В день похорон Феликса Палмера его жена Джинни повстречала его любовницу Эмму. Конечно, им доводилось сталкиваться и раньше. Графство Норфолк не такое уж большое и многолюдное, чтобы они никогда не пересекались друг с другом. На этих встречах поведение обеих определялось чванливым и намеренным игнорированием противницы со стороны Джинни, несокрушимым самообладанием Эммы и стремлением Феликса сохранить такой порядок вещей, который устраивал его целиком и полностью.

На протяжении многих лет они сталкивались в душных залах приходских собраний, на заседаниях благотворительных советов и на сборищах инициативных групп, озабоченных защитой, как стали говорить в начале этого десятилетия, окружающей среды. А еще едва ли не врезались друг в друга в Норидже, закупаясь в универсаме «Джерролдс», обменивались кивками и короткими приветствиями на выставках и занимали соседние кресла в театре.

Как-то раз, отправившись в Лондон, они обнаружили, что являются единственными пассажирами в вагоне первого класса. Полчаса они вежливо общались, чтобы хоть как-то скоротать время в пути. Затем Джинни с улыбкой извинилась, порылась в сумочке и достала толстую книгу в бумажной обложке. Она спряталась за этой книгой, а Эмма стала изучать рисунок на обложке. Стройная женщина с маленькой короной на пышных волосах стояла перед сельским домом, из крыши которого анахронизмом торчали печные трубы. Затейливой золотой вязью на обложке было выведено: «Супруга Крукбека». Эмма перевела взгляд за окно. Там расстилался унылый восточноанглийский пейзаж и над полями кружили вороны. Поезд все дальше уходил от края Англии и уверенно приближался к ее сердцу. Эмма тоже взялась за книжку.

На грязном вокзале Ливерпуль-стрит они расстались, попрощавшись кивком и улыбкой. В Лондоне их пути расходились, зато в Норфолке встреч было не избежать. Добрая дюжина местных семейств устраивала званые вечера, на которые приглашали обеих женщин. На бесчисленных свадьбах и крестинах они порой заводили между собой вежливые и даже вполне дружеские беседы. А на застольях накануне Нового года желали друг другу удачи и счастья — причем иногда почти искренне.

Тем февральским утром Джинни стояла в окружении толпы скорбящих. На похороны собрались друзья и товарищи по работе — Феликса хорошо знали и ценили, поэтому попрощаться прибыли многие. Церковь располагалась на возвышенности, и свирепый ветер раздувал пальто и плащи, рвал с шей шерстяные шарфы и бросал в раскрасневшиеся лица пригоршни снега. Несмотря на пояс сосен вдоль церкви, близость моря сразу ощущалась и угадывалась.

Одни скорбящие медлили у входа в церковь, изучая расписание служб и объявления об уборке и чистке меди в храме, другие мрачно стояли среди надгробий и выглядели какими-то потерянными. Парковаться на открытой стоянке перед воротами церковной ограды пришлось в два ряда, поэтому приехавшие первыми вынуждены были ждать, пока попрощаются и уедут последние. Джинни, опираясь на руку сына, бродила между этих грустных людей, выслушивая слова утешения и бормоча полагавшиеся любезности в ответ; она-то знала, сколько неудобств доставляет смерть.

Собственная семья — сын Дэниел, архитектор, и дочь Клэр, трудившаяся в отделе закупок «Хэрродс» — вела себя с Джинни настолько заботливо и тактично, насколько вообще можно было пожелать. Однако сама всячески оттягивая этот момент, Джинни сознавала, что ей хочется поговорить с Эммой, понимала, что только им двоим, раз уж так сложилось, найдется, что сказать друг другу. Она похлопала сына по руке, улыбнулась и двинулась прочь по усыпанной снегом траве; ее походка была твердой, как бы точно выверенной, а высокие каблуки оставляли углубления в земле, напоминавшие ямки для семян.

Джинни Палмер была строгой и решительной, этакой Уоллис Симпсон наших дней, и траурный наряд лишь подчеркивал эти черты ее характера. Приближаясь к Эмме, она достала из кармана накрахмаленный, обшитый кружевами носовой платок, аккуратно сложила его несколько раз и провела по кончику своего носа; необходимости в этом жесте не было, но он казался подобающим обстоятельствам — вот я, вдова, как бы говорил этот жест, слежу за собой даже в подобные мгновения.

Эмма Элдред держала руки в карманах, потому что позабыла надеть перчатки. На ней было то же пальто, какое она носила много лет, в любых ситуациях — и когда обходила пациентов, и когда шла в магазин, и когда прогуливалась, и когда бегала на свидания с Феликсом. Она не видела потребности в иной одежде, будь то в повседневной жизни или в дни вроде сегодняшнего; пальто было темным, скромным и пристойным, а еще ей почему-то чудилось, что в этом пальто Феликс ее наверняка узнал бы.

Эмму нельзя было назвать крупной женщиной, однако со стороны она производила именно такое впечатление: в свои сорок восемь она совершенно не пользовалась косметикой, а ее ногам было тепло и удобно в поношенных башмаках с кожаными кисточками, что смотрелись не как украшения, а как лохмотья. С мужем Джинни она была знакома с самого детства. Пожалуй, Эмма могла бы выйти за него замуж, но она никогда не воспринимала Феликса как потенциального мужа. Их интрижка, по ее собственным ощущениям, была пределом возможных отношений. Наблюдая за приближавшейся Джинни, Эмма съежилась — внутренне, отнюдь не внешне. Посторонний человек, лишь отчасти посвященный в хитросплетения семейной жизни Палмеров, наверняка принял бы Джинни за ловкую стерву-любовницу, а Эмму — за брюзгливую старую жену.

Женщины некоторое время молча стояли рядом, а затем Джинни, чувствуя, что ветер пробирает до костей, сделала еще шажок вперед и остановилась, придерживая у горла норковый воротник.

— Что ж, Джинни, — произнесла Эмма, — я пришла не затем, чтобы за мною прятались от ветра.

Она вынула правую руку из кармана и похлопала Джинни по плечу. Жест вышел довольно бесцеремонным. Она не столько утешала, сколько подбадривала; так хлопают усталую скаковую лошадь, которой предстоит преодолеть очередной барьер.

Джинни отвернулась, скрывая подступившие к глазам слезы. Потом снова поднесла к лицу аккуратно сложенный носовой платок.

— Почему, Эмма? — спросила она, и в ее голосе прозвучало раздражение, грозившее, казалось, перерасти в ярость. — Скажи мне, почему? Ты же врач.

— Его я не осматривала.

— Он ничем не болел. Даже суток дома не отлеживался.

Эмма устремила взгляд на кожаные кисточки на своих башмаках. Ей чудилось, будто она всматривается в своего умершего любовника, проникает взором сквозь твидовый пиджак, который он постоянно носил, сквозь шерстяной пуловер, сквозь рубашку в полосочку, сквозь кожу и плоть — до самых артерий, по которым медленно текла кровь Феликса, темный подземный поток, запертый в заиленных берегах.

— Никто ни о чем не догадывался, Джинни. Никто не сумел бы подготовить тебя к этому потрясению. Как ты справляешься, дорогая?

— Страховка все покроет, — ответила Джинни. — Еще есть дом… Я перееду, конечно. Но не прямо сейчас.

— Пожалуйста, не решай ничего второпях. — Эмма дала этот совет, движимая человеколюбием, а вовсе не заботой о финансовой состоятельности Джинни.

Она огляделась — и увидела, что за ними наблюдают. Взгляды всех, кто собрался на кладбище, были обращены в их сторону, как бы усердно эти люди ни пытались спрятать свое любопытство. Интересно, о чем они думают, спросила себя Эмма. Неужто ждут какой-нибудь непристойной сцены? Нет, вряд ли. Не теперь и не здесь. Не среди людей, похожих на нас обеих, воспитанных в почтении к великому божеству самообладания.

— Джинни, тебе не следует тут задерживаться. Пусть Дэниел отвезет тебя домой.

— Еще поминки будут. — Джинни посмотрела на Эмму с легким удивлением: мол, той следовало бы знать заведенные порядки. — Ты тоже приходи, конечно. Налью тебе виски. В такой холодный день надо согреться… Но уж лучше снег, чем дождь. Клэр обещала остаться на выходные. — Она неопределенно повела рукой, затем снова стиснула пальцами воротник у горла. — Эмма, приходи, пожалуйста. Мне будет приятно, если ты… Миссис Глив напекла слоеных пирогов…

Она умолкла.

Брат Эммы, Ральф Элдред, уже какое-то время многозначительно переминался с ноги на ногу поблизости. Высокий, крепкий, руки глубоко в карманах темного шерстяного пальто.

Джинни выпрямилась и заметила Ральфа. Появление мужчины как будто придало ей сил.

— Ральф, спасибо, что приехал, — сказала она. — Идем с нами в дом, выпьем виски.

— Мне очень жаль, но я вынужден извиниться. — Ральф поморщился. — У меня днем деловая встреча в Норидже. Но знаешь, Джинни, если тебе нужно… Если я могу чем-то помочь…

Он перебирал возможности вслух, как поступал всегда; его присутствие требовалось едва ли не везде, и потому приходилось выбирать, где именно он будет нужен сильнее всего.

— Нет-нет, все в порядке, Ральф. Мы справимся. Беги, куда ты там собирался.

Джинни заставила себя улыбнуться. Долгие годы без работы предоставили ее покойному мужу избыток времени для любовных шашней на стороне, а вот Ральф не имел ни минутки свободы, и все это знали. Есть свои преимущества, подумалось ей, в замужестве за мужчиной, который помышляет лишь о работе, Боге и семье; пускай даже дети Элдредов выглядят странно, а воспитывали их, надо признать, весьма заковыристо, и пускай жена Ральфа сделалась бледной тенью себя прежней в хлопотах о муже.

Анна, жена Ральфа, надела милую черную шляпку-таблетку. Эта шляпка чрезвычайно ей шла, хотя давно вышла из моды. Держась в отдалении, Анна коротко кивнула Джинни, здороваясь и выражая соболезнования. Это был типичный кивок Анны Элдред — дескать, я ни во что не вмешиваюсь. Джинни кивнула в ответ, а потом Ральф подхватил жену под руку и повлек ее быстрым шагом к припаркованному на стоянке автомобилю.

Джинни смотрела им вслед.

— Какие мысли лезут в голову, — проговорила она. — Браки все одинаковые или чем-то отличаются?

Эмма пожала плечами, забыв, что на ней пальто и никто этого движения не заметит.

— Не меня надо спрашивать, Джинни.

В машине Ральф сказал:

— Это неправильно, понимаешь? Так не должно быть. Некрасиво получилось с Эммой. Она узнала почти случайно. Только уже когда все случилось.

— Насколько я понимаю, он умер быстро, — ответила Анна.

— Ну да, но решать, кому сказать первому…

— По-твоему, Джинни должна была позвонить ей прямо из больницы? Из палаты интенсивной терапии? Мол, забегай, дорогая, — так, что ли?

— Ее попытались лишить права узнать, вот что меня грызет. Это не по-человечески. Джинни досталось все сочувствие, все внимание. Я не говорю, что она не заслужила, вовсе нет. Просто бедняжка Эмма не получила ничего, не услышала ни единого доброго словечка. Разве что все на нее пялились.

— Понятно. Выходит, раз Эмма у нас maitresse en titre, ей следовало устроить собственное шоу? — Анна вздохнула. — Не сомневаюсь, Феликс оставил ей в наследство кучку бриллиантов и шато на старость.

Грузовой фургон перед машиной Элдредов затормозил и остановился, усугубив и без того плотный затор. Явно привезли какой-то материал для ремонта церкви. Двое грузчиков вышли из кабины и принялись отвязывать лестницу с крыши. Менее сдержанный водитель с таким плотным расписанием дел, как у Ральфа, наверняка бы разозлился. Но Ральф лишь забарабанил пальцами по рулевому колесу, не выказывая иных признаков нетерпения. Поблизости находилась школа, и с игровой площадки доносились детские голоса — ветер разносил гомон детворы, точно крики чаек.

Машина впереди наконец тронулась, ее водитель вскинул руку и помахал, не разжимая пальцев. Фургон чуть отъехал в сторону, и Ральф смог вывести автомобиль на дорогу. Анна смотрела, как школьники бегают, скачут и прыгают за забором; ребята выглядели стремительными пулями в своих школьных костюмах, с лицами под капюшонами.

Дорога домой уводила прочь от моря, по узким проселкам среди ферм и обширных плоских полей, где отдыхали тракторы. Ральф притормозил, пропуская утиный выводок, которому вздумалось перейти дорогу по пути от птичника в неведомые дали.

— Я тебе вот что скажу, — произнес он, не поворачивая головы. — Самое паскудное то, что Эмма не получила ровным счетом ничего. Ноль без палочки. Она отдала Феликсу двадцать лет своей жизни, а осталась ни с чем.

— Ты преувеличиваешь, — возразила Анна. — И вообще, к чему вся это мелодрама? Отдала двадцать лет жизни…

— Кто бы мне объяснил, как женщины умудряются сохранять хладнокровие в таких ситуациях? — проговорил Ральф. — Или все дело в желании соблюсти приличия? Почему вы думаете, что обязаны так себя вести? Я слышал, как Джинни рассуждала о страховке. О страховке, черт меня подери!

— Я всего лишь хотела сказать, что Эмма вела жизнь, которая ее устраивала. У нее было все, чего она хотела. А именно, чужой мужчина. Не Феликс ею пользовался, а она им, если уж на то пошло. Она могла бы выйти замуж, если бы захотела. И тогда ей не пришлось бы зависеть от Феликса…

— Выйти замуж? Правда, что ли? — Ральф отвернулся от дороги.

— Осторожно!

Со сноровкой, порожденной опытом, он вдавил в пол педаль тормоза. Фермерский грузовик, чей тупорылый хвост высунулся с прилегающего проселка, остановился, пропуская легковушку.

— Извини. — Ральф снова уставился вперед. — О чем мы говорили? Ах да! Значит, она могла выйти замуж?

— Ральф, дорогой, ты пойми, я не имею в виду никого конкретного, честное слово… Просто если бы она хотела семейной жизни, если бы такова была ее цель, она вышла бы замуж, поверь. Но замужество подразумевает некие обязанности и навыки. Надо учиться хотя бы яйца варить. А это Эмме совершенно неинтересно.

— Что-то я не наблюдал вереницу женихов у ее двери. — Ральф медленно тронулся и аккуратно провел машину мимо фермерского грузовика, который, похоже, застрял. — Эмма ведь не красотка, сама знаешь.

— Феликсу она нравилась.

— Феликс был человеком привычки.

— Как и большинство мужчин.

Ральф не ответил. Он горячо любил свою сестру, и никто не заподозрил бы его в жестокости к ней. Милая Эмма, такая добрая, умная — и одинокая. Почему-то сразу приходила в голову грустная картина — женщина на берегу реки, а мимо проплывает сверкающий огнями корабль, на котором в разгаре вечеринка… Все разговоры о том, что она манипулировала Феликсом, дергала за веревочки, была кукловодом, лично ему казались лишенными всяких оснований. С другой стороны, подумал Ральф, ему ли судить? Что он знает об их отношениях?

Поездка заняла полчаса — по проселкам и проулкам, мимо покосившихся строений из красного кирпича и обветшалых коттеджей, все достояние хозяев которых словно сводилось к наличию почтового ящика; мимо полей, привольно раскинувшихся под бескрайним серым небом. У ворот дома Ральф резко затормозил, и Анну бросило вперед. Одной рукой она уперлась в панель, а другой схватилась за шляпку.

— Ничего, если я высажу тебя тут? Я опаздываю.

Она отстегнула ремень безопасности. Ральф повернулся к жене.

— Эти люди на похоронах… Все эти приятели и партнеры Феликса… Как думаешь, многие из них знали о его связи с Эммой?

Анна достала из сумочки ключи от дома.

— Все до единого.

— А как Джинни на это реагировала?

— Говорят, что закрывала глаза. — Анна открыла дверцу и выставила ноги, смело вонзив высокие каблуки в придорожную грязь. — Ты во сколько вернешься?

— В семь. Самое позднее в восемь.

Значит, в девять, подумала она.

— Все знали про Эмму. Все, кроме тебя, — сказала она мужу. — Наверное, ты до сих пор чувствуешь себя болваном.

— Может быть. — Ральф потянулся закрыть пассажирскую дверь. — Признаться, я по-прежнему не понимаю, с какой стати должен был знать. Они ведь не кричали о своих отношениях на каждом углу, верно? Их связь не была… — он замялся, подыскивая нужное слово. — Как там говорят? Знойной, вот.

Знойная связь, мысленно произнесла Анна, глядя, как машина уезжает. Любопытно устроен наш рассудок — подбрасывает слова, которые мы прежде никогда не употребляли, словно черпает их из какого-то глубокого подвала, где они разложены по полочкам и дожидаются своего часа, подобно приданому невесты, копившемуся с детских лет, или драгоценному фарфоровому сервизу с монограммой владельца. А смерть настигает нас раньше, чем мы успеваем использовать хотя бы толику этих слов.