Анна слушала, как Ральф говорит по телефону:

— Да, я все понимаю. Вы получили сто тридцать два фунта на благотворительном ужине и передали ту же сумму Морской миссии. Но, боюсь, аудитор запутается, если вы не разнесете эти суммы по разным статьям в отчете. Не говоря уже о расходах приходского священника…

Чуть не споткнувшись о кипу газет в коридоре, Анна негромко, но от души выругалась. Когда Ральф выглянул из кабинета, она сказала:

— Что-то здесь прибавилось газет. Когда я выходила из дома, было меньше. Такое ощущение, что нам привозят прессу с утра до вечера.

— Не совсем так, — мягко поправил Ральф, но нахмурился.

— Ты не мог бы попросить, чтобы нас посещали только в установленное время?

— Не хочу отвращать людей. Придется положиться на их добрую волю. Скажи мальчикам, пусть отнесут это все на чердак.

— А смысл? Очень быстро натащат новые. И потом, стоит взяться за уборку, эти пачки немедленно развалятся и треклятые газеты разлетятся по всему дому.

— Верно, — признал Ральф. — Люди словно забыли, как правильно завязывать узлы.

— Ну да, забытое искусство. — Анна фыркнула. — Вроде ручного посева вразброс. Почему не складывать газеты под навесом велосипедов?

— Да ты что? А если они намокнут?

Анна вздохнула. Газеты и вправду приносили некоторую пользу фонду восстановления приходской церкви — но только пока оставались сухими.

— Мне нужно идти.

— Но скоро приедет Кит. Я надеялась…

— Заседание новой комиссии. По поводу бездомных в Норидже.

— Не знала, что в Норидже есть бездомные. У нас же достаточно муниципального жилья. — Ральф улизнул обратно в кабинет, оставив жену стоять в коридоре. Анна грустно улыбнулась. — Не удивлюсь, если однажды кто-нибудь поселится у нас в прихожей.

Ральф почти закончил разбирать дневную почту. Его несколько раз отвлекали телефонными звонками, причем звонили пожилые прихожане, проживавшие в пределах десяти миль от офиса: все они жаловались на службу доставки «Еда на колесах». Ральф не имел к этой службе ни малейшего отношения, однако убедить в этом старичков оказалось весьма непросто. Еще его мысли занимали передвижные библиотеки. Он получил предложение оказать поддержку проекту «Фургон добрых вестей»; суть состояла в том, что этот фургон будет ездить по окрестностям и доставлять христианскую литературу в бумажных обложках тем, кто не выходит из дома. «Все мы знаем людей, которые годами не читают книг, — говорилось в сопроводительном письме. — Но их жизни совершенно преобразились благодаря рассказам о деяниях и чудесах Господних по всему миру». Ральф присвоил письму входящий номер и черкнул на конверте: «Думаю, надо отказать. У тех, кто не выходит из дома, хватает иных забот». Потом положил письмо в коробку с материалами к следующей встрече правления фонда.

Сам фонд уже давно не купался в деньгах, а посему приходилось проявлять избирательность, тогда как расходы и потребности неуклонно возрастали. Ральф старался делать все, что от него зависело: скажем, избегал выделять средства на откровенное доктринерство и на затеи, подразумевавшие игру на гитаре. Интерес вызывали проекты, рассчитанные на молодежь, но он неизменно отвергал предложения любых инициативных групп, в названии которых фигурировало слово «детский».

Ист-эндский хостел тоже изменился. Еще в шестидесятых он отринул имя святого Вальстана и сделался «Домом призрения». В те давно минувшие дни, когда Ральф приходил каждый уик-энд пересчитывать белье для стирки, а среди недели возвращался его принимать, работа состояла в том, чтобы находить на улицах бездомных стариков, отогревать их, наставлять на путь истинный и отпускать через неделю или две с новым пальто и полным желудком. Или обеспечивать кров старому уголовнику, мыкавшемуся на улице между прошлой и новой отсидками; или предоставлять приют и тихий уголок человеку, который вдруг обезумел и перебил все тарелки в столовой Армии спасения. Но сегодня основную массу постояльцев составляли молодые. Например, беженцы, ютившиеся на железнодорожном вокзале с несколькими фунтами в кармане: они торчали в залах игровых автоматов, покуда у них не кончались деньги, а затем шли спать на улицу. Некоторые вроде бы «находились под присмотром», но, глядя на них, Ральф думал, что это определение вполне можно трактовать как издевку.

У этих молодых людей, равно у мужчин и женщин, было нечто общее. Они выглядели похоже. В чем заключалась эта похожесть, описать словами было сложно, однако сколько-нибудь опытный взгляд без труда отличал таких людей в толпе. Зачастую их выделяла нездоровая полнота, результат пристрастия к дешевым углеводам и употребления соли из упаковок с чипсами. Когда к ним обращались, они отвечали не сразу, если отвечали вообще; имели привычку смотреть перед собой в никуда, поверх плеча собеседника. В их жалких пожитках звенели большие флаконы с лекарствами по рецептам, и все это добро было, как правило, запихнуто в сумки продуктовой сети «Теско», хотя Ральф не переставал спрашивать себя, откуда у этих молодых людей деньги на покупки в магазинах «Теско».

Волонтеры, работавшие в хостеле, также сменили облик. Директором теперь был Ричард, целеустремленный молодой человек с университетским образованием. До него, в те дни, когда по хостелу еще бродили неприкаянные старики, волонтеров набирали из чисто выбритых юношей в свитерах под горло и девушек с отменным произношением, и эти волонтеры разговаривали с постояльцами, словно с непослушными собачками. А сегодня было затруднительно отличить работников от постояльцев. Все выглядели какими-то потерянными. Среди волонтеров преобладали юнцы, решившие заполнить работой год до поступления в университет, соблазнившиеся шансом заиметь карманные деньги и посулами полного пансиона и собственного жилья в Лондоне. Они носили одежду с благотворительных распродаж, книг не читали и редко заговаривали с окружающими, разве что общались между собой.

Ральф порой приглашал волонтеров в Норфолк — развеяться, подышать свежим воздухом. Привозил, бывало, и постояльцев — усаживал в машину, осторожно укладывал в багажник сумки с логотипом «Теско», катил по просторам Эссекса и Саффолка к теплу семейного очага (впрочем, из-за состояния центрального отопления слово «тепло» воспринималось исключительно в переносном смысле). Он думал, что Анне будет приятно увидеть новые лица, а дети давно привыкли к появлению тех, кого называли гостями. Правда, с годами у детей появилась дурная привычка внимательно разглядывать новоприбывших и выяснять, кого именно привезли — печальную историю или добрую душу.

Бывало, Ральф засиживался до рассвета, убеждая по телефону не совершать необратимой глупости какого-нибудь лондонского подростка, зациклившегося на самоубийстве; бывало, он среди ночи прыгал в свой старенький «Ситроен» и, оглашая ревом мотора окрестности, мчался улаживать проблему, с которой не сумел совладать Ричард, при всей своей образованности. Ральф умел вести дела проще и прямее, чем Ричард мог даже вообразить. Он сохранял спокойствие и был терпелив, ждал от людей только хорошего и никогда не отказывался верить в лучшее. Люди это чувствовали и нередко, будто утомленные его несгибаемым оптимизмом, решали жить дальше и вести себя иначе.

Иногда ему задавали невежливый вопрос — мол, почему бы фонду не перебраться в Лондон, раз уж сам Ральф столь поглощен лондонскими проблемами. На это Ральф принимался перечислять тихие и мрачные формы сельской, так сказать, депривации, рассказывал о скучающих тинейджерах, что лениво пинают автобусную остановку в ожидании транспорта, который никогда не приедет, о пенсионерах в отдельно стоящих коттеджах, окруженных железнодорожными путями, живущих без телефона, отопления и канализации… Он мог рассуждать на эти темы так долго и так подробно, что любому, кто задавал подобный вопрос, рано или поздно приходилось корить себя за то, что его вообще угораздило открыть рот.

Факт оставался фактом, и Ральф первым это признавал: сам Ральф Элдред и постоянно уменьшавшиеся ресурсы, которыми он распоряжался, требовались слишком во многих местах одновременно. Ральф разрывался на части, но поделать ничего не мог. Людские нужды отягощали его совесть, и не было времени подумать, достаточно ли он делает для собственной семьи. Порой он словно ощущал воздействие некой физической силы — будто чьи-то незримые крохотные ручки дергали его за одежду.

Сегодня оставалось прочесть последнее письмо, от Детского общества англиканской церкви. А потом ехать в Норидж на заседание комиссии и постараться вернуться домой к обеду, потому что приедет Кит и Анна приготовит по этому случаю праздничное угощение, а Джулиан наконец пригласит свою подружку с фермы у моря…

Ральф наклеил марки на конверты. Зевнул. Сказал себе, что не следует свысока относиться к мелочам: из тех вырастает большее. Повседневные обязанности, малые поступки, если совершать их с чистым сердцем, несут миру добро.

Во всяком случае, в теории.

В середине дня Эмма подобрала свою племянницу Кит на железнодорожном вокзале. Кит бежала по площади, размахивая сумкой, и пасхальный ветерок раздувал ее волосы, творя нечто вроде нимба. Запрыгнув в машину, она тряхнула головой, будто лев, и волосы рассыпались по плечам львиной же гривой. Поцеловала тетю, обняла за плечи. Глаза у нее тоже были львиные — широко раскрытые, с золотистым отливом, а взгляд пристальный. Какой она стала красавицей, подумала Эмма; настоящая сердцеедка. Ей вспомнился молодой Ральф, приезжавший с армейской службы на побывку: брат всегда был слишком погружен в свои мысли, чтобы разбивать чьи-либо сердца.

— Выпьешь со мной чаю? — спросила Эмма. — Потом я отвезу тебя домой. Не волнуйся, я купила кекс в магазине и вовсе не собираюсь затевать пиршество с готовкой.

Эмма жила в аккуратном двухфасадном коттедже красного кирпича, что стоял на улице Хай-стрит в Фулшеме. Этот район, по меркам всей остальной Англии, не считался самостоятельным поселением — так, пригород с несколькими магазинчиками, почтой, церковью, баптистской часовней и с некоторым количеством общественных зданий. Еще там имелись памятник героям войны, приходская лавка, магистрат, зал заседаний комитета по управлению игровыми площадками, отделение «Женского института» и передвижной киоск по торговле свежей рыбой. В сотне ярдов от дома Эммы располагалась школа, в которую Кит ходила в пять лет; в пятидесяти ярдах — магазин, где племянница покупала сладости после занятий на пути к тетке.

В те дни Эмма редко бывала на дежурстве днем; обычно она дежурила в другое время, вечерами и по выходным, когда ее коллеги рвались на волю. Поэтому в четыре она, как правило, уже была дома и распахивала дверь перед детьми, выслушивала новости о школьных делах, поила лимонадом, кормила булочками и затем отвозила домой. Очень часто мистер Палмер, агент по недвижимости, уходил от Эммы, когда Кит появлялась. Она знала, что мистер Палмер — близкий друг ее тетушки и подозревала, что он специально приходит пораньше, наесться булочек и других лакомств, которых детям не давали. Иногда мистер Палмер выглядел особенно довольным. Он подхватывал Кит, подбрасывал к потолку, отчего она притворно визжала, и давал ей два шиллинга одной монетой. Кит чувствовала себя богачкой, спасибо мистеру Палмеру. Ее младший брат Робин, когда пошел в школу, стал жаловаться, что ему мистер Палмер дает меньше — всего шесть пенсов — и еще ерошит волосы. Ты же не знаешь, сказала она брату, может, он обеднел. Читай книжки — там написано, что такое бывает.

С той поры минуло пятнадцать лет, Кит стала краситься и ходила есть устриц с сыном мистера Палмера.

Эмма, которой еще не исполнилось пятидесяти, говорила, что она «наполовину на пенсии». Хочется отдохнуть, объясняла она Ральфу, после стольких лет ухода за бледными беременными женщинами, после прижигания зеленкой бесчисленных прыщиков на коже вопящих карапузов, подцепивших ветрянку, после надрывно кашляющих стариков с их непременным: «Что-то у меня грудь слабая стала, миссус». Она подрабатывала на праздниках и на выходных, замещая бывших коллег, продолжала почитывать медицинскую литературу и время от времени участвовала в супружеских дебатах насчет того, заводить или нет детей. Последнее ее всегда сильно интересовало. Она посещала окрестные коттеджи и беседовала с их обитателями, не стесняясь в выражениях. Ее звали, например, наложить повязку или помочь справиться с прострелом, а она вручала пациентам пресловутое резиновое изделие. Робин однажды представил ее своему школьному приятелю так: «Моя тетушка Эмма, она изрядно постаралась обезлюдить Восточную Англию». Эмму охотно приглашали на уроки и на занятия в школах и колледжах по всей стране. Директорам учебных заведений нравилось, что она умеет говорить прямо, но не вводить при этом в смущение юных слушателей. Вдобавок она казалась молодежи старой, и слушатели вряд ли воображали, как она сама занимается тем, против чего предостерегает.

У Эммы было тепло и прибрано.

— Садись, где хочешь, — сказала она. Кит тут же плюхнулась на первый попавшийся стул. Буквально мгновение назад в ней бурлила жизнь, а потом из нее словно выпустили воздух.

— Я ездила в Уолсингем, — продолжала Эмма. — Помолиться за Феликса. Разве не странно? Чтобы я вздумала молиться?

— К источникам не ходила?

— Нет, только в храме была.

— Там есть один источник, круглый колодец… Моя знакомая верила, что, если выпить воды из него, твое тайное желание исполнится ровно через год и один день.

— Тайное желание? — повторила Эмма. — То, о котором не знает никто на свете? Или то, которое ты скрываешь от самой себя?

Кит улыбнулась.

— Вот так всегда. Что там говорят — что не существует неотвеченных, неуслышанных молитв? Небеса внемлют всем молитвам, но по-своему, люди этого просто не понимают.

Эмма налила чайник и принесла тарелки. Доставая кекс из упаковки, она каким-то образом ухитрилась слегка тот помять. Она всегда кичилась вольнодумством, как сама говорила, в вопросах питания. Гостей в ее доме кормили когда придется и когда получится, отнюдь не строго по расписанию, а сочетания блюд бывали самыми причудливыми.

Интересно, подумалось Кит, не связаны ли эти тетушкины привычки с Феликсом? Эмма ведь никогда не знала точно, когда тот объявится, а порой, быть может, он отказывался обедать — дескать, меня ждут дома, — и тогда ей приходилось вечером греть приготовленное для себя…

— Что, кекс невкусный? — осведомилась Эмма.

— А? Нет, я просто отвлеклась. — Кит отрезала кусочек от желтоватого ломтя на своей тарелке. — Тетя, можно тебя кое о чем спросить? Если пошлешь меня подальше, я пойму, не обижусь. Просто я пытаюсь, ну, увязать в общую картинку прошлое… Вы с Феликсом… Скажи, ты никогда не просила его развестись с Джинни и перебраться к тебе?

— Разговоров-то у нас было предостаточно. В таких делах без этого не обходится. — Эмма провела рукой по волосам. — Я же была знакома с ним еще до того, как появилась Джинни. Мы, как теперь говорят, тусовались вместе, когда нам было шестнадцать и семнадцать, а когда я уехала учиться, он приезжал ко мне в Лондон. Наверное, тогда шанс был. Но я его вечно отшивала. Он действовал мне на нервы. Особенно меня раздражили эти его желтые жилетки. Так что, пожалуй, я сама виновата.

— Но потом он перестал тебя раздражать, правильно?

— Нет, я просто научилась его терпеть. Можно сказать, смирилась. А он не отступался, хотя у него уже были дети.

— Ну да, если бы детей не было…

— Джинни никогда не пользовалась моими резиновыми штучками. Детишки родились до того, как мы сошлись снова. Сошлись в том смысле, что поняли — наши отношения грозят затянуться. Конечно, нам с ним следовало пожениться. Сейчас я это понимаю. Но что сделано, то сделано. Он не хотел уходить от Дэниела и его маленькой сестрички.

— А почему ты сама не завела детей от него? Было бы здорово, тетя, будь у тебя свои дети. Нас было бы больше.

— А Дэниел, возможно, не родился бы.

— Ну, не знаю… Думаю, я бы променяла Дэниела на кузенов. Для меня они были бы как родные братья и сестры, не как двоюродные.

— Не жадничай, Кит. — Эмма усмехнулась. — Правда в том, что Феликс не ушел бы от Джинни, даже не обзаведись они детьми. Джинни из тех женщин, кого мужчины по собственной воле не бросают. Да и нам с ним вполне хватало того, что было между нами. Нужно уметь довольствоваться тем, что есть.

— Может быть.

В выражении лица Эммы словно проглянуло давнее прошлое, те беззаботные годы школьных занятий и ежедневных визитов к тетушке.

— Не жадничай, Кит, — повторила Эмма, мягко и непреклонно.

Эмма долго пыталась уговорить детей Ральфа не называть ее тетей. Объясняла, что человек становится тем, кем его называют, а она вовсе не желает становиться товаркой тетушки Вустера, столь красочно описанной П. Г. Вудхаузом. Словом, она всячески старалась облегчить ребятам жизнь, ибо сознавала, что быть детьми Ральфа — нелегкая участь.

Ральф был требователен, и его требования отличались от тех, какие предъявляли к своим отпрыскам другие люди. Когда дети были маленькими, они играли с приятелями из муниципальных домов, что теснились в переулке за церковью, в четверти мили от Ред-хауса. Дети Ральфа меньше капризничали, думала Эмма, зато «муниципалы» всегда были лучше одеты.

Юным Элдредам повезло в том, что в школе нашлись ребятишки из похожих семей, иначе они наверняка стали бы считать себя ущербными. У Кит, к примеру, был одноклассник, отец которого не держал в доме телевизора. А Робин дружил с мальчишкой, которому мать сама шила брюки. Жители Норфолка — они такие: прячутся в своих домах от пронизывающего ветра и всегда придумывают всякие странности.

Когда-то дети брата прибегали к Эмме за утешением и отдыхом от домашних порядков; они до сих пор любили заглядывать к ней, пускай она не могла приготовить сандвич, не уронив начинку. Эмма отлично понимала свою практическую ценность для племянников. Давала им деньги на исполнение заветных желаний — на модную одежду и на все прочее, что Ральф считал блажью. Бедный Ральф, думала она. Он заставлял всех своих детей учиться музыке, хотя никто из них не обладал слухом и не радовался этим урокам. Робин в прошлом году обмолвился: «Считается, что отец умеет ладить с молодыми, но это он с посторонними людьми ладит, а никак не с нами».

Допив чай, Эмма и Кит проехали три мили, отделявшие их от Ред-хауса. Когда машина затормозила у крыльца, Кит спросила:

— Папа по-прежнему наседает на Джулиана? Требует, чтобы тот проработал год в фонде?

— По-моему, он осознал бессмысленность своих увещеваний. Джулиан не приживется в Лондоне, мы же знаем. Сбежит на следующий день. — Эмма наклонилась и поцеловала племянницу. — Я заходить не буду. Коллеги вечером позвали в «Королевский герб», будем веселиться.

— Оторвись по полной. — Кит остановилась, нагнулась к открытому окошку машины. — Может, я вместо него поработаю. Опыт не повредит, верно?

Эмма удивилась.

— Разве ты не собиралась учиться дальше?

Кит покачала головой. Ее лицо было грустным, едва ли не скорбным.

— Пока не решила. Я написала папе, поделилась сомнениями. Мол, не хочу болтаться в Лондоне. Но ради фонда, наверно, смогу потерпеть, если от меня будет какой-либо толк. — Она отвернулась. — Сама не знаю, чего хочу. Знаешь, я потеряла… нет, не так… А что-то потеряла, а вот что — не пойму.

Неужто девственность? Должно быть, эта мысль отразилась во взгляде Эммы, потому что Кит поспешила уверить:

— Нет, Дэниел тут ни при чем. Ради него я бы тут не осталась. Хотя… предлог неплохой.

Эмма тронула машину. В этот миг входная дверь дома распахнулась, и вышел Джулиан.

— Кому сладенького, кому вкусненького! — завопил он, дурачась. — Кис-кис, иди кушать!

Ребекка из-за его спины добавила:

— Наша Кейт из Кейт-холла.

Брат выглядит довольным, подумала Кит, даже счастливым.

Джулиан выпрямился во весь свой внушительный рост, обнял сестру и крепко прижал к себе. А за ним подошла его рыжеволосая подружка, Сандра Гласс.

Дэниел Палмер нашелся на кухне, где дожидалось семейство в полном составе. Все внимательно смотрели на нее, оценивая, насколько она рада видеть Дэниела.

— Привет, — поздоровалась Кит. — Не ожидала тебя встретить. Где твоя машина?

— В гараж поставил. — Дэниел не понимал, какое положение занимает при Кит, не ведал, в каком она настроении, и гадал, кем его считают остальные члены семьи Элдред. — С приездом.

Он ухватил пальцами прядь волос Кит и коснулся кончика губами.

— У него новая машина, — пояснил Джулиан. — Вот он и боится, что дождь краску попортит.

— Это настоящий «Морган»! — На лице Дэниела восторг мешался с изумлением. Кит отняла у него свою прядь и заправила обратно в прическу, в компанию к тем, что не пострадали от романтического проявления чувств. — Ручной сборки! Я ждал его четыре года.

— Ну и ну! — Кит подумалось, что за такой срок всякое желание должно было угаснуть.

— Я бы, честно сказать, побоялся сесть за руль, — заметил Ральф.

— Он только с виду старый, — вступилась Ребекка, — а на самом деле новый.

— А где Робин?

— Крутится у машины, — ответил Ральф.

Дэниел достал из кармана брелок, бережно взял в пальцы, будто бриллиант.

— Не беспокойтесь, мотор он не заведет.

Сандра Гласс помалкивала. Она как будто не понимала, о чем говорят остальные. Кит сообразила, что подружка Джулиана тоже только что приехала: она держала в руке бумажный пакет, который никак не сочетался с ее старым нарядом из джерси.

— Ой, миссис Элдред! — вдруг спохватилась Сандра. — Я же привезла вам куриных яиц.

Дэниел, прежде с Сандрой не сталкивавшийся, озадаченно покосился на нее и неуверенно улыбнулся. Должно быть, у него создалось впечатление, что эта девушка свалилась с луны или явилась с другой планеты.

Ужинать решили на кухне, как обычно: вечерами холодало, а центральное отопление снова начало дурить. Чуть раньше Ральф столкнулся с Анной, которая шла в котельную с совком угля.

— Анна, — сказал он жене, — в доме сразу два твоих сына. Никак не думал увидеть тебя…

— Я вызвалась добровольцем, — ответила она. — Подумала, что, может, хоть так согреюсь.

К тому времени, когда им удалось наконец победить котел, согреться успели оба.

— Вот же заковыристая штуковина, — проворчал Ральф. — По-моему, милосерднее будет его снять и отослать туда, куда отправляются умирать все котлы. Но все равно я не вижу смысла переходить на бензин. Не в этом году. К тому же бензин зависит от политики, цены скачут, держат тебя за глотку…

— Дэниел мне как-то объяснил, — откликнулась Анна, — что, когда цена на один вид топлива идет вверх, цены на другие виды тоже начинают повышаться.

— Но установка нового котла… — Ральф замялся. — С нашими счетами… Один только телефон сжирает…

— Верно. Но когда кто-то приходит и спрашивает, можно ли позвонить, ты сразу отвечаешь: конечно, приятель, звони; а когда тебе предлагают заплатить за звонок, ты говоришь: нет, и слышать не желаю. Помнишь ту девушку из волонтеров… Эбигейл, кажется? Она попросила разрешения позвонить своему бойфренду. А потом выяснилось, что он на год укатил в Австралию?

— Ну, это крайний случай. Она ведь перестала страдать, правильно?

— Людские чувства слишком дорого нам обходятся, — сказала Анна. — Надо бы ввести специальный дешевый тариф. Кстати, раз уж мы в кои-то веки остались одни: что ты думаешь насчет Дэниела?

С точки зрения Ральфа, все было в порядке. Ему всегда нравился сын Феликса. Дэниел одевался как сам Ральф, носил вельветовые брюки и старомодные твидовые пиджаки, а с сентября по май расхаживал в свитерах из овечьей шерсти. Лишь недавно Ральф осознал, что стиль одежды Дэниела, в отличие от его собственного, определяется не наличием таких нарядов под рукой, а модой: Дэниел, судя по всему, покупал эти вещи в Лондоне за бешеные деньги. Его одежда выглядела старой исключительно благодаря покрою и фасону. Ральф надевал то, что висело и лежало в шкафу; Дэниел же явно демонстрировал, что хочет выглядеть сельским джентльменом, как уверял Робин. Словом, с его стороны это было сплошным позерством.

Робин в людях разбирался. Но это не помешало ему зависнуть у двухместного «Моргана»; едва удалось заставить его оторваться от машины и сесть за стол. Попозже Ральф тоже сходил в гараж, провел рукой по сверкающему боку автомобиля и пробормотал поздравления. Дэниел, точно ребенок на Рождество, был вне себя от счастья, и со стороны окружающих было бы просто невежливо и грубо не найти соответствующих слов для человека, который словно светился. Однако сам Ральф не разделял этого восторга и не восхищался искренне предметом любования. Вдобавок под капотом машины мурлыкала современная механика; Ребекка правильно сказала — вид старый, нутро новое.

Ну да ладно; если Кит все же остановит свой выбор на Дэниеле, он не станет отговаривать свою дочь. Дэниел за нею присмотрит. Его банковский счет никак не связан с какими-либо сомнительными операциями, а архитекторы в графстве востребованы. Дэниел может позволить себе такую машину — и может позволить себе Кит. Он сам спроектирует дом, где пара будет жить, построит его в каком-нибудь приличном месте, Кит заведет уборщицу, а горячая вода в доме будет круглые сутки и круглый год…

Тут на Ральфа, что называется, накатило. Прямо там, в гараже, где он стоял вместе с Дэниелом и Робином, — на плечи накинут поношенный плащ, снаружи дождь, задувает студеный вечерний ветер, а внутренности словно стиснуло страданием, да настолько сильно, что все сжалось и съежилось. Он отвернулся; никто не должен видеть его лица.

Такое порой случалось. Причем в последнее время все чаще. Стараясь совладать с собою, обуздать непрошеные эмоции, Ральф думал: почему? Он вернулся в дом. На кухне Сандра мыла посуду, Ребекка вытирала чистое полотенцем, а Анна складывала остатки еды со стола в коробки и убирала в холодильник. Обыденность семейной жизни. Год 1980-й, все хорошо.

С Сандрой Гласс Джулиан познакомился год назад.

Стоял апрель, и было воскресенье; с датой Джулиан ошибиться не мог — в этот день скауты Норт-Уолшема устроили парад в честь Дня святого Георгия. И что он, собственно, делал в Норт-Уолшеме? Просто приехал, чтобы не сидеть дома, поскольку родители подверглись очередному нашествию «гостей» из числа печальных историй. Робин благополучно отговорился участием в каких-то соревнованиях — что-что, а увиливать брат умел превосходно.

Мать, не меньше Джулиана расстроенная нашествием «гостей», спасла сына от мук.

— Не съездишь за меня в Норт-Уолшем? Вот мешок с одеждой для благотворительной распродажи, там и кое-какие вещи твоего отца, от которых мне не терпится избавиться. Будь добр, отвези их по адресу, который я тебе дам. Оставь у гаража, если дома никого не будет. Машина в твоем распоряжении до вечера. Что скажешь?

Делать в Норт-Уолшеме оказалось совершенно нечего; да и какие развлечения в крохотном городке воскресным днем? Только маршировали по улице скауты с оркестром, а на скаутов с ухмылками глазели парни на мотоциклах. Джулиан припарковал машину, отнес вещи по адресу, прошелся по пустынной улице, слегка приправленной солнечным светом. Зачем-то остановился у витрины аптеки «Бутс». Поизучал многочисленные витаминные добавки и упаковки таблеток с глюкозой, бросил взгляд на пирамиду фотопленок «Кодак», полюбовался на выставку грелок — должно быть, их скупали пессимисты, ожидавшие холодного лета.

Байкеры в кожаных куртках собрались у торгового центра «Маркет-кросс», поставив свои мотоциклы поблизости. Они стояли плотной группой, мешая прохожим и ничуть того не стесняясь. Джулиану хотелось заглянуть в торговый центр, но к байкерам он приближаться не стал. Не то чтобы он чего-то опасался — во всяком случае, осознанно; скорее, предполагал, что его приближение байкеры воспримут как вызов, наподобие парада скаутов. Он был аккуратно одет, этакий школьник на выходных, в свободной светлой рубашке и хорошо проглаженных брюках — мать, как он иногда думал, была просто одержима глажкой. Его чистые волосы были золотистыми, с пепельным отливом и блестели на солнце. Он знал, как выглядит со стороны — обычное лицо, большие и ясные голубые глаза; знал, что обладает наружностью провоцирующей безобидности. Не имело значения, что физически он был сильнее большинства людей. От силы немного толку, если к ней не разрешается прибегать.

На байкерах, что гоготали у колонн «Маркет-кросс», были кожаные куртки с заклепками, а свои волосы они остригли до короткой щетины. С ними были и девушки — в ушах длинные металлические серьги, лица скучающие. Они то лежали в вызывающих позах на мотоциклах, то тянули парней за куртки, поддерживая односложными возгласами общий разговор. Одна девушка подобрала тонкую юбку и закинула ногу на мотоцикл, а потом принялась елозить по седлу и выгибаться, очевидно имитируя совокупление.

Другая девушка стояла чуть поодаль от компании. Она была с ними, но казалось, что она не принадлежит к их кругу. Волосы густые, темно-рыжие, взлохмаченные, лица почти не разглядеть; именно ее видимая отчужденность заставила Джулиана присмотреться к этой девушке. На ней была черно-белая твидовая куртка на несколько размеров больше нужного, потрепанная, того сорта, о которых пятидесятилетние норфолкские матроны говорят: «Моя старая садовая одежда». Никакой претензии ни на следование моде; ни на отрицание моды. Наряд дополняли школьные башмаки со шнурками, тоже не из арсенала бунтарей. Кто-то обратился к девушке; она отрицательно затрясла копной рыжих волос и решительно двинулась через площадь, подпрыгивая, как животное, в направлении церкви.

Джулиан опустил в карман ключи от машины, пересек улицу и следом за девушкой прошел за церковную ограду. Девушка встала под наполовину обрушившейся колокольней, чья зазубренная вершина глядела на городские улицы, на «Маркет-кросс» и на компанию байкеров. Завидев Джулиана, странная девушка словно встряхнулась под просторной и жесткой курткой и отошла на дальнюю сторону церковного двора. Там она уселась на скамью — дар Комитета попечения о пожилых горожанах — и стала ждать, когда Джулиан подойдет ближе.

Сперва он не решался сесть рядом из страха, что она сорвется и снова убежит. В ней и вправду было что-то от дикого животного, и Джулиану вдруг захотелось, чтобы у него при себе нашлось какое-то лакомство — кусок сахара или хлебная краюха, чтобы угостить ее и показать отсутствие дурных намерений. Будто прочтя его мысли, девушка сунула руку под куртку и достала яблоко, затем второе. Предложила одно ему, протянула на ладони, даже не подумав улыбнуться.

— Ты всегда носишь еду с собой? — спросил он.

— Конечно, — серьезно ответила она.

Он мотнул головой в сторону площади.

— Знаешь этих ребят?

— Не очень.

— Я думал, ты с ними.

— Встретились этим утром. У меня дел не было, так что я скаталась с ними в Кромер. Денег ни у кого нет. Приехали сюда. Они меня подвезли.

Джулиан принял яблоко и присел на скамью рядом с девушкой. Та протерла свой плод рукавом куртки и запустила в него зубы. Жевала угрюмо и отстраненно, не отводя взгляда от надгробий и древних церковных стен.

— Обратно тоже с ними поедешь?

— Нет. — В ее голосе прозвучало раздражение. — Они болваны.

— Где ты живешь?

— В Бернемсе. Знаешь, где это?

— Далековато ты забралась.

— Это легко и просто на мотоцикле, что мне в них и нравится. Ладно, забралась и забралась. Теперь возвращаться надо. — Девушка кинула огрызок на землю, но вставать не спешила, лишь поежилась под своей курткой. Начало моросить. — Пойду, что ли, в церковь, от дождя спрячусь.

Позднее у Джулиана сложилось ощущение, что Сандре известны все церкви графства, большие и малые. Она воспринимала храмы так, как другие люди воспринимают автобусные остановки и залы ожидания. Ему пришлось ускорить шаг, чтобы ее нагнать, когда она устремилась ко входу.

— Если не будешь есть яблоко, тогда верни, — потребовала она. — Я потом его съем.

— Хочешь, я отвезу тебя домой? — предложил он.

— У тебя что, машина?

— Да.

— Слишком ты молод для своей машины.

— Это машина моей матери. Так подвезти? Иначе ты домой никак не доберешься, а дождь явно надолго.

— Уговорил.

Какое-то время они постояли под сводами церкви, наблюдая за дождем.

— Святилище, — сказала вдруг незнакомка.

— Тебе известна история этой церкви? — Джулиан искоса поглядел на девушку, засмотрелся на лицо и глаза. — Когда ее строили, случилось крестьянское восстание. Недалеко отсюда произошло сражение. Последнее в той войне, по-моему. Часть крестьян прибежала сюда в поисках убежища, но церковь еще не достроили, поэтому укрыться внутри они не смогли. Епископ Нориджский их всех схватил и поубивал.

Девушка моргнула.

— Никогда об этом не слышала.

Джулиан отругал себя за то, что распустил язык. С какой стати он вообще полез в историю?

Он усмехнулся и спросил:

— Разве в школе вам не рассказывали?

Вот олух! Ну зачем, господи боже, зачем он несет эту чушь про крестьянское восстание? Девушка во всем виновата. Она такая… такая… Кстати, имени своего не назвала. А ресницы песочного оттенка длинные…

— Не помню, — призналась она. А затем прибавила, вполне дружелюбно: — Я всегда с удовольствием узнаю что-то новое о старых зданиях. Так что, если тебе есть что рассказать, не тушуйся. Мне интересно.

Похоже, она намекала, что рассчитывает на продолжение знакомства. Дождь стал чуть тише. Джулиан потянул девушку за рукав просторной куртки, повлек за собой к машине. Байкеров не было и следа. Теперь эта девушка стала его ответственностью.

Мелкий дождик летел в лобовое стекло. Море, лежавшее по правую руку по ходу движения, скрывалось в поднявшейся пелене тумана. Шерингемские кемпинги проявлялись из этой пелены, ветер рвал плоды на вишнях в садах при бунгало. Деревья выглядели так, словно их оставили снаружи, не под крышей, по ошибке — или магически перенесли сюда из страны с более мягким климатом.

Между Клеем и Уэйбурном торфяные пустоши как-то исподволь перетекли в болота. Любители фотографировать птиц, нагруженные, точно разносчики, инструментами своего хобби, упрямо шагали к невидимому морю. На лугах паслись овцы, а за мохнатыми овечьими тушками виднелись лебединые шеи — птицы отдыхали, гордые, ослепительно-белоснежные в наползавшем сумраке, будто выточенные из мрамора. Придорожные вывески — корявые надписи мелом на грифельных досках и раскрашенные картонки — заманивали: «Свежая морская рыба», «Креветки, моллюски», «Крабы свежие и вареные», «Киппер». Начинался туристический сезон.

Ехали в тишине, которая казалась вполне дружелюбной. В Блэкни, где местные соленые болота словно объединили в себе чудесным образом небо, сушу и воздух, Сандра повернулась к Джулиану.

— Извини, что я разозлилась. Обычно я не злюсь.

Джулиан, не отрывавший взгляда от дороги, краем глаза видел девичье лицо — безмятежные черты, кожа бледная до прозрачности, светлые глаза… Сандра держалась спокойно и уверенно; одна ее ладонь чашечкой накрывала другую на коленях.

— Что тебе такого сказали байкеры, что ты от них удрала?

Сандра задумалась, потом ответила:

— Посмеялись над моей одеждой.

Мгновение спустя оба расхохотались, и старенькая машина Анны от хохота будто заходила ходуном. Порыв ветра, налетевшего с моря, усеял лобовое стекло завесой дождевых капель.

— Ну, знаешь… — Джулиан запнулся. — А почему ты ходишь в этом?

— Нам подарили эти вещи, — объяснила Сандра. — У меня нет денег на одежду, в которой ездят байкеры. Забавно, правда? Когда у человека появляются деньги, он может позволить себе дешевую одежду и носит, пока та не развалится. А у бедных одежде словно сносу нет. И тебе отдают вещи, которыми не погнушалась бы и королева.

— От кого вы получили этот дар?

— От какой-то церкви. У мамы есть связи. Она раньше убиралась в доме церковного старосты. Его жена про нас вспоминает, когда привозят секонд-хенд. — Сандра помолчала. — Зато размеры вечно забывает.

Они снова засмеялись. «Дворники» старались вовсю; впереди, в направлении Уэллса, горизонт окрасился перламутром, предвещая окончание дождя.

— Думаю, эта куртка еще меня переживет, — прибавила Сандра. — Однажды я влезла в ней в живую изгородь, а ей хоть бы хны.

К тому времени, когда добрались до Холхема, туман стал рассеиваться. По глазам били солнечные блики от крохотных окошек в приземистых домах, что тянулись рядами в сторону побережья; кремни, точно бриллианты, сверкнули в стене церкви с округлой колокольней, мимо которой вела дорога.

— Сверни здесь, — велела Сандра, ткнув пальцем. Джулиан послушался, и машина покатила меж высоких живых изгородей, оставив позади панораму ветряных мельниц и амбаров с красными крышами. Дорога постепенно сужалась. — Я живу чуть дальше. Зайти не хочешь? Могу налить тебе чаю…

Машина подпрыгнула на ухабе.

— Мама говорит, что мы живем на передовом холме Норфолка. Все, приехали.

Джулиан затормозил у скопища невысоких построек, обращенных дверями внутрь двора для лучшей защиты от ветра. У стены с навесом росла груша, в пруду плескались гуси, огород прятался за самодельной ветрозащитой. Кособокий курятник, старая повозка у забора, а у входной двери дома — тачка, наполненная чем-то, чего было не разглядеть под куском полиэтилена.

Выбрались из машины. Из дома вышла женщина.

— Это моя мама, — сказала Сандра.

Миссис Гласс была выше дочери и вовсе не выглядела старой, несмотря на джинсы в заплатках и на два свитера, надетых друг на друга (край нижнего торчал из-под края верхнего). Волосы у нее тоже были рыжие, длиннее, чем у Сандры, и прибранные заколками. Когда она повернулась, приглашая гостя в дом, Джулиан заметил, что часть прядей выбилась и падает ей на плечи. Не в первый раз он мысленно подивился тому, как его матери удается сотворять из своих волос затейливые конструкции, долго сохранявшие форму и порядок, до последнего завитка. Должно быть, это особое искусство.

Похоже, миссис Гласс недавно возилась в огороде, о чем свидетельствовали грязные резиновые боты у двери. За дверью находилась просторная прихожая, продуваемая сквозняками; на полу циновки, у стен скопище темной мебели.

— Вроде не из тех байкеров, — проговорила миссис Гласс. — Заходите. Чайник только что вскипел.

Джулиан прошел за хозяйкой дома на кухню. Там тоже было просторно, но светло, а под ногами лежала плитка. Два высоких стула занимали позиции рядом со старомодной плитой, у которой сушились на веревках какие-то вещи. Пахло горящим деревом и мокрой шерстью. Миссис Гласс отодвинула сохнущую одежду в сторону и ногой в рыбацком носке ловко вытянула из-за плиты третий стул.

— Где ты его отыскала, Сандра?

Не дожидаясь ответа, она вручила Джулиану кружку. Сахар уже был насыпан и размешан. Джулиан растерялся, не зная, что сказать. Миссис Гласс не стала заводить светских бесед и не пожелала уточнить, где пропадала ее дочь. Он сидел спиной к входной двери и смотрел, как меркнет свет. Сквозь арочный дверной проем напротив был виден двор с маленькой маслодельней — узкие оконца, массивные каменные стены. Ощутив сквозняк, миссис Гласс встала и закрыла дверь. Джулиан отвел взгляд, скрывая от женщины свое желание попасть в маслодельню, провести пальцами по холодным изгибам стен, которые цветом и фактурой напоминали церковные.

Попрощавшись и отъезжая, он заметил теплицу с расшатанными рамами и ворота, слетевшие с петель. Захотелось остановиться, вернуться, предложить свою помощь. Но он твердо сказал себе — нельзя просить людей полагаться на тебя, если тебе предстоит уехать в конце лета. До октября времени всего ничего, приятель; ты просто не успеешь произвести хорошее впечатление. Зато сердце себе разобьешь.

После того случая Джулиан не виделся с Сандрой несколько недель. Но в июне, в солнечный и ветреный день, возвращаясь от приятеля из Ханстэнтона, он увидел у обочины двух женщины, продававших овощи с трехногого столика. Узнал их сразу, по белым лицам и длинным, развевавшимся на ветру шарфам. Затормозил и выскочил из машины.

— А, Джулиан, привет, — поздоровалась миссис Гласс. На поясе у нее, как у рыночной торговки, висел кошелек с деньгами. Сандра, надвинувшая матерчатую шляпу по самые брови, робко улыбнулась.

— Скоро поспеет клубника, — продолжила миссис Гласс. — Ее народ быстро раскупит.

— Много покупателей-то?

— Все больше проезжие, — ответила миссис Гласс. — Гольфисты всякие, что домой возвращаются; у нас тут полно площадок. — Ветер словно вырывал слова у нее изо рта. — В сезон мы торгуем наборами: чистим овощи, режем морковки и все такое, потом пакуем в целлофановые мешки и продаем. Если не берут, приходится есть самим. Еще я выращиваю критмум, правда, мало кто знает, что он съедобный. Под настроение печем хлеб, если плита не дурит. Я научилась по книжкам выпекать фигурный хлеб. Умею печь плетенки, пшеничные булки, всяких доисторических монстров, лягушек и крокодилов. Крокодилы идут лучше всего, народ восхищается, а всего-то и нужно, что взять форму, залить тестом да запечь.

— Тяжело, наверное, — заметил Джулиан.

— Хлопотно, — поправила Сандра. — Для меня.

— Еще вокруг бродят любители птиц, их мы кормим сандвичами. Шляются по полям, идут в Бранкастер и Бернем-Торп, по местам лорда Нельсона.

— Он там родился, — добавила Сандра. — Жил в детстве.

— Ну, козьим молоком промышляем и утиными яйцами. Сандра возит все в тачке. А столик не влезает, приходится тащить на себе.

— До самого верха, — подтвердила Сандра. — Пробовали класть в тачку, но ножки вечно цепляются за все подряд.

— А здесь его оставит нельзя? — спросил Джулиан, озираясь по сторонам. — Скажем, у стены?

— Украдут. — Миссис Гласс потерла ладони, согреваясь, переступила с ноги на ногу. — Лето близко, говорят.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Джулиан. — Привезу столб, вкопаю за стеной, чтобы никто не видел с дороги, и приделаю к нему цепь. А вы сможете сажать стол на эту цепь и запирать на замок, как с велосипедами.

— Надо же, мама, а мы ничего такого не делали, — сказала Сандра. — Нам вечно времени не хватало. Знаешь, Джулиан, одного столба мало будет. Без крыши наш стол попросту сгниет.

— Быть может, Джулиан подыщет ему дом. — Миссис Гласс кивнула. — Жестоко оставлять бедный стол под открытым небом, на цепи, будто опасное животное.

Мать с дочерью переглянулись, засмеялись — по-дружески, необидно. Джулиану с ними было почти хорошо.

На следующий день Джулиан приехал на ферму Глассов. Мать и дочь трудились в поте лица: миссис Гласс сидела у плиты и вязала, бранясь под нос, а Сандра, впустив гостя в дом, вернулась к прерванному занятию — она упихивала тонкие придверные коврики в черные пластиковые мешки для мусора.

— Собрались на рынок в Ханстэнтон, — пояснила миссис Гласс. — Едем завтра, у нас там прилавок. Коврики продаются хорошо, ведь повсюду столько грязи. Еще корзинки с собой прихватим.

— Где вы берете эти коврики? — поинтересовался Джулиан.

— Покупаю по дешевке у одного дурачка.

— А корзины мы делаем сами, — вставила Сандра. — Мама научила меня плести. Зимой, когда на улице холодно, плетем с утра до вечера.

— А до Ханстэнтона вы как доберетесь?

Миссис Гласс закатила глаза.

— Смотрю, твой дружок, дочка, падок вопросы задавать.

— Как тебе мамин лексикон? — справилась Сандра. — Она практикуется на туристах.

— Просто со всем этим скарбом…

— У нас есть машина, — сказала миссис Гласс. — Одно название, конечно. Мы стараемся выезжать на ней не чаще раза в неделю. Из-за поборов.

— У мамы пунктик насчет налогов, — прокомментировала Сандра.

— Приходится прятать нашу колымагу, — продолжала миссис Гласс. — Полиция заглядывает время от времени, вынюхивает, выискивает, как бы с нас денег содрать. Раньше в доме жил пес, Билли, они его не боялись, зато он лаял. Но пес умер.

— Заведите другую собаку, — посоветовал Джулиан — если вам так спокойнее. Думаю, я смогу подобрать для вас подходящую.

— Спасибо, не надо. — Миссис Гласс сидела к нему лицом, и он заметил, как ее большие светлые глаза наполнились слезами. А она красивая, подумалось ему, была когда-то еще красивее, по молодости. Словно разозлившись на себя, она спихнула вязанье с коленей и проследила, как шерсть соскальзывает на пол. — Билли требовал мяса. Я его жалела. Глупо ожидать, что собака насытится морковкой и репой. — Миссис Гласс встала. — Все, Сандра, ковриков достаточно. Корзины упакуем потом. Давай прервемся, выпьем чаю.

— Позвольте, я поеду на рынок с вами, — попросил Джулиан. — Свой столик вы с собой берете? Помогу загрузить товар и выгрузить.

— Не бери в голову, — сказала Сандра. — До сих пор мы сами справлялись.

— Я много чего умею, — настаивал Джулиан. — Могу починить крышу, если найдется лесенка, чтобы на нее влезть. Могу плотничать. Обои новые могу поклеить. Или картошку посадить.

— Садись, мальчик. — Миссис Гласс махнула рукой. — Мы и сами с руками.

Джулиан послушно сел и пригубил чай. Сколько ни старался, он не мог припомнить случая, чтобы ему приказывали ничего не делать, хотя он рвался поработать.

Тем летом Ральфу казалось, что Сандра сделалась неотъемлемой деталью дома Элдредов. Обычно она обитала в кухне, занимала стул-качалку, сидела, сложив руки на коленях и спрятав под стул скрещенные ноги. Если Ральф с нею сталкивался, то непременно заводил разговор: ему нравилось с нею беседовать. У нее острый ум, объяснял он Анне, пускай изъясняется она простовато, а порой и вовсе косноязычно; ей присуща та врожденная ясность ума, которую никакое образование не в силах замутить. Для Сандры учеба в школе была потерянным временем, и она ушла из школы, едва представилась возможность. «Не видела смысла торчать там дольше, — сказала она Ральфу. — Школа была так далеко, что на дорогу туда-обратно уходило полдня. Когда я возвращалась домой, уже темнело».

К Элдредам Сандра никогда не являлась с пустыми руками. Всегда приносила что-нибудь, пусть дар оказывался скромным: пучок салата или буханка хлеба, а однажды, когда свежей выпечки не нашлось, она принесла банку консервированных персиков из своего погреба.

Анна сперва умилялась, потом начала сердиться.

— Сандра, тебе нет нужды приходить с подарками. Мы рады тебя видеть и так. Оставайся, сколько хочешь, ешь вместе с нами. Любому, кто приходит сюда, не нужно платить за пребывание.

Правда, сказала она себе, никто другой, кроме Сандры, даже не пытался платить за гостеприимство.

Порой Сандра приносила торт, но торты Глассы пекли, можно сказать, от отчаяния, когда больше не находилось ничего, с чем стоит ехать на рынок. Сандра коротко разъяснила, что им с матерью достаточно погрузить руки в тесто и в смородиновый джем, чтобы начать злиться, ругаться и цапаться между собой, а там и до поединков на деревянных ложках может дойти. Иногда торты миссис Гласс получались плоскими и невзрачными, нагоняли тоску одним своим видом, как болота Фенланда. У самой Сандры торты поднимались, подобно лаве в жерле вулкана, и неизменно трескались. Как такие полные противоположности удавалось приготовить на одной и той же плите, при одной и той же (всегда нестабильной) температуре, было, по словам Сандры, одной из загадок Восточной Англии.

Впрочем, несмотря на жалкий вид, торты расходились довольно неплохо. Людям нравится покупать сделанное чужими руками, нравится совать монетки в те самые руки, которые причастны к изготовлению продукта. Джулиану думалось, что покупателей привлекают не труды поварих, а их большие, светлые, чарующие глаза.

Тем летом он по рыночным дням ездил в Ханстэнтон, стоял за прилавком Глассов. Хлопавшая на ветру холстина отделяла этот прилавок от соседних — от мерцавшей на солнце синтетической одежды, от рабочих комбинезонов, от нейлоновых автомобильных чехлов под леопардовую кожу, от резиновых ковриков, дешевых кружевных скатертей, яркой пластиковой кухонной утвари и от детских пляжных игрушек. Джулиану казалось, что он прибавил в росте целый дюйм, волосы спутались, лицо загорело, а холщовый мешок со сменной одеждой обвивает лямками тело, точно патронташ. Когда лето закончилось, море приобрело илистый оттенок, а вскоре налетел ветер, проникавший под одежду, пробиравший до костей, погнавший покупателей подальше от морского берега, к городским чайным и теплым торговым центрам.

Ральф сказал сыну:

— Послушай, ты, конечно, уже в том возрасте, когда положено иметь свою голову на плечах, но прошу тебя не слишком увлекаться. Не забудь, в октябре тебе ехать в университет. Ты много старался и трудился, чтобы туда попасть, и я не хочу, чтобы тебя что-то отвлекало. Чтобы, ну, некие сожаления вынуждали тебя рваться обратно.

Большую часть времени Джулиан пропадал на ферме Глассов. Он ухаживал за посадками в огороде, пилил дрова и чинил забор. Думал, не взяться ли за теплицу, но так и не успел набраться решимости до наступления осени, когда ему все-таки пришлось уехать.

Ральф беспокоился. Возможно, Анна тоже беспокоилась, но он не задавал жене наводящих вопросов и не вызывал на разговор. Он помнил Джулиана маленьким мальчиком, первоклашкой, неспособным завязать шнурки на ботинках, выучить таблицу умножения и как следует затянут галстук. Сколько слез было пролито из-за этого несчастного галстука! Джулиан ничуть не возражал против того, чтобы галстук ему каждое утро завязывали мама или папа, но ведь в школе были уроки физкультуры, когда галстук приходилось снимать. Завязать тот снова, разумеется, не получалось, и Джулиан ударялся в слезы. А еще была другая сложность: всякий раз, борясь с галстуком, он ухитрялся изобрести узел собственного сочинения, ничуть не похожий на тот, который полагался по правилам. Он растягивал и мял треклятую ткань, будто пластилин. Утро начиналось с жалоб и рыданий — мол, все решат, что он тупоумный.

— Ты вовсе не тупоумный, — убеждал Ральф. — Ребята что, и правда так обзываются? С их стороны это очень грубо, очень плохо.

Каждое утро, завязывая на тонкой шее сына полоску ткани. Ральф ощущал себя так, словно собственноручно накидывает на Джулиана удавку.

А потом, после очередного приступа слезливости, Кит забрала ситуацию в свои руки. Она придала чудовищному клубку, сляпанному Джулианом, подобие правильной формы, потом просто слегка распустила узел, высвободила галстук из-под воротника рубашки и сняла его, не развязывая, через голову Джулиана. Повесила на спинку кровати брата.

— Вот, — сказала она. — Теперь по утрам будешь надевать, а днем снимать.

— Ура! — завопил Джулиан. — Значит, мне нужно…

— Чуть затянуть узел, — докончила Кит. — Смотри. — Она взялась за короткий кончик галстука. — Тянешь аккуратно, и все получится. Гляди, красота какая. Твои однокашники скоро будут тебе подражать.

Годы спустя Джулиан вспоминал эту придумку Кит с неизменной признательностью. Даже когда он повзрослел, никто, как он сам признавался, не давал ему больше настолько полезных советов. А Ральф жалел, что сам до такого не додумался.

Он не знал, чем и как помочь Джулиану; обыкновенного родительского терпения, казалось, недоставало. Сын медленно учился читать, медленно осваивался с измерением времени, а когда стал учиться писать, то со стороны чудилось, что Джулиан изучает некий чужеземный алфавит. Даже справившись в конце концов с начертанием букв, он не стал радовать чистописанием, завел привычку стирать написанное и браться за дело заново. Его коллекция ластиков внушала уважение. Робин по секрету рассказал матери, что брат зовет каждый ластик собственным именем: Мышка, Котенок, Медведица. Утомленный усилиями постичь содержание учебников и прочих книг, Джулиан нередко засыпал прямо за столом.

Родители отвели сына к окулисту, но выяснилось, что со зрением у него все в порядке.

Однажды, когда ему было шесть, он спросил у Эммы, куда подевался ее кот.

— У меня нет кота и никогда не было, — сказала Эмма.

— Ну как же! А Фредди?

Джулиан подробно описал старого кота, толстого и неповоротливого, как диван на колесиках, вплоть до отвислых ушей и обгрызенного хвоста. Эмма изумилась. Фредди умер много лет назад, задолго до того, как Джулиан научился ходить и говорить. Это было поистине невероятное воспоминание, уникальный случай памятливости, и Эмма не замедлила поделиться своим открытием с Анной и Ральфом.

Анна сказала:

— Видимо, он слышал, как кто-то описывал кота. Не сомневаюсь, мы в свое время много обсуждали твоего Фредди.

Кит подслушивала у дверей.

— Джулиан много чего помнит. И я тоже. Мы с ним помним, что было еще до нашего рождения.

— Не глупи, дочка, — осадила ее Анна. — Сама должна понимать, что на такое никто не способен.

Джулиана забрали из общеобразовательной школы, сказали скептически настроенной директрисе, что нашлось место в частном заведении. Целую четверть продержали дома, терзаясь угрызениями совести, и пытались учить самостоятельно. Большую часть этого времени он играл с кубиками, строил дома и тут же их разрушал. Однако стал с интересом поглядывать на книги, рассматривал картинки. Страх перед чтением понемногу отступал, и наконец, очень осторожно, робко, он начал читать сам.

Проблемы на этом не закончились; новые учителя продолжали жаловаться на Джулиана. Таким детям вечно достается, в школе и дома. Он постоянно опаздывал, отвлекался, вел себя вроде вежливо и послушно, но чувствовалось, что его мысли где-то далеко. Говорил он как будто внятно, но тем не менее загадочно. Он редко успевал сделать что-либо вовремя, как если бы не видел ни малейшего смысла в пунктуальности. Даже в подростковом возрасте не просил часов. «Он как животное, — говорила Кит, — живет по солнцу».

Чудилось, что Джулиан опасается поверхностей. Рисуя дом, он начинал с обстановки: первыми шли кастрюли и сковородки на кухне, затем чашки и тарелки, затем стулья и кровати — и лишь потом стены, окна и двери. А когда рисовал дерево, изображал не только ствол, ветки и листья, но и корни, уходящие глубоко под землю, далеко за пределы видимости обычного человека.

К подростковому возрасту Джулиан адаптировался к миру, научился к нему приспосабливаться. Время от времени выказывая умение сосредотачиваться, он сдавал ровно те экзамены, какие требовались для получения аттестата, и не слишком напрягался, пока впереди не замаячило поступление в университет — впрочем, было непонятно, манит ли его эта перспектива. Ральф попытался заинтересовать сына геологией, предположив, что мальчик может увлечься занятием, которое связано с пребыванием на свежем воздухе. Но для Джулиана геология ассоциировалась с теми надписанными образцами, которые Ральф до сих пор хранил на чердаке. Он, похоже, испытывал перед ними страх пополам с отвращением, его пугали эти свидетельства минувших жизней. Вдобавок и Ребекке начали сниться кошмары с окаменелостями. «Надо избавиться от камней, передать их в музей, — убеждала Анна. — Ты все равно к ним больше не прикасаешься».

«Верно, — думал Ральф, — не прикасаюсь». Как-то раз он поднялся на чердак и просидел наверху целый день, разворачивая обертки и припоминая историю каждого камня. Вот дьявольская улитка, все такая же холодная и жуткая, как в тот день, когда он ее нашел, пахнущую морем. Тип: моллюски. Класс: двустворчатые. Отряд: птерии. Семейство: грифеиды. Вид: грифея. Разновидность: аркуата. Останки Старины Ника… Ральф знал людей — точнее, их знал его отец, — которые верили, что все окаменелости подложены самим дьяволом во искушение ученых, готовых соблазниться научными гипотезами, что уводят их от истинного знания, от познания Бога.

Он положил камень в карман, спустился вниз и сунул окаменелость в ящик письменного стола. Почему бы не держать эту штуковину под рукой? Это ведь его трофей, завоеванный в сражении за торжество разума.

Едва заселившись в университетское общежитие, Джулиан написал Сандре Гласс пространное письмо. Две недели спустя он получил открытку с картинкой — сельские виды, облака и колокольни. Написал второе письмо, пригласил Сандру приехать. Она не ответила. Он решил, что у нее, должно быть, просто нет денег на железнодорожный билет; но, если он пошлет ей деньги, ответит ли она тогда? Возможно, второе письмо вовсе не дошло; возможно, почтальон поленился сделать крюк на ферму Глассов.

Джулиан написал отцу, поинтересовался, не против ли тот съездить на ферму и удостовериться, что там все в порядке. В ответном письме Ральф не скрывал своего удивления: дескать, что могло случиться, Сандра была у них пару раз, появлялась неожиданно, доезжала на попутках — от фермы до Фэйкенхема, от Фэйкенхема до Боудсвелла, а дальше пешком. Самому Ральфу идея с попутками сильно не понравилась, он изрядно встревожился, но Сандра отказалась его слушать. Пожалуй, Джулиану стоит написать ей по этому поводу. Кстати, на ответ особо рассчитывать не стоит, она упомянула, что не любительница сочинять письма.

Накануне Рождества Джулиан написал снова — на сей раз декану своего факультета. Потом упаковал пожитки и сел на поезд в Норидж, оттуда ехал на попутках, а последние несколько миль до Ред-хауса проделал пешком, перекидывая тяжелевший с каждым шагом баул из руки в руку. Осел в родительском доме и не собирался тот больше покидать.

Когда не ездил на рынок и не пропадал на ферме Глассов, он обычно лежал под своей новой машиной — то есть под старой, на которую Эмма ссудила ему нужную сумму. Он вылизывал автомобиль часами и ездил на побережье и обратно. Этот его новый навык оказался как нельзя кстати: машина Анны фактически разваливалась на ходу, дребезжа всеми сочленениями, а «Ситроен» Ральфа заставлял парней в гаражах цокать языками, закатывать глаза и мужественно прятать усмешки.

Обнаружилось и другое дело: восстанавливать «Моррис Трэвеллер» Глассов от долгих лет небрежения и полуподпольного бытия. Джулиан рассказал отцу о возникших проблемах с налогами и о якобы просроченной страховке. Ральф немедленно выдал сыну наличность, которую откладывали на покупку нового пылесоса и на школьную одежду для Ребекки. Джулиан пообещал починить старый «Гувер»; Ральф говорил, что этот агрегат имеет несомненную техническую ценность и через пару лет его отвезут в Лондон и будут выставлять в Музее наук. Что касается одежды, Ребекке новые наряды не слишком и требовались — она вполне еще влезала в прошлогоднее. Вообще, когда речь заходит о школьной форме, даже приятно немного отличаться от других девочек.

Джулиан отдал деньги миссис Гласс. Нет, возвращать не нужно, объяснил он, это никакая не ссуда и не кредит.

— Мне просто надоело воображать, как вас арестовывают. Как полиция заявляется, когда меня нет поблизости.

— Они все равно придут, если захотят, — сказала миссис Гласс. — Ты удивишься, когда узнаешь, сколько преступлений человек может совершить, даже не подозревая об этом. Нет, Джулиан, я не хочу брать твои деньги. Но вижу, что ты хочешь их отдать.

Даже после уплаты всех положенных сумм она будет ездить только на рынок, прибавила миссис Гласс. А еще придется тратиться на бензин.

— Вязаньем тут не обойдешься. А по бартеру бензин не отпускают.

Он не стал рассказывать Сандре о школьной форме сестры и о шуме, который подняли родители, когда выяснилось, куда ушли деньги. В глубине души Джулиан соглашался с отцом: это Анна виновата, всему виной ее привычка прятать деньги в горшках и кувшинах по всему дому, будто позаимствованная у какой-нибудь одинокой старушки. Наличие в доме этих денег слишком соблазнительно для других членов семьи, когда у них вдруг обостряются потребности.

Сандре Джулиан не говорил ничего, так как понимал, что она сочтет скандал глупостью. Она ведь считала его семью зажиточной — сама так сказала.

— Да брось, — ответил ей Джулиан. — Нас, детей, четверо, и никто из нас покуда не заработал ни пенни. Мама учительствовала, но у нее начались нелады со здоровьем, и она уже много лет нигде не работает. Отец управляет благотворительным фондом, жалованье там небольшое, едва хватает, чтобы всех нас прокормить.

— Себя послушай, — посоветовала Сандра. — Жалованье. Прокормить. Вот мы с мамой точно прозябаем, никогда не покупаем того, без чего вполне можно жить. В наших планах денег вообще нет. Я узнала это выражение на уроках географии, хоть какой-то толк от них был: у нас в семье хозяйство необходимых потребностей.

— Я думал, вы гордитесь своей бедностью, — пробормотал Джулиан.

— Нет, не гордимся. Мы просто о ней не думаем. Живем, как живется.

— А что насчет пособий? — спросил Джулиан. — Другие получают.

— Думаешь, это так просто? Мама ходила по разным кабинетам, пыталась выбить какое угодно пособие. Тут не угадаешь, получится или нет. Беда в том, что ты вынуждена сидеть в приемной часами, хотя могла бы заняться чем-то полезным и заработать хоть что-то. Да еще заражаешься от других кашлем и насморком. В последний раз, когда мама ходила выяснять, ее спросили, есть ли у нее друг. Лучше уж жрать репу всю зиму, так она сказала, чем обсуждать с чинушами сердечные дела.

После дома родителей Джулиана, всегда полного гостей и их крикливых отпрысков, ферма Глассов, с ее тишиной и спокойствием, казалась избавлением от всех забот. Вот только за время отсутствия Джулиана кто-то подарил Глассам черно-белый телевизор. Теперь мать с дочерью смотрели мыльные оперы, все подряд, и обсуждали персонажей и их поступки с тем легким житейским удивлением, с каким обычно судачат о выходках знакомых. Они охотно делились своими мыслями с Джулианом, а тот покорно сидел, смотрел и предсказывал вслух повороты сюжета заодно с Глассами. Этот опыт был для него внове. Дома тоже имелся телевизор, но аппарат стоял в холодной гостиной и смахивал на обедневшего дальнего родственника, которого лучше не трогать, чтобы не погрязнуть в его сетованиях на жизнь.

Еще Глассы внезапно приобрели привычку к чтению. Однажды, когда Сандра заглянула в гости к Элдредам, Анна уговорила ее съездить в Дирхем за покупками; там, в букинистическом магазинчике, Сандра купила за двадцать пенсов книжку без обложки под названием «Миддлмарч». Глассы всякий раз упоминали «книгу, которую мы читаем», и все время твердили о Доротее — с тем же слабым интересом, с тем же легким житейским удивлением. «То-то и оно, — говорила миссис Гласс. — Когда молод, ты знать не знаешь, чем хочешь заниматься. Наломаешь немало дров, пока сообразишь».

— Жребий брошен, — отвечала Сандра.

Джулиан пребывал в растерянности. Он сам был обыкновенным географом — учился на географа до тех пор, покуда не сбежал из университета. Студенты с других факультетов уверяли, что географию изучают люди недалекие, туповатые маргиналы, выделяющиеся разве что необыкновенно крепким здоровьем. Быть может, они не преувеличивали: среди тех немногих, с кем Джулиан свел знакомство на факультете, трое или четверо признались, что хотят стать учителями, преподавать географию и физкультуру. Сам он не мог вообразить себя обучающим детей, не говоря уже о том, чтобы учить пацанов пинать мячик или лазать по канатам. Что ж, раз он крепок телом и слабоват умом, тем больше поводов сидеть дома.

Впрочем, эти доводы не очень-то подействовали на мать Джулиана. Отец же и вовсе не задавал вопросов. Неким странным образом мать сделалась как-то значимее, а отец словно отступил на задний план. «Ему на меня плевать, — сказал Джулиан Робину. — Он убедился, что доброй души из меня не получится, а в печальные истории я тоже не гожусь. И вообще, ему интересны лишь чужие чумазые дети с холщовыми сумками».

«Не спешии, это ты пока в печальные истории не годишься», — утешил добросердечный Робин.

Как-то в феврале он очутился с Сандрой в постели — наверху, где стояла большая кровать с медными шишками на поручнях. Миссис Гласс, как обычно, вязала внизу. Кровь Сандры залила простыни.

— Он сам не знает, чего хочет, — сказала Анна. — Когда я спрашиваю, чем ему хотелось бы заниматься, он сразу меняет тему.

— Он всегда был таким, — ответил Ральф. — И потом, что толку ставить перед собой четкие цели в жизни? Сама знаешь, найдется тысяча причин, по которым все пойдет не так.

Голос Анны выдавал скрытое напряжение.

— По-твоему, пусть он и дальше плывет по течению?

— Вспомни, каким он был в детстве, — посоветовал Ральф. — Мы думали, что он никогда не научится читать, вырастет умственно отсталым. Но все прошло именно потому, что мы пустили ситуацию самотеком. Несколько недель покоя его исцелили. Оставь мы его в школе, в окружении невежественных учителей, которые только и знали, что орать, он наверняка замкнулся бы в себе. А так поступил в университет…

— И профукал свой шанс, — перебила Анна. — Ты не думал, что с ним будет, если у них с Сандрой все закрутится всерьез?

— Могло быть и хуже.

— Ну да. — Анна хмыкнула. — Сандра ведь как раз из тех, кого ты опекаешь.

Ральф грустно улыбнулся:

— Нужно проявлять милосердие к страждущим. Надеюсь, нам это по силам.

— Разве так было не всегда?

— Я имею в виду — в кругу семьи.

— Сдается мне, я сыта по горло.

Ральф не ответил вслух, но про себя поклялся, что никто не станет грозить собственным детям и распекать их, как его самого распекал его отец.

Джулиан объяснял Сандре и миссис Гласс все то, для чего не мог подыскать нужных слов дома. Рассказывая, он вспоминал университет, в котором временно очутился запертым, унылое место, где небо едва проблескивало между высокими многоэтажными домами.

— Тоска по дому, — сказала Сандра. — Разве с нею нельзя свыкнуться?

Она вовсе не язвила; ей просто не приходило в голову, что Джулиан мог вернуться домой в том числе и из-за нее.

— Ты об этом ничего не знаешь, Сандра, — ответила миссис Гласс. — Ты никогда надолго не уезжала. Это как болезнь, вот почему говорят, что люди болеют сердцем. Бестолковые у тебя родители, Джулиан. В чем они тебя винят?

— Ну, тоска по дому для них не оправдание, — признался он. — Скажут, что это все глупости. Они сами были немногим старше меня, когда уехали в Южную Африку.

— Правда? — удивилась Сандра. — Я этого не знала.

— Некоторые люди просто не предназначены для путешествий, — подытожила миссис Гласс.

Ральф сказал Анне:

— Ты была права, разумеется. Насчет Джулиана. Прими мои извинения.

Анна широко раскрыла глаза, пораженная этим внезапным публичным самоуничижением.

— Пожалуй, мне следовало уделять больше внимания происходящему. Думаю, после Пасхи я съезжу к миссис Гласс, потолкую с ней наедине.