Бывший майор бывшего КГБ Олег Михайлович Щупляков отложил в сторону папку, на обложке которой была приклеена квадратная бумажка, а на той бумажке отпечатано на принтере: «Предварительное расследование преступления против владельца ФУКа, которое выразилось в откровенном хулиганстве и оскорблении личности, посредством написания на внутренней части стены Второго корпуса оскорбляющей надписи, а также в нарушении трудовой дисциплины и трудового законодательства». С грамотой у Олега Михайловича было не очень, потому что в военном училище, которое он закончил в прошлом веке, на грамоту особенно не напирали. Да и в повседневной службе приобрести ее он не мог: книг почти не читал, писать приходилось редко, и в основном служебные бумаги, и на том языке, который понятен всем, кто носит погоны. По части гражданского трудового законодательства он тоже был не силен. Но протокол составлять было необходимо как по роду службы, так и… – дальше все терялось в весьма расплывчатых инструкциях, сочиненных его предшественником на посту начальника охраны на данном промышленном объекте. И ни то чтобы Щупляков был до мозга костей чиновником и бюрократом, – да и невозможно им стать всего-то за два года, – однако деньги за свою должность получает, и не малые по нынешним временам, следовательно, должен их отрабатывать, а главное – отчитываться о проделанной работе перед самим Осевкиным.

Побарабанив пальцами по столу, Олег Михайлович поднялся, подошел к окну, сцепил пальцы рук и, вывернув их над головой, потянулся. Не смотря на свои пятьдесят три года, седые волосы и морщинки вокруг серых глаз, он выглядел лет на десять моложе, а широкоплечая фигура с мощной шеей и узким тазом смотрелась не более чем на тридцать. Он по-прежнему бегал по утрам, ежедневно занимался в спортзале, обливался холодной водой, сделав свое тело предметом собственного поклонения. Правда, и бегал уже не так быстро и далеко, и вес штанги ограничил пятьюдесятью килограммами, и реакция была уже не той, но сдвоенный удар по боксерскому мешку оставался таким же резким и сильным. Олег Михайлович был доволен своим телом, самим собой, хотя в его жизни не все складывалось так, как ему бы хотелось. Но жизнь есть жизнь, с нее не спросишь, к ответу ее не потянешь. А тот факт, что ты оказался в заштатном городишке, в далеко не пристижной должности, так это не самое худшее место на земле и не самая плохая должность. Другие не имеют и этого.

Итак, предварительное расследование закончено. Вряд ли оно удовлетворит Осевкина. Оно не удовлетворяло и самого Олега Михайловича. Надо идти дальше. Как и в какую сторону – вот что сейчас его занимало.

Доискаться до преступников, как это представлялось Олегу Михайловичу в самом начале, не должно было составить большого труда: надпись могли сделать лишь те, кто имел доступ во Второй корпус, а это наладчики, электрики и уборщицы. Всем прочим делать там нечего. Уборщицы отпадают, как говорится, по определению: во-первых, они все женщины; во-вторых, пожилые; в-третьих, семейные, и хотя зарплату им задерживают, как и всем прочим, отважиться на такой поступок вряд ли способны. Однако Олег Михайлович их всех вызывал к себе в кабинет, расспрашивал, видели они кого или слышали разговоры на эту тему? Как и следовало ожидать, никто ничего не видел и не слышал.

Покончив с уборщицами, Щупляков принялся за электриков. Этих тоже было немного, в конвейерном корпусе они появляются лишь тогда, когда там перегорает какая-нибудь лампа, о чем узнают от уборщиц или наладчиков. Сигнал этот регистрируется в специальной книге выполнения работ, время пребывания в корпусе и характер работы фиксируется в той же книге. За последнюю неделю было всего четыре вызова по поводу замены ламп, на каждый вызов было затрачено не более получаса, по инструкции на замену ламп выходят по двое, а двоим за полчаса сотворить такие надписи невозможно. Электрики тоже не дали ни малейшей зацепочки, хотя они-то должны были заметить написанное одними из первых. Нет, никто из них написанного не заметил и ничего не слыхал от других о желании написать или о чем бы то ни было, что могло бы навести на след. Все пожимали плечами и делали круглые глаза идиотов.

Наладчиков, наиболее квалифицированной части работников комбината, а их на все про все имелось на ФУКе всего три бригады по четыре человека, Щупляков оставил на последок, уверенный, что надпись – дело рук одной из бригад. У этих режим работы совершенно другой и заключается в постоянном контроле за оборудованием. Они же время от времени, но строго в соответствии с графиком, останавливают один из конвейеров для профилактики, чистки и смазки, замены сработавшихся деталей и черт его знает чего там еще. Поэтому в журнале время работы в корпусе не фиксируется, а фиксируется сама работа. Да и наружные видеокамеры подтверждают беспрерывное хождение наладчиков в корпус и обратно: то на склад за какими-то запчастями, то за смазкой, то еще за чем. Так что здесь возможностей больше всего. Среди них и надо искать преступников.

Но первые же допросы показали Щуплякову, что дело это не такое простое, и с наскока его не осилить. Может, действительно, никто не видел и не слышал, а может быть, кто-то видел или слышал, но вряд ли скажет об этом, потому что все знали, и кто такой Осевкин, и как он завладел деревообрабатывающим комбинатом, и как относится к работникам ФУКа. Более того, всем известно о его жестокости, идущей от его же бандитского прошлого, жадности и маниакальной подозрительности.

Обо всем об этом Олег Михайлович был информирован во всех подробностях. Тем более что все это лежало на поверхности, имело свои основания и причины: Осевкин довел людей до ручки, не выплачивая им зарплату целых полгода, а еще штрафы за малейшую провинность, действительную или кажущуюся. Остается лишь удивляться, что дело ограничилось одними надписями. Хотя не исключено, что это лишь начало чего-то более серьезного.

Если рассуждать логически, Осевкин должен создать на комбинате определенную прослойку людей, на которую мог бы опереться при любых передрягах: начальники отделов и цехов, бригадиры, администрация, дирекция, охрана. Нет, даже сотрудников своей личной охраны он ничем не выделял из остальной массы работников. Даже самого Щуплякова. То ли это была откровенная дурь, то ли необъяснимая самонадеянность.

– Лично я теряю больше из-за вашего разгильдяйства, вашей лени и безответственности! Из-за вашей совковости! – орал он, едва возникал какой-нибудь конфликт. – Я теряю сотни тысяч, вы лишь сотую часть этой суммы. Что заработали, то и получайте!

Только потом, спустя несколько месяцев работы, Щупляков догадался, что дело не в деньгах как таковых, а в почти маниакальном желании иметь над людьми неограниченную власть, получать удовольствие при виде того, как унижается перед тобой, парализованный страхом и безысходностью человек. В таких случаях Осевкин может даже сменить гнев на милость, пойти навстречу, чтобы выжать из человека все, что можно, и выбросить его за ворота. Особенно Осевкин распоясался после того, как скупил в городе все крупные магазины, торгующие продуктами, и стал давать продукты первой необходимости в долг работникам своего ФУКа. Вскоре больше половины из них задолжали ему по две, а то и три-четыре месячных зарплаты. А в планах Осевкина значилась в ближайшие год-два скупка всех «хрущеб» и двух детских садиков, чем он мог еще больше закрепостить людей, а в дальнейшем – и весь город. Вряд ли местная верхушка, как бы она и ни была зависима от Осевкина, согласилась бы с таким поворотом дела. И кое-кто не соглашался. И даже протестовал. Но прошло немного времени – и в тихом Угорске стали пропадать люди. И самым странным образом: вышел человек из дому то ли на работу, то ли еще по какому-нибудь делу – и не вернулся. И никто ничего не видел, ничего не слышал. Один пропал, другой, третий. И не какие-то там обыкновенные люди: слесаря, токаря и прочие, а довольно известные в городе личности: бывший депутат бывшего горсовета, а потом депутат городской думы, адвокат, начальник райотдела милиции, редактор местной газетенки, кто-то еще. Прошел слушок, что пропадают люди, которые или не воздержаны на язык, или открыто проявляют недовольство новыми порядками. И люди стали чураться друг друга, с подозрением воспринимать даже самые безобидные шутки и анекдоты, если в них чудился хотя бы намек на здешние обстоятельства.

Щупляков начала всей этой эволюции в сознании и поведении людей не застал, но атмосфера в городе и на комбинате продолжала оставаться напряженной, предгрозовой, и нужно было иметь слишком толстую кожу, чтобы не почувствовать этого. И он ее почувствовал, хотя и не сразу. И не только он, но и его жена. И как раз именно как жена приближенного к Осевкину человека, призванного охранять его имущество и защищать от всяких на него посягательств людей неимущих. Собственность священна – не им, Щупляковым, придумано. И не Осевкиным. Как священна и жизнь собственника. Чего не скажешь о всех прочих, кто может предъявить лишь собственные руки и голову. И вскоре сам Щупляков почувствовал, как он, помимо своей воли, втягивается в орбиту осевкинских отношений с людьми.

Но черт с ними, с людьми! Время такое, что надо думать прежде всего о себе, о своей семье. А люди – они сами виноваты в том, что дали обвести себя вокруг пальца всяким проходимцам, которым захотелось денег – много денег, а еще власти, но такой власти, которая бы гарантировала им сохранность и приумножение денег, гарантировала бы им неограниченную свободу тратить эти деньги по своему усмотрению, ни перед кем не отчитываясь, не беря никаких на себя обязательств ни перед этими людьми, ни перед государством.

Предварительный опрос охраны и рабочих показал, что никого из посторонних на комбинате не было в течение последней недели. Да и не могло быть, потому что с приходом на комбинат Щуплякова охрана была поставлена по всем правилам, разработанным еще во времена СССР для режимных объектов. Плюс видеокамеры по всей территории, передающие одна другой человека, попавшего в их поле зрения, откуда бы и куда бы он ни направлялся. Да, видеокамер не было во Втором корпусе, но ведь в него не попадешь, минуя охрану и наружное видеонаблюдение.

Не успел Щупляков опросить и половины тех, кто попал в его списки, как ему сообщили о точно таких же по содержанию надписях на гаражах у Гнилого оврага. То есть происшествие, которое можно было бы как-то локализовать в стенах комбината, выплеснулось наружу и стало достоянием всего города. Собственно говоря, Щуплякову от этого не стало ни жарко, ни холодно. Он даже почувствовал некоторое удовлетворение от всего этого хотя бы потому, что никакой симпатии к Осевину не испытывал. Однако антипатии антипатиями, а дело делом. Здесь можно даже поволынить, ссылаясь на трудности, на ограниченность своих возможностей и прочее. Олегу Михайловичу очень не хотелось предстать перед работниками комбината и жителями Угорска в роли полицейского, для которого буква закона превыше человеческих отношений, тем более что эта буква стоит на стороне Осевкина, хотя и бывшего бандита, но состоявшегося препринимателя, трогать которого нынешним властям нет никакого резона. Поверхностный анализ, основанный на степени высыхания краски, показал: черная надпись на стене корпуса появилась как минимум за два дня до того, как ее обнаружил сам Осевкин. Следовательно, ее или не замечали все это время или делали вид, что не заметили.

Далее. Сравнительные фотографии надписей на гаражах с надписью во Втором корпусе, полученные с помощью цифровой камеры, свидетельствовали, что они сделаны разными людьми. А на гаражах – так не менее чем тремя писаками. Что касается надписи во Втором корпусе, то было совершенно непонятно, как ее вообще умудрились сотворить, если иметь в виду двенадцатиметровую высоту стены, лишенной каких либо зацепок, и почти двухметровые буквы.

Ничего не объясняли и обнаруженные в подсобке две раздвижные лестницы и одна стремянка. Стремянка отпадала: даже если встать на самую верхнюю ступеньку, то и в этом случае, будь ты хоть каким эквилибристом, не получится то, что получилось. То же самое и с лестницами. Чтобы сделать такую надпись, нужно передвигать лестницу через каждый метр. То есть слезать, снова залезать и так далее. Правда, поскольку лестниц две, можно переходить с лестницы на лестницу, не спускаясь на пол, но тогда возникает вопрос: сколько же человек участвовало в этом преступлении? Конечно, писание с помощью баллончика упрощает дело, но время… И новый вопрос: сколько надо было потратить времени на все эту работу? И при этом быть уверенным, что никто из чужих не войдет. Да еще в полной темноте. Потому что включение света там, где ему не положено гореть, сразу же фиксировалось на пульте слежения. А места работы, которые вели все три бригады в свои смены, были удалены от стены с надписью на приличное расстояние и, следовательно, освещению не подлежали. Значит, фонарик. Но надпись сделана будто по линейке…

Правда, есть еще кран-балка, но пользоваться ею можно лишь с разрешения дирекции комбината, то есть в том крайнем случае, когда надо заменить какую-то часть конвейера, а все остальное время она стоит отключенной от электросети и даже запертой на замок и опломбированной.

И то, что казалось поначалу простым, обрастало все большими трудностями, пока Щупляков не пришел к выводу, что искать на комбинате не имеет смысла: никто ничего не скажет. Тогда он решил зайти с другого бока – со стороны мальчишек, расписавших гаражи. Потому что никто, кроме мальчишек, сделать это не мог. А уж через них выйти на их отцов. Он даже увлекся этим своим расследованием, первым в его жизни. Ему хотелось взглянуть в глаза тем, кто это сделал, понять, кто стоит за этим, как глубоко разрослось недовольство, стоит ли ему поддерживать недовольных, оставаться нейтральным или принять сторону Осевкина. Над всем этим надо было хорошенько подумать, чтобы не прогадать, потому что однажды он прогадал, встав на сторону не тех, кто рвался и пришел к власти в начале девяностых прошлого века, хотя не испытывал симпатии ни к тем, ни к другим, а в результате его вышвырнули из органов, как человека не только бесполезного, но и вредного.

Рабочий день первой смены давно закончился. Щупляков закрыл свой кабинет и, как обычно, обошел территорию комбината, проверяя охрану и работу телекамер. Сделав дежурному кое-какие распоряжения, вышел за проходную. Постоял немного, оглядываясь, будто вспоминая что-то позабытое, но важное, затем пошагал в сторону жилого комплекса Ручеек, в одном из домов которого находилась его квартира. Солнце, между тем, переместилось на северо-запад, постепенно погружаясь в огненную купель кровавой зари. Щупляков наморщил лоб, вспоминая, откуда у него это сравнение зари с купелью, но так и не вспомнил.Смеркалось.