Теперь перед Щупляковым стояла вполне конкретная задача – спрятать Пашку Лукашина как можно дальше, чтобы его не нашли ищейки Осевкина. Задача эта возникла неожиданно и как бы из ничего, потому что ни жалости, ни сочувствия к мальчишке Щупляков не испытывал. Мало ли их, таких вот не устроенных в жизни мальчишек и девчонок слоняется по городам в поисках своей доли, понемногу превращаясь из преступников маленьких в преступников больших. Но этот Пашка… и бог его знает почему, задел Щуплякова за живое. Он вспомнил о своих детях, о том прошлом, когда сам ходил по острию ножа, не зная, сорвется с острия или удержится на нем, и что в таком случае станет с его детьми. Конечно, дед-генерал не оставил бы без помощи своих внуков, но деньги – это одно, а отец – совсем другое. Да и судьба бывшего главного инженера бывшего деревообрабатывающего комбината стояла перед ним немым предупреждением, что если он, Щупляков, чуть влево или вправо, то и с ним могут поступить точно так же. С одной стороны, если Осевкин ему не доверяет, то лучше будет сделать так, чтобы тот проиграл – лучше не только ему, Щуплякову, но и всем остальным. А с другой стороны… И, странное дело, из всего этого сумбура в голове, когда и так не хорошо, и этак плохо, стало пухнуть и наливаться ненавистью в Олеге Михайловиче то упрямое чувство противоречия логике и здравому смыслу, которое не раз уже оборачивалось против него.

Щупляков вспомнил настороженный взгляд Улыбышева, когда его жена сообщила о приходе Сорокина, и как кольнул его этот взгляд. И весь предыдущий разговор. И ту обиду, которую почувствовал особенно остро, шагая домой по темным улицам. Он не хотел признаться самому себе, что все это время думал об этом недоверии Улыбышева, ища способ доказать бывшему подполковнику, что он совсем не тот, за кого его, Щуплякова, принимали и принимают, что если и числилось за ним что-то, то связано это было с отцом, который всегда вмешивался в его жизнь, не задумываясь над тем, чем это обернется для его сына. Другое дело, что он и не пытался противиться этому вмешательству, с детства привыкнув безоговорочно подчиняться непререкаемой отцовской власти, постоянно чувствуя двойственность своего положения среди сослуживцев, не зная, как от нее избавиться. Теперь он понимал, что все это можно было сломать только через колено – раз и навсегда. Но ломать надо было раньше. Теперь прошлое ничем не поправить. Впрочем, какие бы шаги он ни предпринимал, ни тогда, ни сейчас ничего изменить в этом мире невозможно: то же самое происходит не только в задрипанном Угорске, но и повсюду. Плетью обуха не перешибешь. Однако делать все равно что-то надо. Тем более что колесо завертелось, сидеть, сложа руки, никак нельзя. И Щупляков решил развернуть «бурную деятельность» по поиску преступников. Зная нетерпеливый характер Осевкина, уверенный, что тот уже ведет параллельное расследование с помощью своих людей, к которым может подключить и местную полицию, Щупляков пришел к выводу, что должен склонить на свою сторону Сорокина. Даже если тот не причастен к робкой попытке повлиять на Осевкина. А там будет видно.

Но начал Щупляков с Будникова.

Тот вошел, предварительно постучав в дверь. По внешнему виду он чем-то походил на Сорокина: такой же мешковатый и медлительный, такой же круглолицый, с такими же большими рабочими руками, с той лишь разницей, что шрама на шее не имел и обладал весьма обширной лысиной, которую тщательно прикрывал волосами, начесанными от левого виска, а своим солидным видом тянул на все пятьдесят.

Поздоровавшись, Будников уселся на стул напротив Щуплякова, комкая в руках фирменный головной убор, похожий на тюремную круглую шапочку, если бы не короткий матерчатый козырек и эмблема в виде замысловатого зигзага, пересекающего букву «О».

Вызов для Будникова явился, похоже, полной неожиданностью, и было заметно, что мужик нервничает и даже трусит. Правда, это еще ни о чем не говорит, потому что надписи взбудоражили весь город, а виновным могут признать кого угодно, даже не имеющего никакого отношения к делу. И подобное в городе случалось ни раз и ни два, так что нервничать и бояться у Будникова были все основания.

– Вы давно работаете на комбинате, Иван Кириллович? – начал допрос Щупляков, стараясь ровным голосом успокоить наладчика.

– Дак с тех самых пор, как он… это самое… существует, – с готовностью ответил Будников. И уточнил: – Одиннадцатый год уж. А до этого на ДОКе работал. То есть это он потом стал древесно-стружечным, а раньше-то у нас тут не только панели делали из стружек и опилок, но и мебель всякую, лес пилили, дрова для населения. А теперь все из-за границы везут. Туда, значит, бревна, а оттуда, значит, это самое…

– И что? – перебил его Щупляков.

– Дак ничего. Работал и работал. А чего ж еще? В Москву ездить? Дак там тоже… это самое… не шибко-то заработаешь. И дорога: электричка, метро, автобус… Кое-кто у нас ездил, дак поездили-поездили и бросили. Потому как себе же в убыток. А другие – ничего, устроились, ездют. А куда денешься?

– Ну и как, нравится вам здесь работать?

– Дак это… работа – она и есть работа. Как же без работы-то? Жена, дети, мать-старуха – без работы нашему брату никак нельзя, – словоохотливо отвечал Будников, совсем, видать, успокоившись. Он уж и кепи свое не мял в руках, и на Щуплякова поглядывал снисходительно: мол, если тебе, начальник, делать нечего, спрашивай, а я всегда готов ответить на любой вопрос. Но меня на мякине не проведешь.

– Так вы говорите, что в тот день дежурили во втором корпусе и ничего не видели? – пошел с козырной карты Щупляков.

Будников дернулся, открыл и закрыл рот, в растерянности снова принялся мять свое кепи. На лбу его и щеках выступили капельки пота.

– Вот вы, Иван Кириллович, вы лично, видели или не видели? А если видели, то что?

– Дак это… Дак ничего не видели… То есть лично я не видел. А что я должен был видеть? Наше дело такое, что голову задирать некогда. Да и что там наверху можно увидеть? Лампы – они лампы и есть.

– А надписи?

– Дак это… надписи… А что – надписи? Ну, написал кто-то… Мало ли, – постепенно приходил в себя Будников, отирая пот рукавом. – На то есть охрана. Это ее дело смотреть, кто и чего. А нам за это не платят.

– Но вчера этих надписей не было, – твердо отчеканил Щупляков, хотя и знал, что надписи появились не вчера, а раньше, но вряд ли об этом знал Будников, если действительно ничего не видел и не слышал. – Следовательно, они появились в дежурство вашей бригады. Ведь для остальных доступа во Второй корпус нет. Как же так: вы там были и не видели?

– А уборщицы? А электрики? – отбивался Будников, не поднимая глаз. – Лампа погасла по какой-то причине – меняй! Не мы же. У них, у электриков, и лестницы, и все такое-прочее. А наше дело – смотри под ноги. На потолки нам глазеть некогда, – повторил он заученно.

– Вы хотите сказать, что надпись во Втором корпусе сделали электрики?

– То есть как? – и опять на лице Будникова выступил пот. – Я ничего не хочу сказать. Я просто так, для примера, – промямлил он.

«Слабоват, – подумал о Будникове Щупляков. – Если прижать посильнее, непременно расколется». Но в его планы не входило раскалывать кого бы то ни было. Он хотел лишь знать, кто к этому причастен и может сломаться, если попадет в руки Осевкина. Но Будников, постепенно освоившись, уперся и твердил одно и то же: ничего не видел, ничего не слышал. И Щупляков не стал настаивать, отпустил его, предупредив, чтобы тот об их разговоре никому не говорил.

– Дак это самое… конечное дело… что я не понимаю, что ли? Все я понимаю, – уверял Щуплякова Будников, пятясь к двери.

Неожиданно ожила рация. Улыбышев предлагал встречу. Щупляков, ничего не объясняя, назначил встречу в гараже у Гнилого оврага через час. Улыбышев легко согласился.

Другие члены бригады Сорокина вели себя почти так же, как и Будников, но уже с большей уверенностью отвечали на те же самые вопросы, явно подготовленные к встрече с начальником охраны комбината. И когда вошел Сорокин, Щупляков понял, что перед ним как раз и есть главный организатор дела: такая уверенность сквозила в его фигуре, в серых, слегка прищуренных глазах, в развороте широких плеч.

Он сел на стул, не дожидаясь приглашения, и первым пошел в атаку:

– Вы, господин Щупляков, насколько мне известно, являетесь начальником охраны комбината. В ваши функции не входит допрашивать работников комбината. На это имеются соответствующие органы. Лично я не собираюсь отвечать на ваши провокационные вопросы. Если вы считаете, что кто-то из нас совершил преступление, обратитесь в милицию, прокуратуру, в суд, наконец. Пусть нас вызывают куда следует соответствующей повесткой и допрашивают в присутствии адвоката.

Щупляков кивал головой, как бы соглашаясь со всем, что говорил Сорокин. И когда тот закончил, протянул ему листок, на котором было написано: «В вашей бригаде далеко не все смогут выдержать настоящий допрос, который наверняка устроит О. И я ничем не смогу помочь. О. с минуты на минуту будет здесь. Надо быть готовыми ко всему. Прошу вас отвечать на мои вопросы. Они записываются на диктофон. В руках у людей О. побывал Павел Лукашин. Они застали его за подновлением надписей. Он был здесь, назвался Денисом Григорьевым. Я его отпустил. Его необходимо срочно отослать куда-нибудь подальше».

Сорокин принял бумажку с такой осторожностью, точно это была змея. Он читал, время от времени посматривая на Щуплякова, а тот, чтобы избежать паузы в допросе, которая может вызвать подозрение у Осевкина, стал звонить на проходную, возле которой стояла груженая фура, искоса поглядывая на Сорокина. Звонить было совсем не обязательно: контроль за фурами, за их погрузкой лежит не на охране, а на кладовщиках; охрана лишь проверяет сопроводительные документы.

А Сорокин между тем прочитал записку, глянул, упрямо закусив губу, внимательно и с явным недоверием на Щуплякова, который продолжал говорить в трубку. Не прекращая разговора, он забрал у Сорокина записку, щелкнул зажигалкой и вертел клочок бумаги над пепельницей, пока не догорел последний белый краешек. После чего растер пепел и ссыпал в горшок с геранью. Затем, положив трубку и показав на часы, продолжил беседу:

– Все, что вы здесь говорили, не имеет ни малейшего значения, дорогой мой Артем Александрович. Мы с вами не в милиции, мы с вами на производстве. И в наших с вами общих интересах следить за тем, чтобы в работе комбината не было ни малейшего сбоя. Я согласен – отвечать на мои вопросы не входит в ваши обязанности. Зато входит в мои задать вам эти вопросы. И хотите вы того или нет, отвечать на них вам придется. Тем более что это внутреннее дело комбината, и милиция к этому не имеет никакого отношения.

Далее их разговор пролег по уже отлаженной колее. При этом Сорокин все время сбивался на прежний тон, затверженный, видимо, им загодя, а более оттого, что никак не мог взять в толк, какая роль отведена ему в этом спектакле. Но все раньше или позже кончается, закончился и этот мучительный для обоих разговор. Сорокин с облегчением вздохнул, покидая кабинет Щуплякова. А тот долго стоял у окна, наблюдая, как бригадир наладчиков пересекает двор по направлению Второго корпуса. Он шагал вразвалочку, у двери корпуса задержался на мгновение, глянул на окна третьего этажа, и только после этого открыл дверь и скрылся из глаз. Щупляков понял, что Сорокин так до конца ему и не поверил, а поверит лишь тогда, когда переговорит с Улыбышевым, и то лишь в том случае, если тот внушит ему доверие к своему бывшему сослуживцу. Но время не терпит. Не исключено, что мальчишка находится под наблюдением людей Осевкина и приведет их к себе домой. Однако и держать его здесь в ожидании Осевкина было не менее опасно. И не только для Пашки Лукашина, но и для самого Щуплякова.

Стрелки часов, между тем, подбирались к десяти. Осевкина все не было. Он даже ни разу не позвонил после того раннего звонка, и это было непонятно и подозрительно.

Из Второго корпуса вышел кто-то, переодетый в обычную одежду: белые штаны, белая футболка. Похоже, кто-то из бригады Сорокина. Человек быстрым шагом пересек двор и скрылся за дверью проходной.

Щупляков позвонил секретарше директора комбината и сказал, что ему нужно срочно отлучиться, и если в нем, Щуплякове, возникнет необходимость, то его домашний и мобильный телефоны есть в телефонной книге. С этими словами Олег Михайлович натянул на себя серую ветровку, которой пользовался очень редко, нахлобучил на голову такую же серую летнюю шляпу и поспешно покинул кабинет, а затем и проходную комбината, в которую упирался сквер с новой церковью, а в него улица Владимирская.

Еще несколько секунд – и он бы опоздал: вдалеке, в ряби света и теней, несколько раз мелькнула белая фигура человека и пропала, свернув в переулок. Щупляков ускорил шаги.

Он только сейчас, связав цепью последовательности все утренние события, понял, что свалял дурака. Но отступать было поздно, и он решил, что если Осевкин или кто-то из его шайки начнет допытываться, откуда взялось это странное совпадение: привод мальчишки, медсестра, уход мальчишки, допросы, человек Сорокина, покинувший работу, – то придется сказать, что все это – кроме привода мальчишки – он, Щупляков, подстроил сам, чтобы выяснить, как эти люди и надписи связаны между собой. Ну а дальше… дальше он придумает еще что-нибудь вполне правдоподобное. Не может быть, чтобы сам Осевкин, человек не слишком проницательный и умный, или кто-то из его людей легко смогут разобраться в хитросплетении событий, каждое из которых по отдельности должны представляться им весьма незамысловатыми.

Щупляков свернул в переулок и остановился на углу под раскидистой липой – переулок был пуст. Пройти его из конца в конец человек не мог за эти полторы минуты тем шагом, каким он шел до этого. Он либо пробежал оставшуюся часть, что вряд ли, либо свернул в какой-нибудь проходной двор. И Щупляков, задержавшись на углу лишь на несколько мгновений, тем же ускоренным шагом двинулся дальше и, пройдя метров двести, увидел довольно широкий проход между двумя пятиэтажками и все ту же фигуру, мелькающую в пятнах света и теней. Вот она пересекла сквер с детской площадкой и скрылась в среднем подъезде пятиэтажки. Щупляков приметил лавочку среди кустов сирени, прошел к ней, сел и стал ждать. Часы на его руках показывали 10–41.

Прошло всего несколько минут, и человек вышел из подъезда, оглянулся в растерянности и стал закуривать. На этот раз Щупляков вполне разглядел его – это был Будников. Не исключено, что он побывал в квартире, где живет Пашка Лукашин, – если, разумеется, тот живет в этом доме, – и либо не застал там никого, либо мать Пашки не знает, где он находится. Ясно было и другое: человек этот не знает, что ему делать дальше. Скорее всего, бригадир дал ему конкретное поручение: пойти к Лукашиным домой и предупредить Пашку о необходимости срочно убраться куда-нибудь из города. Можно предположить, что ему посоветуют уйти к отцу, который большую часть времени живет в старом лесничестве, покинутом его прежними хозяевами. Где находится это лесничество, Щупляков не знал.

Оказывается, он вообще мало что знает об этом городе и его окрестностях, решив, переселившись сюда, что это ему не пригодится, что с прошлым, когда надо было знать как можно больше о месте своего пребывания и о людях, с которыми придется столкнуться, покончено раз и навсегда. Он хорошо знал дорогу от дома в «Ручейке» до комбината, знал центр города и его магазины, рынок и дорогу к станции. И вот оказалось, что этого слишком мало.