На город тихо опускались сумерки, подкрашенные алой зарей. В той же стороне, но несколько севернее, на эту зарю наползала черная туча, мерцая голубоватыми сполохами света. Из открытых и ярко освещенных окон кафе вырывались звуки музыки, слитного гомона голосов и шаркающих подошв.

Валера был чуть-чуть навеселе, он был бы не прочь продолжить вечер, начатый с мэром, но вечерние цены, в отличие от дневных, были Валере не по карману. В конце концов, хватит и того, что он употребил за ужином с Чебаковым и его заместителем, довольно странным господином, тучным и очень настороженным; более того, от его широкой фигуры исходила непонятная угроза, и Валера старался реже смотреть в его сторону и не встречаться с узкими щелками заплывших глаз. У Валеры еще не было опыта прожженного журналиста, иначе бы он сумел угадать в этом господине полицейского, но чутьем на опасность он обладал, и чутье это его ни разу не подводило. Этот тип по фамилии Купчиков за все время ужина не проронил ни слова, лишь иногда кивал своей тыквообразной головой, как бы удостоверяя верность того, что говорил мэр Чебаков, но удостоверяя как-то странно, будто борясь с самим собой, или только наполовину, или вообще черт знает как.

А Чебаков ничего существенного за весь вечер так и не сказал, ни на один вопрос, заданный Валерой, не ответил по существу. Правда, Валера особенно и не налегал на каверзные вопросы, следуя указанию Иваныча не раскрывать цели своего посещения Угорска. Если верить Чебакову и кивкам Купчикова, то получалось, что в Угорске все делается в соответствии с указаниями свыше, и даже с некоторым опережением, что всякие там нарушения правопорядка, законности и прочего пресекаются на корню и не получают развития. Короче говоря, тишь да гладь, да божья благодать.

– Профилактика – вот самое главное, на что нацелена городская администрация, которой я имею честь руководить с самого начала существования, – разглагольствовал мэр, теряя некоторые слова и даже предложения, то и дело подливая в рюмки французский коньяк, а Валере так даже с опережением.

И Валера принимал это как должное, уверенный, что может выпить если не ведро, то половину, и при этом голова его будет работать как часы. И он доказал это на стройке в студенческом стройотряде, где с едой было неважно, а с водкой – хоть залейся, так что его там даже прозвали Непромокаемым.

Поначалу он записывал все, что говорил мэр, но потом понял, что в этом нет никакого смысла, убрал блокнот в карман, сказав, что он вполне удовлетворен полученными данными и что, если господа составят ему протекцию, он был бы не против встретиться с хозяином… этого… как его? – Фука, и на том считать свою миссию исчерпанной.

Протекцию ему пообещали, и он, хватив на посошок, расшаркавшись и выплеснув на головы собеседников фонтан витиеватой благодарности, оторвался от стола и, нарочито качаясь и спотыкаясь, – так по крайней мере ему казалось, – покинул ресторан. И теперь стоял, пытаясь сообразить, чем убить оставшееся до возвращения с работы Аделаиды время. Конечно, можно бы заглянуть в кафе, но ради чего? Поесть он поел, выпить выпил, подцепить девку – нет никакой нужды, когда впереди ночь с весьма аппетитной женщиной, пусть и старше тебя лет на десять, зато истосковавшейся по мужской ласке. Опять же, неплохо было бы помыться перед этим и отдохнуть. Решив таким образом все проблемы, он зашагал знакомой дорогой через сквер в сторону пятиэтажных «хрущеб», вдыхая теплый воздух, напоенный запахами пыльной листвы, распустившихся на клумбах фиалок и надвигающейся грозы.

И точно: Аделаида еще не пришла. Валера открыл все окна, затянутые зеленой сеткой от комаров, и устроил в квартире сквозняк. Поначалу, правда, продувало теплым воздухом еще не остывшей природы, бетона и асфальта, но чем ближе подвигалась к городу гроза, тем воздух становился прохладнее, затем подул порывистый ветер, зашумели за окном деревья, а с первыми каплями дождя посвежело настолько, что после тепла воздух показался даже излишне прохладным. Но дождь пошумел и затих вместе с ветром.

Валера заглянул в большую комнату, где ему отведен для ночевки диван: диван был разложен и застелен. На столе стоял графин с чем-то розовым. Валера, страдая жаждой, понюхал – пахло клюквой. Он налил стакан и с удовольствием выпил клюквенного напитка, с благодарностью подумав о предусмотрительной хозяйке. Потом, раздевшись, прошел в крохотную душевую, отделенную от туалета прозрачной занавеской, и, мурлыча незамысловатый мотив, встал под душ, не включая титан для нагрева воды, и долго плескался под прохладными струями, отдающими хлоркой и болотом. Вытершись большим махровым полотенцем, тоже пахнущим чем-то соблазнительным, завалившись на диван, некоторое время смотрел телевизор, показывающий всего две программы, ничего интересного не высмотрел, выключил его и взял со стола газету «Угорские ведомости», большую часть которой занимала реклама и телепрограмма.

Внимание его привлекли стихи. И заголовок: «И солнце уже село»:

«Странно, – подумал Валера. – Такие стихи – и в «Угорских ведомостях».

Еще была небольшая заметка о работе фермерского хозяйства, в котором постоянно росли удои молока на одну корову, урожаи картошки и овса на один гектар пашни. В репортаже из отряда «Поиск» рассказывалось о том, как ребята нашли в болотах вокруг озера Круглое немецкую самоходку и советский самолет, что вытащить эти раритеты из болота одними ребячьими силами никак нельзя, нужна тяжелая техника.

Валера отложил газету. Прислушался. Погромыхивало вдали: то ли гроза все еще не дошла до Угорска, то ли решила миновать его пыльные улицы. Впрочем, дождик немного покапал – и то слава богу. Тянуло в сон.

И тут откуда-то сверху до его слуха донесся женский голос, бубнивший что-то торопливо-однообразное. То ли кто-то молился, то ли что-то заучивал. Странно.

Под этот бубнеж он и уснул.

Проснулся Валера от близкого удара грома. Открыл глаза – за окном полыхали молнии. Хлопнула дверь в душевую, щелкнул выключатель, прошлепали шаги – у Валеры пересохло во рту и заныло в нижней части живота. Он лежал и не знал, что ему делать: встать и пойти навестить вернувшуюся с работы хозяйку? продолжать делать вид, что спит? Странная робость охватила все его тело, а по стеклу окна и жестяному заоконнику горохом рассыпался дождь, метались тени и тарахтели груженые телеги грозы. Он уж было спустил ноги на пол, как в коридоре снова вспыхнул свет, и на стеклянной двери, ведущей в его комнату, возникла тень – он поспешно убрал ноги под одеяло и замер в ожидании.

Сердце его стучало так, что, казалось, вот-вот надорвется и остановится.

Дверь тихонько приоткрылась, и тень перевоплотилась в женщину в короткой белой рубахе, то и дело вспыхивающей в белом свете молний. Валера смотрел, как она приближается к нему, точно паря в воздухе, такая тоненькая, такая невесомая, что одно его неловкое движение – и женщина испарится в воздухе, насыщенном электричеством.

Аделаида остановилась в полуметре от дивана, молитвенно прижав руки к груди, глаза ее призывно мерцали в полумраке, и он, протянув свою руку, дотронулся до ее бедра, затем двумя пальцами потянул за рубашку – и вот она уже рядом, повеяло теплом ее тела и запахом жасмина… его рука скользнула вниз, достигла края рубашки, затем заскользила вверх по гладкой коже, точно по поверхности теплой воды… и женщина, присев на краешек дивана, произнесла:

– А я подумала: такая гроза, а вы, Егор, спите…

– Мне кажется, что я и не спал, – виновато произнес Валера, решив, что так оно и было в действительности. – Я просто задремал. Ждал вас, ждал, и задремал. А тут еще кто-то бубнил наверху…

– А-а, это? Это Лизка. Надо мной живет. С четырнадцати лет, как, скажи, с цепи сорвалась девка: ни одного парня не пропустила в городе. В шестнадцать родила пацана, а он оказался с придурью. И ни то чтобы слишком заметно, а только если приглядеться да поговорить. Куда с ним? Некуда. Только в церковь. Как Осевкин церковь построил, так она там и вертится. И пацан ее там же – поет в церковном хоре. Голосистый пацан оказался. А она грехи свои замаливает. Поп наш епитимью на нее наложил сколько-то раз читать покоянные молитвы. Иногда всю ночь бубнит. Сам с ней трахается, ее же и наказывает. Сосуд мерзости – это он о ней так выражается. Да ну их! – отмахнулась Аделаида. – Я уж привыкла к ее бубнежу. Пусть себе, – произнесла она и, запракинув гулову, уставилась в потолок, прислушиваясь. Но гроза забивала все звуки.

– Я слышал, как вы пришли, и вот… – решил вернуть женщину в действительность Валера, все еще продолжая испытывать странную робость. – Кстати, меня не Егором зовут, а Валерием. Можно просто Валерой. Мама меня Лериком звала.

– А почему ж тогда Егор? – спросила Аделаида, слегка подавшись к нему.

– Не знаю, вырвалось. Хотелось сохранить инкогнито. А теперь вижу, что ни к чему это.

Женщина молчала. В полумраке странно мерцали ее глаза. За окном бесновался ветер, с гулом падала с неба вода, яркие вспышки молний проникали сквозь легкую занавеску, выхватывая из темноты неподвижную фигуру женщины, застывшую в ожидании.

Рука Валеры оставалась на ее голом бедре, слегка поглаживала атласную кожу. Тесная рубашка мешала ему проникнуть дальше, он выпростал из-под одеяла вторую руку, взял женщину за плечо и привлек к себе. Она покорно подалась к нему, затем вытянулась рядом, он сжал ее тело и замер, вдыхая запах ее волос, затем нашарил губами ее губы, и… руки их засновали, освобождая тела от всего, что мешало им слиться окончательно. Гроза торопила, подстегивала, и два жадных тела спешили насытиться, не сдерживая стонов, всхлипов и неразборчивых слов, ничего не обещающих и ничего не значащих. Когда гроза утихла, оставив за собой молчаливые тучи, поливающие дождем, а стоны Аделаиды становились слишком громкими – наверху обрывался покоянный бубнеж, чтобы затем возобновиться с отчаянной силой.

Они уснули лишь под утро.

Когда Валера открыл глаза, за окном блестела омытая дождем листва, громко чирикали воробьи и каркали вороны, острые лучи солнца пятнали противоположную стену, шевелились, метались из стороны в сторону, точно играя в догонялки, а рано посветлевшее небо предвещало жаркий субботний день. Валера таращился в потолок, пытаясь вспомнить, как они оказались на широкой кровати в другой комнате. Он видел скользящую в коротких вспышках молний тонкую фигуру Аделаиды вокруг стола и себя, пытающегося то догнать ее, то убегающего от нее под грохот грома и гул дождя. Им было так весело и легко, будто все дела, какие им предстоит переделать в их еще долгой жизни, уже переделаны, так что оставалось только радоваться, что они молоды, полны нерастраченных сил, и это так приятно – поймать не слишком-то спешащую убежать от тебя женщину, схватить ее в охапку и тут же, не важно где – на столе, в кресле, на полу, – продолжить танец любви, такой восхитительный, такой дикий, будто все это происходит черт знает в какие давние времена, когда не было ни этих столов и кресел, ни этих розовых стен и чернеющих в полумраке серванта и прочей ерунды, а была всего-навсего пещера и воющие, рычащие и скулящие за ее пределами хищники.

Валера смотрел в потолок и улыбался, слушая тихое посапывание спящей рядом женщины, сливающееся с пробуждающимся за окном утром, а его воображение носилось где-то за пределами реальности, не желая оттуда возвращаться в отвратительную действительность, которая ждет его за порогом этой квартиры. А действительность действительно была таковой, потому что в его блокноте записан номер мобильного телефона мэра Угорска, по которому он должен позвонить в половине одиннадцатого утра и выяснить, договорился тот с Осевкиным о встрече с московским журналистом, или нет. И если да, то надо будет куда-то ехать или идти, что-то выяснять, врать и притворяться. А ехать никуда не хотелось, потому что ничего нового узнать не удастся, ибо здесь, как и везде, все пронизано ложью, лицемерием и скрытой угрозой.

Слегка повернув голову, он увидел Иду, спящую к нему спиной, совершенно голую, как и он сам, и такую, казалось, все еще нерастраченную, такую… Он никак не мог найти нужного слова для определения сущности этой случайно подвернувшейся ему женщины. Мешало ее прошлое, ее возраст и тот факт, что они встретились в этом городе, где что-то происходило и продолжает происходить, но под такими покровами, что под них почти невозможно заглянуть. А если и удастся, то – не исключено – на свою беду.

Ида, точно почувствовав на себе его взгляд, шевельнулась, прерывисто вздохнула, как вздыхает обиженный ребенок после долгого и безутешного плача, затем тихонько стала поворачивать в его сторону голову, одновременно поворачиваясь и всем телом, и он, не отрывая от нее взгляда, увидел сперва одну ее грудь с темным соском, потом вторую, часть живота – взгляды их встретились – ее настороженный, его изучающий, – но она вряд ли делила их каким-либо образом, для нее важно было лишь одно: не стал ли он думать о ней худо, имея в виду столь стремительное их сближение, такую распахнутость с ее стороны. И, продолжая поворачиваться, стыдливо прикрылась тоненьким одеялом в кружевном пододеяльнике, отброшенном к стене.

Валера, наблюдая все это как будто в замедленной съемке, очнулся и вернулся из невероятных далей, куда забросила его неуемная фантазия. Он улыбнулся своими сочными губами и привлек женщину к себе.

– Ты какой-то ненасытный, – проворковала Ида, опрокидывая Валеру на себя. – У тебя, что же, в Москве никого нету?

– Сейчас нет, – ответил Валера. – Была одна сокурсница, пока учились, а получила диплом и уехала в Тверь. Другой завести не успел.

– Бросила?

– Да нет. Просто между нами не было ничего серьезного. Так, чистая физиология.

– Какие-то вы нынче… – недоговорила Ида и запечатала его рот своими губами.

Через некоторое время, приняв душ и одевшись, они сидели на кухне и пили кофе с черным хлебом и колбасой. – Вчера у нас на Фукалке выдали зарплату. Не всю, но хоть что-то, а то ведь и хлеба купить не на что, – говорила Ида с набитым ртом. – И то лишь потому, что кто-то в конвейерном корпусе написал что-то против Осевкина, нашего хозяина. Еще будто бы и пригрозил, что если не выдаст, то ему самому будет хуже.– А кто написал? – спросил Валера.– А кто ж его знает, кто, – пожала плечами Ида. – Такие вещи делаются так, чтобы никто не узнал. Нашлись смелые люди. А то б так и сидели без гроша в кармане. А еще и на гаражах написали то же самое. Весь город только об этом и говорил. Ну, Осевкин и сдрейфил. Да и остальные тоже. А так чего ж не работать? Работай себе и работай. Человек не может без работы, – уверенно заключила она.– Да, я слыхал об этих надписях, – признался Валера. – Говорят, что у вас объявилась какая-то «Лига спасения России»…– Господи, какая там лига! Скажете тоже! – всплеснула руками Аделаида. – Так, мальчишки выдумали.– Почему вы решили, что они выдумали эту лигу исключительно в виде надписи на гаражах? – не отступал Валера. – Может, они ее выдумали значительно раньше. Тем более что на гаражах – это понятно, но на Комбинате… Мальчишки вряд ли могли туда проникнуть.– Да вы что, Егор?.. Ой! Совсем забыла, что вас Егором зовут! – воскликнула Аделаида с игривой улыбкой.– И что мы с тобой на ты, – добавил Валера.– А, ну да, конечно! Извини.– Так что насчет этой лиги? – напомнил Валера.– Да ничего, – продолжила Аделаида поскучневшим голосом. – У нас тут ни то что лигу выдумать, а в домино мужики соберутся играть, и то боятся, как бы им не пришили какую-нибудь антиправительственную организацию. Смешно даже сказать. Это не у вас в Москве. Тут – глухая провинция. Тут – мафия. Тут попробуй открыть рот, без зубов останешься. А то и без головы. – И спросила, с надеждой глядя в светлые глаза Валеры своими черными глазами: – Ты когда едешь-то?– Самое позднее – во вторник. Вот сегодня-завтра встречусь с этим вашим Осевкиным, поспрашиваю и поеду. – И добавил для большей убедительности: – К концу недели надо отписаться.– С самим Осевкиным встречаться? – испугалась женщина, не обратив внимание на остальные подробности.– А что? – усмехнулся Валера. – Такой страшный?– А то нет? О нем тут много чего раньше рассказывали, а только те, кто что-то рассказывал, куда-то подевались, а куда, никому не известно.– А что ж милиция? То есть полиция…– А что она может? Нынешний начальник как раз при Осевкине выбился в люди, морду наел – во! А раньше таким дохликом ходил, соплей перешибешь. Тут все под Осевкиным ходят. И за что он ни возьмется, все обязательно изгадит, на всем начинает проступать печать мерзости. Каинова печать, как говорит Лизка. Даже на том, что должно быть свято для любого человека, – заключила женщина. И дальше подозрительно-сварливым голосом: – Только ты о том, что я тебе говорила, помалкивай. Мне тут еще жить и работать, а ты уехал – с тебя взятки гладки.– Что я не понимаю, что ли? – сделал Валера обиженное лицо.– Да нет, это я так, на всякий случай, – извиняющимся тоном пошла она на попятную. И уж совсем просяще: – Ты не подумай чего такого, Валерик, – и дотронулась до его руки кончиками пальцев.Он взял ее руку и прижал к губам. Она судорожно вздохнула, провела другой рукой по его жестким волосам.Мир был восстановлен, но все-таки что-то между ними черное пробежало – и Валера это ощутил всем своим телом. Он попытался было вернуть отношение беспечности и беспричинной радости, владевшие ими так естественно и безраздельно, но как ни старался, что-то да осталось. И он понял: его попытка вторгнуться в самую гущу здешних событий и вызвала у Иды подозрение, что у него совсем другие интересы, приведшие его в их город, для него чужой и непонятный, не совпадающие с интересами ее и многих других людей, связанных между собой невидимыми нитями страха и надежды. Да, действительно, он уедет, а они останутся, и даже его статья, какой бы правдивой она ни была, ничего здесь не изменит, а если что-то изменит, то – не исключено – далеко не в лучшую сторону.Обуреваемый этими гнетущими мыслями он позвонил в назначенное время Чебакову. Тот сообщил, что Осевкин согласился встретиться во второй половине дня, что за ним, за Валерой, пришлют машину к четырнадцати часам. Они вместе с мэром пообедают в ресторане, затем поедут на Комбинат. Если, конечно, Валерий Игнатьевич не возражает.Валерий Игнатьевич не возражал.