Тихий летний вечер опускался на землю, растягивая тени от домов и деревьев, прижимая поближе к земле неугомонных ласточек и стрижей, насылая на притихший городок Угорск, окруженный лесами и болотами, огромных комаров с длинными лапами и кровососущим хоботком. Время от времени то с одной стороны, то с другой нарастал гул несущейся к городку электрички, долго стонали и визжали тормоза, сдерживая разогнавшиеся вагоны, на минуту все затихало, точно какое-то доисторическое животное, с ревом догнавшее свою жертву, приступило к трапезе. Затем стон и визг нарастал снова и удалялся, замирая вдали.

Покинувшие электричку, вернувшиеся – в основном из Москвы – сравнительно молодые жители городка, – как, впрочем, и молодые без всякого сравнения, – расходились по своим пятиэтажкам, прозванным «хрущебами», не задумываясь над тем, что их отцам и дедам эти «хрущебы» когда-то казались раем в сравнении с переполненными бараками и жалкими лачугами. Пятиэтажки строили народным методом, получившим название «горьковского», – по имени города Горького, теперешнего Нижнего Новгорода, где это движение будто бы зародилось. Нынешняя молодежь не видела, а иные даже представить себе не могут, с какими слезами радости вселялись люди в эти тесные жилища с низкими потолками, совмещенными туалетами, с газонагревательными колонками и мусорными баками во дворе, искренне веря, что коммунизм к восьмидесятому году не такая уж утопия, а вполне объективная реальность, как раз и начинающаяся с этих пятиэтажных домов. Да и то сказать, со дня окончания разрушительной и жестокой войны, каковой не выдержало бы ни одно другое государство, прошло всего-навсего пятнадцать лет, еще во многих городах чернели безжизненные глыбы развалин, большинство граждан страны ели досыта далеко не каждый день, одевались во что попало, работали шесть дней в неделю, а в конце месяца и все семь, при этом рабочий день мог растянуться на десять, двенадцать, а то и больше часов, потому что – план, а еще соцобязательства, а еще много чего другого.

Впрочем, не будем углубляться в прошлое. Те времена канули в Лету, новые времена диктуют людям другие задачи, навязывают новые нравы, и старые дома уже никого не устраивают. Даже их первых поселенцев. Тем более что за последние годы в городке возник поселок под названием Ручеек из вполне современных многоэтажных домов, с презрением поглядывающих на низкорослых аборигенов, на их крошечные балкончики, на серые плиты панелей, перечеркнутые черными и белыми полосами швов, на крыши частного сектора, уходящие в сторону леса. Но мало кто из насельников «хрущеб» переселился в новые дома, мало кто из них поймал за сверкающий хвост свою Жар-птицу. И, разумеется, не в этом городке, куда Жар-птицы не залетают и где не останавливаются пассажирские поезда дальнего следования. Они проносятся мимо с бешеным перестуком колес в промежутках между электричками, оглашая окрестности хриплыми гудками электровозов, мелькают мимо вагоны, еще быстрее мелькают их окна с белыми занавесками и мутными пятнами лиц пассажиров. И никому из них нет дела до Угорска и его жителей.

– Черт знает, и откуда такие комары у нас появились! – воскликнул Иван Владимирович Будников, сорокалетний наладчик с фасовочно-упаковочного комбината, хлопнув себя по лбу и раздавив на нем насосавшееся крови насекомое. – Прямо-таки наказание господне, да и только. – И, поглядев на своего напарника, приставил к извилистой линии черных костяшек домино свою, предварительно стукнув ею по столу.

– По ящику говорили, будто птицы заносят из Африки, – ответил ему сорокатрехлетний Артем Сорокин, бригадир наладчиков, напарник Будникова не только в домино, но и по работе. – А еще говорили, что эти… как его?.. мутанты. Климат меняется – все от этого.

Четверо стучали костяшками по доскам стола, еще человек шесть ждали своей очереди и, заглядывая из-за спин играющих в их растопыренные ладони, болели, вскрикивая время от времени от переполняющих чувств, хотя и площадь стола позволяла, и наличие коробок с домино, чтобы самим устроиться рядом. Однако не устраивались, потому что не интересно, потому что игра превращается в простое передвижение костяшек, без всякого азарта и всего прочего.

А чуть поодаль на лавочках сидели старушки и молодые мамы, следя за своими отпрысками, возящимися в песочнице, обсуждая всякого, мимо проходящего, и любой громкий звук, достигающий их слуха.

– Московский идет, – произнесла одна из старушек, заслышав звук приближающегося поезда.

– И ездют же люди, – удивилась не впервой другая. – Ездют и ездют. И деньги откудова-то берутся.

– Нужда людей гонит, – пояснила более рассудительная из них (небось из бывших учительниц), в аккуратном платье с отложным воротничком, с весьма скромным декольте, в строгих очках, с короткой прической и благородной сединой. – Без нужды человек с места не снимется. А какие по своей охоте, так те на самолетах летают.

– И-и! А как в наше-то время было! Война еще не кончилась, а нас, девчонок сопливых, погнали на восстановление порушенного. Мы с Марьей Комаровой, царствие ей небесное, в Сталинград угодили. Уж натерпелись мы там, уж натерпе-ели-ись… не приведи ос-споди, – и старушка мелко перекрестила свой оплывший живот, прикрытый выцветшим ситцевым платьем.

– Чего уж тут вспоминать – всем досталось, – вздохнула рассудительная.

И все остальные поддержали ее своими вздохами.

А за столом среди «козлятников» свои разговоры.

– Слыхали, мужики, что сегодня на конвейерном участке приключилось? – воскликнул Дениска Кочнев, совсем еще молодой парень, работающий на складе готовой продукции водителем электрокары.

– И чего там такого могло приключиться? – насторожился Будников и раздавил пляжной вьетнамкой, из которой торчали пальцы с черными ногтями, недокуренную до конца сигарету.

– Да вроде кто-то будто написал на стенке во втором корпусе что-то такое, что сам Осевок выскочил оттудова и набил морду нашему директору Косолобову. Не слыхали? – настырничал Диниска, заглядывая в глаза своих старших товарищей, в которых, впрочем, не находил ничего, кроме скуки. – Вы ж там сегодня работали! – изумился он по поводу такого всеобщего равнодушия.

– Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь, – произнес Будников и потянулся как тот кот после сытного обеда. И даже зевнул, широко раззявив рот. – Наше дело – конвейера, – пояснил он. – А они на полу стоят. На стены нам глазеть некогда.

– Не, я понимаю, что это самое, а только сегодня всех вызывали к начальнику охраны Щуплякову и трясли, кто, мол, написал, когда и так далее, – не унимался Дениска. – Меня тоже вызывали: не видал ли я кого из посторонних, кто бы входил или выходил.

– И что? – подал голос четвертый игрок, пенсионер Терентий Емельянович Негрудин, круглая голова которого была сплошь покрыта седой щетиной, и, подумав, поставил дупель-шесть, громко при этом крякнув.

– Как что? Откудова ж мне увидать, если я за рулем? Может, кто и заходил. Не сама же она, эта надпись, образовалась. Одному ее не сделать. Тут и лестницу надо приставить, и передвинуть ее, и отнести потом, и стоять на шухере. Тут двоим-троим едва управиться. Да и не днем они делали – в этом вся штука. И не кистью, а из баллончика. Стал быть, охране и отвечать.

– Оставит их Осевок без зарплаты – попрыгают тогда, – заметил один из болельщиков.

– Это точно. Это как пить дать, – согласились остальные, кто кивком головы, кто голосом.

– Можно подумать, что мы ее каждый месяц получаем, – огрызнулся Будников и на всякий случай огляделся по сторонам.

И кое-кто тоже огляделся и даже неодобрительно посмотрел на Будникова.

На некоторое время разговоры замерли, слышался лишь стук костяшек, но уже без былого азарта: каждый прикидывал, чем нынешнее происшествие отзовется на них самих, потому что у Осевкина такое правило: если кто из бригады, отдела или там еще откуда, допустил какой промах, в ответе и все остальные. Круговая порука – вот как это называется. Чтобы каждый следил за каждым. Как в тридцать седьмом. И даже хуже.

Ясное дело, у Осевкина все схвачено: у него и суд, и местная полиция, и выборная власть по струнке ходят. Сам мэр Чебаков к нему в кабинет на доклад является, все под его дудку пляшут. А к работникам своего комбината Осевкин относится как к собственным рабам, месяцами не выплачивая зарплату, и не потому, что нет денег, а потому, что всегда находит упущения в работе. Или так загрузит человека всякими обязанностями, что тот и рад бы их осилить, да не потянуть одному то, что под силу десятерым. А Осевкину только того и надо. Он ходит, окруженный своими костоломами, да скалится, да лезет в каждую дырку, не доверяя никому. Даже при советской власти ничего подобного не случалось. Бывало, что и ночами работали, и в праздники вкалывали, и платили за сверхурочку гроши, но чтобы оставлять людей совсем без зарплаты – до такого не доходило. Вот и думай, что лучше: прошлое или нынешнее? То вроде бы не очень-то, а нынешнее так и совсем ни в какие ворота. И что в таком случае делать? Ну, написал кто-то там что-то… А принесет ли эта писанина пользу? Если и принесет, то лишь одному Осевкину.