Миновало несколько дней. И вот после полудня, под звон вечевого колокола, на майдан, расположенный в детинце напротив княжеских хором, в которых совсем недавно сидел наместник Хазарского царя, потекли со всех концов Киева первейшие люди княжеской дружины, а также лучшие, первейшие люди города: посадские, тысяцкие, старшина ремесленных цехов, купцы-толстосумы, члены боярских родов. Они степенно, соблюдая старшинство, выстраивались напротив резного княжеского крыльца, по бокам которого высятся золоченые деревянные изваяния богов: Сварога, Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога, Велеса и других, лишь недавно обнаруженные в одном из дровяных сараев, подновленные и водруженные на прежние места.

Между тем вечевой колокол оторвал от дела, у кого оно имелось, и множество черного люда, которому, случись какая напасть, пришлось бы становиться в ряды ополчения и волочиться за князем или его воеводами в дали дальние, биться с языцами ведомыми и неведомыми, и ладно если каждый второй вернется к своему очагу с богатой добычей. У подъемного моста через ров, что напротив дубовых ворот детинца, окованных стальными полосами, росла беспокойная толпа киевлян, но стража никого из черни к мосту не допускала, и люди, провожая взглядами первейших людей города, делились между собой догадками:

– Слышно, опять дикие печенези идут на Киев…

– Куда им! Не пустят… Летось побили их знатно, немногие унесли ноги. Черные булгары, поди, или угры…

– А все козары мутят, злобятся, что Русь перестала платить им подати…

– Давно надо было дать им укорот, а то привыкли загребать жар чужими руками…

– Сила у ихнего кагана шибко большая – не сладить самим-то. Почитай, вся степь в его руках, все дикие языци служат ему за страхом великим. Цесарцы – и те на поклон ходили в Итиль к ихнему царю. Где уж нам…

Смутные и тревожные времена чудились черному люду под осенним солнцем. Одни, принявшие христианство от отцов своих, а те от своих отцов еще при князе Аскольде, крестились на церковь Николая Чудотворца, стоящую на возвышенности, другие обращали взоры к Хорс-Солнцу, светившему с прозрачного осеннего неба, к священной дубовой роще и расположенному в ней капищу.

Замолк на вечевой башне медноголосый колокол, закрылись тяжелые ворота детинца, и толпа замолкла тоже, будто отсюда, от моста через ров, можно услыхать, про что глаголает на майдане лучшим людям города молодой князь, добро или худо ожидает Русь в грядущие времена.

И в этой напряженной тишине послышались вдруг переборы струн гуслей звончатых, и размеренный голос раздумчиво повел сказ о делах минувших лет, когда Русь не знала равных себе в воинской доблести и славе, сыны ее ходили походами не только к Царьграду, но и за море Хазарское, до самых пределов земли, где обитают народы неведомые, звери невиданные. И потянулся черный люд на звучание струн, окружил сказителя плотной стеною. А сказитель, человек весьма преклонных лет, седой аки лунь, с крестом афонским на серебряной цепочке за воротом рубахи, и, видать, из бывших княжих дружинников: лицо в шрамах, на мир смотрит одним глазом, на деснице трех перстов нет, двумя перебирает струны, однако сказывает-поет сильным еще, почти без надлома, голосом:

Народ все подваливал и подваливал, прослышав, что сам сказитель Баян (от баить – говорить, сказывать) вернулся в стольный град Киев из южных земель, где скрывался от ищеек каганбека Хазарского, поклявшегося будто бы на своей священной книге, что поймает сказителя и посадит на кол в своем стольном граде Итиле. И будто бы обещал большую награду тому, кто выдаст Баяна в руки хазар. Потом прошла молва, что убили Баяна где-то возле Днепровских порогов то ли печенеги, то ли булгары. А в самом Киеве были схвачены двое сказителей и посажены на кол по приказу наместника, но среди них Баяна не было. А Баян – вот он, жив и целехонек. Выходит, не всякой молве верить можно, не на всякий брех оглядываться.

Давненько не был в Киеве Баян со своими сказками о делах давно минувших дней, о русских богатырях, которые выходили на бой в одиночку супротив целой рати. Видать, получил весть, что в Киеве сбросили хазарскую власть, что пришел в свой стольный град князь Святослав со дружиною. Поговаривают, что Баян горазд напрямую разговаривать с богами, будь то Сварог или Перун, или ромейский бог Христос. Ему, Баяну-то, все пути ведомы, все дороги. Сказывают, что способен он превращаться по своему желанию в птицу, зверя или рыбу. Потому и не смогли поймать его хазарские ищейки. Даже и за большую плату.

А Баян, между тем, вязал кружево слов под рокот гуслей звончатых, и слова те входили в душу слушателей, как вливается в изнывающего от жажды человека холодная вода из родимого источника:

Долго не расходился народ, слушая были о днях минувших, как защищали могучие богатыри Русь от недругов. Но то когда было? О-ё-ёй когда! Было и быльем поросло. А нынче… Нынче нет уж тех богатырей, нет и князя Олега Вещего. Оскудела Русь на богатырей, порастеряла их в чужих землях, воюя то на стороне хазар, то на стороне византийцев. Но хазарам войско давали поневоле, а цесарцам – по договору, заключенному с ними еще князем Игорем Олеговичем. По тому договору обе стороны обещались помогать друг другу войском и чем можно, если в том возникнет нужда: «…да воюеть на тех странах, и та страна не покоряется вам, и тогда, аще просит вои князь Русский да воюеть, да дам ему, елеко будет требе». Но за двадцать лет, минувших со дня подписания договора, много воды Днепр унес в море Понтийское, некогда называвшееся Русским, много чего поменялось в мире. Русские дружины не раз ходили помогать цесарцам в их битвах с соседями, цесарцы расплачивались за это золотом, своих же воев на Русь не давали.

Как-то получится при молодом князе Святославе, как-то обернется. Никому будущее не ведомо. Разве что богам одним. Но боги молчат… молчат боги-то.