Прохор с трудом приподнялся на руках, посмотрел в сторону остановки автобуса: четверо крепких парней в кожаных куртках пересекали дружной стайкой дорогу, над ними вспухали голубоватые дымки. Никто из них даже не обернулся – настолько он был им неинтересен. Вспомнилось, как один из них сказал, и тоже равнодушно, но с нотками превосходства над другими:

– Хватит его месить: нам за лишнее не платят.

Тогда самый молодой и особенно ретивый последний раз ткнул Прохора ногой по ребрам и, сплюнув, хохотнул:

– А я только разошелся, блин!

И после этого Прохор еще некоторое время лежал, не шевелясь, парализованный всем случившимся, слыша лишь удаляющиеся шаги.

Его били недолго. Он даже не пытался сопротивляться: и потому, что ничего не понял, а более всего – не успел. Они, четверо русских парней, встретили его, когда он, покинув рынок, свернул в переулок, направляясь к автобусной остановке, и тот, по чьей команде закончилось избиение, плотный, рослый крепыш, спросил равнодушным голосом, заступив Прохору дорогу:

– Тебя предупреждали, чтобы ты здесь больше не появлялся? Предупреждали. А ты не внял… – И тут же коротким, но таранным ударом под дых заставил Прохора согнуться.

А потом удар под коленки, по ребрам. Он даже не понял, как очутился на грязном асфальте: то ли его сбили, то ли сам лег, и теперь лишь прикрывал лицо руками да поджимал к животу ноги, не зная, что именно так и должен поступать в подобных случаях, руки и ноги сами знали, что им делать.

Прохор был мужиком здоровым и сильным, этаким добродушным сорокадвухлетним увальнем. Он шутя поднимал десятиведерную бочку с солеными огурцами или квашеной капустой и, может быть, поэтому никогда не занимался спортом, полагая, что его силы хватит на все – в том числе и на то, чтобы постоять за себя, и теперь, лежа на холодном асфальте, грязном, в слякоти растаявшего снега, чувствовал себя не просто избитым, а униженным и оскорбленным.

Мимо него шли люди, шли торопливо, никто не остановился, не спросил, в чем дело, – и это тоже было тем новым, что пришло в их жизнь с новыми порядками.

С трудом поднявшись на ноги, Прохор постоял, кряхтя и оглядываясь: болели ребра, спина, особенно сильно под коленом, дышать приходилось через боль. Подняв свою сумку, он поплелся к автобусу. Парни ничего не взяли: ни деньги, ни сумку. Они не были грабителями. Да, его предупреждали, чтобы он не ходил на вещевой рынок со своими пирожками. Так ведь он продавал их не в открытую. Он разносил их по точкам, исключительно по заказу: одним пять пирожков с картошкой, другим десяток с капустой, третьим с яблоками или творогом. Пирожки пекла жена, а она умела это делать отменно: ее пирожки, пироги и торты хвалили все, кто их пробовал, и поначалу она же и носила продавать, но ее как-то прижали в темном углу, вырвали сумку, оставшиеся пирожки вытряхнули в грязь и предупредили: еще раз появится, будет хуже.

– Все, – произнесла Дарья устало и обреченно, бросив пустую сумку возле порога. – Отторговалась. – И, не раздеваясь, села на ящик для обуви.

– Кто? – спросил Прохор, сжимая огромные кулаки. – Мы сейчас с тобой пойдем туда, и я их…

– Не выдумывай, – отмахнулась Дарья. – Пырнут ножом – вот и все твое геройство. А у нас дети, родителям помогать надо…

И тогда Прохор, привыкший во всем слушаться более практичную в житейских делах жену, предложил:

– Ладно, я буду разносить: меня-то уж не тронут. Пусть попробуют.

Дарья долго не соглашалась, с содроганьем вспоминая грязный, вонючий контейнер, куда ее впихнули, когда она проходила мимо, вспомнила тот ужас, который испытала, понимая, что находится в полной власти этих чужих в ее городе людей, валяющиеся под ногами пирожки. Она даже не решилась закричать, понимая, что не успеет открыть рта, как ее… как ей… она готова была исполнить любое их приказание, лишь бы ее отпустили. А ведь с Прохором они церемониться не станут.

Но Прохор настаивал, доказывая, что с ним ничего не случится, и она сдалась в конце концов: может, и правда, не тронут. И почти неделю Прохор ходил на рынок со своей сумкой, и все ждал, что вот сейчас подойдут, окружат или еще что, и он… Что будет дальше, он представлял с трудом, но был уверен, что рассчитается и за жену и за себя, если они посмеют только… только посмеют поднять на него руку.

Конечно, был указ, что без лицензии, санитарного контроля и прочее торговать съестными товарами нельзя. Но куда деваться, если ничего другого они с женой придумать не смогли? А лицензия, контроль – это ж черт знает что такое! – в том смысле, что попробуй-ка походить за всякими справками, да тому дай на лапу, да этому. А еще потребуется крыша и со стороны бандитов, и со стороны милиции. Это сколько же времени пройдет! А жить надо сегодня, сейчас. И самим кормиться, и детей кормить, одевать-обувать. А с чего? Завод, на котором Прохор работал токарем высшего разряда, а Дарья – контролером ОТК, закрыли, все его помещения раздали под склады и офисы. Когда вся эта мутота с приватизацией начиналась, им внушали, а они верили, – и Прохор вместе со всеми, – что если завод станет акционерным обществом, дело пойдет лучше, потому что свое, не дядино. И акции раздали всем работникам в зависимости от стажа, и совет акционеров создали, но стало не лучше, а хуже: продукция их оказалась никому не нужной, отсюда ни работы, ни зарплаты. А вскоре объявились какие-то темные личности, стали скупать акции, завод обанкротился и пошел с молотка.

Нет, когда Прохор с женой и сотнями других таких же оказались на улице без гроша в кармане, до пирожков они еще не додумались. Вернее, Дарья, не додумалась, потому что сам Прохор ни до чего додуматься не мог. Дарья поначалу взялась «челночить» то в Турцию, то в Польшу, покупая там всякое тряпье. А Прохор занялся частным извозом, но не прошло и месяца, как «жигуль» его сожгли, а тесть свой «москвичонок» пожалел. Да и то сказать: дача без машины, считай, пустое место. И Прохор вынужден был идти в напарники к своей жене. Из нужды вроде бы вылезли. Деньжата появились, подумывали о новой машине. Но они занимались куплей-продажей сами по себе, еще по старым, совковым, правилам: пришел на рынок, уплатил за место, разложил свой товар и торгуй. Да только вскоре обнаружили, что на барахолке все места заняли приезжие с Кавказа, и теперь, куда ни ткнись, везде они, и если хочешь торговать, то плати им же, делай то, что велят, иначе… Короче говоря, дело это стало невыгодным и опасным: помотайся-ка по аэропортам и вокзалам, где тоже царят волчьи законы, и не только в России, но и за границей, где можно лишиться и товара, и денег, и жизни, выдержи-ка всю эту нервотрепку. Поэтому пирожки стали как бы следствием их пятилетнего опыта. И все шло более-менее нормально, пока об их новом бизнесе не прознали новые хозяева рынка. И не потому они на них ополчились, что ревностно блюли российские законы, а потому что отнимали едоков их чебуреков, шашлыков и цыплят-гриль, бог знает из чего сделанных и в каких условиях.

Прохор брел домой, с трудом переставляя ноги, стараясь дышать ровно, едва-едва, и более всего боясь, что Дарья, увидев его избитым, беспомощным, потеряет к нему, такому сильному и уверенному в себе, всякое уважение. И не только она, но и дети, и все, кто его знает. Он брел, то и дело останавливаясь и отдыхая, оглядываясь и пытаясь понять, почему в этом мире все продолжает стоять на своих местах или двигаться, как стояло и двигалось до этого, в то время как он… как его… и почему он сам принимал так равнодушно сообщения о том, что где-то кого-то ограбили, убили, изнасиловали? Не верил, что это может случиться и с ним самим? Или потому, что все эти годы со всех сторон, изо дня в день так и сыпались всякие ужасы, так что люди, как и он сам, привыкли к чужим страданиям и покрылись коркой равнодушия? И получается, что кто-то очень старался и старается до сих пор, чтобы все они сделались равнодушными к чужому горю, ни во что не вмешивались, все мерзости принимали как должное.Каждый за себя, один бог за всех… Разве это правильно? Разве это по-человечески? Да и какое до них дело богу? И есть ли он на самом деле? Раньше не было, а теперь, говорят, появился вновь. Теща, например, вдруг стала верующей. Ходит в церковь, приносит домой то святую воду, которую если пить, то избавишься от всех хворостей, то свечки какие-то особые, то бумажки с заговорами от всех бед и напастей, на даче, в столовой, повесила икону. Правда, крестится редко, да и тесть на нее ворчит, не веря ни в водичку, ни в свечки, ни в поминальные и заздравные записочки.– Деньги зря переводишь, – ворчит он, но всякий раз все реже и тише, видя, как жена с каждым разом все упрямее поджимает губы.

Прохор переступил порог своей квартиры и сразу же наткнулся на испуганный взгляд Дарьи. – Что случилось? – прошептала она, прижимая руки ко рту, удерживая крик.– Ничего, – ответил он тоже шепотом.– Как же ничего! – вскрикнула Дарья, всплеснув руками. – Ты посмотри на себя в зеркало! Тебя били?– Не кричи: дети услышат, – постарался успокоить ее Прохор, а сам вдруг почувствовал, что вот-вот расплачется.– Детей нет дома: они в школе. Так что же все-таки случилось?– Мне бы умыться, – давился он словами, не отвечая на Дарьины вопросы, лишь теперь осознав в полной мере, что с ним произошло. И не только с ним, но и с Дарьей, и с детьми.Жена помогла ему раздеться, приготовила ванну, заварила какой-то травы, и хлопотала над ним, как над ребенком, обмывая его тело, покрытое синяками и ссадинами. Она обтерла его махровым полотенцем и принялась смазывать ссадины йодом, а синяки какой-то заграничной мазью.– Я их еще встречу, – грозился Прохор, хотя вряд ли узнал бы кого-нибудь из своих обидчиков. – Я им покажу, где раки зимуют. Они у меня попомнят…– И не думай, горе ты мое луковое, – ворковала Дарья, точно рада была возможности поухаживать за своим мужем, вдруг ставшим таким беспомощным. – Одного ты, может, и поколотишь, а потом они тебя так разделают, что я и-и… и не знаю, что с тобой будет. Они ж все боксеры да каратисты, а ты в жизни своей ни в какие секции не ходил. Где уж тебе, горе ты мое. А еще, не дай бог, за нас примутся, за детей… Что тогда? По телеку вон каждый день показывают…– Что ж, по-твоему, простить? – перебил жену Прохор.– Не простить, а плюнуть. Ты нам живой и здоровый нужен.– А такой вот, значит, не нужен? – обиделся он.– Ну что ты такое говоришь? – возмущалась Дарья. – Сам – то ты себе такой нужен? А калекой ты себе нужен? Они же звери! В них ничего людского не осталось! Их, может, убивать надо. Но не тебе же. Ты, вспомни, даже курицы зарезать не смог – к соседу пришлось идти…– Значит, тебе я уже не нужен? – упрямо гнул свое Прохор, задыхаясь от обиды.– Да что ты заладил одно и то же? – всплескивала руками Дарья. – Да ты мне даже без ног, не дай бог случись такое, будешь нужен! Да я тебя никаким не брошу!И вдруг уткнулась ему в плечо и разрыдалась.Прохор гладил волосы жены своими большими руками и, запрокинув голову, смотрел в потолок ванной комнаты, и потолок этот, давно не знавший ремонта, шевелился в его глазах белой пеной.

На другой день они отправились в травмпункт. Доктор-хирург, торопливо сунув в карман протянутую Дарьей купюру, осмотрел Прохора, ни о чем не спрашивая, и направил на рентген. Там выяснилось, что у него сломаны два ребра, а из внутренних органов вроде бы ничего не пострадало, но действительно ли не пострадало, выяснится лишь какое-то время спустя. – Покой и никаких физических нагрузок, – сказал доктор. – Рекомендую бальзам Сидорова, хвойные ванны, витамины и глюканат кальция. А вообще – и так пройдет: организм у вас здоровый, сильный, он с этими болячками справится сам.– Ну вот и хорошо, – сказала Дарья, едва они покинули травмпункт. – Скоро у детей летние каникулы, поедем в деревню, надо на зиму запасаться овощами. Заведем кур и кроликов, может, поросенка. Наделаем колбасы, сала засолим. Я носки стану вязать, из кроличьих шкурок можно будет делать шапки… Помнишь, какая у меня в детстве была заячья шапка с длинными такими ушами? – воскликнула она и радостно рассмеялась. – Помнишь? Ты еще любил дергать за эти уши. – Прохор молчал, и Дарья, вспомнив детство, грустно улыбнулась и вздохнула. – Таких теперь не делают. А мы возьмем и сделаем. Правда? Ничего сложного… А можно продавцом куда-нибудь устроиться. Или нянькой, – тараторила она, стараясь отвлечь Прохора от мрачных мыслей. – Вон Ленка Кулакова, посмотри: устроилась нянькой в китайскую семью и очень довольна. Правда, все у них там расписано по часам и минутам и чтоб ни-ни-ни, так они за это и деньги хорошие платят…– С трудом представляю тебя нянькой, – проворчал Прохор.– А торгашкой ты меня лет десять назад мог представить? А себя с пирожками? Мы всегда смотрели на этот народец с презрением. Я и на себя точно так же смотрела совсем недавно. Гляну в зеркало – и аж в дрожь бросит. И сама себе же и скажу: «Дашка, до чего же ты докатилась!»– Теперь все поставлено вверх ногами: торгашу почет, а работяге плевки да подзатыльники, – проворчал Прохор.– Ничего! – воскликнула Дарья с непобедимым оптимизмом. – Ничего, ничего! Все образуется – вот увидишь. Как-нибудь переживем это гнусное время, а дальше… Не век же вся эта мерзость будет продолжаться. Да и власти, похоже, стали за ум браться. Поняли, что на нефти да газе не проживешь. Давеча по телевизору президент так и сказал…– Говорить-то они все горазды. Толку-то с их говорильни никакого. Им главное – свои карманы набить, а чуть что – собрали манатки и за границу.– Ах, Проша, ну ты опять за свое. А Варюхе на следующий год в институт поступать. Вот и думай, в какой.– Сама выдумает. Нас не спросит. Мы-то не спрашивали…– Да, все это так, – потухла Дарья.И до самого дома они шли молча.

Тут как раз подошли школьные каникулы. Ребра у Прохора если еще и не срослись окончательно, то и не болели, хотя дышать в полную силу не позволяли. Зато он в эти дни вынужденного безделья по винтику перебрал старенький «Москвичок» своего тестя, без которого и дача не дача, а одно сплошное мучение. Дарьины родители еще раньше уехали в деревню, так что Прохору особенно и не пришлось в земле ковыряться, но все остальное: полив, окучивание, удобрение, строительство курятника и клеток для кроликов, он взял на себя. С поросенком, правда, не получилось: поздно спохватились, когда поросят уже и не осталось. А купить подростка не хватило денег. Потом, уже в начале июня, когда ребра срослись окончательно, Прохор присоединился к тестю, который подряжался на всякие работы у богатых дачников: кому лужайку расчистить, кому дорожку выложить плитами, кому что-то по плотницкому делу. Правда, и здесь была конкуренция со стороны заезжих арбайтеров из бывших «братских республик», но не такая жестокая, как на рынке, то есть пока еще без драк и поножовщины. А еще Прохор вкопал за избой толстый столб, обмотал его старым матрасом и долбил его кулаками, пинал ногами, имея в виду когда-нибудь встретить своих обидчиков и расчесться с ними по полной программе, а более всего так, на всякий случай.