Мы завернули, и ветер перестал хлестать по щекам, пристраиваясь между ревущими моторами. Они рычали и тарахтели, как старые трактора; заходились, словно вгрызающаяся в стену гигантская дрель. Здесь пахло бензином, табаком, пьянкой и безбашенной лихостью. А главными были не контуры людей и нечеткие сферы света, а тяжелые вибрации оживших мото-монстров.

Я чуть сморщила нос и поёжилась: не то место, куда мечтаешь попасть. И тут же усмехнулась собственной привередливости: дворец не по мне, ночной клуб тоже, вот и байки не угодили. Так, во мраке, когда за отсутствием зрительных образов ты вынуждена наблюдать лишь за собой, обнаруживаешь совсем не тот образ себя, который привычно рисуешь, с удовольствием примеряя добро, духовность, смирение. Оказывается, вместо лучезарного ангела сидит внутри злобный гномишка и гундит: не то, не так, рылом не вышли… Чего уж там! Вся Вселенная, как выясняется, не дотягивает до нужных тебе планок.

Мне стало мерзко. Но если принимать всё, как есть, то и маску придется снять, чтобы посмотреть внимательнее в глаза противному существу — мне… Уж не эта ли маска бесила Валеру? При мысли о нем в сердце кольнуло, но меня тут же отвлек Дед.

— Приехали, бэби. Сама слезешь или помочь?

— Сама.

Я едва не упала, забыв о масштабах мотоцикла, но байкер меня поддержал.

— Оу, оу, потише. Хреново не видеть, да?

— Хреново. Никак не привыкну.

— Ты еще молодцом! Тебе бы палку, будешь как Слепой Пью…

— Такая же противная, как старый пират? — усмехнулась я.

— Да не, я про другого. Из боевика. Чего там противного, мочил слепой всех направо и налево…

— А, это был не Пью, — заметила я. — Я смотрела в детстве. Там был Рутгер Хауэр, актер.

— Да пофиг. Хватайся за руку. Вон он, бар.

Мы направились в гущу световых пятен, а затем куда-то по узким ступеням вниз, навстречу бесшабашным гитарным рифам и барабанным перебивкам. Нас встретил сигаретный дым и радостные возгласы:

— Хэй, Дед, иди бухать! Ты чо такой медленный, на велосипеде ехал?!

— Ща, братва, — авторитетно сказал мой провожатый и подвел меня к барному стулу у стойки. — Пива будешь?

— Лучше чаю, — улыбнулась я.

— Угу. Слышь, Мокрый, чай у нас вообще есть?

— Чай? — удивился кто-то напротив. — Сварганим, если надо.

Сквозь грохот рок-н-ролла я расслышала хлопок и шорох фольги. Дед ткнул мою руку в нечто сухое и круглое, вызвавшее в памяти кошачий корм.

— Так, это сухарики. В миске фисташки. В пакете рядом чипсы, — рявкнул он мне на ухо, перекрикивая явно живую музыку. — Луковые со сметаной пойдут?

— Да.

В нос ударил ядреный рыбный запах.

— А вот тут слева я тебе всяких сушеных кальмаров насыпал. Еще фигни всякой. Ассорти, короче. Угощайся. И насчет пива тоже не стесняйся. Слышь, Мокрый, нальешь ей, а я отойду.

— Спасибо большое! — расчувствовалась я. Есть и пить, на самом деле очень хотелось.

Приученная братом Женькой выделять партии в композициях рок-групп, я замечала, что музыканты, играющие в баре, с упоением лажали. Однако это никак не мешало публике подпевать под байкерский гимн, подкрепляя восторги свистом и улюлюканьем. Я решила, что и мне фальшивые ноты мешать не будут, и сосредоточилась на чае и еде. Даже такой простой процесс у меня, у слепой, вызывал сложности. Обжегшись, я теперь всё делала медленно и осторожно, приучая себя радоваться тому, что есть сейчас.

— Ну, как ты? — вернулся Дед, когда я, наконец, насытилась закусками «под пиво».

— Хорошо, спасибо.

— Чего унылая такая?

— Устала, — призналась я. — День выдался тяжелый.

— Чо, может показать, где спать будешь?

Я кивнула. Нащупывая путь по стенке одной рукой и прилагая все усилия, чтобы его запомнить, я прошла вместе с байкером к деревянной дверце с постером над ручкой. Она скрипнула, и Дед что-то пнул ботинком. Покатилась стеклянная бутылка.

— Тут не особый порядок.

— Я все равно не вижу.

— Главное не перевернись. Короче, отдыхай. Туалет, если надо, по коридору следующая дверь направо. Если кто чего вякнет, всем отвечай, Дед разрешил. И вопрос решен!

— Не знаю, как тебя благодарить.

— Да не парься, — пробасил он и закрыл за собой дверь.

Воздух в подсобке был сперт, насыщен пылью и запахом несвежего белья, а главное — совершенно темен. Не понятно, где стены, где кровать, есть ли другая мебель или тут хранятся ящики с пивом.

Зрячему слепого не понять, — вздохнула я и принялась вытянутыми руками шарить перед собой и делать маленькие шажки, пока не уткнулась коленями в кушетку. Я забралась на нее, сняв кроссовки. Сон не шёл. В голове кружили мысли и воспоминания тревожного дня, они пробивались сквозь усталость и требовали их обдумать. А совершенно не хотелось…

Мне было не по себе, я чувствовала себя разбитой. Из-за толстых стен вместо живого бэнда пробрались в мою узкую, как купе в поезде, келью, рипящие гитары Арии. Кажется, это был «Игра с огнем», любимая Женькина песня. Как напоминание мне об «игре»…

Я села, опираясь о стену, шуршащую за спиной отклеившимися постерами и обрывками скотча. Не видя ничего вокруг, я явственно прочувствовала тепло, заключенное в невидимых контурах моего тела. Казалось, я была наполнена теплыми волнами. В полной тьме даже нагретые дыханием выдохи стали осязаемыми.

Что с Валерой? — подумала я тревожно, подобрав под себя озябшие ноги. — Где он? Мудрые говорят, что карма растворяется, как только тебе становится все равно. Закончилась ли наша с Валерой история? Судя по тому, как нечто недосказанное оседало тяжелым грузом в груди, причиняя боль, вряд ли.

Закрыв лицо ладонями, я прислушивалась к себе: во мне скопилось много всего, но не равнодушие. Я окончательно запуталась. И в сознание снова проник Матхурава.

* * *

Ювелир уже собрался закрывать лавку, когда на пороге показался крупный смуглолицый мужчина, чуть постарше него, в запыленном понизу дхоти и грубых сандалиях. Судя по намотанной вместо тюрбана тряпке на голове, бедной одежде и сильным грубым рукам, это был обычный крестьянин. Матхурава прищурился и хотел выгнать посетителя: такой точно и рупии не потратит на драгоценности. Но тот, робко покачивая головой и протягивая натруженную ладонь, сказал:

— Приветствую тебя, о господин! Удели мне минуту, прошу тебя! Я издалека. Весь день спрашивал в городе, на рынке, там и сям, кто такой будет большой мастер по золоту. Люди послали меня к тебе, говоря, что нет лучше знатока в Паталипутре. Есть у меня важный вопрос.

Матхурава приосанился и провел пальцем по усам — похвалу он любил. Даже от такого ничтожного бедняка она была приятна. Что же он, мастер своего дела, не подарит минуту страннику?

— Слушаю тебя, уважаемый.

— Сейчас.

Крестьянин выглянул на улицу, подманивая кого-то, и вернулся в компании со вторым худым земледельцем с карими глазами навыкате и ярко-красным от бетеля ртом. Беспрестанно жуя, словно корова, которую недавно Ашока объявил священной и непригодной в пищу, спутник крестьянина вытаращился на хозяина лавки и то ли кивнул непонятно чему, то ли поздоровался так странно. Матхураве смутно показалось, что этого тощего он уже где-то видел.

Раскланиваясь и благодаря за проявленную доброту, первый шудра принялся возиться в поясе и, наконец, извлек на свет подвеску в виде солнца с вкраплением из хризопраза. Это было ничем особым, в общем-то, не примечательное украшение, кроме того, что изготовлено оно было самим Матхуравой.

— Что скажешь, кто делал это? — спросил крестьянин, показывая подвеску в мозолистых пальцах с грязными широкими ногтями.

У ювелира пересохло во рту — именно эту брошь он потерял вместе с тюрбаном у источника в лесу, когда похищал красавицу Сону. Но Матхурава тут же взял себя в руки и небрежно бросил:

— Не могу тебе сказать, уважаемый. Такие безделицы нравятся всем подряд, стоят недорого, потому их и делают повсюду: от Паталипутры до самой Калинги. Так что извини, не помогу тебе. И задерживать тебя не буду.

Робкое выражение исчезло с лица оборванца, глаза сделались злыми и едкими. Он сжал ладонь, пряча брошь, и заявил:

— Не знаешь, господин ювелир? А на клеймо взглянуть не желаешь?

Ювелир похолодел. Проклиная тщеславную привычку отмечать все изделия обвитым воздушным перышком крошечным «К» на языке маурьев — по заглавной букве его семейного имени «Капур», он взъярился:

— Так ты на вежливость отвечаешь, ничтожный?! Убирайся! Не отнимай мое время!

— Куда же ты торопишься? — стиснул зубы крестьянин, страшно меняясь лицом и голосом. — Уж не к моей ли невесте, которую ты похитил в день перед свадьбой? А раздал ли ты за нее дары общине?! Заплатил ли, как я, ее отцу дакшину?! Говори, презренный!

— Что за бред ты несешь, чужестранец?! Как ты смеешь так говорить с тем, кто выше тебя по варне?! Вон пошел! Оба пошли! — гневался ювелир.

На крики выскочил из мастерской Радж с мечом в руках. При виде оружия крестьяне попятились, но у самого выхода смуглолицый проскрежетал с ненавистью:

— Я тебя выведу на чистую воду, ювелир! Я не только к дхарма-махаматрам, я к самому царю за правдой пойду! Ты получишь свое, злодей! Презренный вор!

Чужаки выбежали на улицу, задев головами колокольчик на входе.

— В чем дело, брат? — спросил недоумевающий Радж.

Матхурава не ответил. В уме его мгновенно пронеслись страшные мысли о том, что Сону отнимут и вернут в руки этого мужлана с черным от солнца лицом, или хуже того, посчитают, что обесчещенной девушке — одна дорога — стать проституткой. Продадут или заставят отрабатывать сумму дакшины. В этот момент ювелир совсем не думал о собственном позоре. Сердце его зашлось в негодовании и панике.

Не помня себя, Матхурава выхватил меч из рук брата и бросился вслед за крестьянами. Он лучше заплатит за убийство штраф в десять, а то и во всю сотню коров, чем позволит кому-нибудь дотронуться до его Соны!

Крестьяне были уже в конце квартала. Сжимая в руке меч, Матхурава бежал и не видел никого и ничего, кроме смуглых спин чужаков. Он быстро настиг их. С разбегу, ударом под колени сбил с ног худого. Схватив за плечо, рванул на себя оскорбленного жениха Соны и насадил на острие клинка его голый живот. Тот, выпучив глаза, захрипел, забулькал кровью. Не выпуская, Матхурава неистово кричал ему в лицо:

— Моя она, только моя! Моя! Моя, понял?!

Кто-то позади принялся вырывать оружие и оттягивать безумца. Но тот не слишком понимая, что творит, исступленно принялся отбиваться и размахивать мечом. Кто-то охнул и просел. Раздались вопли, вскрики и стоны. Толпа, представляющаяся сейчас Матхураве единым смазанным пятном белых и цветных одежд, тюрбанов и смуглых лиц, расступилась.

Ювелир бросил взгляд на истекающего кровью соперника и, тяжело дыша, ринулся к дому — убедиться, что Сона еще там, что она и, правда, его. И ничья больше!

* * *

Дверь раскрылась нараспашку, ручка хлопнула о стену. Дрожа от нахлынувших воспоминаний, от ужасного запаха крови, от пульсирующего в висках страха и заходящегося в только что пережитом аффекте сердца, я вернулась в реальность.

Послышался фривольный смех, щелчок и вдруг громкое женское:

— Ой! Ты кто?

— Да, ты чего тут делаешь? — вторил ей сиплый мужской голос, активно сопя и выпуская в помещение смачные алкогольные пары.

Я растерялась, с трудом извлекая себя нынешнюю из обезумевшего Матхуравы.

— Ты глухая, что ли? — с нажимом спросил парень.

И я пробормотала, свешивая с кушетки ноги:

— Дед разрешил. Я тут ночую.

— Ежовый корнеплод! — пробурчал сиплый. — Хоть бы нам сказал чего! Ну, мы ненадолго, прогуляйся минуток десять.

— Десять?! — возмутилась девица.

— Ладно-ладно, полчасика. Окей? Заметано? А потом ночуй, сколько влезет.

В другое время я бы возмутилась. Но сейчас, еще дрожащая, как лист, я просто надела кроссовки и по стеночке неуверенной походкой пошла обратно к бару, не обращая внимание на удивленный присвист, раздавшиеся мне вслед: «Накурилась, что ли? — Дурак, она же слепая!»

В конце концов, от духоты, смрада и бури эмоций мне самой хотелось бежать на улицу — глотнуть не прокуренного воздуха и почувствовать ветер в лицо. Живой и неподдельный, может, он выдует из меня жуткие воспоминания?

Несколько метров до лестницы я одолела с трудом, то и дело натыкаясь на столы, стулья и на завсегдатаев заведения. Но стиснув зубы, я всё-таки одолела клубы сигаретного дыма и узкие ступени лестницы. Подставила разгоряченный лоб ночной свежести.

— Курить будешь? — спросил неизвестный голос.

Я отчаянно замотала головой и, перебирая руками по кирпичам, пошла подальше от входа. А затем, навалившись спиной на стену, осторожно поднесла руки к лицу, боясь, что они и в этой реальности будут пахнуть кровью.

Рядом рыкнул мотоцикл, и из магнитолы покатились агрессивные волны хард-рока, смешанного с блюзовым ритмом. И напоминая о моем реальном детстве, проведенном с братом-рокером и его друзьями, старина Константин Кинчев запел лично мне. Прямо в лоб: