Когда Ника спросила в израильском аэропорту, куда я хочу отправиться, я мгновенно назвала Ришикеш. Но в шумную, наполненную ароматами специй, благовоний и жареных в масле лепешек Индию мы приехали не сразу. Сначала заметали следы, расплачиваясь наличкой и петляя по Азии: из переполненного русскими туристами Тайланда в Камбоджу, потом во Вьетнам. Ника не терялась, куда бы мы ни попадали. Думаю, из нее вышла бы виртуозная шпионка. А я, всё такая же беспомощная, следовала за подругой, ведомая ее заботливой рукой, и жалела, что мне доступны лишь звуки, запахи и пятна света вместо экзотических ландшафтов, древних храмов и интересных лиц.

Мы провели некоторое время у Южно-Китайского моря, в этой теплой, офранцузенной стране, где все было просто и дешево, и только потом направились в Индию. Теперь вряд ли кто-то мог разыскать нас. Шиманскому, да и Валере пришлось бы открыть третий глаз, чтобы увидеть, в каком отдаленном уголке мира мы оказались.

Иногда Ника посматривала новости и сообщала: «А тебя еще не нашли, ищут. Блин, ублюдок на свободе, но уголовное дело завели. Это хорошо» или «Живем спокойно, доблестная полиция обнаружила твой труп. Они так думают».

Из Израильского аэропорта мы сообщили близким, что с нами всё хорошо, но на связь выходить не будем ради их же безопасности. А затем перешли в режим молчания. Иногда я порывалась связаться с папой или мамой, но Ника сурово пресекала мои попытки, читая нотации о том, что нашим родственникам «цинковые посылки» ни к чему.

В своей жесткой практичности Ника напоминала Валеру. К счастью, на Новый год мы все-таки отправили в Россию открытки через ничего не подозревающих, дружелюбных туристок. Ника и тут нашлась: «Вы фильм „Амели“ смотрели? Вот у нас такой же квест, чтобы родители удивились».

Думаю, у папы действительно глаза на лоб полезли, когда он извлек из конверта с лондонским штампом картинку с плюшевым мишкой будто из моего детства, и подписью: «А в темной комнате совсем не страшно, тепло и хорошо! С Новым годом!» Никина сестра получила из Парижа фотку любимого подругой Джареда Лето с подписью на английском: «Жизнь прекрасна!»

— Ника, ну зачем эти паззлы? — сетовала я. — Чтобы их удар хватил?

— Чтоб удар хватил Шиманского! Чтоб он холодцом подавился, зараза, если к нему в руки наша почта попадет!

* * *

Уже третий месяц мы пребывали в Ришикеше. Подходил к концу январь, теплый, безветренный, как ростовский май. В крошечной столице йоги и просветленных никому не было дела до нас дела, туристов куда больше привлекали храмы, горы, бурный, спускающийся с гор Ганг, сидящие повсюду санниясины, а главное — сатсанги поселившихся в Ришикеше гуру.

Ника умудрилась снять за гроши комнату с отдельным входом и стойко переносила отсутствие бутиков и клубов, но истово ругалась на локальный интернет и вечно переперченное карри. Насмотревшись индийских фильмов, она приговаривала, смеясь:

— Во всех непонятных случаях танцуй.

Не привыкшая сидеть без дела, через месяц подруга нашла работу: переводила для любителей рафтинга весьма условный местный английский на американский, французский и русский. Мы обе потихоньку осваивали хинди, и как-то очень просто нашли общий язык с простодушными, радужными индийцами.

Впрочем, меня и здесь мучили головные боли и воспоминания. Поначалу я плакала часто, навзрыд в подушку или смачивая скупыми, беззвучными слезами темноту. Впечатлившись тем, что была моей матерью в прошлой жизни, Ника так вошла в роль, что будь я ребенком, она избаловала бы меня до невозможности.

С чувства вины от того, что втянула меня в эту историю, подруга легко переключилась на любовь. И это было хорошо, потому что именно ее мне так не хватало за те ужасные дни. Казалось, я никогда не напьюсь досыта обычным пониманием, сердечностью, ласковым словом, шутками и возможностью просто так, без объяснений и чужого раздражения, разреветься.

Благодаря заботам Ники, мне нашлось дело: помощь переводчика с несколькими языками нужна была многим паломникам, приезжавшим в соседний ашрам, где передавал учение мастер Пражни-джи.

Я была счастлива приходить туда, ведь никто, как он не освещал мою темноту так ярко, словно прожектор ночное небо. От его слов я растворялась в спокойствии, и уходить из ашрама, если честно, не хотелось. Мою историю мудрый индус слушать не захотел, заметил только:

— Сюда не приезжают люди от большого счастья. Спроси каждого, кто приходит в ашрам, ты услышишь о страданиях и трагедиях. Оставь прошлое позади, обращай внимание на то, что есть, — и ласково добавил: — Девочка, люди завязывают глаза на ретритах, чтобы научиться чувствовать больше. Относись к слепоте как к практике, изучай, погружайся в безмолвие, и когда-нибудь твоему ретриту придет конец. Повязка сама упадет с глаз. Если хочешь, поживи у меня в ашраме, чтобы твоя практика была полной.

И я с радостью согласилась. Мое раненое сердце постепенно излечивалось занятиями йогой, медитациями, бхаджанами и мудрыми наставлениями.

По совету гуру я стала постоянно «дышать» третьим глазом — как тогда, в лесу. И живой мир засиял.

Я смогла передвигаться по территории свободно, ведь здесь повсюду были рассажены цветы, переливающиеся новогодними огоньками, теплилась легкими вспышками желтого трава, плелись светящимися голубыми арками розы. В ответ на принятие Вселенная подарила мне сказку, и словно в волшебном саду зажглись искристыми фиолетовыми факелами кусты, переплетались неоновыми лабиринтами причудливые баньяны. Казалось, они росли в воздухе и спускали бесчисленные руки к земле. Больше всего мне полюбилось дерево бодхи, растущее прямо посреди двора. Его мощный ствол просвечивал желтым, крупные корни обвивали землю, будто мирно уснувшие питоны. Корни потоньше струились рядом юркими змейками, и все это передавало потрясающее чувство жизни, ее величия и тайны. Именно под таким деревом достиг просветления Будда. И глядя на природное чудо незрячими глазами, я верила в это!

* * *

Однако достаточно было мысли, полувздоха, чтобы вспомнить о Валере, и сердце сжималось и нашептывало о чем-то плохом. Откуда-то из глубин всплывала на поверхность тревога, шелест грустных, часто страшных снов, и множились сомнения в том, правильно ли я поступила, оставив его.

Ника сердилась при одном упоминании о Черкасове, а я молила Вселенную за него, просила зрячих почитать мне в Интернете новости о Черкасове, как выяснилось, теперь бывшем владельце скандальной сети магазинов. СМИ поутихли, но его проблемы так и не решились. Великобритания по-прежнему отказывалась выдавать якобы «преступника».

Воспоминания о том, что пугало меня в Валере, засыпало цветочными гирляндами индийских праздников, занесло пеплом ароматических палочек время, и осталась не объяснимая ни логикой, ни разумом тоска. Мне его не хватало до внутренней дрожи, не способной заполнить тягостную пустоту, до мурашек, до головокружения. Забыть о Валере-Соне было невозможно, ибо в череду спокойных дней в ашраме бесцеремонно врывался Матхурава. Он царапал грязными пальцами стены темницы и выл от горя и безысходности. В эти минуты «живой свет» гас, и темнота становилась по-настоящему страшной.

Исхудавший на хлебе и воде, превратившийся в свою тень, Матхурава становился мной, и я вздыхала им, моргала его веками, мучилась от чесотки немытого неделями тела и чувствовала неровный ритм сердца, бьющего кровью по вискам. А еще жажду. Голод. Тоску.

Как тигр в клетке, Матхурава метался от стены к стене каменного мешка, приникал лицом к решеткам.

— Сколько мне еще томиться здесь? — кричал Матхурава в едва подсвеченную невидимым факелом темноту.

В зоне видимости показался бородатый охранник с изуродованным оспинами лицом.

— Чего орешь? Сидеть тут будешь столько, сколько потребуется, чтобы крестьянин, которому ты вспорол живот, помер. Или, наоборот, поправился и смог прийти в суд.

— Горе мне! — Схватился за голову Матхурава.

После ночей, проведенных на голых камнях, болели бока и спина, но лучшего было не дано. Ювелир приник к решетке опять. Горячечно крикнул в спину уходящему стражнику:

— Скажи, брат, пускают ли посетителей к заключенным?

— Пускают. Не царю же на вас лишний провиант тратить.

— И жен пускают?

— Жен в первую очередь, — закачал головой в знак согласия охранник. — Кто помешает им делать богоугодное дело?

Матхурава проглотил горечь. Сона так и не пришла. И в этом было самое большое страдание — не в камнях, воде и сухой лепешке; не в духоте днем и холоде ночью, а в том, что он измучился от мыслей о ней и почему она не идет. Может, счастлива не видеть его, не чувствовать его касаний? Рада, что теперь он под замком? Что над ним нависла угроза смертной казни? Но кто позавидует индийской вдове?

Не навещали его ни братья, ни родственники. Лишь один раз пришла старуха-мать. В ее словах о бесчестье для всей семьи, во взгляде, полном слез, было столько укора, что лучше бы она и не приходила вовсе.

— Ма, что с моей женой? Где она? — взмолился Матхурава.

— Не спрашивай, несчастный! — гневно отрезала мать, жестикулируя быстрее, чем из ее уст вылетали слова. — Эта куртизанка лишила меня сына! И давно лишила! Мой язык не повернется говорить о ней! Столько позора на наши головы! Кто теперь захочет породниться с нашей готрой?

— Матушка, она не виновата, — простонал Матхурава. — Это я! Я… Не обижайте ее, матушка, молю милостью Шивы и Вишну!

— Молиться надо было раньше, сын мой, теперь поздно.

— Что с ней? Что с Соной? — неистово вскричал Матхурава. — Матушка!

Старуха не ответила, развернулась резко — так, что взметнулось на сквозняке ее белое покрывало и ушла. Принесенные в узле из чистой ткани его любимые ладу, печеные овощи и мясо ягненка не полезли в горло после ее ухода. Матхурава подумал самое худшее, и впервые с детства на глазах мужчины проступили слезы.

* * *

— Дыши, дитя мое, дыши. — Гуру гладил меня по голове, каждым касанием возвращая спокойствие и свет.

— Скажите, мастер, что же будет дальше? — шептала я, ощущая, что мои щеки залиты горячими слезами Матхуравы. — Что делать?

— Наблюдай, девочка, просто наблюдай. Углубляйся в том, что есть, в том, что реально.

— И всё пройдёт? Боль исчезнет?

— Полюби Пустоту, слейся с ней. Будь в «Сейчас», и обнаружишь, что «тебя» нет и никогда не было. Никого нет. И боли тоже нет…