Первую неделю в Лондоне Валерий беспробудно пил. В начале второй после взбучки, устроенной Сергеем, трезвости Черкасова хватило на то, чтобы перебраться из отеля в дом. С этим тоже помогла Леночка, оперативно нашедшая жилье в престижном Вэст-Энде.

— Валерий Михайлович, — взволнованно оправдывалась она в трубку, — простите, что так долго выполняла вашу просьбу. Новый директор заданий надавал! Не только мне. У нас тут все с ума сходят.

— Мостер? — скривившись, словно от зубной боли, спросил Черкасов.

— Нет, он назначил исполнительного директора.

— Кого? — ревниво поинтересовался бывший босс.

— Липмана, Константина Ильича.

— Не помню такого на нашем рынке.

— Он из другой сферы, — поторопилась объяснить Лена. — Из издательского дома, точнее, из сети магазинов. Занимался там продажами.

— Завалит всё дело, сука! — разозлился Валерий и, стукнув кулаком по стене, вдруг опомнился. — Прости, Лена.

— Ничего-ничего, я понимаю, — вздохнула она. — Я так переживаю за вас, Валерий Михайлович! Вы знайте, я на вашей стороне и всегда с радостью выполню любую вашу просьбу.

— Спасибо, я в долгу не останусь.

Он отбил звонок с желанием снова напиться. Однако расслабиться не удалось: приехал из Москвы адвокат. Устроившись в стоящем посреди гостиной кресле и положив на колени портфель из крокодиловой кожи, Юрий Витальевич огорошил новостями Черкасова и Ларина:

— Кира и Руслана отпускать из КПЗ не собираются, несмотря на отсутствие прямых доказательств их вины. Держат только потому, что они были с вами в Ростове и сопровождали в аэропорт с девушкой. Насчет Кира еще нашли запись, где он приносит Варваре еду и вещи. Присоединили к делу. Я пытаюсь пробить блокаду, сую договор с ней, а следователь настаивает, что тот — подделка. Отправил на экспертизу. Хорошо, что у меня есть второй, ваш экземпляр. Вы, кстати, о чём думали, Валерий Михалыч, когда Варвару похищали снова?

— А где написано, что я ее похищал? — окрысился Черкасов.

— В уголовном деле. Об этом говорят показания доктора вашего и Елены Бриннер, а повторном — пилота, отметившего странное поведение пассажиров. Товарищи из обслуживающего персонала аэропорта тоже вдруг вспомнили, что вы говорили слепой девушке совсем не то, что хотели сказать они, перебивали их и прочее. Сначала, мол, списали на вашу эксцентричность, а потом задумались. Вы прошли на посадку только потому, что были владельцем частного самолета, но в целом картина вырисовывается некрасивая. Думаю, что СКП подключит к делу Интерпол, потому что израильская полиция обнаружила в коттедже, где вы проживали в Тель-Авиве, полный хаос, кровь и светлые женские волосы, вырванную прядь. Я вас только один раз спрошу: где девушка?

Валерий взорвался.

— Да не знаю я! Не знаю! Сбежала! Испарилась, чтоб её!

— Не кипятись, — вступил в разговор Ларин и вытащил из кармана скомканную бумажку. — Юрий Витальевич, девицы оставили прощальное письмо. Вот оно.

— Девицы?! — поразился Морфин. — Они у вас делением, что ли, размножаются?

Пришлось объяснять ему всю ситуацию подробно. Пока Сергей говорил, Валерий мерил шагами комнату с интерьером, достойным фильмов о Шерлоке Холмсе, и чертыхался.

— Вы сошли с ума, господа! — заключил адвокат. — Оба. Я понятия не имею, как при всех ваших безобразиях выстраивать адекватную защиту. А нам, на секундочку, еще с уголовным делом о мошенничестве с поддельным товаром разобраться надо!

— Значит, выстраивайте неадекватную! — рявкнул Черкасов. — Пока здесь, в Лондоне мне вообще защита не нужна!

* * *

Но Валерий был не прав. Буквально на следующее утро нагрянула полиция, и растерянного Черкасова вежливо и настойчиво препроводили в Вестминстерский суд. Оказывается, российская сторона оказалась прыткой и затребовала незамедлительную экстрадицию уголовника и мошенника в одном лице.

Морфин извивался ужом, привлек лондонских коллег и сумел договориться о залоге. Британцы, априори считающие все дела российских подданных политическими, перенесли слушание на неделю.

Пряча лицо от камер в шарфе, Черкасов быстро сбежал по ступенькам в сопровождении Ларина и адвоката и сел в ожидающий кэб.

— Надо искать девушек, — констатировал Морфин, едва автомобиль тронулся. — Хоть из-под земли достать. Живыми, невредимыми и готовыми давать показания.

— Я займусь этим, — кивнул Ларин. — Думаю вернуться в Израиль и проверить все варианты, все лазейки, куда они могли деться.

Черкасов не слушал их, его трясло, хотя снаружи он казался спокойным. Наконец, он встрял в разговор соратников.

— Вы знаете, что в заявлении от России был мой новый адрес? Откуда?! Откуда, черт побери, Шиманский мог его знать?!

Повисла пауза.

— Его знала только Лена, — ответил Сергей.

— И ты. И вы, Юрий Витальевич, — процедил Черкасов. — Что это значит?

— А значит то, что она все делала с рабочего места. То есть ее телефон прослушивается, и компьютерный трафик наверняка тоже отслеживают, — заявил адвокат.

— Выходит, за всем стоит Мостер, — поджал губы Валерий. — В Израиле он тоже знал, где я. По звонку мобильного не такая проблема была отследить, где я остановился. Тем более владельцу интернет-компании с кучей хакеров на подхвате.

Адвокат по привычке сложил в трубочку пухлые губы, прищурился.

— Но Мостер уже получил то, что хотел, не так ли? Зачем ему вас преследовать?

— Он не хочет, чтобы я вернулся в Россию и обжаловал сделку через суд, — парировал Черкасов. — Перестраховывается.

— Тогда почему, скажите, он заплатил за вас залог? — склонил голову Юрий Витальевич.

— Залог? — опешил Валерий.

— Угу, на секундочку восемьдесят пять тысяч евро.

Сергей присвистнул. Помолчав немного, Черкасов мрачно распорядился:

— Дом срочно меняем. Не хочу, чтобы Шиманский подложил мне «посылку счастья» с героином или натыкал жучков. Никто не должен знать адрес. То же касается телефона. Номера меняем прямо сейчас. Они будут известны нам троим и всё.

— Да, зря мы расслабились. Меняли же постоянно телефоны в круговую, чтобы уйти от прослушки в России, — кивнул Ларин.

— Главное, больше девиц не воруйте, и разыщите этих двух, — крякнул адвокат.

* * *

Переехав в другой особняк инкогнито, Черкасов остался один: Сергей вернулся в Тель-Авив, Морфин — в Россию. В четырех стенах полупустого дома сквозняк подвывал, как голодный волк откуда-то издалека, предвещая опасность и беды. Валерий маялся, не зная, чем себя занять. Российские новостные сайты и соцсети гудели о том, что бывший владелец Дримсети — садист и извращенец.

Было бы проще это вынести, если бы он не обвинял сам себя. Злая память то и дело подбрасывала забытые в пьяном угаре подробности той ночи, и заставляла вспомнить ненавистную своей чистотой и невинностью, предавшую его Варю. Книги не читались, кино не смотрелось, еда не лезла в горло, нервы натягивались до звона, готовые лопнуть под кожей.

Валерий представил, что Ларин действительно отыщет Варю, привезет её… И понял, что не хочет этого. Потому что не знает себя, потому что, возможно, все эти шавки, сворой лающие на него, были правы. А он лишь притворялся нормальным до поры до времени, тогда как внутри него живет нечто… некто, кого он не в состоянии контролировать. Это пугало, это выбивало из равновесия одной мыслью.

Однажды, прочитав очередную «новость», Черкасов стиснул зубы и решил провести над собой эксперимент, чтобы выяснить, действительно ли он извращенец. И если да, то насколько.

* * *

Не готовый общаться с внешним миром и даже с проститутками, в едва обставленной спальне Валерий смотрел до одурения порно, подписавшись на самый что ни на есть кинк и хардкор. Это возбуждало, и сильно. Больше, чем всё остальное. Цепляло крючком и затягивало, заставляя смотреть в глаза грязной, подвальной правде. Валерий часами напролет бродил по сайтам, выискивая сюжеты с невинными на вид блондинками, бешено возбуждался и удовлетворял себя сам. Потом его рвало, и в дýше хотелось содрать мочалкой кожу до мяса. Ненавидя собственное нутро, он напивался до беспамятства, чтобы ничего не снилось и не думалось. Особенно о Варе. А проснувшись, как наркоман, втянувшийся в бессмысленное пристрастие, повторял тупое, вялое, а затем головокружительное погружение во тьму.

Перерыв сделал только на время слушания суда, где Морфин пустил в ход «неадекватную» защиту, настаивая, что все тома представленного российской стороной дела надо перевести на английский. Как ни странно, это сработало, и Валерия отпустили, взяв подписку о невыезде до конца января.

Черкасов с черными кругами под глазами вышел из зала суда, с победным видом показал язык российскому представителю, а в камеры журналюг сунул два пальца, сложенные в букву V:

— Но пасаран, товарищи! — хохотнул он и себе под нос буркнул: — Аве… Кришна…

* * *

Адвокат уехал, и Черкасов вернулся к эксперименту, всё больше погружаясь во внутренний мрак. Валерий не выходил на улицу, там можно было нарваться на репортеров, дежуривших у крыльца, заказывал через интернет продукты и выпивку, ел мало, забыл про спорт, прекратил бриться и вообще разбил зеркало в ванной, чтобы не видеть опостылевшую, полубезумную рожу с лихорадочным блеском в глазах.

Недели через две стало болеть сердце, и чтобы глотнуть нормально воздуха, Черкасов распахивал окно и жадно дышал промозглым британским туманом. Казалось, за ненужностью душа начала сжиматься и трескаться, как отброшенная змеей кожа в огне. Но Валерий не дал себе передышки и пошел дальше в исследовании собственных низов.

Заплатив круглую сумму, он добился приглашения на тематическую вечеринку для избранных. Подписал договор о неразглашении, выслушал правила, а в назначенный день приперся в джинсах и пестром, шутовском свитере в закрытый клуб, неприятно тем поразив любителей «кайфа с горчинкой», разряженных в вечерние платья и смокинги.

Черкасову были безразличны их взгляды, интерьер в стиле барокко и изысканный ужин при свечах с голыми, в крошечных кружевных фартучках официантками.

«Бал у сатаны, как в „Мастере и Маргарите“», — мысленно усмехнулся он, оглядывая по большей части некрасивых и немолодых, разодетых в шелка и бриллианты клиенток с особыми вкусами.

Валерий молча пропускал один за другим шоты лучшего шотландского виски и ждал действа, решив участвовать в любой оргии, какой бы она ни была. Варя поставила точки над «i», он же был готов вместо точки влепить себе на лоб клеймо извращенца и совать его людям в морду, как паспорт на таможне. Всем назло. СМИ, матери и собственной совести тоже.

Поначалу всё казалось фарсом. Но когда совсем юную, слегка угловатую девушку со светлой, как у Вари, кожей и рыжей копной волос, беззащитную в своей наготе, начали унижать, бесстыдно лапая, щипая, засовывая пальцы и что ни попадя в проданную за деньги женскую плоть, когда он увидел с трудом сдерживаемые слезы в девчоночьих глазах, Черкасов не выдержал.

Гнев затмил всё, и с громким русским матом Валерий въехал кулаком в челюсть белесому джентльмену, тыкающему обмотанную кожей ручку хлыста между покрасневших от шлепков, вздрагивающих ягодиц. Ненавистное, мерзостное возбуждение превратилось в ураган ярости, неукрощаемый и дикий.

Дубовым стулом с позолоченными ножками Черкасов саданул «ведущего», призвавшего соблюдать правила. А затем, как мужик с топором, пошел, удерживая в руке ножку того же стула в гущу возмущенных, привыкших к роскоши дегенератов, не разбираясь, кто суется под руку. Завязалась потасовка, и, прежде чем подоспели охранники, Валерий успел оттолкнуть голую девушку в угол — подальше от кидающейся на него извращенской публики, и раздать щедро пинков и ударов.

— Уберите этого сумасшедшего! Уберите! — истошно визжала дама в облегающем черном платье, потеряв туфлю на высоком каблуке. Ей вторили другие, причем некоторые «великие унижатели» мужского пола вопили громче леди.

Вышибалы вытащили упирающегося и кричавшего о готовности выкупить «рабыню» Черкасова на задворки. Там, изрыгая ни черта не понятный сленг, они избивали его, не щадя ни лицо, ни почки. Мордовороты ушли, оставив Черкасова валяться в луже.

Глядя подбитыми глазами на одинокий фонарь и отхаркиваясь собственной кровью, Валерий улыбнулся. Впервые за все это время.

Небо, затянутое чернильными тучами, плевалось моросью, холодная грязь заливалась за шиворот, ныло, резало, саднило тело, но он улыбался. Подняться не было сил — Черкасов всё выдал на гора, а что осталось, отобрали охранники. Неизвестно, сколько бы он провалялся в мрачном колодце домов, если бы какая-то девушка, одетая, как все, в куртку и джинсы, не подошла и не спросила:

— Эй, ты там живой?

Черкасов не сразу понял небрежный английский, отдавшись с головой на время сражения и последующей бойни родной нецензурщине. Девушка с рыжей копной волос наклонилась. Превозмогая боль, он заставил себя приподняться на локтях.

— Как никогда, — пробормотал он разбитыми губами, продолжая глупо улыбаться.

— Ты, наверное, «нижний», раз радуешься боли, — заметила незнакомка. — Новичок в Теме?

— Скорее нормальный, — ответил он с радостью и застонал, поднимаясь. — Говно вся эта ваша Тема.

— Давай помогу, — девчонка протянула руку, и Черкасов с удивлением узнал в ней «рабыню для унижений».

— Тебя отпустили?

— Куда они денутся? У меня почасовая оплата, но заплатили только десятую часть, уроды. На кой ты ввязался? Я теперь не знаю, чем оплачивать счета.

— Я дам, — кривясь от боли в ребрах, сказал Валерий, — на счета. Зачем ты этим занимаешься? Неужели нравится?

Она пожала плечами, словно говорили о чем-то обыденном.

— Какая разница? Отчим дома делал почти то же самое, но бесплатно. С пятнадцати лет терпела. Сбежала в Лондон, а тут фак заработаешь на жилье и прочее. Дорого. За такую «работу» хорошо платят, можно не ломать голову потом, где брать деньги. Перетерплю. Не привыкать.

— Это не работа, — сказал хмуро Черкасов и, подтаскивая ногу, медленно пошел за ней по темному проулку, мимо мусорных баков, лестниц и глухих кирпичных стен. После недолгой паузы он спросил: — Ты вообще мечтала о чем-то?

— Фигня это всё.

— Скажи, — он снова сморщился. — Все о чем-то мечтают. В твоем возрасте точно. Сколько тебе? Семнадцать-восемнадцать?

— Девятнадцать.

— Кем ты хотела стать? Не проституткой ведь?

— Нет, конечно, — грустно хихикнула она, явно смущаясь. — О таком не мечтают. Я рисую хорошо, но выучиться на дизайнера мне не светит. Я даже школу не закончила.

— Закончишь, — твердо сказал Черкасов.

— А на жизнь ты мне, что ли, кэш давать будешь? — усмехнулась она.

— Буду.

— Хочешь лайфстайл? Я на такое не согласна.

— На кой мне твой лафстайл? — буркнул Черкасов. — Я — идиот, которому нечего делать и некуда девать деньги. Сколько тебе надо, чтобы доучиться и поступить на дизайнера?

Она ошеломленно вскинула на него глаза, внезапно осознав, что он не шутит.

— Не знаю.

Они вышли на ярко освещенную улицу. Черкасов поймал проезжающий мимо кэб, назвал адрес.

— Узнай. И что там с твоими счетами? Я не помню тут свой телефон. Не нужен был. Будем проезжать мой дом, запомни просто. Придешь, дам деньги.

— А чем я расплачусь?

— Да ничем, — фыркнул Валерий, — считай, что тебе встретился русский сумасброд, больной на всю голову альтруизмом.

— О'кей, — подумав, кивнула девушка. — Я, кстати, Джули.

— Юлька, значит. По-русски. Я — Валерий. Черкасов, — представился он и вспомнил свою любимую присказку: «Не давай рыбу, дай удочку, чтобы человек сам поймал». — Оплачу строго учебу и нужды, на другое найдем тебе человеческую подработку. Ты — взрослая девочка, а я — кретин. Но не Санта-Клаус.

Джули опять пораженно на него уставилась, затем кивнула. Они замолчали, глядя на мокрый асфальт ночного Лондона.

* * *

Следующим утром Черкасов натянул, как мог, одежду на опухшее от побоев тело и пошел по улицам, с изумлением замечая, что в его отсутствие жизнь продолжалась. В витринах появились рождественские украшения, куда-то бежали люди. Он втащил себя в двухэтажный красный автобус и проехал до Пиккадилли. Пряча под капюшоном и солнцезащитными очками страшное, всё в кровоподтеках и ссадинах, лицо, с трудом переставляя ноги, он шел среди людей чужой, странный, словно вырвавшийся из преисподней, затасканный падший ангел.

Валерий жадно вглядывался в здания и витрины, в машины, в иностранные мордашки и физиономии разных цветов кожи. Никому не было до него дела, разве что непрекращающейся со вчерашнего вечера мороси и ветру, бьющему по щекам. Хмурились, взбухали на небе дождем тучи, кости пробирало сыростью до дрожи. «Здорово. Как в Питере», — думал Валерий.

Сегодня он дышал не на полвздоха, а в полную грудь. Кривился от боли и был ей благодарен. Потому что чувствовал себя живым.