Я плохо спала. Несмотря на то, что гуру твердил о необходимости концентрироваться на настоящем моменте, я постоянно уносилась мыслями в прошлое. Я думала об убитом парне — Иване Демидове, искала закономерности, обсуждая их с Никой. Почему он? Какова роль у Шиманского в кармическом узле?
Я была уверена, что она была. Иначе, согласно обычной логике и космической закономерности, я бы не оказалась в момент убийства с выставленной в руке камерой. По иронии судьбы, я превратилась в угрозу беззаконию, как Фемида с завязанными глазами. Казалось, именно в воспоминаниях о реинкарнации были сокрыты подсказки о том, что делать в жизни нынешней. На мои вопросы, Праджни-джи неизменно отвечал:
— Сиди в Випассане, дыши и исследуй, кто ты есть. Личная история — это не то, что нужно, чтобы познать Целое. В свое время всё откроется, всё станет понятно.
Но я была нетерпелива, несмотря на медитации, йогу и сатсанги. Этой ночью я больше размышляла о Матхураве и сердилась, что память о той жизни так отрывочна.
Едва я заснула, меня разбудил грохот за стеной. Это значило, что пробило пять утра, и индианки, живущие при ашраме, пришли принимать душ. Правда, судя по звукам, купались там не три невысокие женщины, а стадо упитанных слоних, роняющих хвостами жестяные тазы и трубно выдувающих на себя через хоботы воду. Чтоб им!
Лениво и раздраженно я выбралась из постели и, вскрикнув, начала падать. Еле успела выставить руки и уткнуться ими в мазанную глиной стену. Яркие краски мгновенно заменили темноту, я увидела, как меня тянет вперед цепь, соединяющая железный ошейник и кандалы на руках и босых мужских ногах.
* * *
Стражник в красном дхоти вытянул Матхураву в центр огромной залы, арочный свод которой подпирали резные колонны, покрытые позолотой и лаком. Прадештар встал предусмотрительно рядом, уткнув древко копья в пол.
На полукруглом пьедестале, на фоне сине-голубых мозаичных стен высилось гигантское золотое Колесо Дхармы с восемью спицами. Трон царя Ашоки пустовал — будучи в отъезде по государственным делам, правитель поручил вершить суд трем уважаемым брахманам. Бритые головы судей с тремя белыми полосами и алым бинди на лбу как по команде повернулись к обвиняемому. Мелькнули хвосты седых кос, спускающихся с затылков.
Опомнившись, Матхурава почтительно склонился перед жрецами в белых одеждах. На груди брахманов сверкали золотые пластины на многочисленных нитях, унизанных священными семенами рудракши, в ушах — серьги. Ювелир готов был поклясться, что золотые украшения с сапфирами у самого молодого из судей делал он сам. Поможет ли это в слушании? Судя по тому, что его, известного на всю столицу мастера, держали почти месяц в темнице, вряд ли.
Наконец-то чистый после ритуального омовения, положенного перед судом, Матхурава чувствовал легкость в теле, несмотря на кандалы. Расправив плечи, он решил, что будет отстаивать себя до последнего, и оглядел почетных жителей Паталипутры, восседающих вдоль центральной дорожки на расписных синих креслах. Сразу же узнал советника, покупавшего у него рубины.
В надежде увидеть Сону, ювелир бросил взгляд в толпу. Люди, пришедшие на слушание, разделились соответственно варнам: брамины гордо стояли ближе к трибуналу, кшатрии в красных и голубых одеяниях по центру, затем вайшьи, среди которых Махурава с волнением увидел множество знакомых купцов, ремесленников, родственников и младших братьев. Ближе к выходу пестрой, смуглой толпой теснились шудры. Ни матери, ни Соны нигде не было видно. Ювелир набрал в грудь воздуха, моля богов о помощи.
Другой прадештар вывел на центр полусогнутого темнокожего шудру с перевязанным животом. И встал рядом.
Старший из брахманов встал и поклонился присутствующим, а затем торжественно объявил:
— Да пребудет с нами милость богов! Да помогут они рассудить справедливо и ничем не нарушить священные законы Ману! Ом!
— Ом! — вторили ему сотни голосов.
— Крестьянин Прабхакар, сын Ананда, обвиняет ювелира Матхураву, сына Капура, в похищении невесты, за которую уже была уплачена дакшина отцу девицы и общине, и в насилии над ней, — объявил тот же жрец и кивнул шудре: — Говори.
Матхурава шагнул вперед, зазвенев цепями. Его глаза засверкали гневом:
— О, почтенный Махаматра, возражаю! Я хорошо знаю законы Ману, и согласно дхармашастрам, низший по варне не может обвинять высшего! Я — вайшья, а он — шудра, справедливый суд невозможен!
Брахман помоложе и постройней сделал негодующий жест рукой.
— Какое право имеешь ты, Матхурава, говорить о варнах, если забыл о них, взяв в жены неприкасаемую?!
Толпа ахнула.
— Будь она хотя бы шудрянкой, ты получил бы порицание и отягчил свою карму, но вступив в брак с неприкасаемой, ты нарушил основной закон дхармы, — чеканил брахман. — Потому ты больше не можешь называться вайшьей и дваждырожденным. И прав у тебя теперь не больше, чем у собаки! Сорвите с него шнурок!
Стражник достал кинжал, и тут из толпы к нему бросилась старуха Шри Дэви:
— Стойте! Стойте! — Она упала в ноги прадештару и обняла их. Тот замер, ошеломленный. Не вставая, она со слезами на глазах заговорила: — Прошу прощения у почтенного суда, я не имею права вмешиваться, но заклинаю, позвольте разъяснить!
— Говори, старуха, — произнес старший жрец.
— Брак между моим сыном, Матхуравой, и неприкасаемой не действителен, его нельзя брать в расчет!
— Отчего же?
— Когда дакшина уже уплачена и принята, брачная сделка считается законной, даже если ритуал соединения браком не проведен, ведь так заповедовал великий Ману? — получив кивки от судей в знак согласия, Шри Дэви продолжила: — Ни одна женщина не имеет права дважды вступать в брак! Это ее нужно покарать за измену, а не моего сына!
— Молчи, старуха! Еще будешь указывать нам! — фыркнул худой пучеглазый брахман. — Стражники, уведите ее с места суда!
Прадештары подхватили под руки пожилую женщину и понесли к выходу, а судьи зашептались между собой. Наконец, старший обратился к крестьянину Прабхакару:
— Мы выслушаем тебя, шудра, а затем примем решение.
Держась за живот, обвинитель ткнул пальцем в Матхураву.
— Этот человек проезжал через нашу деревню несколько месяцев назад. Его видели мои односельчане… — он принялся рассказывать.
А перед глазами Матхуравы летели воспоминания: грязные женщины, лачуги, старики, крестьянин с красным от бетеля ртом, у которого он спросил дорогу, источник и момент, когда он впервые увидел Сону. Надо было отдать ему должное, шудра опросил каждого, кто хоть краем глаза видел заезжего путника.
Из толпы вышел бетельщик-свидетель, а еще старый, высохший до костей брамин — он, оказывается, сидел под баньяном, собираясь медитировать, и заметил, как молодой путник на гнедом жеребце скакал в сторону источника, к лесу, куда незадолго до этого пошла дочь кожевенника Сона.
— Чужестранец был в лиловом тюрбане. Солнце всходило, и в его лучах засияла на тюрбане брошь, так засияла, что я чуть не ослеп, — скрипел и покашливал старик-брамин.
— Вот в этом? С этой брошью? — обвинитель поспешно достал из складок накидки потерянный Матхуравой тюрбан.
— Да, да! — затряс головой старик. — Всё так.
Шудра снова яростно указал на ювелира.
— Вот они, доказательства! Он, мерзавец, похитил мою невесту, почти жену, и держал ее у себя много месяцев, насиловал и мучил! Ювелир женился на ней, не имея права, и только потому, что испугался возмездия по закону, когда я нашел его! Он бросился на меня, как бешеный тигр, все вы знаете, что такое тигр-людоед, выходящий в деревню! Он ударил меня мечом в живот! Стал кидаться на людей…
— Достаточно, — сказал пучеглазый жрец.
Но шудру было не остановить, он кричал в запале:
— Я требую справедливости! Я молю о справедливости мудрейших судей! Я требую смерти для этого тигра-людоеда!
— Что ты скажешь в свою защиту, Матхурава, сын Капура? — спросил пучеглазый.
У ювелира пересохло в рту, он облизнул губы и поднял руку.
— Я возражаю! Я женился на Соне… Да, я взял ее в жены, нарушив законы дхармы в том что касается варн, а не в том, что касается брака. Вы знаете, почтенные Махаматры, что умыкание невесты и женитьба на ней силой называется ракшаса, но тоже не исключается законом Ману. Что же касается удара мечом, скажу: согласно дхармашастрам, если совершено насилие в защиту жены, оно не считается грехом и преступлением. Я грешен лишь в том, что женился, потому я готов понести наказание и быть изгнанным из своей варны.
Толпа зашумела. Возмущенные возгласы, оскорбления летели в сторону ювелира, пока стражники не приструнили присутствующих.
Встал старший жрец. Воцарилась тишина. Матхураве казалось, что все слышат, как от голода и страха у него урчит в животе, но это было не так унизительно, как во всеуслышание признать себя неприкасаемым, в мгновение ока превратиться из человека в пса.
— Согласно закону, женщина не может быть свидетелем в суде, «вследствие непостоянства женского ума», но обстоятельства дела требуют, чтобы мы выслушали и ту женщину, о которой ведется спор, — он махнул стражникам: — Прадештары, приведите Сону, дочь кожевенника!
Сердце Матхуравы сжалось, а потом заколотилось нещадно в ожидании.
Люди вытянули шеи в сторону высоченных резных дверей. Они распахнулись, и в сопровождении дюжих стражников в зал вошла маленькая фигурка, закутанная в голубой платок. Сона! Всё существо Матхуравы потянулось к ней.
Она остановилась на отдалении и склонилась в глубоком поклоне перед брахманами, но не открыла лица. Впрочем, взволнованному ювелиру было достаточно и ее глаз, этих прозрачных черных бриллиантов под прекрасными дугами бровей. Как же она была сейчас напугана, переполнена отчаянием и робостью! Матхураве вдруг стало стыдно, что стоит перед ней такой — униженный, в цепях, что он не может, не имеет права спрятать ее за своей спиной от любопытных, жадных, пошлых взглядов мужчин. Сона лишь раз мельком глянула на него и отвела глаза, замерев в ожидании вопросов.
— Скажи, презренная, — начал пучеглазый жрец, — бежала ли ты добровольно с ювелиром Матхуравой?
— О нет, — смущенно ответила она, — он похитил меня, забрал против воли. Я просила и плакала, но он не послушал.
— Отчего ты не открываешь свое лицо, неприкасаемая? — недовольно спросил старший жрец.
— Мне стыдно, о, почтенный брахман.
— Ты стыдишься прелюбодеяния своего?
Сона вздрогнула, а Матхурава так сжал кулаки, что зазвенели цепи на кандалах.
— Ювелир взял меня против воли, — чуть не плача, сказала она. — Он знал про дакшину, знал, что я предназначена другому по велению отца и общины. Все эти месяцы он унижал меня и насиловал. Держал взаперти и не давал увидеть солнце, издевался…
Сона все-таки разрыдалась.
— Как же… — вырвалось недоуменное и обиженное у Матхуравы.
Но прадештар толкнул его, и мужчина замолчал, слушая обвинения любимой и чувствуя, что его душа умирает с каждым ее словом, сворачивается, словно скисшее молоко, попавшее на огонь, в тысячу крошечных комочков. Казалось, его резали по живому — так это было больно! Но ни зажать уши скованными руками, ни убежать, ни ударить рыдающую Сону за правду и ложь он не мог.
Словно в тумане Матхурава слышал, как старик-брамин из деревни рассказывал, что община позволила шудре жениться на неприкасаемой только потому, что ее отец был чужестранцем, а не парией по рождению. За такое разрешение крестьянин заплатил вдвое бóльшую дакшину на благо деревни и принес самую щедрую пуджу богам, а свадьба была назначена на следующий, после похищения, день. Своим беззубым дряблым ртом брамин поведал, что отец Соны умер, не пережив позора, и просил жестоко покарать похитителя. Всего месяц назад умерли то ли от голода, то ли от непонятной болезни сестры похищенной и брат.
Ювелир видел, как при этих словах Сона опустилась без сил на пол, слово ее не держали ноги, и затряслась в рыданиях. Но Матхурава не жалел ее больше, потопленный обидой и безмолвным, отравляющим кровь гневом.
Выслушав всех и посовещавшись, судьи-брахманы встали. Стражники заставили подняться и Сону. Старший жрец объявил громко и четко:
— С благословения богов справедливое и законное решение вынесено! Брак ювелира Матхуравы с Соной, дочерью кожевенника, расторгается этим судом окончательно и бесповоротно. За попытку убийства крестьянина Прабхакара Матхурава будет обязан выплатить ему штраф в размере стоимости тридцати коров. За обман брамина, совершившего обряд невозможного брака, Матхурава выплатит в казну штраф в размере стоимости трех коров. Над женщиной, ставшей таковой в результате насилия, будет проведен обряд очищения, чтобы она перед Богами и людьми смогла называться «пунарбху». После проведения обряда Сона будет отдана прежнему жениху — по закону Ману она всегда принадлежала ему, так как тот уже выплатил дакшину общине и отцу девушки. Однако если крестьянин Прабхакар, сын Ананда, не захочет принять невесту, он или его семья имеют право любыми способами возместить сумму дакшины, даже продав при желании дочь кожевенника в рабство.
— Нет, нет, я заберу ее обратно! — закричал радостно темнолицый Прабхакар. — Только совершите очищение! Грязной она мне не нужна!
— Жаль, я не прикончил тебя, сын ведьмы! Будь ты проклят! — Стражник не смог помешать Матхураве плюнуть шудре в лицо. Стиснув зубы и кулаки, ювелир обернулся к Соне: — И ты! Будь ты проклята!
Она вздрогнула, словно он ударил ее, и закрылась платком, как щитом. Прадештары с двух сторон ткнули в Матхураву копьями, третий дернул за цепь, принудив бывшего ювелира встать на колени перед судом.
* * *
Я упала на колени на каменный пол, и очнулась от боли. За стеной еще плескались индианки. А внутри меня царила такая пустота, словно мою душу выскребли, выдрали, вытянули, оставив лишь телесную оболочку. На автомате я поднялась, провела ладонями по саднящим коленям и, почувствовав влагу, лизнула палец — кровь…
Насилие, одержимость, предательство, проклятия — не слишком ли много всего для меня одной? Непроглядный мрак застил все вокруг, теперь даже деревья за окном не светились. Впрочем, мне и не хотелось ни видеть, ни слышать, ни прилагать усилия, ни любить… Было это мое чувство или Матхуравы? Какая, к черту, разница?
Кто-то постучал в створку двери, и я услышала голос Ники:
— Варюнчик, не спишь?
Не дождавшись ответа, она вошла и обняла меня.
— Привет, моя девочка! Я знаю, что ты встаешь рано. Едва ворота в ашрам открыли, я сразу тут как тут.
Я еле сдержалась, чтобы не отбросить с моих предплечий ее руки с силой да так, чтобы она обо что-нибудь ударилась, но я лишь аккуратно высвободилась и, нащупав стул, села. Тьма, пусть будет тьма, я не хочу видеть даже контура Ники!
— Здравствуй, — выдавила из себя я.
— Первый раз вижу тебя в таком настроении, — защебетала Ника. — Ты, наверное, плохо спала? Голова не болит?
— Нет.
— Варюнчик, а я вот чего так рано… Только ты не сердись, хорошо? Мы по скайпу снова начали общаться с Егором. Скучаю я без него, а он без меня.
— Глупо.
— Да нет, я проверила, Скайп не отслеживается, полиция только хочет отслеживать, но Майкрософт не разрешает. Это точно, не волнуйся!
— Угу.
— Но даже ему я никогда и ни за что не скажу, где ты, Варюнчик! Я же тебя люблю!
— Угу.
— В общем, Егор прилетает в Гоа, и я еду встретиться с ним.
— Это опасно, — буркнула я, впервые чувствуя полное недоверие к Нике: если она как мать предает сына ради чистоты варны, что стоит ей продать подругу ради собственного счастья?
— Мы будем шифроваться, ты же знаешь мои таланты. Я ненадолго, не успеешь соскучиться! Только мне уже бежать надо, чтобы успеть на автобус. — Ника чмокнула меня в щеку, я не смогла сделать этого в ответ. Она сжала мою руку: — Не дуйся, Варюнчик! Ты такая красавица, сейчас еще красивее стала, будет и у тебя настоящая любовь, а не этот дебильный урод с миллионами! Всё, я побежала!
Я была рада услышать, что с каждым ударом сердца все тише становится цоканье ее каблучков. Надо было прийти в себя, в прямом смысле слова — вернуться, вернуть себя в это слепое тело.
Я поднялась со стула. Очень хотелось пить. Приникла к плошке с водой. Жажда не угасла. Все так же хотелось пить, но не воды, а чего-то другого, тонкого, благостного. Может, любви и искренности?
Зазвонил колокол: всех звали в зал для медитаций. Вздохнув, я натянула штаны и кофту и принялась нащупывать путь. Наткнулась на кадку с пальмой, и меня вдруг осенило: кажется, я точно знаю теперь, кем был в той жизни Шиманский!