О чудачествах некоторых офицеров Российского Императорского флота в обществе ходили легенды. В этой главе мы попробуем рассказать о наиболее знаменитых чудаках, носивших русский морской мундир.

Потомок «полудержавного властелина» Алексашки Меншикова, светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков был известен как острослов и автор массы каламбуров. Кроме того, это был, возможно, один из немногих полных адмиралов XIX в., не имевший ни малейших следов военно–морского образования (впрочем, ни кораблями, ни эскадрами он так и не командовал). Это, однако, не помешало светлейшему князю занимать пост начальника Главного морского штаба империи.

Мнение современников об Александре Сергеевиче не было единообразным.

Так, император Александр Первый считал, то у Меншикова «душа чернее сапога», а ум есть «лишь для того, чтобы кусаться». Русский поэт и партизан Отечественной войны 1812 г. Денис Васильевич Давыдов возражал, что светлейший князь «умел приспособить свой ум ко всему». По мнению же управляющего Морским министерством Ивана Алексеевича Шестакова, Александр Сергеевич был человек, «необычайно ловко мывший грязное белье дома» и «не грешивший снисходительностью к людям».

Многие моряки вошли в историю благодаря любви к различным животным.

Контр–адмирал и командир Ревельского порта Павел Николаевич Вульф души не чаял в своей собачке:

«Адмирал не разлучался со своим мопсом, и, когда ездил на дрожках в свое управление, неизменно сажал его рядом с собой. Они даже как будто походили друг на друга, как это иногда бывает с любимыми псами. И так этот мопс привык каждое утро ездить на службу, что когда однажды адмирала вызвали в Петербург, он в обычный час самостоятельно отправился в управление, пролез в подъезд и направился в кабинет. Дежурный, увидя его, подумал, что адмирал идет сзади, и широко раскрыл двери. Мопс спокойно и важно вошел в кабинет и, как часто бывало, вскочил на кресло у письменного стола и на нем расселся. Однако когда увидели, что больше никто не идет, и выяснилось, что командир порта уехал, бедного пса вежливо выставили. Этот случай быстро распространился по порту и, несомненно, послужил к прославлению адмиральского любимца».

Лейтенант Владимир Вильгельмович Витгефт был известен тем, что в годы службы на минном крейсере «Доброволец» жил в одной каюте с. совой. Вот что рассказывал об этом его сослуживец Гаральд Карлович Граф:

«Как–то раз он вернулся под утро на миноносец, держа на руке большую сову, которую водворил у себя в каюте. Это всем нам не очень понравилось, так как каюты выходили в кают–компанию, а сова издавала очень неприятный запах, который проникал во все помещения. Поэтому Витгефту было поставлено условие, что он всегда будет держать запертой дверь своей каюты. Неизвестно, чем сова покорила сердце Витгефта, так как она была очень злая и всегда норовила клюнуть своим острым клювом. Все же она прожила у Витгефта добрых две недели, и мы по утрам осведомлялись у него, не было ли перепалки с его «сожительницей». В конце концов перепалка и произошла: сове, видимо, надоело сидеть в каюте, и она внезапно напала на своего хозяина и его пребольно клюнула. Тот так перепугался, что решил от нее избавиться, и она была «списана», т. е. ее вынесли с миноносца и посадили на ближайшее дерево. Надо думать, что к полному удовлетворению совы».

Были и «специалисты» по другим домашним животным.

Контр–адмирал Михаил Федорович Лощинский находил душевное равновесие в разведении свиней.

Причем занимался этим делом, как говорится, без отрыва от основного производства. Рассказывает капитан 1–го ранга Владимир Иванович Лепко:

«Всю свою службу Лощинский провел на Черном море. Он в то же время был и хуторянином и. на свою службу во Флоте всегда смотрел как на удобное средство к улучшению своего хутора. почему во всех стадиях своей служебной карьеры он ухитрялся очень искусно пользоваться служебным положением и властью для утилизации матросов своего экипажа в качестве даровых рабочих, для насаждения арбузов и винограда на бахчах своего хутора, куда они транспортировались обычно по железной дороге за счет казны.

Матросы употреблялись им также для приспособления коридоров и трюмов большого корабля, которым он командовал, под сушку говяжьих костей, собираемых им лично и его агентами со всей эскадры. Кости эти, высушив в недрах своего корабля, он ухитрялся также каким–то казенным способом пережигать и в качестве удобрения посылать на свои поля.

Любовь к огородничеству и разведению свиней была развита в почтенном адмирале до того, что всюду, где бы он ни был, он был как бы центром массы на свободе гуляющих свиней».

Добавим, что Лощинский был известен как автор приказа о спуске на своем флагманском корабле адмиральского флага «для непривлечения внимания неприятеля» — именно такая формулировка была записана в его флагманском журнале! Вспоминает адмирал Николай Оттович фон Эссен:

«Лощинский был назначен из Черного моря, специально как знаток минной обороны. Он оказался стариком, неспособным ни к какой активной деятельности и всегда проявлявшим явное отвращение ко всякой опасности, даже при самых ничтожных военных операциях. Это, впрочем, не помешало ему быть награжденным Золотым оружием (шутники говорили, что надпись должна быть не «За храбрость», а «На храбрость») за канонаду, открытую им по неприятельским пароходам, заградившим, однако, часть выходного фарватера».

А вот генерал–майор по Адмиралтейству Владимир Александрович Попов был поклонником домашней птицы, вернее — кур. И привычкам своим не изменил даже с назначением командиром крейсера 1–го ранга «Владимир Мономах», которому суждено было в составе других кораблей эскадры вице–адмирала Зиновия Петровича Рожественского погибнуть в горниле Цусимской катастрофы. Вот что говорили о нем соплаватели:

«Из него вышел бы хороший фермер. Недаром на всех остановках, где только можно было, он скупал кур. Он относился к ним с особой любовью и не давал их резать даже для кают–компании, хотя и знал, что офицерам иногда приходится питаться плохо. К приходу в Цусимский пролив на судне накопилось множество кур. Клетки с птицами ярусами стояли на полуюте, висели над полубаком на штангах, прикреплялись по сторонам на леерах между шлюпбалками. Военный корабль превратился в курятник».

Лейтенант Андрей Алексеевич Экенберг (сослуживцы считали его человеком несколько не от мира сего) однажды, по словам все того же Гаральда Карловича Графа, чуть не был обвинен в растлении малолетних женского пола:

«… Лейтенант Экенберг — небрежно одетый, рассеянный и добродушный человек. По улицам он ходил, мурлыча что–то под нос и имея под мышкой большую коробку из–под гильз, в которой было все необходимое для набивания папирос. Когда ему хотелось закурить, он останавливался перед ближайшим подоконником, ставил на него коробку и невозмутимо начинал набивать папиросу. Когда папироса была готова и закурена, все укладывалось обратно в коробку, и путь продолжался. Не помню, где он тогда служил, но его путь лежал мимо здания женской гимназии, и его шествование часто совпадало с моментом выхода гимназисток на улицу. Присутствие барышень мало стесняло Экенберга, и он не менял своей привычки — останавливался и производил набивание папиросы. Это, конечно, сильно забавляло гимназисток, да и вся его фигура была очень комичной, так что они над ним подсмеивались. Скоро и зоркие глаза классных дам заметили несуразную фигуру Экенберга. Они были уверены, что он совершает свое хождение мимо гимназии с целью смущать гимназисток. Во всяком случае, с их точки зрения это было неприличным. Пожаловались начальнице. Та заволновалась, что какой–то морской офицер «пристает» к гимназисткам, и пошла жаловаться адмиралу Вирену.

Экенберг был вызван к адмиралу. Когда он предстал перед ним и узнал, что его обвиняют в приставании к гимназисткам, то тут же улыбнулся, чем страшно рассердил главного командира. Но все же ему удалось убедить его, что такое обвинение ни с чем не сообразно. Адмирал, оглядывая Экенберга, легко поверил в это, так как уж слишком к его облику не подходила роль дамского ловеласа. Он был отпущен с миром, но ему рекомендовали избрать другой путь для возвращения домой».

А вот прапорщик по морской части Карл—Гарри-Герберт Эрнестович Гильбих отличился тем, что. пошел в атаку на адмирала! Дело было на строевых учениях во время сборов офицеров запаса. Как вспоминает сослуживец Гильбиха:

«На учение неожиданно прибыл командир порта, и желая проверить, насколько прапорщики запаса подготовлены к строю, вызвал первого попавшегося и приказал провести перед собою взвод. Гильбих так ошалел от неожиданности, что у него из головы мигом вылетело все то немногое, что он усвоил из команд. Но адмирал ждал, и что–то надо было предпринять, чтобы взвод двинулся вперед. Тогда бедный Гильбих, от отчаяния выхватив саблю из ножен, взмахнул ею и крикнул: «За мной, ребята!» За что и был посажен на гауптвахту».

Адмирал Оскар Викторович Старк, согласно сведениям автора романа «Цусима» Алексея Силыча Новикова—Прибоя, носил среди матросов титул «адмирала–старьевщика»:

«Его заедала хозяйственная мелочность. Иногда он шел по делу, иногда просто прогуливался по территории порта и, как одержимый, разыскивал всякую дрянь. Тогда матросам лучше не встречаться с ним. Он останавливал их и приказывал следовать за ним. По пути они собирали замеченные им валявшиеся ржавые болты, гайки, куски железа. Адмирал ворчал на портовое начальство за его нерадивость. Но к концу обхода он с гордостью шагал во главе потешной свиты и был доволен, что исполнил долг перед родиной. Не зря, значит, казна выплачивает ему огромное жалованье. А матросы несли за ним ненужное барахло и перемигивались между собою».

Адмирал Иван Иванович Шанц, как говорили, завоевал свое положение нахальством. Вот что вспоминал моряк–художник Алексей Петрович Боголюбов:

«Капитан Шанц был моряк практический, прекрасный, служив в Англии и на торговом флоте Финляндии, откуда был родом, и назывался фон Шанц. Будучи сыном кузнеца, авторитет он себе завоевал нахальством со всеми, так что его все боялись. Вор он был первоклассный, ибо, как слышно и видно было по его жизни, сильно нагрел себе лапы в Америке при постройке «Камчатки», да и в походе, как говорили товарищи, везде крал — то с угля, то с продовольствия команды. Стоит «Камчатка» в Палермо, в гавани. Двор живет на вилле у графини Бутерра. Конечно, офицеров изредка, а командиров очень часто приглашали на вечера и обеды. Все оделись в штатское платье, а Шанц все являлся в вицмундире или форменном сюртуке. Царица это заметила, и обер–камергер граф Шувалов сообщил ее замечание капитану, на что он с полным хладнокровием отвечал: «А сшейте мне фрак, так я буду его надевать». Что делать? Тогда гофмаршал прислал к нему портного, и Яню (как его звала супруга) одели за дворцовый счет».

А это отзыв директора канцелярии Морского министерства тайного советника Манна:

«Великий князь Генерал–адмирал был в Кронштадте, у его величества завтракали на пароходе, и Иван Иванович с горечью видит, что большой кусок вестфальской ветчины остался к концу завтрака почти не тронутым. «А что, Самуил Алексеевич, — спрашивает Шанц Грейга, который в то время был адъютантом у Великого князя и распоряжался завтраком, — как вы думаете, может русский адмирал иметь такую ветчину у себя на столе дома? А то весь этот отличный кусок съедят вот эти хамы», — сказал Шанц, указывая на придворных лакеев. «Вероятно», — отвечал Грейг. «Могу ли я взять этот кусок к себе домой?» — спросил Шанц и, когда получил разрешение, был очень доволен, что отбил таким образом добычу у «хамов»».

Стоит, правда, напомнить еще несколько небезынтересных фактов из жизни Шанца. Русский язык он начал изучать только в 20 лет, однако выучил его настолько совершенно, что оставил интересные мемуары, написанные отличным литературным языком. Помимо русского, он владел также французским, английским, немецким и шведским языками. В последние годы жизни адмирал стал изучать итальянский язык.

Но наиболее интересной фигурой Российского Императорского флота второй половины XIX в. современники почти единодушно признавали многолетнего управляющего Морским министерством Николая Карловича Краббе.

Начнем с того, что он искренне считал себя русским человеком, несмотря на фамилию и происхождение.

«Как–то Краббе прослышал, что за глаза его называют «немчурой», и страшно обиделся.

— Помилуйте! — воскликнул он. — Ну, какой же я немец? Отец мой был чистокровный финн, мать — молдаванка, сам я родился в Тифлисе, в армянской его части, но крещен в православие. Стало быть, я — природный русак!».

Краббе отличался необыкновенной доступностью, в кабинет к нему входили без доклада. Был он «православным и русаком до мозга костей, со всеми достоинствами и недостатками, свойственными нашей нации». Правда, все отмечали, что Николай Карлович был «несколько эксцентричен в выражениях». И, добавим, не только в выражениях. Например, адмирал обладал огромной коллекцией артефактов эротического характера — картинок, статуэток и т. д.

Дела он вел, прямо скажем, несколько нестандартно, пользуясь, однако, полнейшим доверием Генерал–адмирала Великого князя Константина Николаевича. Рассказывает тайный советник Манн:

«В халате, без галстука, с расстегнутым воротом рубахи, в туфлях, с собаками у ног, восседал он в мягком кресле за письменным столом, принимая и доклады, и посетителей. Доклады беспрестанно прерывались, самые разнообразные личности встречались в кабинете: министры, члены Государственного совета с мелким чиновником, адмирал с мичманом, поп с актером, подрядчик, заводчик со своим конкурентом. Краббе со стаканом «кронштадтского» чая (с лимоном) слонялся по кабинету, осыпая всех прибаутками, анекдотами, большей частью «скоромного» содержания, и в тоже время подписывал бумаги.

«Нам ведь скрывать нечего, — говорил общительный министр на сомнения, высказываемые его подчиненными в правильности такого странного ведения государственных дел. — Запрещенного не делаем и никого не надуваем. Милости просим, смотрите и слушайте»».

Напоследок приведем фрагмент из воспоминаний Эспера (Еспера) Александровича Серебрякова, народника и бывшего лейтенанта Российского Императорского флота, о Николае Карловиче Краббе. Хотя рассказанная им история может показаться невероятной, она абсолютно реальна:

«Краббе был морским министром и любимцем императора Александра II. Он был веселый собутыльник и рассказчик игривых анекдотов, которыми он развлекал и заставлял смеяться, даже в самые тяжелые минуты, весь двор; он пользовался большой силой: никого не боялся и прочно сидел на своем посту, на котором и пробыл до самой смерти.

Краббе был страшенный самодур, но очень добрый по–своему человек, всегда заботившийся о своих подчиненных и защищавший их. Для характеристики его чудачества я расскажу здесь факт, за достоверность которого ручаюсь.

В Кронштадте существует морская библиотека, одна из самых богатых в России. И вот кому–то из услужливого начальства пришла богатая идея украсить библиотеку бронзовыми бюстами всех великих князей, начиная с Рюрика. Для осуществления этой патриотической цели была устроена среди морских офицеров официальная подписка со шнуровой книгой, печатями и прочим. И вот, к ужасу всего начальства, один лейтенант написал в этой священной книге нижеследующее заявление: «Библиотека нуждается в хороших книгах, в бронзовых же головах у нас в России недостатка не чувствуется, а потому подписку нахожу излишней» — и подписался: лейтенант такой–то. Можете себе представить переполох всего начальства, в особенности в то время. Немедленно было донесено морскому министру, и тот приказал виновному лейтенанту предстать пред его светлые очи.

Несчастный лейтенант со стесненным сердцем, не раз сожалея о своем поспешном остроумии, отправился в Петербург, и его воображению, конечно, рисовалась неутешительная перспектива путешествия по Владимирке.

Но вот он прибыл в Петербург, подъехал к Адмиралтейству и не совсем уверенно вступил в приемную вельможного министра. О нем доложили и попросили подождать.

Он ждет в приемной четверть часа, полчаса, час.

Наконец открываются двери, входит сам морской министр Краббе в. одних туфлях! Буквально в одних туфлях, совершенно голый!

Лейтенант уподобляется статуе командора.

А Краббе, нисколько не смущаясь, начинает прогуливаться по комнате, размахивая руками, похлопывая себя по телу и приговаривая: «Вот и я либерал! Вот и я либерал!»; погуляв, таким образом, минут пять, Краббе остановился и, обращаясь к офицеру, громовым голосом закричал:

— У меня в Кронштадте хоть по головам ходи, а либералов я не потерплю! — И, помолчав, прибавил: — Ступайте!

Тем вся история и кончилась, и лейтенант отправился восвояси, очень довольный тем, что отделался только наглядным уроком русского либерализма, как он понимался тогда в высших сферах».