#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

I

Ху Гогуан, преисполненный надежд, возвращался домой. На душе у него было радостно. Он так был занят мыслями о своей карьере, что даже не чувствовал, как на кончике носа, покрасневшего от северного ветра, повисла прозрачная капля.

Когда Ху Гогуан вошел в ворота, он услышал, как в одной из комнат что-то зазвенело. Вероятно, разбилась фарфоровая вещь. Видимо, опять ссорились его жена и Цзинь Фэнцзе.

Быстрыми шагами он направился внутрь дома, миновал две пустующие комнаты, как вдруг из гостиной до него донесся крик:

— Не дашь? Ладно! Вы оба — тухао и лешэнь. Старик, может быть, завтра сядет в тюрьму, имущество обобществят! Тогда я должен остаться без своей доли?

Слова «тухао» и «лешэнь» глубоко поразили Ху Гогуана. Он вздрогнул и замедлил шаги.

«Все же пришли описывать», — чуть не высказал он вслух мысль, которая давно не давала ему покоя. Он был так взволнован, что не узнал голоса кричавшего. Большая надежда, внушенная ему всего полчаса назад Чжан Тецзуем, сразу рухнула.

Он инстинктивно остановился и повернул было обратно, но за спиной его раздался пронзительный крик:

— Господин! Господин!

На этот раз Ху Гогуан узнал голос Цзинь Фэнцзе и с опаской оглянулся. Цзинь Фэнцзе уже подходила к нему. Как всегда, лицо ее было покрыто белоснежной пудрой, а губы ярко накрашены. Она, как обычно, кокетливо играла глазами и изгибала стан. Вид у нее был легкомысленный: ни капли смущения или замешательства.

— В чем дело? — взяв себя в руки, спросил Ху Гогуан. Тут в комнату робко вошла девочка-служанка Иньэр.

— Молодой господин опять поругался с госпожой. Он разбил чайник, топает ногами и кричит уже целых полдня.

— И меня прибил, — вставила Иньэр, прижимая ко рту покрасневшие от холода руки и старательно согревая их дыханием.

Ху Гогуан уже совсем успокоился и облегченно вздохнул.

— А ты не болтай! — гневно прикрикнул он на Иньэр. — Убирайся отсюда!

Затем большими шагами пересек внутренний дворик и вошел в гостиную.

Ху Гогуан прежде был уездным шэньши. Еще два месяца назад, сидя в чайной «Цинфэнгэ» на улице Сяньцяньцзе, он рассуждал о заслугах милитаристов У и Лю, хотя тогда над уездной управой уже был вывешен флаг с изображением белого солнца на голубом небе.

Еще в 1911 году, когда в провинции восстали войска, захватили арсенал Чувантай и изгнали Жуй Чэна эта старая лиса Ху Гогуан первый срезал косу. В то время ему было всего тридцать четыре года. Отец его, служивший директором сиротского дома, был еще жив. Цзинь Фэнцзе еще не была куплена, а сыну Ху Гогуана исполнилось только три года. Прикрываясь посеребренным значком какой-то партии, Ху Гогуан благополучно зажил здесь как шэньши. До последних дней провинциальные власти менялись в среднем каждые два года, а уездные — раз в полгода, но положение Ху Гогуана оставалось прочным. Он считал, что, поскольку существуют уездные начальники, нужны и шэньши и уездным властям не обойтись без них. «Уж мою-то чашку для риса не разобьешь», — думал он. Поэтому, когда над уездной управой взвился флаг с изображением белого солнца на голубом небе, а в храмах бога — хранителя города появились бумажные полоски с надписью: «Долой тухао и лешэнь», — он сохранял обычное спокойствие и, восседая на почетном месте в «Цинфэнгэ», разглагольствовал о маршалах У и Лю.

Однако в последние полмесяца Ху Гогуан начал испытывать тревогу. Новый начальник уезда совсем не обращал на него внимания, некоторые шэньши, служившие много лет, тайком скрылись, а призывы «Долой тухао и лешэнь» не только появились на стенах, но и слышались повсюду. Друзья из провинции сообщили Ху Гогуану, что в провинциальном правительстве произошли большие изменения и что те, кто поумнее, в целях самосохранения переезжают в другие места.

Ху Гогуан плохо понимал, какие же перемены произошли в провинции, но чувствовал, что все идет не так, как раньше. Слухи день ото дня становились все более зловещими.

Ху Гогуан стал советоваться с женой, как поступить. Госпожа Ху считала, что прежде всего необходимо попросить Чжан Тецзуя погадать, а затем уж принимать решение.

И вот сегодня спозаранку Ху Гогуан направился к предсказателю, но тот не только не советовал скрываться, а уверял, что, как показывают гадательные знаки, Ху Гогуана ожидает удача и он будет избран «членом комитета». Возвращаясь от Чжан Тецзуя, Ху Гогуан пришел в приятное расположение духа: скандал, устроенный сыном, явился для него неожиданностью и заставил пережить напрасный испуг.

Когда Ху Гогуан вошел в гостиную, его заметила жена и тут же принялась жаловаться на непочтительность сына. Квадратный стол, стоявший посреди гостиной, был опрокинут. На полу белели осколки чайника, напоминая о ссоре; только крышка чайника уцелела и лежала на уголке чайного столика.

Сын с потемневшим лицом сидел справа на стуле. Увидев отца, он, по-видимому, испугался, но сделал вид, что не замечает его.

— Он только вчера взял два дяо, а сегодня ему опять нужны деньги, — тяжело дыша, проговорила госпожа Ху. — Во что бы то ни стало требует пять дяо. Я не дала, тогда он поднял крик, побил Иньэр да еще стал бросать вещи. Я рассердилась и сказала ему что-то наперекор. Тут он вскочил и наговорил мне целую кучу мерзостей. Да лучше спроси его сам!

Госпожа Ху подняла край халата на меху, чтобы вытереть глаза: вероятно, ей казалось, что у нее льются слезы.

Ху Гогуан только хмыкнул. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов. Маленькие выпуклые глазки его быстро оглядели комнату. Мелкие черты лица, всегда таившие в себе коварство, сейчас стали еще более отвратительными.

В гостиной слышались только шаги Ху Гогуана. Его сын Ху Бин, надув щеки, сидел выпрямившись и, подняв глаза, рассматривал потолок. Госпожа вопрошающим взглядом молча следила за мужем.

В комнату, расхрабрившись, медленно вошла пятнистая кошка. Раньше она сидела на столе. Но когда началась ссора, ругань и со стола со звоном полетела посуда, она потихоньку спряталась за порог, прижав к голове уши, словно чувствуя себя виноватой. Она смиренно улеглась там, точно желая показать, что не вмешивается в дела хозяев.

Сейчас она остановилась у ног хозяйки и, подняв голову, стала сосредоточенно смотреть на нее.

Ху Гогуан прошелся в последний раз и внезапно остановился:

— Хм, ты тоже ругаешь меня лешэнем? А ведь я скоро буду членом комитета.

— Твои дела меня не касаются, — зло ответил Ху Бин. — Мне нужны только деньги. А не дашь — тоже не беда. У меня есть способ раздобыть деньги. А твои деньги… Да разве они твои?

Некоторые приятели сына внушали Ху Гогуану подозрение. Обычно он их не боялся, но сейчас следовало быть очень осторожным. Притом эта компания могла ему пригодиться — стало быть, не стоило портить с ними отношения. Он взглядом остановил жену, собиравшуюся заговорить, вытащил юань и бросил его на стол со словами:

— Возьми и больше не шуми!

Затем он несколько раз окликнул Иньэр.

Вбежавшая Иньэр столкнулась в дверях с Ху Бином. Ударив ее ногой, тот с независимым видом вышел.

Госпожа Ху только вздыхала, глядя, как расхаживает муж, словно обуреваемый заботами.

— Что же сказал Чжан Тецзуй? — с беспокойством спросила она.

— Все в порядке. Теперь нечего беспокоиться. Мой удел — быть членом комитета.

— Чего, чего?

— Комитета. Раньше преуспевающими были «их превосходительства», «господа», а теперь — члены комитета. Понимаешь?

— Это значит снова стать чиновником? Опять тратить серебро на приобретение места, — проговорила госпожа Ху, внезапно поняв суть дела. — Не прослужишь трех дней, придут солдаты — и потеряешь все. Не старайся понапрасну!

Ху Гогуан, слегка улыбнувшись, покачал головой. Он знал, что жена не может понять происходящих вокруг изменений. В душе он по-прежнему напряженно обдумывал различные планы.

Иньэр уже подмела в гостиной осколки. Жена Ху поставила на место стол, как вдруг заметила, что солнце заглядывает в окна, — стало быть, скоро полдень. Позвав Иньэр, она вышла, оставив Ху Гогуана расхаживать вокруг стола в одиночестве.

Неожиданно из соседней комнаты донеслись хихиканье и звуки шагов, словно кто-то кого-то преследовал. Сквозь смех прорвались слова: «Как ты смеешь?» Голос был резкий и в то же время красивый. Этот голос принадлежал Цзинь Фэнцзе.

Ху Гогуан не мог понять, что случилось. Охваченный подозрением, он поспешил покинуть гостиную. Когда он вышел во дворик, лицом к лицу столкнулся с мужчиной.

— Брат Чжэнцин, ты, оказывается, дома? — воскликнул тот.

Это был Ван Жунчан, двоюродный брат Ху Гогуана, владелец лавки «Вантайцзи», торгующей столичными товарами.

Ху Гогуан поздоровался и хотел было пригласить брата в гостиную, но тут появилась Цзинь Фэнцзе. Волосы ее растрепались, покрытое пудрой лицо покраснело, а сатиновая безрукавка была измята на груди. Женщина стояла, низко опустив голову и тяжело дыша.

— А, так это была ты? С кем ты хихикала? — в упор спросил Ху Гогуан.

— С кем? Хихикала? Спросите господина Вана, — надув губы, непочтительно ответила Цзинь Фэнцзе и, не глядя на Ху Гогуана, ушла.

Ху Гогуан вопросительно посмотрел на брата. Входя в гостиную, лавочник сказал:

— Твой Ху Бин совершенно распустился. Когда я входил в дом, я видел, как он схватил Цзинь Фэнцзе, прижал ее в угол, обнимал и тискал. Разве ты не сделал Цзинь Фэнцзе своей второй женой? — Усаживаясь, Ван Жунчан качал головой и приговаривал: — Никакого приличия! Никакого приличия!

— Официально я не объявлял ее второй женой, — равнодушно произнес Ху Гогуан и тоже сел. — Сейчас все меняется. Это и есть современная свободная любовь.

— Но все-таки не годится забавляться с наложницей отца.

— Неужели у тебя нашлось свободное время прийти ко мне поболтать, брат Жун? — сухо засмеялся Ху Гогуан, стараясь переменить тему разговора.

Ван Жунчан был усердным торговцем и зря не покинул бы своей лавки. Сегодня он нанес визит двоюродному брату, чтобы посоветоваться с ним о важном деле. Позавчера уездный комитет партии объявил об организации купеческого союза. Ван Жунчану была прислана анкета, в которой имелись пункты: кто хозяин лавки, кто управляющий, когда открылась торговля, каков капитал и тому подобное. Вопрос о капитале особенно встревожил Ван Жунчана.

— Ты подумай, брат Чжэнцин, они интересуются капиталовложением — значит, будут обобществлять, — с тревогой заключил Ван Жунчан.

Ху Гогуан погрузился в размышления и покачивал головой.

— Некоторые считают, что обобществлять не будут, — проговорил Ван Жунчан. — От нас лишь требуется, чтобы мы вступили в какой-то купеческий союз и приняли участие в голосовании. В конце месяца должны избрать каких-то членов комитета. Ты же знаешь, брат, я могу только вести торговлю, а вступать в неизвестный союз и кого-то избирать — это не по мне. Я очень боюсь вступить в союз и иметь дело с чиновниками.

Ван Жунчан чуть не плакал. В голове Ху Гогуана внезапно возникла идея.

— Не вступать в союз тебе нельзя. Они могут сказать, что ты нарушаешь устав! — серьезно говорил он в то время, как Ван Жунчан кивал головой со страдальческим выражением лица. — Я думаю, что разговоры об обобществлении — это лишь слухи. Но участия в купеческом союзе тебе не избежать; только старайся не выделяться среди других.

— Можно найти подставного? — тихо спросил Ван Жунчан.

— Сейчас подставные в моде. Разве ты не можешь воспользоваться этим? Конечно, можешь.

— Очень хорошо, брат Чжэнцин, придумай что-нибудь подходящее. Мы ведь близкие родственники, нам нечего церемониться, — дружески сказал Ван Жунчан.

Этот несчастный точно ожил. Ху Гогуан, прикрыв глаза, улыбнулся: перед ним всплыло льстивое лицо Чжан Тецзуя. Внезапно вспомнив что-то, он открыл глаза и поспешно произнес:

— Чуть не забыл предупредить тебя, брат Жун. Ни в коем случае не называй меня больше Чжэнцином. Я отказался от этого прозвания. Не говори мне также Гофу — я переменил это имя на Гогуан. Отныне зови меня только Гогуан.

— Э, когда ж ты переменил?

— Сегодня.

Ван Жунчан широко раскрыл глаза от удивления.

— Сегодня я отправился за советом к Чжан Тецзую из Доулаогэ, — продолжал Ху Гогуан. — Старательно погадав, он предсказал мне, что я должен прославиться. У меня даже есть надежда стать членом комитета. А для члена комитета, сам посуди, мое имя Гофу, напоминающее о старых временах, абсолютно не подходит. Поэтому я и решил заменить свое имя на Гогуан, Чжан Тецзуй, разобравшись в иероглифе «гуан», одобрил его. Так что не забывай, что сейчас я — Гогуан!

— Э… э… — по-видимому, не понимая всего до конца, кивал головой Ван Жунчан. — А в гадательной книге разве имеются слова «член комитета»? — неожиданно спросил он.

— Вообще-то нет. Однако там говорится о чиновниках, а члены комитета тоже чиновники. Поэтому Чжан Тецзуй и нагадал мне.

Ван Жунчан, как будто все поняв, закивал головой.

— А насчет твоего дела я, конечно, помогу. Но прежде всего я должен посмотреть анкету, затем что-нибудь придумаем, — говорил Ху Гогуан, тихо посмеиваясь с таким видом, будто все зависело от него.

— Посмотреть анкету легко, только о купеческом союзе я ничего сказать не могу. Самое лучшее — найти Лу Мую. Он как ходячая энциклопедия, все знает.

— Лу Мую? — наклонив голову, вспоминал Ху Гогуан. — Сын Лу — третьего в роде? Он не пожелал быть баричем, а занялся местными делами.

— Анкета в лавке, — перебил Ван Жунчан, — Чжэнцин, э… э… брат Гогуан, если ты не занят, прошу отобедать у меня в лавке. Заодно посмотришь и анкету.

Разумеется, Ху Гогуан не имел ничего против — у него уже возник план относительно этого дела.

 

II

Уже зажгли огни, а Ху Гогуан все не возвращался домой. За целый месяц, как стали распространяться тревожные слухи, еще не было случая, чтобы Ху Гогуан так долго отсутствовал; поэтому госпожа Ху очень встревожилась.

Цзинь Фэнцзе также была неспокойна. Она знала, что Ху Гогуан ушел вместе с Ван Жунчаном, а тот ясно видел, как Ху Бин приставал к ней. Она была уверена, что этот добропорядочный господин Ван обо всем расскажет хозяину.

Вспомнив, как было дело, она подумала, что Ху Бин, конечно, вел себя дерзко, но и она была не лучше. Когда Ху Бин обнимал ее, она строила ему глазки и смеялась. Ван Жунчан это прекрасно видел и непременно во всех подробностях опишет старику. Этого только не хватало!

Лицо Цзинь Фэнцзе покрылось горячим румянцем. Она вспомнила слова Ху Бина: «Все равно ты будешь моей. Сейчас чиновники и господа повсюду отдают своих наложниц сыновьям в жены».

Цзинь Фэнцзе и сама слышала, что новые власти не разрешают иметь наложниц. Все они выдаются замуж или переходят к хозяйским сыновьям. Вот почему Ху Бин сегодня и осмелился так открыто заигрывать с ней и она не сопротивлялась, а уступала.

Ху Бин не впервые приставал к Цзинь Фэнцзе; он делал это при случае и раньше. Тогда Цзинь Фэнцзе боялась старого господина и не позволяла Ху Бину особых вольностей. Да и Ху Бин опасался отца. Но в последнее время Ху Бин все время твердит: «Сейчас отцам не справиться с сыновьями», — а сегодняшняя ссора доказала, что старый господин даже побаивается сына. Вот почему Цзинь Фэнцзе разрешила Ху Бину ласкать себя.

Однако Цзинь Фэнцзе была невежественна и не понимала, что происходит вокруг. Она была еще более невежественна, чем Ху Бин, хотя и тот не отличался большой образованностью. Поэтому, вспоминая случившееся, она испытывала страх.

Ху Гогуан вернулся домой только часов в девять вечера; лицо его было красно от вина. Первыми словами госпожи Ху были:

— Ну, что слышно?

— Не беспокойся, я теперь член купеческого общества, имею право избирать и быть избранным. Немного подмажу, тогда наверняка буду членом комитета, — самодовольно ответил Ху Гогуан.

Ван Жунчан, не решаясь сам вступить в члены купеческого союза, попросил Ху Гогуана сделать это вместо него. При заполнении анкеты они написали: владелец лавки — Ху Гогуан, управляющий — Ван Жунчан, капитал — две тысячи юаней.

Госпожа Ху не слишком разбиралась в делах Ху Гогуана, но, видя, что муж доволен, тоже успокоилась.

— Ху Бин до сих пор не пришел домой, — озабоченно произнесла она.

— Пусть делает, что хочет. Мальчишка, может быть, чего-нибудь добьется.

Цзинь Фэнцзе, затаив злобу, наблюдала, как Ху Гогуан укладывается спать. Он не спрашивал, что произошло днем, и как будто что-то обдумывал. Вопреки обыкновению он остался равнодушен к ласкам Цзинь Фэнцзе и, повернувшись набок, затих.

Цзинь Фэнцзе свернулась калачиком рядом с этим худым желтолицым человеком. Лицо ее пылало. Она никак не могла забыть то, что произошло днем. Словно в тумане, видела она толстые губы Ху Бина, который, обнимая ее, кричал: «В уезде уже вышло постановление. Теперь ты моя».

На следующий день Ху Гогуан приступил к осуществлению своего плана. Еще накануне он разыскал Лу Мую, ловко потолковал с ним и договорился о поддержке.

Ху Гогуан знал, что Лу Мую всего лишь богатый сынок: он ничего не умеет, у него нет ни способностей, ни доброй репутации, и просить его помощи — значит попусту тратить слова. Однако Ху Гогуан трезво оценивал свои возможности и хорошо знал людей. Он понимал, что сейчас ему не везде удобно действовать самому: есть места, где он не может бывать, и есть люди, с которыми ему не встретиться. А этот Лу Мую — свой человек повсюду, и через него очень легко получать различную информацию.

Ху Гогуан также знал, что среди друзей Лу Мую, в большинстве гуляк, были и порядочные люди — почитатели его отца, представляющие сейчас в уезде большую силу. А для завязывания знакомства с ними Лу Мую был весьма необходимым человеком.

Еще была одна мысль, которую Ху Гогуан не высказывал, но которая зрела у него в мозгу, — это мысль о Лу Муюнь — незамужней сестре Лу Мую, талантливой девушке, повсеместно известной, унаследовавшей эрудированность отца.

Но старый Ху Гогуан не был так глуп, как его сын. Он был хитер и опытен и всегда помнил изречение древних: «Рис следует есть постепенно — чашку за чашкой».

Сейчас он полностью оставил помыслы о девушке и старался сблизиться с Лу Мую из первых двух соображений. Притом срок выборов в купеческий союз был очень близок — оставалось всего десять дней драгоценного времени. Разве он мог не удваивать усилий?

В результате многодневных хлопот Ху Гогуан завладел тринадцатью голосами. Утром, за день до выборов, ему удалось получить еще два голоса.

Но в тот же день он услышал неприятную новость и почувствовал себя так, словно свалился в погреб со льдом. Это известие он узнал в чайной «Цинфэнгэ», которая была центром всяких слухов. Распивая в одиночестве чай, Ху Гогуан поджидал торговца, с которым договорился встретиться здесь. Этот торговец обещал ему помощь на выборах.

Было около часу. Утренний рынок уже закончился, вечерний — еще не начинался. В чайной было малолюдно: всего четыре-пять посетителей.

Двое незнакомых Ху Гогуану молодых людей говорили о выборах в купеческом союзе, и он ясно расслышал, как один из них сказал:

— Странно, есть люди, которые предпринимают тайные шаги, чтобы быть избранными в исполком купеческого союза.

— Уездный комитет партии уже назначил членов исполкома, — ответил другой. — Это правильно. Пусть те, кто занимается всякими махинациями, получат хороший урок.

Ху Гогуан был потрясен: его взволновало не то, что он был как бы обруган, а то, что члены исполкома уже назначены и у него не осталось никакой надежды. Он растерянно оглянулся, ища, с кем бы поговорить, но никого из знакомых не было. Тогда он подозвал официанта и, попросив оставить за ним чай, поспешно вышел. Ху Гогуан был человек расчетливый и решительный. Он хотел немедленно выяснить, действительно ли уже назначены руководители купеческого союза. Если это правда, он решил еще до выборов порвать со своими «паланкинщиками», потому что каждый приобретенный им голос хотя и определялся симпатиями, но стоил денег.

В первую очередь надо было, конечно, найти Лу Мую и у него все выяснить. Но разыскать его днем было весьма трудным делом. Эта птица до темноты домой не возвращалась. Однако выборы были назначены на два часа следующего дня, и, если сегодня не уладить дело, завтра будет поздно.

Ху Гогуан решил, что Лу Мую вряд ли находится дома и искать его нужно прежде всего у одной местной певички.

Проходя мимо дверей ресторана «Цзюйфэнгуань», он увидел, как оттуда выходят молодой человек, одетый в суньятсеновский френч, и девушка. Девушка блеснула перед Ху Гогуаном ярче слитка серебра.

Однако Ху Гогуан был настолько встревожен собственными делами, что не имел времени внимательно рассмотреть девушку и сразу же обратился с возгласом к юноше:

— Э, товарищ Чжу! Давно не видел вас. Вы очень заняты?

Ху Гогуан познакомился с этим юношей дней пять тому назад через Лу Мую. Чжу Миньшэн был красивый молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех. Он являлся кандидатом в члены уездного комитета партии. Лу Мую усиленно расхваливал его перед Ху Гогуаном как человека порядочного и серьезного. Но, по мнению Ху Гогуана, это был самый обыкновенный юноша.

— Я сегодня свободен, — ответил Чжу Миньшэн. — А вы куда? — Взяв под руку девушку, он замедлил шаги.

Ху Гогуан решил, что представился удобный случай, и заговорил:

— Я разыскиваю Мую, чтобы посоветоваться об одном деле, но его нигде не найти. Вы не знаете, где он, товарищ Чжу?

Молодой человек, взглянув на девушку, засмеялся. На его полных, брызжущих румянцем щеках появились ямочки. Он был очень привлекателен и по праву считался первым красавцем в городке.

— Лу Мую? Не ищите его. Он сегодня занят, — проговорил Чжу Миньшэн, все еще посмеиваясь. — Может быть, мы встретим его. А что у вас за дело? Важное? Я могу передать.

— Дело не очень важное, но поскольку кое-что стало мне известным, я бы хотел сообщить ему.

— А… в таком случае, погодите немного. Я его увижу и скажу, чтобы он вас разыскал.

Девушка уже давно повернулась к Ху Гогуану спиной, всем своим видом выражая крайнее нетерпение. Это заставило Чжу Миньшэна быстрей закончить беседу.

Ху Гогуан подумал, что Чжу Миньшэн договорился с Лу Мую и сейчас, может быть, направляется в условное место, поэтому можно передать все через него. И сразу же у него возникла новая мысль. Он поспешно приблизился на полшага и тихо сказал:

— Я слыхал, что партийный комитет назначил пятерых, которые и будут избраны завтра в купеческий союз. Боюсь, что Лу Мую этого не знает, поэтому я и хотел сообщить ему.

— Назначены только трое, а двое будут избираться, — просто ответил юноша. — Это все? Хорошо, я передам.

Теперь Ху Гогуану все стало ясно. «Избираются двое» — значит, еще есть надежда. Но успокаиваться нельзя было: ведь только двое! Лишь тогда, когда Чжу Миньшэн и девушка отошли более чем на десять шагов, Ху Гогуан очнулся от полурадостного, полугрустного чувства. Только сейчас он ощутил сладкий запах духов и пожалел, что не поклонился спутнице Чжу Миньшэна, не попросил юношу познакомить его с ней и даже лицо и одежду ее толком не разглядел. Он невольно улыбнулся. И непонятно было, смеялся он над своей растерянностью или радовался тому, что еще есть надежда. Так, с улыбкой на устах, он вернулся в «Цинфэнгэ».

Через час Ху Гогуан возвращался домой, не обращая внимания на резкий северо-западный ветер. Лицо его сияло радостью. Посидев в чайной, он добыл еще один голос, и теперь их было у него восемнадцать. Восемнадцать голосов! Конечно, это не так уж много, но и не мало. Жаль, что должны были избрать только двоих, а то бы можно было считать, что он уже член комитета. Но он не терял надежды. Он знал, что значит быть терпеливым и уметь упорно добиваться цели.

В радостном возбуждении он думал: «Если восемнадцатью голосами я все же не смогу быть избранным, я, конечно, потерплю поражение. Но восемнадцать голосов создадут мне прочную репутацию. Можно будет начать все сначала, вновь искать удобного случая, опять бороться. Только нужно действовать, терпеливо действовать. Разве мало есть шансов на удачу?»

Ху Гогуан был в таком приподнятом настроении, что, возвратившись домой, посулил Цзинь Фэнцзе на Новый год заказать халат на меху. Позавчера наложница самовольно взяла материю, принадлежавшую госпоже, чтобы пошить себе тапочки, чем вызвала ссору. Сейчас Ху Гогуан в присутствии жены приказал Цзинь Фэнцзе сделать такие же тапочки в подарок госпоже, а затем потихоньку сунул наложнице пару юаней в качестве компенсации.

Лу Мую пришел лишь утром следующего дня. Он набрал уже двадцать один голос. Кроме того, Ху Гогуан договорился с ним голосовать друг за друга.

— Я уже узнавал. Взаимное голосование не является нарушением, — самодовольно заявил Лу Мую.

Во второй половине дня собрание по выборам исполнительного комитета первого созыва уездного купеческого союза начало свою работу. Собрание проходило в помещении комитета партии. После утверждения трех кандидатур, выдвинутых комитетом партии, началось голосование. В результате были избраны: Лу Мую двадцатью одним голосом и Ху Гогуан — двадцатью голосами; последний приобрел лишний голос прямо на собрании.

Представитель комитета партии Линь Цзычун уже поднялся на трибуну и хотел приступить к чтению наказа, как вдруг из толпы кто-то встал и выкрикнул:

— Ху Гогуан — это Ху Гофу, местный лешэнь! Лешэнь! Не будем избирать его членом исполнительного комитета.

Ху Гогуан изменился в лице, Лу Мую также испугался. Взоры всех собравшихся обратились в одну сторону и сосредоточились на Ху Гогуане. Послышался шепот. Вскоре шепот семидесяти с лишком человек превратился в громкий гул.

Попытки председателя водворить тишину не привели ни к чему. Лишь после того, как первые возгласы изумления улеглись, Линь Цзычуну удалось установить порядок.

Тем временем прошло минут пять.

Линь Цзычун, нахмурив брови, поискал с трибуны возражавшего, но его не было видно. Тогда, еще сильнее нахмурившись, он крикнул:

— Прошу встать выступившего против!

Никакого ответа. Никто не встал. Линь Цзычун повторил свой вопрос еще громче, но по-прежнему безрезультатно. От удивления глаза Линь Цзычуна были широко раскрыты. Ху Гогуан начал успокаиваться и подумал, что сейчас удобный случай выступить самому. Однако Линь Цзычун, изменив форму обращения, в третий раз крикнул:

— Прошу встать того, кто заявил, что Ху Гогуан — лешэнь!

Это обращение было понято, и какой-то человек поднялся. Ху Гогуан признал в нем Ни Футина, прозванного Скользкий Голец: он владел лавкой, торговавшей товарами из южных провинций.

— Вы утверждаете, что Ху Гогуан лешэнь. Расскажите собравшимся о его преступлениях.

— Он — Ху Гофу, лешэнь. Весь уезд это знает. Лешэнь! — широко раскрывая рот, только и мог произнести Скользкий Голец.

Линь Цзычун засмеялся. Ху Гогуан решил, что момент благоприятен, и поднялся, чтобы ответить на обвинение.

— Товарищ председатель, товарищи! Я — Ху Гогуан. Раньше моя фамилия была Ху Гофу. Ни Футин, выступивший против меня, в прошлом году торговал японскими товарами. Я разоблачил его, у него отобрали три мешка сахару, за это он возненавидел меня. Сейчас, выступая будто бы в защиту общественных интересов, он хочет поднять скандал. Я служу обществу больше десятка лет. Всем известно, что все свои силы я отдаю революции. Разве можно сказать обо мне что-нибудь дурное? Уездный комитет партии проводил тщательную проверку, и, если бы я был лешэнь, комитет не стал бы ждать, пока об этом сообщит Ни Футин.

После того как Ху Гогуан рассказал о прошлом Ни Футина, Скользкий Голец покраснел и не произносил больше ни слова.

— Когда в прошлом году бойкотировали японские товары, ты под видом заботы об общественных интересах наживался сам, — крикнул кто-то. — Многие это подтвердят. Разве это не лешэнь?

Голос говорившего был громок, но никто не встал.

Сердце Ху Гогуана тревожно забилось. Во время бойкота он действительно совершил много ловких махинаций. К счастью, Лу Мую очень искусно выручил его, насмешливо заметив:

— Прошу председателя учесть, что реплику подал Сунь Сунжу, который записан на черной доске как получивший восемнадцать голосов.

Линь Цзычун взглянул на доску и улыбнулся. Внимание собравшихся переместилось с Ху Гогуана на Сунь Сунжу.

Неожиданно в зале воцарилась тишина.

— Пусть выскажется представитель комитета партии, — нарушил тягостное молчание член комитета купеческого общества Чжао Ботун, назначенный комитетом партии.

Все зааплодировали, в том числе и Ху Гогуан.

— Я прислан сюда недавно и еще плохо знаю обстановку, — медленно заговорил Линь Цзычун. — Все, говорившие здесь о Ху Гогуане, приводили факты из прошлого, и мне трудно в них разобраться. Вы просите меня высказаться. Скажу просто: попросим уездный комитет партии разобраться в вопросе о Ху Гогуане, а пока будем продолжать собрание.

Множество рук взметнулось вверх, выражая одобрение. Последним поднял руку Ху Гогуан. Собрание продолжалось, но напряжение утомило людей. Порядок в зале не соблюдался, и все выражали нетерпение. Когда Линь Цзычун закончил читать наказ, никто не взял слова. Даже вновь избранные члены исполнительного комитета забыли выступить с ответными речами.

Настроение у Ху Гогуана было подавленное. Решили бы на собрании не утверждать его членом исполнительного комитета, и ладно, А тут вмешается комитет партии, и на свет могут всплыть его старые делишки, а их немало. Если народ узнает обо всем, ему будет угрожать серьезная опасность. Подумав обо всем этом, Ху Гогуан очень встревожился, но Лу Мую старался утешить его:

— Не печалься, пойдем ко мне, посидим, что-нибудь придумаем.

Хотя Лу Мую одержал победу на выборах, он разделил с другом его горе.

 

III

Когда Ху Гогуан и Лу Мую вышли за ворота уездного комитета партии, они увидели несколько зевак, которые, задрав головы, рассматривали висящий на стене плакат. Заметив выходящих, зеваки повернулись и уставились на них.

С плаката на Ху Гогуана смотрели тухао и лешэнь, нарисованные устрашающе красными и зелеными красками на белом полотне; сначала они мучили крестьян, затем были убиты народом. Под яркими лучами солнца, освещающими плакат, красный цвет точно брызгал кровавыми каплями. Лешэнь был типичный: желтолицый, с короткими усиками и длинной курительной трубкой во рту. Сбоку большие иероглифы гласили: «Это лешэнь! Убьем его!»

Сердце Ху Гогуана тревожно забилось. Он невольно поднял руку и потрогал голову. Ему казалось, что устремленные на него взоры зевак полны насмешки и ненависти. Встречающиеся знакомые купцы здоровались с Ху Гогуаном, и ему казалось, что в этих поклонах скрыто чувство радости чужой беде.

Машинально следуя за Лу Мую, он напряженно пытался что-нибудь придумать, но мысли его путались. Всю дорогу он пристально вглядывался в лица встречных.

Ху Гогуан и Лу Мую шли очень быстро и вскоре были в западном конце улицы Сяньцяньцзе — единственном оживленном месте в городке. Дом Лу Мую находился в переулке. Еще издали Ху Гогуан увидел, что перед мелочной лавкой стоит Ван Жунчан и с кем-то разговаривает.

Вскоре собеседник его ушел, а Ван Жунчан, понурив голову, двинулся им навстречу.

— Ты куда, брат Жунчан?

От окрика Лу Мую владелец лавки резко остановился и чуть не натолкнулся на юношу.

— А, это вы! — ни с того ни с сего растерянно произнес он и в смятении оглянулся по сторонам, словно о чем-то хотел сказать и не решался.

— Мы идем к Мую. Ты не занят? Тогда пойдем с нами, потолкуем, — предложил Ху Гогуан.

— Я как раз искал тебя, — медленно выговорил Ван Жунчан. — А почему бы не зайти в мою лавку? Это как раз по пути.

Ху Гогуан не успел ответить, как Лу Мую потащил за собой торговца.

— Нам надо посоветоваться по крайне важному делу, а у тебя в лавке слишком шумно.

Тем временем они подошли к перекрестку.

— Правда, что Скользкий Голец подставил тебе ножку? — с тревогой спросил Ван Жунчан, убедившись, что вокруг никого нет. — Все уже знают об этом, и на улице Сяньцяньцзе обсуждают в подробностях.

— Ерунда, я его не боюсь, — деланно смеясь, ответил Ху Гогуан. — Больше ни о чем не говорят? А о заполненной нами анкете?

Только сейчас Ху Гогуану стала ясна причина растерянности Ван Жунчана: тот боялся быть замешанным в дело с подставным владельцем лавки. То, что Ху Гогуан выступал в роли хозяина лавки «Вантайцзи», конечно, трудно было скрыть, но об этом Ху Гогуан мало беспокоился, полагая, что с этой стороны удар не последует.

— Пусть это тебя не тревожит, — решительно ответил Ху Гогуан. — Если ты сам признал меня хозяином, что могут сказать посторонние?

А его спутник добавил:

— В анкете нет ничего дурного. А что касается избрания Гогуана членом комитета — еще не все потеряно. Мы это дело обсудим. Это и тебя касается, Жунчан, ведь Ху Гогуан связан с «Вантайцзи». Не плохо было бы придумать какой-нибудь выход.

Только сейчас Ван Жунчан понял, что, согласно заполненной анкете, он формально не имеет больше никакого отношения к своей лавке; теперь она принадлежит Ху Гогуану. Но если того будут преследовать как лешэня, неизбежно затронут и лавку.

Подавленный новым горем, этот простак бестактно спросил:

— Как наказывают лешэней?

Однако ответа он не получил: в этот момент все трое очутились в переулке, где находился дом Лу Мую, и быстро вошли в старые ворота, покрытые черным лаком.

На воротах были выгравированы парные надписи. Синий фон и красная краска знаков уже давно стерлись, сохранились лишь очертания иероглифов. Над входом имелась доска с надписью, также сильно тронутая временем. С большим трудом на ней можно было разобрать крупные иероглифы: «Обитель ученого».

Семья Лу Мую владела большой усадьбой, состоявшей из трех строений и довольно обширного сада. Из-за своей малочисленности семья жила в доме, находящемся в саду, а остальное помещение, за исключением флигеля, занимаемого бедными родственниками, пустовало. Род Лу считался очень древним, корни его уходили в глубь веков.

Прадед Лу Мую был членом императорской академии Ханьлиньюань и служил в должности провинциального казначея. Дед также был крупным чиновником. Отец Мую был третьим сыном в семье. Старшие два брата, к несчастью, рано умерли, и только ему удалось дожить до семидесяти лет и собственными глазами увидеть великие изменения, происшедшие в мире.

Представители рода Лу отличались слабым здоровьем. С тех пор как построили этот большой дом, еще ни разу владельцами его не являлись одновременно двое мужчин, достигших совершеннолетия.

Лу Мую сейчас исполнилось двадцать восемь лет. Он был четвертый сын в семье; трех старших уже не было в живых, поэтому все считали, что дом находится во власти злых духов, и уговаривали отца Лу Мую продать усадьбу.

Но старик был последователем Конфуция и не считался с суевериями; кроме того, он не хотел бросать то, что было создано его предками. Вот почему обширное помещение пустовало и служило лишь приютом для летучих мышей.

Лу Мую провел Ху Гогуана и Ван Жунчана через нежилые комнаты, пол которых был густо покрыт пометом летучих мышей. Запустение старого дома лучше всего свидетельствовало об упадке, в который пришел древний род.

От двух коричных деревьев, стоявших в большом дворе перед гостиной, остались одни стволы. Несколько чашкоцветников распустили желтые цветы и боролись с порывами ветра, освещаемые лучами заходящего зимнего солнца. Японский ландыш у лестницы рос беспорядочно и выглядел непривлекательно. Из дворика, примыкавшего к третьему флигелю, круглая арка вела в сад.

Когда пришел сын, Лу беседовал в гостиной со своим старым другом Цянь Сюецзю. Хотя он пожил на свете немало — ему исполнилось шестьдесят восемь лет, — но он еще прекрасно видел и слышал, и зубы у него были в полном порядке, а в умении разглагольствовать о жизни он мог соперничать даже с молодежью.

Старик Лу умел жить счастливо. В молодости он не гонялся за доходами, а в старости не беспокоился о сыновьях и внуках. Его жена после рождения дочери Муюнь заболела и умерла. Лу больше не женился, наложниц тоже не брал. Он часто говорил: «Я двадцать лет сплю один, не стремлюсь к наживе, пишу стихи и даже в старости сохранил здоровье».

Его знали как поэта, у него было немало учеников; он никогда не покидал пределы уезда, а последние десять лет даже за ворота дома выходил редко. Он не только не домогался богатства, но попросту отрешился от мирских и домашних дел.

Однако, беседуя сейчас с Цянь Сюецзю, он внезапно ощутил непонятную тревогу. Цянь Сюецзю был одних лет со старшим братом старого Лу. Жизнь его сложилась неудачно, и он никогда не мог выдвинуться. Он часто приходил потолковать с Лу о современных событиях и вспомянуть старое.

Сейчас они обсуждали политические заслуги Чжан Вэньсяна и пришли к выводу, что «старые нравы невозможно вернуть».

Цянь Сюецзю с горечью сказал:

— Некогда ваш отец служил в Сюньяне и совершил немало славных дел, проявляя большую ученость и выдающийся талант. А вчера оттуда приехал мой родственник и рассказал, что там творятся такие же безобразия, как в нашем крае. Это очень печально!

Старый Лу, теребя редкую седую бороденку, молча кивал головой. Когда речь зашла о его отце, он невольно вспомнил блеск и славу былых времен и стал размышлять о переменах в жизни страны и судьбе семьи, происшедших после смерти отца. Хотя сам он был здоров, мир казался ему слишком неприветливым. Сын талантами не обладал и не внушал никаких надежд. Семейные дела также постепенно приходили в упадок. Была у него утеха на старости лет — прекрасная сноха, из родовитой семьи, красивая, умная, но, к несчастью, в прошлом году она умерла.

Вздохнув, старик заговорил:

— После смерти отца наступил период реформ «ста дней». А с тех пор каких только не было перемен! Поистине, как говорится: «Все меняется». Возьмем, к примеру, мой дом. Ты человек понимающий. Ну на что это похоже? Не относись я легко ко всему, меня, пожалуй, давно бы на свете не было.

— Что говорить! Действия детей и внуков почти всегда предопределены небом. — Цянь Сюецзю неосторожно пробудил в старике мрачные мысли и чувствовал себя неспокойно. — Люди всегда одинаковы, брат. В молодости горячи и часто легкомысленно относятся к выбору друзей.

Голова старого Лу медленно качнулась справа налево, почти коснулась плеча, остановилась секунды на две и медленно возвратилась в прежнее положение. Он возбужденно сказал:

— Если б только смолоду горячи, а то ведь просто вздорны и глупы! А если уж говорить о талантливости, то всем им далеко до моей Юнь.

— Кстати о Юнь. Разве в прошлом году, когда к тебе сваталась семья Ли, ничего не вышло? — спросил гость.

— Семья эта знатная, ее глава родился в один год с моим умершим братом. Но, говорят, жених самый заурядный человек, а я очень боюсь всего того, что связано с замужеством дочери. Раньше я думал, что придет сноха и будет вести хозяйство. Много лет выбирал и наконец остановился на семье У. К сожалению, мой сын оказался плохим и принес лишь несчастье хорошей девушке. Ты ведь знаешь, что она заболела из-за сердечных переживаний. Она как слегла, так больше и не встала. Я давно разошелся с родственниками. Все из-за этого дела. В прошлом году я специально послал письмо семье У с извинениями. Вот почему к замужеству Юнь я не могу подходить опрометчиво. — Лу медленно погладил бороду, помолчал немного и продолжал: — В модных сейчас высказываниях о свободе любви, о праве молодых людей самим выбирать друг друга есть доля здравого смысла. И в древности случалось, что девушки выходили замуж по собственной воле, и от этого они не утрачивали изысканности манер и чистоты нравов.

— Но нельзя подходить к людям с одинаковой меркой, — глубоко вздохнув, заметил Цянь Сюецзю. — Если о свободе заговорят кухарки, это выльется просто-напросто в разврат.

Так беседовали два старика, когда Лу Мую вошел с Ху Гогуаном и Ван Жунчаном.

Лу Мую, увидев в комнате отца и Цянь Сюецзю, смутился, но отступать было неудобно. С усилием шагнув вперед, он позвал за собой Ху и Вана. Хитрое лицо Ху Гогуана и простоватый облик Ван Жунчана произвели неприятное впечатление на старого Лу. Однако, посмотрев на сына, выглядевшего очень элегантным и красивым, он втайне остался доволен.

Внезапно он что-то вспомнил и, обращаясь к сыну, произнес:

— Утром посланный Чжоу Шида принес тебе записку. Юнь дала ее мне посмотреть. Там написано о каком-то собрании каких-то членов комитета. Скажи, что это значит?

Лу Мую не ожидал, что отец заинтересуется его делами, поэтому он встревожился и уклончиво ответил:

— Я забочусь лишь об интересах нашего района. Вам, отец, не надо беспокоиться. — Указывая на Ху и Вана, он пояснил: — Я пришел с друзьями по такому же делу. Если есть от Чжоу Шида записка, я пойду прочту.

Старик кивнул головой. Тогда Лу Мую, воспользовавшись моментом, позвал Ху и Вана и провел их в свою комнату.

Оставшись вдвоем, старики вновь стали предаваться воспоминаниям о прошлом.

Когда трое приятелей проходили мимо искусственного холмика, Лу Мую сказал:

— Чжоу Шида — ученик отца. Сейчас он является постоянным членом комитета партии уезда, занимает видное положение. Мы можем поручить ему дело Гогуана.

Однако после серьезного обсуждения друзья пришли к мысли, что прежде всего надо нанести визит заведующему торговым отделом при комитете партии Фан Лоланю, а затем действовать в соответствии с обстановкой. Пока к Чжоу Шида не стоит обращаться. Он всегда был трусом, боялся ввязываться в споры и брать на себя ответственность и как член комитета не имеет веса. Кроме того, партийный комитет непременно передаст дело Ху Гогуана на рассмотрение торговому отделу, то есть как раз Фан Лоланю.

— Между Фан Лоланем и нашей семьей, — рассказывал Лу Мую, — старая дружба. Его отец с моим были близки. Жена Лоланя часто навещает мою сестру. Ко мне Фан тоже хорошо относится.

Слова Лу Мую окончательно убедили собеседников, что прежде всего необходимо пойти к Фан Лоланю. На этом и порешили. Лу Мую знал, что завтра в полдень состоится заседание постоянных членов комитета партии и на нем наверняка будет рассматриваться дело Ху.

Все трое вышли на улицу. Ван Жунчан, которому так и остался неясным вопрос «Как наказывают лешэней», с грустным лицом возвратился в лавку. Ху Гогуан, напротив, успокоился и всю дорогу обдумывал, как повести беседу с Фан Лоланем. Он чувствовал себя уверенно.

Семья Фан, с которой издавна дружила семья Лу, разумеется, была знатной, хотя дом Фан Лоланя не был столь обширен, как у Лу, и от него не веяло такой печальной древностью.

Когда Ху Гогуан и Лу Мую подошли к воротам, им преградил дорогу слуга, смахивающий на солдата караульной службы.

— К заведующему отделом Фану, — надменно произнес Лу Мую.

— Нет дома, — кратко ответил слуга, ощупывая взглядом Ху Гогуана.

— В таком случае госпожа должна быть дома. Доложите, что мы хотим ее видеть.

Очаровательный облик спутницы Чжу Миньшэна внезапно мелькнул перед взором Ху Гогуана; он подумал, что госпожа Фан должна быть такой же обворожительной.

Слуга вновь поглядел на Ху Гогуана и лишь тогда пошел в дом. Лу Мую велел Ху Гогуану следовать за собой.

За кирпичными, увитыми цветами воротами находился опрятный дворик, в южном углу которого цвела клумба. Чашкоцветник и бамбук радовали глаз яркими красками и наполняли воздух тонким ароматом. За двориком была расположена гостиная.

Из флигеля, прилегающего к гостиной слева, раздался детский смех. Затем донесся нежный, радостный голос женщины. Ребенок лет трех, словно быстро катящийся снежный ком, выбежал из дверей и натолкнулся на слугу, входившего в гостиную. Затем появилась стройная, красивая женщина.

Лу Мую поспешно шагнул вперед.

— Госпожа Фан, брат Лолань ушел? — спросил он.

Ху Гогуан увидел женщину лет двадцати пяти — двадцати шести, с небольшим овальным лицом, нежной белой кожей, одетую в темно-синюю блузку и длинную черную юбку. Коротко остриженные волосы, спадающие на лоб, придавали ей вид девочки. Вопреки всем ожиданиям, госпожа Фан не походила на модниц, пугающих своей яркостью, а была миловидна и привлекательна естественной красотой.

— А, господин Лу! Присаживайтесь, — улыбнулась госпожа Фан и, взяв ребенка за руку, передала его подошедшей служанке.

— Это товарищ Ху Гогуан. Пришел с визитом к Лоланю, — любезно представил Лу Мую друга и, придвинув стул, сел.

Госпожа Фан с улыбкой кивнула Ху Гогуану, приглашая его сесть рядом с собой. Однако Ху Гогуан застенчиво жался к Лу Мую. Он заметил, как при улыбке у госпожи Фан обнажились два ряда небольших, очень белых зубов. Хотя он привык добиваться успеха, угождая влиятельным лицам, но с женщиной нового типа знакомился впервые и чувствовал полную растерянность. К тому же он не знал, следует ли объяснять миловидной хозяйке дома цель своего прихода.

Тем временем Лу Мую непринужденно болтал с хозяйкой. Задав несколько вопросов о жизни Фан Лоланя, он пояснил, что привело их сюда.

Ху Гогуан воспользовался этим и тоже вступил в разговор.

— Я слышал от Мую, что знаменитый начальник отдела Фан является одним из деятелей партии и государства. Я специально пришел повидать его и попутно рассказать ему о нападках на меня. Но и удостоиться видеть вас, госпожа Фан, тоже большое счастье.

Опрятно одетая служанка принесла чай.

— К сожалению, муж ушел по приглашению начальника уезда, — скромно улыбнувшись, ответила госпожа Фан. — Угощайтесь чаем! Муж, вероятно, скоро возвратится. — И, повернувшись к Лу Мую, она спросила: — Как поживает барышня Муюнь? Я очень занята домашними делами и давно не навещала ее. Попросите ее прийти ко мне посидеть. Мой малыш Фанхуа постоянно вспоминает ее.

Затем начался малозначительный разговор о семейных делах. Госпожа Фан расспрашивала об отце Лу Мую, ее интересовало, сколько он теперь выпивает вина, а также — какие стихи написала в последнее время Лу Муюнь.

Ху Гогуан скромно сидел и с почтением слушал, а в душе был очень удивлен: госпожа Фан оказалась полной противоположностью той, которую он нарисовал в своем воображении. Она была мягка и приветлива и не интересовалась политикой.

Следя за беседой, Ху Гогуан осматривал гостиную. Прямо в центре висели портрет Сунь Ятсена и его завещание, и по бокам портрета было написано:

«Революция еще не победила. Мы должны прилагать все усилия».

На левой стене привлекала надпись, состоящая из четырех строк Чжан Чжидуна. И над самой дверью, ведущей во флигель, находился большой, до пояса, портрет мужчины. По его квадратному лицу, густым бровям, прямому носу, выразительным глазам можно было сказать, что у него «внешность незаурядная». Ху Гогуан решил, что это и есть Фан Лолань.

В левом углу комнаты стояли три деревянных стула и два чайных столика. Они были размещены в таком же порядке, как мебель у правой стены. Два плетеных кресла располагались одно против другого на расстоянии более трех чи. Между ними не было чайного столика, а находилась латунная жаровня, в которой плясало синеватое пламя.

В центре гостиной находился небольшой квадратный стол, покрытый белой скатертью. Посреди него возвышалась темно-голубая ваза с веткой чашкоцветника.

В правой части комнаты, у стены, стоял небольшой прямоугольный столик, на котором красовались часы, букет нарциссов да несколько безделушек.

Свешивающийся с потолка квадратный абажур, на котором были наклеены вырезанные из бумаги иероглифы: «Поднебесная должна управляться всеми», — завершал убранство гостиной.

Ху Гогуан подумал, что обстановка в комнате под стать самой госпоже Фан: такая же изысканная, изящная, скромная.

— Летом прошлого года провинциальная женская школа приглашала сестру в качестве преподавательницы, но она не согласилась. А было бы совсем неплохо, если бы она работала. Времена нынче изменились, зачем же прятаться дома! Не правда ли, госпожа Фан?

Эти слова внезапно донеслись до слуха Ху Гогуана, рассматривавшего высказывание Чжан Чжидуна, написанное скорописью. Он поспешно перевел взгляд с надписи на лицо госпожи Фан и увидел, что она слегка улыбается.

— Госпожа Фан, несомненно, выполняет важную работу в партийном комитете? — не удержавшись, спросил Ху Гогуан.

— Я не веду никакой работы. Я не умею заниматься делами.

— К сожалению, госпожа Фан чересчур поглощена домашними обязанностями, — заметил Лу Мую.

— Последнее время даже с домашним хозяйством я справляюсь плохо. — Лицо женщины стало грустным. — Стыдно сказать, но я чувствую, что не поспеваю за изменениями, которые так стремительно происходят вокруг меня.

Лу Мую неопределенно кивал головой. Ху Гогуан напряженно подыскивал подходящий ответ.

Вдруг за дверью кто-то тихо произнес:

— Недавно пришел молодой господин Лу и его друг.

Ху Гогуан и Лу Мую непроизвольно поднялись со своих мест. Госпожа Фан, засмеявшись, пошла к двери. Вошел мужчина, одетый в суньятсеновский френч. Взяв госпожу Фан за руку и проходя в комнату, он сказал ей:

— Ты, оказывается, вместо меня принимаешь гостей.

Фан Лолань был среднего роста, со скромными манерами; он показался Ху Гогуану несколько старше, чем на портрете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лу Мую рассказал о случившемся на собрании.

— Поэтому Ни Футин затаил злобу и старается отомстить, — добавил Ху Гогуан. — Начальник отдела, конечно, прекрасно понимает, в чем дело. Мои способности весьма слабы, и, хотя меня выставили кандидатом в члены исполкома купеческого союза, я не осмелюсь взять на себя обязанности члена комитета. Но репутация — вторая жизнь, и я не могу согласиться с приписываемым мне ярлыком «лешэнь». Не желая терпеть несправедливость, я и пришел к начальнику отдела, чтобы рассказать ему обо всем и просить его содействия.

Фан Лолань молча кивал головой, хотя слушал гостей невнимательно; до него доходила лишь часть их слов. Очаровательный образ неотступно, словно назойливая муха, тревожил его бедную душу. Он гнал видение прочь, но оно настойчиво возвращалось вновь.

Фан Лоланю было всего тридцать два года. Шесть лет назад он закончил университет и именно в год окончания учебы женился на госпоже Фан. Оставленное отцом состояние, которого вполне хватало для существования, присутствие в доме красивой, умной жены и удовлетворение семейной жизнью делали его уравновешенным и спокойным. Легкомысленные любовные мечты никогда не тревожили его. И хотя сейчас перед ним всплывал обаятельный женский образ, он оставался верен своей супруге.

— На сегодняшнем собрании был поднят этот вопрос, — заговорил наконец Фан Лолань, с усилием сдерживая волнение. — Я только собрался пойти на собрание, как неожиданно за мной прислал начальник уезда, и я пробыл у него до сего времени. Ни Футина я не знаю. Вас же, Гогуан, вижу впервые, хотя ваше имя слышал давно.

Густые брови Фан Лоланя неожиданно поднялись вверх, словно он особенно подчеркивал слова «ваше имя».

Ху Гогуан забеспокоился.

— Дела купеческого союза я один решать не могу, — продолжал Фан. — Вероятно, комитет принял какое-нибудь решение. Вам нужно лишь спокойно ждать результатов.

— Уездный комитет партии, наверное, передаст вопрос на вторичное рассмотрение в торговый отдел, — прямо сказал Лу Мую, не выдержав уклончивых церемонных речей. — Поэтому прошу вас, Лолань, оказать всемерную поддержку.

— Я только что говорил начальнику Фану, что вопрос об избрании меня членом исполкома маловажен, но дорога честь, — улучив момент, тихо проговорил Ху Гогуан. — По-моему, без глубокого расследования невозможно разобраться в наглом обмане Ни Футина.

— Конечно, в это дело нужно глубже вникнуть! — проговорил Фан Лолань. — Кстати, говорят, — обратился он к Ху Гогуану, — что месяц назад в «Цинфэнгэ» вы рассуждали о генералах У и Лю. Это правда?

— Э… э… это… не что иное, как сплетня. Случайно с несколькими друзьями разговорился. Вот как это было… — уклончиво ответил Ху Гогуан, не ожидавший, что Фан Лолань вспомнит о его разглагольствованиях в чайной, — а люди не упустили случая сочинить целую историю и передать вам.

— То, что я слышал, не было сплетней. Разговор об этом зашел случайно.

Ху Гогуан заметил, что Фан Лолань внимательно взглянул на его лицо, а затем остановил свой взгляд на Лу Мую. Он также приметил легкую усмешку Фан Лоланя.

— Я прошу господина Фана все расследовать, — еще раз попросил Ху Гогуан. — Не верьте сплетням. Перед свержением маньчжур я вступил в «Союзную лигу», но сам понимаю и очень стыжусь, что мало делаю для партии. Прошу начальника Фана тщательно разобраться в сплетнях и убедиться в их необоснованности. Я по характеру слишком прям, поэтому врагов у меня немало.

— Э, почему же у вас, Гогуан, все враги? Слишком много их. Ха-ха!

Странно засмеявшись, Фан Лолань повернулся к двери левого флигеля, откуда улыбающаяся госпожа Фан вывела за руку ребенка.

Лу Мую, который чувствовал, что разговор не клеится и у Фан Лоланя, по всей видимости, уже сложилось представление о Ху Гогуане, поспешил переменить тему разговора и обратился к хозяйке:

— Когда же вы с Фанхуа пожалуете к нам в гости, госпожа Фан? Наши камелии в этом году расцвели необычайно красиво.

В гостиной постепенно темнело; солнце бросало свои последние лучи.

Ху Гогуан с тяжелым сердцем вышел за ворота дома Фана. Расставшись с Лу Мую, он уныло побрел домой. Проходя мимо «Доулаогэ», он увидел, что лоток предсказателя Чжан Тецзуя уже убран и только старая полотняная вывеска, висящая высоко на стене, качается на холодном ветру, словно смеясь над неудачами Ху Гогуана.

Ху Гогуан внезапно возненавидел этого проходимца.

«Во всем виноват обманщик Чжан Тецзуй, — подумал он. — Ничего не понимает в своем деле, как говорится: «Рисовал тигра, а получилось некое подобие собаки». В гневе он шагнул вперед, собираясь разорвать вывеску, но, опомнившись, опустил руку и быстро пошел домой.

Следующий день Ху Гогуан томился дома. Девочка-служанка Иньэр давно стала показателем настроения Ху Гогуана. Этот день не был исключением — и девочка получила особенно много подзатыльников.

Ху Гогуан еще находился под впечатлением красоты госпожи Фан и, глядя на своих домашних, все более распалялся от гнева. Целый день он молчал, чем нагонял страх на окружающих. Но к вечеру он почти успокоился. Во время ужина он внезапно спросил:

— Где Ху Бин? Этот мальчишка даже ночевать не приходит.

— За последнее время у него все дела, — ответила жена. — Он так занят, часто не ночует дома! Сегодня после обеда я как будто видела его. Он очень долго болтал с Цзинь Фэнцзе. Не правда ли?

Ху Гогуан вспомнил, как Ван Жунчан, качая головой, говорил: «Никакого приличия», — и с подозрением посмотрел в глаза Цзинь Фэнцзе. Та покраснела и опустила голову:

— Молодой господин велел мне сделать красный носовой платок. Он говорит, что стал «цзючжитоу» и должен пользоваться красными носовыми платками.

— А что такое «цзючжитоу»?

— Мы не знаем. Говорят, он вступил в какое-то общество. Там нужно иметь оружие, — сказала, отвернувшись, Цзинь Фэнцзе. Убедившись, что ей удалось скрыть свой проступок, она осмелела.

— А, что вы понимаете?! Это, наверное, пикет рабочего союза. Наш малый туда пробрался!

Цзинь Фэнцзе, прикусив напомаженную губу, сдерживала смех, но Ху Гогуан ничего не заметил — он был поглощен размышлениями. У рабочего союза, думал он, силы, пожалуй, больше, чем у комитета партии, не говоря уж о купеческом союзе. Да и завести дружбу с рабочими, вероятно, не так уж трудно. Неужели он со своей ловкостью не справится с несколькими невежественными людьми?

Вспомнив разговор с Фан Лоланем, он подумал, что слова Фан Лоланя были не очень приятны, но поведение его оставалось любезным и надежда еще не потеряна. Он чувствовал раскаяние: нельзя, спрятавшись дома, предаваться грусти, необходимо действовать. Сын уже стал пикетчиком. Путей для действий много, только бы не подкачать.

— Когда придет Ху Бин, скажи ему, что я хочу с ним поговорить о делах пикетчиков, — приказал хозяин дома Цзинь Фэнцзе.

 

IV

Проводив Лу Мую и Ху Гогуана, Фан Лолань, засунув руки в карманы, стоял у входа в гостиную и смотрел на небесный бамбук, растущий в саду. В вечерних сумерках предметы потеряли окраску и лишь мелкие завязи бамбука мерцали, как искры.

Фан Лолань застыл в раздумье. Наступающая ночь навеяла на него грусть. Он ощущал пустоту и в то же время какой-то трепет. Перед его остановившимся взором возникло видение. Вместо бамбука появилось длинное темное одеяние женщины. Оно было усыпано маленькими красными звездочками такой же величины, как завязи бамбука. Внезапно все ожило. Красные звездочки на темно-зеленом фоне помчались друг за другом. Словно искры фейерверка, они поднимались вверх и образовывали над воротом темно-зеленого женского платья довольно большое ярко-красное пятно. Вдруг пятно раздвоилось и открыло два ряда обворожительных зубов, подобных мелкому белому рису. О! Это была улыбка, обольстительная женская улыбка! Затем под изогнутыми бровями желто-зеленым блеском сверкнули глаза, прикрытые черными ресницами.

Не решаясь больше глядеть, Фан Лолань поспешно закрыл глаза. Однако улыбка и взгляд из-под черных густых ресниц, полный беспредельной печали, проникали и сквозь сомкнутые веки.

Пытаясь уйти от кошмара, Фан Лолань бросился в гостиную. При свете керосиновой лампы видение исчезло. Слабое пламя слегка подрагивало, и Фан Лоланю казалось, будто трепещет его собственное сердце. Он невольно вынул из кармана правую руку и приложил к груди. Ладонь была теплая, словно Фан Лолань держал теплую, пухлую ручку.

«Уян, ты — луч надежды. Против своей воли я хочу бежать за тобой». Фан Лолань услышал, как отчетливо прозвучал его голос, и вздрогнул. Ему показалось, что не он произнес эти слова, но в гостиной никого не было.

Успокоившись, он сел в большое плетеное кресло. Доносившиеся из левого флигеля голоса госпожи Фан и ребенка свидетельствовали о том, что готовится ужин.

Фан Лолань с грустью поднялся и направился туда. Он чувствовал себя виноватым перед женой, но понимал, что не сможет найти в себе сил изгнать из мыслей привлекательный и в то же время ненавистный образ. Поэтому он шел туда, где были домочадцы, чтобы хоть на время скрыться от наваждения.

Весь вечер Фан Лолань внимательно следил за женой, словно заново оценивал ее. Он усиленно выискивал у жены положительные качества, чтобы успокоить свою душевную тревогу.

По его мнению, достоинствами внешности жены являлись тонкая талия, упругие бедра и нежные белые плечи. Маловыразительные глаза несколько портили красивое овальное лицо, но приятная улыбка и красивый голос восполняли этот недостаток.

— Ты помнишь, Мэйли, как шесть лет назад мы бродили с тобой в окрестностях Нанкина возле Юйхуатай? — заговорил Фан Лолань. — Тогда мы только поженились, в то лето закончили и учебу. Я отчетливо помню одну из таких прогулок. На берегу ручья у Юйхуатай мы собирали причудливые камешки. От брызг промокли твоя тонкая блузка и белая юбка, пришлось снять их и высушить на солнце. После этого мы возвратились домой. Ты не забыла? — Голос Фан Лоланя звучал задушевно. Было около девяти часов, и они сидели в комнате вдвоем.

Госпожа Фан улыбалась и ничего не отвечала.

— В то время ты была более живой. Огонь молодости бушевал в твоей крови!

— В прежние годы мы действительно проказничали, — покраснела госпожа Фан. — Ты тогда обманом заставил меня раздеться, а сейчас смеешься надо мной.

— Будь ты на моем месте, ты тоже не смогла бы остаться равнодушной. При виде твоей трепещущей груди и стыдливого взора всякий мужчина пришел бы в волнение.

Госпожа Фан засмеялась и закрыла лицо руками. Фан Лолань подошел к ней, горячо взял за руку и тихо, но возбужденно проговорил:

— Ты изменилась, Мэйли. Куда девались твоя непосредственность и женственность? Целыми днями ты хлопочешь, будто у тебя бог весть сколько забот. Даже смеяться ты перестала. Ты, как и прежде, молода и красива, но кажется, будто ты увяла. Неужели в тебе не осталось молодых чувств?

Госпожа Фан ощутила в словах мужа большую печаль. Она подняла голову и удивленно взглянула на него. Густые брови Фан Лоланя были нахмурены, взгляд напряжен. Госпожа Фан положила голову на плечо мужа.

— Я действительно переменилась, — проговорила она. — Ты прав, Лолань. Я изменилась, и нет во мне больше живости и жизнерадостности. Возможно, сказывается возраст, да и занята я очень домашними делами. Хотя, пожалуй, это не так. В двадцать семь лет нельзя говорить о старости, а семейные обязанности мои не так уж сложны. И все же я стала другой: задумчивой, усталой. Я чувствую себя бессильной во всем. У меня уже нет прежней смелости, уверенности. Я боюсь действовать. Я не имею твердого мнения, не знаю, что нужно делать, чтобы все было в порядке. Ты не смейся! Все вокруг меняется слишком быстро, сложно, противоречиво. Я совсем обескуражена.

— Да, все меняется слишком быстро, сложно, противоречиво, — повторил в раздумье Фан Лолань. — Но мы должны приспосабливаться. Ты думаешь в этой сложной жизни, полной противоречий, найти выход? Сначала осмотреться, определить направление, а затем, не задумываясь, действовать?.. В этом, по-твоему, выход? Нет, так ничего не выйдет. Мир меняется слишком быстро. Он не будет терпеливо ждать тебя. Ты еще не разобралась в обстановке, не нашла выхода, а мир уже ушел далеко вперед.

— Именно так! Я, вероятно, не поспеваю за ним, Лолань. Но я не отчаиваюсь.

Тихо опустив руку жены, Фан Лолань обнял ее за талию и вопросительно поглядел на нее.

— Не отчаиваюсь, — повторила госпожа Фан, — потому что лучше наблюдать со стороны, чем бежать вслед. Пожалуй, так можно совершить меньше ошибок.

Фан Лолань, улыбаясь, кивал головой. Ему было понятно чувство растерянности и нерешительности, охватившее жену. Он понимал, что она решила пока наблюдать. «Но если все станут зрителями, — подумал Фан Лолань, — на кого же они будут смотреть?» Однако он не отважился разбить приятную и красивую мечту жены и потому промолчал.

Обняв жену, он горячо поцеловал ее и многозначительно проговорил:

— Мэйли, ты умница! Ладно, я буду догонять жизнь, а ты со стороны смотри на меня. Но когда ты определишь направление, не забудь окликнуть меня!

Оба засмеялись. Мэйли была очень ласкова, и странный образ, тревоживший душу Фан Лоланя, исчез.

Фан Лолань действительно старался «гнаться за жизнью». Партийные и служебные дела отнимали у него почти все силы и время. Кроме того, он не относился к тем, кто безрассудно теряет голову от любви: многочисленные заботы заставили его забыть женщину в темно-зеленой одежде.

На рассмотрение к Фан Лоланю поступало немало дел. Дело Ху Гогуана было самым незначительным. Трудность состояла в другом: как разрешить вопрос, связанный с движением за увеличение заработной платы приказчикам.

Так как всех волновали последние события, к делу Ху Гогуана отнеслись поверхностно и не подвергли тщательному расследованию. Фан Лолань доложил уездному комитету партии, что «Ху не отвечает чаяниям масс, а потому необходимо отстранить его кандидатуру в члены исполкома купеческого союза». На этом основании комитет партии дал указание купеческому союзу прекратить дело.

Когда Лу Мую принес эту весть Ху Гогуану, в доме разыгрывалась драма. Вот уже два дня к Ху Гогуану приходили за вознаграждением все те, кто помогал ему на выборах.

Сегодня появился торговец, голос которого Ху Гогуан приобрел прямо на собрании. Он рассчитывал на многое и вел себя довольно нагло. Только тогда, когда, исчерпав все средства, Ху Гогуан забрал у Цзинь Фэнцзе серьги и передал торговцу, он избавился от назойливого посетителя.

По правде говоря, Цзинь Фэнцзе мечтала о новом халате на меху и никак не думала, что накануне Нового года не только не увидит обновы, но еще потеряет золотые серьги. Можно было представить ее горе! Правда, она не решилась устроить Ху Гогуану скандал, но нашла в себе мужество запереться в комнате и расплакаться.

Когда пришел Лу Мую, спектакль наполовину был сыгран. Ху Гогуан с хмурым лицом расхаживал по гостиной.

— Тебе уже известно? — в упор задал ему вопрос Лу Мую. Ху Гогуан выкатил маленькие глазки и не знал, что ответить. — Уже есть решение по твоему делу. Ты принесен в жертву.

Ху Гогуан раскинул руки, глаза его закатились. Силы оставили его, и он опустился на ближайший стул.

Конфискация, тюрьма… Картины страшные, но вероятные беспорядочно замелькали в его мозгу, словно вспышки молний. В довершение он подумал о возможном обобществлении Цзинь Фэнцзе.

— Фан Лолань — негодяй, — неожиданно вскочив на ноги, закричал он.

— Нет, Фан Лолань помог тебе, — возразил Лу Мую. — Я видел его докладную записку. В ней сказано только, что ты «не отвечаешь чаяниям масс», а об остальном ни слова.

— Так не будут проводить расследование и никого не накажут? — торопливо, все еще плохо веря, спросил Ху Гогуан.

— Фан Лолань только указал, что ты «не отвечаешь чаяниям масс», и снял с тебя кличку лешэня.

Ху Гогуан облегченно вздохнул.

— Ты не будешь избран членом исполкома купеческого союза. Но раз уездный комитет партии признал, что ты всего лишь «не отвечаешь чаяниям масс», значит, с тебя снят ярлык лешэня и, стало быть, ты сможешь действовать по-прежнему. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Ху Гогуан, заложив руки за спину, прошелся по комнате и вздохнул.

— Ну ладно уж! В общем, старались понапрасну. Но поскольку Лолань содействовал мне, я должен навестить его еще раз и поблагодарить. Да, кстати, потеснее завяжу с ним знакомство. Верно?

— Очень хорошо. Но не спеши. Я хочу кое о чем с тобой посоветоваться и попросить твоего содействия.

В памяти Ху Гогуана внезапно всплыл эпизод, как семь-восемь дней назад, когда они с Лу Мую проходили по захолустной уличке Сичжицзе, Лу Мую указал ему на ворота одного, видимо, зажиточного дома и, усмехаясь, шепнул: «Здесь живет некая вдовушка. Очень красивая!» Ху Гогуан также засмеялся и заметил: «Если у тебя, старина, есть какие-нибудь намерения в отношении нее, я помогу тебе заполучить ее в свои руки». Вероятно, сейчас Лу Мую и собирался говорить о ней.

— Уж не о той ли вдове ты хочешь советоваться, о которой говорил на днях? — засмеялся Ху Гогуан.

— Э, нет. А ты все еще помнишь? Я хочу потолковать с тобой о настоящем большом партийном и государственном деле. Ведь я стал членом исполкома купеческого союза и мне нужно выступить с какой-нибудь декларацией.

Ху Гогуан одобрительно кивнул головой.

— Не буду скрывать от тебя, — продолжал Лу Мую, — в таких штуках, как составление деклараций, я не силен. В детстве отец заставлял меня писать стихи, и если бы теперь понадобилось сочинить их, то, поднатужась, я кое-как бы справился. Но с декларацией у меня, пожалуй, ничего не получится. Ты же мастер писать. Поэтому без твоей помощи мне не обойтись.

— Конечно, я помогу. Но я не знаю, есть ли у тебя какая-нибудь идея?

— Идея? Есть, есть. Сегодня я слыхал, что приказчики требуют прибавки жалованья и требуют так много, что владельцы некоторых лавок не согласны. Уездный комитет партии еще не принял решения по этому вопросу, и вот я хочу поддержать требования приказчиков. Имеет смысл первым одобрить их. Это и есть идея декларации. А все остальное, что нужно добавить, попрошу тебя придумать.

Ху Гогуан испытывал то же чувство, которое возникло у него позавчера вечером при известии, что его сын вступил в дружину рабочего союза. Поглаживая коротенькие усики, он усмехнулся.

 

V

Движение приказчиков каждый день приносило что-нибудь неожиданное, поэтому праздник Нового года (по лунному календарю) прошел нерадостно и как-то незаметно. Большинство владельцев лавок не соглашалось принять три требования, выдвинутые приказчиками 25 декабря. Это были требования: 1) об увеличении заработной платы на двадцать — пятьдесят процентов; 2) о запрещении увольнять приказчиков; 3) о лишении владельцев лавок права прекращать торговлю.

С первыми двумя требованиями хозяева еще кое-как могли согласиться, но третье условие решительно отвергали на том основании, что торговцы должны иметь право свободы действий.

Однако профсоюз приказчиков продолжал настаивать на своем. Он заявлял, что большинство владельцев лавок, вступив в сговор с тухао и лешэнь, стремится лишить приказчиков работы, а также породить панику в торговле и нарушить общественный порядок.

В уездном комитете партии отсутствовало единство мнений по этому вопросу и не было выработано никаких мер для урегулирования его.

К тому времени, когда, согласно обычаю, повсюду вывешивали новое изображение бога богатства и магазины должны были бойко торговать, обстановка накалилась. По двое, по трое сновали по улицам пикетчики профсоюза приказчиков. Бойскауты, одетые, как обычно, повязали вокруг шеи красные платки и вооружились длинными палками. Они несли дозор на оживленной улице Сяньцяньцзе.

Вечером шестого дня нового года профсоюз приказчиков организовал демонстрацию с фонарями и шествие дракона. Когда демонстранты проходили мимо «Цинфэнгэ», оттуда неожиданно выскочило десятка два молодчиков, вооруженных палками и железными прутьями, и ворвалось в ряды демонстрантов.

У демонстрантов имелись длинные бамбуковые шесты. Тотчас завязалась потасовка; часть разноцветных бумажных фонарей была сломана, часть сгорела, а палки, к которым прикреплялись фонарики, использовались в качестве оружия.

Побоище продолжалось минут десять. Когда прибыли пикетчики и полицейские, зачинщики драки разбежались, оставив одного раненого. У демонстрантов оказалось пять-шесть пострадавших.

На следующий день пикетчики вышли на улицы с ружьями. Бойскауты установили наблюдение за всеми лавками и не допускали вывоза из них товаров. Вблизи домов, где жили торговцы, также расхаживали патрули.

После полудня союз крестьян пригородного района прислал отряд самообороны численностью в триста человек, вооруженный пиками длиной метра по три, с поблескивающими железными наконечниками. Крестьяне расположились возле помещения профсоюзной организации.

В это же время несколько членов уездного комитета партии собрались в доме Фан Лоланя на неофициальное совещание, где обменялись мнениями о волнениях приказчиков. Это совещание не намечалось заранее, и его не созывал Фан Лолань. Просто все встретились неожиданно и случайно.

Сегодня на душе у Фан Лоланя было смутно, он потерял обычное расположение духа. Это, несомненно, объяснялось беспокойством, которое он испытывал в связи с движением приказчиков. Но была и другая причина. Только что между ним и женой возникло небольшое недоразумение, которое и сейчас оставалось неулаженным.

Думая о размолвке, Фан Лолань не ощущал никаких угрызений совести и не чувствовал себя виноватым перед женой. Просто она чересчур строго смотрела на вещи, вернее — наслушалась чьих-то разговоров, не разобралась как следует, в чем дело, и без всяких оснований стала сомневаться в верности Фан Лоланя. Вот почему злополучный носовой платок превратился в повод для ссоры и взволновал жену до слез.

Фан Лолань, конечно, не хотел, чтобы в его отношениях с женой образовалась трещина, и несколько раз повторял Мэйли: «Ну, если даже женщина дарит мне платок, я не могу его не взять. Я же буду выглядеть человеком ограниченным и с предрассудками». В современном обществе, где мужчины и женщины свободно общаются друг с другом, подарки, наподобие такой безделицы, как носовой платочек, представляют самое обыкновенное явление. Но госпожа Фан не хотела этого понять.

Сейчас Фан Лолань вынужден был обсуждать дела. Он только краем уха слышал рассуждения Чжоу Шида и Чэнь Чжуна, а в голове его по-прежнему назойливо звучали полные обиды всхлипывания жены. Он знал, что сейчас ее подруги Чжан и Лю успокаивают жену и очень возможно, что она давно перестала плакать, но ему казалось, что он по-прежнему слышит ее рыдания. Он непроизвольно вздохнул.

— Уже прибыло триста крестьян из отряда самообороны, — говорил Чэнь Чжун. — На улицах — словно введено военное положение. Слухов очень много. То говорят, что завтра начнется обобществление, то уверяют, что сегодня тухао и лешэнь поднимут мятеж. Вечером могут возникнуть серьезные беспорядки. Шида считает, что профсоюз приказчиков действует с излишней торопливостью. И я так думаю. — Чэнь Чжун, словно под влиянием Фан Лоланя, тоже вздохнул. Он был постоянным членом бюро комитета партии уезда и когда-то учился вместе с Фан Лоланем в средней школе.

— Как твое мнение, Лолань? Когда мы шли сюда и увидели беспорядки на улицах, мы решили, что ты должен со всей энергией взяться за дело. Только предприняв решительные меры, можно будет избежать беды. — Чжоу Шида усиленно подергивал плечом, словно без этого не мог произнести ни одного слова.

— Я тоже бессилен, — медленно произнес Фан Лолань, с трудом отвлекаясь от звучащего в его ушах плача и сосредоточиваясь. — Самая большая трудность заключается в том, что комитет партии и купеческий союз не имеют единого мнения и до сих пор не приняли никаких мер. Вот и дожили до такого положения.

— Раз уж речь зашла о купеческом союзе, скажи, видел ты декларацию уполномоченного Лу Мую? — обратился Чэнь Чжун к Фан Лоланю, подняв голову и выпустив белое кольцо сигаретного дыма.

— Позавчера видел. Он одобряет требования приказчиков.

— То была первая декларация. А сегодня утром появилась вторая, с которой ты определенно не знаком. В ней есть несколько фраз, направленных против тебя.

— Странно. Он меня ругает? — удивился Фан Лолань.

— Мую не может тебя ругать, — поспешно вмешался Чжоу Шида. — Я читал декларацию. В ней воспроизводится обсуждение требований профсоюза приказчиков уездным комитетом партии и попутно упоминается о тебе. Тон действительно очень едкий и нехороший. Но я знаю, что Мую так не сказал бы. Вероятно, он поручил кому-нибудь составить декларацию и его обманули. Верно?

Чэнь Чжун, усмехнувшись, кивнул. Он вынул вторую сигарету и заметил:

— Этим тоном автор декларации хочет сказать, что с движением приказчиков так долго не могут справиться потому, что ты, Лолань, выступаешь против требований приказчиков и предлагаешь пересмотреть их. Конечно, это не тайна: со временем протоколы заседаний комитета партии будут опубликованы. Но сейчас, когда обстановка накалена, внезапное разглашение твоего мнения ставит тебя в неловкое положение.

— У меня не было корыстных побуждений, а прав ли я — судить общественному мнению, — печально вздохнул Фан Лолань. — Но каким путем сейчас можно разрешить конфликт?

— Пунктом расхождения является вопрос о лишении владельцев лавок права прекращать торговлю, — проговорил Чэнь Чжун. — Я давно считаю, что это требование профсоюза приказчиков переходит всякие границы. Вы оба тоже так думаете. Но сегодня события еще больше обострили обстановку. Раз приказчики не сдаются, союз крестьян поднял голову. Торговцы тоже тайно готовятся; потому в какой-то степени и можно верить слухам о мятеже. Когда противники впадают в крайность, посредникам приходится туго.

На время воцарилось молчание. Среди троих самым находчивым был Фан Лолань. Но сегодня он все время находился под впечатлением рыданий жены и, как назло, был абсолютно беспомощным. К тому же он хотел уладить дело так, чтобы обе стороны были довольны, а это была нелегкая задача.

— Приказчики действительно живут в тяжелых условиях, — горестно вздохнул Фан Лолань. — Но требования их чрезмерны, и они вовсе не считаются с хозяевами.

Однако даже горький вздох — всего лишь вздох, а не выход из положения.

Вдруг из соседней комнаты донесся дробный стук шагов. Мужчины одновременно, словно по команде, повернули головы. В комнату входили под руку госпожа Фан и барышня Чжан. За ними шла их подруга Лю.

— Вы еще не договорились? — бесцеремонно спросила Чжан. Но тут она обратила внимание на унылый вид мужчин и особенно Фан Лоланя, смущенного и обеспокоенного приходом жены.

Чжан была среднего роста, несколько ниже госпожи Фан. Лет ей было около двадцати пяти. Такой гладкой белой кожей, как у нее, не обладала даже госпожа Фан. Ее длинные черные волосы с отливом были уложены в два больших узла. Это отнюдь не являлось самой модной прической, но из-за длинных густых волос Чжан вынуждена была нарушать моду. Она обладала приятной наружностью и своей высокой грудью, тонкой талией и маленьким, ярким ртом походила на госпожу Фан. Они вместе учились в школе и были лучшими подругами. В прошлом году Чжан работала директором уездной женской школы и Фан Лолань вел там занятия.

— Пока не договорились, — ответил Фан Лолань и, взглянув на Чжоу и Чэня, добавил: — Если бы у нас и возник какой-либо план, это еще ничего не решает. Мы просто поговорили, и все.

По недовольному тону Фан Лоланя Чжан поняла, что задала вопрос невпопад. Она взглянула на ручные часы и повернулась к Лю.

— Уже три часа. Пойдем.

Однако госпожа Фан не отпускала подруг, да и Фан Лолань горячо убеждал их остаться. Он хотел поговорить с женой в присутствии Чжан. Жена была крайне расстроена, а Фан Лоланя переполняла обида. Как раз, когда девушки пришли, он собирался посвятить их в происходящее и просить их подтвердить его чистоту и невиновность. Но тут появились Чэнь Чжун и Чжоу Шида, и ему пришлось оставить плачущую жену с подругами, так и не объяснившись с ней.

Он чувствовал, что жена все еще не успокоилась, а в нахмуренных бровях ее таилась обида. Фан Лолань не знал, о чем женщины говорили в его отсутствие, и ему не терпелось это выяснить.

Он не хотел больше говорить о движении приказчиков, хотя Чэнь Чжун и Чжоу Шида, казалось, испытывали к нему прежний интерес. Потолковав еще минут десять, оба гостя ушли.

Тогда Фан Лолань подошел к жене и нежно заговорил:

— Мэйли, сейчас ты все поймешь. У меня с Сунь Уян всего лишь товарищеские отношения, даже не дружеские. Какая же тут любовь? Твои подруги Чжан и Лю могут это подтвердить. Правда, Уян часто приходит ко мне поговорить, но только относительно работы. Я не могу игнорировать ее. Когда комитет партии устроил новогодний вечер, ты заболела и не могла прийти. А жаль! Ты бы познакомилась с ней и убедилась бы, что она всего лишь непосредственная, живая девушка, очень веселая и приветливая со всеми. Она ни в кого не влюблена, просто у нее такой характер. В тот день ей вдруг захотелось подарить мне платочек. Причем это не был платок, которым она пользовалась. Она при всех засунула его мне в карман. Она не скрывала, что дарит мне платочек, и сделала это без всякого умысла. Она просто любит пошутить. Ведь Чжан и Лю видели все собственными глазами. Я уже говорил тебе об этом, но ты не хотела верить. Сейчас ты, наверное, расспросила обо всем Чжан? Конечно, я не сговаривался с ней и ради меня она не станет лгать.

От сильного волнения на лбу Фан Лоланя выступили мелкие капельки пота. Он вынул из кармана платок, самый обыкновенный белый платок с желтой каемкой, но это оказался подарок Сунь Уян.

— Он куплен в магазине, — засмеялся Фан Лолань. — Ты взгляни: на нем нет никакой метки. Сейчас я отдам его тебе.

Фан Лолань вытер лоб платком, встряхнул его и передал жене. Госпожа Фан молча бросила платок на стол.

После разъяснений Чжан и утешений Лю она немного успокоилась и поверила в невиновность мужа. Но сейчас, когда Фан Лолань стал восхвалять непосредственность и жизнерадостность Сунь Уян и изобразил ее чуть ли не феей, недоступной порочным чувствам, Мэйли подумала, что эта Сунь Уян совсем не похожа на ту, о которой рассказывала Чжан, и подозрения вновь закрались в ее душу.

По мнению Чжан, Сунь Уян легкомысленна, красива, любит пофлиртовать и сводит с ума многих мужчин, а муж говорит о ней как о недосягаемом небесном создании. Это навело госпожу Фан на мысль: либо муж скрывает правду, либо действительно считает эту женщину хорошей. Если он обманывает, ясно, что между ним и Мэйли все кончено. Какие могут быть вопросы, когда муж утаивает от жены о знакомстве с женщиной с сомнительной репутацией?! Если же Фан Лолань считает Сунь Уян порядочной, это только подтверждает, что он влюблен в нее.

От этой мысли госпожа Фан почувствовала озноб.

Эта мысль, словно яд, отравила сознание госпожи Фан. Но она ничего не сказала, а только еще печальнее склонила голову.

Фан Лолань даже не заметил, что его слова произвели противоположное действие. Он ошибочно принял молчание жены за прощение.

— Дорогая Чжан, — засмеялся он, — ты знаешь, что Мэйли всегда очень нежна со мной. Сегодня я впервые увидел ее рассерженной. Я был сильно расстроен, но, к счастью, вы обе пришли и все разъяснили Мэйли. Туча рассеялась. Будем считать эту размолвку маленькой бурей в нашей жизни. Никто не должен брать на себя вину за то, что у Мэйли испортилось настроение. Да… Наверное, черт позавидовал нашему счастью и беспричинно поссорил нас. Жаль, что мы попались на его удочку.

— Черт в образе Сунь Уян, — взглянув на госпожу Фан засмеялась Чжан. — Она в очень хороших отношениях с Чжу Миньшэном, однако ему платочков не дарит.

— Сунь Уян действительно какая-то странная. То она ведет себя с человеком так, словно он ей нравится, то, если он начинает за ней ухаживать, не обращает на него никакого внимания. Все говорят, что она в близких отношениях с Чжу Миньшэном, но не раз в женском союзе я наблюдала, как он ищет ее, обращается к ней, а она и не смотрит на него. Отвернется и уйдет, разговаривая с другими. И это не потому, что она поссорилась с Миньшэном, а просто из-за минутной прихоти.

Лю, обычно молчаливая, вдруг высказала свое мнение. Она вместе с Сунь Уян работала в женском союзе и почти ежедневно встречалась с ней. Сунь Уян прислали месяц назад из провинциального центра, и Лю была первой, кому пришлось столкнуться с ней по работе. Девушки нашли общий язык.

— Правда! У нее такое ребячество. Сегодня она подарила мне платок, а завтра, когда я с ней заговорю, может равнодушно отвернуться. Как-нибудь ты посмотришь на нее, Мэйли, хорошо?

Чжан и Лю засмеялись, госпожа Фан тоже не смогла сдержать улыбки.

Воспользовавшись моментом, Фан Лолань взял жену за руку и сказал:

— Ты должна чаще бывать на людях, Мэйли. Когда человек сидит дома и много думает, у него могут возникнуть ненужные сомнения. Вот, например, сегодня: если бы ты несколько раз видела Сунь Уян, ты бы не стала из-за какого-то платочка сердиться и подозревать меня в измене.

Госпожа Фан позволила взять ее за руку, но по-прежнему молчала. Слова подруг и мужа вызывали в ее душе разнообразные отклики: это были неясные, противоречивые, быстро меняющиеся чувства. Она не могла прийти к твердому мнению. Но ее возбуждение постепенно проходило. А когда муж подошел к ней, она испытала приятное облегчение и почти повеселела. Стена против Фан Лоланя, воздвигнутая ею недавно, целиком рухнула.

— Ты почему молчишь, Мэйли? — спросил Фан Лолань и крепче сжал ее руку, как бы подчеркивая значение своих слов.

— Сестры Чжан и Лю, он правду говорит? — спросила госпожа Фан, не отвечая мужу, и улыбнулась непринужденно и ласково.

Девушки кивнули.

— Тогда пойдем гулять, — совсем повеселела госпожа Фан. — Ты свободен, Лолань? Пальто сестры Лю находится во флигеле. Принеси его и составь нам компанию!

Обстановка на улицах была напряженной.

Пройдя шагов десять, Фан Лолань и его спутницы повстречали небольшой отряд бойскаутов, который вел какого-то человека по направлению к главной улице. В воротник мужчины был воткнут небольшой бумажный флажок с крупной надписью: «Злостный спекулянт». Бойскауты выкрикивали лозунги. В окнах многих домов появились головы любопытствующих. Несколько мальчишек бежали за отрядом и кричали: «Долой спекулянтов!»

Появилось несколько крестьян из отряда самообороны. С длинными пиками на плечах, в бамбуковых конусообразных шляпах с низко свисающими полями, с темно-коричневыми лицами, покрытыми по́том, они шли твердым шагом попарно в ряд.

Две собаки со злобным рычаньем бросились им навстречу: вид их был угрожающий. Но они уступили людям дорогу и побежали сзади, продолжая лаять. Крестьяне двигались навстречу заходящему солнцу, они шли сурово и мужественно. Вот они прошли. А на затихшей улице все еще оставались величественные тени копий, напоминающие огромные столбы, лежащие поперек улицы.

На Сяньцяньцзе почти через каждые пять шагов стоял дозор. Пикетчики в синей одежде, бойскауты в желтой, крестьяне в больших бамбуковых шляпах придавали улице необычный вид.

Атмосфера была накалена. Магазины, как всегда, работали, но лишь в мелочных и продовольственных лавках царило необычайное оживление.

Две старухи, возбужденно разговаривая, едва не задели госпожу Фан. До слуха ее долетела фраза:

— Завтра торговля прекратится. Закупай побольше непортящихся продуктов.

Госпожа Фан потянула Чжан за край халата и взглянула на нее, словно спрашивая: «Слышала?» Чжан засмеялась и покачала головой.

— Это слухи! — заметила идущая справа Лю. — Однако, когда мы шли к вам, мы ничего не слышали.

Она рукой поправляла коротко остриженные волосы и непрестанно поглядывала своими черными живыми глазами на «пешие дозоры».

Навстречу шел юноша, одетый в поношенный суньятсеновский френч из черного сукна. Он поздоровался с Фан Лоланем и прошел мимо. Неожиданно взяв жену за руку, Фан Лолань оглянулся.

— Товарищ Линь, я хочу поговорить с вами, — крикнул он.

Юноша повернулся и остановился. Его небольшое бледное лицо улыбалось Чжан и Лю. Госпожа Фан не знала этого человека.

Они остановились в стороне, на узком тротуаре. Сразу же несколько зевак медленно подошли и образовали полукруг.

— Моя жена — Лу Мэйли… А это товарищ Линь Цзычун, — познакомил Фан Лолань, а затем сказал: — Ходят слухи о забастовке торговцев. Обстановка неблагоприятная. Ты не знаешь, заседание профсоюза приказчиков уже закончилось?

— Закончилось. Только что.

— Приняты важные решения?

— Конечно, приняты! Постановили жестоко расправляться с реакционерами. Нам известно, что тухао и лешэнь подготовляют большой мятеж. Позавчера они подкупили хулиганов из «Цинфэнгэ». Это они распускают слухи о прекращении завтра торговли. Разве можно не расправляться с ними, не вести борьбу?

Маленькое личико Линь Цзычуна стало суровым, бледно-серые щеки порозовели. Поглядев на новых зевак, подходящих к ним, он нахмурил брови.

— А требования приказчиков обсуждали?

— Продолжаем отстаивать. Хозяева большинства лавок под предлогом убытков хотят прекратить торговлю и нанести вред рынку. Все это доказывает, что они что-то замышляют. Завтра профсоюз приказчиков пошлет делегатов в уездный комитет партии с петицией.

Женщины слушали Линь Цзычуна, широко раскрыв глаза. Напуганная Лю левой рукой обняла Чжан за талию и крепко прижалась к ней. Чжан оставалась спокойной. Вдруг чья-то смуглая рука медленно скользнула под правой рукой Лю, но никто не заметил этого.

— А больше ничего не произошло на заседании? — снова спросил Фан Лолань.

Линь Цзычун наклонился, словно собираясь сообщить нечто важное, но неожиданно Лю вскрикнула.

Все изменились в лице и уставились на нее. Ощупывая свой карман, Чжан поспешно сказала:

— Вор! Он что-то украл у сестры Лю.

Линь Цзычун быстро глянул в сторону Чжан и заметил, что за ее спиной мелькнул и исчез какой-то человек.

Прибежали пикетчики и бойскауты. Кто-то отчаянно засвистел. Через мгновение вдали послышался ответный свисток. Неожиданно полицейские свистки зазвучали со всех сторон. Тут же раздались крики и топот.

Госпожа Фан, глядя на густую толпу, окружившую их, почувствовала беспокойство. Потянув Лю за руку, она спросила:

— Что украли?

— Всего лишь платок. Ничего страшного! — громко сказала Чжан теснившимся вокруг пикетчикам.

— Вор скрылся! Ничего не произошло. Соблюдайте порядок! — кричал Линь Цзычун, размахивая руками перед суетящимися людьми.

Однако тревожные свистки вдали все еще не прекращались. В конце улицы, по-видимому, суматоха продолжалась. Тени людей колебались в вечерних сумерках. Из толпы вырвались несколько пикетчиков и полицейских.

В воздухе стоял крик:

— Кто это свистел? Схватить его!

Линь Цзычун побежал на крик. Фан Лолань, нахмурив густые брови, поднял голову и с беспокойством поглядел вдаль. Пикетчики и бойскауты давно отошли от них, зевак тоже стало меньше. Центр суматохи переместился на другой конец улицы.

— Лолань, ничего не случится? — спросила госпожа Фан.

— Думаю, это всего лишь маленькое недоразумение. Но люди, видать, очень взволнованны, — тихо вздохнул Фан Лолань.

В это время возвратился Линь Цзычун. Он рассказал, что вор, вызвавший панику, пойман, конец улицы временно оцеплен и там сейчас не пройти.

Стало совсем темно. Все разошлись.

Когда Фан Лолань вместе с Мэйли вернулись домой, его ожидало извещение комитета партии, в котором сообщалось, что завтра в девять часов утра состоится объединенное заседание комитета совместно с купеческим союзом, профсоюзом приказчиков, женским союзом, а также со всеми общественными организациями, посвященное обсуждению трех требований профсоюза приказчиков.

Фан Лолань медленно свернул извещение и бросил его в корзину для бумаг.

Он погрузился в глубокое раздумье. Вспоминая уличное происшествие, он подумал, что тухао и лешэнь действительно проникли всюду и только ищут случая, чтобы посеять панику и страх. Эти полицейские свистки — заранее подготовленная провокация. Невольно сжав кулаки, Фан Лолань мысленно произнес: «С ними необходимо расправляться». Но тут он неожиданно увидел ряды лавок и вооруженных пикетчиков, с угрожающим видом стоящих перед дверью каждой лавки, а также торговцев, прячущихся по углам с искаженными от страха лицами. Ему показалось, что сотни рук указывают на него и сотни ртов выкрикивают: «И ты одобряешь обобществление?» От страха у Фан Лоланя волосы встали дыбом. Он испуганно вскочил и, словно затравленный, огляделся по сторонам.

— Лолань, ты с ума сошел! — со смехом окликнула его госпожа Фан.

Фан Лолань только сейчас заметил, что жена сидит на стуле напротив и вертит в руках платочек с желтой каймой, брошенный недавно на стол. Этот платок тотчас изменил направление мыслей Фан Лоланя. Он подошел к жене, обнял ее за шею и прошептал:

— Мэйли, я хочу, чтобы ты оставила его у себя!

В ответ госпожа Фан засмеялась полусердито, полурадостно.

Тогда Фан Лолань стал страстно целовать ее. И в этот момент реакционеры, пикетчики, приказчики, владельцы магазинов, дрожащие от страха, пальцы, указывающие на него, рты, изрыгающие ругательства, — все бесследно исчезло.

 

VI

После бурного обсуждения на голосование вынесли три предложения. Первое было выдвинуто Лу Мую и председателем профсоюза приказчиков Линь Бупином. Они предлагали удовлетворить требования профсоюза приказчиков и создать специальный комитет для детальной выработки мероприятий. К этому мнению присоединился Чжао Ботун из купеческого союза.

Со вторым предложением выступил Линь Цзычун. Он считал, что пока не нужно удовлетворять требования приказчиков, а телеграфировать в главный город провинции с просьбой прислать специального уполномоченного для разбора дела. В то же время продолжать пресекать заговорщическую деятельность тухао, лешэнь и реакционно настроенных торговцев. Этой же точки зрения придерживалась и Сунь Уян из женского союза.

Третье мнение принадлежало Фан Лоланю. Он предлагал: а) увеличить жалованье приказчикам: тем, кто получал меньше пяти дяо в год, — на сто процентов, остальным — соответственно меньше; б) обязать хозяев увольнять приказчиков только по согласованию с профсоюзом приказчиков; в) вопросы о прекращении торговли тщательно рассматривать на специальном комитете, образованном из представителей заинтересованных организаций, и передавать решения комитета на рассмотрение уездному комитету партии; г) пикеты и патрули бойскаутов немедленно распустить во избежание паники; д) запретить самовольно арестовывать владельцев лавок. Этот проект поддерживали Чэнь Чжун и Чжоу Шида.

Временный председатель объединенного собрания Пэн Ган громким голосом зачитал все три предложения и своими всегда сонными глазами оглядел лица присутствующих, ожидая возражений или дополнений. Убедившись, что все молчат, он медленно заговорил:

— Первое и третье предложения предусматривают немедленное разрешение вопроса; второе же предполагает дождаться, пока вышестоящие организации пришлют своего уполномоченного. Приступим к голосованию. За какое предложение будем голосовать раньше?

— В городке очень тревожно, и вопрос необходимо решать быстро, — сказал Чэнь Чжун, — затяжка может привести к учащению беспорядков и усилению опасности.

Чэнь Чжун намекал на то, что необходимо отказаться от второго предложения.

— Сначала поставим на голосование первое предложение. Согласны? — вновь спросил председатель.

Никто не возражал.

Тогда начали голосовать. Из двадцати одного человека, присутствующих на собрании, подняли руки лишь девять. Меньшинство!

Приступили к голосованию третьего предложения. Оно собрало всего десять голосов; хотя и больше на один, чем предыдущее, но все же недоставало полагающегося большинства. Линь Цзычун и Сунь Уян оба раза не поднимали рук.

Собрание, по-видимому, склонялось ко второму предложению. Собственно говоря, многие из тех, кто одобрял первое и третье предложения, могли пойти по этому «вынужденному» пути. Чэнь Чжун, сидевший рядом с Чжоу Шида, прошептал ему на ухо несколько слов. После этого Чжоу Шида взял слово и, по обыкновению подергивая плечом, сказал:

— Просить провинциальный центр прислать на помощь уполномоченного — конечно, выход из положения, хотя пройдет самое меньшее четыре-пять дней, прежде чем приедет этот представитель. Наш городок полон всякими слухами. Реакционеры могут воспользоваться тем, что мы не приняли никакого решения, и начнут распространять клевету, а также устрашать торговцев. Народ и так крайне напуган; кто может поручиться, что через несколько дней не возникнут крупные беспорядки?! Поэтому, на мой взгляд, необходимо подождать приезда уполномоченного из центра, а также распустить дозоры пикетчиков и бойскаутов; временно не разрешать торговцам закрывать свои лавки; бойскаутам также запретить осуществлять надзор за лавками; просить отряд крестьянской самообороны уйти. Пусть присутствующие, не торопясь, обсудят, правильно ли мое мнение.

Тут выступил Фан Лолань:

— В городке паника все увеличивается. В этом, конечно, повинны реакционеры, которые измышляют всякие слухи. Однако пикетчики, бойскауты и крестьяне из отрядов самообороны тоже шумят, словно встретились со страшным врагом. Они также терроризируют население, учиняя надзор за лавками и их хозяевами, запрещая вывоз товаров из магазинов и так далее. Я, как Чжоу Шида, стою за то, чтобы рассмотрение основного вопроса отложить до приезда представителя из центра. А пока надо ликвидировать панику. Это будет правильным решением.

— Нет! Так не пойдет! — громко возразил Линь Бупин. — Реакционеры подкупили более двухсот хулиганов. Они готовят мятеж. Мы принимаем серьезные меры предосторожности, но они все же постоянно создают беспорядки. Я утверждаю, что, если дозоры пикетчиков утром будут распущены, вечером город попадет в руки реакционеров.

— Уездный гарнизон насчитывает более сотни человек, — возразил Фан Лолань, — да в полиции имеется около пятидесяти. Неужели они не смогут поддержать порядок?

Линь Бупин в ответ лишь хмыкнул. Но хмыкнул он так презрительно, гневно и с такой многозначительностью, что все собравшиеся испуганно переглянулись.

Слово взяла Сунь Уян.

— Положение серьезное, и нельзя понапрасну тратить время. Факты уже с достаточной ясностью были здесь изложены. Заговор реакционеров зародился не в один день, поэтому нужны решительные действия. Пусть председатель объявит о прекращении прений. Будем голосовать за второе предложение. Затем вернемся к разработке конкретных мероприятий.

В напряженной обстановке мягкий голос Сунь Уян звучал необычайно отчетливо. Эта привлекательная женщина, вертя в своих нежных пальцах карандаш, спокойно излагала свои соображения. Ее голос звучал очень мелодично. Ее большие глаза живо поблескивали из-под густых длинных ресниц. Они таили в себе и любовь, и ненависть, и жестокость — три чувства, движущие людьми. Изогнутые брови иногда хмурились, видно было, что девушка охвачена печалью, и хотелось ее пожалеть. Но сейчас концы бровей слегка поднялись и лицо стало гордым и мужественным. Она говорила взволнованно, и ее высокая грудь вздымалась под бордовым шелковым халатом.

Председатель хотел спросить, есть ли другие мнения, но тут вбежал какой-то человек с мокрым от пота лицом. Он шепнул несколько слов на ухо Линь Бупину, и сразу на лице Линь Бупина напряглись мускулы. Сидевший рядом с ним Лу Мую тоже побледнел.

— Этот товарищ сообщил, что на Сяньцяньцзе вспыхнул мятеж, — быстро поднявшись, почти прокричал Линь Бупин. — Бойскауты ранены! Реакционеры уже выступили!

Эти слова вызвали у всех возглас испуга.

Неожиданно за стеной зала заседаний, в помещении уполномоченного уездного партийного комитета, раздался звонок телефона.

— А вы еще стояли за роспуск пикетчиков и крестьянских отрядов, — кричал Линь Бупин. — Это все равно что дать другим отрубить себе голову. Вы любите предаваться высоким рассуждениям. Вас это устраивает, а я не могу разделить вашего мнения.

Председатель с трудом выжал улыбку. Никто не находил подходящих слов, и в зале царила необычайная растерянность. К счастью, возвратился Линь Цзычун, говоривший по телефону, незаметно люди забыли, что Линь Бупин был несогласен со всеми и хотел покинуть собрание.

— Звонил начальник полиции, — спокойно сказал Линь Цзычун. — Владелец лавки «Вантайцзи» на улице Сяньцяньцзе начал самовольно увозить из лавки товары и был остановлен бойскаутами. Неизвестно откуда появилась группа людей, вмешалась и затеяла драку с бойскаутами. Несколько человек ранено. Тут прибежали пикетчики, и драка разрослась. Торговцы тотчас стали закрывать лавки. Обстановка напряженная. Начальник полиции просил прислать кого-нибудь для наведения порядка.

События оказались не такими уж страшными, и все облегченно вздохнули. Название лавки «Вантайцзи» было воспринято равнодушно. Однако Лу Мую встревожился не на шутку. Ведь Линь Цзычун не разъяснил, был ли так называемым «хозяином» лавки Ван Жунчан или Ху Гогуан. Но собрание больше не могло продолжаться, все ждали его окончания, с нетерпением поглядывая друг на друга.

Благодаря требованию Сунь Уян было принято второе предложение о телеграфировании в провинцию с просьбой дать указания. Председатель велел троим отправиться на место происшествия.

На этом собрание было объявлено закрытым.

Устанавливать порядок были посланы Фан Лолань, Линь Бупин и Лу Мую. На улице стояли группы зевак; ожесточенно жестикулируя, они что-то горячо обсуждали; пикетчиков и дозоров бойскаутов было столько же, сколько и раньше.

Делегаты торопливо шли еще минут пять и издали увидели огромную толпу, запрудившую улицу. В толпе виднелись пикетчики в синих одеждах, внимание привлекали маленькие головы, повязанные красными платками, да над собравшимися поблескивали железные наконечники копий.

Неожиданно в толпе раздались аплодисменты. Множество рук взметнулось вверх, и раздался крик:

— Поддержим Ху Гогуана!

Поднятые руки беспорядочно двигались, словно их хозяева возбужденно прыгали.

Через две минуты уполномоченные уже были в курсе событий.

Оказалось, что простоватый Ван Жунчан, напуганный слухами об обобществлении, решил тайком перевезти товары и спрятать их в надежное место. Он выехал из лавки, но на полпути был неожиданно замечен. Когда товары под конвоем повезли обратно, за ними следовала толпа зевак. Махинация Ван Жунчана была раскрыта, и торговец от страха не мог вымолвить ни слова.

Вдруг из толпы выскочили несколько зевак и с криком: «Товары общие!» — бросились их хватать. Между хулиганами и бойскаутами, задержавшими Ван Жунчана, возникла драка.

Когда на шум прибежали пикетчики и крестьяне, хулиганы скрылись. Ван Жунчан был заподозрен в сговоре со смутьянами. Вдобавок одному бойскауту выбили зубы. Ван Жунчана арестовали.

Этот злосчастный простак, чувствуя, что никакие оправдания не помогут, пошел на хитрость. Он послал человека разыскать формального владельца лавки Ху Гогуана с тем, чтобы тот выручил его из беды.

В это время Ху Гогуан, выдававший себя за хозяина «Вантайцзи», стоял на высоком прилавке и произносил речь. Он ругал тех торговцев, которые не считаясь с интересами приказчиков и общей обстановкой, помышляли закрыть свои лавки. Он утверждал, что даже полное разорение не заставит его прекратить торговлю.

Он легко оправдал Ван Жунчана, уверяя, что тот всего лишь глупый, наивный человек, преданный хозяину и не разбирающийся в общем положении. Он отметил, что хулиганы, спровоцировавшие волнение, безусловно действовали по указке реакционеров. Наконец, он заявил, что лавка «Вантайцзи» согласна немедленно выполнить три требования профсоюза приказчиков и намерена для совместного ведения торговли организовать комитет, в который входили бы владелец и служащие. Во имя интересов революции, заявил Ху Гогуан, он готов на любые жертвы!

Горячие аплодисменты и возгласы явились одобрением Ху Гогуану за его готовность к великодушию и самопожертвованию.

Лу Мую никогда не думал, что его друг окажется таким молодцом, и от радости не в силах был произнести ни слова. Но уполномоченным объединенного собрания неудобно было уйти, никак не проявив себя. Поэтому Фан Лолань как представитель партийного комитета рассказал людям о решении, принятом на объединенном собрании. Линь Бупин, давно уже взобравшийся на прилавок, добавил:

— Мы просим центр прислать уполномоченного для руководства, но нам самим нужно всеми средствами подавлять реакционеров. Пикетчики и бойскауты должны усилить бдительность и арестовывать тех, кто распускает слухи, а также тех, кто укрывает товары. Хулиганов, подкупленных тухао и лешэнь, будем ловить и расстреливать! Некоторые уверяют, будто профсоюз приказчиков слишком жесток, а пикетчики чересчур свирепы. Эти люди не понимают, насколько опасны владельцы лавок, настроенные реакционно. Ведь они хотят, прекратив торговлю и спрятав товары, заморить нас голодом, предать голодной смерти весь город! Если бы все были готовы к жертвам и горячо преданы революции, как товарищ Ху Гогуан, все обстояло бы прекрасно!

С этими словами Линь Бупин горячо пожал руку Ху Гогуану. В толпе опять загремели аплодисменты. Кто-то выкрикнул:

— Да здравствуют революционно настроенные торговцы! Да здравствует Ху Гогуан!

Все подхватили:

— Да здравствуют революционно настроенные торговцы!

— Долой реакционных торговцев!

— Да здравствует Ху Гогуан, готовый на любые жертвы!

Так неожиданно Ху Гогуан превратился в новоявленного революционера и стал «революционным» торговцем.

Когда он спускался с прилавка, толпа подхватила его, начала высоко подбрасывать вверх, приветствуя криками и аплодисментами. Даже расстроенный Ван Жунчан, прятавшийся в углу лавки, не выдержал и захохотал.

Ху Гогуан был приглашен в профсоюз приказчиков и центральную профсоюзную организацию, где встретился с некоторыми революционерами. Он предложил провести завтра массовый митинг, направленный против тухао и лешэнь, и это предложение было сразу же принято.

Ху Гогуана пригласили выступить на митинге. Он ратовал за суровую расправу с реакционерами и заслужил бурные аплодисменты.

Фан Лолань также выступил и также восхвалял заслуги бойскаутов, пикетчиков и крестьянских отрядов самообороны в деле поддержания порядка. Фан Лолань, вероятно, был искренен в своих словах, потому что, когда он поднимался на трибуну, чтобы произнести речь, пробравшиеся на собрание прихвостни тухао внезапно начали скандалить. К счастью, пикетчики схватили их, и атмосфера воодушевления была восстановлена.

Теперь обстановка во всем уезде переменилась. Лавки по-прежнему были открыты, и хозяева больше не прятали товаров: это было бесполезно, так как товары невозможно было вывезти даже за ворота. Не увольняли приказчиков, так как те все равно бы не ушли. Увеличение жалования не было скреплено договором, но приказчики уже получили аванс. Поэтому вопрос о приказчиках почти был снят с повестки дня.

В это время из провинциального центра пришла ответная телеграмма, гласившая, что уполномоченный уже выехал для выяснения и разрешения дел и что до его приезда никакие массовые организации не могут действовать самовольно во избежание дальнейших осложнений. Тон телеграммы был строгим. И хотя прислана она была на имя уездного комитета партии и профсоюзов, не прошло и получаса, как о ней знал весь городок.

На улицах вполголоса говорили о том, что скоро все возвратится к старому. На бойскаутов посматривали косо. Часть лавочников тотчас собралась на тайное совещание.

На следующий день пять делегатов от лавочников пришли в уездный комитет партии и полицейское управление просить «помощи торговцам в создавшемся затруднении».

На воротах профсоюза кто-то наклеил листки:

«Свободу торговле! Долой деспотизм бунтарей!»

Лунь Бупин получил несколько анонимных писем с угрозами. В «Цинфэнгэ» опять появились подозрительные посетители. За двадцать четыре часа город вновь заволновался, вновь создалась напряженность.

Разговаривая с делегатами торговцев, Фан Лолань попал в затруднительное положение. Сначала он считал, что можно будет обойтись несколькими фразами вроде: «Трудности, переживаемые торговцами, давно известны нашему комитету, но мы не можем не улучшать жизненные условия приказчиков. Из провинциального центра прибыло телеграфное предписание — массовым организациям не предпринимать самовольных действий; комитет будет всеми силами проводить это предписание в жизнь и не позволит никому игнорировать его. Нужно подождать приезда уполномоченного; он все разрешит».

Фан Лолань полагал, что после этих ничего не значащих фраз посетители уйдут. Но вопреки его ожиданиям делегаты не только не ушли удовлетворенные, а забросали Фан Лоланя множеством вопросов и выставили ряд требований.

— Раз центр прислал телеграмму и строго приказал массовым организациям не предпринимать самовольных действий, — говорили они, — почему дозоры бойскаутов и пикетчиков все еще не распущены?

— Нельзя ли немедленно отозвать бойскаутов от лавок и позволить свободно перевозить товары?

— Руководит ли комитет партии профсоюзом приказчиков?

— Какова позиция торгового отдела, который призван служить интересам торговцев?

— Нужно спешно запретить аресты владельцев лавок, — требовали делегаты.

— Нужно удалить из города крестьянские отряды, держащие в страхе население.

Увидев, что посетители столь возмущены, Фан Лолань почувствовал себя в затруднении. Вместо ответа он принялся бормотать что-то невразумительное. Да и мог ли он исчерпывающе разъяснить эти вопросы? Конечно, он должен был иметь свое личное мнение и не бояться высказать его перед другими, но, к несчастью, это было ему не дано. Он чувствовал себя так, словно множество глаз было устремлено на него, бесчисленное количество ртов громко и настойчиво кричало ему, тысячи рук тянули его в разные стороны. Разве тут могло быть личное мнение?

Фан Лолань наговорил делегатам торговцев уклончивых сочувствующих слов. И это не было лицемерием. Он произносил слова от чистого сердца, как и позавчера на митинге, когда он взволнованно и воодушевленно восхвалял приказчиков.

Не только Фан Лолань, но и многие его коллеги, как Чэнь Чжун, Чжоу Шида, Пэн Ган, ощущали ту же томящую нерешительность, совсем как говорила госпожа Фан: «Я не знаю, что нужно делать, чтобы все было в порядке… Все вокруг меняется слишком быстро, сложно, противоречиво. Я совсем потеряла голову!»

Такое положение продолжалось около сорока часов, но в жизни городка наблюдалось уже новое явление: слухи разрастались и становились все более странными; анонимные листки не только тайно расклеивались, но и разбрасывались по улицам; столкновения бойскаутов с хулиганами участились; слухи о прекращении торговли поползли вновь, и старухи опять поспешили в мелочные лавки. Городок вступал в новую полосу тревог.

К счастью, прибыл уполномоченный из провинциального центра Ши Цзюнь. Это произошло после полудня через четыре дня после того, как Ху Гогуан стал «революционером».

Ши Цзюнь не представлял собой выдающуюся личность. Он был выше среднего роста, со всклокоченными волосами, обыкновенным лицом, становившимся внушительным лишь тогда, когда он смотрел в упор широко раскрытыми глазами. В общем, своей одеждой, внешностью, манерами он походил на студента лет двадцати пяти. Но он приехал весьма кстати, и на нем сосредоточилось внимание толпы.

Было уже шесть часов вечера, и потому с уполномоченным в этот день смогли повидаться только Линь Цзычун и Сунь Уян. Они были знакомы с ним еще по провинции.

Однако на следующее утро к уполномоченному пришло много народу. Почти все ответственные работники комитета партии и массовых организаций были здесь. Каждый приготовил речь, но на открывшемся внеочередном совещании не пришлось много говорить.

— О происшедшем мне подробно доложил вчера товарищ Линь, — сразу заговорил Ши Цзюнь. — Меня прислали провинциальный профсоюз и провинциальный комитет партии. Я прибыл, чтобы разобраться в том, что у вас произошло, а также обследовать массовые организации. Долго задерживаться здесь я не могу. Хорошо, что сегодня все собрались. Сейчас мы обменяемся мнениями, а завтра проведем объединенное собрание и покончим с этим делом.

Но у собравшихся не было мнений, а одни лишь сообщения, поэтому они выложили их перед Ши Цзюнем. Что касается мнений, то все в один голос стали твердить, что уполномоченный, несомненно, привез соответствующие указания из центра.

Ши Цзюнь не любил лишних слов; он рубил сплеча, за что его прозвали «Пушкой». Видя, что ничего конкретного никто не предлагает, а все только и ждут его решения, он просто сказал:

— Лучше всего решить этот вопрос так, как он решается в провинциальном центре: во-первых, увеличить жалование приказчикам; во-вторых, запретить их увольнение; в-третьих, пресечь попытки владельцев лавок прекратить торговлю, так как это наносит ущерб рынку. В Ханькоу именно так поступили. В других уездах тоже действуют по этому принципу. Расхождения будут лишь в деталях: например, в размере увеличенного жалования.

Часть присутствующих встревожилась, другие выражали удовлетворение, некоторые не проявляли никаких чувств. Линь Бупин и Лу Мую от радости чуть не хлопали в ладоши. Чэнь Чжун, взглянув на Фан Лоланя, хотел что-то сказать, но так и промолчал.

— Уян, я совсем забыл… Чи Чжу прислала кое-что для тебя, — проговорил Ши Цзюнь, внезапно повернувшись к Сунь Уян, сидевшей слева от него и забавлявшейся белым шелковым платочком.

Чи Чжу была возлюбленной Ши Цзюня, и Сунь Уян была уверена, что женщина приедет вместе с ним.

Сунь Уян взглянула на Ши Цзюня своими красивыми глазами и, улыбнувшись, кивнула.

— Но, товарищ Ши, — сказал Чэнь Чжун, — владельцы лавок уже несколько раз собирались; говорят, они готовятся к активному сопротивлению и клянутся не соглашаться на требования приказчиков. Вчера вечером были разбросаны листовки; утром я сам их видел. Тухао и лешэнь также тайно действуют и вступили в сговор с торговцами. В нашем уезде тухао обладают большим влиянием и могут созвать до тысячи своих сторонников. Недавно они подкупили несколько сот хулиганов, чтобы создать трудности комитету партии и массовым организациям. Конечно, мы должны пойти на то, что предлагает товарищ Ши Цзюнь, но нужно учесть, что центр располагает крупными воинскими соединениями для подавления недовольства и там действовать легко, а здесь обстановка совсем другая. И если мы будем поступать с излишней поспешностью, мы можем вызвать сильное возмущение, с которым нелегко будет справиться.

Несколько человек одобрительно закивали.

— Сопротивление торговцев со вчерашнего вечера стало особенно активным, — вмешался Фан Лолань. — Видимо, они действуют по плану, который подготовлялся давно, но теперь окончательно созрел. Этим нельзя пренебрегать. К тому же запрет на прекращение торговли является чересчур строгим. Многие из владельцев лавок действительно не имеют достаточно денег на продолжение торговли.

Снова несколько человек кивком головы выразили свое согласие.

— Это только запугивание! С этим нечего считаться, — безапелляционно заявил Ши Цзюнь. — Если вы будете проявлять нерешительность и чересчур много размышлять, они постараются добиться победы, используя клевету и запугивание. В один прекрасный день они воспользуются вашей бездеятельностью и сами что-нибудь предпримут. Торговцы в других городах уже прибегали к подобным штукам.

— Чего бояться! — воодушевленно воскликнул и Линь Бупин. — Созовем еще человек триста вооруженных крестьян.

— В этом тоже нет необходимости, — небрежно бросил Ши Цзюнь. — Завтра на собрании объявим решения центра, затем договоримся о конкретных мероприятиях, и точка. А будут торговцы сопротивляться или тухао и лешэнь безобразничать — тотчас их арестуем!

Ши Цзюнь, видимо, считал дело решенным. Никто больше не выступал.

На следующий день открылось собрание. Как и предполагал Ши Цзюнь, после объявления решения ничего непредвиденного не произошло. Возникло лишь несколько организационных вопросов: нужно ли обследовать владельцев лавок, если их положение действительно скверно, и следует ли принимать соответствующее решение; как управлять лавками, владельцы которых скрылись; какую соблюдать пропорцию при надбавке жалования и т. д.

Для рассмотрения подобных вопросов избрали Фан Лоланя, Чжао Ботуна и Линь Бупина. Теперь уполномоченному Ши Цзюню осталось лишь проверить работу в массовых организациях. Шестнадцатого числа первого лунного месяца он по совету товарищей встретился с «революционером» Ху Гогуаном, который, само собой разумеется, в последнее время развил бурную деятельность.

Придя к Ши Цзюню, Ху Гогуан застал его беседующим с мужчиной и женщиной. Мужчиной был знакомый Ху Гогуану Линь Цзычун. Женщина, сверкавшая, словно большой слиток серебра, взволновала Ху Гогуана. Он еще не был знаком со знаменитой Сунь Уян. День выдался теплый, и Сунь Уян была одета в светло-зеленые блузку и юбку. Блузка была узка, и под ней четко вырисовывалась высокая грудь. Коротко подстриженные волосы девушки были обвязаны легкой косынкой, бледно-желтый цвет которой на фоне черных волос представлял резкий контраст с выделявшимися на напудренном лице ярко-красными губами. Блузка доходила до талии, а юбка спускалась на два цуня ниже колен. На полных, упругих, тонких в щиколотках ногах были желтые туфли на высоком каблуке. Даже не глядя на полные бедра и тонкую талию Сунь Уян, можно было представить, насколько гармонична ее фигура. В общем, подобной женщины Ху Гогуан еще не видел.

Ши Цзюнь, уже слышавший от Линь Бупина о революционной настроенности и способностях Ху Гогуана, не ожидал, что это окажется человек с худым желтым лицом, маленькими глазками и реденькими усиками, и потому был несколько разочарован. Но он тотчас вспомнил, что у председателя провинциального профсоюза — его непосредственного начальника — внешность почти такая же, и успокоился. Он любезно заговорил с Ху Гогуаном, а не более чем через десять минут уже хорошо знал этого «революционера».

— Вы где работаете, товарищ Ху? — спросил он. — Я чувствую, что в местных организациях не хватает предприимчивых и смелых людей. Они колеблются при решении любого вопроса и только мутят воду.

— Товарищ Ху сейчас не работает, — ответил Линь Цзычун.

— Какая жалость! — словно насмехаясь, вставила Сунь Уян.

— Я полагал, что у меня нет больших способностей, — проговорил Ху Гогуан. — Но я уверен, что могу выполнять определенные обязанности и отдавать работе все силы. Я вступил в революцию в тысяча девятьсот одиннадцатом году, но с тех пор изменились времена и нравы. И мне оставалось лишь выжидать в тени. Если представится возможность, я готов делать все для революции.

Ши Цзюнь был очень доволен. Он вспомнил слова своего близкого друга Ли Кэ: «Настоящие революционеры выковываются в беде». Он чувствовал, что Ху Гогуан является именно таким. Тогда Ши Цзюнь заговорил о положении в провинции, о современной революционной тактике, о значении рабоче-крестьянского движения и так далее. «Пушка» Ши Цзюнь стремительно выпаливал слово за словом, не только не давая возможности Ху Гогуану раскрыть рот, но даже не обращая внимания на проявлявшую нетерпение Сунь Уян.

— Ши Цзюнь! Уже три часа! — наконец не выдержала Сунь Уян.

— О, три часа? Мы уходим.

Ши Цзюнь оборвал свою агитационную речь и быстро вскочил. Он решил пока послать Ху Гогуана на работу в профсоюз приказчиков, а в будущем рекомендовать его в комитет партии.

Проводив довольного Ху Гогуана, он повернулся к Сунь Уян, взял ее за белую руку и хрипло сказал:

— Я заговорился и совсем забыл о времени. Почему ты раньше мне не напомнила?

— Еще нет трех часов, я обманула тебя, — отнимая руку, засмеялась Сунь Уян, — сейчас только два. У нас еще есть тридцать минут. Просто мне надоел этот человек с худым желтым лицом, и я захотела, чтобы он побыстрее ушел.

— Тебе нравятся только такие белолицые, как Чжу Миньшэн, — недовольно произнес Линь Цзычун.

Сунь Уян ничего не ответила и, запев «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!», закружилась по комнате. Ее короткая зеленая юбка поднялась, обнажая белоснежные ножки и край розовых трусиков.

Линь Цзычун подкрался и обнял ее сзади за талию. Сунь Уян с силой рванулась, и они чуть не упали на пол. Ши Цзюнь, хлопая в ладони, хохотал.

— Какой ты отвратительный мальчишка, Цзычун! — слегка рассердившись, сказала Сунь Уян.

— А ты знаешь, что говорят? — засмеялся Линь Цзычун. — Говорят, что Сунь Уян — общая жена!

— Фу! Это остатки феодальной идеологии. Сознание здешних женщин очень отсталое, Ши Цзюнь! Ты сам убедишься в этом, когда побываешь на банкете в женском союзе. Ты подумай, я считаюсь здесь экстравагантной!

— Не будучи экстравагантным, невозможно искоренить консервативные нравы, — убежденно заметил Ши Цзюнь.

— Однако Чжу Миньшэн всего-навсего несносный дурак, — холодно проговорил Линь Цзычун.

Услышав эти слова, Сунь Уян перестала танцевать и, обернувшись, сказала:

— Я тоже знаю, что он дурак, и только потому, что он похож на женщину, я временами люблю его. Ты ревнуешь? Я испытываю к нему теплые чувства. А тебя мои дела не касаются!

Она вновь закружилась и запела: «А затем — мы наш…»

— Ну, пусть не касаются, — сказал Линь Цзычун. — Но почему ты все танцуешь? Мы ведь должны идти в женский союз.

Эти слова заставили и без того горячего Ши Цзюня заторопиться. Он насильно потащил за собой Сунь Уян, хотя та несколько раз повторяла: «Еще рано».

Банкет в женском союзе был устроен в честь уполномоченного Ши Цзюня. Присутствовали на нем также члены уездного комитета партии. Прошел он, как и обычно, без каких-либо неожиданностей и окончился рано.

Сунь Уян пригласила Фан Лоланя и Ши Цзюня к себе в гости. Фан Лолань немного поколебался, но затем согласился.

Сунь Уян жила в маленьком узком флигеле, окно которого выходило в огороженный небольшой дворик, поросший цветами и травой. На одинокой сливе виднелись редкие цветы. От вьющейся по стене розы остался лишь стебель. Квадратный бамбук с верхушкой, затянутой тонкой паутиной, уныло стоял, опершись о забор.

В этом доме, конфискованном у прежних владельцев, размещался теперь женский союз. Мебель в комнате, вероятно тоже конфискованная, была прекрасна. Кругом валялись в беспорядке одежда и вещи Сунь Уян.

Подсев к маленькому столику, стоящему у окна, на котором были разбросаны различные предметы, Фан Лолань почувствовал незнакомый запах. Он повел носом во все стороны.

— Ты что ищешь? — спросила Сунь Уян.

— Я чувствую странный запах.

— Ого, удивительно. Я никогда не пользуюсь духами. Понюхай мое платье и убедись.

Фан Лолань засмеялся, платье нюхать не стал, а завел с Ши Цзюнем разговор о женском союзе. Они оба сетовали, что женское движение развивается очень слабо, потому что учащихся девушек немного, да и то в большинстве своем они несовершеннолетние, а работниц совсем нет. Домашние же хозяйки, даже получившие образование, не осмеливаются еще принимать участие в общественной жизни, не говоря уже об остальных.

Фан Лолань внезапно вспомнил свою пассивную жену и застыдился, словно совершил дурной поступок. К счастью, эта тема была оставлена и разговор зашел об уездном комитете партии.

Ши Цзюнь считал, что комитет не очень сильный, и видел большой недостаток в том, что отсутствовала заведующая женским отделом. Фан Лолань был с этим согласен и сказал:

— В начале следующего месяца комитет будет переизбираться. Вот тогда и можно исправить положение.

— Есть подходящая кандидатура? — спросил Ши Цзюнь.

— У меня есть, — сказала Сунь Уян. — Это — Чжан.

Ши Цзюнь не успел раскрыть рта, как Фан Лолань, глядя на Сунь Уян, заговорил:

— Ты думаешь, Чжан сможет вести партийную работу? Конечно, она очень хорошая и умная, но партийными делами никогда не занималась. Я полагаю, что самым подходящим человеком являешься ты сама.

Сунь Уян, улыбаясь, покачала головой.

— Какая Чжан? Она сегодня была на банкете? — торопливо спросил Ши Цзюнь.

Только Сунь Уян хотела описать наружность и манеры Чжан, как снаружи позвали:

— Господин Ши!

Пригладив волосы обеими руками, Ши Цзюнь встал и вышел. Оставшись вдвоем с Сунь Уян, Фан Лолань спросил:

— Уян, почему ты не хочешь работать в женском отделе?

— Потому что работать в женском отделе — это значит работать вместе с тобой.

Получив такой кокетливый и многозначительный ответ, Фан Лолань только раскрыл глаза от изумления.

— Я знаю, что даже из-за пустякового платка у тебя дома поднялась буря, — продолжала Сунь Уян. — Ты, вероятно, очень страдаешь? Я не желаю быть помехой чужому счастью и особенно не хочу, чтобы меня ненавидела женщина.

Голос Сунь Уян был очень нежен. Из-под черных ресниц излучался желто-зеленый свет.

— Ты как узнала об этом? — поспешно спросил Фан Лолань, заволновавшись, словно обнаружился какой-то низкий его поступок.

— Мне рассказала Лю. Конечно, она руководствовалась добрыми побуждениями.

Фан Лолань, склонив голову, молчал. Раньше он считал, что Сунь Уян лишь непосредственная и живая девушка, но сейчас он понял, что она еще очень чутка и нежна и восприимчива к обидам.

Когда он поднял голову и взглянул на Сунь Уян, в глазах ее внезапно промелькнуло выражение печали. Фан Лолань почувствовал себя виноватым и ощутил благодарность к этой женщине. Он думал, что Сунь Уян, вероятно, пришлось выслушать много неприятного. Все пошло, конечно, от скандала, устроенного в тот день женой. Но непосредственным виновником был он сам. Вот почему он испытывал чувство вины. Однако в словах Сунь Уян не было ни капли недовольства Фан Лоланем, а вопрос: «Ты, вероятно, очень страдаешь?» — выражал сочувствие.

Мог ли он не быть благодарным?! По правде говоря, в этот момент он ощущал что-то близкое к любви, потому что одновременно с чувством вины перед Сунь Уян и благодарности к девушке у него возникло недовольство женой и уменьшилась симпатия к ней.

— Можно только удивляться отсталости взглядов Мэйли, — с раздражением заметил Фан Лолань. — Сейчас все — и мужчины, и женщины — заняты революцией. Вот почему возникает много недоразумений и сплетен. Конечно, люди, свободные от предрассудков, это понимают. А почему ты так близко к сердцу приняла этот случай, Уян?

Сунь Уян засмеялась и хотела ответить, но тут вбежал Ши Цзюнь. Он схватил свою кепку и исчез, бросив на ходу:

— За мной пришли. Встретимся завтра.

Фан Лолань встал, собираясь последовать за ним, но тут Сунь Уян быстро подошла к двери, окликнула Ши Цзюня и что-то тихо сказала ему.

Фан Лолань повернулся, чтобы взглянуть на садик через окно. Потянувшись вперед, он заметил на столике небольшую желтую коробочку, очень привлекательную и красивую. Он машинально взял ее к вдруг почувствовал удивительный запах. Аромат, на который он обратил внимание, войдя в комнату, шел от этой коробочки.

— Ты говорила, что не употребляешь духов, а это что? — спросил Фан Лолань, повернувшись к подошедшей Сунь Уян.

Женщина, взглянув на него, ничего не ответила и только странно засмеялась.

Фан Лолань вновь посмотрел на коробочку. На ней было написано: «Neolides — H. B.» Не поняв смысла надписи, он открыл крышку. Внутри оказались три стеклянных трубочки, наполненные порошком белого цвета.

— Э, да это пудра, — как бы уразумев, в чем дело, воскликнул Фан Лолань.

Сунь Уян, не сдержавшись, снова рассмеялась и, забирая коробочку из рук Фан Лоланя, сказала:

— Нет, не пудра. Тебя не касается. Неужели госпожа Фан это не употребляет?

Она еще раз засмеялась, на щеках ее выступили красные пятна румянца.

Фан Лолань ощутил прикосновение руки Сунь Уян, быстрое, теплое, нежное, соблазнительное.

Странное беспокойство вновь охватило его…

Было уже темно, когда Фан Лолань возвратился из женского союза домой. Он был уверен, что узнал Сунь Уян еще лучше. Эта женщина, вызывавшая различные толки, обладала глубоким пониманием событий своего века, передовой идеологией, цельным характером, а легкомыслие, беззаботность и распущенность были у нее лишь внешние. Она обладала чутким, нежным сердцем и чистой, возвышенной душой. Честно говоря, Фан Лолань в этот миг думал, что общение с Сунь Уян не только очень приятно, но и весьма полезно для него.

Но, к сожалению, Сунь Уян была занята тем, что сопровождала повсюду Ши Цзюня, помогая ему проводить обследование организаций. Этот специальный уполномоченный везде поднимал большой шум, «возбуждая революционные чувства». И только проведя под своим непосредственным руководством перевыборы уездного комитета партии, он стал собираться обратно в провинциальный центр.

Говоря о перевыборах, следует отметить, что Ху Гогуан был избран членом бюро, а Чжан — членом бюро и заведующей женским отделом. Обоих выдвинул Ши Цзюнь, пользуясь своими особыми полномочиями.

Когда наступило время отъезда, Ши Цзюнь отправился в женский союз, чтобы проститься с Сунь Уян. Собственно, он видел Сунь Уян каждый день, и сегодня она была у него, когда утром он складывал в дорогу вещи. Казалось бы, в особом прощании не было необходимости, но печали от предстоящей разлуки не смог избежать даже такой человек, как Ши Цзюнь. Поэтому в последнюю минуту ему захотелось повидать Сунь Уян.

Вопреки надеждам Сунь Уян в женском союзе не оказалось, и никто не знал, где она.

Ши Цзюнь на мгновение растерялся, но затем его внезапно осенило: «Она, вероятно, уже ушла на вокзал».

Он тотчас направился обратно. Южный ветер, разносящий запах весны, шевелил его всклокоченные волосы. Возвещавшие весну ласточки кружились в небе, наполняя воздух своим щебетанием. Свежая зеленая травка стлалась по земле, словно вела бесконечную любовную беседу с маленькими желтыми цветами одуванчиков, склонившими головки. Гибкие ветви ивы тоскливо качались: ива видела, что на растущем рядом персике еще только появились маленькие нежные почки, и чувствовала себя одинокой.

Ши Цзюнь торопливо шагал, а кругом цвела полная поэзии весна. Ши Цзюнь был трезвый, деловой человек, и красота природы не трогала его.

Но сейчас даже он был настроен сентиментально. Он не был поэтом и не мог написать прощальное стихотворение, проникнутое тоской и печалью. Он лишь чувствовал, что ему хочется попрощаться с Сунь Уян и что ему больше не придется пожимать ее нежную ручку. У него тоскливо заныло сердце.

Перед глазами Ши Цзюня вырос садик. Он догадался, что это скверик около старой уездной сельскохозяйственной школы. Он подумал, что скоро выйдет за город. А на вокзале, вероятно, много людей, ожидающих его, и среди них находится Сунь Уян. Он ускорил шаги. Огибая ограду садика, Ши Цзюнь краем глаза заметил, как за ней мелькнуло синее женское платье. Он не обратил на это внимания и шел по-прежнему быстро. Но шагов через десять он внезапно вспомнил, что утром Сунь Уян была одета именно в синее. Он решил, что Сунь Уян любуется цветами в садике. Он повернул обратно и вновь прошел коротенькую дорожку вдоль изгороди. Но в скверике синего платья уже не было. Лишь на песке лежала недавно сорванная астра. В маленьком домике в конце садика как будто кто-то был, но Ши Цзюнь потерял терпение и туда не пошел.

На вокзале действительно собралось много провожающих. Все они приветствовали Ши Цзюня, спрашивали его то о том, то о сем. Ху Гогуан также был здесь; теперь он с полным правом участвовал в торжественных проводах. Фан Лолань и Линь Цзычун о чем-то беседовали. По-видимому, все пришли, не было лишь Сунь Уян в синем платье.

Подходя к Фан Лоланю, Ши Цзюнь услышал, что Линь Цзычун рассказывает о последних событиях в провинции.

— Уже принято решение? — быстро спросил Ши Цзюнь.

— Хотя официального сообщения нет, решение, видимо, принято, — обрадованно говорил Линь Цзычун. — Только что получена телеграмма, в которой даются новые установки для пропаганды. Поэтому мы знаем, что решение уже существует. Отныне мы должны все силы отдать крестьянскому движению.

— Говорят, что крестьянское движение испытывает затруднения, — заметил Фан Лолань. — Вы знаете, каким методом пользуются сейчас тухао и лешэнь для подрыва крестьянского движения? Раньше они распускали слухи об обобществлении имущества, а теперь говорят об обобществлении жен. Крестьяне хотя и бедны, но большинство из них женаты. Реакционеры говорят, что вступающий в союз должен отдать свою жену для обобществления. Поэтому часть крестьян одурачена и выступает против союза.

Все трое захохотали.

— Есть выход, — самодовольно заявил Ху Гогуан. — Нам нужно лишь сказать крестьянам: «обобществление жен» означает обобществление жен тухао и лешэнь. Неужели мы так и не разрушим коварные планы реакционеров?

Ши Цзюнь горячо одобрил его слова. Фан Лолань с сомнением взглянул на него и промолчал.

Ху Гогуан хотел продолжать беседу, но издали донесся гудок паровоза. Не прошло и трех минут, как поезд подошел к перрону. Он был переполнен: люди сидели на крышах вагонов и даже висли со всех сторон на тендере паровоза.

Взобравшись в вагон, Ши Цзюнь увидел грациозно движущуюся Сунь Уян. За ней следовал Чжу Миньшэн. Вероятно, Сунь Уян бежала. Она раскраснелась, тяжело дышала, а синее платье было помято. Вынув платок, она помахала Ши Цзюню, сидящему в медленно отходившем поезде. Из платка на волосы упали лепестки астр.

 

VII

В толпе провожающих не было Лу Мую, но этого никто не заметил. Лишь Ху Гогуан на мгновение подумал о его отсутствии, но тут же забыл об этом. Теперь он стал ответственным партийным лицом, был занят серьезными делами и подобными мелочами стал пренебрегать.

Лу Мую вовсе не забыл, что нужно провожать уполномоченного; просто он был поглощен чрезвычайно важным делом и не имел свободного времени. В то время когда Ши Цзюнь, не найдя Сунь Уян, пребывал в великой печали, Лу Мую добился осуществления своей мечты: вдова, о которой он давно думал, наконец оказалась в его власти.

В этом деле Лу Мую не мог не чувствовать благодарности к Чжао Ботуну, являвшемуся, как и он, членом комитета купеческого союза.

После разрешения Ши Цзюнем вопроса о приказчиках, Чжао Ботун был выдвинут членом комиссии, которая должна была решать вопросы о возможности закрытия той или иной лавки. Чжао Ботун привлек на помощь Лу Мую.

Конечно, Лу Мую, всегда рьяно относившийся к общественной работе, взялся за дело охотно. Никогда он не думал, что именно здесь найдет свое счастье. Лишь занявшись обследованием лавок, Лу Мую узнал, что вдова, о которой он мечтал, владеет лавочкой и хочет прекратить торговлю.

Два месяца назад Лу Мую увидел в глухом переулке красивую женщину в траурном платье, которая стояла у полуоткрытых ворот и украдкой поглядывала на прохожих. Тогда он был очень занят и прошел мимо, бросив лишь мимолетный взгляд на женщину. Затем начались выборы в купеческом союзе, волнения приказчиков. Множество дел навалилось на Лу Мую, и он почти забыл эту короткую встречу. Однажды, движимый преданностью партии и государству, он вторично оказался в этом переулке и, только очутившись у ворот с вывеской, догадался, кто является владельцем лавочки, которую ему предстояло обследовать. И действительно, когда Лу Мую очутился в доме, навстречу ему вышла именно та молодая женщина в простом платье.

Оказалось, что после смерти мужа в доме не осталось мужчин, и, кроме престарелой свекрови, никаких родственников вдова не имела. Неужели при таких благоприятных условиях он не сможет добиться успеха? Единственно, что беспокоило его: ответит ли вдова взаимностью?

Однако Лу Мую хорошо знал неопровержимую истину: «Женщина может полюбить мужчину, если постоянно его видит». А часто встречаться было нетрудно: он ведь, собственно говоря, должен был провести обследование ее лавки.

В тот день, когда Ши Цзюнь возвращался в центр, Лу Мую добился своей цели. Легкость победы объяснялась тем, что он твердо следовал своим принципам в отношении любви, а кроме того, от него зависела судьба хозяйки лавочки. Вот почему вдова вынуждена была сдаться.

Теперь Лу Мую стало известно, что фамилия женщины Цянь, зовут ее Сучжэнь. Ей было двадцать четыре года, с мужем она прожила всего год и сейчас была полна планов на будущее.

Вот почему вскоре Лу Мую попал в затруднительное положение. Когда он снова встретился с вдовой, она стала торопить его принять меры, чтобы избавить ее от людских пересудов. Поэтому Лу Мую вновь отправился к Ху Гогуану за советом.

Встретились они в приемной уездного комитета партии. Ху Гогуан с сигаретой во рту, закрыв глаза, выслушал признание Лу Мую и затем, засмеявшись, сказал:

— Теперь понятно, почему в тот день тебя не было на вокзале. Оказывается, ты занимался важным делом. Первый самый трудный этап ты уже прошел. Теперь нужно лишь, чтобы все признали случившееся. Какая же в этом трудность? В наше время вторичное замужество не считается неприличным. Разошли пригласительные карточки, мы придем тебя поздравить, и делу конец.

— Нет, — покачал головой Лу Мую. — Сучжэнь говорит, что у ее мужа есть несколько дальних родственников… Уже целый год после его смерти они спорят из-за наследства. Сучжэнь несколько раз ссорилась с ними. Если бы у нее был ребенок, наследство перешло бы к ней. А если она открыто выйдет замуж вторично, родственники, безусловно, завладеют имуществом. Сучжэнь на это не может решиться.

— В таком случае не обязательно официально регистрировать брак. У тебя ведь нет другой жены, и ты ничем не связан. Пусть даже ты там ночуешь, кому какое дело!

— Так тоже не выйдет. По словам Сучжэнь, ее родственники очень злые и постоянно следят за ее поведением, желая найти повод, чтобы отобрать ее состояние. О моих частых посещениях они, конечно, сразу же узнают.

— Как выясняется, обстоятельства действительно несколько сложны, — задумчиво проговорил Ху Гогуан, теребя свои реденькие усики. Он немного подумал и внезапно вскрикнул: — Вот что! Ты сначала навести ее родственников, припугни их слегка и выясни обстановку. А потом мы что-нибудь придумаем. — Ху Гогуан засмеялся недобрым смехом. — Как-нибудь будет свободное время, познакомлюсь с твоей молодой женой. Ха-ха-ха!…

Лу Мую простился с Ху Гогуаном, все еще продолжавшим смеяться, и отправился улаживать свои дела.

Ху Гогуан, входя в свой служебный кабинет, размышлял: «Неудивительно, что Лу Мую имеет успех у женщин: красотой он лишь немного уступает Чжу Миньшэну». Ху Гогуан тут же взглянул на себя в большое зеркало, и настроение его испортилось. Но через минуту он подумал, что ему очень везет: в его руках большая власть. Так чего же грустить, если не владеешь женщиной?

Ху Гогуан невольно рассмеялся, подошел к столу и занялся делами.

 

VIII

Лу Мую вел себя, конечно, легкомысленно, но ведь наступала весна. Волнения приказчиков, символизировавшие холодную зиму, прекратились. Люди, освободившись от напряженности, отчужденности и печали, весело и радостно встречали весну. Улицы, освещенные теплыми лучами солнца, заливал весенний пьянящий аромат. Бойскауты с красными платками, повязанными вокруг шеи, больше не дежурили у лавок, а играли на перекрестках с чумазыми мальчишками в азартные игры на деньги. Их платки полиняли и не были так устрашающе красны, как раньше.

Пикетчики в синих одеждах, оставшись без дела, наперебой просились в отпуск и теперь гуляли по улицам со своими детьми.

Парней со страшными пиками давно уже не было видно.

Ничто больше не тревожило бродячих уличных собак, и сейчас они лениво грелись на солнышке.

Дыхание весны врывалось в каждый дом, в каждую комнату, в каждый уголок, в каждое сердце. Нежно любящие супруги еще сильнее чувствовали пьянящую радость любви, а нелюбящие пары еще больше ненавидели друг друга, стремились к разрыву, чтобы найти новое счастье. Почти все жители успокоившегося уезда поддались теплому веянию весны и испытывали кто чувство любви, кто — ненависти, кто — ревности.

В деревне весна протекала по-другому. Прошлогодние дикие травы незаметно вновь завладели землей. Горячий запах земли, смешанный с ароматом свежих полевых цветов, наполнял воздух и заставлял невольно расправлять спину. Деревья выбрасывали нежные зеленые листочки, возвещая о рождении нового, призванного изменить вид земли.

В городе весна заставляла сердце лишь трепетать, точно легкую паутинку, в деревне она извергалась, словно вулкан. И в этом не было ничего удивительного.

С конца декабря прошлого года крестьяне в ближайшей деревне Наньсян создали крестьянский союз. Тотчас поползли всякие слухи. Сначала говорили об обобществлении имущества, потому что союз проводил обмер крестьянской земли. Затем стали уверять, будто мужчин заберут в солдаты, а женщин обобществят; поэтому праздник Нового года прошел тревожно. У крестьян появилось желание уничтожить союз. Тогда уездный крестьянский союз послал специального уполномоченного Ван Чжофаня для выяснения обстановки в деревне.

Нетрудно было понять, что происходит: тухао и лешэнь распускали слухи, а крестьяне были обмануты. Однако когда крестьян уверяли, что обобществления жен не будет, они не хотели верить. Они считали, что раз есть коммунисты, непременно произойдет обобществление собственности. А ведь жены — тоже собственность, и если их не обобществлять, на взгляд простых крестьян, получалась несуразица и обман.

Уполномоченный Ван был человек одаренный и сразу все уразумел. Поэтому через неделю после приезда в деревню к хорошо знакомому крестьянам лозунгу: «Каждому пахарю свое поле» — он добавил новый: «Обобществить лишних жен».

В этой местности лишних или свободных женщин было немало: если у кого-то было две жены, одну, разумеется, можно было считать лишней. Вдовы, не вышедшие вторично замуж, монахини, не имеющие мужей, безусловно являлись свободными. Крестьяне деревни Наньсян должны были уничтожить эту несправедливость и всех женщин, которые не могли устроить личную судьбу, распределить между мужчинами.

Однажды в солнечный полдень, дней через десять после того, как между Лу Мую и Сучжэнь возникла «свободная» любовь, крестьяне открыли в Храме земли митинг.

Ван Чжофань был председателем. Перед ним стояли три женщины с испуганными лицами. Среди них была вторая жена местного тухао Хуан Лаоху, сравнительно опрятно одетая. Когда в пять часов утра крестьяне ворвались в дом Хуан Лаоху, женщина задрожала от страха и забилась в угол кровати. Сейчас эта восемнадцатилетняя женщина, широко раскрыв глаза, отупело смотрела на теснившихся со всех сторон мужчин. Она давно узнала, что будет обобществлена, но ее темный ум никак не мог понять, что это значит. Как-то она видела, что ее муж завлек деревенскую девушку и изнасиловал. Однако она не знала, есть ли разница между насилием и обобществлением. Мысли у нее путались, и она не на шутку встревожилась.

Другая женщина, вдова лет тридцати, по виду очень спокойная, словно была прекрасно осведомлена о том, что произойдет.

Третья являлась служанкой бывшего управляющего деревней; ей было семнадцать лет. Она, как и жена тухао, была испугана, но относилась ко всему с большим любопытством.

Крестьяне разглядывали женщин, шумели, смеялись, будто ожидая чего-то особенного.

Затем под смех и выкрики привели двух дрожащих от страха монахинь, которые непрерывно повторяли: «Амитофо».

Когда шум голосов стих, Ван Чжофань поднялся и с натугой закричал:

— Всего пять женщин. Для дележки мало. Что будем делать?

Тогда разгорелся спор, доходивший до перебранки и продолжавшийся довольно долгое время. Наконец, накричавшись до хрипоты, решили тянуть жребий. Одинокие крестьяне стремились воспользоваться случаем и заполучить жену. Самая красивая из всех женщин, жена тухао, досталась крестьянину старше тридцати лет, голова которого была покрыта коростой. Но неожиданно женщина заплакала, затопала ногами и, словно сумасшедшая, закричала:

— Не хочу! Я не хочу этого грязного, уродливого мужика!

— Не пойдет! Жребий решает дело, а не она! — громко и настойчиво поддерживали право крестьянина некоторые поборники «справедливости».

— Неверно! Больной паршой не подходит! Несправедливо! — внезапно завопили стоящие в задних рядах.

Снова началась неразбериха и перебранка. Пришли в движение палки, лопаты, мотыги, люди смешались. Шум стоял такой, словно храм рухнул. Ван Чжофань не знал, как поступить, и лишь изо всех сил дул в свисток, вызывая отряд дружинников.

Дружинникам наконец удалось навести порядок. Они схватили нескольких человек и притащили их к Ван Чжофаню. Высокий мужчина, вооруженный копьем, с красной повязкой на левой руке, сказал ему:

— Не стоит их допрашивать. Мы знаем, что эти выродки из деревни Сунчжуан. Мы ранили семерых или восьмерых из них.

— Ты прав, старик. Мы из общества «Власть мужей» и хотели расправиться с вами, скоты! — громко ругался один из пойманных, гневно сверкая глазами.

Все знали, что в Сунчжуане есть общество «Власть мужей», враждующее с местным крестьянским союзом.

— Вот они, бандиты! — словно гром, грянуло со всех сторон.

Затем палки, комья земли, камни обрушились на схваченных. При этом пострадало немало своих.

Ван Чжофань, видя, что дело плохо, приказал дружинникам увести схваченных и одновременно попытался отвлечь толпу, закричав:

— Идемте в Сунчжуан громить общество «Власть мужей»!

Это сразу подействовало. Толпа немедленно покатилась, словно гонимая ветром, к соседней деревне.

Подходя к деревне, толпа представляла собой армию более чем в тысячу человек. Дружинники подняли весь свой отряд, немало крестьян примкнуло и по дороге. Деревня Сунчжуан, не имевшая охраны, была захвачена без сопротивления. Все знали, кто является главой общества, а кто — членами; поэтому, действуя группами, крестьяне почти всех поймали. После того как они пообедали в покоренной деревне, на пленных надели высокие колпаки и погнали их по селу с криками:

— Долой общество «Власть мужей»!

Когда к процессии присоединились женщины, лозунг в их устах изменился:

— Долой мужей-феодалов! Да здравствуют любовники!

Пять различных версий об этом движении, начавшемся словно извержение вулкана, на третий день дошли до уезда. Комитет партии получил подробный официальный доклад Ван Чжофаня как раз через пятнадцать дней после того, как Ху Гогуан был избран членом бюро постоянного комитета, и в то время, когда Лу Мую всеми средствами улаживал затруднения вдовы Цянь Сучжэнь.

Прочитав доклад, Ху Гогуан вскипел от гнева и мысленно произнес: «Да это же самый настоящий бунт!» Он подумал о своей Цзинь Фэнцзе, и мысль эта вызвала неприятное воспоминание. Его сын за последнее время совсем распустился. «Сосунок! Сам бездельничает и ничего не зарабатывает, а все норовит у отца изо рта кусок вырвать!» — зло выругался в душе Ху Гогуан.

Но тут он вновь задумался о действиях, к которым прибегали крестьяне Наньсяна, и решил в общих чертах перенять их опыт. Тогда он сам смог бы в мутной воде рыбку поймать. Он предполагал, что Фан Лолань и другие деятели партии не смогут придумать ничего разумного и он легко осуществит свой план.

Все произошло так, как он и предполагал. У остальных членов комитета, ознакомившихся с докладом, не возникло никаких проектов, и они все ограничились тем, что только поговорили на эту тему. Даже Фан Лолань лишь спросил у заведующей женским отделом Чжан:

— Каково мнение женского отдела об этом происшествии? Порицаете или одобряете?

— Это — массовое движение крестьян, — ответила Чжан, поглощенная подготовкой к митингу в честь международного праздника женщин — 8 марта. — Притом от обобществленных женщин не поступило никаких заявлений. Лучше не вмешиваться!

В хлопотах и заботах события, происшедшие в деревне, отодвинулись на второй план, а в следующие дни о них перестали говорить даже в партийном комитете, и лишь Ху Гогуан втайне вынашивал свой план.

Но на спокойных улицах уездного городка эти события породили новые волнения. Уже многие бездельники обсуждали в чайных и кабачках, как будут проводить обобществление женщин, и подсчитывали, сколько в городке наложниц, вдов, монахинь и служанок. Договорились даже до того, что, мол, и девушек следовало бы разыграть по жребию.

Эти слухи немедленно облетели весь городок. Они стали известны даже старому Лу, укрывшемуся от мира в своем саду. Цянь Сюецзю пришел поговорить с ним об этом, и вполне понятно, что старик очень встревожился о своей Муюнь.

— События в деревне Наньсян действительно имели место. К городским слухам тоже следует отнестись внимательно. Вам нужно быть осторожным, — сказал на прощание Цянь Сюецзю и быстро ушел.

Он, по-видимому, не желал сидеть долго, чтобы не отнимать у старого Лу и его дочери время, нужное для сборов в дорогу. Хотя старик до сих пор чувствовал себя спокойно и уверенно, сейчас он заволновался. Он немедленно разыскал дочь и, передав ей сообщение Цянь Сюецзю, вздохнул.

— Дядюшка Цянь считает, что обстановка опасная и не стоит оставаться здесь. Он уговаривает нас уехать подальше. Но ведь бурные разливы происходят повсюду. Где мы найдем убежище? А здесь находятся владения предков, и мне трудно расстаться с ними.

Муюнь, наклонив голову, рассматривала свои ноги. Она не принадлежала к разряду современных девушек, посещавших школу, но ее ноги не были изуродованы бинтованием, и для нее отъезд из дома не представлял проблемы. Однако Муюнь не очень верила слухам и думала, что опасения отца излишни.

— Ты уверен, отец, что эти слухи правдоподобны? — медленно заговорила она. — Сейчас и вправду все время случается что-нибудь неожиданное, но все же никто еще не нарушил принципов справедливости. Происшествие в Наньсяне, отказ от мужей, призыв к защите любовников кажутся странными и смешными, но, если поразмыслить, они справедливы. Когда-то наша няня Лю Ма рассказывала, что женщина в деревне живет хуже скотины. Мужчина ест и бездельничает да еще любит играть в азартные игры и пить вино, а деньги заставляет добывать жену. Если имущество промотано и у жены тоже нет денег, муж продает ее. Разве можно считать несправедливым отказ от подобных мужей? Ты, отец, раньше не раз помогал таким деревенским женщинам, потерявшим свое пристанище.

Старик слегка кивал головой, но затем прервал рассуждения дочери:

— Не будем говорить о событиях в деревне. А вот у нас в городке, как рассказал дядя Цянь, тоже хотят обобществить наложниц, служанок, вдов и даже раздать по жребию девушек. Это поистине зверство! Дядя Цянь пришел предупредить нас, чтобы мы приняли меры предосторожности. Он не советует оставаться здесь.

— Дядюшка Цянь опытен и дальновиден. Но я считаю, что события в деревне отвечали принципам справедливости. А в городе вряд ли смогут произойти такие ужасные вещи. Слухи об обобществлении наложниц и вдов уже напугали многих, но едва ли они окажутся правдой. Что же касается распределения девушек по жребию, то это совершенно безосновательно. Подруги госпожи Фан — Чжан и Лю — незамужние.. Неужели их тоже разыграют по жребию?

При этих словах Муюнь, не сдержавшись, мило засмеялась. Отец потеребил бороду и, подумав немного, проговорил:

— Может быть, в твоих словах и есть доля истины. Однако когда люди начинают бесчинствовать, даже мудрец не может предугадать, что произойдет. Слова «небесный путь», «разумный закон», почитаемые в древности, ныне стали пустым звуком.

Обсуждение вопроса, следует ли оставаться в опасной обстановке, было временно отложено. Старый Лу почувствовал растерянность и пустоту. Его прежние идеи и убеждения поколебались и потеряли опору. Но он был литератором, давно отошедшим от мирских дел и избегающим всяких волнений.

Поэтому он тревожился недолго. Вскоре он вновь обрел спокойствие и решил описать события в Наньсяне в стихах. Заложив за спину руку, он вышел из комнаты дочери и отправился слагать поэтические строки.

Муюнь, грустно глядя на одинокую фигуру отца, невольно уронила несколько слезинок. Она глубоко чувствовала печаль одиночества.

По своей натуре она не была веселой и живой, хотя и не походила на классических красавиц древности, которые целыми днями грустили и хмурились.

Однако каждый раз, когда она видела отца печальным, она ощущала тоску из-за своего одиночества.

С детства окруженная заботой отца, известного ученого, она восприняла от него широкую натуру и самостоятельность. Поэтому, хотя Муюнь редко выходила из дома, она не превратилась в девушку с заурядным характером. Она была сильна духом и уверена в своих силах. Ее вряд ли удовлетворяла жизнь в одиночестве. Однако косность и застойность жизни уездного городка, обязанность ухаживать за старым отцом да несложные домашние дела не позволяли ей вырваться из этого одиночества.

Узнав от отца о слухах, она хотя и решила разумом, что они необоснованны и отъезд ее принес бы только излишние хлопоты, но в душе стремилась вырваться из старинного сада и уйти в новый мир.

И все же события, которые, по просвещенному мнению Лу Муюнь, были маловероятными, нарастали день ото дня. Вдобавок на митинге в честь 8 марта Сунь Уян, говоря о происшествии в Наньсяне, торжественно назвала его «весенним громом пробуждения женщин», «предвестником освобождения служанок и наложниц». Выразив сожаление, что женское движение в городе отстало и о нем ничего не слышно, Сунь Уян сказала:

— Деревня идет впереди, город отстал. Это — наш позор!

Не только Сунь Уян, но известная своей серьезностью и опытом Чжан в своем выступлении говорила, что система наложниц противоречит гуманности и партийным принципам. Она утверждала, что девушек, ставших монахинями, против их желания продают негодяям и буддистские храмы ничем не отличаются от публичных домов.

Эти речи как бы подтверждали обоснованность слухов, и после этого уличных толков стало, конечно, больше.

Ху Гогуан, преисполненный честолюбивыми помыслами, боялся, что кто-нибудь опередит его, и, решив больше не медлить, на ближайшем же заседании уездного комитета партии выдвинул свой долго вынашиваемый проект. Этот проект представлял для Ху Гогуана двойную выгоду: он избавлял от затруднений с Цзинь Фэнцзе и разрешал запутанный вопрос о Лу Мую и Цянь Сучжэнь. Но основное желание Ху Гогуана заключалось не в этом.

Среди членов комитета, как всегда, не было единства мнений. Ху Гогуан не прислушался к голосу улицы о том, что девушек также надо распределить по жребию, и в его проекте даже не упоминалось о жеребьевке. Он стоял за то, чтобы все служанки, вдовы, монахини были обобществлены и распределены.

Чэнь Чжун первым выступил против, полагая, что это предложение почти ничем не отличается от предложения об обобществлении жен и послужит лишь подтверждениям правильности измышлений реакционеров.

Фан Лолань также возражал, утверждая, что распределение женщин противоречит принципу свободы брака.

Самым удивительным было несогласие Чжан, и это сильно разгневало Ху Гогуана.

— Возражение товарища Чжан меня очень удивляет, — сказал он. — Ведь в вашей речи на празднике восьмого марта открыто обличались система наложниц и развращенность монахинь. Почему же между той речью и сегодняшним выступлением такое противоречие?

— Моя речь имела целью пробуждение масс. Мы желаем, чтобы в дальнейшем количество наложниц и монахинь не увеличивалось, и отнюдь не собираемся вмешиваться в современные события. Если уж мы затронули вопрос об обобществлении, то мне кажется, что распределение женщин также нарушает свободу. Известно, что осуществление освобождения наложниц и монахинь практически очень сложно, и в этом деле нельзя поступать неосмотрительно.

Чжан говорила уверенно и смело, но Ху Гогуан высмеял ее половинчатую речь. Он сказал:

— Если мы сделаем полшага, а потом остановимся, зачем нам революция? Что касается способа обобществления, его, конечно, следует тщательно обсудить, но в принципе я не могу отказаться от своей точки зрения.

По-видимому, слова «зачем нам революция» прозвучали тяжелым упреком, да и обвинение в половинчатой речи было неприятным. Поэтому Линь Цзычун и Пэн Ган встали на сторону Ху Гогуана.

По существу и Фан Лолань был согласен с ним, и его реплика: «Можно обсудить практические меры» — означала, что он больше не будет категорически возражать. Таким образом, вместо того чтобы решать вопрос о приемлемости выдвинутого проекта, перешли к рассмотрению способов его осуществления. Фактически это означало молчаливое согласие с предложением Ху Гогуана.

— Распределение женщин равносильно полному пренебрежению к их человеческому достоинству, — заметил Линь Цзычун. — Попросту говоря, женщина опять превращается в товар. Так нельзя. Я предлагаю освободить женщин от оков, возвратить им свободу и этим ограничиться.

Фан Лолань слегка кивал головой и молчал.

Чжан вновь выступила против. Она утверждала, что наложницы и служанки пока еще не смогут воспользоваться свободой. Если освободить их и предоставить самим себе, их вновь развратят и сделают рабынями. Чжан предлагала дать освобожденным женщинам образование за счет государства и научить их работать, а затем предоставить им право жить, как им захочется. Все признали это предложение правильным, и никто не возражал.

Однако вопрос, следует ли освобождать вдов и каким принципом руководствоваться в отношении служанок и наложниц, снова вызвал разногласия. Ху Гогуан всеми силами ратовал за освобождение вдов, мотивируя это тем, что так будет нанесен удар старой феодальной идеологии.

Спор продолжался долго. Когда все устали, приняли следующее решение:

«Освободить всех служанок; с наложницами старше сорока лет поступать в соответствии с их желанием; освободить всех монахинь; с престарелыми поступать в соответствии с их волей; освободить всех бездетных вдов моложе тридцати лет; с остальными поступать по их усмотрению».

Кроме того, постановили:

«Обязать женский отдел совместно с женским союзом в недельный срок провести обследование. Поместить служанок, наложниц и монахинь в Дом освобожденных женщин».

Вопрос об обобществлении можно было считать успешно законченным. Правда, некоторые не были удовлетворены названием «Дом освобожденных женщин», но спор продолжался уже полдня, и распухшие головы членов комитета больше не в силах были ни о чем думать.

Больше всех был доволен, конечно, Ху Гогуан. После заседания он немедленно отправился в дом вдовы Сучжэнь повидать Лу Мую. Теперь не только Лу Мую нашел здесь свой второй дом, но и Ху Гогуан стал частым гостем.

Было три часа пополудни. В гостиной вдовы лишь безмятежно сидела на чайном столике кошка. На столе у входа в вазе стояли недавно срезанные ветки персика. Рядом с вазой лежала перевернутая шапка Лу Мую.

Ху Гогуан вышел в сад и заглянул в окно правой комнаты. Окно покрывала белая тюлевая занавеска, и за ней трудно было что-нибудь рассмотреть; лишь колебались неясные тени и доносился приглушенный смех.

Ху Гогуан смекнул, в чем дело, и решил быстро пройти через гостиную в правую комнату и напугать друзей. Но едва он успел дойти до двери, как его шаги были услышаны в соседней комнате и испуганный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Ху Гогуан, — прямо ответил он, увидя, что дверь в правую комнату заперта.

Когда Лу Мую вышел, Ху Гогуан захихикал:

— Мую, ты все веселишься? Ведь день…

Громкий смех Лу Мую прервал его слова.

Затем появилась Сучжэнь. Румянец на ее лице не уступал в яркости персиковым цветам, стоящим в вазе. Черные длинные волосы были заплетены в толстую косу и, как всегда, блестели. На женщине, по обыкновению, не было юбки, а лишь широкие пестрые штаны.

Сучжэнь как гостеприимная хозяйка пригласила Ху Гогуана выпить чаю и покурить. Но когда мужчины заговорили об освобождении вдов, она со смехом убежала в соседнюю комнату.

— Таким образом, мое дело разрешилось, — проговорил Лу Мую. — Третьего дня ее родственники приходили скандалить со мной, но отступили, испугавшись моих угроз. Теперь я совсем спокоен. Я тебе безгранично благодарен, брат Гогуан! В нашем доме нет ни служанок, ни наложниц. А как ты поступишь со своей Цзинь Фэнцзе? — участливо спросил он.

Он не знал, какую роль играла Цзинь Фэнцзе в семье Ху, но предполагал, что, вероятно, роль служанки или наложницы.

— Цзинь Фэнцзе? — спокойно переспросил Ху Гогуан. — Она, собственно, девушка из хорошего дома. Как-то в деревне был голод и моя жена взяла ее на воспитание. Хотя, она и помогает по хозяйству, но не является служанкой. Сейчас между нею и моим сыном свободная любовь. Я так и доложу кому следует. В доме есть еще девочка Иньэр, которая находится на положении прислуги и уже с кем-то помолвлена.

Такая характеристика Цзинь Фэнцзе и Иньэр была заранее придумана Ху Гогуаном.

— Ну ладно. Время позднее, пойдем поужинаем в ресторане «Цзюйфэнгуань». Плачу́ я!

Лу Мую приглашал Ху Гогуана закусить довольно часто, но сейчас это, вероятно, имело оттенок благодарности.

— Погоди! Есть еще дельце. Дому освобожденных женщин, конечно, потребуются служащие. Неплохо было бы устроить туда Сучжэнь. Но мне неудобно ее выдвигать. Найди Чжу Миньшэна, и пусть он попросит Сунь Уян сделать это. Если Сучжэнь порекомендует женский союз, дело непременно завершится успехом. Это нельзя откладывать. Сейчас же отправляйся к Чжу Миньшэну, а я подожду тебя здесь.

— Пойдем вместе, а затем сходим в ресторан, — предложил Лу Мую. — Ну, как?

— Нет, я не хочу видеть Сунь Уян. Мне противен ее невозможный характер.

— Чжу Миньшэн в последнее время редко бывает вместе с Сунь Уян, и вряд ли мы с ней встретимся. Пошли! — настойчиво уговаривал Лу Мую.

— Нет! Нет! — упорно отказывался Ху Гогуан. — Быть рядом при твоем разговоре с Чжу Миньшэном мне тоже неудобно.

— Ну ладно. Жди здесь.

— Постой! — вдруг окликнул Ху Гогуан приятеля, взявшего шапку и уже собравшегося уходить. — Ты говоришь, Чжу Миньшэн в последнее время редко бывает вместе с Сунь Уян. Разве они поссорились?

— По-видимому, да. Говорят, что Сунь Уян очень близка с Фан Лоланем, а Чжу Миньшэн ревнует.

Ху Гогуан хмыкнул и ничего не ответил. Он был завистлив, к тому же, налетев на неприятность во время первого визита к Фан Лоланю, он до сих пор таил злобу к нему и неустанно искал случая отомстить.

После ухода Лу Мую Ху Гогуан направился в боковую дверь гостиной и там столкнулся с Сучжэнь. Эта красивая женщина, видимо, уже давно подслушивала, лениво опершись о дверь. Ху Гогуан схватил ее за руку, потащил в спальню и, брызжа слюной в лицо, заговорил:

— Ты все слышала? Хорошо ли я уладил твои дела?

— Очень вам благодарна, — кокетливо отвечала, вырываясь, Сучжэнь.

— В таком случае еще третьего дня ты мне обещала. Когда же…

Отстранив руки Ху Гогуана и одновременно играя глазами, женщина сказала:

— Вы такой страстный…

 

IX

Прошло десять дней. За это время единственным крупным мероприятием уездного комитета партии было освобождение около двадцати служанок, наложниц, вдов и монахинь. Все они были моложе тридцати лет. Учредили также Дом освобожденных женщин, заняв помещение сиротского приюта. Заведующей назначили честнейшую Лю из женского союза. Цянь Сучжэнь стала управляющей этим домом. Непосредственная ответственность за все легла на нее.

Сейчас в уездном городке было тихо, словно он вымер. Члены комитета партии сидели без дела.

Фан Лолань был удручен, потому что госпожа Фан за последнее время снова изменилась. Она казалась опечаленной и постоянно молчала, точно на душе у нее лежала тяжесть. Перед мужем она, как обычно, улыбалась, но каждый раз при виде этой улыбки Фан Лолань испытывал странное стеснение в сердце. Он чувствовал, что жена улыбается искусственно, через силу.

Фан Лолань не раз пытался выяснить, в чем причина грусти Мэйли. Но чем настойчивее он расспрашивал, тем труднее было жене сохранить ласковую улыбку на лице.

Наконец Фан Лоланю стало нестерпимо видеть ее холодность, и он не решался больше приставать к ней с вопросами.

Между ними возникла отчужденность, и причина ее, вероятно, была прекрасно известна госпоже Фан. Она считала, что муж также все знает и только делает вид, что ничего не понимает. Поэтому на все его вопросы она отвечала упорным молчанием.

Фан Лолань же был убежден, что в последнее время он относился к жене хорошо и даже с бо́льшей любовью и участием, чем обычно, и совсем не мог чем-нибудь ее огорчить. А ответом ему было холодное безразличие. Перед ним стояло замкнутое, грустное лицо жены.

Он обнимал ее, но она вела себя словно актриса, исполняющая надоевшую роль. Она напоминала покорную кошку, терпеливо сносящую приставания людей. Безвольно опустив руки и закрыв глаза, она принимала ласки Фан Лоланя, как школьница, не понимающая, за что ее наказывают. Об ответном чувстве не было и речи.

Увы! Она изменилась. Но почему? Этого Фан Лолань не знал и не мог найти причину. Он подумал, что, быть может, их любовь прошла, но тотчас решительно отбросил подобную мысль. Он знал, что жена не имеет любовника и даже нет человека, на которого могло бы пасть подозрение. Мэйли не имела друзей среди мужчин. Что же касается лично его, то он был уверен в себе. У него действительно не было никаких любовных интрижек, и, кроме жены, он никогда не знал других женщин.

Возможно, все происходило из-за Сунь Уян. Но чем больше размышлял Фан Лолань, тем яснее он чувствовал необоснованность этого предположения. Он мог честно признаться, что Сунь Уян мила и ему нравится бывать с ней. Они часто беседовали, но у него никогда не возникало мысли отказаться от жены ради Сунь Уян.

Поскольку в его отношении к Сунь Уян не было ничего постыдного, низменного, ему трудно было объяснить холодность жены. Ведь в прошлый раз жена плакала из-за какого-то платка и стремилась все разузнать. Если и сейчас у нее были подозрения, почему она о них молчит?

Когда он пытался выяснить причину, проявляя к жене необычайную нежность, она упорно молчала.

После того объяснения жена все поняла. Но разве со времени той небольшой размолвки их длительная совместная жизнь, постепенно становившаяся скучной, не осветилась огнем новой страсти? Вдобавок Сунь Уян приходила к ним познакомиться с госпожой Фан. Они беседовали очень дружески, и жена сказала Фан Лоланю, что Сунь Уян очень хорошая. Тогда у нее не возникло ни капли подозрения и она не была настроена так холодно, как сейчас.

Фан Лолань вспомнил, что жена стала проявлять равнодушие всего лишь дней пять назад. Однако за эти пять дней, вернее за десять дней, Фан Лолань ни разу не произнес в присутствии Мэйли имени Уян.

Внезапная перемена уже достаточно удручала Фан Лоланя, а тут еще до него дошли неприятные слухи. Они касались Сунь Уян. Говорили, что с одним она встречается, другого любит и чем больше у нее мужчин, тем она довольнее. Обо всем этом рассказывали с отвратительными подробностями.

Фан Лолань совсем не верил этим сплетням. В его глазах Сунь Уян не была такой. Поэтому эти мерзкие разговоры возбудили в нем гнев.

Разумеется, ничего удивительного не было в том, что Фан Лолань в последнее время ходил расстроенным.

Одним апрельским вечером, за неделю до 1 мая, Фан Лолань вышел из уездного комитета партии и направился в женский союз. Он был озабочен. Теперь он часто заходил в женский союз, но сегодня у него действительно было дело. Только что бюро комитета партии обсудило порядок празднования 1 мая, и он хотел рассказать Сунь Уян о принятых решениях.

Сунь Уян что-то писала. Увидев Фан Лоланя, она приветливо улыбнулась и убрала написанное. Но, заметив, что с его губ готовы сорваться слова и в глазах затаился вопрос, она тотчас отдала ему листок бумаги. Это были стихи:

— Тебе нравятся стихи? — спросила Сунь Уян. — Догадайся, кто их написал!

Она стояла за плечом Фан Лоланя, и дыхание ее касалось его шеи. Оно было едва ощутимым, но Фан Лоланю казалось сильным, словно ветер. Сердце его учащенно забилось.

— Сочинила их ты. Хорошие стихи! — ответил Фан Лолань, не осмеливаясь оглянуться назад.

— Ха-ха-ха… мне так не написать. Ты подумай, эти слова есть в сердце у каждого, но люди не умеют их высказать. Мне они нравятся, и ради удовольствия я переписываю их.

— Чудесные стихи! Но если их сочинила ты, они еще лучше! — проговорил Фан Лолань, по привычке усаживаясь на стул у окна.

В комнате было только одно небольшое окно, выходящее в огороженный со всех сторон садик, размер которого не превышал квадратного чжана. За окном возвышался забор в пять-шесть чи, увитый цветами вьющейся розы. Поэтому лишь треть узкой длинной комнаты была освещена.

Сидя спиной к свету, Фан Лолань смотрел на стоявшую в полумраке Сунь Уян. Одетая в светлое платье, неподвижная, воздушная, словно фея, явившаяся во сне, она опьяняла своей красотой.

Ее обнаженная белоснежная шея и волнующаяся грудь были несколько соблазнительны, но все остальное в ней было так целомудренно, что заставляло отбросить всякие грязные мысли.

Фан Лолань вспомнил сплетни и окончательно убедился, что в них нет ни доли правды.

День ото дня он все больше восхищался Сунь Уян и решительно отвергал иные мнения. Чем лучше он узнавал эту женщину, тем обнаруживал в ней больше достоинств. Ему нравились ее живость и непосредственность. Нередко она на мгновение притихала, словно не в силах побороть печаль, и это совсем пленило Фан Лоланя. Разговаривая с Сунь Уян, он всегда испытывал в душе волнение, хотя и умел подавлять его.

Сознание своего долга перед семьей не позволяло ему сделать дальнейший шаг по пути сближения с этой женщиной. Поэтому он был убежден, что недовольство жены отнюдь не могло быть направлено против Сунь Уян.

Наталкиваясь на холодность жены и расстраиваясь, Фан Лолань невольно стремился найти утешение у Сунь Уян. Можно было подумать, что эта женщина стала самым близким ему человеком, но подобная мысль никогда у него не возникала. Он поступал так инстинктивно.

И если бы Фан Лолань сегодня остался в комнате Сунь Уян даже на целый час, то лишь для того, чтобы приятно поболтать.

Фан Лолань действительно задержался в гостях чересчур долго, и, когда он вышел от Сунь Уян, он почувствовал на себе подозрительные взгляды. Присутствующие в союзе были в большинстве мелкие служащие и обслуживающий персонал. Но зато следовало считаться с тем, что здесь находилась известная своей высоконравственностью Лю.

Фан Лолань мрачно возвратился домой и провел беспокойную ночь.

На следующий день он отправился в комитет партии, забыв о посещении Сунь Уян. Неожиданно с ним захотела поговорить Чжан и повела его в приемную. Он полагал, что потребовалось наедине обсудить дела женского отдела или какую-нибудь крутую общественную проблему, но первая же фраза Чжан, произнесенная, как только закрылась дверь, повергла его в изумление.

— Товарищ Фан, ты, вероятно, не слышал сплетню о себе?

Чжан увидела, как Фан Лолань изменился в лице, хотя и покачал головой.

— Этому слуху не стоит, конечно, придавать значения, — продолжала она. — В общем… о тебе и о Сунь Уян. Об этом говорят уже давно, но сегодня прибавилось нечто новое и очень неприятное. Утверждают, будто вчера днем ты с ней в ее комнате в женском союзе…

Чжан покраснела и замолчала, но твердо глядела на Фан Лоланя.

— Вчера после полудня в женском союзе я разговаривал с Сунь Уян о делах, и не произошло ничего недозволенного, — прямо и откровенно ответил Фан Лолань.

— Я тоже думаю, что вы просто беседовали, но слух есть слух, и ты, конечно, сам понимаешь, что сплетня может превратить ваш разговор в бог знает что. Я тоже не верю этому. Твои достоинства всем известны, товарищ Фан, и если бы клевета касалась только тебя, никто бы ей не поверил. Однако репутация Сунь Уян слишком запятнана, и поэтому слух приобретает видимость правды. Я знаю, что часто, когда на человека клевещут, он и не подозревает об этом. Поскольку клевещут на тебя, я передала тебе эту новость, чтобы ты был в курсе дела.

Фан Лолань в душе был благодарен Чжан за добрые побуждения, но в то же время не мог простить ей ее презрения к Сунь Уян. Из ее слов: «Однако репутация Сунь Уян слишком запятнана…» — следовало, что и она считает Сунь Уян бесстыдной женщиной. Фан Лолань рассердился и не выдержал, чтобы не заступиться за Сунь Уян.

— Сплетни о Сунь Уян доходили и до меня, но я им не верю. Я утверждаю, что люди, порочащие Сунь Уян, сами не отличаются добродетелями. У них не вышло то, чего они добивались, и они затаили злобу. Поэтому они клевещут на нее, чтобы испортить ей репутацию.

Это было сказано с таким возмущением, что Чжан даже испугалась, но затем понимающе рассмеялась, не сказав ничего.

Фан Лолань не заметил, что его слова произвели на собеседницу противоположное впечатление, и гневно продолжал:

— Я непременно должен найти источник клеветы! Ради Сунь Уян, а также ради самого себя.

— И ради Мэйли, — не удержавшись, добавила Чжан, — причина ее подавленности тоже в этом.

Так вот, оказывается, откуда дул ветер! Фан Лолань неожиданно повеселел: раскрылась причина мрачности жены. Но тут ему пришло в голову, что жена так была холодна с ним и не отвечала на неоднократные расспросы, а с Чжан и другими подругами, вероятно, уже не раз обо всем делилась. Такое пренебрежение и недоверие к нему, полное принижение его роли как мужа были абсолютно недопустимы. При этой мысли Фан Лолань разозлился. О, если бы можно было немедленно объясниться с женой!

Выйдя из приемной вместе с Чжан, Фан Лолань с трудом просмотрел несколько официальных бумаг и пошел домой. Он спешил поговорить с женой, разъяснить ей легковесность ее подозрений, или, вернее, заставить жену понять, как она ошибалась, пренебрегая мужем и не доверяя ему. Точнее говоря, Фан Лолань шел домой не просить прощения у жены, а обвинять ее.

Такие чувства владели Фан Лоланем, когда, придя домой, он встретился с женой. Госпожа Фан играла с сынишкой. Увидав мужа, возвратившегося неожиданно рано, и его хмурое лицо, она решила, что в партийном комитете опять возникли какие-то затруднения.

Только хотела она задать вопрос, как Фан Лолань резко приказал служанке увести ребенка и, взяв жену за руку, повел ее в спальню.

— Мэйли, пойдем, мне нужно серьезно поговорить с тобой.

Госпожа Фан недоуменно следовала за ним.

Войдя в спальню, Фан Лолань опустился в качалку, посадил жену на колени и, обняв ее за шею, спросил:

— Ты непременно должна сказать мне, Мэйли, почему в последнее время ты опять изменилась и стала холодна со мной?

— Нет, я такая же, как всегда, — ответила госпожа Фан, пытаясь вырваться из объятий мужа.

— И все-таки это так! Ты холодна. Но почему? Что причиняет тебе грусть? Ты не должна скрывать от меня.

— Ладно, считай, что я стала равнодушной, но я этого не замечаю. Напротив, мне кажется, что ты переменился.

— Э, перестань притворяться, — рассмеялся Фан Лолань, — я знаю, что все это из-за Сунь Уян. Не так ли?

Госпожа Фан оттолкнула руку Фан Лоланя, лежащую у нее на груди.

Чувствуя, как смех мужа режет ее сердце, она лишь сказала:

— Раз ты сам знаешь, зачем спрашиваешь меня?

— Тем не менее ты разговариваешь об этом с Чжан и с другими подругами. За моей спиной осуждаешь мое поведение.

Госпожа Фан высвободилась из объятий мужа и ничего не ответила.

— Ты не можешь не доверять мне и полагаться во всем на Чжан. Если уличные сплетни и порочат меня, ты не должна меня унижать. Ты ведь знаешь, что за человек Сунь Уян. Разве тебе не известно мое поведение? В прошлый раз мы полностью выяснили мое отношение к Сунь Уян, а ты все еще сомневаешься. Можешь не верить мне, но зачем молчать, когда тебя спрашивают? Твое отношение ко мне как к мужу, Мэйли, совершенно недопустимо! Ты пренебрегаешь мною, не доверяешь мне, унижаешь меня, и все это без причины и оснований. Ты признаешь, что совершила ошибку?

Красивые глаза госпожи Фан дрогнули. Во взоре ее можно было прочесть недовольство, но она опять опустила голову и ничего не сказала.

— Ревность твоя совсем безосновательна. По-твоему, мне следует целыми днями сидеть дома, не видеть ни одной женщины и все время быть у тебя на глазах! Но разве это верно? Если ты не изменишь своих взглядов и не освободишься от предрассудков, твоя болезненная подозрительность принесет тебе немало горя! До сегодняшнего дня я терпел эту черту твоего характера, но теперь, Мэйли, нужно от нее отказаться. Послушай меня, ты должна верить мне. Не надо больше этих подозрительных взглядов, не надо расстраивать себя без нужды.

Неожиданно госпожа Фан стремительно встала. Каждая фраза Фан Лоланя западала ей в душу, приобретая обратный смысл. Она поняла, что всю ответственность муж возложил на нее, не признавая за собой никакой вины. Ей казалось, что он не только не понимает ее, но и обманывает.

К тому же она не услышала от него ни слова, порицающего Сунь Уян. Почему он так мало говорил о Сунь Уян? Чем старательнее умалчивал Фан Лолань об этой женщине, тем сильней возрастали подозрения госпожи Фан. Только человек с нечистой совестью мог бояться говорить о своих делах.

Фан Лолань всей душой хотел разъяснить все жене и старался избегать слов, которые могли бы вызвать у нее подозрения. Однако результат оказался плачевным. Если бы Фан Лолань смело, но просто и подробно рассказал жене о своих взаимоотношениях с Сунь Уян, то она, может быть, и смогла бы все понять. Однако Фая Лолань старался не произносить имени Сунь Уян, словно ее и не существовало на свете.

Не удивительно, что госпожа Фан подозревала, будто за умалчиванием скрывается то, о чем трудно говорить.

Вот почему чем больше думала об этом госпожа Фан в последние десять дней, тем сильнее подозревала она мужа и укреплялась в мысли, что права она.

Сейчас, когда Фан Лолань завел серьезный разговор на эту тему, госпожа Фан, признаться по чести, предполагала, что муж либо раскается, либо чистосердечно признается в своей любви к Сунь Уян. Самым радостным для госпожи Фан было бы раскаяние мужа. Пусть даже он покаялся бы в том, что вступил в связь с Сунь Уян, и тогда госпожа Фан не стала бы гневаться. Даже признание в любви было бы чистосердечней, чем постоянный обман. Но ничего подобного не произошло. Госпожа Фан по-прежнему видела лишь фальшь и увертки. Как же она могла не прийти в возмущение? Она была мягкой по природе, но, как женщина из знатной семьи, обладала чувством собственного достоинства.

Уверенная, что ей лгут, она не могла больше молчать и сказала:

— Если все это моя ошибка, ты можешь быть совершенно спокоен. К чему тратить время и произносить такое множество слов? У меня, конечно, ограниченные взгляды и отсталые представления, я глупая, и со мной разговаривать неинтересно. Ладно. Член комитета Фан, заведующий отделом Фан, поспешите заняться общественными делами! А обо мне прошу не беспокоиться! Если даже я тоскую, пусть я терзаюсь одна. Я ведь не устраиваю вам скандалов и все еще исполняю в вашем доме обязанности матери и жены!

От нахлынувших горьких чувств госпожа Фан чуть не разрыдалась. Но в тот же момент гордость взяла над ней верх. Она понимала, что слезы сделают ее жалкой, и тогда, с усилием сдержавшись, она отошла и села на ближайший стул.

— Ты опять рассердилась, Мэйли. Я никогда не считал, что у тебя ограниченные взгляды и отсталые представления! Я лишь сказал, что, поступая так, ты только доставляешь себе неприятности. — Фан Лолань все еще холодно возражал жене, не желая уступить.

Он подошел к Мэйли и взял ее руку. Госпожа Фан сидела неподвижно и безмолвно. «Ты еще не помышляешь оставить меня, — думала она про себя. — Сейчас ты только притворяешься и играешь со мной, как с маленьким ребенком».

Фан Лолань чувствовал, что с женой нужно быть поласковее, иначе, вероятно, он не добьется примирения. Он подхватил жену со стула и поцеловал. Но прикоснувшись к ее холодным, бесчувственным губам, он ощутил необычайную тяжесть на сердце, еще более страшную, чем в те моменты, когда с этих губ слетали злые слова.

Он удрученно высвободил руки и возвратился в свою качалку. Воцарилось молчание.

Фан Лолань понял, что не только потерпел полное поражение, но и подвергся унижению. Его уныние превратилось в гнев.

Внезапно госпожа Фан спросила:

— В конце концов, ты любишь эту Сунь Уян?

— Я тебе говорил не раз, что у меня с ней ничего нет.

— А можешь ли ты в нее влюбиться?

— Прошу тебя не упоминать больше ее имени и никогда о ней не думать. Ладно?

— А я, наоборот, хочу называть ее имя: Сунь Уян, Сунь Уян, Сунь Уян…

Фан Лолань решил, что это просто злая шутка. Он шел к жене с открытым сердцем, с намерением объясниться и избавить ее от страданий, а в результате встретил холодность и издевательства.

Охваченный гневом, он быстро поднялся, собираясь уйти. Загородив дверь, госпожа Фан неожиданно улыбнулась:

— Не уходи. Ты хочешь, чтобы я забыла это имя, а я буду его помнить: Сунь Уян, Сунь Уян!

В глазах Фан Лоланя запылал огонь. Он громко крикнул:

— Что это значит, Мэйли? Хватит издеваться надо мной!

Никогда еще никто так грубо не кричал на госпожу Фан, а тут муж повысил на нее голос из-за какой-то женщины. Она не могла больше справиться с давно сдерживаемыми слезами. Она вся ослабла и, прислонившись к спинке кровати, заплакала. Но это были слезы гнева, а не печали: ярость тотчас высушила их.

Госпожа Фан выпрямилась и бросила испуганному Фан Лоланю:

— Ладно, скажу тебе прямо. Только тогда мои подозрения рассеются, когда Сунь Уян умрет или выйдет замуж. Почему ты не хочешь, чтобы она вышла замуж?

Фан Лолань чувствовал, что жена без всякого повода затевает скандал. Он никогда не видел ее такой злой. Она совсем переменилась. Что он мог еще сказать? Если это были не просто слова, сорвавшиеся с уст в минуту гнева, то разве между ними не все кончено?!

Фан Лолань молча возвратился в качалку: он был очень расстроен.

Госпожа Фан подошла к Фан Лоланю и взглянула ему в лицо. Фан Лолань склонил голову и опустил глаза.

Госпожа Фан пыталась поднять голову мужа, чтобы он посмотрел на нее.

— Ты только что был так любезен со мной, а сейчас не хочешь смотреть на меня! Я хочу, чтобы ты смотрел на меня.

Фан Лолань с силой отбросил руки жены, быстро вскочил и, оттолкнув ее, выбежал из комнаты.

Госпожа Фан упала в качалку. Она больше не испытывала скорби и гнева; теперь она плакала горячими слезами. Она не могла больше думать, да и боялась думать. Она лежала в полуобморочном состоянии, давая волю слезам.

Фан Лолань возвратился домой ночью и, рассерженный, лег спать в своем кабинете.

На следующий день он встал в девять часов и ушел, не повидав жену и не спросив о ней.

Вернулся он снова вечером.

Госпожа Фан одиноко сидела в гостиной, словно ожидая его.

— Лолань, сейчас я хочу с тобой говорить, — очень спокойно произнесла госпожа Фан.

Ее заплаканные глаза горели твердой решимостью. Фан Лолань бесстрастно кивнул головой.

— Не будем говорить о случившемся. Не обязательно также выяснять, кто прав, кто виноват. Любишь ли ты Сунь Уян, ты знаешь сам, и я не буду этого касаться. Но наши отношения не могут дальше так продолжаться. Я, конечно, человек отсталых взглядов и не верю во всякие модные теории. Полученное мною воспитание тоже не было современным. Но меня учили не терпеть издевательств и обмана. И еще внушали не вставать на пути других. Нельзя вредить другому и самому быть несчастным. Я все поняла. Я попала в такое положение, когда «и другому вред причиняю, и сама несчастна». Зачем мне страдать? Лучше поскорей разрубить узел.

Ясно, что это было требование о разводе.

Фан Лолань оказался в затруднении. Он действительно давно почувствовал, что отчужденность между ним и женой не может пройти без следа, но у него никогда не возникало мысли о разводе. Не было такого желания и сейчас. Это не объяснялось тем, что он еще не признался Сунь Уян в своей любви, а та не сказала ему о своих чувствах. Просто по своему характеру Фан Лолань всегда стремился к сохранению существующего положения и не обладал непреклонной решимостью.

— Мэйли, ты все-таки не смогла понять меня, — туманно выразил свое неодобрение Фан Лолань.

— Может быть, я действительно не смогла понять тебя. Но я хорошо поняла себя. Я попала в такое положение, когда «и другому врежу́, и сама несчастна». Я не хочу этого. Меня каждый день обманывают, а я, словно в спектакле, постоянно исполняю супружеские и материнские обязанности. Ты сам все знаешь, Лолань! Можешь ли ты опровергнуть мои слова?

— Я никогда не лгу тебе, Мэйли! Это плод твоего воображения и расстройства нервов.

— Разве я не права? Сейчас ты снова лжешь. Я прекрасно знаю, где ты бываешь каждый день и что делаешь. Но ты не желаешь об этом рассказывать, а когда я спрашиваю, молчишь. Ты тоже «вредишь другому и сам несчастен». Лолань, разве ты не страдаешь?

— Я вижусь с Сунь Уян по делам. В наших встречах нет ничего предосудительного, — ответил Фан Лолань, снова возмущаясь недоверием жены.

— Ладно, не будем толковать об этом. Я уже говорила, что это твое дело, ты сам все понимаешь, и я не буду вмешиваться. Хочу сказать тебе лишь одно: любви у нас нет, и лучше нам честно разойтись.

В голосе госпожи Фан слышалась решимость, но она с трудом подавляла рвущуюся из сердца печаль. Чувство собственного достоинства, не позволяющее ей терпеть обман, владело ею и придавало такое мужество.

— Из-за того, что ты не понимаешь и заблуждаешься, я не могу с тобой разойтись, — тоже решительно заявил Фан Лолань.

К сожалению, он не знал, что его слова лишь усугубят «непонимание» и усилят «заблуждение». Как достоинством, так и недостатком госпожи Фан была ее чрезмерная гордость. Поэтому чем настойчивее говорил Фан Лолань о ее непонимании, чем упорнее не признавал собственную вину, тем менее хотела госпожа Фан пойти на уступки. Она лишь холодно усмехалась и молчала.

— Мэйли, мы с тобой женаты уже много лет, достигли почти среднего возраста, ребенку уже четыре года, и услышать о разводе мне очень горько! Если ты вспомнишь о наших счастливых днях, которые были еще совсем недавно, разве ты сможешь так спокойно говорить о разрыве со мной?!

Фан Лолань сильно разволновался. Он не лицемерил, он говорил искренне. Он и вправду не имел желания сменить жену на Сунь Уян.

Госпожа Фан, по-видимому, была растрогана. Но она не принадлежала к тем, кто поддается первому порыву. Предложение о разводе явилось результатом ее глубоких размышлений. Поэтому воспоминания о счастливом прошлом не могли изменить ее твердого решения.

— То, что произошло, постоянно тревожит мою душу, — сказала она. — Я вспоминаю наши былые радостные дни, и они стоят перед моими глазами, словно это было вчера. Но прошлое ушло, и это так же верно, как то, что мне сейчас двадцать восемь лет и невозможно возвратить то незабываемое время, когда мне было всего восемнадцать. Я постоянно думаю, что мир изменяется слишком стремительно и непостижимо. Я уже не могу приспосабливаться к нему и не в силах понимать его. Однако я вижу, что, хотя мир меняется чересчур быстро и противоречиво, представления разыгрываются старые и на сцене развертываются знакомые события. Но повторяется плохое, а не хорошее. Поэтому я и думаю: прошлое может еще раз прийти, но возвратится лишь неприятное и печальное. Радостное ушло навсегда. Наши былые радости мы уже тоже не сможем испытывать, а прежние печали, наоборот, будут непрестанно оживать. Между нами все кончено, и если мы все же восстановим согласие, оно принесет нам в будущем только страдания. Прошлое ушло, и незачем жалеть о нем.

Фан Лоланя охватил страх, и некоторое время он молчал. Жена говорила так спокойно и с таким налетом пессимизма, что он понял: это не сказано в минуту гнева, а глубоко обдумано. Он не видел путей к примирению. Итак, развод? Но на это он не мог решиться. У него не находилось возражений, он лишь не мог свыкнуться с этой мыслью.

Фан Лолань, расстроенный, встал, сделал несколько шагов по комнате и подошел к жене. Глядя в ее бледное, но спокойное лицо, он спросил:

— Мэйли, ты разлюбила меня, да?

— Ты делаешь все, чтобы я разлюбила тебя.

— Ну и ну! Разве я настолько плох? — опять огорчился Фан Лолань. — Когда-нибудь ты поймешь, что глубоко заблуждалась, и горько раскаешься. Мэйли, я не могу и не хочу, чтобы ты потом страдала.

— Я никогда не буду раскаиваться и страдать. Прошу тебя не беспокоиться.

— А что ты намерена делать после развода?

— Я могу зарабатывать на жизнь преподаванием, могу возвратиться домой помогать матери.

— Ты бессердечно бросишь Фанхуа? — Голос Фан Лоланя задрожал.

— Пока ты занимаешься революцией и не можешь думать о доме, я возьму его с собой. Но, если ты этого не хочешь, я не буду настаивать.

Фан Лолань совершенно потерял надежду. Он встретился с непреодолимым упрямством, в основе которого лежало недоверие, пренебрежение к нему. Он был мужем, но оказался в роли подозреваемого в измене, и, если даже он умолял бы о прощении, все равно он получил бы решительный отказ.

Фан Лолань чувствовал, что больше уступать не может. Он был убежден в своей правоте, да и сейчас вел себя с большой чуткостью. Но жена упорствовала, и он знал, что это является отличительной чертой ее характера — женщины из аристократической семьи.

— Мэйли, я люблю тебя по-прежнему, — воскликнул он. — Я уважаю твое мнение, но у меня есть одна просьба: в качестве подруги, нет, сестры оставайся здесь. Я убежден, что мое последующее поведение сможет доказать мою чистоту. Хотя между нами и легла отчужденность, я не питаю к тебе злых чувств. Ты тоже не должна считать меня своим врагом, Мэйли!

Фан Лолань спокойно скрестил руки на груди, ожидая ответа жены. Госпожа Фан подумала мгновение, затем кивнула головой.

С этого вечера Фан Лолань окончательно превратил свой кабинет в спальню. Временно он не считал Лу Мэйли своей женой. Но по обоюдному согласию они пока не объявляли о своем разводе.

Говорят, что сердце мужчины не может обойтись без женщины. Вполне естественно, что после размолвки Фан Лолань стал чаще навещать Сунь Уян. Однако учащение этих визитов происходило непроизвольно: точно так же тело, начавшее двигаться, как известно из физики, увеличивает скорость.

Фан Лолань все еще не решался сменить Лу Мэйли на Сунь Уян. И только однажды подобная мысль мелькнула у него, по-видимому, вопреки его воле. Это случилось после митинга, организованного по случаю 7 мая.

Май — это месяц, на который в Китае приходится наибольшее количество памятных дней. Здесь и 1 мая, и 4, и 5, и 7, и 9-е. Эти годовщины, идущие подряд, необычайно взбудоражили уездный городок, который после обобществления служанок и наложниц притих, словно вымер.

Множество горячих слов было произнесено на торжественных митингах. Конечно, выступления Ху Гогуана явились самыми резкими и решительными. Месяц назад он был всего лишь новоявленным революционером, а сейчас стал испытанным деятелем, и никто не мог к его имени приставить ярлык вроде «контрреволюционер», «нереволюционер» или «лешэнь». Годовщины в мае, полные хлопот, еще больше возвысили Ху Гогуана. Он стал крупным представителем радикально настроенной группы, важным лицом в уезде.

Фан Лолань и раньше имел слабость выступать на собраниях с критикой, теперь же эта слабость проявлялась с особенной силой. Убедиться в этом можно было, прослушав хотя бы его речь на собрании, посвященном 7 мая. После окончания речи Фан Лолань под гром аплодисментов очень довольный сошел с трибуны.

Вытирая пот и проталкиваясь сквозь толпу, он заметил Сунь Уян, стоявшую среди группы школьников. Прикрываясь от солнца небольшим бумажным флажком, на котором был написан лозунг, девушка пристально глядела в сторону трибуны. Короткий рукав ее шелковой блузки пополз с руки на плечо, обнажая подмышку.

Фан Лолань подошел к женщине, но она не заметила его.

— Уян, ты будешь выступать? — спросил он, стоя с ней рядом и обмахиваясь соломенной шляпой, как веером.

Погода была действительно очень жаркая. Лоб Сунь Уян покрылся потом, а щеки необычайно мило раскраснелись. Она быстро оглянулась и, увидев Фан Лоланя, засмеялась.

— Я видела, как ты спустился с трибуны, но в толпе тебя потеряла. А ты неожиданно оказался рядом… Сегодня от нас речь будет произносить Лю, я же выступать не буду. Проклятое солнце так печет. Погляди, я вся в поту.

Вытащив платок и вытирая с лица пот, Фан Лолань сказал:

— Здесь людей много, поэтому жара так нестерпима. Пойдем к храму предков семьи Чжан. Это недалеко. И место уединенное. Там мы посидим в холодке.

Оглянувшись по сторонам, Сунь Уян кивнула головой.

Они шли минут десять. От быстрой ходьбы Сунь Уян стало еще жарче. Подойдя к храму, они сели на берегу маленького пруда.

Сунь Уян, вытирая пот, восхищалась местом. Огромный кипарис скрывал от лучей солнца, а легкий ветерок приносил прохладу. Яркий цвет ароматных гвоздик и роз, щебетанье птиц оживляли заброшенный, полуразвалившийся храм. Пруд уже обмелел, но зеленая ряска и тонкие водоросли по-прежнему покрывали его поверхность.

Сунь Уян сидела, прислонясь спиной к кипарису, обвеваемая порывами прохладного ветерка, и болтала с Фан Лоланем о делах.

— Ты знаешь, что собой представляет управляющая Домом освобожденных женщин Цянь Сучжэнь? — неожиданно спросила Сунь Уян, когда они заговорили о женском движении в уезде.

— Понятия не имею. Помню, что ее рекомендовали вы.

— Верно. В то время, когда Чжу Миньшэн назвал ее имя, у нас не было подходящей кандидатуры, и потому мы выдвинули ее. Теперь стало известно, что она любовница Лу Мую. По словам Лю, эта Цянь Сучжэнь совершенно неграмотна.

— Почему же Чжу Миньшэн рекомендовал ее?

— Вероятно, по просьбе Лу Мую. Ведь Чжу Миньшэн глуп, как червяк! Удивительно, как у Лу Мую может быть такая любовница. Говорят, это началось совсем недавно!

— По существу, любовь трудно понять.

Сунь Уян засмеялась. Заложив руки за голову и слегка откинувшись назад, она, улыбаясь, заметила:

— Хотя так говорят, но, когда люди разные, любовь между ними невозможна. Бывают лишь порывы страсти.

Фан Лолань пристально смотрел на нее и молчал. Соблазнительная поза Сунь Уян и этот интимный разговор взволновали его. Сердце у него забилось сильней.

— Я знаю, что многие считают, будто я близка с Чжу Миньшэном. Правда, за последнее время сплетен стало меньше. Как увидят, что женщина сдружилась с мужчиной, тотчас готовы сказать, что здесь любовная связь. Подумай, как это отвратительно.

Сунь Уян неожиданно заговорила о себе. Она смотрела в лицо Фан Лоланя, словно спрашивая: «Не намекал ли ты на это, когда сказал, что любовь трудно понять?»

Услышав такое полупризнание, полунамек, Фан Лолань был совершенно очарован. Но, подумав, что Сунь Уян под этим предлогом хочет объяснить свое поведение, он немного огорчился. Однако он покачал головой:

— Я никогда не верил этим слухам.

Сунь Уян понимающе засмеялась, но ничего не сказала.

Листья деревьев перестали шелестеть, и птицы прекратили пение. Хотя расстояние между ними было более двух чи, Фан Лоланю казалось, будто он слышит биение сердца Сунь Уян. Он видел, как медленно заливает ее лицо румянец. Его щеки тоже пылали.

Оба хотели сказать многое, но каждый ждал, что заговорит другой.

Сунь Уян внезапно рассмеялась, поднялась и, оправив юбку, подошла к Фан Лоланю. Ее живой взор, в котором сквозила печаль, проникал в глаза и в самое сердце Фан Лоланя. Она мягко спросила:

— Лолань, у тебя с женой все еще размолвка?

Фан Лолань встревожился и с горькой улыбкой покачал головой.

— Не надо скрывать. Вы снова поссорились и даже хотели развестись. Я все знаю.

Фан Лолань изменился в лице.

Сунь Уян засмеялась, положила руку ему на плечо и тихо спросила:

— А ну, угадай: обрадовалась я или рассердилась, когда узнала об этом?

Этот многозначительный вопрос и интимный тон еще больше смутили Фан Лоланя. А от запаха губной помады его сердце тревожно забилось.

Сунь Уян, по-видимому, догадалась, что творится в душе у Фан Лоланя, и сдержанно засмеялась. Но затем она прогнала с лица улыбку, слегка ударила его по плечу и очень серьезно проговорила:

— Я не обрадовалась и не рассердилась. Твоя жена, Лолань, замечательная женщина, и ты не должен доставлять ей огорчения…

Фан Лолань, вздохнув, открыл рот, намереваясь возразить, но Сунь Уян не позволила ему заговорить.

— Слушай меня! Я знаю, что ты не нарочно расстраиваешь ее. Может быть, она сама ошибается, но ты должен найти способ рассеять ее сомнения. На тебе лежит ответственность за ее спокойствие.

— Эх, — вздохнул Фан Лолань и снова хотел что-то сказать, но Сунь Уян опять остановила его:

— Ради меня ты тоже должен развеять ее печаль.

Тон этих слов был такой искренний, а смысл настолько доброжелательный и проникновенный, что Фан Лолань потерял над собой власть.

Он обнял Сунь Уян за тонкую талию, и с уст его готово было сорваться страстное признание. Однако Сунь Уян с неуловимой улыбкой взглянула на него и, легонько оттолкнув, произнесла, словно старшая сестра, наставляющая братишку:

— Вы не можете развестись. Я не одобряю ваш развод. Ты можешь уважать меня, пожалуй, быть моим другом. За это я, конечно, буду тебе благодарна. Но… — Сунь Уян засмеялась, закусив губку, — но я не могу любить тебя!

Фан Лолань побледнел, машинально отступил на шаг, пристально глядя на Сунь Уян. В его взоре были и боль, и разочарование, и доля недоверия.

— Я не могу любить тебя! — повторила Сунь Уян, делая ударение на слове «могу». Она смотрела на Фан Лоланя с безграничным чувством, а затем необычайно нежно, как бы утешая, добавила: — Ты не огорчайся! Я не могу полюбить тебя, но это не значит, что у меня есть возлюбленный. Я лишь с некоторыми поддерживаю любовные отношения. Я не боюсь вступать с ними в связь. Я ведь тоже человек из плоти и крови, и мне свойственны инстинктивные влечения. Иногда я подпадаю под их власть. Но эти порывы страсти не овладевают мной целиком. Поэтому я никого не люблю, а только забавляюсь.

Сейчас лицо Фан Лоланя стало еще более жалким. Он растерянно смотрел на Сунь Уян, губы его дрожали. Однако Сунь Уян чистосердечно продолжала:

— Лолань, ты думаешь, что я страшная? Что я очень плохая? Может быть, я такая, а может быть, и нет. Об этом я не задумываюсь. Но я никогда не соглашусь стать причиной чужого горя. Особенно не хочу, чтобы из-за меня мучилась женщина. Пожалуй, есть мужчины, которым я доставляю огорчения. Но когда страдает не уважающий меня человек, я не могу жалеть его. Это мое мировоззрение, моя философия жизни.

Фан Лолань хмурил брови, горько улыбался и наконец опустил голову. В душе у него было необычайное смятение: то у него возникало стремление уйти, то появлялось желание обнять эту милую и страшную девушку.

Сунь Уян словно догадалась о противоречиях, раздирающих сердце Фан Лоланя. Она кокетливо засмеялась, сделала несколько плавных шагов, и, взяв его руку, покрытую холодным потом, почти вплотную приблизилась к лицу Фан Лоланя. Она заговорила с ним тоном, каким уговаривают ребенка. В ее голосе чувствовалась задушевность, но в то же время она как бы насмехалась над Фан Лоланем, у которого не хватало смелости.

— Лолань, — тихо сказала она, — я глубоко верю тебе. Но я не могу любить тебя. Ты слишком хороший, и я не хочу, чтобы из-за любви ко мне ты навлек на себя горе. Вдобавок это заставит терзаться и твою жену. Отбрось мысль о разводе и приходи по-дружески вместе с Мэйли ко мне. Иначе я буду пренебрегать тобою. Я вижу, что ты влюбился в меня, и я доставлю тебе маленькую радость.

Она обняла Фан Лоланя, покрывшегося испариной. Прикрытая лишь тонким шелком, ее теплая грудь прижалась к его груди, где бешено колотилось сердце, а горячие губы прикоснулись к его онемевшим губам. Затем женщина опустила руки и быстро ушла, оставив Фан Лоланя обалдело стоять одного.

Через десять минут Фан Лолань подавленный шел домой. В его голове одна за другой всплывали фразы, произнесенные Сунь Уян. Он пытался заново тщательно взвесить все ее поступки и рассуждения, которые он когда-либо наблюдал и слышал. Но он был чересчур взволнован и не мог собрать воедино и привести в систему свои мысли. Лишь отдельные фразы Сунь Уян беспрерывно кружились в его голове.

Он уже потерял способность обдумывать и размышлять, охваченный горячими невыразимыми чувствами. Они были горьки, но имелась в них и доля сладости, когда он вспоминал, как Сунь Уян говорила о своем доверии к нему, утешала и обнимала его.

Вечером в голове Фан Лоланя, по-видимому, стало яснее, и он вновь задумался над этим вопросом. Образ прелестной Сунь Уян опять всплыл перед его взором, и на душе его сделалось тепло, словно он обнимал ее нежное тело.

И все же он решил последовать ее совету. Но как быть, если жена не хочет ничего понимать? Ведь по существу, стремился к разводу не Фан Лолань, а она. Сунь Уян явно не видела этого затруднения.

Жена прямо заявила, что ее подозрения смогут рассеяться лишь в том случае, если Сунь Уян умрет или выйдет замуж. Но легко было сказать: «умрет». Совсем не похоже было на то, что Сунь Уян может скончаться: она, конечно, не захочет добровольно отказаться от жизни, а в городе нет никакой эпидемии. Собственно говоря, можно было бы рассчитывать на замужество, но теперь было ясно, что это безнадежно. Она никогда не выйдет замуж.

Сперва Фан Лолань полагал, что слова жены брошены в минуту запальчивости. Но за последние дни он убедился, что она всерьез приняла это необоснованное решение. Поэтому добрые пожелания Сунь Уян невозможно было осуществить, разве только она согласилась бы покончить жизнь самоубийством!

От размышлений Фан Лолань совсем расстроился и не только возненавидел жену, но и поведение Сунь Уян стало казаться ему очень странным. Похоже было на то, что она намеренно дурачит его и, сговорившись с женой, издевается над ним. Он почти принял решение: официально порвать с женой и в то же время больше не встречаться с Сунь Уян. Но из-за своего слабоволия не мог укрепиться в этом решении. Наконец он додумался до смехотворного выхода: попросить Сунь Уян самой решить вопрос о его семейных делах.

После этого Фан Лолань, словно сняв со своих плеч тяжесть всех забот, спокойно проспал ночь.

Утром следующего дня Фан Лолань пришел в женский союз. Сунь Уян только что встала. Фан Лолань, словно школьник, отвечающий урок, подробно рассказал ей о своей ссоре с женой. Сейчас он считал Сунь Уян как бы частичкой самого себя и был с ней совершенно откровенен. Он даже тщательно описал холодность, с которой жена встречала его объятия.

В заключение он сказал:

— У меня уже нет возможности уладить дело. Я прошу тебя заняться этим!

— Но каким образом? Мне пойти объясняться с твоей женой? От этого дело только ухудшится.

— В таком случае прошу тебя больше не касаться вопроса о разводе. Пусть между нами троими продолжают сохраняться существующие отношения.

Сунь Уян поглядела на Фан Лоланя и ничего не ответила.

Ночной халат обнажал ее ноги. Аромат ее тела волновал сильнее, чем обычно. Любой мужчина мог потерять голову. Но у Фан Лоланя не было далеко идущих желаний. После вчерашнего разговора его чувства к этой женщине бесконечно менялись. То он любил ее, то ненавидел, то боялся. Сейчас он не осмеливался приблизиться к ней, страшась ее презрения. Поэтому, если бы даже Сунь Уян смотрела на него так нежно, как обычно, Фан Лолань казалось бы, что этот взгляд его давит. Он считал ее смелой, свободной, сверхчеловеком, а себя трусливым, ограниченным, колеблющимся, ничтожным обывателем.

Фан Лолань вздохнул. Он чувствовал, что слова, только что произнесенные им, неудачны и со всей полнотой показывают его слабость, нерешительность и желание любой ценой обеспечить свой покой. Кроме того, сохранять существующее положение было мучительно. Если еще Сунь Уян перестанет обращать на него внимание, будет совсем горько.

— Однако так оставить дело тоже нельзя. Нужно его скорей решить, — вновь заговорил Фан Лолань. — Пожалуй, Мэйли будет торопить меня с официальным разводом. Если она все-таки не откажется от своего намерения, ты сможешь извинить меня?

Сунь Уян глядела, словно не понимая его.

— Мое мнение таково: я всеми силами стремился объясниться с Мэйли, но она упорствует. Значит, единственно возможной развязкой является развод. — Фан Лолань счел нужным пояснить: — Я уже исчерпал все возможности уладить этот вопрос. Просил тебя, но ты говоришь, что из этого ничего не получится. Остается лишь попросить Чжан. Пусть попробует она.

— Чжан не подходит. Она одобряет ваш развод. Лучше попросить Лю. Но почему ты только надеешься на других и забываешь о себе самом? Вовсе нельзя заставлять твою жену первой просить о примирении… Ну ладно, у меня есть и другие заботы. Надеюсь, ты пойдешь к ней и будешь быстро действовать.

Сунь Уян надела чулки и стала переодеваться, напевая песенку. Она, казалось, не замечала, что Фан Лолань все еще опечаленный сидит в комнате.

Когда обнажилась ее молочного цвета грудь, Фан Лолань внезапно встал, легонько обнял ее сзади за плечи и дрожащим голосом проговорил:

— Я решил развестись. Я люблю тебя. Я хочу пожертвовать всем ради любви к тебе!

Сунь Уян, просовывая руку в рукав, невозмутимо ответила:

— Не надо жертвовать всем, Лолань. Вчера я уже высказала свое отношение к тебе. Немедленно отправляйся заниматься своими делами.

Успев натянуть темно-серую рубашку лишь на плечи, она повернулась к Фан Лоланю и, взяв его за руку, тихонько вытолкнула за дверь.

Никогда у Фан Лоланя не было такого горестного дня. Трудно подсчитать, сколько раз менялись у него решения. Он мучился над тем, как восстановить мир с женой, и одновременно колебался, следует ли возвращаться к прежней жизни.

Поведение Сунь Уян тоже представлялось ему в ином свете. Ему казалось, что она проверяет, готов ли он развестись. Разве она уже не обнимала его? Не обнажала перед ним своего пленительного тела? Она, несомненно, считает его своим возлюбленным. Но удивительно, что она толкает его в объятия другой.

Нечего скрывать, у Фан Лоланя был очень небольшой опыт в отношении женщин. Он и не представлял себе, что на свете, помимо женщин типа его жены, есть еще такие, как Сунь Уян. Он терзался страхом и сомнениями. Хоть Сунь Уян советовала ему обратиться за помощью к Лю, он не мог решиться на это. К тому же он не верил, что высоконравственная, малоразговорчивая Лю сможет убедить его жену. Но, дотянув до шести часов вечера, Фан Лолань все-таки нашел Лю и обратился к ней с просьбой. Лю согласилась и сказала, что уже говорила с госпожой Фан и завтра постарается побеседовать с ней подольше.

Повидав Лю, Фан Лолань возвратился домой. На сердце у него стало легко. Это объяснялось тем, что теперь он всю ответственность переложил на Лю. И пусть даже она потерпит неудачу — у него будет оправдание перед Сунь Уян.

— Только что приходил господин Чэнь Чжун. Он передал вот это, — сообщила ему госпожа Фан, занятая подготовкой ужина, и отдала какую-то бумажку. Это было извещение о том, что уездный комитет партии созывает экстренное совещание для обсуждения просьбы крестьянского союза об отмене жестоких поборов и разнообразных повинностей.

Фан Лолань уже слышал, что в последнее время крестьяне окрестных деревень выступали против налогов. Когда сборщики приходили в деревню, жители бесцеремонно прогоняли их, заявляя: «Разве не отменены налоги и повинности?! Что же вы все еще приходите?»

Теперь крестьянский союз обратился с официальной просьбой, полагая, что возмущение в деревнях может еще больше возрасти.

Внезапно Фан Лоланю стало стыдно. За последнее время из-за этой странной любви он невольно забросил важные партийные и государственные дела. Власть в уездном комитете партии захватил Ху Гогуан, которому никогда нельзя было доверять.

Подумав об этом, Фан Лолань искренне захотел поскорей уладить размолвку с женой и со спокойной душой начать добросовестно трудиться на пользу государства.

— Господин Чэнь прождал тебя очень долго, он хотел с тобой о чем-то поговорить. Дело, видимо, важное, — сказала госпожа Фан, глядя в задумчивое лицо мужа.

— Вероятно, он собирался предварительно обменяться со мной мнениями. Однако, Мэйли, ты все хлопочешь. Взгляни на свои руки, они так испачканы. — Он с нежностью взял ее руку.

С тех пор как произошел разлад, он не прикасался к жене, уважая ее желание и чувствуя себя неловко. Госпожа Фан позволила полминуты подержать свою руку, затем, словно очнувшись, вырвала ее. Отойдя от него, она бросила:

— Благодарю тебя за доброту, но прошу, не вмешивайся в мои дела.

Внезапно на душе Фан Лоланя стало невыразимо радостно. В словах жены за раздражением скрывалась обида, а в ее действиях за сопротивлением таилась любовь. Ни один мужчина не оставался бы бесчувственным, и Фан Лолань не был исключением. Охваченный трепетом, он сидел за ужином, лихорадочно подыскивая слова для примирения.

Услышав, как жена отдала служанке распоряжения на завтра и ушла в спальню, он окончательно отбросил колебания. В нем родилось мужество.

Фан Лолань быстро вбежал в спальню, где не был уже больше десяти дней, прижал жену к груди и, гася ее гнев бесчисленными горячими поцелуями, торопливо заговорил:

— Мэйли, Мэйли, прости меня! Я невыносимо страдаю.

Госпожа Фан не выдержала, разрыдалась и прильнула к груди Фан Лоланя, словно желала вложить в нее свое бешено колотящееся сердце.

 

X

Чэнь Чжун хотел поговорить с Фан Лоланем не только об экстренном заседании уездного комитета партии, но и об одном важном известии. Он слыхал, что политика провинциальных властей с недавних пор изменилась. После новогодних волнений приказчиков методы сопротивления владельцев магазинов из активных превратились в пассивные. Купцы постепенно тайно свертывали торговлю и скрывались, оставляя пустые лавки. Профсоюз приказчиков взял эти лавки под свой контроль и создал так называемый комитет для управления ими.

Сейчас подобных лавок насчитывалось свыше десятка. В уездном городке никто не обратил на это большого внимания, но центр совсем недавно заинтересовался происходящим.

Вдобавок слух об освобождении служанок и наложниц распространился повсюду, и все уверяли, что дело идет к обобществлению жен.

Тогда провинция секретной телеграммой приказала начальнику уезда произвести расследование. Чжоу Шида, работающий в уездном управлении, первым узнал эту новость и пришел поделиться с Чэнь Чжуном.

Попутно он рассказал о положении в Доме освобожденных женщин.

— Я никогда не одобрял такое решение вопроса о приказчиках и еще раньше предупреждал, что его придется пересматривать. Так и случилось. До сих пор мне не понятно, как можно было освободить служанок и наложниц! В то время я уже ушел из комитета партии и плохо разбирался в этой сложной обстановке. Но нецелесообразность этого шага была ясна еще и тогда. Кто из богачей не имеет нескольких наложниц, не говоря уж о служанках! Как же вы хотели уничтожить этот обычай и конфисковать этих женщин? А с Домом освобожденных женщин совсем оплошали. Попросту открыли дом терпимости. Поинтересуйся сам, и многое узнаешь.

Взгляд Чэнь Чжуна перемещался вслед за подергивающимся плечом Чжоу Шида. Чэнь Чжун раскрыл рот, но не мог произнести ни слова.

— Во-первых, Цянь Сучжэнь, работающая там, сама имеет нескольких любовников, — продолжал Чжоу Шида. — Остальные женщины, может быть, раньше и были порядочными, но теперь — какая из них не проводит ночи с мужчиной? Что еще скажешь? Разве это не дом терпимости?

— Помилуй, помилуй. Мы совершенно ничего не знали. Кто эти мужчины? Выясним и накажем их!

— Накажете? Хм! — Чжоу Шида резко качнул плечом вправо и застыл. — Ты еще говоришь о каком-то наказании! Ведь главными посетителями дома являются ответственные лица комитета партии, важные деятели уезда. Как их накажешь?

— Кто, кто?

— Кто еще может быть, кроме «древней луны»! — тихо, но гневно сказал, выпрямившись, Чжоу Шида.

По спине Чэнь Чжуна побежали мурашки. Он догадался, что речь шла о Ху Гогуане. Сам он действительно не мог придумать, как поступить, и поэтому пришел к Фан Лоланю, которого безуспешно прождал два часа.

Возвращаясь из дома Фана, Чэнь Чжун услышал много пугающих новостей: начальник уезда получил приказ распустить комитет партии и профессиональные союзы и уже послал в деревню отряд охранников для ареста руководящих работников крестьянского союза. Снова возвратятся прежние порядки, и за новогодние происшествия придется расплачиваться. Этим слухам, может быть, кто-нибудь другой и не поверил бы, но Чэнь Чжун не мог не верить, давно зная, что начальнику уезда поручено провести расследование.

Но что это? Навстречу ему шла толпа. В синем — пикетчики, в желтом — бойскауты. Они вели под конвоем людей, к воротникам которых были приколоты бумажные флажки: «Хозяева лавок — реакционеры». Профсоюз приказчиков вновь произвел аресты, приведшие в трепет весь город. Ясно было, что профсоюз нельзя моментально распустить.

Чэнь Чжун в замешательстве возвращался домой, не понимая, как могло возникнуть такое противоречие между слухами и действительностью.

Кто мог предполагать, что на следующий день на торжественном митинге, посвященном 9 мая, будет официально принято решение об отмене поборов и налогов, а вечером экстренное заседание уездного комитета партии также постановит настоятельно просить провинциальный комитет партии ликвидировать обременительные налоги и повинности.

Чэнь Чжун ничего не понимал и после совещания остановил Фан Лоланя, чтобы поговорить с ним.

— Начальнику уезда пришел из провинции секретный приказ разогнать комитет партии и общественные организации! — тихо передавал Чэнь Чжун уличные слухи. — Причина, конечно, в том, что волнения приказчиков протекали чересчур бурно. А тут еще недавно совершили ошибку, конфисковав служанок и наложниц. Было бы лучше, если бы сегодня не приняли решения об отмене налогов и повинностей. Брат Лолань, почему ты так одобрял это решение? Вчера я заходил к тебе, чтобы посоветоваться по этому делу. Но, к сожалению, мы не смогли встретиться и договориться.

— Уничтожение несправедливых налогов и повинностей записано в программе партии. Как же не принимать такого решения? — очень твердо ответил Фан Лолань, хотя серьезность Чэнь Чжуна заставила его насторожиться.

— Но политика провинциальных властей переменилась. Чжоу Шида видел секретную телеграмму, полученную начальником уезда.

— Начальник уезда не имеет права распускать комитет партии! Несомненно, Чжоу Шида ошибся, — немного подумав, вновь решительно объявил Фан Лолань.

— Он не ошибся! Ты просто не знаешь, что Дом освобожденных женщин — глупая выдумка Ху Гогуана, — почти закричал Чэнь Чжун и затем рассказал Фан Лоланю все, что услышал от Чжоу Шида.

Брови Фан Лоланя поднялись.

— Что? — с криком вскочил он. — Мы всё проспали! Однако Ху Гогуан — это Ху Гогуан, а уездный комитет партии есть уездный комитет партии. Поведение отдельного человека не может ронять тень на всю организацию. Ху Гогуана следует наказать, но отнюдь нельзя посягать на права комитета партии.

— Ху Гогуан ведь член бюро. Люди видят, что он из комитета партии. Как же можно говорить, что его поступки не имеют никакого отношения к парткому? — холодно усмехаясь, бросил Чэнь Чжун.

— Нужно сначала произвести проверку, а затем выдвинуть против него обвинение. Только Ху Гогуан очень хитер, а профсоюз приказчиков полностью находится под его влиянием. Мы должны действовать осторожно. Брат Чжун, прошу тебя без шума собрать доказательства. Когда в руках у нас будут факты, мы поступим в соответствии с обстановкой!

Чэнь Чжун нерешительно согласился.

Фан Лолань пошел к Сунь Уян. Он хотел расспросить ее о Доме освобожденных женщин. Кроме того, он волновался за Лю: ведь она стала заведующей домом и не имела права проглядеть подобные факты.

День прошел быстро и тоскливо.

Над городком как бы сгущались грозовые тучи. Слухов, правда, стало меньше, и обстановка несколько прояснилась. Отряд охранников, посланный начальником уезда в деревню, действительно арестовал в западной части уезда членов бюро крестьянского союза. Они обвинялись в том, что прогнали сборщика налогов, чем нанесли ущерб государственной казне.

Уездный крестьянский союз трижды за день обращался в управу с просьбой освободить своих членов на поруки, но не добился никакого результата.

Тогда на улицах появились листовки, в которых крестьянский союз западной части уезда обвинял начальника уезда в желании подорвать движение крестьян. Вслед за этим объединенное заседание крестьянского союза, профсоюзов рабочих и приказчиков объявило действия начальника уезда незаконными и послало телеграмму с жалобой в центр.

Затем в совместном заявлении окрестных крестьянских союзов было выдвинуто требование освободить троих арестованных и сменить начальника уезда.

В эти дни жарко палило раскаленное летнее солнце. Люди томились и мучились от зноя не меньше, чем от холодного зимнего северного ветра.

Борьба продолжалась весь день. По-видимому, уже не было возможности примирить народные организации с органами власти. Многие надеялись, что комитет партии выступит посредником и уладит дело.

Уездный партийный комитет провел совещание и выдвинул Фан Лоланя и Ху Гогуана для переговоров с начальником уезда об освобождении членов бюро крестьянского союза.

Но власти решительно отвергли их просьбу. Когда Ху Гогуан спросил о цели ареста этих троих людей, начальник уезда прямо ответил:

— Они совершили преступление, избив сборщика податей и отказавшись от уплаты государственных налогов. Поэтому я содержу их под стражей в уездной управе, пока не прибудут соответствующие указания от провинциального правительства. Обращаются с ними хорошо.

— Но они вели очень важную работу в крестьянском движении, и ваши действия неизбежно помешают его развитию, — заговорил Фан Лолань, оставляя в стороне юридическую сторону дела и подходя к нему с точки зрения революционной тактики.

Ответом ему было:

— Крестьянские союзы по-прежнему существуют и могут продолжать свою работу.

По-видимому, действия начальника уезда не были лишены оснований.

Фан и Ху не могли больше ничего сказать.

После того как посредничество комитета партии окончилось неудачей, последняя надежда была потеряна.

Этот вопрос постепенно разросся и превратился в общественную проблему, взволновавшую всех. Крестьянский союз и профсоюз рабочих начали готовиться к действиям.

Но в комитете партии вспыхнула распря между двумя группировками.

Сторонники Ху Гогуана обвиняли приверженцев Фан Лоланя в том, что они мягкотелы, не способны к действиям и приносят в жертву интересы народа.

Последователи же Фан Лоланя порицали своих противников за то, что они хотят воспользоваться удобным случаем, раздуть события и под шумок извлечь выгоду для себя.

Городок был полон подозрениями, слухами, клеветой, страхом. Люди чувствовали, что наступившая тьма предвещает сильную бурю.

На объединенном собрании различных общественных организаций Ху Гогуан сделал доклад об итогах посредничества комитета партии и закончил его демагогическим заявлением:

— Начальник уезда слишком легкомысленно смотрит на это дело, считая, что сто́ит ему арестовать троих земледельцев, как вопрос будет законно разрешен. Он не соглашается отпустить арестованных на поруки общественным организациям и комитету партии. Это — пренебрежение к массам! Товарищи! Презрение к народу именно и есть контрреволюция. К контрреволюционному чиновнику следует применять только революционные меры! Народ единодушен. И очень странно, что в комитете партии есть люди, которые полагают, что данное происшествие является юридическим вопросом, административным делом. Они считают, что общественным организациям и партийному комитету не надо вмешиваться во избежание осложнений. Подобный взгляд в корне неверен. Это подлые происки тех, кто забыл о своем долге и прислуживает чиновникам, предавая интересы народа. Народ должен революционными методами смести их со своего пути!

Словно молния сверкнула во мраке. Все знали, что произойдет дальше и что означают «революционные методы», знали, кого из членов комитета имел в виду Ху Гогуан, к чему напряженно готовились в последнее время крестьянский союз и профсоюз приказчиков.

Хотя на улицах стало лишь больше разговоров, люди чувствовали, что из окрестностей собираются грозовые тучи и сгущаются над городком. Уже не только видны были отблески молний, но и слышались глухие раскаты грома.

Начальник уезда тоже издал постановление:

«Три члена бюро крестьянского союза западной части уезда подстрекали крестьян; они прогнали сборщиков податей, чем препятствовали взиманию государственного налога… Я, начальник уезда, получил от правительства приказ пресекать всякие незаконные действия населения… Сейчас трое вышеупомянутых людей находятся под стражей в управе, где с ними обращаются неплохо. Считаю своим долгом ждать соответствующих распоряжений от провинциального правительства… Кто осмелится сеять смуту и, воспользовавшись удобным моментом, возбуждать в народе враждебные чувства к властям, будет подвергнут суровому наказанию… В случае устройства сборищ со злонамеренными целями и подстрекательством к беспорядкам, я как начальник уезда, отвечающий за охрану района, не останусь бездеятельным и буду водворять порядок военной силой…»

Ответом на это постановление было дальнейшее усиление деятельности сторонников Ху Гогуана в уездном комитете партии и народных организациях. Воззвание, совместно выпущенное различными организациями, открыто обвиняло начальника уезда в контрреволюции и призывало созвать массовый митинг. Уездный комитет партии, поддавшись упорным настояниям Ху Гогуана, послал в провинцию телеграмму-молнию.

Утром следующего дня к Фан Лоланю домой прибежал Чжоу Шида и почти стащил его с кровати. Он возбужденно и тревожно говорил:

— Сегодня, пожалуй, вспыхнет мятеж. Начальник уезда тайно приказал отряду охранников войти в город. Тебе лучше скрыться.

— Почему я должен скрыться? — сохраняя присутствие духа, спокойно спросил Фан Лолань.

— Сообщники Ху Гогуана хотят с тобой разделаться. Ты разве не знаешь? Вчера вечером я уловил это из слов Лу Мую. Он с недавних пор стал пособником Ху Гогуана. Впрочем, он просто богатый сынок, никчемный и безвредный. Бояться же нужно компании Линь Бупина.

— Я думаю, что они просто выпустят листовку с ругательствами в мой адрес, и все. Вряд ли они осмелятся совершить на меня нападение. Брат Шида, благодарю тебя за дружеские чувства и заботу, но прошу не беспокоиться. Я не стану скрываться.

— Ты не должен быть беспечным! Ху Гогуан честолюбив. Воспользовавшись моментом, он хочет поднять мятеж, свергнуть начальника уезда и быть избранным на его место. К тебе он относится враждебно и уже высказывался в том духе, что ты прислуживаешь чиновникам и являешься опасным элементом.

Чжоу Шида говорил очень серьезно, и плечо его подергивалось сильней обычного.

Фан Лолань заколебался. Он знал, что силы отряда охранников невелики, не говоря уж о полицейских. Поэтому, если у группы Ху Гогуана действительно имелись такие планы, их, вероятно, нетрудно было осуществить.

— Чэнь Чжун говорит, что вы давно хотели отдать Ху Гогуана под суд. Почему же вы не сделали этого? Вот и вырастили тигра себе на го́ре, — печально добавил Чжоу Шида.

— Как раз развернулись события, связанные с арестом членов бюро крестьянского союза, и пришлось дело о Ху Гогуане отложить.

Посоветовав еще раз Фан Лоланю поскорей скрыться, Чжоу Шида торопливо ушел.

Госпожа Фан слышала только последнюю половину разговора и очень встревожилась. Фан Лолань рассказал ей обо всем в общих чертах и тут же заметил, что Чжоу Шида всегда был чрезмерно нервен и труслив. Вряд ли обстановка так опасна, как он расписывает.

— Он, кажется, даже говорил о необходимости скорей скрыться, — засмеялась госпожа Фан. — Правда, есть повод для волнения — с верховья Янцзы приближается армия. А сказанное о Ху Гогуане мне кажется не очень правдоподобным.

— Что за войска?

— Вчера об этом сообщила Чжан. Недавно приехал ее двоюродный брат и сказал, что уже идут военные действия. Это от нас по реке ли пятьсот-шестьсот!

События развертывались стремительно. Кто тут мог думать о том, что происходит за пятьсот-шестьсот ли! Поэтому Фан Лолань тотчас позабыл об это известии и поспешил узнать о действиях группировки Ху Гогуана.

Он побывал в нескольких местах, и везде ему говорили, что Чжоу Шида малодушен, а Ху Гогуан отнюдь не обладает смелостью.

От Сунь Уян он узнал, что крестьянский союз готовит большую демонстрацию, чтобы принудить начальника уезда освободить троих арестованных. Вероятно, начальнику уезда стало известно об этом; он тайно вызвал для самозащиты отряд охранников.

— Ху Гогуан дьявольски хитер, — рассказывала Сунь Уян. — Увидев его в первый раз, я тотчас почувствовала к нему отвращение. Его «оценил» и допустил к власти специальный уполномоченный провинции Ши Цзюнь. На мой взгляд, это определенно примазавшийся элемент. Можно лишь посмеяться над тем, как Ши Цзюнь превознес его способности. Приезжающие из центра уполномоченные, не знакомые с обстановкой, часто поступают так опрометчиво. Сейчас вы снова просите провинцию прислать представителя, но когда он приедет?

— Телеграмма послана два дня назад, — ответил Фан Лолань. — Вероятно, он приедет завтра или послезавтра. Это Ху Гогуан усиленно настаивал, поэтому и послали телеграмму.

Сунь Уян рассмеялась.

— Вероятно, потому, что в прошлый раз уполномоченный из провинции был весьма полезен для него. Ху Гогуан надеется на удачу и во второй раз. Но если сейчас снова приедет Ши Цзюнь, я непременно выругаю его за то, что он выдвинул этого негодяя. Ху Гогуан должен получить по заслугам.

Фан Лолань совершенно успокоился и, простившись с Сунь Уян, пошел в уездный комитет партии. Как раз за десять минут до этого была получена ответная телеграмма из провинции. В ней весьма сухо сообщалось, что инструктору Ли Кэ, находящемуся в инспекторской поездке по соседнему уезду, уже дано распоряжение заняться этим делом. Фан Лолань недовольно вздохнул. Обстановка в уезде была так сложна и серьезна; разве мог какой-то инструктор разобраться в ней?!

В тот же вечер отряд охранников в количестве пятидесяти человек, тайно вызванный начальником уезда, вошел в городок и разместился в уездной управе.

Ночь прошла без каких-либо происшествий. Но на следующее утро на пустыре близ управы был найден труп юноши в желтой одежде. Тотчас установили, что это был бойскаут, убитый ножом. Отряды пикетчиков пришли в боевую готовность. Бойскауты собрались у своего штаба. После полудня состоялся давно подготовлявшийся митинг протеста. Отряды вооруженных копьями крестьян вызывали бешеный лай собак, не привыкших к подобным зрелищам.

Митинг по-прежнему состоялся перед храмом бога — хранителя города. Вооруженные крестьяне близлежащих районов, приказчики, кустари, рабочие, громко шумящие зеваки теснились на площади в пять-шесть му.

Ху Гогуан, разумеется, был главным действующим лицом на митинге. Он предложил отомстить за убитого и тщательно выявить реакционеров в городе, а также потребовать от начальника уезда немедленного освобождения троих арестованных.

Раздались горячие аплодисменты.

Неожиданно на одной стороне площади поднялся шум, и несколько голосов выкрикнули:

— Бей!

Тотчас вся площадь заволновалась. Солнце скрылось, словно испугавшись криков, воплей и взметнувшейся облаком пыли.

Ху Гогуан, стоявший на трибуне, сооруженной из двух столов, встревожился не на шутку. Он торопил Линь Бупина быстрей вызвать пикетчиков и навести порядок. С возвышения ему было хорошо видно, что более чем в десяти местах завязалась драка и люди беспорядочно тузят друг друга. Металлические наконечники копий поблескивали над густой волнующейся толпой. Ясно, что такое оружие здесь невозможно было применить.

Крики дерущихся со всех сторон подкатывались к трибуне.

Теперь Ху Гогуану грозила непосредственная опасность. Пикетчики бросились водворять спокойствие, перед трибуной образовалось пустое пространство. Но его тотчас заполнили панически убегающие женщины.

Вдруг группа хулиганов человек в десять появились неизвестно откуда и с громкими криками бросилась к трибуне. Ху Гогуан моментально скатился с помоста и юркнул в толпу. Резко звучали истерические крики женщин. Несколько человек упало, и объятые ужасом бегущие люди топтали их распростертые на земле тела.

Когда крестьяне с копьями вырвались из тисков толпы и собирались пустить в ход свое оружие, прибыли полицейские и отряды охранников. Но хулиганы уже разбежались. Пикетчикам удалось поймать некоторых из них. В толпе оказалось более десятка раненых.

Перед трибуной лежала женщина. Ее пестрые штаны были разорваны, а тело покрыто кровоточащими царапинами. Люди опознали в ней Цянь Сучжэнь из Дома освобожденных женщин.

Через полчаса после этого происшествия на улице Сяньцяньцзе по приказу купеческого союза была прекращена торговля. Крестьянские отряды, пришедшие на митинг, не ушли из города, а разместились в различных общественных организациях для их охраны.

В то же время по городку распространились два противоречивых слуха. Неизвестно, кто пустил их. Одни говорили, что крестьяне хотят окружить и атаковать уездную управу. Другие утверждали, что гарнизон намерен устроить резню и что реакционеры, спровоцировавшие на митинге беспорядки, заранее сговорились с начальником уезда. Поэтому отряд охранников прибыл сюда лишь для отвода глаз, когда все уже закончилось.

Городок был объят страхом. Сумерки только наступили, а на улицах уже не было пешеходов, словно все вымерло. Жители покрепче запирали ворота и прятались по домам, ожидая развития неотвратимых событий.

После полуночи люди пробудились от своих тревожных снов. Скорбно кричали рогатые совы. Слышался шум крыльев носящейся в воздухе вороньей стаи и непрерывное карканье. Вероятно, птицы были чем-то встревожены и не могли спокойно спать на деревьях.

Когда солнце взошло над городом и люди открыли двери, чтобы осмотреться, улицы уже были переполнены. Толпы вооруженных крестьян близлежащих районов, словно горный поток после дождя, захлестнули этот маленький уездный городок. По-видимому, слухи о нападении на управу превращались в действительность.

Управу оборонял лишь отряд охранников менее чем в сто человек. Как и у большинства домов в городке, ворота управы были крепко заперты.

Окружив управу, вооруженные крестьяне попросили собравшийся на чрезвычайное заседание партийный комитет довести до сведения начальника уезда выдвинутые ими два условия. Первым было немедленное освобождение троих арестованных, вторым — устранение начальника уезда и временная замена его представителем местных общественных организаций.

«Ху Гогуан честолюбив. Воспользовавшись моментом, он хочет свергнуть начальника уезда и быть избранным на его место» — эта фраза Чжоу Шида всплыла в памяти Фан Лоланя. Он взглянул на Ху Гогуана и увидел, как этот человек с желтым худым лицом самодовольно поглаживает бородку.

Фан Лолань перевел взгляд на Линь Цзычуна и Пэн Гана и заметил у них такое же выражение на лицах. Ясно, что большинство было на стороне Ху Гогуана.

— Первое требование об освобождении арестованных, собственно говоря, мы тоже выдвигали. Но второе, пожалуй, чрезмерно. Особенно нехорошо то, что это требование почти означает вмешательство в права правительства, — наконец медленно проговорил Фан Лолань.

Он устремил свой взгляд на постоянно сонного Пэн Гана, словно надеясь разбудить его, чтобы он не следовал слепо за другими.

Но тут выступил Линь Цзычун.

— Оснований для второго требования вполне достаточно, — сказал он. — В том же, что это требование считают неприемлемым, сказывается вредная точка зрения на начальника уезда как на лицо привилегированное. Это не соответствует духу демократизма. К тому же начальник уезда и раньше не отвечал надеждам народа. Вчера на массовом митинге произошли беспорядки. Есть подозрение, что это он стакнулся с реакционерами. Разве он не собирался устроить бойню, вызвав в городок отряд охранников? Поэтому требование крестьян о его устранении правильно.

Ху Гогуан тотчас добавил:

— Конечно, общественные организации лишь временно будут поддерживать порядок и ведать делами начальника уезда. В этом нет противодействия правительственной власти, и центр безусловно войдет в наше положение. Товарищ Фан может об этом не беспокоиться.

— Оба выступления довольно убедительны, но давайте обратимся к фактам, — вновь выступил Фан Лолань. — В управе сидит сотня охранников, вооруженных винтовками. Когда начнутся военные действия, неизвестно еще, на чьей стороне будет победа, но городок пострадает непременно.

Он не был ревностным сторонником начальника уезда, но только потому, что его отстранения хотел этот примазавшийся к революции авантюрист Ху Гогуан, Фан Лолань решительно не мог с этим согласиться.

На некоторое время водворилась тишина. Факты, в особенности вопрос о военной силе, не могли не заставить людей призадуматься.

— Факты также имеют две стороны, — энергично заговорил Ху Гогуан. — Начальник уезда вряд ли согласится упустить удобный случай для действий, да и крестьяне не пойдут на мировую. Комитет нашей партии не может отрываться от многочисленных народных масс и становиться на сторону одного начальника уезда.

Линь Цзычун одобрительно зааплодировал. Фан Лолань слегка улыбнулся.

Делегаты крестьян вновь торопили начать переговоры с начальником уезда. Словно отдаленные раскаты грома, доносился с порывами ветра шум толпы. Фан Лолань как будто уже видел множество копий, огонь и кровь.

Чэн Чжун впервые взял слово.

— Согласится ли с этими требованиями начальник уезда — это другой вопрос, но необходимо прежде всего повести переговоры. Я предлагаю от комитета партии послать на переговоры в управу товарища Ху Гогуана.

Сонный Пэн Ган широко раскрыл глаза, выражая этим одобрение.

Фан Лолань, взглянув на Чэнь Чжуна, тоже поднял в знак согласия руку. Он знал, что Ху Гогуан непременно откажется, боясь быть арестованным начальником уезда.

Взоры всех присутствующих обратились к Ху Гогуану. Тот действительно не согласился быть делегатом. Покраснев, он выдвинул кандидатуру Фан Лоланя.

— Я не смогу справиться, — просто ответил Фан Лолань и отрицательно покачал головой.

Так возник второй практический вопрос: кто сможет быть представителем в переговорах с начальником уезда. Очень долго члены комитета сваливали эту обязанность друг на друга. Лучу солнца, танцевавшему на столе, будто надоело ждать, он выскользнул из комнаты и лениво пополз по стене.

— Давайте пойдем все впятером! — словно сделав важное открытие, закричал Пэн Ган. Его сонные глазки прояснились. Трое одобрительно закивали головами, но Ху Гогуан ничего не сказал. Он все еще не соглашался.

Крестьянские депутаты приходили уже пять раз. Все утешительные и успокоительные слова были исчерпаны. Но когда они пришли в шестой раз, у пятерых членов комитета скисли лица, словно при виде кредитора.

Ху Гогуан заметил, что вслед за крестьянскими делегатами вошел невысокий человек в штатском френче. Видно, потерявшие терпение крестьяне избрали его дополнительно для помощи своей делегации.

События нарастали. Что было делать?

Ху Гогуан подумал, что идти всем пятерым, по-видимому, придется, и с этим трудно спорить. Но неприятное заключалось в том, что для других это было безразлично, а для него опасно. Он открыто ругал начальника уезда, он был зачинщиком сегодняшних событий, и идти ему в управу означало самому «сунуть голову в пасть тигра». А хуже всего было то, что он не мог открыто заявить об этом.

— Этот товарищ прислан провинцией и хочет видеть уполномоченных комитета, — сказал ранее приходивший крестьянин, показывая на стоявшего позади невысокого юношу.

Все пятеро вскочили. О, присланный провинцией? Вероятно, это Ли Кэ, особоуполномоченный, вернее временно исполняющий обязанности особого уполномоченного, инспектор Ли Кэ.

Все почувствовали, что с плеч словно свалилась тяжелая ноша. Прибыл человек, который невысок ростом и хил, но может нести теперь ответственность за все дела. Члены комитета оживились, особенно Ху Гогуан.

Через десять минут Ли Кэ уже полностью разобрался во всех затруднениях и очень охотно согласился пойти на переговоры в управу, но перед этим захотел встретиться с руководителями крестьянского союза.

Ху Гогуан отважился сопровождать Ли Кэ в поисках членов бюро крестьянского союза. Он почувствовал, что Ли Кэ весьма холоден, малоразговорчив и, видимо, не так простосердечен, как Ши Цзюнь. Но все же это был особоуполномоченный провинции, и, естественно, Ху Гогуан хотел ему услужить.

Оставшиеся, глядя вслед Ли Кэ, с облегчением вздохнули. В душе они сомневались, что этот невысокий, невзрачный на вид юноша сможет справиться с делом и проявить дальновидность. Но, подумав, что, как бы то ни было, ответственность падет теперь на него, они повеселели и, довольные, стали ждать радостных известий.

 

XI

Троих арестованных освободили, но начальник уезда по-прежнему остался у власти. Так решил Ли Кэ, и Ху Гогуан был очень недоволен. Ли Кэ имел влияние на руководство крестьянским союзом, и Ху Гогуан оказался бессилен; ему оставалось только затаить злобу.

Когда крестьяне прекратили осаду управы, Ху Гогуан заявил в профсоюзе приказчиков, что Ли Кэ чересчур мягок и легко идет на компромиссы и что на этот раз народ напрасно потерпел поражение.

Но если бы он знал, что в кармане Ли Кэ уже лежал приказ арестовать Ху Гогуана, он, несомненно, заявил бы, что Ли Кэ не только мягок и уступчив, но и контрреволюционер.

Когда вечером Фан Лолань и Чэнь Чжун рассказали Ли Кэ о преступлениях Ху Гогуана, Ли Кэ сообщил им о приказе арестовать Ху и отдать его под суд. Он сказал:

— Ху Гогуан — это презренный лешэнь вашего уезда. Нашелся человек, который полмесяца назад рассказал о нем в провинции, вскрыл его былые злодеяния и подоплеку недавнего освобождения служанок и наложниц. Провинциальный комитет партии уже провел расследование и постановил предать его суду. Я приведу это решение в исполнение. Только что я попросил начальника уезда приказать полицейскому управлению произвести арест. Завтра на заседании комитета партии я выступлю с разъяснением.

Фан Лолань и Чэнь Чжун в изумлении качали головой. Им было стыдно.

— Его деятельность после проникновения в партийный комитет, — продолжал Ли Кэ, — фактически была подлой игрой, которую он вел ради своих личных выгод, прикрываясь маской революционности. Самое отвратительное то, что он хотел установить влияние в профсоюзе рабочих и в крестьянском союзе и превратить их в опору для своих преступлений. Этот человек коварен и искусно маскировался. Не удивительно, что он так ловко вас обманывал.

— Он не только искусно маскировался, но и умел ловить удобный момент, — заметил Фан Лолань. — Помнится, во время волнений приказчиков он выступал очень решительно, нажил на этом политический капитал и таким путем пролез в партийный комитет. Теперь ясно, что, когда наша позиция в вопросе о приказчиках была шаткой, Ху Гогуан использовал благоприятный случай для спекуляции.

Фан Лолань словно терзался раскаянием.

— Мягкость, конечно, не годится, но и излишняя твердость вредна делу, — проговорил Чэнь Чжун. — Ху Гогуан — примазавшийся элемент. Это абсолютно ясно. Но такие, как Линь Бупин, по-видимому, страдают пороком чрезмерной твердости.

Ли Кэ засмеялся. На его неподвижном лице можно было прочесть несогласие. Он смотрел на Фан Лоланя, видимо ожидая, будет ли тот еще говорить.

— Нельзя применять только мягкость или твердость. Иногда следует использовать и то и другое, — вновь заговорил Ли Кэ, заметив, что Фан Лолань слегка кивнул головой. — Во всех недавних событиях вам не хватало ясного понимания дела, быстроты и решительности. Мягкость и твердость вы не применяли надлежащим образом. Иногда вам казалось, что вы действуете мягко, на самом же деле у вас просто не было ясности в данном вопросе и смелости. Но и твердость являлась следствием непонимания обстановки и действий вслепую. Поэтому вся работа проводилась наобум, а не продуманно. Отныне необходимо прежде всего уяснить себе обстановку. Однако в вопросах, для решения которых условия еще не созрели, можно проявить мягкость, но отнюдь нельзя о них забывать.

Ли Кэ говорил холодно и отвлеченно, видимо считая свои рассуждения очень важными.

Однако малоинтересные высказывания о «понимании», «мягкости и твердости» испортили настроение Фану и Чэню, и разговор постепенно иссяк. Чэнь Чжун даже позабыл задать вопрос о политике провинциальных властей, давно вертевшийся у него на языке.

Так как время было позднее, Чэнь Чжун и Фан Лолань оставили низкорослого особоуполномоченного. По дороге Чэнь Чжун тихо проговорил:

— Этот уполномоченный намного строже прошлого, но чересчур заносчив. Он считает, что наша работа никуда не годится, и критикует нас за непонимание обстановки, словно мы какие-нибудь деревенские старички и даже не понимаем значения революции и учения партии.

Фан Лолань задумчиво кивнул и промолчал.

Однако вскоре «непонимание» проявилось на практике. Ху Гогуан благополучно разгуливал на свободе и настраивал приказчиков против Ли Кэ. Профсоюз приказчиков неожиданно выступил с заявлением, где спрашивал в резкой форме, в чем виноват Ху Гогуан. Уездный комитет партии опубликовал доклад Ли Кэ о Ху Гогуане. Но профсоюз приказчиков вновь созвал собрание и потребовал, чтобы Ли Кэ пришел разъяснить сомнительные места в докладе.

За полчаса до собрания Линь Цзычун, услышав неприятную новость, пришел к Ли Кэ и стал убеждать его никуда не ходить.

— Приглашая тебе сегодня прийти дать пояснения, они просто-напросто заманивают тебя и хотят разделаться с тобой силой, — говорил Линь Цзычун очень серьезно, и даже голос его изменился, будто величайшая опасность была уже рядом.

Ли Кэ холодно покачал головой, неторопливо одевая свой серый френч.

— Это совершеннейшая правда, — продолжал Линь Цзычун.

— Да откуда ты узнал подобную нелепость?

— Мне сообщила Сунь Уян. У нее сведения из достоверных источников. Сообщения Сунь Уян всегда верны. Ты бы видел, как она растеряна!

— Если даже есть опасность, я должен идти.

— Можешь под предлогом занятости послать к ним на собрание кого-нибудь другого.

— Нельзя! Приказчики и так глубоко заблуждаются насчет Ху Гогуана. Я хочу пойти и рассказать им все.

— Сегодня не ходи, а в какой-нибудь день пригласи их руководителей и побеседуй с ними в комитете партии.

Ли Кэ твердо покачал головой, взглянул на часы и, не торопясь, надел фуражку.

— Раз уж ты непременно хочешь идти, — в отчаянье проговорил со вздохом Линь Цзычун, — ты должен взять с собой охрану!

— Может быть, прихватить с собой еще целый отряд? Не беспокойся, — улыбнулся Ли Кэ и спокойно ушел.

Линь Цзычун растерянно потоптался на месте. Решительное, хладнокровное лицо Ли Кэ все еще стояло перед его глазами. Постепенно к Линь Цзычуну вернулось спокойствие, и он подумал, что вряд ли сообщение Сунь Уян верно, а может быть, он не так понял. Он очень спешил и, услышав, как Сунь Уян сказала: «Они хотят избить Ли Кэ», — тотчас убежал. Быть может, она хотела добавить еще что-нибудь.

Линь Цзычун засмеялся, и, так как у него не было особых дел, он отправился в женский союз, думая найти Сунь Уян и подробно порасспросить ее обо всем.

Ветра не было, и солнце нещадно палило. На маленьких уличках было душно и жарко, как в парильне.

Линь Цзычун быстро шагал, держась теневой стороны. Проходя мимо ворот с прибитым на них матерчатым плакатом, он услыхал доносившийся оттуда очень знакомый мужской голос. Ему показалось, что это голос Ху Гогуана.

Линь Цзычун остановился, желая еще раз послушать, но теперь раздавался лишь нежный женский смех, а затем все затихло.

С большим трудом Линь Цзычун дошел до женского союза, но Сунь Уян там не оказалось. По обыкновению, на двери была приколота записка: «Ушла в комитет партии».

Линь Цзычун был весь в поту. Он не мог идти дальше. Усевшись в гостиной, он принялся просматривать газеты, ожидая возвращения Сунь Уян.

Линь Цзычун перелистал три старых газеты, подходил дважды к телефону, по которому неизвестно откуда вызывали Сунь Уян, и, увидев, что солнце уже склонилось к западу, решил уйти. Но тут как раз вернулась Сунь Уян.

— Браво. Ты здесь спокойно прохлаждаешься, а Ли Кэ избит! — в упор бросила она.

Линь Цзычун вскочил.

— Правда? Не надо шутить, — сказал он.

— Хорошо, если бы это была шутка. Пойди сам погляди, — серьезно ответила Сунь Уян, и Линь Цзычун не мог не поверить.

Он сразу же спросил:

— Как избит?! Тяжело ли ранен? Где он сейчас?

Сунь Уян торопливо ответила:

— Не успел он и слова сказать, как на него набросились. Вероятно, ему сильно досталось. Пойди, погляди!

— А где он?

— Все еще на старом месте, в своей комнате. Извини меня, я тебя оставлю. Я хочу переодеться и умыться.

Посмотрев вслед удаляющейся Сунь Уян и заметив, как она лениво потягивается, Линь Цзычун почувствовал сомнение. Почему она так поспешно ушла? Вероятно, вся эта история с избиением от начала до конца сочинена ею, чтобы подурачить его.

Он вновь отправился к Сунь Уян, но дверь была заперта и она не соглашалась ее открыть.

Придя в комитет партии, Линь Цзычун узнал, что Сунь Уян его не обманывала. Вряд ли Ли Кэ мог поправиться раньше чем через десять дней. Линь Цзычун сетовал, что его уговоры не подействовали, но раненый Ли Кэ покачал головой:

— Это хорошо, что меня избили. Теперь народ сможет отчетливо разглядеть, что за человек Ху Гогуан. Меня били немногие. Большинство людей помогало мне, защищало меня. Иначе я, пожалуй, распрощался бы с жизнью.

— На тебя накинулись, не дав сказать и слова? Ты так ничего им и не разъяснил?

— Я успел лишь произнести: «Граждане! Товарищи!» — и меня ударили. Я ничего не растолковал им, однако мое ранение является самым лучшим разъяснением.

Рассуждения Ли Кэ, может быть, и имели резон, но избиение его явилось первым звеном в цепи реакционного заговора.

Линь Цзычун внес в партийный комитет предложение провести реорганизацию профсоюза приказчиков, найти и наказать организаторов избиения. Однако Чэнь Чжун и другие, боясь вызвать ответное возмущение и усилить беспорядки, выпустили для видимости лишь воззвание, проникнутое возмущением.

Во второй половине дня в городке появилось с десяток молодых людей, одетых в военную форму, выглядевших очень устало. Переночевав в городке, они спешно отправились в провинциальный центр.

Сразу же из чайной «Цинфэнгэ» поползли страшные слухи. Знаток новостей Лу Мую рассказывал, что армия, выступающая против провинциального правительства, спускается по реке и через три-четыре дня будет здесь. Тогда все, кто прислан центром, будут арестованы и расстреляны.

Многие смекнули, что во всем городке только раненый Ли Кэ является уполномоченным провинции.

Но были и другие известия. Их сообщал гадатель, пришедший из пригорода Усинцяо. Округлив глаза, он холодно говорил:

— О, людей, которым грозит смерть, много! Будут убиты стриженые женщины. Мужчины, одетые в синее или желтое, тоже умрут. И те, кто вооружен копьями, погибнут. Все, кто состоит в рабочем или крестьянском союзе, будут казнены! Я своими глазами все видел. Будут убивать, убивать! Реки превратятся в потоки крови! Поистине, красной станет земля, которую освещает белое солнце на голубом небе.

Слова гадальщика на следующее утро превратились в маленькие записки, неизвестно когда и кем расклеенные по улицам. Это были квадратные бумажки, исписанные словами наподобие: «Вы… раньше… все погибнете, раскаиваться поздно».

В полдень по городку разбрасывались также прокламации. Обстановка с каждым часом становилась все более напряженной.

Вечером, после чрезвычайного совещания, профсоюз рабочих и крестьянский союз приказали пикетчикам выставить дозоры на важнейших улицах и попросили полицейское управление арестовать хулиганов, которые распространяли листовки. Наступило, видимо, равновесие сил.

Ли Кэ знал об этих событиях и пригласил Фан Лоланя и Чэнь Чжуна побеседовать.

— Беспорядки в городе возникли, видимо, по двум причинам, — выразил предположение он. — Во-первых, группа Ху Гогуана недавно объединилась с тухао и лешэнь и они собираются действовать сообща. Во-вторых, слухи о приближении армии придают сил реакционерам. Народные организации уже приступили к подавлению реакции. Уездный комитет партии тоже должен развернуть активную работу.

Фан Лолань задумался, а Чэнь Чжун ответил:

— У комитета партии нет ни сил, ни смелости. Как же он сможет действовать?

— Завтра мы думаем созвать внеочередное заседание и обсудить методы работы, — заметил Фан Лолань.

— Провести заседание нужно, — подтвердил Ли Кэ. — Самое важное заключается в том, чтобы партийный комитет обладал решительностью, чтобы он мог сыграть руководящую роль в подавлении реакционеров силами пикетчиков и крестьянских отрядов. На завтрашнем заседании следует постановить: немедленно арестовать скрывающихся в городе тухао и лешэнь, и всех подозрительных, обуздать хулиганов, потребовать, чтобы начальник уезда передал отряд охранников в ведение комитета партии. Нынче весь отряд охраняет одного начальника уезда — это совсем неправильно.

Ли Кэ посмотрел на Фана и Чэня. Оба сидели молча.

— Арестовать реакционеров, пожалуй, будет трудно. Ведь на их лицах ничего не написано, — наконец нерешительно высказался Фан Лолань.

— А если начальник уезда не согласится передать отряд охранников, что тогда? — поспешно вставил Чэнь Чжун.

— Когда начнем производить аресты, люди непременно будут выдавать врагов. — Ли Кэ сначала ответил Фан Лоланю. Затем он повернулся к Чэнь Чжуну: — У начальника уезда нет оснований не позволять отряду охранников усмирять реакционеров. Если же он решительно откажется, можно будет обратиться прямо к охранникам и попытаться пробудить в них сознательность. Если и это не удастся, мы просто разоружим эту сотню людей.

Фан и Чэнь побледнели. Они решили, что у Ли Кэ воспалилась рана и потому несколько затуманился рассудок. Оба чувствовали, что, если разговор будет продолжаться, Ли Кэ наговорит еще больше пугающего и странного.

Переглянувшись, Фан и Чэнь сказали:

— Завтра на заседании так и сделаем.

Затем они посоветовали Ли Кэ не тревожиться и, пожелав быстрее поправиться, ушли.

На заседании, открывшемся на следующее утро, было сообщено мнение Ли Кэ. Все переглядывались и молчали. Безмолвие длилось минут пять. Затем председательствующий Фан Лолань через силу заговорил:

— Эти три мероприятия вполне целесообразны, нужно только тщательно обсудить, как их осуществить. Комитет партии не имеет полномочий решать вопросы, касающиеся общего положения. На мой взгляд, неплохо было бы созвать совместное заседание всех общественных организаций, пригласить на заседание также начальника уезда и подробно обсудить методы действия. Каково мнение присутствующих?

Только все собрались поднять руки в знак одобрения, как неожиданно вбежала раскрасневшаяся, задыхающаяся женщина. Воротник ее белой блузки был порван, плечо обнажено. Первыми ее словами были:

— Хулиганы громят женский союз!

Все в изумлении широко раскрыли глаза и испуганно вскрикнули. Фан Лолань, который сохранял спокойствие, вытер рукой выступивший на лбу пот и сказал:

— Уян, сядь и спокойно все расскажи.

— Я только проснулась и села писать письмо, как вдруг снаружи раздался сильный шум и звон бьющихся стекол. Я выскочила из комнаты, чтобы узнать, что случилось, и услышала громкие мужские выкрики: «Долой обобществленных жен!» Оттуда же доносился женский плач. Я поняла, что дело плохо, и скорей побежала через боковой выход. Но кто знал, что дверь уже охраняется?! Там стоял какой-то парень. Он схватил меня… Он порвал мне блузку. В конце концов я вырвалась и убежала. Что произошло потом, я не знаю, — путано рассказывала Сунь Уян, тяжело дыша.

На ее белом плече виднелись кровоподтеки, видимо, полученные в то время, когда она вырывалась от парня.

— Сколько было хулиганов?

— Как они одеты? Чем вооружены?

— Все ли спаслись из женского союза?

— Слышны ли были плач и крики о помощи?

Присутствующие, несколько пришедшие в себя, наперебой задавали вопросы.

Однако Сунь Уян лишь кивала головой и, прижав руку к сердцу, ничего не говорила.

Тогда одни стали предлагать послать кого-нибудь разузнать обо всем, другие же считали, что нужно позвонить по телефону и расспросить.

Сунь Уян, все еще держась за сердце, быстро сказала:

— Скорей просите бюро общественной безопасности послать полицейский отряд! Пока вы болтаете, женский союз будет полностью разгромлен!

Слова Сунь Уян протрезвили присутствующих: женский союз, вероятно, находился в руках бандитов. Позвонили в бюро общественной безопасности, и снова все уселись взволнованно обсуждать случившееся. Строились догадки, будут ли хулиганы чинить зверства над женщинами, расспрашивали Сунь Уян, как ей удалось спастись, какое лицо было у хулигана, который ее схватил. А дело, из-за которого они сегодня собрались, было совершенно забыто.

Резкий телефонный звонок нарушил шум и оживление. Пэн Ган, решив, что это отвечает бюро общественной безопасности, весело подбежал к аппарату. Но, сказав только: «Да, да», — он побледнел, бросил трубку и дрожащим голосом крикнул:

— Хулиганы идут бить нас!

— Что? Это звонит бюро общественной безопасности? Ты не ослышался? — казалось, спокойно спросил Фан Лолань, но с его лба одна за другой скатывались крупные капли пота.

— Это не из бюро общественной безопасности… Крестьянский союз предупредил… чтобы мы подготовились.

В этот момент в полной растерянности вбежал солдат, охраняющий уездный комитет партии. За ним следовал такой же перепуганный привратник. Солдат сказал, что он видел на улице бандитов. Они тащили несколько совершенно раздетых женщин, громко ругались и кричали: «Долой уездный комитет партии!» Привратник ничего не видел, но он первый узнал страшную новость, принесенную караульным, и поэтому тоже примчался сюда.

Разве могла здесь быть ошибка? Ведь солдат сам видел. Притом с улицы доносился неясный гул, напоминавший надвигающуюся бурю.

Красивые глаза Сунь Уян, в которых еще таился ужас, совсем остекленели. Лица людей исказились от страха, никто не мог рта открыть. Только Линь Цзычун, кажется, не терял присутствия духа. Он приказал караульному и привратнику запереть ворота, а затем потащил Сунь Уян к телефону.

— Позвони помощнику командира отряда охранников, — приказал он, — пусть пришлет солдат.

Крики и удары гонга приближались. Совсем рядом бешено залаяли собаки. Чэнь Чжун страдальчески оглядывался по сторонам, видимо ища, куда бы спрятаться. Пэн Ган уже сбросил верхнюю одежду и измазал лицо тушью, уверяя, что однажды, применив такую маскировку, он избежал опасности.

Фан Лолань то одной, то другой рукой суетливо вытирал со лба пот и сам себе повторял:

— Без военной силы ничего не выйдет! Без военной силы ничего не выйдет!

Вдруг раздался какой-то грохот. У всех замерло сердце. В комнату быстро вбежал привратник и растерянно прошептал:

— Пришли, пришли. Колотят в ворота, что делать?

Действительно, послышались удары, подобные грохоту барабанов. Прибежал, словно влетел, караульный. Видимо, хулиганы уже ворвались в ворота. От громких криков глухо дребезжали оконные стекла. Старый пол в комнате дрожал: это у нескольких почтенных деятелей партии тряслись коленки.

— Скоро прибудет отряд охранников! Нужно только продержаться минут пять — десять, и все будет хорошо, — торопливо проговорила вновь появившаяся Сунь Уян.

Тут только все вспомнили, что она ушла вызывать по телефону на помощь солдат. Слова «отряд охранников» подействовали успокаивающе, и все словно ожили.

Фан Лолань закричал караульному и привратнику:

— Почему вы стоите? Скорей забаррикадируйте дверь!

— Завалите дверь столами и стульями! — добавил Линь Цзычун.

— Нужно продержаться всего пять минут! Пошли, потащим стол! — вдруг оживился Пэн Ган и схватился за длинный стол, стоявший в зале заседаний. Несколько человек взялись ему помогать.

Зловещие крики за воротами сменились беспорядочной руганью и шумом потасовки. Стол уже вытащили из зала, как вновь прибежал привратник и, как и в первый раз, прошептал:

— Не бойтесь! Пришли пикетчики! Это они расправляются за воротами с хулиганами.

Все облегченно вздохнули.

«Бах! Бах!» — вырвались из бурлящего гомона гулкие выстрелы. Появился отряд охранников, и хулиганы разбежались.

Через полчаса все стало ясным. Оказалось, свыше трех десятков хулиганов, вооруженных топорами, кольями и железными прутьями, после нападения на женский союз двинулись глухими улицами громить комитет партии. В женском союзе они схватили трех стриженых женщин: одну служанку и двух активисток. По пути поймали пять-шесть бойскаутов и всю дорогу избивали. Когда подошли к воротам комитета партии, избиваемые были еле живы. Затем пикетчики разогнали хулиганов, несколько было арестовано.

Этот мятеж, конечно, был подготовлен тухао и лешэнь. Однако он, несомненно, имел связь и с Ху Гогуаном. Среди арестованных оказался парень лет восемнадцати-девятнадцати. Люди признали в нем Ху Бина — сына Ху Гогуана. Он не скрывал своего участия в бесчинствах и еще похвалялся, что у бокового входа в женский союз изнасиловал красивую женщину.

— Хэ! Завтра-послезавтра придет большая армия, и стриженые бабы будут изнасилованы до смерти, а всех из партийного комитета расстреляют. Сегодня нам не повезло. Завтра же вы будете в проигрыше, — бахвалился этот молодчик, идя в камеру бюро общественной безопасности.

Во второй половине дня больше тысячи крестьян из близлежащих районов пришли в город и вместе с приказчиками и рабочими устроили массовый митинг. Они арестовали Линь Бупина из профсоюза приказчиков, подозревая, что он сторонник Ху Гогуана, и потребовали немедленного расстрела задержанных утром хулиганов. Но уездный комитет партии не выразил никакого мнения по этому вопросу и даже не прислал своего представителя выступить на митинге.

Линь Цзычун говорил Фан Лоланю:

— Насколько жестоки тухао и лешэнь! Они по очереди изнасиловали трех женщин, которых схватили в женском союзе. Затем содрали с них платье, проткнули груди проволокой и протащили от женского союза до партийного комитета. И лишь здесь убили их, заколотив колья в половые органы. Ты сам видел эти трупы. Разве можно не расстреливать этих хулиганов? Комитет партии должен одобрить требование народа и отстоять его перед полицейским управлением.

Однако Фан Лолань лишь с кислым лицом кивал головой. У него было необычайно смутно на душе. Три окровавленных голых женских трупа всплыли перед его взором. Их выпученные ненавидящие глаза неподвижно глядели на него. Ему стало страшно, и он зажмурился. Тотчас злобные крики хулиганов зазвучали в его ушах. Одновременно какой-то тихий, но настойчивый голос в его душе говорил: «За новогодние события нужно расплачиваться! Вы отнимали у других имущество, сеяли между людьми вражду, а сейчас пожинайте плоды своих деяний! Вы заставляли людей метаться в поисках спасения и вынуждали их к отчаянному сопротивлению. Ты ведь знаешь, как отбивается затравленный зверь? Своими рассуждениями о тухао и лешэнь вы породили бесчисленное множество новых врагов. Вы прогнали тухао, но заменили их новыми кровопийцами, которые прикрываются флагом революции. Вы хотели свободы, а результатом явилась тирания. Если даже суровые методы подавления принесут успех, снова возникнет деспотия, во власти которой вы не хотите быть. Нужны великодушие и справедливость. Только они смогут прекратить эту страшную вражду. Какая будет польза от того, что вы сейчас расстреляете нескольких человек?! Наоборот, это вызовет лишь более лютую ненависть».

Фан Лолань печально вздохнул, подавляя внутренний голос. Он раскрыл глаза и увидел, что на него пристально смотрят маленькие глазки Линь Цзычуна. Вдруг они задвигались, черное поплыло вверх, а белое — вниз, и образовались два странных круглых тела. О, да это две головы. Они очень похожи на стриженые головы окровавленных женских трупов. Слова: «Стриженые бабы будут изнасилованы до смерти» — вновь прозвучали в ушах Фан Лоланя. Он сжал зубы, и на губах его невольно появилась горькая усмешка.

Внезапно оба лица исчезли, и снова видны были лишь два круга.

Но вдруг опять все задвигалось. Черное быстро отделилось от белого, и возникли как бы две разноцветные облавные шашки. Из шашек вылетело множество предметов, напоминавших наконечники стрел. Они нагромоздились перед Фан Лоланем, словно две горки. Тут стало ясно видно, что обе горки состояли из бесчисленного количества глаз, пристально глядевших на лежащие в центре три изуродованных женских трупа. Глаза одной горки выражали ненависть и скорбь, глаза другой — безразличие, холодность или радость. Длинный пояс, напоминавший кирпичную стену, быстро окружил обе горы, и те вдруг рухнули, превратившись в разноцветные половинки. О! Две разные половины городка!

Вновь до слуха Фан Лоланя донесся тайный голос: «Ты говоришь, что все это действия реакции, что это жестокое убийство? А ведь половина городка радуется!» Фан Лолань неожиданно вздрогнул, и с губ его слетел горький вздох. Наваждение рассеялось. Он увидел, что стоит один: Линь Цзычун ушел. С необычной тяжестью на сердце Фан Лолань побрел домой.

Вечером госпожа Фан после печального раздумья сказала мужу:

— Завтра опять что-нибудь случится, Лолань! Неплохо бы Фанхуа отправить к тете.

Прошла ночь. Фан Лолань встал рано утром и вышел поглядеть, что происходит. Сверх всяких ожиданий на улицах царила необычайная тишина. Не было заметно ни бойскаутов, ни пикетчиков. Как всегда, открывались лавки. Прохожих, конечно, было мало, но лишь потому, что было еще очень рано. Приезжавшие на базар крестьяне, по-видимому, проспали, и непривычно было не видеть их.

Фан Лолань нерешительно направился в партийный комитет. Когда он проходил лавку «Вантайцзи», он заметил на полураскрытых дверях приклеенный лист красной бумаги с надписью: «Приветствуем». Тушь еще не успела высохнуть.

Фан Лолань не обратил на это особого внимания и продолжал торопливо шагать, опустив голову. На углу улицы Сяньцяньцзе его неожиданно окликнул женский голос:

— Лолань, ты по каким делам несешься?

Это оказалась Сунь Уян. Она была одета в серый длинный халат. Грудь у нее стала плоской. Видимо, она ее забинтовала.

— Я вышел посмотреть, что происходит. Кажется, люди утихомирились и в городке спокойно, — ответил Фан Лолань, изумленно уставившись на изменившуюся грудь Сунь Уян.

— Спокойно? Ничего подобного! — холодно бросила Сунь Уян. Но, словно почувствовав на своей груди пристальный взгляд Фан Лоланя, она засмеялась: — Ты удивляешься, что я не такая, как всегда? Я забинтовала грудь, чтобы она не слишком бросалась в глаза!

Кокетливый, шутливый тон женщины рассмешил Фан Лоланя. Но маскировка Сунь Уян вызвала в нем тревогу.

— Уян, что происходит? — спросил он. — На мой взгляд, все спокойно.

— Разве ты не знаешь? — удивилась Сунь Уян.

Фан Лолань покачал головой.

— Положение спасти невозможно. Ночью к городку подошла вражеская армия, сегодня она войдет сюда. Есть подозрение, что полицейские сговорились с врагами. Нельзя полагаться и на половину отряда охранников. В городе нет сил для сопротивления. Все ответственные работники народных организаций собираются уходить в деревню Наньсян. Бойскауты и пикетчики тоже отступают в полном составе. Как же ты ничего не знаешь?

На какой-то миг Фан Лолань был ошарашен, затем он спросил:

— Зачем уходить в Наньсян?

— А что, оставаться в городе и ждать смерти? В деревне есть крестьянская армия, можно защищаться. Притом половина отряда охранников тоже хочет уйти.

— Чье это решение?

— Ли Кэ. Он так постановил, получив вчера вечером известия с фронта. В полночь были отозваны со всех улиц дозоры бойскаутов и пикетчиков, а в четыре часа утра они вместе с членами различных организаций покинули город.

— А как же уездный комитет партии? Мы ничего не знаем.

— Линь Цзычуну все известно. Он давно исчез. А я хотела известить тебя.

— А как Ли Кэ?

— И он ушел из города. Его рана еще не зажила, и он был вынужден отправиться первым.

— А ты?

— Я тоже хочу уйти в Наньсян. Сейчас думаю сообщить Лю, чтобы и она скрылась.

Фан Лолань словно свалился в ледяной погреб. Биение его сердца почти прекратилось. Однако капли пота величиной с соевый боб непрерывно скатывались со лба. Забыв даже попрощаться с Сунь Уян, он повернулся, намереваясь идти.

— Лолань, скорей же уходи из города со своей женой! Она ведь тоже стриженая! Будь решителен! — искренне посоветовала ему Сунь Уян и, спокойно улыбнувшись, пошла дальше.

Фан Лолань поспешно возвратился домой и, войдя в двери, удивился. У окна гостиной стояли Чэнь Чжун и Чжоу Шида и с печальными лицами глядели в небо. В плетеном кресле, повесив голову, сидела госпожа Фан.

Как только появился Фан Лолань, все в комнате наперебой заговорили. Фан Лолань вытирал пот и только произносил:

— Ужасно, ужасно! Я получил страшные известия!

— О том, что сбежал начальник уезда! — быстро спросил Чэнь Чжун.

— Сбежал? Я об этом ничего не знаю, — удивился Фан Лолань.

— Сбежал. Только что нам рассказал Шида.

— Лолань, где ты пропадал полдня? Мы ждем и волнуемся. Только что сестра Чжан повела Фанхуа к тете. А нам что делать? Говорят, новости очень плохи!

Голос госпожи Фан дрожал. Не отвечая жене, Фан Лолань подробно рассказал о разговоре с Сунь Уян и даже не забыл упомянуть о ее забинтованной груди.

— Сунь Уян очень заботлива, — колко заметила госпожа Фан. — Скорей уходи в деревню, я же не пойду.

Чэнь Чжун и Чжоу Шида покачали головой.

— Мэйли, ты опять сердишься? — заволновался Фан Лолань. — Как это ты не пойдешь?

— Госпожа Фан, спасаться, конечно, нужно. Только вот бегство в деревню — не выход из положения, — медленно проговорил Чжоу Шида, подергивая при каждом слове плечом.

— Наньсян — лишь временное убежище. Там будет видно. Может быть, мы уедем в Шаши. Там есть международный сеттльмент, и там живет старший брат Мэйли.

Мужчины одобрили этот план. Госпожа Фан тоже, по-видимому, была согласна.

— Брат Чжун, а как ты? — успокоившись и вытирая последние капельки пота, спросил Фан Лолань у Чэнь Чжуна.

— Ему все равно, — ответил за него Чжоу Шида. — И для тебя, брат Лолань, это не имеет значения. Но Ху Гогуан очень тебя ненавидит, и нужно остерегаться. Говорят, что этот господин уже переметнулся на ту сторону.

Фан Лолань понял, что под «той стороной» подразумевается армия, идущая с верховья, и взволнованно вздохнул.

Чжоу Шида, поглядев на солнце, сказал госпоже Фан:

— Уже поздно! Скорей собирайтесь и уходите!

Он не успел закончить, как вбежала Чжан. Лицо ее раскраснелось, а обычно собранные в узел волосы растрепались. Было ясно, что она быстро бежала.

— Вражеская армия уже вступила в Усинцяо! — задыхаясь, проговорила она.

— Как? В Усинцяо? Ведь это десять ли от города! — вскрикнул вспотевший Чэнь Чжун.

— А где мой Фанхуа? — схватив руку Чжан, спросила чуть не плачущим голосом госпожа Фан.

— У тети. Не беспокойся, Мэйли. Что вы с господином Фаном собираетесь делать?

— Чтобы пройти десять ли, нужен час. Мэйли, не надо нервничать, — пытался успокоить жену с трудом сохранявший хладнокровие Фан Лолань.

Госпожа Фан предложила Чжан тоже уйти вместе с ними в деревню, но та ответила:

— Я думаю спрятаться в доме тетки за восточными воротами. Я нестриженая и не привлеку к себе внимания. Но вы отправляйтесь скорее, если решили уходить. Как бы не закрыли городские ворота!

 

XII

Фан Лолань с женой достигли наконец буддийского монастыря, где и решили немного отдохнуть. Это место отстояло от южных ворот города всего на пять ли, и сюда продолжали долетать звуки постепенно прекращающихся выстрелов.

Фан Лолань закрыл ворота храма, приподнял полу синего халата и сел на низенькую скамейку перед нишей с богиней милосердия. Жену он посадил рядом. Оба печально глядели друг на друга и молчали. На колонне западной стены все еще висел полуоборванный лист белой бумаги: «Крестьянская детская школа…» — напоминающий о том, что после того, как монахини вышли замуж, монастырь был превращен в школу. Сейчас же здесь остались лишь голые стены.

От страха и усталости госпожа Фан побледнела, а глаза ее сухо блестели. Она чувствовала себя неловко в одежде, в которой она было похожа на деревенскую женщину. Ей мешали длинные и узкие рукава. Она тяжело дышала. В ушах ее звучали частые выстрелы. К тому же с ней не было сына. Поэтому, хотя и удалось скрыться от опасности, на сердце у нее было тяжело. Из-за алтаря врывался холодный ветер, доносился печальный шелест листьев. За алтарем, через проход в стене, виднелся маленький садик с цветами и деревьями, но не было слышно пения птиц.

— Мэйли, у тебя еще болит поясница? Выстрелы были очень страшны, словно стреляли почти рядом. Не удивительно, что ты споткнулась и упала. И вправду можно было испугаться.

Госпожа Фан, прижав руку к сердцу, лишь кивала головой.

— Не бойся! Армия, вероятно, уже вступила в городок, сегодня она не пойдет в деревни. Сейчас самое большее десять часов. Еще пройдем десяток ли и будем у цели, — облегченно вздыхая, успокаивал жену Фан Лолань. Он нежно взял в свои ладони ее маленькую ручку.

— Неизвестно, что с Фанхуа. Мы с тобой, Лолань, как будто в безопасности, но я беспокоюсь о сыне.

— Ничего! Более подходящего места, чем у тетки, не найти.

— Боюсь, что солдаты начнут грабеж и ее дом тоже пострадает.

— Будем надеяться, что они не станут грабить: они ведь тоже из этой провинции, — подумав, ответил Фан Лолань.

Он, конечно, не мог поручиться за поведение солдат, но ему хотелось, чтобы было именно так.

Госпожа Фан, словно получив гарантию, повеселела. Оглянувшись по сторонам, она сказала:

— Сестра Чжан так нас торопила, что я забыла взять одежду для смены. А погода такая жаркая.

— Ничего, вот дойдем и что-нибудь придумаем.

— Завтра-послезавтра будем уже в Шаши? — спросила жена.

— Это на днях выяснится, — нерешительно проговорил Фан Лолань. — Я все же член партийного комитета и не могу бросить дела. Нужно посоветоваться с товарищами. Но ты, Мэйли, ради безопасности можешь поехать первой.

Госпожа Фан промолчала.

С балки свалился паук и повис в воздухе прямо перед госпожой Фан. Он бился изо всех сил, стремясь подняться вверх, но у него ничего не получалось, и он лишь покачивался на паутине. Супруги бесцельно следили за усилиями паука. Шесть его крохотных ножек лихорадочно шевелились. Он вскарабкался на один чи вверх, но вдруг опять упал более чем на два чи. Снова начал подниматься и повис над головой госпожи Фан. Сейчас он не шевелился, и порывы ветра раскачивали его из стороны в сторону.

Вдруг за дверьми храма раздались легкие шаги. Госпожу Фан и Фан Лоланя охватил страх. Кто-то медленно поднимался по каменной лестнице храма и наконец, толкнув дверь, вошел. Это был маленький солдат в лохмотьях. Госпожа Фан быстро отвернулась, сердце ее бешено заколотилось.

— Лолань, это вы? — обрадованно воскликнул маленький солдат. Он снял с головы очень большую, сползающую до самых бровей, рваную военную фуражку, и они увидели красивые черные волосы.

Госпожа Фан оглянулась, почувствовав, что пришел кто-то знакомый. А ее муж вскочил и закричал:

— Уян, ты здорово нас испугала! Никогда бы не подумал, что это ты.

Сунь Уян игриво засмеялась и села на место Фан Лоланя рядом с госпожой Фан.

— Я удачно переоделась, сестра Мэйли? Правда, меня нельзя узнать?

Белые нежные руки Сунь Уян прятались в длинные и широкие грязные рукава. Ее распухшие от обмоток ноги были залеплены грязью. На них были рваные черные носки и соломенные сандалии.

Поглядев на Сунь Уян, госпожа Фан невольно рассмеялась.

— На солдата ты похожа, но лицо подозрительно белое, — заметил Фан Лолань.

— Оно тоже было грязным. Я только недавно помылась. Сейчас уже не страшно, если лицо и белое.

Сунь Уян, потянувшись и зевнув, стала снимать рваную военную одежду. Под ней оказалась красная с короткими рукавами изящная двубортная блузка, доходившая Сунь Уян до талии.

— Сестра Сунь, вы когда ушли из города? — спросила госпожа Фан.

— Через полчаса после прихода в город армии.

— Вы слышали выстрелы? — испуганно спросила госпожа Фан.

— А как же? Я даже видела убитых.

— В городе грабят? — встревожилась госпожа Фан.

— Не грабят, лишь убили нескольких человек. Говорят, что опозорили некоторых женщин.

— Ты подвергалась серьезной опасности, Уян. Почему ты не ушла раньше? — удивился Фан Лолань.

— Лю хотела, чтобы я сделала ей фальшивую косу, поэтому я и задержалась. К счастью, у меня все было заранее готово, и я благополучно выбралась из городка. Лю очень напугана. Подумай, когда это солдаты ловили стриженых женщин и насиловали их? А сейчас, говорят, они хотят убить всех стриженых. Вот вам мораль старого общества. Прикрываясь этой моралью, солдаты творят бесчинства. Сестра Мэйли, что вы скажете?

Сунь Уян оживленно рассуждала и одновременно что-то делала, засунув правую руку под кофту. Вдруг она вытащила оттуда белую повязку и, бросив ее на землю, со смехом сказала:

— Отвратительная штука, она стянула меня так, что дышать трудно. Сейчас уже не нужна!

Фан Лолань увидел, как поднялась, словно распрямившаяся пружина, грудь Сунь Уян. Между застежками смутно просвечивала похожая на атлас кожа. Своеволие и необузданность этой женщины, ее находчивость и привлекательность, постоянный оптимизм и избыток энергии особенно выигрывали в присутствии госпожи Фан. Сердце Фан Лоланя невольно учащенно забилось. Буддийский монастырь напомнил ему храм предков семьи Чжан. Он начал быстро расхаживать, стремясь уйти он недостойных, бесстыдных мыслей.

— Вы видели Чжан? — снова спросила госпожа Фан.

— Нет… Ох, вспомнила. Определенно, это была она. Я видела женщину. Черные длинные волосы закрывали ее лицо, а платье было совершенно изодрано…

— Ой! — испуганно вскрикнула госпожа Фан.

Фан Лолань резко остановился.

— Груди у нее были отрезаны, — не смущаясь, продолжала Сунь Уян.

— Ты где ее видела? — изменившимся голосом спросил Фан Лолань.

— У восточных ворот. Она была уже мертвой. Лежала на камнях.

Фан Лолань вздохнул и еще взволнованнее заходил взад и вперед.

Госпожа Фан застонала и прижала руки к лицу. Голова ее упала на колени.

Когда госпожа Фан вновь подняла голову, первое, что ей бросилось в глаза, это паук, все еще висящий в воздухе. Сейчас он спустился еще ниже и почти касался ее носа. Она смотрела, смотрела, и в ее воображении это маленькое насекомое начало постепенно расти и стало величиной с человека.

Госпожа Фан ясно видела, как висящее на паутинке разбухшее неуклюжее тело судорожно и тщетно борется за жизнь. Она глядела на тяжело дышащее искаженное болью паучье лицо. Вдруг оно раздробилось на множество летающих в воздухе лиц. Из-под земли тотчас хлынул целый поток окровавленных, обнаженных, обезглавленных трупов с вздымающимися полными грудями. Скорбные лица летали над шеями, истекающими кровью, и издавали глубокие вздохи, заставлявшие цепенеть от ужаса.

Подул холодный ветер, и госпожа Фан невольно съежилась. Кошмар прошел. Вокруг по-прежнему был заброшенный буддийский храм. Она успокоилась.

Осматривая голые стены, она только сейчас поняла, что Фан Лоланя и Сунь Уян здесь нет. Она медленно встала и, выглянув за алтарь, заметила Фан Лоланя и Сунь Уян, стоявших позади гранатового дерева с густой листвой. Они тихо разговаривали, словно о чем-то советовались или спорили.

В душе госпожи Фан закипела ревность. Она шагнула вперед, но затем повернула обратно и вяло опустилась на прежнее место. Позор! Страшный позор!

«Если бы она давно послушалась советов Чжан, не было бы сегодняшнего позора!» — горько думала госпожа Фан, глубоко сожалея о своей нерешительности.

Она почувствовала, что в глазах у нее замелькали искры, а тело словно закачалось на волнах. Ей показалось, что она превратилась в маленького паука, сиротливо висящего и безвольно раскачивающегося в беспредельном пространстве.

…Ее паучьи глаза увидели, что эта печальная молельня представляет собой старинное огромное сооружение. Из трещин керамики высовывались отвратительные чудовища. Огромные балки угрожающе шатались. Потемневшие камни основания стен стонали, словно под невыносимой тяжестью.

Вдруг раздался страшный грохот, будто обрушилось небо и разверзлась земля. Это рухнуло древнее здание. Пыль взвилась в небо. Битый кирпич, осколки черепицы, расщепленные балки, обломки стропил, грязь разметались во все стороны и пали на землю, издавая громоподобный гул, напоминающий предсмертный вопль и хрип…

…Над только что образовавшимися развалинами появился черный дым, который поднимался и расстилался вокруг, сплошь покрывая груду старья и гнили. Из клубящегося над руинами дыма наперебой выскакивали маленькие существа различного цвета и вида. Они постепенно росли и превращались в лица. Госпожа Фан увидела среди них Фан Лоланя, Чэнь Чжуна, Чжан…

…Вдруг потухающая зола древнего здания поднялась в воздух. Там она собралась в тучу, затем, точно летний ливень, обрушилась на маленькие существа. Те убегали, падали, из последних сил боролись, сопротивлялись. Все стремительно и беспорядочно кружилось, превращаясь в причудливый пестрый клубок. Из него стало вырисовываться черное облако, которое то росло, то уменьшалось. Наконец оно заполнило все вокруг, и свет померк.

Госпожа Фан с протяжным стоном упала на землю.

Перевод Е. Серебрякова.