#img_9.jpeg

#img_10.jpeg

 

ЛАВКА ЛИНЯ

I

В тот день Минсю вернулась из школы, надув губы. Швырнула сумку, даже не подошла, как обычно, к зеркалу — причесаться и попудриться, а бросилась на постель, отрешенно глядя на верхушку полога. Котенок Сяохуа прыгнул к хозяйке, мяукнул и стал тереться об ее спину. Девушка машинально протянула руку, погладила его, но тут же уткнулась в подушку и крикнула:

— Мама!

Ответа не последовало. Комната матери была рядом, за стенкой, и стоило, бывало, госпоже Линь, души не чаявшей в единственной дочери, услышать, что Минсю вернулась из школы, как она уже ковыляла к ней, чтобы спросить — не голодна ли; обычно мать всегда припасала для нее что-нибудь вкусное, а если ничего не было под рукой, тут же посылала няню У купить поскорей чашку пельменей хуньтунь. Но сегодня что-то случилось: из соседней комнаты доносились приглушенные голоса, слышался кашель, однако мать почему-то не отвечала.

Минсю повернулась на постели и подняла голову, прислушиваясь: с кем это мать разговаривает? Но разобрать что-либо было невозможно, лишь время от времени явственно слышался материнский кашель. Вдруг мать повысила голос, видимо, чем-то раздраженная, и Минсю отчетливо услышала:

— И это — японские товары, и то — японские товары, кхе!..

Минсю даже подскочила и почувствовала себя, как во время стрижки, когда мелкие волоски пристают к шее и неприятно щекочут кожу. Ведь именно из-за этих японских товаров ее подняли на смех в школе и она вернулась домой в отвратительном настроении. Отпихнув прижавшегося к ней Сяохуа, девушка вскочила, сорвала с себя новое ярко-зеленое платье из искусственной ткани, подбитое верблюжьей шерстью, и со вздохом встряхнула его несколько раз. По слухам, и эта великолепная ткань, и верблюжья шерсть были японские. Отшвырнув платье, Минсю вытащила из-под кровати изящный кожаный чемоданчик, сердито его раскрыла и, опрокинув, вытряхнула на кровать все содержимое: платья разных цветов и всевозможные туалетные принадлежности. Испуганный котенок соскочил с кровати, прыгнул на стул и оттуда, не спуская глаз, следил за хозяйкой.

Порывшись в ворохе платьев, Минсю в растерянности остановилась перед кроватью. Пожалуй, все эти платья и вещицы и в самом деле японские, но Минсю они так нравились, что она глаз не могла отвести! Неужели их теперь нельзя будет носить? Но она просто не в силах расстаться с ними, да и вряд ли отец купит ей новые! Глаза девушки покраснели от слез. Она любила японские вещи, но ненавидела японцев: не напади они на три восточные провинции, можно было бы по-прежнему ходить в японском, никто бы не стал придираться. И чего их туда понесло?!

У дверей послышался кашель, и в комнату, ковыляя, вошла тощая госпожа Линь. Она не на шутку испугалась, увидев дочь — раздетую, в одной шерстяной рубашке, и разбросанные в беспорядке платья. И, как обычно, от волнения у нее начался приступ кашля, мешавший ей говорить.

Минсю в отчаянии бросилась к матери:

— Мама! Что я завтра надену? Ведь у меня все японское, другого нет!

Ухватившись за плечо дочери, госпожа Линь свободной рукой растирала себе грудь и трясла головой, пока наконец, сквозь кашель, проговорила:

— Ты почему стоишь раздетая? Смотри, простудишься! Замучила меня эта болезнь, с тех пор как родила тебя, все маюсь, и с каждым днем все хуже и хуже!

— Ты лучше скажи, что я завтра надену? Придется, видно, дома сидеть, а то засмеют, задразнят!

Госпожа Линь ничего не ответила, не переставая кашлять, подошла к постели, отыскала платье на верблюжьей шерсти, накинула его на плечи Минсю и похлопала рукой по кровати, приглашая дочь сесть. К девушке тихонько подошел котенок, жмурясь, поглядел на госпожу Линь, потом на Минсю, лег девушке прямо на ногу и стал тереться животом о туфлю. Минсю отшвырнула его, бросилась на кровать и уткнулась лицом в спину матери.

Некоторое время обе молчали. Мать продолжала кашлять, а дочь все думала, в чем ей завтра выйти. Не только платья — любимая сумочка и автоматический карандаш, предмет постоянной зависти одноклассников, — тоже японские.

— Ты не голодна, доченька? — задала госпожа Линь свой обычный вопрос, когда кашель утих.

— Нет, не голодна. Ну что ты ко мне пристаешь со своей едой, когда я не знаю, в чем завтра в школу пойду! — капризно проговорила Минсю. Она все еще лежала, свернувшись калачиком, уткнувшись лицом в материнскую спину.

Только теперь госпожа Линь призадумалась над словами дочери, потому что никак не могла взять в толк, отчего это Минсю твердит, что ей надеть нечего, но тут ее снова одолел проклятый кашель. В комнату вошел господин Линь с какой-то бумагой в руке. Лицо его было пепельно-серым. Увидев задыхавшуюся от кашля жену и дочь на постели, среди вороха платьев, он сразу понял, в чем дело, и, хмурясь, спросил:

— Что, Минсю, и в вашей школе появился антияпонский комитет? Вот только что подучил письмо. Пишут, что, если завтра ты опять явишься в японском платье, они его сожгут, — черт знает что такое!.. Ни на что не похоже! Кто в наше время не ходит в японском — но почему-то придираются именно к нам! Все лавки завалены японскими товарами, но почему-то считают, что только наша нарушает законы и подлежит опечатанию! — И раздраженный Линь устало опустился на стул.

— Избавь нас, Гуаньинь, от бед и напастей, — проговорила госпожа Линь.

— Знаешь, папа, у меня есть одно старое платье, подбитое ватой, материя там как будто не японская, — сказала Минсю, — но если я его надену, надо мной все равно будут смеяться.

Она хотела попросить отца, чтобы он заказал ей новое платье, но, заметив, что он не в духе, не решилась. Однако представив себе, какие насмешки вызовет ее старое платье, не выдержала и разрыдалась.

— Не плачь, доченька, — сказала госпожа Линь, — никто не станет над тобой смеяться.

— Завтра дома посидишь! Теперь не до учебы! Скоро есть будет нечего, — в сердцах сказал господин Линь и, разорвав письмо в клочки, топнул ногой, вздохнул и вышел. Но тут же вернулся.

— Где ключ от шкафа? — спросил он у жены. — Дай сюда!

Госпожа Линь изменилась в лице и во все глаза уставилась на мужа — даже кашлять перестала.

— Делать нечего, придется дать этим мерзавцам в лапу…

Господин Линь умолк, потом продолжал со вздохом:

— Дам гоминьдановцам юаней четыреста, и хватит. Мало покажется — пусть опечатывают! В лавке «Юйчансян», что через дорогу, японских товаров побольше, чем у меня, — тысяч на десять с лишним, а хозяин дал всего пятьсот юаней, и все обошлось. Пятьсот юаней! Будем считать, что я несколько раз не получил по счетам. Давай ключ! За наш золотой нашейный обруч всегда можно выручить сотни три…

— Да это просто грабеж!

Госпожа Линь дрожащими руками достала ключ, из глаз ее потекли слезы.

Заплаканная Минсю смотрела прямо перед собой. Вдруг ей почудилось, будто похожий на бандита, противный рябой гоминьдановец, который делал у них в школе доклад и, словно голодный пес, жадно смотрел на нее, скачет, прыгает с золотым обручем в руках, громко хохочет, кричит на отца, бьет его…

Девушка испуганно вскрикнула и прижалась к матери.

— Не плачь, доченька, после праздника у отца будут деньги, и он купит тебе новое платье. Эти бандиты не знают жалости! Вцепились в нас, будто мы и вправду богачи, а тут что ни год — убыток, на подношениях тоже чуть не разорились, теперь наша лавка только на чужих деньгах и держится. А тут еще хворь вконец замучила! Погоди, через два годочка сравняется тебе девятнадцать, жениха подыщем хорошего — тогда хоть умру спокойно! Спаси нас, бодисатва, от бед и напастей! Кхе… Кхе…

II

На следующий день в лавке Линя все преобразилось: японские товары, которые чуть не неделю приходилось прятать, вновь стояли на виду. На окнах, как в больших магазинах, были наклеены полосы из красной и зеленой бумаги с надписями: «Большое снижение цен. Скидка десять процентов!» Было двадцать третье число двенадцатого месяца по лунному календарю — самое время для бойкой торговли заморскими товарами в городах и в деревнях. И у Линя появилась надежда возместить израсходованные сверх сметы четыреста юаней. Будет или не будет у Минсю новое платье — тоже зависело от успеха торговли в эти дни.

В одиннадцатом часу на улице стали появляться деревенские жители, группками направлявшиеся на рынок; они шли с корзинами, таща за собой детей, болтая, крича и переругиваясь. У красочных витрин господина Линя останавливались, женщины подзывали мужей, дети — родителей, и все с восхищением разглядывали товары. Близился. Новый год: дети мечтали о новых чулках, женщины вспоминали, что прохудился умывальный таз, что на всю семью одно полотенце, да и то рваное, что вот уже месяц, как в доме нет мыла, и не плохо бы на этой дешевой распродаже что-нибудь купить. Господин Линь, улыбчивый, полный энергии, сидел за конторкой; он смотрел на крестьян и время от времени поглядывал на двух своих приказчиков и двух учеников, всем сердцем надеясь, что товар уйдет, а деньги придут. Но крестьяне, поглазев, потыкав пальцами, повосхищавшись, не торопясь переходили улицу и останавливались у витрин «Юйчансяна». Господин Линь, вытянув шею, провожал всех горящим взглядом — так хотелось ему их вернуть!

Госпожа Линь, сидевшая позади конторки, возле резной двустворчатой дверцы, которая отделяла лавку от внутренних помещений, не выдержала и закашлялась. Минсю, прижавшись к матери, оцепенело смотрела на улицу. Сердце ее учащенно билось: надежда на новое платье испарилась по меньшей мере уже наполовину…

Терзаемый завистью, господин Линь выбежал из-за прилавка и уставился на лавку конкурента. Тамошние приказчики — их было человек пять, — чинно выстроившись у прилавка, ждали покупателей. Но ни один из крестьян даже близко не подошел: поглядев, они шли дальше. У Линя отлегло от сердца, и он невольно усмехнулся.

Но вот к его лавке подошла еще группа крестьян — человек семь-восемь. Молодой парень шагнул вперед и, наклонив голову набок, принялся разглядывать заграничные зонтики. Господин Линь тут же повернулся к нему и осклабился: он решил лично заняться покупателем.

— Что, брат, заморский зонтик хочешь купить? Недорого возьму: стоит юань, отдам за девять мао! Ты только погляди, какой товар!

Приказчик мигом снял с полки два зонтика, раскрыл один, энергично сунул его парню в руку и пустил в ход всю свою профессиональную сноровку:

— Гляди, молодой хозяин! Верх сатиновый, ручка — из цельной кости, в дождь ли, в вёдро ли — надежно и красиво! Девять мао за штуку — куда еще дешевле?.. Те, что по юаню штука, и то хуже, сам погляди — сразу увидишь.

Парень стоял с зонтиком в руке, в растерянности раскрыв рот, не зная, на что решиться. Потом повернулся к старику, которому было уже за пятьдесят, как будто спрашивая: «Купить, что ли?» Но старик сердито закричал:

— Да ты что, Ада, рехнулся, что ли, зонтик покупать! За лодку дров едва выручили три юаня с небольшим, мать нас домой с рисом ждет — откуда у нас деньги на зонтик?

— Товар дешевый, да денег нет, — вздохнув, сказали стоявшие рядом крестьяне и неторопливо двинулись дальше. Парень весь залился краской, покачал головой и, положив зонтик, последовал за ними. Отчаявшись, Линь поспешил пойти на уступки:

— Эй, эй, братец, а сколько дашь? Да ты погляди: вещь-то какая прочная!

— Дешево-то оно дешево, да денег маловато, — ответил за парня старик и, схватив сына за руку, чуть не бегом заковылял дальше.

Господин Линь совсем приуныл и, чувствуя слабость во всем теле, вернулся за конторку. Да, торговать он еще не разучился — но крестьяне до того обеднели, что даже и зонтик за девять мао купить не могут!

Он снова покосился на лавку «Юйчансян»: люди стояли и смотрели, но к прилавку никто не подходил. А перед мелочной лавкой «Шэнтай» и кондитерской «Ваньшэнь» и вовсе никого не было. Корзины, которые несли крестьяне, были пустыми: редко когда выглядывал оттуда узелок из синей холстины, судя по всему — с рисом. Помещики и ростовщики успели подчистую отобрать у них даже поздний рис, собранный всего месяц назад, и крестьянам приходилось теперь втридорога покупать шэн-другой для собственных нужд. «Вот так-то, — подумал Линь, — они и меня обобрали!»

Время близилось к полудню, улица обезлюдела, а Линь наторговал чуть побольше юаня — только-только, чтобы покрыть расходы на красно-зеленые бумажные полосы с извещениями о «снижении цен» и о «десятипроцентной скидке». Печальный, не решаясь поднять голову и взглянуть на дочь и на жену, вернулся господин Линь во внутренние помещения. Минсю, чуть не плача, забилась в угол.

— Целых четыре сотни юаней истратили, чтобы получить разрешение на продажу японских товаров, целый вечер их раскладывали, а что толку? Даже няне заплатить нечем…

— Не надо расстраиваться, еще только полдень, — шагая по комнате, утешал жену господин Линь. Но сердце его болело: все старанья поднять торговлю оказались напрасными. Не у него одного дела давно уже шли плохо. Народ обеднел — что с этим поделаешь? И все же он надеялся, что после полудня покупатели появятся. Местные жители обычно заходят в лавку во второй половине дня. Неужели они ничего не купят к Новому году? Продать-то он сумеет — были бы покупатели. Ведь товары у него дешевле, чем у других.

И господин Линь бодро уселся за конторку в ожидании послеобеденных покупателей.

После полудня улица обычно выглядела не так, как утром: прохожих почти не было, зато едва ли не каждого господин Линь знал в лицо и по имени — и не только его самого, но и отца его, и деда. Облокотившись о прилавок, он умильным взглядом встречал и провожал горожан, которые, неторопливо беседуя, проходили мимо его лавки, а завидя кого-нибудь из постоянных клиентов, хихикал и кричал:

— Что, брат, в «Цинфэнгэ» идешь, чайку попить? А у меня в лавчонке большая распродажа, может, зайдешь?

Кое-кто и вправду подходил к прилавку. Тогда приказчики и сам хозяин начинали вовсю суетиться, с необыкновенным проворством ловили взгляды предполагаемого покупателя: стоило ему случайно взглянуть на ту или иную вещь, как ее тут же снимали с полки и показывали. Господин Линь то и дело звал Минсю, сидевшую за резной дверцей, чтобы она поздоровалась с клиентом. Мальчик-ученик подносил чай и сигареты «Жемчужное ожерелье».

При расчете господин Линь был уступчив, как никогда. Брал счеты из рук приказчика и по просьбе покупателя для круглого счета сбрасывал с суммы несколько фэней с таким видом, что ничего, мол, не поделаешь.

— Себе в убыток! — говорил он с улыбкой. — Но старым клиентам надо угождать. Заходите еще!

В этих хлопотах прошел остаток дня. Так или иначе, в кредит и за наличные, удалось продать больше десятка вещей. Господин Линь ликовал, хотя его ватный халат взмок от пота. Он украдкой поглядывал на «Юйчансян» — там вроде бы торговля шла не так бойко. На лице Минсю появилась улыбка. Реже слышался кашель госпожи Линь.

Перед тем как зажечь лампы, господин Линь подсчитал дневную выручку; до полудня она была равна нулю, после полудня составила шестнадцать юаней, восемь мао и пять фэней, из которых на восемь юаней продано в кредит. Линь усмехнулся и тут же нахмурился: «большая распродажа» фактически свелась к продаже по себестоимости; накладные расходы и те не удалось покрыть — где уж там говорить о прибыли. Линь даже оцепенел на мгновение, потом открыл ящик, достал несколько приходорасходных книг и, листая их, долго подсчитывал на счетах. Ему были должны больше тысячи трехсот юаней, шестьсот задолжали горожане и более семисот — крестьяне из окрестных деревень. Но его собственный долг одной только шанхайской фирме «Дунэн» достигал восьмисот юаней, а всего он задолжал больше двух тысяч! Если торговля и дальше так пойдет, туго ему придется в конце года. Поглядывая на расклеенные по окнам разноцветные бумажные полосы с объявлениями о «большой распродаже» и «скидке на десять процентов», он размышлял. Если он не поднимет цены, покупателей будет все больше. Убыточно? Но ведь торгуй не торгуй — без трат все равно не обойтись. Так лучше уж как-то завлечь покупателей, а потом найти способ потихоньку поднять цены… Ну а там, глядишь, заявится оптовый покупатель из окрестных деревень!..

Но его сладкие мечты были неожиданно прерваны. В лавку вошла женщина лет за пятьдесят, с крошечным узелком из синей материи в руках. Вскинув голову, господин Линь встретился взглядом с посетительницей; скрыться было уже невозможно, пришлось выйти навстречу гостье.

— А, госпожа Чжу Саньтай! Делаете покупки к Новому году? Прошу вас, заходите, присаживайтесь. Минсю, помоги госпоже Чжу Саньтай сесть.

Но Минсю давно и след простыл. Госпожа Чжу Саньтай замахала руками, уселась на стул перед прилавком и бережно развязала узелок. Там оказалась сложенная вдвое квитанционная книжка. Старуха взяла ее трясущимися руками и поднесла прямо к носу господина Линя. Она пожевала беззубым ртом, собираясь что-то сказать, но Линь ее опередил.

— Знаю, знаю! — сказал он, взяв у старухи книжку. — Завтра же пришлю деньги вам на дом.

— Да… да… десятый месяц, одиннадцатый, двенадцатый… всего за три месяца… Трижды три будет девять, получается девять юаней?.. Завтра пришлешь? Э-э… не надо посылать, уж лучше я сама возьму… — прошамкала старуха, жуя своими сморщенными губами.

Она вложила в дело господина Линя триста юаней, за что получала ежемесячно по три юаня в качестве процентов на капитал. Линь задолжал ей за три месяца, обещая рассчитаться к концу года. К завтрашнему дню — проводам Бога очага — старуха хотела сделать кое-какие покупки и поэтому лично явилась за долгом. По тому, как упорно жевала старуха своими сморщенными губами, видно было, что без денег она не уйдет.

Господин Линь молча почесал в затылке. Он, собственно, не собирался увиливать от уплаты, но последние три месяца дела шли плохо, выручки едва хватало на еду и налоги, и долг незаметно рос. Но отказать старухе нельзя, она может устроить скандал, публично осрамить, и это отразится на торговле.

— Хорошо, хорошо, сами так сами! — сказал наконец с досадой господин Линь. Он подбежал к конторке, сгреб всю дневную выручку, добавил из кошелька двугривенный — всего набралось восемь юаней даянами, десять мао сяоянами и сорок медяков — и передал их госпоже Чжу. Увидев, с какой тщательностью старуха пересчитывает серебро и медь и завязывает в синий узелок, Линь невольно вздохнул. Вдруг его осенило: а что, если попытаться вытянуть из нее хоть несколько грошей! И, заставив себя улыбнуться, он сказал:

— Платок у вас, госпожа Саньтай, поизносился, отчего бы вам не купить новый, из настоящего белого льна? Есть также превосходные полотенца и мыло — купили бы к Новому-то году. Недорого!

Чжу Саньтай замахала руками:

— Незачем, незачем, старуха я — на что мне?

Она сунула квитанционную книжку в карман и вышла, прижимая к груди синий узелок.

Расстроенный Линь вернулся к себе в комнату. Визит госпожи Чжу Саньтай напомнил ему о двух других вкладчиках: Чэнь Лаоци, что жил у моста, вложил в лавку двести юаней, вдова Чжан — полтораста. Процентов по их вкладам набежало больше чем на десять юаней, тянуть с уплатой дальше — неловко, надо бы отослать деньги до истечения срока. Загибая пальцы, Линь считал оставшиеся дни: двадцать четвертое, двадцать пятое, двадцать шестое… Приказчик Шоу Шэн еще третьего дня отправился собирать долги по деревням и двадцать шестого должен вернуться. С горожан удастся собрать числу к двадцать восьмому — двадцать девятому. Но завтра-послезавтра заявится агент шанхайской фирмы — значит, опять придется обращаться за ссудой в меняльную лавку «Хэнъюань». А как пойдет торговля завтра — еще неизвестно.

Обуреваемый этими невеселыми мыслями, он шагал по комнате, как вдруг услышал голос дочери:

— Взгляни, папа, хорошая чесуча? Семь чи всего за четыре юаня и два мао — не дорого, правда?

Сердце Линя дрогнуло. Он остановился и молча уставился на дочь. Минсю стояла перед ним, безмятежно улыбаясь, с отрезом шелка в руках. Четыре юаня два мао! Сумма, конечно, пустячная, но за весь нынешний день в лавке всего-то наторговали шестнадцать с чем-то юаней, да и продавали, по правде говоря, по себестоимости. Выйдя из оцепенения, Линь безучастно спросил:

— А деньги где взяла?

— Мне записали в долг.

Услышав о новом долге, господин Линь нахмурился. Но он сам избаловал дочь, да и жена всегда на ее стороне. Линь горько усмехнулся и, вздохнув, сказал с легкой досадой:

— Могла бы и после Нового года купить! Куда торопиться?

III

Прошло два дня. «Большая распродажа» в лавке Линя шла полным ходом. Дневная выручка доходила до тридцати юаней и более. Госпожа Линь стала меньше кашлять, а Минсю без конца бегала из лавки в комнаты и обратно, и с ее раскрасневшегося лица не сходила улыбка. Мать то и дело ее звала, но она, захлопотавшись с покупателями, не сразу прибегала, а прибежав, вытирала со лба капельки пота и возбужденно спрашивала:

— Ну зачем ты меня каждый раз зовешь? Я ничуть не устала! А вот папа весь взмок и даже охрип! Сейчас один клиент накупил товару на целых пять юаней! Не беспокойся, мама, мне совсем не тяжело! Папа велел мне передохнуть минутку и вернуться.

Госпожа Линь в ответ только кивала, кашляла и возносила молитвы «всемилостивейшей Гуаньинь». Перед фарфоровой статуэткой богини, стоявшей в гостиной, курилась ароматная свеча; госпожа Линь, ковыляя, подходила к статуэтке и отбивала земные поклоны, благодаря богиню за помощь и покровительство, умоляя ее быть милосердной и впредь, чтобы торговля у господина Линя всегда была такой же удачной, чтобы Минсю поскорее выросла и чтобы на будущий год удалось присмотреть для нее хорошего жениха.

Но хотя торговля шла бойко и с лица господина Линя не сходила улыбка, сердце его ныло, будто его стянули веревкой. Каждый раз, как он получал юань, а довольный клиент удалялся со свертком под мышкой, сердце Линя невольно замирало и он мысленно подсчитывал: еще пять фэней чистого убытка! Уменьшить бы этот убыток хотя бы до трех фэней с юаня, но как ни считал Линь, как ни прикидывал, меньше пяти не получалось, и чем бойче шла торговля, тем сильней ныло сердце. Порой ему просто дурно становилось от всей этой несуразицы. Он не раз подмечал, с какой издевкой смотрят на него хозяин «Юйчансяна» и его приказчики, праздно стоявшие у прилавка. «Вы только полюбуйтесь на этого дурака Линя, — было написано на их ухмылявшихся физиономиях, — он ведь торгует себе в убыток! Чем лучше у него дела, тем больше убытку. Скоро он прикроет свою лавчонку!» И тогда Линь, закусив губу, принимал решение завтра же во что бы то ни стало повысить цены, а товары второго сорта уравнять в цене с первосортными.

Председатель торговой палаты, который помог господину Линю уладить вопрос с «конфискацией японских товаров», проходя мимо лавки Линя, тоже чуть заметно улыбнулся. Он остановился, поздравил господина Линя и, похлопав по плечу, негромко сказал:

— Ну как? Ведь не зря потратили четыреста юаней! Только надо бы еще что-то дать и начальнику управления, господину Бу, а то, чего доброго, сам потребует. Когда дела идут хорошо, завистников хватает: сам не догадается, так подчиненные надоумят!

Господин Линь поблагодарил председателя за участие, но от страха у него даже пропало желание торговать.

А тут, как назло, приказчик Шоу Шэн, уехавший собирать долги, все еще не возвращался, и господин Линь никак не мог рассчитаться с долгами. Агент шанхайской фирмы, приехавший еще позавчера, так наседал на Линя, что тот не знал, как и отговориться. Если Шоу Шэн и сегодня не приедет, придется занять денег в меняльной лавке «Хэнъюань». И взвалить на себя дополнительное бремя в виде процентов, которые составят юаней пятьдесят-шестьдесят, а для Линя, при его убытках, это было все равно что отрезать кусок собственной плоти.

Около четырех часов пополудни господин Линь вдруг услыхал какой-то шум и взволнованные голоса прохожих — они что-то возбужденно обсуждали. Одержимый мыслью, не случилось ли чего с Шоу Шэном, Линь тут же решил, что на почтовый пароход напали бандиты.

— Что случилось? — встревоженно окликнул он прохожего. — Ограбили почтовый из Лиши?

— Как! Опять ограбили? Да что же это творится! Хорошо, если только ограбили — могли и людей похватать! — ответил прохожий, щурясь на пестрые витрины, — это был монах Лу, известный забулдыга. От столь невразумительного ответа Линь еще больше встревожился и кинулся к другому прохожему — Ван Саньмао, который жил у моста:

— Правда, что пароход из Лиши ограбили?

— Это все подручные Тайбао Ашу; самого-то расстреляли, а шайка продолжает бесчинствовать, — ответил Ван Саньмао, явно куда-то торопясь.

Линя прошиб холодный пот. Он ждал Шоу Шэна именно сегодня, с пароходом из Лиши, — именно там приказчик должен был закончить сбор недоимок. Уже четыре часа, а Шоу Шэна все нет. Вот и Ван Саньмао говорит то же самое — какие еще могут быть сомнения? Линь успел уже забыть, что нападение на пароход из Лиши — его собственная выдумка. Весь в поту, он бросился в комнаты и едва не растянулся, зацепившись за порог.

— Папа! В Шанхае война! Японцы бросают бомбы, Чапэй сожгли, — с криком кинулась к нему Минсю.

Господин Линь оцепенел. Собственно, к нему война в Шанхае отношения не имела, но там опять были замешаны японцы, и он спросил:

— Японцы бросают бомбы? Откуда ты взяла?

— Все говорят! Они стреляют из пушек и бросают бомбы. Чапэй дотла сожгли!

— Ага, вон оно как… А еще говорят, будто пароход из Лиши ограбили?

Минсю замотала головой и со стремительностью бабочки, летящей на огонь, кинулась вон из комнаты. Линь в нерешительности постоял у дверей, почесывая затылок. Госпожа Линь бормотала сквозь кашель: «Защити нас, богиня, от бомб, чтоб они не падали на наши головы!»

Господин Линь направился было в лавку, но увидел, что дочь горячо обсуждает там что-то с приказчиками. Цзинь Лаоху, хозяин мелочной лавочки «Шэнтай», тоже оставил свой прилавок и, оживленно жестикулируя, рассказывал:

— Да, да, все верно: в Шанхае война, японские самолеты бомбили и сожгли Чапэй, шанхайские магазины закрыты. Бандиты ограбили пароход? Впервые слышу! Почтовый пароход из Лиши? Давно пришел, и там все в порядке. Только что своими глазами видел, как люди с этого почтового пронесли на спине два тюка…

У Линя отлегло от сердца. Хотя уже ясно, что Шоу Шэн и сегодня не приедет, известно по крайней мере, что никто его не ограбил.

Вся улица только и говорила, что о шанхайских событиях. Приказчики сквозь шум выкрикивали: «Японские ублюдки!» Кто-то заорал на всю улицу:

— Кто купит японские товары — тот черепаший выродок!

Услышав это, Минсю вспыхнула, но господин Линь и бровью не повел. Ведь все торгуют японскими товарами, к тому же, выложив несколько сот юаней, каждый торговец получил на то специальное разрешение («надо только сорвать японские этикетки!»). Все товары в лавке Линя именовались отныне «отечественными», и покупатели, повторяя «отечественные, отечественные!», охотно их разбирали. Из-за шанхайских событий никто из этих людей, заполонивших улицу, и думать не хотел о торговле, один Линь не переставал размышлять о делах. Не желая брать в меняльной лавке ссуду под высокие проценты, он решил договориться с представителем шанхайской фирмы, чтобы тот подождал еще денек-другой: ведь Шоу Шэн должен вернуться самое позднее завтра к вечеру. Но представитель наотрез отказался от переговоров:

— Вы умный человек, хозяин Линь, как же вы можете предлагать такие вещи! В Шанхае бои, не сегодня завтра перестанут ходить поезда, и мне бы очень хотелось уехать нынче же вечером! С какой стати я должен ждать? Прошу вас вернуть весь долг сполна, чтобы завтра утром я мог уехать. Ведь я на службе — поймите!

Дальнейшие разговоры были бесполезны, пришлось скрепя сердце отправиться в меняльную лавку. А вдруг эти «денежные макаки» пронюхали, что он в стесненном положении, тогда они не упустят случая «пограбить на пожаре» и заломят высокие проценты. Кто мог ожидать, что дело примет совсем другой оборот? Выслушав господина Линя, управляющий, этот чахоточный субъект, ничего не ответил — он был занят своим старинным кальяном, с бульканьем пропускал сквозь него дым, и лишь когда фитиль догорел, неторопливо вымолвил:

— Ничего не получится! Японцы начали военные действия, в Шанхае свернулась торговля, все банки и меняльные конторы закрыты — кто знает, когда все это кончится! А без Шанхая наша контора все равно что краб без ног; денежные переводы не поступают, мы вынуждены отказывать даже более солидным клиентам, чем ваша уважаемая фирма. Прошу извинить, рад бы помочь — да не могу!

Господин Линь оторопел. Он был уверен, что этот чахоточный нарочно сгущает краски, чтобы завысить проценты, и уже хотел изложить свою просьбу более убедительно. Но тот неожиданно добавил:

— Мой хозяин получил известие, что ожидаются большие беспорядки, и приказал нам ограничить операции! Ваша уважаемая фирма задолжала нам пятьсот юаней, двадцать второго еще сто, итого шестьсот. К концу года вы должны с нами полностью рассчитаться. Как старого клиента, мы извещаем вас заранее, чтобы не поставить вас в неловкое положение и избежать излишних пререканий.

— Но… у меня сейчас весьма сложное положение, — с трудом проговорил господин Линь, выйдя наконец из оцепенения. — Все зависит от того, как я соберу долги.

— Хе! Не надо скромничать! В последние дни дела вашей фирмы идут лучше, чем у других, — неужели какие-то шестьсот юаней для вас такая большая сумма? Итак, я вам все разъяснил, надеюсь, вы рассчитаетесь с нами сполна и я смогу доложить об этом хозяину, — холодно закончил управляющий и встал.

Господин Линь похолодел. Положение было отчаянное, но, собрав всю свою выдержку, он с невозмутимым видом покинул контору.

Только теперь он понял, что война в далеком Шанхае отразилась и на его делах. Да, тяжелый нынче выдался конец года: представитель из Шанхая требует денег, меняльная лавка не дает отсрочки даже на время новогодних праздников, Шоу Шэн так и не вернулся, и неизвестно, что с ним. Год назад в городе удалось собрать всего восемьдесят процентов долгов, а теперь, похоже, и этого не выжмешь. Остается одно: закрыть лавку «на переучет», привести счета в порядок. Но это равносильно банкротству: у господина Линя давно уже нет собственного капитала, и если в один прекрасный день заняться переучетом, то все, что останется, — это только его семья из трех ртов, трое нищих!

Словно под бременем этих мыслей, господин Линь шел, все сильнее сутулясь. Проходя по мосту Вансяньцяо, он посмотрел на мутную воду и подумал: прыгнуть бы туда и разом покончить со всеми делами! Вдруг кто-то его окликнул:

— Господин Линь, это правда, что в Шанхае война? Говорят, за восточной заставой только что разместился отряд солдат. Они уже потребовали от торговой палаты заем на содержание в двадцать тысяч. В торговой палате идет сейчас заседание.

Линь быстро обернулся и узнал Чэнь Лаоци, того самого, который вложил в его дело двести юаней и, следовательно, тоже был кредитором.

— Э-э…

Вздрогнув от неожиданности и что-то пробормотав в ответ, Линь поспешно сбежал с моста и во весь дух припустил домой.

IV

В этот вечер на ужин кроме обычных блюд — мясного и двух овощных — госпожа Линь подала еще любимое кушанье мужа — тушеное мясо из ресторана «Басяньлоу» и пол-литра желтого вина.

Минсю весь ужин весело смеялась: торговля в лавке идет превосходно, новое платье из чесучи уже готово, а в Шанхае наконец-то начали бить японцев. Приступы кашля у госпожи Линь стали еще реже.

И только на душе у Линя была смертная тоска. Он грустно отхлебывал вино, поглядывая то на дочь, то на жену. Он так и не решился сообщить им зловещую новость, которая могла подействовать, как взрыв бомбы. К тому же сам он еще не совсем отчаялся, надеялся как-то выкарабкаться или по крайней мере скрыть до поры свои неудачи. Поэтому, когда торговая палата вынесла решение отпустить на содержание солдат пять тысяч и господину Линю предложено было пожертвовать двадцать юаней, он тут же дал свое согласие.

Он решил сообщить жене и дочери об истинном положении дел только в самый последний момент.

У него были свои соображения: собрать с должников хотя бы процентов восемьдесят — в крайнем случае, сослаться на войну в Шанхае и невозможность пересылки денег. Главная трудность состояла в том, что собственные его долги юаней на шестьсот превышали сумму, которую ему задолжали другие. Оставалось лишь «вырезать собственное мясо, чтобы залечить чирей»: пойти на риск, распродать товар по дешевке, наскрести немного денег и как-нибудь перебиться, а там видно будет. Кто знает, что сулит будущее? День прожил — и ладно.

Придумав выход из положения и подкрепившись бутылкой вина, господин Линь хорошо спал всю ночь, и его не мучили кошмары.

Проснулся он в половине седьмого и почувствовал легкое головокружение. Небо было пасмурным. Линь наспех проглотил пару чашек рисового отвара и отправился в лавку. Его уже ждал шанхайский представитель, сидевший там с каменным лицом. Но что окончательно сразило Линя — лавка «Юйчансян» тоже вся была заклеена цветными бумажными полосками, извещавшими о «широкой распродаже со скидкой на десять процентов»! Эти красные и зеленые полоски сразу спутали все его расчеты.

— Вы смеетесь надо мной, хозяин Линь! Вчера вечером вы мне так ничего и не ответили. Пароход отходит в восемь, и мне еще надо пересесть на поезд — я непременно должен уехать восьмичасовым пароходом! Прошу вас поторопиться, — нетерпеливо сказал шанхаец и положил на стол сжатую в кулак руку.

Пришлось принести извинения: из-за войны в Шанхае меняльные лавки прекратили операции, как старый клиент фирмы, он убедительно просит — в виде исключения — принять это во внимание.

— Значит, я должен вернуться с пустыми руками?

— Ни в коем случае. Я отдам вам все, что привезет Шоу Шэн, и если хоть грош утаю — не считайте меня человеком! — Голос Линя дрогнул, на глаза навернулись слезы.

Шанхаец продолжал сидеть, не двигаясь с места: говорить больше было не о чем, и он не стал тратить слов понапрасну. Сердце Линя громко стучало: как ни трудно ему приходилось все последние годы, он умел это как-то скрывать. Что станет с его репутацией, если все узнают, что в лавке сидит человек и ждет долга? А у него столько кредиторов! Стоит им последовать примеру шанхайского представителя, и придется тут же закрывать лавку. Пытаясь найти выход из этого безвыходного положения, господин Линь несколько раз предлагал шанхайцу пройти в комнаты и подождать там, но тот наотрез отказался.

Зашелестел холодный дождь. На улице не было ни души. За все свое существование не выглядела она в эту пору так тоскливо. Северный ветер завывал в вывесках. Дождь перешел в мокрый снег. Приказчики по обеим сторонам улицы словно застыли у своих прилавков…

Линь вяло перебрасывался с кредитором ничего не значащими словами. Появилась Минсю, подошла к наружной двери и уставилась на поливаемую дождем улицу. Все сильнее кашляла за перегородкой госпожа Линь. Господин Линь старался поддержать разговор, следил глазами за дочерью, прислушивался к кашлю жены, а сам с горечью думал о том, что за всю свою жизнь не знал, что такое счастье. До каких же пор будут на него сыпаться беды и кто в этом виноват?

Наконец шанхаец несколько смягчился:

— Вы, хозяин, человек неплохой, торгуете усердно, добросовестно. Лет двадцать назад вы бы, пожалуй, и разбогатели. А нынче не те времена: налоги тяжелые, расходы большие, торговля никудышная — только с вашим умением еще и можно как-то продержаться.

Из скромности Линь только вздохнул и горько усмехнулся.

Помолчав, гость из Шанхая продолжал:

— Рыночная конъюнктура в вашем городке куда хуже, чем год назад, не правда ли? Во внутренних районах вся торговля держится на деревне, а крестьяне обнищали, что тут поделаешь?.. О, уже девять часов! Где же ваш приказчик?.. На него можно положиться?

Страх закрался в сердце Линя, он даже не нашелся сразу, что сказать. Приказчик опытный, лет восемь прослужил, и до сих пор ничего с ним не случалось — но за кого можно поручиться до конца! К тому же все сроки прошли, а его нет!

Заметив на лице Линя замешательство, шанхаец как-то странно усмехнулся. Вдруг Минсю обернулась и взволнованно крикнула:

— Папа, Шоу Шэн идет! Грязный весь!

В ее голосе тоже было что-то необычное. Господин Линь вскочил, испуганный и обрадованный, хотел выбежать из-за прилавка, но от волнения почувствовал слабость в ногах.

В лавку стремительно вошел Шоу Шэн. Он и вправду весь был в грязи, и так запыхался, что опустился на стул, не в силах произнести ни слова. Линь сразу понял, что дела плохи, и, растерявшись, тоже молчал. Шанхаец нахмурился. Наконец Шоу Шэн, переведя дух, заговорил:

— Ну и страху натерпелся! Едва не сцапали!

— Стало быть, это правда, что бандиты напали на пароход? — пересилив страх, спросил Линь с замиранием сердца.

— Какие бандиты? Солдаты облаву устроили! Вчера вечером я опоздал на скорый. Утром сел на рейсовый, и вдруг пронесся слух, будто его здесь конфискуют, — он и остановился у восточной слободы. Выхожу на берег, не прошел и половины ли, как нарвался на солдат. Бегаю я быстро и удрал от них кратчайшим путем, по переулкам. А вот Амао, из портняжной лавки «Баосян», которая на западной стороне, — того так и увели… Чуть не пропал, черт их дери!

Шоу Шэн отвернул полу халата, вытащил из набрюшного кармана узелок и протянул хозяину.

— Здесь все. Эта лавка «Хуанмао», в Лиши, очень ненадежна, на будущий год с такими надо быть поосторожнее! Пойду умоюсь, переоденусь и сразу вернусь.

Господин Линь пощупал узелок, и лицо его чуть просветлело. Пройдя за конторку, он развязал узелок и прежде всего взглянул на расчетную ведомость, пощелкал на счетах, потом пересчитал наличные. Всего оказалось одиннадцать юаней даянами, двести мао сяоянами, четыреста двадцать юаней ассигнациями, сверх того еще было два краткосрочных векселя меняльной конторы — один на пятьдесят ланов, другой — на шестьдесят пять. Если даже все подчистую отдать шанхайцу, все равно останется больше ста юаней долга.

Линь сосредоточенно размышлял, время от времени украдкой поглядывая на шанхайского гостя, который сидел и курил. Наконец, тяжело вздохнув, он протянул ему векселя и четыреста юаней ассигнациями. Шанхайца долго еще пришлось уговаривать, прежде чем он кивнул и сказал «ладно».

Но, дважды просмотрев векселя, представитель фирмы вдруг заметил с усмешкой.

— Извините, хозяин Линь. Надеюсь, вас не затруднит обменять эти векселя и уплатить мне наличными!

— Пожалуйста, пожалуйста, — поспешно ответил господин Линь, быстро поставил на оборотной стороне векселей печать своей лавки и отправил одного из приказчиков в «Хэнъюань», наказав ему взять деньги банкнотами. Приказчик быстро вернулся — однако с пустыми руками. В «Хэнъюане» векселя взяли, но деньги дать отказались, заявив, что векселя пойдут в погашение долга.

Не обращая внимания на снег, который уже валил вовсю, не захватив даже зонтика, господин Линь сам побежал в меняльную лавку. Все было напрасно.

— Ну как, хозяин? — нетерпеливо спросил шанхаец, глядя в расстроенное лицо Линя.

Тот, чуть не плача, только вздохнул. Что было делать, пришлось умолять шанхайца о новой уступке. На помощь хозяину пришел Шоу Шэн. Они вместе поклялись, что оставшиеся двести с лишним юаней непременно переведут в Шанхай к десятому числу следующего месяца. Старые клиенты шанхайской фирмы, они всегда аккуратно, ни слова не говоря, рассчитывались с долгами три раза в год, что поделаешь, если вдруг возникли непредвиденные затруднения, это не их вина — такова обстановка…

И все же пришлось добавить еще пятьдесят юаней, вырученных за последние дни в лавке. Лишь после этого удалось выпроводить назойливого гостя, от которого уже разболелась голова…

На улице все еще кружились хлопья снега. Было уже одиннадцать часов, и покупатели совсем исчезли. Погрустив, Линь стал совещаться с Шоу Шэном, как собрать долги с городских жителей. Вид у обоих был озабоченный: уверенности, что удастся собрать эти шестьсот с лишним юаней, не было никакой. Наклонившись к самому уху хозяина, Шоу Шэн тихо сказал:

— Поговаривают, что лавка «Цзюйлун» в южной слободе и лавка «Хэюань» в западной вот-вот обанкротятся! А они задолжали нам почти триста юаней. Надо принять меры, потом с них ничего не получишь!

Господин Линь изменился в лице, губы у него задрожали. А Шоу Шэн, почти шепотом, сообщил совсем ужасную новость:

— А еще… еще ходят слухи… это уже про нас. Они, видать, и до «Хэнъюаня» дошли — потому они так на нас и жмут, да и шанхайский сборщик что-то пронюхал… Кто же это нам так пакостит? Уж не они ли?

И Шоу Шэн кивнул в сторону «Юйчансяна».

Проследив за его взглядом, Линь долго молчал с убитым видом.

Всем своим сердцем, которое то замирало, то болезненно сжималось, он чувствовал, что это конец. Спасение было бы просто чудом! Гоминьдановские бонзы его шантажируют, меняльная контора прижимает, конкуренты вредят, должникам грозит банкротство — кто сможет вынести столько ударов! И за что ему такая жизнь? Эта лавчонка досталась ему от отца, и он всегда берег отцовское наследство: торговал усердно, никому не пакостил, не делал ничего дурного. И предки его никому не пакостили, никого не обманывали — почему же ему так не везет!

Увидев, что Линь совсем расстроился, Шоу Шэн стал его утешать, хотя и сам не мог сдержать тяжелый вздох:

— Вы, хозяин, не горюйте: пусть себе говорят. В голодный год много всякого вздора болтают. У нас в городке, я слыхал, из десяти лавок девять не знают, как дотянуть до конца года. Положение скверное, торговля — хоть брось, даже самые богатые лавки бедствуют. Не нам одним трудно! Уж если небо рухнет — всем конец! Торговая палата должна найти какой-то выход: нельзя допустить, чтобы торговля совсем захирела!

Снег повалил еще сильнее. Улица стала совсем белой. Пробежала собака, отряхнула с себя налипший снег и, поджав хвост, исчезла. Никогда еще под Новый год не была эта улица такой унылой и безлюдной!

А в далеком Шанхае в эти часы тяжелые орудия японцев нещадно громили переполненные товарами торговые кварталы…

V

Прошли наконец невеселые новогодние праздники. В городке закрылось двадцать восемь крупных и мелких лавок, в их числе весьма солидный магазин шелковых тканей. Лопнули и лавки «Цзюйлун» и «Хэюань», задолжавшие господину Линю триста юаней. В самый канун Нового года Шоу Шэн полдня проторчал в этих лавках, но сумел выколотить лишь юаней двадцать с небольшим. После него уже ни одному кредитору не удалось получить ни гроша: хозяева лавок скрылись.

Господину Линю, благодаря заступничеству председателя торговой палаты, пока еще не надо было скрываться, но четыреста с лишним юаней, которые он задолжал меняльной лавке «Хэнъюань», надо было непременно вернуть к пятнадцатому числу, причем на кабальных условиях: уже пятого числа, в день открытия послепраздничной торговли, лавка «Хэнъюань» пришлет в лавку Линя своего «контролера», который будет забирать восемьдесят процентов ежедневной выручки в счет погашения долга.

Все четыре дня Нового года в доме Линя было мрачно, как в ледяном погребе. Хозяин без конца вздыхал, а кашель хозяйки был громче новогодних хлопушек. Дочь не кашляла и не вздыхала, но впала в тупое оцепенение — будто много лет страдала желтухой.

Ее новое шелковое платье пришлось заложить, чтоб расплатиться с нянькой. Один из приказчиков с семи утра ждал у дверей единственного в городе ломбарда и только в девять протиснулся сквозь толпу с двумя юанями в руке. На этом прием вещей был прекращен.

Больше двух юаней в ломбарде не давали, сколько бы ни стоило платье или какая другая вещь. Это была самая высокая цена. Так и говорили: «Держи два юаня — и проваливай!» Случалось, какой-нибудь крестьянин, дрожа от холода, стаскивал с себя ватную куртку, а приказчик, встряхнув, швырял ее обратно и злобно кричал: «Не принимаем!»

В первый день праздников установилась ясная погода. На площади перед храмом Гуаньди открыли, как обычно, новогоднюю торговлю бродячие лоточники, собрались ярмарочные актеры и фокусники. Люди лениво прохаживались между лотками, ощупывали пустые карманы и отходили прочь. Дети, дергая матерей за подол, не хотели уходить от лотков с хлопушками, и матери награждали их оплеухами.

Лоточники, прибывшие в город в расчете на новогодние барыши, не могли покрыть даже расходов на пропитание и, не имея чем расплатиться на постоялом дворе, каждый день бранились с хозяином.

Только циркачам и фокусникам удалось выручить целых восемь юаней. По этому случаю господа из комитета гоминьдана пригласили их к себе и поздравили с «улучшением конъюнктуры».

Четвертого вечером господин Линь, с трудом выкроив три юаня, устроил пирушку для своих друзей-приказчиков, чтобы выпить с ними, как водится, «вина пяти дорог» и посоветоваться, как торговать завтра. Сам он давно уже все продумал. Продолжать торговлю можно только себе в убыток. Закрыть лавку — значит оставить семью без средств к существованию. К тому же горожане как-никак должны ему еще четыреста — пятьсот юаней: вряд ли он их получит, если закроет лавку. Оставалось одно — сократить расходы, однако налогов и поборов все равно не избежать, разных обложений — тем более. Уволить кого-нибудь из приказчиков? Но у него их всего трое; Шоу Шэн — его и правая и левая рука сразу, да и двух остальных жалко; к тому же одному ему не управиться в лавке. А в доме экономить больше не на чем, няня и та уволена. Придется оставить все как есть и, несмотря ни на что, продолжать торговлю. Может, Гуаньинь смилостивится над крестьянами и весной пошлет им урожай на коконы, тогда он сможет возместить убытки.

Но чтобы торговать — нужны товары, вот в чем главная загвоздка. А если не послать в Шанхай наличные, товаров не получишь. Бои в Шанхае становились все ожесточеннее, о кредите и думать было нечего. Распродать остатки? Но в лавке ничего уже не осталось, кроме пустых картонных коробок из-под трикотажа, которые лишь для вида лежат на полках. Только тазов и полотенец пока еще достаточно.

Вино выпили без радости и, как ни почесывали себе щеки, сколько ни ковыряли в ушах, так ни до чего и не додумались. Заговорили кто о чем, и кто-то из приказчиков сказал:

— Ну и времена! Человеку нынче хуже, чем собаке! В Шанхае, говорят, Чапэй дотла сожгли, сотни тысяч жителей бежали в чем были. Район Хункоу уцелел, но люди бежали, ничего с собой не захватив, — японцы не разрешили. Квартплата в Шанхае подскочила в несколько раз, и все бегут в деревню; вчера и в наш городок прибыла партия беженцев, на вид — люди состоятельные, а деваться некуда!

Господин Линь качал головой и вздыхал. А Шоу Шэна вдруг осенило. Отложив в сторону палочки, он поднял чарку с вином, залпом осушил ее и сказал, усмехаясь:

— Вы слышали, хозяин, что сказал Асы? Теперь мы начисто распродадим все наши тазы и полотенца, мыло и чулки, зубной порошок и зубные щетки!

Господин Линь удивленно вытаращил глаза.

— Это для нас великий шанс, хозяин! Ведь у беженцев, я уверен, есть кое-какие деньги, и они, уж конечно, купят себе что-нибудь из предметов первой необходимости. Верно ведь? Так что не будем зевать!

Шоу Шэн налил себе еще чарку и залпом осушил ее. Он весь сиял. Приказчики, сообразив, в чем дело, от радости захохотали. И только Линь ничего не понимал. Последние неудачи лишили его смекалки.

— Зря радуешься! Тазы и полотенца есть и в других лавках, — сказал он с сомнением.

— Да у нас же их больше, чем у других! Вы что, забыли, хозяин? В «Юйчансяне» и десятка тазов не наберется, да и те завалящие. Нет, это дело нельзя выпускать из рук! Надо написать объявления и быстро их расклеить по всем четырем концам, а также там, где разместились беженцы… Где они остановились, Асы, не знаешь?

— Кто у родных живет, а у кого нет родных — пустые помещения снимают на шелкомотальной фабрике, в западной слободе, — ответил, просияв, Асы. Он был рад, что неожиданно оказал хозяину такую услугу.

Наконец и Линь понял. Он сразу приободрился и тут же набросал проект объявления с перечнем имеющихся в лавке предметов повседневного обихода — по грубому подсчету, получалось больше десятка названий. Следуя практике больших шанхайских магазинов, где покупателям предлагались «наборы товаров на один юань», он составил набор из таза, полотенца, зубной щетки и порошка, а в объявлении написал большими буквами: «Весьма умеренные цены. Наборы товаров на один юань». Красной и зеленой бумаги в лавке оставалось еще достаточно. Шоу Шэн разрезал ее на большие листы и, взяв кисть, принялся писать. Двое приказчиков и ученики торопливо хватали тазы, полотенца, щетки и порошок и упаковывали в наборы. Рук не хватало, и господин Линь позвал на помощь дочь: она писала, перевязывала и даже составила из разной обиходной мелочи еще несколько наборов ценой в один юань.

За хлопотами прошла почти вся ночь — кончили лишь к пятой страже. Когда наутро под треск хлопушек открылись двери лавок, у Линя снова все преобразилось. Написанные ночью объявления еще до рассвета были расклеены в разных местах. У шелкомотальной фабрики в западной слободе объявления расклеивал сам Шоу Шэн. Они вызвали у живших на фабрике беженцев настоящий переполох: все сбежались, приняв их за сводку последних новостей.

Госпожа Линь, поднявшись в пятую стражу, зажгла перед фарфоровой богиней курительную свечку и, ползая по полу, долго отбивала поклоны. О чем только она не молилась! Даже о том, чтобы богиня продлила войну и ниспослала побольше беженцев…

Все шло как по маслу — именно так, как и предвидел Шоу Шэн. В день открытия послепраздничной торговли только у Линя дела обстояли отлично; к четырем часам пополудни он, сам того не ожидая, наторговал на сто с лишним юаней — эта была рекордная выручка в городке за последние десять лет. Наибольшим спросом, естественно, пользовались «наборы за один юань», но и заграничные зонтики, и галоши тоже пошли в ход. А как приятно было торговать! Пусть беженцы, а все же это были шанхайцы. Они не мелочились, как крестьяне или местные жители, покупали сразу, едва взглянув на вещь, и тут же расплачивались наличными, не привередничали, не требовали скидки.

Всякий раз, как Минсю, радостно возбужденная, влетала в комнату, чтобы похвастать новыми успехами, госпожа Линь подползала к фарфоровой статуэтке и отвешивала поклоны. Хорошо бы выдать дочь за Шоу Шэна — только слишком уж велика разница в летах! Он частенько поглядывал на семнадцатилетнюю хозяйскую дочку, которая расцвела на его глазах…

Одно только омрачало радость господина Линя: меняльная контора, нисколько не щадя его репутации, прислала своего человека, который забрал восемьдесят процентов всей дневной выручки. Кроме того, неизвестно по чьему наущению, явились его пайщики — Чжу Саньтай, Чэнь Лаоци и вдова Чжан — и потребовали вперед свои проценты, заявив, что им «нужны деньги на пропитание». И не только проценты, но и часть вклада! Впрочем, была и приятная новость: кто-то сказал, что прибыла еще одна партия беженцев…

Желая как-то отблагодарить приказчиков, господин Линь добавил на ужин два мясных блюда. Все восхищались талантами Шоу Шэна. Но радость господина Линя была несколько омрачена: отдать пайщикам вклады — в начале года это не предвещало ничего хорошего.

— Да что они понимают, эти трое! — с досадой сказал Шоу Шэн. — Их наверняка кто-то науськивает!

И он указал на ту сторону улицы. Господин Линь кивнул. Именно потому, что эти трое ничего не смыслят, с ними трудно сладить: старик и две несчастные, одинокие женщины; добром с ними не договоришься, прибегнуть к строгости — тоже нельзя. После долгих раздумий Линь решил, что придется, видимо, сходить к председателю торговой палаты, попросить его, чтобы тот сам потолковал с этими недотепами. Шоу Шэн одобрил его намерение.

После ужина, подсчитав дневную выручку, господин Линь отправился к председателю торговой палаты.

Узнав о причине визита, председатель обещал помочь. При этом он расхваливал коммерческие таланты господина Линя, выразив уверенность, что фирма не только выстоит в борьбе со всеми трудностями, но и добьется преуспеяния. После чего, поглаживая подбородок, вдруг усмехнулся и, наклонившись к визитеру, сказал:

— Есть тут одно дельце, давно собирался вам сказать, да все как-то не представлялось случая… Начальник городского управления господин Бу, уж не знаю где, видел вашу дочь, и она ему приглянулась… Начальнику под сорок, а у него еще нет потомства: две женщины в доме — и ни одна не рожает. Если бы ваша дочь родила ему сына, он сделал бы ее госпожой начальницей. Тогда и я был бы облагодетельствован его милостями!

Господину Линю и во сне не снилась такая закавыка — в растерянности, он слова не мог вымолвить. А председатель продолжал вполне серьезно:

— Мы старые друзья и обо всем можем говорить начистоту. По прежним понятиям, это может показаться не совсем пристойным — да и то, как еще посмотреть. Нынче же, если только ваша дочь согласится, все сочтут это вполне приличным. И раз уж господин начальник возымел такое желание, ответить ему отказом — значило бы навлечь на себя кучу неприятностей. Соглашайтесь — тогда по крайней мере у вас будет надежда на будущее. Я хорошенько все это продумал, потому и говорю с такой уверенностью.

— Да, да, я не сомневаюсь в ваших дружеских чувствах… Но я небогат, девчонка моя не получила никакого воспитания — где уж нам знаться с господином начальником, — с трудом сдерживая волнение, пролепетал господин Линь.

— Ха-ха-ха! Так не вы с начальником — начальник с вами хочет знаться! А впрочем, ступайте домой и посоветуйтесь с вашей досточтимой супругой, а я при встрече скажу начальнику, что мне еще не представилось случая поговорить с вами. Идет? Но прошу вас, поторопитесь с ответом!

— Д-да… — только и смог выдавить из себя господин Линь после долгой паузы, и лицо его покрылось мертвенной бледностью.

Вернувшись домой, он выслал дочь из комнаты и во всех подробностях пересказал жене разговор с председателем торговой палаты. Не успел он кончить, как у госпожи Линь начался такой приступ кашля, что, пожалуй, слышно было в соседних домах. Переведя наконец дух, она сказала:

— Разве можно на такое согласиться?! Да я Минсю не то что в наложницы — в жены не отдам в чужой дом!

— Вот и я так же думаю, только…

— Торгуем по закону, правил не нарушаем, не может же он отнять у нас дочь силой!

— Но он придираться начнет, шантажировать! Эти люди хуже бандитов, — чуть не плача, ответил муж.

— Уж лучше мне, старухе, погибнуть! О Гуаньинь, избавь нас от бед и напастей! — Голос у госпожи Линь дрогнул, она поднялась и, шатаясь, направилась к двери.

— Куда ты? — крикнул господин Линь, преграждая ей дорогу.

В комнату вошла Минсю. Лицо ее было бледно, взгляд неподвижен: она явно что-то слышала. Госпожа Линь порывисто обняла дочь и, задыхаясь от кашля, плача, запричитала:

— Не отдам я тебя, доченька, лучше жизни лишусь! Я хворая тебя растила. Умирать — так вместе! Отдали бы тебя за Шоу Шэна, ничего бы этого не случилось! Бандиты! Неба они не боятся!

— Мама! — вскрикнула Минсю — и разрыдалась.

Господин Линь вздыхал, нервно потирая руки. Сцена становилась уже неприличной. Домик маленький, тесный, соседям все слышно, да и слезы в Новый год — дурная примета. Сдерживая досаду, Линь принялся успокаивать жену и дочь.

В эту ночь они почти не спали. Обуреваемый невеселыми думами, господин Линь беспокойно ворочался с боку на бок, а ведь рано утром надо было идти в лавку. Он с замиранием сердца прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы: ему казалось, что управляющий Бу уже разыскивает его, чтобы затеять скандал…

Наконец он взял себя в руки и попробовал собраться с мыслями: торговец он честный, законов не нарушает, ничего ему на надо — только бы дела шли успешно да не было бы долгов, — за что же его шантажировать? Дела сейчас пошли неплохо. Так, на беду, дочь выросла хорошенькой! Просватать бы ее раньше, все бы и обошлось. Может, председатель торговой палаты и вправду поможет, как обещал? Во всяком случае, надо бы упросить его, чтоб нашел какой-нибудь выход… Опять жена раскашлялась, ох уж эта ее болезнь!

Едва рассвело, Линь был уже на ногах. Глаза покраснели и припухли, голова кружилась. Но что поделаешь? Торговля не ждет. Нельзя же все взваливать на одного Шоу Шэна — за эти дни он совсем вымотался.

Господин Линь сидел за своей конторкой и терзался тревожными мыслями. Дела шли неплохо, но стоило появиться в лавке какому-нибудь верзиле, как Линь испуганно вздрагивал, подозревая, что его подослал управляющий Бу.

Как ни странно, торговля в этот день превзошла все ожидания. К полудню выручка достигла чуть ли не шестидесяти юаней, причем среди покупателей были и местные жители. Товар прямо рвали из рук — так бывает лишь на аукционах. Но радость господина Линя была омрачена недобрыми предчувствиями. И действительно, за обедом Шоу Шэн тихо сказал:

— По городу опять слухи… будто вы распродаете по дешевке разный хлам, чтобы наскрести денег и удрать!

От ужаса и возмущения Линь не знал, что и сказать. Но тут в лавку ввалились два молодца в форме:

— Кто здесь хозяин Линь?

Господин Линь торопливо встал, и не успел ответить, как его схватили и поволокли к выходу. Шоу Шэн бросился следом, пытаясь узнать, в чем дело. Но его остановил грубый окрик:

— А ты кто такой? А ну, катись отсюда! Его допрашивать будут, в комитете гоминьдана!

VI

После обеда Линь не вернулся. Торговля шла бойко, и Шоу Шэн ни на минуту не мог отлучиться из лавки, чтобы разузнать о хозяине. От госпожи Линь хотели все скрыть, но проговорился мальчик-ученик. От потрясения ее чуть не хватил удар. Она ни за что не соглашалась отпустить Минсю в лавку и все твердила:

— Отца схватили, теперь и тебя уведут!

Она позвала Шоу Шэна и стала его расспрашивать, но приказчик, желая хоть как-то утешить хозяйку, скрыл правду:

— Да вы не волнуйтесь, ничего не случилось! Хозяин пошел в комитет гоминьдана уладить вопрос о вкладах. Торговля идет хорошо, и бояться нам нечего.

А Минсю он сказал совсем тихо, чтобы госпожа Линь не расслышала, что пока ничего еще не известно. Он велел ей взять себя в руки и не отходить от матери — все дела он возьмет на себя. Минсю в растерянности слова не могла вымолвить — и лишь кивала головой.

Занятый хлопотами в лавке, вынужденный поминутно отвлекаться и что-то придумывать в ответ на бесконечные расспросы хозяйки, Шоу Шэн так и не смог улучить время, чтобы пойти разузнать, что с хозяином. Но к вечеру, когда уже стали зажигать лампы, явился председатель торговой палаты и сообщил, что господин Линь задержан по приказу комитета гоминьдана: по городу разнесся слух, будто Линь собирается бежать, прихватив с собой всю наличность. Между тем, помимо задолженности в меняльной лавке и шанхайской фирме, за ним еще числятся ничем не обеспеченные вклады трех горемык — Чжу Саньтай, Чэнь Лаоци и вдовы Чжан — на общую сумму в шестьсот пятьдесят юаней. Оберегая их интересы, комитет гоминьдана счел необходимым задержать господина Линя, чтобы тот погасил задолженность и по этим вкладам.

Шоу Шэн помертвел от страха.

— А нельзя ли, — спросил он наконец, — отпустить хозяина на поруки? Ведь иначе он не сможет достать денег!

— Хе! На поруки! Да кто же просто так его отпустит?

— Прошу вас, господин председатель, придумайте что-нибудь, сделайте доброе дело. Вы всегда были дружны с хозяином, умоляю вас: сделайте доброе дело!

Председатель нахмурился, подумал с минуту, многозначительно посмотрел на Шоу Шэна, отвел его в дальний угол и сказал вполголоса:

— Мне не безразлична судьба твоего хозяина! Но скажу тебе по правде, плохи его дела! Я просил управляющего Бу о содействии, но он обещал похлопотать лишь при одном условии — чтобы твой хозяин дал согласие на одно дело. Я только что видел в комитете гоминьдана твоего хозяина и уговорил его согласиться. Казалось, на этом все и кончится. Но воспротивился этот рябой из комитета, этот мерзавец…

— Неужто он посмел пренебречь мнением господина начальника?

— В том-то и дело! Стал разглагольствовать о том о сем — господин управляющий уж и не знал, как от него отвязаться… В общем, они переругались! И теперь дело застопорилось намертво.

Шоу Шэн помолчал немного, вздохнул.

— Но ведь хозяин ни в чем не виноват, — сказал он наконец.

— А кого это интересует? У них сила — у них и право! Поговори с хозяйкой, успокой ее: ничего страшного пока не случилось, но надо действовать — придется, видимо, немного раскошелиться!

И, показав два поднятых вверх пальца, председатель торговой палаты удалился.

Шоу Шэн задумался, не зная, на что решиться. Ничего не ответил он и на расспросы приказчика. Как сказать хозяйке о разговоре с председателем? И опять же новые расходы! Шоу Шэн не знал, есть ли у хозяйки какие-нибудь сбережения; что касается лавки, здесь ему точно было известно: восемьдесят процентов всей выручки за последние два дня забрала меняльная лавка «Хэнъюань», осталось всего юаней пятьдесят — а что сделаешь с такими деньгами! Председатель торговой палаты намекнул, что потребуется две сотни. Да еще неизвестно, хватит ли! Если так и дальше пойдет, самая успешная торговля не поможет. Шоу Шэн приуныл…

Его позвали в комнаты. Надо было идти и принимать решение в соответствии с обстановкой…

Держась за плечо дочери, госпожа Линь, задыхаясь, спросила:

— Что сказал председатель торговой палаты?

— Его здесь не было! — попытался схитрить Шоу Шэн.

— Не лги, я все знаю: ты чуть не умер от страха, Минсю мне все сказала!

— Не волнуйтесь, хозяйка, ничего особенного председатель не сказал… За хозяина будет хлопотать управляющий Бу…

— Кто?! Управляющий Бу?! О вселюбящая, всемилостивейшая богиня, избавь нас от его хлопот! Теперь я знаю, что твой хозяин погиб! И мне незачем жить! Вот только Минсю… Я за нее боюсь! Уезжай вместе с ней. Шоу Шэн, вы хорошая пара! Береги ее, а мне ничего больше не надо! Скорей уезжайте! Они придут за ней! Эти бандиты не знают пощады! О бодисатва Гуаньинь, да сотвори же чудо!

Шоу Шэн молчал, широко раскрыв глаза. Он решил, что хозяйка тронулась, — но она вроде бы не походила на сумасшедшую… Он украдкой взглянул на Минсю, и сердце его забилось: девушка вся зарделась и молчала, опустив голову…

— Брат Шоу Шэн, брат Шоу Шэн! — крикнул, вбегая в комнату, ученик. — Тебя там спрашивают!

Шоу Шэн быстро вышел, решив, что снова явился председатель торговой палаты. Но перед ним стоял хозяин лавки «Юйчансян».

«А этому что надо?» — подумал Шоу Шэн, впившись взглядом в лицо господина У.

Господин У осведомился о хозяине и, улыбнувшись, несколько раз повторил: «Это пустяки, пустяки». Но его улыбка сразу насторожила Шоу Шэна.

— Вот пришел к вам разжиться товаром, — сказал господин У уже совсем другим тоном и вынул из рукава листок бумаги. Это был полный список — свыше десятка строк — всех имевшихся в лавке Линя наборов ценой в один юань.

Вот оно что! Теперь все стало ясно.

— Хозяина нет, — сказал приказчик, — а я не вправе без него распоряжаться.

— Тогда поговори с хозяйкой!

Шоу Шэн стоял в нерешительности и молчал. Он понял теперь, почему арестовали хозяина. Сначала пустили слух, будто господин Линь задумал бежать, потом его арестовали, а теперь хозяин «Юйчансяна» явился за товаром — все одной ниткой связано. Приказчика охватили возмущение и страх. Он хорошо понимал: если выполнить требование господина У — значит, конец и торговле Линя, и его собственным надеждам… Если не выполнить — страшно подумать, какую еще подлость они сотворят! И он решил испытать гостя:

— Что ж, пойду потолкую с хозяйкой. Но ведь женщина согласится отдать товар только за наличные…

— За наличные? Да ты смеешься, Шоу Шэн?

— Такой уж у нее характер, ничего не поделаешь. А лучше всего отложить разговор до завтра. Председатель торговой палаты только что сообщил, что господин Бу обещал похлопотать о хозяине, так что хозяин, надо думать, скоро вернется, — подчеркнуто сухо сказал Шоу Шэн и сунул список в руки господина У.

Гостя передернуло. Он отшвырнул листок бумаги и закричал:

— Ладно, ладно, пусть за наличные! Только сегодня же сдай товар!

Шоу Шэн снова отправился в комнаты, обо всем рассказал хозяйке и стал ее уговаривать:

— Председатель торговой палаты сказал, что хозяина там никто не обижает, но выпустить могут только за деньги. В лавке всего пятьдесят юаней. Сейчас придут из «Юйчансяна» за товаром — судя по списку, заберут юаней на полтораста. Пусть забирают: главное — выручить хозяина!

Госпожа Линь залилась слезами, приступ кашля помешал ей говорить — она лишь махала руками и колотилась головой об стол. Увидев, что толку не добьешься, Шоу Шэн тихо вышел из комнаты. У дверей его догнала Минсю, бледная и дрожащая.

— Мама просто рехнулась, — глухо сказала она. — Все твердит, что папу убили! Отдай все хозяину «Юйчансяна», только папу спаси! Брат Шоу Шэн, ты…

Минсю покраснела и убежала в комнаты. Шоу Шэн в оцепенении долго глядел ей вслед, потом резко повернулся — он решил выполнить требование господина У и взять всю ответственность на себя: ведь дочь хозяина с ним заодно!

В лавке накрыли к ужину, но Шоу Шэну было не до еды. Дождавшись денег от хозяина «Юйчансяна», он зажал сотню юаней в руке, еще восемьдесят сунул в карман и со всех ног помчался к председателю торговой палаты.

Через полчаса приказчик вернулся вместе с господином Линем. Увидев мужа живым и невредимым, госпожа Линь вскочила в испуге, а потом стала отбивать поклоны перед изображением Гуаньинь. Она с таким неистовством билась головой об пол, что этот стук даже заглушал ее кашель… Минсю стояла рядом, ее глаза, все в слезах, блестели от счастья…

Шоу Шэн вынул из кармана сверток и положил на стол.

— Вот все, что осталось: восемьдесят юаней.

Господин Линь вздохнул и, помолчав, сказал убитым голосом:

— Лучше бы я там умер! Без денег все равно не жить!

Госпожа Линь не могла слова вымолвить от волнения. Минсю тихо всхлипывала. Линь вздохнул:

— Весь товар выбрали дочиста! Торговать больше нечем, а долги камнем висят на шее…

— Хозяин! — окликнул его Шоу Шэн и, обмакнув палец в чай, написал на столе: «Бегите!»

Господин Линь покачал головой и взглянул на жену и дочь. На глазах его были слезы.

— Это единственный выход. Сотню юаней еще можно наскрести, берите их и уезжайте — на месяц-другой хватит. А уж я здесь сам как-нибудь управлюсь.

Шоу Шэн сказал это совсем тихо, но госпожа Линь услышала — и крикнула:

— И ты с Минсю уезжай! А меня оставьте, я смерти не боюсь!

И, словно молодая, бросилась вверх по лестнице. Минсю с криком кинулась вдогонку. Линь чувствовал, что сейчас свершится что-то важное, и в оцепенении ждал развязки.

— Хозяин, — тихо сказал Шоу Шэн, — забирайте барышню и уезжайте! Иначе хозяйка не успокоится! Она боится, что дочь похитят…

Линь кивнул головой, все еще не зная, на что решиться.

Послышался плач Минсю. Линь и приказчик бросились наверх — но навстречу им вышла госпожа Линь с пакетом из плотной бумаги в руках.

— Зайдите ко мне и выслушайте, что я скажу, — сказала она, возвращаясь к себе в комнату.

— Вот здесь мои сбережения. — Она указала на пакет. — Двести с лишним юаней. Половину возьмите себе! Минсю я отдаю за Шоу Шэна. Завтра вы с отцом уедете, а я пока останусь здесь, и Шоу Шэн со мной. Мне уже недолго осталось. А теперь поклонитесь мне, чтобы я была спокойна! — Госпожа Линь взяла за руку Минсю и Шоу Шэна.

Они поклонились и, покраснев, потупились. Взглянув украдкой на Минсю, Шоу Шэн увидел на ее залитом слезами лице улыбку.

Господин Линь вздохнул с облегчением.

— Ну и отлично, так тому и быть. Но раз уж ты остаешься, Шоу Шэн, смотри — будь осторожен!

VII

Лавка Линя закрылась, и весть о бегстве хозяина разнеслась по всему городу. Меняльная контора «Хэнъюань» первая опечатала остаток товаров. Приходорасходных книг ни одной не нашли, как ни искали. Шоу Шэн, больной, лежал в постели. От госпожи Линь ничего нельзя было добиться — она только оглушительно кашляла, как из пушки палила, сморкалась и плакала. Да и что возьмешь с женщины?

Часам к одиннадцати собравшаяся в лавке толпа подняла неистовый шум. Контора «Хэнъюань» спорила с другими кредиторами из-за дележа остатков. Лавка была пуста — но за счет стоимости инвентаря кредиторы еще могли бы вернуть до семидесяти процентов долга, однако каждый норовил урвать для себя девяносто, а то и все сто. У председателя торговой палаты даже язык заболел от уговоров, но все было напрасно.

Наконец явились двое полицейских. Они встали у дверей с дубинками в руках и начали покрикивать на сбежавшихся зевак.

— Почему меня не пускают? У меня там триста юаней вложено! Весь мой капитал! — шамкая беззубым ртом, кричала полицейскому госпожа Чжу Саньтай, трясясь всем телом и пытаясь протиснуться сквозь толпу. На лбу у нее вздулись жилы с мизинец толщиной.

Тут она увидела вдову Чжан с пятилетним ребенком на руках — та тоже умоляла полицейского впустить ее. Полицейский покосился на вдову и, делая вид, что ласкает ребенка, погладил женщине грудь.

— Тетушка Чжан! — задыхаясь, крикнула Чжу Саньтай и, энергично жуя сморщенными губами, присела на ступеньку каменного крыльца.

Вдова обернулась на голос, а полицейский грубо захохотал:

— Чего вертишься! Стояла бы спокойно — я бы и дальше полез!

Зеваки загоготали. А женщина, сделав вид, что ничего не понимает, глотая слезы, шагнула вперед и увидела сидевшую на крыльце госпожу Чжу Саньтай. Вдова бухнулась рядом с ней на ступеньку и зарыдала в голос.

— Отец Ада! На кого ты меня покинул? — запричитала она сквозь слезы. — Знал бы ты, как мне тяжко! Третьего дня три года сравнялось с тех пор, как тебя убили разбойники-солдаты… А хозяин Линь — чтоб у него ни сыновей, ни внуков не было! — обанкротился, пропали мои полтораста юаней, которые я вот этими руками заработала, как в воду упали — даже не булькнули! У бедняков житье горькое, у богачей сердце лютое…

Глядя на мать, заплакал и ребенок, женщина прижала его к себе и зарыдала еще горше.

А Чжу Саньтай, уставившись в одну точку воспаленными, глубоко запавшими глазами, твердила, как одержимая:

— У бедняка — одна жизнь, и у богача тоже одна. Буду драться за свои денежки насмерть!

Из лавки, весь побагровев, выскочил Чэнь Лаоци. Проталкиваясь сквозь толпу, он обернулся и крикнул:

— Грабители! За все ответите! Чтоб вас всех сжег и испепелил огонь небесный и огонь земной! И пусть я все это своими глазами увижу! Если убытки — так поровну, все поделить по-честному, до последней скорлупки!

Продолжая сыпать проклятьями, Чэнь Лаоци увидел на крыльце госпожу Чжу Саньтай и вдову Чжан.

— А вы чего здесь сидите да хнычете! Они там уже все добро поделили! Разве одной глоткой перекричишь полтора десятка чужих? Эти бандиты знать ничего не желают, одно твердят, что наши деньги не в счет!

Притихшая было вдова снова разрыдалась. Подошел полицейский, дотронулся дубинкой до ее плеча.

— Эй! Чего ревешь? Ведь кормилец твой давно помер! Может, кого другого оплакиваешь?

— А ну, заткнись! Нас тут ограбили, а ты, мерзавец, с бабами заигрываешь! — яростно крикнул Чэнь Лаоци и оттолкнул полицейского. Тот вылупил глаза и замахнулся дубинкой. В толпе послышались крики и ругань.

Подошел второй полицейский, оттащил старика и сказал:

— Опять скандалишь? А зря! Враги мы тебе, что ли? Нас торговая палата прислала охрану нести. Ничего не поделаешь — служба такая!

— А ты жалобу подай в комитет гоминьдана! — посоветовал кто-то. Чэнь Лаоци узнал голос известного всей улице бездельника — монаха Лу.

— Сходи, сходи! Послушай, что они скажут, — кричали наперебой из толпы. Но полицейский, взявший на себя роль миротворца, только усмехнулся и, взяв старика за плечо, сказал:

— Лучше не лезь на рожон. Ничего ты там не добьешься! Вот погоди, вернется Линь — с ним и рассчитаешься. Уж он не увильнет!

Чэнь Лаоци стоял, насупившись, не зная, на что решиться. Потом взглянул на Чжу Саньтай и вдову Чжан.

— Сходить, что ли? Ведь они вечно кричат о защите бедняков!

— Верно! — снова раздался голос в толпе. — Линя за то и арестовали — чтоб не сбежал с чужими денежками!

И, словно подчиняясь какой-то силе, Чэнь Лаоци и обе женщины в сопровождении толпы зевак направились к комитету гоминьдана. Вдова Чжан всю дорогу рыдала, проклиная разбойников-солдат, убивших ее мужа, ругала хозяина Линя (чтоб ему ни сыновей, ни внуков!) и злющего, как пес, полицейского…

Вход в комитет охраняли четверо полицейских с дубинками в руках. Не успели люди приблизиться, как полицейские закричали:

— Убирайтесь прочь! Подходить не разрешается!

— Мы с жалобой пришли, — крикнул Чэнь Лаоци, — лавка Линя лопнула, как нам теперь получить свои деньги?

Из дверей выскочил рябой и что-то злобно крикнул. Но полицейские пока что ограничивались угрозами. Толпа зашумела. Тогда рябой яростно завопил:

— Олухи непутевые! Нам, что ли, разбираться в ваших делах?! Не разойдетесь — откроем огонь!

И, затопав ногами, приказал полицейским пустить в ход дубинки. Чэнь Лаоци первому досталось несколько ударов…

Началась паника. Старуха Чжу Саньтай упала. Вдову Чжан, в суматохе потерявшую туфлю, сшибли с ног и чуть не растоптали. Насилу она поднялась на ноги, выбежала на дорогу — и только тут обнаружила, что ребенка с ней нет. На подоле алели капельки крови…

— Ой! Сокровище мое! Радость моя! Бандиты людей убивают! Спаси нас, владыка небесный!

Волосы ее растрепались, она бежала, крича и рыдая. Когда женщина пробегала мимо запертой лавки Линя, рассудок уже оставил ее…

Перевод В. Сухорукова.

 

В ДНИ ВОЙНЫ

1

После четырех часов ночи винтовочная и орудийная пальба начала стихать. Господин Ли потихоньку привстал с пола, несколько раз легонько стукнул себя рукой по спине, затем нащупал стул и сел, задумчиво склонив голову.

Его старший сын, семилетний мальчуган, глядя на отца, тоже приподнялся, затем выпрямился, но тут же, зацепившись за ногу своей сестренки, шлепнулся на пол и заорал с такой силой, что перепугал господина Ли и его супругу.

Господин Ли плюнул с досады и пробормотал:

— Темно — хоть глаз выколи! Наверно, уже можно зажечь свет. — И, не спрашивая согласия жены, он повернул выключатель.

Яркий свет разбудил пятилетнюю дочь господина Ли. Она стала тереть пухлыми ручонками глаза и захныкала. Госпожа Ли взглянула на спавшего в ее объятиях двухлетнего сынишку и, высвободив руку, погладила девочку.

— Не плачь, доченька, а то японец придет! Японец страшный… — тихонько проговорила мать.

Тем временем старший мальчик подошел к отцу и хотел, по привычке, взобраться к нему на колени; однако нахмуренное лицо отца, который, казалось, не замечал сына, заставило ребенка отказаться от своего намерения. Он встал рядом, так же как и отец склонив голову.

Первой заговорила мать.

— Как будто тихо. Стало быть, бой кончился? — приглушенным голосом произнесла она.

— А кто его знает! Пойду посмотрю.

— Не выходи! Слышишь?

— Не бойся, я только взгляну, далеко не пойду.

— Говорят тебе, не ходи! Вот человек, никогда меня не слушается! Днем все разбежались, ворота в концессии закрыли, нянька кричала, что тоже уйдет… Я волнуюсь, из себя выхожу, а ты вернулся из своей конторы и в ус не дуешь; не бойся, мол, ручаюсь, что с тобой ни чего не случится… И няньку отпустил. Да ты!..

— А если бы нянька осталась, ты бы не боялась японцев?

— Ну вот, я расстраиваюсь, а он опять за шуточки! Ведь трое крошек, каждого нести надо! Вот нянька одного бы и понесла, все легче. Вещи и вовсе нести некому…

— Эх, опять ты бежать собралась!

— Что же, по-твоему, достаточно выйти и посмотреть? Ну посмотришь, а дальше что?

Госпожа Ли начала сердиться; разбуженный ее резким движением, закричал малыш. Мать принялась убаюкивать ребенка, поглаживая его и приговаривая: «Сокровище мое, мама здесь, не плачь». Глаза ее были полны печали.

Господин Ли опустил голову и похлопал себя по бедру; через несколько минут он нахмурился и заговорил:

— Черт бы все побрал! Оставаться — опасно, бежать — расходов много. Я не верил, что начнут драться, а вот поди ж ты.

— Я тоже не хочу расходов, только поэтому послушалась тебя и согласилась остаться. Хорошо еще, что снарядом не задело.

Госпожа Ли уже пожалела о том, что была резка с мужем. Она задумалась на минутку, улыбнулась через силу и добавила:

— Смотри, как тихо! Видимо, все уже кончилось. Ложись спать, отец нашего Ада́. Тебе завтра на службу идти.

Глядя на супругу, господин Ли тоже улыбнулся и зевнул. Слова жены показались ему вполне резонными. Все рассказывали, что японские солдаты любят показать себя: в Северных лагерях близ Шэньяна они не встретили никакого сопротивления, однако открыли пальбу из пулеметов и пушек. Может быть, и сегодняшняя перестрелка — повторение того, что произошло в Северном лагере? Тогда завтра все пойдет по-старому и ничего страшного не случится. Если учреждение будет работать, он пойдет на службу — с какой стати терять два с половиной юаня!

— Ладно, пойду посплю, потом поговорим.

Супруга не возражала, и господин Ли отправился наверх, похлопывая себя по бедру. Старший сынишка хотел было последовать за отцом, но госпожа Ли велела ему вернуться, усадила рядом с собою и укрыла шерстяным одеялом.

Поднявшись на верхнюю лестничную площадку, господин Ли почему-то опять забеспокоился. Взгляд его упал на маленькую приставную лестницу — она вела на площадку, где сушилось белье; ему захотелось пойти туда и посмотреть, что происходит на улицах.

Не успел он открыть дверь, выходившую на площадку, как раздались два звука, похожих на выстрелы. Господин Ли тут же спрятался за дверь. Сквозь щелку он видел холодные тучи, затянувшие почти все небо, на котором мерцало лишь несколько звезд. Было очень холодно — ветер проникал во все щели. На соседней площадке, кажется, тоже кто-то стоял, наблюдая за происходящим. Господин Ли осмелел, снял шляпу, прикрыл ею лицо, оставив открытыми лишь глаза, затем осторожно, прижимаясь к стене, выполз на площадку и, поспешно опустившись на корточки, стал прислушиваться.

Откуда-то издалека доносились крики — впрочем, это мог быть и ветер. На небе не было видно ни красных отблесков, ни дыма. Стояла обычная для конца января холодная, глухая ночь. Господин Ли потихоньку выпрямился и подошел к цементной ограде площадки, чтобы лучше видеть.

— Тоже решили посмотреть, господин Ли? Вон в том углу недавно что-то вспыхивало красным огнем, не иначе как проклятые япошки из пушек стреляли.

Перепуганный неожиданным окликом, господин Ли обернулся и стал всматриваться в темноту. Наконец он догадался, что говорившим был Асян, живший в одной из соседних мансард — рабочий наборного цеха того же издательства, можно сказать, сослуживец господина Ли.

— Э… Ты давно уже здесь?

Задав первый пришедший в голову вопрос, господин Ли нахмурился и стал осматриваться — не видно ли где красных вспышек. Хотя они с Асяном работали в одном издательстве и жили по соседству, из-за разницы в общественном положении редактор и рабочий почти никогда не разговаривали и при встречах приветствовали один другого лишь взглядами, никогда не обращаясь друг к другу по имени и фамилии. Поэтому и на сей раз господин Ли ограничился одной фразой. Однако Асян, против обыкновения, продолжал с подъемом:

— Японцев разбили!

Господин Ли задрожал. Как! Неужели японцев побили! Невероятно! Он обернулся к Асяну. Тот обнажил крупные белые зубы, сжал кулаки и сделал энергичный жест:

— Разбили! Все удрали назад в Хункоу!

На этот раз его слова звучали так убедительно, что господин Ли не смог удержаться от вопроса:

— А ты откуда знаешь?

— Полицейский, что у наших ворот стоит, сказывал. А еще я видел…

— Ты ходил смотреть? Что же ты видел?

— Видел много солдат из Девятнадцатой армии, и все шли на север. Говорили, что идут помогать войскам, которые защищают станцию Тяньтунъян. Японцы хотели еще прорваться на улицу Баошаньлу, но их отбили и они вернулись на Фушэнлу, там и прячутся.

— Что? Э…

Господин Ли и верил, и не верил. Только теперь ему стало ясно, почему в то время, как он с женой и детьми сбегал с верхнего этажа в гостиную и лежал на полу, со всех сторон раздавались выстрелы, и казалось, отрезаны все пути спасения. Оказывается, его дом очутился между двух фронтов! Немного успокоившись, господин Ли сказал с невольным вздохом:

— Значит, дело осложняется! Японцы так просто не уступят…

— Тогда будем их бить, проклятых!

Едва Асян договорил, как тишину нарушили два выстрела и тут же, словно в ответ им, еще несколько. От испуга господин Ли замер на секунду, но тут же присел. Ноги у него дрожали. Он услышал, как Асян громко разговаривает сам с собой:

— Ха! Опять стрелять? У, смерти на них нет! Бейте их, бейте!

Снова наступила тишина. Господину Ли показалось, что эта зловещая тишина давит на сердце, как стальная плита. Он начал подвигаться к двери, думая, что самое лучшее сейчас — спуститься и поговорить с женой о том, как они завтра покинут этот дом. Он уже хотел привстать, но резкий порыв ветра заставил его снова опуститься на корточки. В этот самый момент с севера донеслась пулеметная очередь. Барабанные перепонки господина Ли едва не лопнули, хотя уши его были прикрыты шляпой с густым ворсом. Значит, стреляют очень близко, а его площадка, как назло, обращена на север! Весь в холодном поту, господин Ли сидел, не смея шевельнуться и в то же время сознавая, что сидеть так — значит ждать смерти. Вдруг где-то совсем рядом раздался оглушительный грохот. Господин Ли схватился за голову и подпрыгнул, но тут же как подкошенный свалился на пол. Ползком он наконец добрался до двери, соскользнул по приставной лесенке, издал стон и на миг потерял сознание.

— Отец Ада́! О-о-о!

Донесшийся снизу плач возбуждающе подействовал на нервы господина Ли. Он сразу же очнулся; пальба прекратилась. Лишь изредка доносились выстрелы. Господин Ли пощупал голову, убедился, что она цела, и кубарем скатился по лестнице. У нижнего ее конца навстречу ему бросилась горестно причитавшая супруга. Господин Ли обнял ее и усадил на ступеньке рядом с собой.

— Отец Ада́! Что с тобой? Куда тебя ранило?

— Все в порядке, — дрожащим голосом ответил господин Ли. В душе его, точно клоп в щели, засел вопрос: как они завтра выберутся отсюда?

2

Перед самым рассветом старшие дети уснули, свернувшись калачиком. Зато двухлетний малыш, которого мать держала на руках, болтал без умолку: ему явно нравилась эта необычная постель.

На дворе звонко запел петух, которого держали для встречи Нового года.

Господин Ли лежал на спине, широко раскрыв красные от бессонной ночи глаза, и, насупив брови, молчал.

За входной дверью ни на секунду не прекращался шум шагов. У господина Ли и его домочадцев, лежавших на полу, от непрерывных сотрясений разболелась голова. Гомон толпы то приближался к дверям, то удалялся.

Госпожа Ли, не выпуская из рук сынишку, села и принялась раскачиваться, не обращая внимания на болтовню ребенка. Затем она повернулась к господину Ли и спросила:

— Отец Ада́, нашел ты какой-нибудь выход?

— Рассветет — пойду на разведку. Наверняка хоть по одной улице можно будет выбраться, — понизив голос до шепота, ответил господин Ли и вздохнул. Он повернулся к жене и сказал с горькой усмешкой:

— Опять целый час ничего не слышно, может, сегодня помирятся — английский или американский консул выступят с посредничеством, и очень даже возможно, что драться перестанут.

— Ты вчера все твердил: не будут драться, не будут! А вечером что творилось!..

— Тогда, как только рассветет, переедем в сеттльмент и поживем там несколько дней.

Утешая таким образом жену, господин Ли прикидывал, во что обойдется каждый день в гостинице на территории сеттльмента; двое взрослых, трое детей — пожалуй, достаточно будет маленького номера за юань с небольшим. На еду тоже, наверное, уйдет около юаня. У него еще оставалось шестьдесят юаней — на десяток дней с грехом пополам хватит. Но разве станут они драться целых десять дней в Шанхае, в этом интернациональном городе, на который обращены взоры всего мира? Господин Ли не мог в это поверить. Однако ничего не сказал — вчерашние пророчества подорвали доверие к его словам.

Пораскинув умом, господин Ли немного успокоился и, чувствуя себя совершенно разбитым после бессонной ночи, забылся в дремоте.

Но не прошло и десяти минут, как он очнулся. Со двора доносились крики, над самой головой что-то гудело и громыхало. Господин и госпожа Ли испуганно поглядели друг на друга — надвигалось новое, непонятное бедствие. Мимо дверей пробежали какие-то люди, громко крича: «Японцы бомбы бросают! Прячьтесь! Прячьтесь! Где увидят толпу, туда и бросают!»

Теперь топот бегущих слышался всюду — и впереди, и позади. Затем совсем рядом что-то стукнуло — раз, другой, третий: это люди со всего размаха натыкались на ворота и на задние двери. Решив, что поблизости рвутся бомбы, супруги Ли посинели от страха.

Гул меж тем все приближался, казалось, самолет уже кружится над головой. Весь двор словно вымер, лишь с высоты, приближаясь и вновь удаляясь, назойливо трещал самолет. Супруги сидели на циновке, спиной друг к другу; малыш удивленно раскрыл глаза и вытянул шею — он тоже слушал. Старшие дети по-прежнему крепко спали. Вся семья была вместе. Господин Ли вдруг подумал, что стоит сейчас бросить бомбу, и… Дальше думать он не мог — кровь леденела в жилах.

Рассвело, но солнце еще не взошло. Ночью лил дождь, и сейчас небо было похоже на бледно-серый занавес. Самолет, по-видимому, улетел далеко, гул едва можно было уловить, и вскоре его совсем не стало слышно. Господин Ли облегченно вздохнул и снова прислушался: пулеметных очередей, которые так перепугали его ночью, и орудийных залпов тоже не было слышно. Зато вокруг усиливался людской гомон, а у дверей опять затопали шаги.

«Что же делать? Хоть бы узнать, можно ли пройти по улицам», — подумала госпожа Ли и обвела взглядом детей.

— Как бы там ни было, а выйти придется! Никто сюда не придет к тебе с сообщением.

С этими словами господин Ли встал, взглянул на жену, как бы испрашивая ее согласия, погладил рукой свой поношенный халат, подбитый овчиной, и направился к выходу. Поняв, что ничего другого не придумаешь, госпожа Ли промолчала и лишь вздохнула, закрыв глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

Господин Ли не рискнул отойти далеко и лишь ходил взад-вперед по проходному двору. Вчера соседи, так же как и господин Ли, не собирались покидать своих домов, сейчас же многие уходили, неся детей и узелки с вещами. По слухам, улица Храма Солнца еще была свободна. У господина Ли порядком отлегло от сердца. Он подошел к воротам. Они были заперты, открытой оставалась лишь калитка. За воротами стояли двое полицейских. Они каждый раз поднимали голову и всматривались в небо. Через калитку то и дело выходили люди, но почти никто не входил. Через улицу по двое, по трое переходили люди, по виду беженцы.

Господин Ли обратился к полицейскому:

— Послушай, служивый! Можно отсюда выбраться?

— Можно.

— Опасности нет?

— Вот уж этого не знаю!

— Разве все еще дерутся?

— Сам послушай!

Сердце господина Ли екнуло, он весь превратился в слух. Донеслись едва различимые звуки выстрелов. Он опять прислушался — ничего. Тогда он взглянул на небо. В северной стороне три самолета, которые с высоты казались стрекозами, как будто гонялись друг за другом, описывая круги. Вдруг они вытянулись в ровную линию и стали на глазах увеличиваться. Гул усилился. К тому времени, когда господин Ли рассмотрел, что они серебристо-серые, с двумя красными пятнышками, их гул стал устрашающим. Проходивший по улице отряд рассыпался, солдаты прижались к стенам домов и застыли. Господин Ли со всех ног помчался домой; у самых дверей он услышал, как вдалеке громыхнуло.

Лицо его стало мертвенно-бледным. Навстречу ему выбежала насмерть перепуганная жена. Господин Ли твердил: «Уходить! Уходить!»

Ноги его подкосились, и он сел на пол, ловя ртом воздух. Не в силах сдержать слезы, госпожа Ли обхватила всех троих ребят и вполголоса заплакала. Что будет дальше, она не представляла.

Вдали снова загромыхало.

Господин Ли подскочил, лицо его из синего стало белым как бумага. Он взял на руки сыновей, жена подхватила девочку, и все бросились за дверь. У ворот они увидели целую толпу; калитка оказалась запертой, возле нее стоял полицейский и уговаривал:

— Не торопитесь, посидите лучше дома! Сейчас выйти — верная смерть!

Старики и дети, мужчины и женщины — все кричали, вопили. Над двором пролетел самолет прямо на север. В двух местах на небе появились клубы черного дыма, они все росли и росли. Самолет покружился и стремительно пошел вниз. Толпа радостно закричала. Однако через мгновение самолет пронесся сквозь дым, повернул на восток, и там опять раздался грохот.

Господин Ли растерянно озирался, не зная, что предпринять. Детишки плакали, просили есть. Он поставил старшего мальчика на землю и стал советоваться с женой — не лучше ли им вернуться домой и переждать; все равно, если суждена смерть — никуда не денешься. Госпожа Ли узнала от людей, что по улице Храма Солнца пройти нельзя и что до сеттльмент можно добраться лишь кружным путем через улицу Сунь Ятсена и Цаоцзяду. Подсчитав, что предстояло пройти примерно тридцать ли, господин Ли принял решение.

Вернувшись домой, он велел жене покормить детей, а сам пошел наверх собирать книги и одежду. Теперь он уже мог рассуждать более спокойно. Придется пройти тридцать ли, да еще с тремя ребятишками — значит, книги надо оставить, можно взять лишь одежду. Господин Ли отобрал ту, что поновее, связал в узел и приподнял — нет, слишком тяжело. Он вздохнул и положил то, что необходимо было на несколько дней, но и этот сверток оказался тяжелее его пятилетней дочки. Перед взором господина Ли возникла длинная и довольно скверная дорога. Наконец после третьего отбора в свертке величиной с подушку осталась лишь смена его белья и любимый стеганый халат госпожи Ли.

Господин Ли вытер пот со лба и отправился закрывать окно. Все небо было затянуто черной пеленой дыма, бледно-желтые лучи солнца казались жалкими, бессильными. Где-то полыхал пожар, но думать об этом господину Ли не хотелось, он взял сверток и спустился на первый этаж.

Дети уже успели набить себе животы. Младший, держась за стул, с довольным видом лепетал что-то на своем, ему одному понятном языке, старшие гонялись по двору за какими-то маленькими предметами, похожими на порхающих черных бабочек. При виде детей, этих крошечных жизнерадостных созданий, господин Ли подумал о том, что семейное благополучие, с таким трудом созданное им за десять лет, рушится под орудийными залпами, и на глаза его навернулись слезы.

Неожиданно госпожа Ли, заплаканная, с тряпкой в руках, выбежала из кухни и закричала:

— Слышал? Слышал? В типографию Шанъу попала бомба, все здание в огне!

— Что? Значит, пожар в нашей типографии? Кто тебе сказал?

— Соседка, жена Асяна!

Старший мальчик схватил несколько предметов, летавших по двору, и вбежал в гостиную, за ним вбежала сестра. Господин Ли взглянул и обмер — это были обгоревшие клочки бумаги. Теперь все ясно. Японцы лишили его чашки риса! Они отняли пропитание у нескольких тысяч людей! Они разрушили самое крупное издательство, центр распространения культуры в Китае! Лицо господина Ли стало багрово-синим, он злобно усмехнулся и заорал, как сумасшедший: «Негодяи!»

Он совершенно забыл о бомбах и прочих опасностях. Чего еще бояться, если его лишили чашки риса? С диким криком он выбежал из дома. Куда, зачем — он не знал и не хотел знать.

— Не уходи! Куда ты? — Госпожа Ли, плача, бросилась вслед за мужем. Однако крики детей заставили ее вернуться.

Одним духом добежав до железных ворот, господин Ли увидел Асяна, шедшего с товарищем по работе. Господин Ли обрадовался Асяну, будто близкому человеку, и бросился к нему с расспросами:

— Что, сильно горит?

— Сразу в нескольких десятках мест! — сердито ответил Асян, брызгая слюной в лицо господина Ли. На Асяне была форма заводской пожарной охраны, она наполовину промокла, лицо его пылало, на голове сверкала медная каска. Асян обтер губы и гневно продолжал:

— Бомбы сыпались градом, то и дело вспыхивали пожары, А в типографии везде горючий материал! Наши пожарники бросятся в одно место — глядь, в другом запылало! Говорят, японцы не выпускают пожарные команды с сеттльмента. Сволочи проклятые! Ну, я с ними еще посчитаюсь!

— Уцелел только пятый цех, но японцы рано или поздно и до него доберутся, — добавил товарищ Асяна. Он работал в типографии, но господин Ли не помнил его имени. Сердце господина Ли так бешено колотилось, что ему казалось, будто оно увеличилось в размерах. Рядом с этими мужественными людьми он почувствовал себя другим человеком. Стиснув зубы, он произнес:

— Японские самолеты стоят в парке Хункоу. Вот наши прорвутся туда, и все будет в порядке!

— Обязательно прорвутся! — с уверенностью сказал Асян. — Сегодня наши так стукнут по япошкам, что они на корабли удерут! — Асян улыбнулся, обнажив крупные зубы. Его товарищ продолжал:

— Людей у нас хватит. Мы все пойдем в солдаты! Все равно типография сгорела, работы нет, а бежать мы не собираемся. Пойдем бить японцев!

Господину Ли почудилось, что сердце его продолжает расти, вся кровь бросилась в лицо. Но тут появилась его супруга, ведя за руку ребенка. Жена Асяна подошла помочь ей и взяла малыша на руки. Господин Ли нахмурился, вздохнул, потом мысленно сравнил мускулистые руки Асяна и его приятеля со своими — разница была огромна. «Каждому свое», — пришло вдруг на ум господину Ли, и от сердца сразу отлегло.

Теперь господина Ли больше всего занимал вопрос о том, как он будет пробираться через улицу Сунь Ятсена и Цаоцзяду. Самолеты все еще жужжали над головой, то приближаясь, то удаляясь.

3

И вторая, и третья атаки японцев были отбиты. Однако с каждым днем становилось яснее, что загнать их обратно уже не удастся. У китайских войск хватало сил оборонять лишь китайские районы города. После неудачной ночной атаки японские солдаты спокойно отходили в Хункоу, перегруппировывались и ожидали подкрепления из Японии.

Днем японские самолеты сбросили бомбы на Чжабэй; в районе улицы Баошаньлу возникло более десяти очагов пожара, ночью полнеба окрасилось в алый цвет. На этот раз Асян испытывал втрое большее негодование, чем тогда, когда сгорела типография. Словно обезумев, он вместе с приятелем Чуньшэном готов был голыми руками потушить все эти пожары. У них не было ни шлангов, ни помп, ни воды. Огонь постепенно охватывал наиболее оживленную часть Баошаньлу. Распространяясь все дальше, он достиг трущоб, населенных рабочими. У их обитателей не было возможности укрыться в сеттльменте! Множество погорельцев провели ночь под открытым небом рядом с пепелищем, а вражеские самолеты бросали бомбы именно в местах скопления людей. Весь Чжабэй превратился в груды развалин, в царство смерти и ужаса!

Дом, в котором жил Асян, не сгорел, зато перестал работать водопровод, погас свет, подошел к концу рис. Но это мало тревожило Асяна; целыми днями он вместе с Чуньшэном помогал солдатам Девятнадцатой армии доставлять боеприпасы, разгружал повозки с подарками, которые население присылало войскам. Он совсем забыл о том, что жена его голодает.

По нескольку раз в день приходили сообщения о прибытии в Шанхай крупных японских контингентов, однако по эту сторону позиций войска не получали никаких подкреплений: одного убили — одним меньше. Асян и его товарищи от гнева едва не теряли рассудок. Теперь они хорошо понимали, что их надежды загнать японцев на корабли — несбыточны, что будет чудом, если удастся отстоять хотя бы Чжабэй.

Но они не падали духом: полуголодные, они работали изо всех сил.

Утром того же дня, когда было объявлено о прекращении огня на четыре часа, Асян с решительным видом заявил Чуньшэну:

— Жену отправил.

— Чтобы она с голоду умерла? Эх, ты…

— Я упросил земляка отвезти ее в родную деревню! — резким тоном возразил Асян и сплюнул. Чуньшэн, ничего не ответив, стал смотреть на небо. Они сидели у стены полусгоревшего дома. Мимо них, пыхтя, проехал грузовик, доверху нагруженный домашней утварью и мебелью: это возвращались за вещами счастливцы, имевшие возможность укрыться на территории концессии. Асян снова сплюнул.

— А у тебя в деревне что-нибудь осталось? — неожиданно спросил, жуя лепешку, один из солдат, отдыхавших после боя.

— Ничего не осталось.

— Как же жена будет жить?

— Как сможет, так и устроится. Весь Чжабэй сгорел, десятки тысяч людей погибли, и у каждого родные… Разве можно в такое время думать только о своей жене? Эти японцы у меня в печенках сидят! Либо я, либо они — кому-нибудь не жить!

Солдат, нахмурившись, кивнул.

— Послушай, служивый, можно нам двоим пойти в ваш отряд? Вместе били бы японцев…

Асян высказал мысль, давно уже не дававшую ему покоя. Он не раз советовался по этому поводу с Чуньшэном, говорил и со старшим среди носильщиков. Тот ответил, что это не так просто — мол, захотел пойти в армию — и пошел. Они обращались с просьбой в один из отрядов шанхайских добровольцев, но и там получили отказ. Случилось это потому, что они явились неизвестно откуда, без рекомендации от завода, магазина или профсоюза. Да им и самим не очень хотелось идти к добровольцам — добровольцев не допускали на передовую. Асян с Чуньшэном никак не могли взять в толк, почему людям, которые рвутся в бой с врагом, нужно преодолевать столько препятствий и искать какие-то обходные пути.

— А вы винтовку когда-нибудь держали? — подумав, спросил Асяна солдат.

— Держал, и не один месяц! На семнадцатом году республики, тоже зимой, мы воевали с Чжан Цзунчаном, — поспешил ответить радостно возбужденный Чуньшэн. Асян поддержал его довольной улыбкой.

Наконец солдат согласился:

— Вернусь — поговорю о вас со взводным.

Во второй половине того же дня Асян с несколькими десятками своих товарищей отправился в Сяосинчжэнь — они были посланы туда на рытье окопов. Асян старался изо всех сил, хотя работа не вполне удовлетворяла его. Не переводя дыхания, он откинул больше десяти лопат земли, потом вытер пот со лба и сказал Чуньшэну, указывая на небо:

— Смотри-ка! Это японские самолеты или наши?

Пять черных точек, стрекоча, приблизились и начали снижаться. Вскоре можно было различить красные кружки на серебристых крыльях. Ну конечно, японские! Люди на секунду подняли голову и тут же опять занялись своим делом.

Асяну стало жарко. Он положил лопату на колени, поплевал на руки и потер их, бормоча под нос:

— Черт знает что! Дождались, пока японцы собрались с силами, а теперь послали нас рыть окопы!

— Мы покажем им, во второй раз не сунутся! — заговорил вдруг стоявший рядом товарищ, улыбаясь во весь рот, и подмигнул Асяну.

— Надо было двадцать девятого ворваться в Хункоу и загнать их на корабли. И Чжабэй не сгорел бы, и тысячи людей остались бы живы! Сколько трудов зря потрачено!

Произнося каждую фразу, Чуньшэн откидывал очередную лопату земли. Вид у него был рассерженный.

— Теперь и дома сгорели, и народ погиб. Либо японцы, либо мы — кому-нибудь на свете не жить.

Асян стиснул зубы и опять взялся за лопату. Вдруг над окопом раздался суровый голос:

— О чем это вы?

То был надсмотрщик со стеблем молодого бамбука в руке, заменявшим ему плетку. Задержавшись всего на несколько секунд, он отошел. Асян с товарищем все копал, копал, копал; пот стекал со лба, капал на серо-желтые комья глины, но он работал, не останавливаясь.

Перед наступлением темноты японский самолет опять начал кружить над их головами. На этот раз он прилетел один, но зато спустился очень низко. Все несколько десятков человек продолжали копать без единого звука, не отрываясь. Вдруг самолет сделал вираж и снова взмыл вверх. Одновременно в воздухе закружилось множество листовок. Несколько упало возле Асяна. Он поднял одну, посмотрел — китайские иероглифы перемежались японской азбукой, смысла понять было нельзя, и он отшвырнул листовку. Все засмеялись: ишь что выдумали, япошки проклятые.

Позже Асян услышал от одного из товарищей, что в этой листовке японцы ругали своих милитаристов и буржуев. Ведь их солдаты такие же бедняки — рабочие, земледельцы, они не хотят убивать китайских бедняков, они против своих милитаристов. А от другого товарища Асян узнал, что в Шанхае на Сычуаньлу двести с лишним японских солдат отказались воевать с китайцами и агитировали других; офицерье пронюхало, половину солдат казнили, а половину под конвоем отправили в Японию.

Асян подумал: «Значит, и среди японцев есть хорошие люди, только их милитаристы — мерзавцы». Но не успел он подумать, как со стороны противника донесся оглушительный рев пушек, и одновременно началась бомбежка. Асян тут же решил, что все японцы, в том числе и солдаты, скверные люди.

Когда развернулось сражение у Мяосинчжэня, Асяну и Чуньшэну довелось побывать на передовой. Только позвали их не затем, чтобы стрелять, а чтобы таскать носилки с ранеными в тыл и размещать их в автомобилях.

— А что, Асян, прилетит сейчас снаряд, укокошит нас, и дело с концом!

— Все равно, если побьют японцев, в этом будет и наша доля!

За несколько дней жестоких боев японские пушки сровняли с землей почти весь Сяосинчжэнь. И все же китайские войска удержали свои позиции. Фронт стоял непоколебимо, как стальная стена. Асян и Чуньшэн радовались — ведь и они пролили свой пот в окопах, и их труд не пропал даром. Был у них и другой повод для радости: скоро им наверняка дадут винтовки — ведь раненых становилось все больше и больше, ряды защитников редели с каждым днем.

Во сне они улыбались — им снилось одно и то же: подползает японский танк, они выскакивают из окопов, бросают гранаты, танк взорван.

Однако бои в этом районе постепенно стихли. Понеся большие потери, японцы переменили тактику. Асян с товарищем были немного разочарованы: осуществление их мечты — броситься с гранатами в атаку — на время откладывалось. Неожиданно их перебросили в район Бацзыцяо. Там шли ожесточенные бои и требовалось много носильщиков. Опять Асян с товарищем доставляли боеприпасы и провиант.

Бои с каждым днем становились все ожесточеннее. Рассказывали, что в Китай прибыл важный японский начальник, генерал Сиракава, а с ним три дивизии солдат и свыше десятка военных кораблей. Атаки начались по всему фронту. Снаряды тяжелой артиллерии обрушивались на китайские окопы. Солдаты стояли насмерть, потери возрастали час от часу. Асян и остальные носильщики не спали уже несколько ночей подряд, доставляя патроны к окопам и унося раненых в тыл. У них не было даже времени поразмыслить; словно автоматы, они ходили и работали, поглощенные одной лишь мыслью — умереть, но не отступить! И они верили, что не отступят.

Однажды вечером, нагрузившись снарядами и патронами, все шестьдесят носильщиков отряда Асяна шагали вслед за своим командиром. Шли быстро. На небе сквозь серые облака проглядывал серп луны, мерцало несколько звезд. Идти по изрытой дороге было трудно. Шагая за командиром, носильщики поначалу чувствовали себя как обычно, но вскоре стали замечать что-то неладное. Грохот канонады постепенно стихал, и нужно было напрягать слух, чтобы различить гул орудий.

Асяну стало не по себе. Он не выдержал, толкнул плечом шедшего рядом Чуньшэна и прошептал:

— С дороги сбились, что ли? Пушек совсем не слыхать!

— Да я и сам удивляюсь! Как будто идем не вперед, а назад…

— Уж не переводят ли нас на другой участок? — вступил в разговор носильщик, шагавший сзади. Асян хмыкнул, выражая сомнение, но не успел ничего сказать, так как другой носильщик, шедший впереди, повернулся к ним и с усмешкой сказал:

— Ишь чего выдумали! Я вот слышал, не знаю, правда или нет. Говорят, у японцев сила большая, этот фронт все равно не удержать, поэтому решили отойти на вторую линию.

Асян застыл в изумлении, а Чуньшэн поспешил спросить:

— На вторую линию? А где она?

— Да не то чтобы далеко, но и не близко; в Куньшане. Так люди сказывают.

Асян плюнул, но не сказал ни слова; только глаза его почему-то стали красными, как будто он собирался заплакать. В этот момент их нагнало семь или восемь всадников. Потом мимо Асяна прогрохотала пушка, и наконец их стали обгонять беспорядочные толпы пехотинцев. Поняв, что дело нешуточное, Асян резким движением перебросил коромысло на одно плечо. Внезапно их отряд остановился. Асян крикнул, дико вращая глазами:

— Отступать? Все пожгли — Чжабэй, Цзянвань, Усун… Что же, так и простим? Нельзя отступать! Лучше умереть! Все пойдем на япошек, но не отступим!

Он сорвался с места и, продолжая кричать, бросился к отступавшим солдатам, Чуньшэн пытался удержать его, но не сумел и побежал за ним, тоже громко крича. Не успел он пробежать и несколько шагов, как начальник носильщиков бросился наперерез, схватил его и швырнул на землю, выругавшись: «Жить надоело, что ли?»

Чуньшэн хотел подняться, но на его голову обрушился тяжелый удар; в ушах зазвенело, перед глазами все померкло. Он услышал какой-то шум в отдалении, затем несколько сухих, резких звуков, похожих на хлопки, и потерял сознание.

4

В радиусе двадцати километров от Шанхая больше не было китайских солдат, не было, следовательно, и военных действий. Конференция по заключению перемирия и эвакуации войск все еще продолжалась. Наконец подписали соглашение. Чжабэй превратился в развалины. Время от времени начинали шуметь о «восстановлении» Шанхая, но вскоре шум этот прекращался. В газетах одно за другим появлялись пространные сообщения о потерях и ущербе, понесенных Китаем. Один пожар в издательстве Шанъу унес более шестнадцати миллионов юаней!

Тем не менее необходимо было возобновить работу этого крупного полиграфического предприятия, центра распространения культуры. В газетах было объявлено: все прежние сотрудники издательства увольняются, правила нового набора будут объявлены особо. Ввиду ущерба, понесенного издательством в дни бедствия, постигшего страну, оно не может полностью выплатить сотрудникам выходных пособий, предусмотренных в договорах.

Ответная реакция со стороны оставшихся без работы пяти тысяч рабочих и служащих не заставила себя ждать. В числе их был и господин Ли, нашедший убежище в небольшом доме на территории французской концессии. На этот раз господин Ли развил кипучую деятельность. Он, разумеется, вступил в организацию, созданную уволенными для борьбы за выходное пособие. Сотрудники, со своей стороны, напечатали заявление о том, что не признают односторонних действий администрации. Они послали представителей для переговоров с дирекцией, а сами тем временем приглашали к себе общественных деятелей, репортеров, подали жалобу в департамент по социальным вопросам. Господин Ли участвовал во всех этих мероприятиях. Ведь у него было десять с лишним лет стажа — таким образом, его выходное пособие должно было превысить тысячу юаней! Он целыми днями носился и не имел даже времени помочь жене нянчить малыша.

В спорах прошло два месяца. Наконец дирекция в порядке «особой любезности» согласилась немного прибавить к урезанным суммам, подчеркнув, что это последняя уступка с ее стороны. Теперь господин Ли рад бы был похлопотать, да в его хлопотах никто уже не нуждался. Ему оставалось лишь сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке. Госпожа Ли сердилась на него за бесполезную беготню, за напрасно истраченные на транспорт деньги.

— Что вы, женщины, понимаете! — как-то раз топнул ногой господин Ли. За последнее время характер его заметно испортился.

Администрация опубликовала еще одно объявление: сообщалось, что с такого-то по такое-то число бывшие сотрудники приглашаются в контору на Сычуаньлу для получения выходного пособия. Профсоюз ответил на это своим заявлением, в котором говорилось, что конфликт еще не улажен, поэтому сотрудникам не следует являться за пособием. Было также решено выставить около конторы пикет, чтобы «уговаривать» тех, кто все-таки придет за пособием.

Господин Ли подумал, что сам он не нуждается в «уговорах», а «уговаривать» других ему не хотелось, поэтому он продолжал сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке, ожидая результатов.

Госпожа Ли была поглощена стиркой и стряпней, детишки кувыркались на единственной кровати. Заниматься ими у господина Ли не было желания, поэтому он пошел к соседям и попросил у них «Шэньбао», чтобы просмотреть отдел рекламы. Полторы газетных полосы занимали объявления мелких издательств о выходе новых журналов и книг. «Смолкли пушки, и издатели опять оживились», — подумал господин Ли с некоторым облегчением. Однако, задев нечаянно рукой свой тощий кошелек, он опять нахмурился. Перелистав «Шэньбао», он снова наткнулся на «приглашение» дирекции издательства.

На третий день в газетах появилось еще одно объявление администрации, сообщая о том, что столько-то тысяч и сотен сотрудников уже получили пособие, дирекция просила немногих оставшихся поскорее явиться за пособием, продлив в то же время на неделю срок выдачи. Прочитав объявление, господин Ли вздрогнул и выронил газету. С какой стати он один должен строго выполнять уговор? За комнату надо платить, пять ртов кормить тоже надо, а в кошельке пусто. Он взглянул на супругу, мывшую овощи в тазике для умывания:

— Надо бы все-таки сходить за пособием?

— Что я, женщина, понимаю! — ответила госпожа Ли, не поднимая глаз, — она еще помнила слова мужа, сказанные несколько дней назад. В последнее время характер ее тоже испортился.

Господин Ли грустно улыбнулся, взял последние два мао и вышел.

Через час он был на Сычуаньлу. Воровато озираясь, он вошел во временное помещение конторы.

Покидая его, он слышал, как в кармане хрустят банкноты — сто с лишним юаней. Не отнимая руки от кармана, он зашагал, выпрямившись, с поднятой головой. Только теперь он заметил, что Сычуаньлу по-прежнему бурлила, сверкая роскошью.

— Верни мне его! Ты все знаешь! — раздался пронзительный голос за спиной господина Ли.

Господин Ли невольно обернулся. Он увидел женщину со всклокоченными волосами, одетую в легкую кофту и ватные штаны, лицо ее было землистого цвета, белки глаз сверкали. Господин Ли узнал жену Асяна, своего соседа по старой квартире; в его памяти возникли страшные картины ночи двадцать восьмого и утра двадцать девятого января. Глядя в упор на господина Ли, женщина продолжала вопить:

— Отдай моего Асяна! Где он? Ты все знаешь!

— Ничего я не знаю… — отвечал господин Ли. Женщина расхохоталась. Этот жуткий смех заставил господина Ли вздрогнуть. Вдруг женщина еще шире раскрыла глаза и закричала еще пронзительней:

— Нет, знаешь! Ты вместе с ними погубил Асяна! Не отопрешься, тут и твоя вина есть! Ха-ха, я все поняла! Асян, они старались договориться с японцами, а ты жизнь отдал! Напрасно ты погиб! Ха-ха, все они хотели погубить тебя, и ты, господин, не отпирайся, здесь и твоя вина есть! Наконец-то я отыскала тебя, теперь не отопрешься!

По телу господина Ли пробежала холодная дрожь, сердце учащенно забилось. Круто повернувшись, он быстро зашагал прочь, боясь обернуться, а вслед ему неслось:

— Все вы сговорились его погубить! Теперь не отопрешься!..

Перевод В. Сорокина.

 

ВЕСЕННИЕ ШЕЛКОПРЯДЫ

I

Старый Тунбао с длинной курительной трубкой за поясом сидел на камне у обочины дороги, проходившей вдоль плотины. После праздника цинмин сразу стало жарко, и солнце так жгло спину, будто на ней стоял раскаленный глиняный таз. По дороге волокли лодки шаосинцы в легких нараспашку куртках из дешевой синей ткани. Шли они горбясь, напрягши мускулы, со лба катились крупные, точно соевые бобы, капли пота. Глядя на этих изнуренных тяжелым трудом и жарой людей, Тунбао еще острее ощутил жару, по всему телу пошел зуд. Старик до сих пор не сменил поношенный зимний халат на куртку — она все еще лежала в закладной лавке: Тунбао и представить себе не мог, что сразу после цинмина начнется жара. «Спокон веку такого не было», — подумал Тунбао и сплюнул.

Изредка по каналу проплывали лодки, поднимая на зеленой, гладкой как зеркало воде, легкую рябь. Тогда отражавшиеся в воде глинистые берега и шелковичные деревья приобретали расплывчатые очертания и какое-то время покачивались, словно хмельные, но вскоре вода успокаивалась, и все становилось на свои места. На тутовых сучьях, похожих на кулачки, уже появились маленькие, с мизинец, ростки с нежными зелеными листками. Тутовые деревья, росшие вдоль канала, бесконечными рядами уходили вдаль. Поля еще не были возделаны, земля высохла и потрескалась, а здесь уже цвела шелковица. За спиной у Тунбао тоже стоял целый лес низкорослых, словно застывших в раздумье тутовых деревьев. Пригретые солнцем, светло-зеленые листки появлялись буквально на глазах.

У дороги, неподалеку от того места, где расположился Тунбао, стояло светло-серое двухэтажное здание — фабричная кокономотальня. Вокруг самой фабрики были вырыты окопы — десять дней назад там находилась воинская часть. Опасаясь прихода японцев, богачи из соседнего городка бежали. Хотя солдаты ушли, ворота кокономотальни были на запоре — на фабрике, видимо, ждали, когда крестьяне понесут на рынок коконы и начнется оживленная торговля. Живший в соседнем городке сын молодого господина Чэня рассказывал Тунбао, что в Шанхае бездействуют все шелкомотальни, в городе неспокойно. Здешние кокономотальни, считал он, тоже вряд ли отопрут ворота. Но Тунбао этому не верил. Шестьдесят лет прожил он на свете, пережил не одну смуту, но чтобы нежно-зеленые листочки шелковицы увяли и засохли или чтобы ими овец кормили — такого он не видел. Бывало, правда, что шелкопряды не вылуплялись из грены, но тут уж ничего не сделаешь — на то воля Владыки неба!

«Только праздник весны, а такая теплынь», — думал Тунбао, с умилением глядя на курчавившиеся нежно-зелеными листочками молодые побеги, пробивающиеся из кулачков сучьев. Любуясь ими и все еще не веря в такое чудо, Тунбао вспомнил себя молодым, двадцатилетним, и повеселел. Тогда, как и нынче, сразу после праздника весны пришлось надеть легкую куртку, раньше чем обычно, стали оживать личинки шелкопряда. В том году Тунбао женился. Семья его не знала нужды; у отца, умудренного, точно старый бык, жизненным опытом, были золотые руки, а дед, обеспечивший семье благополучие, до самой старости оставался выносливым и крепким, хотя в молодости хлебнул немало горя в плену у «длинноволосых». В то время только что отошел в мир иной старый господин Чэнь, сын его еще не приохотился к опиуму, и семья Чэней жила богаче, нежели сейчас. Старик твердо верил, что судьба крепко связала обе семьи одной нитью, хотя Чэни были знатными господами, а Тунбао и все его предки — простыми крестьянами. Люди до сих пор помнят, что дед Тунбао и дед молодого господина Чэня сумели бежать из логова «длинноволосых», где целых семь лет мыкали горе, да еще прихватили с собой золото.

Господин Чэнь вскоре разбогател на торговле шелком, а семья Тунбао занялась разведением шелкопрядов и тоже год от года жила все лучше. Через десять лет у Тунбао уже было собственное рисовое поле в двадцать му, десять му тутовника и домик из трех комнат с двумя входами. Семья Тунбао жила в то время в деревне Дунцуньчжуан и вызывала зависть не меньшую, чем семья господина Чэня, прослывшего чуть ли не первым богачом в соседнем городе.

Но с годами обе семьи пришли в упадок. Вместо земли, которую Тунбао потерял, у него появился долг в триста с лишним юаней. Чэнь разорился еще раньше. Тунбао слышал, будто души ограбленных «длинноволосых» в преисподней пожаловались своему владыке Яньло и владыка заставил господина Чэня отдать «длинноволосым» золотые слитки. Поэтому господин Чэнь и разорился так быстро. Люди зря говорить не станут. Отчего вдруг такой хороший человек, как господин Чэнь, стал бы курить опиум? Нет, без потусторонних сил тут не обошлось! Одного только старик, хоть убей, не разумел: почему вслед за семьей господина Чэня разорилась и его семья? Ведь его дед не грабил «длинноволосых» — это Тунбао знал точно. Правда, односельчане, которых теперь уже не было в живых, рассказывали Тунбао, что дед его, когда бежал от «длинноволосых», наткнулся на молодого парня, патрулировавшего дорогу, и пришлось его пристукнуть. Может, из-за этого все их беды? Но ведь с самого детства Тунбао помнит, как старалась его семья ублажить душу «длинноволосого». Сколько было отбито поклонов, сожжено бумажных «серебряных слитков», прочитано молитв! Говоря по совести, душа невинно загубленного патрульного уже давно должна была переселиться в какого-нибудь человека.

Тунбао смутно помнил деда, зато собственными глазами видел, каким трудолюбивым и честным был отец. Да и сам Тунбао человек порядочный, и старший его сын и сноха Сы данян достойные люди. В работе усердные, семейное добро зря не переводят. Даже младший Адо хоть пока еще молокосос и горя не знал, но, по всему видать, добро беречь будет.

Тунбао поднял темное, морщинистое лицо и с тоской обвел взглядом канал, плывущие по нему лодки, тутовые насаждения на берегах. Все как будто осталось по-прежнему, а жизнь изменилась. Теперь сноха все чаще варит тыкву, и у семьи долг в триста юаней.

Издалека, где канал сворачивал в сторону, донесся гудок. На том берегу тоже стояла кокономотальня, и если приглядеться, видно было, что пристань выложена камнем. Из-за поворота, как раз там, где находилась кокономотальная фабрика, показался небольшой пароход, ведя за собой три баржи, и важно поплыл в ту сторону, где сидел Тунбао. На канале поднялись и покатились к берегам волны. Посреди реки стояла утлая лодчонка. Человек стал быстро грести к берегу и ухватился за камыш, но лодка еще долго покачивалась на волнах, будто на качелях. Пароход нарушил тишину над тихой зеленой равниной и распространил вокруг неприятный запах нефти. Тунбао с ненавистью смотрел вслед пароходу, пока он, прогудев, не исчез за следующим поворотом.

Тунбао издавна питал ненависть к пароходам, этому «порождению» заморских дьяволов. С самими дьяволами Тунбао, правда, не приходилось встречаться, но отец рассказывал, что старый господин Чэнь видел их не раз — брови у них рыжие, глаза зеленые, а ходят они, не сгибая колен. Господин Чэнь тоже презирал заморских дьяволов, говорил, что они «хитростью выманивали бронзовые и золотые украшения». Тунбао знал о господине Чэне со слов других, ему и десяти лет не было, когда Чэнь умер. Он ясно представлял себе, как Чэнь, ругая заморских дьяволов, теребил бороду и сокрушенно качал головой. Каким образом заморские дьяволы умудрялись выманивать чужие украшения, этого Тунбао до сих пор не понимал, но не мог же господин говорить неправду?! Да Тунбао и сам видит, что делается: с каждым днем дешевеет все, что выращивает он и его семья, зато городские товары дорожают и дорожают. И началось это с той самой поры, как на канале появились заморские пароходы и в деревню стали завозить заморские товары — шелк, ткани, керосин. Отцовское наследство тает буквально на глазах, скоро от него ничего не останется.

Тунбао не зря ненавидел заморских дьяволов и не скрывал этого. Лет пять назад кто-то ему сказал: «Опять у нас новая власть. Говорят, теперь выгонят заморских дьяволов». Но старого Тунбао не так-то легко было провести. В городе он вдоволь насмотрелся на парней, которые во все горло кричали: «Долой заморских дьяволов», а сами щеголяли в заграничных костюмах. Наверняка были связаны с заморскими дьяволами — только морочили людей. Потом, правда, они перестали кричать, но городские товары день ото дня дорожали, а налоги и поборы росли. И уж тут, конечно, не обошлось без заморских дьяволов!

А в прошлом году Тунбао чуть не заболел от огорчения, когда услыхал, что появились заморские коконы и дань стоит дороже китайских на десять юаней. Из-за этих коконов он едва не поссорился со снохой, с которой до сих пор они жили в мире. Сноха захотела разводить шелковичных червей из иностранной грены и нашла поддержку у младшего сына. Старший промолчал, но было ясно, что и он не возражает. Пришлось Тунбао смириться — одному с тремя не справиться! К двум листам грены местного шелкопряда в доме прибавился лист иностранного. «И вправду, все переменилось», — сокрушался Тунбао. Посматривая на тутовые деревья, он мрачно думал: «Через год, другой, глядишь, и тутовые листья будут заморскими! Ну и жизнь!..»

Старик вытащил из-за пояса трубку и в сердцах стукнул ею о сухую землю, выбивая пепел. Солнце стояло в зените, и тень Тунбао стала короткой, как обгоревший пень. В зимнем халате было нестерпимо жарко. Тунбао расстегнул несколько пуговиц и начал обмахиваться полой, затем поднялся и пошел к дому. Рисовые поля позади тутовника кое-где были вспаханы и равномерно покрыты кусочками глинистой земли. На овощах уже появились цветы, и воздух был напоен пряным ароматом. Вдали виднелась деревушка, в ней жило уже третье поколение семьи Тунбао. Над крышами вился белый дымок.

Старик вышел из тутовой рощи, дошел до тропы на меже и оглянулся. Он никак не мог налюбоваться шелковистыми зелеными листочками. Вдруг на другом конце поля появился мальчик лет двенадцати.

— Дедушка! — крикнул он. — Иди обедать! Мама ждет!

Это был Сяобао, внук старика.

Тунбао откликнулся, но не пошел, а продолжал стоять на месте, не в силах оторвать глаз от тутовых деревьев. Подумать только, едва прошел праздник весны, а листочки уже величиной с мизинец. Такое Тунбао за всю жизнь видел всего дважды. Должно быть, нынче шелкопряды на славу уродятся. Сколько же коконов выйдет из трех листов грены? Только бы не случилось, как в прошлом году, беды. Тогда они смогут отдать хоть часть долга.

К Тунбао подбежал внук. Задрав голову, он тоже посмотрел на покрытые шелковистыми листьями тутовые сучья, потом запрыгал, захлопал в ладоши и запел:

Морщинистое лицо Тунбао озарилось улыбкой. Он подумал, что это добрая примета, погладил мальчика по гладкой, как у буддийского монаха, голове, и в его старом, исстрадавшемся от вечной нужды сердце затеплилась надежда.

II

Наступили жаркие дни. Пригретые щедрым солнцем, быстро распустились на тутах курчавые листочки, теперь они уже были величиной с детскую ладошку. Раскинувшиеся вокруг деревни тутовые рощи буйно разрослись, и издали казалось, будто на невысокой светло-серой изгороди развесили зеленое парчовое покрывало. Не только у Тунбао, у всех односельчан появилась надежда. Все начали готовиться к разведению шелкопрядов: вытаскивали из сараев все, что год пролежало без дела, а теперь было необходимо, чистили, мыли, чинили. К маленькой речушке, пересекавшей деревню, со всех сторон спешили женщины и дети, шутили, смеялись.

С весны они недоедали, одеты были в тряпье, жили как нищие, но не унывали. У них хватит терпения, только бы надежды сбылись. Ничего, что долги растут с каждым днем, главное, чтобы шелкопряды уродились здоровые, крепкие. Через месяц, мечтали они, зеленые шелковистые листочки превратятся в белые как снег коконы и принесут им звенящие серебряные монеты. У всех животы подвело от голода, но шутки и смех не умолкали.

Сноха Тунбао с сыном тоже пришли к речке, хорошенько вымыли решета и корзинки и присели на камень, вытирая пот с лица полой куртки.

С противоположного берега, где толпились женщины, донесся голос Любао:

— Сестрица Сы! Вы и нынче будете шелкопрядов из иностранной грены разводить?

Двадцатилетняя Любао жила со своим старшим братом Лу Фуцином недалеко от Сы, на другом берегу речушки.

— Как бы не так! — нахмурившись, сердито ответила Сы. — У нас дед Сяобао всем заправляет! Хоть ты его убей, больше чем на один лист иностранной грены не соглашается. Как услышит слово «иностранный», так кипятиться начинает, старая бестолочь, словно увидел смертного врага, который его предков до седьмого колена обидел. Доллары-то он у нас любит, даром что слово это тоже иностранное.

На другом берегу расхохотались. С той стороны, где был рисовый ток Лу Фуцина, показался крепкий паренек. Он подошел к речушке и перешел через четыре бревна, служившие мостиком. Только сейчас Сы его заметила.

— Братец Адо! — крикнула она, сразу забыв про «иностранную» грену. — Понеси-ка эти решета. А то они намокли и тяжелые, как дохлые собаки!

Адо ничего не ответил, надел на голову одно за другим шесть решет, даже не встряхнув их, и, размахивая руками, словно лодочник веслами, направился к дому. Когда Адо бывал в духе, он охотно всем помогал: мог донести тяжелую вещь, достать оброненный в реку предмет. Но сегодня у парня настроение было скверное, и он взялся нести решета потому лишь, что его попросила об этом золовка. Со своим странным сооружением на голове, очень похожим на большую соломенную шляпу, Адо шел, усиленно покачивая бедрами на манер городских девушек, и сельчанки, наблюдая за ним, так и покатывались со смеху.

— Погоди, Адо! Подсоби и мне! — задыхаясь от смеха, крикнула Хэхуа, жена Ли Гэньшэна.

— Скажи ласковое слово, тогда подсоблю, — засмеялся парень. Он мигом добежал до дома и поставил решета под навес.

— Хочешь, сделаю тебя приемным сыном? — хохотала Хэхуа.

На ее светлом, совершенно плоском лице выделялись непомерно большой рот и крошечные глаза-щелочки. До замужества она была служанкой в одной городской семье, муж ее, мрачный, молчаливый Ли Гэньшэн, годился ей чуть ли не в отцы. Хэхуа была замужем всего полгода, но все в деревне знали, что она никогда не упускала случая пококетничать с мужчинами.

— Хоть постыдилась бы! — раздался женский голос с другого берега.

Узкие свиные глазки Хэхуа стали шире, и она злобно закричала:

— Ну-ка, кого ругаешь? Скажи! Нечего в кусты прятаться!

— Еще указывать мне будешь? — Немедленно откликнулись с противоположного берега. — Вот уж верно говорят: «Толкнешь гроб — покойник чует». Шлюху одну бессовестную ругаю!

Оказывается, это кричала Любао, хорошо известная своим запальчивым нравом.

Хэхуа плеснула на обидчицу водой. Та в долгу не осталась. Как всегда, нашлись подстрекатели. Детишки подняли визг. Сы не хотела встревать в перепалку, быстро собрала корзинки, кликнула сына и вместе с ним пошла домой. Адо все еще стоял под навесом и ухмылялся, глядя на женщин. Он знал, чего не поделили Любао с Хэхуа, и теперь радовался, что этой «колючке» Любао попало.

Из дома вышел старый Тунбао с коконником на плече, изъеденным белыми муравьями и потерявшим прочность: надо было его укрепить, починить. Заметив, куда смотрит Адо, Тунбао рассвирепел. Ну и непутевый у него сын! Зачем только он путается с Хэхуа? «Свяжешься с этой сукой, «звездой белого тигра», — загубишь семью», — не раз остерегал он сына.

— Старший брат трудится, рисовую солому в пучки вяжет, а ты бездельничаешь, — в бешенстве накинулся он на Адо. — Ну-ка живо иди подсоби!

Глаза старика налились кровью, лицо побагровело, он проводил сына, ушедшего в дом, злым взглядом, тщательно осмотрел коконник и не спеша принялся за работу. В молодости Тунбао часто столярил, но сейчас пальцы утратили гибкость, и он быстро устал. Разогнув спину, чтобы передохнуть, Тунбао невольно заглянул в комнату, где на стене на бамбуковых дощечках висели три листа бумаги, усеянные личинками шелкопряда. Сноха, стоя под навесом, оклеивала бумагой бамбуковые корзинки.

В прошлом году они купили для оклейки старые газеты, чтобы сэкономить хоть немного денег, и Тунбао был уверен, что шелковичные черви вылупились хилыми именно поэтому — нельзя непочтительно относиться к письменам. Нынче же вся семья недоедала, чтобы купить специальную бумагу, желтую и плотную. Тщательно оклеив корзины, Сы приладила еще сверху три картинки, купленные вместе с бумагой. На одной был нарисован таз изобилия, на двух других — всадник со знаменем в руке. Говорили, что это дух шелкопрядов.

Старый Тунбао тяжело вздохнул и обратился к снохе:

— Сы данян! Спасибо твоему отцу, что помог нам занять тридцать юаней, мы хоть двадцать даней листьев купили. Но рис у нас на исходе. Что делать?

Деньги были даны под двадцать пять процентов месячных, и раздобыть их удалось действительно благодаря отцу снохи, Чжан Цайфа, который поручился за Тунбао перед своим хозяином. Двадцать пять процентов месячных — это было еще по-божески. Но долг и проценты следовало вернуть сразу, едва шелкопряды совьют коконы.

— Все деньги на листья ухлопали. А листья останутся, как и в прошлом году, — недовольно бросила сноха, поставив корзинки сушиться на солнце.

— Да что ты мелешь! По-твоему, каждый год, что ли, будет таким, как прошлый? Хочешь листья продать? Да у нас их наберется едва с десяток даней. Разве всех шелкопрядов накормишь?

— Ну, ты же всегда прав! — съязвила сноха. — А я одно знаю: есть рис — ты сыт, нет рису — голодный сидишь.

Как только речь заходила об иностранной грене, у снохи со свекром начинался спор. Однако на этот раз Тунбао почему-то промолчал, лишь покраснел от злости.

Между тем грена скоро должна была оживиться. Вся деревушка — тридцать дворов — лихорадочно готовилась к этой поре, напрягала все силы. Исполненные надежд, люди забыли даже о голоде. Семья Тунбао не вылезала из долгов, ела изо дня в день тыкву да батат. Мало у кого оставался рис, да и то не более трех доу.

В прошлом году, правда, собрали хороший урожай хлебов, но, когда расплатились с помещиками и ростовщиками, внесли налоги и всякие дополнительные обложения, урожая будто и не видели. Теперь только и было надежды, что на шелкопрядов. Соберут коконы — расплатятся с долгами. И крестьяне со смешанным чувством страха и надежды усиленно готовились к этой важной в их жизни поре.

До праздника гуюй оставались считанные дни. Грены уже начали зеленеть, и женщины, встречаясь на рисовом току, с волнением и радостью сообщали друг другу:

— Лу Фуцин с Любао скоро «прижимать» начнут!

— А вот Хэхуа с мужем уже завтра начинают. Быстро как!

— В нынешнем году тутовые листья поднимутся до четырех юаней. Хуан Даос нагадал.

Сы напряженно всматривалась в свои листы, по которым была рассыпана грена. Точки на личинках, похожие на кунжутные семена, все еще оставались черными. Асы поднес листы к свету, но, как ни разглядывал, зелени не увидел. Сы не на шутку встревожилась.

— Ведь у нас грена юйханская, — заметил Асы и, чтобы хоть как-то успокоить жену, предложил:

— Может, начнем согревать?

Жена ничего не ответила.

Лицо Тунбао выражало глубокую печаль, но своих опасений он никому не высказывал.

На другой день Сы опять стала рассматривать листы с личинками и, к счастью, увидела наконец ярко-зеленые пятнышки. Женщина поспешила поделиться своей радостью с мужем, свекром, с Адо и даже с Сяобао. Затем положила все три листа себе на грудь и, бережно, словно ребенка, обхватив их руками, осторожно села, боясь шевельнуться. Вечером она уложила мужа с младшим братом, а сама легла отдельно и, прижимая к себе листы, плотно укрылась одеялом. Личинки, густо усеявшие листы, вызывали зуд во всем теле, но женщине это было приятно и в то же время немного тревожно — точно такое же ощущение она испытала во время беременности, когда зашевелился ребенок.

Вся семья с волнением ждала появления шелкопрядов, лишь Адо оставался безучастным.

— Шелкопряды, — говорил он, — нынче видать, уродятся. А все равно не судьба нам разбогатеть!

Тунбао ругал сына, обзывал пустомелей, но тот стоял на своем.

Червоводня была заранее приготовлена, и на другой день после согревания личинок Тунбао обмазал глиной головку чеснока и положил у стены червоводни. Он делал это каждый год, но сейчас руки у него дрожали от волнения. В прошлом году гаданье сбылось, но что было потом, об этом Тунбао и вспоминать не хотелось.

Вся деревня теперь была занята согреванием личинок, и женщин на рисовом току и на берегу речки заметно поубавилось. Деревня, казалось, была на осадном положении; даже друзья не навещали друг друга. Шутка ли! Ведь гости могли растревожить богиню шелководства! Случайно встретившись на току, люди шепотом перебрасывались несколькими фразами и тут же расходились. Это были поистине «священные» дни.

У старого Тунбао на всех трех листах уже копошились «новорожденные». Все сразу забеспокоились: червячки стали появляться перед самым праздником гуюй, а в первый день праздника шелкопрядов собирать не полагалось. Пришлось отложить на день-два, Сы бережно взяла листы и отнесла их в червоводню. Тунбао украдкой глянул на чеснок, лежавший в червоводне, и обмер: из головки выглядывало всего два ростка, взглянуть второй раз Тунбао не решался и лишь про себя молился, чтобы через день к полудню чеснок дал побольше ростков.

Настал долгожданный день. Сы заволновалась и, перемывая для обеда рис, нетерпеливо поглядывала, закипела ли в котелке вода. Тунбао взял припасенные ради этого случая ароматические свечи и благоговейно поставил их перед изображением бога домашнего очага. Асы с братом принесли с поля цветы, и Сяобао вместе со взрослыми крошил и растирал их, резал фитиль-траву. Время уже подошло к полудню, когда все было готово и вода в котле закипела. Сы воткнула в волосы «шелкопряда» и два гусиных пера и пошла в червоводню. За нею шествовал Тунбао с весами и Асы с растертыми полевыми цветами и мелко нарезанными стеблями фитиль-травы. Сы развернула лист, муж подал ей крошево из цветов и стеблей, и она стала равномерно рассыпать его по листу. Потом взяла у свекра весы, положила на них лист, вытащила из волос гусиное перо, осторожно сгребла червячков вместе с крошевом в корзинку и принялась за другой лист. «Новорожденных», выведенных из иностранной грены, Сы смела в отдельную корзинку. Завершая обряд, женщина вытащила из волос «шелкопряда» и вместе с гусиным пером приладила к ручке корзинки.

Этот священный обряд никогда не нарушался и переходил из поколения в поколение. С ним могла поспорить разве что церемония воинской присяги. Теперь целый месяц людям предстояло дни и ночи вести упорную борьбу с непогодой, злосчастной судьбою и еще невесть с чем.

«Крошки» Тунбао уже ползали в своих корзинках; они были черными, как и полагалось, и выглядели совершенно здоровыми. У Тунбао и всей его семьи отлегло от сердца. Однако, поглядев на «всеведущий» чеснок, старик побледнел — на нем появилось всего несколько новых ростков. О, небо! Неужто все будет так, как и в прошлом году?

III

На этот раз, однако, чеснок «ошибся». Шелкопряды уродились на славу. Правда, во время их второй «спячки» погода испортилась — стало холодно и дождливо, но «драгоценные червячки» от этого нисколько не пострадали. Не у одного Тунбао, у остальных шелкопряды тоже оказались крепкими. Деревня наполнилась радостным смехом, даже речушка, казалось, не журчала, а смеялась.

Только Хэхуа не разделяла общей радости. Они с мужем разводили шелкопрядов на одном листе, но после «выхода из огня» ее червячки весили всего двадцать цзиней. Когда же окончилась последняя «долгая спячка», сельчане видели, как мрачный, угрюмый Ли Гэньшэн выбросил в речку три корзинки с червяками. С той поры женщины стали сторониться Хэхуа. Дом ее обходили, а завидев издали ее саму или ее молчаливого мужа, убегали. Не только словом с ней обмолвиться боялись, даже взглянуть не смели, опасаясь, как бы ее несчастья не «пристали» к ним.

Тунбао строго-настрого приказал младшему сыну не знаться с Хэхуа.

— Коли увижу тебя с этой сукой, всем расскажу, что идешь отцу наперекор, — кричал он, стоя под навесом у своего дома, нарочно громко, чтобы слышали Хэхуа и ее муж. Сяобао запретили даже близко подходить к их жилищу, не то что разговаривать.

Но Адо будто оглох, и в ответ на все угрозы отца лишь тихонько посмеивался — можно ли было верить во всю эту чепуху? С Хэхуа, правда, он больше не виделся: просто было недосуг.

Во время «долгой спячки» «драгоценные сокровища» слопали триста цзиней шелковичных листьев, и вся семья Тунбао, даже Сяобао, двое суток не ложилась спать. Зато гусеницы вышли замечательные. Дважды за всю жизнь видел Тунбао такое чудо: когда женился и когда родился у него Асы. Сразу же после «долгой спячки» «сокровища» сожрали семь даней тутовых листьев; с каждым днем они круглели и крепли, а семья Тунбао худела и тощала, глаза вспухли и покраснели от бессонных ночей.

Каждый шелковод обычно подсчитывает заранее, сколько тутовых листьев сожрут червячки до того, как у них начнется «подъем» и они станут завивать коконы. И Тунбао решил посоветоваться со старшим сыном, где раздобыть денег.

— На господина Чэня надежды мало. Придется, видно, снова кланяться хозяину твоего тестя, — сказал он.

— На день листьев хватит, даней десять еще есть, — равнодушно отозвался Асы. Он еле держался на ногах от усталости. Веки отяжелели, будто весили несколько сот цзиней, об одном он мечтал — хоть немного соснуть.

— Что ты бормочешь? Спишь, что ли? — разозлился Тунбао. — Я так думаю: уже два дня шелкопряды едят, еще три дня, не считая завтрашнего, их надо кормить. Выходит, понадобится еще тридцать даней листьев! Тридцать даней!

На току послышались голоса. Пришел Адо и притащил даней пять тутовых листьев. Тунбао с Асы тотчас прекратили разговор и тоже отправились за листьями. Из червоводни вышла Сы и последовала за мужем и свекром. Прибежала Любао — они с братом разводили не так уж много шелкопрядов, и в свободное время девушка приходила помочь. Ночь выдалась звездная, дул легкий ветерок. Вдруг среди шуток и смеха послышался чей-то глухой голос:

— А тутовые листья вздорожали, нынче после полудня, говорят, их продавали в городе по четыре юаня за дань.

Как нарочно, слова эти услышал Тунбао и сильно разволновался. По четыре юаня за дань! Выходит, тридцать даней будут стоить сто двадцать! А где их взять? Но старик тут же стал себя утешать: он наверняка соберет свыше пятисот цзиней коконов. Пусть за сотню он возьмет по пятидесяти юаней, и то выручит двести пятьдесят юаней. Тунбао облегченно вздохнул.

А тут еще кто-то тихонько сказал:

— Не может быть, чтобы листья так подорожали. В соседних деревнях, слыхать, червячки не очень уродились.

Старик узнал голос Любао и совсем успокоился.

Любао и Адо стояли рядом, у одной корзины, так близко, что казалось, они касаются друг друга. Неожиданно рука, скрытая под веткой, ущипнула Любао за бедро. Девушка знала, чья это рука, но ни слова не сказала, даже не улыбнулась. Но когда ей погладили грудь, она вскрикнула и невольно отпрянула.

— Что случилось? — спросила Сы.

Кровь бросилась в лицо Любао. Она украдкой взглянула на Адо, опустила голову и снова принялась за работу, сказав:

— Да ничего. Наверно, волосатая гусеница укусила.

Адо закусил губу и усмехнулся. Уже полмесяца он голодал, недосыпал, стал совсем тощим, но духом не падал. Он вообще никогда не унывал, чего нельзя было сказать об его отце. Он был уверен, что даже самый обильный урожай коконов или риса не избавит семью от долгов, не поможет ей вернуть землю, а усердием и бережливостью жизнь не улучшишь, только горб наживешь. И все же трудился Адо с охотой, это было ему, пожалуй, так же приятно, как заигрывать с Любао.

Утром старик отправился в город раздобыть денег на тутовые листья. Перед отъездом он долго говорил со снохой и решил заложить часть земли, обсаженной тутовником, которая давала пятнадцать даней листьев; это было последним достоянием семьи.

Пока первые десять даней из привезенных стариком тридцати принесли в червоводню, разжиревшие шелкопряды целых полчаса голодали. Сы не могла без жалости смотреть, как, высунув свои маленькие хоботки, они двигали головками в поисках корма. Шелкопряды накинулись на листья и так зашуршали челюстями, что люди едва различали собственные голоса. Решета быстро пустели, и на них каждый раз настилали новый толстый слой листьев. Еще два дня каторжного труда, а там начнется «подъем» гусениц. И крестьяне, напрягая последние силы, самозабвенно работали.

Уже трое суток Адо не смыкал глаз, но усталости не чувствовал. До рассвета он караулил шелкопрядов, чтобы отец и золовка хоть немного поспали. Высоко в небе стояла полная луна, было свежо, и червоводня обогревалась маленькой жаровней. Ко второй страже Адо дважды настелил червячкам листьев и теперь, сидя на корточках возле жаровни, слушал, как они шуршат челюстями. Так, сидя, и задремал. Вдруг ему показалось, что скрипнула калитка. Он открыл глаза, но они тут же закрылись. «Са… са… са…» — шуршали шелкопряды, но к этому звуку примешивался и другой. Парень качнулся, стукнулся головой о колено, окончательно проснулся и тут явственно услышал, как зашелестела тростниковая циновка над входом в червоводню. Мелькнула чья-то тень. Адо вскочил на ноги и выбежал во двор. В ярком свете луны видно было, как кто-то мчится со всех ног через рисовое поле к речушке, Адо бросился следом, догнал и повалил беглеца и, убежденный, что поймал воришку, даже не стал его разглядывать.

— Убей меня, Адо! Я в обиде не буду, только никому ничего не говори!

У Адо волосы встали дыбом. Он узнал голос и в лунном свете разглядел совершенно плоское, бледное лицо Хэхуа. Крошечные свиные глазки, не мигая, бесстрашно смотрели на него.

— Что ты стащила? — спросил Адо, переведя дух.

— Ваши «сокровища».

— Где они?

— Выбросила в речку!

Адо побледнел. Теперь он понял, что эта женщина против них замыслила зло — хотела сгубить их «бесценных червячков».

— Да ты и вправду змея! Разве мы с твоей семьей враждуем?

— А то нет? Враги вы нам, враги! Вам повезло, а нам нет — черви вылупились слабые. Но зла-то мы никому не сделали. Зачем же вы меня «звездой белого тигра» обзываете? А как завидите — рожу воротите. Презираете!

Женщина поднялась. Адо в упор взглянул на ее искаженное злобой лицо и сказал:

— Ладно, иди! Нечего мне с тобой связываться!

Не оглядываясь, Адо побежал к дому и кинулся в червоводню. «Сокровища» были целы и невредимы. Адо совсем расхотелось спать. Он не питал к Хэхуа ни ненависти, ни жалости. Но слова женщины заставили его призадуматься. Не так люди друг к другу относятся, как надо, а отчего — этого он не мог понять. Но через минуту Адо уже обо всем забыл и не мог наглядеться на «бесценных шелкопрядов». Здоровые и крепкие, они без устали, словно завороженные, поглощали свои листья.

Остаток ночи прошел спокойно. Едва рассвело, в червоводню пришли отец с золовкой. Они вытащили несколько гусениц, которые уже стали меньше и прозрачнее, и принялись разглядывать их на свет, пытаясь определить, скоро ли те начнут ползти вверх. При одной мысли об этом сердце у них начинало прыгать от радости. Только выглянуло из-за гор солнце, Сы пошла к речке набрать воды и тут встретила взволнованную Любао, которая ей сказала:

— Нынче ночью, между второй и третьей стражей, я собственными глазами видела, как эта потаскуха выбежала из вашего дома, а за нею — Адо. Как раз вот тут они стояли и долго-долго шептались. Как только вы это терпите, тетушка Сы?

Сы переменилась в лице, молча взяла свои ведра и пошла к дому. Первым делом она рассказала обо всем мужу, а затем и свекру. Выходит, эта тварь по ночам тайком шляется по чужим червоводням? Как можно такое терпеть! Тунбао рассвирепел, позвал Адо и потребовал объяснений. Однако парень уверял, что никакой Хэхуа не видел, не иначе как Любао бесы приснились. Тогда Тунбао сам пошел к девушке, и она рассказала ему все, что видела. Не зная, кому верить, старик бросился в червоводню и стал пристально разглядывать свои «сокровища». Они были по-прежнему крепкими и здоровыми. Значит, никто их не сглазил.

И все же радость была омрачена. Никто в доме Тунбао и мысли не допускал, что девушка говорит неправду. Они лишь старались утешить себя тем, что эта бесстыжая Хэхуа просто хотела полюбезничать с Адо. Вдруг Тунбао вспомнил, что на головке чеснока появилось всего несколько росточков. Да, неизвестно, что сулит будущее. Пока все идет благополучно. Вон сколько листьев сгрызли «сокровища»! Правда, слабые червячки иногда засыхают… Но об этом лучше не думать, а то и впрямь беду навлечешь.

IV

У «сокровищ» начался «подъем», и семья Тунбао окончательно потеряла покой. Ни денег, ни сил больше не было, а окупится ли это все, кто знает? И все же они продолжали усердно трудиться, не теряя надежды. Вокруг коконника из камышовых циновок соорудили шалаш, под него поставили жаровню. Асы и все остальные места себе не находили от волнения: то с одной стороны подойдут к шалашу, то с другой сядут, приложат уши к циновкам и с трепетом слушают, стараясь уловить знакомый звук «сесо… сесо…», услышат и засмеются от счастья. Но только все стихает, одолевает тревога. Заглянуть внутрь никто не осмеливался. Вдруг на поднятые вверх лица упала капля, другая, третья… Вот радость-то! Ощущение мало приятное, но пусть капает, они потерпят! Адо не раз тайком отгибал край циновки и заглядывал внутрь, но Сяобао это заметил, дернул его за одежду и спросил, появились ли уже коконы. Вместо ответа Адо показал ему язык и подмигнул.

Через три дня после «подъема» погасили огонь. Теперь и Сы не удержалась, тихонько отвернув циновку, заглянула в шалаш. Сердце ее гулко застучало. Все было бело, словно снегом покрыто, даже рисовой соломы не видать. Впервые в жизни Сы видела такие чудесные коконы! Все так и сияли от счастья. Теперь можно было не тревожиться. Есть все же совесть у «сокровищ», не зря сожрали они столько даней тутовых листьев, которые по четыре юаня стоят. Не напрасно вся семья целый месяц недоедала и недосыпала. Поистине, на все воля Владыки неба.

Счастливым смехом наполнились дома крестьян, не одному Тунбао повезло. Наверняка их деревушку нынче приняла в опеку сама Покровительница шелководства. Почти все тридцать семей собрали коконов на семьдесят — восемьдесят процентов. Но Тунбао их превзошел — его семья собрала процентов на сто двадцать — сто тридцать.

У речки и на рисовом току снова стало людно. За последний месяц крестьяне сильно отощали, говорили сипло, мешки под глазами увеличились, зато бодрости было хоть отбавляй. Перебирая в памяти все, что пришлось пережить за этот месяц самоотверженной борьбы, женщины в мечтах уже видели груды белых как снег серебряных монет. Первым делом они выкупят из закладной лавки весеннюю и летнюю одежду, а в праздник дуаньянцзе можно будет полакомиться окунем. Прохаживались насчет Адо и Хэхуа. Любао каждому твердила: «Совсем стыд потеряла, прямо домой является!» Мужчины отвечали на ее слова грубым смехом, женщины шептали молитвы и тихонько ругались. Семье Тунбао завидовали, ее удачу объясняли покровительством бодисатвы и чудодейственной силой предков.

Наступили «лан шаньтоу» и «ван шаньтоу». В эти дни полагается навещать друг друга. По этому случаю приехал в гости со своим сынишкой Ацзю сват Тунбао Чжан Цайфа. Каких только подарков они не навезли: и мягкого печенья, и тонкой лапши, и слив, и японской мушмулы, и соленой рыбы. Сяобао был вне себя от радости, как собачонка при виде снега.

Тунбао повел свата к реке, и там они уселись под ивой.

— Ты коконы продашь? Или сами будете разматывать? — поинтересовался сват.

Чжан Цайфа был мастером рассказывать всякие занятные истории. Он частенько ходил к храму бога — хранителя города, где на площади выступали сказители; от них старик и наслушался этих историй и знал чуть ли не наизусть эпизоды из романа времен Суйской и Танской династий, в особенности о «мятежах восемнадцати князей и семидесяти двух повстанцах», а также о Чэн Яоцзине, который продавал дрова и спекулировал контрабандной солью, а позднее выступил с мятежниками из крепости Ваган.

Но ничего дельного от Чжан Цайфа никогда не услышишь, поэтому Тунбао не стал распространяться насчет коконов, лишь ответил:

— Конечно, продам.

Хлопнув себя по коленке, старый Чжан печально вздохнул, поднялся и показал рукой на кирпичную стену шелкомотальни, видневшейся сквозь поредевшую тутовую рощу вдали, за деревней.

— Гляди, Тунбао, ворота шелкомотальни на запоре! Что проку от твоих коконов? Никто их нынче не купит. Восемнадцать мятежных князей давно спустились на землю, а Ли Шиминь так до сих пор и не появился, и нет на земле покоя! Да, кокономотальни нынче ворот не отопрут и коконов покупать не будут.

Тунбао усмехнулся — он не поверил свату. Да и кто этому поверит? Здесь чуть не на каждом шагу кокономотальня. Да фабрик, пожалуй, больше, чем выгребных ям. Неужто все они так и будут простаивать? К тому же пронесся слух, будто с японцами договорились и войны, стало быть, не ожидается — не зря солдаты давно ушли из шелкомотальни.

Чжан Цайфа заговорил о другом, стал сбивчиво передавать городские новости, а потом перешел к историям о Чэн Яоцзине и Цинь Шубао. После этого он попросил свата побыстрее вернуть его хозяину долг в тридцать юаней — ведь он поручился за Тунбао.

После ухода гостя Тунбао отправился поглядеть на две шелкомотальни, за деревней, возле плотины, — слова свата как-никак его встревожили. Ворота и вправду оказались на запоре, и людей не видать. То ли было в прежние годы? В эту пору на фабричном дворе уже стояли в ряд стойки, над ними висели большие черные весы.

Старик разволновался, но дома, поглядев на плотные, белые, блестящие коконы, засмеялся счастливой улыбкой. Превосходные коконы! Тунбао никак не мог поверить, что на них не найдется покупателя. Последующие дни он был занят сбором коконов, затем «благодарением божества» и совсем забыл о шелкомотальных фабриках. Однако сельчан все чаще охватывало уныние. Куда девались веселье и смех! Люди ходили мрачнее тучи. Из соседнего городка, с дороги, тянувшейся вдоль плотины, — отовсюду ползли слухи о том, что шелкомотальни будут по-прежнему закрыты. В прежние годы скупщики коконов уже сновали в это время по деревням, мелькая, словно лошади, изображенные на фонарях, вращающихся во время представления. А сейчас хоть бы один скупщик появился! Зато заимодавцы и сборщики налогов заполонили всю деревню! Крестьяне хотели отдать им в счет долга коконы, но те и слушать не стали.

Везде слышались ругань, проклятья, вздохи. Что же это творится? Коконы уродились на славу, а жить невмоготу, еще хуже, чем в прошлые годы, — такое людям и во сне не снилось, это было как гром среди ясного неба — странно и непонятно! Урожай обильный, а забот полон рот! Вот уж правда, не возьмешь в толк, что происходит в мире!

Тунбао был в отчаянии. Коконы долго лежать не могут, если в ближайшие дни сбыть не удастся, придется самим разматывать. Кое-кто из сельчан вытащил мотальные станки, много лет простоявшие без дела. Надо их починить и размотать коконы, а там видно будет! Так собирались поступить и Любао с братом. Тогда Тунбао заявил сыновьям и снохе:

— Сбыть коконы не удается, значит, размотаем сами! Все равно их не продать. Во всем заморские дьяволы виноваты!

— У нас ведь коконов больше пятисот цзиней, — возразила сноха. — Сколько же надо станков, ты посчитал?

Сноха права. Столько коконов самим не размотать, а попросить кого-нибудь помочь — за это платить надо! Асы тоже считал, что им одним не управиться.

Адо вдруг вспомнил, что отец как-то не послушался его совета, и сердито буркнул:

— Говорил я, что надо выкормить один лист иностранной грены, и дело с концом! На это хватило бы пятнадцати даней тутовых листьев, которые у нас были! Так нет, меня и слушать не стали!

От возмущения Тунбао даже не нашелся что ответить.

Но вот люди снова воспрянули духом. Хуан Даос от кого-то узнал, что шелкомотальные фабрики в Уси покупают коконы. Хуан, хоть и прозывался Даосом, был, как и Тунбао, простым крестьянином; старики частенько беседовали и всегда находили общий язык. Поэтому Тунбао тотчас побежал к Хуану, обо всем у него разузнал, а вернувшись домой, позвал Асы, чтобы вместе решить, как доставить коконы в Уси.

— Коли по реке добираться, до города свыше тридцати «девяток» будет, — проворчал Тунбао, словно с кем-то спорил. — Туда и обратно — целых шесть дней! Будь оно все проклято! Не жизнь, а каторга! Но другого выхода нет! Из коконов похлебки не сваришь. Да еще долг надо отдать, срок подошел!

Асы согласился с отцом. Они купили несколько циновок, наняли лодку и, пользуясь погожими днями, отправились в путь. Поехал с ними и Адо. На шестой день вернулись домой и привезли обратно целую корзину непроданных коконов. Свыше тридцати «девяток» водой проделали старый Тунбао и его сыновья, пока добрались до Уси, однако на шелкомотальной фабрике до этого никому не было дела: за дань коконов из иностранной грены им дали всего по тридцать пять юаней, а из китайской — по двадцать. На коконы чуть похуже и смотреть не желали; их набралась целая корзина, хотя коконы у Тунбао были первосортные. Из вырученных ста одиннадцати юаней десять ушло на дорогу, а оставшихся ста не хватило даже на уплату долга, в который Тунбао залез, чтобы купить шелковичных листьев. От огорчения Тунбао по дороге заболел, и сыновья чуть ли не на руках притащили его домой.

Девяносто цзиней коконов, не принятых фабрикой, пришлось размотать. Сы попросила у Любао станок и целых шесть дней трудилась. Тут в доме кончился рис, и Асы поехал в город продавать пряжу. Но и на нее спроса не было. В закладных лавках пряжу тоже не брали. Лишь в лавке, где перед праздником цинмин Асы заложил дань риса, ему повезло: удалось упросить хозяина отдать ему рис за пряжу.

Ничего, кроме долгов, не принесли Тунбао и его землякам весенние шелкопряды! А сколько было надежд! Особенно не повезло семье Тунбао: они собрали коконов больше всех в деревне и все же потеряли землю, дававшую свыше пятнадцати даней тутовых листьев, зря истратили тридцать юаней, взятых взаймы, да еще целый месяц недосыпали и голодали.

1932

Перевод Л. Урицкой.

 

«НАСТОЯЩИЙ КИТАЕЦ»

© Егоров И. А. Перевод, 1990.

В семь часов было заведено пить молоко. Жена собственноручно кладет в стакан два с половиной куска сахара и подает молоко в постель. На фуцзяньском лаковом подносе, расписанном золотом, лежит свежая газета.

Жена усаживалась, по обыкновению, в изголовье, и с легкой улыбкой наблюдала, как муж неторопливо прихлебывает молоко, как он быстро просматривает свежую газету. Сначала, как обычно, просматривались объявления, затем новости этого портового города, и наконец очередь доходила до важнейших событий в стране и за рубежом; к этому времени стакан уже был пуст, муж откладывал газету, улыбался жене (эта улыбка тоже была предусмотрена), потом лениво потягивался или несколько раз потирал виски указательными пальцами, затем откидывался назад, погружаясь затылком в подушку из утиного пуха, и закрывал глаза. Это было необходимо, чтобы всесторонне обдумать намеченные на сегодняшний день дела. Тем временем жена нажимала на кнопку звонка, тут же, как тень, появлялась давно уже прислуживающая в доме тетушка Аэ, которая уносила стакан, поднос и газету. Следом выходила и жена, тихонько затворяя за собой дверь.

Так в течение уже двух лет протекала жизнь в доме этого господина, перестроенная на основе научной целесообразности. Когда он только начал «служить обществу», этих порядков еще не было: молоко он уже пил, но совсем не обязательно в постели, и сахар попадал в стакан не из рук жены, и молоко приносила не она. И конечно же, совсем ни к чему было ей сидеть у изголовья и смотреть, как он выпивает молоко. В те времена господин обычно сначала вставал, сам открывал окно, проветривал комнату, после этого дверь тихонько отворялась, и в комнату входила либо тетушка Аэ, либо другая служанка, которая, проворно передвигаясь быстрыми шажками, наводила порядок в доме; жена же стояла в сторонке, опершись на подушку и полузакрыв глаза.

Однако с тех пор сфера деятельности господина расширилась, к тому же от «служения обществу» он поднялся до «служения нации» и потому с каждым днем ощущал, что ради народа следует бережно относиться к своей персоне. Во-первых, нужно было «рационализировать» личную жизнь: чем больше он был занят на службе, тем больше ему хотелось, чтобы жизнь шла в четком ритме; во-вторых, он решил, что жене необходимо «вернуться на кухню». Но возможность пообедать дома представлялась господину не более двух-трех раз в год, поужинать тоже удавалось раз тридцать-сорок, а вот завтракал он всегда только дома, поэтому лишь этим стаканом молока на завтрак жена могла продемонстрировать, с каким почтением она «вернулась на кухню» — так что каждодневная собственноручная закладка сахара и подача стакана лично женой превратились в торжественный ритуал.

Зачем же тогда ей нужно было еще сидеть у изголовья и смотреть, как оно будет выпито? Здесь нужно отдать должное господину, которому, хоть он и стоял за «рационализацию», была присуща и «мягкость»: он был человек деловой, но было в нем и «что-то от поэта». Свои душевные силы (а не всю кровь по капле) господин отдавал народу. «Развлечения я давно уже выбросил из головы», — часто говаривал он; и все-таки те утренние часы, когда он пил молоко, должны были, по его мнению, оставаться «личным временем». На этот счет у него имелось и свое обоснование, от которого веет ароматом лирической поэзии: «Целые сутки укладываются в эти четыре часа, только в этот миг дано нам изведать нежный аромат беззаботности — и как это рационально! Любовь супругов взаимна, их души сливаются воедино, и только когда эти двое в тиши безмолвно глядят друг на друга, наступает тот редкостный миг, что истинным смыслом наполнен — и как же он верен!»

— Но почему же ты при этом еще и газету читаешь? — шутливо спросила жена, когда господин впервые привел этот овеянный ароматом лирического стиха аргумент. Ответ господина был, однако, все так же рационален:

— Ах, милая женушка! Потому что время у меня на вес золота, да и газету-то я читаю глазами, а всем сердцем смотрю на тебя! — И он тут же высвободил одну руку, чтобы тихонько взять в нее ладонь жены.

В результате жена не могла не испытать удовлетворения. Однако прошло несколько дней, и она все же почувствовала своим сердечком, что у нее никак не получается спокойно смотреть на мужа: иногда она глубоко задумывалась, иногда замечала, как вдруг меняется выражение его лица, и считала, что эта перемена несомненно вызвана чем-то прочитанным в газете. Ей даже вспомнились капризы первого ребенка, когда ему только исполнился годик: как она укладывала его рядом с собой, поглаживая ему животик, — и лишь тогда он засыпал. Но каждый раз, вспоминая об этом, она торопилась все свои помыслы обратить на самосовершенствование и, как бы извиняясь, старательно улыбалась, а в душе укоряла себя: «Ведь он весь день с утра до вечера служит народу, я должна простить ему эту маленькую слабость, это успокоение, не лишать его этого».

В тот день все шло своим чередом, как и было заведено. И тут со стороны господина было допущено нарушение заведенного порядка вещей. Раскрыв газету, он первым делом обратился к новостям в стране.

Жена, сидевшая рядом, предавалась в это время тайным мечтаниям, и, хотя взор ее был привычно устремлен на мужа, она абсолютно не обратила внимания на выражение его лица. Только когда газета в руках мужа внезапно зашелестела, она пришла в себя. Муж уже отложил газету в сторону и протянул руку за стаканом.

— Ах! — Этим простым звуком она полностью признавала свою вину, однако ее светившиеся нежностью глаза были полны удивления.

— А-а! — как бы откликнулся господин. Но жена, прекрасно разбиравшаяся во всех этих «а-а!» и «о-о!», сразу сообразила, что это не к ней, — иначе зачем бы ему опять хмуриться? Тогда она склонилась, почти касаясь его тела, и потянулась вперед нежной белой рукой, чтобы пощупать ему лоб. Похоже, есть небольшая температура. Она неестественно выпучила глаза и разинула рот. Однако господин не стал ждать, пока она что-нибудь произнесет, он оттолкнул руку, взял стакан с молоком и поднес его к губам.

— Э-э! — В голосе господина сквозило какое-то нетерпение, он с шумом отхлебнул молока. — Ничего, ерунда… А в сегодняшнем молоке, похоже, переложено сахару!

— Ничуть не переложено: два кусочка, как всегда! — Она испуганно уставилась на него, но тут же сумела придать своему лицу нужное выражение и с невольным смешком продолжала: — Не надо меня обманывать. Это у тебя на душе невесело. Дело не в переслащенном молоке, боюсь, что ты раздосадован чем-то прочитанным в газете!

Господин деланно усмехнулся, как бы не желая опровергать ее слова, и продолжал пить молоко.

Жена тут же вознамерилась взять газету, чтобы самой взглянуть, что там, но ее остановила рука господина, который одним махом допил молоко, забулькавшее у него в горле, поставил стакан и откинулся на подушку с изможденным и расстроенным видом.

— Да какое там раздосадован! Важные государственные дела… — Тут жена поспешно заулыбалась, вторую половину фразы она и слушать не стала: ведь она чуть не забыла о том, что все душевные силы мужа отданы на службу нации.

К счастью, лицо господина уже ничего не выражало. Однако глаза его были устремлены в одну точку; видно, он глубоко задумался и уже был где-то далеко со своими мыслями.

Позабыв об установленном порядке, жена сама отнесла стакан и фуцзяньский поднос на столик перед окном, остановилась в растерянности перед комодом и окинула взглядом свое отражение в зеркале.

— Ха! Вот оно что: как вчера толковали, так и вышло! — заговорил сам с собой господин. — Что еще за мирное решение вопроса, мать их так! — Тут он умолк и настороженно глянул в сторону жены. Подобные «национальные» выражения в такой компании у него раньше с языка не слетали, хотя на фабрике он частенько ими пользовался. Он выставил вперед руку, провел ладонью по лицу и сказал, обращаясь к жене: — Представляешь, ведь как важно сейчас сохранить порядок; пусть даже ради этого придется нанести несколько ударов, перебить тысяч десять! К несчастью, кое-кто все же настаивает на мирном решении, даже такие крупные банкиры, как старина Цянь, тоже за мир — ну как тут не разозлиться!

— Да-да, — отозвалась жена, подходя к кровати. Она вспомнила о его частых жалобах на раздражительность после еды и, понимая, что это не метод врачевания, но веря, что муж должен «беречь себя для нации», тихонько присела в изголовье и стала увещевать его: — Разумеется, то, что ты сказал, верно; но раз уж люди за мирное решение, какой толк кипятиться понапрасну? Наша фабрика шерстоткацкая, а когда воюют, шерстяные вещи не нужны, да и боеприпасами ты не торгуешь — чего тебе, в самом деле, печалиться? Тогда, двадцать восьмого января, ты разве не надеялся каждый день на прекращение военных действий и установление мира?..

— Н-ну! — Один этот яростный выдох господина заставил испуганную женщину замолчать.

Она робко потянулась, чтобы пощупать ему лоб, но он ловко отвел ее руку. И одновременно заговорил:

— Никакой температуры у меня нет. И не надо со мной нянчиться. Ты, жена, что-то чем дальше, тем больше глупеешь! Вот, например: живя с кем-то рядом, больше всего ценишь мир. Ну а если перестанет слушаться и начнет грубить наша служанка, эта старая баба?

Жена кивнула. Уж из-за служанки-то у нее переживаний хватало. С тех пор как господин решил «вернуть ее на кухню», служанка должна была и являться к ней за распоряжениями, и просить ее просмотреть покупки, а при закладке продуктов снова звать ее на кухню для наблюдения и контроля; все эти «установления» были сделаны господином, и хотя, считаясь с его волей, жена не осмеливалась сказать служанке: «Ладно, делай как знаешь», — на самом деле все это ей ужасно надоело.

Улыбаясь господину, жена вновь кивнула.

Господин, однако, принял это за чистую монету, обрадовался и тут же бросился закреплять успех, обращаясь к жене как к одному из примиренцев:

— Или как еще сказано: «Тот, кто не думает о будущем, непременно хватит горя в настоящем». Вот наши соседи только и твердят о том, что нам нужна сообща бороться с коммунистами; мы же сразу делаем вид, что мы здесь ни при чем, — и тут же расписываемся в том, что опоздали: разве можно оставлять в покое шайку мятежников и вместо того, чтобы идти походом против них, призывать к миру? Это же может быть кое-кем использовано как предлог для того, чтобы ввести несколько дивизий солдат, поднять в воздух несколько сотен самолетов, и что тогда делать будем? Разве выдержим? Или что же, начинать войну кое с кем по-настоящему? Гм, тогда, дорогая, чего и говорить — наша фабрика запросто превратится в кучу пепла, а нам с тобой можно и не мечтать о том, чтобы так безмятежно и не торопясь болтать о том о сем!

Глаза у жены совсем округлились: она полностью признала свое поражение.

Но на этот, раз господин обрадовался совсем не из-за того, что жена признала себя побежденной; в конце концов и то, как она вела себя, и то, как она выступала от лица примиренцев, было всего лишь придумано им самим. Наоборот, этими рассуждениями он нагнал на себя страх и тоску и, еще глубже зарывшись затылком в подушку из утиного пуха, в изнеможении закрыл глаза.

Тут жена услышала чьи-то шаги за дверью. Стараясь не шуметь, она отошла от кровати и негромко спросила:

— Кто там?

— Это я, — послышался голос тетушки Аэ. — Ждала, ждала, а звонка все не слыхать — я и пошла поглядеть, может, с ним случилось что?

Тут жена, вспомнила о повседневных установлениях и, со словами «ничего не случилось», непроизвольно нажала-таки кнопку звонка.

Когда Аэ вышла, унося поднос со стаканом, жена вышла вслед за ней, неслышно притворив за собой дверь, а забытая ею газета осталась лежать на кровати.

В восемь тридцать молодой господин и барышня на машине отправлялись в школу; в девять часов машина возвращалась, и господин уезжал в ней на службу. После этого в доме полной хозяйкой была жена с малышкой на руках. Во второй половине дня в четыре часа ей надлежало звонить главе семьи по телефону, чтобы выяснить, заберет ли его машина молодого господина и барышню после уроков. Если машина была занята, жена должна была заблаговременно позвонить в школу, объяснить ситуацию, а затем отправлять Аэ или еще кого-нибудь за детьми на такси. Это тоже было заведено господином.

Вернувшись из школы, дети первым делом принимались за пирожные, заранее приготовленные служанкой, однако положено было пригласить в кухню хозяйку дома, чтобы подать их при ней. Господин не раз говорил, что такие, как служанка, — «самые бессовестные»: если лично не проконтролируешь, тут же какую-нибудь грязь занесут или нарушат правила гигиены. Чуть позже пяти у жены было самое жаркое время. Нужно было и прослушать школьников о сегодняшних успехах в учебе (потом она должна была докладывать об этом главе семьи), и снова названивать по телефону, повсюду разыскивая господина, чтобы узнать, будет ли он ужинать дома. Все это тоже было вменено им в обыкновение.

И только когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме, ей можно было вздохнуть свободно.

Раньше у нее хватало приятельниц — как своих, так и среди знакомых господина. Но после того, как он провозгласил «рационализацию жизни», ее друзьям пришлись не по вкусу просто разговоры, и они неохотно соглашались приходить в гости. Если она сама собиралась нанести кому-нибудь визит, это в общем-то не возбранялось, но сначала нужно было уведомить об этом главу семьи по телефону, да и чувствовала она себя при этом неловко. Поэтому она выходила из дома нечасто: исключение составляли визиты, обязательные для соблюдения приличий, и поездки за покупками.

Однажды господин изрек следующее: «Так вот, в неделю получается минимум один-два визита, чтобы соблюсти приличия, максимум три-четыре, да за покупками тебе следует ездить самой — это тоже одна-две поездки. По-моему, ты занята достаточно, и ни сил, ни времени для пустого времяпрепровождения у тебя не остается».

Получив такой урок, жена разобралась, что к чему, и, конечно же, безропотно, даже с радостью, подчинилась.

Случайно она нашла способ коротать время: из двух нитей тонкой шерсти она связала малышке свитерок. Еще будучи школьницей, после встречи праздника чунъян она обычно отправлялась на занятия с сумочкой шерстяных ниток: в то время у ее однокашниц в ходу были сумочки для вязания, вышитые крестиком, у нее же сумочка была из бархата, и из нее привычно торчали, как рога, почти на два цуня, бамбуковые спицы. Про эти спицы знала вся школа, потому что однажды, когда они лежали на парте, подслеповатый старичок преподаватель родного языка принял их за длинные карандаши и в конце концов решил сделать ими пометки в классном журнале. Те спицы давно уже куда-то подевались, и она купила новые. Однако то ли из-за того, что новые спицы ее не слушались, то ли оттого, что она долго бездельничала, но, связав полоску чуть шире цуня, она вдруг почувствовала, как заболели в суставах пальцы. Она бросила бы работу незаконченной, если бы не неожиданная поддержка господина.

Господин как раз был дома и ужинал; взяв в руки этот «незавершенный шедевр», он посмотрел на него и как-то уж очень серьезно сказал:

— Жена! Ты воистину непревзойденный изобретатель! Это же гораздо лучше импортных свитеров, да такой мягкий, тонкий и теплый! Сдается мне, что и обошелся он дешевле?

— На пол-юаня шерсти пошло, не больше, — мило улыбнулась жена.

— О! Ну так свяжи и мне — буду носить вместо заморских.

— Тебе? Да на тебя, толстяка, шерсти потребуется на все четыре юаня.

— И все равно эти расходы будут оправданы! — вертел в руках ее изделие господин.

Жена не знала, как и быть. Она боялась, что у нее не хватит терпения на то, чтобы связать такой свитер в две нитки, но, в силу привычки, не могла и разочаровать господина. После некоторого колебания она сказала:

— А ведь эту шерсть, я слыхала, привозят из некоего государства: боюсь, тебе не пристало носить что-либо связанное из нее.

— Да о чем ты говоришь! — Не поймешь, искренен он сейчас или нет. — Мы же носим импортные свитера, а это тоже утечка золота за границу.

Жена кивала головой, как в светской беседе, но отнеслась к его словам явно без энтузиазма. Тут господин и сам призадумался: если бы жена просто сказала, что ей трудно вязать из тонкой шерстяной нити, у него была бы возможность обратить все в шутку и отказаться от этой затеи. Но она привела в качестве довода только то, что это товар «некоего государства», будто покупать западные товары уже не считается непатриотичным, а такой подход господин всегда считал неправильным; он часто спорил с людьми, взгляды которых походили на взгляды жены, и, по его мнению, «покупка любого ширпотреба хоть и относится к делам второстепенным, однако принцип отрицания восточного и поддержки западного, когда покупать товары некоего государства нельзя, а западные товары — можно, как раз и является главным источником всех бед нации, которая не может опираться на собственные силы». Господин рассуждал так: товар — неважно откуда, с Востока или Запада — должен единственно приносить нации пользу, то есть быть для нее прибыльным. «Если тигр с Восточной горы начнет пожирать людей, то почему не стать людоедом и тигру с Западной горы?» — при помощи подобной логики он обосновывал свое рассуждение о том, что «товары некоего государства отнюдь не из тех, что ни в коем случае нельзя покупать».

Господин понял, что если не причислить жену к сторонникам принципа «отрицания восточного и поддержки западного», дополнительной просветительской работы не получится.

— Эх, жена! Но ведь один импортный шерстяной свитер тоже стоит по меньшей мере двадцать юаней, а шерсти, чтобы связать его, требуется, по твоим словам, только на четыре: двадцать против четырех, в любом случае это утечка золота, так, наверное, лучше потерять на шестнадцать юаней меньше? Поэтому я постоянно и утверждаю, что те, кто не покупают товары некоего государства, чересчур поддаются эмоциям, а одними эмоциями нацию не возродить.

Жена поспешно закивала: во-первых, она надеялась, что господин остановится на достигнутом и передохнет, во-вторых, она вспомнила, что уже пора отправляться на кухню, чтобы осуществлять наблюдение и контроль. Но господин настолько увлекся, удачное высказывание еще больше распалило его, а тут еще в голове у него выстроился целый ряд новых, более веских доводов, и было очень жаль упустить случай и не привести их.

— И к тому же — что такое шерсть? — Он страшно нахмурил брови и, уставясь на жену, стал ждать ответа, который бы его устроил.

— Шерсть из двух нитей состоит.

— Ах, жена! — вздохнул господин с разочарованным видом. — Шерсть — это полуфабрикат — по-лу-фаб-ри-кат. А полуфабрикат, и свитер — далеко не одно и то же. Если государство увеличивает ввоз полуфабрикатов, разве это не замечательно!..

Жена, не переставая, торопливо кивала и, поднявшись, чтобы «вернуться на кухню», сказала:

— Ну, значит, завтра пойду и куплю.

Она свой урок получила и понимала, в чем истина: чтобы помогать господину «служить нации», остается только терпеть то, на что уже не хватает никакого терпения.

______

Так уж получается, что, когда какое-нибудь дело из «развлечения» становится «долгом», сразу чувствуешь, как к нему пропадает всякий интерес. До начала «рационализации жизни» у жены такое уже было по отношению к игре в карты. Если же на «долг» навесить еще и ярлык величественности, то от этого просто воротит. И она, хоть и уважала мужа, такие вещи тоже очень переживала. Однажды, когда она изо всех сил проводила в жизнь «новые законы и установления» господина, неожиданно заявилась хозяйка из другого дома; узнав, что она вяжет мужу свитер из тонкой шерсти, уважаемая гостья сразу разахалась и разохалась:

— Ах, какая же ты терпеливая, настоящая хозяйка дома, однако стоит ли экономить на этих жалких грошах, ведь ты только что не падаешь от усталости, от этого наоборот только хуже.

Жена слегка покраснела: ей было неловко перепевать набор высоких принципов господина, и, чтобы не дать повода думать, будто она экономит на мелочах, пришлось привести «теорию пустого времяпрепровождения».

На следующий день, захватив чуть начатый свитер, жена тут же отправилась искать, кто бы ей довязал его.

После этого ей оставалось только неспешно размышлять о других способах провести время, когда она с малышкой на руках была полной хозяйкой в доме.

Каждый день с утра после отъезда господина она звонила по телефону родне и приятельницам, болтая с ними обо всем на свете и обо всем стараясь порасспросить. Часто ей случалось прибавить в разговоре какую-нибудь по сути дела необязательную церемонную фразу, и она целый день потом переживала по этому поводу. Если же выяснялось, что нигде ничего не случилось, не было даже разговоров о том, что младший барчук в доме A простудился и мучается несварением желудка или что невестка в доме B устроила скандал молодому господину, — в этом случае сразу возникала проблема: как скоротать этот день.

Иногда, пока она планировала, чем заняться — о том поразмыслит, об этом поспрашивает, — незаметно наступало время возвращения из школы молодого господина и барышни, и она уже могла вздохнуть свободнее, у нее будто гора с плеч спадала.

К счастью, такое случалось всего один-два раза в месяц.

В тот день за молоком господин, против обыкновения, так и сыпал рассуждениями, а с наступлением того момента, когда ей нечего было делать, пришлось опять напряженно прикидывать, чем бы заняться. Сначала она решила было связаться по телефону с сестрами, с которыми была дружна, однако, позвонив им, выяснила, что обеих нет дома (этого она предположить не могла), затем вернулась к тому, чтобы отправиться в универсальный магазин и посмотреть, что новенького.

Приняв это решение, она сразу же распорядилась, чтобы служанка подала обед на полчаса раньше.

После обеда она начала не спеша наряжаться. Малышка, узнав, что они идут в универмаг, заранее попросила Аэ, чтобы ее переодели, и теперь давно уже сидела и ждала.

Жена совсем уже собралась и хотела было распорядиться, чтобы сходили за такси, как неожиданно у ворот загудел автомобильный клаксон, и Аэ по звуку определила, что это автомобиль господина.

Поспешно спустившись вниз, жена увидела, что господин уже сидит, откинувшись, на длинной кушетке в гостиной, с сигарой. Она торопливо приблизилась и, сразу же вспомнив о его утренней раздражительности, протянула руку с намерением потереть ему висок.

Однако господин перехватил ее руку на полпути и довольно небрежно отвел в сторону, после чего лениво проговорил:

— Не беспокойся. Я тут был с приятелями в ресторане «Майжуй», досидел до половины обеда и почувствовал себя нехорошо. Ничего, сейчас пройдет.

Жена присела на маленькую скамеечку возле кушетки, нерешительно спросила:

— Может быть, послать за доктором Хуаном, пусть посмотрит?

— Не надо! — замотал головой господин и закрыл глаза. Через некоторое время он неожиданно заговорил с холодной усмешкой: — Ну и дела! Жена, как по-твоему, старина Лу тоже против военных действий? Сегодня за обедом я был один против четверых.

Жена нахмурила тонкие нарисованные брови, но кончики бровей мужа слегка опустились, и она тут же перестала хмуриться, изобразив подобие улыбки.

Господин же продолжал:

— И вот еще от чего нельзя не прийти в уныние! Они тут заговорили о передовой статье, появившейся недавно в «Цзылинь сибао», — он похлопал себя по карману, — я тоже взял почитать, глянь-ка — чудеса да и только!

В это время подошла девочка и, ухватив мать за руку, уставилась ей в лицо черными глазенками, в которых явно читался вопрос: идут они в универмаг или нет? Та бессознательно потянулась к дочке, прижала ее к себе и наконец, после минутного колебания, обратилась к Аэ:

— Тетушка, сходи-ка с малышкой в магазин. Купи ей игрушек, какие понравятся, но не покупай ничего съестного.

— А, так вы за покупками собрались? — проговорил удивленный господин, до которого только что дошло, что жена и малышка уже одеты. — Ну конечно, идите! Я как раз хочу спокойно написать кое-что для отдела писем «Цзылинь сибао».

— Ой! Зачем это тебе писать письмо? И так уже подташнивает, к чему еще и умственное напряжение?

— Да что ты понимаешь. Напишу, рассеюсь немного, да и на душе наверняка легче станет. А вы давайте-ка, отправляйтесь по своим делам!

Жена выпучила глаза: она никак не могла понять, что вызвало такую перемену в господине, который всегда смотрел свысока на «занятия литературными безделицами»; кроме того, ей внезапно пришла в голову мысль о том, что, если отправленное письмо не опубликуют или же, опубликовав, господин главный редактор добавит от себя какую-нибудь насмешку, — не будешь и знать, как из этой ситуации выпутаться, к тому же нужно будет иметь дело с газетой, которой заправляют иностранцы! Она почувствовала, что нужно сказать горькую правду: другого выхода нет.

— Может, не стоит писать, а? Не надо! Ты человек с положением, куда тебе тягаться с этими бумагомараками! Ну, не надо!

— Не твое дело! — неожиданно вспылил господин. — Отправляйтесь-ка себе в магазин! — Затем, чуть смягчившись, добавил: — Ты, жена, не переживай, я же не своим именем подпишу.

— А как же подпишешь?

— Я-то? — С этими словами господин встал с кушетки. — Давайте, давайте, отправляйтесь! Купите две коробки сигар… А я псевдоним себе придумал — «Настоящий китаец»!

5 февраля 1936 года

Перевод И. Егорова.

 

ЗА ВОДОРОСЛЯМИ

© Пушнякова В. Н. Перевод, 1990.

I

Два дня дул северо-западный ветер, и в деревушке не было слышно даже лая собак. Тянулось сплошное свинцово-серое небо, и только у самого горизонта виделась светлая полоска, словно исподволь пытавшаяся неторопливо расплавить эту тяжелую свинцовую даль.

Несколько низких хижин, как жуки, расползлись по земле. Рядом со скирдами свежей соломы, чем-то напоминавшими увядшие дикие мхи, до самой реки протягивали вверх свои израненные ветви сальные деревья, которые, пытаясь сохранить величавую осанку, отчаянно сопротивлялись порывам ветра. Деревья эти были для крестьян ласковой, сердобольной матушкой; обычно они не требовали за собой ухода, а когда наступала зима, на иссиня-черных плодах распускались белые ростки; терпя боль от сотен тысяч ножевых ран, деревья дарили людям эти крохотные пальчики, латая своими сальными желудями прорехи крестьянской жизни.

Река, похожая на черного удава, изгибаясь и петляя, текла на запад, перебираясь через тропинки между рисовыми полями и неправильными четырехугольниками садов тутовника. Чем дальше на запад, тем она становилась все шире и наконец сливалась с горизонтом. Летом и осенью, перевитая, словно шелковыми лентами, водорослями и ряской, она казалась доброй и приветливой, но сейчас, перед приходом холодов, их уже согнал северо-западный ветер и по полуобнаженному руслу шла мелкая рябь. Вода почернела, и казалось, что река еле сдерживает гнев.

Из хижины вышел Цайси, крепкий, рослый здоровяк лет сорока. Быстро дойдя до края рисового поля, он поднял голову и оглядел небо. К этому времени светлая полоска у горизонта уже успела утонуть в громадном свинцовом одеянии, на небе не осталось ни единого просвета. Цайси потянул носом воздух, пытаясь определить, насколько он насыщен влагой.

— Черт побери! Будет снег, — пробурчал Цайси и пошел обратно в хижину. Порыв ветра, налетевший со свистом со стороны тутового сада за рекой, отвернул полу его изодранной ватной куртки. Из дома выбежала облезлая рыжая собака. Она втянула голову, выгнула спину, и казалось, что свалявшаяся шерсть на ней встала дыбом.

— Эй, ты, скотина, что, тоже холода боишься? — Цайси протянул руку и схватил собаку за холку. Похоже было, он искал, на чем бы сорвать плохое настроение, — схватив собаку, он отшвырнул ее в сторону.

Свалившись, она перекувырнулась, молча поджала хвост и помчалась обратно в дом.

— Ха-ха-ха, — заливался Цайси, заходя в хижину. — Сюшэн! Погода меняется. Сегодня едем за травой юньцао, — громыхал в комнате его могучий голос.

В углу копошилось что-то черное — это был Сюшэн, который вообще-то считался в доме «главой семьи», хотя на самом деле приходился Цайси двоюродным племянником. Он был моложе его лет на десять, но на вид казался гораздо старше. С детских лет его мучали приступы желтухи. Сейчас Сюшэн занимался тем, что раскладывал в два мешка пять доу риса и пробовал мешки на вес, чтобы они были одинаковыми. Разогнув спину, он спросил:

— Что, сегодня ехать за юньцао? Мне в город надо, рис продавать.

— В город завтра поедешь! Посмотрим, что ты будешь делать, если повалит снег. А что, деньги, которые в тот раз получили за сальные желуди, уже кончились?

— Давно уже. Это все ты со своей покупкой теплых курток на зиму. У нас нет масла, кончилась соль, да вчера еще староста приходил требовать, чтобы господину Чэню быстрее внесли полтора юаня процентов. Разве я не говорил, когда продали желуди, что сначала нужно заплатить Чэню проценты, а куртки можно купить и попозже. Но ведь вы…

— Ты что! Если мы пропустим сегодняшний день, то нам водорослей не достанется! — вспылил Цайси и ушел за дом. Сюшэн в раздумье посмотрел на небо. Он тоже боялся, что пойдет снег, к тому же северо-западный ветер дул уже два дня, и в излучине и изгибах реки наверняка скопилась масса водорослей: день промедлишь — и если даже снег не выпадет, их заберут другие. Но не мог он забыть и того, что вчера сказал староста: «Ах, не будет завтра денег? Ладно. Тогда отдавай в залог рис!» А как только рис попадал в руки старосты, он уже шел не по три юаня, а по полтора.

«И рис продавать надо, и водоросли собирать тоже надо» — с такими мыслями Сюшэн взял коромысло и попробовал взвалить на плечи оба мешка. Опустив его, он решил пойти к соседу спросить, не едет ли кто в город, чтобы попросить продать рис.

II

Зайдя в дом, Цайси с трудом протиснулся в овчарню (это была его спальня). Стащив с нар синий матерчатый пояс, он туго подвязался им. Стало гораздо теплее. Овец здесь не держали уже года два — у Сюшэна не оставалось денег, чтобы купить ягнят, — но особый запах от них сохранился до сих пор. Цайси любил, чтобы было чисто, он не только постоянно выносил сушить доски, покрывавшие нары, но и подметал земляной настил, на котором когда-то спали овцы. Делал он это совсем не для того, чтобы уничтожить оставшийся после них запах, — наоборот, ему нравился этот легкий душок, — а для того, чтобы на сырой земле не разводилась гнилостная плесень.

Решив, пока не пошел снег, постелить на нары пару охапок свежей соломы, он вышел из овчарни и направился к стогу. Подойдя ближе, Цайси услышал всхлипывания. У самого стога на земле стояло ведро, до краев наполненное водой. В лицо пахнуло чем-то знакомым, напоминающим овечий запах. Тут же сообразив, кто мог здесь оказаться, он в три прыжка очутился у стога и увидел там скорчившуюся, плачущую жену Сюшэна.

— Что с тобой? — спросил Цайси и, подхватив здоровую молодую женщину, попытался поднять ее. Но, увидев, что та обеими руками держится за надутый, большой живот, отпустил ее и обеспокоенно проговорил: — Что живот болит? Пора рожать?

Женщина сначала закивала, но потом затрясла головой и еле выдавила из себя:

— Боюсь, что нет, еще рано, наверное, плод поврежден — взяла вот ведро воды, донесла досюда, и живот так схватило — сил нет!

Цайси машинально оглянулся на ведро с водой.

— Вчера ночью чуть душу из меня не вытряс, — промолвила женщина, стараясь держаться. — Сначала ругался, а потом ударил меня ногой в живот, как раз туда, где маленький, боюсь, что повредил малыша. Тогда вроде поболело и прошло, а сейчас…

Цайси в ответ возмущенно заорал:

— Как же так? Почему ты не кричала? Ты позволила ему бить себя? Да кто он такой, чтобы прикасаться к тебе? Из-за чего он ругался?

— Он говорит, что ребенок не от него. Ему он не нужен.

— И у него еще совести хватает такое говорить! Ребенка сделать не может, а еще мужик!

— Он грозится меня прирезать — я боюсь его, он обязательно…

— Куда ему, разве посмеет, — усмехнулся Цайси. Перед глазами у него мелькнуло одутловатое лицо Сюшэна без единой кровинки и руки, похожие на высохший хворост. Сравнив его с пышущей здоровьем и молодостью женщиной, от тела которой сильно пахло чем-то вроде кислого запаха овец в овчарне, Цайси понял, что они совершенно не подходят друг другу. До него дошло, что у здоровой, работящей крестьянки, которая гораздо сильнее своего несуразного мужа, на самом деле нет причин терпеть побои этого больного урода.

Однако Цайси вполне понимал, почему жена Сюшэна сносила от него эти унижения и стыд. Она признавала, что сама кое в чем грешна перед ним, и своим усердным трудом и терпеливой покорностью восполняла его ущербность. Но разве так было нужно? Цайси был в замешательстве. Он почувствовал, что мог бы поступить точно так же. В конце концов, он не виноват, что Сюшэн слабый и хилый.

С легким вздохом Цайси сказал:

— Но я не могу позволить, чтобы он молотил тебя ногами, как ему вздумается! А если ребенок погибнет, тогда что? Его ли это ребенок, мой ли, как бы то ни было, а вылезет он из твоего живота — все равно будет наша порода. Ну что, сейчас не болит?

Женщина кивнула головой и попыталась подняться. Но из-за раздутого, как большой барабан, живота, двигаться ей было неловко. Цайси подал ей руку и помог встать, но в этот момент ему в нос шибануло резким, сильным запахом ее тела, и он, не удержавшись, крепко обнял ее.

Цайси взял ведро с водой и первым вошел в дом.

III

Траву юньцао собирали для того, чтобы будущей весной сделать из нее удобрение. Рисовые поля в районе Цзяннани удобряли два раза: первый раз весной, в период «высевания рассады», и второй раз в июле-августе, когда рис уже доходил до пояса. По старой традиции тех мест, где жили Цайси и Сюшэн, летом рисовые поля удобряли соевыми жмыхами. Но однажды там, где делали жмыхи, произошел «политический переворот», и цена на них год от года стала расти. Крестьяне уже не в состоянии были покупать их, и производство жмыхов развалилось.

Поэтому бедным крестьянам ничего не оставалось, как удобрять почву всего один раз весной, и называлось у них это «первым окучиванием». Лучше всего было использовать для этого водоросли. Сюшэн и его односельчане называли их травой юньцао.

Собирать траву юньцао нужно было зимой, после того как отшумит северо-западный ветер. Когда он сгонял траву в одно место, собирать ее становилось легче. Но работать зимой там, где от холода никуда не спрячешься, было совсем не просто.

Крестьянам, которые лишились соевых жмыхов, ничего не оставалось, как вступить с жизнью в отчаянную схватку.

Цайси и Сюшэн в старой, обшарпанной лодке плыли на запад. По опыту они знали, что за двадцать ли от деревни будет протока, разливавшаяся на два рукава, где травы юньцао особенно много. Знали они и то, что перед ними из деревни уже отправились две лодки, поэтому нужно было в два раза быстрее преодолеть десять с лишним ли к западу, а затем повернуть на юг и пройти еще столько же — только в таком случае можно было достичь цели раньше всех. Так рассчитывал Цайси.

Лодка шла по течению против ветра, который все еще дул с прежней силой. Цайси работал шестом, а Сюшэн стоял у весла.

Играя растрепанными концами синего матерчатого пояса Цайси, ветер то и дело переплетал их с бамбуковым шестом; одним из них Цайси вытер пот с лица, и шест в очередной раз с шумом уперся в мерзлый берег, за кормой заплескались серебристо-белые буруны.

— У-у! — из могучей груди Цайси вырвался богатырский протяжный возглас, шест быстро и ловко заходил в его руках и наконец вошел в воду с другой стороны лодки. Цайси крепко прижал его обеими руками, затем потянул на себя и перенес обратно.

Он, казалось, нашел предмет, на котором мог бы сорвать злость, и поэтому жонглировал шестом с удесятеренной энергией и весь покрылся каплями победного, жаркого пота.

Примерно через десять с лишним ли река стала шире.

Перед глазами расстилались бескрайние просторы рисовых полей, с которых только что собрали урожай. Протока блестящей лентой обвивала поля, похожие на шахматную доску. Около этой «ленты» примостились то здесь, то там раздутые, как пузыри, тростниковые паруса водяных колес, которые поднимали на поля воду. Над разбросанной по земле неопределенными серыми пятнами деревушкой, поднимался белый дымок.

Между этими унылыми серыми полями то тут, то там горделиво возвышались небольшие могильники богачей.

Хлопая крыльями, из кучи тростника поднялась в воздух стая птиц, которые вдруг разлетелись в разные стороны и, превратившись в множество черных точек, исчезли за горизонтом.

Цайси с шестом в руках стоял на носу, он обнаружил, что хотя и прилично знал места, которые расстилались перед глазами, но в них появилось нечто новое. Великая природа как будто шепнула ему что-то своим неслышным языком. И он почувствовал, как в груди тоже что-то зашевелилось, словно желая выплеснуться наружу.

— У-у! — раздался протяжный крик Цайси над унылым полем. Его подхватил и унес северо-западный ветер. Цайси неторопливо положил шест. У берега тихо шелестел сухой тростник. Сзади слышались спокойные, неторопливые всплески весел.

Цайси, усевшись на корме лодки, стал помогать Сюшэну грести. Вода, словно признавая свое поражение, бессильно зашипела.

Вскоре они уже были у цели.

— Давай скорей собирай! Оглянуться не успеешь, они уже будут здесь. Если каждый будет стараться урвать, только отношения испортим, — сказал Цайси, доставая самый большой и тяжелый шест с раздвоенными граблями на конце, которыми собирали траву юньцао. Встав на носу лодки, они воткнули шесты в самую гущу водорослей, затем, подцепив траву вместе с илом, накрутили ее на грабли, вытащили и бросили на дно лодки.

Водоросли в протоке слиплись с илом и, словно живой организм, противились тому, чтобы их разрывали. А из-за ила и ледяной крошки они становились еще тяжелее.

Цайси решительно накручивал на шест водоросли, и от усилия его выступающая вперед нижняя челюсть заходила ходуном. Каждый раз, поднимая их в лодку, он издавал победный крик, а толстый бамбуковый шест при этом скрипел и выгибался дугой.

— Навались, Сюшэн, давай быстрей! — заорал он, поплевав на руки, и с удесятеренной энергией снова принялся за дело.

На одутловатом лице Сюшэна тоже проступили капельки пота. При этом он двигался и загребал водорослей вполовину меньше Цайси. У него ломило руки, сердце словно выскакивало из груди, он постоянно охал и кряхтел.

На дне лодки постепенно вырастала куча водорослей, перемешанных с илом и льдинками, лодка стала оседать. Когда Цайси поднимал шест с водорослями, она всякий раз кренилась и ледяная вода переливалась через нос, попадая ему на ноги, обутые в соломенные сандалии. Он уже сбросил с себя драную ватную куртку и остался в одной рубахе, туго подвязанной синим матерчатым поясом, весь он смахивал на котел, из которого густо валит пар.

IV

Ветер донес приближающиеся всплески весел и чьи-то голоса. Впереди в зарослях сухого тростника мелькнула войлочная шапочка. Потом одна за другой показались две лодки, с трудом продиравшиеся сквозь кусты.

— Ха, и вы прибыли! — весело закричал Цайси, закидывая полные грабли водорослей в лодку; лукаво ухмыльнувшись, он поднял бамбуковый шест и воткнул его в давно уже примеченное место. Там водорослей было особенно много. Раскинув грабли, Цайси стал быстро накручивать траву на шест.

— М-да, странно! Откуда вы-то взялись? Как это мы не встретились по пути? — громко закричали с только что приплывшей лодки; люди, сидевшие в ней тоже приехали за водорослями.

— Мы-то? Мы… — переводя дух, начал Сюшэн, опуская грабли. Но Цайси зычным голосом тут же прервал его:

— Мы с неба свалились! Ха-ха! — и он тут же еще два раза воткнул шест в гущу травы юньцао.

— Не заливай! Кто ж не знает, что вы любите повозиться в грязи? — захохотали в лодке и торопливо заработали толстыми бамбуковыми шестами.

Цайси, не говоря ни слова в ответ, быстро забросил грабли туда, где водорослей было больше всего, а потом, глянув на дно лодки, окинул взглядом протоку, на которой в разных местах собирали траву юньцао. Опытным глазом он отметил, что водоросли уже остались только на поверхности, да к тому же в большинстве своем это были ряска и маленькие водяные лишайники.

Он положил шест, отер пот с лица концом пояса и ловко перебрался на корму.

Разбрызганные там капельки грязи уже застыли, ватная куртка Цайси примерзла к доскам, он отодрал ее, накинул на плечи и, присев на корточки, произнес:

— Ладно, хватит на этом. Эту протоку я оставляю вам.

— Ха! Сначала сливки снимает, а потом еще красивые слова говорит! — продолжая работу, крикнули в ответ с лодки.

В тихой, спокойной заводи стало шумно.

Сюшэн, отодвинув в лодке доску, вытащил смерзшиеся, как камень, пампушки из грубой муки, захваченные из дома, и начал мужественно грызть. Цайси тоже откусил кусочек, но тут, подняв голову, он посмотрел на небо и задумался, прикидывая, сколько еще травы осталось в этой протоке.

Небо было сплошь затянуто облаками, ветер стал немного стихать. Издалека послышались гудки — это по другому рукаву реки шел рейсовый пароход.

— Эй, уже полдень, что ли? Неужто пароход? — смотря на небо, заговорили люди, собиравшие водоросли.

— Сюшэн! Пора возвращаться! — произнес Цайси, поднимаясь и беря в руки весло.

На сей раз шестом работал Сюшэн. Как только лодка вышла из протоки, Цайси с громким хохотом завопил:

— На север, на север давай! Там, у обрыва, наверняка есть юньцао.

— Еще и к обрыву плыть? — испугался Сюшэн. — Тогда нам ночевать придется в лодке.

— О чем говорить! Ты что, не видишь, погода вот-вот изменится, сегодня набьем лодку, и нам нечего бояться, — решительно заявил Цайси и налег на весло, чтобы скорее выйти в другую протоку.

Сюшэн, промолчав, перебрался на корму и тоже стал помогать грести. Но силы его действительно уже были на исходе, было бы ошибкой сказать, что он ворочал кормовым веслом, наоборот, это весло, которое в руках Цайси превратилось в живого дракона, ворочало им.

Мерно плескалась вода, из зарослей высохшего белого тростника постоянно с жалобным криком взлетали какие-то птицы.

Железные плечи Цайси мерно двигались, как два рычага, работали без устали. Лицо его блестело от пота, глаза радостно сверкали. Он заорал частушку, которую часто пели у них в деревне:

Сюшэн понял, что Цайси пел для того, чтобы поиздеваться над ним. Одутловатое лицо его стало смертельно бледным, ноги задрожали. Вдруг в пояснице что-то дернуло, руки перестали слушаться и выпустили весло, он откинулся назад и бессильно опустился на доски.

— Сюшэн! Что с тобой? — испуганно спросил Цайси, оборвав свою частушку и не переставая при этом грести.

Сюшэн с поникшей головой ничего не отвечал.

— Толку от тебя никакого, — пожалев его, заметил Цайси, — ладно, отдохни-ка. — Тут словно вспомнив о чем-то, он посмотрел вдаль, туда, где река на горизонте сливалась с небом. Прошло немного времени, и он снова во всю глотку заорал свою песню.

— Цайси! — неожиданно закричал Сюшэн, поднимаясь. — Ты можешь не горланить? Сам знаю, что толку от меня никакого, болен я и ничего не могу. Но я считаю, что лучше сдохнуть с голоду, чем быть рогоносцем.

Таких прямых разговоров раньше никогда не бывало, и так решительно Сюшэн никогда не высказывался. Впрочем, Цайси не обратил на это внимания. Он посмотрел на позеленевшее от злости, исказившееся в горькой гримасе лицо Сюшэна, и в душе у него шевельнулось раскаяние. Еще бы, ведь хотя эта частушка была довольно распространенной, слова ее уж слишком были похожи на те необычные отношения, которые сложились между ними троими, и неудивительно, что Сюшэну это резануло слух. Цайси почувствовал, что ему не стоило распевать с таким довольным видом; получалось, что он высмеивает племянника и демонстрирует перед ним свою силу. Но с чего это Сюшэн вдруг заговорил, что «лучше с голоду подохнуть»? На самом деле Цайси немало сделал для его семьи, а то, что сейчас сказал Сюшэн, прозвучало так, будто он старается показать себя «настоящим хозяином дома», а ему, Цайси, нужно убираться на все четыре стороны. Тут он тоже разозлился.

— Ладно, ладно, раз ты хочешь, чтобы я ушел, я так и сделаю, — сухо произнес он, невольно начиная грести медленнее.

Сюшэн, казалось, совершенно не обратил внимания на его реакцию и, не сказав в ответ ни слова, окончательно пал духом и опустился на корточки.

— Но, — суровым и холодным тоном добавил Цайси, — впредь запрещаю тебе бить жену. Такая женщина — чем тебе она не нравится? У нее же ребенок будет, это частичка нашей семьи.

— Не твое дело! — подскочил, как сумасшедший, Сюшэн, голос у него с визга перешел на хрип. — Моя баба, захочу — убью!

— Кто, ты? Посмей только! — круто развернувшись, Цайси сжал кулаки и уставился на Сюшэна.

У того по всему телу прошла дрожь.

— Еще как посмею! Мне жить надоело. Каждый год торопят — зерно сдавай, налоги собирают, долги требуют: тянут все, что можно. Живешь только сегодняшним днем и не знаешь, что будешь есть и одевать завтра, да ведь я еще болен. Надоело жить! Жизнь — это одно несчастье!

Медленно опустив голову, Цайси разжал кулаки; горечь и печаль переполняли его душу, которая словно пылала огнем. Лодкой никто не управлял, и она стала поперек течения. Подсознательно взяв в руки весло, Цайси сделал один гребок, но перед глазами у него все равно оставался его несчастный племянник.

— Эй, Сюшэн! Нельзя все сваливать на судьбу! Жена не виновата в твоих несчастьях, терпеливо сносит все невзгоды, помогает тебе справляться с делами. Ты ругаешь ее, она молчит, бьешь, а она не кидается в ответ на тебя с кулаками. Ты этим летом заболел, так ей пришлось ухаживать за тобой несколько ночей напролет.

Глаза Сюшэна, который растерянно все это слушал, наполнились слезами, тело его обмякло, и он опустился на корточки, свесив голову. Через некоторое время, он печально произнес, обращаясь к самому себе:

— Умру — и ладно, все равно родственников у меня нет, если сдохну, вы все только обрадуетесь.

— Сюшэн, а ты не боишься, что так говорить грешно? Зачем думать, что все желают твоей смерти? Все живут, и ты живи, все когда-нибудь помрут, и ты помрешь.

— Ну-ну, так уж никто и не хочет моей смерти? Просто этого не говорят вслух, а думают про себя.

— Кого ты имеешь в виду? — обернулся Цайси, рука его с веслом замерла.

— Либо того, кто у меня под носом, либо ту, что дома.

— Ай! Не возводи напраслину! У нее перед тобой совесть чиста.

— Что, совесть? Когда жена гуляет направо и налево, у нее тоже совесть есть, да?! — повысил голос Сюшэн, но получилось у него это не от негодования, а от собственного бессилия.

— Эх! — вздохнул Цайси и замолчал. Конечно, в его отношениях с женой племянника было о чем раскаиваться, но рассуждения Сюшэна ему совсем не понравились. Он считал, что если у жены больного мужчины есть какой-то приятель на стороне, то это никак не вяжется с тем, есть у нее совесть или нет. Но ведь кроме того, что она спала еще с одним мужчиной, больше ничего не изменилось, по-прежнему она оставалась женой Сюшэна и делала всю работу по дому ничуть не хуже, чем раньше.

Хотя Цайси думал именно так, он не мог всего этого выразить словами. Но, глядя на угнетенное состояние Сюшэна и сознавая, что тот совсем не понимал свою «добропорядочную жену», ему хотелось снова хорошенько растолковать племяннику, что к чему.

Цайси был не в состоянии сладить с собой, и тогда он молниеносно вскочил и начал грести, как сумасшедший, не разбирая дороги, чтобы выплеснуть свой гнев.

— Тьфу ты, черт побери! Снег пошел! — заорал Цайси, поднимая лицо, разгоряченное от злости.

— А-а, — слабо отозвался Сюшэн, тоже поднимая голову.

К этому времени ветер заметно усилился, кружа хоровод белых снежинок, мелькавших перед глазами. Небольшая кумирня, кладбище, каменный мост и старые большие деревья, служившие ориентирами в просторах бескрайних полей, уже были не видны — их поглотила снежная круговерть.

— Сюшэн! Скорей давай домой! — крикнул Цайси, одним прыжком перемахивая на нос лодки и выхватывая у него бамбуковый шест. Быстро отталкиваясь, ему удалось выбраться в маленькую протоку. Еще один поворот — и они вышли на большую воду. Цайси показалось, что впереди в снежном мареве плыли две лодки; наверняка это были односельчане, ездившие за водорослями.

Он снова перебрался на корму: там в это время Сюшэн с уже позеленевшим от усталости лицом, стиснув зубы, пытался в одиночку справиться с здоровенным кормовым веслом. Отобрав его, Цайси велел племяннику сесть за лабэн.

— У-у, — протяжно застонал он, набрав в грудь воздуха. Весло в его руках — как разгневанный водяной дракон; волны с шумом разбивались о нос лодки, поднимая высокие брызги.

Но Сюшэну и с лабэном было уже не совладать.

— Отдохни-ка, я и один справлюсь, — пожалел его Цайси. Его железные руки сильно и равномерно тянули на себя весло, работа его была похожа на ровный и быстрый бег норовистой лошади. Ветер чуть стих, но снег повалил хлопьями.

Не выпуская из рук весло, Цайси сбросил с плеч куртку и обернулся назад; скрючившийся на корточках Сюшэн был уже весь в снегу, и Цайси накинул на него свою рваную куртку.

«Жалко его: и болезни, и бедность, и на душе у него несладко», — подумалось ему. Он почувствовал, что сам страшно виноват перед племянником. Переехав к ним год назад, Цайси буквально в лепешку разбивался, чтобы помочь по хозяйству. Это делалось из самых лучших побуждений. Но о том, что у него было с женой Сюшэна, он просто не задумывался. А Сюшэн раздражался, ругал и бил жену именно из-за этого. При этой мысли у Цайси словно струйка холодной воды прокатилась по спине.

«Может, мне и вправду уйти от них?» — спросил он сам себя. Но, подумав, тут же ответил: «Нет! Если я уйду, что Сюшэн один сможет сделать в поле? Хоть жена у него и сильная, ей одной все равно не выдюжить! И ведь у нее ребенок будет».

«Малыш — это цветок, за которым надо ухаживать. Да и Сюшэн и его жена должны хорошо жить. На кой мне уходить?» — вскричал про себя Цайси, у него снова яростно задвигалась нижняя челюсть, в глазах появился блеск.

Душа его пылала огнем, изо всех сил налегая на весло, он в считанные минуты догнал две лодки, шедшие впереди, и вскоре они уже остались позади.

V

Снег в тот день шел до самых сумерек. Деревушка стала серебристо-белой. Снег лежал на крышах низких хижин, латая бреши в черепице; сверху свисали сосульки. Люди, которые словно попали в ледяную пещеру, съежились под кровлями домов. Они проснулись от холода среди ночи, услышав над собой завывания северного ветра.

На следующее утро золотистые солнечные лучи осветили закоченевшую деревушку. На току, где молотили рис, резвились, катаясь по земле, две собаки. Несколько женщин на реке долбили лунки во льду, чтобы набрать воды. Три лодки, набитые водорослями, стоявшие очень близко друг к другу, казалось, смерзлись в один комок. Несколько человек, решив объявить войну стуже, стали перетаскивать траву из лодок в заранее вырытые на полях ямы. Но водоросли так смерзлись с илом и водой, что стали тверже железа, и их приходилось перекидывать граблями. Потирая руки, кто-то посоветовал:

— Черт возьми! Руки уже окоченели. Кроме Цайси, тут никто не справится.

Но его могучая фигура на току не появлялась.

Цайси вернулся из города, когда солнце было уже высоко. Он ездил покупать лекарства. В городе было несколько лавчонок для бедных, которые торговали традиционными китайскими лекарствами. Рассказываешь единственному приказчику признаки болезни, и он тут же мог продать тебе массу разнообразных снадобий, которые не улучшали состояние больного, но и не вредили его здоровью. Цайси сказал, что у Сюшэна жар, и приказчик дал ему жаропонижающие средства, среди которых был и гипсовый порошок.

В это время народ в деревне был не на шутку встревожен одним обстоятельством.

Издали Цайси заметил нескольких односельчан, которые оживленно судачили у входа в дом Сюшэна. Он перепугался: «Неужели Сюшэну стало хуже?» и большими прыжками помчался к дому. Послышался крик жены Сюшэна «спасите!», и сердце у него бешено заколотилось. Он стремительно влетел в комнату, но, пока глаза привыкали к темноте после яркого солнечного света, мог ориентироваться только по слуху. В том углу, где стояла кровать Сюшэна, происходила какая-то возня. Сюшэн сидел на кровати, а жена, припав на колени и навалившись на него, намертво придавила ему руки и ноги.

При виде этого у Цайси отлегло от сердца, но тут же мысли его окончательно спутались и, еле сдерживаясь, он спросил:

— В чем дело? Опять ее бьешь?

Жена Сюшэна отпустила руки, поднялась и, пригладив растрепавшиеся волосы, торопливо и сбивчиво начала объяснять:

— Ему загорелось, видишь ли, дорогу идти строить. Жить, говорит, надоело, денег нет и нужно принести себя в жертву! Подумай только, вчера, когда вы вернулись, у него жар начался, он стонал всю ночь, так какое ему строительство, какая дорога! Я его убеждаю с тобой поговорить, когда ты вернешься, ведь староста не соглашается, а Сюшэн тоже не сдается. Я не разрешила ему вставать, а он, как сумасшедший, заорал, что пусть все передо́хнут, что заткнет мне глотку, и накинулся на меня с кулаками.

Тут только Цайси заметил, что в комнате есть еще один человек — тот самый староста, о котором говорила жена Сюшэна. Каждый визит этой «крупной фигуры» оборачивался для крестьян какими-нибудь неприятностями. На сей раз дело было в том, что он набирал народ на строительство дороги, и целых три дня никому не разрешалось уклоняться от этой работы.

Один или два человека из тех, кто с улицы наблюдал за происходящим, вошли в комнату и, подойдя к Цайси, стали наперебой говорить.

Прижав Сюшэна к одеялу, он прикрикнул:

— Чего пороть горячку? Жена тебе советует от чистого сердца!

— Я не хочу жить. Денег нет, и деваться некуда!

Сюшэн все еще упорствовал, но в его голосе уже не чувствовалось прежней силы. Цайси повернулся к старосте:

— Сюшэн действительно болен. Я сам утром ездил за лекарством (тут он вытащил пакет с травами и потряс им перед его лицом), нельзя же посылать на работу больного!

— Не выйдет! — отрезал староста с лицом, почерневшим от негодования. — Болеешь — ищи себе замену или выкладывай денежки! Не нашел никого — плати юань в день! Если все будут говорить, что больны, и увиливать, то нечего и браться за дело!

— А как же вышло, что в прошлый раз сын начальника Чэня не работал и денежки при нем остались? Тот парень даже не заявлял, что болен. Это не твоих ли рук дело?

— Давай без лишних разговоров! Быстро отвечай: либо я тебя записываю, либо плати: три дня — три юаня.

— Цайси, — сурово зазвучал голос Сюшэна, — я пойду! Денег нет и деваться некуда! Если помру на улице, то меня хоть в гроб положат.

Как раненый зверь, Сюшэн рванул с себя одеяло и, дрожа, спрыгнул с кровати.

— Ни одного медяка нет! — Цайси отбросил в сторону пакет с лекарствами и, словно тисками, сдавил грудь старосты.

— Убирайся, собака паршивая! — заорал он.

Жена и двое соседей уже тянули Сюшэна назад. Староста, грязно выругавшись у порога, пригрозил, что доложит в управление. Цайси подошел к племяннику, взял его на руки, как маленького, и уложил в постель.

— Эх, Цайси, доложит он в управление, заберут тебя, что ж делать-то а? — вздыхая, досадовал Сюшэн. Лицо его горело огнем.

— Пошел бы он… Да пусть хоть небеса рухнут — ведь я же Цайси! — последовал четкий, решительный ответ.

Жена Сюшэна открыла пакет с лекарствами и пересыпала несколько видов трав в глиняный горшок. Напоследок она вытащила гипсовый порошок, помяла его пальцами, словно пытаясь решить, что с ним делать, и в конце концов опустила туда же.

VI

Солнце было в зените и согревало деревушку своими лучами. На току еще сохранились остатки снега, между ними пестрели зеленые проталины. В это время крестьяне перетаскивали из лодок водоросли.

Среди них был и Цайси. Одетый в одну рубаху с высоко засученными рукавами, которая по-прежнему была туго перетянута синим матерчатым поясом, он, словно пятерка удальцов, разгребал железными граблями наполовину смерзшиеся глину и водоросли, а затем складывал их в деревянную кадку. Потом это сбрасывали в заранее вырытые на полях ямы. Сверху каждый слой засыпа́ли давно приготовленной трухой рисовой соломы и перегноем.

— Эй, Цайси… мать твою! Тебе от граблей не отцепиться, что ли? — заорали с соседней лодки.

С другой лодки тоже раздался голос:

— Эй, Цайси! Не возьмешь ли ты это коромысло? Тебе все равно по пути.

Лицо Цайси было сплошь покрыто крупными каплями пота, он спрыгнул с лодки, чтобы помочь.

Под ярким солнцем от глинистой почвы поднимался пар, шел он и от взмокших тел крестьян. На сальных деревьях чирикали воробьи.

Люди заработали быстрее, в надежде убрать водоросли до захода солнца и в надежде на то, что завтра будет хороший, ясный день и можно будет поехать за юньцао подальше.

Они работали, кричали, смеялись, распевая бессмысленные частушки, которые передаются из уст в уста, и в этой разноголосице постоянно выделялся торжественно-печальный и могучий, просящий и в то же время горделивый крик Цайси.

Завершено 26 февраля 1936 года

Перевод В. Пушняковой.