© Валентинов Б. Г. Перевод, 1990.

 

РОДИНА

Я родился 4 июля 1896 года, то есть в 25-й день 5-го месяца по лунному календарю в 22-й год правления цинского императора Гуансюя. Случилось это в небольшом городе Учжэнь уезда Тунсян восточнокитайской провинции Чжэцзян.

Моя родина всегда славилась своей рыбой и рисом; в конце прошлого века здесь значительно оживилось торговое и ремесленное дело. После освобождения в 1949 году в уезде открылись шелкопрядильная и табачная фабрики, множество других мелких предприятий.

Мой городок имеет очень древнюю историю. Говорят, что еще в период Чуньцю (VIII—V вв. до н. э.) он находился на самой границе двух древнекитайских государств — У и Юэ, причем войска первого стояли лагерем в самом городе, называвшемся тогда Ушу.

По поводу самого названия бытует много разных преданий. Самым достоверным мне представляется следующее: здесь когда-то находились феодальные владения князей, один из которых носил прозвище «Уюй», восходящее к названию города и заимствованное последующими поколениями.

В этом районе весьма удобное сухопутное и водное сообщение, поэтому, начиная с эпох Цинь и Хань (II в. до н. э.), здесь стояли войска, охранявшие торговые пути от нападений разбойников. Во времена правления Танской династии под девизом «Сяньтун» («Всеобщее благоденствие», 860—874 гг.) населенный пункт официально получил статус города. В эпоху Минской династии (XIV—XVII вв.) в Учжэне снова стояли войска, отражавшие нападения японцев.

Уже после Шести династий (III—VI вв.) река, протекающая через весь город, стала границей между двумя его частями. Западная стала называться Учжэнь, а восточная — Цинчжэнь. На второй год правления под девизом «Шуньчжи» («Благой порядок») Цинской династии (1646 г.) Учжэнь был отдан в ведение уезда Учэн округа Хучжоу, а Цинчжэнь стал относиться к уезду Тунсян округа Цзясин. Более того, в обоих городах была учреждена должность помощника правителя области, а в Цинчжэне и начальника полиции уезда. В руках помощника правителя области была вся военная и гражданская власть; в уездный приказ с востока и запада вели арочные ворота, а у входа в зал висела парная надпись: «Подчиняет оба Чжэ, ведает тремя У», что по масштабам может сравниться разве с властью, данной генерал-губернатору двух Цзян. Несмотря на то, что уже издревле существовало разделение на два города, все пришлые по-прежнему называли местечко Учжэнь, и даже сами жители Цинчжэня величали себя усцами, сохранив название своей части города лишь для анкет.

И войско тайпинского государства стояло лагерем в Учжэне. Позже, когда императорская армия заняла часть города, два воинства сошлись не на жизнь, а на смерть. Цинские войска уничтожили тайпинов, оставив после себя частично разрушенный Учжэнь и сильно пострадавший Цинчжэнь. Причем последний к концу века был почти отстроен заново, а Учжэнь лишь слегка восстановлен. В центре города (в его торговой части) к востоку от реки (Цинчжэнь) тогда простиралась только пустошь с сиротливыми огоньками уцелевших домиков.

Временем наибольшего расцвета обоих городов следует считать конец XVIII — начало XIX века. Магазинчики города, торговавшие одинаковым товаром, тяготели друг к другу, улочки, на которых они располагались, получали характерные названия. Так появились Платяная улица, Дровяная, Рисовая и т. п. По тем временам лишь провинциальные да крупные областные центры имели подобный размах: в Учжэне даже были районы трактиров и домов терпимости, а также множество других увеселительных заведений.

После разрушений, принесенных тайпинской войной, городу уже не суждено было восстановить прежний облик. Тем не менее внушительные размеры, многочисленное население и высокоразвитые промышленность и ремесло Учжэня по-прежнему выделяли его среди обычных уездных городов. Такое положение Учжэня обуславливалось прежде всего тем, что он лежал на перекрестке сухопутных и водных магистралей, соединяющих две провинции, три области и семь уездов: купцы, перевозящие грузы, неизменно следовали этим путем. После образования республики, в 1912 году, когда железная дорога напрямую соединила Цзясин, Ханчжоу и Шанхай, ситуация резко изменилась — ремесло и промышленность города стали приходить в упадок.

Кроме всего прочего в Учжэне есть «восемь достопримечательностей», об одной из которых стоит упомянуть. Это две величественные пагоды, которые в народе зовут Восточная и Западная, возведенные здесь лянским царевичем Чжаомином в честь своей матери. Официально Восточная пагода называлась Шоушэнсыта (Храм и Пагода Долголетия и Мудрости). Храм не сохранился, а пагода дожила до конца XIX века, когда и была восстановлена на деньги, собранные местным жителем Лу Сюэпу. Маленький храм примыкал и к Западной пагоде, в нем еще сам лянский царевич постигал науку. К началу нашего века он хотя и сохранился, однако много раз ремонтировался и вряд ли представал в своем первоначальном облике.

Что касается историографии города, то начало ей положил отшельник Шэнь Дунгао в конце эпохи Сун (XIII в.). Чэнь Гуань в середине эпохи Мин (XVI в.) дополнил и систематизировал труды Шэня, а чуть позже Ли Юэ (конец XVI — начало XVII в.) внес некоторые исправления. В начале эпохи Цин (XVIII в.) эту работу продолжил помощник правителя области Дун Шинин, расширивший исторический труд до 12 томов. В 25-м году республики (1936 г.) Лу Сюэпу обработал творения своих предшественников, добавив к старому материалу семь самостоятельных разделов, в том числе образование, промышленность, торговлю и др., и в окончательной редакции получилось 43 тома. К историческому описанию Учжэня Лу добавил карту самого города, уездов У и Цин, рельефа местности пригорода. Приложение в виде карт по западному образцу было новым для исторических описаний того времени.

Мои детство и юность прошли в Цинчжэне.

 

ОТЕЦ

Мой отец Юнси, носивший второе имя Бофань (в детстве Цзинсун), родился в 1872 году и был на три года старше моей матери. В 16 лет он получил степень «сюцай». В то время торговые дела прадеда шли в гору, и он очень хотел, чтобы сыновья или внуки проявили себя на научном поприще, сменив традиционное занятие семьи торговлей. Когда прадед узнал, что старший из внуков получил на экзаменах степень «сюцай», он очень обрадовался и стал всячески настаивать, чтобы отец немедленно приступил к постижению искусства написания экзаменационного сочинения «багу», надеясь, что в будущем тот сможет получить степень «цзюйжэнь». Тем не менее вскоре после помолвки отец отправился к будущему тестю изучать медицину. В это время отцу было 19 лет, он принял участие в волостных экзаменах, но потерпел неудачу. Отец знал, что все три ветви родственников (поколение деда) кормятся полностью за счет прадеда, даже собственный отец (то есть мой дед) живет на всем готовом; в семье деда было шесть детей — очевидно, по мнению отца, многочисленную семью могли ждать большие трудности. Таким образом, несмотря на огромное по тем временам состояние прадеда, родственникам отца отошла бы совсем небольшая часть наследства. Как жить, не имея практической специальности? Это и было основной причиной, которая побудила отца заняться медициной.

В то время у деда (по матери) уже было пятеро воспитанников, и он утверждал, что больше не собирается брать учеников. Однако ему было не совсем удобно отказать будущему мужу любимой внучки. Главная проблема теперь состояла в согласии прадеда по отцу. Дед по матери стал просить его позволения. Тот отказал, и он не посмел настаивать. Тогда мой будущий отец сам написал своему деду письмо, где доказывал, что обучение медицине и подготовка к экзаменам могут идти параллельно, а в качестве примера приводил имена многих известных чиновников с древности до эпохи Цин, владевших искусством врачевания наряду с основным занятием. И только после троекратных обращений к прадеду, тот скрепя сердце дал свое согласие.

Итак, когда отец прибыл в дом тестя учиться медицине, у того уже было пять учеников. Все старше отца, они имели семьи и успели завести детей. Ученики пробыли у деда по 5—6 лет и вполне могли бы сами заняться медицинской практикой, но стремились получить побольше клинического опыта у столь известного учителя и не собирались так скоро уходить. В тот момент дед как раз писал книгу по медицине, и его ученики боролись за право помогать ему в этом деле. Дед установил: ежедневно принимать не более пяти человек, посещать (только на территории уезда) не более двух человек. Все просьбы о посещении извне вежливо отклонялись.

В то время двоюродный брат деда по имени Вэйцин тоже имел медицинскую практику в уезде. (Он был младше деда на 10 лет, но и ему уже было 50; Вэйцин имел сына по имени Сусян, тоже занимавшегося медициной, женатого, с двумя дочерьми.) Он был довольно искусным врачом, но из-за слишком громкой славы моего деда немногие обращались за помощью к Вэйцину. Однако поскольку дед лично установил ограничение приемов и вызовов, всем, кто оказывался обойденным, он рекомендовал сходить к Вэйцину, искренне советуя больному: «Мой брат очень талантлив и ничем не отличается от меня, правда, он моложе и энергичнее. Пожалуйста, обратитесь к нему за помощью, это более чем надежно». С той поры слава Чэнь Вэйцина стала широко распространяться, и, после смерти деда, он оказался в положении известнейшего врача районов Ханчжоу, Цзясина, Хучжоу и Сучжоу. Чэнь был единственным родственником семьи матери в Цзяннани. По ее словам, в провинциях Цзянсу и Чжэцзян у семьи Чэнь, кажется, были другие родственники, но еще до тайпинского восстания от них не получали известий и утратили всякие связи.

Дед по матери внес полторы тысячи лянов серебра на свадьбу дочери, когда ей исполнилось 19 лет; ей он сказал, что, когда женился (то есть брал в жены ее мать, мою бабку), то потребовалось лишь двести лянов, но сейчас у него есть деньги, он любит дочь и ее мужа, кроме этого, он слышал, что глава рода Шэнь очень щедр, а потому и он сам не должен показаться скупым. Уже потом, когда дед услышал, что прадед выделил две тысячи лянов серебра на свадьбу внука, то (в свою очередь) добавил от себя пятьсот лянов. Эти деньги наличными пошли на содержимое сундуков. (Раньше, при вступлении в брак, родственники невесты давали за ней приданое; обычно лишь шкаф да два сундука, сверх того столы, стулья, низкие скамьи, фарфоровую посуду, бронзовую утварь и т. п.; богатые же давали вдвое больше, вплоть до женских украшений, что не предусматривалось традицией. Кроме одежды на все времена года, доверху наполнившей сундуки, на дно каждого из них укладывались две-три тысячи медных монет — это называлось «набить сундуки»; более обеспеченные устилали дно не медными монетами, а серебряными юанями. Это был обычай мест, где я родился.) Дед моей невесты дал дочери в наследство два шкафа и четыре сундука, причем на каждый шкаф сверху устанавливалось еще по три сундука — два больших и маленький, что, можно считать, составляло двенадцать сундуков. В каждый большой сундук на дно было уложено по сто серебряных юаней, всего 800 юаней серебром. Чиновники, помещики и торговцы того времени обычно устраивали более роскошные свадьбы.

Так как отец еще не закончил учиться медицине, то уже через месяц молодые возвратились в дом тестя. Дед позволил приехать и матери, чтобы она продолжала исполнять прежние обязанности по дому. Еще до свадьбы отец узнал, что будущая супруга обучена грамоте и начитанна, а после свадьбы он решил расспросить ее, что ей пришлось прочесть. Получив ответ, он и обрадовался, и разочаровался. Обрадовало его, что мать прочла конфуцианское четверокнижие и пятикнижие, «Триста стихов эпохи Тан», «Шедевры, древнего языка гувэнь», «Биографии женщин в истории Китая», «Чудесный лес знаний», сборник «Чуские строфы с комментариями философа XII в. Чжу Си» и могла объяснить смысл прочитанного. Разочаровался же он в том, что эти книги, по его мнению, абсолютно бесполезны. Прежде всего он порекомендовал молодой супруге прочитать «Краткое изложение отечественной истории», представлявшее из себя сокращенный вариант истории Китая, в основу которого взяты «Исторические сочинения, составленные по высочайшему указу», слегка дополненные. Начиналась история с «Трех Императоров» и «Пяти Владык», а завершалась последним периодом правления династии Цин вплоть до восстания тайпинов. Эта книга написана на древнем языке вэньяне и имеет много заимствований из «Всеобщего зерцала, правлению помогающего»; к счастью, мать, которая уже прочла ряд классических сочинений, совсем не тяготилась разбором новой книги. И хотя она продолжала ведать хозяйством в доме своего отца, но легко с этим справлялась, оставляя время на чтение книг. Наверное, в семье Шэнь ей бы это не удалось: с одной стороны, старики — свекровь и свекор, с другой — куча младших — братья и сестры отца, все ютящиеся в маленьких комнатушках, везде шум и гам, где уж тут читать книги.

Следующей книгой, которую отец велел прочитать матери, была «Записки о землях, окруженных морями», которую он купил во время экзаменов в Ханчжоу. Сам отец очень любил эту книгу и хотел, чтоб ее прочитала и мать. «Записки» представляли собой труд по истории и географии всех стран мира, написанный на вэньяне, но без ссылок на примеры классической литературы и без крылатых выражений древнего языка. Тем не менее мать испытывала трудности при чтении, очевидно потому, что содержание книги было для нее ново.

Отец и мать жили в доме деда по материнской линии до тех пор, пока прадед не ушел в отставку и не вернулся домой. Тогда мне уже исполнилось полтора года. Когда я родился, прадед остановился по торговым делам на таможне в Учжоу. Домашние отправили ему телеграмму с известием о рождении старшего правнука. В ответ прадед прислал письмо, где сообщил выбранные им имена: детское — Яньчан и официальное — Дэхун. По родословному древу рода Шэнь, в имени моего отца первым должен стоять знак «юн» («вечный»), а вторым — знак с элементом «металл». Имя отца — Юнси — было выбрано из древней «Книги песен»: «Почтительный сын — без недостатков, как Юнси». Мое поколение родилось под знаком «дэ» («добродетель»), а вторым должен быть иероглиф с элементом «вода» (так как в ряду «пяти стихий» вслед за «металлом» идет «вода»). Так я и получил официальное имя Дэхун («хун» означает «большой», «величественный»). Почему же мое детское имя было Яньчан? А потому, что именно в тот год на Учжоускую таможню прилетело множество ласточек (по-китайски «янь»). Набожные люди считают их вестниками счастья, вот мне и дали это имя. Однако детское имя в семье никто не произносил: и стар и млад — все величали меня Дэхун.

С этого времени мать, можно считать, официально покинула родной дом и переехала в семью мужа.

 

ДЕТСКИЕ ГОДЫ

После смерти деда (по матери) мать вместе со мной вновь возвратилась в родную семью. Вскоре умер прадед, и семья Шэнь разделилась на три части. Еще через год, когда мне исполнилось пять лет, мать решила, что мне пора учиться и хотела пригласить ко мне учителя. Но отец воспротивился этому. Он мечтал обучать меня по новым учебникам, но не знал, позволит ли дед (его отец), и поэтому решил не приглашать учителя, а велел матери обучать меня дома. Среди новых книг, по которым меня учила мать, были «Пособия в картинках для обучения иероглифике» шанхайского издания, а также «Основы астрономии и географии, изложенные в стихах». Последние были переписаны матерью по настоянию отца из пособия «Что должен знать каждый». Мать часто спрашивала отца: «Почему не обучить сына истории?» На что отец неизменно отвечал, что еще нет адаптированных книг по истории для чтения. Вскоре он попросил мать заняться и этим. Таким образом она взялась за упрощение текстов из известной ей самой книги «Всеобщее зерцало, правлению помогающее», которую в новом виде и стала преподносить мне.

Почему же отец сам не учил меня, а поручил это матери? Да потому, что, во-первых, в ту пору всем в доме ведала бабушка и мать жила на всем готовом, а стало быть, у нее было свободное время; во-вторых, что самое главное, отец был занят своими делами, можно сказать, тоже стремился продолжить собственное обучение.

В год женитьбы родителей как раз началась война с Японией. Капитулянтская клика цинских правителей Китая во главе с императрицей Цыси запросила мира ценой предательства интересов государства, чем вызвала справедливый гнев народа. Поднятию патриотического духа высшего служебного сословия страны в огромной мере способствовал коллективный меморандум трону реформаторов во главе с Кан Ювэем. Их громкий глас встряхнул весь Китай. Он докатился и до Учжэня.

Мой отец примкнул к сторонникам обновления. Его взгляды разделяли Лу Цзяньцюань и Шэнь Тинцзяо, один из его друзей.

Хотя отец с детства учился писать экзаменационное сочинение «багу» и даже по результатам экзаменов получил степень «сюцай», в душе он ненавидел экзамены. Ему нравилась математика. В доме, к счастью, был «Каталог изданий древности и современности», купленный по случаю прадедом в Ханькоу. В каталоге отец отыскал интересующие его книги по математике и начал постепенно постигать полюбившийся ему предмет. Он даже изготовил счеты из бамбука, весьма искусные (мать хранила их до самой смерти). Но тогда еще был жив прадед, и отцу приходилось скрывать свои занятия. Кроме того, до женитьбы у него не было даже денег, чтобы купить новейшие книги, издающиеся в Шанхае.

При жизни прадед один нес расходы за всю большую семью, состоящую из трех ветвей. Каждому сыну прадед выдавал в месяц по пять юаней на непредвиденные расходы, а также оплачивал общие. В доме деда было восемь человек (дед, бабка и шесть детей, включая отца), и он имел, как и в двух других семьях, лишь эти пять юаней (сам дед не работал, а потому и не имел дохода). Дед был вынужден часто обращаться за помощью к прабабке, которая позже могла упрекнуть отца, просившего денег на покупку очередной партии книг: «У нас и так много книг, а ты еще хочешь?»

Однако после свадьбы, когда отец узнал, что в приданом матери восемьсот серебряных юаней, ему показалось, что теперь вполне осуществимы все его планы. В эти планы входила не только покупка книг, но и поездка с матерью в Шанхай, Ханчжоу, путешествие в Сучжоу (к тому моменту отец еще не был в этих городах). Он даже мечтал отправиться в Японию на учебу. Мать смеялась: «Ты еще не был главой семьи. Думаешь, восемьсот юаней — большие деньги, хватит и на то, и на это? Я занималась денежными делами, и в сотни раз большие суммы проходили через мои руки. Этих восьмисот юаней будет достаточно разве только на покупку книг».

При жизни прадеда, кроме поездки в Ханчжоу для сдачи экзаменов, отцу не разрешалось никуда ездить, не говоря уже о Японии. Сам прадед лишь в тридцать лет впервые увидел Шанхай, а уже потом стал ездить туда-сюда, пристрастившись к путешествиям. Кто мог ожидать, что он будет так строго блюсти своих детей и внуков?

Отец мог чувствовать удовлетворение в тех условиях, лишь приобретая книги и получая новые знания. По объявлениям в шанхайской газете «Шэньбао» отец выписывал книги по акустике, оптике, химии и электротехнике, приобретал новейшие материалы по политике и экономике стран Европы и Америки, а также доставал труды по европейской медицине и фармакологии.

На следующий год в апреле, после того как прадед вышел в отставку и вернулся домой, состоялось восшествие на престол императора Гуансюя, началось реформаторское движение за обновление страны. В течение нескольких месяцев один за другим были обнародованы высочайшие указы, например: о переводе системы экзаменов со схоластического сочинения «багу» на сочинения «цэлунь», об учреждении Пекинского педагогического университета, об открытии высших учебных заведений в провинциальных центрах, средних школ — в городах провинциального масштаба, и начальных — в округах и уездах, в том числе с обязательным изучением в них китайской и мировой научной мысли. Губернаторам провинций было приказано всячески содействовать развитию сельского хозяйства, ремесел и искусств, способствовать утверждению нового в жизни страны. Развернулась бурная законодательская деятельность, народ воспрянул духом. Однако провинциальная верхушка не спешила заниматься конкретными делами, внешне подчиняясь, а фактически тормозя все новые начинания. И вдруг, на 6-й день 8-го месяца по лунному календарю императрица Цыси вновь взяла бразды правления в свои руки, заточила молодого императора в тюрьму, подвергла казни реформатора Тань Сытуна и пятерых его сторонников, отдала приказ об аресте Кан Ювэя и Лян Цичао. «Сто дней реформ» закончились.

Отец зря радовался происходящим переменам. В период апогея реформаторского движения он решил отправиться в Ханчжоу для поступления в только что созданное высшее учебное заведение города. Далее он мечтал сдать экзамены, чтобы за казенный счет поехать в Японию. Если бы не сдал, то стал бы поступать в столичный Педагогический университет. Однако после переворота его планам не суждено было сбыться. Осенью 1900 года, в год, когда союзная армия вошла в Пекин, умер прадед. Отцу пришлось расстаться с мечтами об отъезде из дома. Кроме того, вновь забеременела мать, принеся на следующий год моего младшего брата.

После переворота (в 1902 году) осенью проводились уездные экзамены, где их сдавали уже по новой системе. Сначала отец отказывался участвовать, но потом друзья уговорили его отправиться вместе с Лу Цзяньцюанем, пожелавшим тоже испытать судьбу. Итак, друзья, которых набралось пять-шесть человек, вместе отправились в Ханчжоу, в том числе и Шэнь Тинцзяо, собиравшийся лишь поразвлечься в городе.

После первого тура у отца случился приступ малярии. Он достал хинин, принял лекарство и участвовал еще во втором туре. В последнем туре он уже не стал экзаменоваться, потеряв надежду на общий удачный исход. Тем не менее приезд в Ханчжоу, даже несмотря на неудачу на экзаменах, был успешным: посещение книгохранилищ, покупка книг. В том числе и романов для матери: «Путешествие на Запад», «Возведение в ранг духов», «Троецарствие» и «История удельных царств эпохи Чжоу», а также ряд зарубежных книг, переведенных на китайский язык и изданных в Шанхае. Кроме этого отец сфотографировался и эта фотография с того времени и до самой его смерти висела на стене у большой кровати.

Это был последний выезд отца из дома — через год его свалила болезнь.

 

БОЛЕЗНЬ ОТЦА

Как уже говорилось, отец заболел малярией на экзаменах в Ханчжоу: после приема хинина болезнь отступила, но по возвращении домой он снова приболел. Затем, после смерти дяди со стороны матери, родители еще около месяца оставались в доме бабки. Вскоре отец возвратился в семью деда. Почувствовав легкий жар, потливость во время сна, он выписал себе лекарство и принял его несколько раз. Однако облегчение не приходило. Когда мать тоже вернулась домой, она заметила, что с ним творится что-то неладное. Встревожившись, мать спросила отца, не болел ли он чем-нибудь. Тот сказал, что еще сам точно не знает. Оказалось, это совсем не простудное заболевание — все обстояло куда сложнее. Лекарства, что выписывал себе отец, имели главным образом жаропонижающие свойства, в то время как мать считала главной причиной болезни употребление отцом западных средств во время экзаменов, лишь остановивших течение, но не избавивших от нее. Мать пыталась убедить отца: «Я не изучала медицину, но слышала, как еще мой отец говорил, что малярию легко выявить, но нелегко излечить». Отец же в свою очередь был абсолютно уверен в чудодейственных свойствах хинина. Поняв, что он не слушает ее, мать написала письма бывшим ученикам деда (в том числе и Яо Итану) с просьбой осмотреть мужа. Из семи-восьми эскулапов, прибывших к нам, большая часть разделила взгляд матери. Однако Яо был почти полностью согласен с выводами отца. В конце концов остановились на компромиссном решении: отец продолжал, принимать прежние лекарства, лишь увеличив дозу. Принял 3—4 раза — не то чтоб стало хуже, но и не лучше. Как и прежде, он ежедневно вставал с постели, только теперь стал быстро уставать. Понемногу мать перестала волноваться, видимо, уверовав, что болезнь не опасна. Однако примерно через месяц она вновь приступила к поискам врачевателя из народа, что, по ее мнению, ни в коем случае не могло повредить отцу.

Итак, мать во всеуслышание заявила, что хочет найти врачевателя, а дед и бабка вдруг вспомнили, что около десяти с лишним лет назад, когда отцу, было лет девять-десять, у него уже случалась какая-то странная болезнь. Ребенка, как водится, показали врачу, но безуспешно. А вскоре прослышали, что в город по приглашению одного из богатых жителей прибыл монах, известный врачеватель. Его и пригласили к отцу. Монах выписал рецепт, предупредив, что лечение рассчитано на длительный прием лекарства: если через месяц не полегчает, то следует прекратить прием и срочно приехать к нему в Ханчжоу. Тем не менее уже через месяц приема лекарства наметилось улучшение, а через полгода болезнь полностью прошла. С тех пор рецепт хранился под большой тушечницей в кабинете деда.

Мать разыскала рецепт монаха, который, ко всему прочему, оставил свой ханчжоуский адрес. Обрадованная, она поспешила посоветоваться с отцом по поводу розысков известного лекаря. Отец ответил, что монахи обычно странствуют, да и прошло уже более десяти лет, поэтому сейчас лучше сразу начать принимать его лекарство, чем выяснять, где он находится. Правда, мать тайком от отца все же отправила письмо домой, прося совета моей бабки. Вскоре последовал ответ: бабка предлагала прежде узнать, проживает ли монах в Ханчжоу.

Отец начал принимать лекарство, и ему сразу же полегчало: потливость пропала, легкий жар то появлялся, то исчезал. Мать окончательно убедилась в способностях монаха, и ей еще больше захотелось отыскать его.

Однако в то время некстати заболел мой брат, которому едва исполнилось два года. Отец выписал рецепт, но лекарство не помогло. Самочувствие брата ухудшалось день ото дня, он даже перестал есть. Мать вновь позвала учеников деда. Они снова пришли смотреть больного, изменили прежний рецепт, назначили новую дозу приема — брат дважды принял лекарство, но улучшения не наступило, а дыхание больного ребенка стало еще более затрудненным. Тогда мать решилась обратиться за помощью к нашему родственнику Вэйцину. Зная, что тот уже давно не практикует, мать сама отправилась к нему, надеясь во что бы то ни стало забрать Вэйцина к нам в дом. Она двинулась в путь водным путем, намереваясь привезти нашего родственника обратным рейсом.

Тем временем ученики деда ежедневно приходили осматривать моего брата, а услышав, что мать поехала за Вэйцином, остались у нас. В ожидании ее возвращения они обсуждали с отцом болезнь брата, а также рецепт монаха, удивляясь, что в нем лишь говорится о симптомах болезни и ни словом не упоминается о причинах заболевания. Кроме того, они сказали, что судя по тому, как написан рецепт, сразу видно, что писал его опытнейший мастер своего дела. Под вечер, когда ожидающие увидели Сусяна — сына Вэйцина, то решили, что «матери, видно, в этот раз не удалось договориться». Однако чуть позже все заметили мать, заботливо поддерживающую под руку старика. В одно мгновенье весь дом пришел в движение. Чай для Вэйцина был приготовлен загодя, он сел и стал внимательно слушать отца, вкратце рассказавшего ему о причинах болезни брата и ее лечении. «Стало быть, сегодня уже восьмой день?» — переспросил Вэйцин, меж тем пробежав глазами рецепты, выписанные ранее. Затем в сопровождении матери, отца и своего сына Вэйцин поднялся наверх к больному. Очень скоро вернувшись, он быстро набросал рецепт — всего несколько строк, — отложил кисть в сторону, обратился к отцу и матери: «Умирающая лошадь будет жить, надо лишь ее лечить». Отец взглянул на рецепт — о, ужас: он был абсолютно не похож на то, что они писали несколько дней назад, и основными компонентами его были семена и кожура тыквы. (Это все я записал со слов матери, которая через семь-восемь лет после этой истории рассказала мне об этом. Она ничего не могла сказать о том, что за болезнь была у брата, и только помнила, что в состав лекарства, выписанного Вэйцином, входили эти две составляющие.)

После отъезда Вэйцина многочисленные гости долго не расходились, а продолжали неустанно спорить, сможет ли помочь брату новое лекарство. Мать не стала участвовать в разговорах, она попросила приготовить лекарство и, заварив его, быстренько дала брату. Тут и гости наконец решили откланяться, отмечая вслух решительность матери. Каждый желал ей удачи, в душе очень сомневаясь.

Тем же вечером впервые за несколько дней брат уснул спокойным сном. Ночью он проснулся, заявив, что хочет есть. Таким образом, после трех приемов лекарства Вэйцина болезни как ни бывало. Мать тотчас же села писать письмо, в котором от себя и от отца благодарила нашего спасителя. Она как раз собиралась послать человека с этим письмом, как вдруг появилась Асю́ (дочь дальней родственницы матери, которая проживала в нашем доме), а вскоре и бабка со своей приемной дочерью Бао Чжу. Оказывается, они вместе ездили в Ханчжоу, чтобы главным образом разыскать того знаменитого монаха. Конечно, с тех пор прошло уже много времени, они обошли все монастыри города, и никто не знал, где может находиться врачеватель. Бабушка присела на стул и лишь тогда рассказала отцу об их безуспешных поисках. В ответ тот убежденно заявил, что монах наверняка находится в странствиях и не стоит поэтому пытаться ловить луну в воде. Бабушка взяла на руки выздоравливающего брата, вновь обратилась к отцу:

— Когда еще был жив муж, он любил повторять, что кора деревьев и корни трав лечат лишь болезни, но не влияют на судьбу, что же касается тебя… — Здесь у нее запершило а горле, дальше говорить она не смогла.

— От судьбы, — горько усмехнулся отец, — нужен более искусный целитель. Добродетельный муж должен покориться судьбе, и я совсем не печалюсь.

— Придется покориться. И смерть, и жизнь — все в руках судьбы, — согласилась мать.

Когда мне было лет восемь, отец слег.

Сначала он еще пытался вставать с постели и, сидя у окна, час-другой читал, а затем ложился вновь. В ту пору его интерес к математике отнюдь не ослабел, он продолжал самостоятельно изучать алгебру, геометрию, дифференциальные и интегральные уравнения по новой для того времени книге, составленной Се Хунлаем. Он продолжал увлекаться акустикой, оптикой, химией и электротехникой, проявлял определенный интерес к мировой истории, географии. В поле его зрения находилась и революционная пресса, издававшаяся китайскими студентами в Японии.

Год подошел к концу. Это время в Учжэне бывало самым холодным, с обильным снегопадом. Дома в городе и прилегающих районах не сохраняли тепло, отопления в них тоже не было, а потому внутри чувствовался особенный холод. Отцу оставалось лишь целыми днями лежать в постели, что он и делал, укрывшись ватным одеялом. Читал он лежа, подгибая ноги под себя. Совершенно неожиданно, уже после 12-го месяца по лунному календарю, когда стало теплее, оказалось, что ноги его уже не могут выпрямиться, словно бы оттого, что долго были в согнутом состоянии, сказавшемся на мышцах. С посторонней помощью удавалось выпрямить ноги отца, однако на лице его появлялось такое мучительное выражение, что мать не выдерживала и не позволяла больше этого делать. (И так до самой смерти. Только перед погребением ему распрямили конечности, но и тогда если бы мать увидела, то наверняка это глубоко ранило бы ее в самое сердце.)

Кроме некоторых движений (в то время мать должна была помогать ему даже перевертываться на кровати), доставлявших отцу неудобство, все шло нормально. Питался он по-прежнему неплохо, ел даже все то, что ежедневно специально присылала бабка, — но день ото дня тем не менее худел.

Летом следующего года бабушка (мать отца) отправилась в Храм бога — покровителя города, где дала обет и велела мне играть «преступника» в шествии, которое должно было состояться в храме 15-го числа 7-го месяца по лунному календарю. Это шествие было одной из религиозных традиций жителей Учжэня: если в семье кто-то болен и никакие лекарства не помогали ему, верующие давали обет покровителю города, а затем посылали детей играть «преступников» в шествии; когда импровизированная «труппа» обходила весь город, это должно было означать «искупление грехов» — таким образом, дух приходил к больному и поднимал его на ноги.

Бабушка верила в духов. Когда отец перестал подниматься с кровати, она стала настаивать на принесении обета в храме, что неизменно вызывало протесты моих родителей. Сейчас же, видя, что сын день ото дня худеет, она пренебрегла мнением отца и матери и сама отправилась в храм.

Обычно празднества в храме длились в течение трех дней и по своему размаху не уступали даже торжествам по случаю Праздника Фонарей. Расходы на их проведение распределялись между мелкими и крупными торговцами, а уж «программу» обеспечивала каждая улочка города. «Программа» включала так называемые «тай-гэ» и «ди-си». В «тай-гэ» участвовали мальчики и девочки, игравшие традиционных героев на ровных деревянных подмостках, удерживаемых в руках четырьмя мужчинами. Здесь силами детей воплощались Белая Змейка, Лю Дунбинь, Пастух и Ткачиха и другие герои; вокруг «сцены» вывешивались разноцветные гирлянды из стеклянных бус, зажигались цветные фонарики. «Ди-си» выглядели проще: выбиралось несколько десятков мужчин, рядившихся в импровизированные костюмы, в которых они и шествовали во время праздника, иногда пританцовывая, вооруженные большими мечами и короткими пиками, украшенными ленточками. Поскольку улицы соперничали между собой, то «программа» ежегодно обновлялась за исключением тех лет, когда случался неурожай.

Праздник открывал отряд людей, расчищавших дорогу; следом за ними под оглушительный грохот гонгов и барабанов медленно проходили «тай-гэ» и «ди-си» от каждой улицы. В середине процессии двигался огромный паланкин, который удерживался шестнадцатью мужчинами; внутри его восседала деревянная фигура бога — покровителя города, покрытая цветным лаком и в одежде святого. Перед паланкином возвышались две деревянные таблички с надписями, призывавшими окружающих «посторониться» и «соблюдать тишину». Таким образом, все это представляло очень величественное зрелище. Однако как только паланкин проходил около храма Сючжэнь («Совершенствование истины») рядом с нашим домом, барабаны и гонги вдруг замолкали и все, несшие бога, как один, припускались бегом, стремясь как можно быстрее миновать улицу, на которой находился этот храм. Происходило это не случайно: так называемый «спешащий паланкин» был данью Яшмовому Владыке, которому поклонялись в храме Сючжэнь. Покровитель Учжэня состоял лишь мелким служкой в свите Владыки и, естественно, не мог проследовать пред ним при таком параде — ему приходилось бегом преодолевать этот участок своего пути по городу. Вслед за паланкином вновь следовали группы «тай-гэ» и «ди-си», и, наконец, шествие замыкали отряды «преступников». «Преступники» были одеты в повседневную одежду, в юбках из белой материи поверх нее и в так называемых «наручниках». «Наручники» представляли из себя золотые или серебряные браслеты, крепко связанные друг с другом бечевкой и висевшие на шее «преступника». Все шествие должно было пройти у восточной, южной, северной и западной стен города, совершив таким образом целый круг. «Преступникам» тоже предстояло пройти весь путь целиком. Те из них, кто был очень мал, конечно, не могли одолеть все расстояние, и взрослым разрешалось помогать им. Родители брали в охапку своих чад, продолжая долгий путь. Тех же, кто мог идти сам, лишь сопровождали взрослые, боявшиеся, что дети могут потерять «наручники».

В тот год, когда бабушка послала меня играть «преступника», мне уже исполнилось девять лет — как раз тот возраст, когда больше всего хочется играть, — поэтому я был просто в восторге, что мне самому придется участвовать в шествии, и, пройдя с десяток ли в составе процессии по улицам города, я действительно не чувствовал усталости. Потом, после праздника, я понял, что двигаться в процессии не так уж и интересно. «Преступники» могут идти лишь в самом хвосте шествия, все, что они видят по дороге, — это спины впереди идущих «тай-гэ» и толпы зрителей по краям дороги. Конечно, это не идет ни в какое сравнение с тем, если наблюдать весь праздник из окна собственного дома, где, разве кроме «спешащего паланкина», все остальное было хорошо видно. Однако, хотя я и стал «преступником» в тот год, состояние отца не претерпело серьезных изменений.

Теперь матери приходилось уже денно и нощно сидеть рядом с отцом. Днем она обычно держала раскрытую книгу перед его лицом, переворачивая страницу за страницей. Сам отец держать книгу не мог — уставал. Он горестно вздыхал: «Чувствую, как все постепенно костенеет». Когда отец поднимал дрожащую руку вверх, его пальцы с трудом брали протянутые вещи. Подержав их недолго, он чувствовал, что тяжело, и выпускал вещь из рук.

В то время мой младший брат жил в семье бабушки (по материнской линии), а Бао Чжу ухаживала за ним. Я же каждый день ходил в начальную школу, которая располагалась в соседнем доме. В три часа дня заканчивались мои занятия. Я возвращался домой, а потом по настоянию матери сидел у кровати отца, держа раскрытую книгу, чтобы ему было удобно ее читать. Мать же спускалась вниз и стирала отцовскую одежду, так как он испражнялся прямо в кровати, и одежду приходилось ежедневно менять.

Однажды, когда я держал отцу книгу, он вдруг сказал: «Не хочу больше». И, помедлив, добавил: «Дай-ка нож». Это был стальной нож для очистки и резки фруктов, прямоугольной формы, длиной в полчи и шириной в полтора цуня с деревянной ручкой. Я подал отцу нож и спросил: «Для чего он тебе?» «Ногти стали слишком длинными, — ответил отец, — обрежу их». Я очень удивился: как можно ножом подстричь ногти? Но нож все-таки передал отцу. Он взял его в руки, пристально посмотрел на него… наконец, отложив в сторону, попросил меня забрать. Отец больше не стал читать, а послал меня к матери, посмотреть, выстирала ли она одежду. Я спустился во двор и сказал матери, уже закончившей стирку: «Папа хочет подстричь ногти».

Мать отправилась наверх. Потом и я поднялся в комнату к отцу: она сидела на краю кровати, опустив лицо, с красными глазами, будто плакала. Вечером, дождавшись, пока отец уснул, мать сказала мне, что он просил нож, чтобы покончить с жизнью. Оказывается, мать, услышав, что отец хочет постричь ногти, вошла в комнату и стала постригать их, тогда он и поведал ей, что только что хотел лишить себя жизни. «Видно, встать уже не придется, — сказал отец, — если так будет тянуться долгие месяцы и годы, не сможет ли это утомить тебя?» Он сам день ото дня терял терпение, во всем ему приходилось просить помощи у других, и отцу это трудно было вынести. Как-то он сказал матери, что хотя пока в деньгах нет недостатка, однако он уверен, что его болезнь неизлечима, и каждый день придется расходовать немало на его пропитание, разве это не будет пустой тратой? Уж лучше экономить, оставить ей и нам. Отец добавил, что воспитать из двух сыновей взрослых людей матери вполне по силам, были бы только деньги, а с остальным она прекрасно сможет справиться без него. В этом и заключались основные причины, из-за которых отец хотел пойти на самоубийство. Мать, конечно, считала, что это не может служить основанием для того, чтобы лишать себя жизни. Она полагала, что есть надежда на благоприятный исход болезни. «Но даже если болезнь и неизлечима, пусть бы только не смерть, — разве стоит бояться паралича?» — убеждала она. Домашние были очень озабочены тем, чтобы отец ни в коем случае не чувствовал одиночества, не испытывал неудобств, и он, кроме того, что не мог самостоятельно двигаться, уже, кажется, не ощущал никаких мук. Почему же ему «надоело жить»?

Как потом сказала мать, отец поклялся больше не предпринимать попыток самоубийства. Но она не могла удовлетвориться только его обещанием и строго-настрого приказала мне впредь хорошенько прятать ножи и ножницы и тем более ни в коем случае не давать их отцу.

В эти полгода бабушка (по матери) каждую неделю присылала Асю с продуктами. Девушка забирала нас с братом к бабушке, у которой мы обедали, а потом весело проводили время в обществе Асю, затем уже вдвоем возвращались домой. Однажды, когда она, как обычно, пришла к нам, мать не отпустила меня. Отец, знавший намерения матери, сказал, улыбаясь: «Отпусти его, я же дал слово и буду верен ему».

К вечеру Асю, я и брат возвратились домой. Девушка передала матери сверток с одеждой. Когда мать раскрыла сверток, там оказалась новая одежда для меня и для нее — зимняя и летняя. Асю сказала, что ее сделала Бао Чжу. Думаю, мать сама не смогла бы заниматься этим, и позже уже почти вся наша одежда была сделана Бао Чжу, которая даже просила ее снять мерку с отца. Тогда же мать прежде всего написала ответную записку Бао Чжу и тихонько передала ее с Асю.

Через день бабушка привела с собой обеих девушек. Бабушка с порога набросилась на мать: «Ты говоришь, что до поры до времени надо скрывать правду от мужа. А я вот хочу внести полную ясность». Отец тогда не мог понять, в чем дело. Бабушка продолжала: «Нехорошо скрывать от больного, что к нему собираются пригласить врача». Услышав это, отец подумал некоторое время, а потом спросил: «Можно ли найти еще какого-нибудь даосского монаха, могущего врачевать?» «Не даосского монаха, а „заморского черта“», — ответила бабушка. И подробно все рассказала отцу. Оказывается, мать, прослышав, что в городе Наньсюнь (примерно в 20—30 ли от Учжэня) находится иностранная клиника, где принимают японские врачи, загодя просила бабушку поподробнее узнать о ней. Бабушка послала туда отца Асю — дядюшку Лу, который выяснил, что врачи этой клиники, оказывается, могут даже выезжать по месту жительства за плату 10 юаней в день плюс дополнительные расходы на питание в размере 5 юаней и оплату лекарства. Итак, три дня пути до нашего города и обратно обходились нам примерно в 50 юаней.

Услышав это, отец отрицательно покачал головой: «Не напрасная ли будет трата денег? Японец вряд ли в состоянии вылечить эту странную болезнь».

Бабушка возразила: «Неважно, сможет он вылечить или нет. Узнать бы, что за болезнь, — и то ладно. А пятьдесят юаней — просто мелочь».

Мать и Бао Чжу заняли сторону бабушки, и отец наконец вынужден был согласиться. Мать написала письмо в клинику, где просила через пять дней прислать к нам доктора. Вместе с письмом она выслала 40 юаней серебром в качестве задатка.

Когда подошло время, бабушка, Бао Чжу и Асю с раннего утра пришли к нам домой, ожидая врача. Дед не хотел встречаться с иностранцем, а потому ушел на день к друзьям. Бабушка и тетка (по линии отца) тоже спрятались, а вот трое его братьев остались в гостиной, но их прогнала бабушка.

Примерно в десять часов утра пришел врач, оказавшийся молодой женщиной, с переводчиком, которому можно было дать все сорок, и юной медсестрой-китаянкой. Бабушка спросила переводчика: «А где врач? Еще на корабле?» Переводчик, указывая на японку, ответил, что она и есть врач. Бабушка очень рассердилась и едва не вспылила; к счастью, подошла мать: «Ладно, пусть будет женщина. Пригласи их наверх». Все поднялись и столпились в комнате отца. Японка вела себя очень непринужденно. Она скинула деревянные сандалии, влезла на кровать и начала осмотр пациента. Было начало лета и довольно жарко. Врач через переводчика попросила раздеть больного. Мать, Бао Чжу и медсестра втроем принялись снимать с отца одежду. Послушав и постучав его, врач надавила отцу на грудь. «Больно?» — спросила она. Затем подвигала запястьем его руки. «Больно?» — вновь последовал вопрос. Отец отрицательно покачал головой. Японка что-то пробормотала переводчику, который попросил снять отцу штаны. Бабушка, услышав просьбу, рассмеялась, Бао Чжу, смутившись, отошла в дальний угол комнаты. Мать вместе с медсестрой сняли ему штаны. Врач пощупала согнутые ноги отца, говоря что-то переводчику. «Может ли больной распрямить ноги? — спросил тот. — Они все время так согнуты?» Мать, вздохнув, отвечала: «Уже больше года». Затем врач снова приложила стетоскоп к животу больного, долго слушала, заставила перевернуться на бок, вновь послушала со спины. Она посидела немного, подумала, покачала головой, еще раз взглянув на исхудавшее тело больного, сошла с кровати и заговорила с переводчиком. «Осмотр закончен, — перевел тот, — давайте спустимся вниз». Мать укрыла отца толстым одеялом, оставила с ним Асю, а сама спустилась с врачом вниз.

В гостиной бабушка предложила японке чаю, спросив, есть ли шанс у отца на удачный исход болезни. Переводчик и врач довольно долго переговаривались и наконец первый изрек: «Госпожа, конечно, понимает, что у больного налицо полная мышечная атрофия, но раз говорят, что у него пока нормальный аппетит, за ним необходим тщательный уход, и тогда в ближайшее время с ним ничего не должно случиться». «А что же это за болезнь?» — вновь спросила бабушка. Переводчик посовещался с японкой, взял со стола кисть и лист бумаги, начертал два иероглифа: «Костный туберкулез».

Увидев слово «туберкулез», мать испугалась: «Что значит „костный туберкулез“?» Переводчик отвечал: «Это когда туберкулезные паразиты внедряются в костные ткани».

Больше мать не стала ничего спрашивать. Бабушка и Бао Чжу тоже не подавали голоса, обе подавленные услышанным.

Медсестра открыла кожаный чемоданчик, врач вытащила из него две-три стеклянные баночки с пилюлями и порошками. Выбрав необходимые, она приготовила более двадцати порошков и пилюль. Переводчик разъяснил, что пилюли и порошки надо принимать в день по одному каждого вида. Затем японка поклонилась бабушке и вместе с медсестрой вышла из дому. Бао Чжу, провожая переводчика, спросила его, что это за лекарство и от чего оно предназначается. Тот ответил, что лекарство возбуждает аппетит и одновременно смачивает кишечник. «А сейчас осмотр закончен, и вечером мы должны отправляться назад в Наньсюнь», — продолжил он. В этот самый момент возвратилась медсестра, сообщив, что за лекарство надо дополнительно уплатить четыре юаня.

Проводив врача, бабушка, мать и Бао Чжу поднялись наверх. Появилась и бабушка (мать отца), тоже направившаяся туда. Мать кратко рассказала ей о том, что сказал заморский врач, а потом спросила отца: «А ты знаешь, что такое костный туберкулез?» Отец долго думал. «В китайских книгах по медицине нет такого названия, — наконец ответил он. — «Туберкулезные паразиты» — это местные словечки. В книгах по западной медицине болезнь так и называется — «костный туберкулез», возбудителем которого является туберкулезная палочка, очень подвижная. Думаю, она как раз и добралась до костей. Такая болезнь неизлечима, а потому лекарства, что оставил японский врач, не принесут никакой пользы».

Говоря это, отец был очень спокоен. Бабушка и Бао Чжу заплакали. «А ведь прежде сами говорили, что надо все выяснить до конца, — рассмеялся он, — а теперь, когда узнали, что болезнь неизлечима, стал спокоен-то именно я! Однако я не знаю, сколько еще мне осталось. У меня ведь много дел, которые надо закончить перед смертью».

С этого дня отец больше не стал читать книг. Теперь он обычно вместе с матерью обсуждал какие-то проблемы. Через день-два он приготовился говорить, а мать взяла в руки кисть. Хотя я все время находился рядом, но тогда еще вряд ли мог понять смысл происходящего. Мать писала и лила слезы одновременно; закончив писать, она вслух читала написанное, а отец в знак согласия кивал головой, приговаривая: «Так, так…» Закончив, мать подумала немного и сказала: «Это все очень серьезно. Записывала я, но ведь могут сказать, что это не твои слова, поэтому надо пригласить свекра, чтобы он написал это». Отец горько усмехнулся: «Ты обдумала все основательно». Затем меня попросили позвать деда. Когда дед пришел в комнату, отец, не отдавая ему написанное матерью, зачитал все от начала и до конца, попросив его записать. Помню последние фразы: «Со слов Шэнь Бофаня записал его отец». Ниже был проставлен год, месяц и число. Позже я узнал, что это было отцовским завещанием. По словам отца, занесенным в завещание, положение Китая таково, что если не поднимется вторая волна реформаторства, то страна будет расчленена великими державами, причем задачей реформаторства было и будет прежде всего возрождение производственной и коммерческой деятельности, воспитание естественно-научных и технических кадров; если мы не хотим превратиться в рабов в собственной стране, то надо основательно браться за развитие техники, на что можно найти средства за границей. Здесь же отец призывал нас с братом не заблуждаться в понимании значения свободы и равноправия.

На следующий день он велел матери разобрать книги: по медицине — подарить другим, романы — оставить дома. Указывая на книгу с произведением Тань Сытуна «Учение о гуманности», он сказал мне: «Это величайшее творение, сейчас ты ее не поймешь, но потом, возможно, сможешь осилить».

С тех пор отец больше не читал книги по математике, но каждый день говорил о делах страны, часто рассуждая о том, как Япония сделалась сильным государством после реформ, осуществленных в ходе революции Мэйдзи. Он постоянно убеждал меня: «Великий муж должен посвятить себя служению Поднебесной». А потом многократно разъяснял, что это значит. И мать желала видеть меня устремленным человеком, а так как пословица гласит: «Старший брат — как отец», то будущее моего брата целиком зависит от того, какой пример я ему подам.

Летом следующего года стояла невыносимая жара. Матери показалось, что две комнаты, где раньше собирался жить прадед (в семье их называли «новыми»), пустуют, поэтому она попросила перенести отца в одну из них на первый этаж с окнами на запад. В конце лета — начале осени отец скончался. Смерть пришла к нему без мучений, будто бы он просто уснул вечным сном. Однажды, когда мать стала звать отца, а отец не откликнулся, то сначала решили, что он спит, но в лице его уже не было ни кровинки, пульс не прощупывался, стало ясно: он действительно покинул любимую жену и прекрасных сыновей, отправившись в сильный и богатый Китай второй волны реформ, о котором столько мечтал.

Я и брат как раз занимались, когда услышали надрывный материнский крик. Стремглав бросившись в комнату, мы увидели, что она уже стала менять отцу одежду, и тут же расплакались. Вскоре собрались все домашние, суматошно пытаясь помочь матери, а та отказывалась от помощи, заливаясь слезами. Она сама протерла горячим полотенцем насухо тело отца, обрядила его в погребальную одежду и разрешила осторожно распрямить согнутые ноги.

Тело перенесли в комнату с окнами на восток, которая обычно служила гостиной. От начала и до конца мать лишь беззвучно всхлипывала, сдерживая рыдания. Но как только вошли плачущие бабушка и Бао Чжу, она дала слезам волю.

Так как было очень жарко, отца похоронили уже на следующий день. После похорон мать устроила поминальную в комнате, оде он умер, поставила туда пару цветочных ваз, в которых всегда были живые цветы. Ко входу комнаты была обращена фотография отца. По обе стороны от застекленной рамки с фотографией, мать укрепила парные надписи, выполненные изящным почерком:

«В юные годы Конфуция и Мэнцзы читал наизусть, стал старше — увлекся акустикой, оптикой, химией и электротехникой, печалился о положении в стране, был полон забот о своей семье, увы, вдруг его захватила болезнь, талант не полностью раскрыв, он умер, не доведя до конца любимого дела; прекрасный человек и мой учитель, мы целых десять лет все отдавали друг другу, но град побил весенние цветы, его и сотней жизней не воскресишь, а ныне, выполняя его завещание, буду воспитывать и наставлять двух сыновей».

Отцу исполнилось всего 34 года…

 

НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В конце августа 1927 года я возвратился в Шанхай из Гулина. Кун Дэчжи, моя жена, в это самое время из-за преждевременных родов находилась в больнице. Она сообщила мне, что в списках подлежащих аресту, утвержденных правительством Нанкина, есть и мое имя, а на днях приходили общие знакомые и спрашивали обо мне. Жена отвечала, что «Яньбин уехал в Японию». «Сейчас ты вернулся, — продолжала она, — что будем делать?» Немного подумав, я ответил: «Говори по-прежнему, что я в Японии. Я пока не буду выходить из дома и стану избегать встреч».

В Шанхае мы проживали по переулку Цзинъюнь, что на улице Дунхэнбинь, это была китайская часть города; в нашем переулке жили в основном служащие издательства Шанъу, которые хорошо меня знали. И если бы кто-нибудь из них увидел меня, сложно сказать, не достигла бы весть о моем появлении ушей ищеек Чан Кайши. У меня было смутное представление об обстановке того времени, сложившейся после поражения революции. Необходимо было обдумать, понаблюдать, сделать выводы. С тех пор как я покинул родной дом, у меня постепенно выработалась привычка: столкнувшись с неизвестным, докопаться до сути, самостоятельно поразмыслить, а не слепо поддакивать. Подобная привычка — обычное дело для людей моего поколения, ее польза общеизвестна, и я не буду подробно говорить об этом. Для меня лично она сыграла положительную роль и в том смысле, что заставила остановиться и хорошенько подумать над перипетиями того времени, а не мгновенно следовать за ними, как некоторые. Поражение революции 1927 года тяжело отразилось на мне, заразило меня пессимистическим настроением и заставило задуматься: что будет с революцией? Я безгранично верил в теорию коммунизма, непоколебимым в моих глазах оставался пример Советского Союза, но по какому пути пойдет китайская революция? Раньше я полагал, что все достаточно ясно, но летом 1927 года вдруг обнаружил, что совсем не разобрался в этом! В период революционных событий мне довелось видеть всяких врагов — от принявших облик крайне левых до тех, кто топил революционные выступления в крови; видел я и шатания внутри нашего лагеря — от колебаний и соглашательства до измены правых, от наивности и азарта до левацких авантюр. В центре революционных событий я слушал непрекращающуюся полемику, увидел авторитет представителей международного коммунистического движения (я преклонялся перед их глубоким пониманием теории марксизма-ленинизма, но, хотя они умели рассуждать по этому вопросу, едва ли действительно могли указать выход из сложной ситуации, в которой находилось китайское общество). Я был потрясен тем, как легко белая реакция расправилась с широким крестьянским восстанием в провинциях Хубэй и Хунань, и совсем утратил надежду после поражения выступления в Наньчане. Поэтому бурные события моей жизни заставляли меня остановиться и осмыслить все самостоятельно. Были такие, которые сравнивали всю неразбериху, предшествующую основным событиям революции со схватками у женщины перед родами. Рождению одного ребенка предшествует несколько родовых схваток, а что уж говорить о рождении нового общества! Если революция потерпела поражение, то схватки будут продолжаться. Тем не менее, хотя кормчие, оказавшиеся на гребне революционной волны, и знают, что спад — явление временное, однако правильный путь для китайской революции им еще предстоит отыскать. Думаю, эта точка зрения была довольно распространенной.

Итак, я скрывался на третьем этаже дома номер 11, где проживала моя семья в переулке Цзинъюнь, не показываясь на улицу в течение целых десяти месяцев. Конечно, мое «сокрытие» не было абсолютным — от живших по соседству Е Шэнтао и Чжоу Цзяньжэня оно не представляло никакой тайны. Первый жил за стенкой, а второй — через квартиру. В октябре из Гуанчжоу в Шанхай приехал Лу Синь и тоже поселился в переулке Цзинъюнь. И от него я не утаил своего местонахождения. В этот период я очень сблизился с Е Шэнтао. Все, что я написал, в том числе и мои самые первые художественные произведения, именно с его помощью были опубликованы в журналах «Сяошо юэбао» («Ежемесячник прозы») и «Вэньсюэ чжоубао» («Литературный еженедельник»). Е Шэнтао исполнял обязанности редактора «Сяошо юэбао», а сам редактор Чжэн Чжэньдо был вынужден уехать в Англию, так как его тесть Гао Мэндань опасался, что люди Чан Кайши арестуют Чжэна за связи с коммунистами.

Когда я наконец покинул свое тайное убежище, то очень быстро столкнулся с практической трудностью — как обеспечить семью? Искать работу было невозможно, оставалось лишь вновь брать в руки кисть и этим зарабатывать на пропитание. Перипетии и события прошедшей половины года оставили глубокий след в моем сознании, я взял их в качестве сюжета и написал повесть «Разочарования», сидя в изголовье кровати жены (по возвращении домой из больницы ее еще слегка лихорадило). Позже в статье «От Гулина до Токио» появились такие строки:

«Я старался учить настоящей жизни, прошел сложный в судьбе человека этап большой смуты в Китае и в конце концов ощутил горечь разочарования, увидел противоречия человеческой жизни, оказался в подавленном настроении, погрузился в одиночество. Но, продолжая ощущать хватку жизни, я решил употребить остаток своих сил, чтобы озарить хотя бы слабым светом серость нашего беспокойного существования, и начал творить».

Эти слова полностью отражают мои настроения в то время.

Однако переулок Цзинъюнь совсем не был удобным местом для творчества. Время шло к лету, и жильцы внутреннего дворика после ужина наслаждались прохладой на улице, откуда доносились крики и смех, мешавшие серьезным занятиям. На улочке Дасин, отделенной от нашего дома лишь стенкой, по вечерам играли в карты: то вдруг раздастся громкий смех, то разгорится ссора, или внезапно донесутся резкие удары картами по столу, приводящие в замешательство любого человека. Этот гам затихал только поздней ночью. Что касается меня — я мог писать днем, а вот Лу Синь, привыкший работать ночью, немало от этого страдал.

К работе над повестью «Разочарования» я приступил в начале сентября, и уже через четыре недели она была завершена. Сначала у меня не было определенного плана, я лишь хотел рассказать о тревожном времени событий 30 мая до пика революции. Материала было предостаточно, надо было подобрать группу героев, которых я хорошо знал, — образованную молодежь из мелкобуржуазной среды, описать их метания в бурном потоке революции, показав, таким образом, эту великую эпоху с одной лишь этой стороны. Я впервые занимался творческой деятельностью и не был уверен, что выйдет роман, поэтому решил написать три связанные между собой повести, с общими главными героями. Но когда я уже размышлял над повестью «Колебания», то понял, что мои замыслы едва ли осуществимы, и действительно — лишь отдельные герои «Разочарований» вошли в «Колебания».

Я ратовал за натурализм, но когда написал первую часть трилогии, оказалось, что она выдержана в реалистическом ключе. В работе я старался неуклонно придерживаться жизненных реалий, верил, что необходимо лишь правдиво отразить действительность, и можно достигнуть сердец читателей, дать им верное понимание правды и лжи, любви и ненависти, прекрасного и уродливого. Что касается жизни, непонятной самому мне, или материалов, в которых я был не уверен, или вопросов, в которых я не до конца разобрался, — все это осталось за рамками изложенного мною. Я писал свои произведения с позиций жизненного опыта, а совсем не потому, что хотел что-либо сказать ими.

В «Разочарованиях» рассказывается прежде всего о двух женских характерах — молодых девушках Цзин и Хуэй; следующие две части «Колебания» и «Поиски» — тоже в основном посвящены женским образам. На то были свои причины. В период «движения 30 мая» Дэчжи работала в женском союзе и имела дело главным образом со студентками, преподавательницами средних и младших школ, с женщинами старшего поколения из образованных семей и другими представительницами мелкобуржуазной интеллигенции. Они часто приходили к нам в дом, я понемногу узнавал их, получая представление об их натурах. В разгар революции в Ухане мне тоже пришлось встречаться с такими женщинами. Общей их чертой является интеллигентность, но характеры их резко отличаются, есть типы, похожие на барышню Цзин, а есть напоминающие барышню Хуэй. Все это нашло воплощение в моих произведениях. Главная героиня повести «Разочарования» — девушка по фамилии Цзин; ее постоянные разочарования отражены в названии повести. Цзин — наивная мечтательница; когда ее увлекла революционная борьба, она преисполнилась верой в победу революции, полагая, что это очень просто — стоит лишь начать, а там можно избежать неудач и поражений, она поддалась пафосу революционного подъема, однако столкнувшись с первыми же трудностями, она опускает руки, ей кажется, что все кончено. Утешение к Цзин приходит в лице командира роты Цяна. Девушка чувствует, что вместе с Цяном она вступила в полную смысла и красоты жизнь. Но ее другу приходится возвратиться на фронт, и Цзин разочаровывается также и в любви. Хуэй не похожа на Цзин, она также пессимистично настроена после поражения революции, теряет надежду на ее удачный исход, колеблется, но не испытывает разочарования; она найдет утешение в том, что будет жить, как ей хочется.

Образ командира роты Цяна отчасти имеет реальный прототип. Им был Гу Чжунци. Кажется, в 1923 году, когда «Сяошо юэбао» уже выходил под редакцией Чжэн Чжэньдо, некто стал постоянно присылать в журнал статьи и рассказы, в которых показывал жизнь низших слоев общества. Этим человеком и был Гу Чжунци. Студент педагогического института Наньтун, он был исключен из учебного заведения за участие в студенческих волнениях. Все члены его семьи отличались упорством: отец жестоко отругал Гу, а тот, собравшись с духом, уехал в Шанхай, работал в порту грузчиком, был разнорабочим и одновременно писал для «Сяошо юэбао». Узнав о его положении, Чжэн Чжэньдо сначала решил рекомендовать Гу Чжунци для работы в редакции издательства Шанъу, но оказалось, что там вакансий нет. Тогда Чжэн Чжэньдо вызвал меня посоветоваться: «Военная школа Вампу как раз начала набор слушателей, может, послать Гу туда на учебу?» Я написал рекомендательное письмо, все вместе мы собрали ему немного денег на дорожные расходы. Было самое начало 1925 года. Уже через две недели он прислал нам письмо, сообщив, что скоро отправляется на передовую. Помню, что тогда я еще написал статью «Сбывшиеся надежды», в которой рассказал читателям о молодом авторе, обладающем богатым опытом в описании жизни низов общества и подающем большие надежды. Больше мы не получали от него вестей. Только в 1927 году в Ухане наш корреспондент неожиданно отыскал меня. Тогда он уже был командиром роты. Гу рассказал, что когда в 1926 году я работал в отделе пропаганды ЦК гоминьдана в Гуанчжоу, он как раз сражался с Чэнь Цзюньмином у Дунчжэна. Тогда Гу был командиром отделения. После завершения дунчжэнской кампании его повысили до командира взвода. Для Северного похода потребовалось доукомплектование в армии, и его вновь повысили — до командира роты. Сейчас Гу состоял в Н-ской дивизии 4-й армии. Я спросил его, что он думает о современном положении. Гу ответил, что совсем не интересуется этим — военный должен только сражаться. «Война — сложная штука, жестокая. Погибнешь — так ладно, выживешь — получишь повышение. Я сам не знаю, когда смерть приму… Поэтому-то и не задумывался до сих пор о современном положении». Я был очень удивлен, как он, писавший в Шанхае столь вдумчивые и острые произведения, мог так измениться! Гу Чжунци поведал мне, что по-прежнему пишет, и передал рукопись стихотворного сборника «Красный свет», попросив меня составить предисловие. Тогда мы с друзьями как раз собирались организовать литературное объединение с символическим названием «Шанъюшэ» («Против течения»), и я привлек Гу Чжунци в качестве одного из организаторов. Гу жил в гостинице, и однажды, когда я пришел к нему, он вдруг пригласил несколько проституток, поговорил с ними о том о сем, а затем отпустил их. В те годы военным запрещалось иметь дела с женщинами легкого поведения. Я поинтересовался у служителя в гостинице, и тот рассказал, что сей постоялец ведет себя так все время: зазывает к себе женщин, беседует с ними, а потом прогоняет, даже не оставляя на ночь. Оказалось, Гу делает это с целью отыскать моральные стимулы их поведения. Итак, Гу Чжунци стал прообразом командира роты Цяна из повести «Разочарования», который олицетворяет разочарование людей своего круга в революции.

Работа над первой повестью заняла у меня менее двух недель, после чего я решил отдать рукопись на прочтение Е Шэнтао. Написанное я заверил псевдонимом «Мао Дунь» («Противоречия»), поскольку прежние псевдонимы — «Сюань Чжу» и «Лан Сунь» — к тому времени использовать уже стало опасно. Почему я взял этот псевдоним, я объяснил в «Послесловии» к трилогии «Затмение», переизданной в 1957 году. Приведу его полностью:

«После «движения 4-го мая» я с каждым днем встречал все больше разных людей, сталкивался с различными событиями. Одновременно до меня стал постепенно доходить реальный смысл ставшего популярным в то время слова «маодунь» — «противоречия». В первой половине 1927 года в Ухане я познал жизнь в еще более широком и глубоком ее проявлении, увидел противоречия не только между революцией и контрреволюцией, но и внутри революционного лагеря. Особенно отчетливо увидел я противоречия, присущие мелкобуржуазной интеллигенции в эпоху больших перемен. Конечно, я не мог не видеть противоречий и в своем образе жизни и образе мыслей. Я встречал также немало людей, в образе мыслей которых, а то и словах и делах было много противоречий, но они не замечали их, выступали с напыщенными речами, поучали других. Я не мог понять этих людей; такое поведение было типичным самообманом, он напоминало мне о поговорке «заткнуть себе уши и украсть колокольчик» — в надежде, что и другие не услышат. Вот главным образом для того, чтобы высмеять интеллигентские привычки, свои и чужие, я и решил выбрать такой псевдоним. Уже позже к первому иероглифу прибавился элемент «трава», и это было весьма неожиданно».

Элемент «трава» мне добавил Е Шэнтао. С самого начала, когда я отдал ему только первую половину рукописи «Разочарований», на следующий день Е Шэнтао уже пришел ко мне. Он отметил, что написано неплохо, а «Сяошо юэбао» как раз недостает подобных материалов, поэтому он собирается поместить повесть уже в девятом номере журнала и сегодня отдал его в набор. «Повесть ведь еще не закончена», — испугался я. «Это не имеет значения, — невозмутимо парировал он. — В сентябрьском номере напечатаем первую половину, а в октябрьском выйдет другая». Далее Е Шэнтао разъяснил, что до выхода девятого номера осталось только десять дней, и уже некогда ждать, когда я закончу книгу. Мне оставалось лишь согласиться. Он добавил, что по псевдониму Мао Дунь можно сразу определить, что это вымышленное имя. Если гоминьдан станет искать автора, ему, как редактору, явно не поздоровится. Вот если к иероглифу «мао» добавить сверху элемент «трава», он превратится в очень распространенную фамилию и не вызовет подозрений. И с этим мне пришлось согласиться. Вот так я и получил псевдоним Мао Дунь.

В начале октября повесть «Разочарования» была закончена. Прочитав с самого начала еще раз, я почувствовал, что композиции произведения недостает стройности, не лучшим образом использован фактический материал. Однако вносить большие исправления уже не представлялось возможным, да и не было особого желания. У меня созрел замысел второй части трилогии — повести «Колебания», но Е Шэнтао предложил мне сначала подготовить критическую статью. Он оказал, что в «Сяошо юэбао» очень не хватает подобных статей, а я, по его мнению, «мастер этого жанра». Е Шэнтао предложил мне написать статью о Лу Сине. Я согласился, тем не менее решив сначала написать статью «О Ван Луяне». Это было много легче, ведь мне впервые приходилось писать о творчестве только одного автора. Взгляды литературных критиков на произведения Ван Луяня были практически схожими, а произведения Лу Синя вызывали в их среде противоречащие оценки, требовали глубокого изучения и осмысления для выработки собственной точки зрения. Поэтому статья «О Лу Сине» появилась несколько позже. Однако в октябрьском номере «Сяошо юэбао» она была напечатана-таки прежде, поскольку Е Шэнтао, с позиции редактора, полагал, что надо отдать предпочтение статье «О Лу Сине», учитывая и то обстоятельство, что тот только что приехал в Шанхай из Гонконга и она как бы приветствовала писателя. Статья вышла под псевдонимом «Фан Би» («Квадратная яшма»), восходящим к моему раннему псевдониму «Сюань Чжу» («Черная жемчужина»). Я не прибег к псевдониму «Мао Дунь», так как многие могли догадаться, кто автор работы. В самой статье я говорил о рассказах и фельетонах Лу Синя. Я писал, что, когда читаешь его рассказы, они вызывают глубочайшее сопереживание:

«Мы печалимся вместе с вдовой Шань, относимся с симпатией к ленивому и беспечному Кун Ицзи, нам уже не забыть сломанного жизнью Жунь Ту, у нас болит душа за тетушку Сянлинь, с замиранием сердца мы следим за авантюрой Айгу, презираем и жалеем Акью… [134] Мы чувствуем, что это исконно китайское, это мысли и судьбы девяноста девяти процентов современного населения страны… На души «сыновей и дочерей старого Китая» давят тяжелым грузом тысячелетние традиции, их бытие отвратительно, жизнь достойна проклятия, но невозможно отрицать само существование, как и нельзя не признать тот факт, что и собственная душа еще не полностью освободилась от гнета многовековых традиций».

Я считаю, что именно здесь кроется причина, почему сборники «Клич» и «Блуждания» вновь и вновь заставляют нас обращаться к ним. Я также отмечал, что все, кому нравятся рассказы Лу Синя, непременно должны прочитать и его фельетоны, так как последние помогают нам более глубоко понять смысл рассказов писателя. Фельетоны Лу Синя полны духа противления и безжалостного разоблачения — «противления всякому угнетению, разоблачения всякой лжи!» В них виден огонь молодости, горящий в груди автора. Они показывают его как прекрасного наставника молодежи, хотя сам он и не признавал этого. Лу Синь никогда не обращался с высокомерными поучениями к молодежи, но всегда находил время, чтобы учить ее, как жить и что делать. Он призывал молодых людей «не бояться говорить, смеяться, плакать, гневаться, драться, чтобы в этом проклятом месте заставить отступить эту проклятую эпоху». Он призывал молодежь отрешиться от старого, стремиться к новому, бороться за существование, а не дрожать за свои жалкие жизни; он учил, что стремление к сытости и теплу еще не означает стремления к роскоши, а распущенность отнюдь не сродни развитию. Лу Синь предупреждал младшее поколение, что надо учиться быть «крепкими», однако не признавал бессмысленных жертв. В своей статье я также отмечал, что все сказанное автором относится и к нему самому: «Честно и непредвзято отрекается от себя». И еще:

«Люди очень разные создания, среди них нет абсолютно святых, но и таких, которые бы до наготы обнажали себя для других в нашем мире, к сожалению, совсем немного. С каменным лицом Лу Синь отрекается от лжи других, и мы не испытываем презрения именно потому, что на полном серьезе он критикует и бичует себя!»

Лу Синь хотя и «не провозглашал самых революционных пролетарских лозунгов», но я чувствовал его «честное сердце, горячее, трепещущее сердце». Перечитывая сейчас статью, понимаю, как недостаточна моя оценка произведений Лу Синя, как поверхностен их разбор, но тем не менее в то время ее называли «сплошной рекламой».

8 октября Лу Синь переехал в переулок Цзинъюн и поселился в доме номер 23, ворота которого были как раз напротив черного хода нашего дома. Через два дня Чжоу Цзяньжэнь вместе с Лу Синем пришли ко мне. Это была моя вторая встреча с этим великим писателем. Первый раз мы виделись год назад, когда он останавливался в Сямэньском университете проездом из Шанхая. Чжэн Чжэньдо «проводил досуг на даче», куда и пригласил Лу Синя отобедать. Я тоже был одним из приглашенных, правда, тогда мы смогли лишь обменяться несколькими фразами. В этот же раз мы говорили намного больше. Прежде всего я попросил у него прощения (приказ о моем аресте был в силе, и хотя я знал, что Лу Синь приехал в Шанхай и, кроме того, проживает со мной на одной улице, однако еще не удосужился навестить его). Лу Синь усмехнулся: «Поэтому-то мы сами и пришли, дабы сохранить твою тайну». Потом я вспомнил о пережитых мною событиях в Ухане, о поражении революции. Лу Синь в свою очередь рассказал, что увидел и услышал за последние полгода в Гуанчжоу, повергнув нас в горестные размышления. Он сделал вывод, что революция, по всей вероятности, идет на спад, и ему непонятно, как можно говорить о продолжающемся подъеме революционного движения. Мой гость добавил, что собирается обосноваться в Шанхае, но больше не будет заниматься преподавательской деятельностью. Он уже обратил внимание на опубликованную в «Сяошо юэбао» повесть «Разочарования» и спросил меня, что я собираюсь делать в дальнейшем. Я отвечал, что думаю писать вторую часть романа, в которой бы отразилась сама революция. Что же касается будущего, то следовало рассчитывать на длительное пребывание в убежище и существование на гонорары.

Вторая часть трилогии получила название «Колебания». Повесть была написана по плану, составленному после серьезного обдумывания. В ней рассказывалось о событиях в уездном городе провинции Хубэй, подчинявшемся правительству Уханя; здесь подразумевался показ хаоса уханьских революционных событий на примере маленького города.

Главное внимание в повести уделено отношению к революции большей части китайского общества в канун решающих революционных событий, их колебаниям вправо и влево, между успехом и поражением. Главным героем повести выступает Фан Лолань — «левый» из гоминьдана, который в результате колебаний приходит сначала к идеологическим противоречиям, потом к растерянности и наконец к полному краху. Другой ведущий персонаж — Ху Гогуан, представляющий прослойку тухао и лешэнь; он проникает в лагерь революционеров, выступая с левоэкстремистских позиций за бурно обсуждавшиеся в то время так называемые «крайние действия», создавая при этом множество себе подобных хугогуанов. Герои повести выделяются в среде коммунистов своим «левачеством», чем серьезно подрывают авторитет партии, порочат саму революцию и неизбежно разоблачают себя — топят революцию в крови. Фактический материал для данного произведения я брал из увиденного и услышанного мной во время работы главным редактором газеты «Ханькоу миньго жибао». Здесь я старался отразить не только чудовищный белый террор в провинции Хубэй, но и достоверно воспроизвести поражение революции и торжество контрреволюции. Я не отходил от правды жизни, не создавал пустых иллюзий. Нет в повести и положительных героев. Я написал лишь о Ли Кэ, о реально существовавшем коммунисте, каких я сам видел немало. Но написав о нем однажды, я уже не возвратился к подобному образу: «Колебаниям» Ли Кэ не был столь необходим, вину, за поражение революции должны были нести Фан Лолани.

Повесть была в наборе почти полмесяца. Она получилась больше первой части — около ста тысяч знаков. Дождавшись, когда произведение будет закончено, Дэчжи и мать занялись подготовкой к встрече Нового года.

Написав «Колебания», я дал себе возможность немного передохнуть — подготовил несколько статей по искусству, рассказов, исследований в области народных сказаний, а также перевел с новогреческого рассказ Паламаса «Смерть человека». Среди статей по искусству были написаны «Критическая биография Ибаньеса», «Критическая биография Паламаса», «Основы изучения художественной прозы», последняя из которых представляла из себя переделанный и дополненный вариант ранее опубликованной статьи «К проблеме персонажей». Что касается работ в области сказаний, то теперь кроме статьи, написанной в 1926 году, которая называлась «Основы изучения сказаний», я подготовил еще пять статей, в том числе «Природа в сказаниях», «Значение и виды сказаний». Кроме этого я написал свой первый рассказ «Творчество».

Публикацией рассказа «Творчество» я преследовал определенные цели. В то время стали появляться рецензии на повесть «Разочарования», большинство из них были хвалебными, в других она подвергалась критике, иногда очень резкой. Критики считали, что тон всей повести очень пессимистичен, везде одни только разочарования, почти нет никакой надежды на революцию. Это критическое замечание абсолютно верно. Но все же это совсем не главное в моем произведении. Полное поражение революции повергло меня в шок, и я действительно не знал, по какому пути должна идти революция в дальнейшем, но я совсем не имел в виду, что на этом она должна закончиться. Я трезво оценил события в Ухане, полагая, что ураган уже прошел, не разрешив, однако, ни одного социального противоречия, вызвавшего его. Китай по-прежнему оставался империалистическим государством с феодальным режимом и властью в руках милитаристских группировок. Обновился только глава этой огромной страны — этот пост занял Чан Кайши. Поэтому революция непременно должна была прийти вновь. В 1921 году, когда образовалась Коммунистическая партия Китая, в ее рядах состояло всего чуть более пятидесяти человек, в 1927 году в ней уже насчитывалось пятьдесят тысяч членов — разве можно было говорить о неудаче коммунистов, о том, что они больше не поднимутся? История Китая сохранила свидетельства о бесчисленном количестве крестьянских восстаний, а разве крестьянское движение 20-х годов нашего века под руководством компартии не сможет вновь встать на ноги, едва столкнувшись с неудачей? Вряд ли кто мог в это поверить. Конечно, оказавшись на подъеме, революция могла опять потерпеть поражение, но в конечном итоге победа все равно бы осталась за ней. Чтобы оправдаться и разъяснить свою позицию, я и написал рассказ «Творчество». Мне пришлось впервые писать произведение малой формы, использовав для этого «правило трех единств» классической европейской драмы. Сюжет развивается утром в течение часа, место действия на всем протяжении рассказа одно — спальня. Героев всего двое: Цзюньши и его жена Сяньсянь. Цзюньши — «прогрессивная личность», «творец», то есть идейный наставник своей жены; Сяньсянь — «творима», она одна из бесчисленных китайских женщин, связанных многочисленными наставлениями. Но однажды «творчество» дало свои плоды, ее узы распались, а прогрессивные устремления превзошли ожидания Цзюньши, и Сяньсянь без раздумий устремилась вперед. В конце рассказа она просит служанку передать мужу, что она уйдет первой, а он должен догонять ее, если хочет. Я вкладывал в произведение следующий смысл: революция развивается, и ее уже не затормозить, она должна двигаться только вперед, и пусть там революцию ожидают многие неудачи — никакая сила не в состоянии остановить ее на этом пути. Точно так же, по моему мнению, идет процесс пробуждения угнетенных. В «Творчестве» нет пессимистических красок. Сяньсянь «ушла первой», она надеется, что Цзюньши «догонит». Рассказ не дает ответа на вопросы, предоставляя самим читателям дать его.

С той же целью — чтобы мои мысли были более понятны, — когда повесть вышла отдельным изданием, я написал на титульном листе строки из «Лисао»:

Через два года, когда все три части романа вышли единым изданием, я вновь сделал надпись на титульном листе книги, которую назвал «Затмение». Название говорило о том, что все в книге временно, как и затмения солнца и луны, — вечен только свет этих огромных светил. Так и революция — неудачи временны, а победа неизбежна. На титульном листе романа «Затмение» я написал следующее:

«Огонь жизни еще пылает в моей груди, весенние силы еще бурлят в моих артериях, мой взгляд еще полон внимания, мой мозг еще в состоянии работать, в состоянии думать, и наверняка еще будет шанс воздать горячо любимым читателям и миллионам бойцов всего мира. Назойливые звуки не смогут отвлечь, а лишь закалят меня».

Примерно в конце 1927 года было основано общество «Тайяншэ» («Солнце»). В это же время активизировало свою деятельность общество «Чуанцзаошэ» («Творчество»). «Солнце» выпускало журнал «Тайян юэкань» («Литературное обозрение общества „Солнце“»), а «Творчество» издавало «Вэньхуа пинлунь» («Критические статьи по литературе и искусству») и «Чуанцзао юэбао» («Литературное обозрение общества „Творчество“»). В журналах пропагандировались идеи революционной литературы, и за период чуть более года они действительно сумели влить живительную струю в литературные круги, прежде погруженные в полное молчание. Кроме всего, общества сыграли важную роль в распространении начальных знаний теории марксизма в области литературы и искусства. Просмотрев первый номер «Тайян юэкань», я очень обрадовался, обнаружив, что все мои братья, кто, отложив кисть, год назад взялся за оружие, вновь продолжили борьбу с кистью в руках. Я не был знаком с Цянь Синцунем, но хорошо знал Цзян Гуанцы по университету в Шанхае. Кстати, он, кроме того, в свое время выступал организатором литературного общества вместе с моим братом Шэнь Цзэминем. Обрадованный, я опубликовал статью «Приветствую солнце», вышедшую в журнале «Вэньсюэ чжоубао» («Литературный еженедельник») 8 января 1928 года. В ней говорилось:

«Я от всего сердца желаю «Солнцу» взойти повыше, озарить лучами всю округу, я расскажу о нем всем людям, стремящимся к свету».

Возвращаясь к статье Цзян Гуанцы, опубликованной в первом номере журнала, нельзя не отметить некоторые спорные места. К примеру, мне казалось, будто автор только себя считает «революционером», отбрасывая идеи «старых писателей», крайне резко выступая при этом и в отношении толкования революционной литературы. В статье я подчеркивал:

«Литература и культура — многоплановы, так же как богата и сама социальная действительность. Поэтому революционная литература есть тоже многоплановое явление. Мы не можем утверждать, что литература, в которой воплощается низший класс, является истинно революционной, как мы не можем утверждать и того, что социальной действительностью является лишь жизнь рабочих и крестьянских масс».

В статье Цзян Гуанцы фактически не признается, что все нетрудящиеся массы — пусть они выступают за революцию или даже против нее — тоже становятся объектом внимания революционной литературы. Если следовать логике автора, наша революционная литература должна была «вступить на однообразный, узкий путь». Я также полагал, что если писатель обладает «жизненным опытом», это не значит, что он в состоянии написать хорошее произведение.

«Я ни в коем случае не отвергаю молодое поколение писателей, обладающих таким жизненным опытом и выдвинувшихся на подъеме революции, я лишь выражаю надежду, что они прежде основательно освоят свой опыт, из которого надо взять практическую сметку и духовное начало, и уже потом примутся за создание художественного произведения».

Эти размышления отразили мои собственные сомнения по поводу некоторых противоречий развития литературы того времени. Возможно, я потому и подписал статью псевдонимом «Фан Би», чтобы не привлечь к ней внимания общества «Солнце». Однако моим сомнениям не суждено было рассеяться: через месяц с небольшим «Творчество» и «Солнце» начали нападать на Лу Синя. Они говорили, что тот «пьяными глазами смотрит на мир людей из окон темного кабачка», утверждали, что «уже миновала эпоха Акью», а «сам Лу Синь исчерпал себя», вплоть до того, что называли Лу Синя «наставником из Шаосина», «феодальным последышем», «лучшим глашатаем» капитализма, «двуликим контрреволюционером» и т. д. В то же время «Творчество» и «Солнце» публиковали нечто, названное ими пролетарской литературой. Но герои их произведений не имели крови и плоти, на что Лу Синь замечал: они «настолько неприглядны, что не годятся даже для материала газетных статей». Юй Дафу в свою очередь называл их «революционной рекламой».

Я не принимал участия в полемике между Лу Синем и обществами «Творчество» и «Солнце», так как в самый разгар этой борьбы был погружен в написание третьей части трилогии — повести «Поиски», после завершения которой сразу уехал в Японию. И только статьей «От Гулина до Токио», подготовленной вдали от родины, я, можно сказать, принял некоторое участие в полемике.

Повесть «Поиски» я начал в апреле и закончил в июне. Первоначально я собирался написать о молодых интеллигентах, которые прошли через разочарования и колебания в революции и вновь зажгли факел надежды, отправившись на поиски света. Здесь же мне хотелось рассказать и о настроениях в обществе «Творчество». Однако в процессе работы над повестью я все больше заражался пессимистическими настроениями. Мне приходилось слышать множество новостей, приносимых Дэчжи или нашими друзьями, тяжелых, горестных, удручающих. Это были последствия тяжелого урона, нанесенного «левыми» авантюристами, действовавшими под лозунгом непрерывного нарастания революции. Я беседовал с Лу Синем по поводу революционного авантюризма: нам обоим оказалась непонятна теория «непрерывного нарастания революции». В начале 1928 года я написал эссе «Сон под плотной пеленой инея» («Вэньсюэ чжоубао», № 302), в котором с помощью символов пытался отразить неудачи революции и собственное отношение к этому. Я выразил это как «беспорядок», подчеркнув «непонимание» и «неприятие», в завершение я поставил вопрос: «Когда же небо станет ясным?» Но пришел апрель, за ним май, а я был абсолютно подавлен такими безрадостными новостями, что и повлияло на изменение первоначального плана повести.

16 июля того же года в статье «От Гулина до Токио» я предельно ясно выразил собственное настроение:

«В то время я пребывал в депрессии, мое состояние могло измениться в мгновение ока — то вдруг я взлетал, пылая жаром, то неожиданно падал, превращаясь в лед. Это происходило потому, что тогда я часто встречался со старыми друзьями, узнавал неприятные новости — даже если ты не отступишь перед силой, то «стремление к недостижимому» наверняка повергнет тебя в разочарование. Все это в будущем, очевидно, станет понятным для некоторых. А сейчас это-то и внесло в мое произведение пессимистические тона, перемешав их с горькой обидой и неподдельным возмущением. Вот потому «Поиски» и предстают таким смешанным, сумбурным началом».

«Стремление к недостижимому», о котором здесь говорится, есть не что иное, как путчизм Цюй Цюбо. И в статье «От Гулина до Токио» я еще раз привел аргументы, пытаясь разъяснить собственную позицию, которой я придерживался в то время.

«Я признаю, что основа моего крайнего пессимизма во мне самом, и хотя в книге (то есть в повести «Поиски») молодежь предстает не удовлетворенной действительностью, находится в угнетенном настроении, ищет выход из создавшегося положения, — это представляется объективным процессом. Если сказать, что мои взгляды порочны, тогда почему не считается порочным биться о стекло, как муха? Если сказать, что я пассивен, не могу указать выхода, — я готов это признать; но не могу поверить, что стань я граммофоном, постоянно твердящим: «Вот выход, идите сюда!», это что-нибудь изменит или будет иметь значение для успокоения совести. Я не могу вывести своих героев из тупиковой ситуации, потому что не хочу идти на сделку с совестью, произнося слова, в достоверность которых не верю сам. Кроме того, я не гений, чтобы увидеть верный выход и направить к нему других. Некоторые говорят, что это мои собственные колебания. Не хочу с ними спорить. Думаю, у меня-то как раз не было колебаний — я с самого начала не одобрял «выход», о котором уже более года трубят многие. Такой «выход» равносилен «тупику» — разве уже сейчас это не стало столь очевидным?»

Позже это высказывание было использовано обществом «Творчество» для нападок на меня. Один из его членов заявил:

«Разве китайская революция зашла в тупик? Совсем нет, она находится на новом подъеме и отнюдь не движется в тупик… Если утверждать, что это и есть безвыходное положение, тогда нас самих можно называть буржуазией».

Как видно, он сам как раз и был той самой «мухой», глубоко зараженной ядом авантюризма.

Вскоре до меня дошли вести о состоявшемся в Москве VI съезде КПК, который подверг критике и выправил левацкий курс Цюй Цюбо. Эти новости мне уже передали не по партийной линии, так как после моего отъезда в Японию я прервал связи с партгруппой. Я догадывался, что статья «От Гулина до Токио» дала некоторым партийцам повод считать, будто я переметнулся в лагерь буржуазии, и поэтому избегать встреч со мной. Между прочим, уже в 1931 году, когда Цюй Цюбо скрывался у меня дома, я рассказал ему об этом, выразив надежду, что мои связи восстановятся. Он возражал: вышестоящие органы не дали ответа, а сам он выбит из колеи линией Ван Мина и бессилен что-либо предпринять. Цюй убеждал меня спокойно заниматься творчеством, приводя в пример Лу Синя.

Однажды, уже после того, как повесть «Поиски» была закончена, ко мне заглянул Чэнь Вандао. Во время непринужденной беседы он попутно заметил, что я очень долго не покидаю пределов своего дома, что заметно сказалось на моем состоянии. Сейчас очень жарко, и постоянное пребывание в помещении, по его мнению, может привести к болезни. «Раз уж ты, — продолжал Чэнь, — говоришь, что для смены климата надо ехать в Японию, что тебе мешает сделать это, сменить обстановку, подышать свежим воздухом?» Его слова показались мне разумными. В то время обмен между Китаем и Японией был весьма прост — не требовалось даже паспорта. Однако я боялся, что ничего не смогу понять по-японски, будет очень трудно. Чэнь вдруг вспомнил: «У Шуу в Токио уже полгода, она сможет принять тебя». У Шуу была подругой Чэнь Вандао, я не раз встречался с ней в Шанхае. В итоге я все же решился поехать в Японию. Чэнь Вандао вызвался купить мне билет на пароход и обменять деньги, пока Дэчжи стала спешно собирать дорожные вещи.

В конце июня, перед самым моим отъездом, как-то ночью ко мне пришел Чэнь Дусю. Мы не виделись уже довольно долго. Примерно полгода назад ко мне заглянул один из друзей Чэнь Дусю; он выяснил, что я скрываюсь дома и живу только на гонорары от своих произведений, — так к Чэнь Дусю попал мой адрес. Когда Чэнь Дусю постучал в дверь, Дэчжи открыла, приглашая гостя в дом. Мы присели, жена принесла чай, попутно собираясь спросить Чэня, по какому делу тот пришел. Но гость, опередив, отвечал: «Сейчас я занимаюсь поисками звуков древнекитайского языка, сохранившихся в современных говорах разных провинций. Думаю собрать материал для написания исследования «Комментарии к истории письменности», продолжив изыскания Гу Тинлиня». Затем я спросил, что он думает по поводу современной ситуации в стране. Он отвечал, что его сейчас не так интересует политика, как фонетика. Я настаивал: «Как ты считаешь, долго ли сможет продержаться власть Чан Кайши?» Тяжело вздохнув, он отвечал: «Сначала милитаристские группировки — чжилийская, аньфуистская и фэнсийская — вели борьбу в течение восьми лет, ослабляя друг друга, потом революционная армия гоминьдана смогла осуществить удачный поход на север. Сейчас Чан Кайши проводит реорганизацию местных воинских формирований, но, боюсь, ему этого не осилить — они вновь схлестнутся между собой, попусту растрачивая силы друг друга. Это, считай, продлится еще лет восемь. А тут и коммунисты готовятся к реваншу…» Я прервал собеседника: «А как насчет вторжения извне?» Он отвечал, что среди приближенных Чан Кайши есть и прояпонская, и проанглийская, и проамериканская фракции, которые уравновешивают друг друга, поэтому иностранное вторжение пока что маловероятно. Он добавил, что идет ли речь о внутренней обстановке или международных делах, необходимо опираться на более подробную информацию. Он же находится в тихом месте, куда не доходят новости, поэтому все только что сказанное им относится к прошедшему времени. Сейчас, очевидно, обстановка изменилась. Было около одиннадцати часов, Чэнь собрался идти. Дэчжи остановила его: «В это время все обычно выходят гулять во двор. Если ты выйдешь от нас, то можешь привлечь внимание. Лучше уж оставайся на ночь». Он засмеялся: «Можно и так». Чэнь Дусю поднялся, прошел в дальний конец коридора и, вдруг остановившись, сказал: «Лучше соблюсти осторожность» и, указав на лежанку в комнате: «Здесь я проведу ночь». Обычно на лежанке спала служанка, которую я отпустил после возвращения из Гулина. Сейчас она пустовала, застеленная покрывалом. На другой день рано утром, пока я еще спал, он ушел. Больше Чэнь не приходил, лишь прислал раз письмо, сообщая, что разыскал носителя подлинного шанхайского диалекта и отыскал древние произношения в современном языке. Чэнь Дусю и позже продолжал заниматься своей книгой, даже в гоминьдановской тюрьме. Рукопись была закончена только во время антияпонской войны в уезде Цзянцзинь провинции Сычуань. Тогда же издательство Шанъу дало согласие на издание книги, но в апреле 1942 года Чэнь Дусю умер, а управляющий делами издательства Ван Юньу, получив рукопись книги от родственников покойного, так и не приступил к ее изданию.

 

БЕСПОКОЙНЫЙ СВЕТ «МАЯКА»

7 июля 1937 года считается сейчас днем начала антияпонской войны. Однако тогда, после инцидента на мосту Лугоуцяо, люди совсем не сознавали, что он и послужит началом священной борьбы против японских агрессоров; многие думали, что это лишь одна из очередных провокаций империалистов со времени «событий 18 сентября» и, в свою очередь, очередная демонстрация капитулянтской политики правительства Чан Кайши. Ни для кого не было секретом, что, несмотря на стремление правительства всячески поднять дух народа, на севере страны японцы получили отпор только со стороны 29-й армии Сун Чжэюаня, а непосредственно подчиненная Чан Кайши центральная группа войск строго соблюдала «соглашение Хэ Инцинь — Умэдзу», находясь на южном берегу Хуанхэ и не смея шагу ступить за дозволенный рубеж.

Военные, разбирающиеся в обстановке, не без оснований возлагали надежды на переговоры между КПК и гоминьданом, проходившие в середине июля в Лушани, надеясь, что коммунисты убедят Чан Кайши поставить во главу угла интересы нации, пойти на коренные изменения политического курса, воплотить в жизнь обещания, данные им в канун «Сианьских событий».

Солдаты и офицеры в массе своей отнюдь не желали сдаваться врагу; полные справедливой ненависти к завоевателям, они ждали приказа, чтобы ринуться в бой.

К 30 июля пали Бэйпин и Тяньцзинь! Японские полчища непрерывным потоком хлынули в Северный Китай, минуя Шаньхайгуань! Однако дверь к мирным переговорам между КПК и гоминьданом по-прежнему была приоткрыта.

Все чувствовали, что назревают серьезные события — приближалось 13 августа — захват Шанхая японской армией.

Еще с 10 августа толпы беженцев потянулись из Чжабэя, Хункоу и Яншупу в направлении районов иностранных концессий. Двенадцатого числа Дэчжи неизвестно откуда принесла известия, что, если случится война, «японские черти» начнут вторжение по вполне определенным маршрутам, проходящим по районам, которые уже покинуты местными жителями, направившимися в иностранные концессии города. Местечко Синьицунь, где мы проживали, находилось как раз в таком районе. «Мы едем или нет?» — спросила Дэчжи. «Японцам сейчас очень нужно заручиться поддержкой Англии и Франции, поэтому они не станут предпринимать опрометчивые шаги в отношении их, — рассмеялся я. — Нам же еще нужно вывезти партию книг, отданных на хранение в главную типографию издательства «Каймин шудянь», что в районе Хункоу. Они наверняка пропадут, если начнется война». На это Дэчжи заявила: «Возьмем с собой одну-две тысячи книг и пять-шесть чемоданов из фанеры. Ладно… пойду все-таки за транспортом, а ты занимайся своими делами». Вот так мы и отправились каждый по своим делам.

Я пошел искать Фэн Сюэфэна, а потом мы вдвоем приняли участие в собрании, организованном Цзоу Таофэнем и Ху Юйчжи. Цзоу Таофэнь совсем недавно вышел из тюрьмы, куда был заключен как один из «Семи лидеров» Ассоциации национального спасения. Собрание прошло в очень приподнятом настроении. Все были единодушны: священная антияпонская война неизбежна, а прихвостням империализма ни при каких условиях не удастся повернуть вспять колесо истории. С этого момента, уверяли присутствующие, работа по спасению страны обязательно преодолеет кризисное состояние, причем и нам пора прекратить делать ставку на гоминьдановскую администрацию, а напрямую идти в массы и — агитировать и организовывать. В этом же русле следовало вести культурно-пропагандистскую работу. Однако такая постановка вопроса требовала прежде всего получения правого статуса в правительстве страны. Собравшиеся считали, что «политика правительства», заключающаяся, с одной стороны, в допущении идеи мирных переговоров, а с другой — в попытке подмять под себя все антияпонское движение, с самого начала была обречена на провал. В области издательской деятельности некоторые предлагали идти по пути усиления существующих крупных журналов, таких, как «Вэньсюэ» («Литература»), «Чжунлю» («Поток»), «Ивэнь» («Переводная литература»). Ху Юйчжи заметил, что лишь начнется война, и все журналы скорее всего будут закрыты — после 28 января. Такой опыт уже имелся. Мы должны были прежде всего выработать тактику на случай чрезвычайных событий. По мнению Цзоу Таофэня, солидные издания совсем не подходили для того бурного времени. Он считал, что надо вести работу по созданию мелких печатных форм, как-то: ежедневных, трехдневных и еженедельных изданий. Я предложил возродить журнал «Шэнхо синцикань» («Жизнь»), изменив лишь название. Идея всем понравилась, можно было немедленно начинать подготовительную работу. Кроме этого, высказывалось пожелание об организации изданий по литературе и искусству, а также газет и журналов общего характера.

Как заведенный, я без отдыха пробегал весь день, только под вечер вернулся домой. Здесь я узнал, что Дэчжи не удалось ни нанять транспорт, ни приобрести фанерные чемоданы. «Рикши заламывают страшные цены, простых тележек уже совсем нет, — объяснила жена. — Еще три дня назад все разобрали, а чемоданов из фанеры не было уже давно». Правда, потом Дэчжи призналась, что все-таки договорилась с одним рикшей и успела отвезти к родственникам два кожаных чемодана с вещами на территорию иностранной концессии.

В девять часов утра 13 августа пронесся слух, что в районе Чжабэя началась стрельба. Я выбежал на улицу, пересек реку Сучжоу (на южной стороне моста отряды торговцев из концессии уже успели навалить мешки с песком и выставить караул, но пройти по мосту пока было можно) и поспешил по направлению к типографии издательства. Я хотел попытать счастья, выяснить, можно ли как-нибудь перевезти мои книги или хотя бы их часть. Еще более важным для меня было понять, действительно ли уже начались военные действия. На улице Хайнинлу я был остановлен: здесь могли проходить лишь грузовые машины по спецразрешениям, они привлекались большей частью для перевозки сырья и оборудования демонтируемых предприятий. На перекрестке скопилось множество народу. Многие, как и я, хотели забрать свои вещи, но большинство, кажется, вышли просто поглазеть на происходящее. Вытянув шеи, они смотрели вдаль, где уже поднимался столб дыма, гадая, на каком складе вспыхнул пожар. Вдруг, услышав звук пулеметной очереди из парка Хункоу, людские массы встрепенулись, радостно запрыгали, захлопали в ладоши, словно случилось радостное событие.

Вечером зашел Чжэн Чжэньдо. Он принес надежные вести из городской управы: там приняли решение об открытой политике в отношении народных движений за освобождение родины. Любым организациям подобного толка теперь достаточно было лишь зарегистрироваться в управе и можно было начинать деятельность. Он также сообщил, что журнал «Вэньсюэ» скоро прекратит существование.

14 августа, в субботу, как обычно, состоялся товарищеский ужин. Словно подозревая, что это может быть последней предвоенной встречей, не сговариваясь, пришли все. Количество народу превысило все ожидания — пришлось дополнительно накрыть целый стол. Большинство уже знало, что городская управа сняла запрет на деятельность за освобождение родины, поэтому разговор за столом шел вокруг дальнейших задач деятелей литературы и искусства. Я считал, что в столь значимое время мы все должны быть готовы взять в руки оружие, однако сейчас мы не требовали от писателей и деятелей искусства менять кисть на винтовку — во время антияпонской войны фронт литературы и искусства был не менее важен, чем поле брани. Нашим оружием была кисть, мы должны были отразить ею героизм наших солдат в антияпонской войне, призвать четыреста миллионов соотечественников к защите родины, разоблачить подлую сущность предателей и вражеских прихвостней. Наше рабочее место не должно ограничиваться только кабинетными покоями, наш пост — на передовой, в группах художественной самодеятельности, передвижных театральных труппах, на заводах и т. д. Таким образом, нам необходимо влиться в бурный поток современности, нести литературу и искусство в массы, помогать им осознать значимость народного сопротивления, создать, по сути, новый облик литературы и искусства освободительной борьбы. Что касается массовых изданий, все понимали, что, независимо от прекращения или продолжения выпуска таких крупных журналов, как «Вэньсюэ» или «Чжунлю», нам необходимо срочно наладить выпуск издания малой формы, которое бы отвечало требованиям времени и могло максимально быстро донести клич литераторов. Меня посчитали нужным поставить во главе такого издания.

Я не мог пренебречь доверием друзей. В тот же вечер я предложил Фэн Сюэфэну отыскать Ба Цзиня, который полностью поддержал идею организации подобного периодического издания. Он сказал, что издательство «Вэньхуа шэнхо» («Культурная жизнь») уже решило закрыть журнал «Вэньцун» («Литературный сборник»), а Шанхайская издательская компания также прекратила выпуск журналов «Чжунлю» и «Ивэнь». В то время сложилась поистине парадоксальная ситуация: началась война, а литературный фронт трещал по швам! В таком положении он никак не мог себя проявить, а потомки наверняка во всем винили бы нас. Все издательства готовились к переезду, сбывали остатки, свертывали деятельность, а поэтому не могли взять на себя издание новых книг и периодики. Оставалось одно: на свои средства приступать к организации такого рода изданий. Хорошо еще, что мелкие еженедельники не требовали больших финансовых затрат: выпустил номер — если спрос велик, можно отпечатать дополнительный тираж. Фэн Сюэфэн тогда сказал: «Это очень хороший способ. Почему бы нам не начать эту работу при поддержке сотрудников этих четырех изданий — «Литературы», «Потока», «Литературного сборника», «Переводной литературы»? Почему бы нам не найти в них финансовую опору? Можно пойти еще дальше: писать без выплаты вознаграждения. Что касается будущего названия, мы уже обдумали — для начала вполне подойдет «Нахань» («Клич»). Написание слова к читателям по поводу выхода первого номера я беру на себя. Сейчас же прежде всего надо спросить согласия редакторов этих журналов Ван Тунчжао, Ли Левэня, Цзинь И и Хуан Юаня».

Вечером я отправился домой к Ли Левэню. На другой день отыскал Ван Тунчжао в издательстве «Вэньсюэ». Тот как раз собирался передавать гранки журнала Фу Дунхуа. Прежде Фу, прослышав, что «Вэньсюэ» будет закрыт, решил сам продолжить его выпуск, выпросив у прежних издателей готовые гранки. Ван Тунчжао и Ли Левэнь поддержали предложение о совместном издании еженедельника «Клич» на средства сотрудников. Затем я предложил, чтобы каждый из редакторов подготовил статью для первого номера журнала.

Из издательства я направился к Чжэн Чжэньдо, где застал Цзоу Таофэня. Услышав о предложении подготовить статьи для первого номера «Клич» без вознаграждения, они рассмеялись: «Мы сами как раз собирались просить тебя написать статью таким образом». Оказывается, Цзоу уже начал издавать журнал «Канчжань» («Война сопротивления»), а также помогал в подготовке небольшой газеты «Цзюван жибао» («Спасение родины»). За последние несколько дней, по мнению Цзоу, огромный размах приобрело народное движение сопротивления, но организации движения еще не имеют единого центра и руководства; таким образом, они пока еще очень слабы и разобщены, а порой попадают под влияние официальных органов, что лишает их определенной доли самостоятельности. Исходя из таких соображений, они решили учредить Шанхайскую ассоциацию литературы и искусства по спасению родины, взяв за прототип ранее созданный Государственный комитет по спасению родины. Основной задачей такого органа как раз и стала бы консолидация массовых организаций сопротивления и всех патриотических сил. Все надо было делать очень быстро, поэтому они уже внесли мое имя в списки учредителей, решив, что я не буду против. Газета «Цзюван жибао» будет органом Комитета, председателем — Го Можо, главным редактором — Ся Янь, а я утвержден одним из членов редколлегии. Журнал «Канчжань», выходивший с периодичностью в три дня, поручили редактировать мне. Первые номера изданий было решено подготовить в течение одной недели. Главной же задачей литературных кругов по-прежнему оставалось издание журнала «Клич». Я придерживался того мнения, что первый номер должен выйти в течение ближайшей недели.

Во второй половине дня позвонил Ба Цзинь: редакторы Цзинь И и Хуан Юань поддерживают наше предложение. Он настаивал на немедленном созыве совещания учредителей. На следующий день Ба Цзинь и я приняли четырех редакторов; мы обсудили направление редакторской работы, вопросы печати, обеспечения бумагой и наконец утвердили название нашего издания — «Клич». Я повторил свое предложение о подготовке каждым из присутствующих по небольшой, около тысячи знаков, статье. Ба Цзинь, как оказалось, со своей стороны, успел привлечь к написанию статей молодых критиков Ху Фэна и Сяо Цяня, разумеется, на добровольных началах. В тот же день вечером под пушечную канонаду я написал статью — посвящение «Стой на своем посту» для первого номера. В ней говорилось:

«Китайская нация полна гнева! Дочери и сыновья, займите свои места в строю! Взгляните вперед! Там огонь, кровь, боль, трагедия уничтожения одних другими; но в огне, крови и боли утрат есть свет и радость рождения, свобода китайской нации!»

Наконец — 25 августа — вышел первый номер журнала «Клич». Он представлял из себя тонкую брошюру в 1/32 печатного листа, стоимостью всего два фэня. На титульном листе выделялся заголовок: «Выпуск издательств „Литература“, „Проза“, „Поток“ и „Переводная литература“». Здесь же я написал обращение:

«Военные действия развернулись в Шанхае. Журналы «Литература», «Литературный сборник», «Поток», «Переводная литература» издавать стало более невозможным. В это чрезвычайное время главы этих известных изданий решили выпускать совместный журнал: он поднимет дух бойцов передовой, наполнит гневом сердца народных масс в тылу, сольет воедино все силы для отпора врагу. Всех единомышленников приглашаем принять участие в оформлении и написании материалов для нашего журнала. Само издание существует целиком на средства вышеупомянутых учредителей, а поэтому зиждется на началах бескорыстия. Что касается тех, кто готов присылать статьи, то кроме экземпляра газеты, вознаграждение не гарантируется».

Хотя воззвание и не предполагало выплату гонораров за публикации, от предложений не было отбоя. Второй номер, как и первый, поместил работы только основателей журнала полностью на безвозмездных началах. А вот уже третий — «Маяк» — главным образом состоял из статей наших добровольных корреспондентов.

Почему же уже третий номер стал называться «Маяком»? С этим связана целая история. Примерно а двадцатых числах августа на улицах города стали во множестве появляться массовые издания, привлекшие читателей своей антияпонской направленностью. Особенный интерес вызвали журнал «Освобождение» от 20 августа, газета «Спасение родины» от 24 августа и еженедельник «Клич» от 25 августа. Однако 29 августа, уже после выхода второго номера «Клича», муниципалитет иностранного сеттльмента наложил арест на ряд изданий, в число которых попали все три вышеупомянутые. Я тут же бросился в здание муниципалитета, где заявил протест о незаконности подобных действий. Там мне продемонстрировали официальное распоряжение управления цензурой печати гоминьдана по городу Шанхаю. Документ гласил, что ряд городских изданий подлежит немедленному закрытию. Мы были страшно разгневаны. Оказалось, что разрешение правительства на развертывание широкого народного фронта по борьбе с захватчиками на деле было пустой химерой! Некоторые призывали к немедленному свержению гоминьдановских властей, вставших на путь позора, и к установлению общественного управления. Другие, подумав, утверждали, что это может быть происками отдельных твердолобых личностей, а поэтому предлагали сначала подать петицию вышестоящим органам. В конце концов было решено прежде попытаться выяснить все, не прибегая к крайним мерам. Итак, Цзоу Таофэнь, Ху Юйчжи, Чжэн Чжэньдо и я составили коллективную телеграмму в ЦИК гоминьдана лично министру пропаганды Шао Лицзы, выступив против подобных действий, которые подрывали силы сопротивления и авторитет самого правительства, и потребовали немедленного их пересмотра. Наша телеграмма была отправлена 31 августа, а уже 3 сентября из социального бюро при городской управе были доставлены телеграмма и письмо министра. В телеграмме сообщалось: «Уведомление в управление цензурой печати уже послано, вам же надлежит поскорее зарегистрироваться». В письме была прислана копия ответной телеграммы из управления цензуры, к которому была приложена записка. «Это недоразумение, — говорилось в ней. — Мы не посылали официального распоряжения в полицейское управление муниципалитета с требованием закрытия «Освобождения» и других изданий. Мы лишь отправили туда список печатных изданий, которые прошли регистрацию и проверку, с требованием, чтобы полиция не чинила никаких препятствий таким издательствам. Там же решили закрыть все газеты и журналы, которые оказались не внесенными в список». Это поистине было коварство, исключительно подлое и низкое коварство! Наверняка именно они приказали полиции закрыть печатные органы, а потом и всю ответственность взвалили на нее. Шао Лицзы, конечно, видел весь фарс, разыгрываемый ими, но в письме нам он написал только следующее: «Получил письмо из управления, ваше сообщение вполне резонно и абсолютно верно». Кроме этого, потребовал от нас «скорейшей регистрации, в которой соответствующие отделы окажут необходимую помощь». Шао Лицзы был нашим старым другом, поэтому мы чувствовали всю горечь даже такого письма. Обстоятельно обсудив все за и против, мы решили сделать дальнейший шаг — по совету Шао Лицзы, соблюсти необходимые формальности, отправившись в социальное бюро для регистрации.

Как раз тогда в адрес «Клича» стало раздаваться множество нелестных оценок. Многие считали, что в столь значимую эпоху для литератора совсем недостаточно лишь «криком» поднимать дух народа. Поэтому мы решили сменить название издания. Однако в обычной ситуации было бы не совсем хорошо изменять его лишь после выхода двух номеров журнала. Но сейчас, поскольку уж все равно было необходимо пройти регистрационные формальности, решили изменить название на «Маяк». Подумав, договорились в первом номере журнала вновь уточнить выпускающих, потому на первом листе написали: «Редактор — Мао Дунь, издатель — Ба Цзинь». Когда пал Шанхай, «Маяк» «переехал» в Гуанчжоу — правда, здесь выпускающие поменялись местами: «Редактор — Ба Цзинь, издатель — Мао Дунь». На самом деле в октябре месяце я покинул Шанхай, а редактором практически был один Ба Цзинь. И в Гуанчжоу свои обязанности издателя я исполнял лишь номинально — тогда я уже уехал в Сянган, где редактировал журнал «Канчжань вэньи» («Литература и искусство войны сопротивления»).

 

В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

5 декабря 1946 года в три часа пополудни «Смольный» медленно отошел от причала. Я стоял на верхней палубе корабля и не без грусти провожал взглядом проплывавший мимо шанхайский пейзаж.

«Смольный» главным образом предназначался для перевозки грузов. В то же время он мог брать на борт и некоторое количество пассажиров, которые размещались в каютах первого и второго класса. Корабль был невелик, около 5500 тонн водоизмещением, тем не менее пассажирская палуба была обставлена просто великолепно: здесь была отличная комната для отдыха, курительная, столовая, библиотека и демонстрационный зал. Мы с Дэчжи заняли двухместную каюту первого класса. Рядом с нами поселился третий секретарь посольства СССР в КНР, прекрасно говоривший по-китайски и любезно согласившийся сопровождать нас до самой Москвы. Кроме нас на корабле ехали дипломатические работники и военные советники из Советского Союза, а также несколько семей из Чехословакии и Югославии, возвращающиеся на родину через СССР.

В первые двое суток море казалось спокойным, а потом не на шутку разыгралось. Целую ночь напролет раздавался вой ветра, корабль бросало вверх и вниз, волны что есть силы били в стекло, а стулья в каюте прыгали, как резвые лошадки. Всю ночь мы не сомкнули глаз. А утром лишь вышли на палубу, глядь — весь корпус «Смольного» покрылся толстым слоем льда! Мы впервые ощутили русскую зиму — и как раз на советском пароходе «Смольный».

10-го числа в половине второго пополудни прибыли во Владивосток. Таможенный досмотр был очень строг, особенно для советских людей. Мы же являлись гостями СССР, поэтому пользовались особыми привилегиями, и наши вещи совсем не досматривались. Тем не менее в первый день нам так и не удалось сойти на берег. Сказали, что городские гостиницы заполнены туристами. На следующий день утром багаж нашего добровольного помощника все еще не был досмотрен. «Сегодня вечером, — сообщил он, — в Москву отправляется международный экспресс. Не хотите ли отправиться этим поездом? Если поедете, то можно не останавливаться в гостинице, а ехать прямо на вокзал». «Мне все равно, — ответил я, — боюсь лишь, что к тому времени ваши вещи так и не будут готовы к отправке». «Успеем», — уверенно сказал собеседник. Вечером на корабль прибыл представитель советского МИД. После приветствий он сказал, что билеты на поезд уже куплены, а так как до его отправления остается еще несколько часов, то он хочет предложить нам экскурсию по городу. Итак, мы в его сопровождении сделали на машине большой круг по улицам Владивостока.

В тот день так и не уехали. Мы с женой первыми прибыли на вокзал, а вот грузовик, перевозивший вещи нашего советского друга, был задержан по дороге и опоздал к поезду. Без него нам, паре «немых», пришлось бы очень трудно десять дней в поезде. Мы пропустили этот, заказав билеты на другой, следовавший через день. Представитель МИД и девушка из Интуриста отвезли нас в самую большую гостиницу города — «Челюскин». Старое здание, просторные комнаты, тишина — по всей видимости, здание было построено еще до революции.

Вынужденная остановка во Владивостоке позволила мне заполнить свои дневники и написать два коротеньких рассказа: «Смольный» и «Владивостокские впечатления». Это делалось в соответствии с обещанием, данным газете «Шидай жибао» («Эпоха») и Е Ицюню, — написать и отправить на родину произведение в форме путевых заметок и дневников об увиденном и услышанном по дороге в Советский Союз. Тема эта была утверждена заранее. Через день мне удалось передать мои статьи на «Смольный», возвращавшийся обратно в Шанхай.

Вечером 13-го числа мы благополучно сели в поезд. Провожающие нас принесли на станцию два бумажных свертка в дорогу. Оказалось, что в них съестное — сливочное масло, хлеб, икра, различные консервы, фрукты в сахаре. Они боялись, что в поезде будет плохое питание, а по дороге купить почти нечего. За двенадцать дней, что мы ехали по Сибири, нам пришлось убедиться, что жизнь народа пока очень тяжела. Советский Союз еще не полностью залечил все раны войны. В поездном купе нас разместилось двое, обстановка была отличная, по соседству находилась умывальная комната с кранами горячей воды. Но фактически в пути воды не хватало — кроме питья можно было умыться лишь раз в день.

За всю свою жизнь я впервые двенадцать дней провел в поезде. Но путешествие дало мне возможность насладиться бесконечными пейзажами равнин и лесов Сибири, накинувших серебристые одежды зимы.

Утром 25-го числа наконец приехали в Москву. Попрощавшись с нашим спутником, мы отправились в гостиницу в сопровождении начальника Восточного отдела Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей Ерофеева. Гостиница находилась в центре столицы, недалеко от Красной площади, Большого театра, Малого театра. Она была построена французами еще до революции, а потому носила французское аристократическое имя — «Савой». Гостиница не отличалась большими размерами, но была весьма колоритна, с французской кухней и массой иностранцев. Ерофеев, как выяснилось, неплохо владел английским и китайским. Он пожелал нам хорошего отдыха, обещая зайти вечером.

Я с удовольствием принял горячую ванну, немного передохнул. В два часа мы пообедали. Перед входом в ресторан висела табличка на трех языках — русском, английском и французском: «С 10 до 12 часов — завтрак, с 14 до 17 — обед, а с 22 до 2 — ужин». Начиная с этого времени наша жизнь потекла соответственно расписанию нашего ресторана. Почему же время завтрака уступало продолжительности обеда и ужина? Только позже мне стало ясно, что завтрак представлял из себя простую трапезу, а обед и ужин — проходили в сопровождении музыкального ансамбля, под который можно было и потанцевать.

Вечером Ерофеев показал нам город. Мы дошли до Красной площади, посмотрели предновогоднюю торговлю недалеко от центра Москвы. В тот день как раз было Рождество. Советский народ, хотя и не отмечает этот праздник, а встречает лишь Новый год, тем не менее сохранил множество традиций. На временном предновогоднем рынке у входа красовался в полный рост огромный Санта-Клаус (позже я узнал, что здесь у него другое имя: Дед Мороз), а внутри повсюду можно было видеть нарядные елки, во все стороны разбрасывающие разноцветные огоньки мигающих гирлянд. Вокруг было много народу, покупающего новогодние подарки, а то и просто праздношатающегося. Шел второй послевоенный год, экономика страны постепенно налаживалась, на новогодней ярмарке появились вещи, которые еще недавно было просто не достать. Люди, казалось, забыли про раны войны, окунувшись с головой в эту праздничную обстановку.

Встреча с председателем ВОКС Кеменовым, запланированная на следующее утро, была перенесена на вечернее время, и мы решили посетить «Выставку боевых трофеев Красной Армии», развернутую в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. Экспонаты расположились под открытым небом, а Дэчжи, не зная этого заранее, одела под кожаное пальто только одну шерстяную сорочку и в итоге простудилась.

Во второй половине дня мы встретились с Кеменовым, передали ему дружеские приветствия деятелей культуры Китая. Он поинтересовался, что бы мы хотели посмотреть во время пребывания в Москве. Я сказал, что очень бы хотел ознакомиться с работой организаций культуры, а также давно мечтал о встрече с советскими писателями. Кеменов обещал помочь нам в реализации этих планов. Я передал ему книги, подарки, письма от друзей и книжных издательств, которые привез с собой. Перед самым отъездом издательства «Каймин шудянь» и «Чжунхуа шуцзюй» передали мне валютные средства: первое хотело приобрести все учебники для малышей и средней школы, а второе — любые книги по древней литературе. Передав просьбы своих друзей, я получил всяческие заверения в содействии со стороны собеседника.

Вечером мы смотрели в Малом театре четырехактную пьесу Горького «Мещане». От столь напряженного расписания я ужасно устал и долго не мог уснуть ночью. В час встал с кровати, в четыре проснулся опять. Поняв, что больше не засну, при свете лампы стал писать статью, заказанную мне «Литературной газетой» по случаю новогоднего праздника. Со статьей «С Новым годом!» я передал издательству поздравительное письмо правления союза писателей КНР всем литераторам СССР, надеясь, что «Литературная газета» сможет опубликовать его.

Утром 27 декабря мы посетили Музей Ленина и Музей Красной Армии. В три часа возвратились в гостиницу, где нам передали, что нас ожидает какая-то китаянка. Оказалось, это секретарша посольства Ху Цзибан, о которой я слышал от Го Можо. Она принесла приглашение посла Китая Фу Бинчана на праздничный прием в посольстве, который должен был состояться вечером 3 января. Девушка надеялась, что я поговорю с Ерофеевым и мы отложим всякие мероприятия на этот вечер. Я сообщил Ерофееву о приеме, прибавив, что мне прежде стоит самому нанести визит послу. Ерофеев согласился и даже снял все запланированные на завтрашнее утро мероприятия, предоставив возможность нам отправиться в посольство.

На другой день Ху Цзибан приехала за нами на машине. Посол был очень внимателен ко мне, мы проговорили более часа. Он казался очень обеспокоенным гражданской войной в Китае, усиливающейся день ото дня. Фу Бинчан недавно получил телеграмму, в которой сообщалось о ранении Чэнь И в районе провинции Шаньдун. Я рассмеялся: сведения о ранении Чэнь И приходили уже далеко не в первый раз, на деле все они оказывались ложными. По дороге в гостиницу Ху Цзибан сказала, что советская сторона очень заинтересована во мне: в день нашего приезда по московскому радио было сообщение, на другой день повторенное в газете «Правда». Кроме того, именно Ерофеев как высокое должностное лицо был послан сопровождать нас. Я решил, что, видно, это и была причина нашего приглашения в посольство на вечер.

Дэчжи не смогла пойти со мной в редакцию газеты «Правда» — после того как простудилась на выставке, она чувствовала себя очень скверно и решила лечь спать раньше обычного. Вернувшись поздно ночью, я обнаружил, что жена вся в жару. Я дал ей аспирину, но к утру жар так и не спал. Пришлось вызывать доктора. Он установил, что это тяжелая форма гриппа, сделал Дэчжи укол и рекомендовал оставаться в постели несколько дней. В этот день Дэчжи, естественно, не смогла пойти в театр, как было запланировано ранее. На третьи сутки жар спал, но она еще не вставала. Я один отправился в редакции журналов «Огонек» и «Крокодил». Во время краткой встречи в редакции «Крокодила» я сказал: «Искусство карикатуры в современном Китае развивается быстрыми темпами, карикатуристы имеют свою собственную организацию — Союз карикатуристов. Союз поручил мне передать письмо советским коллегам, которое я уже передал через ВОКС. К сожалению, я не захватил с собой произведений карикатуристов Китая». Вечером был запланирован отдых. Я подготовил статью для журнала «Огонек», озаглавленную «Новый этап развития народного искусства Китая». В этой статье рассказывалось о частушках, народных песнях, танцах в освобожденных районах Китая.

Ерофеев устроил нам и встречи с советскими писателями и поэтами. Мне это представлялось одной из главных целей визита в СССР.

25 февраля были у В. Катаева. Писатель жил в обычной городской квартире из четырех-пяти комнат небольших размеров. Его семья состояла из четырех человек: он сам, жена, сын и дочь, поэтому жилище не выглядело очень просторным. Я вручил Катаеву китайское издание его повести «Сын полка», с которой мы, собственно, и начали разговор. Он рассказал о подготовке к работе над произведением: что-то прочел в газетах, что-то услышал, расспросил очевидцев, даже съездил туда, где все происходило, — так в голове художника зрел план будущей повести. Все это было мне очень близко. Катаев вспомнил и о Мэй Ланьфане, расспросил меня о пекинской опере. Удивительно, до чего большое внимание уделяют советские литераторы изучению форм национального искусства.

26 февраля поехали к детскому писателю С. Маршаку. Маршаку шел седьмой десяток, у него уже были внуки. Сыновья не жили вместе со стариками. Гостиная поразила своими размерами — заставленная книжными полками, пианино, с круглым столом посередине. Когда в январе я впервые встретился с Маршаком, он обнаружил огромный интерес к народным сказам, песням, легендам, современным китайским стихам и детским сказкам. В этот раз я решил преподнести ему «Песни Ма Фаньто», ничего другого я не нашел. В ответ он подарил свою пьесу «Двенадцать месяцев». Маршак сказал, что все его произведения написаны для самых маленьких читателей, большей частью в форме стихов или ритмизированные. Он заметил, что в Китае хотя и есть литераторы, пишущие для детей, но еще нет таких, которые бы занимались исключительно детской литературой. «Песни Ма Фаньто» написаны на сюжет южнокитайских сказаний, но это не литература для детей, а политическая сатира.

27 февраля отправились к К. Симонову. Он только что вернулся с юга, собираясь принять участие в работе сессии Верховного Совета СССР. Симонову тогда исполнился лишь 31 год, тем не менее он уже четырежды удостаивался Сталинской премии в области литературы и искусства. Жене писателя, актрисе, пришлось немного задержаться с нами, хотя вечером она должна была играть в новой пьесе мужа «Русский вопрос». После ее ухода тема нашего разговора вполне естественно шла вокруг этого произведения. Симонов оказался очень открытым, интересным собеседником. «Во время войны, — рассказал он, — мы писали для фронта, для победы, сейчас же творим во имя завершения нового пятилетнего плана. Конечно, еще не так много действительно хороших произведений — совсем не просто перейти с производства танков на производство тракторов, так вот и я». Я засмеялся: «Ваш «Русский вопрос» — совсем неплохой трактор!»

29 февраля навестили Н. Тихонова. Старики вдвоем нянчили трехлетнюю девочку — так и жили. Они очень обрадовались нашему визиту. Сначала мы долго рассматривали фотографии осажденного Ленинграда, хозяин много рассказывал о героизме и лишениях ленинградцев. Оказалось, все это писатель испытал сам — в то время он был в осажденном городе. А девочка, которую они удочерили, — сирота из героического Ленинграда. Затем супруги пригласили нас на чай со сластями. «Сластями» оказались холодные закуски, пирожные и вино, заполнившие весь стол. Конечно, все было приготовлено женой писателя. Супруги были уже немолоды, но в душе сохранили порывы юности. Мы очень приятно побеседовали с ними.

Рано утром 17-го апреля возвратились во Владивосток, где на перроне нас уже встречали наши знакомые — представитель МИД и девушка из Интуриста; девушка была одета по-весеннему, и ее было не так просто узнать через четыре месяца. Нас, как и прежде, поселили в «Челюскине». 20-го утром мы уже поднялись на палубу «Смольного», встретились с капитаном, поздоровались, вспомнили нашу предыдущую встречу. Официанты в ресторане и обслуга кают первого класса осталась прежней, при встрече мы обменивались приветливыми взглядами.

Мы распрощались с провожавшими нас, корабль медленно отошел от пристани. Я стоял на корме и смотрел на удалявшийся Владивосток, смотрел до тех пор, пока он совсем не исчез из виду.

За пять дней путешествия море было спокойным. 25-го числа в два часа пополудни корабль вошел в устье Уцзяна, а в пять часов уже стал у таможенного причала. Я взглянул на берег — вдалеке большая группа наших друзей приготовилась к встрече. Я взволнованно вздохнул, было и радостно, и грустно. Я вернулся, я опять вернулся!

Перевод Б. Валентинова.

#img_13.jpeg