Я вглядываюсь в красноватый полумрак. Напротив прорисовывается длинный прилавок, похожий на барную стойку. Стена за ним уставлена ровными рядами бутылок с цветными этикетками. Кисловатая темень звенит тишиной. Странно: вечер пятницы, а здесь — ни души… Пусто, будто в чумном доме.
— У нас — напитки от лучших крафтовых виноде-е-елов России и мира, — продолжает голос. Струится вокруг меня, закручивается коконом, а я даже не понимаю, откуда он льется. — Что вы предпочитаете?
— Что-то покрепче, — срывается с губ.
— А сто-о-оит ли? — вытягивает голос, и мне становится не по себе.
Преодолевая изумление, я подхожу к прилавку и замечаю за ним невысокого старичка с горбатой спиной и приплюснутым носом. Бордовый жилет, стянутый на пояснице бантом, оттеняет его кремовую рубашку в полоску. Ну, точно: тролль из сказки.
— Такой молодке и покрепче? — продавец поднимает лохматую бровь и скрипуче, но добродушно хихикает. — Никак, случилось что? Подберу напи-и-иток, чтобы залить любое разочарование. Если оно, коне-е-ечно, стоит того.
— А если без лирики? — ухмыляюсь я собственной дерзости.
— Универсальное? — старичок трет гладко выбритый подбородок, и его искривленные артритом пальцы тянутся к стойке. — Попробуйте «Лабиринты разлук» — купажное сухое белое вино с легкими ванильными нотками. Специально для дам закупал, пользуется успехом. Или «Пороги страсти», если любите красное сухое… Никого еще равноду-у-ушным не оставило.
Он долго рассматривает сосуды на полке, а потом деловито тычет пальцем в бутыль темного стекла. На этикетке обнаженные мужчина и женщина занимаются любовью в непристойной позе.
— Фе, — высказываюсь я машинально.
— Ой, зря-а вы личико кривите! — продавец хлопает в ладоши. — Молодым сейчас только это и подавай! Берут, да благодарят потом. — Он хитро усмехается, и я словно вижу его юнцом. Но свет падает на его морщинистое лицо, и иллюзия рушится. — Но не хотите, как…
— Отчего люди такие… — шепчу, перебивая продавца, — ненадежные? Не внушают веры, совершают странные поступки, уходят в закат, ничего не объясняя?
— А-а-а, — тянет старик, и мне становится жутко. — Все понятно. Для обиженных у нас есть особое вино.
— Для тех, кого предали, вы хотите сказать?
— Для обиженных, — твердо возражает старичок. Чешет нос и ныряет под прилавок, ковыряясь на нижней полке. — Из черной вишни.
— Компот, что ли?
Продавец усмехается, и бутылка синего стекла стукается донышком о прилавок:
— «Страшная сказка». Лечит любые обиды и подсказывает му-у-удрые решения. Принимать на ночь, не больше одного бокала.
Касаюсь холодного стекла, и оно почти звенит под моими пальцами. Вот же невидаль: выбираю вино, как духи! С этикетки на меня смотрит зелеными глазами волк, и эта композиция куда интереснее предыдущей. Губы растягиваются в ухмылке. Один бокал — еще чего! Сегодня я планирую нализаться так, чтобы имя свое забыть! Даже если это пойло в синем стекле окажется первосортной гадостью.
— Наверное, его и возьму, — бормочу я, доставая карту.
— Вас устраивает цена-а-а? — тянет старичок добродушно.
— Плевать, — отрезаю я и набираю код. Мне и вправду все по боку. Как пить дать — аренду оплатить не смогу. Есть ли смысл экономить?
Продавец протягивает чек. Ненароком коснувшись моих пальцев, неожиданно поднимается. Наваливается на прилавок и смотрит на меня в упор. Насквозь просвечивает выцветшими серыми глазами, как рентген-аппарат — даже не по себе становится.
— Дар у тебя есть, — говорит он в конце концов.
— Вы о чем?! — сминаю чек в кулаке.
— Ска-а-азочница ты. — Он тянет по лицу стариковскую улыбку.
Разворачиваюсь и спешу к двери. Глупый подкат!
— Иногда хочется сделать их все кошма-а-арными, правда? — летит в спину. — Чтобы мир твою боль услышал. Не де-елай так, хорошо? Хорошо?! Сколько отдашь света, столько и получишь!
Не замечаю, как ноги выносят меня на улицу, в кусачие объятия января. Прячу бутыль в сумку и озираюсь, вспоминая, куда шла, и в какой стороне потерялся вход на станцию метро. Вижу только снежное марево да пестрые силуэты, тающие во мгле. Этот город все еще пугает меня лабиринтами улиц и выводит в незнакомые места. Не любит меня Москва, не принимает…
Почти десять лет прошло с той поры, как я сбежала. Ну, как сбежала… Мать приволокла отчима, и он начал относиться ко мне совсем не по-отечески. Я не нашла лучшего выхода, чем перевестись на индивидуальный план и свалить на большую землю. Не брезговала никакой работой. Приходилось трудиться и почтальоном, и кассиром, и санитаркой в больнице! Ждала окончания ВУЗа, как манны небесной. Но, получив заветный диплом, обнаружила, что экономисты в столице никому не нужны. Нужно было что-то менять.
Забавно, но куча попыток начать свое дело не дала мне ровным счетом ни-че-го, кроме ипотечной однушки в замкадье, которую я без проблем взяла бы и будучи рядовым специалистом государственного банка. Были у меня, конечно, и периоды расцвета, но падения непременно становились громче. Однажды мне даже пришлось продать нажитую непосильным трудом иномарку, чтобы покрыть долги рухнувшего бизнеса. Но танцевать на граблях я продолжала, как непуганная. Верила: если долго мучиться, можно стать виртуозом. Вот и вся моя глупая жизнь. Одним словом, если ты опустился на дно, и тебе стучат снизу — это я.
Вваливаюсь в квартиру на тринадцатом этаже и сразу же бросаю пуховик на пол. С прошлого августа я не люблю заглядывать в массивный зеркальный шкаф для одежды. С тех самых пор, как Олег смылся из моей жизни — то ли с позором, то ли с радостью — и одна его сторона осталась сиротливо-пустой, как лишенный кожи скелет.
Ботинки летят в угол, раскидывая по линолеуму комья снега и песка. Когда живешь одна, можно позволить себе все. Швыряться обувью, оставлять одежду, где приспичит, колотить подушки, представляя попеременно то Олега, то Эльку. Не тратиться на дорогой ремонт, не закупаться продуктами на три недели впрок, не устраивать влажную уборку по семь раза на дню, не собирать мужские носки с паласа, не драить пивные кружки за чужими друзьями. Прекрасный тайм-менеджмент!
Выуживаю бутыль из сумки и, наконец, включаю свет. Глаза волка на этикетке горят и сияют, будто два изумруда. Экий маркетинговый ход! Специально для таких романтичных дурочек, как я! Ну ладно, хватит слезливого самоуничижения. Главное, чтоб пойло вкусным оказалось. Какое уж оно там? Вишневое?
Пробка под напором тюбика жидкой помады идет легко. Проваливается в бутылку с характерным чпоканьем, и нос щекочет терпкий аромат. Вишня… Такая спелая и красная, что аж черная. Память рисует перед глазами налитые ягоды на гибких ветвях, совсем как в деревне у бабушки в пору беззаботного детства. Когда не было ни похотливого отчима, ни афериста Олега, ни Эли.
Густая жидкость алеет кровью и пахнет детством. Глоток — и вишневая сладость течет в горло, согревая сердце. М-м-м! С Элькой дегустировать вино было бы интереснее.
Глоток — и обжигающая волна врывается в грудь. Потолок плывет в дымном мареве, а мне хочется хохотать. Может, не стоит сердиться на Эльку? Она ведь трех детей поднимает, вот и вертится, как может.
Глоток — и огни за окном качаются и плывут. Сливаются в большое озеро, застилают глаза, тянут ко мне щупальца лучей. И мне снова тепло и светло. Как в детстве: там, где вишня клонит ягодные ветки и дощатый бабушкин забор.
Не больше стакана? Это почему? Я жадно облизываю горлышко бутылки и делаю глоток. Снова и снова.
Глоток — и завтра кажется радужным. У меня все еще впереди: где наша не пропадала?!
Глоток — и тоска уходит. Хорошо, что Олег вовремя показал себя с плохой стороны. И что я нашла силы предъявить ему это.
Глоток. За что я там на Элю злилась?
Еще глоток. Голова идет кругом, а душа — вразнос. Хочется танцевать, только на ногах не удержусь. Не привыкла я пить, а особенно — столько и сразу.
Глоток — и кажется, что щупальца огней подступили ближе, а потолок надвигается на меня белой стеной.
Роняю голову на сложенные руки. Ухмыляюсь, будто сытый кот. Наступающий сон мягкий, молочно-белый и густой. Только бы проснуться завтра!
Вкус вишни — полный и чуть горьковатый — остывает на губах, а белый туман завоевывает кухню. И меня тянет в его седые объятия. Невыносимо.
Глоток… и сердце сжимает железная лапа. А ведь в магазине глаза волка не светились!