Италия-90

Мы были пушечным мясом, пушечным мясом, потому что убрали Италию.

Если брать в расчет все то, что случилось в 1989 году, все это было вполне предсказуемо, но, тем не менее, я даже не мог себе представить, что в моей футбольной карьере произойдет то, что произошло на итальянском мундиале год спустя.

Возвращение в «Наполи» после Кубка Америки и отпуска, затянувшегося из-за моей строптивости, было непростым. Я просил, чтобы меня продали в другой клуб, так как хотел изменить свою жизнь, но они этого не сделали. Когда я говорю о смене обстановки, я имею в виду передышку, глоток свежего воздуха: чтобы футбол не требовал от меня сверхусилий, а город не угнетал и не давил на меня. Я всегда мечтал о загородном доме… Ясно, что не о таком, как во Фьорито; о хорошем доме с парком, с бассейном, который в Неаполе, в отличие от зарубежных клубов, мне предоставить не могли. Но разве так уж трудно было понять это мое желание?

Мне не оставалось ничего другого, кроме как уйти, и в который уже раз собрать все свои силы для того, чтобы все начать сначала. Так, как я привык это делать… Сперва переждать эти последние месяцы 1989 года, а затем рвануть, словно на тобоггане, только в обратном направлении, наверх. Тренировочный ритм и присутствие Фернандо Синьорини позволяли мне убить сразу двух зайцев: выиграть второе скудетто с «Наполи» и подойти к чемпионату мира в такой форме, которую я не смог набрать 4 года назад в Мексике. Без сомнения, я стал на 4 года старше, но в этом я не видел ничего плохого: когда тебе 29, ты уже не мальчик, но еще и не старик — просто зрелый человек.

Пожалуй, именно поэтому, так как я не был «одним из», я захотел привлечь всеобщее внимание к событиям, происходившим во время жеребьевки финальной части чемпионата мира. Я не стремился найти какой-то подвох, всего лишь хотел, чтобы мне объяснили происходящее вокруг. До начала жеребьевки говорилось о том, что Аргентина и Бразилия, которые являлись «матками» своих групп, должны быть разведены с двумя другими южноамериканскими сборными, Колумбией и Уругваем. А для этого первая европейская команда, названная жребием, должна была попасть в группу к нам, а первая южноамериканская — к итальянцам. В итоге же первой вытащили Чехословакию, и она отправилась в группу к Италии, а нам пристроили сборную СССР. Я просто-напросто попросил, чтобы мне объяснили, как такое могло случиться, а вместо этого поднялся жуткий вой… Об этом я заявил перед товарищеской встречей — последней в 1989 году — со сборной Италии, которую мы проводили 21 декабря в Кальяри. Мы сыграли вничью 0:0, но матч был отнюдь не главным событием этого вояжа. И даже не мои заявления, которые произвели эффект разорвавшейся бомбы. Меня и моих товарищей по сборной поразила поездка в больницу, где находилось более 40 детей, больных раком и лейкемией. Я смог выдавить из себя только одну фразу: «Боже мой, за что таким крохам такие страдания?».

В начале 1990 года меня пригласили для участия в одной из телевизионных программ, к чему я уже давно привык. Ведущий спросил меня: «Диего, до Мундиаля остается 106 дней…», и я оборвал его на полуслове: «106 дней? Когда останется 90, тогда мы и начнем».

За 3 месяца и 3 дня до открытия того незабываемого чемпионата мира в Италии, незабываемого по многим причинам, я чувствовал себя разбитым из-за проблем с поясницей. Мне было так плохо, что после одной из тренировок в Соккаво, в субботу 3 марта, я был вынужден сказать: «Да, я в состоянии бежать, уколы мне помогли. Но я могу бежать не быстрее моего отца и думаю, что я просто навредил бы команде». Под командой я имел в виду «Наполи», конечно. Два следующих тура я пропустил, но потом взял быка за рога. Начиная с воскресенья 11 марта, когда я сыграл против «Лечче», я уже больше не останавливался… Из-за замучивших меня травм, которые не позволяли мне тренироваться в полную силу, я набрал 6–8 килограмм лишнего веса. Сев на диету, составленную мне Анри Шено, врачом из клиники в швейцарском Мерано, я сбросил где-то 4–5 кг. Затем я отправился в Рим, к профессору Антонио даль Монте, директору Научного Спортивного Института, который занимался мной и раньше, перед чемпионатом мира в Мексике, а также работал с итальянским велогонщиком Франческо Мозера, побившим мировой рекорд скорости. В течение одного дня я прошел все мыслимые и немыслимые тесты, а затем сел в свой «Мерседес-Бенц» и вечером вернулся в Неаполь, дико уставший, но довольный собой… И, начиная с этого дня, я каждый понедельник отправлялся по маршруту Неаполь-Рим-Неаполь.

За это время мы сыграли 3 товарищеских матча: против Австрии, Швейцарии и Израиля. Два первых мы завершили вничью 1:1, а затем победили 2:1. И матч с израильтянами был последним, в котором мы победили, перед чемпионатом мира.

О поездке в Израиль у меня сохранились незабываемые впечатления, не связанные ни с футболом, ни со скандалами. Я посетил знаменитую Стену Плача, стал перед ней на колени, как один из многих, но в то же время был неприятно удивлен наличием вокруг огромного количества вооруженных солдат… Я не мог понять, как в таком месте может существовать столько ненависти. Меня окружили с просьбами об автографах; я раздавал их направо и налево с кипой на голове, и не чувствовал себя там чужим.

Если у меня и были какие-то причины для недовольства, то они касались только моей формы: несмотря на то, что я неотступно следовал плану, разработанному даль Монте и Шено, до ее пика мне было еще далеко. И еще: меня беспокоило то, что сборной явно не хватало нападающего, способного завершать атаки. Я был уверен, что это место должен занять Рамон Диас, но не я занимался определением состава. Что уж говорить о Канидже, которого я считал своим воспитанником, и которого Билардо не собирался приглашать в команду. И тогда я поставил перед Билардо ультиматум: если он не берет в сборную Каниджу, я отказываюсь играть в Италии.

И это еще не самое страшное: хуже всего было то, что Билардо оставил за бортом сборной Вальдано. И тогда я опять не смог промолчать: «Мне очень грустно, потому что история с Хорхе произошла в особенный для меня момент, когда я настраивался на достижение тех целей, о которых знало очень мало людей, и в их числе Вальдано и моя жена».

«Я вынужден принимать то, что делает Билардо, но я не могу с этим согласиться… У него было предостаточно способов сообщить о своем решении Вальдано. Он вполне мог сделать это в Швейцарии, когда Вальдано получил травму. Билардо даже мог бы заявить ему о том, что он слишком стар для сборной, а нам — что мы все ошибаемся, прося вернуть этого игрока в команду».

«Я не хочу никому перечить, но я прекрасно знал, в какой форме находится Вальдано, и это не будут оспаривать ни Билардо, ни его помощник Мадеро, ни профессор Эчеваррия. Я отвез Вальдано в клинику доктора даль Монте, и там он прошел все тесты, какие только можно. Как определить, кто может рисковать, а кто — нет? Мы всегда рискуем. Если мне говорят, что Вальдано был более предрасположен к травмам из-за того, что дольше остальных не имел игровой практики, я допускаю, что это вполне может быть. Однако если бы он был так уж плох, то не успел бы восстановиться со времени травмы в Швейцарии до того момента, как его не включили в заявку. На тренировке накануне он бежал быстрее, чем кто-либо, быстрее, чем Сенсини и Басуальдо, а это уже о чем-то говорит».

«Но на мой взгляд, главным поводом для разочарования стало то, что Карлос остановил свой выбор на других тактических вариантах, и этот момент оказался самым неудачным для того, чтобы расстаться с Вальдано. Своим решением Билардо уничтожил его не только как футболиста, но и как человека, который пользовался огромным уважением в коллективе. Он уничтожил и меня, потому что я дружил с Вальдано, и вместе с ним, «Татой» Брауном и Джусти мы поддерживали рабочую атмосферу в сборной. Теперь я остался один, и не знаю, что я могу сделать».

«Я очень плохо воспринял новость об этом решении. Даже был близок к тому, чтобы попросить разрешения вернуться в Неаполь… Поэтому я позвал жену с детьми и тещу, чтобы они составили мне компанию».

«Теперь те аргентинцы, которые говорят о том, что я протаскиваю в сборную своих друзей, наконец-то поймут, что они лгут. Вальдано — мой друг… Я приехал и сказал, чтобы он возвращался, приехал Карлос, вытащил его из дома, а теперь взял и исключил его из состава сборной».

«Я не разговаривал с Карлосом. Зачем? Спорить было бы бессмысленно. Что могло измениться? Если бы я заставил его вернуть Вальдано, то все стали бы говорить, что я надавил на Билардо, тогда как на самом деле я ни на кого никогда не давил. Кроме того, это означало бы принизить значение Вальдано для команды. Это было бы непростительно… Мне стало настолько плохо, что я не знаю, буду ли прежним или уже нет».

Это я сказал, когда мы прибыли из Тель-Авива в Италию и расположились недалеко от Рима, в тренировочном центре под названием Тригория. Эта база должна была стать нашим домом на следующий месяц, и, как и в Мексике, я надеялся, что здесь мы проживем до самого финала. В моем номере, с балконом, полным цветов, которые мне натащили во время тренировок, постоянно звучала музыка; тогда была популярна ламбада, и мой друг Антонио Карека подарил мне кассету с суперхитами.

Тригория оказалась действительно прекрасным местом, расположенным под Римом. Чтобы добраться до нее, нужно было проехать по красивой дороге с поворотами, подъемами и спусками, и деревьями по сторонам… Идеальное место для того, чтобы раскатывать на двух моих «Феррари». Я их взял с собой на базу для того, чтобы чувствовать себя как дома. Они находились на стоянке, и когда Билардо мне разрешал, я выезжал покататься: ехал до Гранде Раккордо Аннулларе — некоего подобия шоссе, окружавшего весь город, почти как Хенераль Пас в Буэнос-Айресе, и возвращался…. Это было настоящим удовольствием: наслаждаться скоростью и в то же время ощущать себя хозяином своей судьбы. И это доставляло определенное беспокойство некоторым людям, которые говорили, что я пользуюсь особыми привилегиями, что я недисциплинирован. Ну и что из этого?! Нашей целью было успешное выступление на Мундиале, а эта маленькая радость помогала мне чувствовать себя лучше и никому не мешала. Но на первом плане были не «Феррари», а грипп, из-за которого я был вынужден пичкать себя антибиотиками, и вся проделанная ранее работа по дезинтоксикации пошла насмарку. Правда, об этом никто не распространялся вслух.

Все вокруг говорили: «Сборная зависит от Марадоны» или «Аргентина сможет победить, только если Диего будет в форме». Я понимал, что альтернативы этому нет, и чувствовал за собой огромную ответственность, которая заставляла меня тренироваться изо всех сил… В 15 лет я был пареньком, которому нужно было доказывать свою состоятельность; в 20 лет — демонстрировать уверенность в себе; в 25 — показать, что я являюсь лучшим в мире и могу оставаться на этом уровне, и, наконец, в 29 — там, в Италии — убедить всех в том, что я не провалюсь… Для всего мира, для остальных, для многих журналистов я словно сдавал экзамен; для меня и тех, кто был со мной — нет… Скажу проще: я очен хорошо знал, чего я стою, и в те дни говорил так, словно это был слоган для телепропаганды: «Они должны будут вырвать Кубок мира из моих рук».

Для того, чтобы задуманное свершилось, я купил специальный тренажер за 60000 долларов под названием «изокинетический эргометр» и вместе с Фернандо Синьорини установил его в одном из тренажерных залов Тригории. Он нужен был для того, чтобы детально оценивать и контролировать мое физическое состояние. Тогда, в первых числах июня, мы использовали его для работы над подвижностью и эластичностью мышц. Кроме того, доктор даль Монте прислал специально для меня массажистку, Монику, которая заставила почувствовать меня заново родившимся. К первому матчу я собирался довести свой вес до идеального: 75 с половиной килограмм. В один из дней посреди диеты я устроил там, в Тригории, асадо, которое приготовил мой старик. Жареное мясо, приготовленное доном Диего, по определению не может быть плохим! В тот день колумбийская радиостанция «Караколь» спросила его обо мне, и он ответил: «Я желаю ему всегда оставаться таким, как он есть. И чтобы он был счастлив…». Он просто супер, дон Диего!

Единственное, что тогда отравляло мне жизнь, на самом деле было глупостью — большой палец моей правой ноги… Чего только со мной не случалось в футболе, но чтобы я не мог чувствовать себя комфортно только из-за этого! Во время товарищеских матчей против Израиля и, особенно, против испанской «Валенсии» мне били целенаправленно по этому месту… Неудивительно, что в дальнейшем тренировки стали для меня настоящей каторгой: я пытался использовать марлю, вату, бутсы большего размера — но все без толку…

Во время тренировки 31 мая, в четверг, я больше не смог выносить боль и был вынужден прекратить занятие. На следующий день картина повторилась: разыграв пару комбинаций с Бурручагой и забив один мяч Гойкоэчеа, я сел на газон и сбросил бутсы: терпеть это не было сил. Тут же меня окружила куча журналистов, жаждавших узнать, что случилось, и я сразу их предупредил: «Не приближайтесь и не прикасайтесь ко мне! Если кто-нибудь коснется моей ноги, я за себя не ручаюсь!». Я был разъярен и в то же время…испуган: я боялся, что не смогу сыграть на чемпионате мира. «Сумасшедший» Билардо не спал всю ночь, думая обо мне.

Утром 3-го июня, в воскресенье, мы с Раулем Мадеро отправились в Рим, в институт Даль Монте, где мне наложили повязку, чтобы защитить ноготь на пальце. Эта повязка была похожа на панцирь и была сделана из синтетического волокна, используемого в авиастроении, поэтому я говорил, что стал частичкой самолета… Днем я вернулся и смог позаниматься полчаса. Изобретение работало хорошо, проблема была в том, что оно несколько сместилось со своего места.

4 июня я вновь посетил римскую клинику, а вечером уже смог тренироваться без проблем. Вальдано, который на Мундиале должен был играть, а не работать журналистом на испанскую газету «El Pais», говорил: «Не нужно беспокоиться, самый яркий футбольный талант в мире хранится в надежном месте — в теле Диего Армандо Марадоны. Хранитель это сокровища — сундук из костей, мышц и связок, в котором скрыты все мыслимые и немыслимые футбольные пороки; это настоящее чудо».

5 июня я наматывал круги вокруг поля по заданию Синьорини, а вечером 6-го мы насмерть рубились в двухсторонке, после чего Билардо собрал нас в центре поля и объявил состав: Каниджа остался в запасе… Все прекрасно знали, как я хотел, чтобы он вышел с первых минут, но я не подал и вида. Я безгранично верил в него, и чувствовал, что даже появившись во втором тайме, он способен произвести настоящий фурор.

В любом случае играть вместе с Бальбо мне также доставляло удовольствие, ведь, как я считал, любой игрок, надевавший футболку сборной Аргентины, должен был показать все, на что он способен.

Я знал, что меня будут немилосердно освистывать в Милане, где меня считали злейшим врагом. Но незадолго до этого мне позвонили по телефону из Неаполя и сообщили, чтобы я не беспокоился: когда сборной Аргентины придет время сыграть на местном стадионе «Сан-Паоло», аплодисменты местных болельщиков заставят забыть об этом свисте… Это меня по-настоящему вдохновило, так как я прекрасно понимал, что для Италии-победительницы нет ничего лучше, чем проигравшая Аргентина.

Единственная наша проблема заключалась в том, что наша база в Тригории больше напоминала больницу… От сборной Аргентины остались рожки да ножки: в команду не попал Вальдано, в последний момент мы потеряли Брауна, Джусти еле-еле держался на ногах, Руджери замучила паховая грыжа, Бурручага был весь в бинтах, как и «Баск» Олартикоэчеа… Достаточно было посмотреть на имена, чтобы понять: костяк команды, ее хребет сломан. Я не знаю почему, но все-таки продолжал верить в то, что мы были сильнее, чем на прошлом Мундиале. В то же время в нас опять не верили: голландцы и итальянцы слишком много трепали языком и не сомневались в том, что смогут обыграть всех подряд… Даже камерунцы, и те заявляли, что их не беспокоит Аргентина.

В четверг, 7 июня, мы наконец-то отправились в Милан для того, чтобы осмотреть поле стадиона имени Джузеппе Меаццы. Я дошел до центра поля, перекрестился и отправился к воротам, и еще один неаполитанцев из моей команды, Томмаззо Стараче, дал мне бутсы, чтобы я сыграл в них на следующий день… Я уже надел футболку сборной и был готов с ней больше не расставаться. Мою одежду дополняла небесно-голубая ветровка, доходившая мне почти до колен, и в ней я был похож на рыбака. И на этом поле было полно адских мин — там собрались все модели, которые должны были принимать участие в церемонии открытия на следующий день… Словно дефиле какое-то! Там, на поле, я встретил Джанну Наннини, сестру пилота «Формулы-1», моего друга. Она также должна была принимать участие в празднике, исполнять гимн чемпионата мира, «Un estate italiana». Но мое внимание привлекло то, насколько мягким был газон. Тут же я вспомнил чемпионат мира 1978 года, когда игроки били по мячу, и вместе с ним в воздух взлетали частицы травы и земли.

Вечером я спустился в пресс-центр, где меня уже ждали журналисты и Карлос Менем, президент Аргентины. Менем был при галстуке, а я — в футболке сборной. Тогда я еще не знал, что аргентинское правительство присвоит мне звание «разъездного посла спорта»: что поделать, если мою страну узнавали по форме, в которой я играл, а не по представителям власти? Поэтому, держа в руке дипломатический паспорт и почетную грамоту, я сказал следующее: «Я хочу выразить благодарность сеньору президенту за этот паспорт. Не столько от своего имени, сколько от имени моих родителей, которые должны очень гордиться этим. Спасибо. Я буду представлять и защищать Аргентину…на футбольном поле».

Один из журналистов, прячась за спинами коллег, задал мне вопрос:

— Диего, теперь тебя следует называть «Ваше превосходительство»?

— Нет! Я всегда буду самим собой.

Наконец, настал момент истины, момент выхода на поле. На следующий день, 8 июня, в раздевалке, когда все вокруг, в недрах стадиона чувствовали себя участниками праздника и приходили в неистовство от девушек, которые дефилировали по полю, я испытывал необыкновенные ощущения. Ощущал сердцем и кожей. Для меня вокруг стояла слишком напряженная, слишком холодная тишина… Я взглянул на лица своих партнеров по команде и обнаружил, что многие из них выглядят так, словно они уже устали от футбола, даже не начав играть. Я вышел на середину раздевалки, набрал воздуха в легкие и закричал что есть сил, так, что затряслись мои кишки: «Пошли, вперед! Пошли, черт возьми! Это — мундиаль, а мы — чемпионы мира…». Я чувствовал, что завести всех мне не удалось, и поэтому, как капитан, был сильно разочарован. Я сам, сам им говорил, что если кто-то хочет получить Кубок мира, он должен будет выцарапать его из наших рук… Теперь же я чувствовал, что держали мы его не так уж и крепко.

Когда мы появились на поле, со мной впереди, я услышал жуткий свист, какой редко слышал в своей карьере. У нас рвались барабанные перепонки, но на моей голове не шевельнулся и волос; такой прием меня только подстегивал… Играть против всех и вся было моей специализацией. Я сделал несколько шагов, нашел взглядом сектор, где сидели мои родственники, и послал им воздушный поцелуй.

Во время исполнения гимна, который почти не был слышен из-за шума, производимого итальянцами, я старался не опускать голову и обводил взглядом трибуны. Когда он закончился, я встал перед шеренгой наших игроков и еще раз прокричал им: «Ну, давайте же, черт побери!». Однако в очередной раз я увидел, как некоторые опустили глаза и уставились в землю.

С самого начала матча с Камеруном ко мне прицепился здоровенный негр, четвертый номер Массинг. Сначала он меня поприветствовал, обменялся со мной рукопожатиями, а затем… начал лупить меня по ногам! На второй минуте я сделал хороший пас Бальбо, однако Абель не смог завершить атаку; затем к воротам выходили Руджери, Бурручага, еще раз Бальбо… но мы так и не использовали ни одного момента, не говоря уже о том, что четкость наших ударов была хуже, чем у изображения на экранах телевизоров в Вилья Фьорито. Тем временем Массинг разошелся настолько, что умудрился лягнуть меня в плечо!

Оставалось около получаса до финального свистка, но для меня матч уже закончился: когда я увидел, что Камерун забил нам гол, я «ушел» с поля, меня как будто не было… Я не мог поверить, что мы проиграли так глупо, так несправедливо, и в то же время проиграли по собственной же вине. Я не сказал этого Пумпидо, который не смог остановить мяч, посланный Омамом-Бийиком. Я сказал это всем остальным, кто был на поле: это не Камерун нас обыграл, это мы проиграли сами.

Я уже привык к тому, что в футболе может произойти что угодно, но это поражение меня удивило и заставило страдать. Камерунские футболисты нещадно били нас по ногам, но говорить об этом — значит искать себе оправдание, хотя проблему с судьями нельзя оставить без внимания: они по-прежнему не желали защищать более ловких. Этот мундиаль проходил под девизом «Фэйр Плей», а нас на нем избивали… Я остаюсь при своем мнении, что если бы мы были точнее в завершающей стадии атаки, матч закончился бы разгромом Камеруна. И если бы Каниджа вышел на поле с первых минут, все было бы совсем иначе…

Мне выпало идти сдавать анализы на допинг. В принципе, почему этого не могло со мной случиться? После этого я отправился на пресс-конференцию, принимать удар на себя. Конечно, я не обошелся без изрядной доли иронии, но, тем не менее, считаю, что сказал чистую правду: «Единственное, что доставило мне удовольствие в этот вечер, это открытие, что благодаря мне итальянцы перестали быть расистами. Сегодня, наверное, в первый раз в жизни они поддерживали африканцев…». В автобус я сел последним, на полчаса позже остальных, и мы отправились в аэропорт для того, чтобы вылететь в Рим. Во время этого короткого перелета я не замечал ничего вокруг себя, стояла полная тишина… Думаю, что все мы тогда ощущали себя мертвыми; мертвыми от стыда.

В тот день все у нас шло наперекосяк: в аэропорту нас предупредили, что нужно подождать, потому что на взлетно-посадочной полосе было полно частных самолетов с президентами, функционерами и прочими начальниками, которые присутствовали на матче открытия, и поэтому наш вылет задержали на два часа. Этой задержкой я воспользовался для того, чтобы поговорить с Клаудией и «перезарядить батарейки». За эти два часа у меня полностью изменился настрой, у меня вновь появилась мотивация. И когда я поднялся в самолет, то был уже совершенно другим.

Я изменился настолько, что когда нас всех собрал Билардо, то своими словами заставил его замереть на месте: «Ребята, после этого у нас есть только два выхода… Либо мы доберемся до финала, либо пусть упадет самолет, на котором мы будем возвращаться в Аргентину». Билардо, ёб твою мать! Пусть уж лучше мы дойдем до финала!

Все вокруг уже видели нас вылетевшими с чемпионата мира, все, но только не я. Настал черед сборной СССР, и этот матч мы проводили в Неаполе, где считались номинальными хозяевами поля. Здесь нас не освистывали во время гимна, нам аплодировали все без исключения… Я помню, как за день до игры, в среду 13-го, мы направлялись из Тригории на стадион «Сан-Паоло» на нашем официальном автобусе. Я очень хорошо знал этот маршрут, я проделывал его тысячу раз, когда ездил в Фьюмичино или в клинику Даль Монте, или еще по каким-нибудь делам. И на «Сан-Паоло» даже был приветственный транспарант в нашу честь. «Хорошо, мы вернулись домой», — сказал я ребятам. Я чувствовал себя как дома, как дома, как дома…. Я слышал, как итальянцы мне кричали «Дие-ко, Дие-ко! Ар-йен-тина! Ар-йен-тина!», и ощущал, как меня распирает от гордости. И я обратился к ним со следующими словами: ««Если завтра сюда приедут все неаполитанцы поддержать меня, поддержать Аргентину, они увидят меня по-настоящему счастливым… Но я бы им ответил, что они и так уже дали мне все, что только могли дать, и у меня нет права требовать от них чего-то большего».

Требования мы могли предъявлять только сами себе. Мы не имели права проигрывать, так как после двух поражений однозначно оставались бы за бортом мундиаля, и уже никак бы не спаслись. И 14 июня, в четверг, мы сыграли матч жизни и смерти. Однако, как могло показаться, на этом чемпионате мира судьба нас убивала в контратаках: на 12-й минуте, когда казалось, что мы уже успокоились и готовы играть, как мы умеем, произошла трагедия — столкнулись Олартикоэчеа и Пумпидо, и нога последнего треснула, словно деревянная. Какой шум, какая боль! Я не мог поверить своим глазам: сперва проблемы с моим пальцем — на фоне случившегося с Нери это было херней — затем тот кошмар в матче с Камеруном, и теперь вот это несчастье. Вместо Пумпидо вышел Гойкоэчеа, и мы попробовали выйти из шокового состояния, в котором внезапно оказались. К счастью, Педрито Трольо головой забил красивый мяч, и мы повели в счете.

А вскоре после этого мне пришлось выполнять обязанности вратаря… Нет, серьезно, я хочу сказать, что мне вновь пришлось нанести исторический удар рукой. Русские наседали на нас, а мы все собрались в своей штрафной площади, как это нравилось Билардо, когда мячом владел соперник… Я увидел здоровенного русского, который приготовился замкнуть навесную передачу, и из моей груди вырвался крик: «Возьмите «шестерку», возьмите «шестерку»!». «Бам!» — и этот тип ударил головой. «Нет, я успеваю, это гол!» — промелькнула у меня мысль. Я стоял один у штанги, судья смотрел прямо на меня, но я…выставил руку, остановил мяч, а потом вынес его куда подальше.

Русские навалились на арбитра, но я его словно загипнотизировал — загипнотизировал! — и он выдавил из себя: «Продолжайте, продолжайте». Поднялся жуткий переполох, поскольку я не должен был стоять там, у той штанги… Позже Бурручага забил второй мяч, закрепив успех, и мы довели матч до победы, а в нашей памяти запечатлился образ плачущего Пумпидо. «Тата» Браун, который остался с командой, сопровождал его до больницы и потом позвонил нам, чтобы успокоить и даже шутил с нами… Ладно, он хотел отвлечь нас, и поскольку мы ничего не могли сделать для бедняги Нери, «Тата» сказал нам: «Эй, парни, я сделал это. Это было сложно, но я смог. Его все-таки не принесли в жертву… Итальянцы уже занесли над ним меч, чтобы убить, но я бился с ними насмерть и победил. Когда они увидели верблюда (так мы звали Пумпидо) со сломанной ногой, они захотели отправить его в лучший мир». И нам ничего не оставалось, кроме как улыбнуться, потому что никакая беда не могла нас остановить.

На последней тренировке перед заключительным матчем группового турнира против Румынии я разбил левое колено. Так что когда я вновь вышел на поле стадиона в Неаполе, я был совсем другим человеком… Я никогда не забуду, как в я сидел в кресле в холле отеля «Парадизо», одной рукой обнимая Клаудию, а другой прижимая к колену пакет со льдом… Я смеялся, да, но только ради того, чтобы не заплакать: для меня это был не столько мундиаль, сколько бег с препятствиями. В тех условиях просить от нас красивой игры было уже слишком; речь шла только о том, чтобы победить во что бы то ни стало, любой ценой. В матче против Румынии, сыгранном 18 июня, у нас многое не получалось в первые 45 минут. Мы отправились на перерыв в раздевалку, словно уже проиграли; мы никак не могли преодолеть румынскую оборону. Краем уха я услышал, как Мадеро, помощник Билардо, советовал заменить меня, мотивируя это тем, что помимо левого колена у меня была разбита и левая лодыжка. На второй тайм я вышел, словно у меня ничего, абсолютно ничего не болело. «Что?! Меня хотят заменить? Я не уйду с поля даже мертвым! Я остаюсь, я ос-та-юсь!». Во втором тайме после моего навеса «Негро» Монсон, Педро Дамиан Монсон, замечательный парень, вогнал мяч в сетку… 1:0 и мы держались как могли, держались до последнего, и все-таки упустили победу после удара Балинта. В итоге мы все-таки вышли в 1/8 финала, но вышли, словно пролезли в форточку. Всего лишь как лучшая сборная из тех, что заняли в своих группах третьи места…

Я помылся в душе и вышел из раздевалки в футболке сборной. У меня не было ни малейшего желания говорить с кем-либо… Снаружи нас ждали, как всегда, наши близкие вместе с несколькими журналистами. Я вышел через те же самые ворота, откуда должен был выехать автобус, и почувствовал себя как будто с петлей на шее. Я ни с кем не хотел разговаривать, даже с Клаудией. Я был взбешен. Ко мне подошел Эчеваррия, слегка коснулся моей головы, и я сказал ему: «Сейчас я вне себя, и ничего не скажу, иначе будет только хуже». И он все понял. Он понял, как должны были понять остальные, что мы не можем быть мальчиками для битья, что мы не можем забыть о престиже… Если бы я заговорил в тот момент, я обосрал бы половину команды. А это было не в моих правилах. Но не в моих правилах было сказать: «Я доволен», потому что это — ханжество. Я ни хрена не был доволен! Лучше было бы держать все это в себе и думать о том, что ждет нас дальше. А дальше нас ждала Бразилия. Да, в 1/8 финала нас ждала Бразилия, потому что мы заняли всего лишь третье место в группе. И вот так мы начали летать туда-сюда, что было мне очень хорошо знакомо, так как если я что-то и делал ради своей сборной, так это летал вместе с командой. Мы должны были покинуть Неаполь, который был нашим домом, моим домом… Теперь мы отправились в путь, который не имеет ничего общего с туристическими маршрутами — в Турин, где должны были встретиться с Бразилией.

На следующий день, во вторник 19-го, я позвонил Гильермо Копполе, который, следуя примете, остался в Буэнос-Айресе, и сказал ему: «Забудь к черту про приметы и приезжай, у меня нет больше сил». У меня и впрямь больше не было сил… Я закрылся в своем номере, завалился на кровать и, глядя в потолок, начал заново переживать все то, что случилось со мной за последнее время. Сначала — грипп, из-за которого мой организм оказался перенасыщен антибиотиками. Затем — уход Вальдано, единственного человека, который был способен воодушевить меня одним-единственным словом. Проклятый большой палец на ноге — совершенно дурацкая травма, отнявшая у меня часы тренировок. Невообразимое поражение от Камеруна. Безжалостные удары соперников, которые превращали в фарс принципы «Фэйр Плэй». Каприз Билардо, не захотевшего выпускать Каниджу в основном составе. И, наконец, самое худшее из того, что можно было бы вообразить: я не мог принять то, что есть люди, которые радовались моим поражениям, которые ими наслаждались, и которые их… желали.

Я больше не мог все это терпеть и покинул нашу базу в Тригории. Я сел за руль «Феррари» и исчез на несколько часов, отправившись в центр Рима — съесть чего-нибудь, погулять… Мне был нужен глоток свежего воздуха. Я хотел жить так, как привык. Не все ли равно, как проигрывать: подчиняясь указаниям со стороны или же действуя в своем стиле? Победить или проиграть, но сделать это, оставаясь верным самому себе…

Я отправился в один из ресторанов в центре города в компании с Гильермо и получил удовольствие, съев на закуску три жареных хлебца с помидорами и спагетти. Увидев, как я вошел, хозяин ресторана тут же запер двери, чтобы за мной никто не увязался. И вскоре я увидел одного паренька, светловолосого с голубыми глазами, который прилип к стеклу с той стороны. Охранник его прогонял, он возвращался… Тогда я послал Гильермо спросить, чего он хочет, так как я чувствовал себя не в своей тарелке. Гильермо вернулся с билетом в руках и передал просьбу: «Он хочет, чтобы ты поставил здесь свой автограф… И чтобы в воскресенье, когда у него будет день рождения, ты подарил ему свой гол… Его зовут Ариэль, как тот стиральный порошок; он сказал так, чтобы ты не забыл…». Я расписался, достал банкноту в 100 тысяч лир и отправил ему со словами: «Кроме гола я подарю тебе целый матч…». Мгновение спустя, когда мы закончили ужинать, я попрощался с хозяином заведения, который мне сказал: «Ты — великий игрок, но был бы еще более великим, если бы выступал за «Рому», и на выходе столкнулся с Ариэлем: «С днем рождения тебя и будь счастлив!».

21-го, в четверг я вернулся в Тригорию за несколько часов до того, как открыли двери для прессы. Там уже не было «Таты» Брауна, который вернулся в Буэнос-Айрес, сопровождая Пумпидо, и тогда Эчеваррия с Руджери начали шутить, чтобы поднять нам настроение… Сейчас я думаю, что даже самый последний мудак понимал, что это было преждевременно; мы чувствовали себя разбитыми, я чувствовал себя разбитым! Моя левая лодыжка раздулась как футбольный мяч, да, она выглядела как мяч.

Ко мне подошел Синьорини: «Выйди босиком, пусть все видят, что ты не врешь». И я вышел в синей водолазке «Адидас», в коротких белых штанах и шлепанцах «Пума». Я остановился у кромки поля, наблюдая за тем, как тренируются остальные, и ощущал взгляды, прикованные к моей лодыжке; казалось, что все ее внимательно изучают. Когда тренировка закончилась, на часах было уже восемь вечера, и я еле-еле выполз к центру поля. Я шлепнулся на землю и начал возиться с мячом, не задействуя при этом левую ногу. В одно мгновение я был окружен журналистами. Я знал, что они появятся, я ждал их и хотел сделать пару заявлений. И когда меня спросили, выйду ли я на игру с Бразилией, я сказал: «Такой или в гипсе, но все равно сыграю». И после этого продолжил разговор…

«Я верю в чудеса, и наша победа стала бы именно таким чудом. Это никого не должно удивлять. Но, смотрите: многие фавориты прямо-таки умирают на поле. Советская сборная должна была выйти в следующий круг. Бразилия должна была наколотить десять мячей Коста-Рике, а Италия — двадцать американцам. Но ничего этого не случилось».

«Из всех сборных на данный момент мне нравятся Италия, Германия и Бразилия…».

«Бразильцы выглядят намного лучше нас, и они это знают, но если они думают, что мы просто так отдадим им победу, они очень сильно ошибаются. И я далеко не уверен в том, что они дадут нам играть; думаю, наоборот — будут держать нас чуть сильнее, чем обычно».

«Это было бы довольно необычно для меня — играть против Кареки и Алемао, которые всегда были со мной по одну сторону. Я выйду на поле, крепко обниму Антонио, но как только прозвучит свисток к началу матча, я постараюсь обыграть его во что бы то ни стало… Нет, я не думаю, что стиль Лаззарони может сыграть негативную роль; Карека слишком велик для того, чтобы ему мог помешать тренер».

«Я не нахожу ответа на вопрос, что с нами происходит, хотя прошло уже много времени, как я спрашиваю себя об этом. Мой опыт подсказывает, что мы не можем играть так плохо, что в конце концов мы должны пробудиться от этого глубокого сна, который для всех нас является сущим наказанием. Да, для всех нас. Я не исключаю себя и не хочу, чтобы для меня делали исключение. Мы так еще и не доказали, что находимся в Италии не зря. Сейчас я вижу только один выход: бежать, бежать и бежать. И не забывать о том, что при этом нужно играть. Потому что теперь, когда в моде силовой футбол, кажется, будто мы забыли, что самое главное — это мяч. Если вам нужна правда, то я могу сказать, что мне не нравилось, как играла сборная Аргентины. И если матч с Бразилией, который, по идее, должен был быть финалом, пришелся уже на одну восьмую, в этом виноваты только мы и никто другой. Мы допустили кошмарные ошибки в игре с Камеруном, мы не смогли дожать Румынию, мы не смогли удержать преимущество, которое имели».

«Я готов к тому, что меня будут освистывать в Турине, я готов ко многому. Мы уже дошли до предела, когда мою травму поставили под сомнение. Сейчас вы все прекрасно видите, что со мной. Но они предпочитают разглагольствовать о том, как я выбил мяч рукой во встрече со сборной СССР, и ничего не говорят об ударе локтем Мюррея; о том, что моя травма — это выдумка, а не о том, что на мундиале «Честной Игры» камерунцы били нас изо всех сил на протяжении всей встречи… Порой мне кажется, что в моем лице пытаются найти козла отпущения».

Атмосфера вокруг матча была напряженной. Трольо, поступком которого я до сих пор восхищаюсь, встал на защиту ребят: «Хватит говорить о том, что Марадона бьется один, что мы бежим с тонущего корабля. У нас есть и другие игроки, которые что-нибудь да сделали. В матче против Бразилии мы покажем, что мы есть, мы существуем». Это показалось мне восхитительным, правда. Все мы должны были показать себя, иначе бы нас опустили. К примеру, лично я начал тренировать правую ногу — бил и бил мячом о стенку как в те времена, когда я был маленьким.

В субботу мы отправились в Турин, где разместились в отеле «Джет», который находился рядом с аэропортом, и оттуда мы отправились на стадион «Делле Альпи», причем, я вновь надел футболку сборной… Я сидел на газоне, болтая с врачом Синьорини, и, с одной стороны, переживал по поводу своей формы, а с другой — был настроен выйти на поле любой ценой. Пусть на уколах до кости, но стал бы играть. Поставленный мне диагноз вызывал у меня большое беспокойство, и во многом, из-за того, что я не все в нем понимал: «Сильный травматизм как следствие ушиба кости и повреждения сухожилия». Я знал, что тем ударом меня хотели вывести из строя, но сделать этого не смогли и не смогли бы никогда в жизни.

Тем вечером я позвонил Кареке, который был моим другом, и я не посчитал нужным что-либо от него скрывать. Я рассказал ему, во что превратилась моя лодыжка, и что я буду играть на уколах. А затем предупредил его: «Антонио, перед матчем мы с тобой поздороваемся, но потом… будем биться до смерти, а?». И он, настоящий феномен, ответил мне по-португальски: «Все хорошо, Диего. А теперь отдыхай, отдыхай»… Бразилец был прав: моя лодыжка болела так, что я с трудом мог доковылять от кровати до ванной и обратно. «Негр» Галиндес попытался было сделать мне массаж, и только он меня коснулся, как я издал жуткий вопль, от которого едва не рухнули стены. Единственные слова, которые я выдавил из себя, были: «Мне больно, мне больно». К счастью, скоро подъехал Коппола, на все приметы было уже наплевать, главное, чтобы он был рядом. Окружающая обстановка стала постепенно разряжаться; не знаю, может быть, потому, что многие из моих партнеров уже мысленно смирились с поражением. Вечером, за день до матча, в отеле справляли свадьбу, и невеста подарила мне маленький букетик… Как ни странно, начиная с этого момента на наших лицах стали появляться улыбки, и они не исчезли даже после того, как я узнал, что руководители аргентинской делегации уже зарезервировали 26 обратных билетов на следующий день после игры. Меня убеждали, что такой шаг не был выражением недоверия к нашей сборной, а всего лишь рутинными хлопотами, соответствовавшими данному этапу чемпионата, на котором проигравший вылетал из розыгрыша. Я им поверил, хотя и ощущал себя при этом отвратительно; казалось, что мы заранее приговорены.

На самом деле, более половины того матча, сыгранного 23 июня, в субботу, нельзя назвать «футбольным матчем». В течение первых 55 минут мы пережили настоящий кошмар: удары в штанги наших ворот, дикие промахи Мюллера, невообразимые «сэйвы» Гойко… Все это время мы, стиснув зубы, оборонялись; этому мы научились у итальянцев: держаться, держаться и не прощать соперника, как только появится шанс, пусть и мизерный, для контратаки. И та наша комбинация была образцом контратаки: я ушел от опекавших меня Рикардо Роши и Алемао, направляясь по диагонали к правой бровке, тогда как Каниджа открывался на противоположном фланге. Я сделал ему передачу с правой ноги, когда Роша висел у меня на шее, а Мауро Галвао и Бранко еще не успели меня прикрыть. Кани вышел один на один с Таффарелом и преподал настоящий урок как нужно завершать атаки: он легко обыграл его и с левой ноги отправил мяч в сетку… Супергол! И дикая радость! Омрачало ее только одно: бразильские журналисты обвинили Алемао в том, что он не сбил меня с ног, в том, что не захотел этого делать, так как играл вместе со мной за «Наполи»… Ложь! Он не смог меня остановить только потому, что я застал его врасплох своим финтом накоротке. Если бы я не проделал тот финт, он бы наверняка меня свалил, не убивая при этом; он был слишком порядочным для того, чтобы предпринять нечто подобное. В итоге этот великолепный гол подорвал боевое настроение бразильцам, и они уже не нашли в себе силы переломить ход матча.

В нашей раздевалке царила такая радость, что я напрочь забыл о боли в лодыжке. Я забыл обо всех своих болячках. Самое главное, что мы продемонстрировали, что сборная Аргентины — это не только один Марадона: у нас уже была крепкая оборона, самоотверженная полузащита и выдающийся Каниджа, который мог завершать атаки. Мы бы никогда не смогли обыграть такую команду, как Бразилия, если бы в порядке был лишь один Марадона.

После всего этого единственное, о чем я просил Бога, это чтобы восстановились все травмированные. И мы хотели всего и сразу; мы бы остались довольны только в случае завоевания чемпионского титула. И в то же время мы не хотели, чтобы нас считали фаворитами. С чего бы вдруг, если мы побеждали с огромным трудом? Тот триумф мы посвятили Нери Пумпидо, и наконец-то получили удовольствие от нашей победы.

Как же я наслаждался вылетом Бразилии из розыгрыша ЧМ-90! Вылетом Бразилии, а не Кареки или Алемао, с которыми я сблизился, выступая за «Наполи», и знал, что они будут очень сильно переживать случившееся… Но я предпочел бы, чтобы страдали они, мои друзья, а не моя страна… Моя страна, которая наслаждалась этой победой, как никакой другой. Да и они, разве же они не были бы счастливы, если бы обыграли нас? И тогда они радовались бы несоизмеримо больше, чем в случае победы над Голландией, Германией, Италией, над кем бы то ни было! Точно так же, как мы. Как и я. И все-таки, как же это прекрасно — победить Бразилию!

А ведь они внушали всем миру, что только Бразилия умеет играть в красивый футбол. Мы же своей игрой доказали, что это не так, что мы тоже можем показывать «jogo bonito». Для бразильцев все всегда «tudo bem», «все хорошо», а для нас наоборот: если что-то не ладится, значит все — дерьмо. Мы разочаровали людей, и они отвернулись от нас, в чем я не вижу ничего удивительного или плохого. Эй, мне нравится национальный характер бразильцев, но в футболе я хочу их победить, победить любой ценой или умереть. Это соперник всей моей жизни, Мой Соперник с большой буквы.

На поле они настоящие черти, потому что никогда не изменяют своим принципам. Даже несмотря на то, что к тому времени уже целых 20 лет ничего не выигрывали. А ведь в 1994 году чемпионом мира стала худшая сборная Бразилии за всю ее историю. Самая худшая! В 1982 году она не забивала менее пяти мячей за игру, но тогда она поплатилась за свое пренебрежение к итальянцам, которые, как всегда, прилежно исполнили свою роль. Итальянцы были великолепны в контратаках, благодаря им я многому научился, выступая там: позволять им идти с мячом, идти вперед, но только до тех пор, пока не пришел черед вмешаться обороне. И мы уже знали, что когда защитники «Наполи» отбирают мяч, настает наше время, время контратаки. И проделывали это против команд из Германии, Голландии, России. Если нам удавалась контратака, она обязательно завершалась голом. Мы неслись на всех парах, Карека и я; два касания мяча, «пум!», и вынимай… Бразилия не имела это в виду в 90-м, как не имела в виду и в 82-м. В Испании ей нагадила Италия, в Италии — мы, в частности Каниджа и я, и ту комбинацию я до сих пор считаю одним из самых лучших моих воспоминаний.

Наше путешествие по Италии продолжалось, но теперь уже с другим настроением. Из Турина мы отправились в Рим, а оттуда — во Флоренцию. Следующей преградой на нашем пути была Югославия, которая играла очень хорошо: за нее выступали Просинечки и Стойкович. Матч против югославов стал для нас одним из лучших на этом чемпионате мира, но мы никак не могли им забить. К счастью, они тоже. Дело дошло до послематчевых 11-метровых, и здесь пробил звездный час Гойко, нашего вратаря Серхио Гойкоэчеа. Мы вели в серии, потому что Стойкович смазал свой удар, и когда подошел мой черед, я получил возможность сделать счет 3:1, что практически означало победу.

Ворота сборной Югославии защищал Ивкович, с которым я хорошо был знаком: в одном из розыгрышей Кубка УЕФА «Наполи» встречался с лиссабонским «Спортингом», за который он выступал, и мы с ним поспорили на 100 долларов, что я смогу забить ему с пенальти. «Дело сделано», — сказал я ему, принял вызов без раздумий, и…он парировал мой удар! Однако, серия 11-метровых продолжилась и в итоге закончилась в нашу пользу. Теперь судьба вновь свела нас, и я опять не смог его переиграть! Однажды я заявил, что не забил специально, что это была такая примета, чтобы для нас все закончилось так же удачно, что и в том матче «Наполи»… Брехня! Назад, к центру поля, я шел убитый, а навстречу мне двигался Гойко, который сказал мне: «Не волнуйся, Диего, я отобью два удара». Он заявил это на полном серьезе, но когда Савичевич забил, а Трольо — нет…. И тут Гойко сперва парировал удар Брновича, а затем — Хаджибегича, выполнив свое обещание. Я повис у него на шее, и мы побежали к кромке поля, где стояли наши жены. Мы не могли в это поверить: Мы были в полуфинале!

Этот полуфинал имел совсем иную ценность: нам противостояла Италия, и где? — в Неаполе! Когда я, счастливый, пришел на пресс-конференцию, то сказал слова, которые мне никогда бы не простили, но это была чистейшей воды правда: «Мне не нравится то, что все вокруг просят неаполитанцев стать итальянцами и поддерживать свою сборную. Неаполь был отвергнут всей Италией, а в отношении его жителей исповедовался самый изощренный расизм». Я не хотел настраивать неаполитанцев против Италии, я просто рассказал, как все обстояло на самом деле. Я помню, как лидер одной из фан-группировок «Наполи», Дженнаро Монтуори, выступил с публичным заявлением: «Мы выложимся ради победы Италии, но уважая аргентинцев и аплодируя им». Кто воспользовался моментом по полной программе — это итальянские газеты, которые вышли с заголовками типа «Теперь, Италия против Марадоны» или «Дорогой Диего, увидимся у тебя дома».

На самом деле, когда я вышел на поле в день матча, 3 июля, первое, что я услышал, были аплодисменты, а затем я увидел надписи на транспарантах: «Диего, ты в наших сердцах, Италия — с краю, Неаполь тебя любит, но Италия — наша родина». Национальный гимн Аргентины впервые за весь чемпионат мира прозвучал под аплодисменты от начала до конца; для меня уже только это было победой.

Мы очень редко выходили на игру с таким спокойствием. Возможно, потому что в нашу победу мало кто верил или потому, что тактика итальянцев не представляла из себя никакого секрета. И я даже не забеспокоился, когда Тото Скилаччи забил нам первый мяч. Я подошел к Канидже и сказал: «Спокойно, Кани. Будем играть, как играли».

Мы и играли в том же ключе, хотя сравняли счет тогда, когда лучше выглядели они. Навес Олартикоэчеа, великолепный удар Каниджи, и… вынимай, старик, вынимай. Тогда я подумал, что для любого соперника наихудшим исходом были бы послематчевые пенальти. Время, оставшееся до них, мы провели, работая без отдыха, и за нашей спиной был такой ас как «Баск» Гойкоэчеа.

На этот раз я уже не промахнулся с 11-метровой отметки. Я ударил, как всегда, мягко и попал. И я услышал возгласы радости не только моего отца или Клаудии. Я услышал крики с явным неаполитанским акцентом. А Гойкоэчеа среагировал на удары Донадони, Серены, и реальность стала чудом. Мы носились по полю и обнимались как сумасшедшие. По дороге в так хорошо мне знакомый тоннель я поднял руку, чтобы поприветствовать трибуны, и они ответили мне аплодисментами. Уже на лестнице я, опираясь на стену и на Эчеверрию, поцеловал свою футболку, прокричав «Я тебя люблю!», и сжал ее в кулаке.

В нашей раздевалке царила такая радость, что никто из нас не отдавал себе отчет в том, что происходило вокруг. Даже в том, что из-за перебора желтых карточек в финале не смогут сыграть ни Олартикоэчеа, ни Батиста, ни Джусти, ни Каниджа! Кани получил предупреждение за игру рукой в середине поля; Джусти также был расстроен: он знал, что уже никогда не сможет надеть футболку сборной.

Но мы были счастливы, несмотря ни на что. Мы, травмированные, преследуемые, гонимые, вышли в финал, и второй раз подряд добились права принять участие в решающем матче Мундиаля. Команда, которую называли беспомощной, добилась того, что мало кому удавалось, борясь от начала и до конца. Мы были самими собой. А за бортом осталась Италия.

Начиная с того момента, как мы обыграли итальянцев, Тригория перестала быть раем и превратилась в сущий ад. Первый симптом того, что мы находимся в состоянии войны, проявился всего лишь два дня спустя после матча с Италией. Мой брат Лало решил прокатиться на одном из моих «Феррари» вместе с Дальмой и Джанниной. Лало — не чокнутый, и он не способен нестись на машине со скоростью 1000 км/ч, если рядом с ним сидят две его маленькие племянницы. Тем не менее, полиция их остановила якобы за превышение скорости. Я могу представить, что сказал полицейским мой брат, у которого не было с собой никаких документов — что автомобиль принадлежит Диего Марадоне, что все недоразумения разрешатся сами собой по возвращении в Тригорию… Они действительно вернулись на базу, но вернулись как преступники, под конвоем.

На следующий день после этого, в четверг 6 июля, я встал с кровати, вышел на балкон и… То, что я увидел, вывело меня из себя и чуть не свело с ума. Я бегом спустился вниз, к воротам, и попросил охранников открыть их, чтобы все топтавшиеся за оградой журналисты смогли пройти. «Пошли, пошли, я хочу, чтобы вы это видели» — говорил я им, а они плелись за мной, ничего не понимая. Мы обошли здание сзади, и тогда я показал им три флагштока. Они подняли глаза и смогли увидеть то, что заметил я, когда выходил на балкон: на одном развевался флаг Рима, на другом — Италии, а на третьем болтался остаток аргентинского флага, весь изодранный в клочья. Тогда, на пресс-конференции я сказал все, что об этом думал:

— После всего этого говорят, что к нам здесь хорошо относятся! С самого первого дня, как здесь разместилась сборная Аргентины, мы ведем борьбу против абсурда. Вчера вечером «повязали» моего брата, сегодня сорвали флаг. Эти вещи далеки от футбола, и я думаю, что пришло время вмешаться дипломатам и послам.

Итальянские журналисты меня тут же спросили:

— Диего, а как ты думаешь, кто сорвал флаг?

— Вокруг куча полицейских, и я не думаю, что сюда мог проникнуть кто-то посторонний. Это сделал кто-то из местных, из «Ромы». С самого начала к нам здесь было враждебное отношение, и я сразу же сказал Билардо, что он ошибся, выбрав Тригорию в качестве тренировочного лагеря. Президент «Ромы» Дино Виола нам сказал прямо в лицо, что обещает нам невыносимую жизнь и он это сделал с помощью подконтрольных ему газет. Он постоянно приходил посмотреть, стоят ли на своих местах креслах, не разбиты ли вазы, не вытоптан ли газон. Он относился к нам, как к цыганам. А мы такие же люди, как и все остальные. У нас есть дома, в которых тоже стоят вазы. Если они думают, что мы — индейцы, они сильно ошибаются.

Мы были пушечным мясом, потому что мы обыграли Италию, оставили ее без «золота». Нам этого не собирались прощать, нас хотели довести до белого каления перед финальным матчем против Германии…

Немцы шли к финалу, верные своему стилю. В полуфинальном матче, проходившем в Неаполе, они обыграли Англию. Я вспоминаю, как в день решающей встречи, 7 июля в субботу, когда мы прибыли на Олимпийский стадион в Риме, ко мне подошел Грондона и сообщил мне, что у него дурное предчувствие относительно исхода финала. Я повздорил с Хулио, я не мог поверить в то, что он способен произнести такие слова. И после окончания игры он сделал самое худшее из того, что можно было сделать, сказав: «Ладно, все хорошо, мы сделали все, что могли сделать».

Тот матч против Германии был настоящим фарсом. С самого начала. Неуважение к гимну Аргентины, которое впоследствии переросло в ненависть, когда на гигантском экране появилась моя физиономия. И я сказал, обращаясь ко всем, сказал так, чтобы меня поняли на любом языке: «Сукины дети, сукины дети». Я не стал кричать во весь голос, я произнес эти слова так, как если бы я говорил их на ухо каждому из моих ненавистников. Один на один. Я был готов драться со всеми вокруг, с кем придется.

Мы вновь противостояли Германии, четыре года спустя после победы в Мексике. Из чемпионов мира на поле были только доигрывавший Бурручага, Руджери и я. В этой войне мы потеряли кучу солдат.

Немцы были сильнее, но мы играли достойно. Очень достойно. В дебюте встречи Бухвальд ударил меня так, что я сразу понял, как будет складываться игра. И мексиканский арбитр не заметил этого нарушения правил, как не заметил ни одного фола с их стороны в течение первых двадцати пяти минут. Когда закончился первый тайм, я подошел к мексиканцу и попросил его: «Ну обратите же внимание на грубость. Пожалуйста». И он обратил, наказав Монсона за фол против Юргена Клинсманна. Удача отвернулась от нас, а от той команды, что была чемпионом мира, на поле остались только осколки.

Я пообещал моей дочери Дальме, что вернусь с Кубком мира в руках, но теперь я был вынужден объяснять ей очень уродливую и мерзкую вещь: в футболе, в нашем футболе была мафия. Не та мафия, которая убивает, а та, что способна назначить несуществующий пенальти и не дать его тогда, когда нарушение видно невооруженным глазом. Это и приключилось в матче Аргентина — Германия: этот сеньор, мексиканец Эдгардо Кодесаль, вообразил, будто Сенсини свалил Фёллера, но не пожелал увидеть, как Маттеус сбил Кальдерона, за несколько мгновений до этого. Это я должен был объяснить своей дочери, хотя вряд ли она что либо смогла бы понять.

И после финального свистка я плакал, плакал без тени стыда. Почему я должен был скрывать мои слезы, если они передавали все мои чувства в тот момент. Билардо послал Гойкоэчеа прикрыть меня, чтобы никто не видел меня плачущим. Зачем?! Я очень огорчился, что зрители нас не понимали, что они продолжали свистеть, когда мое изображение появлялось на экране. Чего они добивались? Хотели втоптать меня в газон? Впрочем, такое отношение меня не удивило; я привык к тому, что меня ненавидели в Риме и Милане. Потом я не захотел обменяться рукопожатиями с Авеланжем, потому что я ощущал себя ограбленным и чувствовал, что он приложил к этому свою руку. И я не захотел праздновать второе место, которое меня совершенно не устраивало.

Я был убежден, что моя жизнь изменится после всего того, что мне пришлось пережить. Я должен был вернуться в Италию, обязан был сделать это для того, чтобы взять реванш, показать, что я из себя представляю. Но я никогда не мог себе представить то, что мне придется пережить то, что я пережил после Мундиаля. Это были кошмарные месяцы, за которые разошлись наши пути с Гильермо Копполой. Я вернулся в Буэнос-Айрес в октябре и подписал все бумаги, и моим новым агентом стал Хуан Маркос Франки. Кроме того, я выступил со следующим заявлением: «Я не буду больше выступать за сборную, это обдуманное и взвешенное решение. У меня болит душа, я не больше не буду капитаном команды, которую я так люблю. Меня вынудили сделать это. Дошло даже до того, что в Аргентину прибыл Жоао Авеланж, и его приняли с такими почестями, словно ничего и не случилось. Что, все уже забыли Мундиаль? Забыли о том, как встречали нас в аэропорту с криками «герои!»? С ума сойти! Хулио Грондона послал телеграмму президенту «Ромы» с благодарностью за прем, оказанный Аргентине. А мы то, идиоты, дураки, я, Руджери, Джусти, Браун — на нас наплевали, наплевали на то, как там к нам относились. У нас украли победу, а Грондона, вице-президент ФИФА, не пошевелил и пальцем. С болью в сердце я покидаю сборную Аргентины, потому что я ее люблю». Эти слова я произнес 11 октября 1990 года, и они были сказаны от чистого сердца…

12 марта 1991 года началась решающая неделя, кошмарная неделя в моей карьере и моей жизни. Альфио Басиле, назначенный главным тренером сборной вместо Билардо, повел себя как настоящий джентльмен во всей этой истории. Он всегда говорил: «Футболка с номером № 10 принадлежит Марадоне и жду его возвращения. Но я хочу дать ему время осмотреться, прийти в себя». Басиле позвонил моему агенту, Маркосу, попросив того устроить встречу со мной, и я ответил согласием. Маркос передал мне слова Басиле и они подействовали на меня как магическое заклинание: «Я хотел бы встретиться с Диего, побеседовать с ним. Но прежде всего побеседовать с ним как человек, поддержать его в этот непростой период». Для меня, замученного оскорблениями, эти слова были как рука помощи, и я пообещал ответить ему.

17-го, в воскресенье, мы принимали «Бари» на «Сан Паоло» в рамках чемпионата Италии, чемпионата, в котором каждый матч для нас был настоящим сражением. Мы выиграли 1:0 благодаря голу Дзолиты, Джанфранко Дзолы. Он обычно заменял меня, но в тот вечер мы играли вместе. Никто вокруг, включая нас самих, не мог себе представить, что такая возможность нам больше не представится. Мне предстояло пройти антидопинговый контроль, и…вендетта свершилась. Мне обещали отомстить, и отомстили.

Слава Богу, сегодня мы можем изобличить фарисеев, которые никогда не касались мяча, а только обманывали людей. Лаборатория, в котором делали мой анализ, подозревалась в махинациях, и не только из-за моего случая. Мой случай итальянцы никогда не стали бы расследовать. Этот допинг-контроль был местью, вендеттой, потому что Аргентина обыграла Италию, и хозяева Мундиаля лишились миллионов прибыли. После того матча в Неаполе Матаррезе, который был президентом Итальянской федерации футбола, смотрел на меня без улыбки и без огорчения; он смотрел на меня так, как это обычно делают мафиози. И тогда я подумал: «Как же трудно мне будет здесь дальше жить».

Только невежды могли заявить, что я извлекал выгоду из того зелья, что я принимал. Если я кому и вредил, то только самому себе, и это никак не помогало мне забивать мячи. К счастью, Бог не оставил меня, он все видел, и заставил кое-кого из служащих той лаборатории сказать правду о происходящем, чтобы все знали о том, что дело здесь нечисто.

Тем временем, в воскресенье, 24 марта 1991 года, сам того не зная, я провел свой последний матч за «Наполи»: в Генуе мы проиграли 1:4 «Сампдории», и единственный гол с пенальти забил я. Самый печальный гол в моей жизни.

Мое возвращение в сборную было отложено. Я не смог сыграть против Бразилии, но судьба еще только готовила мне сюрприз. Мы встретились с «Коко» Басиле, встретились…но через два с половиной года! Итальянская федерация футбола дисквалифицировала меня на 15 месяцев, тяжелых и незабываемых. За это время я многое переосмыслил, думая обо всем. Обо всем, но только не о том, что я вернусь так, как впоследствии вернулся…