Ах, дорогой Панин, с какой шайкою разбойников я связался! Как описать тебе все ужасы, которых глаза мои были свидетелями!
Третьего дня региментарий Марозоский получил сообщение, что русский отряд расположился в селений Лонга, чтобы прикрывать земли Киовийского епископа. Мгновенно он садится на коня и скачет туда со своими.
Я соединился с ним на пути. Была уже глубокая ночь, когда мы прибыли к месту; глубокое молчание царствовало в этих местах.
Мы подошли ближе: ни стражи, ни прохожих, ни света в окнах: казалось, все спало, не предчувствуя опасности. Как нам легко было бы захватить в плен неприятеля. Но варвар Марозоский советуется только со своим злопамятством, он хочет омыть в крови полученную им обиду и совершить страшную месть. Он приказывает поджечь деревню с обоих концов и окружает ее своими такими же кровожадными, как он, бандами.
Небо, какое зрелище! Вихри дыма поднимаются в облака; уже среди них блещет пламя; со всех сторон раздаются крики несчастных жертв; все в тревоге: мужчины, женщины, все устремляются полуодетые из домов. Видно, как бегут заплаканные матери, держа маленьких детей на руках и других за руку; старики выносятся молодежью из охваченных пламенем жилищ; полуобгоревшие несчастные тащатся по улицам, испуская крики горя и поднимая к небу свои трепетный руки: они подобны полузакланным жертвам, спасшимся от священного ножа и бегущим от алтарей.
Однако Марозоский со своей неистовой шайкой окружает тесным кольцом этих несчастных и преследует при свете пламени беглецов. Они видят свое несчастие, но напрасно им молить о сострадании: он глух к их крикам. Сын сражен при попытке сохранить жизнь своему отцу; мать покрыта кровью своих детей, зарезан просящий на коленях о пощаде солдат.
При виде ужасов, которых я не мог предвидеть, я не мог удержаться от слез. Я бегал повсюду и кричал:
«Ах, жестокие! Остановитесь. Какая зверская ярость вами овладела?»
Они были неумолимы: все, что избежало огня, было уничтожено железом.
Скорбь и негодование оспаривали мое сердце. Я молил, проклинал; наконец, охваченный яростью сам, приказываю моей банди броситься на этих варваров; мои отказываются повиноваться; один, обратил оружие против них и умертвил нескольких для успокоение жалующихся душ стольких невинных жертв.
Нет, я не могу подумать об этих ужасах без содрогания. Увы! Итак вот плоды любви к отечеству и справедливости, которыми эти злодеи имеют дерзость прикрываться!
Пусть бы еще гибли солдаты! Но причем тут ремесленники, крестьяне, женщины, дети? Сколько невинных принесено в жертву ярости этих разбойников! И боги видели это и не возымели жалости:
Радомеж, 3 июля 1770.
P.S. С минуты, как я простился с Люцилой, я не имею от нее известий. Не знаю, что думать об этом долгом молчании. Не могу описать моего беспокойствия. Выручи меня, разузнай.