Я не ждал, когда станет брезжить день; я бросился в кухню, отдал приказание слуге тотчас же оседлать наших лошадей, и мы отправились, предоставив Софью ее отчаянию.

Несмотря на ужасы ночи, которая была очень темна, и опасность, которой я подвергался со стороны разбойников, я был спокоен. Состояние моей души очень изменилось. Я чувствовал себя сбросившим гнетущую тяжесть. Я был, если хочешь, еще грустен, но моя грусть не имела ничего мрачного; это была нежная меланхолия; я находил в ней очарование и предпочитал ее легкую горечь обманчивой сладости счастия, которое я только что покинул.

Я не мог придти в себя от удавления.

— Это приключение имеет в себе что-то чудесное, — говорил я себе; я удивлялся забавам судьбы, которой нравится иногда внезапно возвышать тех, кого ей только что доставляло удовольствие обращать в ничто.

Я ехал целую ночь, не отдавая себе; отчета, куда направлять.

В моем нетерпении я направился по первой представившейся мне дороге: мне было достаточно, что я удалялся от тех печальных мест, где проживает жестокая, заставившая меня пролить столько слез — женщина.

Когда взошло солнце, я осмотрелся и направился в сторону Варшавы. При наступлении ночи я прибыл в Мацековь.

Здесь я подкрепился, отдыхал пять часов и продолжал путь. На другой день, после полудня, я уже переправлялся чрез Буг у Славатиоз. К трем часам я пересек небольшой лес и оказался на холму, господствовавшем над долиной, вид которой меня очаровал. Так как я изнемогал от усталости, то я соскочил с коня и расположился на траве.

Я сидел недолго. Род беспокойства овладел моими чувствами, и я принялся бродить в этой уединенной местности. В то время, как я предавался нежным мечтам на опушке рощицы, я слышал крики птицы, устремившейся в листву; я поднял глаза, и новое поле зрения открылось моим взорам.

Оглядевшись, я увидел в недалеке замок и узнал место, где я недавно слушал причитания несчастной красавицы.

Едва сделал я сто шагов, как заметил близ себя двух женщин, сидевших на траве в тени группы деревьев.

Я подошел тихонько; затем остановился, чтобы лучше их рассмотреть.

Одна, одетая просто, безвольно покоилась, склонив голову на траве и, казалось, была погружена в глубокие размышление. Другая, в изящном платы, занималась обрыванием лепестков с цветка.

Когда последняя протянула руку, чтобы сорвать травку, ей пришлось поворотить глаза в мою сторону. Я был довольно близко. Увидев меня, она испугалась и испустила крик. Ее спутница задрожала и стала искать глазами причину этого крика. Я приблизился, чтобы их успокоить.

Но каково было мое изумление, когда в этой спокойной мечтательнице я узнал Люцилу!

— Небо, тень Густава! — вскричала она тотчас же, отклоняясь в ужасе назад.

Она побледнела и упала без сознания на свою спутницу, которая оставалась неподвижно от страха.

Я устремляюсь, чтобы принять ее в свои объятия; зову ее по имени, стараюсь призвать ее к жизни. Долго мои усилие были бесполезны.

Наконец она полуоткрыта глаза.

— Нет, это не тень, это — твой милый, Люцила, — кричал я, прижимая ее к моему сердцу.

Бледная, трепещущая, с трудом переводящая дыхание, она испускала глубокие вздохи и глядела на меня изумленными глазами.

— Не узнаешь ты своего милого, Люцила?

Она хочет говорить, но не находить слов.

Мало-помалу цвет ее лица оживляется, грудь начинает приподниматься, дыхание восстановляться, язык получает свободу; глаза ее наполняются слезами, она произносит несколько слов, но рыдание ее душат.

Мы оба теряем употребление нашими чувствами. Наши руки переплетаются, наши слезы сливаются, наши сердца сближаются и, все теснее и теснее прижимаясь, отвечают друг другу.

Ах, кто мог бы выразить восторги двух чувствительных сердец, которые после долгих разлуки и вздохов, снова оказываются соединенными?

Долго слезы наши были единственным выражением нашей радости и любви.

Наконец вернулась к ней способность говорить.

— Дорогой Густав! — сказала она, — как, вы не мертвы? Уже два месяца я оплакиваю вашу потерю.

— Ох! А я оплакивал твою, дорогая Люцила, но благодаря небу, без достаточных оснований, так как я держу тебя в объятиях полную жизни.

И в восторгах радости, я, не переставая, покрывал ее поцелуями.

— Не сон ли это?

— Нет, не сон, а дело рук злых людей.

— Что вы хотите сказать? Объясните мне эту загадку.

Волнение, охватившее меня, было так велико, что я не мог говорить.

Слезы текли в изобилии из моих глаз. Я чувствовал, как по мне пробегала лихорадочная дрожь; мой голос был глух, лицо все в огне.

После этих первых заявлений о себе природы, я сделался спокойнее и рассказал ей, что только что произошло у меня с Софіей.

— Жестокая подруга! — восклицала часто в продолжение моего рассказа Люцила, — надо ли, чтобы я упрекала тебя в моем несчастий.

Она рассказала мне в свою очередь, каким способом она узнала о моей предполагаемой смерти.

— Ах, Густав, — продолжала она, — как тебе описать состояние моей души при этом известии. Оно было неописуемо.

Долго я была во власти смертельной тоски, силы покинули меня, наконец, и я впала в тупое горе. Там (она указала пальцем на замок), там каждый день я лила слезы над твоим пеплом, а сюда я приходила по временам скрывать мою грусть, ожидая, когда смерть соединит меня с тобою.

Произнося эти слова, она с томительным видом смотрела на меня. Она видела, что слезы снова наполняют мои глаза.

— Я не хочу тебя расстраивать, — продолжала она с грустной улыбкой. — Мои несчастия кончены, так как ты еще мой.

Тихое довольство, сиявшее в ее глазах, перешло в мою душу; я сжал ее в объятиях и покрыл второй раз поцелуями.

— Пойдем, — сказал я Люциле, кончив предаваться восторгам радости, — расположимся в каком-нибудь соседнем шалаше и забудем печали, причиненные нам злыми людьми.

— Этого нельзя, — ответила Люцила. — Я ушла из дому уже давно, должна была приехать мать. Я боюсь, что уже беспокоятся на мой счет. Если бы я запоздала домой еще, я повергла бы их в жестокое беспокойство.

Лишенный возможности вести ее с собою, я хотел идти с нею; она воспротивилась и этому, указав мне основательно, что будет некрасиво с ее стороны, если она приведет к себе милого.

Я хотел удержать ее дольше, она не соглашалась и на это.

Она подарила все же еще несколько минут. Я воспользовался ими с целью продолжать раскрывать ей сердце; но оно было так полно, у меня было столько ей сказать, что я не знал, с чего начать; я удовольствовался самым важным, сообщил ей о счастливой перемене в образе мышление моего отца и о его намерении выйти из конфедерации.

Когда я кончил, она настоятельно потребовала, чтобы я позволить ей удалиться. Я не мог противиться ее настояниям.

— Идите, дорогой Густав, — сказала она мне, прощаясь, — поищите убежища где-нибудь в окрестностях и завтра утром возвращайтесь под эти деревья: мне нужно сказать вам о многом, и, вероятно, вы узнаете от меня о кое-чем, что вас удивит.

Я ее поцеловал, и она удалилась со спутницею, которая, пока длилась наша беседа, сидела с широко раскрытыми глазами.

Я следил за нею глазами, пока мог; потом я присоединился к моему слуге, который, устав ждать меня, уснул на траве.

Мы отправились к моему прежнему убежищу. Добрый человек обнаружил много радости, вновь увидав меня.

Я был вне себя от радости, тысяча сладостных мыслей одна за другой представлялись моему взволнованному уму. Сон не приходил долго их разогнать. Я провел почти всю ночь, в ожидании дня.

Едва он начал брезжиться, как я почувствовал, что радость моя увеличивается; затем я считал с нетерпением минуты и проклинал запаздывающее время. Наконец час настал.

Я отправился на указанное место.

Немного прождав, я увидел трех приближавшихся в сопровождении двух слуг женщин. Я издали узнал Люцилу, бросаюсь к ней на встречу, присоединяюсь к ней, вижу только ее, бросаюсь ей на шею.

— Вот так хорошо! — сказала очень нежно около меня особа, в то время, как я сжимал Люцилу в своих объятиях. Я обернулся: графиня Собеская.

— Ах, сударыня!

— Ах, Густав! Я не ждала бы до сегодня вас повидать, — продолжала она, обнимая меня, — если бы мы знали, где вы нашли приют в эту ночь. Дорогой Потовский, сколько вы причинили печали, сколько из-за вас пролито слез! Идите теперь их осушать.

Затем она представила меня своей сестре.

— Вот, — казала она ей, — один из друзей дома, переживший охлаждение между отцом и моим мужем; но сын всегда оставался нам дорог. Я льщу себя надеждою, что он также хорошо будет принят в вашем доме, как в моем.

Тогда хозяйка замка мне предложила у себя приют и попросила меня не искать другого помещения, пока я думаю находиться в этой местности; потом все три дамы меня увели.

Придя к замку, мы прошли в сад; обошли его и уселись в буковой аллее.

Едва мы там разместились, как нам подали завтрак.

Люцила не сводила глаз с меня, я не сводил глаз с. Люцилы. Я сильно желал быть с нею один; не знаю; отгадала ли это мать и сделала знак сестре, только обе не замедлили удалиться под предлогом сбора плодов.

Едва они отошли на несколько шагов, как я подошел к моей милой, и она заговорила так:

— Сообразив то, что вы мне сказали вчера на счет Софии, я думала, что и моя горничная замешана тоже в эту историю. Я потребовала ее к себе, предложила ей тысячу вопросов, пробовала ее со всех сторон, но ничего не могла открыть.

Затем вынула из кармана бумагу, подала мне и продолжала:

— Вот роковое письмо, так долго составлявшее несчастие моей жизни; сколько раз я плакала над ним.

В самом деле, оно было в таком состоянии, что я разобрал его только с трудом (Копия прилагается).

— Неужели, — вскричал я, полный негодования, есть на свете люди столь недоброжелательные? Можешь ли ты поверить, Люцила? Основа этого письма действительно моя, а именно, — сообщение, которое я послал несколько времени назад, о смерти Гадиского. Твоей хитроумной подруге надо было только приделать маленькое вступление, да повыкинуть имена действующих лиц.

— Какая адская проделка! Может ли что быть злее? Я не могу опомниться.

— Но почему, дорогая Люцила, спросил я ее, ты ни разу не дала мне о себе известий.

— Как! Разве вы не получали?

— Ни одного.

— О, я не удивляюсь более, ни ее стараниям меня напугать неприятным положением, которое могло бы создаться, из прямых с вами сношений, ни готовности, с какою она предложила мне воспользоваться ее конвертом, ни обязательности, с какою она взяла на себя труд доставлять вам мои письма. Жестокая хотела владеть нашими тайнами. Как я раскаиваюсь, что была так доверчива! Но как воспламеняется мое негодование, когда я перебираю в голове все лживые проявление ее ко мне привязанности. Льстивая, вкрадчивая, умеющая приспособиться ко вкусам каждого, искусная в приискивании новых и новых способов нравиться, не находящая никаких затруднений, когда нужно кого-либо обязать, и угадывающая всегда, чем она может быть в данном случае, более всего приятной, она встретила у меня, судите сами, хороший прием с ее искусствами вкрадываться в доверие.

Все, что ей хотелось, она умела извлечь из моего слабого сердца; и я, принимая эту услужливость за знак привязанности, ей отплачивала самой искренней дружбой. Она меня ласкала лишь за тем, чтобы предать. Ах, Густав, какую змею отогрела я на своей груди! Но какая тонкость! Возымев намерение заместить меня, она перехватывала мои и ваши письма, предупреждала все, что могло бы ей повредить. Как она потешалась надо мною! Недовольная тем, что внесла смерть в мое сердце зловещими вестями, варварка показывалась с изменившимся от сочувствие лицом и смеялась в тайне над злом, которое мне причинила.

— Ах, Люцила, я не сомневаюсь более теперь, что она же и сообщила мне о твоей смерти. (И я рассказал ей беседу с человеком, оказавшимся передо мною в день, когда я был в карауле в Дерасне). Чтобы быть в состоянии овладеть моим сердцем, ей нужно было, конечно, сначала оторвать его от тебя.

— Мое изумление усиливается с каждой минутой.

— Это известие только укрепило мое отчаяние. Когда пришла весть, я уже оплакивал твою гибель, не переставал упрекать себя в ней при виде печальных развалин замка Остелина, куда я вам посоветовал укрыться. Скажи же, мой ангел, как вы ушли из рук этих варваров?

— Только случаем. При известии о вашей предполагаемой смерти, моя горесть была так велика, что мать, опасаясь за мою жизнь, меня привезла сюда, предполагая доставить отвлечение моему горю. К счастью отец был также в отсутствии; но прислуга, крестьяне, почти все погибли от меча, и почти все семейные богатства в огне.

— Сердце мое обливается кровью, когда я подумаю о трагической судьбе этих бедных людей. Что же касается богатств, не беспокойся, Люцила: у меня осталось достаточно для двух.

Едва произнес я эти слова, как она испустила глубокий вздох; я увидел и слезу, готовую упасть из ее глаз; я отер ее моими губами...

Я прижимал мое милое сокровище к сердцу, когда лакей доложил, что нас ждут к обеду.

Садимся за стол.

Недовольная, что я так дурно пользуюсь стоящим предо мною, хозяйка настойчиво предлагала мне разные блюда. Я извинился отсутствием аппетита.

— Если дело в этом, — заметила она тотчас же, — то у меня есть превосходное средство. Люцила, предложите что-нибудь молодому человеку.

Не знаю, но ее средство подействовало чудесно.

Можно ли отказаться от чего-либо из рук Люцилы? Эти ножки, которых коснулась она, как они должны быть восхитительны! Я начал с того, что поднес ко рту крылышко, затем ножку, потом и остальное исчезло. Она предложила мне другое блюдо, и мой желудок был в равной степени отзывчив.

Это обстоятельство дало повод к шуткам, на которые красавицы не сердились. Так как у ней было также мало аппетита, как ранее у меня, то я захотел применить к ней ту же меру, и добрая душа, чтобы не лишить ее заслуженного доверия, сделала над собою небольшое усилие.

Шуточки возобновились; веселость царствовала за обедом, и в первый раз после долгого времени я смеялся.

Кофе пили в саду, потом стали прогуливаться. Перерезав задний двор, чтобы попасть в парк, мы оказались у стен святилища, где прекрасная печальница священнодействовала пред бренными останками своего возлюбленного.

Вдруг меня охватила дрожь. Графиня, которую я вел под руку, заметила.

— Что с вами, Густав?

Я не отвечаю. Она видит мою бледность.

— Ему дурно! Вскричала она. Люцила, скорей ваш флакон с духами.

Племянница и тетка тотчас же подбежала.

Я едва держался на ногах. Я сделал несколько шагов, и они помогли мне сесть на тот самый камень, который служил мне тогда подножкой. Все трое окружили меня, уже духи флакона немного восстановили мои силы.

Решительно сказал я, это место для меня роковое; шесть недель назад я едва не погиб.

— Вы шутите! Вскричали они разом.

Я рассказал им о моем приключении. Они широко раскрыли глаза.

Когда я кончил, имевшая всегда в запасе пару, другую шуток тетка сказала мне:

— Вы, молодой человек, присутствовали на своем отпевании: есть чему печалиться. Я хотела бы присутствовать на своем постоянно.

Ее игривость была мне не по душе еще более была не по душе она Люциле. Мы глядели друг на друга молча умиленными глазами.

Графиня, наблюдавшая за нашими грустными настроениями, сказала мне в свою очередь:

— Идя сюда, у меня было намерение, Густав, показать вам развлечение моей дочери, но так как вы их уже видели и, кроме того слишком восприимчивы, то я отказываюсь от своего плана.

Я настоятельно просить ее не изменять своему намерению.

— Ну хорошо! Пусть будет так. Вы также идете, Люцила?

— Я прошу вас освободить меня от этого.

— Ну, ну, не ребячьтесь.

Мы подходим к этому мрачному притону, где покоится столько мертвых. Вот мы среди гробниц. Я приближаюсь с Люцилой к моей погребальной урне, еще увенчанной цветами. При этом зрелище я почувствовал то, чего не выскажешь словами, и холодная дрожь охватила меня.

— Думала ли ты, мой ангел, сказал я ей тихо, когда оплакивала здесь гибель твоего возлюбленного, что он слышит твои вздохи? Ты видишь его теперь опять, полным жизни и стремящимся к счастию тебя утешить.

Мои взоры были прикованы к ней: видя розы юности увядшими на ее лице и огонь ее очей почти потухшим, я отдался сладостной грез!.

— В какое состояние привела ее любовь! Говорил я себе. Дорогая душа хотела скорее быть жертвою своего нежного чувства, чем тебя забыть. Счастливый Густав, как ты любим!

Эти размышление растрогали меня до глубины сердца. Я был умилен. Поднимая голову, я встретил глаза Люцилы: они были влажны.

— О, моя Люцила! Вскричал я, обнимая ее, дай мне, дай мне собрать твои слезы и прими мои на свою грудь.

— Ну вот, сказала глядевшая на нас ее мать: они словно малые дети. Удалимся от этого печального места, где приходится только горевать.

И она нас увела.

Остаток дня прошел довольно весело.

С тех пор, как я в Ломазах, почти все время я провожу с Люцилой.

Вечером я покидаю ее поздно, а утро зовет меня к ней, с еще большей жаждой ее увидите. Я думаю только о ней, вижу только ее, пробуждаюсь в мечтах о ней, и мне жаль к тому же всех минут, которые я провожу без нее.

Да, дорогой Панин, как восхитительно, очаровательно после долгого отсутствие вновь чувствовать в этих объятиях предмет своих беспокойств.

Какой сладостной истомой напоена моя душа! В этом безумии счастья все часы текут со скоростью мгновений.

Подобно моряку, спасшемуся от кораблекрушения, уже забыл я все мои печали и вознесенный воображением на брачный трон, я вижу, как раскрывается предо мною самая радостная картина, я вкушаю уже наперед мое будущее счастье.

Замок Ломазы, 30 сентября 1770 г.