Так как я знал, что ты счастлив, и не было ничего особенного сообщить, то я и не писал тебе несколько месяцев.

Но вот собирается над твоей головой новая гроза.

Дорогой друг, я тебя жалею — вот и все, чем я могу тебе служить в настоящее время; другие посоветовали бы тебе, конечно, терпение, но мне так часто и по-пустому рекомендовали его, что теперь оно для меня, как средство, ничто. Все же, когда ты будешь немного более расположен выслушать правду, я тебе скажу, что любовь сопровождается неприятностями, и что ты не должен считать себя единственным, изъятым из общего закона. Впрочем, твое горе не очень сильно, так как оно позволяет тебе философствовать по всей своей воле, и не всегда без доли раздражение и с большею предвзятостью.

Тяжело, я это чувствую, дорогой Потовский, быть вынужденным пожертвовать счастьем своей жизни воле отца; и они думай воображать себе, что конфедераты достойны порицания в той степени, как ты предполагаешь.

Только очень слепому не заметить, что наши несчастие — дело царицы. Она именно незаметно от всех побудила диссидентов заявить о их прерогативах и умолять ее о помощи. Она именно возложила насилием корону Польши на главу одной из своих креатур и теперь она же огнем и мечем принуждает нас подчиниться ему.

Я согласен с тобою, что диссиденты правы, выражая желание возвратить себе права: они были лишены их несправедливо; но заметь, что прошло уже шестьдесят лет. Сначала они кричали и молили о помощи соседние державы, и наиболее заинтересованные из последних в поддержании своей религии в Польше удовольствовались ходатайством пред речью посполитою о восстановлении диссидентов в их правах. Хотя их ходатайства не были даже выслушаны, они не подняли дела. Только Екатерина из принципа человечности и из взглядов чисто христианских, как она говорит, и ты имеешь глупость верить, вооружилась за них. Прочти внимательно, прошу тебя, ее декларацию, обращенную в 1766 г. к королю и речи посполитой. Грозно объявив, что будет относиться ко всякому поляку, который бы напал на диссидентов, как к мятежнику и врагу государства, она заявляет, что считает себя выше подозрений, которыми ей приписываются личные виды, задевающие независимость и интересы речи посполитой. (Я этому верю: конечно, ей не в привычку краснеть но поводу такой безделицы); затем объявляет, что она ничего не желает от Польши, что она далека искать личного усиления в смутах, волнующих страну, и хочет только их прекратить, и что, если, вопреки ее намерениям, дух раздора зажжет войну, внутреннюю или внешнюю, грозящую владениям речи посполитой, Е. И. В. обеспечивает их неприкосновенность и отвергнет всякий договор, заключающий в себе статьи, противные этой воле. Факты, Густав, научат тебя, как мало труда стоит венчанной голове принять на себя обязательства, и с какой приятностью она умеет лгать. В ожидании сделаем несколько комментариев.

Обманутые этими торжественными заявлениями, или скорее, устрашенные ужасами анархии, частные конфедераций соединились в одну общую, чтобы требовать восстановление общественного порядка от сейма, собранного под покровительством России.

Знатные поляки сделали даже глупость, послав к царице четырех полномочных послов благодарить ее от их имени за участие, которое она удостоила принять в восстановлении порядка в речи посполитой, и умолять ее от имени всего народа обеспечить ненарушимость того, что будет установлено членами сейма для поддержания мира и соблюдения прав всякого гражданина.

Однако царица снова приказала уверить речь посполитую, что она, в качестве друга и союзника, сильно заинтересована исходом волнующих страну смут. Шутники могли бы заметить, что интерес этот был действительно очень велик. Предоставим им увеселяться: тебя занимаете ведь серьезная сторона дела.

И так все шло, как ты видишь, хорошо, но не это конечно требовалось нашей доброй соседке; и едва сейм собрался, как она приказала внести в него предложение о постоянном содержании в Польше, вспомогательного корпуса русских войск для поддержания общественного спокойствия.

Хотя еще в Бирзенском договоре; (le traite de Brizen) имеется по этому вопросу соглашение Петра I и Августа II, однако это предложение слишком явно влекло к порабощению народа, чтобы пройти, не подняв оппозицию. Однако, оно все же бы прошло, если бы ему не воспротивились четверо патриотов и не попытались указать своим согражданам на опасность.

Русский посланник при речи посполитой верно оценил их шаги и. Опасаясь их сопротивления планам его государыни, ночью приказал их арестовать в Варшаве, прибегнув к содействие императорских войск.

Смятение было общее.

Король и собранный сейм предписал своему резиденту в С.-Петербурге Требовать освобождения задержанных сенаторов и, чтобы добиться его, использовать около императрицы все значение, которое могут иметь просьбы короля и целого народа.

Освобождение их успокоило бы умы, но их-то и хотели воспламенить.

Совершив акт неслыханного самовластие среди столицы чужого государства, царица приняла тон нежно-наглый.

На низкие изъявления покорности и раболепные представления она ответила, «что не можете сдаться на просьбы короля и посполитой, не отказываясь от удовольствия сознавать, что оказала им самую действительную услугу (добрая душа!), что так как она действует, руководясь определенными началами, то поведение ее должно быть последовательны м; что ее министр в Польше исполнял ее повеление (о, я верю этому!), и не совершил ничего, о чем не было бы открыто говорено совещаниях с Е. И. В. (об этом не было и речи!) что приказано задержать четырех мятежников, недостойных сожалений их народа, и что вернуть их речи посполитой, значит предать им последнюю». (Заметь, пожалуйста, что из числа этих четырех предположенных мятежников один — слабый старец и один — молодой едва вышедший из детства человек — лица, которых, конечно, следуете сильно опасаться!).

Этот ответ раскрыл глаза большинству народа: присутствие русских войск стало переноситься нетерпеливо.

Чтобы задушить этот ропот, из России прибыли новые войска, хотя численность вспомогательного отряда была определена в семь тысяч человек.

Однако сейм закончился торжественным договором, заключенным под гарантией России.

Диссиденты были восстановлены в своих правах. Все казалось умирено, но из этого наружного спокойствия должен был вскоре возникнуть горячий гражданский раздор.

Русские вызывающе покровительствовали взятым ими под свою защиту. Противная сторона, встревоженная намерениями царицы, стала собираться на совещание, со всех сторон образовывались конфедерации, и вскоре увидели, как половина граждан объявила войну другой.

Любовь тебя ослепляет, дорогой Густав, что не удивительно, так как она сбиваете с толку и мудрецов. Но все же вполне установлено, что Екатерина II под искусно выставленными поводами к вмешательству скрывает честолюбивые виды; она следуете плану, созданному давно ее предшественниками.

К чему держать войска в Польше, как не для порабощения ее? К чему новые легионы наводняют земли речи посполитой, как не за тем, чтобы страхом удержать тех, которые захотели бы с оружием в руках противостать царице? Разве эти ужасные приготовления только для поддержки небольшой партии, которая ее мало интересуете, если даже интересуете ее вообще? А эти проявление самовластия в иностранной державе разве являются только долгом союзной державы? Нет, нет! Все это возвещаете готовящееся нам рабство.

Ты смешишь меня похвалами любимцу Екатерины. Понятовский, сознаюсь, не имеете ни одного порока, опасного в монархе, особенно в монархе польском, обладающем всего лишь именем и пышной внешностью государя; но у него также нет ни одной добродетели, необходимой королю. Слабый, неумелый, без твердости и мужества, он не любит своего народа, не проявит заботливости к делам его; царствование его начали празднествами: он продолжить его тем же.

Сладко задремавший на троне, или занятый легкомысленными заботами, он расходует на жизнь, полную неги и наслаждений, огромные доходы, собирая вокруг себя толпу артистов, комедиантов, танцоров, виртуозов всякого рода и проводя время в обсуждении декораций для пьесы, костюма для актера и принадлежностей для туалета, и то лишь когда ему не надо изнывать томно в объятиях женщины. Ты должен согласиться, что не в этом — обязанности государя, хотя несчастным образом в этом именно состоит ремесло большинства королей.

Если бы еще, пробудясь от шума гражданских распрей из своей летаргии и отказавшись при своей постыдной изнеженности, он вспомнить о достоинстве своего звания и старался принять мудрые меры для успокоение возбужденных умов, или, по крайней мере, положившись гордо на свое мужество и став во главе своих приверженцев, сделал попытку покорить мятежных, — но нет! Спокойный в глубине своего дворца, он апатичными глазами смотрит, как в его государство вторгаются, как его подданные режутся между собою.

Печальные распри! Я уже вкусил их горьких плодов, хотя и не принадлежу ни к какой партий. Большая часть моих родных, как ложные друзья, которых нежность обратилась в ненависть, поднимаются на меня и, вместо ласк, разрывают мне сердце. Но самая сильная моя печаль не в этом: я с ужасом вижу, как несчастия готовы излиться на Польшу.

Дорогой Потовский! Какой благодетельный Бог сжалится над нами?

Будущее приводит меня в трепет, настоящее унижает даже тогда, когда нам, казалось бы, нечего опасаться честолюбия наших соседей.

Мы похожи на шаловливых детей, не умеющих без надзора хорошо вести себя; чужие люди вмешиваются в наши ссоры и устанавливаюсь у нас законы, и нужно, чтобы мы находили это хорошим: жалуемся, нам грозят розгой. Не то, чтобы эти официальные посредники затрудняли себя сколько-нибудь заботою о нашем благополучии, — но приятно командовать у других, и они за наш счет удовлетворяют своей гордости.

При обширности нашего государства какую грустную роль мы играем в мере.

Но в этом наша вина. Мы живем в анархии своего рода. Мы не знаем, что такое подчинение правосудно. Из-за пустяков мы хватаемся за оружие, и часто очень маловажные дела доводят нас до самых досадных крайностей. А если бы вместо того, чтобы раздирать друг друга, мы обратили наше оружие против общих врагов — мы бы заставили себя уважать, были бы в состоянии повелевать другими, вместо того, чтобы быть вынужденными постыдно и безвольно подчиняться.

Пинск, 3 марта 1770 г.