Колян поехал в гости к Толяну. Не для того, чтобы выпить. Хотя и для этого тоже.

Когда-то они с Толяном каждое лето проводили вместе. Братаны. Не родные, правда, двоюродные, но все же. А последние пятнадцать лет — и как так вышло? — совсем не виделись. Не до того было. Колян большим человеком стал. А Толян как был путейным — так и остался: поднимал вместе с остальными рельсо-шпальную решетку и забивал балласт шпалоподбойками. Не повезло Толяну.

Матери их — теть-Зина и теть-Клава — были сестрами, но мать Коляна в начале семидесятых удачно выскочила замуж за молодого инженера, которого вместе с другими пригнали на помощь железнодорожникам осваивать выправочные и рихтовочные машины. А мать Толяна так и осталась навсегда в Путейном. Вышла замуж, забрюхатев, за машиниста. А тот, отработав положенные по распределению три года и сделав теть-Клаве еще и дочку, отбыл с полустанка в неизвестном направлении.

Теть-Зина же в городе пошла на завод, где работал новоиспеченный супруг, распредом. А потом, уже после того как родился Колян, окончила бухгалтерские курсы и перебралась из вечно холодного цеха в теплые комнатушки бухгалтерии. Жили они все трое — не бедно и не богато — в комнатке заводского общежития и каждое лето отправляли Коляна к бабке с дедкой в Путейный. Там и речка была, и лес, и молоко парное, и брат-погодок Толян, с которым так весело было ловить рыбу, наблюдать, как перецепляют тепловозы, и бегать на дискотеку со старшими.

А потом началась перестройка. Отец Коляна, ставший к тому времени на заводе начальником, пристроил сыночка в университет на еще не популярный тогда факультет экономики и тянул его все пять лет, таская конвертики, чтобы Коляну ставили хорошие оценки. Перед самым развалом страны семья получила трехкомнатную квартиру в новом престижном районе. И Колян к наступлению эры капитализма оказался дипломированным специалистом, не годным к службе в армии и с тремя годами успешной фарцовки за спиной.

Колян легко гнал по трассе свой черный бумер — БМВ-X5 с трехлитровым дизельным двигателем. Солнце светило в спину, а потому осенний лес впереди по сторонам дороги сиял всеми оттенками желтого и красного. Хотя совсем не время было Коляну — Николаю Викторовичу Абрамову, главе Великонивского района, — отлучаться на выходные: на носу отопительный сезон. Не ровен час, сегодня-завтра придут ночные заморозки — изволь, давай отмашку, подключай детские сады, школы, больницу. С жилым фондом сами предприятия жилищно-коммунального хозяйства пусть разбираются, а за социалку именно с него, мэра, спросят.

Колян свернул с трассы, повинуясь указателю «Путейный, 15 км», на грунтовку, машину подбросило тут же, на первой глубокой выбоине, и ему пришлось переключиться на низшую передачу.

Колян выругался: как все здесь было, когда он последний раз ездил к бабке с дедом, так ничего и не изменилось. Лет пятнадцать назад хотя бы пассажирские поезда сюда ходили — ни тряско ни валко на жесткой полке общего вагона, но как-то весело, что ли, по-братски ехалось в гости и думалось хорошо, глядя за окно.

Не хотел Колян, да ударился в воспоминания.

…Тянутся рельсовые нити, сужается междупутье, оканчиваясь стрелочным переводом. Переводов становится все больше и больше — разбегаются стрелочные улицы: в Лесной, в Заречный, в Заоблачный. Из горловины полустанка берут начало группы путей — станционные парки: приема и отправления поездов, сортировочный. Снуют дорожные рабочие, перецепляют тепловозы, курят машинисты, звонко разносится над Путейным голосок диспетчерши…

Но все закончилось резко и неожиданно. Загнулся леспромхоз со всеми лесопунктами — нечего стало возить по путям, незачем стало следить за путейным хозяйством. И все как-то сразу захирело, заросло сначала травой, потом деревцами. Перегон превратился в однопутный — по одной-единственной рельсовой нитке нет-нет да и протянется длинный тоскливый состав с полупустыми вагонами, цистернами, контейнерами.

Всего-то и осталось от околотка: верный своему делу дорожный мастер Генка Яковлев, две бригады эксплуатационников и ремонтников с бригадирами да тепловоз М62 — в просторечье называемый «Машкой» — прикрепленный к их участку.

Столько лет прошло, а по грунтовке — без рельсов, без шпал — по-прежнему ехалось непривычно. Да и к чему тут привыкать? Зачем? С одной стороны — унылые заброшенные поля с пожухлой травой, все в кочках — ни пасти, ни косить, с другой — чахлый больной лес да дорога по краю болота, только на вездеходе и можно проехать. Не стало бабки с дедом — незачем стало ездить Коляну в Путейный.

Мать еще ездила к сестре, а Колян… О чем ему разговаривать с братом? Толян большого человека Николая Викторовича робел. И себя стеснялся, и жены своей смазливой, но пустоголовой Наталки, и дома своего, и скарба, и быта невеселого. И «ижака» своего вечно сломанного тоже. А Коляну это было противно. Не быт и скарб, а заискивание перед ним. И зачем он теперь прыгал на своем «паркетнике» в Путейный, понять не мог.

Проперло его, порвало, расплющило. Выпить в городе оказалось не с кем. Так, чтоб по-человечески. Голову подклонить некуда. И вспомнил Колян, что есть у него брат. Какой-никакой, а брат. Прыгнул, сказавшись в администрации больным и оставив вместо себя заместителя, за руль — и по газам. Даже резиновые сапоги не взял.

Толян его встретил на завалинке. С отвисшей челюстью. С прилипшей к нижней губе папиросой. Как дед, бывало, сидел вот так же на солнышке в грязно-буром пиджаке, в кирзовых сапогах.

Колян долго не мог сообразить, куда втиснуть машину, и только потом додумался запихаться задом между картофельной ямой и кустами смородины. Толян же как сидел, так и продолжал сидеть пень пнем. Только теть-Клава, совсем старенькая, выскочила на крылечко, всплеснула руками, вытерла их о фартук и бросилась к племяннику, смеясь и плача одновременно. Но замерла в шаге от него, застеснявшись.

Сели за стол. Теть-Клава и Наталка быстро заставили его вареной картошкой, обильно залитой вонючим подсолнечным маслом, жареными грибами, жареными же окушками, перьями зеленого лука и вареными вкрутую яйцами. Извинялись только, что мяса нет. Где же его взять — мясо-то? Дорого. Толян суетливо елозил на высоком старом стуле, на котором когда-то сидел их дед, но пока молчал. Теть-Клава ставить на стол водку не спешила.

Колян аккуратно поглядывал по сторонам. Дом совсем повело в сторону: все, что падало на пол, немедленно укатывалось под кровать. Бабкин еще сервант рассохся. Печь облезла. Пахло кислой капустой и ладаном. В доме было протоплено. Наталка — еще более толстая и розовая, чем ее помнил Колян, в простом халатике с распущенными по плечам кудрями — сновала без толку туда-сюда. Теть-Клава в старой кофточке с воротником, заколотым сослепу не брошью, а значком «Цой жив!», сидела ровно и торжественно. Толян в грязно-белой майке-алкоголичке слабоумно лыбился. Все и все выглядели убого и благостно. И только он, Колян, был здесь нелепо и не к месту.

Колян аккуратно снял пиджак и галстук, расстегнул верхнюю пуговку небесно-голубой сорочки. Поправил, чтобы не видно было золотого креста на цепочке. Спрятал на колени руки с массивными дорогими часами и перстнем. И подумал о том, что все-таки лучше было бы выпить прямо сейчас.

— Ну чего? Будем, че ли? — неловко предложила теть-Клава и первая начала накладывать на свою тарелку.

Потихоньку стал налаживаться разговор.

Колян вежливо отвечал на ее вопросы о матери, об отце, о ценах в городе, о том, не собираются ли поднимать пенсии. Толян рассказывал о переменах на полустанке. Наталка — о детях. В конце концов заговорили все хором, и Колян потерял нить разговора.

А Толян взмолился:

— Мать, ну будь человеком — поставь маленькую, у тебя же есть!

Теть-Клава сверкнула на сына глазами, но при племяннике сдержалась. Буркнула что-то себе под нос и вышла в сени. Вернулась с бутылкой. Но едва разлили, как на крыльце послышались голоса: пришли Федька с Петькой — Толькины пацаны.

— Идите, идите, где хотите, там и лакайте, — теть-Клава тут же недружелюбно всучила Толяну бутылку и выпроводила за дверь. — Не при детях.

Наталка увязалась следом и в сенях мрачно приперла Толяна к стенке обвисшей грудью:

— Чтобы эту вылакал — и все!

Толян, не глядя ей в глаза, буркнул:

— Не буду, не буду…

Ловко вывернулся и пулей выскочил из дома вслед за Коляном.

Из сеней угрожающе донеслось:

— Вернешься…

— Видал? При тебе не решилась пилить! — гордо сказал Толян.

Разложились прямо на капоте бумера.

— Мне бы переодеться… — взмолился Колян.

Ему казалось, стоит натянуть кирзачи и грязно-бурый пиджак, как сразу полегчает.

— Вот и я смотрю, че ты как-то… не по обстоятельствам, — обрадовался Толян.

Колян переоделся на дворе, там, где когда-то стояла Октябрина — бабкина любимица-корова, — в китайскую аляповатую куртку, от которой крепко пахло тепловозной гарью.

— Ты извиняй, братан, сам понимаешь, профессия у меня такая…

Двойка из тонкого серого сукна, небесно-голубая сорочка, шелковый галстук за пятьсот баксов и остроносые ботинки перекочевали в дальнюю комнату. Не то чтобы жить стало легче, но пить — как-то натуральнее.

В животе потеплело, но некоторая неловкость оставалась. «Маленькая» кончилась.

— Ну что, к Верке? — поднял глаза на Коляна Толян.

Роста они были одного, но смотрел брат на брата снизу вверх. А глаза у него оставались такие же честные, прозрачно-голубые, как в детстве. Тогда, в этом самом детстве, в Путейном была общественная баня, и если дать сыну банщицы десять копеек, можно было посмотреть в дырочку в женский день. Колян смотрел. А Толян не мог. Отправились к Верке.

Верка торговала водкой. Сельмаг работал до пяти, а с собой взять Колян не догадался. И теперь ему было жутко неудобно перед Толяном. Он, переодеваясь, наскоро насовал в пуховик купюры из портмоне, и теперь ему не терпелось загладить свою вину.

Быстро дошли до полусгнившего барака, из которого давно сбежали все жильцы, и только в одной из квартир без света, с керосинкой ютилась такая же путейщица, как и все здесь, Верка.

Когда братья пришли, она растапливала отчаянно дымившую буржуйку. Непонятного цвета волосы были осветлены под блондинку, на плечах — поеденная молью шаль, в зубах — «беломорина». И лицо… странное такое лицо, как показалось Коляну, нездешнее.

— А, Толька, здорово, дорогой! — шумно обрадовалась Верка, поворачиваясь к вошедшим и вытирая слезящиеся от дыма глаза. — А кого это ты притащил?

— Это брат мой!

Верка встала с колен, закрыв печь, и посмотрела на Коляна. Да так и замерла, как будто выключили ее — выдернули шнур из розетки. А потом быстро переступила с ноги на ногу и шагнула навстречу.

— Ну, здравствуй, брат.

Колян, не ожидавший такого взгляда, буркнул:

— Добрый вечер, — и закашлялся.

Взяли две пол-литры.

И отправились к Саньку Прохину. По достоверным сведениям, у Санька Прохина жена уехала на выходные к родственникам.

— Как она на тебя уставилась, — заметил Толян. — Сразу скумекала, че просто так к тебе теперь и не подъедешь.

— Ты о чем? — не понял Колян.

— Так это ж Верка, Верка Макарова, ну?

— Макарова?.. — все еще не соображал Колян.

А потом как лучом озарило: Верка Макарова.

— С которой вы тогда в актовом зале за кулисами, — охотно подтвердил его догадку Толян и глупо хихикнул.

А Колян встал как вкопанный. Лето, школа на ремонте, туда-сюда снуют рабочие, жарко, очень жарко, в сельмаг первый и единственный раз завезли мороженое, он купил два пломбира: один для себя, а второй… Где же теперь длинные каштановые волосы, веснушки, вечно разбитые коленки?

— Я за вами подглядывал тогда, — признался Толян.

— Зачем? — удивился Колян.

А Толян вдруг покраснел и засопел некрасиво в сторону. Колян совсем растерялся.

— Так ей и надо, — вдруг резюмировал Толян, потряс в воздухе «маленькой», а потом звонко расцеловал ее в этикетку.

Колян же, чтобы перевести разговор, предложил:

— Может, Жеку Абрамова позовем?

Ему теперь еще больше не по себе было. Неловко.

— Так это… — Толян замялся, — нет Жеки-то… Того он. В прошлом году. Выпил лишку — и на кладбище.

— Он ведь младше нас!

— На два года.

Колян не знал, что сказать. Санек Прохин, увидев их на пороге с двумя пол-литрами, расцвел:

— Здорово, мужики!

Толян вытащил из карманов хлеб и банку с маринованными грибами. Поставил на стол бутылки. Санек достал стопки.

Санек Прохин был лет на восемь их старше. В детстве он лучше всех плавал, точнее всех кидал ножички и первый начал гулять с девкой. Колян с Толяном мечтали быть похожими на него.

Разлили, выпили.

Санек был бригадиром, а Толян — простым путейцем. Это чувствовалось.

Колян принюхивался к собственному странному амбре гари и дорогого парфюма. Он пользовался Hugo Boss. Ему нравилось название.

Разговор не клеился.

— Что же у вас дорогу никак не отремонтируют? — брякнул Колян, не зная что сказать.

Их деревенские дела его не интересовали. Покосившихся домов, разваливающихся совхозов и леспромхозов, тощих коров ему хватало и в своем районе. Но его район пока держался на плаву. Как писали подневольные журналисты, «благодаря умелому руководству». А на самом деле — выгодной продаже земли. Великонивский район примыкал к областному центру и включал в себя живописный берег озера. Люди, которые провели Коляна в мэры, теперь активно подсовывали ему на подпись документы о продаже земли под дачи, а он послушно их подписывал. Когда передел закончится и район окажется нос к носу со своими тощими коровами, Колян рассчитывал на благодарность покровителей — на перевод куда-нибудь подальше от разгневанных корововодов.

— А правда, что ты — глава Великонивского района? — разомлев после первых двух стопок, спросил Санек, с сомнением глядя на аляповатую китайскую куртку и кирзачи. — А вот Толян говорил…

Колян с нескрываемым недовольством покосился на брата.

Толян потупился:

— Ну… ты в большие люди выбился… — и уже Саньку: — Мой брат — большой человек…

И тут Колян понял всю глупость своей затеи. Что ему было делать с этими людьми? Кто они ему? Такие же точно — вечно пьяные, вечно недовольные, вечно воняющие чем-то, каких в его районе полным-полно. Половина из них — просто сор, нелепость и недоразумение. Убрать бы их, проредить через одного, списать, как низкоудойных коров, — вот тогда, пожалуй, и можно было бы что-то сделать… Он метнул на брата разгневанный взгляд: не хватало, чтобы слухи пошли — ходить в кирзачах ему не по статусу.

— Нет, Санек, соврал я… — выдавил из себя Толян. — Колян… Колян… машины чинит в городе.

— Эх ты, брехло! — бросил Санек, как когда-то в детстве, когда Толян пытался соврать, что уже целовал «одну чувиху», и Прохин, который уже гулял с девками, тут же его уличил.

Толян совсем сник. А Санек стал распинаться про то, что выше головы не прыгнешь, что рожденный ползать летать не может, что мужик везде себя мужиком может чувствовать, и так далее и тому подобное. А Колян смотрел на покосившиеся рамы, печь с треснувшей чугуниной и рядок аккуратных маленьких горшочков и мисочек на кухонном столе. Женщина в этом доме была, а мужика — не было. И на этого Санька он хотел стать похожим?

Между тем допили обе бутылки. Толяна развезло, а Санек с Коляном только в раж вошли. Хотелось бежать куда-то, что-то делать…

— У тебя деньги-то есть? — спросил Санек Коляна.

— Есть, — спокойно ответил Колян, забыв, что он — простой автомеханик.

— Отлично! — потер руки Прохин. — К Верке! Или в гости еще к кому-нибудь забежать… Ты, поди, уже забыл наших…

Вышли на улицу. Смеркалось. Небо окрасилось багрянцем. Розовые медленные облака наполовину застилали горизонт. Деревья в низких солнечных лучах блестели, как в последний раз. Где-то лаяла собака. В воздухе была разлита какая-то необыкновенная красота и чистота. Но никто этого не замечал: мужики думали о водке. Хотя Колян на минутку остановился, как будто хотел вспомнить что-то.

— Че встал столбом? Шагай давай! — скомандовал, как тридцать лет назад, Санек Прохин, и на секунду Коляну показалось, что он, как и тогда, сейчас влепит ему подзатыльник.

Толян, заплетающимся языком, пустился вспоминать, как они когда-то воровали яблоки у каких-то Кузьминых, которых Колян не помнил, а потому он просто шел и смотрел под ноги.

— А может, к Михалычу зайдем? — предложил Прохин.

— Зачем? — удивился Толян, немного обидевшись, что его перебили.

— Так, могет, у него начка есть?..

Проходили как раз мимо дома Михалыча. Дом его Колян помнил: у Михалыча тоже яблоки воровали. Точнее у матери его — она тогда еще жива была.

— А как Михалыч-то? — спросил Колян.

— Ку-ку он. И всегда ку-ку был. Но если есть выпить — уважит. У него и закусь водится.

Толкнули калитку и постучались в дом. Сад за домом, куда и лазали воровать, совсем зарос. И походил скорее на лес, на бурелом какой-то, заросший кругом иван-чаем, который вытянулся за лето выше человеческого роста, а сейчас стоял весь белый, облезлый, как шелудивый кобель.

Михалыч открыл дверь и расплылся в беззубой улыбке:

— Ребятки!..

Санек, как старший, попытался озвучить проблему, но старик — а Михалыч выглядел как настоящий старик — неожиданно прытко выскочил на улицу прямо в тапках и потянул их в этот самый темный гнилой сад, озаренный по макушкам заходящим солнцем.

— Ребятки, — суетился Михалыч, — я так рад, что вы зашли, я вам сейчас такое покажу!..

Мужики переглянулись, но пошли следом.

Михалыч обогнул деревья, протиснулся под низкими ветками кленов и вышел в ту часть насаждений, которую с улицы не видать. Отплевываясь от пуха иван-чая, гости потянулись за ним.

— Вот! — радостно и торжественно провозгласил Михалыч. — Вот…

— Что «вот»? — не понял Санек. — Ты нас зачем сюда притащил?

— Кедры.

— Че?

— Кедры, говорю. Мои кедры. Я сорок лет назад семена привез. Я в Сибири служил — и привез. Посадил. Из пяти три выросло.

Колян первым понял, о чем речь, и задрал голову. Над ним, чуть шевелясь от ветра, уходили ввысь — прямо в розовое небо — три мощных дерева. И такая сила была в распростертых массивных лапах, что у него дух захватило. Толян с Саньком тоже, казалось, что-то поняли и тоже стояли теперь так же — с запрокинутыми головами.

Но Санек так просто не давал себя задурить:

— Ну и че? Мы к тебе по такому делу…

Но Михалыч перебил:

— Шишки у них… В первый раз за сорок лет — шишки… — и тут же застеснялся своего порыва.

Колян пригляделся — шишки и правда были. Маленькие совсем.

— Сорок лет ждал… — сказал Михалыч.

— Чего ждал? — не отрывая взгляда от кедров, спросил Толян, все еще не понимая.

— Шишек.

— Зачем?

Но Михалыч продолжал, почти забыв про людей:

— Шишек ждал. Все думал: будут — не будут. Дождался… Теперь и умереть можно.

Михалыч стоял с задранной головой и улыбался.

Санек молча покрутил пальцем у виска и махнул Коляну с Толяном — пошли, мол, ну его.

Вышли за калитку.

— Нет, ну вы слышали?! — разозлился Санек. — Ни жены, ни детей, ни внуков — шишки у него! Даже бухать с ним расхотелось.

— Да ладно тебе… Шли же к Верке… — попробовал успокоить его Толян.

А Колян подумал: «Посадить себе на даче такие, что ли?» Он раньше не думал, что кедры у них могут прижиться. Да и вообще растительностью на даче заведовала жена. А теперь увидел — и позавидовал: как это у старика-алкаша есть, а у него — мэра — нет?

Верка встретила их на пороге.

— Явились! А ко мне Наталка прибегала. И знаешь, че сказала? — она уперла руки в боки и уставилась на Толяна. — Ежели я тебе еще хоть маленькую продам, она тут же позвонит участковому и заложит меня со всем моим бизнесом. Так что валите отсюдова, пока целы. Я вас не знаю и ничего вам не продавала!

— Да не позвонит она… — хорохорился Толян, приплясывая от нетерпения. — Нашла, кого слушать, — курицу мою.

— Вот и разбирайся сам со своей курицей!

— Верка! Брось дурить! — пригрозил Санек. — По-человечески же просим — продай.

А Колян добавил:

— Я вам в два раза больше заплачу, — и показал купюру.

— Ты че — больной, что ли? — удивилась Верка, глядя на Коляна. — Ничего я вам не продам!

И неожиданно ловко захлопнула дверь прямо перед ними.

— Как же это она? — беспомощно развел руками Толян.

— Не понял, — сам себе сказал Санек и загрохотал кулаками по двери: — Верка, курва, открой! Продай, тебе говорят, не будь падлой!

Слышно было, как внутри подтащили к дверям какую-то тяжелую мебель.

— Теперь ни в жисть не откроет, — печально вздохнул Толян.

— Что значит не откроет? — не понял Колян. — Мы же ей деньги предлагаем.

— Принципиальная.

— Встречу я эту принципиальную завтра… — прошипел Санек и набросился на Толяна: — Че там твоя баба ей наговорила? Ты че, бабу свою приструнить не можешь?!

Они отошли от двери и сели на бетонные блоки неподалеку.

— Приструнишь ее… — вздохнул Толян. — Вот пока шли, ей-богу, не очень-то и хотелось добавить, а как отказала — так теперь так хочется, что хоть волком вой!

— Узнал свою зазнобу-то? — ехидно спросил Санек Коляна.

Колян кивнул, хотя по-прежнему не признал Верку — не хотел узнавать.

— Ну так покажи ей это! Наплети что-нибудь разэдакое — зря, что ли, в городе живешь?

Колян вдруг растерялся: что и как говорить Верке, он не знал. «Угораздило же меня ввязаться!» — снова со злостью подумал он. Но незаметно для себя встал с блоков и подошел под окошко.

Толян и Санек смотрели на него во все глаза. Колян почувствовал себя идиотом. Сколько лет прошло — двадцать, двадцать пять? А он снова стоит под этими окнами с дебильной ухмылкой и пытается выглядеть серьезно.

Колян посмотрел в окно. Окно было заколочено досками крест-накрест, одно стекло выбито и заделано пленкой, но через второе… У второго стояла Верка и смотрела на него. Стояла как-то по-простому, облокотившись на что-то на подоконнике и подперев щеку рукой. И смотрела ему прямо в глаза.

— Че, видно ее? — крикнул Санек, теряя терпение. — Позови, вызови как-нибудь из дома!

Колян отшатнулся от окна, взял себя в руки и спокойно вернулся к мужикам.

— Ну ее на фиг, — пояснил он свои действия.

— Курва… — тихонько подвыл Толян.

Санек понемногу разъярялся:

— Все проблемы от этих баб! Бабы, бабы! И зачем их Господь ваще выдумал? Че теперь делать-то?!

— А больше негде купить? — поинтересовался Колян.

— Конечно! А че мы тут по-твоему убиваемся? — откликнулся Толян.

А Санек продолжал:

— Прикиньте, я еще мальцом был — мой батя где-то магарычом пятилитровую бутыль самогона получил.

Друзей позвал, на стол собрал, чтобы по-людски. И тут мать. Так он в окно сбег и к речке, в поле под деревом ее заначил. Знал ведь: мать отберет — прямо в выгребную яму выльет. Такая змеюка была. Еле успел.

— А потом че?

— А ниче. На следующий день за ним пришли. И того, — Санек изобразил из пальцев решетку. — Так и не попробовал. А самогон высококлассный был, чистый как слеза. Мне тогда лет восемь было, и то помню.

— За что его? — спросил Колян, который давно забыл поселковые легенды.

— Да ну тебя, — зло отмахнулся Санек, не желая рассказывать. Помолчал и добавил: — Семь лет припаяли. За хищение соцсобственности. Там и сдох, — он сплюнул и закурил.

Толян, сочувственно вздохнув, тоже закурил. Колян постеснялся доставать свой «Кент» и стрельнул у него «Союз — Аполлон». Он тоже расчувствовался. Но не из-за того, что отец Санька сдох, а из-за пяти литров чистейшего самогона. Затянулся.

— Слушай, Санек, а самогон-то ты выкопал?

— Да я только щас вспомнил… Не до того было. Без бати-то знаешь, как жить было тяжело…

— Подожди, подожди… — Колян даже про сигарету забыл. — То есть как твой батя заначил бутыль, так она до сих пор и лежит?

— Да он стух давно… — но уже и у Санька глаза загорелись.

— Я читал, что спирт и водка сколько угодно храниться могут! — встрял Толян. — Может, и самогон тоже?..

И они с двух сторон вцепились в Санька:

— Где он ее спрятал?!

Добежали до дома Прохина. Нашли одну штыковую лопату, одну совковую и старый тяжеленный лом. А покопавшись, и фонарь. Побежали к реке.

К реке нужно было бежать через всю деревню.

— Не мог поближе закопать! Во дворе бы где-нибудь… — ныл Толян: ему досталось нести лом.

— Не мог! — на ходу, отдуваясь, объяснял Санек. — У матери знаешь, какой нюх был? Она самогон за километр чуяла. Сразу бы нашла — и в выгребную яму.

— Это куда это мы бежим? — на дороге неожиданно возникла бабка Семеновна.

Мужики сбавили ход.

— Мы это… За червями. Завтра на рыбалку! — бодро ответствовал Колян как самый сообразительный.

— А ты кто такой будешь?

— Брат мой! На рыбалку приехал! — поддержал Толян.

— Так кто ж на рыбалку за червями впотьмах ходит? — Семеновну их отговорка не убедила.

— А ты что, Таисия Семеновна, не спишь? — перешел в атаку Санек. — Спать тебе давно пора, а не по деревне бегать да смотреть, кто куда бежит.

Семеновна обиженно поджала губы:

— Идите, идите, все одно — ничего не поймаете.

Ее слова пропустили мимо ушей.

Вышли к реке. Вдоль нее шла разъезженная тракторами дорога: справа — сама река, редкие деревья, слева — заброшенное поле, за ним — пути, а дальше — пустота, вырубленный лес. Если в деревне фонари горели хоть через один, то здесь была тьма кромешная.

— Ну, какое дерево? — сбросив лом на землю и утерев пот, спросил Толян.

Санек оперся на лопату и задумчиво почесал подбородок:

— А кто его знает… Это же когда? Сорок лет назад было!

— Как это — «кто его знает»?! Ты что — охренел? Мы че сюда бежали-то? — неожиданно напал на него пьяненький, а потому храбрый Толян.

— Ты не переживай, ты вспомни, — посоветовал Колян Саньку, снова стрельнув у Толяна «Союз — Аполлон» и закуривая.

Перекурили.

— Вряд ли батя на тот конец дороги бегал. Он где-то здесь закопал — поближе к поселку, — Санек посветил фонариком в разные стороны, а потом решительно шагнул к первому попавшемуся дереву и ткнул пальцем сбоку от него: — Здесь.

Вытянули спички: сначала выпало копать Саньку. Он поплевал на ладони и шагнул в траву под деревом. Колян с Толяном уселись на толяновский пиджак чуть поодаль, но так, чтобы удобно было направлять свет фонарика на Санька.

— Пять литров!.. — мечтательно протянул Толян. — Это и самим хорошо выпить можно, и мужиков напоить… Генку Яковлева, Иваныча, Михалыча, Леху…

— Это мои пять литров! — оборвал его мечты Санек. — Вам налью за помощь — и все! Мне его до Нового года хватит. Светите лучше! Расселись! Ни черта впотьмах не видать!

— Какой фонарик дал — таким и светим! — отозвался Колян.

Птицы смолкли, пятничного разгульного поселка было не слыхать, рыба и та не плескала. Если не обращать внимания на пыхтение и матерок Прохина, на скрежет лопаты по камням, то слышно было, какая тишина вокруг. Невидимая, впереди шуршит река да лес на том берегу нет-нет да вздохнет, ворохнется, как живой.

Колян откинулся на спину, положив руку под голову. И заметил вдруг, какие здесь, в Путейном, яркие звезды. И их так много — россыпи! И Млечный путь — во всей своей красе, от одного края до другого. А он думал, что Млечный путь видно только в детстве.

— Нет, это кранты! — выругался Санек. — Ни хрена не видно. Мне бы посветить нормально. Определиться. Я место узнаю, если со светом… А так копать — без толку.

— Был бы у меня «ижак» на ходу — можно было бы фарами посветить… — задумчиво протянул Толян.

— Я на машине, — оторвал взгляд от неба Колян.

— Етишкин кот! Че ж ты молчал?!

Подхватили лопаты и лом и побежали к Толяну на двор.

— А че мы с лопатами-то бежим? — спросил Колян.

— Кругом одно ворье! — объяснил Прохин.

Встретили по пути еще кого-то, но уже не обратили внимания. Хотя им что-то и кричали вослед.

— Ну ни хрена себе! — Санек аж три круга вокруг бумера обежал, перепрыгивая каждый раз через картофельную яму. — Ты где такую тачку взял?!

— Да клиент один на выходные в ремонт пригнал… Ну я и позаимствовал в личных целях, — Колян снова вошел в роль автомеханика.

— А… — успокоился Санек. — Ну, поехали, че ли?

Прихватили толяновскую лопату.

Приехали, нашли дерево, где копали, поставили машину.

Прохин задумчиво посмотрел на дерево:

— Не это. То поменьше было.

Колян с Толяном, с азартом схватившиеся за лопаты, растерялись.

— Конечно, поменьше, — подумав, согласился Толян. — За сорок лет оно должно было вымахать — ого-го.

— За сорок лет оно вообще должно было стать огромным… — добавил Колян.

— Посвети-ка вдоль всего берега, — сказал Санек.

Колян немного развернул машину и включил дальний свет. Большое дерево было метрах в двадцати. Прохин уверенно показал на него и решительно отправился туда с лопатой.

Поставили машину так, чтобы светила под дерево. Колян взял вторую штыковую лопату, а Толяну досталась совковая — землю отгребать. Взялись за работу.

Через двадцать минут Прохин с Толяном только разогрелись, а Колян уже начал трезветь и злиться: руки, не привычные к работе, покрывались мозолями, спину ломило. Но попросить перекур ему показалось не по-мужски. Тем более что лопаты время от времени звонко во что-то стукали, и сердце у каждого обмирало: она! И тихонечко, любовно, тут же лезли туда руками. Но это всякий раз оказывалась не бутыль.

— Ладно, перекур, — наконец разрешил Санек, и они расселись на траве.

— Больше у этого дерева копать не будем, — сделав пару затяжек, сообщил Прохин. — Там дальше еще одно большое дерево — у него, значит.

— Скоро найдем мы ее, родимую. Лежит, ждет своего часа… — мечтательно протянул Толян. — Я как глаза закрою, так и вижу ее: большую, стеклянную…

— «Ждет своего часа»! — передразнил Прохин. — Сейчас штыковой копать будешь. Не умеешь бабу приструнить — вкалывай!

— А что это Наталка-то такая бешеная? — поинтересовался Колян.

— Так это… я же как начну — так остановиться не могу, — опустил, засовестившись, глаза Толян. — Запои у меня. На работу не выхожу.

— Что же ты остановиться не можешь? Пацаны у тебя, семья…

— Надо мне. Душа просит, понимаешь? Наталка все деньги отберет, штаны отберет, чтобы из дому не убег. Я проснусь — а внутри все так и трясется, будто оборвется вот-вот. И плохо так. И стыдно, стыдно…

— Стыдно-то за что? — не понял Колян. — Ты же во хмелю всегда был тихий…

— Не знаю, за что… За себя стыдно. Так стыдно, что и глаза бы не открывал. И тут я как бухнусь на колени, прямо в одном исподнем, крестом себя осеню и молюсь. «Господи, — говорю, — раб я есть твой, и завсегда я на коленях перед тобою. Господи Иисусе Христе, прости меня грешнаго…» Надо это мне, понимаешь?

— Стыдно ему! — вклинился Прохин. — Совестливый нашелся!

Толян сник.

Колян молчал.

Санек сплюнул:

— Копать пошли.

Снова с азартом взялись за работу. И снова лопаты нет-нет да и звякали о камень. И все казалось — вот-вот, вот сейчас блеснет крутой стеклянный бок. Коляну ладони жгло немилосердно, но и бутыль найти хотелось. Первому. Вперед Прохина.

— Зря ты так с Веркой… — задумчиво обронил Толян, пыхтя и вытирая пот.

— Чего? — обрадовавшись поводу передохнуть, спросил Колян.

— Ну… Не признал ее… — Толян тоже выпрямился и оперся о черен лопаты. — У нее мечта была — тепловозы водить. Ее в техникум не взяли — баба! Двадцать лет путейщицей отработала. А все мечтала… Вот и пьет.

— Да?

— Да.

Какое Коляну дело было до чужих мечтаний? Ведь у него все сбылось. И будет сбываться долго-долго. Он даже и не мечтал ни о чем теперь.

Прохин продолжал копать, как будто за ним гнались.

— Че ты от меня хочешь? — вспылил Колян и вонзил лопату в землю по самый черенок. — Чего?

— Ничего… — пожал плечами Толян и тоже стал копать.

— Чу! Как будто где-то шумит?.. — остановился Прохин.

Остальные прислушались: и вправду тарахтел трактор. И тут же показался свет фар со стороны полустанка.

— Кого несет ночью на реку? — удивился Толян.

— Так, про бутыль молчим, — пригрозил Санек.

Но молчать было бесполезно. С подъехавшего трактора кулем вывалилась местная баба — Любка Гаврилова, жившая неподалеку от Верки.

— Толька, Сашка, а я думала, Верка брешет! А вы и впрямь самогонку искать побежали! — обрадовалась она, увидев в свете фар перекопанную вдоль и поперек землю. — А Верка как мне сказала, так я и не поверила. Не поверила, а Лешке своему сказала. А он сказал — брехня. А сам тихой сапой из дома слинял и на трактор. Вот, поганец, один хотел примазаться, — она погрозила кулаком так и не слезшему с трактора и при этих словах отвернувшемуся в сторону мужу. — Ну так эту тарахтелку за семь верст слыхать. А я думаю, брешет — не брешет, а мужа одного не спущу. Прыг к нему и намертво. Я же такая — уж ежели чего надумала, так меня не заворотить. Нашли бутыль-то али нет? А, не нашли, вижу. Так мы это — не с пустыми руками. С лопатами приехали. Где копать-то, Прохин? А то я думаю…

— Сама ты — тарахтелка! — не выдержал Санек. — Какая бутыль, какой самогон? Ты ваще че мелешь?

— А ты не хитри, не хитри, — подбоченилась Гаврилова и скомандовала мужу: — Слезай, Леха, копать будем. Мы тоже хотим…

— Это мой самогон! — снова перебил Санек.

— Ага! Значит, есть бутыль! — обрадовалась Гаврилова. — Копай, Леха.

— Мужики, — Леха спрыгнул с трактора, — может, я вам помогу?

Злой Прохин переводил взгляд с него на Любку, с Любки на Коляна с Толяном. Последние молчали, не зная, что сказать: бутыль была прохинская — пусть выкручивается.

Видя, что помощи не дождется, Санек буркнул:

— Копайте у того дерева, — махнул рукой дальше вдоль дороги и неприятно добавил: — Копай, Леха.

— Э-э нет! — снова включилась Гаврилова. — Вы только что у березки копали, а нам на рябинку показываешь. Если под березкой закопали, так и мы будем под березкой копать! Думал, проведешь нас, задарма работать отправишь да сам еще и поскалишься потом, ирод, а я… — но тут она осеклась, углядев растерянность на лице Прохина. — Так ты и не запомнил, какое дерево было? — ахнула Гаврилова. — Верно говорят: мужик — он вдаль глядит, а под носом ни черта не видит. Бутыль, бутыль! Бутыль он запомнил, а дерево — нет. Они же все разные! Тут и березки есть, и рябинки, и ольха, и даже вон там елка корявая. Так под каким батя твой самогонку закопал?

Прохин озадаченно молчал. А потом решительно выдал:

— Это была не елка!

— Уже лучше! — Коляну почему-то стало смешно: действительно, Гаврилова была права: деревья все разные, а они даже не подумали об этом.

— Че-то мне кажется, что ольхи тут раньше не было… — робко предположил Толян. — Берег сухой был, высокий, а она воду любит. Это теперича берег заболачивается — вот и ольха появилась…

— Ладно, ольха тоже отпадает, — согласился с его доводом Санек.

— Березка. Чует мое сердечко — березка! — Гаврилова прижала руку к сердцу. — Бежим, Леха, к тому дереву, копать будем, пока эти остолопы стоят как вкопанные. Что один, что второй — давно ум весь пропили. Третьего не знаю, но по морде вижу — чурка чуркой. Неужто им в руки все достанется? Беги быстрее… — они отошли, и слова стало не разобрать.

— Рябинка! — топнул ногой Прохин. — Рябинка это была.

— Че ж мы тогда полчаса под березкой копали?..

Перекопали все от березки до стоящей метрах в трех рябинки и вокруг нее. Сели перекурить.

На Коляна прибоем накатывал смех. Вроде протрезвел давно, а тянуло хихикать. Как представлял себя со стороны — мэр Великонивского района в китайском вонючем пуховике и кирзачах копает землю где-то в тмутаракани ночью — так и трясло его от беззвучного хохота. Дома от армянского коньяка нос воротит, а тут…

Толян хотел что-то сказать, но за спинами раздались голоса; мужики дружно обернулись.

Из темноты на них плыли две огромные темные фигуры. Попав в лучи фар, они превратились в двух дородных баб.

— Прохин, а Прохин, а че вы тут делаете? — подбоченилась одна, а вторая, как девочка, прыснула в кулачок.

— А вас откуда нелегкая принесла? — недовольно откликнулся тот и обратился к Коляну: — Знакомься, местные сороки-сплетницы Надька с Варькой — узнаешь?

— Как это — откуда? — заговорила вторая. — Земля слухом полнится. Клад, говорят, ищете. А у нас отродясь кладов не было. Вот и охота поглядеть, как энтот клад выглядит.

Колян вглядывался в баб, пытаясь определить возраст, сообразить, как вести себя. Но деревня быстро старит — им могло быть и сорок пять, и шестьдесят. Всяко они были старше и смутно знакомы… И вдруг Колян в ужасе узнал в говорившей Надьку — первую красавицу их полустанка. Его привезли в Путейный после первого класса, гордого — школьника! — а она уже оканчивала местную семилетку. Он тогда и не понимал ничего, только слушал, как в след ей по полустанку вился шепот: Юшина пошла… С ней тогда встречался Санек.

А теперь она стояла перед ним — бабка бабкой: морщины, корявые руки, седые волосы из-под платка. Колян зло отвернулся: хватит с него на сегодня.

Между тем оказалось, что вслед за этой парочкой подтянулись и Надькин муж, машинист Иваныч, и чьи-то дети, на которых тут же накинулась Варька, прогоняя домой.

И Гаврилова балабонит, не затыкаясь:

— А чей-то вы приперлися? Это наша бутыль, и мы ее никому не отдадим. Скажи, Прохин, никому не отдашь? А то они и лопаты притащили, и лыжи намазали. Что, Юшина, глядишь? Губу-то закатай, закатай, губа не дура, язык не лопата! А вам ваще спать пора — чья это мелюзга? А ты, Леха, копай иди, че перестал-то?

— А ну цыц! — не выдержал Прохин. — Вон все пошли! Вон! Никто вас сюда не звал!

— Э-э, хороший ты мой, ты людей не обижай, не плюй в колодец — пригодится воды напиться. Поле — не твое, река — не твоя, берег — не твой. Это все наше, наше, где хотим — там и копаем! — хитро глядя из-под выбившейся пряди, подошла к нему Надька.

— Ладно тебе, Санек, — подал голос Иваныч. — Спокон веку все вместе делали, так уж и нонче нечего свои порядки заводить.

— С каких «покон»?! Что вы все колхозом-то живете? Уже и времена давно изменились, и порядки! Идите на тот конец поля, к излучине, и копайте там сколько влезет. Под нос не суйтесь!

Колян обалдело переводил взгляд с одного на другого. И Варьку Якимову — верную подругу Надьки — он тоже вспомнил. Хотя и знал обеих мало — все ж таки разница в возрасте. И она старуха старухой. А туда же — клад им подавай, самогонку!

— Вот ведь людям ночью не спится, — не выдержав, сказал он вслух.

— Это брат мой! — встрепенулся Толян, предупредив расспросы.

— А где копать-то? — спросил Иваныч.

— Нашел, кого спрашивать! Спать шагайте, больше спишь — меньше грешишь! — снова завелась Гаврилова. — Они березку от рябинки отличить не могут. А тут, между прочим, — она махнула рукой в противоположную сторону, — еще одна березка была. Большая!.. Только ее потом мужики спилили.

— Не было тут больше никакой березки! — рявкнул Санек.

— Ах, не было?! Я ее хорошо — очень хорошо! — помню, — неожиданно Гаврилова наскочила на Прохина, — мы под ней с тобой целовались, когда ты с армии вернулся, дурья твоя пустая голова, как ты мог забыть?!

Все с интересом посмотрели на Санька, который едва подавил смешок, глядя на женщину сверху вниз.

— А говорил, что любишь! — обиженно взвыла Гаврилова и вцепилась Прохину в отвороты пиджака.

— Значит, пока я был в армии… — тихо сказал незаметно подошедший Леха.

Леха всегда был тихий и незаметный. Но жену ревновал сильно. Гаврилова, которая, казалось, не затыкалась никогда и ни при ком, вдруг потеряла дар речи. Леха молча отстранил ее, оставшись один на один с Прохиным.

Прохин излишне громко поинтересовался:

— Спятил? Сколько лет-то прошло? — и уже откровенно расхохотался Лехе в лицо: — Как будто ты не знал!

Леха взял лопату.

Услужливый Толян всунул Прохину лом. Коляну же отчаянно захотелось вломить именно Прохину.

— Люди, люди, че же это такое делается? Че же вы стоите? Смертоубийство же будет сейчас, вот вам крест, будет! — заголосила Гаврилова, ничего, впрочем, сама не предпринимая.

Леха молча набросился на Прохина. Прохин неловко отбил удар. Любка заголосила громче. В потасовку кинулись Толян с Коляном, не то помогая, не то пытаясь разнять дерущихся.

— Осина здесь была, осина! — вдруг звонко крикнула Надька, совсем как тогда, когда-то…

— А ты с кем под ней целовалась?! — взревел Иваныч, что неожиданно вконец развеселило Коляна. И тут же ему прилетело чем-то по голове.

Когда Колян пришел в себя, он почему-то был весь мокрый и от него еще сильнее разило гарью, парфюмом и потом. А над ним стояла, склонившись, Верка. Верка молчала. Молчал и Колян, глядя на нее снизу вверх.

— А ты, значит, мэром стал… — тихо сказала она.

У Коляна язык не повернулся соврать про механика: он промолчал.

— А ты че приперлась?! — на фоне неба рядом с Веркиным лицом возникла физиономия Санька со здоровенным фингалом под глазом.

Он отбросил в сторону ведро, из которого и поливал Коляна.

— Вы водочки хотели взять? Хватит, намаялись… — тем же тоном напомнила Верка, но быстро исправилась: — Водки принесла — деньги гоните! — и показала две «маленькие».

— А ну пошла вон отсюда! — Прохин ловко подхватил ее под руку и потащил прочь. — Не нужна нам твоя водка! Нам и без твоей водки, знаешь, как хорошо?!

— Не нужна, не нужна! — фальцетом выкрикнул Толян с таким же фингалом, как у Прохина, и с глазами, полными — хоть плачь — сострадания, кинулся к Коляну.

Колян сел, а потом, слегка покачнувшись, с помощью брата, встал. Затылок ломило. У березки с видом победителя сидел тоже изрядно потрепанный Леха, а вокруг, как курица, кружила Гаврилова. Надьки и Иваныча не было.

— Че ты к бабе привязался! — вступилась за Верку Варька. — Вам-то че — нажрались, протрезвели, а ей — в тюрьму?

Санек обернулся к ней, и Верка тут же вырвала руку, отошла в сторонку и замерла там, едва видимая во тьме.

— Ты не понимаешь! — кинулся за ней Толян. — Ты думаешь, нам выпить нужно, да? Нет! Нам не водка нужна. Это — не выпить, это — мечта, понимаешь? Взять и вот так, запросто, выкопать пять литров самогона. Думаешь, мы тебе мечту на водку променяем? Мечту?!

— Вы вообще не там копаете, — спокойно сказала Верка. — Прохин не видел, как его батя закапывал бутыль.

— Ты как будто видела! — крикнула из-под березки Гаврилова.

— Я — нет. Михалыч знает. И это — совсем не у речки, — пояснила та и как ни в чем не бывало ушла.

— И правильно, что баб не берут машинистами! — зачем-то крикнул ей вслед Санек.

— Поедем за Михалычем? — спросил Колян.

Михалыча дома не было.

— А где он может быть в два часа ночи? — удивился Колян и посмотрел на всех, ни к кому конкретно не обращаясь.

Все замялись.

— Пойдем, че ли, у Семеновны спросим? — робко махнул рукой в сторону соседнего барака Толян.

— В два часа ночи? — уточнил Прохин.

— Но ведь совсем ничего осталось-то! — взмолился Толян. — Только Михалыча найти — и, почитай, в руках она уже у нас, бутыль-то.

— Ой, вот сейчас нам Семеновна и пропишет по первое число! Откуда ж ей знать, где Михалыч по ночам шлындает? Она что ему — надзиратель, что ли? — завела свое Гаврилова, но сама же побежала к соседнему дому и воровато замерла под окном. — Спит, поди?

— Спит! — хохотнул Санек. — Да ты своими воплями весь полустанок взбудоражила!

И тут же в окошке Семеновны вспыхнул слабый огонек.

— Семеновна! Выходи! Дело срочное есть! Особой важности! — забарабанила в стекло Гаврилова.

— Это чтой-то у вас за дело тако? — демонстративно кряхтя, вылезла на крыльцо Семеновна в рабочем пиджаке, накинутом на ночную рубашку, и в галошах.

Прохин попытался объяснить, но Гаврилова легко перебила его и затараторила:

— Михалыч не знаешь где? Срочно, до зарезу нам нужен. На тебя одну, спасительницу нашу, вся и надежда!

— Михалыч, значит, нужон? — нехорошо прищурилась Семеновна. — А вот возьму и не скажу вам, где он. Вот энти вот, — она кивнула в сторону Коляна, Толяна и Прохина, — тоже мне не сказали, зачем на ночь глядя на реку бегали. Понаврали с три короба и хоть бы хны. Только я и без вас знаю, какое у вас дело на речке было.

Семеновна гордо вздернула остренький подбородок.

— Ну и какое? — угрюмо спросил Прохин.

— Бутыль самогона вы выкопать надумали, которую батя твой от матки упрятал. Так-то.

— Семеновна, будь человеком… — взмолился Толян.

Колян вдруг почувствовал какое-то небывалое родство с братом. И испугался.

Гаврилова приплясывала вокруг Семеновны, болтая без умолку, просила, угрожала, настаивала, умоляла — изводила весь свой репертуар, но, кажется, задарма. А Колян стоял, совершенно сбитый с толку, и смотрел на брата. Бутыль нужно было найти во что бы то ни стало.

— Кукиш! — старушечьим фальцетом выкрикнула напоследок Семеновна и громко захлопнула за собой дверь.

— Нет, ну что это такое?! — громко возмутился за всех Санек и уселся на скамейку под окнами Семеновны. — Обмозговать это нужно, — и молча показал «маленькую».

— Где взял?! — обрадовался Толян и попытался выхватить бутылку, но Прохин не дал.

— У Верки из кармана свистнул, — с гордостью пояснил Санек, самолично выбил рукой о дно пробку и громко заявил: — Она у нас все равно спать спокойно не будет! — а потом с удовольствием приложился к горлышку.

Передал Толяну, примостившемуся рядышком.

Бутылку выхватила Варька:

— Хватит вам!

Помедлила и неожиданно отхлебнула сама, закусив лучком с грядки.

— Я ведь тебя узнала. Колька ты. Колька Абрамов, — важно сообщила Варька Коляну.

Колян забрал у Варьки бутылку и хорошо приложился. После отдал, наконец, в мучительные объятия Толяна.

— Варька, Варька… — вздохнул Колян, уселся на крылечко и почему-то подумал про Михалыча: «Странная какая человеческая жизнь получается: сорок лет ждать каких-то шишек — и дождаться. А может, это и правда, жизнь, прожитая не зря?»

К нему подсела Варька и по-свойски обняла его.

— Твой-то где? — спросил Колян.

— А-а… — неопределенно-грустно махнула рукой Варька.

Бутылка прошла круг: Варька, Колян, Толян, Гаврилова, Леха — и вернулась к Прохину, который грустно посмотрел внутрь и демонстративно закинул ее в палисадник.

— А ведь Михалыч когда-то сватался за Семеновну… — вздохнула Варька. — А она замуж за Евдокима выскочила. Он ростом был повыше.

— Ну и дура, — сказал Толян, закуривая.

— А где Евдоким? — спросил Колян, снова стреляя у Толяна сигарету.

— Где, где… — пожала плечами Варька, — на кладбище, где еще?

— А может, не поздно? Им… того… — прикинул Колян, как будто ему было какое-то дело до этих людей: Семеновны, Михалыча…

— Поздно! — отрезал Санек.

Всем почему-то стало грустно.

Но погрустить не успели, потому что в окно высунулась Семеновна:

— Экие вы олухи, да господь с вами. Скажу я вам. Вы, верно, все мозги пропили, раз не кумекаете.

Все дружно обернулись. Но Семеновна тут же окошко захлопнула.

— Не понял! — крикнул Прохин, остальные переглянулись.

— Может, она тоже… ку-ку? — устало предположил Колян.

— Они тут все — ку-ку, — сказал Леха, как нечто само собой разумеющееся, и поправился: — Мы все.

— Я… — возмутился было Санек, но…

На крыльце появилась Семеновна, переодевшаяся и с лопатой.

— Это ты че? — не веря глазам, спросила Гаврилова.

— А че? А ниче! Берете меня с собой — али как?

— Берем-берем! — быстро заверил ее Толян.

— Южный пришел. А Михалыч всегда таскался на поезда…

Договорить ей не дали.

Толян, Колян, Варька и Прохин в едином порыве запрыгнули в машину, Колян рванул с места. Следом загрохотал трактор, в который Гаврилова с Лехой втянули Семеновну.

Долетели как на крыльях. Обежали станционное здание и выскочили на платформу. Колян присел — голова закружилась — передохнуть на едва живую скамейку, а Прохин уже по междупутью тащил Михалыча. У Коляна почему-то громко ухало сердце, которому вторил барабаном работающий дизель «Машки», стоящей неподалеку.

— Конечно, не у реки, — простодушно согласился Михалыч, поравнявшись с компанией. — Он же железнодорожник был, батя твой, вот и закопал у путей. Под деревом, но на другой стороне поля.

— Твою мать! — выругался Санек.

— Я так и знала, так и знала! — завелась Гаврилова.

— Замолчи, — вдруг внятно сказал Леха.

Любка изумленно замолкла.

Мимо нее шумно проскочил Толян и едва не расцеловал Михалыча:

— Теперь-то мы ее точно найдем, родимую!

— Найдем, найдем! — выскочил из тепловоза радостный Иваныч и быстренько пристроился к компании.

Добрались до путей за полустанком по другую сторону поля.

— У какого пикета? — по-деловому осведомился Толян, разглядывая единственный сохранившийся полусгнивший столбик, обозначавший стометровки.

Михалыч только руками развел, виновато улыбаясь.

— Березка, вон она, березка! — бодро крикнула Гаврилова. — Леха… Леха, как ты думаешь, там?

Леха кивнул, и все сорвались с места, подхватив лопаты, толкая друг друга, рванули по насыпи, по заросшей, запаршивевшей пашне, теперь уже просто по земле, вперед.

И тут же где-то с другого краю отозвался мощный с присвистом баян:

К ним уже бежали от реки с лопатами Надька, Наталка, теть-Клава, Толькины пацаны и еще какие-то местные девки и парни, а впереди всех, почти задыхаясь, выводил мотив дорожный мастер Генка Яковлев.

— А мы там все поле от реки почти уже до путей перекопали! — крикнул подбежавший первым Федька, за что и получил ласковый отцовский подзатыльник.

Колян не успел и оглянуться, как и там, и тут, и везде закипела работа, только дерн, да трава, да черная земля свистели кругом, лопаты звенели о камни, кто-то вскрикивал, кто-то пел, кто-то с кем-то ссорился и мирился.

Колян бойко поплевал на противные розовые пузыри мозолей и с той же общей радостью схватился за натертый ладонями за десятилетия до черного блеска черен лопаты, как за древко.

— Если здесь не найдем, будем дальше копать! И дальше, и дальше, и дальше! — митинговал где-то впереди, куда не доставал свет фар ни Лехиного трактора, ни Колянового бумера, ни чьего-то старенького мотоцикла, Толян.

Колян всех любил и не сомневался, что все любят его. Едва он это почувствовал, проникся этим удивительным и сладким ощущением, как все загудело, задрожало, загрохотало вокруг. Он вскинул голову и не поверил глазам: «Машка», старенький тепловоз, приписанный к Путейному, на всех парах шел к ним. Колян с недоумением уставился на машиниста Иваныча, копавшего рядом. Иваныч стоял с отвисшей челюстью.

Тепловоз, между тем, зашипел тормозами, немного промахнувшись, остановился впереди всех. И все рванули вперед. И Колян бежал со всеми, уже вовсе не понимая, что и зачем происходит.

Из окошка высунулась Верка. Совсем не та Верка, которая вечером продавала им водку, а какая-то другая, но гораздо более знакомая Коляну и даже родная. Она сдернула косынку и радостно помахала ею.

«Машку» облепили. Кто успел, втиснулись в узкую кабину, остальные гроздями повисли на всех выступах и приступках. Побросав все, забыв обо всем. Галдели и обнимались, как в первый или в последний раз.

— Вера, Вера… — Колян подошел к Верке, но больше не знал, что и сказать. И сказал: — Поехали.

И Верка перевела рукоятку в положение «Вперед».

Генка Яковлев рванул баян так, что едва не порвал меха:

И «Машка», давно отжившая свой век, рванула вперед, все набирая обороты, так, что далеко позади остался и мотоцикл, и трактор, и незапертый брошенный БМВ-Х5 с трехлитровым дизельным двигателем. И не стыдно уже было ни за развалившийся леспромхоз, ни за гуманитарную латаную одежку, ни за беспробудное бессмысленное пьянство. Это не их жизнь летела под откос, это что-то другое, что-то, отчего давно следовало отказаться, отпустить и жить дальше.

— Зачем нам бутыль? Неужто мы трезвые помолиться не можем? — вдруг задумчиво спросил сам себя Толян за спиной у Коляна и добавил уверенно: — Правда, брат?

Михалыч по-хозяйски закрыл коляновский бумер, похлопал, как дорогого коня, рукой по капоту и долго махал вслед тепловозу, пока песня не смолкла далеко-далеко за лесом.