1

Энн в последний раз провела щеткой по густым черным волосам, затем скрепила их сзади лентой. Получилось прилично и в молодежном духе, хоть немного и не соответствовало ее одежде – дорогой шелковой блузе и хорошо сидящим габардиновым слаксам, самой скромной одежде в ее гардеробе.

Заметит ли Хэл? – подумала она, нанося небольшое количество губной помады на лишенное всякой косметики лицо. Увидит ли он, что напряженные линии вокруг ее рта разгладились, кожа расцвела, а глаза сверкали и без помощи всяких уловок и наркотиков?

Она вышла из комнаты и поспешила в кабинета к Стиви… всячески сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом. Ведь она страшно скучала без Хэла, и когда он прислал ей весточку, что на днях встречается в Санта-Фе с губернатором и что у него будет время ненадолго заехать в Оазис, Энн была вне себя от радости. Она испытывала благодарность к Стиви, потому что та позволила Хэлу не подвергаться обычным для посетителей процедурам и предоставила в их распоряжение свой кабинет, чтобы они могли там встретиться спокойно, подальше от любопытных глаз и длинных языков.

Энн уселась в кресло Стиви и посмотрела в окно, обрамлявшее горный ландшафт. Ей казалось, будто она уже поднялась на эти горы и вот-вот доберется до вершины. Нет труда, нет и награды, часто говорила Стиви, если какая-нибудь из ее «путниц» жаловалась, что ей трудно добиваться каких-то реальных перемен, которые окажутся прочными, не улетучатся. Когда Энн снова открыла в себе ту страстную и заботливую молодую женщину, которая когда-то влюбилась в молодого Хэла Гарретсона, то поняла, как трудно будет ей сохранить это новообретенное самоощущение, защитить его от расчленения, когда она снова окунется и гонку, диктуемую потребностями политической карьеры Хэла. Связанные с нею стрессы и не собираются исчезать; наоборот, они наверняка только усилятся. И тем не менее, в одном она была уверена: если она позволит себе еще раз утонуть в них, то винить, кроме нее самой, будет некого.

Сидя в одиночестве в кабинете Стиви, Энн ждала, глядя, как бегут минуты на настенных часах, испытывая нечто вроде разочарования, которое наркотики прежде помогали ей не замечать. Хэл ведь не должен нарушить обещание, правда? Ведь он не мог сказать, что приедет – и не появиться? Если только не помешает что-нибудь действительно важное, ответила она сама себе, слишком хорошо зная приоритеты человека, у которого оба глаза твердо устремлены на Белый дом.

Когда наконец Хэл все-таки появился, Энн с жадностью кинулась к нему в объятия, нуждаясь в подтверждении любви, которого так долго она не получала.

– Я так скучала без тебя, – промурлыкала она. – Как сильно я без тебя скучала.

– Я тоже скучал, лапушка, – сказал Хэл, но первым разжал руки. – Ты смотришься по-другому, – заметил он, нахмурившись, пристально разглядывая Энн.

– Это комплимент или недовольство? – спросила она более резко, чем ей этого хотелось бы.

Казалось, он опешил.

– Комплимент, – ответил он, быстро приходя в себя.

– Хорошо, – сказала она, – потому что то, как я сейчас выгляжу… ну, я тоже…

– Как ты тут поживаешь? – сердечно поинтересовался он, как спрашивают здоровые люди у больных. Может, она стала немного чужой и непривычной для него, подумала Энн, просто из-за того, что старалась стать здоровой?

– Лучше, чем в последние годы, – ответила она. – Я начала получать удовольствие от вещей, которые давным-давно уже не замечала. Я научилась, как надо работать со своим телом, на пользу ему, а не во вред. И не могу дождаться, когда получу возможность поделиться с тобой некоторыми вещами, которые узнала здесь, Хэл. На прошлой неделе у нас прошел семинар по борьбе с подростковой наркоманией. – И она стала рассказывать ему про новые методы и как их применять в городских программах. Затем внезапно остановилась – когда заметила, что Хэл озабоченно смотрит на часы. Прежде она сделала бы вид, что не заметила его жеста, или даже извинилась за то, что его задерживает, но теперь сказала: – Ты ведь пришел всего несколько минут назад.

– Знаю, лапушка, и ругаю себя за это, но через сорок минут у меня самолет. Моя встреча с губернатором затянулась дольше, чем я предполагал, а так просто отделаться от него не получилось, тем более что я надеюсь на его поддержку. Я… впрочем, ты и сама все знаешь, Энн, что тебе объяснять.

– Да, – медленно сказала она. – Я действительно знаю все это. Но еще я знаю, что ты сам выбираешь себе приоритеты, а не губернатор или кто-то еще.

У него снова стал удивленный вид, и он потряс! головой, словно не верил своим ушам.

– Ты изменилась, Энн. Она кивнула.

– И я намереваюсь меняться и дальше, – добавила она с решимостью, которую не демонстрировала ему уже много лет. – Я люблю тебя, Хэл, и хочу, чтобы ты стал президентом. Я готова на любые жертвы, но хочу получать что-нибудь взамен. Ты тоже должен измениться.

– Как измениться? – спросил Хэл, и на лице у него появилось удивление и ошарашенность. – Ты ведь знаешь, что я люблю тебя… я не понимаю…

– Я вижу это, – сказала она, – но вижу также, что нам обоим предстоит принять важные решения насчет! того, какой будет наша жизнь в будущем. Я не хочу, чтобы ты засунул меня куда-нибудь подальше на полку, пока тебя не выберут, и не хочу продолжать играть роль витрины для твоей кампании. – Она демонстративно поглядела на стенные часы. – Как бы то ни было, у меня сейчас тоже важное дело. Занятия группы начнутся через пять минут, и я не хочу опаздывать.

Энн одарила мужа поцелуем и впервые за многие воды почувствовала, что это он пытается задержать ее еще на минуту, прежде чем она ускользнет. И чувство это ей понравилось, нет, оно оказалось просто замечательным. Может, подумалось ей, очень даже может быть, если мы оба как следует постараемся, то сможем начать все снова…

Выполнение будничной, ежедневной работы по хозяйству, самой простой, которая напоминала им про основы жизни, входило в программу терапии для обитателей Оазиса. Это касалось даже тех, кто поднялся на высоты жизни и наслаждался огромной властью и привилегиями.

Вот почему Энн Гарретсон и Канда Лайонс оказались вместе на кухне Оазиса в субботу утром, приготавливая дюжины сэндвичей для дневного пикника.

Когда Канда нарезала, казалось, горы помидоров, она с удивлением думала, что сказали бы ее поклонники, увидев ее вот такой, похожей на простую повариху, без блеска и сверкания, ставших для нее фирменными знаками, одетую в джинсы и простую белую майку, с волосами, завязанными в хвостики.

Мысленно она представила себе интервью на тему «Стиль жизни богатых и знаменитых». «Леди и джентльмены, – кукарекал бы Робин Лич, – сегодня с нами будет говорить звезда звукозаписи и призер Киноакадемии Канда Лайонс собственной персоной, одна из самых ярких звезд Голливуда. Расскажите нашим зрителям, что вы делали на этой неделе, мисс Лайонс». Ну, Робин, вы просто не поверите, насколько я была занята… знаете ли, так много приходится делать, когда стараешься сообразить, как справиться со своей проблемой, как повысить уважение к собственной персоне. «Это страшно интересно, Канда. Я уверен, что все ваши поклонники хотят узнать, какие восхитительны вещи вы планируете себе на будущее». Знаете, сейчас у меня хлопот полон рот, Робин, я делаю бутерброды и стараюсь решить, что положить, масло или майонез, на следующий кусок хлеба…

Канда улыбнулась плодам собственного воображения. Как странно, подумалось ей, ведь когда она приехала сюда, то заранее ненавидела все, что связано с Оазисом. И все же, по мере того как утихала ее тяга к белому порошку, когда она начинает вспоминать – хоть и мимолетно – свою жизнь, некоторые из ее самых сильных предубеждений начинают колебаться. Особенно после того, как она обнаружила, что Энн Гарретсон, женщина, которой она восхищалась больше, чем Джеки Кеннеди, тоже проходит через такие же перемены.

– Можешь ли мне поверить? – пожаловалась Канда шутливо, беря очередной кусок свежего хлеба из цельного зерна. – Половину своей жизни я старалась бежать от того факта, что моя мать была прислугой… и вот я тут, делаю совершенно то же самое, что делала бедная чернокожая женщина когда-то.

Энн подняла глаза от гор грудок индейки, которые она нарезала. Ей нравилась грубоватая манера Канды, в душе она восхищалась ее умением держать себя на самых бурных занятиях группы. И странное дело, как раз в те моменты, когда певица сильнее всего ощетинивалась, сердце Энн, прозревая под всем этим боль и смятение, открывалось ей навстречу.

– А мой дедушка был каменщиком… пока не сломал себе спину на стройке. И тогда моей бабушке пришлось приносить домой хлеб – иногда буквально, – работая на чужих кухнях. Если оглянуться назад, Канда, то мы все потомки тяжело работавших людей, которым приходилось нелегко в жизни. У нас вся страна такая, не так ли?

– Но ведь не все из нас были рабами? – Реакция Канды была мгновенной и автоматической.

Энн передала Канде тарелку с нарезанными кусками индейки.

– Как тебе только не надоест говорить об этом? А то ты походишь на парочку политиканов, которых я знаю. Каждый раз, когда им приходится что-то говорить, они заводят одну и ту же старую, заигранную пластинку.

– Ты стала острой на язык за эти дни, – заметила Канда, а затем встала в ту нахальную позу, которая украсила конверт ее последнего альбома – с той только разницей, что на плече у нее сейчас лежал кухонный нож, а не накидка из белого соболя от Фенди, ниспадавшая до пола. – Но ты все-таки будь осторожней, когда связываешься с этой задницей из Чикаго. А вообще-то я могла бы поучить тебя, как отбривать всяких нахалок, хоть у меня самой тоже дела идут не слишком хорошо.

Энн грустно улыбнулась:

– Я в этом и не сомневаюсь. Впрочем, я готова поучиться.

Не успела Канда ответить, как в кухню вошла Дени Викерс, чтобы забрать поднос с бутербродами.

– Эй, Энн, – сказала она ядовито, – ты замечательно смотришься на кухне. Могу поклясться, что все избиратели Хэла из рабочих были бы поражены, увидев тебя в таком виде. Это произвело бы на них сильное впечатление.

Энн вежливо улыбнулась, однако Канда заметила, Что улыбка мгновенно увяла, как только Дени вышла.

– Эта баба отравляет тебе жизнь? – посочувствовала Канда.

Энн вздохнула и оперлась на дубовый кухонный стол.

– Эта «баба», Канда, дорогая, пугает меня до смерти. Как она смотрит на меня… я сразу начинаю себя чувствовать, будто я голая.

– Дьявол, – насмешливо произнесла Канда, – она просто думает, что важней, чем она, никого нет. Подумаешь, телесуперзвезда. Но только не подставляй ей свой зад для пинка, Энни. Ты ведь у нас настоящий класс. Ты и твой сенатор – вы просто динамит-команда.

– Спасибо, милая, – спокойно сказала Энн. – А я как раз сейчас начинала было верить, что могу быть самой собой, а не просто куском симпатичной рекламы для кампании Хэла и вашингтонских приемов, быть… ну… кем-то, кто может давать ему советы, помогать по-настоящему и даже немного вести собственную игру. – Она закусила губу. – А теперь…

– Что теперь? – осторожно спросила Канда.

– Мой новый облик, видимо, ему не нужен.

– Сдается мне, что ты начинаешь себя жалеть, – сказала Канда и в шутку погрозила ножом Энн. – Никак я не считала тебя за размазню.

Энн покачала головой.

– Я и не собираюсь сдаваться! Мой выбор был таков: одолеть собственные проблемы, а затем выйти отсюда и снова бороться, чтобы получить возможность помогать другим. К несчастью, у меня может ничего не получиться… – Поколебавшись один миг, она все-таки решила поделиться своим тяжким грузом с Кандой, поведав про меч, который занесла над ее головой Ливи Уолш. – Похоже, что Ливи пока не торопится, – заключила Энн. – Но теперь меня тревожит Дени Викерс. Неужели она собирается сбить меня с ног? Вот сейчас этот маленький укол – про избирателей в округе Хэла, как они «увидят меня в таком виде». Может, это намек?

– Проклятье, – заявила Канда, – что за грязная дрянь!? – Она удивилась сама на себя, что реагирует с такой горячностью. Уже долгое время ее вообще никто не интересовал, ничьи проблемы ее не волновали; а уж если речь зашла бы о привилегированной белой женщине, то и подавно. А еще Канду поразило, что впервые в жизни она забыла про цвета. «Путницы» не делились на черных и белых; и она просто уже забывала думать, кто есть кто и какой. Все они были просто женщинами с опасными и смертельными пристрастиями. А забыв про цвет кожи, она стала и более терпимой к себе самой. Перестав так остро сознавать «белокожесть» других, она не испытывала и глубинной ненависти к самой себе за черный цвет кожи.

– Грязная или нет, – сказала Энн, – но я не очень-то представляю себе, что мне с этим делать. Остается только молиться, что Дени Викерс не собьет меня с ног. Стиви, кажется, думает, что все будет в порядке. – Энн пожала плечами. – Хорошо бы. Ты не хуже меня понимаешь, что может сделать пресса из моих проблем.

Да, подумалось Канде, она знала это слишком хорошо – пресса и телевидение могут моментально Я превратить тебя в звезду, а потом так же быстро сделать тебя бывшей. Разумеется, она и сама немало помогала им в этом своим скандальным поведением. Но ведь Энн совсем другое дело. Она не заслуживает участи быть измазанной дегтем и ощипанной ради повышения телевизионного рейтинга какой-нибудь тележурналистки или увеличения тиража журнала. Хэл Гарретсон был человеком, который хотел помогать другим, и его жена тоже была такой. Канда не очень-то жаловала политиканов, однако Гарретсон был кое-кем побольше, чем просто паровой свисток и пустые обещания. Черт возьми, он все еще воевал за гражданские права, хоть все остальные в Вашингтоне и делали вид, будто сражение уже проиграно.

– Энн, – сказала Канда, – если Дени Викерс разинет свою громадную пасть, ты должна дать ей сдачи. Только не нужно сдаваться и смиряться с этим.

– Я не собираюсь сдаваться. Но только если речь идет о телевидении, то это битва на проигрыш.

– Битвы, которые бывают проиграны, еще и не начавшись, это те, где одна сторона сразу сдается. Не обращай внимания на счет. Разве твоя мать никогда тебе не рассказывала историю про Давида и Голиафа?

Энн улыбнулась, несмотря на тревогу, представив себя с пращой в руке, нацеленной прямо в холодный серый глаз всевидящей кинокамеры Дени.

– Если мне не говорила мать… но уже точно говорил Хэл, – ответила Энн, нарезая новую головку салата-латука. – Я слышу это от него каждый раз, когда ему приходится подниматься на холм и бороться за какой-нибудь новый билль, который будет стоить денег, чтобы создать либо дома с низкой квартирной платой, либо бесплатные столовые для бедняков. Но не будем беспокоиться пока насчет Дени. Может, все и обойдется. Расскажи лучше, как у тебя дела. Я знаю, как тебе было тут тяжело в первую неделю. Если я могу тебе чем-нибудь помочь…

Канда признательно кивнула в ответ на предложение Энн. Она понимала, что оно было искренним и реальным, как и сама Энн Гарретсон.

– Все у меня немного просветляется. – Канда помолчала, вспоминая тысячи рухнувших возможностей. – Только ведь мы никогда не знаем, чем закончится кино, до самых последних кадров, верно? Так что все еще впереди.

Энн положила нож и поглядела на Канду.

– Останови меня, если я скажу что-то не так, – сказала она, – однако, может, ты прошла больший путь, чем думаешь. Я заметила кое-какие перемены к лучшему в тебе.

– Действительно? – робко спросила Канда, удивляясь, что кто-то другой, а не только персонал, наблюдают за ней. – А какие перемены?

– Ну… ты не кажешься больше такой замкнутой, как раньше. В первый день, когда ты пришла в группу, ты вела себя так, словно не собиралась не только говорить, но и слушать. Но через какое-то время я заметила, что ты прислушиваешься, пусть даже пока и молчишь. Ты даже выглядишь теперь по-другому. Лицо уже не такое напряженное. И ты уже не выглядишь… постоянно сердитой.

– Стиви постоянно загружает нас разговорами, работой и походами, у кого останется хоть минутка на собственное раздражение?

Энн рассмеялась… а вместе с ней и Канда.

– И вот это тоже, – сказала Энн, имея в виду смех Канды. – Он делает тебя намного красивей.

– Что ты имеешь в виду под словом «красивая» для чернокожей женщины? – спросила Канда, и ее прежняя настороженность тут же вернулась, как рефлекс. Ей не нравились комплименты. Она выслушала их слишком много, и слишком многие говорились людьми, которые хотели украсть ее деньги, ее талант… или ее душу.

– Вовсе не то, что ты думаешь, – твердо сказала Энн.

Канда все еще держалась настороженно.

– Я не хочу слышать никакого такого дерьма, Энн.

– Какого дерьма? – Слово это вовсе не так легко сорвалось с языка Энн, которая столько лет охраняла свой язык ради имиджа. Но сейчас ей показалось уместным поговорить с Кандой начистоту.

– Ты просто вешаешь мне лапшу на уши, чтобы заставить меня приободриться.

– Пошла ты в задницу, – ответила Энн. – Да и что тут плохого, черт возьми? Конечно, я хочу, чтобы ты чувствовала себя лучше. Канда, ты мне нравишься. Мне, пожалуй, даже неплохо бы иметь такую подругу… кого-то, кто бы говорил мне всегда все как есть. Что меня здесь выбивает из колеи, так это слишком много народу вокруг, которые хотят все видеть так, как им удобно – и которые не позволят мне быть хоть на чуточку меньше, чем само совершенство. Ну, мне было бы гораздо проще поддерживать свой политический имидж – если мне повезет и он мне еще понадобится, – если кто-то будет стоять на ринге и моем углу и подсказывать мне, как… не отрываться от реальности.

Канда казалась пораженной – а потом начала хохотать.

– Уж я точно смогу это делать, сладкая моя. Я бы держала твои ноги на земле, даже если бы их пришлось прибить гвоздями. – Она тяжело вздохнула, словно собирая силы перед огромным физическим рывком. – А я бы не возражала иметь кого-то рядом со мной, чтобы мне говорили вещи, которые мне необходимо слышать, чтобы поддерживать хорошее настроение.

– Кого-то, кому ты можешь доверять, – поправила ее Энн. – Ты ведь не захочешь слушать приятные вещи от людей, которые хотят провести тебя…

– Аминь, сестра Энн, – сказала Канда, закатывая глаза. – Не как мой второй муженек, к примеру – этот сладкий котик смылся в Южную Америку с моими деньгами. Черт возьми, половина звезд в Голливуде доверяли ему… Думаю, что они могут помахать ручкой своим миллионам. – Она засмеялась, затем резко замолкла. – Эй, а что это я смеюсь? Я банкрот… моя жизнь превратилась невесть во что… а налоговые службы подбирают те крохи, что остались после этой крысы, крохи, которые он не сумел стянуть.

Энн протянула через стол руку и взяла ладонь Канды.

– Может, я смогу помочь, – сказала она. – Хэл знаком с хорошими налоговыми юристами в Вашингтоне, людьми, которым можно доверять. Может, они сумеют распутать этот клубок и договориться с налоговой инспекцией…

– И ты действительно готова подставить свою шею ради меня?..

Энн пожала плечами.

– Мне это не кажется большим риском. Я же знаю, что ты можешь заработать еще больше денег, Канда. Ты ведь начнешь петь еще лучше, если покончишь с наркотиками. Все зрители обожают, когда артист возвращается на сцену, и ты можешь сделать это. Однако, как нам любят напоминать в группе, никто не в состоянии справиться с этим в одиночку. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я хотела бы стать твоей подругой – теперь… и когда ты выйдешь отсюда.

– Черт возьми, – сказала Канда, недоверчиво морщась, – если ты это всерьез, тогда тебе нужно постараться попасть в Белый дом. Потому что уж тогда-то мне точно будет легко вернуться на сцену!

У Стиви субботняя работа была более сложной и тяжелой. Чаще всего в этот вечер она просматривала личные дела «путниц», оценивала их прогресс за прошедшую неделю и начинала заниматься этим сразу же после ужина.

Теперь перед ней на столе остались только две папки. Стиви заколебалась и уже было протянула руку к лампе, чтобы выключить ее: эти двое могли подождать. Но потом призналась сама себе, что не могут. Уже и без того она старалась избегает этих «путниц» всяческим образом. Выбрав для начала более легкую из двух, Стиви открыла папку, помеченную: «Канда Лайонс».

По терминологии шоу-бизнеса это было смешанное ревю. С одной стороны, по-прежнему сообщения о необщительном или подрывающем устои Оазиса поведении, в частности, когда речь шла о ряде правил и распоряжений; Стиви отметила, что Канда по-прежнему игнорировала подъем в семь утра и отбой в десять как «жестокое и негуманное наказание». Хоть это выражение и заставило Стиви улыбнуться, она была искренне обеспокоена борьбой певицы против дисциплины и порядка – элементов, которые отсутствовали в ее жизни слишком долго и в которых она нуждалась теперь, если была хоть какая-то надежда восстановить порядок в ее жестоко искореженной жизни.

С другой стороны, Канда выполнила самое важное домашнее задание: перечислила людей, исключая себя, которым причинила ущерб или боль. Не прощая ничего себе и не оправдываясь, она встала перед группой и поведала, как бросила «Уандерс» и как спихнула заботу о собственных детях на наемную прислугу. И еще внимательно слушала напоминания Стиви, что важная часть выздоровления заключалась в том, что нужно постоянно идти вперед. Была ли она готова к следующему шагу?

Стиви записала себе в блокнот: «Поговорить с К. насчет приезда детей. Поговорить с Мирандой об устройстве занятий семейной терапии после отъезда К.».

После некоторых колебаний Стиви обратила свое внимание на папку, содержавшую материалы о Дени Викерс. Комментарии персонала были от настороженно-нейтральных до достаточно позитивных. Дени казалась общительной, а в вопросах дисциплины и порядка буквально образцовой пациенткой.

Но когда Стиви стала просматривать собственные заметки – многие лишь начатые и затем вычеркнутые и пересмотренные, – то они, казалось, несли в себе красноречивое подтверждение ее собственного смущения, а не обнадеживающего прогресса. Быть может, кому-нибудь следовало бы оценить мое поведение, подумалось ей, потому что я уж точно, видимо, не могу понять, что правильно, а что нет.

Признавшись в своей личной неприязни к Дени, Стиви решила быть справедливой, чего бы это ни стоило. И хотя она была известна своей прямотой и беспрестрастностью, применяла тактику сержантской муштры даже к самым знаменитым и влиятельным женщинам Америки, если речь шла о Дени, Стиви часто ловила себя на том, что смягчает свою резкость.

Как еще могла она, например, объяснить, разницу в том, как она отнеслась к угрозе Ливи предать гласности пристрастие Энн к наркотикам, и то, как она реагировала на возможность того, что Дени может сделать то же самое? Она не колеблясь обуздала Ливи, но до сих пор так и не попросила Дени молчать, не взяла с нее слово. Было ли в этом только желание быть справедливой и освободить Дени от всяких подозрений? Или же она видела, на примере одержимости Дени всю ее жизнь своим отцом, зеркальное отражение ее собственных неврозов, из-за которых ей казалось затруднительным говорить с Дени, когда у нее в этом вопросе была неясность с собственной персоной?

А может, ее удерживало от общения с ней нечто гораздо менее мудреное? Ревность. Боязнь собственной уязвимости. Нежелание искушать свое сердце ситуацией, в которой она была не спасительницей, как обычно, а просительницей. Может, ей попросить Дени, чтобы она освободила Ли… признаться, что знает его давным-давно – намного раньше нее – и что у нее разрывается сердце оттого, что она потеряла его.

Ей хотелось бы думать, что она выше подобных слабостей, что не станет жертвовать своей ответственностью перед любой из путниц. Однако, как и в случае со злостными пьяницами, которые перестали пить, и все же не могут говорить об излечении, а лишь о выздоровлении, Стиви убедилась, что всегда нужно быть начеку.

Ее решимость быть начеку не помогла, когда Ли прибыл в Таос и позвонил ей, спрашивая, не может ли он пригласить ее на ужин. – Предполагалось, что разговор будет вестись о том, как помочь Дени Викерс, по крайней мере он так сказал, а она правдами и неправдами заставила себя поверить. Как могла она предполагать, что вечер получится таким замечательным, что Ли пригласит ее в самый романтический ресторан в городе?

Сначала она выслушала его историю, как получилось, что у него начался роман с Дени. Он тогда был один, не способный долго оставаться ни с одной из женщин, с тех пор как… но он не договорил этой фразы. Вообще, она была безусловно красивой, восхитительной женщиной, и поначалу он и предполагать не мог, насколько далеко зашли ее проблемы. Ну, а когда узнал, то, разумеется, уже не мог ее бросить.

– Конечно же, ты не мог, – сказала Стиви. – Тебе надо было остаться с ней и стараться все исправить.

– Один раз уже так было, – ответил он, – когда я ушел слишком быстро от одной женщины. И я не хотел повторять эту ошибку.

– Может, это не было твоей ошибкой, Ли. Может, ты сделал самую правильную вещь. Я прошла через суровые времена, но зато где я теперь. Мне пришлось собирать себя по частям, когда ты ушел, потому что я потеряла так много, и тогда я поняла, что мне нельзя больше повторять своей ошибки. И если бы кто-нибудь, похожий на тебя, мне встретился, то я… – И она притормозила, прощая себе это тем, что не хочет открывать старые раны, но зная на самом деле, что не может лгать до конца. Ведь она не могла говорить ни о ком, похожем на него, потому что это было невозможно, другого такого не могло и быть. И вот он был рядом с ней.

Тяга к воспоминаниям переключилась затем на что-то другое – подспудный отказ принимать сожаление с обеих сторон, обоюдное осязаемое желание вернуться назад и начать все сначала. С какой бы решимостью ни явились они оба в тот вечер на встречу, вино… бродячий гитарист, присевший за их столик… и все волшебство романтичного вечера превратило сожаления в надежды.

После ужина они отправились к нему в отель. Она упала в его объятья, словно ее тело жило своей, отдельной правдой; она с жадностью целовала его, охваченная страстью, которую так долго гнала от себя.

– Стиви, о, Стиви, – бормотал он возле ее горла хриплым от страсти голосом. – Как я скучал без тебя.

Она срывала с него одежду, ее тело оживало после долгих лет ожидания. Нежно постанывая, когда он ласкал ее груди, погружая пальцы в его волосы, она обволокла его, наполнилась его жесткой мужественностью, вспомнив наконец, что значит быть женщиной. Все границы между ними растворились, ощущение времени и пространства улетучилось куда-то, когда они сплавились воедино, двигаясь как одно целое, достигая сладкого исполнения их глубочайших желаний.

Она прильнула к нему, звала по имени, ее тело приподнялось навстречу ему, чтобы все выше взбираться на горы страсти, поглотившие ее, стершие все сомнения, резоны и здравый смысл.

Но когда их страсть была израсходована до конца, сладкое томление оказалось очень кратким, не прозвучало никаких заверений в любви – только долгое, красноречивое молчание.

Наконец Ли заговорил:

– Что же нам делать, Стиви?

Ответ Стиви тоскливо вырвался из глубины ее души:

– Мы ничего не можем сделать…

Полная раскаянья, она вырвалась из его рук и поспешила назад, в безопасность Оазиса. И тогда поняла, что Бен был совершенно прав. Оазис был ее крепостью – местом, где она помогала другим женщинам встретиться со своими чувствами, в то время как сама пряталась от собственных.

Целый день она сидела печальная, справляя поминки по потерянной любви. Но потом позвонил Ли. Не желая принимать бесповоротность ее решения – тем более что когда-то уже позволил ошибочному решению искалечить свою жизнь, – он умолял ее дать ему возможность увидеть ее снова. И по своей слабости она согласилась.

Она ожидала его одна в своем кабинете, вслушиваясь в тишину, которую нарушало лишь стрекотание кузнечиков и пение ночных птиц. А когда услышала шаги, возвестившие о его приходе, то подбежала к окну и поглядела наружу. Полная луна освещала его лицо, сильное и чистое, широкие плечи, простую, уверенную походку.

Почему все так затянулось? – подумала она. Почему, когда они наконец поняли, что созданы друг для друга, почему это слишком поздно?

Через минуту он уже был в ее кабинете. Она включила свет и стояла, покачиваясь, защищенная столом, ничего не желая сильнее, чем броситься в его объятия. Он остановился в дверях, словно боролся с теми же чувствами.

– Спасибо, что согласилась увидеться со мной, – сказал он.

– Как могла я отказаться? – сколько еще хотелось ей сказать… Но какой смысл мучить себя тем, что уже невозможно?

Он рухнул на кресло, стоявшее перед ее столом, и его красивое лицо исказилось от тревоги и боли. Потянувшись через стол, он взял ее за руку.

– Стиви, – проговорил он хриплым голосом, – я не спал всю ночь, все вспоминал и вспоминал.

Какое-то время они увлеклись процедурой беседы, делая вид, будто у них есть какой-то выбор, хотя выбора не было, ведь они были именно такими, какими были. Они разговаривали, чтобы отсрочить его – неминуемый миг прощания.

Он поднялся и направился к двери, очень медленно, словно надеясь, что она позовет его назад. Затем обернулся, чтобы взглянуть на нее в последний раз, а она изо всех сил ухватилась за крышку стола, чтобы остаться на месте. Но затем ее воля сломалась, и она побежала к нему, спрятала лицо у него на груди, прильнула к нему как ребенок, сознавая, что вот это объятие могло бы длиться вечно.

Наконец она оторвалась от него.

– Я люблю тебя, – сказала она. Но это ничего не изменило. Через минуту он ушел.

Чтобы убедиться, насколько спартанской стала личная жизнь Стиви, достаточно было взглянуть, как она проводит свои воскресенья. При условии, если никто не нуждался в ее внимании, времени или энергии, день ее начинался с плаванья, которое, как она всегда надеялась, не прервется никаким чрезвычайным происшествием, а после этого следовала роскошь неторопливого завтрака.

Как-то раз в воскресенье она потягивала свежий апельсиновый сок и читала газету, и ее внимание привлекла статья об увеличившемся потреблении амилнитрита – по прозвищу «дурь» – среди подростков, стремящихся повысить сексуальную стимуляцию, и о растущей популярности изобретенного недавно психоделического наркотика под названием «экстаз». Стиви содрогнулась от самого названия, крикливого и вульгарного обещания грез, создаваемых химической комбинацией амфетамина с синтетическим мескалином. Неужели им не известно, что после грез наступают кошмары?

Она вырезала статью из газеты, отметила красным карандашом главное и записала себе напоминание, что необходимо изучить этот предмет более полно. Ведь неизбежно наступит день, когда ей придется иметь дело с кем-то, чья жизнь была разрушена этим снадобьем, и Стиви хотела быть готовой. Она подумала, что поиск все более сильных и эффективных источников наслаждения нескончаем, а меняются лишь названия этих снадобий и ядов.

Она налила себе вторую чашку кофе, предаваясь единственному пристрастию, которое себе позволяла, и пила его медленно, наслаждаясь вкусом свежемолотого гавайского кофе, запасы которого ее кухонный персонал постоянно пополнял.

Спортивные часы на запястье Стиви сказали ей, что уже почти десять часов, напомнив, что уже пора отправляться в путь. Она подошла к шкафу, содержавшему ее немудреный гардероб, и достала оттуда хлопчатобумажную рубашку в стиле вестерн и опрятные джинсы. Как отличались эти одежды от роскошных мехов и шелков ее нью-йоркских дней и как точно отражали они перемены в ее жизни!

Закончив одеваться, она положила в небольшую хозяйственную сумку несколько вещей – новую историческую повесть, несколько научных журналов и новую компьютерную игру – и пошла к машине.

Выехав на подъездную дорогу, она приветливо махнула рукой садовникам, которые содержали Оазис зеленым и прекрасным, а затем направилась в Санта-Фе. Она проделывала эту поездку каждое воскресенье почти два года, с тех пор как узнала про болезнь Бена. В первое время они встречались как два старых и дорогих друга. Устраивали пикник в саду Бена, прогуливались по художественному музею штата, ходили в археологический центр, помещавшийся в трехсотлетнем дворце губернатора.

По мере того как Бен слабел, границы его физического мира съеживались, ограничив его поначалу стенами дома, потом креслом на колесах и, наконец, постелью. По мере того как его мышцы пожирала болезнь и нормальная беседа начинала становиться невозможной, Стиви нашла для него компьютерную систему, управлять которой можно было при помощи импульсов прибора, который находился у рта.

И без того бывший всегда ее учителем и ментором, теперь Бен стал ее неиссякаемым источником мужества; когда она видела, как геройски он борется со свое мучительной болезнью, то чувствовала, что не может отставать от него и сдаваться.

Подъехав к простому домику из необожженного кирпича, стоявшему над долиной, Стиви быстро поста вила машину, взбежала по ступенькам и постучала, в дверь. Увидев Стиви, экономка заплакала.

– Что случилось, Роза? – спросила Стиви, не желая услышать ответ, не желая узнать, что Бен стало хуже.

– Он ушел от нас, – сказала Роза. – Доктор Бен ушел…

В отчаянии Стиви схватилась за последнюю соломинку надежды.

– Вы отвезли его в госпиталь в Санта-Фе?

Роза покачала головой. Доктор Бен был за пределами возможностей госпиталя и надежды.

– Но почему же вы не позвонили мне? – спросила она упавшим голосом. – Вы же обещали, Роза, обещали, что дадите мне знать, если…

– Он мне не велел, мисс Стиви. Он приказал позвать доктора, и все… – Словно доказывая ей, что она ничего не прячет, Роза привела Стиви в комнату Бена. Госпитальная кровать стояла там по-прежнему, компьютер, поднос, даже витамины, которые он принимал внутривенно, когда уже не мог больше глотать.

Но самого Бена там уже не было.

Роза вручила ей конверт.

– Он велел передать вам это, мисс Стиви.

Она рухнула в большое кресло, на котором всегда сидела, открыла конверт и начала читать компьютерный шрифт. Она почти слышала голос Бена, говоривший с ней, как в былые дни, когда они только что встретились.

«Я знаю, ты решишь, что это нехорошо с моей стороны, Стиви, но последний шаг моего пути принадлежит мне одному, и я полагаю, что вправе решать, как его сделать. Назови это причудами старика, но что достаточно, то достаточно. Я позволил тебе разделить все унижения поразившей меня болезни, так что ты постарайся понять, что когда я предстану перед своим творцом, то намерен сделать это один, чтобы ты не держала меня за руку.

Нечего и говорить, что ты была моим лучшим другом и что моя работа в Оазисе украсила всю мою жизнь. Все, что останется после меня, твое. Используй это по своему усмотрению, но, прошу тебя, присмотри за Розой и позаботься, чтобы она не осталась без работы. И вот что. Никаких слез, Стиви, я и так затруднял твой путь и висел на тебе дольше, чем намеревался. Теперь живи свободно и исполни обещание, которое дала мне тогда. Со всей своей любовью, Бен.»

Закончив читать письмо, она вытерла слезы с лица, словно Бен мог увидеть ее. Затем прошла через все комнаты дома, одну за другой. Даже в смерти его благородное сердце поддерживало ее. Оно осталось в книгах, которые он любил, в знании, к которому стремился до самых последних дней своей жизни, в доброте, которую проявлял к ней, даже когда сам нуждался в ней не меньше.

И все-таки, даже зная, как сильно Бен любил ее, Стиви никогда так и не смогла сказать ему, почему она не сможет сдержать обещание, которое он взял с нее. За все годы их дружбы Стиви не имела секретов от Бена, делилась с ним самыми потаенными мыслями – всем, за исключением того, что принадлежало Ли. Она говорила себе, что щадит чувства Бена, хотя, пожалуй, щадила себя. Даже после того как Дени обратилась к ней за помощью, как она узнала о близких отношениях с ней Ли, Стиви стыдилась своих изменнических чувств, постоянных напоминаний, что под тем, что Бен смеясь называл «миссионерским пылом», она была, в конце концов, женщиной.

Ты понимаешь, Бен? – спросила она в тишине, окружавшей ее. Ты понимаешь теперь, почему я не смогу сдержать свое обещание и позволить себе быть любимой?

 

2

После суровой тишины пустыни в Нью-Мексико улицы Вашингтона казались исполненными невыносимой какофонией и хаосом. Может, шум автомобильных сигналов и ядовитые выхлопы тысяч моторов добавили окончательный прилив усталости Стиви после ее долгого дня? А может, смятение, мучившее ее душу?

Когда ее такси дюйм за дюймом продвигалось к отелю «Виллард», ее сияющие глаза дикой газели, наполненные тревогой, не видели красоту вишневых деревьев, буйно усыпанных розоватыми и белыми цветами, не замечали символов весны. Из всех нелегких периодов в ее карьере эти последние недели были, пожалуй, хуже всех. После долгих лет практики, отточивших ее чутье и рефлексы до высокого профессионализма, она вдруг обнаружила, что постоянно задает себе вопросы, ставит под сомнение свою объективность и правильность суждений, по крайней мере в том, что было связано с Дени Викерс. Какая ирония судьбы, думала она, получать эту высочайшую из наград именно в тот момент, когда она сильнее всего сомневается в себе, принимать в свои руки этот, как ей кажется, утешительный приз, если сравнивать его с поцелуями человека, которого она не могла разлюбить.

Когда Стиви вошла в превосходно отреставрированный, импозантный отель, дежурная протянула ей несколько записок.

– Для вас, мисс Найт… Сегодня днем получили. Она быстро просмотрела их, опасаясь, что в Оазисе случилось что-нибудь непредвиденное. Однако на всех стоял местный номер, по которому ее просили позвонить. А затем она заметила, что на верхней записке стояли слова: «Пентагон, оператор № 4452». Машинально ее рука сжала записки мертвой хваткой, смяв их в кулаке. Потом она сунула руку глубоко в карман. Как бы далеко ни находился от нее Адмирал, она знала, что за много лет его должны были повысить в должности, и предполагала, что теперь он вполне может находиться в Пентагоне. И действительно, года два-три назад жена высокопоставленного армейского генерала, находившаяся в Оазисе, поинтересовалась у Стиви, не родственница ли она «Адмиралу флота Кастеру Найту». Стиви тут же замяла разговор, уклончиво ответив: «Родственница, но только очень дальняя».

И теперь при мысли о том, что это, быть может, он пытается связаться с ней, ее сердце забилось учащенно.

Но только оказавшись одна в своем номере, Стиви задумалась, сможет ли она заставить себя позвонить. Да и может ли она считать себя действительно взрослой, если никак не уладит свои отношения с Адмиралом?

Достав пачку записок из кармана пальто, она разгладила их на письменном столе. И когда более основательно их рассмотрела, то улыбнулась собственной наивности не без горечи. Как могла она вообразить, что Адмирал попытается дозвониться до нее? Конечно же нет. Никогда. На первой из полученных записок стояло имя «Контр-адмирал Сэнфорд Грейстоун». Сэнди. Что ж, приятно; наконец-то он продвинулся по служебной лестнице самостоятельно, обрезал нити, державшие его в кильватере Каса Найта, словно гребную шлюпку за линкором.

Его имя, воспоминания об их тайных встречах в мотеле «Дримленд» пробудили чувство стыда, но не только это – а и странное и забавное удовольствие от сознания того, что есть человек, помнящий и испытывающий нежность к несчастливой, неуравновешенной девчонке, юной Стиви Найт.

Тут уж она не колеблясь набрала номер Пентагона.

– Стиви, – сказал он почти с таким же нетерпением, как и двадцать лет назад. – Мне необходимо встретиться с тобой.

– Я тут только до завтрашнего дня, Сэнди.

И я должна…

– Знаю, детка, – вмешался он, – читал в газетах.

– Эй, я больше не детка, – ответила она не очень весело.

– Нет, разумеется, ты теперь персона. Извини меня, Стиви. Получать награду в Белом доме – это немалая штука. Я горжусь, что знал тебя.

Он замолчал. Стиви стало неловко. Очевидно, он звонил не только для того, чтобы поздравить ее. Может, он думал, что она по-прежнему доступна для него…

Его голос прервал ее мысли:

– Стиви, мне хотелось бы встретиться с тобой. Знаю, что тебе некогда и у тебя в полдень прием у президента, да и Бог знает что еще. Вот почему я так настойчиво пытался добраться до тебя. Позволь мне приехать прямо сейчас… Я буду через десять минут.

– Сэнди, просто замечательно слышать твой голос снова. Но ведь у нас за спиной долгий путь…

– Эй, Стиви. Я счастлив в браке, у меня четверо ребятишек, старший на будущий год заканчивает колледж. Ты права, сказав, что у нас за спиной долгий путь. Вообще-то, когда я думаю о прошлом – о том, как мы с тобой… Ну, мне стыдно. Думаю, что я должен извиниться.

Если бы он был рядом, она обняла бы его. Извиняться никогда не поздно. Ей не нужен был Сэнди, чтобы восстановить какую-либо часть ее уважения к себе; она уже сама справилась с этим. Но это давало последний штрих тому куску памяти, который до сих пор оставался скрытым.

– Спасибо, Сэнди. Но ведь, как известно, чтобы что-нибудь случилось, нужны двое.

– Так ты встретишься со мной? – настаивал он. – Удели мне всего двадцать минут, Стиви…

Может, что-то неладно с его женой или одним из детей, требуется помощь? Она уловила беспокойную нотку в его просьбе.

– Ладно, – устало согласилась она, хотя ей невыносимо хотелось отдохнуть. Положив трубку, она отправилась в ванную и плеснула на лицо немного холодной воды. Женщина, отразившаяся в зеркале, выглядела все еще на удивление молодой, несмотря на нескончаемые сражения с полчищами демонов, которые появлялись в самом обманчивом облике; те черты лица, которые когда-то украшали обложки роскошных журналов по всему миру, стали теперь даже еще красивей, теперь в них отразились все победы, одержанные в тех сражениях за много лет. Но сейчас, глядя на свое отражение, Стиви видела лишь темные круги усталости под глазами да морщину между бровями, отразившую ее сомнения в себе.

Когда через некоторое время приехал Сэнди, Стиви увидела, что беспокоилась напрасно. Его приветствие было теплым, но по-военному корректным.

– Ты выглядишь замечательно, – сказал он, – как раз такой же, какой я тебя помню.

– Спасибо, – ответила она, принимая его искренний комплимент. – А ты… посолиднел, – добавила она, потому что Сэнди стал воплощением персоны высокого ранга. – Что ты делаешь в Вашингтоне?

– Кас… твой отец, перевел меня в военно-морской департамент. Не уверен, что ты помнишь это, но я всегда был силен на административных ролях.

Она невольно улыбнулась, потому что всегда видела в Сэнди личного раба Адмирала.

– Стиви… – нерешительно сказал он, – я хочу поговорить с тобой о твоем отце. Ты его вообще не видела в последние годы?

– Нет. – Ее ответ прозвучал сурово и определенно, но Сэнди не сдавался:

– Значит, ты не знаешь…

– Не знаю – что? – нетерпеливо вмешалась она. Меньше всего сейчас ей хотелось говорить про Адмирала.

– Стиви, – сказал он, – я знаю, что у тебя есть все основания сердиться на Каса. Черт побери, иногда я сам был готов оторвать ему голову…

– Это не одно и то же, – перебила она его, – и ты совсем не знаешь, что это такое. Конечно, он мог устраивать тебе ад на работе, но это далеко не то же самое, что он сделал для меня.

Сэнди кивнул.

– Ладно… может, ты и права, но выслушай все-таки меня. Стиви, у твоего отца была всю жизнь одна большая любовь, и это военно-морской флот. Может, он был и не прав, но таким уж он был – стопроцентным моряком. Кастер Найт, возможно, был одним из самых великих наших моряков, вот как «Бык» Холси или Честер Нимиц. Но было в нем что-то… и было это хуже, чем гнев, было как вулкан. Он старался держать это под контролем, но оно было сильнее него… и после смерти твоей матери…

Стиви издала болезненный возглас:

– Сэнди, зачем ты все это мне говоришь? Неужели я должна после всего…

– Решишь сама, – сказал он. – А пока дай мне договорить. Стиви, приступы одолевали его, раз за разом. Находясь у руля военного флота, как человек с идеями, тактик, теоретик перспектив развития флота, он мог бы стать блестящим дополнением Объединенному комитету начальников штабов. Однако он стал своим самым злейшим врагом. И никогда не понимал этого… просто становился все злей и ожесточенней. В один прекрасный день он просто взорвался. Из-за мелочи, дряни… Его водитель немного опоздал забрать его, чтобы везти на какую-то встречу, машина оказалась не такой, какие ему нравятся, слишком показушная. Водителем был новый парень… он ошибся, открыв рот, и тут Кас пошел вразнос. Вытряс из бедняги душу и на неделю уложил его в госпиталь.

– Это для меня не новость, – спокойно заметила Стиви.

– Может, это и так, – согласился Сэнди, – но времена изменились, и флот тоже. Родители шофера позвонили своему конгрессмену, а тот пошел прямо в департамент флота. Те призвали Каса к ответу… По меньшей мере дюжина человек оказались свидетелями этого. И флот не мог это замять, Стиви, не в этот раз. Касу предоставили выбирать – отставка или трибунал. Он ушел в отставку. Знаешь ли ты, что значило это для Каса Найта? Он потерял все… – Он подождал реакции Стиви, но та молчала.

– Ну, – сказал он наконец, поднимаясь. – Я думал, что тебе не помешает узнать это… ради тебя самой, если не ради него.

– Спасибо, что повидался со мной, Сэнди. Я знаю, что у тебя были самые добрые намерения. Просто… просто я не знаю.

Закрыв дверь за человеком, который был когда-то ее союзником, а также пешкой в разного рода борьбе, Стиви прижала ладони к глазам и прислонилась к дверному косяку. Какое мне дело? – спросила она себя. Почему я должна? У нее и без того напряжены сейчас нервы, так какого черта она должна ковыряться в своей душе, отыскивая крохи сочувствия к человеку, который едва не погубил ее?

Персонал Белого дома превзошел себя, устроив банкет в честь награжденных со всей помпой и церемониями, приличествующими этому средоточию государственности. Почетный караул, представлявший все три рода войск, стоял по стойке «смирно», когда гости, представители вашингтонской прессы и члены дипломатического корпуса предъявляли свои приглашения контингенту сотрудников ФБР, стоявших там в темных костюмах, а затем шли в зал для приемов, где музыканты из вашингтонского симфонического оркестра исполняли отрывки из мелодий Бродвея.

Внутри подковой стояли столы, накрытые белыми льняными скатертями, уставленные французским фарфором, оставшимся в наследство после президентства Кеннеди, и украшенные серебряными корзинками с красными, белыми и голубыми цветами. В центре стояли два стола, один для президента Соединенных Штатов и его семьи, другой для тех, кого будут награждать. Стиви села вместе с четырьмя другими мужчинами и женщинами, такими же, как и она, кандидатами на награду: выдающимся ученым, совершившим прорыв в области лечения СПИДа; почтенным писателем, который в течение двадцати лет писал блестящую двадцатитомную историю Соединенных Штатов; чернокожим мэром, сделавшим свой город моделью расовой гармонии; исполнительным директором автомобильной компании, который спас свое предприятие от банкротства, сохранив десятки тысяч рабочих мест.

Но даже окруженная таким блестящим обществом, Стиви никак не могла сосредоточиться, влиться в общую беседу. В голове у нее на разные лады перемешались голоса, требовали ее внимания и отвлекали ее беспрестанно. А в центре всего звучало эхо истории, рассказанной Сэнди, живая картина роковой ошибки Адмирала.

Она тыкала вилкой в ланч, приготовленный шеф-поваром Белого дома, механически улыбалась, когда к ней обращались, и старалась отвечать на вопросы, касавшиеся ее работы в Оазисе. Потом смотрела, как президент встал из-за стола, направился к установленной по случаю этого торжества трибуне и встал перед микрофоном, положив перед собой большое факсимиле с президентской печатью на обороте.

Она вежливо аплодировала, когда оглашались достижения других кандидатов и вручались медали. Затем услышала слова, которые заставили ее встрепенуться:

– …и вот с огромным удовольствием, – говорил президент, – я вручаю эту следующую Медаль Свободы женщине, чьи усилия по борьбе с алкоголизмом и наркоманией можно назвать просто героическими, а чья неустанная работа и неиссякаемые резервы сострадания служат примером для всех нас… это мисс Сефания Найт!

Аплодисменты пробежали по залу, когда Стиви поднялась из-за своего стола и пошла к подиуму. Обменявшись рукопожатием с президентом, она приняла медаль. Порылась несколько мгновений в заготовленных заранее набросках, но потом едва заметно тряхнула головой и стала говорить без них.

– Президент говорил о сострадании, – сказала она, – но мне хочется воспользоваться этой возможностью и попросить вашего участия. Мне хочется поведать вам о десятках миллионов американцев, что борются со своими пагубными привычками.

Я дочь алкоголички, – продолжала она. – В этой, стране таких, как я, больше двадцати восьми миллионов. И большинство из нас были произведены на свет в условиях заговора молчания.

Люди вроде меня никогда не были детьми. Мы росли в уверенности, что не заслуживаем того, чтобы быть счастливыми. Мы никогда не глядели в глаза действительности, и даже когда покидали свой дом, наша новая жизнь оставалась ложью. Я стыдилась себя, старалась стать кем-то, кем не была. Я сама стала наркоманом, как и многие дети людей с пагубными привычками. Моя фантазия превратилась в реальность… а любить или быть любимой я была не в состоянии.

Мне повезло. Я выжила, а вот многим это не удалось, – продолжала она, и ее голос дрогнул от волнения, когда она мысленно вспомнила своих умерших друзей. – Я сбежала от грез, которые едва не убили меня… и нашла себя, опираясь на правду. – Стиви помолчала, подумав, что уже все сказала и ей нечего добавить, а потом, словно услышав голос, который не слышала раньше, снова заговорила: – Правда, – сказала она, – приносит свободу от боли и от гнева. Наконец, она приносит прощение, и только тогда мы можем излечивать наши уязвленные души…

Отвечая на аплодисменты и возгласы, раздававшиеся вокруг нее, она ощущала благодатную тяжесть медали, которую держала в руке, символа того, что Оазис и Стиви Найт работали не напрасно. И еще предстояло подтвердить оказанную им честь.

Когда она торопливо шла по южному портику Белого дома, кто-то окликнул ее по имени. Обернувшись, она увидела привлекательного молодого человека с темными волосами и пронзительными синими глазами, незнакомого ей, насколько она могла сообразить, но все-таки странно напоминавшего кого-то.

– Мисс Найт… Я Кари Уолш. Примите мои поздравления с наградой. Судя по всему, что я о вас слышал, вы уже давно ее заслужили, – произнес он. Потом, с немного смущенным выражением на лице, объяснил: – В Белый дом была приглашена моя мать… Вы можете сказать, что я обманом занял ее место. Это кажется вполне в духе Уолшей, но, как я полагаю, вы уже об этом слышали.

Стиви поняла его намек.

– Кари, мне известно, что происходит между вами и вашей матерью. И это не секрет для многих… И, как мне кажется, все это достаточно постыдно, к сожалению.

– Я тоже так думаю, но…

– Но ничего, – продолжала она. – Ливи Уолш одна из самых порядочных женщин, каких мне доводилось встречать в жизни. Конечно, есть у нее и свои недостатки, как и у любого другого, но она старается – и чертовски упорно – преодолеть их. И я знаю, что она готова пойти вам навстречу.

Кари Уолш иронически улыбнулся, и за его чертами Стиви смогла представить себе лицо Кена Уолша, человека, которого Ливи любила всем сердцем и продолжала оплакивать после стольких лет разлуки.

– Все это мне уже знакомо, – сказал он. – Ливи уже однажды возвращалась из Оазиса, полная добрых намерений…

– Люди меняются, – ответила она с улыбкой. – Порой им требуется некоторая практика, прежде чем они все поймут. – Она взглянула на часы. – Мне нужно успеть на самолет, Кари, и я должна спешить… Но я вам обещаю. Вы услышите известие от Ливи… и скоро. И когда это произойдет, постарайтесь не забывать, что она одна у вас мать. А сиротой быть очень грустно, – спокойно добавила она. – Спросите у кого-нибудь, кто знает.

День уже клонился к закату, когда такси высадило Стиви перед домом 128 на Тенистой аллее. В мягком свете сумерек дом был таким, каким она его помнила – среднеамериканский дом, в котором могла жить среднеамериканская семья. Когда-то он казался самой мрачной тюрьмой, но годы стерли ауру угрозы и страха, которую Стиви постоянно ощущала ребенком.

Она позвонила в дверь, а когда никто не ответил, вошла внутрь, бессознательно делая глубокий вдох, словно могла уловить какой-то знакомый запах, напоминавший о прошлом. Воздух был неподвижным, почти стерильным, словно никто тут не жил, и Стиви показалось, будто она пришла в незнакомое место.

– Есть кто-нибудь? – крикнула она, и когда повернулась, чтобы пройти в гостиную, внезапно перед ней замаячил военный мундир. Это был Адмирал – и все же не он. Одетый в мундир, который больше не имел право носить. Опрятный и выглаженный, он все-таки, казалось, сидел на нем как-то непривычно, больше напоминая великоватую пижаму, надетую на старика.

Он не проявил признаков удивления, увидев ее. Или что-то промелькнуло в его глазах? В какой-то миг ей показалось, что он может выгнать ее из дома, однако он нехотя шагнул в сторону, позволив ей войти в гостиную.

– Полагаю, что уж лучше тебе войти в дом, раз ты оказалась тут, – сказал он сердито. Подождав, пока она присядет, после некоторых колебаний, на край стула, он тоже уселся в кресло на другом конце комнаты. И они посмотрели друг на друга с расстояния, которое было намного больше, чем ширина ковра.

– Полагаю, что ты приехала злорадствовать, – произнес он наконец.

– Нет, не для этого я приехала. – Ее ответ прозвучал быстро и уверенно. И все-таки была секунда, когда она порадовалась его неудаче, что вот он теперь наказан. Но теперь… – Я приехала… Я приехала потому, что хочу помириться с тобой, – сказала она.

Усмешка заиграла в уголках его рта.

– Поздно мириться, – ответил он сердито. И все-таки не встал со своего места и не прогнал ее. Это уже говорило о чем-то, подумалось ей, особенно после их последней встречи.

– Мне… мне жаль, что у тебя так все получилось, – сказала она, удивляясь сама себе. – Что ты теперь будешь делать?

– Писать мемуары. – Он с горечью засмеялся. – Я еще не готов к смерти… Не сейчас.

Ей послышалось эхо слов Сэнди: «Кастер Найт, пожалуй, один из великих…» И в этот момент Стиви показалось, что произошло чудо. Ей стало жаль отца. Так многим своим пациенткам она говорила, что их родители делали все, что могли, но никогда не могла и вообразить, что то же самое можно сказать и про Адмирала. И теперь впервые догадалась, что жестокий тиран, которого она помнила, был маской для испуганного, искалеченного человека, отрезанного и изолированного от человеческого тепла.

– Я видел тебя по телевизору сегодня утром, – сказал он, глядя мимо нее в окно, словно не мог заставить себя встретиться с ней взглядом. – Надеюсь, что ты испытываешь благодарность за оказанную тебе, честь, Стефания…

На секунду она разозлилась. Ему непременно нужно было унизить ее, даже сейчас. А затем напомнила себе: ведь он не знает ничего другого. Если бы знал, то не сидел бы здесь в пустом доме в одиночестве.

– Да, – ответила она. – Хочешь посмотреть… на медаль?

Теперь он поглядел ей в глаза.

– Да, – сказал он, – хотел бы. Она протянула ему медаль в бархатной коробочке, смотрела, как он с благоговением взял ее, повернул обратной стороной, чтобы прочесть надпись, – этот человек, который выстроил всю свою жизнь на ритуалах власти, чтобы быть в конце концов разрушенным ими.

Она тяжело вздохнула.

– Знаешь, – сказала она. – Я долго тебя ненавидела. Но теперь все это кажется мне глупым. Я солгу, если скажу, что прошлое ничего для меня не значит, но… ты ведь один у меня на свете, – продолжала она, повторяя слова, которые сама сказала Кари, – и… если ты не против, может, мы попытались бы начать все сначала.

Она замолкла и ждала, казалось, целую вечность. Неужели напрасно она приехала сюда? Неужели Кастер Найт ненавидит свою единственную дочь так сильно, что отбросит протянутую ему оливковую ветвь мира?

Солнце скрылось совсем, и в комнате повисли серые сумерки. Стиви старалась разглядеть в полутьме лицо отца. О чем он думал молча? Почему так шевелились его плечи, словно он тяжело дышал?

– Твоя мать… – произнес он тихим, низким голосом, который, казалось, поплыл по комнате, – твоя мать думала о тебе перед кончиной. Она любила тебя.

Стиви поднялась на ноги и пересекла разделявший их ковер.

– Спасибо тебе, – промолвила она, положив руку на отцовское плечо. – Спасибо тебе за это.

Когда Кастер Найт вздохнул и закрыл глаза, Стиви подумала, что у него на щеке блеснула слеза.

– Я устал, – сказал он с усилием, и она поняла, что пора уходить.

– Я еще приеду к тебе, – сказала она.

Он просто кивнул. Хорошо, подумалось ей, это только начало.

Поздно ночью Стиви добралась до Оазиса. Она была измотана физически и иссушена эмоционально; ей ничего больше не хотелось, только рухнуть не раздеваясь на постель. Но она не могла позволить себе расслабиться, по крайней мере не сейчас.

Оставив чемодан у себя дома, она отправилась по затихшим и слабо освещенным коридорам Оазиса торопливыми шагами, пока не очутилась возле сто восемнадцатой комнаты. Тихонько вошла в темную комнату и на цыпочках прошла к кровати, стоявшей возле окна. Осторожно потрясла спящую женщину. Ливи Уолш вскочила, протирая глаза.

– Что… что случилось? – спросила она.

Стиви приложила палец к губам, затем знаками пригласила Ливи выйти из комнаты.

– Прости, что нарушила твой отдых, – извинилась она, – но мне не терпится сообщить тебе… я видела в Вашингтоне Кари.

– Кари? – Ливи моментально проснулась. – Ты говорила с ним, Стиви? Он что-нибудь сказал?..

– Да, говорила… и он тоже. О, Ливи, Кари любит тебя. Он настолько же твой сын, как и сын Кена… и не больше хочет этой войны между вами, что и ты. Он страдает, Лив… Он взрослый мужчина и все-таки страдает от того, что между вами нет согласия. Помирись с ним… не трать драгоценных лет.

Ливи закинула руки на шею Стиви.

– Постараюсь, – с волнением сказала она. – Обещаю тебе, что приложу все старания.

Стиви отстранилась и поглядела в ласковые карие глаза подруги.

– Ты можешь сделать и большее, – произнесла она с улыбкой. – Насколько я вообще знаю Ливи Уолш, ты можешь сделать это.

Неподалеку от них находилась еще одна «путница», которая не спала. Это была Дени Викерс, разговаривавшая под покровом темноты в кабинете Стиви.

– Могу поклясться, вы все думали, что я свихнулась, – говорила она с блестевшими от возбуждения глазами. – Клянусь, вы уже думали, что канал готов от меня избавиться… А теперь я скажу тебе другое. Теперь ты поймешь, что я просто маскировалась. – Она торжествующе рассмеялась. – Что у меня есть? Да просто убийственные истории, Фрэнк… и все они мои. Тебе нужен пример? О'кей, как тебе вот это… пару месяцев назад, прежде чем попала сюда за решетку, Энн была так выбита из колеи, что думала о самоубийстве… что ты спрашиваешь, откуда мне это известно? Я слышала это от самой леди, прямо в группе. И это только начало, Фрэнк… У меня сейчас такой запас дерьма, как ни у кого…

Дени помолчала, давая Фрэнку Лестеру возможность осмыслить ее слова. Ей было известно, что Фрэнк всегда пристально следил за ее работой и был строг к ней. Черт побери, тут не надо быть гением, чтобы сообразить, но у Фрэнка не было того самого инстинкта убийцы, а это, по шкале ценностей Дени, делало его вечно вторым.

– Вот что мне от тебя нужно, – продолжала она, – пришли сюда завтра мою команду. Я намерена записать свой репортаж прямо тут на месте – пока они не опомнились. Что? Да ты с ума сошел, Фрэнк? Да мне Оазис нужен не больше, чем двадцать лет в Синг-Синге.

Готовая наконец отправиться спать, Стиви совершала заключительный обход своих владений. Хоть она и недолго отсутствовала, однако, как ревнивая мать, хотела убедиться, что в ее отсутствие все шло нормально. Проходя мимо своего кабинета, она помедлила, затем поддалась искушению посмотреть, нет ли каких важных сообщений.

Повернув ручку двери, Стиви услышала доносившийся изнутри голос и инстинктивно прислушалась. В комнате было темно, однако низкий, горловой голос безусловно принадлежал Дени:

– …делай, что тебе говорят, а думать буду за тебя я. Те дела с Афганистаном? Черт возьми, да я просто устала, Фрэнк… ты бы тоже устал, если бы не спал семьдесят два часа. Послушай, мне тут некогда торговаться с тобой про всякую чушь собачью… любой, кто ценит Дени Викерс, уж давно сидел бы и наматывал на ус. Только подожди, я такое тебе сообщу про Гарретсон, – она захохотала, – она и не успеет опомниться…

Стиви не могла дольше терпеть. Включив свет, она! ворвалась в кабинет. Бурля от гнева, вырвала трубку из рук Дени и резко положила ее.

– Какого черта ты тут делаешь? – поинтересовалась она холодным как сталь голосом.

– Делаю свою работу, леди-босс, – выпалила в ответ Дени, не моргнув глазом. Она сидела в кресле Стиви, а длинные ноги задрала на стол, словно хозяйка.

– Твою работу… – с омерзением повторила Стиви, борясь с искушением выпалить ей: не отдам я тебе его, черт возьми, не отдам я тебе человека, которого люблю!

– Верно, – насмешливо усмехнулась Дени, – ведь ты сказала, что хочешь мне помочь, вот и помогла… даже больше, чем догадываешься. Ты дала мне обратный билет, Стиви, и я очень, очень тебе за это благодарна.

– Вот что, Дени! Убирайся отсюда… прямо утром! – С неожиданной силой, – появившейся от охватившего ее гнева, Стиви схватила Дени за руку, выдернула ее из-за стола и выволокла из кабинета.

– Давай! – кричала Дени, яростно сопротивляясь. – Я говорю: давай, черт побери! Да я затаскаю тебя по судам, Стиви! Я расскажу всему миру, какие у тебя тут фашистские порядки!

Но Стиви не слышала ее, таща Дени по коридору, отпустила она ее лишь тогда, когда они оказались возле комнаты персонала, которую Дени занимала. Выхватив сумку из шкафа, Стиви начала доставать вещи Дени с полок и из ящиков и запихивать их в нее. Притормози, говорил ей внутренний голос, успокойся, возьми себя в руки, однако сделать ничего с собой Стиви не могла. В спешке она уронила записную книжку Дени, а когда нагнулась, чтобы ее поднять, увидела имя Канды Лайонс.

Дени старалась отобрать ее назад, поэтому Стиви оттолкнула ее прочь – и заглянула внутрь. Заметки были сделаны наспех, почерк неразборчив, то крупный, то мелкий… но Стиви все-таки прочла… Безобразные инсинуации, грязный, дешевый журналистский треп, который она презирала, касался не только самых потаенных секретов Энн, но и нескольких других знаменитостей, включая Ливи и Канду.

– Ты не имеешь права заглядывать в мои записи, – заявила Дени, уперев руки в бока и бросая вызов.

– Я имею на это право! И через минуту уничтожу эту чушь…

– Давай, босс-леди. Все, что мне требуется, у меня вот здесь, – расхохоталась Дени, постучав себе по лбу. – Тут у меня все, чтобы написать самые громкие сюжеты за всю карьеру… черт, когда я закончу, никто и не вспомнит, почему я попала сюда… когда услышат интересные подробности про твоих замечательных «путниц».

Стиви слушала со все возрастающим ужасом, как Дени бесновалась, обещая, что напишет не одну историю, а целую серию скандальных разоблачений.

– Пожалуй, я не буду трогать только Ливи Уолш… эту леди я не хочу иметь среди своих врагов… впрочем, все и так знают, что она алкоголичка… но вот остальные, думаю, мне пригодятся. Игра стоит свеч…

– Боже, – сказала Стиви, – да ты ничему не научилась, абсолютно ничему! Ни о себе, ни о ком другом!

– Да нет, научилась… Я узнала, кто я такая, босс-леди. Я Дени Викерс, и я намерена позаботиться о том чтобы мир не забывал моего имени, ни на одну минуту!

Оказавшись на острие опасности, Стиви вслепую отбивалась.

– Если ты выльешь всю эту грязь, – сказала она, – размахивая блокнотом перед носом Дени, – если ты сделаешь это, то я…

– Что тогда, босс-леди? – с насмешкой спросила Дени. – Ударишь мне по рукам линейкой? Отправишь спать без ужина? Опомнись, Стиви, ты проиграла… как и все остальные, про кого я намереваюсь написать.

– Тогда я выставлю тебя тоже! Если ты смеешь вредить другим, Дени, то навредишь и себе… Я уж постараюсь об этом!

– Ты не сделаешь этого, – сказала Дени, и ее усмешка увяла, когда она оценила угрозу. – Ли говорил, что тебе можно доверять… Видно, этот ублюдок лгал.

– Не смей говорить так про Ли, – выпалила Стиви, – он лучше, чем ты этого заслуживаешь… Он… – Она быстро спохватилась, но сказанного было не вернуть.

Топазовые глаза Дени сощурились, и в какой-то момент она была похожа на тигрицу, готовую к прыжку.

– Ты, – прошептала она, – ты та самая… женщина, о которой он никогда не желал говорить…

Стиви не смогла этого отрицать.

– Вы дурачили меня, – закричала Дени со злобой, – вы оба… делали вид, что хотите помочь, а ты сама все время хотела заполучить его обратно. Ты хотела меня навсегда здесь запереть, босс-леди? Вот что ты…

– Все совсем не так, – перебила Стиви. – Ли заботится о тебе…

– Заткнись! – закричала Дени. – Заткни свою лживую пасть и убирайся из моей комнаты! – Она вытолкнула Стиви в коридор и с грохотом захлопнула дверь. Через секунду ярость на лице Дени сменилась улыбкой чеширского кота. Только подожди, думала она, подожди до завтра. Пусть эта сучка думает, что вышвыривает меня отсюда… Завтра я отомщу мисс Всемогущей Стиви Найт. Если Дени Викерс пройдется насчет Оазиса, никто мало-мальски уважающий себя больше носу сюда не покажет.

Гнев Стиви испарился; не успела она добраться до дома, на его месте появилось ощущение большого личного промаха. Рухнув на постель, она отчаянно старалась хоть что-то придумать. Неважно, что она думала насчет Дени, тем не менее она не имела права терять над собой контроль, выгонять ее в приступе гнева, угрожать Бог знает чем! Но что же ей делать, когда на карту поставлено гораздо больше, чем ее собственное счастье? Насколько можно судить по всей деятельности Дени, она сделает именно то, что обещала, – и сломает жизни всех женщин, которые доверились Оазису. Она любой ценой обеспечит себе продолжение карьеры, не задумавшись ни на минуту, повысит свой рейтинг за счет инфарктов других.

Но разве это не доказывает, в каком отчаянном положении Дени находится? – спросила себя Стиви. Слишком хорошо помнит она то время, когда сама пребывала в злобе и тревоге, готовая нанести удар всякому, кто слишком неосторожно приблизится к ней. Я должна помочь ей, подумала Стиви. Ведь должен же существовать путь к ней, хоть я пока и не нашла его.

На следующее утро в десять часов Оазис оказался в осаде, окруженный ордами телерепортеров и журналистов из газет, их автомобили и фургоны загородили подъезд к Оазису, а кинокамеры и прочее оборудование были расставлены у ворот, так что невозможно было ни войти, ни выйти, чтобы человека не забросали вопросами.

Мгновенно мобилизовавшись при виде такой угрозе, Стиви пыталась прогнать их. Словно пионер-поселенец во время оно, она храбро встретила атакующих, стараясь не спасовать.

– Это частная собственность, – говорила она, – и вы не имеете права здесь находиться. Не будет никаких заявлений и интервью… забирайте ваше добро и уезжайте!

– Это верно, что Энн Гарретсон одна из ваших пациенток? – выкрикнул кто-то из репортеров.

– Я не намерена обсуждать с вами ни одну из моих «путниц». Если вы не уедете через пятнадцать минут, я вызову полицию.

Угроза не была услышана. Бывалые журналисты научились ее игнорировать. Портативная телекамера нацелилась на Стиви.

– Это верно, что Энн Гарретсон пыталась покончить с собой, прежде чем попала сюда? – спросил Фрэнк Лестер. – Верно, что ее брак находится под угрозой?

Застыв под укрытием ближайшего бельведера на крыше дома, Дени Викерс дрожала от ярости, ощущая горечь предательства. Это должен был быть ее звездный час, ее шоу, а теперь оно стало торжеством Фрэнка Лестера; этот грязный, двуличный ублюдок присвоил себе ее плоды. Ладно, думала она, может, она и совершала ошибку, делая ему подачу слишком часто, но теперь, похоже, ей нужно было самой доканчивать работу. Без Дени Викерс, без ее информации, сделанной изнутри, Фрэнк был ничто, нуль. Ей нужно хватать ближайший самолет и лететь в Нью-Йорк… оставить всех этих клоунов лежать в пыли, пока она самолично подает этот материал. Дени Викерс будет снова на коне… а Фрэнк окажется в числе безработных.

Из своего убежища внутри Оазиса Энн наблюдала со все возраставшим отчаянием за самым ужасным кошмаром в ее жизни. Стиви, казалось, проигрывала. – Против ее просьб и угроз репортеры казались сворой одичавших собак, почуявших кровь… кровь Хэла, и готовы были терзать его, ее, пока не останется ни клочка.

– Они не уезжают, – говорила она Канде. – Они не собираются оставить меня в покое.

– Тогда выйди к ним сама, девочка, – настаивала Канта. – Хватит тут прятаться как испуганный кролик.

– Но тогда они узнают… – сказала Энн почти шепотом. – Они тогда все узнают…

– Ни хрена они не знают, – заявила неодобрительно Канда, – но они уж точно наплетут чего угодно, будешь ты с ними говорить или нет. Покажи им, кто ты такая, Энн. Будь гордой, – уговаривала она, положив руку на плечо Энн.

Этот жест задел за струну узнавания… о другой женщине, важной и влиятельной, которая старалась поделиться с ней своей силой, которая уговаривала Энн бороться с пристрастием, уже диктовавшим свои условия.

– Не нужно стыдиться себя, – продолжала Канда. – Мне известно, каково это… это разъедает тебя изнутри, заставляет ощущать себя ничтожеством… не нужно тебе этого, Энн. Выйди отсюда и покажи всем, что такое настоящая первая леди.

– Не знаю, смогу ли я.

– Точно сможешь. Только ставь одну ногу перед другой и не торопись.

И в первый раз с тех пор, как началась политическая карьера Хэла, Энн Гарретсон приняла самостоятельное политическое решение. Она встретится с прессой – одна.

Обе женщины прошли через арочный вход и предстали перед безжалостными объективами теле– и кинокамер. Увидев Энн, Стиви раскинула руки, как бы защищая ее, от вспышек юпитеров и гула требовательных голосов.

– Все в порядке, Стиви, – заявила Энн со спокойствием, несмотря на холодный узел страха в животе. – Эти люди приехали ради меня… и теперь мы им расскажем, что они хотят знать, и отпустим домой.

Ее появление вызвало шквал вопросов. Энн выставила вперед руку, как это часто делал Хэл. Жест требовал тишины, и Энн дала ясно понять, что не намерена говорить, пока не станет тихо. Голоса стихли как по волшебству.

– Леди и джентльмены из прессы, – сказала она, – мое имя Энн Фаррелл Гарретсон, и я попала под власть наркотиков… а теперь почти поправилась, благодаря Стиви Найт и Оазису. Это делает меня похожей на десятки миллионов американцев, с той лишь разницей… что мой супруг слуга общества. В прошлом многие из вас сообщали о его достижениях. И я надеюсь, что вы не поддадитесь теперь искушению замарать его честное имя ради громкой истории.

Но если вы это и сделаете, – продолжала она, и ее голос окреп, – то я надеюсь, что американская публика докажет, что вы ошибаетесь. Сенатор Хэл Гарретсон будет по-прежнему бороться за то, во что верит, – а также и я! Мое сражение против наркотиков – только начало, – сказала она, оглашая идею, которая недавно родилась у нее. – Я намереваюсь начать свою собственную кампанию против эпидемии, что разрушает отдельные жизни и целые семьи… Я намереваюсь поделиться своим опытом с американским народом… чтобы учредить программу обучения в школах и колледжах…

Закончив свое заявление, Энн ответила на полдюжины вопросов и объявила пресс-конференцию закончившейся, а затем вернулась под защиту Оазиса. Она не оглядывалась назад. Она сказала, что ее брак крепкий и здоровый, надеясь, что так оно и есть. Надеялась, что Хэл будет горд за нее, ну, а если нет… ну, тогда она займется и этой проблемой тоже.

– Энн… – окликнул ее чей-то голос. Это была Ливи, протягивавшая ей руку. – Снимаю перед тобой шляпу, – заявила она. – Что бы ни сделали и ни сказали те люди за оградой, обещаю, что «Кроникл» будет на сто процентов за тебя.

– Спасибо, Ливи, – сказала Энн, пожимая протянутую руку. – Я признательна тебе за поддержку… и уверена, что Хэл будет тоже благодарен.

– Не нужно никакой благодарности. Самое трудное ты проделала сама, Энн. А я всего-навсего намерена честно рассказать об этом.

Сидя в тени с исказившимся от ярости лицом Дени смотрела, как ее надежды на возвращение рассыпаются в пыль. Они одурачили ее… эти паршивки из Оазиса одурачили ее, украли ее историю, лишили ее возможности доказать, что Дени Викерс не потеряла своего нюха. Черному Джеку было бы теперь стыдно за нее, раз она позволила этой суке Стиви Найт уйти победительницей… после того как она украла у нее мужика. Никому еще не удавалось одурачить Черного Джека Викерса… и, Бог свидетель, никто не сможет одурачить его дочь.

Слава Богу, все позади, подумала Стиви, сбрасывая туфли и вытягивая ноги на постели. Ей казалось, будто по ней проехал целый танковый полк… и все-таки Дени потерпела поражение, а Энн Гарретсон выжила. Выживет и Оазис, хотя Стиви пришлось долго уговаривать и уверять остальных «путниц», которые теперь боялись, что их самые сокровенные тайны окажутся выплеснутыми на страницы скандальных листков или переданы в шестичасовых новостях. Но еще не все позади, напомнила себе Стиви. Она потеряла Дени.

Раздался стук в дверь, а когда она отворила ее, то очутилась в объятьях сильных рук, осыпаемая поцелуями до беспамятства.

– Ли, – прошептала она, не веря своим глазам. – Что ты тут делаешь, скажи на милость? Я думала…

– Ты думала неправильно, – ответил он, решительно выставив вперед челюсть, – мы оба ошибались. С тех самых пор, как ты отправила меня прочь, я старался вообразить жизнь без тебя. А когда увидел, что случилось сегодня в Оазисе, то полетел сюда первым же рейсом. Я решил, что помогу тебе, и не собирался бросать тебя в беде. Какого черта все это случилось, Стиви? Это все Дени?

Стиви кивнула.

– Это я виноват, Стиви. Это я привез ее сюда.

– Это не твоя вина… Предполагается, что я должна помогать таким, как Дени. Так что, если кого и винить, то меня… На этот раз я не справилась со своей задачей, вот и все. У меня с ней произошла ужасная сцена. Я… я потеряла над собой контроль и…

– Видимо, у тебя были на то основания, – вмешался он. – Я ведь знаю тебя, Стиви… уверен, на то были основания.

– Это не имеет значения, – сказала она, – даже теперь не решаясь объяснить ему, в какой ситуации она оказалась. – Сейчас самое главное снова завоевать ее доверие. Начать все заново…

– Хватит, – сказал он спокойно. – Я пришел сюда поговорить о нас с тобой, а не о Дени. Нам понадобилось столько времени, чтобы отыскать друг друга. И почему мы должны позволять управлять нашими жизнями тому, кто безнадежен?

Стиви потрясла головой.

– Я не могу этого принять, Ли. Если я откажусь от Дени, это будет вроде как… как признать, что она безнадежна, и это после того как я всю свою жизнь пытаюсь доказать, что безнадежных не бывает. Я просто должна продолжать искать к ней подход. Я должна… – Она не договорила, уловив в воздухе что-то необычное.

Через секунду тишина ночи была нарушена резким, пронзительным воем детектора дыма. Мгновенно мобилизовавшись при физической угрозе, Стиви сняла телефон и набрала номер местной пожарной службы.

– У нас в Оазисе пожар, в западном крыле, насколько я понимаю. Я отправлюсь проверить это, а вы поскорей высылайте помощь.

– Ты оставайся здесь, – сказала она Ли.

– Ни в коем случае… Я пойду с тобой.

– Нет, черт побери, ты нужен мне здесь. В любую минуту сюда придут мои сотрудники… скажи им, чтобы они разделились на три группы и отправились на разведку в северное, южное и восточное крыло… эвакуировать всех «путниц», если обнаружат какие-либо признаки огня. – С этими словами Стиви выбежала из своего жилья и побежала на звук воющей сирены. Хорошо бы это была только горящая сигарета в корзинке, молилась она. Господи, помоги, пусть не случится ничего хуже этого.

Стали открываться двери, выпуская сонных женщин в коридор.

– Какого дьявола, что происходит? – поинтересовалась кинозвезда экрана Дженнифер Халлидей, обернув свой пеньюар с опушкой из перьев экзотических птиц вокруг стройного тела. – Пожарные учения среди ночи?..

– Это не учения, – перебила ее Стиви. – В этом крыле что-то горит, и скоро может получиться большой пожар. Берите что-нибудь теплое, укрыться, и бегите к ближайшему выходу.

Заметив Ливи Уолш, Стиви отвела немолодую женщину в сторону.

– Я еще не знаю, насколько все серьезно, Ливи… Я прошу тебя посмотреть, чтобы все комнаты в этом крыле были пустыми. И не разрешай никому тратить время на возню с упаковкой вещей.

– Ясно, – ответила Ливи, ее навыки монастырской дисциплины были не хуже, чем у Стиви. Без колебаний она распахивала двери, запихивала сонных обитательниц в свитера и жакеты… и направляла их к ближайшему выходу.

Когда Стиви проходила мимо гимнастического зала, запах пожара усилился, а подойдя к кухне, она встретилась с черными клубами дыма и сильным запахом горелого масла. Она сорвала со стены огнетушитель, затем распахнула настежь дверь, что вела на кухню.

Стена пламени, вырвавшегося из-под контроля, отбросила ее назад, задыхающуюся и кашляющую. Как могло это случиться? У нее создалось впечатление, будто все это место облито маслом.

Через миг Стиви окружили трое работниц из столовой в разной степени неодетости, все они были готовы бороться рядом с ней с огнем.

– Нет, – сказала она, – это слишком опасно… Просто огородите это место, пока не приедут пожарники. И Бога ради, держитесь подальше от кухни.

Внезапно еще один сигнал тревоги прозвучал из соседнего крыла, и его пронзительный вой наполнил Стиви ужасом. Когда она кинулась на этот звук, то заметила сквозь клубы дыма похожую на призрак фигуру с нимбом рыжих волос вокруг головы и за плечами. Стиви протерла обожженные глаза, стараясь разглядеть ее более отчетливо, но фигура исчезла. Завернув за угол, Стиви натолкнулась еще на одну огненную стену, костер из матрасов и простынь, вытащенных из кладовой и загородивших коридор; воздух был наполнен пронзительной вонью горелого кулинарного масла. Вынужденная отступить, Стиви повернулась и едва не столкнулась с Кандой Лайонс, бежавшей по направлению к огню и одетую лишь в просторную майку.

– Куда это ты еще бежишь? – закричала Стиви, схватив певицу за руку. – Ну-ка быстрей отсюда, сию же минуту!

– Без Энн я не пойду никуда, – сказала Канда, стараясь вырваться.

– Энн вне опасности, черт побери, она в южном крыле! И нам некогда сейчас спорить… Катись к черту! – Словно опровергая ее слова, сигнал тревоги завыл и в южном крыле. Канда помчалась туда спасать подругу, Стиви за ней.

Расстояние до комнаты Энн составляло лишь сотню ярдов, но им показалось, что они целую вечность бежали туда, крича ее имя, перекрикивая вой пожарной сигнализации.

– Ее тут нет! – завизжала Канда.

– Должно быть, она уже вышла! – крикнула в ответ Стиви. – Сейчас уже все должны быть на улице!

– Я должна проверить!

Стиви кинулась в ванную комнату Энн и намочила два полотенца водой.

– Вот, – сказала она, – вручая одно из них Канде, – прикрой лицо, и мы проверим все комнаты.

Борясь с дымом, который грозил поглотить их, Канда и Стиви пробиралась по коридору, выкрикивая имя Энн.

– Тут никого нет! – крикнула Стиви – а затем снова увидела фигуру-привидение. Догадка ударила ее в грудь, точно молот. Это была Дени! Ее лицо почернело от дыма, она мчалась по всем углам Оазиса, сея разрушение и страх. В какой-то ужасный миг Стиви едва не сломалась под напором ненависти, которая хотела поглотить все, ради чего она работала. Но сейчас не было времени для слабости, тем более что речь шла о безопасности «путниц». Взяв Канду за руку, Стиви безошибочно направилась к выходу. Распахнув двери, она почти выпала наружу, вдыхая холодный, прозрачный воздух пустыни большими, прерывистыми вдохами. Затем, не обращая внимание на то, что кто-то попытался остановить ее, Стиви вернулась назад в здание.

Ей нужно было найти Дени. Но где? Тут были дюжины кладовых, набитых легко воспламеняющимися материалами… Где нанесет Дени свой очередной удар? – спросила она себя, двигаясь по памяти через оглушительную жару, обмотав мокрое полотенце вокруг головы. Ее легкие напоминали наждак, глаза воспалились, но Стиви не отступала. И затем увидела Дени всего в нескольких футах, с металлическим контейнером в руках; она целенаправленно шла к шкафу с медицинским оборудованием, словно была суперменом и ей не страшны были ни дым, ни огонь.

Стиви продвигалась вперед, крича ее имя, и на миг Дени остановилась. Стиви расслышала горловой смех, а затем контейнер пролетел по воздуху и сбил ее с ног. Стиви потеряла сознание.

Звук колоколов возвестил о прибытии городской пожарной команды. Ли пробирался сквозь ряды путниц, отчаянно заглядывая в каждое лицо в поисках одного, которое было для него самым дорогим. Господи, подумал он, ее тут нет. Стиви тут нет. Главный вход в Оазис теперь был охвачен пламенем, и когда пожарники спрыгнули с грузовиков, держа в руках топоры, Ли понял, что нельзя терять ни секунды. Накрыв голову пиджаком, он бросился в окно, не обращая внимания на осколки стекла, порезавшие ему лицо. Молясь так, как не молился никогда, Ли пробирался сквозь ад. Это походило на Вьетнам, весь этот жар и дым, только теперь спасать приходилось не товарища, а женщину, которую он любил больше жизни.

Среди воя сирен и выкриков команд сдавленные крики о помощи, которые раздавались из кладовки с припасами, остались незамеченными. Среди лихорадочной битвы с огнем никто не услышал стука в дверь, яростных попыток сорвать запор, который так внезапно захлопнулся. И когда воздух наполнялся ядом и смертью, стук становился все слабее, а крики о помощи все тише… а затем замерли навсегда.

Серые пальцы тонкого, едкого дыма затянули рассвет в пустыне как горькое напоминание о безумии Дени. И даже осматривая разрушения, которые причинила Дени, Стиви испытывала горестную жалость и странное родство с искореженной душой, которая погубила себя собственной ненавистью.

Закутанные от утреннего холода в одеяла, все обитательницы сгрудились вокруг Стиви, словно все еще оставались ее паствой. И все же в этом было нечто большее, чем жест, что-то исполненное заботы и защиты, потому что все они поняли, что Оазис был не только местом, где работала Стиви Найт, но и всей ее жизнью.

Увидев осунувшееся лицо Стиви и, видимо, не так истолковав отчаяние на нем, Ливи подошла к ней и пробормотала:

– Все сейчас выглядит хуже, чем есть на самом деле, Стиви. Я говорила с пожарниками… Стены целые. Через несколько месяцев все удастся восстановить. Я могу обещать тебе полтора миллиона от «Уолш Фаундейшн». Чек пришлю не позже следующей недели…

– На меня ты тоже можешь рассчитывать, – сказал Ли, прижав к себе Стиви, словно больше не хотел ее отпускать. – Я знаю, что это место значит для тебя…

Стиви поглядела ему в глаза, и в ее взгляде сожаление смешалось с просветлением от понимания истины.

– Нет, – сказала она, – не все. Оазис важен, но это еще не все для меня, Ли… Мы все восстановим, начнем заново. Но прежде чем мне становиться миссионером, я должна сдержать еще одно обещание…

Его глаза посмотрели с немым вопросом.

– Обещание любви, – сказала она.

И когда он поцеловал ее долго и нежно, она поддалась еще одному соблазну – сердечному, о котором знала, что не пожалеет.