Мимо Аркадия словно пули пролетели воробьи.

В жаркой июльской пыли нежился кот и глядел на одноногого голубя, прикидывая, не выйдет ли им пообедать.

Об этом же голубе спорили и мальчишки: что будет с птицей, если оторвать ей и вторую ногу. По их умозаключениям выходило, что сесть она на землю не сможет, и принужден будет летать до смерти. Голубь неодобрительно переводил взгляд с кота на ребятишек. По виду птицы было видно, что о намерениях и того и других он знает, но крайне не одобряет.

Аркадий остановился, пропуская целую кавалькаду, на которую отважно лаяла забившаяся под дрова собака. Лишившись своего руководства, всадники ощутимо растеряли бравый вид и выглядели как траурный кортеж. Телеграфом уже поступил приказ: офицерам предписывалось следовать в Севастополь самостоятельно, и они должны были покинуть город вскоре.

Журналист поискал глазами Николая Рязанина, но его среди всадников его не имелось. Впрочем, доносил слухи, Николай должен был задержаться по семейным обстоятельствам, а после войны, может быть и вовсе намеревался выйти в отставку, поскольку желал заняться наследством. Те же слухи добавляли, что наследству, кстати, небедному с таким восприемником не продержаться и года.

Аркадий с утра пораньше зашел к Рязаниным, намереваясь открыться Николаю и его отцу, просить у них помощи в шпионском деле. Но в доме царила невеселая суматоха. За всех плакала Дарья — ей было жалко обоих генералов. Николай страдал от похмелья и жаждал лекарств, от этой древней болезни. В любом случае откровенности с ним не получилось бы. Да и старшему Рязанину было не до того. Ему на голову свалились два покойника, и оба в генеральском звании.

С Колокольцевым особых волнений не предвиделось: деревянный гроб запаяли в свинцовый ящик и кружным водным путем оправили в Петербург в фамильную усыпальницу. Графиня собиралась отправиться в Столицу, но не на лодке, а чтоб не страдать от морской болезни, как и приехала сюда — в карете. Но скоро из Ростова сообщили — можно не торопиться. К генералу, погибшему не на войне, особого почтения, видно, не было. Гроб на палубе не то закрепили плохо, не то вовсе не крепили. И когда началось волнение, он проломил фальшборт, упал в воду. Попытки обнаружить и поднять генеральское тело, результатов не принесли.

Куда сложней дело обстояло с покойным Рязаниным — отец Афанасий воспротивился хоронить этого генерала в церковной ограде, в освещенной земле. В его глазах он был двойным убийцей — погубившим и себя и боевого товарища. И в уговорах не помогли ни угрозы, ни посулы. Генерала без военных почестей, тихо, почти по-домашнему похоронили за городом, в имении Рязаниных, под вербой, на которую покойный лазил мальцом.

Конечно, за этими хлопотами городничий легко мог забыть о шпионе. Паче, по мнению городничего о его разговоре со штабс-ротмистром никто не знал, а подозреваемый изловлен и заключен в тюрьму. И подозреваем, надо думать, не без оснований, поскольку с его арестом безобразия прекратились.

Только чужая беспечность не успокаивала Аркадия.

Ведь иностранный агент где-то здесь. Он ходит по тем же улицам, что и остальные горожане. Может быть, стоит перед тобой в очереди на базаре, может, вот только что на улице встретился…

* * *

…Пропустив кортеж, Аркадий перешел Греческую, и по крошечной аллее отправился вглубь двора, почтенно поздоровался с дворником, привычно у входа попытался снять с головы ныне несуществующий картуз.

Осмотрелся: с тех времен, когда он ходил сюда едва ли не каждый день, изменилось не так уж и много. И немудрено — ведь прошло не так уж и много лет.

То была школа — уездное училище, в стенах которого Аркадий провел пять лет своего детства. В те времена они жили на Торговой, а в поместье выезжали летом. Хоть отец был помещиком и даже обладал личным дворянством, жили, как тогда казалось Аркадию — совсем небогато, бережливо. Надоевшие башмаки носились, пока на них не появлялись дыры, чуть скисший борщ не выливали, а торопились доесть.

В училище Аркадий ходил с Николаем Рязаниным — дома их родителей стояли рядом, через улочку. После учебы они вдвоем сбегали на речку, на Могилу и даже к каменоломням. Убирали в соседских садах черешню и яблоки, причем без ведома хозяев. Улепетывали после, когда хозяева узнавали о подобной непрошенной помощи.

Вместе впервые попробовали спиртное — из купленной вскладчину бутылки пива. Вместе, где-то через год, впервые напились кислого, почти перешедшего на уксус молодого вина.

Когда у маменьки Аркадия случался приступ грудной жабы, и она не могла собрать сыну обед в школу, Ники делился по-братски своим, вел друга ужинать к хлебосольным Рязаниным.

То была настоящая бескорыстная детская дружба. Ах, то были чудесные времена, хотя кто скажет иначе о своем детстве. Казалось, лишь одна вещь омрачает детство — учеба, школа, в которой все равно, как считали дети — главному не учат. И были в этом скорей правы.

Отворенную дверь никто не охранял, и, поднявшись на крылечко по короткой лестнице в три ступеньки, Аркадий вошел в здешний храм науки, прошел по знакомым иногда до боли коридорам. Классы училища были пусты — ведь время стояло каникулярное, и школяры во всю наслаждались летом. Но в учительской звенела посуда, пахло сдобой, да и вообще — чаепитием.

Ждать, пока оное закончится, смысла не было — не имея летом иных занятий, преподаватели могли потратить на него целый день.

В этом здании каждый угол был знаком, и даже в Святая Святых — учительской, Аркадий бывал неоднократно, обычно вызванный за баловство. Но времена прошли, теперь он не нашкодивший школяр, а самостоятельная личность, коя пришла сюда по своей воле и, между прочим по делу. Аркадий намеревался войти достойно, после короткого стука в распахнутую дверь, не дожидаясь ответа. Он, — полагал юноша, — не нуждается более в разрешении, он просто извещает о своем появлении.

Однако даже такой простой план удалось выполнить лишь частично. Постучавшись в дверь, Аркадий шагнул, и тут же чуть не рухнул на пол. Пытаясь устоять, схватился за стул, и хоть сам не упал, произвел заметный шум.

— Что вы, Аркадий, врываетесь, словно монголо-татарское нашествие, — заметил Агамемнон Фемистоклювич, бросив единственный взгляд через плечо.

Надо отдать должное учителям: шум на них не произвел ровно никакого впечатления. Венедикт Александрович, учитель арифметики, как раз дующий на чаек в блюдце, даже не прервал своего занятия, не обронил ни капли напитка. Люди здесь работали с крепкими нервами — и не такое видали.

Юноша огляделся: виной конфуза было то, что двери в учительскую заменили, а у новых был высокий порожек, за который и зацепился.

— Чего надобно, Аркадьюшка? — спросил Дмитрий Андреевич, преподаватель черчения и рисования.

Аркадия чуть передернуло: так его называли еще в училище. Это имечко ему не нравилось, он полагал, что осталось оно в прошлом. Как бы не так: здесь его по-прежнему считали школяром. Его не выставили за дверь — это уже хорошо. Но, с другой стороны, чая тоже не предложили.

— Я к Роману Павловичу, — Аркадий указал на учителя географии и истории.

Тот на крошечной печечке, кою топить можно было дровами не более обломков карандашей, варил, тщательно помешивая в кружке, суп. Картошечка, петрушка, лучок, да немножко сальца для жира — кушанье часто получалось недоваренным. Но эту тайну никто кроме учителя не знал, поскольку вкушал он это яство в одиночестве. Над этими чудачествами, равно как и над геранью городничего одно время похихикивали, но позже — привыкли. В каждой избушке — свои игрушки.

— Ну, так говорите, — предложил историк.

Юноша предпочел бы с ним говорить приватно, однако же было ясно: тот не оставит свою готовку, а просить выйти остальных — глупость.

— Я хотел поговорить с вами о Ситневе. Сказывают, вы были с покойным близки?…

— Спокойным? — удивился туговатый на ухо Дмитрий Андреевич. — С каких это пор он стал спокойным?…

— С позавчерашнего дня, как успокоился навеки, — поморщился директор, и скосив взгляд на Аркадия спросил. — А зачем это тебе, юноша.

— Хочу собрать биографии замечательных горожан, — не моргнув глазом, соврал Аркадий.

— А чего с него начали?… — возмутился учитель русской словесности.

— По горячим следам, пока живы воспоминания, — врать становилось в привычку.

— Да я давно с ним общался, — оправдывался Роман Павлович. — Не праздновал я его идеи. Ерундовые, прямо скажем, идеи у него были…

— Это да — ни убавить, ни прибавить.

— Да я вообще не понимаю, с каких таких делов ему быть замечательным?… — возмущался учитель русской словесности.

Его имени журналист не знал, появился он в училище на следующий год после того, как Аркадий оттуда выпустился. Молодой мужчина был родственником полицмейстера, заменил безвременно почившего Апполинария Апполинариевича — старичка добрейшего, влюбленного в поэзию Жуковского. Как раз прежний преподаватель привил Аркадию любовь к русской речи, коя и убивает, и исцеляет… А этого хлыща, кстати, лишь ненамного старше его самого, Аркадий не праздновал — если бы его не было на место преподавателя мог бы претендовать он сам.

— Но ведь Ситнев же что-то искал!

Из кармана жилета, надетого не по погоде, учитель достал портсигар, из него сигарету. Зло зажег спичку, закурил, затянулся и сплюнул.

— Да у нас полгорода ищут что-то. Как правило, выпить и закусить. Ежели о каждом таком искателе писать — чернил в уезде не хватит.

— Полегче, — поправил его Роман Павлович. — О мертвых или хорошо или ничего…

— Тогда лучше хорошо…

И учителя заговорили…

* * *

…С пару лет назад во время загородной выездки произошло событие, изменившее жизнь этого человека.

Ситнев ранее жил на Кавказе, где услышал любопытнейшее дополнение к легенде о Золотом Руне. Якобы жители древней Колхиды в быстрые горные ручьи и реки клали придавленную камнями баранью шкуру, и в шерсти застревали тяжелые частицы золота, а обычный песок поток уносил далее. И с Кавказа же у него появился обычай помещать в реку, к которой его забросила судьба подобную шкуру.

Когда с вечно неспокойного Кавказа он переехал в Приазовье, привычка осталась при нем. Польза от нее здесь была еще более сомнительной: спокойные степные реки едва ворочали обычные песчинки.

В тот раз на берегу реки кутили дотемна и допьяна. Уже при лунном свете не вполне трезвый Ситнев достал овечью шкуру, бросил ее в корзину, сел в коляску… А утром среди ворсинок шерсти он заметил желтый отблеск.

Золота было совсем немного — даже самый прилежный ювелир не смог бы изготовить из него и простенького колечка. Возможно, золотые чешуйки подбросил какой-то шутник, из присутствующих на той прогулке. Однако все присутствующие позже это отрицали категорически.

Место, где пировали, найти удалось без особых хлопот, благо от города оно отстояло на три версты и выезжали туда не первый раз. Но повторные опыты ничегошеньки не дали. Если золото в реке и имелось, в этот раз она делиться им не намеревалась. Но, по мнению Ситнева, это ничего не меняло. Золото лежало где-то здесь, в бассейне Гайтан-реки. Она или какой-то приток где-то вымывали драгоценный металл из породы, влекло его к морю. Следовало лишь найти это славное «где-то».

И Ситнев взялся за дело. Пешком он обошел весь уезд, с вылазками забирался в соседние губернии, с остервенением колол породу. Образцы проб он травил в кислотах, надеясь получить благородный, нерастворимый остаток. Когда руки уже отказывались держать молот, листал страницы переводов Геродота, Диодора Сицилийского, Ксанфа из Сард — не упоминали древние греки о залежах золота в этих местах?

Но, увы, золота не было ни в пробирке, ни в книгах.

Изрядно обнищал за эти годы: ведь поиски и реактивы съедали львиную долю средств и времени летом, а зимой и в непогоду много заработать не получалось. Знакомые советовали ему сменить сферу деятельности, выбросить золото из головы. Ну, или на худой конец искать его в местах более приспособленных для этого: как раз газеты писали о поисках золота в Сибири и Северо-Американских Соединенных Штатах. Но Ситнев не видел в этих советах решительно никакой пользы. В самом деле: зачем ехать куда-то на Лену или Калифорнию, если скоро золотая лихорадка начнется скоро прямо здесь?… А он на правах первооткрывателя!

Ситнев писал в столичные университеты. Оттуда иногда приходили умеренно хамские ответы, кои сводились к тому, что золото преимущественно находят в скальных породах. А все Приазовье сложено на сотни саженей вглубь из остаточных пород, и ничего ценней угля, известняка и мела в них обнаружить не получится.

— Позвольте, но я вот слышал, что под Мариуполем в Старом Крыму, графит нашли. А это не есть осадочная порода. Или вот гранит у нас имеется — ведь вулканическое происхождение явно!

— В самом деле. Сколь не глубок наносной слой, под ним обязательно будет слой вулканический. Мало того, обязательно и в степи должны быть выходы вулканических пород. Это, представьте себе как горы, кои почти до вершин занесло пылью. Но тут геологии на горло наступает история. Края тут обитаемы со времен Потопа, было бы — его давно нашли.

— С другой стороны ведь при раскопках скифских могил находили золотые украшения. Откуда-то они его брали?… — спросил Аркадий.

— Может, украли у греков?… — предположил Агамемнон Фемистоклювич. — А те его из-за моря привезли.

— Золотые залежи имелись в Венгрии, — добавлял Роман Павлович. — Недалеко, в общем… Но там же горы…

— В Крыму тоже горы. Золота там пока никто не нашел, — напомнил Агамемнон Фемистоклювич.

— Ну, нет, у нас золота, слышите? — ярился учитель словесности. — Нету!

Учитель географии и истории Роман Павлович не скрывал, что с покойным он одно время был на короткой ноге, однако после того как Ситнев совершенно свихнулся на золоте, дорожки пошли в разные стороны. Да оно и не дивно: Ситнев все время проводил где-то за городом, занятие же Романа Павловича располагало к оседлости.

— Поднимитесь вверх по течению. Может, кто-то из живущих по берегам реки вам что-то скажет. К французу зайдите, к немецким колонистам…

Впрочем, вспомнил Роман Павлович, покойного он встречал совсем недавно, причем в городе — было это с пару недель. Поведение Ситнева изменилось. Он стал веселей, что Роман Павлович счел лишь новой стадией безумства. Он говорил, что богатым он станет непременно, причем в обозримом недалеком будущем. Норовил еще занять денег под свое грядущее богатство. Но Роман Павлович привычно ему не верил.

— Что еще он говорил?… — спросил Аркадий.

— Повторял слова Христовы: «Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем», — отвечал рыбак. — И что его скоро оценят по достоинству. И что сие значит — не спрашивайте, не скажу.

На том и расстались.

* * *

Из училища Аркадий вышел вскоре в раздумьях. Подмывало спросить: а не были как-то связаны Кокотееевские каменоломни с поисками Ситнева. Однако же и без того мучили сомнения: а не сказал ли он, не спросил чего-то лишнего?…

Неужели Ситнев нашел золотую жилу?… Маловероятно, однако же исключать такого нельзя. Но шахту в три корабля не погрузить. Сколь бы не выгодны были залежи, они могли подождать до конца войны. Если она все же затянется, то можно было бы купить землю через какую-то подставную контору, скажем бельгийскую.

Аркадий отправился к домишке Ситнева, надеясь еще с кем-то обсудить личность погибшего. Покойника, два дня продержав в полицейском участке на леднике, выдали для похорон. Поскольку скорбеть за Ситевым было некому, хоронить его намеревались в тот же день на кладбище рядом со штабс-ротмистром.

Все повторилось: гроб, словно из коры, два гробовщика, да батюшка из церквушки при кладбище. Все те же, кто присутствовал на последних проводах штабс-ротмистра, за исключением полицейского чина, который в данном случае прийти побрезговал.

Комнатушка была практически пуста, за исключением убогой мебели. Ни книг, ни бумаг не имелось. От соседей Аркадий узнал, что с весны Ситнев дома не появлялся, шатался где-то за городом.

Все те же дроги, запряженная все той же задумчивой кобылой. Торопливая молитва около открытой могилой, умелая работа могильщиков.

— Вы с нами? — позвали его гробовщики.

Они возвращались в город.

Аркадий покачал головой:

— Зайду к папеньке с маменькой. С Красной горки у них не был.

Гробовщики кивнули: тоже надо.

* * *

Они лежали на этом же кладбище, но на другом ее конце. Кладбище было крохотной копией города с его установившейся иерархией, порядком. Люди одного круга ложились в землю рядом, даже если не слишком ладили при жизни. Бродяг, покойников приблудных или непонятных вроде штабс-ротмистра хоронили на лежащем далеко от дороги солончаке, где по слухам тела без тлена могли пролежать до Второго Пришествия. Купцы, три прежних бургомистра и вообще граждане уважаемые лежали неподалеку от кладбищенской церквушки, в липовой роще.

Подумалось: цена человека — это цена его похорон. А как проводят в путь последний его? Его похороны будут без излишеств, а поминки не затянутся. Друзья выпьют за упокой дешевого вина или более уместного летом пива.

Но тропа к его могиле зарастет быстро. Но это и к лучшему — он никогда не любил тоску и скорбь. Будет зеленеть трава, цвести сирень, чей запах на кладбище особенно густ. Будут петь птицы, на дереве, выросшем около его могилы.

Чего-то не хватало на этой картине. Ах да! Одной или, может быть, двух слегка повядших роз, да запаха духов, оставленной неузнанной посетительницей…

Вся семья Аркаши лежала дальше, за церковью, где хоронили люд небогатый, но твердо стоящий на ногах — тех, на ком, собственно, город и держался. Тут под основательным крестом, вырезанном из известняка, лежала маменька — сердечная болезнь свела ее все же в могилу.

Слева под крохотным крестиком лежала Софьюшка — старшая сестра Аркадия, умершая во младенчестве от кори. Ее Аркадий хоть и застал на этом свете, но совершенно не помнил. Справа от матери под крестом деревянным лежал отец. Крест изрядно впитал влагу и почернел. Еще несколько лет пройдет, и начнет он гнить, — подумал Аркадий.

Бедно лежал отец, и за это было невыносимо стыдно. Следовало бы справить крест, да все денег не имелось. Юноша дал себе слово, что с нынешних богатств непременно поставит…

Конечно же, если была бы жива его жена, то и отец жил бы и дальше. Уж слишком его подкосило обрушившееся одиночество — к своему горю был он совершенным однолюбом.

Безусловно, после смерти матери отец пытался взять себя в руки, храбрился, даже нанял учителей, кои должны были подготовить сына к поступлению в харьковский университет. И Аркадий туда действительно поступил, блестяще выдержав вступительные испытания.

Пока Аркадий учился, отец продал дом в городе, сообщив сыну, что, во-первых, ему удобней жить в деревне, в поместье, во-вторых, городской дом напоминает о любимой жене. Первое было чистой ложью, второе столь же чистой правдой. Не упомянуто было лишь третье, и самое важное — денег не хватало. Однако же деньги на крест для покойной жены он нашел…

Но переезд не помог — за год дела окончательно пришли в запустение, отец умер. Аркадий вернулся к отеческой могиле и узнал, что поместье за долги забрано. Рязанин разводил руками: он пытался пристроить Свирида, отца Аркадия на государственную и даже денежную службу. Но Свирид дела забросил и там. Взятки, которые брал его предшественник, не несли. А требовать их отец, в силу своей врожденной скромности не мог, не умел, да и по большому счету не хотел…

На эту же службу градоначальник зазывал и Аркадия, но тот по причинам неясным даже для себя не пошел.

Аркадий поставил на отеческую могилу крест, и кроме родительских могил его в Гайтаново более ничего не держало. Но денег не было даже на билет до Харькова. Он пытался накопить нужную сумму уроками, после — взялся помогать в типографии. Но так и увяз в провинциальной жизни, как муха вязнет в патоке.

— Ничего, отец… Дальше будет полегче, — обещал Аркадий, также, как и десятки раз перед этим. — Ты сможешь мной гордиться.

Болело сердце, и наворачивались слезы. Но отчего-то не грустилось, как то должно. В голове шмыгали какие-то мыслишки, в скорби посторонние. Он ведь недалеко от каменоломен. А в кустах рядом с ними лежали припасы, некогда оставленные покойным штабс-ротмистром. Потом вспыхнуло в уме саженными огненными буквами: а ведь каменоломни для поиска золота подходили как нельзя лучше. Вместо того, чтоб исследовать склоны оврагов, здешних возвышенностей, рыть шурфы, — размышлял Аркадий, — не лучше ли отправиться под землю туннелями каменоломен, предполагая ими добраться до скальных пород?

Ведь мог так подумать Ситнев? Отчего бы и нет?

От кладбища до каменоломен было рукой подать. Всего-то с версту, а может и меньше. Следовало только пересечь тракт, и перебраться через реку.

Еще на берегу Аркадий заметил: на песке были видны следы полозьев и нечеткие отпечатки копыт — будто бы на санях к реке или от нее тянули что-то тяжелое, весом, может быть, в несколько десятков пудов.

Не надо было являться следопытом, чтоб разглядеть колею и далее: полозья санок смяли траву, сорвали дерн. Пройдет дождь, размоет ямки, трава поднимется — но это потом… А тогда Аркадий дошел по следу до одного из входов в каменоломни, где и остановился в задумчивости.

«Вернуться в город, позвать Николая? — подумал Аркадий. — Его не загнать в пещеры под дулами орудий!»

Лет, кажется, в шесть, желая пробраться летнюю кухню, дабы полакомиться грецкими орехами, Ники, или как его тогда звали Николаша, застрял в дымоходе. Дело было на даче, родители были в городе, кухарка отправилась на рынок, а бабушка Николая, Царствие ей Небесное, была глуховата, да к тому же легла после обеда поспать.

И добрых три часа, Николай провел в полутьме, пыли и саже. Он боялся задохнуться, боялся потерять сознание, боялся, что пока он будет в беспамятстве, придет служанка, затопит печь, готовя ужин.

С той поры прошло почти пятнадцать лет. И свой страх Николай если не поборол, то свыкся с ним, изучил его повадки, как иной бенгалец привыкает к тигру, обитающему рядом в лесу. К счастью, стезя военного предполагала проведения времени на открытом воздухе, просторные казармы, походные палатки. Юнкеру еще грозил тесный пенал гауптвахты, однако же, отцы-командиры, зная о болезненной особенности воспитуемого, гауптвахтой лишь грозили, а если доходило до наказания — отправляли его на работы грязные и тяжелые.

Николай вполне прилично чувствовал себя в больших комнатах, даже в подвальных — иначе бы как он мог бы кутить в кабачках. Но если в кабачок предстояло пройти узким темным коридором — тотчас покрывался холодным потом.

…Вокруг был ясный день, но пещеры хранили густую ночь, и вступить туда казалось смертельно опасным. Аркадий прислушался и огляделся. Было тихо. Но тишина стояла не пугающая, не могильная, а обыкновенная летняя, разбавленная дуновением жаркого летнего ветра, стрекотом кузнечиков. Через проторенную санями колею по своим насекомым делам мураш делово тащил соломинку. Эта ничтожная тварь Божья отчего-то более всего убедила Аркадия, что все хорошо. Если муравей ничего не боится, зачем же человеку опасаться чего-то?

Аркадий сбегал в кусты, где по-прежнему лежали приготовленные штабс-ротмистром припасы, вернулся оттуда с факелом и спичками. Зажег огонь, ступил в полумрак. Он опасался, что в темноте быстро потеряет следы, однако в тоннелях колея была как бы не заметней — его не заметал ветер, здесь не ложилась роса. Она указывала путь лучше нити Ариадны, но вела, разумеется, куда-то в сторону и вниз от коридоров, где убили штаб-ротмистра.

В темноте казалось, будто шагать пришлось три версты, но позже Аркадий заключил, что прошел от силы версты полторы, да спустился саженей на пятьдесят. Подземное путешествие закончилось комнатушкой саженей три на пять. Как и везде в пещерах, потолки в ней были невысоки — может, полторы сажени, может чуть более. Рослому Аркадию приходилось сгибаться. Проскользнула мелкой рыбешкой мысль о том, что вопреки источникам древние греки не были таким уж и статными или не столь гордыми, раз постоянно так гнули шею.

Одна стена комнатушки была разрушена совсем недавно. Камни, некогда ее составлявшие отброшены были с пути. В самом же помещении имелись следы недавней человеческой деятельности: потолок был покрыт свежей копотью, в углу валялись огарки факелов. Казалось, даже дым окончательно не выветрился.

Аркадий выдохнул не без облегчения: опасаться тут уж было нечего. Чтоб тут не хранилось ранее — больше того здесь не имелось. А на что он рассчитывал? — запоздало заговорила логика. — Если бы что-то прятали здесь, то, верно, таких заметных следов не оставили. А тут, ясное дело, из пещер нечто отволокли к реке, на плот или на барку, а затем либо подняли по течению вверх, либо наоборот спустили к морю.

Здесь делать более было нечего.

Оставалось лишь выйти назад по тем же следам колеи.

Итак, Ситнев, мир праху его, в каменоломнях искал золото, а нашел что-то иное, чего находить ему не стоило. Нечто спрятанное, очевидно или древними греками, или, что менее вероятно — турками. Но вот что? Что-то большое, тяжелое…

Аркадий остановился, разглядывая проем меж коридорами. Скорей всего предмет не помещался в этот проход, и тут его пришлось уширить. И выходило, что в ширину находка Ситнева была около сажени с четвертью, по высоте — не более полторы сажени, и не более же двух саженей в длину — иначе бы она просто не вписалась в поворот.

Но что это было? Какая-то скульптура? Вряд ли бы она заинтересовала британскую разведку — скорей бы дождались окончания войны. Помнится, штабс-ротмистр вздрогнул, когда Аркадий упомянул об архимедовых зеркалах. Неужто какое-то тайное древнегреческое оружие?… Кажется, сходилось: и Сиракузы, откуда был родом Архимед, и Аретуза были колониями Коринфа.

После обнаружения чего бы то ни было, Ситнев, — размышлял Аркадий далее, — обозлившись на земляков, о своей находке известил английского купца — до войны тут их было предостаточно. А тот, в свою очередь, поставил в известность свое правительство, наверняка оговорив себе приличные комиссионные.

Английская разведка отправила к нему своего агента — либо живущего здесь, либо бывающего тут довольно часто.

Аркадий вышел на воздух. Мир казался огромным. Да отчего казался — таковым он и был. Спрятать в нем предмет размером с фортепиано было совсем нетрудно.

Оставалось только гадать: какой тайной владеет вражеский лазутчик. Но ясно, была она немаленькой. Столь большой, что ради нее от осады Севастополя отвлекли три броненосца. Те жгли уголь, вели обстрел города. А один выстрел стоит, наверное, поболее, чем Аркадий в месяц зарабатывает уроками. Борт залп сделал — и содержание на год полетело в воздух.

Может, кому-то отрадно, что ядра зарылись в приазовский песок, а не упали на головы русских солдат в Крыму. Да только не стреляли бы англичане здесь, если бы не полагали, что траты эти окупятся сторицей.

В задумчивости Аркадий перешел через реку. До города его подвез задумчивый хохол, который, верно и не заметил, что к нему на воз кто-то подсел. Доехать получилось до Благовещенской площади, до самого базара.

А на базаре его ждали новости…

* * *

Предчувствия уездного судьи Гудовича оправдались сполна, и это совсем не радовало никого в городе.

Двое молодых чумаков еще вчера с утра откочевали с пустым возом куда-то из табора, сообщив товарищам, что хотят заработать много и легко и вернутся к ужину.

Однако же в лагерь они не вернулись ни к ужину, ни ночью, ни к завтраку.

Больше их не ждали. Оставив в лагере лишь нескольких человек, чумаки разбрелись по округе. И в своих поисках преуспели еще до обеда — на одном сельском базарчике они нашли волов с обозным тавром. Уж не понять, как они подали знак остальным, но еще через пару часов село было во власти чумаков. Незадачливых продавцов скрутили, и, верно бы, развесили на вербе, если бы не желали, узнать, куда делись их побратимы. Чумаки не сомневались, что они мертвы, и теперь желали их похоронить по-христиански.

Крестьяне бормотали, что волов они нашли в поле, вместе с телегой, никого при них не было, а продать решили сразу, поскольку имелось желание выпить. Они уже были согласны отдать волов даром, лишь бы от них только отвязались. Но было поздно.

Чумаки им не верили, и уже не казались окружающим колоритными и чудаковатыми хохлами. Всяк из них был злой пружиной. Их атаманы, не таясь, рассуждали, какую лучше устроить пытку пойманным.

Под нож могли бы пустить всю сельцо, но, к счастью, удалось послать гонца, который, пока Аркадий был на кладбище, всполошил весь город.

Полиция и отряд с Бастиона успел появиться до вероятной резни. Для острастки полицейские дали залп в небо, хотя сами были перепуганы не меньше селян.

На бричке прикатили городничий, протоирей и полицмейстер. Последний был того мнения, что селяне и вправду нашли волов — будь они преступниками, а, тем более, убийцами, они бы волов придержали бы в сарае, пока чумаки не уберутся из уезда. А чумаки, наверное, живы. Деньги заработали, да пьют где-то в кабаке, или завалились к какой-то вдовушке. Проспятся — появятся.

Но слова полицмейстера и городничего чумаки не поставили ни в грош, зато к протоирею прислушались. Тот уговорил, что продавцов следует передать полиции, и та на время следствие препроводит их в тюрьму. Крестьяне себя арестовать дали легко — свобода сулила им мучительную и неизбежную смерть.

Арестованных под конвоем отвезли в город. За полицейскими следовали живым щитом протоирей и городничий на своих колясках. За ними шли чумаки — молчаливо и неотвратно, как шагает, может быть, судьба. Они остановились через улицу от полицейского участка. С перепугу полицейские чины тут же заперли все окна и двери в здании, зарядили все, что могло хоть как-то выстрелить. Однако же будто пронесло: поговорив меж собой, чумаки разошлись почти все, оставив трех вроде часовых. Те простояли всю ночь, а утром их сменили следующие. Молчаливый караул никто не посмел не то чтоб разогнать, а даже попрекнуть словом.

— Ничего, — говорил полицмейстер. — Скоро укатят. Деньгу же им надо зарабатывать.

Впрочем, уверенности в его голосе не было. И в самом деле: в дорогу чумаки не собирались. Две-три фигуры около участка стали сперва городской достопримечательностью, а после к ним привыкли и едва обращали внимание.

Вернувшемуся в город Аркадию оставалось только слушать. О происшествии судачили на каждом углу. Обыватели сходились все больше к тому, что пропавшие чумаки погубили себя сами, крестьяне страдают ни за что, а хохлы-чумаки обнаглели до крайности и хорошо бы вызывать солдат. Однако же никто не решался сказать этого чумакам в лицо: известно ведь, что среди них встречаются не только колдуны, но и миллионеры. И непонятно, кто опасней. И все чумаки одним миром мазаны, одной веревочкой связаны. В обозе их считанные дюжины, но попробуй сосчитать, сколько их по Украине, по всей Империи. Тысячи, сотни тысяч?… И, верно, вхожи они к сильным мира сего, а то и к царю. Ведь неспроста же Его Величество даровали этим селюкам право торговать здесь солью, при том, что в других краях державы это государева привилегия.

Иные предполагали что все обойдется, что чумаки и правда загуляли. Но в этом деле Аркадию было все предельно ясно: шпиону требовались люди для перевоза тяжести из пещер в какой-то схрон. Он мог бы нанять ярыг, коих было полно на Бирже, но, верно, испугался возможной огласки. Потому предпочел использовать чумаков, кои людьми были неместными. Убийца также провел работу над ошибками. И теперь убитых наверняка пускал в воду с камнем на шее.

Послушав сплетни, юноша пошел на базар. Тот был на самом излете. Тамошний торг начинал шуметь с самого рассвета, к которому крестьяне из окрестных сел свозили свежанину, фрукты и овощи, сорванные накануне вечером. Тут же продавали и рыбу, которая еще шевелила плавниками и жабрами и смотрела на покупателей чуть обиженным взглядом.

Но торговцы спешили распродаться до жары, коя превращала продукты в месиво и в корм для мух. И уже к полудню рынок, как говорили «был уже не тот». Но он не умирал, а погружался в некую полудрему. Ряды редели, однако же, не пустели окончательно. Торговцы перебирались ближе к входу. Целые ряды вырождались в двух-трех продавцов, однако же цены росли незначительно, а то и вовсе портящийся товар отдавали со скидкой.

На крохотном остатке базара Аркадий встретил вдову Чебушидзе. Несмотря на жару, она была одета в свой обычный траурный наряд и походила на монахиню.

— Вдовая графиня не съехала?… — с деланным безразличием спросил Аркадий после приветствий. — С вашей стороны было бессердечно поселить ее в комнату, где еще недавно лежал покойный.

— Я ей говорила о том, но графиня сказала, что это даже к лучшему.

Пока мадам Чебушидзе торговалась вокруг цены на дюжину бычков с душком, Аркадий привычно размышлял.