Белел парус одинокий в тумане моря голубом. И туман этот полностью устраивал владельца паруса.

Утро было ранним, туман еще не развеялся с ночи, солнце едва оторвалось от косы, и всем добропорядочным жителям губернии полагалось спать. На то и имелся расчет: прибытие шаланды должно было пройти никем незамеченным. И набрав полные паруса ветра, кораблик выскочила на мелководье, замедляясь, заскользил по песку, сокрытому волнами, оставляя след, словно саночки на снегу. Прибой тут же принялся истреблять следы недавнего возмущения, приводя песчаное дно в равновесное состояние.

Капитан определенно был доволен собой. Он вполне удачно провел плаванье. Вчера в ночи ему за туманом послышалось жаркое дыхание английских паровых машин. Убрали паруса, прижались к берегу, укрылись в полутьме. И действительно, через четверть часа из тумана показались английские фрегаты, прошли мористей и скрылись за косой.

Казалось — долгий путь пройден, самое сложное позади. Остались какие-то пустяки, мелочь, после которой можно разговеться, выпить да закусить.

Но радость капитана оказалась преждевременной — облокотившись спиной на перевернутую лодку, сидел юноша. Он что-то рисовал в записной книжке. Капитан заметил его слишком поздно, чтоб дать команду отвернуть. Да и не стал бы этого делать. Опасность представляла лишь засада, а это была безусловно не она.

Моряки спрыгнули в волны, матерно высказались об ее температуре, обросший раковинами якорь бросили в отмель. Спрыгнул и капитан, не спеша подошел к лодченке, заглянул в записную. На странице изображено было море, парус. Юноша уже сделал набросок и теперь споро добавлял детали, тени. Получалось довольно похоже.

Капитан присел рядом, достал трубку. Из кисета набил ее табаком. Затем вынул огниво, выбил на трут искру. От образовавшегося огня поджег трубку, сделал первую, самую вкусную затяжку. Команда, меж тем, делово принялась разгружать баркас. Ящики с чем-то звенящим таскали в сарай, около которого сушились весла и сети.

Избавившись от части груза, шаланда поднялась, закачалась на волнах. Течение тут же попыталось утащить шаланду в море, и теперь якорь был совсем нелишним.

Прирезать этого свидетеля?.. — размышлял капитан.

Море, не смотря на нынешнюю безмятежность, было местом жестоким. Замеченных в краже рыбы из сетей, заматывали в те же сети, для верности обматывали линем или якорными цепями, а после — топили. Иногда сходились над волнами в абордажных схватках за ценный груз. Но чаще за обиду, нанесенную на берегу, кровь лилась в море. Оно все стерпит, свидетелей нет. Что называется — концы в воду.

Команда надежная, не выдаст, но вот зачем на душу брать такой грех?.. Время ждало. Наконец, набросав зигзаг чайки над парусом, юноша аккуратно спрятал карандаш, закрыл блокнот, сказал как бы никому:

— Уездное попечительство о народной трезвости было бы очень опечалено, узнав, что в добавок к местному вину, самогону и водке, на наше побережье пребывает и заморское зелье.

Уездное попечительство состояло из «синих чулочниц», преимущественно престарелых или некрасивых дам, кои собирались два раза в неделю, дабы попить чаю и посетовать на глупых мужланов. Пиком их деятельности был заказ и раздача листовок о вреде алкоголя. С этим сборищем в городе никто не считался, а городничий так и вовсе брал их на смех.

Об этом знал капитан, и вряд ли не помнил его собеседник. Потому, — заключал капитан, — парню есть что сказать еще.

И он был прав.

— Но Спаситель наш вином не брезговал, яства вкушал, следовательно, еда и вино есть дар Божий. И дело лишь в умеренности. Чрезмерное пьянство грех, как и чрезмерное обжорство.

— Истинно так, — кивнул капитан.

— Да и жить как-то надо.

— Святая правда.

Юноша помолчал, и после раздумий продолжил:

— Всякому свое… Мне нет дела до вина, но пару недель назад к вам обращался мой знакомый. Господин Ситнев. Невысокий такой господинчик, с залысинами.

— Не припомню, — соврал капитан.

Стремление к покою требовало отрицать все даже полусомнительное. Однако же, спутать было невозможно — не так уж часто к капитану подходили совершенно неизвестные типусы, которые предлагали нечто рискованное, пусть и за большие деньги. Дело было не то чтоб невозможным, однако же, опасаясь подвоха, капитан связываться не стал…

— Я попытаюсь вам напомнить, — продолжил парень. — Он предложил вам переправить куда-то на запад некий груз. Ящик, размером где-то с чумацкую телегу. Ваша совесть чиста. Вы ему отказали, поскольку у вас был иной, живой груз на запад. Живой груз, смею заметить, меня совершеннейше не интересует.

— Ну, тогда, даже ежели человек этот здесь и был, а я его — спровадил, то каков с меня спрос?

— Никакого. Но господин этот мертв, и задолжал мне изрядно…

— Это только твоя беда.

— Конечно. Да только мне бы его вещички найти. Может, какое слово он обронил, а вы подобрали?..

Капитан затянулся и задумчиво покачал головой.

— Не припомню.

— Вы знаете, отчего он умер?

Капитану на то было ровно наплевать. Таков мир: ежеминутно кто-то умирает. Ни у кого жить вечно не получилось. Однако же из вежливости капитан пожал плечом:

— Ума не приложу.

— Его, как и Сократа погубило знание. Он слишком много знал.

Капитана едва заметно передернуло. Он знал одного Сократа — грека из Геническа. Тот спекулировал солью и рыбой и умер скверно. Неизвестные, дабы что-то выведать, пытали жестоко, засыпали в раны соль. По мнению капитана выходило, что юноша знал и причину смерти торговца, а также ведал о знакомстве капитана и покойника.

— Но я ничего не знаю.

— Вот и Сократ так говорил: «Я знаю, что ничего не знаю, но остальные и это не знают».

Нет, это было уж слишком. Что это он в глаза этим Сократом тычет? Намекает, что капитан тоже может кончить плохо?.. Зарезать его? А смысл? За ним появятся другие…

А что ему сказать?

С лысоватым беседа велась глазу на глаз, и будто бы команда не могла ее подслушать. Однако же, если у стен имелись уши, то от здешних камышей и вовсе следовало ожидать любой подлости…

— Я ничего особого не помню. Он просил отвезти ящик куда-то к Балаклаве.

— То мне ведомо.

— Тогда и говорить более не о чем…

— Значит, я пойду.

Юноша действительно поднялся на ноги и не спеша отправился к тропинке через камыши. На душе капитана скребли кошки. Причем это были не те маленькие милые кошечки, коих заводили купчихи, дабы заботится о них вместо детей. Душу царапал огромный черный камышовый кот — злая тварь, коя иногда встречается в азовских плавнях.

Плохо было так расставаться, оставалась нехорошая недосказанность. А юнец-то этот неизвестно кого приведет… Нет, надо было ему что-то сказать, что-то вспомнить. И на удивление что-то вспомнилось.

— Эй, хлопец!

Юноша остановился, но не обернулся.

— Твой знакомец раз ящик этот назвал «Головой Бога». Это что-то важное?..

— Возможно, — ответил юноша.

Он не обернулся, и потому понять, что было на его лице, было нельзя.

— И когда я спросил, откуда он обо мне узнал, твой приятель сказал, что меня присоветовал Цыганеныш. Слыхал о таком?

Уж лучше было бы это имя не произносить. Но промелькнула мыслишка, что, услышав это прозвище, юноша отступится. Продумать эту мысль капитан не успел, выпалил сгоряча, а слово, как водится, не воробей…

— Так-так… Смел ты, капитан. К тебе человек от самого Цыганеныша пришел, а ты ему смог отказать.

— Так ведь если бы сам Цыганеныш просил, или кто из его людей — я бы не отказал. А это ведь вовсе Приблуда был. Ведь так?

— Может, и так…

* * *

В смысле равенства и благосостояния, Гайтаново совсем не походило на города всеобщего счастья вроде Утопии или Новой Гармонии. Родной город Аркадия был совсем небогат, но и в нем жили разные люди, с разным достатком. Старые семейства с достатком основательным, как и каменный фундамент их домов, жили ближе к старому центру города: от Соборной площади по Торговой и, частью по Греческой, рядом с базаром, с Биржей — со всем тем, что давало деньги.

Но уже начинал обозначаться новый центр — в другом краю Греческой, вокруг церкви. Там селились маклеры, страховщики, ростовщики — все те, кого скопившие состояния в старые, неспешные, надежные времена, считали торговцами воздухом.

Меж этими двумя пупами провинциального мира селились мещане, разночинцы, писцы и делопроизводители с их копеечным жалованием, с крошечных рент.

В стороне, на Большой Садовой, селились люди с достатком скромным. Но и там имелось значительное разделение: Живущие по правой стороне тихо презирали нищебродов, живущих на левой, ближней к морю стороне улице.

Левую же сторону Большой Садовой почти на половине делила Малая Садовая, где и жил Аркадий. Малая Садовая, в свою очередь нависала над Слободкой и частично в нее входила.

В негласной городской иерархии, в самом безнадежном ее низу находилась именно Слободка. Там ели не досыта, зимой, когда ветер, разогнавшись по морю, продувал до нитки, свистел во всех щелях — топили не до тепла. Зато гуляли там широко — на рубль пила допьяна целая улица, а пели гуртом так, что слышно было на Екатерининской.

Из этих криков Аркадий достоверно понял, что счастие человеческое с деньгами связано, но лишь в какой-то странной, малой зависимости.

Что касается Малой Садовой с ее подворотнями и оврагами, переходящими в Городской сад, то по престижу она была лишь на немного выше Слободки.

Вернувшись к себе на квартиру, Аркадий рухнул на топчан, перевернулся на спину, и глядя в потолок задумался. Потолок был побеленный, но с трещинами и в паутине.

Дела были неважными. Беседа с капитаном стоила всей его смелости, на нее было совсем нелегко решиться. На него из дому Аркадий уходил словно на смерть, оставив, впрочем письмо с описанием всего, что ему известно.

Но Цыганеныш, встреча с ним походила и вовсе на встречу с Антихристом.

Цыганенок — крещенный Василием по фамилии Сорочинский, был не из тех людей, с кем бы Аркадий хотел бы завести знакомство. Был они где-то в одинаковых годах, и верно могли бы приятелями по детским играм, хотя маменька Аркадия, конечно же, была бы против такой дружбы.

В здешних степях Васька Цыганеныш был известным магнатом. Какое-то состояние сколотил его отец — цыган, прибывшие в эти края откуда-то из-под Сорочинец. Завел здесь табун лошадей, который периодически пополнял крадеными скакунами. Будучи мелким жуликом, он и умер как-то по-мелкому, в какой-то корчме, прирезанный за какие-то грехи. Сыну тогда было лет тринадцать — в этом возрасте Аркадий еще возился с солдатиками. И Васька взялся за дело с таким жаром, что не только быстро выправил положение, но и многократно преумножил наследство. Причем, говорили, сделал это не брезгуя средствами: отомстил убийцам отца, ввязался в несколько распрей, из которых вышел победителем. Говорили, что у него, как и у всякого цыгана, дурной глаз: и у его конкурентов пересыхали родники, на их табуны нападал мор. Впрочем, говорили люди более просвещенные, мор легко устроить зельем, а родники летом пересыхают у всех.

Но все сходились, что богатство его замешено на крови, и добром это не кончится. А пока он платил самые большие взятки в губернии, причем подносил их непосредственно губернатору.

В чем-то Аркадий ему тайно завидовал: ведь человек достиг столько в те же года, жил широко, его любили женщины. А что он, Аркадий? Живет впроголодь, никто о нем не знает… Тешила мысль, что нажито это неправедно, и Бог накажет. Но Господь с наказанием будто не торопился.

И вот как раз представился случай доказать, что ничем Аркадий не хуже Цыганенка.

А иначе имеет Аркадий шанс остаток дней своих провести как мышка в подполе, в такой вот комнатушке с потресканным потолком. И незачем ему мечтать о славе, о такой женщине как Конкордия.

Да и что тут такого? В Крыму сейчас солдаты встают и идут навстречу пулям, смерти, а он боится разговора. И было бы с кем! Не с царем, не с губернатором, а со своим сверстником. Цыганенок не прост, но ведь и Аркадий разговаривал с графом, с генералами.

Надо решаться… Надо решиться… Надо.

Но отложить до утра решение было возможным.

* * *

Желая скоротать день, а, может быть, обнаружить какой-то знак, Аркадий собрался и вышел из дому. Подумалось: а может быть, в городе уже произошло нечто, прибыл какой-то офицер из столиц, и нет нужды более в личном героизме.

Прошелся дворами и улочками к Греческой, к полицейскому участку. Напротив него, на другой стороне улице под каштаном на земле все также сидели два чумака и устало играли в «чет-нечет». Было заметно, что игра и само сидение им обрыдло. Но что поделать?..

С проулка, через распахнутую калитку Аркадий зашел к Рязаниным.

— Аркадий… — послышалось от той самой беседке, где некогда был убит генерал Рязанин.

Юноша пошел на голос. На лавке полулежал, читая газету, Николай. Вид он имел бледный, помятый.

— Аркадий? Где был, дружище?.. Куда пропадал? Я заходил, но тебя не было.

— Да так…. — Аркадий пожал плечами и вдруг почувствовал, что краснеет.

— А, понятно, понятно… — кивнул Ники.

Появились два Петра, одетые в партикулярное платье.

— Едемте снами на реку купаться? — спросил артиллерист.

— Какой там на реку! Да я глазами двигать без боли не могу! Я, господа, кажется, вчера отравился.

— Чем же? — спросил пехотный Петр. — Попался несвежий коньяк? Вы же кроме него ничего не вкушали. Зачем же вчера было так пить?

— А что вчера было? — спросил Аркадий.

— Что было? — переспросил Ники. — Русская пьянка, как и русский бунт по господину Пушкину — бессмысленная и беспощадная.

— А в честь чего?

— Я же сказал — «бессмысленная».

Оба Петра уехали.

— Слыхали?.. — кивнул Ники. — Купаться они поехали. Как же. За бабами будут подсматривать.

Попросить Ники? Тот, пожалуй, не откажет. Даром, что Рязанин-старший боится Цыганенка, Николай бы со своими друзьями смогли бы прижать магната. Но не вышло бы какой-то нелепости, как произошло у Ладимировского. Николай более не допустит использования себя в темную… Открыться? Нет, Николай не шпион — это совсем на него не похоже. Но он может сболтнуть по-пьяни.

К тому же из окна выглянула хозяйка, позвала пить чай.

— Ну, зачем же так кричать?.. — поморщился Николай. — Пошли, Аркаша, нельзя родителей расстраивать.

— Родителей? — переспросил Аркадий. — Нынче же будний день. Разве папенька твой не на службе?

— Хворает он.

— Что-то серьезное? — Аркадий изобразил встревоженность.

Ники отмахнулся.

* * *

Устав ходить на службу, Городничий нафантазировал себе приступ подагры и сообщал, что не может и шагу ступить без боли, чем стал похож на Русалочку из известной сказки. Все к причуде городничего отнеслись с терпением, хотя было известно, что подагра обычно обостряется в сырости, холоде, и на перемену погоды, а помогает от нее — сухое тепло. Однако же городничий на солнце не грелся, а сидел в комнатах дома, ухаживал за геранью, да почитывал «Северную пчелу», покуривая трубку с длинным чубуком.

Порой приходил письмоводитель с бумагами, кои с неудовольствием городничий просматривал.

— Экую ты мне канитель принес, братец, мелочевку этакую, — жаловался он. — Мог бы сам решить, расписаться за меня.

Окончив просмотр, он ставил свою подпись, похожую на однокрылую стрекозу.

Заходил с докладом полицмейстер. Докладывать особо ему было нечего. Убийцы Ситнева не найдены, чумаки — все там же.

Ежедневно городничий звал к себе полицмейстера, требовал достать пропавших чумаков или их убийц хоть из-под земли. Кричал, что его, городничего, терпение иссякает…

Полицмейстер ответно калился, орал на подчиненных, но ничего не происходило.

Метода расследований преступлений полицмейстером уже был известен в городе, и стал притчей во языцех. Когда в реке находили очередного утопленника, глава полиции писал в документах, что причиной утопления была вода.

— В самом деле… — шутили обыватели. — Если бы не она, злодейка, разве кто то утонул?

К слову сказать, дело о найденном в реке Ситневе было успешно положено под сукно. Полицмейстер, глядя на карту, заключил, что Гайтан-река со своими притоками течет по территории двух губерний и пяти уездов. А убитый (и это чистая правда), забирался в своих поисках довольно далеко, верст за сорок. И убийство, возможно, было совершено не в этом уезде, и уж точно не в городе. Дальнейшее расследование оказалось сведено к ленивой переписке с соседними уездными городами.

Были и новые происшествия. Когда Аркадий и Ники явились, полицмейстер как раз рассказывал об одном. Не так давно, измученные вселенской сушью, крестьяне провели за городом крестный ход. После молебна, вернувшись из города, устроили еврейский погром, дабы жидам неповадно было распинать Христа. Одного еврейчика били чуть не до смертоубийства, и сейчас он лежал в беспамятстве.

— Лучше бы, конечно, чтоб он помер, — заметил полицмейстер. — Он ведь молодой. Очухается — затаит зло на русский народ, пойдет в вольнодумцы.

— Так незачем его было вовсе бить, — заметил Николай, наливая чаек.

Полицмейстер пожал плечами. В его понимании не укладывалось: как это — не бить евреев?..

После полицмейстера на прием зашел некий купец, открывший недавно в городе колбасное дело. Обменялись рукопожатиями: при этом городничий милостиво протянул ладонь, а его собеседник почтительно пожал кончики пальцев.

— Как ваша фамилия? — спросил городничий.

— Подопригора…

— Так вот, господин Подопригора… Почему у вас в колбасе попадается шерсть?.. Не щетина, прошу заметить, а шерсть! Это при том, что колбасу вы называете свиной! В каком месте она у вас свиная, я вас спрашиваю?

Делец стоял и мялся. Беседовали бы с глазу на глаз — купец бы предложил уладить дело приватно, то есть взяткой. Но присутствовали посторонние, в чьем статусе купец был не вполне уверен.

Во дворе послышался шум. Выглянув в окно, Аркадий увидел двуколку доктора Эльмпта. Сам доктор уже сошел на землю и направлялся в дом. Прознав о болезни городничего, он приехал к другу, дабы сделать пару лечебных кровопусканий.

— Э, нет, братец, — покачал головой Рязанин. — У меня после твоего кровопускания в самом деле ломоты начинаются, и слабость к тому же. Садись лучше чай пить. Вот уж где целебное средство. И вы, господин Подбодрибобра оставайтесь, чего уж тут.

Позвали Дашеньку и Варвару Матвеевну. Те принесли меду, сладких булочек. Вместе расположились за столом.

Чай действительно был целебным напитком — пусть и для одного Николая. С полчашки крепкого несладкого чая похмелье отступило, и он быстрей принялся листать газету. В первую очередь его интересовали новости с фронтов. Тех было достаточно: англичане бомбардировали побережье Балтийского моря, дымы их кораблей видели в Белом море. Гремели пушки в Закавказье и Румынии. Даже Аляска была под ударом — в газете писали, что англичане намерены отхватить этот огромный, но практически беззащитный кусок земли.

Однако же больше всего Николая занимал Севастополь.

— Скоро в Крым?.. — спросил доктор Эльмпт.

— Полагаю отбыть в середине августа, — ответил Ники.

Он перелистнул страницу, стал читать.

— Подумайте только, господа! Интервенты уже протянули телеграфную линию в Варну, и какой-то генерал под Севастополем может списываться с Лондоном или Парижем. А под Балаклавой для подвозки снарядов построили железнодорожную линию. Подумать только! Это выходит, они построили вторую железную дорогу в нашем государстве.

— Третью… — поправил купец Подопригора. — Есть еще Царскосельская.

— То потешная, то не считается.

— Под Варшавой еще строится линия, — не сдавался купец.

— Я вот вообще читал, господа, — вмешался Эльмпт. — Что эта война последняя, где воюют люди. Далее воевать будут машины.

— Да нет, чепуха! Как такое может быть возможно! — возмутился Николай. — У машин мозгов нет!

Купец, похоже, был сторонником прогресса:

— Во Франции, как вы знаете, работают станки, ткущие сложнейшую жаккардову ткань лишь при крошечном участии человека, который единожды задает орнамент — а после получает сколь угодно много ткани.

— Вы сравнили! Ткут крестьяне, а боевые действия — это для нас, аристократии!

— Не скажи, — осадил сына городничий. — Твой прадед, между прочим, был крепостным.

— Все равно, не верю я.

— Три года назад я путешествовал по Европе. Читал в газетах, что в Британии некто Беббидж конструировал счетные машины, установки которые бы пусть и на своем, особом языке смогут общаться с людьми. Работы далеки от завершения, но английское правительство ассигновало на них огромные средства публично и еще больше, вероятно, выделяет тайно.

Аркадий навострил уши: купец, несмотря на неудачу с колбасой, был человеком умным, начитанным. Тем более бывал за кордон, верно, там, верно, остались знакомцы. А казус с колбасой, он, может быть, устроил, чтоб попасть на прием к городничему.

— Аркаша, да кушай больше, — призывала Варвара Матвеевна.

Дашенька мило улыбалась.

— Где вы были, Аркашенька?

— За городом был, уроки давал отпрыску одного помещика.

Юноше было дважды стыдно: за ложь и за измену своей вероятной невесте. Чтоб забыть, отвлечься, Аркадий проговорил, может быть, не совсем к месту.

— В удивительные времена живем! Так техника развивается, что просто кажется дальше некуда! Фотография, телеграфия, паровозы, паровые броненосцы! Чудеса просто!

— Да прямо таки и чудеса… — пожала плечами Варвара Матвеевна. — Вот, к примеру, маковое зернышко — истинно чудо Господне. Само махонькое, мозгов нет вовсе — я сам его в лупу рассматривал. А вот знает, что тянуться надо вверх, к солнышку, что листики должны быть непременно зелеными, а цветочек — аленьким. А вы говорите — паровозы.

— Ну, так зернышки есть у всех, а броненосцы — только у англичан. Не будь войны — когда бы мы еще увидали паровиков?.. — спросил доктор Эльмпт.

— И еще б столько не видеть… — проворчал городничий.

— Это вы зря, — ответил купец. — Я уже заказал в Швейцарии паровую машину. Поставлю к себе. И пилы к ней подключу, и мясорубки.

— Тогда у вас не только шерсть будет в колбасе, но и кости!

— Первый блин комом, милостивые государи… Более не повторится! — оправдался купец. — Я обещаю, что впредь раз в неделю буду присылать полпуда своих колбас к вам на пробу…

— Да разве с полпуда что-то распробуешь?.. Шлите уж пуд.

Вопрос о взятке был счастливо решен.