Село

…Первым его увидел вахтенный офицер британского крейсера «Уриил», который шел из «таверны морей» Кейптауна на Формозу.

Утренняя вахта близилась к середине, спать хотелось немилосердно, и на огненный росчерк в небе офицер ответил зевком: удивительно яркий метеорит, уже совсем рассвело, а его все равно видно.

Что еще надлежало сделать в этом случае? Ах да, загадать желание. Таковых имелось даже два: не утонуть, и поскорее вернутся домой, в Портленд. Немного подумав, офицер склонился к первому. Если не сбудется оно, то шанс на возвращение становился призрачным.

После офицер отвернулся, приложил к глазам бинокль и добросовестно осмотрел остальное пространство. На море не было ровно ничего.

К моменту окончания осмотра о небесном теле офицер уже и позабыл. Подумаешь — звезда упала. Таковых за свою жизнь он видел сотни, если не тысячи. Как-то поздно вечером, во время второй собачей полувахты на рейде Батавии он наблюдал настоящий звездопад, успел загадать с две дюжины желаний. А звезды все падали и падали…

После огненный шар промелькнул над Цейлоном, затем — над Индией. Прогремел над горами, которые касались облаков. От шума на одном склоне проснулся, тронулся и сошел в долину ледник. Впрочем, для человечества это бедствие прошло совершенно незамеченным.

Казалось — со следующей горной грядой летящему телу не разминутся. Но, невидимое человеком, оно, назло всем законам небесной механики, выровнялось и будто пошло на подъем.

Тот, однако, оказался недолгим. Огненный шар стало кидать из стороны в сторону, и очень скоро он снова круто пошел вниз.

Пролетел над железными нитями КВЖД, разбудил смотрителя на какой-то станции. Но пока смотритель поднимался с кровати, шел к окну, шар ушел за лес, оставив за собой лишь туманную полосу, которую тут же принялся растаскивать ветер.

Шар трясло, от исходящего жара начинали тлеть и вспыхивали верхушки иных деревьев. Порой наземь сыпался огонь. Он падал в болота, превращал иные озерца в пар, затем потихоньку гас.

Тем временем, в новый день неспешно втягивалось село. Название его было не совсем приличным, и без особой нужды его старались не произносить. Именовалась оно Дураковым. За что и кто ее наградил таким именем — уже не помнил никто.

Село было небольшим, в нем почти половина хат стояла с краю.

Стрелки единственных в селе часов как раз перевалили через семерку. Из домика выглянула кукушка, повела головой, будто осмотрев комнату. Но так ничего и не сказав, убралась в свое механическое гнездо.

Впрочем, кукушке все равно не было никакой веры. Часы держали все более для красоты и в диковинку. А последний раз их подводили с пару месяцев назад по хронометру заехавшего пристава.

В речушке, что огибала село, хозяйки полоскали белье. В избе уставшая мать качала колыбель с ребенком. Малыш безмятежно спал. Воровато досматривал ночной сон пастушок на лугу. После неспокойной ночи дремали в будках собаки.

Чтоб скоротать время за работой, одна хозяйка развлекала своих товарок:

— А ище в море-окияне есть рыба-пила и рыба-молот.

— И чего ж они там, хады, строють! — вопрошала соседка.

— Та брешет она, бабоньки! — кричала с другого бережка реки здешняя попадья.

— И ничего я не брешу! А ище есть летучая рыба! Она из воды вылетает, до небес подымается. Там, облаках живет, мечет икру. Из нее вырастает малек, потом с дождем падает в моря и живет там, пока крылья не отрастут. А если ветер облако на землю отнесет, так и на город какой или деревню дождь из рыбы падает.

— Да ну! — удивлялись соседки.

— Брешешь! — неслось с другой стороны реки.

— Да пусть меня господь покарает, если я вру! — и, на всяк случай поправилась. — За что купила, за то и продаю…

Хотела еще что-то сказать, но осеклась: в воде чувствовалось что-то нехорошее, она дрожала, будто покраснела…

И тут небо расколол будто гром.

В испуге хозяйка уронила рубаху — неужели Господь, прежде милостивый, потерял терпение?

Ведь день с рассвета был будто ясный, на небе не было и облачка. А гром среди ясного неба, как ни крути, не к добру.

Кто-то посмотрел на небо, кто-то — на зеркало реки.

И там и там было одно — по небу летел огромный огненный шар.

Разговор срезало.

Да что там — многие затаили дыханье, а вдруг пронесет.

И действительно — пронесло.

Если Господь и собирался покарать сегодня лжеца, то тот находился где-то далече. А через деревню шар пролетал совершенно случайно.

Он улетел за лес, дым рассеивался, небо стало снова голубым, вслед за ним теряла багровый цвет и река.

И люди потихоньку выдыхали…

Но слишком рано: раздался грохот как от взрыва, земля затряслась. Резко, словно пес с цепи сорвался ветер. В окнах домов треснули стекла, остановились единственные в селе часы.

На речушке поднялась волна, каких не бывало даже в паводок, смыла с мостков корзины с бельем, опрокинула в воду двух хозяюшек. Те кричали, звали на помощь, пока не вспомнили, что летом в реке утонуть может разве что пьяный.

В избе проснулся ребенок, он завопил в своей колыбели, матушка тут же взяла его на руки, стала успокаивать, хотя сама была испугана без меры.

Скинуло с кровати и старика Пахома, который из тайги пришел заполночь, а, потому и спать собирался до обеда.

По шаткой лестнице на колоколенку взобрался попик — осмотрелся вокруг. Втянул в себя воздух — показалось, что пахнет горелым, и будто серой.

Из-за леса подымался столб не то дыма, не то пыли.

Попик поплевал на руки, схватился за бечевку и ударил в колокол.

К церквушке стал подтягиваться деревенский люд, застегивая на ходу телогрейку, подошел и проспавший все Пахом.

Крикнул:

— Поче звоняш?

Священник ответствовал:

— Дак ведь звезда Полынь упала! Истину тебе глаголю! Треть рек и источников станут горьки, и множество народу погибнет! Последние часы мира уже наступили! И всем надлежит причаститься перед смертию!

Пахом подошел к колодцу, бросил ведро. Подняв, стал пить прямо из него. Напившись, отер рукавом бороду:

— Да не… Обнакновенная волога… Не то ты баешь!

— Тебе, дураку, сказано: треть источников! — не успокаивался попик.

— Адали надоть схоить, изгленуть…

— Ну и иди, коль без причастия умереть желаешь!

— И пайду!

Пахом ушел через час.

Ушел сам, прихватив только берданку и патронташ.

А народец сельский разошелся по домам, натопил жарко бани, попарился, переоделся в чистую одежду.

Затем, где-то около полудня, селяне сошлись к церкви, исповедовались да приняли последнее причастие.

Стали ждать смерти — она не торопилась.

Плакали дети, но не от страха — он прошел. Им хотелось есть и играть.

Время неспешно шло — сначала добрело до обеда, потом начало потихоньку скатываться к ужину.

Уже и смеркалось.

Не дождавшись конца света, люди расходились по домам.

Спать в деревне ложились рано.

 

Ограбление

Под аркой Антипа скрутил кашель. Будто сначала крепился, потом кашлянул разок несильно. Ну а затем в организме его случилась какая-то лавина: кашель становился, все громче, чаще, изо рта летели сгустки. Больного скрючило в три погибели, глаза налились кровью. За кашлем некогда было и вздохнуть.

Все кашляя, из кармана пиджака достал пачку папирос, выбил одну, вставил гильзу в рот, но тут же выплюнул ее с очередным приступом.

Андрюха достал папироску из своего кармана, прикурил ее, подал Антипу. Тот принял с кивком благодарности, затянулся…

  …И кашель довольно быстро стал сходить на нет.

Антип перевел дыхание, вытер с глаз слезы.

— Курите, — разрешил он остальным и добавил. — Может, в последний раз затянемся.

По брусчатой мостовой катила бричка, напротив, у подъезда углового дома скучал швейцар. Над ним, омытая летним дождем, словно новая сверкала вывеска: «Ресторанъ Лондонъ».

— Если вдруг кто хочет отказаться — еще не поздно. Сейчас самое то время.

— Да ладно, нам-то чего?.. — ответил за троих Андрюха. — Ты же самое сложное на себя берешь?..

Последнюю фразу он полуспросил — а не раздумал ли сам Антип. Но тот покачал головой: нет, все по плану.

— Ну, тогда начали…

В ресторане веселье было на излете.

Половина зала уже опустела ввиду утреннего часа. Но на окнах висели шторы, часов не имелось, и некоторые посетители пребывали в благостном неведенье о времени суток.

Впрочем, оркестр уже отдыхал, лишь пианист, мучимый бессонницей о чем-то спорил со своим инструментом. Звуки музыки, мелодичной и одновременно нестройной было слышно на улице, на втором этаже здания, и комнатах заведения, в которые допускались немногие.

Там велась игра азартная, запрещенная, а потому и особенно желанная.

Играли в винт, в очко, в «железку». Крутилось колесо рулетки.

Наверху хозяин заведения как раз закончил писать письмо. Пробежался взглядом по листу еще раз, остался доволен. Присыпал чернила песком, струсил его. После положил письмо в заранее подготовленную капсулу. С ней прошел мимо сейфа, к станции пневмопочты, опустил в ячейку, нажал на клавишу клапана…

И капсула, грохоча по трубам, улетел на почтамт.

Внизу открылась дверь, впуская в обеденный зал Антипа, Андрюху и Пашку.

Подошел приказчик:

— Желаете отдохнуть, выпить?

— А сколько у вас стоит стакан водки?.. — поинтересовался Антип.

— Здесь цену на такие пустяки не спрашивают, сударь. Здесь просто платят. А коль денег у вас нет — зачем же вы сюда пришли?

— Хам…

— А может и хам! Да вам-то с того что за печаль? Это заведенье для благородных господ! А вас за версту видно — суконное рыло! Я вообще не понимаю, как вас швейцар пустил.

  …Меж тем, швейцар боялся вздохнуть громко. Ему в нос упирался ствол «браунинга». Пистолет был дамский, с перламутровыми ручками. Но без сомнения, пули в нем были достаточно серьезными, чтоб прервать жизнь, еще вчера казавшуюся никчемной.

Антип же, оглядевшись вокруг, произнес довольно громко:

— И не мучает же вас совесть, спускать здесь сотни и тысячи рублей, когда народ прозябает в нищете!

Заскучавшие было посетители с удивлением обернулись на говорящего.

Но на приказчика это не произвело ровно никакого впечатления.

— Ну, вот еще один оратор… Петруха, Николка, помогите молодым господам выйти — они ошиблись дверьми.

Подошли двое вышибал, стоявшие ранее у дверей в игровую комнату.

Антип смерил их взглядом:

— Ваша охрана?

Приказчик согласился:

— Ага…

— А больше никого нет?

— Да на вас хватит.

Антип кивнул:

— Ну, тогда с богом начнем!

Из-под пиджаков появились револьверы. Антип и Андрюха били по-македонски, с обеих рук. Охранники вряд ли поняли, что их убило.

Приказчик стал пятиться назад, но было уже поздно. Антип экономно всадил в него лишь одну пулю. Этого хватило — недавний обидчик словно куль рухнул на земь.

— Хам… — подвел итог жизни приказчика Антип, и уже своим добавил. — Время пошло.

«Наган», из которого уложил подрядчика, Антип вложил в руку Пашки, из кармана достал часы.

Распахнулись двери в игорную комнату. Привлеченные выстрелами, на пороге стояли игроки.

В общем, стрельба в этом заведении была не редкой: стрелялись, прогусарившие состояние игроки, в неверных мужей разряжали пистолеты обманутые жены.

Но так чтоб пять выстрелов?.. Самоубийца промазал?.. Или же случилась дуэль?

Только все оказалось проще.

— Перейдем к сути! — предложил Антип. — Это как вы, верно, поняли — ограбление! Вы не знаете истиной цены денег, за что должны быть наказаны.

Как раз, толкая в спину швейцара, вошел Петька. Осмотрел зал, бросил:

— Это же надо, сколько неудачников собралось в одном месте.

— К заведению у нас свой счет, — продолжал Антип. — Что касаемо посетителей — правила просты. Дамы снимают драгоценности, мужчины отдают бумажники — и можете быть свободны. Слово чести анархиста. Все сугубо добровольно. Но кто не раскошеливается — остается с нами. А через пять минут здесь будет полиция и много шальных пуль. А теперь прошу меня извинить — мне надо увидаться с хозяином заведения. Прощайте ребята.

И действительно — ушел вверх по лестнице, на ходу перезаряжая револьвер.

Прошелся по короткому коридору, ногой открыл дверь в кабинет владельца.

Тот судорожно бил по рычагу телефонного аппарата, пытаясь вызвать станцию. Увидев чужака в дверях, вспомнил о пистолете в ящике стола, попытался его вытянуть, но Антип всадил две пули в столешницу.

Хозяин одернул руку.

— Кто вы такой?

Антип криво улыбнулся:

— Я на твоем месте о другом бы спросил. Впрочем, прости, но совершенно нет времени. Код от сейфа, быстро!

— Нет…

Антип не стал спорить. Он выстрелил в щиколотку хозяина. Тот упал на пол, завыл:

— Нога, нога!..

Антип присел на краешек стола, стал выдвигать ящики. Достал из одного «Кольт», положил себе в карман.

— Именно… Нога. Вернее та часть, которой тебе уже нет. Мне, знаешь ли, тебя не жаль. И я буду тебе отстреливать по суставу в минуту. Закончатся ноги — я примусь за руки.

— Вам все равно отсюда не выбраться!

— Правильно! Тем более нет смысла запираться! Ну, давай те же! И даю слово — я тебя не убью. Можете ползти куда угодно, да хоть прямо в сейф и там пересидеть заваруху!

Антип открыл еще один ящик из него достал шикарную «гаванну».

— Я угощусь… Ну давай же… Полиция здесь будет через пять минут и спасет тебя и денежки. А не то…

Антип взвел курок.

На улице было слышно, как поднимая тревогу, дул в свисток дворник.

Хозяин кивнул.

Внизу заканчивали собирать деньги. Зал пустел — расставшихся с деньгами действительно отпускали.

В углу игровой комнаты на стуле сидел мужчина, потягивая коньяк. На анархистов смотрел взглядом прямым и равнодушным. Это обидело Петьку.

— Чего вылупился? Гони бумажник.

Мужчина протянул его без разговоров. Но когда Петька открыл его, расстроился так, что ствол упер в лоб собеседнику.

— Ты чего, шутки шутить надумал? Он пустой! Где деньги? Умереть хочешь?

— Да мне плевать! — ответил не совсем трезво мужчина. — Я проигрался тут вдрызг! Если б не вы — допил бы коньяк, пошел бы домой, да застрелился.

— А коньяк чего пьешь…

— Проигравшимся за счет заведенья — выпивка и извозчик.

Петька осмотрелся. Со стола сгреб жменю фишек и засунул их пьянице за пазуху.

— Потом отыграешься… А теперь брысь отсюда!

Андрюха глянул на часы, крикнул:

— Пора! Будем собираться!

Рванули через кухню. Там что-то натурально горело на плите — когда началась перестрелка, повара разбежались, даже не удосужившись убрать с огня сковородки.

Когда выскочили на улицу — едва не попали под копыта казачьих лошадей. Андрюха и Петька успели нырнуть во двор, ушли, как и было задумано через проходной подъезд…

А вот Пашка чуть замешкался, опоздал.

— Эй, гляди! Вот он! Лови гаденыша! — крикнул казак, обнажая шашку.

Пашка выстрелил не целясь, но все же попал в лошадь. Рванул обратно в подъезд. Казак спешился, тоже побежал.

Но анархист оказался проворней — нырнул на кухню, захлопнул перед носом преследователя тяжелую дверь. Пробежал между плитами, задел сковороду — кипящее масло выплеснулось на огонь, вспыхнуло.

Метнулся к парадному выходу, но через стеклянную дверь увидел городовых, которые прятались за афишными тумбами и столбами.

— Полиция уже здесь! — заметил лежащий в углу хозяин.

— А как же! — согласился Антип, выглядывая в окно.

— Вам не уйти.

— Это точно!

Анархист подошел к открытому сейфу, провел рукой по пачкам с ассигнациями, по коробке с проигранными кем-то драгоценностями.

— Вы не сможете вынести награбленное!

— А это спорно! Знаете, практично, что вы сейф поместили рядом с пневмопочтой.

Из сумки Антип достал пустую капсулу, стал ее наполнять драгоценностями. Хозяин трагически завыл.

— Ну-ну! Это все равно не стоит отстреленной руки! Радуйтесь, что ваши деньги пойдут на благородное дело. А динамит нынче ой как дорог!

В коридоре послышались шаги.

Антип стрельнул в стену — на звук.

— Дядя Антип, вы тут? — послышалось из-за стены.

— Пашка? Тут?

На пороге действительно возник Павел.

— Ты чего тут? Где ребята?..

— Ушли! А я не успел! Казаки…

На шарабане прибыл полицмейстер. За ним везли пулемет и манталет.

Полицмейстер сошел на землю, спросил у городового:

— Что тут происходит?

— Анархисты захватили «Лондон». Их там от четырех до дюжины.

— Значит четверо. У страха глаза велики.

Из арки выглянул на улицу, осмотрел здание. Спросил:

— А сзади подойти можно?

— Подойти-то можно, да только на окнах решетки, двери заперты.

— Все равно — держите их под прицелом. Может, они там будут прорываться.

— Уже сделано.

Над головой по трубе прогрохотала капсула пневмопочты.

  …Потянуло дымом.

— Горит что-то вроде? — повел носом Антип. — Вроде кто-то курочку жарит… Подгорает будто.

Вой хозяина стал на тон выше: ему стало понятно, на чьей кухне горит курица.

Антип выглянул в окно:

— Кажется, сейчас будет заваруха. Эй, малой… Давай-ка к сейфу, а я прикрою. Справишься?

— Ага.

— Бомбы не потерял? Давай сюда. И пистолет подай…

Из карманов Пашка достал две пироксилиновые шашки, отдал Антипу

Тот положил оружие на стол, закурил еще одну сигару. С удовольствием втянул дым. Поговорил:

— Если бы было у меня как у кота девять жизней, я бы каждый день так умирал. Эй, парень, хочешь — кури. Как говориться — за счет заведения…

— Не курю, маменька говорила, что вредно.

— Ай, полноте. Нам жить осталось от силы час.

— А может все обойдется?

Антип покачал головой: не обойдется.

Затем выглянул в окно — сначала в одно, затем в другое. Кабинет был угловым — из него легко простреливалась улица и проулок. Но Антип не спешил — прятался за шторами, предпочитая, чтоб полицмейстер сделает первый ход.

Еще одна капсула набрала скорость, перелетела по трубе над улицей, пошла под карнизами домов, и прежде чем уйти под землю снова пролетела над аркой.

Полицмейстер взглядом проводил шум, затем очнулся от задумчивости, хлопнул в ладоши, заговорил:

— Ну что, господа, за дело. Не ждать же вечера… И побольше мата со стрельбой! Вперед!

Из-под арки выкатили колесный бронещит — манталет. Его толкали два полицейских, еще пятеро — просто шли, просунув винтовки в щели.

— Поползли, гады… — заметил Антип.

Он выплюнул недокуренную сигару на пол, достал новую, со стола поднял две пироксилиновые шашки. Подумал. Добавил еще одну.

Из припасенной коробки вытащил длинную спичку, зажег ее о край стола. Подкурил от нее сигару — и тут же подпалил бикфордов шнур шашек. Тот горел ярко, весело, словно бенгальский огонь, и на секунду Пашка на него даже засмотрелся.

  …Локтем Антип высадил окно. Из-за манталета ударил винтовочный залп — но поздно

Все три шашки полетели наружу.

— Второй этаж, крайнее окно! Огонь!!! — закричал полицмейстер.

Пулеметчик дал длинную очередь — второй номер едва успел расправить матерчатую ленту.

— Бережись! — крикнул кто за щитом.

Фитиль одной шашки потушили, вторую удалось отбросить. Зато третья рванул как раз у щита, выворотила камни из мостовой, отбросила щит. Одного полицейского убило тут же, второго посекло осколками, выбило глаз. Остальные успели отскочить — кто в парадный, кто за столб, кто вернулся назад.

— Огонь! — перекрикивая шум пневмопровода прокричал полицмейстер. — Прицел ниже бери. Ниже!

Пули кололи стены кабинета, разбили графин на столе, лампу, раскололи телефонный аппарат. Когда началась стрельба, Пашка упал за стол. Антипа легко ранило — порвало кожу на руке.

— Серьезно за нас взялись. — произнес он и добавил хозяину. — Знаешь, на твоем бы месте я бы все же спрятался в сейф.

И действительно — хозяин пополз к нему. На полу оставался кровавый след отстреленной ноги.

Пулеметчик прекратил огонь, впрочем, полицейские продолжали пальбу из винтовок, но садили особо не целясь, так для порядка.

Ответно Антип отстреливался — делал это азартно, не забывая затягиваться ароматнейшим дымом гаванской сигары.

На кухне разгорался пожар. Дым уже залил весь первый этаж, выплескивался на улицу. Поднимался по лестнице, струился по полу.

— Да хрен по ним! — махнул рукой полицмейстер. — Сами угорят.

— Так ведь «Лондон» сгорит! — напомнил городовой.

— Ай, плакать не стану. Туда ему и дорога.

Над головой пролетела очередная капсула.

— Да что это такое? — выговорил полицмейстер.

— Пневпопочта, ваше превосходительство! — сообщил городовой. — Остроумнейшее изобретение!

— Твою мать!

Полицмейстер выглянул за угол — труба выходила из ресторана.

— Куда она ведет? А-ну, робята, за мной!

Путь быль недальним — за следующим углом труба снижалась, уходила в землю. Рядом имелся тяжелый люк с выдавленным клеймом «Русского Провиданса».

Внизу было темно, после яркого солнечного света рассмотреть что-то было трудно, зато из подземелья полицейских было видно хорошо.

Грянули выстрелы, два полицейских упали. Остальные стали на удачу стрелять в темноту. Но анархисты не стали вступать в спор — с сумками драгоценностей рванули прочь по галереям.

Двое спрыгнули вниз, в канализацию, но преследовать не решились…

— На Алексеевской будто стреляют? — заметил Антип. — Неужели ребят накрыли?

— Должны уйти…

— Должны… А ну, пусти меня!

Последнюю шашку Антип заложил в капсулу, поднес зажженную спичку. Готовую бомбу заложил в приемник пнемопровода, нажал клапан.

Минутой позже в соседнем квартале громыхнул взрыв.

Пулеметчику показалось: окружают. Со страха он открыл огонь. Очередь оказалась удачной — Антип получил три пули, опираясь на стену, осел.

Рубашка стала красной, дыхание — тяжелым. Через щели в полу уже пробивались языки пламени — дышать было все труднее.

— Ну, вот и все! — улыбнулся Антип. — Это был славный бой, достойная смерть анархиста. Прощай…

Пашка хотел что-то сказать Антипу возвышенное.

Но не успел.

Антип приложил ствол револьвера к виску, нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел. Крови стало еще больше.

Павел из рук товарища достал оружие, взял ствол в рот.

Ствол был горячим и кислым…

 

НЛО

  …Феоктист-то — добрый мужик был, хоть и жил на отшибе, гостям всегда был рад. Да вот беда — помер три года назад. Полол капусту, да сердце, наверное, не выдержало. Упал промеж грядок.

Может, был бы кто рядом — спасли бы человека. А так — умер старик. Его плоть клевали птицы, до костей рвали звери, что-то досталось и муравьям. Даже капусту погрызли зайцы. Когда Пахом зашел — оставалось лишь похоронить скелет. Это было сделано тут же — между обгрызенными кочерыжками.

Хозяйство, ясен-пень, пришло в упадок. Земля, отвоеванная с таким трудом у леса, потихоньку зарастала. Впрочем, дом стоял крепко.

Пахом переночевал в Феоктистовой заимке. Спал чутко, с заряженным ружьем у бока, просыпался от каждого шороха. Впрочем, ничего особенного и не было.

Позавтракав вместе с зарей, Пахом снова пустился в дорогу. Впереди лежал край Багуновой или Ульяновой пади. В иное время охотник обошел бы ее стороной — место недоброе, кто заходил в него — часто не возвращался. А кто все же выходил — говорил, мол, чертей видел и всякую другую непотребность.

У холма, за которым падь начиналась, Пахом присел. Набрал в манерку водицы — пить воду из реки в Багуновой пади было дурной приметой. Очень дурной.

Затем горсть с водой поднес ко рту, втянул влагу. Думал: а вдруг попик был прав, вдруг полынь уже в водах, и черти летели к своим…

Но нет, вода была самой обыкновенной. Ободренный этим, Пахом вошел в падь. В ней дул ветер — это было знаком скорее добрым.

Через долину Пахом прошел без остановок, до обеда сделав верст десять. Спешил, шел не оглядываясь, словно черти за ним гнались. Думал: оглянешься — лет на десять постареешь, остановишься, присядешь — так и вообще найдут тебя лет через сорок. Если найдут вовсе.

Ну а далее…

Далее начинался безымянный лес, тайга обыкновенная, со зверьем часто непуганым, вечно голодным. Но Пахом выдохнул с облегчением — к такому он был как раз привычен.

Посмотрел на солнце — оно только перевалило через зенит, до заката можно было пройти далече. Пообедал не так чтоб плотно, попил водицы и снова двинулся в путь.

Он шел, сверяя путь по солнцу, по проплешинам, ожогам на траве, деревьях. Казалось странным, что не вспыхнул пожар. Впрочем, после недавнего дождя лес не успел отойти, пропитаться жарой.

Летний день был долог, но и он шел к своему завершению. В лесу темнело рано, как на зло появился туман.

Когда Пахом подошел к малиннику, он уже думал о месте для ночевки.

Но все только начиналось: где-то недалеко взлетела испуганная птица, что-то зашумело в кустах.

Пахом снял ружье с ремня, взял его на изготовку, прислушался, затаив дыхание,

Что-то двигалось в малиннике — небольшое, но достаточно тяжелое.

И оно приближалось.

Пахом топнул ногой:

— А-ну кыш, окоянный!

Снова ответом был шум, уже ближе.

Пахом выстрелил поверх малинника. Тут же выбросил стреляную гильзу. Она, дымясь, упала на мох. Новый патрон был вставлен в ствол, дослан затвором.

Чтобы не было в кустах, выстрел его не испугал. Напротив — нечто двигалось на старика.

Пахом вскинул «берданку» к щеке — что-то синее мелькнуло в кустах.

Видно его было лишь долю секунды, но Пахому этого хватило. Он выстрелил. Еще до того, как в кустах упало тело, перезарядил винтовку.

Но это было лишним — стало тихо. Лишь ветер шумел где-то далеко.

Аккуратно ступая, Пахом пошел по малиннику. Шагов за десять нашел свою жертву.

Останавился, осмотрел ее. Пробормотал под нос.

— Ото такое… Синий черт.

Существо совсем не было страшным — худосочное, синего цвета, с кожей тонкой, полупрозрачной, высотой, может в полтора аршина. Однако Пахом почти не сомневался, что убил черта. Известно ведь: не так страшен черт, как его малюют.

Всех тварей в этой области он знал. Эта ему встретилась в первый раз. Немного смущало, что черти прилетели по небу, а не вылезли из-под земли. Но это были мелочи.

Пахом прошел по малиннику, по лесу. Туман сгущался, темнело.

Наконец, Пахом из леса вышел на поляну.

Вдруг, как по заказу подул ветер, сметая туман.

Стало видно далеко…

— Мать-честна! — пробормотал Пахом.

Вдали, наклоненная на бок, лежала огромная металлическая тарелка. Наверняка она когда-то была летающей, но время это безнадежно прошло…

 

Качели

В Москву заползала жара. Гимназии и институты закрывались на каникулярное время, отцы семейств нанимали шарабаны и брички, для того чтоб откочевать из города прочь, на летние дачи.

Собиралась из Москвы и семья Стригунов. Во дворе уже стояла повозка, в которую отец семейства и дворник сносили подготовленные в дорогу вещи.

— Осторожнее, осторожнее с бумагами! — пугал дворника Виктор Спиридонович. — Не уроните — они ценные и очень ветхие!

— Papa, а мои книги вы не забыли?..

— Да если и забыли, что за беда? Мои книги почитаешь.

— Там же нет картинок! И они такие пыльные!

Но отец, пожав плечами, отправлялся вверх, за очередной порцией сумок.

Улучив минутку в общей суматохе, к Аленке подошла кухарка, подала конверт из суровой казенной бумаги:

— Барышня. Вам Андрей письмо прислал…

— Какой Андрей?

— Да племяш мой…

— Мне дела нет, до того, чего он там пишет.

Конверт в протянутой руке неопределенно завис между кухаркой и девушкой. Но по лестнице спускался с очередной картонкой дворник, и Аленка выхватила письмо.

— Пожалуй, все же возьму. В деревне бывает так скучно.

И с конвертом сбежала вниз, во дворик. Присела на качели, стала читать:

«…Драгоценнейшая Алена Викторовна! Я давно вам не писал, но право-слово ближайший почтамт от нас сейчас за многие сотни верст. Потому и не прошу ответного письма, ибо адреса не имею. Сию эпистолу передаю с оказией — довелось встретить хорошего человека.

Хотя несколько наших товарищей тяжко болели и умерли, Вам решительно нечего обо мне беспокоиться…»

Вообще-то товарищи и правда, болели, равно как и сам Андрей. Кровоточили десны, зубы шатались как молочные в детстве. Грабе, командующий экспедицией, варил какое-то варево, внешне похожее на деготь и столь же аппетитное на вкус. Однако помогало это слабо — у солдат выпадали зубы, Андрею не то просто везло, не то спасала молодость.

Но умерли они совсем не от скорбута — во время одного перехода рота попала в засаду — произошло это среди чистой степи, вернее тундры.

Чукчи выскочили будто из-под снега. Спереди, сзади, и даже между солдат. Началась драка, а вернее резня. Солдаты кричали, чукчи напротив, дрались и даже умирали молча. Их безмолвие пугало больше всего.

Грабе быстро отстрелял барабан револьвера и дальше дрался сначала саблей, а потом подобрал еще и нож.

Что касается Данилина, то свою часть боя он помнил смутно: все застилал ужас. Палил из револьвера, потом из винтовки. Кого-то посадил на штык, тут же его сломав. Схватил другую винтовку, дрался ей.

Они победили — безымянная сопка, залитая кровью, осталась за ними. Чукчи погибли все. Из взвода осталось двое — Грабе и Данилин. Двое раненых солдат умерли тут же — мороз и пустынная местность не оставляли шансов выжить.

Покойных похоронили здесь же, на вершине сопки, в тесных могилах. Долбили мерзлую землю, затем стаскивали камни, из которых сложили обелиски. Грабе сделал пометки в своем дневнике, прочел молитву, и пошел прочь.

Данилин заспешил за ним.

Впереди были десятки верст, заметенных снегом.

Где-то на Украине во всю цвели сады, а здесь лишь кое-где таял снег… В проталинах вместо травы и подснежников рос мох.

«…А еще тут чудесная природа, много свежего воздуха, простора, — писал Данилин. — Единственное, что здесь для середины весны довольно холодновато.

Здесь поистине крыша мира. Даже в деревне у нас не увидишь столько звезд. И они кажутся такими близкими — протяни руку и сможешь ловить их горстями.

Народ тут хороший, по-сибирски гостеприимный. Аборигены милые…»

У Данилина был шикарнейший шанс умереть на следующий день, а, вернее, ночь. На отдых остановились во вросшей по окна в землю избушке охотника. Перед тем, как заснуть, Андрей по малой нужде вышел на улицу. Делая свое дело, засмотрелся на звезды, и не заметил, как ему на спину прыгнул абориген.

Противник был молодым, таким же как он, а то и моложе. И запах от него стоял, что верно, было слышно за версту.

Но противник подкрался с подветренной стороны.

Кривой нож просвистел у лица, рассек шарф. По неопытности чукча промазал мимо горла, не закончил бой одним ударом.

И драка приобрела затяжной характер. Упали на снег, катались среди веселой весенней пурги. Чукча что-то шипел — казалось, что все слова в его речи матерные. Данилин берег дыхание — казалось невозможным докричаться до Грабе.

Но бой потихоньку скатывался не в пользу подпоручика. Чукча положил его на лопатки, и ножом целил в глаз.

Данилин пребывал в замешательстве, не зная, что надо делать, в таком положении: не то вспоминать всю жизнь, не то спешно молиться.

Но среди пурги грянул гром — револьвер Грабе жарко выдохнул.

Его спас Аркадий Петрович, удивленный тем, что его подопечный так долго не возвращается с мороза. Если бы штабс-капитан замешкался на минуту, или, напротив, Данилин сдался бы чуть раньше — они бы не свиделись бы на этом свете.

А так — пуля «Смит энд Вессона» была такой тяжелой, что практически обезглавила чукчу.

А затем Грабе над телом остывающего чукчи читал долгую лекцию о том, как опасна безалаберность и как полезно заниматься гимнастикой.

На морозе кровь остывала быстро, холодила лицо, руки.

Но Данилин молчал перед Грабе, кивая в такт нотациям, и радуясь про себя, что кровь не его.

Заржала лошадь. Аленка одним глазом взглянула на нее, а потом вернулась к чтению:

«…Аборигены милые, хотя и немного дикие, необученные манерам и этикету.

Впрочем, Аркадий Петрович чудесно находит со всеми общий язык.

Штабс-капитан Грабе мною очень доволен, и обещает по возвращению написать рапорт о присвоении мне звания поручика.

За сим письмо я оканчиваю.

Думаю, что мой вояж по северной стране подходит к завершению, и вскорости я предстану пред вами лично.

Остаюсь искренне ваш подпоручик Андрей Данилин…»

От повозки Аленку окликнул Виктор Спиридонович:

— Алена, мы уже едем! Или ты решила остаться?

Алена быстро сложила письмо в конверт, поднялась:

— Да, папa, уже иду…

Она встала с качелей и направилась к шарабану. За чтением письма в доме были забыты альбомы и книги Алены. Их прислали позже, по случаю…

 

Первый допрос

Пока Пашку везли в полицейский участок, в карете его поколотили казаки. Делали это в спешке, и совсем неорганизованно, скорее по зову души, да и в стесненном пространстве. Поэтому избиение вышло хаотическим, а посему, не очень страшным. Рассекли губу, будто треснуло ребро, тело от побоев изменило свой цвет до фиолетового.

Затем, были еще какие-то комнаты, лица — они мелькали перед глазами Павла словно в стробоскопическом фонаре. Потом темный казенный коридор, по которому два дюжих солдата волокли его под руки. Тогда еще парень мог ходить сам, но солдаты, очевидно, спешили.

На месте Пашку ждали. Другой солдат, словно швейцар, отворил перед конвойным дверь.

Анархиста толкнули через порог, но сами солдаты заходить не стали.

В комнате было двое: у окна стоял полицмейстер, а за столом изготовился стенографировать разговор писарь. Пред ним стояла чернильница с обмакнутым пером, лежала пачка чистой бумаги, на которую должны были лечь Пашкины показания.

На стене висел портрет Николая II. Он милостиво улыбался… А вот кому? Верно, все же Пашке. Полицмейстер и писарь находились к августейшей особе спиной.

Полицмейстер показал на стул:

— Присаживайтесь… — и добавил писарю. — Костя, оставь нас наедине.

Писарь не говоря ни слова, вышел.

Полицмейстер неспешно прошелся по комнате будто разминая ноги. Из кармана достал кожаные перчатки, начал их неспешно натягивать.

Павел смотрел на полицмейстера сверху вниз где-то с надеждой: может, дела не то чтоб совсем плохо. Глядишь, все и наладится: ведь вот стул предложили, на «вы» обращаются…

  …И в разгар таких спасительных мыслей сильный удар смел его со стула.

Из разбитой губы выплеснулась кровь. Брызги упали на бумагу, приготовленную для допроса.

Удивленный Пашка поднял голову, посмотрел на полицмейстера. Даже спросил:

— Как же так?.. За что?..

Ответом ему был град ударов: полицмейстер лупцевал Павла руками и ногами.

— За что?.. Ты спрашиваешь за что?.. — говорил полицмейстер, но ответ давать не торопился.

Колотил азартно, но толково, обстоятельно. Целил в живот, в пах. Вместе с тем не давал арестованному ни малейшего шанса потерять сознание.

Пашка с дуру попытался позвать на помощь. Может даже крик его кто и услышал, да только решил, что помогать такому пропащему человеку — дело лишнее. А потом сапог полицмейстера попал в лицо, выбил два зуба. Следующий удар пришелся аккурат в солнечное сплетение. Парню резко стало не хватать воздуха. И зубы вместе с кровью были тут же проглочены.

Дальше было не до крика — меж ударами Павел только старался не захлебнуться.

Затем, вконец устав лупить, отошел, открыл дверь, крикнул:

— Эй, адвоката мне!

Пашка выдохнул: неужели все закончилось.

Но слишком рано. Вскорости открылась дверь, вошел солдат со стаканом густого чая.

Попивая чаек, полицмейстер разговорился:

— Я с «Лондона» имел двести рублей в месяц! И это только деньгами! А обеды? А игра за счет заведения?.. А?.. А нынче? Хозяин чуть не спекся в собственном соку! Обжарился до румяной, понимаешь ли, корочки! Твоими стараниями все огнем пошло. Дым за три версты от города было видно!

Пашка молчал, стараясь надышаться. Ему стало предельно ясно — сегодня не его день. Остаться живым до вечера — уже удача.

Или наоборот — невезение?..

В конце-концов полицмейстер сплоховал — влупил сапогом по черепушке. И Павел, не осознав своего счастия, потерял сознание.

Тут же полицмейстер кликнул солдата с ведром воды, чтоб облить арестанта. Но это не помогло.

Было велено отправить тело в одиночку, а пол отмыть от крови.

Вернулся писарь, повертел в руках окровавленную бумагу, словно размышляя: не подшить ли хотя бы ее к делу. Но затем скомкал лист и бросил его в корзину.

Спросил:

— Что арестованный? Сообщил что-то стоящее?

Полицмейстер покачал головой:

— Абсолютно ничего…

— Крепкий оказался?..

— Да нет, скорее ничего не знает…

Пашке снилось лето. Снилась жара, удивительно солнечный день, и его бабушка еще жива.

Она сидит под шелковицей возле двора, беззубо улыбается прохожим.

Пашка понимал отлично, что бабка умерла лет пять назад, оставив его совсем без родных. Понимал и то, что видит сон. Но просыпаться не хотелось: он помнил, что за тонкой пленой небытия его ждет — не дождется что-то очень плохое.

Но сон разбился. Пашка открыл глаза и вспомнил все, вплоть до последнего удара полицмейстера. Сломанное ребро отозвалось болью.

Анархист осмотрелся. Камера была небольшой — наверное, в иных барских домах платяные шкафы были и то больше.

Из маленького окна бил луч солнца. Он полз от стены к лежанке Павла.

На полу, рядом с лавкой стояла кружка чая и миска с застывшей кашей. Кашу как раз воровал мышонок,

Павел устало возразил мышонку:

— Кыш, мыша…

Та немного подумав, молчаливо согласилась.

Пашка присел на лавку и принялся руками есть ту кашу.

Болело все тело, голова просто раскалывалась. И не то чтоб хотелось есть, но в голове крутилась неизвестно как уцелевшая мысль: надо обязательно покушать.

Охранник заглянул в глазок. Заскрипела тяжелая дверь.

— Оспин, на допрос! — с порога крикнул тюремщик.

Пашка кивнул, и, продолжая жевать, отправился на выход. Под конвоем прошел тюремными коридорами.

Когда шагал по тому коридору, где вчера его волокли — зашевелилась смутная тревога.

Волнение стало невыносимым, когда открылась дверь комнаты допросов. Умудренный писарь прятал бумаги подальше от возможной порчи, полицмейстер проверял, как сидят перчатки.

Со стены по-прежнему улыбался самодержец. Как Пашке показалось — делал это с ехидцей.

Не говоря ни слова, из кабинета вышел писарь.

Пашку принялись вталкивать в комнату. Тот попробовал опираться, но получил по сломанному ребру, боль взорвалась фиолетовой вспышкой в глазах. И через мгновение парень уже летел через комнату.

Полицмейстер ударил на лету, сбил Павла с ног. Опять начал лупить.

Пашка застонал:

— Нет, не надо… Я все скажу!

— А я ничего у тебя и не спрашиваю! — не отвлекаясь, отвечал полицмейстер. — Ты, братец, знаешь ли, знаменит. О тебе редкая газетка не тиснула статью. Тебя такая свора адвокатов готова защищать — страшно подумать. И все — забесплатно, чтоб их имя только рядом с твоим пропечатали! Им по большому счету плевать — повесят тебя или нет. Зато какая слава — защищал самого Павла Оспина!

Он обошел вокруг, осматривая плоды своих рук и ног. Задумался на мгновение: а куда еще он не бил?.. Ага, кажется сюда. Получай.

Пашка завыл.

— Может, ты в рай попадешь — может Господь Бог тоже анархист. — продолжал Павел. — А что, князья-анархисты же бывают? А может быть, нигилисты правы и бога вовсе нет… Так что теперь? На кого нонче надеяться, полагаться? Только на себя! Потому я ад устрою тебе прям здесь!

Пашка выл под ударами.

За дверью, ожидая команды, стояли жандармы.

Они вздрагивали в такт с криками.

 

В Иване Ивановиче

К городской околице Пахом вышел рано утром.

Город спал, несмотря на то, что солнце давно уже встало. Во-первых, день наступал воскресный, особо срочных дел будто не имелось.

Во-вторых, этой ночью вокруг города кружили волки. Порой их вой да запах ветер доносил до псов с городских окраин. Те начинали лаять, их поддерживали собаки, живущие в центре, а то и на другой стороне города.

Порой лай затихал, но какая-та собака, что-то вспоминала, верно решала, что последний звук должен остаться непременно за ней. Пару раз гавкала — ей отвечали с соседней улицы, и собачья брехня снова начинал гулять по городу.

За сим не спали их хозяева, обещая утром угостить соседских собак колбасой напополам с крысиным ядом.

Но всему на свете имеется конец — волки уходили в леса. Собаки укладывались спать, отходили ко сну и их хозяева.

Благостно засыпая, они прощали все и всем — в том числе и собакам.

Спали долго, всласть. Потом, когда спать было уже невмоготу, просто лежали с закрытыми глазами, желая отдохнуть впрок на следующую неделю, а то и на месяц.

Градоначальник сего города, Гордей Степанович Латынин с чувством глубочайшего стыда проснулся аж в начале одиннадцатого.

Время для пробуждения было позднее, но за сим позором его никто не застал. Его супруга Варвара тихонько посапывала рядом.

Тихонько, чтоб не разбудить хозяйку, Гордей поднялся, прошел по комнате, коридору… Привычно прислушался к шуму в детской… Тяжко вздохнул: он все никак не мог привыкнуть, что младшая дочь ноне уже замужняя дама. И живет безумно далеко — на другом конце города.

Через весь дом Гордей Степанович прошел в сени.

Там в уголке покоились отложенные сапоги. Городишко был мал настолько, что его градоначальник собственноручно чинил свою обувь.

Нет, конечно, имелся в городе и сапожник, но только один. И обычно, как и надлежит сапожнику, был пьян в стельку. Увлекшись, мог пропить все, включая гвозди, молоток и сданную в починку обувку.

Гордей Степанович задумался еще раз: в воскресенье, конечно, грех работать. Но с иной стороны — разве кому будет радость с того, что градоначальник станет ходить в прохудившихся сапогах, простудится да помрет.

Нет, решительно — не может быть греха в работе. — думал Гордей. — Спаситель наш и то работы не чурался. А вот что грех — так это быть дураком и помереть из-за дырки в сапоге. Будто в скором времени они были и без надобности, однако, случись ливень — чинить их будет уже поздно.

И уже было совсем было принялся за дело, но в окно увидел сидящего на лавочке Прохора. Рядом с ним лежало нечто, завернутое в плащ.

Охотник приходил в город раньше, приносил дичь, пушнину. Добычу из уважения сперва предлагал градоначальнику. Тот обычно платил не торгуясь.

В тот день Гордей Степанович вышел к охотнику, мысленно потирая руки — сделки с Пахомом всегда были прибыльными.

— Мы до тебя пришли! — сообщил Пахомий. — От!

— И тебе доброе утро, Пахомий. Что там приволок? Что-то к столу? Межвежатинка?..

— Кикимору пришиб! Акча мене за ее буде?

— Какая кикимора? — удивился Гордей Степанович. — Ты пьян, Пахом?

Ни говоря ни слова, Пахом открыл клапан свертка в нем, спеленатое как младенец, лежало…

Сначала градоначальнику показалось, что он видит голову гигантского кузнечика: синего цвета, с огромными глазами, головой странных пропорций… Однако, через четверть минуты понял: глаза более похожи на человеческие, тело покрыто не чешуей, а кожей, пусть и странно колера. Череп безволосый, лоб большой, словно у какого-то гения словесности… Чуть не ровно посредине лба — дырка с запекшейся красно-желтой кровью…

Пахом не закрыл убитому глаза и Гордей Степанович заглянул в них глубже. Ему показалось, что еще мгновение и удастся рассмотреть остатки разума, а то и душу. Но нет — там все было затянуто белесым туманом смерти.

— Что это такое? — спросил градоначальник, и тут же поправился. — Кто это такой?

— Я ж и баю: кикимор! — как маленькому стал растолковывать Пахомий. — Тама за урманом энтих много. Токма усе уже сдохли. А энтого я сам пришиб!

— Что там еще есть?

— Ставец матьорый из каньги. С неба упали семмицу тому.

В голове градоначальника доселе кружившие осколки мозаики вдруг соединились в единую картину. Все стало понятно.

Ну, или почти все.

— Хватай его… Неси в мой кабинет.

В кабинете удалось осмотреть пришельца лучше: роста он был небольшого, пожалуй, с ребенка. Одет он был в штаны и куртку из тускло-серой ткани. На ногах — ботинки будто из какого-то мягкого металла. Пуговиц не было видно.

— Пожалуй, можно и выпить. — подытожил градоначальник.

Из шкафа достал графинчик, налил по маленькой.

Посмотрел на убитого инопланетянина.

— Помянем его душу басурманскую. Была у него душа, али нет? Как думаешь?

— Почом знать?.. Таперича изаболь нету.

— Выпьем…

Действительно — выпили.

Тут же налил по второй, и чтоб не было соблазна повторить — убрал графинчик.

Пока пили вторую, градоначальник принял решение.

— Об этом надо сообщать прямо в столицу телеграфом! Передавать надо «флагом». Не телеграфических рож это дело. У нас кто связью владеет? Германец Сименс, швед Эрик-сын да янки Белл. Пошли!

Пахом указал на сверток

— А энтот?

— Ах да… В ледник его под ключ!

 

В поезде

Из самого Владивостока огромный путиловский «десятиколесник» тащил состав. Делал это лихо — в чистом лесном воздухе уголь сгорал хорошо, паровоз был новым, чуть не только что с завода: колосники не успели прогореть, дымогарные и жаровые трубки — не забились.

Да и груз сегодня был не такой уж и тяжелый — пассажирские вагоны сегодня были наполнены едва на половину.

Поезд летел сквозь лес — за окном стояла непроглядная темень — станции здесь были редки. И чтоб темнота не смущала взор, от нее прятались за опущенными шторами, тоску прогоняли вином.

В вагоне-ресторане за столом коротали поздний час пассажиры.

Музыкант в углу не сколько играл, сколько настраивал свою гитару. Ужинало семейство, севшее на поезд в Хабаровске. В углу трапезничал батюшка. Недалеко капитан третьего ранга развлекал беседой двух дамочек.

— …Скрутили его, значит, и в участок. Дескать, смотрел на мост, чего-то рисовал. В карманах — бумаги на ненашенском. С виду — чисто японец. Стали разбираться — оказался он вовсе не японцем, а корейцем. Что на мост глядел — не отрицал, но не специально, а так вышло. Надо же ему на что-то глазеть, не с закрытыми же глазами ходить? И что характерно, бдительные верноподданные наловили таких шпионов на две Японии. Буряты, китайцы, монголы — все годиться. Как японцы выглядят — знают только по карикатуре в «Ведомостях».

Барышни захихикали.

На полустанке, среди тайги в шинели кутались Грабе и Данилин. Будто бы уже наступило лето, и уж точно тут было гораздо теплее, чем на Чукотке. Но все равно, стало зябко еще до того как село солнце.

Мимо прохаживался местный путеец. Остальные обитатели полустанка уже смотрели второй сон, поэтому одиночество смотритель вымещал на гостях:

— Уголь дорожает… — говорил он. — Скоро разразится топливный кризис! Надобно переходить на альтернативные, возобновляемые виды топлива, такие как дрова, ветер, масло подсолнечное.

— А как же вы ветер поставите на железной дороге? — интересовался Данилин. — Это что, паровозы будут с крыльями, как у мельниц?..

— Я вот недавно читал о маховозах. — не сдавался путеец. — То бишь, о поездах с маховиком. Превосходнейшая идея, доложу я вам.

Грабе порылся в карманах, достал пачку папирос. Открыл ее, остался недоволен.

— Папироской не угостите? — спросил он. — Мои отсырели…

Путеец радушно протянул свои:

— Курите, если не побрезгуете.

— Благодарствую… — Грабе блаженно затянулся. — А что касательно «побрезгую», так были в краях, где махорки днем с огнем не найдешь. Я уже думал начать мох курить…

— Мох не мох, а, видать, вы люди важные, если по вашему велению я поезда останавливаю.

В ответ Грабе смерил путейца таким взглядом, что тому резко перехотелось разговаривать.

Но Данилин засомневался в могуществе не то своем, не то железнодорожника:

— А если поезд не остановится?

— Не извольте сомневаться! Остановится! Я ему семафор закрыл.

И действительно, поезд остановился — красный фонарь было видно далеко.

В вагоне ресторане звякнула посуда. Стоящие на столе бокалы чокнулись сами по себе, без воли хозяев.

Остановка была недолгой. Едва Грабе и Данилин запрыгнули на подножку поезда, как путеец открыл семафор.

Однако капитан успел выглянуть в окошко.

— Шут его дери. Никогда тут не останавливались…

Но его спутницы быстро вернули внимание к себе:

— А что, японцы действительно отличаются от китайцев? — спросила одна дама, мило подперев кулачком подбородок.

Капитан кивнул:

— Отличаются, и весьма. Японцы ближе к полинезийцам, гавайцам, нежели к китайцам…

Меж столиков как раз проходил официант, капитан поймал его за руку:

— Постойте, голубчик… Отчего мы останавливались? Мы опаздываем?

— Не извольте беспокоиться. Подобрали-с двух офицеров… Машинист наверстает.

— Спасибо, — кивнул капитан официанту и повернулся к собеседницам. — Меж тем, у нас лет пять назад в газетах над японцами подшучивали, дескать чурки, желтолицые макаки… А на войне они нас поколотили крепко — и на суше и на море. Вот недавно я попал на Сахалин японский. Помню, как было при нас, так одно слово: каторга. Сейчас — рейсируют теплоходы, шоссе строят как в Европе, уже железную дорогу соорудили. Крепость построили на месте Корсаковского форта. Движение, доложу вам… А зато на Северном Сахалине у нас тишь…

Ресторан пустел. Музыкант зевнул, качнул головой: не то отвесил поклон публике, не то попрощался и ушел в свой вагон. Ко сну отправилась и семейка из Хабаровска. Лишь попик продолжал воевать со своей бутылкой вина.

Но тут открылась дверь, и вошли Грабе и Данилин. Хоть вагон был почти пуст, присели недалеко от капитана и его спутниц. Рядом с вошедшими возник официант. Подавляя зевоту, изобразил внимание:

— Чего изволите-с?

— Водки полуштоф нам перво-наперво. А лучше перцовки. — начал распоряжаться Грабе, — К ней изобрази закуску горячую. Замерзли с товарищем…

— Смею предложить ухи…

Грабе скривился:

— Никакой рыбы. Щей тащи, каши, хлеба побольше. Соскучились уже за хлебушком… Салат на свой выбор — чтоб овощей поболе. Лето все же. Выполняй.

Официант исчез. Но меньше, чем через минуту возник снова со штофом и салатом. Понимал: эти гости устали, за столом долго не засидятся.

И действительно: Грабе даже не дал поставить графин на стол, тут же подхватил его, разлил жгучий напиток по стаканам. Произнес:

— Помянем…

Выпили быстро, не чокаясь. Официант посмотрел на них одобрительно: такие много времени не займут.

Новыми попутчиками заинтересовался и флотский офицер. Через проход спросил:

— А вы, позвольте, откуда-то из Китая? Корея? Или Монголия?

— Нет, абсолютно другая сторона. — отвечал Грабе. — Мы выбираемся в столицу с Чукотки… Штабс-капитан Грабе к вашим услугам. А это мой друг — подпоручик Данилин. Десятый новоингерманландский полк.

— Капитан третьего ранга Сабуров Михаил Федорович. Еду в Ревель… Вы Александра Николаевича Граббе не родственник?

— Отнюдь. Даже не однофамильцы. У графа Граббе две «б» в фамилии, у меня одна. Да и не граф я вовсе.

— Тем приятней, что не граф. Впрочем, что же мы кричим через весь вагон. Подсаживайтесь к нам.

Грабе и Данилин действительно пересели. Капитан продолжил знакомство.

— Позвольте представить моих спутниц: Ястржембская Мария Петровна и Вера Федоровна Никифорова. Ну, давайте, за знакомство!

Пока пили, Вера Федоровна осмотрела штабс-капитана внимательно и попыталась построить ему глазки. Ответом ей был тот же взгляд, коим недавно Грабе угостил железнодорожника. Дама поперхнулась вином.

— Между прочим, я бывал в Анадыре — жуть, дикое место. — произнес капитан, пытаясь насадить гриб на вилку. — А позвольте поинтересоваться, что вас туда занесло?

— Мы боролись с происками чукчей. — ответил Грабе.

— Я так понимаю, вы шутите?

— Отнюдь: чукчи хитры, они умелые охотники, отважные мореплаватели. И что досадно — очень, очень жестоки. Прошлой осенью, к примеру, они переправились через Тихий океан, вырезали племя эскимосов, между прочим, граждан Северо-Американских Соединенных Штатов. И угнали стада оленей… Был международный скандал.

— Вы, наверное, искали этих оленей?

— Нет. Их искали войска под командованием генерала Мансурова. И вот этой зимой, во время бурана, генерала выкрали. Его я и искал…

— И как? Успешно?

— Не совсем. Я нашел его тело, но душа отбыла к Господу. Чукчи обычно не пытают своих пленных… Сразу убивают. Но генералу так не повезло… Знаете северный промысел: резьба по кости?

Капитан кивнул:

— Милое занятие…

— Но не тогда когда режут на кости живого человека…

Ястржембская тоже поперхнулась, из рукава достала надушенный платок, поднесла его к лицу.

Грабе спохватился:

— Впрочем, простите… Не буду утомлять вас подробностями — мы же за столом.

— Но вы наказали виновных? — задумчиво спросил капитан, прожевывая все-таки отловленный гриб.

— Снова нет. Виновных я не нашел… Они укочевали куда-то на острова… Хотя, по моему рассуждению, эти дети природы живут в столь жестоких условиях, что любое наказание излишне.

— Дети! Да под пулеметы таких детей собачьих!

— Вы излишне эмоциональны. Тем паче, сказано в Писании: «Не судите…». Я вообще, думаю по приезду подать в Военное Ведомство письмо с предложением создать из чукчей военные части особого образца вроде французских зуавов или английских гуркхов.

— Ага. И вы этих сверхлюдей вдвоем победили? Совсем как Зверобой и Чингачгук?..

— Да вы что, не поняли? — удивился Грабе. — Посылали отряд! Только от этого отряда двое живых осталось. Я и этот парнишка…

 

Телеграмма

Когда прозвенел первый звонок, генерал-майор Инокентьев даже не стал открывать глаза, сочтя шум какой-то нелепостью. Все-таки утро воскресное, да еще и раннее. Какому порядочному человеку придет в голову будить людей в это время… Наверное, ошибся кто-то.

Но не то за дверью был очень непорядочный человек, не то его дело было уж очень важным, и звонок зазвенел опять.

Игнорировать это было никак невозможно. Владелец дома открыл глаза: рядом, глядя в потолок, лежала жена.

— Кто бы это мог быть? — спросила она.

Ее престарелый суженый промолчал. Он догадывался, кто это. Но молчал, надеясь, что все обойдется. Уж очень хотелось спать — вчера… Нет, уже сегодня — он лег с твердым намерением оставаться в постели хоть до полудня…

Звонок зазвенел в третий раз, подтверждая мысль, что нет — не обойдется.

Инокентьев хотел выругать прислугу за нерасторопность, но спохватился: вчера вечером он лично отпустил всех. Стало быть, надо было вставать, идти открывать дверь.

Накинув халат, генерал-майор спустился вниз, открыл дверь. На пороге стоял посыльный, за оградой — авто. Дело, очевидно, было спешным, поскольку шофер даже не глушил мотор.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! Вам пакет! — сообщил посыльный и протянул конверт.

Инокентьев сломал печать, извлек послание, вчитался, кивнул:

— Хорошо, я сейчас же одеваюсь и едем.

По случаю выходного дня в Особом бюро было безлюдно. Скучала охрана, да в аппаратной играли в шахматы дежурные офицеры.

Окна были открыты, в них ветер гнал влажный морской воздух.

В батареях телефонных аппаратов системы «Эриксон» дремало припасенное впрок электричество. Рядом своего часа ждал радиопередатчик.

За одним из телеграфных аппаратов сидел оператор-поручик. Рядом стояла шахматная доска. Порой, механизм пробуждался ото сна, делал с полдюжины отметок на телеграфной ленте. В соответствии с ними оператор ходил за противника, затем — задумывался над своим. После раздумий — делал ход и тут же отправлял его по телеграфу невидимому адресату.

За столом у окна штабс-капитан Горский лениво читал свежий номер «Русского Слова».

Открылась дверь — вошел генерал-майор Инокентьев.

Штабс-капитан тут же вскочил:

— Ваше превосходительство!..

Но генерал улыбнулся, покачал головой:

— Тише, тише Петр Гордеевич… Я тоже рад вас видеть… Хотя предпочел бы это делать не в воскресный день. Мы с женой отключили телефон, отпустили прислугу… Так понимаю, случилось нечто чрезвычайное…

— Так точно!

— Петя, я же просил…

— Простите, Федор Кириллович…

— К делу.

— Сегодня ночью на телеграфный адрес охранного отделения пришла телеграмма. Там над ней посмеялись и хотели выбросить, но передали к нам.

— Откуда телеграмма?

— Из Ивана Ивановича…

— Какой еще Иван Иванович? — удивился Инокентьев.

— Это городок такой в Сибири. Называется Иван Иванович. В Енисейской губернии, где-то около Красноярска. Два дня назад охотник из села Дураково в тайге обнаружил разбившийся летающий броненосец предположительно неземной постройки. При этом застрелил в целях самообороны синего черта!

— Простите, не расслышал, как название села?

— Дураково…

— Ну, тогда все ясно. Передайте в Иван Иваныч… В Ивана Ивановича… Передайте им — пусть впредь закусывают! И на вашем бы месте я бы поступил точно так же, как и в охранке: посмеялся бы да выбросил! Хм… Неужели в охранном есть умные люди?

Однако Горский не сдавался:

— Ваше превосходительство! Я бы не стал вас беспокоить, но я затребовал прямой провод с Иваном Ивановичем и допросил телеграфом градоначальника и охотника. Оба трезвы, вменяемы. К тому же старик притащил этого синего черта с собой. Говорят, лежит в кабинете, уже начал попахивать…

Генерал отошел к окну.

За ним просыпался город. По мостовой, дребезжа, катила пролетка.

— Смею напомнить, что в прошлом году над Оренбургом многие, в том числе люди, заслуживающие доверия видели нечто, похожее на летающий самовар. — продолжал штабс-капитан. — Мы полагали японский дирижабль неизвестной конструкции… А утром семнадцатого июня сего года многие видели как падала звезда как раз в тех местах…

— И угораздило ему упасть у черта на рогах… Впрочем, может, оно и лучше. Есть там кто из наших людей?

— Так точно! Сейчас как из Владивостока должен ехать штабс-капитан Грабе… Однако, в свете его последней неудачи…

Генерал покачал головой:

— Ай, полноте! В чем его неудача? В том, что он не воскресил покойного Мансурова? Не поставил к стенке нескольких чукчей? Я понимаю: они все похожи… Но все же мы не дикари… Да и стенок там не имеется. В общем, ищите Аркадия Петровича, пусть отправляется в Иван… И еще… Многие знают о происшедшем?..

— Многие видели падающую звезду.

— Я не о том. Наверное, о сегодняшних телеграммах уже говорят. Телеграфисты — народ не болтливый. Но для этого случая, вероятно, сделают исключение. И я боюсь, что завтра об этом пропишут во всех «Вечерках», «Сверчках» и «Ведомостях».

— Нет. Сообщение передано жандармским шифром. Я знаю, он несложен…

Генерал махнул рукой:

— Ладно… Может, и скрывать там нечего…

 

Тайшет

Ночью за Иркутском поезд налетел на дождь. Мощный фонарь, закрепленный на локомотиве, пробивал стену воды лишь шагов на двадцать. На такой скорости окажись что на рельсах — не избежать аварии. Но поезд и без того запаздывал, и машинист, понадеявшись на известный русский авось, скорость не сбросил.

В лесу, рядом с железной дорогой гулял ветер, то и дело трещали деревья, сверкала, молния, пугал грохотом гром.

Но машинист в ответ давал гудок: дескать, и страшнее было — не пугались.

И состав летел дальше. Гул дождя сливался с грохотом колес, убаюкивал пассажиров. И неведомо им было, как близко к гибели они находились в ту ночь.

Но продолжалось это недолго — через четверть часа дождь будто бы стал утихать, видимость улучшилась. Машинист выдохнул: пронесло.

Однако дождь еще долго не сдавался, то переставал, то начинался сильнее. И уж не понять: не то непогода установилась на огромном пространстве, не то грозовые тучи следовали вместе с поездом.

По причине облачности утро наступило поздно, лишь к часам десяти в вагон-ресторан стали заходить первые посетители.

Таковыми оказались штабс-капитан Грабе с мальчишкой. Они присели в уголке, у самого окна, съели легкий завтрак, попросили чая и печенья.

Штабс-капитан принялся читать газету, подпоручик разложил тетради, принялся в них что-то писать.

Когда их чаепитие подходило к концу, открылась дверь и в салон вошел флотский капитан. Вид у него был неважный, словно всю ночь он штормовал в открытом море.

Поезд как раз входил на станцию, и вагон зашатало на стрелках.

Капитан не смог удержаться на ногах и упал на место рядом с Грабе.

— Доброе утро, господа… А…

Из кармана кафтана Грабе достал брегет, отщелкнул крышку, сообщил:

— Четверть девятого, — и, подумав, добавил. — …утра.

— Спасибо, — ответил Сабуров. — Вы уж простите мое состояние. Я вчера… Простите, сегодня… Лег около двух… А эти две — дамочки резвые.

И сам захихикал, довольный своей шуткой.

Данилин скосил взгляд на Грабе. Тот невозмутимо вернул часы на место, взял еще одно печенье и продолжил чтение. Подпоручик снова углубился в свои записи.

Сабуров пожал плечами, его смех прекратился.

— А вы чем заняты, молодой человек? — спросил капитан. — Что это вы пишите?

Снова Данилин посмотрел на Грабе. Тот едва заметно кивнул.

— Привожу в порядок русско-чукотский разговорник… — пояснил парень. — Полезнейшая вещь!

— Если половина того, что рассказывал ваш спутник — правда, то весь разговорник должен состоять из одной фразы: «Стоять, руки вверх, иначе стреляю без предупреждения».

Данилин отвлекся, глядя в окно. За стеклом тянулся бесконечный лес. Сабуров подумал, что ведь по сути подпоручик — совершенный мальчишка.

— Снился мне сон, — заговорил Данилин. — Будто лечу я по воздуху на каком-то шифоньере…

— Значит, растете еще… — ответил Сабуров. — Пока человек летает во сне — он растет.

— Да мне этот сон часто снится, — признался Андрей.

— На шифоньере? — переспросил Грабе. — Летали? Уже не в первый раз?.. Это, может, потому что у вас с воображением туго. Мозг ничего нового придумать не может, вот и крутит старые сны.

Сабуров кратко хохотнул.

— И что же делать теперь? С воображением? С мозгом?.. Я безнадежен?..

— Отнюдь… Я думаю, что мозг сродни мускулам…

— Святая правда, — подтвердил Сабуров. — Знал я одного человека, который задался свергнуть с шахматного трона Ласкера… И чтоб этого добиться, каждый день практиковался в этой игре. Чемпионом мира он так и не стал, но для нашего флотского экипажа играл весьма прилично.

Поезд замедлял ход. Лес за окном сменился сперва домишкам, затем домами. Поезд задрожал на стрелках, замелькали пакгаузы.

— А что за станция такая? — капитан взглянул в окно, прочел какую-то вывеску. — «Туалет». Чего? А, не то. Вот оно… Тайшет… Народу на платформе тьма… Ищут кого-то что ли?.. Знаете, я отчего-то даже не сомневаюсь, что это за вами…

Грабе кивнул:

— Все быть может… Берите печенье…

— Да тут печеньем не отделаться, — покачал головой Сабуров и крикнул уже официанту. — Лафиту мне, милейший!

Официант был расторопен. С тоски и безделья пассажиры пили обильно. Затем, по утру, страдали похмельем иногда таким жестоким, что доходило до летальных случаев.

Для подобной клиентуры всегда держали что-то для облегчения болезни — и через полминуты перед Сабуровым поставили лафитницу.

Капитан сделал глоток — ему тут же полегчало.

Он осмотрел доступный мир довольным взглядом.

Открылась дверь в салон, вошел казачий сотник. От порога крикнул:

— Господин штабс-капитан Грабе Аркадий Петрович здесь имеется?

Капитан, делая глоток, улыбнулся:

— Ну, что я говорил?..

— Я тут… — поднял руку Грабе.

Сотник подошел ближе. От него разило конским потом и водкой. Последний запах был настолько вкусным, что Сабуров почувствовал в казаке родственную душу.

Спросил:

— Не угодно ли стакан лафиту?..

— Благодарствую… — ответил тот неопределенно и обратился уже к Грабе. — Позвольте ваши документы?

Грабе из кармана достал бумаги, протянул их казаку. Тот читал их долго: беззвучно шевелил губами, поглядывая иногда на штабс-капитана, сличал приметы

Наконец кивнул, вернул бумаги, из своего казакина достал другой лист казенной бумаги с наклеенными строчками телеграфной ленты.

— Все верно. Для вас имеется срочная шифрованная телеграмма.

— Присядьте, господин сотник, — кивнул Грабе, лишь взглянув на зашифрованные строки. — Это займет некоторое время.

— Да я насиделся я ужо в седле. Мозоли на жопе — скоро, наверное, желваки будут.

Встав из-за стола, с телеграммой в руках Грабе словно в задумчивости прошелся по вагону. Будто невзначай, опустился за столик в другом конце вагона, достал шифроблокнот, принялся за дешифровку.

Капитана, это впрочем не ввело в заблуждение. Будто невзначай он подвинул лафитницу поближе к сотнику, крикнул через вагон:

— Так мы будем стоять тут, пока вы не прочтете?

Грабе ответил:

— Именно…

— Так говорите, десятый ингерманладский полк? Ну-ну… Я с другого угла вагона вижу — у вас шифр не жандармский, не военный. Кто вы? Разведка?.. Впрочем, вы мне этого не скажете.

— Не мешайте, пожалуйста… — нахмурился Грабе.

Сабуров не стал ему перечить. Лишь махнул рукой в сторону сотника. Дескать, пейте, этому все равно. Не заметит.

И сотник действительно соблазнился: поднял стакан, пригубил его. Пил неспешно. В вагоне зависла тишина. Стало слышно, как за окном подбадривая друг друга, матерятся путейцы, да булькает лафит, попадая в нутро сотника.

Наконец, Грабе сложил головоломку, прочел шифр, кивнул.

Спрятав бумаги, подошел к сидящему попутчику.

— Мне, вероятно, придется сойти с поезда, — сказал Грабе.

Данилин тут же расстроился:

— Я остаюсь с вами?

Штабс-капитан покачал головой:

— Нет, это решительно без надобности. Я осмотрюсь на месте, и, может быть, через пару недель присоединюсь к вам.

— Но… — попытался возразить Данилин.

Делал это совершенно без вдохновения: ему надоела Сибирь вообще, и Чукотка в частности, он устал ночевать под открытым небом, кормить комариную гнусь.

Но к его облегчению, Грабе покачал головой:

— Вы заслужили отдых. В крайнем случае, я вызову вас обратно.

 

На Ближнем востоке

Вокруг, пока хватало взгляда был Восток. Он был на север и на юге. Само собой в стороне рассвета — даже более густой, нежели тут… И даже на западе, как это ни странно тоже был Восток. Он будто бы заканчивался на берегах Мраморного моря, но свои щупальца, свой аромат протягивал далеко, прямо в сердце Европы, к Австро-Венгрии.

Астлей смотрел вокруг во все глаза, слушал Восток во все уши. Казалось бы: все это вокруг следует заключить в мерную посуду, смешать до ровной консистенции, а потом продавать где-то в Лондоне по унциям.

Но скажите, как сохранить жар этих песков, аромат ветра, дующего от далекого моря?.. Как в бутыль заключить дервишей в драных халатах, которые будто бы мудрых и в то же время совершенно незнакомых с новейшим миром.

Здесь было много пыли, песка.

И Астлею казалось: вот дорога сделает новый поворот, и покажется дворец какого-то шахиншаха, в комнатах которого висит пряный аромат. В гареме которого сотни жен, и некоторые так и умирают девственницами, поскольку до них не успевает дойти черед…

Дорога петляла среди холмов, кучи камней…

Астлей был здесь впервые, посему все становилось ему интересным, в диковинку.

Неделю назад крейсер «Уриил» доставил его в Карачи, после чего ушел куда-то на запад, кажется к Суэцу и далее — может быть в Англию и в Портленд.

Совсем иная дорога ждала Джерри Астлея.

Изрядно запыленный и чертовски уставший он появился в кабульской дипломатической миссии. Представился.

Глава английской миссии к новичку отнесся безразлично: сюда то и дело кто-то прибывал, после или уезжал, или умирал.

Более его заинтересовали ящики, которые стали сгружать с телег. Астлей хлопотал рядом, оберегая их от ударов.

— Что там у вас? Склянки? Вы привезли вино?..

— Нет. Это радиостанция. А я радист…

Начальник пожал плечами:

— И зачем оно нам?.. У нас уже есть телеграф.

Астлей улыбнулся и ответно пожал плечами. Ответил крайне неопределенно:

— Радио — это здорово!

В миссии уже имелся телеграф для связи с миром. Периодически линия оказывалась поврежденной — местные племена частенько рубили телеграфные столбы на дрова. Но связь скорее устраивала.

— Впрочем, разгружайтесь… Попробуем и его как-то использовать.

 

Грабе на месте

В подвале дома градоначальника за толстой дубовой дверью дремала зима. Глыбы льда, выпиленные в самые лютые февральские холода теперь, пуская слезу, таяли.

В иные дни на льду первая дама города, в простонародье именуемая тетей Варей ставила остужаться молоко, клала на лед свежее мясо, для приятности употребления обкладывала бутылки с самогоном.

Однако, совсем недавно муж изгнал из подвала все ее хозяйство, оставив, впрочем, самогонку. На дверь повесил новый замок и с ключами не расставался ни днем, ни ночью.

Но вот настал день, и дверь открылась.

Из подвала ударило сыростью и в то же время холодом. Грабе почти рефлекторно поднял воротник, вспомнил Чукотку.

— Прошу сюда, господа! — пригласил хозяин, пропуская вперед Грабе и Пахома. — Вот он, голубчик.

На столе, обложенный льдом лежал убитый инопланетянин.

Грабе подумал, что последнее слово градоначальника вполне характеризует убитого: цвета он был именно голубого. Грабе видал покойников и не с таким колером кожи, однако было ясно — это существо с человеком и рядом, что называется, не лежало.

— Т-в-а-й-у мать…. - ахнул Грабе, и тут же поправился. — Простите господа! Пришелец с другой планеты, совсем как у Уэллса… Роста в нем с два аршина… Сколько он весит?

— Два пуда и три фунта, — ответил градоначальник.

Грабе внимательно осмотрел пришельца, обернулся к Пахому:

— Говоришь, убил его в целях самообороны? Чем же он тебе угрожал? Ну-ну… Это, верно, и есть знаменитое сибирское гостеприимство? Промеж бровей свинцовой таблеткой.

— Да я ж!.. Что ж… Я думал бабор али сам-айов. Я правда поверх башки евойной стрелял!

— Ладно, не оправдывайся… Сам не знаю, чтоб я делал, такое увидев…

Грабе глубоко задумался. Пахом и градоначальник ему не мешали. Лишь когда тишина затянулась до неприличия долго, градоначальник проговорил как будто ни к кому, просто так:

— Как их хоронить? Просто закопать — глупо. По христианскому обычаю — невозможно.

Грабе покачал головой:

— Отставить похороны… Кто еще знает об этом?

— Жандармский чин… И все…

— Телеграфист?

— Никак нет… Мы ему шифр…

— Ясно… Пахом, голубчик… Сколько их там было?

— Сем али восем.

— Далеко отсюда?

— Верст со четыре десятка.

Грабе кивнул и зевнул: да когда с этой жизнью он выспится?

— Покажете где это. Выезжаем вдвоем сейчас же… До ночи верст пять сделаем…

— Так вы что, даже чайку не попьете? — удивился градоначальник.

— Чайку — можно, — смилостивился Грабе.

Градоначальник думал: после чайка новоприбывшего разморит, он приляжет как бы на часок и проспит до рассвета.

Но, выпив чашку крепкого чая — почти чистую заварку без сахара, Грабе встал из-за стола, потребовал коней.

Пахом попытался возразить, что пехом сподручнее, но гость не пожелал и слушать.

Через четверть часа Пахом и Грабе отправились в тайгу, благо та начиналась за десять сажень от двора градоначальника.

Визит Грабе не остался незамеченным. В этом городке все знали друг друга и новый человек, паче в офицерской форме не мог не привлечь внимание.

— А что это за офицер прибыл? — как бы невзначай спросила Мария Христофоровна, выглядывая в окно.

— Да к мужу по службе прибыл… — отвечала тетя Варя.

К жене градоначальника Мария Христофоровна Тарабрина, в девичестве Шлатгауэр, прибыла вроде как по делу. С утра первая дама города, обиженная занятостью мужа, сказалась больной.

Кроме того, тетя Варя считала, что показываться доктору-мужчине — это верх неприличия, поэтому и позвала Марию Христофоровну.

Та, конечно пришла — ее практика была невелика. Тетя Варя нуждалась не сколько во враче, сколько в товарке — в этом докторесса разобралась быстро. И, пощупав для вида пульс, выдала страдающей барыне две таблетки из подкрашенного мела. Тете Варе быстро полегчало.

После этих формальностей женщины приступили к тому, из-за чего собственно и собрались — принялись точить лясы.

Но из головы Марии Христофоровны все никак не шел офицер. Кажется — штабс-капитан.

— А этот офицер… Он к нам надолго?.. — спросила Мария Христофоровна.

— А мне почем знать?..

Рассмотрев задумчивость на лице товарки, тетя Варя кивнула. Подошла к комоду, достала из него видавшую виды колоду карт.

— А хотите, я вам на него погадаю.

И, не дождавшись разрешения, начала выкладывать карты на стол.

— Гадать будем на бубновую даму. Офицер… Он конечно, валет треф… Я вижу ему дорогу дальнюю, с ним спутника — валет бубен. Это, конечно, Пахом. Вот и вы… Вас с ним объединит какая-то тайна…

— А Пахом?.. Или как его там?.. Он зачем в городе?..

— Ай… — тетя Варя отмахнулась от этого как от несущественного. — В тайге кикимору будто убил. Верно, награду хотел за нее получить… И офицер вроде бы из-за нее приехал. Что ли выводок искать будут. Скорей всего он из какого-то зоологического общества.

— Кикимору? — подняла бровь Мария Христофоровна. — Это весьма любопытно.

Пахом и Грабе вернулись через три дня, под вечер.

Лошади были измотаны, Пахом от усталости был в плохом настроении и заснул прямо в конюшне, на душистом, свежескошенном сене.

— Прикажите нагреть ванну? — заторопился градоначальник. — Сейчас пока поужинаем, вода согреется, потом наливочки.

— Не время, — покачал головой Грабе. — Мне нужен прямой провод с Санкт-Петербургом. Телеграфный адрес «Лукулл»…

— Но помилуйте! Телеграфист пьян уже неделю…

— Это не беда. Я сам сяду за ключ.

Уже у аппарата, вынимая шифроблокнот, Грабе полюбопытствовал:

— А где жандармский чин? Тот, у которого вы шифр брали?

— Так ведь нету его более… — отчего-то стушевался градоначальник.

— Это как? — удивился Аркадий. — Кто приказал…

— Никто. Он по собственному почину. Две недели назад перед обедом принял шкалик для аппетита, да увлекся, запил. За неделю сгорел в белой горячке…

— Про внеземной корабль, про шифр он не сболтнул кому?..

— Может и сболтнул, да кто ему поверит… Он уже второго дня во всю видел чертей.

 

Телеграмма от Грабе

Запасное Бюро как раз собралось на совещание: из Чухонии прибыл офицер, который расследовал слухи о появлении в тех краях ведьм, колдунов и прочих неясных субъектах.

Офицер вернулся в расстроенных чувствах, был донельзя рассеянным. На вопросы даже после долгих раздумий отвечал невпопад.

Он как раз рассказывал о том, что в какой-то глуши имел беседу со стариком.

— И вот мы с ним пили… Или наоборот… И вот он мне рассказал, что у кого-то из их деревни троюродный сын работает царем на полставки не то в Китеж-Граде не то в Берладе. И шлет оттуда лом-траву. Кто с ней чай попьет — тот, значит и летает…

Майор Литвиненко, слывший в бюро главным циником, перебросил папиросу из одного угла рта в другой, спросил:

— Но вы же ему объяснили, что так быть не может!

— Объяснил.

— А он что?

— А что он? Ничего не сказал. Просто пожал плечами, сел на метлу и улетел.

Все присутствующие за столом выдохнули:

— Быть не может!

Вернее все, кроме Литвиненко.

— Какая-то отрава наверняка, вроде морфия… — заметил он. — Галлюцинация.

— Помилуйте… — ответил штабс-капитан Горский. — Откуда нынче в деревне морфий! Там всю жизнь самогоном балуются!

— О-о-о! Да вы отстали от жизни! Сейчас имеются другие развлечения — к примеру, грибы, мак… Белладонна, волчья ягода. Или вот я слышал, что появилась какая-то особенная плесень.

Генерал Инокентьев в своих бумагах сделал пометку: похоже, на сей счет у него имелось собственное мнение.

— А что там с медиумом из Мелитополя? — спросил он.

Горский махнул рукой:

— Оказался обыкновенным шарлатаном.

— Неужели? Как жаль, право, как жаль…

Инокентьев покачал головой: досадно, но ладно.

Такое случалось и раньше: в архиве хранилось досье абсолютно на всех медиумов, провидцев, гипнотизеров. И если с последних был хоть какой-то толк, то первые две категории как на подбор оказывались обманщиками, падкими до чужого добра.

К слову сказать, через бюро в год проходило с десяток чудотворных икон, пару чаш святого Грааля. После тщательных проверок, предметы почти всегда возвращали владельцам.

И пока в бюро имелось только две действительно странные вещи: достопочтенный комод и куб с шаром внутри. Комод при открытии одной дверцы вполне отчетливо скрипел «По Дону гуляет». Касательно шара, то никто не мог понять, как он попал внутрь куба. Извлечь его оттуда, не разрезая металл, было решительно невозможно — он вращался в круглой же полости с зазором менее чем в четверть линии. Будто бы эту диковинку изготовил за Уралом некий кузнец, но пока никто, включая десяток профессоров, не могли внятно объяснить, каким образом подобное возможно.

Заскучавший было майор, поднял голову:

— Вы знаете, похоже, я догадываюсь, в чем наша ошибка.

— И в чем же?

— Мы ищем медиумов как заскучавшая светская дама — по слухам, по газетам. Меж тем, был бы я провидцем, чтоб я делал? Играл бы на скачках, в карты, на рулетке. Для вида проигрывал немного. Может, даже ходил бы на какую-то смешную службу.

— И жил бы не по средствам?

— Ну и что?.. Народ бы злословил, что я, положим, беру взятку… Или наследство получил от престарелой любовницы.

Инокентьев пожал плечами: может и так. Сделал пометку: надо обдумать. Спросил:

— Что у нас еще?..

— Попов сообщает из Парижа, — сообщил майор. — Им проведено тщательнейшее исследование: электрический пулемет Альфреда Путо, о котором писалось в «Руси» — ни что иное, как газетная утка.

— Дыма без огня не бывает…

— Постойте… У меня есть меморандум, присланный из Франции, — майор порылся в папке и нашел нужную бумагу. — «Сие изобретение, якобы использующее многофазный ток, делающее более тысячи выстрелов в минуту без дыма и пороха, а так же без промахов…». Бла-бла-бла… Ага, вот.«…Представляет собой мощный магнит, способный выбросить фунтовую болванку не далее двух сажень раз в минуту». Я говорил с учеными, которые нам помогают — такую петрушку может смастерить любой студент-второкурсник из нашего университета…

Генерал кивнул:

— Положим, что так. Впрочем, сообщите в разведку, мол, по нашим сведениям, иностранные державы интересуются… Пусть перепроверят.

Майор кивнул, и едва заметно выдохнул. Но слишком рано.

Генерал продолжил:

— В Кисловодске, к слову, во время одной экспроприации террористами, пожелавшими остаться неизвестными, было применено оружие, по словам выживших стреляющее как пулемет, но по размеру не больше карабина. На месте преступления во множестве остались гильзы с виду от «парабеллума».

— Пулемет размером с карабин? На пистолетных патронах? Это невозможно!

— Вот и разберитесь, насколько невозможно! Пошлите кого-то из наших сыскарей, положим Лещинского.

— Кого-то определить в помощь?

— Сам справится. Впрочем, дайте этого мальчонку… Который с Чукотки вернулся…

— Данилина?

— Именно. Пусть погреется на солнышке и подучится чуток.

Майор покрутил перышко в пальцах:

— А может сразу передать это в Главное артиллерийское управление?..

— Прекратите, Герхард Павлович. Нас однажды погубит то, что мы сваливаем с одной головы на другую. Я понимаю, наша работа такая, что приходится иметь дело с безумцами, шарлатанами. Шляемся по кунсткамерам и паноптикумам — вдруг встретится Homo troglodytes. Но, может статься, что пропустим мы какой-то пустячок, спишем на глупый слух. А потом окажется, что прогресс ушел далеко вперед, а мы, косолапые, остались.

Майор кивал в такт со словами генерала — не то из приличия, не то действительно соглашался.

В дверь постучали.

— Войдите. — разрешил генерал.

На пороге появился подпоручик, в его руках был обрывок телеграфной ленты.

— Ваше превосходительство… Штабс-капитан Грабе на проводе. Телеграфирует…

— И что он пишет?

Подпоручик покачал головой:

— Просит вас к аппарату. Требует ваш «ключ».

— Хорошо… — кивнул Инокентьев, и повернулся к сидящим за столом. — Господа, нам придется прерваться.

Оставшиеся офицеры ждали в кабинете. Курили у окна, говорили о каких-то пустяках.

Лишь раз Горский спросил у Литвиненко:

— Герхард Павлович… Как думаете, о чем Грабе сейчас пишет?

Майор прислушался к телеграфическому треску, доносившемуся через коридор. Покачал головой:

— Решительно ничего разобрать невозможно. Одни цифры. По коду работают…

Шло время. Телеграф азартно плевался шифром.

В комнате совещаний стало сизо от табачного дыма.

Наконец, стук ключа смолк.

На пороге появился задумчивый генерал-майор.

— Простите, господа… Сегодняшнее совещание мы, пожалуй, отложим…

 

Самоубийство

Пробуждение было тяжелым, жутким, словно после страшного похмелья.

Болело все — до самой последней косточки. Казалось — болят даже ногти, даже легкие… Может, стоило бы не просыпаться, пережить это состояние во сне. Да вот беда — вся та же боль не давала ни малейшего шанса забыться.

Пашка оглядел камеру: может, то был страшный сон? и все закончилось. Но нет, все было на месте. Разве что сегодня кашу оставили у порога — невыносимо далеко.

На краю миски сидел все тот же мышонок.

— Кыш, мыша… — прошептал Пашка.

Тот посмотрел на него задумчиво и вернулся к своему занятию.

Пашка застонал: если уже и мышь его в ноль ставит, значит, вовсе его дела плохи.

Память предательски подсказала: сейчас ты все же сгонишь мышь, наскоро поешь, тебя потащат на допрос, словно на работу, начнут бить…

Стон сорвался в вой…

Павел скосил глаза: из окошка бил луч света. Он ложился на пол тонкой полосой, словно тень в солнечных часах. Когда луч ляжет на лавку — его поведут бить.

Из окна доносились звуки жизни. Оная в тюрьме была весьма скупой. Кто-то пел песню, слышно было чьи-то шаги. Здесь, в камере они казались невыносимо тяжелыми, медленными, словно сам Рок на негнущихся каменных ногах наконец-то нагнал Пашку.

С реки на город налетел ветер, поплутал меж стен, но все же плеснул в камеру немного свежего воздуха.

Парень взглянул на маленькое окошко, и вдруг подумал — выход все же есть…

Он тяжело поднялся, пошел к окну, срывая прикипевшую к телу рубашку. Затем он принялся ее рвать, вязать в ленту. Скоро в его руках была приличная удавка. Встав на край лавки, один конец удалось закрепить за решетку. В получившуюся петлю Павел вставил свою голову.

Он улыбался…

Но старуха Смерть, несмотря на свой почтенный возраст все же собралась пококетничать.

В петлю Пашка шагнул с лежанки, рухнул вниз человеческим маятником. Веревка натянулась, дернула прут решетки. Несколько мелких камешков сорвалось вниз, но металл даже не дрогнул.

Тело Пашки налетело на стену, скользнуло по ней. Камень ободрал кожу с рук спины. Но тело парня касалось стены, потому петля затянулась плохо и теперь душила ненавязчиво. Хоть и дышать было трудно, хоть и хотелось умереть, но легкие жили своей жизнью, всасывали воздух жадно.

Анархист крутился в петле, словно рыба на крючке: не то пытался устроиться удобней, не то напротив, старался освободиться, чтоб затем повеситься лучше. Однако его руки ловили воздух, царапали стену.

На улице, в храме Михаила Архистратига звонарь ударил в колокола, призывая прихожан к обедне. Малиновый звон заливал камеру словно кисель, поднимался все выше, звенел в ушах.

За ним Пашка не слышал, как звякнул на двери глазок, загремел замок, скрипнули петли.

Кто-то крикнул:

— Скорей сюда! Арестант удавился!

В камере стало тесно — солдаты занимали удивительно много места.

Все звонил и звонил колокол, мир для Павла тонул в малиновом мареве. Парню было удивительно — как все остальные не чувствуют эту пелену…

Пашку вынули из петли, опустили на лежанку.

— Готов? — спросил один охранник.

Второй не побрезговал приложить голову к арестантской груди.

— Да нет, жив будто… — и постановил. — Надо все равно дохтора звать!

Но тот не понадобился. В камеру пошел полицмейстер, присел у висельника, попробовал пульс. Распорядился:

— Воды ведро!

Таковое сыскалось быстро. Его собственноручно полицейский чин выплеснул на неудавшегося самоубийцу.

И это сработало: Павел пришел в себя резко, словно вынырнул с большой глубины. Попытался вскочить на ноги, но полицмейстер остановил его, прижал руками к лежанке.

— Тише, тише… Все хорошо. — затем обратился к остальным. — Оставьте нас, господа.

Господа вышли.

Полицмейстер прошелся по камере, взглянул на свет через решетку, потрогал петлю.

— Сбежать, значит хотел, удавиться… У меня был один арестант — изобретательная сволочь. Пока я его лупил, умудрился стянуть карандаш, потом вставил его в ноздрю. И башкой о лавку — хрясь! Карандаш в мозги и ушел. И что ты думаешь — остался жить! Только кретином стал совершенным — пузыри пускал, лужи под себя делал…

Пашка кивнул и все же сел.

Из кармана полицмейстер достал портсигар из него извлек из него набитую табаком гильзу, прикурил ее, сделал затяжку. Вдруг вспомнил о заключенном.

— Куришь?

Непонятно отчего Пашка кивнул. Уже зажженную папироску полицмейстер вложил в Пашкины пальцы, и тут же зажег вторую для себя.

Парень повертел в руках папироску, ничего не оставалось делать, как затянуться. Дым ударил резко, словно кулак — сразу поддых, в мозг. Павел закашлялся.

Полицмейстер одобрительно похлопал его по спине:

— Ну-ну, сердечный… Отвык уже, видать. Я вот тоже все думаю бросить. Хотя в твоем случае, уже никакого значения не имеется: бросишь или нет… Да… Ладно, к делу. Думаю, от твоих правдивых показаний толку мало будет: друзяки твои нас ждать не стали, сдымили. Потому тебе надо все на себя взять — чтоб ты главарем выглядел. Ну и чтоб обязательно покаялся в суде, признал вину. Тебе слава, мне тоже… В замен обещаю — умрешь быстро. Я сам проверю веревку. Годится?

Пашка кинул.

— Вот и чудно. — подытожил полицмейстер. — Так чего я хотел спросить…

 

У премьер-министра

По мостовым Санкт-Петербурга куда-то торопился скорый летний дождик.

За ним, шурша шинами, спешило авто.

Генерал-майор недовольно смотрел в окно: лето этого года выдалось холодным, дождливым. Думалось: неужели это и все? Неужели уже и осень?..

Но когда авто подъехало к порту, будто бы начало распогоживаться.

Летний дождик стремительно слеп: из-за облаков все настойчивее выглядывало солнце.

В порту кипела работа: огромные портовые краны сгружали с кораблей многопудовые сетки с кипами мешков.

Как всегда тут было шумно.

Матросы, докеры, собаки и крысы так и норовили попасть под колеса. Шофер вел машину, постоянно нажимая на клаксон.

Но вскоре авто заехала в часть порта, столь любимую крысами и бездомными, но нелюбимую полицией. Порой сюда причаливали корабли, их экипажи сходил на берег и крысы провожали их удивленными взглядами. Затем уходили и крысы. Но не потому, что кораблям что-то грозило — жрать на брошенных посудинах становилось совершенно нечего.

Корабли ветшали. Порой некоторые возвращались к жизни, но чаще их резали, разбирали.

Эта часть акватории была почти пуста.

Лишь где-то в трех милях от берега стояла на якоре большая яхта, да у причала на волнах качался маленький паровой катер.

На пирсе, около небольшого домишки несколько солдат делали вид, что скучают.

Как раз на пороге появился еще один в переднике, с кастрюлей в руках. Присев на ограждение, он принялся чистить картошку. Кожура из-под ножа падала прямо в воду. Порой, любопытные рыбы подплывали, пробовали очистки на вкус. Те не нравились, и оскорбленные рыбы уходили на глубину.

Когда появился автомобиль, солдаты едва заметно напряглись. Один как можно незаметней снял с предохранителя карабин, лежащий рядом. Остальные будто невзначай коснулись расстегнутых кобур. Даже повар не стал брать новую картофелину, не выпуская из рук ножа.

Авто остановилось за пару саженей до домика. Шофер заглушил мотор, давая понять охране, что все, они приехали по назначению. Ошибки нет.

Некоторое время продолжалось ожидание. Но, затем, один из солдат поднялся, подошел к машине. Из окна появилась рука с визитной карточкой.

Та была принята с легким поклоном. Солдат удалился в домик. Там поднял трубку телефонного аппарата. На этой линии абонентов было двое. И электрический сигнал, скользнув по кабелю разбудил телефонный аппарат на яхте.

Состоялся короткий разговор.

После него солдат вернулся к авто. Пригласил генерал-майора:

— Пожалуйте за мной…

На катере уже разводили пары.

— А вы знаете… Я весьма удивлен вашим визитом. Признаться, не ожидал Вас у себя увидеть этим летом. Впрочем, я думал вас вскорости вызвать…

Когда генерал-майор вошел в кабинет, владелец оного даже не встал из своего кресла. Не стал и протягивать руку для приветствия. Вместо этого лишь поглаживал свою бородку, прятал улыбку за ладонью. Его глаза искрились энергией и веселостью.

На яхте «Алмаз» летнее, почти каникулярное время проводил с семьей Петр Аркадьевич Столыпин.

Морской воздух благостно действовал на здоровье его искалеченной дочери Наташи. Да и сам Столыпин выглядел будто помолодевшим.

Яхта ходила в Штеттин, в норвежские фиорды. Но, порой по делам приходилось возвращаться в Петербург.

— Вы, вероятно, приехали просить финансы?.. — поинтересовался Петр Аркадьевич. — Знаю, знаю… Я сам урезал вам бюджет. Но, право-слово, слишком много в стране, расшатанной потрясениями, получает бюро, кое колдунов ищет и прочую несуществующую живность. Вот, если бы, искали, скажем эсеров… Кстати, а вы не думали сменить область деятельности?..

— А, меж тем, — проговорил Инокентьев. — Я прибыл к вам, не как к Председателю Совета Министров, а как к своему непосредственному руководителю.

На лице Петра Аркадьевича появилась заинтересованность: кроме поста премьер-министра он сохранил за собой и руководство Министерства Внутренних дел.

— В чем дело? — поинтересовался Столыпин. — Вам попался колдун-марксист?..

— Не совсем…

Инокентьев протянул Столыпину папочку, бережно завязанную тесьмой.

— Ознакомьтесь, будьте любезны…

— А своими словами?..

— Вам все же лучше прочесть. Словам моим вы все равно не поверите. Затребуете подтверждений. А они вот — в папочке лежат.

Петр Аркадьевич кивнул, развязал тесемочки на папке. Открыл ее.

Там были телеграфные ленты, наклеенные для верности на кусок картона. Имелась та самая первая, пришедшая в ночь на воскресенье лента. Присутствовали и другие, более пространные, полученные уже от Грабе. Все сообщения были шифрованными, но к ним тут же прилагался открытый текст.

Имелись донесения о том, что где-то когда-то наблюдали всякие небесные явления, сообщения о летающем самоваре и прочей кухонной утвари.

Петр Аркадьевич читал молча, иногда поглядывая на лицо генерал-майора. Тот же сидел безмолвный, словно египетский сфинкс, ни словом, ни жестом не торопя председателя Совета министров.

И тот читал дальше, порой возвращаясь к предыдущим страницам. Наконец осторожно отложил папку в сторону. Задумался, глядя в окно…

Затем проговорил:

— Нет, такого определенно не может быть… Признайтесь, это подделка, розыгрыш! Вы нарочно их изготовили, чтоб я оставил вам прежние финансы.

— Ваше подозрение обидно, — отметил Инокентьев.

— Нет… Все же это странно, крайне странно… Я незамедлительно пошлю туда своего человека… Он…

— Боюсь, у нас мало времени. Может статься, его уже нет. Неизвестно пока, на сколько сотен лет от нас отстоят инопланетяне. Мы не знаем, успели ли они подать сигнал бедствия, может сюда спешит другой корабль, который заберет разбившийся. Что они сделают после? Я бы на их месте уничтожил посвященных, если они хотят, чтоб их миссия осталась неизвестна. Непонятно также: может быть, внеземные пришельцы уже состоят в тайных дипломатических сношениях с правительствами, скажем, Японии или Северо-Американских Соединенных Штатов.

— Что вы предлагаете?.. — спросил Столыпин.

— Я полагаю, действовать требуется срочно, и в обстановке глубочайшей секретности…

Если мы известим об этом всех в мире — начнется гонка за право обладать внеземными знаниями. Завяжется битва разведок и, боюсь, не только их. Если секреты упавшего корабля раскроют не русские ученые, то они могут быть применены против нас. И потомки этого нам ни в коем разе не простят. Если, конечно, у потомков будет шанс появиться. Огласка опасна так же из следующих соображений: возможно пришельцы наблюдают за нами, читают наши газеты. Если это так — сейчас они будут искать пропавших товарищей. Они легко могут оставить нас с носом, поскольку они отстоят от нас более чем мы от зулусов…

— Зулусы, к слову, колотили англичан…

— Прошу заметить — в одном сражении и ценой неимоверных человеческих жертв!

— Нет, нет… Совершенно уму непостижимо.

Папку премьер-министр положил на стол. Чуть подумав, закрыл ее.

— Позвольте я заберу бумаги, — проговорил Инокентьев. — Так надежнее будет. А то бумажка какая выпадет — горя не оберемся.

Наступило молчание.

Тихие волны били в борт яхты. Их отражение плясало на потолке каюты. Яхта едва заметно качалась. На столе, в такт с ней качалась и чернильница, закрепленная в кардановом подвесе. В ней ходили едва заметные чернильные волны.

— Признаться, я думал, что меня трудно удивить. Практически невозможно, — признался Столыпин. — Но вам это удалось. Возможно, мне стоило бы прервать отпуск, отправиться туда самому…

Генерал-майор покачал головой: это совершенно недопустимо, это привлечет ненужное внимание.

Ответно премьер-министр кивнул: понимаю.

Вслух же сказал:

— Вероятно, у вас имеется свое понимание положения? И что нам надлежит сделать?..

Из портфеля Инокентьев вынул заранее подготовленную записку.

— Вот. Действовать надобно спешно и без сомнений. Не хватает только вашей подписи.

Петр Аркадьевич пробежал глазами по списку.

— Положим, приговоренных к смерти я вам дам. Их нынче много. Вам политиков или уголовников?

— Право-слово, все равно.

— Значит, всех подряд. Солдат, две сотни… Их вы потом тоже собираетесь?..

— Ни в коем разе. Прожект растянется, вероятно, на многие года. Возможно на десятилетия. Будет нужна постоянная охрана.

— И постоянная рабочая сила?..

— Не в таких количествах. Далее нам нужнее будут ученые, хорошие механики…

Столыпин кивнул, перевернул лист на другую сторону. Удивленно вскинул бровь, пригладил бородку.

— «Скобелев»?.. Не много ли просите?..

— Разве много? Вот уж не заметил. Рядом с выгодами, которые нам сулят — просьба небольшая. Да я и не навсегда прошу. Туда людей отвезти, обратно…

— Ученые?..

— Ах, это я целиком и полностью на себя беру. С нашим Бюро многие ученые сотрудничать не гнушаются. Есть верные, надежные люди. Они не откажут…

Тут Столыпин сдался.

Стал подписывать бумаги одну за другой.

— Только отчитываться будете лично передо мной!.. Я ясно говорю?..

— Само собой — ясно.

После того, как катер ушел от борта яхты, Столыпин ударил по звонку, вызывая секретаря. Тот возник на пороге кабинета-каюты.

— Вы записали, что у меня был генерал-майор Инокентьев?

— Да, конечно…

— Вычеркните его.

— Простите?..

— Вас никак укачало?.. Что я непонятного такого сказал. Не принимал я сегодня генералов. Не было тут никого. Так понятней?..

Секретарь кивнул и бесшумно исчез: не было — так не было.

Чего говорить о том, чего не было?

 

Спектакль

— …Конечно, — говорил секретарь английского парламента. — Скажем, вот сидит бывший министр. У него в прихожей стоит зонтик и топор. Когда идет дождь — он берет зонт, а когда туман — топор. Но об этом все в округе знают и в подобную погоду сидят дома. Из-за этого министр возвращается домой промокшим и злым…

Говорил это по-русски, поскольку английского, вероятно, не знал. Да и секретарем он стал совсем ненадолго: пока горел огонь в театральных лампах.

  …Вечером Грабе пригласили в театр.

Аркадий Петрович пошел туда скорей от тотального безделья. Он выспался в поезде, затем здесь, в тиши таежного городка. Требовалось теперь хоть как-то убить время.

Пьесу играли совсем рядом, в зале, что примыкал к зданию городской думы — помещению неотапливаемому, хорошо проветриваемому сотней сквозняков. Иными словами — в сарае с расставленными стульями.

Вход был совершенно свободным, хотя на входе имелся цилиндр вида совершенно факирского, куда надлежало складывать пожертвования: кто сколько сможет.

Аркадий положил туда «синенькую» — пять рублей. Не сколько из любви к искусству, сколько из того же безделия. В перспективе деньги девать было некуда.

Место свое он занял у окна, ожидая, что придется скучать, зевать, и ловить ворон… Думал увидеть любительскую постановку Чехова или Островского, или бездарнейшую местного сочинения.

Но штабс-капитан Гарбе ошибся. Пьеса, по крайней мере была остроумна. Местами остроумна.

Играли действительно бедно, почти без декораций, и костюмов. На сцене лишь один человек был одет в костюм современный, остальные носили вневременные хламиды…

Этим единственным оказался актер, играющий здравствующего где-то далеко Герберта Уэллса.

Аркадий насторожился, ожидая дурной намек. Но нет, вместо предполагаемой «Войны миров» ставили нечто скорей похожее на «Машину времени».

Уэллс якобы попал во время добрейшей королевы Анны, общался с Ньютоном.

— Я путешественник во времени… — говорил Уэллс.

— Мда?… И давно это с вами?… — отвечал сэр Исаак. — Ах, ну да, да… Именно! Смею вам сообщить, что я как-то путешествовал во времени. В тот день из Ост-Индии мне прислали особый чай, который надо не заваривать, а курить. Но я спутал и заварил его. Ко всем бедам, по рассеянности вместо яйца я сварил свой хронометр. Все часы в доме обиделись, ушли в сторону, началось новое время… И как вы находите нашу эпоху?

Грабе уже и забыл, что пришел в этот самодеятельный театр, чтоб смотреть в окно.

Меж тем, за ним тоже следили: это делала доктор Тарабрина.

В ее голове проносились мысли: офицер тут, нестарый совсем, красивый… Это неспроста, это что-то значит. Он совсем не походил на унтер-офицеров и казаков, что охраняли здешний острог. От штабс-капитана за пять саженей несло инностью.

— Гордей Степанович, — спросила она шепотом у градоначальника. — А не могли бы вы представить меня нашему гостю.

— Да на кой он вам?.. Завтра-послезавтра отбудет.

— Все равно познакомьте…

Латынин кивнул скорее просто чтоб не продолжать дальнейший спор.

Но в антракт все же подвел докторессу к Грабе.

— Имею честь представить… Мария Федоровна Тарабрина. А это наш гость…

— Грабе Аркадий Петрович… Штабс-капитан. Честь имею!..

— Очень приятно, — улыбнулась докторесса своей самой очаровательной улыбкой.

— Очень приятно, — ответил Грабе.

Но по глазам было видно: врет. Его мысли занимало нечто иное.

— Какие погоды стоят в столицах? Что нынче носят? — спросила докторесса.

Грабе нахмурился, вспоминая, что он читал о погоде в газетах:

— Да что сказать? Дождливо этим летом, — потом повернулся к градоначальнику. — Скажите… А эта пьеса?.. Кто ее написал?.. Драматическая составляющая работает в полнакала, но живо написано. Весело…

— Ай, да это один наш учитель написал. Из ссыльных… Вольнодумец…

— Вольнодумец?..

— Ну да. Если уж и наши края — не место для вольнодумства, то где еще можно думать свободно?

— И много у вас ссыльных?..

— Да почти все. Благодаря ссыльным у нас в городе появился еще один доктор, театр, фотографическое ателье. В школе учителя, хотя и не без странностей: все норовят «ять» вычеркнуть. Так ведь и в столицах об этом речь ведется. Ведь так же? И я говорю: шлите нам больше ссыльных!

Звенел звонок, приглашая зрителей занять свои места.

Тарабрина ушла вперед, Гордей Степанович придержал Грабе. Шепнул ему:

— Только должен предупредить: она вроде политическая…

— «Вроде»?.. Это как?

— Политическим был ее муж ссыльный. Она за ним последовала. По примеру декабристов. Только тот спился здесь за полгода. Да сгорел от белой горячки.

— Жена же за мужа не отвечает?..

— Это у вас так в столицах, наверное, говорят. А у нас: «мужи жена — одна сатана».

— Да не переживайте так. Я убежденный холостяк. К тому же не сегодня-завтра отбуду…

На том и порешили.

Но все оказалось еще быстрее, еще стремительней.

Где-то далеко нечто сдвинулось с мертвой точки.

До того, как закончился спектакль, явился посыльный от телеграфиста. По распоряжению Грабе у аппарата кто-то дежурил постоянно.

Штабс-капитану сообщили: его вызывают спешно. Очень скоро грабе сел за ключ, благо почтамт от театра находился через площадь.

Телеграфист ожидал, что опять будут долгие переговоры со столицей. Но уже через пять минут военный освободил место.

Сообщил:

— Все…

— Как все? — удивился телеграфист. — Что значит «все».

— В данном случае «все» означает «все». Абсолютно все. Вы можете быть свободны. Телеграмм я из столицы не жду. Вообще не жду ни откуда.

— А что это хоть было? — поинтересовался телеграфист, прекрасно понимая, что прямого и честного ответа не получит.

Оказался прав.

— Я покидаю ваш прелестный городок. Все разъяснилось. Это было недоразумение, ложная тревога.

Собираясь в дорогу, Грабе вспомнил о Латынине. В прошедших телеграфных переговорах его упомянуть забыли, поэтому надлежало что-то решить…

Из местных о летающей тарелке знал только он и Пахом. Пахом не вызывал каких-то опасений — был он молчалив. А когда говорил, то делал это на своем, не всем понятном языке.

Иное дело — Латынин.

Он знал недопустимо много.

Что делать?

Устранить его от этой тайны?.. Это значило обидеть старика на всю жизнь — ведь благодаря его сообразительности об инопланетном аппарате не говорят на каждом углу. И даже наградив, задвинешь его в угол — он быстро наверстает. Наверняка сопьется, начнет рассказывать про катастрофу в тайге, про синего черта… Ему, вероятно, многие верить не будут, но в соответствии с законом подлости, который иногда сильнее закона всемирного тяготения, рано или поздно он сболтнет не тому, кому надо.

Отправить его куда-то на край географии, куда Макара телят не гонял. В почетную ссылку, туда, откуда не возвращаются? Это немногим спокойней, но совершенно бесчестно. Потому как градоначальник не просил, чтобы эта тайна вмешивалась в его жизнь. Однажды она просто возникла на его пороге, и с ней надо было что-то делать. И, надо сказать, справился с этим выше всяких похвал…

Наконец, решение пришло:

— Гордей Степанович?.. — спросил

— Слушаю вас?.. — ответил бургомистр и будто невзначай втянул живот.

— Я и Пахом отбудем на место падения аппарата. Может, вы поедете с нами?.. Сейчас и впредь нам будет нужен толковый гражданский… Который бы в будущем смог взять на себя хозяйственное управление небольшим тайным городом. Конечно же, жалование будет увеличено… Готовы ли служить Отчизне на новом месте?..

Вполне ожидаемо Латынин оказался готов.

 

Санкт-Петербург

За окном что-то жутко загрохотало, словно из зоопарка выпустили тварь покрупнее, предварительно привязав к ее хвосту все доступные в округе жестянки.

— Что там за шум такой? — спросил Литвиненко.

Сделал он это между прочим, читая «Петербургскую газету». Было ясно, что грохот его интересует поскольку-постольку, ибо предположительный источник оного ему скорей всего известен.

Горский выглянул в окно, отметил:

— Да это наша лягушка-путешественница на своей коробчонке катит. Евграф Петрович из Парижа прибыл.

Литвиненко кивнул и перевернул лист, всем видом показывая, что именно так он и думал.

Штабс-капитан Попов катил по улице на своем мотоцикле. Был он одет по последней шоферской моде: в кожаную кепку, огромные очки, размером чуть не с консервную банку, и в кожаный же костюм.

Возле ворот притормозил, показал охраннику свой пропуск. Тот, хотя и знал мотоциклиста в лицо, проверил бумагу, кивнул. Попов оставил мотоцикл рядом с парадным, поспешил по лестнице.

У входа задержался: через двери как раз пытались пронести огромный и тяжелый ящик, который пытались затащить два грузчика.

Рядом суетился сам генерал-майор Инокентьев. Выглядел он довольным, словно мальчишка, который получил долгожданный подарок. Грузчикам Инокентьев не помогал, а скорее наоборот:

— Осторожней, осторожней голубчики… Да куда ты его прешь, мерзавец! Побьешь ведь и меня задавишь!

От волнений генерала грузчикам становилось только хуже:

— Барин, не мешайте! — возражал тот, кто постарше. — Энто наша работа. Мы же тебе не говорим, как солдатами командовать!

— Ах ты шельмец! Да я тебя…

Но договорить не успел, увидав Попова.

— А, Евграф Петрович! Доброго вам дня! Вернулись? Когда?

— Да сегодня приехал ночным…

— И сразу на службу? Верно, желаете отдохнуть?

— Да скучно отдыхать…

— В самом деле? Ну надо же! А я вас вспоминал совсем недавно в связи с одним делом — жить будете долго! Еще подумал — сюда пренепременно Евграфа Петровича надо!

— Долго жить — еще скучнее. А что за дело такое?..

— А пойдемте-ка, я вам покажу!

И увлекая Попова за плечи, генерал удалился.

Грузчики вздохнули с облегчением. Но ненадолго.

Проходя через общую комнату, Инокентьев упрекнул скучающих офицеров:

— Они, понимаешь ли, газеты читают! А мне, старому человеку, надо помогать грузчикам! Герхард Павлович, будьте так любезны… Займитесь! А то ведь без присмотра сопрут что-то!

Литвиненко поднялся и пошел к грузчикам.

Меж тем Попов спросил у генерала:

— А что это за ящик такой? Кто-то купил фисгармонию?..

— Нет… Мы все-таки купили радиопередатчик с приемником. В среду прибудут из университета специалисты, устанавливать антенну, обучать офицеров. Стараемся шагать в ногу со временем! Как далеко ушла вперед техника. И телефоны, и телеграфы! О чем еще мечтать! Мне присылали отчет об электрической телескопии! Это передача изображения на расстоянии. Говорят, это дело ближайших пяти-десяти лет…

— А как же наш старый радиопередатчик? Дай бог памяти, мы покупали уже радио.

— Ах, и не говорите! Оно уже устарело оказывается!.. Техника идет вперед семимильными шагами! Наши финансы за ней просто не поспевают! Но вот, получили наконец финансы! Новый проект, знаете ли…

— Новый проект? Какой?

— Именно об этом я бы с вами и хотел поговорить…

В своем кабинете из сейфа Инокентьев достал ту самую папочку, которую предъявлял Столыпину.

— Ознакомьтесь, — предложил генерал. — Только не спрашивайте, может ли такое быть. Не будьте банальным. Может. Все предельно серьезно…

Попов кивнул и действительно читал все серьезно.

Предельно серьезно.

Прочтя признался:

— Неожиданно. Просто дух захватывает… И вы хотите…

— Я хочу, чтоб вы отправились туда. Отбудете на «Скобелеве». Вам, вероятно, будет работа по… специальности.

— Кого-то убрать?

— Скорей замести следы. Хотя, не исключено, что… В общем, на месте разберетесь.

— Вы, я так понимаю, не летите?..

— Нет.

— Я буду старшим в операции?

— Нет… Вернее не совсем. Уже на месте работает Грабе. С вами я еще отправляю Данилина. Пусть учится. Его просил сам Аркадий Петрович?

— А зачем ему этот мальчишка? Он действительно хорош?..

Инокентьев покачал головой:

— Грабе абсолютно противоположного мнения. Подпоручику еще учиться и учиться…

— Тогда зачем?

— Он говорит, что парню сказочно везет: за неделю он три раза был на волоске от смерти. Но всегда выживал.

— Удача переменчива.

— Именно так я и сказал Грабе.

— А он что?

— Сказал, что все же предпочитает рискнуть.

— Кто еще будет там?..

— Мы пригласим с десяток ученых, у которых обычно консультируемся… Будет казачья сотня. Там уже имеется сотня казаков, и мы направим две-три сотни арестантов. Инопланетный корабль надобно будет эвакуировать.

— После эвакуации…

Инокентьев лишь глазами показал: «да».

Попов кивнул:

— Я тогда возьму два пулемета…

Когда-то в Запасном бюро именины у сослуживца отмечали просто и без особых затей. Впрочем, с того «когда-то» поменялась одна только вещь.

А именно одно время перед именинами находившиеся в Бюро за спиной празднующего пускали фуражку по кругу, собирали деньги, складывали их в конверт, который и вручали виновнику торжества.

Как-то то ли Попов, то ли Грабе заметил, что никакого прока с этого подарка нет. Человек получает ровно такую же сумму, сколько и платит за год. Поэтому этот кто-то деньги забрал, снес в их в банк и вернулся с одной красивой сотенной купюрой, которую в свою очередь поместили под стекло и в фигурную рамочку.

Теперь подарок был переходящим. Его вешали над столом именинника, где купюра пребывала до следующего чьего-то личного праздника.

И в один прекрасный день случилось то, что не случиться не могло. Кто-то обольстился деньгами, лежащими на виду. Иными словами спер сотенную ассигнацию. Не столь страшна была кража, сколь ее последствия. Все в бюро начали коситься друг на друга — кому охота работать вместе с вором. Пожалуй, только Инокентьев был столь беззаботен, что некоторые начали подозревать главу Запасного Бюро.

Но пропажа обнаружилась менее чем за неделю. Все оказалось простым до безобразия, украл тот, на кого бы стоило подумать в первую очередь, а именно подпоручик, недавно определенный в Бюро.

Соблазнившись солидными будто деньгами он их украл и попытался разменять и был схвачен за руку. Купюра оказалась фальшивой. В Бюро начали вспоминать — кто же все-таки придумал эту забаву с рамочкой: Грабе или все же Попов. Но в розыгрыше сознался сам генерал. Он-де знал, что кто-то не выдержит искуса, и желательно было выявить слабого человека в обстановке мирной.

Подпоручика не разжаловали, а просто отправили с глаз долой куда-то в Оренбуржье.

На его место взяли другого. Им оказался Данилин. И, хотя прегрешений за ним не числилось, в Бюро его не особо любили: мало ли чего можно ожидать от подпоручиков?..

Данилин, хлебнув нелюбви, отвечал Бюро тем же самым. Старался проводить в нем как можно менее времени, вызывался посыльным, и, когда, Грабе засобирался в тундру, на поиски всемогущего шамана, Андрей вызывался добровольцем.

В тундре подпоручик понял, что всеобщая нелюбовь — не самое страшное. Но, вернувшись в Петербург, быстро заскучал.

И вот, вернувшись после очередного поручения, Данилин узнал, что его ожидает Инокентьев.

Андрей поспешил в кабинет своего начальника.

— Вы не боитесь высоты? — спросил генерал-майор вместо приветствия.

— Как-то не замечал за собой такого.

На самом деле Андрей врал, опасаясь, что его отстранят от нового задания, а то и вообще из Бюро. Не то чтоб он боялся высоты, но и не любил. Рядом с опасным краем, обрывом Данилину становилось как-то жутко.

Однако опасался Андрей напрасно: Инокентьеву совершенно было наплевать на страхи Андрея.

— Вот и отлично. Значит, полетите в Сибирь.

— Обратно к Аркадию Петровичу?

Генерал-майор кивнул.

— Надолго?

Генерал кивнул еще раз…

 

Комиссия

Суд был недолгим. Пашку сочли виновным по всем статьям обвинения, смягчающих обстоятельств не выявили, поэтому присудили смертную казнь.

Измываться над смертником законы не велели, и вроде бы последние дни Павел хоть и в четырех стенах, но доживал в свое удовольствие.

Спал, сколько хотел, читал лишь то, что считал интересным. Если становилось скучно — бросал. Старался читать рассказы, короткие повестушки — крупный роман он запросто мог не успеть.

Затягивались раны, сходили синяки.

Наверное, впервые за всю жизнь Павел никуда не спешил.

Предложили, чтоб зашел священник, но анархист хоть и был крещенный, отказался. На душе стоял абсолютнейший штиль. Неоплаченных долгов, дел после казни не должно было остаться.

Неотвратимая близость смерти успокаивала.

Однако смерть не спешила. Сколотить виселицу — дело не хитрое, и, наверное, заминка произошла из-за отсутствия заплечных дел мастера. Но Павел не сомневался — палач найдется. В крайнем случае, позовут кого-то из арестантов, посулив, скажем, штоф водки. А то кликнут казаков, и те пристрелят его у щербатой тюремной стены.

Одним утром зашел батюшка: старичок ветхий и седой. Предложил исповедоваться и приобщиться Святых даров.

— Мне это без надобности, — ответил Пашка. — Я в бога не верую. Потому как если бы он был, да меня любил — умер бы я маленьким. А как вырос — так одни беды… Ничего хорошего. И если у вашего бога такое понятие о справедливости, я не хочу иметь ничего общего с таким богом.

— Богохульник…

— Ну, положим, и богохульник! Отчего он мне не окажет милость? Прямо здесь не пришибет?

— Оттого, сын мой, что у Бога про каждого — свои помыслы, кои человеку неведомы. А один раскаявшийся Господу нашему милее, чем десять не грешивших всю жизнь праведников.

Но далее в диспут батюшка вступать не стал, а молча удалился.

В тот же день, но где-то ближе к полудню, в камеру к Пашке зашли двое конвоиров.

— На выход, — распорядился один.

Пашка не стал спрашивать: с вещами или нет. Весь его скарб был на нем. Даже не поинтересовался: не на казнь ли?

Павла отвели в тюремный лазарет. Там его уже ждал доктор. Велел раздеться, стал щупать мышцы, смотреть в глаза, в рот, в уши. Послушал сердце.

— А это чего, проверяете, здоров ли я для шибеницы? — спросил Павел.

— Говоришь много. — ответствовал докторишка. — Приседай…

— Не понял?..

— Приседай, дурак… Двадцать приседаний.

После приседаний доктор снова послушал Павла через стетоскоп. Остался доволен:

— Так-так… Хорошо! Очень хорошо! Ну, что сказать, молодой человек. Своему здравию вы ноне обязаны своею жизнью. Я не знаю, сколь длинной и счастливой она будет. Но говорят, освобожденные смертники живут долго. Вы уж постарайтесь не опровергать…

 

В Суково

  …По случаю отъезда хозяев прислуга жила себе в удовольствие.

Ходили друг к другу в гости, грели несчетные самовары с чаем, сидели за полночь.

Если не надо было идти на базар — спали долго. Потом, после чая, неспешно принимались за дела по дому: сушили подушки, выколачивали пыль из матрасов и ковров.

Снова садились за чай.

Когда дело шло к обеду, во двор дома Стригунов зашел Андрей Данилин. Его тут же узнала старая кухарка — она приходилась подпоручику троюродной теткой или кем-то еще. В общем родственницей, но не настолько близкой, чтоб рассчитывать на что-то существенней рублей трех в долг.

Андрей порылся в памяти: старушке он был должен, но расплатился перед отъездом. И теперь она, похоже, была чистосердечно рада его видеть.

— Ай, ваше благородие! Андруха! Тебе наш поклон! Никак приехал, касатик?

Данилин улыбнулся:

— Здравствуйте, тетя Фрося! Только сегодня ночью прибыл в Москву скорым поездом.

— Хорошо ли доехал? Приятная ли компания была в поезде?

— Великолепная просто! С самого Тайшета ехал в купе один.

— А откель? Аленка говорила, что ты не то у самоедов, не то у айнов…

— С Чукотки.

— Ну и как там, в Чукотке?

Андрей осмотрел двор. Ветер качал осиротевшие качели.

— Да так, живут люди… — ответил Данилин задумчиво. — Вы мне Аленку не позовете?

— Ой, а барышни нет. Они на дачу уехали, в Суково. Да ты заходи, чайку попьем…

— В другой раз, тетя Фрося. Я завтра уезжаю, и мне нужно Аленку повидать. Боюсь, за чаем не успеть…

— Ну, гляди!

За пятачок на трамвае Андрей доехал до Арбатских ворот — дальше вагон не шел.

Можно было пересесть на конку, но до вокзала было уже рукой подать. На Смоленском рынке за сэкономленную мелочь купил небогатый букет из ромашек да фиалок. Прошелся меж рядов, поскольку ел последний раз еще в поезде, купил полную фуражку кислых вишень.

Затем спустился вниз к реке, через Бородинский мост перешел ее и направился к зданию Брянского вокзала.

Но вот беда: пока он ходил по базару, ушел поезд, на который он собирался.

Пришлось долго ждать следующего, коротать время, глядя на рельсы да вагоны.

Поэтому в Суково он оказался уже вечером. Сошел на станции, зашагал по шпалам. За выходным семафором спешащий вслед за солнцем паровоз дал гудок. Андрей шутливо отсалютовал ему и свернул на знакомую тропинку. Пошел по ней к дачам.

На поляне, у входа в поселок, резвились в салки дети. В бадминтон играли ребята постарше, среди них была Аленка. Наблюдая за ними, взрослые тихонько бражничали на веранде.

Аленка почти сразу заметила Андрея, но нарочно сделала вид, что не увидела его. Тот же стоял в сторонке, не решаясь подойти, попасть в поле зрения родителей.

Подруги тоже молчали, тихонько хихикали, находя это комичным.

Наконец, одна девчонка не выдержала.

— Аленка! Там твой юнкер приехал. Подойди к нему, что ли… А то глаза сломает об нас — кому он слепой нужен будет.

Аленка действительно отошла.

Данилин стоял под деревьями, заложив руки за спиной. Когда подошла барышня, поздоровался:

— Здравствуйте, Алена Викторовна.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович…

— Я приехал.

— Вижу. И что дальше?

Из-за спины Данилин вытащил простенький букетик — ромашки да фиалки.

— Это вам!.. — и стушевавшись, продолжил. — Извольте со мной прогуляться…

Долго шли молча. Под деревьями уже просыпалась ночь, но в аллеях сада еще держался вечер. В небе кружили последние ласточки — гениальные летуньи.

С яблони девушка сорвала с виду спелое яблочко, вытерла о рукав, надкусила, осмотрела надкушенное место.

— Это яблочко уже кто-то ест, — сказала она. — Здравствуй, червячок!

И зашвырнула яблоко с обескураженным червяком куда подальше.

— Что же вы молчите? — спросила, наконец, Аленка.

— Вами любуюсь. Завтра у меня поезд с Николаевского вокзала. Уж не знаю, сколько месяцев мы с вами не увидимся. Вот и запоминаю, какая вы — запасаюсь красотой впрок.

— А где же вас носило доселе?

— Я же писал — в Сибири, на самом ее краю, на Чукотке. Там где плавал барон Толь. Море Норденшельда, Восточно-Сибирское…

Аленка скуксилась, ее губки превратились в две тонкие алые нити:

— Врете вы все! Вы в Японии были! А там всем известно — на каждом шагу гейши.

— Да честное благородное слово — я из России не выезжал…

— Что-то вы все ездите, ездите, а толку с этого чуть. Наверное, вы плохо учились в училище, и теперь — мальчик на побегушках!

— Я был вторым на своем курсе…

— Тогда почему вы не служите в лейб-гвардии? Или хотя бы в столицах?..

— Оттого, что там служить дорого… А так — я на полном коште у державы.

— Стало быть, столицы вам не по карману…

— Ну да…

Где-то на станции свистел вечерний поезд.

Стремительно темнело. Ночь выползала на тропинки, ласточки прятались под крыши, но в небе появлялись другие существа, столь же виртуозные в полете…

— Смотрите! Мыши летучие! Я их боюсь!..

— Да полно вам! Чего их боятся! Они, конечно, некрасивы, но все одно — тварь божья…

— Ай, тоже мне Лев Толстой выискался! У меня волосы светлые, а они увидят яркое — и бросаются! Давеча к Лушниным на свет в окно залетела! Все перепугались! Говорят, такое к покойнику!

— Мышь-то, наверное, не меньше Лушниных испугалась! А чтоб мыши ваши волосы не видели — наденьте мою фуражку…

— А платье мне куда девать прикажите?

Как раз подошли к калитке дачи Стригунов.

— Все, дальше меня не провожайте! — распорядилась Аленка. — А то папенька увидит, разругается!

Остановились. Посмотрели друг другу в глаза.

— Ну почему?.. Ну почему — у всех кавалер как кавалер, а у меня — бедный юнкер, который мотается Бог знает где, которого и родителям показать стыдно!

— Я не юнкер уже — я офицер…

— Молчите уж! Я читала про ваших чукч! Они ведь людоеды — стариков своих в голодную зиму едят без соли и хлеба! А вас бы съели, чтоб было бы?..

— Ничего страшного. Вы бы нашли другого кавалера.

— Глупый мальчишка, юнкер, прости-господи! Я же из-за тебя волновалась!

И вдруг Аленка стала лупить Андрея букетом. Листья и цветы летели на землю, но Данилин стоял как вкопанный.

— Вот тебе! Вот тебе еще! Чтоб не уезжал!!! Чтоб чаще писал! — и внезапно стихла. — Простите, Андрей Михайлович…

— Да не за что прощать. Я, напротив, рад…

— Чему же вы рады?

— Тому, что не подарил вам розы…

Аленка поцеловала его в щеку, и, испугавшись своей смелости, убежала.

Данилин остался у калитки, и долго смотрел ей вслед.

Надо было возвращаться в Москву, что было затруднительно в это время суток. Вероятно, пришлось бы идти пешком, но из боковой аллеи сада вышел дед Аленки.

— Господин подпоручик, не соблаговолите ли чайку попить с ветераном турецкой кампании, — предложил он. — Не спиться мне, старому…

В беседке на столе стоял самовар, три чашки. Над этим всем висел фонарь «летучая мышь».

Дед налил чай Данилину. Подал чашку:

— Пейте на здоровье…

— Вы слышали?.. — спросил Андрей, впрочем, сделав для приличия глоток.

— До последнего словечка. Уж простите стариковское любопытство. Аленка вся в бабку-покойницу пошла. Царство той небесное. Тоже своенравная была, паняночка, полячка, варшавянка. Мы в Польше познакомились, во время тамошнего мятежа. Я приехал усмирять, а она меня кипятком из окна… Я в дом — думал нагайкой по заднице. А увидел ее, говорю, мол, когда это безобразие закончится, не соблаговолите ли со мной посетить полковой бал. И ведь вальсировать тогда я не умел, косолапый. Она учила… А потом настояла, чтоб я в Москву перевелся. Если б не покойница — вернулся бы на Батюшку Дон.

Старик нацедил себе чая, присел.

— Я вот молодой был, мечтал: остепенюсь, дом поставлю с садом. И чтоб в нем непременно много абрикос. Люблю я их. А приехали сюда — и дом, и самовар, и абрикосы растут. Только не цветут они тут ни шиша.

— Отчего?

— Холодно, цвет вымерзает. В иную весну костры жгу всю ночь — не помогает. Сын хотел покорчевать — я запретил. А вдруг зацветут? В прошлом веке, говорят, соловецкие старцы растили у себя арбузы. О чем это говорит?

— Это говорит, что трудолюбие все превозмогает…

— Ан-нет. Это говорит о том, что раньше зимы теплее были… Вот и с ними, с девами так надо — терпеть, авось и потеплеет…

Самовар остывал, чай был не очень горячим, и чашка оказалась выпита быстро.

Андрей стал подниматься:

— Мне пора. Еще надо в Москву выбраться, завтра у меня поезд.

— Во сколько?

— В полдень. Я сейчас же пойду, к полуночи буду в Москве, у друзей переночую…

— Бог с вами, господин подпоручик. Как бишь вас звать, запамятовал?..

— Андреем.

— Доброе имя… А по батюшке?

— Михайлович.

— Вот и ладно. А я — Иван Федорович, будем знакомы! Вы у меня во флигельке переночуете — я вам постелю. А утречком — на поезд, в Москву — и далее на все четыре стороны. Нечто я нехристь окаянный, чтоб гостя на ночь глядя отпускать. А давайте в честь знакомства наливочки выпьем? Мне кум недавно передал!

Тем временем, Аленка сидела в своей комнате. Перед ней лежала раскрытая книга. Меж ее страниц она прятала остатки цветов из подаренного букета…

 

Вниз и вверх по реке

На станции Пашку бросили в столыпинский вагон проходящего поезда. Народа в нем было мало — может с дюжину.

Пашка прилег на солому, ожидая доехать с удобством, куда бы этот поезд не шел. Но уже на следующей станции пришлось потесниться — вагон набился под завязку.

— А шо это за станция? — спросил Федя по прозвищу «Ульды», протирая со сна глаза.

— Мыкытовка. — ответил кто-то из вошедших, судя по говору — хохол.

Закрылась с лязгом дверь. Почти тут же вагон дернуло — поезд тронулся. За выходным семофором дал гудок и стал резво набирать скорость.

— Куда хоть нас везут? — продолжал любопытствовать Ульды.

— Да кудысь до сходу, — отвечал сидящий у зарешеченного окошка Вася «Бык».

— А это где?

— Да на восток. — поясняли от двери. — У нашего брата одна дорога: на каторгу да в Сибирь.

Глядя в окно, Бык заметил:

— Ото скока мене возили, так ніколи так швидко не було…

— А много тебя возили?

— До Сибиру — п'ять.

— И шо?

— А хоть бы и шо. Драпав я оттеда. Пагано там. Вертухая по темечку тюк — та ходу. І тепер буду драпать… Ото меня зараз піймали, та на шибеницу… Вбити бажали. Та чогось ще щось надумали.

— И мне воротник муравьевский светил, — дополнял человек из темноты. — Или как сейчас модно говорить: столыпинский галстук. Сплошная галантерея.

— А за шо?..

— Да тоже галантерейное дело.

— Это как?

— Контрабанду в Польше возили, — отвечали из темноты. — Обложили нас, ну и пытались мы с боем уйти за кордон.

— И шо?

— Не ушли, — зевнул собеседник.

— А я — статья двести семьдесят. — сообщил Ульды. — Грабеж… Тоже ульды светили.

Стали обсуждать — кто за что, где сидел. По всему выходило, что политических и уголовников везли вместе, впрочем, это не мешало арестантам расходиться по углам в соответствии с интересами.

Около окошка уголовники играли в карты-катанки. Напротив своим опытом обменивались бомбисты, тут же публика покультурней читала невесть откуда взявшиеся книги. Делали это вслух — в вагоне скучали и неграмотные.

Особняком сидел худосочный студент-химик с «велосипедом» на носу. Был он всем чужим. Не увлекался революционными идеями, не грабил банки, не резал невинных по подворотнях. Ходил в университет, ухаживал за девушкой. Считался женихом если не завидным, то весьма приличным.

Ну а после в институтской лаборатории сварил какое-то адское зелье, и на обеде у своей возлюбленной тайком влил его в рассольник.

Затем, попивая чаек, наблюдал, как в муках кончаются несостоявшиеся родственники.

От полиции студент не скрывался, вину признал. Не смог только объяснить, почему он так сделал. Лишь бормотал о каком-то научном опыте. Ко всему прочему, был он и тщеславен: в меру своих возможностей собирал вырезки, где упоминался его поступок, имя.

Когда подъезжали к Царицыну, он как раз мусолил обрывки газеты, читал их вслух, особенно криминальные новости. Уголовников они интересовали куда больше выкладок Бакунина или Маркса.

— Из Мариуполя передают телеграммой, — читал он. — приведен в исполнение смертный приговор над Козуевым и Бацекуловым. Они повешены за городским кладбищем.

Один из игроков оживился:

— Эй! Да это же я… Козуев моя фамилия! А Петька, выходит, Бацекуловым был…

Игрок задумался, будто поминая своего приятеля…

И махнул рукой:

— Ай… Да все одно он не жилец был — малахольный да чахоточный.

В Царицыне стояли недолго. Пашка ждал, что в вагоны и без того набитые, втиснут еще арестантов. Но вместо этого сменили паровоз, к составу прицепили еще несколько вагонов, и состав пошел дальше на восток.

Скоро поезд загрохотал по-особенному, гулко.

Пашка вскочил на ноги, добрался к окну — пока хватало взгляда, везде была вода. По ней шли баржи, били плицами по воде пароходы.

— Волга! Гляди-ко, Волга, братцы!

Но никто его восторга не разделил.

— Ну Волга. Ну и шо? — заметил игрок.

— Да пущай смотрит. — разрешил Федя Ульды. — Мне не жалко. Волгу он нескоро увидит. Если вовсе увидит.

Картежники засмеялись. Но смех был недолог — игра занимала их куда больше.

— Не слухай их, хлопче. Мене тримайся — разом ходу дамо!

— Ага. Этот хохол, наверное, лево и право путает, верх и низ. Держись его, как же! Садись, паря, с нами поиграй…

Пашка посмотрел на Быка, тот печально покачал головой: плохая мысль.

— Эй, галантерейщик? — позвал Ульды. — Садись, играй. Попытай фарта.

Контрабандист присел, взял из боя карту, повертел ее в руках:

— На что играете?..

— По мелочи — на пайку. Если желаешь по крупному — на душу. Проиграешь — моим рабом станешь.

— Знаете, господа, с такими картами я и на щелбаны играть не буду. Голова потом болеть будет.

Поезд мчался навстречу ночи.

Арестанты уже сбились со счета мостов и рек, через которые пролетел поезд. По всему выходило — везут на восток, благо железная дорога в этом направлении имелась одна. Новых пассажиров поезд уже не брал — лишь меняли паровозы, заливали воду, брали уголь. В вагон забрасывали снедь. И состав снова трогался.

От нечего делать, вчерашние смертники гадали, куда идет скорый тюремный поезд

— Сахалин японцу отдали, — замечал Ульды. — Раньше там каторга была — приходи, кума любоваться.

— Половина-то осталась. — отвечал Галантерейщик. — Северная.

— Северная — это плохо. Холодно, наверное…

— А я був там, — оживлялся Бык. — Драпав. Там головне — на корабль потрапити…

— Может, куда дальше. На Камчатку там, на Чукотку?..

— А у меня братишку на Камчатку сослали.

— И как там на Камчатке-то?

— Да хрен его знает. Брат оттуда не вернулся. Спондравилось наверное.

К разговору подключался кто-то из темного угла:

— А куда торопятся-то? Я сегодня утром сам видел: на станции «цаплю» нам открыли, а курьерский остался. Нас пропускал. Ой, не кончится это добром.

— О том, что это добром не кончится — надо было при твоем крещении сказать, — отвечал с другой стороны вагона.

— Ты чего там мелешь?

— А че я такого сказал? Я чем тебя лучше? В одном вагоне-то едем!

Спор сходил на нет.

Но вот на какой-то таежной станции вагонные буфера лязгнули в последний раз. Двери вагонов открывались, арестантов высаживали.

На станции их уже ждали: скучали казаки при полном вооружении, дымились кухни. Пахло ухой.

После полутьмы вагонов, солнце слепило глаза. Земля качалась, норовила уйти из-под ног.

— Ну шо, хохол, — спросил Ульды у Быка. — Когда побежишь? После обеда?..

— Да хто ж після обеда бегает? Треба по§сти, трошки утрясти… Подивитися по сторонам. Знову же, у потязі все затекло.

Обед был сытным: ухой кормили хоть и костлявой, но наваристой.

— А че? — сказал кто-то. — Кормят хорошо. Мне тут ндравится. Все одно лучче, чем шибеница.

— У них тут рыбы навалом. Сушеной даже печки топят, вместо лучины жгут.

После ухи налили по чашке какого-то зелья, смутно напоминающего чай, и стали собирать в дорогу.

Для этого заковывали в кандалы попарно. Феде Ульды в напарники достался Галантерейщик, а Быку — какой-то мужичок вида полуинтеллигентного. Пашка думал, что и ему достанется кто-то из вагона, к примеру студент. Но анархиста сковали с парнем, может даже еще более молодым. У того было плохое зрение — на мир он смотрел через стекла пенсне. Наверное, и оно помогало плохо — невольный попутчик все время щурился.

— А позвольте узнать ваше имя? — спросил — Меня вот к примеру, Рундуковым зовут Станиславом. А вас как?

— Пашка… Оспин.

Неожиданно собеседник еще более оживился:

— Оспин? Тот самый?! Анархическая экспроприация?

Пашка кивнул — было дело…

Рундуков схватил его руку и энергично затряс:

— Очень приятно, очень!

— Чего тут приятного?

— Что я вот так оказался связанным не с уголовщиной, не с насильником, а с истинным идейным борцом с режимом. Я слышал о вас много! Ограбление с помощью пневмопочты. Обреченные, окруженные со всех сторон, вы продолжали слать товарищам ценности для продолжения борьбы! А вы кто по взглядам? Я вот социал-демократ. Большевик!

— Анархист… — напомнил Пашка.

— А простите, подробнее?.. Вы анархо-коммунист или анархо-синдикалист.

Пашка пожал плечами — так далеко его образование не заходило. От продолжения разговора спасло то, что арестантов поднимали в дорогу.

— Это очень даже хорошо, что мы вот так оказались, скованными, — бормотал большевик. — Глубоко символично! В будущем мы будем вместе! Сказано же было: нам нечего терять, кроме своих цепей.

Сделав десяток шагов, Пашка понял, что с таким грузом на ногах не то что сбежать — идти совершенно невозможно. Кандалы натирали ноги, звенели. Закованный в паре скорее мешал, чем наоборот.

Пашка подумал, что долгую дорогу ему не вынести.

Однако прямо за станцией текла река. На ней арестантов ждала расшива такая старая, что, верно, помнила и бурлаков. Перед ней стоял маленький колесный пароходик, именуемый в этих краях «угольком».

Арестанты по сходням поднимались на борт расшивы, затем сходили в холодные трюмы. Там по щиколотку стояла вода.

— Не потонем — так сгнием заживо. — на правах старшего возмутился Ульды. — Как ни крути — ульды нам всем.

— А хоть бы и ульды. — согласился стоявший рядом казак. — Никто о вас плакать не станет. Умер Максим — ну и хер с ним! Положили в гроб — мать его чтоб!.. Эй, народ православный, шевели мослами!

Погрузились.

Трюмы закрыли. Тут же пароход дал гудок — уж не понять кому и зачем.

Натянулся канат, до поры опущенный в воду. Расшива заскрипела чуть не каждой досточкой и поплыла.

— Ну а теперь куда нас тащат? — спрашивал Ульды.

— Да на север куда-то. Здесь все реки — на север…

— На Сахалин значит.

— Это почему?

— Так он же северный!

— Ага! Рядом с Северным Кавказом, — делал выводы галантерейщик. — Ну а Южный Сахалин — он где-то рядом с Южным же полюсом.

— На юге хорошо, — не чувствуя подвоха замечал Ульды. — Там тепло…

— Да, да именно так все и обстоит… Кавказ Северный — значит там холодно. А Сахалин Южный — значит там всенепременно должно быть теплее. Вот как радостно!

Кто пограмотней — тот тихонько, чтоб не разозлить Федю Ульды, улыбался измышлениям галантерейщика. Ваня, да и его свита смутно догадывалась, что над ними издеваются. Но понять как именно — не могла. И чтоб не опозориться еще больше — выжидала.

Впрочем, галантерейщик знал меру. Немного позубоскалив, он прилег на деревянный щит и принялся пальцами расшатывать зуб у себя во рту.

Корабль плыл.

Когда река сделала очередной поворот, ветер стал бить в аккурат в корму. На пароходе заглушили машину, подняли парус. Затем парус подняли и на расшиве.

Стало так тихо, что было слышно, как в лесу около реки кукует кукушка. Все арестанты замерли, считая, сколько им лет накукует.

Той, похоже, сегодня было больше нечем заняться, и она дарила года долго, щедро превысив любой мыслимый возраст. Уже связка давно миновала тот лесок, но ветер все доносил кукование.

Кому было сие пророчество? Почти каждый считал, что кукушка гадала для него лично. Кто-то полагал, что года можно разделить и на несколько человек.

Но вот странно — кукушке было безразлично: кому да сколько. Она вовсе не подозревала о наличии двух посудин.

Порой по палубе грохотали сапоги, два раза в день открывался люк и спускались корзины с рыбой, сухарями и водой.

Утром и вечером выносили баки с нечистотами. Как ни странно на эту работу одно время подрядился победивший свой зуб галантерейщик.

— Да зачем оно нам надобно? — возмущался прикованный к нему Федя. — Есть вона помоложе — они пущай и носят…

— Да хоть воздухом подышим. — отвечал галантерейщик. — Тут смрад…

Однако через две ходки галантерейщик интерес к свежему воздуху потерял, его и Федора заменили молодые: студиоз, отравивший невесту, и еще какой-то парень. Оказалось, что походы из трюма имели чисто коммерческую основу. Выдранный зуб оказался платиновым и на него арестант выменял колоду старых, но еще приличных карт.

Предложил сыграть Ване и его спутникам. Те согласились. Первую партию играли по-маленькой. Второго драгоценного зуба у галантерейщика не было — он поставил колоду карт.

К удивлению воров «польского пана» не удалось легко обыграть.

Да что там — его вовсе не удалось обыграть. Впрочем, и выигрыш был не то чтоб большой.

За игрой следили чуть не все, набитые в чрево расшивы. И едва не пропустили главное. Пароходик даже не дав гудка, сменил курс. Взял вправо и пошел по какому-то притоку.

— Смотри, смотри! Повернули! — крикнул кто-то.

И каторжный народец прильнул к щелям между рассохшихся досок.

Действительно — Если раньше солнце все больше светило за кормой, то теперь оно было по правому борту. Расшива шла уже против течения — и была эта речка куда уже предыдущей.

— Снова до схода повезли. — заметил кто-то.

— Та чего же они от нас хотят? — за всех удивился Ульды.

Этого не знал никто.

 

К месту встречи

Из Ивана Ивановича отправились в Дураково.

Во-первых, туда имелась какая-никакая дорога, которая шла почти в нужном направлении. Во-вторых, Пахому будто надо забрать свои вещи.

В село прибыли около полудня, проехали улицами к дому Пахома. Старик не стал звать попутчиков к себе в дом, а тем не шибко и хотелось.

Впрочем, Грабе и Гордей Степанович спешились, присели на лавочку у колодца. Потихоньку вокруг них собирался здешний люд.

В этом маленьком селе, так или иначе, все были соседями, родичами. Но Пахом жил так, словно его хата была не просто с краю, а вообще, в другой губернии. И когда он ушел вслед за упавшей звездой — некому было его ждать обратно. Да и что с того, что не было его долго — уходил он, случалось, и на большее время.

Паче, если вернулся, если не убила его павшая звезда — значит, нет причин для тревоги. Или все же есть?

И сейчас селяне всматривались в лица пришедших — что они сулят. В общем, градоначальника опознали довольно быстро. Просторы здесь были необъятные, но весьма безлюдные, поэтому почти все всех знали в лицо.

Смутную тревогу внушал офицер. Был он неместным, никто не знал чего ждать от него. К тому же некоторые видели военного первый раз в жизни. Печальный же селянский опыт гласил: все, что случается в первый раз — не к добру. Впрочем, довольно легко можно было связать в одну цепочку упавшую звезду, Пахома и этого военного.

— Ты из-за павшей звезды пришел? — спросил мужичок посмелее.

Грабе немного опешил, но лишь от того, что к нему обратились на «ты». Мгновением позже вспомнил: народ здесь свободолюбив, этикету не обучен. Замешательство же было истолковано иначе:

— Так шо?.. — произнес кто-то с едва заметной угрозой.

Делать было нечего и Грабе кивнул. Думал еще и улыбнуться, но счел это лишним.

— Наш батюшка говорил, что это звезда Полынь упала.

Штабс-капитан осмотрел толпу, ожидая увидеть попика. Того не было. Устав ждать конец света попик обиделся не то на Господа Бога, не то прихожан, и без особой нужды свои владения не покидал. Сидя дома пил горькую чокаясь с иконой Николая-Чудотворца. Не разговаривал даже с попадьей.

Кроме него тут были и другие, живущие смутной надеждой: а вдруг уже все кончилось, может уже нет особого смысла сеять озимые, отдавать долг куму? Пили много, затем шлялись по селу, заправив бороду в штаны.

Грабе задумался и сделал жест как можно неопределенней. С одной стороны — желательно было, чтоб в те края кто-то заглянул до того, как все закончится. С другой — не следовало народ сильно и пугать, дабы он не впал в панику и в прочие тяжелые.

Поэтому Грабе изобразил на лице крайнюю обеспокоенность. Впрочем нет, обычной обеспокоенности должно хватить.

— В ту ночь отвалился и упал на землю кусок Луны. Вместе с ним прибыли тамошнии болезни и звери. Вполне возможны эпидемии, мор скота, болезни растений… Но Императорское географическое общество этим уже занимается.

Почему было упомянуто именно географическое общество — Грабе не было понятно самому. Вероятно, сказалось первое, что взбрело на ум.

Почти все взглянули в сторону дома, где собирал вещи Пахом. Гордей Степанович подумал, что очень скоро в одну из ночей этот дом загорится. И тушить его будут крайне неохотно.

— Та что? Конца света не будет?

Грабе покачал головой:

— Нет. Высочайшим повелением государя императора конец света отложен пока на десять лет. А там, вероятно, опять перенесут. Или вовсе отменят.

Как раз из дому вышел Пахом. Все его пожитки уместились в одной хоть и большой сумке.

Увидев его, односельчане сделали вид, будто со стариком знакомы не то чтоб хорошо. Кто-то с ним здоровался, но все больше издали. Пахом не навязывался.

Скоро он занял место в седле.

— Поехали?.. — не то спросил, не то предложил он.

Когда крестьяне были далече, бывший градоначальник сказал.

— Типун вам на язык, Аркадий Петрович.

— Это вы про что?

— Про десять лет. Про конец света.

— Да полно вам. Забудется все через год или два…

— Да я не о том, а вдруг сбудется?

— Это какой год будет? 1918?.. Да нет, навряд ли…

Дальше поехали по течению речушки, которая протекала через деревню. Речушка была мелкая, русло которой почти полностью заросло камышом.

Пахом вел их тропами — сначала человеческим, потом звериными. Почти сразу пришлось спешиться, вести лошадей в поводу.

Впереди шел Пахом — только он знал дорогу. Через руку у него будто невзначай была переброшена заряженная «берданка». Знал он прекрасно: если в этих местах не выстрелишь первым, то, верно, уже не выстрелишь никогда.

За ним беспечно шел градоначальник — о вышеупомянутой примете он, если и слышал, то только краем уха. Выглядел совсем как среднерусский помещик на прогулке по своей вотчине. Верно, эти леса Гордей Степанович считал продолжением улиц своего города. Однако Грабе уже давно понял: градоначальник — млекопитающее травоядное…

Сам штабс-капитан шел замыкающим. За его спиной висела купленная в городишке винтовка, в кобуре лежал взведенный «Смит энд Вессон».

Речка петляла. Где-то Пахом то выводил компанию к самой воде, то напротив, срезал через леса. Ступая след в след, шли через болота с омутами тихими. Градоначальник в таких местах старался идти тихо, дабы не разбудить нечистую силу, несомненно дремавшую на дне.

Переваливали через сопки, поросшие деревьями вековыми. Переходили в брод ручьи и реки, обмельчавшие вследствие летней жары

Наконец, вышли на берег иной реки, достаточно широкой, чтоб задуматься: а стоит ли вообще через нее переправляться?

— Она? — спросил Грабе.

— Она, — согласился Пахом.

Грабе осмотрел водную гладь. Река здесь текла почти ровно, с места, где они стояли, было видно на несколько верст вниз и вверх.

— Сгодиться… Располагайтесь, господа. На некоторое время нам тут придется задержаться.

На берегу реки сложили простенький шалашик.

Жгли беспокойный костер, днем подбрасывая в него траву для большего дыма. Ночь разбивали на вахты, следили за рекой, чтоб не пропустить пароход.

Впрочем, считал градоначальник — сие есть лишнее. Ибо пароход все равно должно быть слышно в этой тишине за много верст.

Всей компанией запасали дрова, благо сухостоя вокруг было много.

Поисками съестного все более занимался Пахом. Бил дичь из ружья, ставил силки, ловил рыбу в сеть. Затем жарил все это в собственном соку, запекал в углях.

Хлеба не было, припасенные в дорогу сухари закончились на второй день после Дураково. Впрочем, хлеб с лихвой заменяли орехи, собранные тут же.

Может быть, эта жизнь напоминала сказ господина Салтыкова-Щедрина о том, как мужик кормил двух генералов.

Но из своей сумки Пахом достал и крючки с леской. С ними градоначальник нашел себе развлечение — сидел у реки, рыбачил. Непуганая рыба, не ожидая подвоха, благосклонно позволяла себя поймать.

С такой спартанской диетой Грабе стал замечать, что набирает вес. Он занимался гимнастикой, плавал в ледяной воде. Но все равно, рядом с Чукоткой здесь был просто курорт.

А вообще, до прибытия парохода жили хоть и привольно, но достаточно скучно.

Больше всего страдал Грабе.

В Иване Ивановиче он позабыл взять хоть какую-то книжку, и теперь тосковал по чтению.

От безделья он стал угадывать буквы в облаках, читал знаки на коре деревьев, скоропись речных волн.

На песке кому-то писал ответные послания, чьи-то имена, чертил фигуры.

Слепая река ощупывала их волной, слизывала и уносила с собой на север к холодным морям и совершенно Ледовитому океану.

Затем спал.

Делал это даже через силу, видно желая выспаться впрок.

Не смотря на тишину — спалось плохо. Терзали не то гнусь, не то тяжкие сны. Грабе ворочался, что-то бормотал во сне, отбивался от врагов, хватался за кобуру. В такие сны его спутники старались не вмешиваться — а то пристрелит спросонья.

— Ишь как его бесы-то мордуют! Видать много человек в жизни испытал…

Не будили Аркадия, даже когда приходил его черед стоять вахту. Ждали, когда он проснется сам.

Все одно: у Грабе обязательно случится очередная бессонница, и он просидит у костра всю ночь, не беспокоя своих компаньонов.

Но именно эта бессонница едва не сыграла с ними злую шутку.

Грабе вздремнул на закате, как раз перед своей вахтой. Проснулся, как водиться с головой тяжелой, словно с жуткого похмелья. Просидел у костра на берегу реки за полночь, но и потом, когда его смена прошла, не стал будить сменщика.

Почти всю ночь Грабе смотрел то в небо то на его отражение в реке, пытаясь угадать ту звезду, откуда прибыли пришельцы.

Ближе к рассвету прилег, но не потому что захотелось спать, а потому, что устал сидеть. Да и лежа удобней было смотреть на звезды.

  …и сон внезапно сморил Аркадия.

Как раз в это время мимо них проплыл пароходик.

Стоял предутренний туман. Он глушил звуки, и шлепанье плицов казалось совсем негромким. Будто где-то на том берегу некий бобер, страдающий бессонницей, бил хвостом по воде.

И шум этот не будил, а напротив, убаюкивал, как умеет убаюкивать дождь.

Верно, бы Грабе проспал пароход, но зажужжал очередной комар, Аркадий взмахнул рукой, пытаясь его прихлопнуть. Комар увернулся от руки, коя отвесила по щеке изрядную оплеуху. От пощечины Грабе проснулся резко, словно кто-то выплеснул на него ушат воды.

Задумался.

Бобер? Тут? Да еще ночью?

Аркадий вскочил на ноги, вгляделся в туман — но вокруг была лишь белесая пелена.

Пахом и градоначальник спали.

Звук уже удалялся, караван уходил вверх по реке.

Грабе выхватил пистолет, шарахнул из него в воздух.

И по песчаному пляжу побежал вслед за пароходом.

— Эй, на пароходе? Есть кто живой? — кричал он. — Мать вашу раз так, ложитесь в дрейф!

И палил из своего «Кольта».

Капитан «уголька», услышав крики и стрельбу, дал гудок. Этим он окончательно разбудил всех на борту и живность в окрестностях. Затем крикнул через трубу в машинное:

— Ванюша! Самый малый вперед!

На расшиве арестанты собрались у бортов, пытаясь разглядеть в тумане хоть что-то.

— Это шо? Нас освобождають? — спросил Бацекулов.

— Та да, держи карман шире! — оскалился Ульды. — Не с нашим собачьим счастьем!

И действительно, Федя Ульды оказался прав.

Шум затих. От борта расшивы отплыла лодочка, привязанная ранее к корме.

Затем долго ничего не происходило. Наконец, снова появилась лодка. На ней, закутавшись в шинель, стоял офицер.

Грабе казалось: он переправляется через Стикс, а казаки на веслах — два Харона.

Аркадий не питал заблуждений: сей путь по реке для многих будет последним, арестантов везут на смерть.

Однако совесть его не мучила.

Он знал: так надо.

Караван задержался до полудня.

Капитан пароходика собственноручно промерял дно у берегов, нашел место, где можно было подвести расшиву достаточно близко к крутому берегу. Когда это было сделано с борта на сушу сбросили сходни, по ним на палубу перевели лошадей Грабе, Пахома и Гордея Степановича.

Потом снова отправились в путь, вверх по течению.

Капитан вел «уголек» не спеша, сверяясь по каким-то лишь ему ведомым меткам. Грабе заметил, что картами сей «речной волк» не пользовался.

Через два дня пути капитан остановил машину, бросил якорь. Цепь в клюзах скользнула вниз словно змея…

Владелец суденышка сообщил Грабе:

— Все, я дальше не пойду.

— А чего так?

— Чего-чего… — отвечал капитан без малейшего почтения. — Сам гляди: воды в реке: кошкины слезы. Межень ноне — и так плицами песок гребу. Еще версты две ходу и на мель брюхом сяду. Вам с того легче будет?

— А если корабли разгрузить, арестантов по берегу пустить?.. Это поможет?

— Поможет, да только мало. Ровно на версту. Дальше — устье. Стало быть, две реки будет. Точно сядем на дно.

И снова были сброшены сходни, на берег сходили кони, скатывались телеги. Затем пошли отвыкшие от солнца и твердой суши под ногами — арестанты.

— Телеги сразу бросьте. Тут дорог нету, не пройдут. — заметил Грабе. — Ну что Пахом, веди.

Пашка пристроился за Быком, хотелось быть к нему поближе, когда тот начнет драпать.

Но тот не спешил. Свою часть ноши нес безропотно, впрочем, оглядываясь на окружающие деревья.

Те были высокими, чуть не до самого неба, крона листвой застилала небосвод

Впереди колонны, как водиться, ехал Пахом. Немного сзади двигался бывший градоначальник, Грабе и есаул. Далее, гремя кандалами, в окружении казаков, шли арестанты.

Оглядываясь на кандальных, Спиридон обмолвился:

— Это славно, весьма славно, что Его Величество в своей милости даровал своим подданным прощение. Все же они тут пользы принесут гораздо более чем на эшафоте.

— Одно другому не мешат… — сболтнул есаул. — Пользу принесут — и в расход. В капусту.

— Неужели так можно? — ахнул Спиридон.

Есаул посмотрел на Грабе, ожидая поддержки. Но тот смотрел только вперед, оставляя казаку возможность выкручиваться самому.

И есаул действительно пустился в тяжкое:

— А что тут такого? Народец тут как на подбор, один к одному: насильники, убийцы — хватай любого и вешай. Не ошибешься, есть за что…

— И что же потом? Всех их пустят в расход? Может быть меня? Или вас? Или вот его?

И тут Грабе решил сыграть отступного:

— Да вряд ли кого пустят. Широка матушка Россия. Всегда есть где человеку сгинуть. А если и кто провинится, то можно и в расход, что за печаль… На «столыпинский галстук» тут все наработали.

И они шли дальше — скованные одной цепью.

Бывало, в лесу трещали деревья, ночью кто-то выл. За кустами и деревьями будто бы что-то мелькало. Сомнительно было, что лесные жители интересовались людьми в каком-то разрезе, кроме кулинарного.

Кандальные перекликались:

— Хотел бы я знать… Куда нас тащат… Куда нас гонят? — твердил Пашкин спутник.

— Вестимо куда. На убой. — начинали спорить где-то сзади.

— Хотели бы убить — уже бы и закопали.

— Так они нам смертушку, верно, лютую нашли. К ней в пасть и гонють!

— А я вот где-то слышал… — начинал Рундуков. — что в Сибири открыто месторождение минеральной водки. Залежей хватит, чтоб вся Россия пила беспробудно двенадцать лет. Но преступный режим скрывает правду от народа.

— Брехня… — отзывались сзади, и тут же раздавалось. — Твоюмать!

— Ты под ноги-то смотри, а не лясы точи!

Действительно — шли тяжело, без дорог. Иногда звериными тропами, а чаще и без них.

Порой приходилось перелазить через поваленные деревья, высокие словно холмы, столь длинные, что не видно было им ни конца, ни края.

От лошадей тут было мало толку. Всадники не могли ехать из-за низких веток, лошади дрожали и нервничали из-за бродивших где-то рядом хищников.

Ночью останавливались на привал, ели сухари, пили чай из котла.

Что-то большое и страшное выло где-то совсем рядом.

— Страшно? — спрашивал Пашка сидящего рядом Быка.

— Да чого мени лякатися? Я и сам страшный. Була справа — три губернии в страхе тримав.

Кандальные укладывались спать.

Но самой страшной тварью здесь были не волки, не медведи. Надоедала мошкара. Она не мешала заснуть, сон превращала в мучение, а утром любой непокрытый кусок кожи пух и чесался от укусов.

От этого страдали все. Но почесаться времени не было — по крайней мере арестантам. Чтоб почесаться — надо было остановиться, положить ношу на землю…

Но Грабе торопился, гнал колонну вперед, только вперед.

Привалы были только на самое необходимое — краткий отдых, перекус и снова в дорогу.

Имелась полевая кухня, ее, матерясь, толкали сзади колонны казаки. Но пока были в пути — ни разу ее не топили, ели сухари, запивая негорячим же чаем.

И вдруг, в один день за следующим холмом закончился лес. Его срезало словно ножом. Сам этот «нож» лежал рядом. Пашке из-за спин остальных показалось, что это железная стена.

— Тарелка. Железная тарелка — проговорил Рундуков. Он был повыше Пашки, потому видел он больше.

Было ясно, что тарелка здесь недавно. Она стояла на боку, приваленная многовековыми елями.

От нее шел след: несколько деревьев выворотило с корнем, срезало подлесок, где-то выжгло почву. Но где-то посредине поляны оный след сходил на нет.

Все присутствующие словно по безмолвной команде посмотрели на плывущие вверху облака. Взяться здесь этой громаде кроме как с небес было некуда.

— Тут! — постановил Грабе. — Привал — и за работу! Время не ждет.

После обеда есаул распорядился:

— Рубите лес. Будем строиться.

— Чего будувать-то будем? — спросил Бык.

— Наверное, барак… Надо же нам где-то спать. — предположил студент, убивший семью.

— Тебе-то? Да держи карман шире. Под кустом заночуешь — и за то спасибо. А барак-то для господ.

— Баню, — предположил контрабандист. — Всякое дело лучше начинать чистым. По крайней мере, телом.

— Во-во, — откликался кто-то. — Только энто будет церковь. Православному арестанту без церкви невозможно быть.

Но нет, срубив совсем немного деревьев, есаул дал новый приказ: части арестантов приступить к постройке первого человеческого сооружения в этой совершенной глуши. Сие сооружение известно с младых ногтей каждому россиянину, и тем обиднее было, что никто него не угадал. За сим, далее работали молча.

— Не слишком ли рано?.. — спросил Грабе.

— А чего? Усегда сгодится! Пущай знают, что я не шуткую.

Наконец, последняя перекладина легла на место. Посреди поляны возвышалась простая русская шибеница.

— Хороша шибеница, — заметил есаул. Прям любо-дорого смотреть. Надобно обновить. Ваше благородие, дозвольте парочку повесить? Для пущей воспитательности?..

— Нет. Мы не для того их за тридевять земель тащили, чтоб на первой березе повесить. Впрочем, распорядитесь-ка собрать здесь всех…

Звание есаула относилось к восьмому классу табеля о рангах, и его владельца надлежало называть не иначе как «ваше высокоблагородие». Грабе был же просто «его благородием», и от есаульского чина его отделял один класса. Но казак понимал, что этот человек, прибывший издалека, наделен немалой властью, совсем не чета ему, сирому и косолапому, отправленному в этакую глушь натурально доживать до отставки.

За сим, есаул называл Грабе в соответствии со званием. Штабс-капитан предпочитал же обращаться по имени-отчеству.

Желание Грабе обрело форму полковничьего приказа. И очень скоро арестанты стояли, согнанные в коробочку. Их окружали казаки.

Все изображали внимание и делали вид, хотя всем было предельно ясно: ничего хорошего им не скажут.

Грабе хотел сказать что-то особенное, но оглядел серые арестантские лица и решил: перебьются.

— Господа… — начал он. Ответом ему был легкий смешок. — Господа арестанты… Я не знаю, что вас ждет в грядущем. Судьбы ваши, да и мою тоже вершить будет Государь Император. И вам дадена возможность своим трудом заслужить всемилостивейшее прощение. Только сразу скажу — провинившихся буду казнить безжалостно, за любое прегрешение. Повешу как виновного, так и того, кто будет прикован к виновному…

Среди арестантов зашипело: каждый полагал, что именно он выживет. Относительно прикованного такой уверенности не было.

— А за шо это, позвольте спросить? — спросил польский галантерейщик.

— Позволю, — спокойно ответил Грабе. — За то, что не одернул виновного, не остановил.

Затем повернулся к казакам, смерил их взглядом, от которого стало зябко.

Произнес будто для всех:

— А если потом кто из вас рот откроет не по месту, сболтнет по пьяни или жене… Того я найду из-под земли, лично закую в кандалы и отправлю туда, куда Макар телят не гонял. Ясно всем? Вопросов нет?

Если вопросы и были, их предпочли оставить на потом.

Дело шло к вечеру, Грабе хотел еще что-то приказать, но, посмотрев на уходящее все дальше на запад солнце, махнул рукой:

— Всем отдыхать!

Утром, после завтрака, арестантов разделили на две неравные команды. Большую отправили рубить лес и что-то строить. Второй, в которую попал Пашка, было велено копать яму.

Земля здесь была твердой, каменистой.

— Могилу роем… Могилу, пся крев… — бурчал под нос польский галантерейщик, хотя никто его об этом не спрашивал. — Есть шибеница — значит и могила нужна.

— Копай, копай… — отзывался сторожащий их казак. — Много для тебя чести — в могилу ложить.

Но, пройдя положенные могильные пол-аршина, было велено копать далее.

И, хотя на поверхности стоял излет лета, чем дальше спускались вниз, тем холодней становилось. На небольшой, в общем-то, глубине изо рта шел пар, на стенах ямы проступали острые иглы инея.

— Дай трохи дух перевести. — просил Бык. — Зимно тут, я змерз…

На удивление казак своей небольшой властью дал послабление, разрешил отдохнуть, вылезти из ямы.

Наверху Пашка увидел, как на холм рядом таскали заготовленные бревна.

Оставшимися мелкими ветками, еловыми лапами сверху прикрывали разбившийся корабль. Грабе сомневался, что это бы сокрыло инопланетное судно, если бы пришельцы серьезно его начали искать… Ну, а вдруг повезет?.. Лишним не будет.

Бревна же вбивали в землю, связывали перемычками. Крепили новые стойки, связывали их пеньковой веревкой, корой, городили новые этажи, собирали простенькую лестницу. Вверх карабкалась башня.

Строительством руководил есаул, сам же Грабе сначала бродил около тарелки, затем куда-то отправился верхом.

Вернулся ближе к обеду. Осмотрев башню остался будто доволен:

— Сгодится… Без единого гвоздя? — спросил он, задирая голову вверх.

— А как же!? — полуобиделся есаул. — Как сказано было! А на кой оно надо?

— Чтоб потом никто не нашел здесь гвоздей…

— Да не! Я про башню-то!

— Сюда должен прибыть «Генерал Скобелев».

— Эва! — удивился есаул. — А я-то, сирый, думал, что «белый енерал» сгинул. А оно вишь… Припасли его для тайных дел…

— Генерал Скобелев скоропостижно скончался, Царствие ему небесное. Прибудет дирижабль, поименованный его именем, — милостиво пояснил Грабе.

— Дирижабль?.. Вот ведь как… А шо это за штука такая будет?

Но Грабе уже не слышал его слов, а взбирался вверх, на мачту.

Оттуда озирал окрестности, но не видел ничего, кроме зеленого моря тайги, букашек-людей, снующих по поляне, да металлического блеска тарелки, лениво лежащей на боку.

Здесь на высоте он закурил сигару, неимоверно вкусную, самую дорогую из тех, которые можно было купить в Иване Ивановиче.

Спустившись, наведался и к яме, спрыгнул в нее. Попробовал на ощупь стены, кивнул:

— Достаточно… Идемте за мной!..

И арестанты, гремя кандалами отправились вслед за Грабе. Он велел собирать трупы пришельцев, относить их в холодную яму, где оные накрывали лапами папоротника.

Одного нашли совсем рядом с тарелкой — саженях в десяти от тарелки, другого — сразу за входом, в воздушном шлюзе.

Инопланетяне выглядели неважно: вряд ли при жизни они соответствовали идеалам людской красоты. Еще страшнее их сделала смерть и местные твари. Вероятно, зверье привлек запах падали, и одному пришельцу лиса обглодала все кости там, где конечности выступали из одежды. Наверное, пыталась порвать ткань костюмов, но та оказалась слишком прочной для ее костей. Где не смогла залезть хищник — поработали муравьи.

Убрав этих двух, арестанты впервые вошли в аппарат. Путь им карманным фонариком освещал Грабе. Сухие элементы Лекланше уже дышали на ладан, лампа светила в полнакала.

Но света хватало: огонек отражался в зеркальных стенах аппарата. Коридоры корабля были совсем невысокими. Двигаться по ним приходилось пригнувшись.

Вынесли, кажется четверых — Пашка не помнил. Пришельцы разлагались, и вонь от них стояла от них что называется, неземная. Она заполняла все, и было как-то не до рассматривания внутреннего убранства тарелки, паче что света от фонарика Грабе было не так уж и много.

Мертвые в тарелке сохранились не в пример лучше. Внутрь проник тлен, насекомые, но хищники не решились вступить в кромешную темноту.

Тела пришельцев складывали в холодную яму, накрывали их ветвями папоротника, сосновыми лапами — словно хоронили…

Перед сном у арестантских костров говорили много: у многих это была не первое путешествие в Сибирь, но никто не мог припомнить такого богатого впечатлениями дня.

— Истину вам говорю, энто они башню Вавилонскую городят! — говорил кто-то богомольный, указывая на невидимую в темноте башню. — Энта железяка с небес свалилась, значицца она от бога. А мы башню будем строить до небес… Антихристы окаянные… Добром не кончится это!

— Да не мели пустого! — ругался Ульды. — Ведь стройку-то закончили. Да и не та у нее основа, чтоб ажно до небес карабкаться. Хотя на кой она им сдалась — не пойму.

После Бык рассказал о яме и про необычный холод в ней.

Но студент, убивший невесту, легко нашел причину подземного хлада:

— Тут вечная мерзлота — вот и студено…

— Что это за зверь такой? Мерзолота-то?..

— Почва промерзла вниз на многие версты. И летом оттаивает только сверху — а снизу ледник. Климатология — великая наука.

Наступило молчание. Где-то недалеко о чем-то своем завыл волк. Почти заглушая его, свинцово гудела мошкара.

— И угораздило их свалиться нам на муку… — пробормотал все тот же верующий.

— Если б они не свалились, мы бы уже давно в земле лежали.

— А ты, верно, себе сто лет отмерил?.. Все одно ведь пришибут тебя рано или поздно…

— Не знаю, как тебе, только мне лучше, чтоб поздно.

— Мне вот еще чего любопытственно. — спросил галантерейщик. — Чего это они тут рухнули? Ладно, я понимаю, летали бы в Европе, Америке. На худой конец — под Петербургом… Чего они тут делали?

— Да шут его знает… Наверное, своих ссыльных в Сибирь везли.

— Лягайте спати. — предложил Бык. — Відпочивайте, хлопці, бо сили потрібні!

 

Гибель большевика

Вечером, по окончании работ у костра арестанты собрались играть в карты.

Сначала играли арестантские главари: Галантерейщик, Бык и Ульды. Для разнообразия Галантерейщик решил сегодня проиграть, из-за чего его соперники пребывали в благостном настроении.

После них к картам допустили братию менее весомых — подручных упомянутых главарей.

Пытался подсесть Рундуков.

  …Кажется, за последнее время по цепи, словно по какой-то пуповине к этому непонятному человеку, имени которого никто не знал, да и знать, в общем не хотел, перелилось нечто от Быка. Полуинтеллигент не стал ни сильнее, ни выше, но перенял манеры, стал похож не на быка, а скорее на лошака… Впрочем, за последнее время он изрядно поправился — для Быка выделяли лучшие куски, и полуинтеллигент тоже не грустил.

И вот сейчас полуинтеллигент набрался смелости отшить Рундукова:

— Эй, куда лезешь?..

— Играть… — ответил Станислав.

И взглядом обвел остальных в поисках поддержки.

Но ее не последовало.

На потугами недополуавторитета остальные арестанты смеялись. Но поскольку Бык своего миньона не одергивали, делали это исключительно за их спиной. И сейчас Бык сыто молчал. Непонятный человек, ободренный молчанием продолжал:

— И на что вы намерены играть, господин революционер? На свои… ха-ха… Цепи? На убеждения? На пайку? На свой бушлат арестантский?..

— На бушлат деревянный, — дежурно схохмили из темноты.

Послышалось пару смешков — не весьма громких и столь же дежурных.

— Я… В долг?.. — предположил большевик.

— Да пошел вон! — чуть не хором ответили игроки.

Рундуков вздохнул и действительно вынужден был уйти.

Обиженный он сел у костра, стал бросать в него веточки.

Как раз перед сном вместе обходили посты Грабе с есаулом.

Тропинка шла мимо места, где отдыхали каторжане.

— Что это у них? Карты?.. — поинтересовался Грабе. — Не лучше ли их отобрать?..

— Не извольте беспокоиться, — покачал головой есаул. — Эти отберем — они из бересты вырежут. Да и нельзя ж человека вовсе развлечений лишать. Он без них звереет лихо…

— От азартных игр вообще и от карт в частности, — заметил Грабе. — бывают всякие треволнения и убийства.

— Смертоубийства бывають, а как же. Да только так пырнут одного-двух и улягутся. А у нас такого народу всегда не убудет. А вот ежели они позвереют да против сабель попрут. Пущай играють.

Костер топили собранным сушняком, разжигали его стружкой и щепой, оставшейся от строительства домов да вышки. Уже неизвестно после чего остались отпиленные кружочки кругляка — деревянные шайбы где-то в полдюйма высотой и с пятак в поперечнике. Такой и начал вращать в руке Рундуков.

Немного подумав, предложил Павлу:

— А давайте в шашки играть?.. Это для необразованных азарт, а мы с вами люди из другого теста!

— Да как в них играть?.. У нас-то и доски нет, и фигур тоже…

— Ну, сейчас что-то придумаем.

На земле у костра Станислав Рундуков начертил шахматную доску. Набрал шайб под число шашек. Половину из них вымазал в саже.

— Давайте играть?.. — предложил Павлу.

Сыграли несколько партий. Все партии Павел проиграл почти вчистую. Играть он умел препаршиво: пожалуй только знал правила да идею. Да и не сильно хотелось.

Как раз в это время из игры выпал полуинтеллигент — с молчаливого же согласия Быка его друзья обыграли миньона вчистую. Оставили голодным на день вперед.

— А это что?.. — спросил он у большевика.

И закашлялся.

— Шашки, — ответил Рундуков. — Не хотите сыграть?.. Никакого фарта — только ум…

Полуинтеллигент не хотел. Если он проиграет еще тут, то, верно, потеряет последние капли авторитета. Впрочем, он ошибался: оного у него не имелось никогда.

Зато игрой заинтересовался прохиндей поменьше:

— Сыграем!

И уселся напротив.

— На что играем? На интерес?.. — полюбопытствовал Рундуков.

— А зачем на интерес. Давай на твой обед?.. Ну или на мой?..

Большевик, ободренный легкими победами, согласился.

И легко выиграл первую партию.

— Ну… — обиделся прохиндей. — Давай еще раз?.. Ставлю свой ужин! Только теперь я белыми играю!

Около игроков собралось несколько скучающих каторжан.

Будто бы и эту партию должен был выиграть Рундуков — по всему выходило, что играет он порядочно. Но прохиндей сделал ошибку — он смухлевал. Будто от безделья он взял битую черную шашку незаметно ее вытер и поставил назад на поле, словно свою, белую…

Рундуков тоже совершил ошибку — он это заметил. Схватил прохиндея за руку:

— Смотри, народ честной! Он — мухлюет! В шашках — и то мухлюет. Это моя шашка!

— Кто мухлюет? Ты ври, да не завирайся! Какая она твоя? Она — моя.

Совершенно очевидно было видно, что на спорной деревяшке явно были видны следы сажи.

И тогда прохиндей применил свой последний аргумент: смазал Рундукову по морде. Тот упал на спину, но резво вскочил, бросился на обидчика…

  …А дрался большевик, куда хуже, чем играл в шахматы. Прохиндей ударил под дых, когда Рундуков, задохнувшись, скрутился, распрямил его хуком и провел еще прямой в голову. Станислав рухнул, потянув вниз и Павла. Тут же прохиндей стал бить упавшего ногами. Те, с навешенными кандалами били словно кастеты. Раздался хруст…

  …И выстрел.

К костру со взятыми наизготовку винтовками спешили казаки. Разбуженные выстрелами, появились и командиры.

— Что здесь произошло? — спросил Грабе, глядя на воющего от боли Рундукова.

Арестанты ему объяснили: путано и все разом.

Грабе, как ни странно понял.

Кивнул:

— Первый раз вижу, чтоб шашки кого-то довели до виселицы…

— Не-е-е-т! — завопил прохиндей.

— Да, — подтвердил Грабе.

— И энтого, который рядом прикован… Туда же, на пару, — дополнил есаул. — Я же говорил. За то, что не остановил…

Казнили тут же. Из-за темноты экзекуция прошла незаметно.

Ранним утром, на свету фельдшер осмотрел руку Рундукова:

— Поломалась! Ну ниче! В лубки возьмем — срастется. Может даже и ровно.

— Сколько будет срастаться? — спросил Грабе.

— Месяц али полтора. Может — два.

— Не пойдет. Через два месяца он мне нужен будет.

Грабе осекся, понимая, что сказал нечто лишние.

— Да я… Я… — зачастил Рундуков. — Да на мне как на собаке зарастет! Через месяц, нет, через две недели.

Грабе снова задумался. Спросил затем:

— По какой статье сюда попал? За что?..

— Экспроприация… — пробормотал Рундуков.

Грабе посмотрел на есаула. Тот кивнул:

— Экспроприация. Купца зашиб и все его семейство. Ребетенка пришиб трехгодовалого. Девочку что ли утюгом промеж косичек.

Пашке стал вдруг противен Рундуков. Анархист отделился от коммуниста настолько, насколько позволяла кандальная цепь.

Грабе задумался. Но времени у него это заняло немного:

— Отправить его вниз по течению. Займетесь этим Вы, — сообщил Грабе есаулу.

Тот кратко кивнул, будто бы невзначай коснулся кобуры.

Мгновенно стало все ясно.

Грабе сурово осмотрел арестантов, но это было излишним. Бунта не последовало. В глазах кандальных Рундуков был неудачником. А заступаться за неудачника — это все равно, что беду накликивать. Не пугало кандальную братию и то, что, вероятно, через два месяца цена всех их жизней будет меньше, чем полушка. Говорится же: умри ты сегодня, но я — завтра. За два месяца могло произойти слишком многое.

Не скандалил и сам большевик. Он был уже раз приговорен к смерти, и казалось ему, что и в этот раз как-то удастся увильнуть. Ну не погибать же в самом начале большевицкой карьеры?..

— А что делать с этим? — и есаул показал на Павла.

На секунду в животе анархиста скрутилась холодная пружина.

— С этим?.. Да пусть пока поживет. Выньте его друга из кандалов, а этого назад…

Под вековым деревом, обхватом, верно в полсажени, их рассоединили. Заклепки на оковах Станислава стали греть и рубить зубилом. Большевик при этом испытывал боль. Пашка в это время глазел вверх, пытаясь понять, что же за дерево раскинуло над ними свои ветви. Сперва он не поверил в свое наблюдение: это была осина. Дерево трепетное, никогда не выраставшее на Украине высоко, здесь, под покровом иных деревьев, скрытое от ветра, здесь выросло до размеров просто неприличных.

От созерцания Павла отвлек лязг цепи, спавшей с ног Станислава. Будто бы пришло время прощаться.

И Павел спросил:

— Революция революцией, но ребенка зачем было убивать?..

— А за компанию! — обозлился Рундуков. — Все равно из нее бы вырос мироед и эксплуататор! Вы проявляете поразительную политическую близорукость, товарищ Оспин! Мы не должны забывать о классовой борьбе!

И Рундукова увели куда-то в сторону реки.

Немного позже «уголек» дал гудок, и ушлепал, судя по звуку куда-то вниз по течению.

В таежной утренней тиши казалось, будто пароходик плывет совершенно рядом. Затем, где-то далеко хлопнул одинокий выстрел.

— Наган, — по звуку определил кто-то.

— Ну, упокой, господь, арестантскую душу.

Совсем недалеко на виселице висело двое других. На слабом ветру их цепи мелодично звенели.

Рядом трудился и Павел. То, что его освободили от Рундукова, не принесли свободы. Даже, скорее, наоборот. Если раньше свои кандалы и половину цепей таскал большевик, то теперь все приходилось делать Оспину. Чтоб, положим, начать работу на новом месте, надлежало все это железо поднять, переместить, и только после приниматься за труд.

— Ну вот потерял ты свои цепи, — бормотал Павел в сторону реки. — А толку с того что?

— Эй, преподобный мученик, шевели-ка веригами! — подначивал Павла студент.

Бык же оценивающе смотрел на анархиста. Прикованный к нему полуинтеллигент с непривычки захворал, верно, подхватил простуду, просквозило на холодной земле. Еще вчера больной думал попросить у фельдшера хотя бы хинина, сбить температуру. Но зная, что сталось с недавним больным, не спешил. И болезнь-то была дрянь — за неделю само пройдет. Только вот Иван здорово сомневался: а есть ли у него та неделя.

И очень скоро случилось то, что просто не могло не случится. Когда рубили деревья, одно дерево скрипнуло и упало очень, очень не хорошо.

Работающие рядом, собрались и глазели, как под стволом дерева бьется в агонии, прикованное к Быку тело. У самого Ивана только лишь была оцарапана щека.

— Пришиб-таки, — заметил Ульды.

— У чому я винуватий? Воно само так впало…

Каторжанин рядом в с Павлом заметил лениво.

— Да врет он все… Не первый раз, поди, лес валит. Знал, куда бревно пойдет, вот и поправил…

— Ну а чего теперь?..

— Да чего уж тут. Не жилец был покойный все равно. Хоть тут все не жильцы. А этот хоть и не понял, верно, что его убило. А нам еще мучаться.

— Как его хоть звали?..

Никто этого не знал. Да оно и не пригодилось. Грабе распорядился зарыть покойного в овраге.

Расчет Быка оправдался: Ивана и Павла сковали вместе.

В новом положении были определенные преимущества. Бык работал едва ли в полсилы и не разрешал надрываться Павлу:

— Головне, хлопче, спокійно… Потрібні сили. Скоро — гайда, щоб аж курява!

Павел не спорил.

Порой за их спиной шушкались:

— Ничего, ничего, паря! Ежели побежите и вас сразу не пришибут — он тебя опосля как поросенка прибьет и сожрет. Тайга тебе не Привоз одесский — жрать нечего.

— Не слухай их хлопче, — отвечал Бык. — То воны заздрять…

Бык, как ни странно, был прав…

 

На дирижабле

Рассвет, как водится, выдался зябким: с Балтики тянуло сыростью и холодом. Данилину вспоминалось, что отбудет он в места еще более неуютные, и от этого становилось еще зябче.

Набережная была совершенно пуста — в своих теплых постелях дворники, вероятно, досматривая свой последний сон.

И вот, наконец, послышался шум. По спящему городу катила целая процессия — впереди двигался открытый автобус, за ним — два грузовика, чьи кузова были набиты разнокалиберными коробками.

Рядом с шофером автобуса восседал штабс-капитан Попов. Он указал на подпоручика, автобус сбросил ход, остановился у поребрика.

Данилин занял место на лавке в салоне, поставив свой чемодан между ног.

Кроме него и Попова имелся еще только один военный — подпоручик, вероятно, в тех же годах, что и Данилин или может быть немного старше.

Остальные были лицами сугубо гражданские, в возрасте скорей зрелом. Они как на подбор были слабы зрением.

Полное же исключение составлял батюшка. Возраста он был вполне среднего, что несколько скрывалось бородой. У ног священника стоял небольшой черный саквояж, на коленях же находилась корзина, из которой пассажиров рассматривал кот.

Автобус и грузовики отправился за город, куда-то в сторону Гатчины. Затем свернули на проселочную дорогу, проехали охраняемый шлагбауму…

И тогда Андрей впервые увидел «Скобелева».

На летном поле, притянутый к земле канатами, лежал огромным жуком дирижабль. Рядом с эллингом стояли аэропланы, на фоне здания и дирижабля они казались совершенно крошечными.

Машины поехали прямо по взлетному полю к дирижаблю.

Около гондолы прибывших встречал командир воздушного судна. Им оказался знакомый Андрею капитан Сабуров.

— Проходим господа, проходим! — торопил он прибывших. — Сейчас быстро погрузимся и полетим, пока ветер попутный. Грех такое упускать, паче до сумерек надо быть в Москве.

По короткой лесенке пассажиры поднимались в салон. Но Андрей будто случайно оказался последним, перед входом остановился словно рассматривая аппарат.

— А, это вы, господин подпоручик. Вот уж не думал, что снова встретимся.

— И я не думал. — ответил Андрей. — Вы ведь, кажется, в Ревель ехали?.. Или раздумали? Вы не говорили, что будете командовать дирижаблем.

— Так и вы не говорили, из какого ведомства. У каждого из нас — своя тайна.

Данилин кивнул: действительно, поиски генерала Мансурова и убивших его чукчей — были лишь предлогом.

— А вы имеете отношение к этому вот кордебалету? — Сабуров указал на грузовики, с которых матросы таскали ящики в багажное отделение.

— Определенное… — ответствовал подпоручик.

— Ну да, ну да… Не имели бы — вас бы здесь не было. И летим мы, вероятно, к Тайшету, к вашему спутнику?..

— Все может быть.

— Да полноте! Я ведь корабль поведу, координаты мне ведомы, и курс уже проложен. Как бы то ни было, мы идем в Енисейскую губернию, к Туруханску, затем по одному из притоков Енисея. Зачем — сие мне пока неизвестно. Но я думаю — только пока… А вы знаете, зачем?

Подпоручик постарался кивнуть как можно неопределенней.

— Ну что ж. И то ладно, — непонятно с чем согласился Сабуров. — Занимайте место в салоне, еще четверть часа и отчалим…

Сразу у входа подпоручика встретил унтер-офицер.

— Его благородие подпоручик Данилин? — спросил он, сверяясь со списком.

Андрей кивнул.

— Сдайте спички, огнестрельное оружие, — попросил унтер. — в полете оно вам не пригодится, а на земле я вам его тотчас же верну.

Андрей пожал плечами и вынул из кобуры свой «Наган».

— Вы курите?

— Нет, — пожал плечами Данилин.

— Вам повезло. Будет легче.

Затем унтер выдал положенную в таких случаях расписку.

Сообщил:

— Ваша каюта — нумер пять, это по левому борту. Проходите…

И Андрей ступил на палубу воздушного судна, прошел по узким коридорам, оглядываясь по сторонам.

Здесь все было излишне просто: казалось даже, что воздушный корабль отправили в полет не вполне доделанным. Вокруг было только дерево, стекло и металл, никаких украшений, цветов в вазах. Не имелось и люстр — в простых стеклянных плафонах дремали электрические лампочки.

Становилось предельно ясно: корабль сей не гражданский, а военный.

Андрей прошел мимо пустой турели. Впрочем, по царапинам на металле было ясно: что-то здесь устанавливалось. Амбразура же была закрыта листом фанеры.

Данилин легко нашел дверь в свою каюту, открыл ее. За ней было небольшое помещение в которой только и уместились две кровати одна над другой, небольшой столик и двустворчатый шкаф. Имелся и иллюминатор.

Нижняя кровать оказалась занята — на ней лежали перчатки. В шкафу обнаружился чемодан, рядом с которым Данилин поставил и свой. Затем вышел из каюты и направился в салон. Там застал всех остальных пассажиров, присел на диван.

Почти тут же появился и Сабуров. Шел он быстрым шагом, погруженный в свои мысли. Верно, спешил на мостик, но, увидав пассажиров, остановился.

Все приготовились слушать.

И действительно, Сабуров заговорил:

— Господа!.. Я не буду лгать, будто рад вас приветствовать на борту своего судна, как по мне возить немой груз куда проще и безопасней. Но, коль вы уж мои пассажиры — надобно сказать несколько слов. Как вы знаете, курить во время полета и вообще пользоваться открытым огнем — воспрещается. Также хотел бы попросить не вмешиваться в работу экипажа, не помогать ему ценными советами. За это вас будут кормить. Мы сделаем три остановки — в Москве, Казани и Новосибирске. И да поможет нам Бог!

  …За бортом заскрипели лебедки, потихоньку роняя дирижабль в небо. На высоте где-то в двадцать саженей заработали моторы — совсем небыстро завращались винты, будто бы капитан просто проверял работают ли они вовсе.

Затем тросы ослабли, их выбрали на борт — последняя связь с землей пропала. Андрей прислушался к своим чувствам, ожидая каких-то особых ощущений. Но не почувствовал ровно ничего — причин для беспокойства не имелось, бывало и страшней.

Двигатели заработали быстрее, гуще, и потащили дирижабль куда-то в сторону восходящего солнца.

Андрей ожидал, что дирижабль до Москвы полетит над ниткой Николаевской железной дороги, но Сабуров направил аппарат севернее.

С высоты мир казался маленьким, даже тесным. Выглядел словно игрушка, макет, песочница на которой в училище преподавали тактику.

Внизу проплывали леса, реки, поля. Порой мелькал какой-то городок, или деревушка.

Публика постарше провожала аппарат взглядом. С галдежом, иногда слышном даже на дирижабле, бежали дети.

Подали завтрак, из термосов разлили кофе. После Андрей вернулся в каюту, застал в ней своего соседа. Им оказался подпоручик — он лежал на кровати и читал какой-то журнал.

Увидев Андрея, он вскочил, разумеется, ударившись головой о верхнюю полку.

— А вы мой сосед? Честь имею! Подпоручик Олег Анатольевич Шульга… Отправлен в экспедицию в качестве…

И поперхнулся, соображая, видимо, не сболтнул ли он чего лишнего. Кажется, нет.

Андрей кивнул, представился. Присел на кровать, пролистнул журнал. Тот оказался техническим, с уймой сложных схем, вдобавок на непонятном для Андрея итальянском…

— А вы не знаете часом, куда мы летим? — спросил Шульга как будто между прочим.

— Москва, Казань… — начал Андрей, но вовремя спохватился, сосед это знал и так. — В Енисейскую губернию, к Туруханску и дальше в тайгу…

Сообщив эти сведенья, Данилин неимоверно вырос в глазах, как и всякий осведомленный человек. Шульге захотелось проявить неимоверную щедрость, чтоб заслужить расположение. Он задумался на секунду, предложил:

— А хотите… Я Вам нижнюю полку освобожу?..

Андрей покачал головой и, разувшись, забрался на свое место. Оттуда открывался прекрасный вид.

Поздно вечером «Скобелев» подошел к Москве. Но капитан не повел дирижабль над городом, а обошел столицу с востока.

Уже почти в темноте пришвартовался к причальной мачте на окраине Коломны. До предела принял в баки газолин. Взял на борт еще трех пассажиров, контейнеры с грузом, термосы с кофе, чаем и едой.

Данилин успел передать связному офицеру письмо, наскоро написанное для Аленки.

Около полуночи капитан приказал отдать концы. Дирижабль отшвартовался, двигатели набрали обороты и понесли громадное тело дальше на восток.

В рубке остался лишь рулевой и вахтенный офицер, а все остальные разошлись по каютам.

Спалось великолепно — ровный рокот моторов, гул винтов убаюкивал совсем как дождь.

Когда Андрей проснулся, солнце было почти в зените. Он потянулся к часам, чтоб взглянуть на время. Но вовремя раздумал: они показывали время петербургское, а столица осталась далеко на западе.

Соседа не было — Данилин нашел его в салоне. Наскоро перекусив, с чашкой кофе прошел к иллюминатору.

По палубе как раз проходил капитан Сабуров. Он остановился рядом с Данилиным, заметил:

— Хорошо идем… Через двое суток будем на месте.

— А как быстро мы летим?

— Сейчас делаем сорок узлов или более шестидесяти пяти верст в час. Потрясающая скорость!

— Неужели! А, кажется, что летим гораздо медленнее.

Капитан кивнул:

— Это обман зрения, иллюзия от того, что земля далеко… А вообще, знаете ли… Просто не устаю восхищаться прогрессу вообще и этому творению в частности.

И Сабуров по-приятельски похлопал дирижабль по обшивке:

— Если на море корабли худо-бедно могут соперничать с дирижаблем, то над сушей ему нет равных. Он не стоит на станциях, пропуская встречный состав. Не зависит от дорог или изгибов речного русла.

— А как вы вообще сюда попали?

— Ну а как я мог сюда не попасть? — удивился Сабуров. — Вождение дирижабля похоже на управление кораблем. Надо прокладывать курс, сверяться по компасу, звездам. Я не хочу говорить плохо о сухопутных офицерах… Но какой из них сможет водить дирижабль? Я еще в японскую с шарами возился, наблюдателей поднимал, сам летал… Опять же: дирижабль это двигателя, насосы, дифференты и равновесие — все, что даже мичманы знают. У нас, на «Скобелеве» даже мотористы — унтер-офицеры.

— А стрелки?..

— Какие стрелки?.. — нахмурился Сабуров.

— Это ведь боевой корабль. Я видел пулеметные турели. Под «Максимы»?

— Нет, — усмехнулся Сабуров. — «Гочкисы». Раньше у нас еще стояла горная пушка с калибром в два с половиной дюйма. Однако отдача была все же значительной, медленная перезарядка, да и точность стрельбы оставляла желать лучшего. Затем решили заменить его тремя пулеметами. Еще подвешивали воздушные торпеды Дежневецкого. Это для проведения бомбардировок…

— А куда они все подевались?

— Поход у нас не боевой — вот все вооружение с дирижабля сняли. Поскольку оружия нет, то и бомбардиров со стрелками решили оставить на земле. Желаете пройтись в главную рубку?

— Было бы любопытственно…

— Прошу…

Рубка дирижабля походила на рубку управления какого-то эсминца, за исключением того, что под ней не имелось палубы, воды, а лишь пустота, воздух.

Здесь, для лучшего обзора и освещения все от пола до потолка было застеклено. Даже в палубе имелись иллюминаторы.

Был и штурвал вполне морского вида, за которым стоял мичан. Дрожала стрелка в компасе, тикали хронометры, машинный телеграф стоял на «Полный Вперед».

Под потолком, в клетке о чем-то своем, птичьем пела канарейка.

Заметив взгляд Данилина, Сабуров пояснил:

— Кенарь — птичка божья, легкая. В шахтах первая гибнет, шахтеров спасая. Мы, аэронавты, я так думаю, шахтеры наоборот.

— Тогда вам бы стоило приобрести крота…

— Может и так. Только крот животное малоинтересное. Не щебечет и видом своим радует, пожалуй, только такс…

Капитан воздушного корабля прошел вперед, встал рядом с рулевым. Из кармана достал подзорную трубу, осмотрел через нее окрестности.

Походил он воздушного капитана Немо века двадцатого, который стоит на краю несущейся на него пропасти.

Дирижабль несся вперед.

 

Зуб

— Диви, диви. Дідухи йдуть…

Иван показывал на небо, Пашка посмотрел в том направлении, но ничего не увидел, кроме облаков, похожих на шапки древних князей.

— Что он там мелет? — спросил Ульды у галантерейщика. — Нихрена не понимаю его язык.

Впрочем, польский вор тоже понимал сказанное скорее дословно, нежели по сути:

— Говорит, деды какие-то идут.

Пашка еще раз посмотрел на небо: какие там могут быть деды?..

Но нет, облака меньше всего походили на идущих стариков.

— У нас так кажуть: діди йдуть — дощ почнеться…

— Дождь — это хорошо, — ответил Ульды. — Передохнём…

— ПередСхнем! — заметил польский вор. — И так будто сильно не утруждаемся.

— По дощу дуже не побігаєш, — объяснял Бык.

Пашка в розговор не вмешивался и про себя даже выдохнул. С утра у него начал нить зуб. Сначала не сильно беспокоил, болел нудной, тугой болью.

После обеда стал постреливать — все чаще и чаще.

Павел ожидал, что после отбоя он закутает голову в какую-то тряпку, отогреет челюсть, боль пройдет.

Но куда там. Боль сверлила челюсть, и куда-то ниже: через сердце — к заднице. Заснуть не получалось, мысли путались, обращаясь в крошево, в бред.

От муки Пашка начал тихонько стонать. Что не помешало этими стонами разбудить всех окружающих.

— Будь так любезен, — попросил галантерейщик. — Заткнись… Дай людям поспать…

Оспин с пониманием кивал, но через минуту не смог сдержаться и снова вскрикнул.

Боль становилась огромной, она заполняла уже все тело.

— Помираю, ребята, помираю! — бормотал парень.

— Зубодера надо… Может фершала крикнуть?

Как раз ветер подул со стороны казачьего лагеря. Уж не узнать фельдшер или еще кто-то дурным голосом пел песню.

— Пьяный он наверняка. Кто ж на нашей земле при спирте будет трезвым?..

Арестанты закивали: и действительно, кто?

— Может придушить пацана, чтоб не маялся? Да и нам спать пора.

Пашка снова заныл: от боли и безысходности.

Ульды вытер руки о рубашку, понюхал их, кивнул. Дернул цепь, и со своим напарником подошел к Павлу. Присел, занес руки над лицом.

Стон сорвался в визг.

— Да не шуми так… Рот открывай.

Павел подчинился. Три толстых пальца влезли в рот. От них несло рыбой.

— Укусишь — и правда придушу, — запоздало предупредил Ульды. — Какой зуб?

Тот был указан языком. Пальцы сжали зуб, потянули. Будто ледяная молния пронзила голову парня. Казалось, через дырку в зубе извлекают не нерв, а весь мозг. И вдруг все кончилось, что-то оборвалось во рту, его тут же заполнила соленая кровь.

В руках у Вани был вырванный зуб. Он им полюбовался мгновение, дал увидеть остальным. И отшвырнул в сторону.

— Здорово ты его… — похвалил кто-то из темноты.

— Да ладно… Я боялся зуб раздавить.

Лагерь засыпал…

 

Прибытие

Уходя далее, на восток, в тайгу, дирижабль пересек Енисей и пролетел над местной каторжной столицей — Туруханском.

Один из «политических» легонько толкнул под руку сидящего рядом другого ссыльного, указал на небо.

— Глядите, Петр Мамонович, дирижабль. К чему бы это?..

В ответ на легонький, в общем-то, толчок, Петр Высоковский зашелся в жестоком кашле, отхаркивая порою куски легких. Ссыльный болел чахоткой, и одной ногой твердо уже стоял в могиле, о чем знал прекрасно.

Когда Высоковский прокашлялся, заключил:

— Ой, не к добру это. Не к добру.

Его собеседник кивнул: в этих краях уже десятки лет ничего не менялось. Уж к лучшему — так точно.

А где-то около двух часов пополудни на месте крушения иноземного аппарата потемнело резко, словно срезало ножом дневной свет.

Прекратились разговоры, все обернулись, глядя на восток…

  …И замерли.

По небу плыл серебристый предмет похожий не то на огромного жука, не то…

Уж не понять, сколько длилось оцепление, пока кто-то не заорал:

— Летучий корабль! Марсияне! За своими явились!

И началась паника. Кто-то, прикрыв голову руками, упал на землю, кто-то рванул куда глаза глядят. Но убежал совсем недалеко, поскольку скованный с ним арестант как раз лежал на земле.

Казаки громко ругались, ржали лошади, не видавшие доселе ничего подобного. По небесному чудищу садил из револьвера есаул, били из карабинов простые казаки.

Кажется, из всех на поляне не растерялись двое: Грабе и Бык.

Иван дернул цепь, едва не свалив с ног Пашку, который, глядя в небо, превратился словно в соляной столб.

— А от зараз — роби ноги! Швидко!

— Че?.. — удивился Пашка.

— Тикай-мо!

Бык оправдал свое прозвище — попер в сторону леса так, будто на той стороне цепи никого не было. И Пашка рванул, не разбирая дороги вслед за Быком.

За ними рванули Галантерейщик и Ульды.

Кандалы гремели, бежать в них было просто мукой…

Пашке казалось — бег этот продлится вечно, во всяком случае, до конца жизни, который уж точно не за горами. Не то с воздушного судна ударит смертоносный луч и испепелит беглеца, не то казак пустит вдогон пулю.

Но нет, у летательного аппарата, похоже, были другие планы. Казакам было не до беглецов — они все целили в небо. Меж ними метался штабс-капитан:

— Отставить! Не стрелять! Прекратить огонь! — и тут же боксерским приемом снес с ног солдата, как раз целящегося в аппарат. — Это «Генерал Скобелев»! Дирижабль! Не сметь стрелять в казенное имущество!

Удивительно, но в дирижабль так никто и не попал: стрелки не смогли оценить ни размера, ни расстояния до аппарата, потому неправильно давали упреждения. И пули сыпались наземь со значительным недолетом.

Впрочем, глядя на землю через бинокль, Сабуров спросил будто себя:

— Да что они там, с ума посходили? Мятеж, что ли… — и одним резким движением поставил машинный телеграф на «Стоп». Механики заглушили двигателя, зафлюгировали винты и аппарат ветром стало сносить назад.

Но потихоньку переполох стихал. Как и все хорошее, заканчивались патроны в винтовках. Перезарядка же давала время на мысли и сомнения: неприятно, но пули не приносили противнику ни малейшего ущерба — зачем тогда по нему стрелять. С иной стороны враг и не отстреливался… Так, может, это и не враг вовсе?

  …Дирижабль все же пришвартовали. Он выровнялся против ветра и медленно подполз к причальной башне. Одна веревка уже лежала на земле, вторую сбросили с аппарата.

Связав их, Грабе дал команду тянуть. Арестанты, схватив канат, уперлись ногами в землю, и пошли словно бурлаки в бечеве.

Едва канат выбрал слабину, Сабуров приказал остановить моторы. Те, проглотив последние капли горючего, недовольно чихнули и заглохли. Еще через несколько минут пассажиры стали покидать салон.

На земле их встречал Грабе.

— Позвольте представиться, — отрекомендовался первый ученый. — Профессор Беглецкий, Михаил Константинович! Глава всей этой экспедиции. Можно сказать, что назначен самым умным! Вообще-то по достоинству, ее должен был возглавлять мой коллега Сверчков, но, боюсь, он оказался недопустимо тяжелым для дирижабля…

— Весьма, весьма приятно, — отвечал Грабе. — Располагайтесь, дома для вас уже построены…

За учеными сходили коллеги Грабе. Первым шел старший по званию — Попов, за ним следовали два подпоручика.

— А где генерал Инокентьев? — спросил Грабе после приветствия. — Он разве не с вами?

— Не счел возможным покинуть столицу. Будет руководить операцией по беспроволочному телеграфу, — ответил Попов.

Грабе кивнул, распорядился:

— Разгружайтесь.

Сам поднялся по лестнице, прошел по трапу, переброшенному над воздухом.

На палубе его встретил командир дирижабля.

— Ба, знакомые все лица! — притворно удивился Сабуров.

— Мир действительно тесен… — туманно согласился Грабе.

Обменялись рукопожатиями.

— В экую глухомань нас закинуло. Прямо ultima tule. Я не думал, что так быстро попаду снова в Сибирь…

Он окинул взглядом море тайги, раскинувшееся вокруг. Оно ему уже, признаться надоело.

— Не желаете ли сойти на землю? — проявил гостеприимство Грабе.

— Ни в коем случае. Не сейчас это уж точно. Я капитан… А сейчас будет разгрузка.

— В самом деле. Совсем забыл…

— Прикомандирован я к вам… Но если погода переменится, я уйду… — сообщил Сабуров. — Причальные мачты есть в Иркутске, Красноярске, Чите. В Иркутске к тому же эллинг и запас газолина. Это чтоб вы знали…

— Буду знать.

Началась разгрузка.

В домах разместились ученые, приспособив некоторые под жилища, а остальные — под лаборатории. Не были забыты и солдаты — дирижабль привез им большие палатки, в одной из которых разместилась походная церковь.

Одну небольшую палатку поставили чуть поодаль, у высокой сосны, чью крону порой задевали облака. Чуть не к самой вершине вскарабкался Шульга, укрепив провод антенны. После в палатке собрал свою радиостанцию. Залил в бак специально привезенный газолин, завел генератор.

Загорелись лампочки.

— Вот. Новейший приемо-передатчик системы Попова-Дюкрете! — пояснил подпоручик. — Удивительно компактная модель, всего полтора пуда с генератором! Можем связаться с Петербургом хоть сейчас. Я имею предписание отправить телеграмму прямо по прибытию. Разрешите?..

Грабе милостиво кивнул. Рука радиста коснулась ключа.

Где-то безумно далеко, в Санкт-Петербурге звякнул звонок, отмечая начало связи. Заработал двигатель лентопротяжки, опустился грифель, делая первую пометку.

В аппаратной дежурный скосил глаз: подобное уже случалось — день назад в предместьях города бушевала роскошная гроза, и приемник прилежно отмечал на бумаге каждый разряд атмосферного электричества.

Но нет — в этот раз. Отметки сложились в череду точек и тире.

Радист очнулся от послеобеденного полусна. Взглянул на полученное, сорвался с места.

— Ваше превосходительство! — сообщил Инокентьеву. — «Ривьера» вышла на связь.

— Слава тебе, Господи…

После высадки прибывшие кратко осмотрели лагерь, место падения, саму тарелку. Уставший в дороге батюшка попросил место, где можно вздремнуть на чем-то, что не качается.

Ученые же тут же стали вникать в предмет своих будущих исследований.

Андрей надеялся, что его, как и батюшку отпустят отдыхать.

Но вышло совсем иначе.

К Грабе подошел есаул, и что-то доложил.

— Как?!!! — закричал штабс-капитан на есаула. — Вы что, совсем!..

Далее стал что-то выговаривать есаулу нечто обидное. Последний стоял перед штабс-капитаном смирно, вынося все упреки.

Выглядело так, словно начальник выговаривает своему подчиненному, или учитель — школяру. Только чин есаула был выше чина штабс-капитана. Будто бы.

К бранящемуся Грабе подошел Попов, заспешил и Данилин.

— Что случилось? — поинтересовался Евграф Петрович.

— У нас беглецы! Когда прибыл дирижабль, вероятно дали деру. Обнаружили недостачу уже при ужине…

— Выходит, у них часа четыре есть. Они в кандалах… Если найдем их след — мы сможем их настигнуть.

Он посмотрел на запад. Солнце висело на два пальца выше деревьев.

— Скоро стемнеет… — заметил есаул. — Не следует ли поиски отложить до утра?.. Все равно они на ночь остановятся…

Грабе отмахнулся, повернулся к Андрею:

— Идите на дирижабль! Пусть наш друг разводит пары или что там у него… Будем искать с воздуха.

— Не выйдет… — покачал головой Андрей. — Я пока летел, видел тайгу. Ни черта не видать под кронами. За стволом где-то спрятаться — проще простого.

Грабе махнул рукой: нет, тогда не надо.

— Пахома ко мне! Пусть ищет следы, пока еще свет есть…

Но беглецы не останавливались на ночь.

— Куда ты прешь, куда ты прешь? — возмущался Ваня. — Дай передохнуть, ночь уже!

— Матка-боска… — вторил ему галантерейщик. — Да лучше бы я в лагере сидел!

— Потім відпочинете, якщо не доженуть… Як що бажаєте — залишайтесь… А я уперед. Тока уперед.

И, чертыхаясь, брели за будто стожильным Быком. Тот шел уверено, словно по своему дому, порой сверяясь по звездам.

Из карманов своего бушлата он доставал сухари, раздавал съестное своим спутникам. Подбадривал их:

— Нічого, нічого. Якщо сьогодні-завтра не піймають, то не піймають зовсім.

Но где-то около полуночи небо затянулось тучами, звезд стало не видать…

Под огромным деревом — а других здесь почти не было, остановились. Бык, роздал еще по сухарю велел отдыхать…

 

Английская разведка

В Кабуле стояла обжигающая жара.

И потихоньку, прибывшие англичане перенимали образ жизни более южных народов: работали на рассвете, затем, когда жара становилась нестерпимой — ложились отдыхать до вечера. Затем снова работали, ходили к друг другу в гости, занимались своими делами.

Дел, к слову сказать, имелось предостаточно.

Было весьма, весьма неспокойно в соседней Персии.

Каких-то два года назад там начались волнения с типично восточным колоритом: генерал-губернатор приказал бить по пяткам купцов, якобы взвинтивших цены на импортный сахар.

Начались волнения, с ними, как водиться, боролись.

Закончилось тем, что девять купцов укрылись от преследования в саду британской дипломатической миссии. Через пару недель миссия была просто не в состоянии вместить всех желающих…

Далее был созыв меджлиса, конституция, изменение законов в том числе в пользу битых по пяткам купцов. Англичане, да и другие иностранцы потирали руки: это сулило многомиллионные концессии и преференции.

Но шах попытался поставить мат меджлису — разогнал его с помощью артиллерии. Некоторые газетчики оказались на немногочисленных фонарных столбах…

Возврат Мухаммеда Али-шаха мог привести к усилению Российской империи в Персии.

Произошло это вот совсем недавно: новости еще шли, запаздывали в дороге, путались, мешались со слухами.

Военный атташе в Кабуле всеми своими мыслями был на западе. Тегеран будто был далеко, однако, положение могло измениться: в лучшем случае английских дипломатов могли объявить персонами non grata. В худшем — они могли присоединиться к повешенным газетчикам.

И тогда линия невидимого фронта должна была бы пролечь через Кабул.

Поэтому атташе почти совершенно пропустил доклад своего помощника…

— В районе Красноярска обнаружена работа нового передатчика, — сообщил Джерри Астлей. — Работает направленной антенной.

Атташе задумался. Вспомнил что-то. Спросил:

— А старый куда делся?..

— Старый пока не слышно. Но оператор другой, передатчик мощнее.

— Кто адресат?..

— Ответные телеграммы идут со стороны Петербурга или Москвы. В предыдущем был скорей Берлин… Или Амстердам.

— То, что они передают?..

— Расшифровать пока не удалось. Но код здесь немного другой. Здесь буквенный пакетами по пять. Там был буквенно-цифровой по шесть знаков в пакете.

— И как вы думаете, что я по этому поводу должен предпринять? — поинтересовался атташе.

Джерри подумал и честно пожал плечами.

— Тогда я вам скажу, что я намерен предпринять: а именно ничего! Что там под Новосибирском происходит — пусть занимается миссия в Китае. Можете им написать. Может они сводку погодную передают!

— Сводку и шифром?.. Несколько часов в день?

Но атташе отмахнулся, и принялся читать, телеграмму, полученную из Тегерана.

Джерри Астлей был свободен.

 

Побег

…Но преследование пришлось отложить до зари.

Пахом обшарил все окрестности лагеря в поисках следов. Долго не мог ничего найти.

И лишь в сумерках он обнаружил на одном дереве содранную кору. Дерево сие простиралось над рекой. По всему походило, что беглецы рванули сперва к ручью, к которому и без того следов было предостаточно. Затем прошли по руслу где-то с версту, выбрались оттуда по стволу, висящем над водой и прибрежным песком.

Потом ушли…

— На запад идут, к Енисею, — отметил Грабе. — Ну-ну…

Поисковая партии вышли с рассветом. Шли широким фронтом, перекрикиваясь меж собой.

— Не лишнее ли это? — спросил Андрей у идущего рядом Попова. Ведь насторожим их?..

— Наоборот. Они начнут паниковать, а это нам на руку…

Когда дело шло к полудню, из кармана Бык достал сухари.

— Ось. Останні. Більш немає…

Павел посмотрел на сухарь, думая, как им лучше распорядиться: съесть сейчас или отложить, когда станет вовсе худо?.. Да уж куда хуже: в животе будто дрались коты.

Но подул ветер. Из-за оврага, недавно перейденного, донеслось:

— Раз!

— Два!

— Три…

Дальше ветер сменился, остальные цифры стали неразличимы.

— За нами… — всполошился Федя. — Не ушли…

— Зачекай… Зачекай… Ще зможемо… — ответил Бык.

Хотя особой уверенности в его голосе не чувствовалось. Они только что остановились на привал. Бык разглядывал кусок материи, украденной из летающей тарелки. Нити просто прилегали друг к другу, словно приклеенные. Стоило отделить ниточку, а затем приложить обратно — та ложилась обратно, будто помнила свое место.

Но не это заинтересовало Быка. Ткань и ее нитки были очень прочные и тонкие. Одну Ваня собирался порвать, приложив свою недюжинную силу. Но инопланетное волокно только впилось, порезало пальцы.

Бык попытался провернуть старый арестантский трюк: мочил ее слюной, оборачивал ее пылью, затем полученным волокном пытался пилить цепь кандал. Как ни странно — получалось, хотя и медленно.

Бык убрал свою игрушку и посмотрел на затянутое тучами небо.

— Пора, хлопці…

— Посрать не дадут, — ругнулся поляк, натягивая штаны.

— Шевели булками, пока есть чем шевелить… — дернул за цепь Федя.

Павел запихнул сухарь в карман бушлата.

И рванули. Так быстро, как день назад при подлете дирижабля.

Но быстро бежать не получалось: силы были уже не те, кандалы натерли ноги. В сапоге Ульды вылез гвоздь, было больно. Но еще меньше хотелось останавливаться, попасть под облаву. А в лагере их ждала виселица — и ничего более. Даже пожрать не дадут.

— А который сейчас час? — спросил Попов, заводя часы.

— Здесь — пол-первого, — ответил Грабе и зачем-то добавил. — Пол-первого дня…

— Заметно… А в Санкт Петербурге сейчас пол-пятого…

Грабе только скомандовал солдатам привал. Те попадали на землю кто где стоял. Стали доставать полученный в лагере сухой паек.

Солдаты устали. Радовало только то, что беглецы, видимо устали еще более.

Пахом тоже присел, но совеем ненадолго — подобные походы для него были привычными. Он осматривал лес, словно тот принадлежал ему, был его вотчиной. С одного взгляда он увидел: с побегом лопуха что-то не то. Растения свои листья размещало так, чтоб поглотить больше солнечного света, чтоб побеги не мешали друг другу. А тут было видно, что часть пространства, вроде бы нужного для растения оказалась не занятой.

Пахом присмотрелся: действительно, лист был оборван, рукой видимо человеческой.

Огляделся, в его поисках. Прошелся рядом, в чащу папоротников.

И действительно — нашел. А рядом со скомканным листом имелось нечто иное.

Из-за чего следовало бы кликнуть Грабе.

Что незамедлительно было и проделано.

Тот подошел, широко улыбнулся:

— Вот уж не подумал бы, что когда-то обрадуюсь, увидев кучу человеческого дерьма…

Взял палку, поковырял ею, остался доволен.

— Часа два, не более… — и крикнул уже всем. — Господа, подъем! Еще до сумерек мы их догоним. И побольше ругани с матюками!

Солдаты забурчали, застонали.

Но приказ выполнили.

  …Теперь крики преследователей было слышно вне зависимости направления ветра.

— Настигают… — пробормотал Федя.

Они были по колено в воде, перебирались через какой-то неглубокий ручей.

Бык оглянулся по сторонам, азартно бросил:

— Не доженуть! Ще трохи, хлопці…

— Матка-боска! — запричитал поляк. — Чудо! Яви нам чудо! Клянусь! Если жив буду — даю слово: пойду в Ясну Гору поставлю самую дорогую свечу перед Матерью Божей Ченстоховской.

— Береги силы, поляк!..

— Матка-боска! Матка-боска! Одно чудо, на всю мою дурацкую жизнь! Яви! И я тебя больше ни о чем не попрошу!

— Если догонят — точно не попросишь! Помолчи, польская рожа, а то стукну! Больно стукну!

Поляк не замолчал, но перешел на полушепот-полувсхлипы

— Чудо… Одно чудо…

И чудо случилось.

Небеса разверзлись.

Дождь ударил резко, словно упал стеной. Андрей с обидой и непониманием посмотрел на небеса. Его искренне удивляло, как такой объем воды доселе умещался где-то вверху.

Стал стеной — уже за пять саженей нельзя было ничего разобрать.

Сперва остановились переждать дождь под деревьями. Но через полчаса даже с самого крупного лило также, как и рядом, на поляне.

Поэтому Грабе скомандовал: вперед.

И отряд пошел: медленно, увязая в грязи. Добрели до речки. Еще два часа назад, когда через нее переходили беглецы — она была сравнительно тихой, неглубокой, хотя и очень холодной. Сейчас же вода в ней бурлила словно в какой-то горной речке. Попытались ее форсировать, но первого же казака смело течением, понесло вниз. Его удалось вытащить на берег, хотя его винтовку все же утопили.

Остановились у реки, попытались как-то укрыться от продолжающегося ливня. Получилось не весьма. Все было мокрым, пропитанным влагой. Нельзя было развести огонь, люди мерзли, начали чихать.

Холодало, время неуклонно двигалось к вечеру.

— Ушковрили… — заключил Пахом. — Не сугоним…

— Как не догоним? — удивился Грабе. — Дождь пройдет! А не пройдет — так я уже людей за топорами послал, срубим плоты, переберемся!

— Дале — Ульянова падь. Летом по мареву али зимой итти можна, ляга. А дожжык буде — так бродница, согра. Лыва…

— Я что-то не понял… — спросил Попов. — Что он бормочет?.. Лето, дождь, Ульянов какой-то. Марксисты что ли?..

— Впереди низина, — перевел Грабе. — Когда жара или мороз — пройти можно. Когда дождь — непроходимое болото… Возвращаемся в лагерь, господа…

 

Поиски

Пока шел дождь, беглецы шли медленно, набирая полные сапоги грязи и воды.

Не было видно солнца за тучами, не говоря уже про луну и звезды.

Вчерашние каторжане покрылись грязью, заросли, щеки от голода впали.

Сухарь, брошенный в бушлат Пашки от дождя размок, превратился в кашу, которую беглец съел, слизывая с пальцев.

На третий день бегства удалось избавится от кандалов: Пашка додумался намотать инопланетную нить на согнутую ветку, и полученной пилой перепилил заклепки на кандалах. Его примеру последовали и остальные. Ненужный металл по приказу Быка утопили в какой-то речушке.

Павел ожидал, что его вот-вот начнут есть. Но день за днем гибель откладывалась. Бык кормил орехами, сорванными на ходу ягодами и грибами. Порой указывал на съедобную траву. Все это ели сырым, пусть помытым дождем, но все равно от подобной диеты немыслимо проносило.

Когда хотелось пить — просто подставляли рот под струи воды.

Останавливались отдыхать под обрывами, под деревьями.

И снова шли.

Порой проносилась мысль: смерть — не самое плохое.

Дождь молотил где-то с неделю. Потом развиднелось, резко потеплело, стало даже жарко, влажно и душно.

Бык, доселе гнавший спутников без отдыха смилостивился — скомандовал привал:

— Поимо, що Господь Бог послав…

— Я так понимаю, — заметил польский вор, убивая очередного комара. — Что ваш православный Господь Бог послал нас… И так далеко… Как у вас говорится? Куда Макар телят не гонял?..

— А ты на Господа нашего не наговаривай! — обиделся Федор.

Бык же ушел к реке, вернулся через полчаса с огромным окунем, достал из кармана кремень, высек в собранную труху искру.

Через минуту с щепки на щепку прыгал развеселый огонь. Бык относился к огню ревниво, кормил его только сам, проверяя предварительно — сухое ли бревно, не будет ли с него дыма.

За неделю беглецы намерзлись вдоволь, и теперь грелись у костра, сушили одежду.

Обнаженных мужчин нещадно жалили местные насекомые.

— Если у вас такие комары, какие же у вас волки? — спросил поляк.

— Не накличь, — предупредил Федя.

Затем задумался, спросил:

— Эй, поляк…

— Чего?

— А имя у тебя имеется, с фамилией-то?..

— Имеется.

— И какое же?..

— А зачем тебе это?..

— Да для удобства общения. Как тебя называть?..

— Поляком.

— Это что твое имя? Фамилия?..

— Нет… Но зовите меня поляком. Это меня вполне устраивает…

— Почему?..

— Потому что, когда выберемся, знать я вас не хочу и вы обо мне забудьте. Если на улице встретимся, что вряд ли конечно — будем знакомиться с чистого листа.

Бык разломал глину, обнажая ароматное, сочное мясо.

— Пригощайтесь…

И соскучившиеся по теплому мужики стали рвать обжигающее мясо пальцами, не обращая внимания на отсутствие соли и хлеба.

Через полчаса все отдыхали, наевшись почти досыта. Жизнь уже не казалась такой дурной, как полчаса назад. Об этом Павел сказал окружающим.

Бык кивнул:

— Воно нехай… — кивнул Бык. — Якщо усі будуть ось так бігати — мороки забагато.

— Ничего. Нас, поди вдоль реки, по трактам и по чугунке уже ищут, выйдем заросшие, оборванные. За версту будет видно — арестанты.

— Ничего, ничего… — бормотал Павел. — Нам должно обязательно повезти. Так бывает. Если долго не везет — потом обязательно должно повезти…

— Ты свое везенье, парень, выбрал, когда тебя не сразу вздернули, а сюда отправили, — успокоил его Федя. — То, что ты с нами убег — энто уже перебор.

— Да еще неизвестно, повезло ли тебе, что ты с нами рванул, — заметил поляк.

— Не лякайте хлопця… — попросил Бык.

— Нет, ну правда. Я слышал, что жизнь полосатая, словно зебра. Или там тигр. Полоса белая, полоса черная.

Федя хохотнул:

— И всякая тварь четырехногая заканчивается жопой!

— Да нет… Я видел на картинке тигра. У него есть еще хвост.

— Во-во… А под хвостом — жопа…

Поляк задумался:

— Ну, под хвостом могут быть еще яйца… А могут и не быть.

— Яйца в жопе? — удивился Федя.

Поляк посмотрел на Ульды внимательно, стараясь понять дурак ли тот или просто прикидывается. Но махнул рукой, давая понять, что спор окончен.

— А вот интересно… Тут тигры есть?.. — Все не успокаивался Пашка.

Но Федя отрезал.

— Заткнись. Накличешь.

— Интересно, а тигры тут есть?.. — спросил Данилин, сжимая в руках карабин.

— Тигры?.. А отчего вы это спрашиваете?..

— Я читал об этом крае, о городах. У Иркутска в гербе бобер с соболем в зубах…

— Что за чушь!.. — возмутился Попов.

— Это ошибка. Здесь когда-то водился тигр, на местном наречии «бабр». И когда город получал герб, при переписке с Петербургом произошла ошибка… Бабр стал бобром… Высочайше повелели изобразить на гербе именно бобра.

— Откуда вы это знаете?..

— После прибытия с Чукотки стало интересно узнать, в каких краях остался Аркадий Петрович. Он вообще говорил, что полезно узнавать новое о мире окружающем. Вот я пошел в публичную библиотеку…

— Надо же. Я в вашем возрасте интересовался публичными но не библиотеками, а домами…

— У меня есть невеста, — ответил Андрей и почему-то зарделся.

Впрочем, отчего «почему-то». Зарделся он от своей наглости: Алена Викторовна была невестой только в его местах.

Меж тем, Попов как раз пробирался валежнику и неловкости Андрея не заметил.

Ответил:

— Да и у меня была невеста. Да разве меня этим остановишь… Гусарил, дурачина. Вот невеста и другого нашла.

  …После дождя Грабе снесся с Петербургом, сообщил о побеге. Там действительно приняли меры, выслали телеграммы по всему таежному краю.

Но Аркадий Петрович не желал самоустраняться. В тайгу были отправлены поисковые партии — две дюжины казаков под командованием Попова и Данилина.

Вернее Данилина и Попова: поскольку Андрей сам указывал, какой район сегодня будет исследован. После туда направлялся дирижабль, с него высаживался десант и исследовал местность. Затем, когда командиры решали, что можно возвращаться, давался сигнал фальшфейером. На дым прилетал дирижабль, забирал поисковиков.

— Не будет толку, ой не будет, — ругался Попов.

— Отчего же?..

— Дирижабль пока летит — его за версты три слышно, верст за пять видно. Да и когда мы огонь зажигаем — все-таки нас и они могут заметить…

— Ну, мы ж и их следы ищем-то…

Андрей взглянул на часы: дело шло к двум пополудни. Андрей взглянул на солнце, по нему прикинул стороны света, посмотрел на запад, туда где был Петербург.

Подумалось: а как там Аленка?..

 

Алена

Аленка была занята грустью. Писем от подпоручика Данилина не было давно.

Вообще-то он писал их еще в дирижабле, пролетая над Сибирью, потом в тайге. Все эти письма стекались в Петербург. Там должны были перлюстрировать, проверить на предмет отсутствия военной тайны, симпатических посланий. Но поскольку никто не знал, в чем конкретно эта военная тайна заключалась, письма вскрывать не спешили. Паче, дел было предостаточно.

Игнатьев, было, хотел просить цензора, но махнул рукой: справимся своими силами. И письма ждали своего череда.

— Ну надо же какой негодяй! — ругала Аленка Андрея. — Я тут по нему изо всех сил скучаю, а он неизвестно где ездит.

Кроме того, жила обыкновеннейшей жизнью. Ходила на курсы, чему-то на них училась. Потом рассказывала отцу:

— Был урок кулинарии… Все варили суп, а я задумалась и сделала торт. Из тех же продуктов.

Профессор кивал не шибко вникая в услышанное. Торт — так торт. Из брюквы — ну и ладно. И не таким обедали в студенческой молодости.

— Еще я сегодня ходила искать место работы… — продолжила Алена.

Виктор Иванович отвлекся, удивленно вскинул бровь:

— Работу?.. Зачем порядочной девушке работа?.. И чем все закончилось?..

— Как обычно. Наниматель предложил руку и сердце…

Некоторое, очень недолгое время профессор думал, что его дочь пошутила. Так продолжалось, пока та не заговорила снова.

— И все равно — я найду работу. Я пойду в телефонистки. Будто бы подхожу! Голос у меня приятный — это многие говорят. Ростом — вышла. Говорю без ошибок…

— Что?.. Моя дочь да в телефонистки! Они ведь туда набирают тех, кто покраше! И платят по четверть тысячи в год! Не всякий мужик так заработает! Всем понятно, чем женщина может такие деньги заработать!

— Что вы такое говорите! — оскорбилась дочь. — Телефоном пользуются только люди приличные! Под сотню в год стоит такое удовольствие. И то, если в центре Москвы… А телефонистки… Я вот слышала, что одна по телефону познакомилась с графом, вышла за него замуж.

Профессор недовольно забурчал. Он как раз думал: а не обзавестись ли и себе телефоном: не иметь его уже было как-то неприлично. И будто бы уже было кому звонить, но вот необходимости в этом решительно не имелось. Предметы исследования Виктора Ивановича были мертвы уже много тысяч лет, и обсуждение их легко можно было отложить до утра или вовсе до понедельника.

— И все равно! Все равно, я решительно запрещаю тебе идти работать! Это при живом-то отце.

Алена обиженно надула губки и молча ушла к себе в комнату, чтоб тосковать уже там…

  …Около часа дня забежала подруга Аленки — Аглая Лушнина.

Она сообщила, что вечером у них будет собираться молодежь, и Аленку само собой зовут.

Аленка была бы и рада сходить, но с другой стороны с утра была в другой роли: обиженной и оскорбленной в лучших чувствах.

Но Аглая обратилась к родителю, тот легко дал согласие и даже велел Алене не обижать подругу.

Та будто бы с неохотой согласилась.

У Лушниных было не то чтоб скучно, не то чтоб весело, а обыкновенно.

Кто-то музицировал на фортепиано, пили чай, играли в какие-то глупейшие игры.

Общество было знакомым, лишь у окна стоял юноша с лицом печальным, утонченным.

Был он полной противоположностью Андрея. Данилин последнее время являлся на ее очи в изрядно выцветшем мундире, поглаженном неумело.

Этот же молодой человек был одет по последнему писку моды, в костюм, сшитый по фигуре, у хорошего портного.

Он пил чай, глядел за темное окно, будто мог там что-то рассмотреть.

— Кто это?.. — спросила Аленка как можно более безразличным тоном.

— Это?.. Это Лихолетов Олежка…

— А отчего он такой печальный?..

— А… Проигрался на бирже…

«Проигрался на бирже» — это внушало уважение. От этого слышалось нечто невозможно взрослое, сильное. Ну и что с того, что проигрался?.. В следующий раз пренепременно выиграет.

Аленка думала, немного выждав время, подойти к нему. Спросить наконец, чего такого интересного он нашел там за окном?..

Но Аглая оказалась расторопнее. На правах хозяйки вечера подошла к задумчивому гостю.

Поинтересовалась:

— О чем вы думаете?..

Тот был настолько глуп, что сказал правду:

— О прибыли и добавочной стоимости.

— Надо же, как интересно! — всплеснула руками Глаша. — А расскажите мне?..

Краем уха Алена услышала:

— Продукты всегда покупаются за продукты или услуги; деньги только служат орудием, посредством которого совершается этот обмен. Какой-нибудь отдельный товар может быть произведен в излишнем количестве, и рынок будет до такой степени переполнен, что не будет даже оплачен капитал, затраченный на этот товар. Но это не может случиться одновременно со всеми товарами…

Аленку потянуло в сон. Однако Аглая увлеченно смотрела на Лихолетова и улыбалась своей самой прекрасной улыбкой.

— Понизится ли прибыль вследствие возрастания производства и вызванного этим расширения спроса или нет — зависит исключительно от роста заработной платы, а повышение последней, за исключением короткого периода, зависит в свою очередь от легкости производства предметов пищи и необходимости рабочего… — продолжал Олег.

Этой скучнейшей фразе Глаша засмеялась как удачной шутке.

Аглая обладала удивительно звонким, красивым смехом. И чтоб не говорили ей кавалеры, на какие бы серьезные темы с ней не пытались обсудить, она мило улыбалась и порой смеялась своим звонким смехом. Из-за этого половина кавалеров считали себя остроумными, а другая половина — идиотами.

Андрей Данилин, между прочим, был того мнения что Аглая Лушнина премилая но дура.

Только Лихолетов, вероятно, принадлежал к третьему типу: считал, что им просто невозможно восхищаться. И вел себя в соответствии с этим представление о мире. Поэтому друзей у него было мало, а преданных — так и вовсе не имелось.

Тогда Аленка об этом не знала.

Она думала: вот и у Глашки появился кавалер. Ну или вот-вот появится. А она останется в старых девах с таким вот подпоручиком, которого носит где угодно, но не по Москве. Промелькнула мысль: А не отбить ли кавалера? И в самом деле, отчего бы и нет?.. Дурам, в смысле, таким как Глаша — везет… Еще одного найдет.

Когда сели пить чай, Алена нарочно села напротив пары, напустила на себя печальное выражение лица, ожидая, что тоска их сблизит. Затем будто невзначай поправила волосы. Те заструились золотыми каскадами.

Это не осталось незамеченным.

Лихолетов отвлекся от Аглаи, взглянул на Алену. Проговорил:

— У вас такие красивые волосы…

— Только волосы?..

— И глаза красивые… И печальные… Особенно правый.

Алена фыркнула и сделала вид, что обиделась. Лихолетов этого не заметил, и обернулся назад, к Глаше. После этого Алена обиделась на него окончательно и бесповоротно.

Оно и к лучшему.

 

Драка

Под ногой хрустнула ветка. В лесной тишине звук прозвучал подобно ружейному выстрелу. Вспорхнула птица, поисковая партия остановилась.

Попов обвел взглядом лес, пробормотал:

— Эх, хочу праздника. Выберусь, так закачусь куда-то, устрою праздник души. Чтоб с цыганами, с медведями…

— Цыган не обещаю, а вот медведя… Пахома попросите, он вам хоть дюжину приведет, — ответил Андрей и тут же прикусил язык.

— Эх, Андрей Михайлович! Господин подпоручик! Вас ли я слышу! Откуда вы таких слов да норова набрались… Впрочем, чему я удивляюсь. Аркадий Петрович во всей красе…

Попов покачал головой, пошел вперед…

Беглецы в это время по сибирским меркам совсем рядом — в верстах пятнадцати.

Они остановились на отдых у реки.

Костер разводить не стали — поели вчерашних запасов, не то чтоб досыта, но и голодным себя Павел не чувствовал. Он лежал на папоротниках, смотрел в небо, на облака, проплывающие в колодце со стенами из стволов деревьев.

Он погладил свою бороду. В побеге она росла быстрее — вероятно, организм реагировал на холодный воздух, пытался защититься.

— Куда кто, когда выберемся? — спросил Пашка.

— Если выберемся, — поправил поляк.

— Тьфу на тебя, — ругнулся Ульды. — Я-то домой, кое с кем поквитаюсь… А потом… Эх, да загуляю! Вся Россия чтоб помнила и дрожала!

— Я тоже домой… Только мне свои помочь должны, — помечтал Пашка.

— Ну и дураки. Оба. Бежать надобно подальше. В Америку, в Австралию. Хоть куда. И сидеть там ниже воды, тише травы. Нас искать будут…

Пашка задумался, замолчал. Ульды махнул на поляка рукой.

Бык молчал.

Из сапога вытащил давно надоевший гвоздь и поэтому поводу был вполне счастлив.

И вдруг над поляной пронесся вздох, будто кто-то скорбел над арестантскими судьбами. Павлу даже показалось, что он почувствовал на щеке дыхание скорбящего.

Он повернул голову — рядом с ним, шагах в трех стоял тигр.

Тайга мгновенно потеряла очарование.

Тигр подошел незаметно: не хрустнула ветка под его лапой, даже будто трава не зашелестела. Стояло безветрие, и Пашка заметил, что от животного нет никакого запаха.

Вероятно, тигр мог убить кого-то, прежде чем его заметили.

Но не захотел — в одном прыжке от жертв расслабился.

По мнению тигра арестанты были недопустимо хорошей добычей: слишком медлительные, слишком большие. Слишком теплые, со вкусным, сладким мясом, яркой кровью…

И убить их просто так, без шансов тигру было просто неинтересно. Ведь его сородич, кот домашний тоже долго играет с полузадушенной мышью, прежде чем съест ее.

— Накликали… — прошептал Ваня. — Теперь нам ульды.

— Не выбрались… — выдохнул безымянный поляк.

Бык перевел взгляд со своего сапога на разутую ногу. Затем на тигра.

И сделал то, что он умел лучше всего. Он бежал.

Швырнул сапог в морду тигра и пустился в бег.

Тот не затянулся. Бык успел сделать лишь полтора шага, как ему на спину прыгнул тигр. Один удар лапы оборвал жизнь беглеца. Листья папоротников перечеркнула багровая струя.

После тигр повернулся и зарычал. Зарычал властно, громко, показывая, что именно он тут господин. Рев было слышно за многие версты. Птицы взлетали с деревьев, животные обращались в бегство только от этого звука.

— Рванем… — прошептал поляк. — В разные стороны рванем. Глядишь, кто-то и убежит.

Веры в это у него самого не было: вряд ли бы тигр дал бы кому-то выбраться из этих папоротников. Разве чтоб догнать после и поужинать…

И тут Ваня заорал на тигра. Заревел во всю глотку, а позже бросился на опешившего хищника. Ему удалось повалить зверя, но тот вывернулся, подмял под себя человека, словно то была тряпка, начал его трепать.

Поляк схватил припасенное для костра бревно — ударил им по спине тигра, но трухлявая древесина тут же переломилась. Поднял другое, более короткое, стал лупить им.

Павел, который даже не успел подняться, рукой провел по земле, желая найти хоть что-то. Попался камешек, гвоздь, вытянутый Быком. Но тот был ничтожно мал рядом с тигром. И тут Пашка нащупал шнур, сплетенный из инопланетной нити.

Его плел Ульды. Шнур получался тонким и прочным, но зачем он — Павел тогда не догадывался. И в пылу драки — понял. Голова тигра как раз оказалась рядом, шнур был накинут на шею животному. То, что произошло далее, оказалось удивительным для всех.

Особенно для тигра.

Он махнул головой, пытаясь стряхнуть новый раздражитель. Но вместо того шнур прорезал шкуру, вспорол мышцы, вскрыл вены.

Кровь ударила резко, просто фонтаном, залила Ульды, взметнулась вверх, выше стоящего поляка.

Тигр попытался просто вывернуться и бежать, но для него все закончилось через несколько минут. Он издох в конвульсиях у ног поляка.

— Можешь слезать с него, — сообщил он Павлу. — Таки пронесло.

Пашка встал. Его руки оказались тоже порезаны до костей. Кровь тигра, его и Ульды смешалась, и было уже не понять, где кто, где чья.

Ульды был мертв. Непонятно, когда он умер, и заметил ли это он сам — даже в смерти он продолжал сжимать шкуру не им убитого тигра.

— Надо их похоронить… — пробормотал Павел.

— Зачем?:. Ты сбрендил? Кто яму копать будет? Я? Да на что оно мне надо. Ты свои руки видел? Надо бежать, бежать… Бежать, бежать, бежать…

И они ушли через полчаса. Поляк обобрал покойных, срезал с тигра два куска мяса.

— Попробуем. Ел я кошек, на вкус — точно кролик… Ходу!

Опасения поляка подтвердились.

Через два дня Попов рапортовал Грабе:

— Найдены тела бежавших преступников. Опознать их трудно… Им наступил «увы».

— Сколько их?

Попов выдохнул, уловка не удалась.

— Двое, — признался он.

— Ну что же. Осталось найти еще двоих. Сколько дней трупам?..

— Два-три…

— Отлично. В кандалах они не могли уйти далее чем верст на двадцать.

— Не хочу вас расстраивать…

— Что опять?..

— На убитых не было кандалов.

— Как же они их сняли?

— Мне то неведомо… Так что, поиски продолжать?..

Грабе махнул рукой:

— Отставить. Теперь им уйти от нас — проще!

В лагерь были доставлены тела убиенных, а за компанию — туша тигра.

Легко опознали Быка. Ульды был так измочален, что возникли сомнения. Грабе запросил из столицы словесные портреты беглецов. Получил их. Тут же принялся отсылать очередную сводку за день.

— Ваша радиостанция жрет газолина больше, чем мой дирижабль, — ругался Сабуров.

— Что поделать. Надо передать как можно больше информации. Может статься, война миров не за горами… Или просто здесь появится другой инопланетный корабль, заберет разбившихся. Дескать, поигрались и довольно…

Сабуров с тоской посмотрел вверх. До этого он считал небо своим.

Пришли словесные портреты. Установили личность второго погибшего.

Затем Грабе собрал офицеров, сообщил им приметы беглецов

— Вот так они выглядят. Когда увидите — сразу и убейте. Потом доложите мне или вышестоящему начальству. Именно в таком порядке: убить и доложить.

— Да помилуйте! — улыбался есаул. — Нечто можно?.. Раззе это нашего ума дело?.. Мы ж никуда ни ногой! Нечто они в нашу станицу припрутся?..

— У меня такое чувство, что кто-то из нас с ними непременно свидится, — ответил Сабуров.

Андрей придерживался мнения, сходного с мнением есаула. Но свое суждение он привычно оставил при себе.

Если из палатки удавалось выгнать всех комаров, то спать тут было просто великолепно: в тишине абсолютной, оглушающей.

После того, как полеты на поиски прекратились, Андрей жил тихой жизнью. Много читал, писал Алене письма.

Порой сидел у ученых или у Грабе.

— Снова своей барышне письмо сочиняете?

— Угу…

— Пишите о том, какая она хорошая и прекрасная…

— Признаться, нет…

— А вы напишите. Девушки это любят.

— А у вас, признайтесь, был опыт?..

— Я тоже был молод, — отвечал Грабе. — И тоже был глуп.

Зашел Сабуров. Был он как обычно беспричинно весел. С порога спросил:

— О чем беседуете…

— О женщинах, — ответил Грабе и покраснел.

— Верно, знаете больше про меня. Расскажите какие они — женщины? — спросил Данилин.

Михаил Федорович поднял глаза к потолку:

— Женщины — это прекрасно! Это самое лучшее, что есть в мире… Любите их, мой молодой друг. Только никогда не женитесь…

— Это почему…

— Женщины… Они… Каждая последующая будет говорить о том, какая же ваша дура нынешняя, что она вас не ценит совершенно, что вам надо непременно расстаться. И говорить так будет не со зла, а потому, что такая она женская натура: говорить подобное. К слову, будет она права, ибо да, действительно — не ценят. Ну а ежели последуете ее совету, и расстанетесь с нынешней, то лишь для того, чтоб занявшая ее место снова мотала вам нервы. Оставляйте их первым…

— Но у меня будет только одна… — возразил Данилин.

— Я тоже так думал… — эхом отозвался Грабе.

— И что?..

— Она у меня была… Та самая — одна. Была. И в один день сообщила, что со мной рядом будут счастливы многие девушки… А она желает удалиться.

— Как сие печально.

— Я тогда был молодым идиотом… Молодость ушла…

— Так со мной не будет…

— Ай, да бросьте, — говорил Грабе. — Она будет клясться в любви, для того, чтоб всадить нож в спину в самый неожиданный, подлейший момент. И при этом будет говорить, что делает это для вашего же блага. А вы и тогда будете ей верить как баран, ведомый на бойню — потому как вы всегда верили этим устам.

Грабе осекся, посмотрел на Андрея с обидой и печалью:

— Простите, это, конечно же только моя беда. Вас это не касается…

— Да полно вам! — попытался подбодрить своего начальника Данилин. — Мой дед женился в сорок пять лет. И жена была моложе его на двадцать с лишним лет! И ничего — семь детей нарожали…

— И что, он до сорока лет был нецелованным?..

— Наверняка не скажу, но скорей всего… Он в рекрутах был…

— Право, — поддержал подпоручика Сабуров. — Рано себя хороните. Вы не старый, найдете еще?

— Где же я их найду? В тайге что ли?

— Если Господь будет благосклонен — то и в тайге.

— Шутить изволите?.. Впрочем, мне не до фантазий. Господин поручик, не в службу, а в дружбу… Евграфа Петровича найдите, позовите-ка ко мне… Надобно кое-что обсудить.

Данилин вышел на улицу.

Вокруг шумела тайга. Верст на сто, верно, не было ни одной женщины. Андрей пожал плечами: действительно, откуда тут взяться даме сердца для Аркадия Петровича.

И поручик пошел по лагерю, поглядывая в сторону уходящего солнца.

Он все думал о Москве…

 

Москва

В начале лета в Москве случилось событие, с Андреем связанное лишь весьма косвенно.

Знакомый Аленки, Олег Доброхотов, узнав о биржевом крахе, выпрыгнул в окно. Впрочем, позже выяснилось, что оный брокер несколько погорячился.

Хотя и этаж был дрянь, третий. Неудачливый делец сломал ногу, три ребра, получил сотрясение мозга. Случай потом пересказывали довольно долго, он попал даже в бульварные листки, впрочем, без фамилии. Но знающие люди отлично понимали о ком речь.

Над Лихолетовым потешались за глаза. И никто из вчерашних коллег не пришел его навестить.

Зато его навестила Аглая. Принесла ему словно больному ангиной варенье. Трещала без умолку будто сорока. Олег же вопреки своему обыкновению молчал.

Он думал о том, каким же был дураком до сего дня. Что счастье — оно не в котировках, не в акциях. А вот в том, что тебя есть кому навестить, когда ты болен, принести неуместный гостинец. Да и вообще, счастье в этих милых, тарахтящих девушках.

Обескураженный этим открытием Олег незамедлительно поцеловал Аглаю в щечку. За подобное самовольство тут же получил пощечину.

— Олег Анатольевич. Вы, верно, когда упали, головой повредились!..

— Ага, — задумчиво согласился Олег, пытаясь сопоставить оплеуху и поцелуй. — И даже справка у меня об этом имеется. Но я так думаю, это пошло мне на пользу.

Аглая ушла, а Олег еще долго сидел и думал о своей жизни.

Позже от досужей болтовни он уехал в Калугу к тетке, переждать шумиху, опять же подумать.

Но там нашел для себя занятия, устроился на службу…

Порой приезжал в Москву, встречался с Глашей, являлся на правах знакомого к ней домой. Лушнины-старшие к нему благоволили…

Впрочем, ни к Аленке, ни к Андрею, ни к падению инопланетного корабля это отношения не имеет.

По крайней мере, пока.

 

Поиски места инсценировки

Еще вчера штабс-капитан экзаменовал подпоручика, испытывая его воображение.

Грабе говорил:

— Падающий болид видели над Индией. О нем писали газеты красноярского края. Что следует из этого?

— То, что, вероятно будет послана экспедиция на поиски метеоритного тела…

— Но мы с вами знаем, что метеоритное тело в данном случае отсутствует… Вместо оного экспедиция может найти остатки нашего лагеря.

— Следовательно, лагерь требуется уничтожить. Именно поэтому в строениях отсутствуют железные крепления, избы сложены в «чашу».

Штабс-капитан довольно кивнул. Этого он Данилину не сообщал, это были собственные наблюдения подпоручика.

— Что делать с самим болидом?.. Ведь его не найдут?

— Ученые могут предположить, что он упал в Байкал? В Охотское море?

— Не думаю, не думаю… Координаты падения будут вычислены на кончике пера.

— Надобно тогда направить ученых по ложному следу. Следует изобразить место катастрофы… Вернее места падения, а также, чтоб заслуживающие доверие люди сообщили ученым новое направление полета метеорита.

Грабе кивнул: негласный экзамен Андреем был сдан успешно.

— Вот именно этим мы и займемся. Михаил Федорович поведет свою машину к Байкалу, мы осмотрим местность с воздуха, затем высадимся, и вернемся своим ходом. Нас не будет некоторое время. Вы останетесь за старшего.

Это было более чем странно: в лагере оставался и казацкий есаул. Одно дело, когда есаулом командовал штабс-капитан. Иное, совсем иное: когда этим занимался подпоручик.

Но Андрей кивнул. Несколько дней подряд Аркадий Петрович учил готовить ежедневные отчеты, шифровать их по кодовым книгам.

— Сколько вас не будет?..

— Дня три-четыре. Может быть пять. Может даже неделю. Но вернемся мы все равно раньше Михаила Федоровича.

В Иркутск Специальным эшелоном туда прибыли механики прикомандированные к дирижаблю, и в эллинге на Байкале сейчас собирались делалть ревизию двигателей.

На «Скобелеве» улетал и Латынин: он уже вживался в роль гражданского головы. Ученые обнаружили, что рядом с лагерем протекает речушка, разумеется, слишком мелкая, чтоб по ней прошел пароход. Зато в ней водилась рыба, а среди профессуры было достаточно много рыбаков… За сим Латынин отправился за снастями, а Грабе распорядился строить у реки легкий павильон.

В поход по тайге собирались отправляться втроем. Кроме штабс-капитанов уезжал и проводник — Пахом.

Уже когда поднимались в дирижабль, Евграф Петрович окинул взглядом лагерь, его глаза задержались на космическом корабле.

— Интересно, а когда эта громадина падала, что вы думали?

— Мекали, звьозда падае.

— И желание не загадали?

Пахом пожал плечам: дескать, было не до того…

Дирижабль завел свои двигатели и ушел куда-то на юг.

Данилину вдруг стало одиноко и страшно. Зрело ощущение надвигающейся беды.

И предчувствие его не обмануло.

А пока два штабс-капитана и Пахом прогуливались по лесу.

С воздуха Попов наметил несколько мест, и теперь отряд обходил их. Дело было нетрудным, но мозольным.

Попов постоянно черкал в записной, делал расчеты, определяя потребности для мистификации.

— Это надо уйма динамита… Нитроглицерин, конечно лучше, но его попробуй сюда довези — рванет… Нитрогликоль? Тоже чувствителен к удару…

— Еще учтите, что неразорвавшихся шашек быть не должно. В крайнем случае — оно должно раствориться в дождевой за пару лет…

— Хм… Это значительно осложняет задачу. В динамите используется кизельгур… Инициаторы… Азид свинца, диперекись ацетона — нерастворимы. Фульминат серебра?.. Он хоть немного растворяется, впрочем дороговат… Нитроглицерин опять же… Бертолетова соль?..

— Деньги — не проблема. Думайте… Только побыстрее.

 

Батюшка

Лагерь жил своей жизнью.

По нему гулял кот батюшки. Делал это, конечно же крайне независимо, но от арестантов держался подальше, в лес не заходил.

Андрей обвыкся со своей ролью коменданта лагеря, стал чувствовать себя уверенней.

В день воскресный арестантам был даден выходной, и даже их пустили на помывку в баню.

— Уйму дров извели! — ругался есаул.

— Ну и пусть. Они же их сами и заготовили. Да и вода тут даровая…

— Слишком вы добрый, Андрей Михайлович. Тут местные вообще всю жизнь не моются — так их ломом не убьешь. А вы, видите, милость оказываете арестантам.

— Я не им милость оказываю, — соврал Данилин. — А себе! К ним же иначе как с подветренной стороны не подойти. Опять же… Сказано же: нельзя управлять посредством кнута, нужен еще и пряник… Но если пряников у меня нет, что я им скажу?.. Грызите-с кнут?

  …После бани становилось легче. Арестанты валялись на траве, смотрели в небо. Ранее оно казалось многим таким простым и понятным: Солнце, Луна, россыпи звезд. Может быть Бог, которого, может быть и нет… А тут, оказывается, оно в себе может таить сложные вещи, такие как летающая тарелка.

Раньше они смотрели на небо и думали, что оттуда на землю смотрят ангелы. Выяснилось, что не только они.

За сим, можно было мыслить о небе категориями земными.

— А на звездах есть спирт? — спрашивал кто-то.

— Был бы жив студент, он бы рассказал, — отвечали ему. — А так — кто его знает.

— Надобно у очкатых спросить… Они не откажут.

Ученых арестанты уважали. Те арестантов жалели, подкармливали и даже просили у Грабе расковать, ссылаясь на негуманность оков. Грабе отказал ответно сославшись на дурные наклонности арестантов.

— Люди с дурными наклонностями построили довольно недурственную страну — Австралию, резонно возразил Беглецкий.

Тогда Грабе остановил ближайшую пару арестантов и спросил, за что они получили крайнюю меру наказания. Как нарочно один оказался людоедом, профессиональным вдовцом, современной «Синей бородой», а другой — китайцем. Арестовали его, разумеется, не из-за национальности, хотя та и имела непосредственное отношение к его делу.

Когда-то давно он убил другого китайца, и стал выдавать себя за убитого, поскольку для русских все китайцы на одно лицо. Делал это успешно, в течение многих лет, пока в Россию не прибыла родня погибшего, удивленная тем, что так давно нет ни писем, ни денег. Недолго думая, китаец пришиб и их, но концы спрятать не удалось…

К арестантам подошел батюшка. Поинтересовался:

— Не желаете ли исповедаться, господа каторжане?

— Не-ка, я уже исповедовался в тюрьме перед казнью.

— Перед чьей? — удивился отец Аркадий.

— Да перед своей же! Даже последнее причастие получил. Меня перед эшафотом остановили, сюда отправили. С тех пор грешить не довелось. Хотя хотелось…

— А за мысли твои греховные кто каяться будет? А-ну марш в дом божий! А вы чего расселись? Тоже безгрешны?

В церкви оказались все. Даже китаец, который был не то буддистом, не то конфуцианином.

Перед отправкой радиотелеграмм Андрей обходил ученых, собирая отчеты.

Порой несколько дней слать в столицу им было нечего, чему Данилин был несказанно рад. Тогда не было надобности долгие часы шифровать сообщения.

Но у ученых он все равно задерживался надолго, было очень интересно…

Казалось, что Андрей уже давным-давно вырос, да и эти преимущественно бородатые люди совсем никак на детей не походили. Но все равно: визиты к ученым походили на уроки какого-то внеземного естествознания, а сам Андрей — школяром, который только начал познавать мир.

Уговор был один: не трогать ничего руками

Когда Андрей зашел к Беглецкому, у того на столе лежал какой-то мутный диск, размером со среднюю тарелку. Андрей пощупал материал изделия — он походил на натянутый бархат.

— А это что такое у нас? — спросил любопытный Данилин.

— Мы его называем оком в другой мир.

— Это как?..

— Извольте взглянуть…

Из ящика стола профессор извлек некое подобие подзорной трубы, нащупал какое-то, только ему известное место на краю диска. Потом трубу погрузил в диск, та послушно прошла через матовый материал, еще недавно плотный. На его поверхности не осталось ни волн, ни складок.

— Смотрите!.. — разрешил профессор.

И Данилин действительно приник к окуляру. Труба совершенно не увеличивала — это было видно по отсутствию искажений по краям поля.

Через зрительную трубу выло видно какой-то странный мир: обширную долину, покрытую травой, с пасущимися на ней животными, с горами вдалеке.

Эта земля походила на землю, и, вместе с тем, землей не являлась. Ибо нигде на земле нет таких гор, уходящих в стратосферу, травы бирюзового цвета, животных о шести ногах.

А земные деревья…

— Скажите, а что это с деревьями?..

Вопрос не застал Беглецкого врасплох:

— Мы полагаем, что они мигрируют в поисках лучшей почвы.

— Разве так бывает?

— В том мире определенно бывает. Есть мнение, что этот мир недостаточно зрел. На эту мысль наводит высота гор — их еще не коснулась эрозия. Впрочем, и сила притяжения там меньше нашей где-то на четверть. Касательно деревьев же, то кто-то из коллег предполагал, что они плотоядны. Однако наблюдения показали, что они чересчур медлительные, да и животные меж ними ходят безбоязненно.

Вот пролетела не то птица, не то жук, за которого любой земной натуралист отдал бы половину своей жизни.

Да только вот беда — не дотянуться до нее никак… Впрочем…

Андрей осторожно коснулся рукой поверхности тарелки, и удивительно — рука прошла через некое вещество, напоминающее зыбучий песок. А, затем, всего лишь через дюйм оказалась снова на воздухе. Ладонь обдувал ветер другого мира… И, скосив взгляд, Андрей увидал свои пальцы. Чтоб в этом лишний раз убедиться, помахал ими сам себе.

— Любопытно. Крайне любопытно… — проговорил он, отрываясь от окуляра.

Профессор спрятал смотровую трубу, снова коснулся края диска, вероятно, выключая устройство.

На мгновение Андрею показалось, что загляни он под стол, то увидит какой-то набор иллюзиониста с зеркалами, некий механикой. Уж очень была сильна в нем наука Грабе: не верить своим глазам пока есть место для сомнений.

Но этот разноцветный безумный мир определенно не мог уместиться под небольшим канцелярским столом.

— Крайне любопытно… — повторил Андрей. — А какая польза от этого устройства.

— Будто бы никакой, кроме того, что нам удалось взять пробы воздуха и с трудом — пробы тамошней, инопланетной почвы.

— А для инопланетян?..

— Для них — так тем более. Зачем она им, если есть межпланетные корабли. Я так думаю, это вроде безделушки… Игры?..

— Для детей?.. Но ведь на корабле не было детей?..

— Будто нет. Да и вовсе неизвестно, играют ли их дети в игры.

Немного помолчали.

— Все равно странно… — пробормотал Андрей. — Они обладают такой техникой… Могут вещи перемещать мгновенно, с планеты на планету. Зачем им летающие корабли?..

— Признаться, я думал над этим. Положим, это блюдце искажает линии пространства. Значит, должно быть, второе. Вход и выход.

— Не пойму…

— Да это просто. Положим, есть некая дверь, из двух частей, вход и выход. И расстояние между входом и выходом в системе координат этой двери неизменно — пядь. Пока понятно?.. Положим, дверь эта расположена в Рязани. Чтоб обыватели могли входить в Рязани, а выходить, положим, же в Перми, вы должны сначала положить выход на телегу и везти ее по тракту…

— Немного понятней. Я буду думать об этом еще. А скажите… Где этот мир размещен?..

— Не было времени сей вопрос тщательно обсудить, но мы полагаем где-то в созвездии Ориона. Иногда видно крупную красную звезду, она похожа на Бетельгейзе… Здесь она крупная, словно ягода клюквы…

Андрей задумался, наконец задал вопрос, ответ на который его пугал более всего.

— Инопланетяне ведь не с этой планеты?..

— Думаю, что нет. — успокоил профессор. — Мы не видали ничего похожего на погибших пришельцев. Ни животных, ни летающих кораблей. На сей планете есть жизнь, но не разум…

 

Продолжение поисков

— А вот была у нас такая история, — повествовал Попов, убивая очередного комара. — Под Мукденом тогда дрались. Значит, в капонире два пулемета стояло — к ним по два человека обслуги. Четыре стало быть вообще. Одного убило. Ну и рядом окопы — там почти всех выбило. И, значит, японцы прут… Погутарили стрелки, решили — пора ноги делать, а то япошки на штыки подымут. Ну и двое рванули. А третий высунулся… Да ну его нахер, думает: холодно, пули японские свистят… Испугался, значит, ползти под пулями. Ну и пока помощь подошла, он из двух пулеметов отстреливался по очереди. Потом посчитали — сто с лишним япошек накрошил. Короче, его полковник в уста расцеловал, к солдатскому Георгию представил… Ну а тех, кто бежал, думали судить да расстрелять. Но плюнули — имели основания бежать… Так это я к чему: вот такая разная смелость бывает и трусость разная…

Эту историю Грабе уже слышал и не раз. Но не вмешивался, полагая, что сейчас Попов вещает для проводника.

Пахом же слушал рассказ в пол-уха. Было совсем не до того. До лагеря было совсем ничего — с день пути. Почти все места уже были пройдены, кроме единого, самого страшного — Багуновой или Ульяновой пади.

Не любил это место Пахом, но так получалось, что уже второй раз за прошедший месяц ее надобно было пройти. На своих картах ее отметил Попов — демиург от динамита.

Падь сия была не то что местом безлюдным — зверье ее обходила стороной, птица не вила тут гнезда, не пела свои песни. Да что там — даже деревья здесь росли какие-то странные.

Порой попадались скелеты животных, которые сюда заходили по глупости свой да так и оставались.

Падь именовалась Ульяновой по имени первого человека, который пошел сюда по какой-то надобности да помер. Помер от яда, которым здесь пропитан был даже воздух. На местном наречии яд именовался «багуном», за сим у пади образовалось сразу два названия

Только зашумит ветер в вышине, скрипнет дерево и снова тишь.

Сие лесное молчание очень удивляло Попова, он крутил головой. Затем нашел гриб, с виду обычную сыроегу. Сорвал ее, разломал, долго нюхал, потом отбросил, втянул в себя воздух поглубже.

Спросил у Пахома:

— А чем тут воняет?..

Тот не замедлил с ответом:

— То когдась у нюрымов кам задохнул, те евонного в ложкЕ заховали! А кам был дюжий, злой шо головень. С той поры хто в ложок захоить — тому дох. Шо людю, шо скотине — кам до себя прибирает.

— Что он сказал? Ни хрена не понял!

Грабе с улыбкой перевел:

— Говорит, у тунгусов был злой и сильный шаман, он умер и его тут похоронили. С той поры, кто сюда попадет — умирает…

— Что-то мне этот запах напоминает.

Из кармана Попов достал портсигар, извлек сигаретку, другую. Одну подал Грабе. Вытянул из кармана спички.

Задумался.

Затем убрал и свою папироску, и папироску из пальцев Грабе.

В ответ на удивленный взгляд Аркадия пояснил:

— Предчувствие…

 

В лагере

Назад в лагерь экспедиция вернулась где-то под вечер пятого дня.

Грабе был уставший, но довольный.

Впрочем, от последнего не осталось и следа, когда он увидел лица подпоручика Данилина и есаула.

— Что сталось? Побег?.. Еще один?

— Два арестанта богу душу отдали! — ответил Андрей.

На душе у Грабе отлегло: ну и шут с ними, арестантами. Но с иной стороны, отчего такие кислые лица.

— Как отдали?

— Да вот как-то так… — пояснил есаул. В тарелке работали, чего-то там собирали. Когда кинулись — лежат дохлые. Я так думаю, они нашли там что-то похожее на спирт. Наверное, выпили. Вот и окочурились. Я велел их достать. Вон лежат…

Покойные лежали на траве. Их по-прежнему соединяла цепь. Кожа их была цвета красного, словно перед смертью кандальные братья увидели нечто донельзя неприличное.

Рядом же стоял казацкий фельдшер.

Про себя Грабе заметил, что как для случая с двумя смертями, у медика слишком придурочное и радостное выражение физиономии. Аркадию хотелось ошибиться, но не получилось.

— Отчего они умерли? — спросил фельдшера штабс-капитан.

— Известно от чего! — отрапортовал медик. — От смерти!

— А не было ли каких странностей в их смерти?

— Была, как не быть… Они жили-жили, да вдруг померли!

— Дурак!

— Так точно! Рад стараться!

Грабе сжал руки в кулаки.

Но сдержался.

Не ударил.

Хотя стоило это ему громадных усилий.

Штабс-капитан прошептал сквозь зубы:

— Пшел вон…

Слышно было плохо, но фельдшер предпочел не переспрашивать.

Грабе позвал профессора биологии. Указал ему на два тела:

— Генрих Карлович. Соблаговолите взглянуть…

— Мертвы… Что подозреваете?..

— Думаю, нашли в тарелке какую-то гадость на спирту. Выпили и окочурились…

— Велите отнести ко мне?..

— Да режьте прямо тут, на свету. Чего уж тут. Все свои, нервных дамочек не держим.

Генрих Карлович пожал плечами, из кармана достал футляр, из него — ланцет.

Сделал несколько разрезов, кровь легла на изумрудную траву.

— Желудок чист… Завтрак уже переварен. Следов денатурата — не замечаю.

— Отчего они красные? Обожгло паром?..

— Не думаю… От пара ожоги не такие. Скорее похоже на солнечные… Но они есть, взгляните, даже под одеждой…

— Какой диагноз поставите?..

Профессор потер подбородок. Подумал.

— Весьма похоже на дисептическое расстройство… Вирусная этиология…

— А так, чтоб и я понял?..

— Вирус неизвестного происхождения. Летальная инфекция. Мы все трупы… На вашем бы месте, я бы молился Господу…

Грабе новость воспринял спокойно. Кивнул: трупы — так трупы. Арестанты тоже дружно промолчали. Приговор к смерти был им не впервой. Но зашумели казаки.

Штабс-капитану следовало их успокоить:

— Государь возьмет под свою опеку ваши семьи…

Грабе особенно сделал ударенье на слове «семьи». Дескать, начнете колобродить, и родным вашим небо с рогожку покажется. Вам-то все одно никто не поможет, так о них хоть подумайте.

Про себя штабс-капитан махнул рукой: врать так врать. Продолжил:

— Вы будете все награждены… Посмертно. Вдовы получат пенсию, дети будут приняты в Пажеский корпус. Господам арестантам выдать двойной ужин. И по шкалику водки. Работы на сегодня отменяются. Господам арестантам отдыхать.

Усталость давила Грабе: хотелось лечь, отоспаться после дальней дороги, этого мешкотного дня. Но требовалось сделать еще столько всего разного, продержаться на ногах еще немного. Успокаивало одно: скоро мучения для него закончатся. Навсегда.

Попов поинтересовался:

— Прикажите подготовить лагерь к уничтожению?.. Ветер сейчас будто хороший. Если поджечь за версту отсюда к северу, огонь наберет силу, все выгорит до остекленения почвы…

Грабе задумался. Ответил вопросом на вопрос:

— Как вы себя чувствуете?..

— Хорошо себя чувствую… Это меня настораживает.

— Вот и я пока тоже… И мне думается: не наломать бы дров. В Иркутске уже начали собирать запасы динамита и горючих веществ. Когда мы умрем, место с дирижабля зальют бензином и подожгут. Сабуров станет нашим могильщиком…

— Может, он сам…

— Постоит недельку в карантине. Поболтается где-то над Сибирью. В случае чего — подорвут водород. Сгорят, что и следа не останется.

— И что мы будем делать?..

— Дел у нас еще много… Надо известить Петербург обо всем. Абсолютного обо всем… А пока — к батюшке…

Батюшка причащал: сначала офицеров, затем рядовых казаков, потом их подопечных.

Андрей к Святым дарам приобщился одним из первых, пропустив только Попова и Грабе — они спешили.

Полагаясь на знакомство с радистом, Андрей надеялся, что удастся несколько слов передать в столицу. А оттуда, тамошний телеграфист, если на нем крест есть, отправит весточку Аленке.

Но в палатке у беспроводного телеграфа сидели кроме радиста Грабе и Попов. Они без остановки шифровали свои донесения, отчеты ученых. Все это тут же в эфир выдавал Шульга.

Андрея не гнали прочь, но и не интересовались — что тому нужно.

Данилин, меж тем думал: что будет в той, последней телеграмме?.. Что он любил Алену?.. Ах, право, как глупо и банально до неприличия. Что он погиб за веру, царя и отечество?.. Но причем тут Алена?..

Написать, что отныне она свободна и не связана с Андреем обязательствами. Но ведь ранее девушка не давала Данилину никаких обещаний…

Но обстоятельства разрешили все сомнения Андрея.

Передача шла до полуночи. Шла бы и дальше, но передатчик не выдержал: осветился ворохом искр и задымился.

В Петербурге перекрестились: упокой, Господь, их души.

Шульга принялся чинить передатчик. Грабе и Попов вышли из палатки.

Андрей задумался: как потратить последние часы жизни.

Не ждать смерти и застрелиться?

Но умирать так сейчас совсем немодно.

Потратить время на то, что давно хотелось сделать.

Поцеловать Аленку?.. Она далеко. Да и опасно инфицированному ее целовать. Прокатиться на мотоцикле Попова?.. Мотоцикл еще дальше.

Уже давно Андрей хотел научиться курить. Но даже дешевые папиросы могли пробить в его финансах брешь, размером с триумфальную арку. Он порой представлял, как в каком-то салоне он раскурит дорогую сигару, пустит кольцо ароматного дыма и расскажет какую-то прелюбопытную героическую историю с собою, разумеется, в главной роли.

Начать курить? Аркадий Петрович, наверное, не откажет. Даст своих хоть половину. Но зачем?.. Ему уже не курить в салонах… А без этого умение становилось совершенно ненужным.

Незаметно сам для себя, в углу палатки Андрей заснул. Фуражка съехала на лицо, закрыла глаза.

Мимо как раз проходил Грабе. Зашел он к Шульге, поинтересовался: исправен ли передатчик. Шульга зло отмахнулся: пока нет.

В углу Аркадий заметил Андрея. Присмотрелся: жив ли он еще. Да будто еще дышит. Спит…

«Ну и хорошо, — подумал Грабе. — Помрет во сне».

С вешалки снял шинель, оставленную Поповым, накрыл подпоручика.

Затем вышел, прогулялся по лагерю.

Зашел к ученым. Там почти никто не спал — нервно ждали смерти. Та не торопилась. Генрих Карлович лихорадочно возился с посевами и микроскопами. Аркадий Петрович решил его не отвлекать вопросами.

Грабе поздоровался, любезно угостил курящих папиросками.

Генрих Карлович сердито зашипел — табачный дым мог повлиять на посевы. Поэтому почти все вышли на улицу, под бездонный купол неба.

Все задымили…

— Откуда они прилетели? — Грабе посмотрел вверх. — А что это за созвездие над нами?..

Профессор Беглецкий взглянул вверх, задумался буквально на минуту.

— Прямо над нами созвездие Дракона. Однако в день и час катастрофы в зените было другое созвездие. Я сейчас точно не скажу, но кажется — Кассиопея или Андромеда. Это, разумеется, навскидку… Я могу ошибаться. Впрочем, это совершенно неважно. По замечаниям очевидцев аппарат упал не прямо с неба, а шел по касательной — с юго-востока на север… Сей момент соображу. Это может быть созвездие Ориона или Тельца. Там довольно много звезд, положим, скопление Плеяд именуемые как Семь Сестер, или же Гиады. Имеется так же Альдебаран, или в простонародье — Воловий глаз. Далее — Ригель, Эридан… Возможна звезда Бетельгейзе, но она уж слишком к северу. И это при условии, что корабль не совершал в атмосфере сколь-либо сложных эволюций…

  …Около часа ночи стало ясно — что-то не то. Никто не умирал.

Не выдержав нервного напряжения, Грабе взял фонарь и с ним ушел в недра летающего корабля. В отсеке, где умерли каторжане, он зажег еще одну папироску, прислушиваясь к своим чувствам.

Решительно ничего особенного.

От керосинового фонаря получались тени долгие, дрожащие, зловещие. В блестящих стенах множились и передразнивали друг друга огоньки.

Докурив папиросу Грабе вышел, отправился к доктору и потребовал от него освидетельствования. Генрих Карлович осмотрел Грабе и заметил, что офицер в отличном физическом состоянии, исключая, пожалуй, повышенное сердцебиение. Но его вполне можно списать на волнение…

За сим Грабе отправились спать.

Грабе думал умереть к утру, но проснулся в добром здравии.

Впрочем, взглянув на хронометр Грабе увидел, что время движется скорее к полудню.

Аркадий Петрович прошелся по лагерю, предполагая, что у него к этой инопланетной заразе иммунитет. Или же, она косит не всех.

Но нет.

В лагере никто не умер.

Это несколько расстроило Грабе, ибо следовало теперь что-то предпринимать…

Он явился в палатку к Шульге.

Оба подпоручика спали сном младенцев.

Грабе растолкал одного. Шульга проснулся с виноватым выражением лица. Пояснил: передатчик цел, уже почти его ночью починил, прилег на минуточку… И вот проспал же… Сей же час все будет работать…

К извинением Шульги Грабе отнесся холодно, но уже через семь минут сигнал расколол эфир…

— «Ривьера» на связи!

В Петербурге было утро. Причем очень и очень раннее.

Генерал-майор Инокентьев, спящий в своем кабинете, от новости отмахнулся:

— Ну и слава тебе, х-х-хосподи…

И провалился в дальнейший сон.

Утренняя телеграмма была короткой: «Пока все живы. Исследование продолжается. «Скобелева» задержать».

После крепкого сна Грабе обуяла жажда деятельности.

Впрочем, люди, еще вчера считавшими себя живыми покойниками, ныне повеселели — хотелось сделать больше, лучше.

Арестантам на радостях выдали двойной паек — на сей раз без спиртного.

К слову сказать, самыми счастливыми были арестанты: они уже дважды избежали верной смерти. Глядишь, так пойдет — переживут они и эту заварушку почти без потерь.

Гнать на работу канадальных распоряжения также не поступало.

Для начала собрался совет около вчерашних покойных.

— Прикажете закопать умерших со всеми? — предложил есаул.

— На ледник их! Закопать всегда успеется! Хотя подождите…

Позвали Генриха Карловича. Спросили его:

— Что скажете?..

Генрих Карлович всю ночь просидел с микроскопом, желая выделить культуру инопланетного вируса, однако в поле зрения попадались вполне земные бактерии… Было предположение, что возбудители вируса так малы, что невидимы даже хорошему цейсовскому микроскопу.

— Какие будут мнения? — спросил Грабе, особо не надеясь на ответ.

— А вирус ли это вовсе? — ответно спросил Данилин.

Грабе задумался.

Пошел к арестантам. Крикнул:

— Эй, ребята! Нужны добровольцы.

— А на кой?..

— Никто не желает поцеловать по христианскому обычаю покойного?

— А на кой оно нам? Кто они мне вовсе такие? — вопрошали кандальные.

— Ну… Кто поцелует — тому полуштоф водки сразу.

Желающие нашлись. Двое перекрестились и поцеловали покойных в уста. Затем получили штоф водки и тут же стремительно напились и забылись шумным, пьяным сном.

Шли минуты, они складывались в час. В один, второй…

— Ну что?.. — поинтересовался Грабе.

— Да вроде бы и пора, — ответствовал есаул. — Те за час преставились…

— Может, водка подействовала так?.. — снова предположил Андрей.

Опять Грабе потребовал добровольцев. Но с условием: водку выдадут к ужину.

За добровольцами дело не стало…

— Тогда?.. — начал Грабе.

— Тогда в этой железной коробке место проклятое. Кто там чего начнет ломать — его и убивает? — начал фантазировать есаул. — Навроде цепной чумы или сторожевой холеры. Я б туда арестантов загнал. Когда помрут — точно знать будем. Кликнуть добровольцев? Я так думаю, что самое время. Бог троицу любит: и причину найдем, и водку сохраним.

Грабе задумался, но покачал головой:

— Отставить… Значит так, это место смерти до особо распоряжения закрыть! И уберите этого коновала-фельдшера! Я ему кобылу не доверю лечить, а он к людям лезет! По глазам же видно — в медицину пошел только ради спирта! Привезите нормального доктора!

— Откуда его же взять? — полюбопытствовал есаул. — В Иване Ивановиче всего два врача…

— Берите откуда хотите! Хоть из Красноярска выписывайте! Мне плевать, что каторжане умирают — не жалко! Но я хочу знать — из-за чего они умирают! Олег Анатольевич?..

— Аюшки?.. — отозвался доселе молчавший Шульга. И тут же опомнился. — Слушаю!

— Отбейте телеграмму на «Скобелев» на имя Латынина. Пусть найдет по дороге врача… Да! Пусть заскочат в Иван Иванович и заберут то, что лежит в подвале у Латынина. Он поймет…

— Привлечение постороннего к проекту может быть опасно. Конспирация… — напомнил Попов.

— К черту конспирацию. Вот именно сейчас и к черту… Олег Анатольевич, исполняйте.

В Иване Ивановиче дул ветер с Байкала, холодный, сырой.

Поэтому Сабуров не решился садить дирижабль, а завис над городом, сбросив на крышу одного из домов штормтрап.

По нему на землю спустился сам градоначальник и офицер. Еще через два часа они проследовал в обратном направлении. Перед ними подняли в трюм объемистые саквояжи и увесистый сверток из которого капала холодная вода.

И, наконец, последней на воздушный корабль поднялась Мария Федоровна Тарабрина, практикующий врач этого городка. Приглашение она приняла не задумываясь — ясно было, что дирижабль прибыл прямиком из столиц. И, значит, имелся шанс выбраться из этой дыры.

После штормтрап был собран, дирижабль, на радость местным мальчишкам дал гудок, заревел двигателями и улетел в тайгу.

— Ну?.. — поинтересовалась докторесса. — Где мой пациент.

— Собственно вот… — ответил Грабе и сдернул брезентовую накидку, обнажая умерших. Несмотря на то, что они пролежали два дня в холоде, цвета покойные были пунцового.

Одежду с них срезали, кроме, пожалуй одного элемента.

— А отчего они скованные?

— Ну… Чтоб не убежали…

— Неужели у вас такие резвые покойники? Уже были попытки побегов? — улыбнулась Тарабрина.

Скорей из вежливости Грабе тоже улыбнулся в ответ. Но совсем ненадолго.

— Впрочем, к делу…

Грабе вкратце описал события последних дел, не забыв упомянуть про поцелуи с покойными.

— Было еще мнение, загнать вовнутрь пару арестантов. Но я подумал, что смерть под медицинским наблюдением куда полезней, нежели смерть без оного.

— Вы пошутили глупо.

— Да не шутил я, — обиделся Грабе. — Вы только скажите — я загоню туда еще хоть десяток арестантов.

— Вы что? Как можно! Это негуманно! Это же люди!

— Не то чтоб мне плевать на людей, но мне и державе нашей нужен быстрый и четкий ответ. И я буду гнать в эту коробку арестантов, пока вы мне его не дадите. А закончатся арестанты — солдат буду заставлять.

— А если и солдат достаточно не будет?..

— Тогда я сам там лягу!

Мария Федоровна покачала головой, задумалась. Присмотрелась к покойным внимательнее…

— Значит, исключается отравление, инфекция… Видно, что они будто обгорели на солнце… причем даже в паху… Скажите, они у вас обнаженными работали?..

— Нет, в одежде.

— Тем паче странно…

Тарабрина задумалась еще раз. На этот раз надолго. Настолько надолго, что Грабе не нашел ничего лучшего, чем напомнить о себе покашливанием.

— Простудились?.. Теплого попейте.

От подобного ответа Грабе чуть не подавился своим кашлем. Закашлялся уже совершенно натурально.

— Знаете, у меня мысль возникла, — наконец вспомнила Мария Федоровна. — Я читала выдержки работы господ Кюри… О радиоактивности… Вы читали?..

— Очень вкратце…

— Симптомы в чем-то схожи…

— Прикажете арестанта?..

— Да нет, зачем же… У вас же есть в экспедиции фотограф?..

— Да, безусловно…

— С десяток фотопластинок он может пожертвовать на благо отчизны?..

Пластинки были найдены за считанные минуты.

Уже через час стало ясно: докторесса была права. Фотопластинка оказалась беспощадно засвечена.

Это не остановило Грабе, он полез в тарелку с оставшимися пластинками, расположил их по комнате и довольно быстро определил источник радиоактивности. Таковым оказался предмет, похожий на нечто среднее между керосиновой бочкой и самогонным аппаратом.

— Что это может быть? — спросил Грабе у Беглецкого.

— Трудно сказать… Я так полагаю… За этим отсеком… — Беглецкий сверился со своим не то планом, не то чертежом. — За этим отсеком часть летательного аппарата разрушена. Я полагал, что там должны были находиться двигателя, кои совершенно уничтожены.

— А это, выходит, двигателя питало?..

Беглецкий был осторожен:

— Возможно…

— Двигателя же восстановить не выйдет…

— Вероятно, нет… По крайней мере в обозримом будущем…

— Но у нас, вероятно, есть источник энергии, достаточный для путешествия меж звездными системами… Ну что же… И то неплохо, и то корм. Сосредоточитесь на нем, только позаботьтесь о защите. Хотя арестантов можете не жалеть.

 

Аптекарский остров

Два года назад на казенной даче Столыпина, что на Аптекарском острове эсеры взорвали бомбу. За сотню перевалило число пострадавших, почти три десятка людей погибло на месте. Ранило сына Петра Аркадьевича, дочь Наталья сделалась калекой… Выздоровление шло медленно, и сейчас она передвигалась все больше в коляске или с палочкой.

В 1908 году, в августе собрав денег, погибшим во время покушения собрались открывать памятник на Аптекарской набержной.

Генералу-майору пришло приглашение, подписанное лично Столыпиным. Инокентьев расценил приглашение правильно: а именно как приказ.

Он прибыл к месту в указанный час и занял место так, что попасть на глаза премьер-министру. Тот действительно заметил генерала и кивнул, будто в знак приветствия.

Памятник был без изысков, совсем не такой, у которых влюбленные будут назначать свидания. Это был обелиск белого камня квадратного сечения, сужающийся к верху. Его увенчивала небольшая пирамидка, имелась какая-то табличка, но генерал до смерти так и не прочел, что на ней написано.

Как и все подобные мероприятия это было донельзя скучным. Читались речи, попы служили панихиду. По реке скользили суденышки, с Выборгской стороны то и дело раздавались гудки локомотивов, работающих на Финляндской железной дороге.

Петр Аркадьевич подошел сам. После приветствия и ни к чему не обязывающих фраз, спросил:

— Как проходит экспедиция?..

— Пока все замечательно. Содержимое космического аппарата сфотографировано, каталогизировано, подготовлено к вывозке…

— Я читал сегодня утром газеты. Наблюдатели с аргентинского крейсера у берегов Патагонии видели в небе странные огни: будто летела эскадра дирижаблей, украшенных гирляндами.

К сообщению генерал остался почти безразличен.

— Это мог быть оптический обман зрения…

— А мог и не быть. Может, пришельцы своих ищут?..

— Мы и без того торопимся… Даже если бы подобных огней в небе не было бы — мы бы все равно спешили…

— Куда собираетесь эвакуировать лагерь?..

— Я думал о Карелии… Это недалеко от Петербурга и в то же время — глушь…

— Это и плохо, что недалеко. Может кто-то наткнется, пойдут слухи. Чья-то разведка может его обнаружить… Я думаю, что лучше спрятать его куда-то вглубь страны. Вы знаете об Аккуме?.. Белых Песках?

Инокентьев кивнул: Это был небольшой, заброшенный ныне городишко с фортом.

Когда-то при генерале Котляревском там хотели сформировать верблюжий казачий полк. Затем будто бы пытались вывести и новую породу верблюдов горбами вовнутрь…

Потом построили завод дирижаблей, производство намечалось массовым, но было изготовлено всего лишь две единицы. «Скобелев» был вторым.

После производство было остановлено. Людей и машины вывезли, городок опустел. Здания ветшали.

— Я думал, производство в Белых Песках возобновится…

— Напротив. Вы помните, что сталось с головным дирижаблем серии?

Генерал Инокентьев кивнул. «Генерал-фельдмаршал Петр Салтыков» находился в строю лишь год. Потом пропал во время перелета над Восточным Туркестаном. Остатки аппарата нашли в степи, похоже, он загорелся в воздухе, рухнул наземь и взорвался. Из экипажа никто не уцелел.

— Вот-вот… — продолжил Столыпин. — И я о том же. Стоят они как крейсер, а сгорают, меж тем, не пойми от чего за несколько минут. Даже иголок из него не наделать. Даст Бог «Генерал Скобелев» послужит Государству Российскому, тогда снова начнем их снова строить. А пока — я на постройку новых и алтына не дам.

— Но мне кажется, что «Генерал Скобелев» достаточно…

— Не достаточно. Пока недостаточно. Поэтому — берите и владейте. Дома там несколько обветшали, но, думаю, все можно восстановить.

— Но это же далеко! Туда ведь нет не то что железной дороги. Даже тракта нет!

— Ай, бросьте! Это даже хорошо, что туда нет дорог. Через год будет железная дорога до Астрахани. Море мы завесим береговой охраной, что сможем — будем доставлять кораблями, дирижаблем. Когда планируете переезд?..

— Думаю, в конце августа. Как раз привезут новый отчет.

— Любопытно будет почитать. Занесете мне?

Генерал кивнул.

За время прошедшее со встречи на яхте «Алмаз», «Генерал Скобелев» прилетал в Санкт-Петербург трижды. На нем привозили фотографии, рисунки с места катастрофы. Инокентьев приобщал к ним отчеты, полученные по беспроволочному телеграфу, относил для ознакомления Столыпину.

После прочтения забирал.

— Только… — задумчиво проговорил премьер-министр.

— Слушаю…

— Как мы и уславливались: все инопланетное будет храниться в лагере, без возможности вывезти в другой город. И мне даже кажется, что этого мало. В 1905-ом, бывало, бунтовщики врывались в учреждения, взламывали сейфы. Многое тайное стало явным.

— Пусть это вас не тревожит… Сейф защищен более чем надежно. Куда проще умереть, чем его вскрыть.

Вышло ровно по словам генерала.

Когда солдат пьян до беспамятства, он обыкновенно мягок и стремится в положение горизонтальное. И перед тем, как в него перейти, солдат любит всех и вся, лезет целоваться и брататься хоть с обер-полицмейстером.

Совсем иное дело солдат, просто выпивший. Его тянет на подвиги, винтовка кажется универсальным пропуском куда угодно, и особенно в мир равенства и справедливости. Хочется быть сильным, топтать ухоженные газоны своими тяжелыми сапогами.

В году 1917-ом, дважды революционном по бульвару шел отряд рабочей милиции. По обыкновению его бойцы были пьяны не так чтоб вусмерть, а так, хорошенечко.

И один рядовой вспомнил, что когда-то он пытался залезть за ограду в этот сад, нарвать цветов. Но вышли офицеры и намяли ему бока.

Обида за прошедшие годы не утихла, а скорее наоборот.

Верно, и там сидят какие-то драконы, но время их кончилось!

— Надобно разобраться, братцы! — позвал солдат.

Молчаливое согласие было ему ответом.

С бульвара свернули в сад. Ворота были закрыты, но оставалась открытой калиточка. Пост на бульваре Инокентьев велел убрать, чтоб не провоцировать. И часовой стоял уже около здания.

Увидев приближающихся, он нажал тревожную кнопку, взял винтовку на изготовку.

В морозный воздух бросил:

— Стой, кто идет?

Поскольку останавливаться никто не собирался, он дал выстрел поверх голов, в начинающийся снегопад. Передернул затвор. Вернее, попытался это сделать.

Лязгнул «Маузер», часовой свалился на снег.

Тут же ударили иные выстрелы — били из-за окон здания. Стреляли метко, и через пять минут почти весь милицейский патруль оказался выбит.

Но к осаждающим подтянулась помощь: студенты, отряд моряков. У людей в здании не было никаких шансов — ждать помощи не приходилось.

— Закошмарим лохов! — звучал непривычный клич. — Бей драконов и мироедов!

В сумерках один из матросов подполз к окнам и забросил туда пару бомб.

После бой шел уже в самом здании за каждый коридор, за каждую комнату. Инокентьев отстреливался из пистолетов: в ящиках стола у него была целая коллекция. Стрелял генерал хорошо, не тратя лишних патронов.

Но шансов выйти живым у него не было. Впрочем, смерть сделала ему подарок странный, с юмором, как водиться, черным.

Генерала не убили.

В здании стало сизо и кисло от пироксилинового порохового дыма. Резало глаза, хотелось чихнуть. Генерал то и дело потирал переносицу дабы сдержаться.

Но все же не уследил: чихнул, содрогнувшись всем телом…

И упал замертво из-за разоравшейся некстати аорты.

Восставшие ворвались в кабинет. Их внимание привлек основательный сейф. В карманах покойного нашли какие-то ключи, но этого было явно недостаточно: дверь стальной конструкции защищал и код.

На удачу покрутили колесики, но ничего не произошло.

Тогда из мастерских приволокли пропановый резак конструкции французских инженеров Фоша и Пикарда, продули маленькое отверстие, начали вырезать стенку…

И тогда — взорвалось.

Рвануло так, что контузило даже тех, кто стоял на улице. Сейф содержал не менее четверти пуда взрывчатки. Осколком сейфа пробило баллоны с пропаном и кислородом. Ударил новый взрыв.

Разумеется, никаких документов обнаружено не было. Да что там — сам резчик и остальные, кто был в комнате, просто испарились.

 

Докторесса

Докторесса осмотрелась…

  …И начала жить. Если ученые жили по двое в избе, то Мария Федоровна получила дом в единоличное пользование.

На окошко повесила занавесочки, перед порогом положила кусок дерюги, чтоб входящие вытирали ноги.

Доселе «Ривьера» была исключительно мужским местом, за сим обитатели себя не сильно сдерживали ни в потребностях, ни в эмоциях. К дурному привыкаешь быстро, за считанные недели народ изрядно одичал, зарос.

— Прошу простить их, — извинялся за всех Грабе.

Как раз рядом, у дерева, особо никого не стесняясь, казак справлял малую нужду.

— Да бросьте. Я же доктор! — успокаивала офицера Мария Федоровна.

Вслед проходящей женщине смотрели: она была красива, но красотой странной, суровой, осенней, последней. Пройдет еще пару лет, может даже пять — и от нее останется немного. Все яснее станут морщины, кожа утратит былую гладкость… В глазах, где сейчас пляшут искры, будет только усталость.

Но многие думали: а сколько там той жизни осталось? К тому же все познается в сравнении. Если до другой ближайшей женщины семьдесят верст, так и эта весьма прелестна.

И мужчины сбривали многодневную щетину, гладили рубашки и штаны. Сабуров приносил ей охапки цветов, звал на дирижабль выпить хорошего вина. Докторесса благодарила, но отвечала, что от высоты у нее опасно кружится голова. Ну а к себе в гости благоразумно не звала.

На нее засматривался даже батюшка Арсений, даже оба подпоручика, не имеющие из-за своего ангельского чина ровно никакого шанса.

Только женщина выбрала того, кто изначально не обращал на нее никакого внимания. А именно на штабс-капитана Аркадия Петровича Грабе. Она пускалась на обычные женские хитрости: строила глазки, касалась, будто невзначай, брала за руку…

И Грабе поддался.

— Я думал сердце выгорело… И тут от него такая подлость, — признавался Грабе Данилину. — В нее так легко влюбиться…

— Отчего подлость? Любовь — великое чувство… Ну, так чего вы медлите? Влюбляйтесь…

— Я слишком стар для еще одной неразделенной любви.

— Откуда вызнаете, что неразделенной?

— Я такой человек… У меня другой не бывает. А еще я приношу несчастия.

— Полно вам!

— Ну да… Иногда случается, что два человека приносят друг другу неудачи, вне зависимости от того, как они к друг другу относятся и от их душевных качеств.

— Все же не пойму о чем вы?

— Пощадите даму. Ежели мы начнем с ней сближаться — у нее начнутся неприятности.

Как в воду глядел…

Впрочем, несмотря на предостережения, Грабе с Докторессой вечерами начали гулять по песчаному берегу реки, затем уходили в овражек, где штабс-капитан учил даму бить из револьвера по жестянкам.

Дамочка мило пугалась выстрелов, и Грабе, дабы успокоить женщину, забирал ее в свои объятия. Затем они гуляли по лагерю, словно по какому-то променаду. Казаки и арестанты приветствовали их снятием головных уборов.

Разговаривали.

— Вы один… одна доктор в Иване Ивановиче? — спрашивал штабс-капитан.

— Ну что вы… Не с моим счастьем. Есть еще один доктор. И для нас двоих в городе слишком мало больных…

— Женщине больные, верно, меньше доверяют… Хотя если больной — на самом деле больная…

— Нам доверяют почти одинаково. А вернее сказать, одинаково не доверяют. Больные ходят к бабкам-шептухам, к якутским шаманам. И самое обидное — ненаучный подход часто побеждает. Впрочем, моему коллеге несколько легче — он наблюдает за больными в тюрьме. Это какой-никакой, но постоянный доход…

Места для прогулок в лагере было мало. За сим — ходили в гости. Поднимались под небеса в воздушный дредноут Сабурова. Похоже, рядом с Грабе о боязни высоты Мария Федоровна забывала.

Затем зашли один раз к в препараторскую Генриха Карловича.

Тот как раз был занят.

На столе лежало голубовато-прозрачное существо, доставленное из Иван Ивановича вместе с Тарабриной. Его как раз препарировал хирург, иногда отрываясь и делая пометки в своих бумагах, измазанных липкой кровью инопланетян.

Кожа убиенного Пахомом была столь тонка, что под ней можно было рассмотреть сосуды и даже некоторые внутренние органы.

— По-моему омерзительно… — пробормотала Мария Федоровна.

Но сознание терять не стал, даже не сделала вид, что ее тошнит. Все-таки она была доктором.

Профессор же даже не обернулся на шаги — то, что творилось на его операционном столе, интересовало куда более, нежели зашедший гость. Паче, что чужие здесь не ходили…

За сим Грабе, заговорил достаточно громко:

— Что, доктор Франкенштейн? С работой не клеится? Чудовище не желает воскресать?

Аркадий знал хирурга давно. Генрих Карлович давно консультировал Запасное Бюро, иногда препарируя доставленных уродцев. Старикашка выглядел истинным божьим одуванчиком, но однажды в каком-то переулке его встретила гопа подворотняя, пригрозила финским ножом и предложила отдать бумажник с часами.

Профессор дрожащими от волнения руками коснулся замка своего саквояжа, вынул оттуда ланцет и двумя взмахами перерезал три горла, став при этом так, чтоб не забрызгало кровью. Затем в том же волнении скрылся с места убийства.

Случился скандал и сенсация — стали говорить о петербургском Джеке-Потрошителе. По следу пустили лучших сыскарей, говорили, что на экспрессе из Москвы везут лучшую собаку-ищейку, неподкупного добермана Пикового Валета.

Генрих Карлович в расстроенных чувствах явился в Запасное Бюро, повинился как на исповеди. И дело о тройном убийстве поручили замять Грабе. Он с этим справился шутя, потратив чуть более суток.

С той поры, невзирая на разницу в возрасте, Аркадий обращался с профессором за пани-брата. Тот же отвечал взаимностью.

В ответ Генрих Карлович обернулся и широко улыбнулся:

— Вам бы лишь бы хохмить, Аркадий Петрович. Да их и трубный глас Господний не воскресит. Ибо не христиане они вовсе.

— Ну а если серьезно? Как продвигается работа?

Улыбка исчезла с лица биолога, он провел над телом рукою, словно полководец над картой местности, где предстоит состояться баталии.

— Что сказать… Трудно… Земные бактерии попробовали инопланетян и сочли их вкусными. Многое повреждено. К тому же организм не наблюдался in natura, то бишь натурой, живьем… Но некоторые выводы я могу сделать уже сейчас. Очевидно, что пищеварительная и дыхательная система разделена. С точки зрения земной природы — лишнее дублирование некоторых элементов. Вместе с тем рациональное зерно тоже есть. Например, человек не может одновременно дышать и пить. А этот — мог… Два подобия печени. Конечно, это не печень, но ближе всего к ней. Можно положить, что это не излишество, а необходимость. Вероятно, некогда печень у пришельцев была одна, но затем разделилась симметрично. Наверное, они могли работать независимо… Вам это интересно?

— Безусловно! Наперед не знаешь, какое знание пригодится… А как вы себя чувствуете? Наверное, уже заскучали по столицам, по цивилизации?..

— Да бросьте! Даже не вспоминаю! Это ведь целая наука новая. Изучение внеземных организмов… Как это будет, сей момент соображу… Внеземной… Экзо, терра… Наука о жизни… Экзотерробиология… И я вот — основатель целой науки! Да об этом каждый ученый мечтает!

— Верно, труды ваши будут оценены, за них вы будете награждены. Но нескоро они окажутся в свободном доступе.

Но Генрих Карлович отмахнулся от этого как несущественного.

Аркадий Петрович продолжил:

— Я бы единственно вас попросил обратить свое внимание на следующее… Как вы, верно, видели сами: пришельцы отстоят от нас на сотни, а может и тысячи лет, так как мы от индейцев. И может, прибыв на нашу планету, пришельцы устроят подобное тому, что немцы устроили в Венесуэле… Поэтому мы должны знать, слабые места пришельцев, как с ними бороться…

— Как бороться, это наш сибирский Зверобой уже показал. Их можно убить пулей — это уже радует…

В окошко постучали.

Генрих Карлович виновато улыбнулся. Накрыл инопланетянина куском брезента.

— Прошу простить меня. Друзья зовут на рыбалку. Полезно ведь развеяться… А то ведь от инопланетянина и запах какой-то… Хм… Неземной…

Рядышком с лагерем протекала небольшая речушка, куда ученые да казаки ходили отдохнуть, удить рыбешку. Попов хоть и не был большим любителем рыбной ловли, но тоже ходил со всеми, рыбачил с высокого бережка.

Порой звали и Андрея:

— Господин подпоручик, айда с нами?..

Тот виновато улыбался:

— Да ладно, вы же знаете, не рыболов я.

Но все же шел. Рыбу не ловил, а сидел в беседке, читал книгу.

Рыба, надо сказать, ловилась здесь замечательно. На червяка набрасывалась даже и не предполагая подвоха…

Потом в беседке, выстроенной по приказу Грабе, пили чай из самоваров да из блюдечек с лимоном кислым, привезенным сюда из Китая, сперва в Иркутск поездом, а затем на дирижабле в «Ривьеру».

Иногда даже казалось, что это не край географии, где и человеческий голос — редкость, а местность в исконной, европейской России. И река эта не диковинная Тунгуска а самая обыкновенная Волга или Обь. И все ладно, хорошо, вот-вот прогремит курьерский на Москву, знаменуя начало вечера.

Но нет, тишина, лишь гул гнуси.

На тропинке появлялся и Грабе с Тарабриной. Они подходили к воде, затем недолгое время сидели в беседке.

— А вы чего не рыбачите?.. — спрашивал Аркадий Петрович, убивая комара.

— Да не рыбак я, — пояснял Андрей и Грабе. — Не мое это. Не могу я так вот сидеть и ждать, пока рыба подплывет и клюнет. Ее под водой не видать.

— Так в этом весь и смак! — от воды кричал Беглецкий.

Но Андрей оставался непреклонен:

— Нет, я больше по грибы люблю ходить. И на месте не сидится, и глаз нужен наметанный. Вот помню я теткой по чернушки ходил. Нет хитрее гриба!

— Хитрый гриб? Ну вы даете!!! — смеялись рыбаки. — То вы рыб не видели!

— Что вы там читаете?.. — спрашивала докторесса.

— «Войну Миров» Уэллса.

— Тьфу на вас! — смеялся Грабе. — Умеете же испортить настроение.

После Грабе и Тарабрина удалялись. Куда и зачем — то было остальным неведомо.

По крайней мере делали вид, что неведомо…

 

Диспут

На мягких лапах ступала темнота.

По поводу вечера командиры экспедиции собирались тесным кругом попить чая, а в день воскресный — чего покрепче. По этому поводу ходили в гости друг к другу. То пили чай из самовара в павильоне, построенном на берегу реки. То делали это в избах, срубленных для ученых.

Впрочем, довольно быстро разделились: ученые, а присутствии военных чувствовали себя скованно. Поэтому они предпочитали собираться обособленно, говорить о своих предметах. Ответно военным эти вопросы были откровенно скучны. И, когда, очередное приглашение на чаепитие было вежливо отклонено, посыльный изобразил на лице скорбь глубочайшую, но выдохнул внутрь себя с некоторым облегчением.

Некоторое время непримкнувшим был батюшка Арсений. Сначала просто держался особняком ввиду своего духовного чина. Затем он стал посещать чаепития у ученых, полагая их людьми образованными и культурными. Это было действительно так, но все ученые в экспедиции изучали науки естественные, сыпали специальными терминами. Батюшка разговора поддержать не мог, поэтому чувствовал себя ненужным.

И в самом деле, когда он несколько раз не явился на чай к ученым — этого никто и не заметил.

Военных, даже самых, лучших батюшка Арсений считал совершенно ограниченными, испорченными существами. Ибо чего хорошего может сотворить с человеком юнкерское училище и бесконечная шагистика на плацу. То ли дело — духовная семинария.

Однако от приглашения на чай он не отказался.

В назначенный час поднялся по лесенке в небо, перешел на палубу дирижабля. Стюард провел его в салон.

Офицеры были уже там.

Во главе стола на правах хозяина сидел Сабуров. Ближе к нему — Попов и Грабе. Поодаль — есаул. Он пил чай, в разговор не вмешиваясь. На его лице было деланно дурацкое выражение лица: дескать, куда нам, сирым… Напротив него находились Данилин и Шульга. Они тоже пили чай молча, не влезая в разговор старших.

На столе стоял самовар, кофейник, нескольку бутылок со спиртным на разный вкус, впрочем, открытой была только бутылка коньяка. Сервиз был из мельхиора, сплава небьющегося. О необходимости такого свойства напоминал дирижабль. На ветру он качался, словно корабль на волнах.

Когда вошел батюшка, Сабуров сделал неопределенный жест: не то поприветствовал, не то предложил садиться. Не то и то и другое.

  …И оказалось, что батюшка прибыл как раз вовремя: Сабуров как раз делился своими мыслями.

— Вот скажите, господа, я пятый год болтаюсь между землей и небом. Чувства, надо сказать потрясающие… Помню, как-то пришли японские крейсера, бомбардировали Владивосток. Батареи им отвечают… На земле смерть, металл… А я над этим всем вишу в корзине воздушного шара. А я, значит, по телефону руковожу огнем, направляю, стало быть… И сделать мне никто не может… Словно я Господь Бог…

— Гордыня человеческая… — пояснил отец Арсений, наливая чаек.

— Вот и я о чем… А тут, получается, что кто-то летает и выше нас. Гораздо выше… Что сие значит? Какие выводы надобно нам сделать?..

— Выводов я вижу несколько, — отвечал Грабе. — Во-первых, нам самим надо выбираться в космос — они смогли и у нас получится. Во-вторых… Да «во-вторых» вы и сами видите по своему кораблю: война будет подниматься все выше и выше… Небо перестанет быть мирным местом… Мы или наши потомки будут летать на кометах, как известный барон на ядре. Я все же полагаю: вероятна война миров, планет…

— Не дай боже… — пробормотал Попов.

Батюшка Арсений поглаживал кота по загривку. Когда ладонь шла от морды к спине, кожа натягивалась, веки приоткрывались чуть больше. Но как только рука оказывалась в воздухе — закрывались в дреме…

Он все же откупорил бутылку мадеры. Налил себе. Подумал, и милостиво наполнил бокалы, стоящие перед подпоручиками. Налил до половины.

— Господь всемогущ… — заметил батюшка. — Будет милостив — отвратит сию напасть от нашего народа.

В свой кофе Сабуров добавил коньяка, сделал глоток, словно заново осмотрел зал. Заметил батюшку, оживился:

— А вот скажите-ка мне пожалуйста… Во что пришельцы верили?

— Не могу вам этого сказать, — ответил Грабе, хотя вопрос обращался не столько к нему. — Пока наши исследования так далеко не продвинулись. Они вообще не продвинулись.

— Я так думаю… — заметил Сабуров. — Надобно найти в звездолете вещь совершенно ненужную. Наверняка она и будет частью их божественного культа.

— Что вы такое говорите! — ахнул батюшка. — Вы… Вы… Нигилист!..

— А что я такого сказал? Я ж не про Христа сказал, а про инопланетян. К слову сказать, никто пока не слышал ни о какой священной машине! Это тем более странно, что от машин проку поболее, чем от большинства идолов.

Попов, смакуя вино, заметил:

— У буддистов есть молельные колеса.

Но Сабурова уже было не остановить.

— Божество инопланетное вам не понравится, батюшка… Вот запустим мы небесную колесницу, полетим к небу, узрим Господа и окажется, что по его образу и подобию сотворены как раз не мы, а несчастные пришельцы…

— Может статься, они сотворены по образу Диавола…

— Так чертей совсем не так рисуют! Где у пришельцев рога и копыта?.. Где огнедышащий орган? Где запах серы наконец?.. Ну да ладно… Я о чем… Вот у нас тут инопланетный корабль. Это пока тайна для обывателей, но мы знаем, что наверху есть как минимум один населенный мир. Стало быть — множественность миров. Стало быть — Бруно сожгли зря. Опять же, стало быть — отцы католической церкви ошибались. А может быть и не только католической…

И посмотрел на отца Арсения.

Тот вспыхнул:

— Я думал, вы как флотский офицер — русский патриот, монархист, черносотенец!

— Я патриот и даже русский. Но вот с остальным — незадача. У нас в отряде один хороший механик — да и тот Ильюшка Пельцман. Ну и как после этого быть черносотенцем?

— прямо-таки диву дивлюсь: как это вас, такого вольнодумца и безбожника назначили командовать такой важной для Государя и отечества техникой!

— Ну а кого еще назначать? Я, между прочим, и на подводной лодке ходил, в том числе и в бой, против японских миноносцев. Потом на аэростатах поднимался, налетал более двенадцати часов… Или же надобно другого было выбрать? Который не бельмеса не соображает ни в лоциях, ни в навигации, но который ежедневно икону молит и даже раз с государем Императором христовался?

— Да вы нигилист! Хуже того — вы большевик.

— Не имею к ним отношения… — ответствовал Сабуров.

О чем-то он в ту минуту задумался, и ответ его прозвучал не то чтоб уверенно. Это подбодрило батюшку, и он перешел в атаку:

— Бог един на небе, так и на земле у нас един царь наш!

— Но позвольте, стран ведь много… Некоторые вовсе без царя управляются, коллегиально, как, скажем Северо-Американские…

— Сие есть искус дьявольский! Как у народа может быть сто господ?.. Это же каждый свое будет гнуть! Не зря царь на царствие венчается, обручается со своим народом! Не зря же в народе про безумцев говорят, мол, без царя в голове!

Говоря это, батюшка стал гладить кота все быстрее, все энергичнее надавливая на того. Кот от подобного проснулся, выскользнул с колен, и по шатающейся палубе удалился в угол салона, уселся под клеткой с кенарем.

— Вот признайтесь! — не успокаивался батюшка. — Вы ведь анархист! Вы желаете страну разрушить, царя свергнуть! Ввергнуть державу в хаос.

Батюшка калился, входил в раж, остальные присутствующие потупили свой взгляд.

Выходило, будто бы батюшка прав, и как-то неудобно получается с этим командиром дирижабля.

— Вот завтра супостат нападет. Солдаты православные в бой пойдут и отечество с винтовками наголо! А вы что?.. Под облаками станете болтаться и ждать, когда враг помазанника божьего свергнет?.. Вы же против государя и государства!

— Нет!

Ответил Сабуров резко, словно саблей полоснул, срезал.

— Что «нет»? — удивился даже батюшка.

— Я, знаете ли, и в бой ходил… На крейсере. Бой был, пусть и не такой как на суше, только когда многопудовая болванка опадает — горя много… Но я не о том. Вот смотрите, — капитан указал на лежащего рядом кота. — Кенарь заключен в клетку. С одной стороны за прутьями — свобода, но с другой за ними же — кот. Картина классическая, не так ли?.. Пока она под защитой — поет сколь ей угодно. Но окажется на свободе — и ей может статься будет не до пения… Вот и государство наше сродни этой клетке… Защищает слабого, в том числе и путем ущемления его свобод. Только государство, прутья этой решетки — это совсем не царь. Это люди. Я пока не видел, чтоб цари в атаку ходили, как вы метко выразились: «с винтовками на голо».

Сидящие за столом хохотнули, настолько громко насколько позволял чин. Два штабс-капитана отпустили негромкие смешки, есаул улыбнулся и тут же перекрестился. Шульга полуулыбнулся прикрыв рот бокалом. Андрей улыбнулся вовнутрь себя.

— Это вы зачем сказали?.. — удивился батюшка.

— А страны и без царей хорошо существуют. Я ходил по морям, видел. И недурно, надо сказать, существуют.

— Так вы у нас желаете царя свергнуть?..

— Ну что вы… Просто я вам говорю, что существуют иные формы государств, религий. Как вы видите — и иные формы разумных существ. Задумайтесь над этим.

Батюшке стало неуютно за этим неуютным столом. Он поднялся и гневно вышел прочь. Кот последовал за ним.

— Зря вы так… — усмехнулся Грабе. — Мы же все царю присягу давали.

— Аркадий Петрович, вы, конечно, извините, но ваша фамилия… Вы ведь из служилых немцев? Наверное, во времена Петра прибыли?..

— Еще позже, — улыбнулся Грабе. — Я из поляков. Наверное, мой предок был каким-то Грабовским или что-то вроде…

— Ну вот. А моя фамилия ведет род от царевича Чета, чингизида, и куда древнее Трубецких, не говоря уже про всех фрязей и немцев…

— Только не говорите, что Россию вы любите более меня.

— Я и не говорю. Только вот идеальную Россию мы видим по-разному.

— В самом деле? И как же ее видите вы?

— Я полагаю, что мы много потеряли, что не казнили как во Франции или Англии королей, а только холопствовали перед ними.

— Может быть, все впереди… — ляпнул неосторожно Шульга.

И тут же зарделся: ему хотелось успокоить Сабурова, он сказал не подумав явно лишнее. И после все смотрели на него осуждающе. Даже Сабуров.

— Вот это меня и пугает, — сказал он. — Ибо все хорошо в свое, надлежащее время. Перец с горчицей хороши к первым блюдам, но неуместны к десерту.

 

Взрыв

В своей палатке Попов производил необходимые расчеты. На карте, сделанной вручную, делал отметки: где и какой заряд поместить.

Пояснял зашедшему Данилину.

— Мы произведем серию небольших взрывов по периметру, чтоб вызвать в земле толчки… Затем начнем подрывать заряды от центра к периферии… Если делать это с некоторым опозданием, можно добиться, что взрывная волна будет складываться и усиливаться…

Скоро на дирижабле привезли динамит и сотни километров бикфордова шнура.

Все это было сброшено с дирижабля в места, указанные Поповым.

Затем он и Грабе снова ушли в тайгу на неделю. Порой к ним на дирижабле прилетал Сабуров и Данилин.

Лес местами казался запутанным в паутину какого-то гигантского паука. На деревьях висели пакеты со взрывчаткой.

Наконец, в один день Попов сообщил Сабурову:

— От греха подальше — уведите дирижабль…

— Как далеко?..

— До Енисея — должно бы хватить…

— В котором часу вы намереваетесь подорвать заряды?

— Вы почувствуете это.

— Даже над Енисеем?

— Даже там…

Дирижабль ушел, предварительно высадив Грабе и Попова в указанном месте. Заключенные были отконвоированы в овраг, там же, рядом место заняли ученые.

Ждали долго…

Наконец — рвануло!

Над тайгой пронесся горячий ветер, пригнул верхушки деревьев. С них градом на землю посыпались шишки.

В лагере вздрогнула на пядь земля, речушка словно выпрыгнула из русла: на берегу остались лежать удивленные и оглушенные рыбы.

Взрывной волной снова повыбивало недавно вставленные стекла в Дураково, треснуло что-то в Иван Ивановиче. Отзвуки взрыва было слышно даже в Тайшете, а сотрясение земли отметила сейсмическая станция в Лондоне. Но первое списали на далекий гром, а второе на незначительные подземные толчки.

Уже в сумерках прибыл дирижабль, привез слегка контуженных, но довольных штабс-капитанов.

Утром все желающие отправились осматривать место подрыва с воздуха.

Получилось вполне впечатляюще.

Многовековые деревья оказались поваленными, раздавленными, вырванными с корнем. Казалось невероятным, что подобное разрушение было произведено только динамитом.

Впрочем, действительно, здесь был не только динамит…

— Под землей тут газ залегал, не то чтоб очень глубоко, — пояснял Евграф Петрович. — Я сделал ряд взрывов сперва чтоб земля содрогнулась, чтоб газ вышел. Ну а потом подорвал основные заряды! Красиво ведь получилось, правда?.. Смотрите, как забавно: завал в форме бабочки… Это я придумал. Решил, что круг или там эллипс — это просто скучно. К тому же надобно было учесть рельеф местности…

Его слушатели согласились что да, весьма необычно.

Сабуров положил свой воздушный корабль на обратный курс.

И когда уже дирижабль причаливал к вышке, Беглецкий вспомнил:

— Слушайте, мы забыли…

— Что забыли?..

— Нам надобно было по музеям собрать метеоритные тела и зарыть их в месте взрыва. Потому как их наверное будут искать…

Грабе задумался: если начать собирать по музеям осколки метеоритов — то это будет заметно. После — махнул рукой.

— Да ладно. Пусть будет некая загадка, пусть потом думают: болид упал, а осколков нет. Все нормально.

 

Последние деньки

В чашке чая на жидкости лежало тоненькое облако пара.

Сабуров сдул его в сторону и сделал глоток:

— А все же хорошо здесь. Хотя, конечно, комарье надоедливое…

Грабе кивнул: Комары действительно надоедали. Из-за них приходилось постоянно ходить в плотных штанах и куртке.

Глава экспедиции подумывал выписать всем шляпы как у пчеловодов, но махнул рукой: в общем-то уже скоро почти всем лагере выпадала дорога дальняя и казенный дом. Правда куда и какой именно — об этом не знал даже Аркадий Петрович.

— …И Дураково и Иван Иванович подлежат расселению, — делился он своими мыслями с Поповым и Данилиным. — В них слишком много свидетелей. Хоть куда их надо расселять… Куда пожелают. Хотят в Крым — пожалуйте в Крым. С городом проще. Там острог закрыть, перевести солдат — и сразу половина города без работы. Ну и с деревней… Придумаем что-то, в общем… Андрей Михайлович?..

— Слушаю…

— Из Ивана Ивановича надобно сопроводить имущество семей Латыниных… И Тарабриной Марии Федоровны. Вы отбудете с проводником. Ваша миссия — сопроводить их к Тайшету и далее к Красноярску. Вам окажут надлежащую помощь. Думаю — справитесь…

Андрей кивнул. Это было не совсем то, о чем он мечтал, но приказ — есть приказ.

— Далее, — продолжал Грабе. — Лагерь будет ликвидирован в течение недели. Вы готовы?..

Теперь вопрос обращался к Попову.

Тот кивнул не задумываясь: долго ли умеючи?..

Лагерь покидали вчетвером: Пахом как проводник, Латынин, Данилин и Тарабрина.

Уезжали утром, после завтрака и чашки чая.

Андрей окинул взглядом лагерь, полагая, что видит его в последний раз. От увиденного становилось предельно невесело.

Уже проснулись арестанты. Они пили чай из кружек, и грелись вокруг бочки из-под газолина — по утрам уже становилось зябко.

В бочке весело полыхал костер. Порой кто-то подбрасывал дровишек или просовывал в дыры щепку, от которой потом прикуривали…

На виселице висели скованные одной цепью каторжане. Повесить их есаул приказал два дня назад — один из них отобрал пайку хлеба у слабого, тем самым сделав ограбленного еще слабей. Вор бросился в ноги Грабе, но тот оставил в силе решение казака — все равно скоро от арестантов надо было избавляться.

Чтоб не травмировать штатских, желательно было отправить их из лагеря.

— Ну что, пора в дорогу?.. — не то спросил, не то распорядился Грабе.

Рядом с ним стояла Мария Федоровна. Они расстались скромно, обменявшись лишь краткими поцелуями в щеку.

Докторесса запрыгнула в седло лихо: словно всю жизнь она не лечила больных, а проехала в седле американские прерии. Поставила ножку в стремя, чуть задумалась, выдохнула… И мгновением позже сидела в седле как влитая.

— Ну что, с Богом? — спросил Грабе.

— С Богом… — отозвались все.

 

Беглецы

  …Шли долго, поднимались по течению реки, хотя Павел был иного мнения, считал, что нужно идти вниз. Реки ведь куда-то впадают: в озера, в моря, на крайний случай — в океан. На берегах водоемов стоят города. А истоки? На Украине Павел видел их несколько: одна река вытекала из болотца, другая собиралась из ручейков, бьющих из-под скалы.

Но случилось иначе.

Позади осталось уже множество притоков и река из огромной реки превратилась в бурный ручей, который тек по дну глубокого оврага. Над оврагом был переброшен капитальный мост.

Впрочем, о его существовании беглецы узнали гораздо раньше: когда по мосту прогрохотали тяжелые подводы.

Мост охранял солдат — с винтовкой за плечом, с видом серьезным…

Но скучающим…

Пашка подумал, что теперь им предстоит путь долгий, вдоль дороги, до подходящего селения, где можно будет раздобыть одежду.

Но поляк решил иначе, он пошел вперед резко, без сомнений. Ступил на мост, стал шагать по нему. Навстречу обернулся солдат.

Вид оборванцев не оставлял сомнений в их недавнем роде занятий.

Солдат снял с плеча винтовку, передернул затвор:

— А-ну, стоять, души кандальные…

Когда между ними оставалось шагов десять, не более, дунул ветер, донес до часового смрад от арестантов. Первой мыслью было пристрелить их тут же и сбросить в реку, от греха подальше. Потом подумалось: за пойманных арестантов дают денежку. Не то чтоб очень большую, но если покупать не казенную водку, а местный самогон, настоянный на кедровых орехах…

Но у поляка было иное мнение на этот счет. Не дойдя до солдата шагов пять, он остановился.

Предложил:

— Смотри…

Поляк протянул руку так, чтоб она оказалась за ограждением моста. В ней было то, что за долгие дни и вечера поляк выиграл у кандальных обитателей лагеря. Было немного. Платиновый зуб вернуть не удалось, зато имелось четыре зуба золотых, две золотых же монеты, полдюжины жемчужин разного цвета и размера.

— Смотри, солдат… — продолжил Поляк. — Если ты сейчас нас арестуешь, я поверну ладонь, и все это окажется в воде холодной, быстрой… И хер там кто это найдет… Тебя, парень, будет хвалить начальство, ставить в пример. Может, какую смешную премию выпишут. Зато твои друзья по казарме тебя на смех поднимут… Потешаться будут! Нет, ты не станешь миллионером с этой мишуры. Но пару месяцев или даже годик проживешь весело… Ну что, решай: тебе это или реке?

И поляк подкинул это все вверх. Поймал все, за исключением одной жемчужины. Та падал вниз долго, секунд пять, пока не коснулась речной пены и не исчезла навсегда с глаз людских.

Солдат понял намек: думай резвее.

И он принял решение…

 

Смерть докторессы

— Пахом, милый… Я устала! Я дальше не поеду…

Пахом, который, бывало, голыми руками душил волков, покраснел, словно свекла: еще никто в его жизни не называл его милым.

— Да помилуйте, барыня! До города версты со две! — возмутился Латынин.

— Ну и что, что две! — капризно надула губки Тарабрина. — Да я уже устала в этом седле сидеть! Задницу натерла! Я эти две версты пешком лучше пройду.

Строго говоря, две версты было до дома Тарабриной наискосок, через речушку. Однако чтоб попасть в город кортежу требовалось объехать лесок, потом пересечь реку по узкому мосту, вернуться назад. После — вернуться немного назад, но уже по другому берегу реки.

И очутиться в центре городишки, откуда до дома докторессы было еще с полверсты.

Поэтому Мария Федоровна сообщила:

— Я лучше пешком. Все одно дома буду раньше.

— Да темнеет уже! Волки тут могут быть! Съедят вас, и что я Аркадию Петровичу скажу?..

— Я проведу… — вызвался было Пахом. — Дерко сиветь будя… Бирюк може пасться.

Но докторесса была другого мнения:

— А меня господин подпоручик проводит…

И премило посмотрела на Андрея.

Потом Андрей часто вспоминал этот взгляд. Он являлся ему во снах, страшных и не очень. Думалось: не будь его — все бы сложилось иначе…

А тогда…

  …Тогда Андрей чувствовал себя уставшим. Он уже предвкушал, как с дальней дороги вымоется пусть даже в холодной воде и ляжет спать на что-то мягкое и сравнительно ровное.

Но далее подпоручик напоролся на тот самый милый взгляд и понял, что не сможет отказать.

Очень скоро они остались вдвоем, двинулись по узкой тропинке через ореховую рощу.

Когда шли через лужайку, Мария Федоровна принялась рвать цветы. После — будто невзначай Мария Федоровна взяла Андрея под руку. Они пошли, словно пара по какому-то променаду.

— Признаюсь, — проговорила Тарабрина. — Я нарочно хотела с вами остаться наедине. Мне надобно с вами поговорить.

— О чем же?..

— А скажите, вы Аркадия Петровича давно знаете?

— Больше года.

— У Аркадия Петровича наверняка есть жена, невеста, барышня?

— Ну вы же видите — он кольца не носит.

— И что с того? Я видывала мужчин, которые не носили кольца, но имели семьи, детей…

— Нет, Аркадий Петрович не из таких…

— Отрадно слышать. Но почему так?

— У него будто была невеста, но все расстроилось. Она его оставила. С тех пор он один.

— Дура…

— Может быть, но я думаю, Аркадий Петрович был тому и рад. Как Елизавета Девственница была помолвлена с Англией, так он обручен со своей службой.

— Ну, это исправимо… Вы не находите, что это несправедливо? Такой интересный мужчина — и сам…

В воздухе все явственней пахло сентябрем. Крепло предчувствие осени.

День клонился к своему закату.

Поле заканчивалось совсем маленькой рощицей. За ней свои медленные воды несла здешняя речушка. Вместо моста через нее был переброшен ствол срубленного рядом дерева. Ствол был где-то с аршин в диаметре, ограждения не имелось. Пройти по нему под ручку было никак невозможно.

Андрей задумался на секунду: кто должен согласно правилам хорошего тона первым пройти по бревну через сибирскую речку?

— Ну же! Идите! — из размышлений вырвал его голос докторессы. — Чего вы ждете.

По бревну Андрей прошелся быстро, спрыгнул на том берегу, развернулся, чтоб подать руку барышне.

Мария Федоровна шла медленней, аккуратней. Она уже протянула руку на встречу поданной ладони Андрея. Пальцы соприкоснулись…

И тут бревно качнулось. Едва сохранив равновесие, Тарабрина спрыгнула на землю, и оказалась в объятиях Андрея…

— Поймал… — сообщил Андрей.

Тарабрина улыбнулась. От нее пахло лавандой и чем-то чистым. Данилину было так приятно держать в своих руках женское тело.

— Не бойся, мальчик… Я не кусаюсь… Все хорошо… — прошептала Мария.

Голос ее был с небольшой трещинкой, с хрипотцой, даже когда она шептала.

Некоторое время они стояли без движения…

— А вот и не поцелуешь…

Андрей воспринял это как вызов, приглашение. Его губы потянулись к ней. Но Мария Федоровна легко уходила от поцелуя.

Затем произошло то, что просто в этом положении не могло не произойти.

Они поцеловались.

Губы соприкоснулись, языки коснулись друг друга…

Андрей подумал: как это приятно.

По организму разлились светлые и приятные чувства — все более ниже пояса.

Впрочем, вкус поцелуев был какой-то странный, кисло-морковный. Данилин сначала не мог понять — отчего?

Затем понял: из-за папирос, которые курила Мария Федоровна.

Андрей целовал страстно, все сильнее обнимая женщину, словно вдавливая в себя.

— Легче, легче… — просила Мария Федоровна, не убирая губы. — Я обманула тебя, мальчик… Я кусаюсь…

И легонько укусила его за шею.

После — выскользнула из объятий.

Пошла прочь.

Андрею не оставалось ничего кроме как поспешить за ней.

Когда Данилин ее почти догнал, докторесса заговорила:

— Вы должны меня простить…

— Да за что же?..

— За мою слабость. Я виновата, я — старше вас…

— Полно вам… Вы не виноваты… Или же… Или я виноват вместе с вами.

На мгновение Мария Федоровна обернулась, улыбнулась Андрею:

— Надеюсь, мы с вами останемся друзьями.

Андрей слишком поспешно кивнул головой.

Почти сразу за речкой начинались предместья городка.

До дома докторессы было действительно недалеко: прошлись проулком мимо дерева, с виду акации. На ней не было ни листочка.

— Вы знаете, чем странно это дерево?.. — спросила докторесса.

— Чем же? Тем, что оно засохло?..

— Отнюдь… Оно живо. Ветки растут, по ним бежит сок. Но уже много лет на нем нет ни листочка.

— Разве такое может быть? — удивился Андрей.

— Выходит, что может.

Через двор уже был дом Тарабриной.

Скрипнула калитка, прошлись по дорожке. Мария Федоровна вручила Андрею букет. А сама начала открывать замок на двери.

После вошла в дом.

Андрей взглянул на гаснущий закат, и вошел за ней.

Замешкался в коридоре, прикидывая надо ли снимать сапоги. С одной стороны было невежливо оставаться обутым. С другой стороны — ноги были замотаны в несвежие портянки.

— Да не разувайтесь, пол все равно надо мыть… — заметив колебания, разрешила Мария Федоровна. — Затхло в комнате, не находите?.. Надо бы окна открыть, проветрить!

— Так гнусь налетит…

— Да пусть, выгоню потом.

На стене, над пианино висел фотографический портрет: Мария Христофоровна с каким-то мужчиной.

— Мой муж… — пояснила докторесса. — Ныне покойный. Спился…

В углу стояла небольшая газолиновая электростанция.

— Зачем она вам?.. — спросил Андрей.

— Вдруг придется Франкенштейна воскрешать… Я же доктор, Андрюша!..

И Мария Федоровна указала на прожектор, повешенный над кушеткой.

— Осмотры лучше проводить под электрическим освещением… Да и вообще я полагаю, что за электричеством в медицине будущее. Вы читали «Учебник электротерапии» Вильгельма Эрба? Нет?..

На примус Мария Христофоровна поставил чайник, разожгла огонь.

Проговорила:

— Я бы предложила остаться переночевать у меня, но это может быть истолковано неверно обывателями… К тому же я так измотана дорогой… Дорогу, я надеюсь, найдете…

И, едва заметно указала Андрею на дверь.

Тот повиновался: положил цветы на пианино, и ушел безмолвно, словно зачарованный теми поцелуями…

В далеком Кабуле только как раз за горами таяли последние лучи света. Горнист в казармах напротив уже сыграл отбой. С минарета муэдзин напоминал правоверным о необходимости ночной молитвы. В здании английской миссии у радиоприемника скучал Джерри Астлей, порой вращая направленную антенну.

Эфир был практически пуст. Где-то около Карачи открытым текстом работали радисты с каких-то кораблей. Что-то неопределенно шумело на востоке. На севере грохотал ураган, его разряды было слышно за сотни миль. Порой прорывалась морзянка со стороны Европы. Астлей замечал, что ночью радиопередачи проходят гораздо дальше.

Джерри повернул антенну в сторону Санкт-Петербурга. Эфир как раз прошибла короткая радиограмма: буква-цифра-буква-цифра. Следовало ожидать ответной.

Сначала Астлей полагал, что это какая-то шифровка, но быстро понял: так коротко что-то зашифровать невозможно. Потом думал, что это просто проверка связи. Затем сообразил: петербуржец и его адресат просто играют в шахматы по переписке. От совершенного безделия Джерри нашел в миссии шахматную доску, записанную партию прошел ход за ходом. Складывалось впечатление, что игроки довольно среднего дарования: часто делают свои ошибки, и зачастую щедро не замечают чужие.

Астлей ожидал очередного ответа, но вдруг где-то рядом, на соседней частоте послышался треск. Джерри стал работать верньером, попытался изменить положение антенны… Но второй сигнал размещался где-то рядом с первым, хотя и шел на другой, более длинной волне.

Кто-то, находящийся в Сибири постоянно слал два символа: «К?». Походило на то, что кто-то вызывал на связь другую радиостанцию. Наконец пошел ответный сигнал. «Тире-точка-тире» — тот же «К» но без знака вопроса. Вторая радиостанция дала ответ: к приему готовы.

Сомнений не оставалось: в тайге имелось два разных передатчика, на них работали два «клоподава» с различным телеграфическим почерком.

Радиостанция из Сибири послала короткий тарабарский запрос, вероятно проверяя с нужным ли абонентом имеет связь. Ей ответили.

В руке Астлея появился карандаш, хотя англичанин прекрасно понимал всю тщету своих усилий. Походило на то, что вторая пара также работает по кодовой книге, взломать подобное представлялось пока невозможным.

Но связь оборвалась почти в самом начале на полузнаке. Ни на следующий день, ни в последующие второй приемник из Сибири в эфире не появился.

Астлей чувствовал: там, за горами и за одним морем произошло что-то неисправимое…

Дом градоначальника был недалеко. Туда вела сравнительно простая дорога — следовало пройти улочкой до тракта, а уж по нему, мимо острога добраться до нужного места.

Но Данилин решил срезать, направился через поселок.

Городишко был мал, заблудиться в нем нет ну никакой возможности — думал Андрей.

Однако все оказалось куда сложнее. Улицы то переплетались, становились узкими проходами, по которым пройти можно только нетолстому человеку, то и вовсе подло заканчивались тупиком.

Приходилось возвращаться, снова плутать, налетать в темноте на заборы, ямы, кучи мусора.

Городок спал, хозяева давно уж потушили лампы, свечи и лучины. Лишь где-то за окнами, за ставнями тускло горели перед образами лампадки.

От шагов Андрея просыпались собаки, и лаяли на него. Часто прятались в кустах у заборов, а потом резко кидались, пытаясь видимо напугать.

Вряд ли собаки не понимали, что от Данилина — опасности никакой. Он ведь не бросался на ворота, не лез через забор. Даже пистолетом не грозил. Но псов это не смущало — уж таков был их собачий порядок: облаять прохожего, напомнить хозяевам, пусть и спящим о своем наличии.

Андрей шел, желая выбраться хоть куда-то — хоть на околицу города, к тракту, к дому градоначальника. Но нет же, путаница улиц казался бесконечным. Было удивительно, как такой большой лабиринт поместился в таком маленьком городе.

И вот, наконец, когда Андрей был близок к тому, чтоб разбудить кого-то да спросить дорогу, он увидел странное, голое дерево, мимо которого проходил в самом начале скитаний. Только тогда оно было справа, а теперь слева…

Пройдя еще немного, Андрей увидел покосивший забор, за которым стоял дом докторессы.

Было слышно, как работает газолиновый генератор, горел свет яркий электрический свет.

Андрей прошел во двор, дверь в дом была открыта. Немного подумав, Данилин решил не стучаться. Прошел через сени в коридор. Под его ногами не скрипнула ни одна половица. Легкий сквозняк качал занавеску, что закрывала проход в зал. Сердце билось, словно пойманная в ладони птица. Андрею казалось, что сейчас он не просто убирает занавеску, а сейчас обнажит какую-то тайну.

Да что там какую-то! Данилин явно представлял какую: он вспомнил вкус губ Марии Христофоровны. Сейчас будет неловкость, шепот, поцелуи… И что-то еще.

За занавеской действительно была тайна. Но совсем, совсем другая.

Докторесса была в зале. Но совсем не обнажалась, как представлял себе подпоручик, а сидела за… Андрей сначала не понял, что это такое. Потом догадался по букету, лежащем на полу. Час назад Андрей положил его на пианино… Сейчас же инструмент был частично разобран. За снятой передней панелью были совсем не струны. Горели лампы, в мешанине проводов висели катушки, резисторы. На закрытой клавиатуре стоял телеграфный ключ. Было видно, что Мария Христофоровна только изготовилась к передаче: в одной руке у нее дымилась чашка с чаем. В другой она держала только что зашифрованное послание. И вот шифровка легла на пюпитр, рука — на телеграфный ключ. Раздался треск первых разрядов…

И тут Мария Христофоровна Тарабрина, урожденная Шлатгауэр, за своей спиной услышала совсем другой звук: сухой щелчок взведенного курка.

Мария обернулась — в лоб ее смотрел ствол «Нагана».

— Андрей! Вам не говорили, что входить к даме без стука невежливо?.. — спросила Тарабрина.

— Это что?.. Передатчик?

— Да. Германский. Модель «Сименс и Гальски». А я — немецкая шпионка.

Тарабрина-Шлатгауэр знала: главное ошарашить… И действительно, в глазах Андрея померкло, словно на всей планете наступила полночь. Он пошатнулся…

И тут же последовал удар. Горячий чай был выплеснут Андрею в лицо. Он как-то успел закрыть лицо от кипятка рукой, но тут же за жидкостью последовала чашка и блюдце.

Андрей сделал шаг назад, зацепился каблуком о порожек и рухнул назад, в коридор. Револьвер вылетел из руки куда-то в темноту под лавку. Тут же на подпоручика налетела женщина. Она хотела закончить бой одним ударом — в ее руке блестел ланцет, он был нацелен в горло Данилину.

Рядом стояла табуретка — Андрей схватил ее, прикрылся словно щитом. Ланцет глубоко вошел в древесину, пытаясь выдернуть Мария Федоровна только обломала свой инструмент. Тогда второй рукой она нанесла удар по лицу противника — метила в глаза.

Ударила по-женски, раскрытой ладонью.

Ногти впились в лицо. Андрей почувствовал боль, ответно смазал левым хуком, смел докторессу куда-то вправо.

Словно на уроке гимнастики Андрей кувыркнулся через голову назад, вскочил на ноги, в низкую стойку. Тарабрина-Шлатгауэр тоже поднялась на ноги. В ней осталось мало от той женщины, с которой Данилин целовался несколько часов назад. Меж этими женщинами разрыв был столь же значителен, как между домашней мягкой кошечкой и рысью…

Мелькнуло в голове: в училище Данилин боксировал лучше всех на курсе, отправлял в нокаут даже старших года на два. Но Шлатгауэр не только не была нокаутирована — она только махнула головой. Смахнула удар с лица, как некоторые пытаются смахнуть усталость. Потом, конечно, на месте удара останется синяк. Если это «потом», разумеется, наступит.

Они закружили по комнате. Андрей не тешил себя мыслью, что перед ним женщина, слабый пол. Напротив, в голове проносилось, что женщины живучи словно кошки, и их поведение лежит вне плоскости мужской логики.

Будто на тренировке обменялись ударами, оценивая защиту и умения друг друга. Дрались без слов, берегли дыхание.

И вдруг докторесса крутнулась волчком, и с разворота ударила ногой, целя в подбородок Андрею. Юбки несколько скрыли направление удара. Но Данилин поставил блок, ушел вниз, ударил почти футбольным подкатом, сам бросился в ноги докторессе.

И Мария Христофоровна не удержалась на ногах. Падая, схватилась за то, что подвернулось под руку — этим оказался резистор, установленный в передатчике.

Был бы это аппарат конструкции российской, то, вероятно, докторесса вырвала бы элемент с мясом. Но это был немецкий «Сименс-Гальски», сработанный на немецкую совесть. Электрический ток пронзил тело докторессы молнией, мышцы на руке свело, они еще крепче сжали горячий резистор.

В глазах плясали брызги электричества, безумие и мольба. Андрей понимал: чтоб спасти докторессу достаточно отключить генератор. Но вместо того Данилин перевел дыхание, затем пошел в коридор, долго искал по углам свой револьвер.

Когда вернулся в зал, Мария Федоровна была уже мертва.

Глаза ее заволокло туманной дымкой, хотя мышцы мертвой женщины еще трясло под воздействием электричества.

Андрей заглушил генератор, перекрыв подачу топлива. Мотор капризно фыркнул и заглох, гальваническое подобие жизни прекратилось, тело обмякло, осело на пол. Андрей осмотрел поле недавней битвы. Взглянул на убитую, на ее губы, в которые совсем недавно целовал. Ожидал, что тоска, словно поздняя осень, подкатит к сердцу, сожмет его в своих объятиях.

Ничего подобного.

Смерть не сделала Марию Христофоровну краше. Лицо замерло в жуткой гримасе, словно покойница хотела передразнить всех паяцев мира разом. Губы перекосило в две неприличные линии. Из опаленных волос шел совершенно неприятный дым.

К трупу у пианино Андрей не испытывал совершенно никаких чувств.

Так и не спрятав «Наган» в кобуру, Данилин побрел по спящему городу.

В крови, с револьвером в руке Андрей выбрался все же к центру города. Прошелся мимо дома градоначальника. Дошел до почтамта. В комнате телеграфиста на втором этаже мутно светился огонек от лампадки.

Данилин сперва постучал в дверь рукой. Получилось не очень громко, поэтому пришлось добавить пару ударов рукоятью «Нагана».

Очень скоро наверху зажегся огонек, на лестнице послышались шаги.

— Кто?.. — спросил телеграфист.

— Кто-кто! Дед Пихто!

Как ни странно, это объяснение вполне устроило телеграфиста. Но человек на пороге его дома испугал: был он оборван, в крови и с оружием в руках. Чуть запоздало телеграфист попытался захлопнуть дверь. Но поздно: Данилин успел подставить ногу. Тяжелая дубовая дверь больно ударила по ноге, однако Андрей предпочел этого не замечать.

Вместо этого сказал:

— Мне нужен прямой провод с Санкт-Петеребургом. Телеграфный адрес: «Лукулл».

Телеграфист кивнул: споры с вооруженными людьми в его правила не входили.

Еще через полтора часа Шульга растолкал спящего Грабе.

— Аркадий Петрович, срочная депеша от Данилина из Петербурга…

— Из Петербурга? Что за чушь? Как он там очутился?

Шульга подал полученную телеграмму, стал услужливо подсвечивать карманным электрическим фонариком.

— А что это вас понесло работать в столь поздний час…

— Бессонница-с… Играю по переписке в шахматы с дежурным радистом в Петербурге.

— Это, конечно, не оговорено инструкциями…

— К моему сожалению… Я виноват…

Грабе улыбнулся, но секундой позже улыбку смело с лица:

— Что-о-о?.. Сообщение принято шифром?..

— Так точно. Согласно инструкции — по кодовой книге…

— Хоть это радует. Сабурова будить! Пусть готовит свою адскую машину к вылету! Евграф Петрович пусть тоже просыпается.

Через полчаса дирижабль отдал швартовый, завел двигателя и через ночь ушел на юг.

На самом рассвете над городом прошел дирижабль. Но с юго-востока дул бора, потому Сабуров повел аппарат на луг, насколько смог — довел скорость до нуля. Затем, сбросив штормтрап, предложил Грабе:

— Прошу…

Тот мыслил о чем-то другом и ответил не задумываясь:

— Только после вас…

— Ни в коем разе. Я — капитан этого корабля. Я всегда буду уходить с него последним.

Уже на лугу Сабуров помахал рукой дирижаблю. Дежурный офицер заложил над спящим городом разворот и ушел к лагерю.

Грабе и Сабуров побрели к городу. Данилин ждал их у почты, сжимая в руке «Наган».

— Вот такие дела, господа, — подытожил Грабе.

Все, присутствующие в комнате кивнули. У Данилина кивок получился самым вялым, едва заметным. Адреналин в крови растворялся, все явственней становилась боль от царапин на лице, синяка на затылке. Саднил ожог на запястье руки. Болела нога, по которой телеграфист ударил дверью. Китель стал дубовым из-за впитавшегося сахара. Его следовало бы постирать. И безумно хотелось спать.

Пахом молчал. Был он будто погружен в свои глубокие мысли. А, вероятно, просто делал вид, что все это — не его дело. В прошлом году ему руку разодрал медведь. Тарабрина почистила загноившеюся рану, зашила ее и угостила Пахома чаркой спирта. Неужели такой человек может быть плохим? Шпионом?.. Это решительно не укладывалось в голове Пахома.

В соседней комнате уже совсем окоченел труп докторессы. Пахом пытался прикрыть мутные глаза покойницы, но ее веки не поддавались. Пришлось положить на глаза два медных пятака.

Меж тем, Попов как спец по шпионским пакостям и мерзостям уже провел на скорую руку обыск.

— Такие дела, господа… — повторил Грабе. — А наш юнкер — молодец. Голыми руками завалил германского шпиона… Такое редко бывает. Чаще — наоборот. А я вот… Господа, это моя вина! Я мог бы догадаться! Пригрел на сердце змею! Я ведь когда-то был молодым идиотом… Молодость ушла… А идиотизм, выходит, остался… И что прикажите мне теперь делать?..

— А что тут делать-то?.. — спросил Сабуров. — Уже все сделано вашим же юнкером. Закопать покойницу. И дело с концом.

— В Петербурге знают… Генерала я не спас на Чукотке, отряд потерял, да и тут такое…

Данилин пожал плечами:

— Меня, конечно, не спрашивают…

— Вот именно! — отрезал Грабе.

Был он в дрянном настроении. Но Сабуров махнул рукой:

— Да полно вам! Что дети. Пусть говорит. Мы тут все взрослые люди. Некоторые даже офицеры. Говорите, Андрей Михайлович, говорите…

— Аркадий Петрович, а помните, вы меня на Чукотке спасли? Если б меня чукча прирезал, что было бы?.. Я бы шпионку не нашел бы, и вы бы сейчас полагали, что все идет распрекрасно. А она бы шифровки слала бы в Берлин.

Сабуров хохотнул:

— А ведь он прав!

Но Грабе отмахнулся от этого как от несущественного. Немного подумав, сказал:

— А давайте, господа, прощаться…

Остальные не сразу поняли, о чем это Грабе сказал. Но тот похлопал себя по кобуре.

— Надо же… Пистолет забыл в лагере. У кровати на ночь положил — вдруг что… Хорош офицер, даже без оружия. Михаил Федорович, а одолжите-ка свой пистолет?

— Не дам, — буркнул Сабуров.

Кратко Грабе взглянул на Пахома. Тот молча сжал свою берданку сильнее, дескать, попробуй, отбери.

Тогда Аркадий Петрович повернулся к Данилину, протянул руку:

— Андрей Михайлович… А позвольте ваш «Наган»?..

— Не позволю.

— Это приказ, господин подпоручик.

Данилин скосил глаза на Сабурова. Тот только отвел взгляд: отменить приказ непосредственного начальника он не мог.

Андрей со вздохом протянул «Наган».

— Не поминайте лихом, господа… Ну а если помянете — что за беда. Мертвые сраму не имут.

Затем резко развернулся и ушел в соседнюю комнату, где уже лежал труп докторессы.

Закрыл за собой дверь.

Трое сидели молча — ждали грохота выстрела.

Вместо этого из-за двери слышалось пронзительная тишина. Затем — сухой щелчок, словно один механический андроид отпустил щелбан другому. Осечка. После — некоторое молчание. Еще один щелчок. И ряд подобных, азартных, один за другим…

Позже снова тишина. Раздумье. Скрип двери.

На пороге стоял Грабе.

— Да что у вас за патроны! — возмутился он. — Застрелиться — и то нельзя…

— Чай, наверное, попал… — попытался оправдаться Андрей.

Сабуров кивнул:

— С возвращением, Аркадий Петрович! Хватит вам дурью заниматься — дел еще полно…

Андрей вышел на улицу, едва не налетел на спешащего и все проспавшего Латынина.

— Это очень неприлично, что вы так поступили! — обрушился он на Андрея. — Вы должны были сперва сообщить мне, а потом слать телеграмму!

— Согласно уставу, я доложил своему вышестоящему начальству… — пояснил Андрей.

Латынин махнул рукой, спросил:

— Где они?

Данилин указал на дом. Градоначальник поспешил туда.

Андрей же спустился вниз по проулку, к тому самому голому дереву. Отломал от него веточку. Та и вправду была жива. Это было удивительно, но последнее время Данилина окружали куда более удивительные вещи и события.

Из дома появился Попов. В руках он нес какую-то книжку. Позвал Андрея:

— Смотрите как интересно!

Из книжки он вырвал лоскуток бумаги, достал зажигалку…

Лоскут сгорел мгновенно в яркой вспышке.

— Немецкий шифроблокнот! — пояснил Попов. — Страницы пропитаны какой-то дрянью, как бы не селитрой — сгорает в мгновение ока!

— Не пойму я… — признался Андрей.

— Чего же?

— Соорудить симпатические чернила для докторессы не представляло никакой сложности. Она могла купить в местной лавке любые химикалии из тех, что имелись в наличии. А даже если ничего не подойдет, можно написать письмо, к примеру, молоком или лимонным соком. Или даже мочой… Отчего она просто не писала письма. А она вот возилась с передатчиком, с генератором?

— Так местность здесь сомнительная! Все под надзором! Начала часто письма слать — так сразу попала бы под подозрение. А что если письмо попадет по адресу? Ведь наверняка напутают, потеряют, а то и отнесут его туда, куда очень бы не хотелось. Может, стоило ранее попытаться выписать почтовых голубей. Но пока их сюда довезут — половина подохнет. Пока произойдет что-то существенное оставшиеся или помрут или забудут дорогу. Ну а того, кто все же доживет, слопают на подлете к Волге. И это в лучшем случае…

— А пианино это сюда тащить проще?..

— Не проще. Зато действеннее… Хотя вот сейчас… Сугубо не повезло им…

 

Последний день «Ривьеры»

«Уголек» ушел от лагеря и скоро вернулся еще с двумя баржами.

Подвел по течению их ближе к лагерю: короткое сибирское лето подходило к концу. В верховьях уже шли дожди — в реке заметно добавилось воды.

Экспедиция подходила к своему закату. Все, что можно было извлечь из корабля, было предварительно сфотографировано, описано, уложено в аккуратные коробки. Коробки сии арестанты отнесли на баржу…

Подпоручик Шульга отбил в столицу последнюю телеграмму, разобрал и упаковал передатчик, снял с дерева антенну.

Затем сама тарелка была разобрана. Сие изначально представлялось Грабе невозможным. Но Беглецкий сделал необходимые чертежи, выписал из Санкт-Петербурга несколько переделанную бунзеновскую горелку…

Инопланетный металл, оказался тугоплавким, но не до такой степени, чтоб его нельзя было разрезать.

— А что тут такого? — говорил Беглецкий. — Все равно ей не летать. Нам проще построить свой, нежели этот отремонтировать.

— В самом деле?.. — заинтересовался Грабе.

— Истинно вам говорю!.. У меня уже имеются некоторые свои мысли. Если вам любопытно…

— Безумно интересно. Впрочем, отложим…

Для перевозки отсеков инопланетного корабля использовали как летучий кран — дирижабль.

Дома разобрали, бревна, составлявшие их ранее, сложили в безобразные поленницы, ученые заняли свои места в каютах дирижабля.

С удивлением Андрей узнал, что он отправляется не с грузом, а с учеными.

— Планы меняются, — сообщил Грабе. — Летите в Петербург.

— Почему? — ахнул Андрей. — Но раньше…

Хотя мгновением позже подумал: это ведь здорово.

— Раньше вы должны были сопровождать Марию Федоровну, — пояснил Грабе. — Теперь в том надобности нет…

— Передадите мой меморандум генералу Инокентьеву.

И штабс-капитан подал увесистую папку, запечатанную сургучом.

Андрей подумал, что это все, но ошибся.

— Если с дирижаблем начнется коллизия… Крушение… — пояснил Грабе. — Тогда папку вы должны уничтожить. Лучше сжечь. Возьмете с собой штормовые спички.

— Но Михаил Федорович воспрещает брать на борт…

— Это приказ.

Андрей кивнул.

Арестанты опасались расстрела, но свои страшные пулеметы Попов чуть не демонстративно отправил на буксир.

От этого кандальные, недавно думавшие поднять мятеж, приутихли, у них появилась надежда, что опять повезет.

Затем их повели к реке, будто к баржам.

Место на борту будто было, и каторжников это не встревожило.

Они двинулись будто даже с охотой…

Давным-давно еще во времена мамонтов, здесь проползал ледник, он тянул в себе огромную каменную глыбу, которая словно гигантский плуг вспахала землю. Затем, на той стороне реки, которой тогда еще не было, ледник отчего-то остановился, а после и растаял. Камень остался лежать где-то там, в лесах.

Дорога из лагеря шла через тот самый овражек, что остался от ледника и камня.

Арестанты проходили его десятки раз, и подвоха не заметили, когда охрана пропустила колонну вперед.

Будто у выхода из оврага их ждали другие конвоиры, но вдруг грянул револьверный выстрел. Казаки, предупрежденные ранее, спрятались, залегли, кандальные переглянулись. Какие мысли у них промелькнули в ту последнюю секунду — никто не знал.

Громыхнул взрыв. Овраг наполнился смертью, арестанты рухнули, посеченные осколками камней. Выстрелы винтовок довершили дело. Раненых было немного: с борта дирижабля Андрей расслышал лишь три выстрела.

Потом грохнул еще один взрыв, обрушивший стены оврага. Арестанты оказались похоронены.

Андрей прислушался к себе: никаких чувств не было. Хотя, может быть, это старость? Сердце черствеет?

Паче, ученые, собравшиеся на палубе дирижабля отнеслись к расправе иначе.

— Убивать — нехорошо! — заявил Беглецкий.

— Даже если они убийцы? — полюбопытствовал Сабуров, разглядывая остатки лагеря в бинокль.

— Тем более — тогда ведь люди не увидят между вами разницы! Убивать — негуманно!

— Негуманно — заставлять человека смерти ждать. А ежели человека к казни приговорить, и в тот же вечер пустить пулю в лоб — то, что за печаль?.. Или убить нежданно-негаданно. А эти ведь давно… Со смертью обручились…

— А как же мы в новом лагере-то? Без них?..

— Солдаты разгрузят. Арестантов-то зачем брали: ежели чего опасного будет для человека. Просто дивно, что их так мало погибло…

Андрей был на дирижабле через четверть часа после разговора с Грабе. Пакет лежал под кителем, в кармане покоились штормовые спички. Их выдал Попов, сообщив, что спички эти специальные, горят не то что в дождь, но даже под водой.

Андрей подумал, что если все обойдется, то надо будет непременно проверить.

Сабуров же не спешил улетать: вероятно, Грабе попросил командира воздушного судна отправиться одновременно с суднами речными.

И уже в тумане вечера, через одолженную сабуровым подзорную трубу Андрей видел, как по лагерю прошелся с факелом Попов.

Делово и спокойно он подносил пламя к горам бревен. Те, переложенные ветками и трухой, облитые керосином, загорались легко.

Очень скоро поляна была озарена неровным, жарким светом.

После факел полетел в костер, а сам Попов с карманным фонариком отправился через лес к барже. Через полчаса та дала гудок: офицер на борту.

Ни говоря, ни слова, Сабуров отправился на мостик: пришло время отправляться.

Двигатели «Скобелева» заработали громче…

Перед тем, как уйти на запад, дирижабль заложил разворот вокруг лагеря.

Вернее, от того, что недавно было лагерем «Ривьера».

Горели бревна, из которых были некогда сложены избы.

Словно факел пылала причальная вышка.

Искры стреляли вверх, жар от костров чувствовался даже на высоте с полверсты.

Зарево отражалось в небесах, и его было видно за многие версты.

Моторы дирижабля перешли на ровный гул, руль выровнялся, многотонная машина пошла на запад. Внизу лежала совершенно темная земля.

Ученые разошлись спать — время располагало к тому.

Андрей прошелся на мостик. Где-то там, впереди, был Петербург, от которого ну совсем рукой подать до Москвы, до Аленки.

У руля стоял кондуктор, напоминавший статую. До Казани надлежало пройти по прямой, без поворотов…

Рядом стоял, заложив руки за спину Сабуров.

Пересекли Енисей. Свет звезд и Луны тонули в нем, отчего река казалась абсолютно черной…

Данилин посмотрел назад и хлопнул себя по лбу, так что с головы едва не слетела фуражка.

— Забыли!

— Что забыли? — встревожился стоящий рядом Сабуров.

— Да рыбацкий павильон забыли. Что у реки! Он вдалеке стоял… Стоит.

Сабуров посмотрел на землю, подумал и махнул рукой:

— Ну и шут по нем! Сгниет лег за сорок — и трухи не останется. Не будем из-за него возвращаться… Авось никто не найдет…

  …Павильон простоял сорок один год.

Тогда в таежный край отправилась экспедиция — была она совсем не первая в этих краях. Ранее, еще в годах двадцатых опросили жителей местных деревушек, факторий, получили приблизительное место падения, а после, с аэроплана обнаружили поваленные деревья.

Как и полагал Грабе, завал странной формы поименовали местом падения метеорита.

Леса вокруг осмотрели поверхностно, по большей части все с того же аэроплана. И первые четыре экспедиции даже на двадцать километров не приближались к месту, где находился лагерь «Ривьера».

Надобно сказать, что экспедиция, организованная через сорок лет, была из Красноярска, набранная все более из студентов, и никаких открытий не совершила.

Двое из ее состава на моторной лодке отправились по реке якобы за орехами, а на самом деле, что остаться наедине.

Пока пара занималась друг другом, лодку отнесло вниз по течению. Насколько далеко — пара не знала, когда поднимались — перепутали притоки…

Дело шло к вечеру, потому решили сойти на берег, а завтра продолжить поиски.

В лучах заходящего солнца он и она сошли на берег. В метрах двадцати от берега было нечто, что изначально приняли за избушку.

Подошли ближе — то была та самая беседка. На столе стояла почти сгнившая банка с крючками.

Сама беседка была оплетена вьюнами.

Девушке она показалась прекрасной. Виной тому было, вероятно, романтическое настроение, лучи садящегося солнца, которые, как известно это настроение усиливают.

Крыша местами зияла дырами — за годы дранка прохудилась, ее изъели древоточцы. Но девушке и дыры показались красивыми, ажурными…

И тогда девушка совершила непоправимую ошибку — она облокотилась на перила беседки. И та ранее хранимая от ветра обступающими вокруг деревьями-гигантами, тут же рухнула.

Рассыпалась в прах и пыль, подняв на мгновение в воздух влажное облако.

Следующим утром он и она обошли тамошние места, прошлись даже над местом, где некогда был овраг, над костями арестантов. Увидали яму, образованную от удара инопланетного корабля. К тому времени ее залило водой, она превратилась в неглубокое озерцо.

Обнаружили и другую вмятину на земле — там, где некогда Грабе велел вырыть холодную яму для трупов. Ее по отбытию закидали, но со временем земля немного просела, как то бывает на кладбищах. Впрочем, у подобного могло быть сотни природных объяснений.

Утро было зябким, моросил противный дождик, от вчерашней романтики не осталось и следа. Настроение к поискам не располагало.

Поэтому парень и девушка отправились назад. Лагерь на этот раз нашли на удивление быстро.

Обидней было то, что их даже не начинали искать…

В отместку вернувшиеся рассказывать ничего не стали.

А какой в этом смысл?

Все равно не поверят.

 

Расставание

В Красноярск они прибыли почти налегке. Лишь у Поляка имелся саквояж, набитый, впрочем, камнями. В случае чего, думал Поляк, можно его попользовать как холодное оружие.

Выбритый он напоминал не то коммивояжера, не то доктора.

С Пашкой вышло труднее — он напоминал разночинца, человека самой подозрительной категории.

Искали двух оборванцев, и два прилично одетых господина, будто совсем не соответствовали приметам.

Вернее сказать, искали многих: из тюрем и поселений бежали сотни, в разные стороны. Приметы приходили постоянно. Полицейские в них путались, забывали…

На станции в Тайшете польский вор сообщил:

— Ну что, будем прощаться?.. Нам в разные стороны…

При этом он совсем не стал спрашивать, куда собирается Павел.

Это поставило Оспина в замешательство:

— Я… А вы куда?..

— А ты куда?.. — вопросом на вопрос ответил поляк.

— Я… Я до дому, на Украину…

— Ну и дурак… Тебя там прям ждут… Ну да довольно! Я тогда еду на восток. И помни наше условие: ни ты меня, ни я тебя не знаем отныне и вовек!

И поляк ушел.

Не подав на прощание руки, тем паче не обернувшись.

На платформе вокзала Павел остался стоять один.

С небес пошел дождь, он был холодным, таким, каким он бывает на Украине где-то в ноябре. Пашке показалось, что в нити дождя уже вплетаются снежинки…

Нет, на юг, домой, домой, домой…

И анархист побрел в кассу, попросил билет… Куда-то на восток. Денег хватило до Пензы.

В очереди к другому окошку стоял польский вор, но у него не вздрогнул ни один мускул на лице, когда на глаза ему попался Павел. Было же сказано: отныне они незнакомы.

В то же время в Красноярской губернии был совершен еще один побег. Живущий под надзором полиции ссыльный большевик Высоковский, придя с прогулки, сложил свой чемодан.

В Туруханске в то время стояло несколько судов, привезших хлеб из Минусинска, и в сумерках на лодке остяка Петр Мамонович перебрался с берега. Остяк что-то не то бормотал, не то тихонько пел о чем-то своем. Казалось, что туземец вовсе не от мира сего, что он полубезумен. Но в протянутую рублевую бумажку вцепился без сомнений, цепко.

Шлепало весло по воде, страдающая бессонницей рыба рвала ткань воды…

На пароходике Высоковского ждали, спустили веревку для чемодана и штормтрап для Высоковского, подали руку, когда ссыльный добрался до фальшборта.

Встав на палубу, ссыльный в первую очередь закашлялся чахоточным кашлем. Его было слышно на многие версты.

Утром, перед самым рассветом суденышко подняло пары и отправилось вверх по течению.

Пропажу полицейский урядник обнаружил через три дня, когда зашел в опустевшую квартиру. Не то чтоб полицейского это сколь-либо расстроило. Высоковского ему было искренне жаль: человеку на кладбище, поди, прогулы ставят.

А он куда-то сбежал.

Уже бы сидел, да ждал бы своего череда. Ну, в самом деле: не все равно ли, на каком кладбище лежать?

Но о пропаже, как и положено было, доложил начальству, становому приставу. То, что это побег было ясно по отсутствию чемодана, ранее пылившегося на комоде.

О побеге следовало доложить еще выше, дабы перехватить беглеца в Толстом Носу или Енисейске, но телеграфная линия уже с неделю была повреждена, а телеграфисты по причине беспробудного пьянства не могли ее починить.

Становой же пристав торопить их не стал: не велика беда. Пока беглец из этого края выберется — может и помрет. Ну а если и не помрет, так пусть перед смертушкой на солнышке погреется. Не жалко-то солнышка…

Только Высоковский помирать не торопился.

В Енисейске он сошел на берег, на конспиративной квартире получил не очень фальшивый паспорт на имя мещанина оренбургской губернии.

После вернулся на пристань, но сел не на хлебный пароход, который уже ушлепал вверх по течению. Он купил себе билет на оказавшийся очень кстати в Енисейске пароход купца Сибрякова «Святитель Николай».

Пароход пошел резво — при машине в пятьсот лошадиных сил это был самый быстрый корабль на всю реку с притоками.

Лишь у Казачинских порогов пришлось сбросить скорость, потушить котлы и стать на буксир труеру «Ангара», чтоб тот безопасно протащил две версты «Святителя Николая» через опасные воды.

Затем был Красноярск, в котором Высоковский снова сошел на берег, и направился к железнодорожному вокзалу.

Там встал в очередь к билетной кассе.

— Матка Боска!.. — ругался будущий пассажир перед ним. — Это же сколько денег! Потеряли стыд вместе с совестью! Дайте мягкий до Хабаровска…

Пашка в это время смотрел на перрон из окна — билет он себе взял один из самых дешевых, в вагон с лавками жестким. Ехать предстояло далеко, путь ожидался нелегким.

Локомотив дал гудок, машинист двинул рычаг, кочегар в топку добавил еще немного угля.

Путь начинался.

А вернее — продолжался.

 

Погрузка

Станция была знаменита тем, что при кузне здесь одно время прислуживал настоящий медведь.

Кузнец подобрал в лесу еще медвежонка, растил его, поил молочком. Рассудил, что медведи — родичи собак, а иные собаки, как известно, лучше некоторых людей. Посему сначала посадил зверя на цепь.

Затем, вероятно, вспомнил известную, игрушку, где деревянные старичок с медведем попеременно бьют по деревянной же наковальне.

Кузнец стал натаскивать зверя помогать в кузне. Взрослеющий медвежонок легко качал воду ручным насосом, мехами раздувал огонь.

Даже удалось научить его несложной работе молотобойца: кузнец легоненьким молоточком бил по изделию, а затем медведь припечатывал обозначенное место кувалдой. Впрочем, ввиду повышенной мохнатости косолапый переносил жару плохо, находясь долго в кузне норовил накосолапить и тюкнуть кузнеца по темечку кувалдой.

Но кузнец не унывал — все равно с медведя был прок. Особенно это стало ясно после того, как он задрал одного воришку и двух цыган, собиравшихся увести у кузнеца единственного мерина.

Порой на ярмарках необычный дуэт давал представления, показывал короткие сценки из кузничной работы. Почтенная публика была в восторге, платила за зрелище мелкой монетой и своим вниманием. Медведю же льстил интерес обывателей и, особенно, сладости.

Только однажды на большой ярмарке на дрессированного медведя глаз положил владелец балагана.

Долго ли — коротко, но за медведя сторговались.

А что, — рассуждал хозяин — медведей много, а ассигнации на деревьях не растут.

Впрочем, деньги не принесли счастье ни медведю, ни его бывшему владельцу. Кузнец стремительно и бесповоротно спился, по пьяной лавочке упал в колодец да свихнул шею.

Косолапый же в цирке свою давнишнюю наклонность осуществил — прямо на представлении влупил зазевавшемуся дрессировщику молотом по голове. Дрессировщик тут же на арене испустил дух, медведя через пару минут пристрелили из револьвера.

Публика же аплодировала и требовала повторить номер.

Но ко времени появления литерного эшелона могила кузнеца поросла травой, крест на его могиле сгнил да упал. О медведе помнили уже только старики, не впавшие в старческое слабоумие.

Потому, когда на поржавевших рельсах запасного пути лязгнул буферами и остановился состав — это сразу стало местной сенсацией.

Местные мальчишки сбежались смотреть мощный «декапод» в голове состава. И машинист, сидящий у себя в будке, на детскую радость давал гудок. Тот был такой силы, что у непуганой здешней птицы порой останавливалось сердце.

Потом паровозик поменьше притащил несамоходный кран. Затем утром над станцией раздался еще один гудок: по реке «уголек» тащил две баржи.

Счастье детворы стало просто безмерным…

Но ненадолго.

Прибывшие на барже казаки оцепили станцию, всех посторонних отогнали. В шею вытолкали даже здешнего убогого Яшеньку. Далее кран оттащили на середину моста, «декапод» на встречный путь вывел эшелон. На открытые платформы стали перегружать, то, что привезли баржи.

Работали быстро, почти без разговоров. Ни машинисты с кочегарами, ни крановщик вопросов не задавали: перед тем, как прибыть сюда, с ними была проведена беседа. Жандармский офицер, который и сам не совсем понимал что происходит, учтиво провел экскурсию по местной каторжной тюрьме. Познакомил с бытом каторжан особенно первого разряда — осужденных без срока или на срока же огромные.

После выразил надежду на взаимопонимание и сообщил, что именно в эту тюрьму попадут его собеседники, если проболтаются о том, что увидят…

Поэтому на месте прикомандированные старались ничего не видеть. Отводили взгляд от ящиков, от непонятных кусков железа.

Ближе к вечеру погрузились. Капитан буксира сдал командование суденышком вновь прибывшему капитану и занял с экипажем купе в пассажирском вагоне. Он отбывал на новое место службы — пока для него неведомое…

«Уголек» повел пустые баржи вверх по течению. Кран отволокли куда-то на восток.

«Декапод» дал прощальный гудок, ему с реки ответил уходящий на юг «уголек»… И через четверть часа на станции стало пусто — литерный эшелон ушел…

 

Петербург

В пять вечера «Скобелев» пришвартовался к причальной башне в Гатчине.

На земле прибывших встречал генерал Инокентьев. Каждому сошедшему на землю ученому он жал руку, улыбался и благодарил.

Данилин привычно был последним, и когда до него дошел черед, улыбки и любезности у генерала закончились.

— А… Поручик… — генерал выглядел явно уставшим. — Прилетели.

— Вот. Аркадий Петрович просил… Приказал вам передать.

Андрей протянул пакет. Генерал его принял с легким кивком и будто собрался удаляться.

— Э-э-э… попытался остановить его Андрей.

— Что вам?

— Я, верно, отбуду в новый лагерь к Аркадию Петровичу?..

— А где этот лагерь расположен, вам известно?..

— Никак нет.

— Куда вы отправляться намерены?

— Туда, куда вы мне прикажете.

— Это верно… Ну так отчего вы спешите?.. Завтра приходите на службу, и мы все обсудим.

Он похлопал Андрея по плечу и, сжимая пакет, ушел к своему авто.

В город Андрей возвращался на автобусе со всеми вместе.

Было отчего-то грустно.

Уже в темноте зашел в свою квартирушку, что на Васильевском острове.

Там было шумно и накурено. Оное помещение Данилин снимал вскладчину с артиллерийским подпоручиком. Номинально они прожили в одной комнате почти год, что не мешало Данилину остаться почти незнакомым с «сокамерником» — как они друг друга в шутку называли.

На полуноте замолчала гитара, присутствующие барышни напряглись, насторожились: новый парень, молодой, военный,

— О! О-о-о! Андрюха приехал!.. Штрафную пропаже!

В стакан давно немытый плеснули дрянного вина.

Андрей не отказался: с дороги хотелось пить и першило в пересохшем горле.

— Где тебя носило, дружище?

— В Туруханском крае был, Кеша.

Константин изображал радость, но та была скорее ложной: этой ночью у него были планы на эту комнату и смазливую швейку… Впрочем, что за беда: этот Данилин вполне удобный сосед: за год совместного жительства в квартире провел менее месяца. В остальное время артиллерист был хозяином целой квартиры за полцены.

Барышни приуныли: хорош кавалер, нечего сказать. Эк как его судьба не любит, куда загоняет.

Взаимно Андрею было наплевать на барышень.

— Кеша… Я, пожалуй, прилягу. Вы… Гуляйте… А я… Завтра мне на службу.

Андрей тут же стянул сапоги и прилег за ширмой.

Усталость тут же затянула его в крепкий сон.

Утром оказалось, что у дирижабля генерал оговорился неслучайно.

Пока «Скобелев» был в воздухе, Данилину присвоили звание поручика. Мало того — наградили орденом Святого Станислава самой низкой третей степени. Да и сам орден, сказать надо, в иерархии наград был самым малым. Ниже его, наверное, только медали.

Впрочем, и это ошеломило Андрея:

— За что?..

— Как сказано в статуте этого ордена: «Награждая, поощряет». Все офицеры, которые при «Ривьере» служили, получили повышения. Только немецкого шпиона лишь вы раскрыли.

Орден вручали в обстановке полуторжественной. Пили вино.

— За упокой подпоручика Данилина, — предложил Инокентьев.

Выпили не чокаясь. И тут же прозвучал тост второй:

— Поручику Данилину — наше «Ура»!

Грянуло тройное «ура» такой силы, что на бульваре с перепугу наземь свалился велосипедист.

Поднявшись, он с обидой взглянул на часового. Солдат же смерил гражданского суровым взглядом: значит так надо, раз кричат.

— …Впрочем, господа, — продолжал Инокентьев. — Скоро поручик нас покинет. Отбудет… Э-э-э… В наш филиал, к Аркадию Петровичу.

Андрей кивнул, показывая своим видом, что это если он не знал, то твердо подозревал.

Присутствующие офицеры несколько помрачнели: к Андрею они уже привыкли, а теперь, вместо него следует искать нового подпоручика.

А подпоручиков здесь не любили.

Вернулся на квартиру, сообщил своему соседу, что съезжает на этой неделе.

— Куда?.. — протер глаза Константин.

— Переводят в Анадырь, — соврал Андрей первое, что пришло в голову. — До конца месяца я заплачу…

Константин кивнул: в Анадырь так в Анадырь. И там люди живут. Впрочем, довольно неважно.

После вчерашнего болела голова, солнечный свет бил в голову словно молотом. И сосед Константину был виден как бы в тумане.

В комнате по хозяйству хлопотала вчерашняя швейка.

Та сразу заметила и погоны поручика и орден. Вчера его точно не было…

Анадырь?.. Да пусть врет, но она-то не дура. Или все же дура?.. Ведь вчера этого мальчика можно было взять голыми руками. Но лучше — другими частями тела. Тоже голыми…

 

Поезд на запад

Эшелон шел на запад, к Европе.

За окнами мелькали верстовые столбы и Россия. В сей местности она была совсем неприглядна: бесконечные леса, речушки под мостами, редкие станции и еще более редкие встречные.

Состав шел скоро, останавливался лишь чтоб принять уголь, воду для паровоза и пассажиров, забрать приготовленный провиант. На больших станциях старались не задерживаться.

Пассажирские вагоны Грабе велел поставить в хвост состава и теперь об этом весьма жалел. На стрелках и на стыках рельс их кидало просто безбожно. От непривычки к таким путешествиям у многих пассажиров развилась морская болезнь в той или иной степени. Порой кто-то выходил в тамбур, откуда блевал в проносящуюся мимо тайгу.

По велению Грабе выходили по двое: глядишь, кто не удержится, вывалиться из вагона. Пока кинутся искать человека — глядишь и другая губерния.

— Куда мы едем? — спрашивал у Грабе Попов.

Аркадий Петрович качал головой:

— Сам не знаю. Генерал решил не передавать новое местоположение беспроволочным телеграфом. Но оно, верно, так и лучше.

Гадание на новое место стало чуть не единственным развлечением у пассажиров. Вовсе без остановки проскочили станцию Тайга, от которой имелся поворот на тупиковую ветку к Томску. Это мало кого удивило.

Далее был Омск. Здесь пути расходились, но под крайне малым углом, и пассажиры таращились в окна, пытаясь прочесть названия станций. Наконец кому-то уже в сумерках удалось прочесть: «Ишимъ». Все с удовлетворением выдохнули: поезд шел будто бы в направлении Санкт-Петербурга.

Но радость оказалось недолгой: уже утром оказалось, что солнце встает почти точно справа. По всему выходило, что эшелон в Екатеринбурге направили к Челябинску.

Кем бы ни был утверждающий маршрут следования литерного состава, ему удалось запутать даже пассажиров…

Проскочили Уфу…

Ранним утром Грабе проснулся от толчка.

Выглянул в окно — состав остановился.

То была какая-то крупная станция.

Аркадий Петрович набросил шинель в рукава, вышел из купе.

Проводник также спал блаженным сном, и вагонную дверь пришлось открывать самому.

Вокруг состава стояли солдаты — по одному с каждой стороны вагона.

— Что за станция, служивый?

Солдат обернулся. У него был строгий приказ не отвечать ни на какие вопросы подошедшим посторонним…

Но этот-то вышел из вагона, так что точно не был посторонним.

— Самара, Ваше благородие.

— Самара — так Самара… — милостиво согласился Грабе.

Он прошелся вдоль состава, словно проверяя — все ли на месте.

На соседнем пути стоял пассажирский поезд. Там по причине утра чересчур раннего все спали…

Утро было туманным и пришлось пройти чуть не все платформы, чтоб увидеть: впереди состава локомотива не было… Но тут же вагоны сотряс новый толчок: теперь паровоз помещали в хвост состава. Раздался грохот, будто негромкий, но в утренней тиши он прозвучал как пушечный выстрел.

  …От шума проснулся Павел, взглянул в окно. Он увидел платформу, на ней солдат… За ними — состав с грузом странной формы, накрытый брезентом…

Меж солдатами шел офицер…

И тут их взгляды встретились. И на мгновение оба застыли: Пашка стал вспоминать, где он видел ранее этого штабс-капитана. Грабе же просто опешил: неужто сие возможно?

Рука нащупала кобуру: в ней до своего времени дремал «Кольт».

Но в воздухе возник еще один звук. Гудок паровоза выпустил в воздух сноп пара: пора бы и в путь. Пар ударил в паровую машину, колеса пассажирского состава будто бы неохотно, спросонья, сдвинулись с места.

Звук привел в себя и военного и анархиста. Павел отпрянул в темноту вагона. Грабе перешел на быстрый шаг. В голове путались мысли: велика Россия, а вот встретились… Или это не он? Ведь бывало такое и ранее, на остановках, в лесах казалось, что видно знакомую фигуру, лицо, силуэт в арестантском бушлате…

И тут где-то в тумане открылся семафор. Ему новым гудком отсалютовал машинист литерного. Двинул рычаг…

И литерный эшелон тоже пришел в движение в сторону противоположную движению пассажирского.

Солдаты хором выдохнули: вот и все, можно в теплые казармы.

Грабе огляделся: мимо мелькали окна набирающего скорость пассажирского. За которым он видел беглеца? Или не видел?.. Показалось?..

Наверное, показалось.

Штабс-капитан побежал, запрыгнул на подножку литерного состава. Тот уходил на восток, навстречу встающему солнцу.

«Показалось, — думал Грабе. — Не может быть. Показалось…»

«Показалось? — металась мысль в голове Павла. — Да щаз-з-з!»

В Пензе по телеграмме Грабе, посланной из Оренбурга, вагоны будто невзначай обыскали жандармские чины.

Павла они не обнаружили.

Тот вышел из своего вагона на ходу, когда пассажирский чуть притормозил на повороте. Его пропажи никто не кинулся, не вспомнил про такого пассажира.

Получалось, часть билета пропала. Но это совсем не печалило Павла — он махнул прямиком через степи на попутных телегах…

Рукой подать оставалось до Волги…

Поезд прошел Оренбург, Актюбинск. Стал углубляться в Туругайскую степь.

Пассажиры мрачнели: теперь поезд уходил все далее от столиц. Никто, в общем не надеялся, что инопланетную летающую тарелку эвакуируют прямо в Москву или Санк-Петербург. Но на какую-то Вологду или Сызрань рассчитывали вполне…

А тут…

— Да куда нас везут?.. — вопрошали пассажиры.

— На Памир, видимо… Оттуда к небу ближе…

Проехали Аральское море, Казалинск, Перовск…

Показались отроги Памира.

Казалось: это конец. Дальше России нет, дальше только Афганистан…

Литерный эшелон проскочил Ташкент, и, хотя Ходжент проезжали около трех ночи — в вагонах никто не спал.

Всех мучил вопрос: это конец пути?.. Или состав свернут в Ферганскую долину?.. Большинство именно так и полагали. В сей долине располагался город одноименный с дирижаблем — Скобелев. Сила странных сближений была всем понятна.

Ночь была безоблачной и безлунной. И Грабе легко определил:

— Снова на запад повернули.

Проехали Самарканд, Бухару… Проехали станцию Мерв, в которой имелась ветка на Кушку. Асхабад… Кызыл-Арват…

— Идем на Красноводск. Оттуда есть паромная переправа в Баку… Добро пожаловать назад в Европу…

И действительно — далее был Красноводск. Но эшелон не пошел к паромной переправе, а стал в порту под разгрузку. Ящики начали перегружать на баржи, и через три часа для пассажиров железнодорожная качка сменилась морской.

Бывший капитан «уголька» принял под командование новое судно. Рядом с ним место занял местный штурман.

— Куда идем?.. — поинтересовался Грабе.

— Как куда? — удивился штурман. — А вы не знаете? Идем в Белые Пески, в Аккум. На север…

 

Помолвка

Эшелон шел вне расписаний. Иногда на станциях останавливался, порой надолго. Паровоз набирал воду, немногочисленные пассажиры выходили на перрон размять ноги, купить что-то съестное…

Но станции, как нарочно выбирались заштатными, на которых-то и товарняки останавливались не всегда. За сим, в буфетах имелись лишь черствые бублики да наскоро поставленный самовар.

Станционные обыватели состав рассматривали с любопытством, но вопросов не задавали: им было понятно, что ответа все равно не будет.

Состав состоял из трех вагонов первого класса, вагона-ресторана и еще четырех вагонов товарных.

Проводниками в вагонах имелись совершенно суровые типусы, кои определили Андрея в самое дальнее купе. Впрочем, для Андрея это прошло совершенно незаметно: он впервые в жизни ехал первым классом. Да еще и сам-один! С Санкт-Петербурга ему не дали попутчика, а в пути состав пассажиров не принимал.

Через три купе ехал и генерал-майор Инокентьев. Делал это также в одиночестве. Но если в купе Андрея пока никого не подселили, то было ясно: генерал-майор останется сам, даже если остальные будут ехать на подножках.

Путешествовал он, переодевшись в штатский костюм, но носил его словно мундир.

К Москве подъехали по Николаевской железной дороге, и Андрей полагал, что поезд прибудет на Николаевский же вокзал, или, скажем, на Курско-Нижегородский.

Но поезд ушел на Московскую железную дорогу к Лихоборам, и, обойдя Москву, прибыл на почти родной для Андрея Брянский вокзал.

Поезд уже ждали. Его тут же взяла под охрану рота солдат, пассажирам поезда выдали пропуска.

— Где-то сутки тут простоим… — заметил Инокентьев. — Пока все погрузим… Да и мне надо поговорить со здешними…

Кем были эти здешние, генерал уточнять не стал. Да и Андрею на это было ровным счетом наплевать.

У проводника Данилин одолжил утюг — между прочим единственный на весь эшелон, разогрел его на печке, и насколько возможно это было в поезде — отутюжил мундир.

Затем заспешил в город.

Две звезды, что красовались на погоне после училища, за прошедший год изрядно потускнели. Зато третья звезда, наскоро прикрученная к погону в вагоне поезда, неприлично выделялась. И Андрею казалось, что сейчас все глазеют именно на это несоответствие.

Но, разумеется, всем было плевать на молодого поручика, спешащего через мост куда-то к центру.

Андрей спешил, конечно, на Арбат, к дому Стригунов.

Там у тетки спросил барышню. Тетка ответила, что Алена ушла к Лушниным. Данилин поспешил туда, благо дом Лушниных находился всего в квартале. Но и там Андрей Аленку не застал. Гувернантка сообщила, что девушки ушли гулять к Москве-реке уже давненько. Но куда именно — сказать не смогла.

Андрей заспешил к реке. Вышел к Бородинскому мосту, огляделся: Москва была большой. Промелькнула мысль, идти назад к дому Стригунов, ждать ее на качелях. Но, не веря особо в удачу, через Тишинские переулки пошел к Девичьему Полю. И надо же такому случиться — Аглаю и Аленку встретил как раз на Плющихе.

Аленка широко улыбнулась, но лишь на какое-то краткое мгновение. Позже выражение лица сменилось на более соответствующее приличной девушке: умеренно-заинтересованное.

Очень умеренно.

Горло Андрея вдруг стало сухим, он едва выдавил и себя совершенно неуместное:

— Доброе утро…

И тут же стал корить за глупость: какое еще утро? Солнце уходило все далее, за Брянский вокзал, где на запасных путях стоял литерный эшелон.

Но оговорка Данилина осталась незамеченной.

— Андрей Михайлович?.. — удивилась Аленка. — Вот уж не думали, что встретим. А мы только про вас вспоминали. Давно в Москве?..

— Нет, неделю назад прибыл из тайги в Санкт-Петербург. Проездом в Москве…

В голове у всех промелькнуло: «…с последней гастролью». Но все промолчали.

— Ой! — очнулась Аглая. — Я же совсем забыла! Как же хорошо, господин офицер, что вы нам встретились! Я же обещала к тетушке заскочить! А она так рано спать ложится! Андрей Михайлович, соблаговолите проводить Алену Викторовну, а мне вас покинуть надобно!

И сразу же пошла прочь — в направлении своего дома. Данилин проводил Аглаю благодарным взглядом: в чем-то она была откровенной дурой, что не мешало ей в делах простых, житейских проявлять мудрость.

  …Затем Аленка и Андрей долго стояли молча. После Аленка развернулась и задумчиво пошла куда-то в сторону Москвы-реки. Андрей пошел рядом. Лишь на набережной остановились.

На мгновение девушка взглянула на Андрея:

— У вас орден…

Андрей выпятил грудь. Но слишком рано:

— Такой маленький… — добавила Аленка.

— Орден… И новые звезды на погоне…

— Ой, в самом деле. А я и не заметила… Ваc наградили? За что.

Андрей замялся. Ляпнул первое, что пришло в голову:

— За то, что я убил женщину.

— Тьфу на вас! Тьфу-тьфу! Вот ни за что не поверю, что вы способны причинить вред женщине.

Аленка легко провела пальцами по лицу Андрея, коснулась еще не вполне затянувшихся царапин.

— А это откуда у вас? Сражались с амурским тигром?

— Та самая женщина и исцарапала.

— Вы так специально говорите, чтоб меня позлить! Прямо вас послушать — вы не офицер, а Синяя Борода! Врете вы все!

— Отчего же вру. В Сибири женщины такие, дикие, прямо пантеры. На медведя ходят с педикюром наголо!

Аленка вдруг приподнялась на носки башмаков и молниеносно, по ее мнению, приблизилась к Андрею, поцеловала его в щеку. Но недостаточно молниеносно.

Она оказалась заключенной в объятия — руки Андрея сомкнулись на девичьей талии. Мгновенно Алена покраснела, но из объятий вырываться не стала.

Спросила:

— А здесь, выходит, девушки лучше?..

— Да. Просто ангелы.

— И снова вы врете! Ангелов не бывает…

— Зачем же Вы так… Я, например одного ангела знаю. Это вы…

Алена покраснела еще более. Мило пожала плечами:

— Да какой же я ангел? У меня и крыльев нет…

Руки Андрея заскользили выше.

— Действительно нет… — заметил парень. — Значит вы особо редкий бескрылый ангел!

Летний день догорал где-то там, в Москву хозяйкой входила колдовская ночь. Над влюбленными кружили звезды.

Их губы как бы невзначай соприкоснулись…

  …И произошла мировая коллизия. Мир вне губ Алены перестал существовать. Исчез великий град Москва, со своими древними мостовыми, со спешащими по ним извозчиками. Исчез Брянский вокзал, со стоящим там эшелоном. Исчезла Москва-река, впадающая будто бы в Обь. Да и сама Обь с Волгой исчезли за ненадобностью и малозначительностью.

Не то в небе, не то в голове Андрея взрывались звезды.

— Ай-я-яй! Какое бесстыдство! — с плохо скрываемой завистью пробормотал спешащий мимо мужчина в чесучовом костюме.

Но он тоже не был замечен.

Промелькнула мысль, быстрая как курьерский поезд: так странно, в жизни у Аленки были небольшие, аккуратные губки. И вот они заслоняли абсолютно все. И не было ничего на свете важнее этого поцелуя.

Осенний день стремительно подходил к своему концу, от Москвы-реки все явственней тянуло сыростью и холодом.

О чем-то они говорили…

Ну, в самом деле: разве возможно беспрестанно целоваться в течение многих часов?..

Хотя, что взять с влюбленных?..

Первой опомнилась Алена. Взглянула на фонари, на их отражение в реке. Вздрогнула, словно очнулась:

— Ой, Андрей Михайлович… Мне домой пора. Папенька заругает… Который ныне час?..

Из кармана Андрей достал часы, но было темно — стрелок не разобрать. Тогда он взглянул на Малую Медведицу. Когда-то по ней давным-давно, месяца три назад, штабс-капитан Грабе обучал определять время.

— Где-то начало двенадцатого…

— Ой, я пропала! Обещала дома быть к десяти.

И ловко вывернувшись из объятий, заспешила прочь.

Андрей пошел рядом с ней.

— Идите к себе, господин поручик… — попросила Аленка. — А то и вам перепадет.

Но Андрей покачал головой:

— Пока вы со мной — я за вас в ответе. И за этот конфуз нам вместе ответ держать…

  …Через четверть часа были у дома Стригунов.

На пороге их ожидал сам Виктор Иванович. За ним задумчиво курил трубку и Иван Федорович.

Профессор задумчиво потер тщательно выбритый подбородок, взглянул хладным взглядом на Алену и ее кавалера. Спросил:

— Алена Викторовна?.. У Вас совесть есть? Без десяти минут полночь!!! Да еще десять минут, и я бы звонил в полицию! А у вас, господин подпоручик совесть имеется?.. А еще и офицер!..

— Я — поручик… — только и смог выдавить в свое оправдание Данилин.

Он взглянул на Аленкиного деда, словно ожидая поддержки. Но тот как раз выпустил густое облако табачного дыма, словно говоря: не мое это дело.

— Алена… Мы с тобой завтра утром поговорим. А вы, господин поручик… Прощайте…

Профессор развернулся и ушел в комнаты. Немного задержавшись, ушел и Иван Федорович.

На короткое время Алена и Андрей остались будто одни. Но это было совсем иное состояние, непохожее на двуодиночество у Москвы-реки. За ними из-за тяжелых штор следили, возможно, не одна пара глаз.

— Спокойной ночи… — пожелала Алена, уходя к двери.

Она прекрасно понимала, что спокойной для Андрея эта ночь не будет ни в коем случае.

— Спокойной ночи… — ответно соврал Андрей.

И пошел прочь — с горки к мосту.

Дул зябкий осенний ветерок. Впрочем, для Андрея, привыкшего к петербургским и сибирским ветрам, он казался вполне ласковым, летним…

В Москве начинался новый день…

До утра оставалось всего-ничего.

А утром Андрей еще раз выгладил мундир, протер суконкой орден, пуговицы, звезды на погонах.

Уже у вагона встретил Инокентьева.

— Далеко собрались, господин поручик?..

Андрей неопределенно пожал плечами.

— Учтите. Отправляемся мы сегодня после полудня. Ежели вас не будет на месте — эшелон я задерживать не намерен. Будете догонять сами, за свой кошт. И если на месте окажетесь после нас — так получите выговор.

Андрей для порядка кивнул, дескать, понимаю. Но про себя махнул рукой: не до этого.

По дороге поручик заскочил в кабак, опрокинул шкалик для храбрости… Задумался, добавил еще один.

Затем поспешил в дом Стригуновых. Дверь открыла тетка. Была она неприветлива, словно видеть племянника ей было в тягость.

— Андрей?.. А барыня больна…

— Тем лучше, я не к ней.

— Андрюха! Не дури…

Но Андрей, проскользнув мимо тетки, поднялся в гостиную. Там как раз за столом отец Аленки изучал книгу на совершенно непонятном языке. Дед же у окна в кресле читал свежий номер «Русского Инвалида».

— А… Андрей… — отозвался Виктор Иванович. — Никак прощения пришли просить за вчерашнее. Да-с… Вам должно быть стыдно! Пора взрослеть, господин под… поручик… И что мне ваши извинения — соседи разное болтать будут…

— Я пришел просить руки вашей дочери.

Драгоценный фолиант был в сердцах захлопнут. Поднялось облако пыли.

— Это черт знает что! Что вы себе позволяете!!! Я… А-а-а-пчхи!!! А-а-а…

Многовековая, выдержанная пыль, скопившаяся меж страниц книги, была высшего качества. Профессор чихал долго и громко. Когда пришел в себя, то восклицательные знаки исчезли из его речи.

— Андрей Михайлович… Андрей… Я вас знаю с вашего детства. Всегда видел в вас друга Алены, который ее никогда ничем не обидит. Вы хороший парень, вероятно, многие девушки были бы счастливы заиметь такого жениха…

«…Но…» — подумал Андрей.

Виктор Иванович перевел дыхание, ожидая нового приступа чихания. Однако, его не последовало, и профессор продолжил.

— …но вы с Аленой разные люди. Вы — военный, она из семьи приличной, культурной, образованной… Я не хочу ничего плохого говорить о ваших родителях, Царство им Небесное… Но не следует ли вам поискать девушку попроще?..

Недовольно зашуршали листы газеты. С кресла поднялся дед.

Сурово посмотрел на Андрея. Куда более суровый взгляд достался его сыну.

— А-ну, цыц мне! — распорядился патриарх семейства. — Ишь, разошелся: семья приличная, культурная! Да твой дед до смерти свое имя писал с двумя ошибками, лопухом задницу подтирал! И я б таким был, если б не мать твоя, царствие небесное!

— Но папа… Это явно какой-то абсурд!..

— И дед таких слов не знал! А с бабкой твоей жил — душа в душу…

  …Меж тем, по коридору бесшумно шла Аленка. С утра она действительно, чтоб отложить неприятный разговор, сказалась больной и не вышла к завтраку. Тетя Фрося, которая на правах родственника Андрея, считала себя причастной к окружающему безобразию, отнесла барышне в комнату кофе и бутерброды.

Она пропустила, когда явился Андрей, и узнала о его визите по шуму в гостиной. Потом переоделась и подошла к двери в гостиной. Долго просто слушала, о чем говорят там…

Затем вошла. С порога проговорила:

— А хоть кого-то в этом доме мое мнение интересует?.. Что это вы все за меня решаете?..

Спор затих, Андрей даже забыл дышать…

— Ну и какое твое мнение будет?.. — осторожно спросил профессор Стригун.

Алена прошла по комнате, будто невзначай взяла Андрея за руку и тут же рухнула на колени. От резкого рывка Андрей упал рядом.

— Благословите нас, батюшка… — попросила Аленка.

В руках Ивана Федоровича откуда-то появилась икона — он словно знал, что дело подойдет к тому.

— Благословляй, дурак… — шепнул он своему сыну. — А не то сбежит она — по глазам вижу. Уйдет в суфражистки, а то и в марксистки. Дочь потерять можешь!

Виктор Федорович ошарашено принял икону, сделал ее несколько движений… Помолвка — это еще не свадьба, — успокаивал он себя мыслью.

— Ну вот и хорошо… — заключил Иван Федорович. — А теперь к столу. Помозгуем над этим как три… четыре взрослых человека.

Когда локомотив в голове эшелона уже начал разводить пары, Андрей прибыл на вокзал. В его купе появились попутчики, но до самого Царицына Данилин их не замечал, погруженный в свои мысли.

 

Домой

Деньги кончились где-то под Царицыном.

Но вокруг совершенно бесплатно зеленело лето, на бахчах наливались арбузы, из-за заборов к земле клонили ветки яблони. Спать можно было на песке, под какой-то перевернутой лодкой, купаться хоть по три раза в день.

И долго Пашка просто не замечал того, что его карманы опустели.

Потом, когда к яблокам захотелось и хлеба, работал на разгрузках и погрузках барж, хлебал уху из артельного котла, пил чаек. Казалось — вот он и рай: тепло, свобода.

Но память коварно напоминала: зимы здесь суровы, без крыши — пропадешь.

И Пашка шел домой: по Батюшке Дону с баржей спустился до Ростова-на-Дону. Баржа стала на загрузку крупным малороссийским зерном, а Павел пошел дальше — до Мариуполя

Вообще-то, на поезд можно было без труда сесть, положим, в Таганроге или в том же Ростове-на-Дону. Но Пашке захотелось подольше побыть с таким теплым, ласковым Азовским морем. Всю эту долгую прогулку вдоль полосы прибоя, Пашка воспринимал как каникулы, отпуск от беспокойной жизни революционера. Та ждала его с нетерпеньем, чтоб снова, как умелая любовница, вскружить голову и бросить лицом о жизнь. Но Пашка был уже не тот пылкий влюбленный: эти три месяца стоили долгих лет. Его могли повесить, расстрелять — но сложилось иначе. Второй раз так могло не повезти.

  …С морем он расставался долго — благо, вокзал в Мариуполе был в десяти шагах от берега. Солнце уходило за косу, с моря бил соленый ветер, напоминая о грядущей, уже недалекой осени. Прибой шипел у ног ядовитой змеей. Холодало.

На станции маневровый паровоз сердито и делово гудел. Его передразнивал пароходик, стоящий на рейде.

Поспешно допив припасенный шкалик, Пашка бросил бутылку в волну. Шкалик не прибило к берегу. Вопреки прибою он поплыл в открытое море, словно письмо отчаянья с погибшего корабля.

Как раз из порта на Никитовку шел товарняк, и Пашка запрыгнул на подножку. Вагоны были пустыми — в них пахло жарой и зерном. Анархист, положив под голову скрученный пиджак, сладко заснул…

  …А к полудню следующего дня был уже почти дома. Когда поезд стал приближаться к Сортировочной, то замедлил ход. Поезд стало кидать на стыках, задремавший, было, Пашка проснулся, огляделся и спрыгнул на насыпь.

В город пошел кружной дорогой. Его портрет конечно же многие успели забыть, но с иной стороны — он слишком долго красовался в губернских газетах.

Дорога шла через поле к кладбищу, за которым начиналась Волонтеровка. Сегодня на кладбище кого-то хоронили, и чтоб войти в город, следовало пройти мимо процессии.

И Павел задержался в развалинах у дороги.

От дома, некогда стоящего здесь осталась лишь шелковица и саманная стена.

Пашка не знал, в каком году сей дом осиротел и рассыпался в прах. Но парень подумал, что кто бы тут не жил — был человеком, возможно, и нелюдимым, но хорошим.

Шелковица, ведь такой фрукт, что варенья из него не сваришь, настойки особо не приготовишь, на зиму не запасешь.

Зато у двора — всегда полно шумной детворы и людей, падких до дармовой сладости.

Вот как странно: кто б не построил этот дом, уже лежал в земле. Были ли у него сыновья — неведомо. Если и были, то отцовский порог забыли. Но над этим всем зеленело дерево, посаженное рукой, обратившейся в прах.

Уж не понятно, почему шелковица стала плодоносить в конце августа. Может тому виной было дождливое лето, и дерево просто спутало месяцы.

Пашка знал — так иногда бывало. На дворе у его бабки росла безумная акация, которая цвела круглое лето и даже часть осени.

Глядя на похороны, Павел срывал ягоды и отправлял их в рот.

Скоро его руки стали синими, словно у школяра после чернил.

Анархист ел жадно — аппетит придавали пройденная дорога, и, как ни странно, похороны. Для кого-то радости земные закончились… А он, Павел, все еще жив. И ведь непонятно, кому из них двоих повезло.

Потом, когда похороны закончились, прошелся улицами Волонтеровки.

Ранее ему приходилось здесь бывать, но нечасто, раза два-три, и то случайно. Поэтому Павел шел, не боясь быть узнанным. Он глядел на здешнюю жизнь, на детей, играющих в пыли, на хозяек, судачащих о жизни.

Проходящего мимо анархиста они провожали настороженным взглядом — чужаков здесь не любили, впрочем, как и везде.

Волонтеровка была поселком, где люд обитал не то чтоб богатый, но зажиточный. Здесь крыши крыли все чаще железом, не соломой, в каждом дворе мычала корова, а то и несколько.

Конечно, подобно всем украинцам, эти постоянно жаловались на жизнь, на погоду, на неурожай. Что не мешало им строить каменные дома, покупать коров и поросят, закатывать свадьбы на весь мир. И менять в своей жизни жители Волонтеровки ничего не хотели. Оттого анархисты здесь не пользовались популярностью.

Путь далекий из Сибири будто бы располагал к раздумьям, но Павел как-то не смог выдумать ничего толковей, чем рвануть к приятелям. Они ведь не откажутся от старого друга, что-то придумают.

Анархисты обитали в поселках фабричных, название которых говорило само за себя: Мухово, Гнилозубовка до Шанхаи.

Чтоб добраться до фабрики и до них, необходимо или обойти город или пройти сквозь него. Обойти — безусловно, было безопасней. Но пройти — быстрее. Да к тому же, его в городе не ждали, считали мертвым. А уж он будет смотреть во все глаза, станет осторожным…

Город шумел, насколько возможно это было для малороссийского провинциального городка летом и в это время дня.

По велению своих пассажиров куда-то катили извозчики, приказчики в лавках расхваливали посетителям свой товар.

На перекрестке Павел остановился и действительно засмотрелся во все глаза. Здание, где когда-то погиб Антип, где сам Павел едва не задохнулся от чадного дыма, сейчас шпаклевали, замазывали дыры от пуль.

А что поделать: жизнь идет, земля в центре города дорогая, но и окупается быстро.

Рядом имелся плакат, прикрывающий часть строительных лесов:

«Ресторанъ «Прага»! Открытіе 1-аго октября!»

Мимо Павла проехала двуколка, в ней с дамой сердца находился здешний полицмейстер. Павел узнал его сразу: вздрогнул вспомнив удары в кабинете с портретом Императора, вздрогнул, развернулся, ушел под арку в проходные дворы.

Зато полицмейстеру понадобилось некоторое время. Его экипаж, верно, проехал квартал, а он все размышлял, где же он видел это лицо.

И вдруг вспомнил. Напрягся, побледнел так, что испугал женщину рядом с собой.

— У тебя такое лицо, будто ты мертвеца увидал…

— Если бы ты знала, как ты права…

Полицмейстер оглянулся, посмотрел назад. Там, разумеется, никого не было.

Ну нет, такого быть не может. Хотя что за странные люди сейчас живут в «Метрополе»? Они будто из столицы, ищейки, может быть самого Столыпина — в таких вещах полицмейстер не ошибался.

Это совпадение? Или же?..

Постучались в дверь.

— Наташа, открой…

Наташа подошла к двери, открыла дверь.

И будь у нее в руках что-то — уронила.

— Пашка, ты?.. Тебя же…

— Повесили… Знаю… Наши, где наши?..

— …Лес валили… Ямы копали…

— А потом?

— Потом драпанул.

Про летающую тарелку Павел рассказывать не стал: было видно, что все равно не поверят.

— Как драпанул? Как сюда добрался?

— Денег дал человек, что со мной бежал.

— Деньги? На каторге?

— Он их в карты выиграл…

— Угу…

«Угу» — это вам не «Ага». Когда вам говорят «угу», значит вас, возможно и слушают. Но не верят ни слову…

— Нескладушки выходят, — пробормотал Андрюха. — То, на суде, понимаешь, ты плел, что налет ты сам организовал, что ты главный…

— Я же никого не выдал!

— А ты бы попробовал… Мы по норам сидели!

— Вот меня полицмейстер и попросил… Будто бы он всю организацию уничтожил…

— Ишь! Погляди на него! Полицмейстер его попросил! Приходит к нему в камеру и просит, мол не будете ли так любезны, Павел Батькович… Тебе какой приговор присудили?..

— Смертную казнь…

— Тогда че ты про каторгу плетешь? Нет, мужики, чует мое сердце — это провокатор.

Мужиков было пятеро. Андрюха приходился двоюродным братом Наталье, владелицы этого домишки.

Еще была женщина совершенно посторонняя, Павлу незнакомая, которая и слова не проронила во время разговора.

В маленькой комнатушке всем было явно тесно. И Павел подумал, что чем далее. Тем меньше места найдется ему самому…

Он попытался неуклюже оправдаться:

— Да ребята, ну какой из меня провокатор?

Андрюха недоверчиво хмыкнул: а то он провокаторов не знает.

— Да посмотри же на свои руки — они все в крови.

Пашка скосил взгляд на свои ладони. Они были в соку шелковицы. То, что шелковицу приняли за кровь, Пашке показалось неимоверно комичным. Он захихикал.

— Ты смотри! Он еще смеется!

На улице зашумело — все притихли.

Но это было лишним: то с завода братьев Минеевых возвращались рабочие. На Гнилозубовке коров не держали. Во-первых таких денег здесь обычно не бывало. Во-вторых весь поселок размещался на склоне холма. Домишки лепились здесь плотно один к другому, к склону, так, что хозяин одного дома, попивая чаек мог в окно плюнуть на крышу соседу. И вышеупомянутые коровы просто бы не прошли про узким, крутым и путанным проулкам.

— Шо с ним будем делать?.. — спросил Андрюха.

— Да шлепнуть его, и в реку! — ответил человек, которого Павел видел первый раз в жизни.

Это обидело Павла до глубины души: даже есаул из лагеря не отправлял в расход за просто так, незнакомого человека.

Но следующая фраза вовсе повергла Павла в ужас:

— Только не тут! — затарахтела хозяйка. — Вот возле реки и шлепайте!

— Знаете, что я вам скажу… — задумчиво проговорил Пашка.

Все замолчали, приготовились слушать.

И тогда Павел ударил по лампе, смел ее со стола. Разбилось стекло, немного горящего керосина выплеснулось на пол.

Но анархисту было не до того. Он плечом вышиб раму в маленьком окошке, кувыркнулся через подоконник. Упал на соседскую крышу, с нее скатился в маленький дворик. Сорванная черепица каменным градом посыпалась сверху. Одна больно ударила по плечу, но это Павел это почти не заметил.

Он перемахнул через гнилой заборчик.

— Вон он! Вон он!

Рявкнул револьвер, но пуля прошла где-то выше. Далее — проулками. Вниз к реке.

Улица, камыши. Вода.

Там и остановился, прислушался.

Погони не было.

Идти было некуда.

Ночь Павел провел в городском саду.

Прилег поспать на качели. Ветер раскачивал их, вверху скрипели петли, еще выше летели звезды и кометы. Незаметно для себя Павел заснул.

 

Генерал в городе

— Обустраивайтесь, голубчики! — разрешил Инокентьев.

Корабль пришвартовался к понтону, с которого имелся переброшенный на пирс мостик.

Профессора сошли на туркестанскую землю, за ними военные. Таковыми оказались лишь двое — Данилин и по-прежнему в штатском генерал.

Инокентьева встречал штабс-капитан, всех остальных ожидал Латытнин — чтоб указать на новые места жительства, выдать ордера.

Андрей по знаку Грабе отбыл со всеми.

Прошлись пол улицам городка. Ощущение было странное: совсем недавно это был город-призрак, без единого человека и огня в окошке. Теперь дома заново обживались, но накопленная призрачность не спешила уходить. Она жалась по темным чуланам, выглядывала из-за углов.

Данилин получил комнату в здании многоэтажном, похожем на какое-то общежитие. А доме имелись трубы водопровода и канализации. Но как сообщил Латытнин, трубы водопровода ни к чему не подсоединены. Впрочем, канализацией пользоваться можно — она впадала прямо в овраг.

Под расписку Данилин получил примус и керосиновую лампу.

Бочки с керосином «Бр. Нобель» стояли в сарае рядом.

— А казаки где? — спросил Андрей.

Дом, похоже, оказался заселен только учеными.

— Они у меня спросили, сколько землицы себе отрезать могут. Я ответил, что в разумных пределах — сколько пожелают. Тогда они сказали, что, пожалуй, будут строить себе дома, а пока поживут так, в палатках. Я уже выписал для них лес и кровельное железо.

— Но тут же ничего расти не будет! Тут же солончаки, я читал — честное слово! Почвы совсем пустые, надобно вносить удобрения.

— Я это самое им и сказал.

— А они?

— А они сказали, что упорным трудом все превозмогается.

Андрею вспомнился сад с абрикосовыми деревьями, которым не суждено плодоносить.

Он проговорил:

— Подобное мне уже приходилось слышать.

— А я склонен им верить. Ну, если я вам не нужен…

Латынин вышел. Андрей осмотрел комнату: рукомойник, кровать, стул, стол, платяной шкаф, тумбочка.

Где-то не очень далеко синело море.

Было видно, как по набережной прогуливаются Грабе и Инокентьев.

— Вы будто бы собирались стреляться? — спросил генерал-майор как бы между прочим.

— Да. Но револьвер дал двенадцать осечек кряду.

— Надо же. Вот он какой — слепой случай. Однако отныне и впредь я запрещаю вам стреляться без моего на то разрешения. Ошибки мы делаем все. И что тогда, после каждой стреляться? Да совсем тогда Россия обезлюдеет.

— Мне показалось…

— А посоветоваться со старшим товарищем вы могли?.. Аркадий, мне стыдно за вас…

И штабс-капитан потупил взгляд словно нашкодивший школяр.

— У нас еще был побег… Двое ушло.

— Я слышал. Их уже ищут — Лещинский идет по следу. А вообще не расстраивайтесь. Что стоят слова двух арестантов против таежного безмолвия? Разве им известно, куда вывезен внеземной аппарат? Я хочу заметить, что у вас просто талант выбирать людей…

— Полагаете?..

— Безусловно! Ведь это вы настояли, чтоб в экспедицию этого мальчишку. Помните этот телеграфный разговор?.. И страшно подумать, чтоб мы без его удачливости делали?..

Вдруг генерал чихнул так, что в носу открылось кровотечение. Он долго стоял, зажимая ноздрю и ожидая, когда прекратит идти кровь.

— Стар становлюсь, — пояснил он. — Кожа становится тонкой.

— К сожалению, я не могу вам предложить вам холодной воды. У нас есть холодильник, который производит лед для камеры с пришельцами. Но воду мы используем опресненную…

— Ничего, ничего… Само пройдет. Но я тут не задержусь — петербуржский климат мне полезнее…

— Странно такое слышать. Обычно говорят наоборот… Вообще я ожидал, что вы почтете нас своим появлением в «Ривьере».

— До дрожи боюсь летать! Даже во сне. Но вообще, техника так шагнула вперед! Я с вами разговаривал посредством радио, а фотографии столь хороши, что я будто побывал на месте!.. А еще я недавно видел в Политехническом… Один чудак умудряется внутри лампы рисовать разные фигуры. Он говорит, что за этим будущее, и далее можно будет передавать синематограф по проводам. Он называет это телескопией! Представьте: можно будет не только разговаривать как по телефону, но и видеть друг друга!

— Невообразимо!

— И я о чем! Впрочем, поговорим о делах…

— Именно. Не желаете ли экскурсию?..

В ангаре, где некогда собирали каркасы дирижаблей, сейчас лежали отсеки летающей тарелки.

— Мы разрезали его, но господин Беглецкий утверждает, что можно все сложить заново. Обратите внимание сюда… Это вот валы, они все гибкие. Это позволяет передавать вращение под немыслимыми углами.

— Это интересно. А скажите, оружие так и не нашли?..

— Ученые нашли некоторые приборы, которые могут оказаться оружием, но пока мы достаточно их не обследовали…

— Хорошо… А покажите-ка мне пришельцев?..

С лампой спустились в подвал.

Там в ваннах, обложенных льдом, лежали пришельцы.

— Я уже написал заявку о приобретении в САСШ специальных машин для охлаждения воздуха — кондиционеров. Их применяют в типографиях для поддержания влажности и температуры.

— Хорошо, я думаю получиться купить их через подставные фирмы.

— Очень надо, кроме как для сохранения тел пришельцев! Здесь мозги просто плавятся.

— Подсветите-ка… Ничего не видно…

Вид инопланетян не удивил Инокентьева. Она напротив выглядел разочарованным.

— По-моему омерзительно… Вам не кажется, что они слишком похожи на нас?.. Я имею ввиду — у них две руки, две ноги… Какая-то злая пародия. Я, признаться, представлял инопланетников совсем на нас похожими…

— Думаю это логично, — ответствовал Грабе. — Три руки — это излишне и довольно неудобно. Две головы — тем паче, непонятно из какого центра идут распоряжения. Чьи надобно команды выполнять телу. Нарушается принцип единоначалия…

В ванне холодной водой генерал смочил пальцы, потер ими переносицу.

— Ну что же, это конечно весьма интересно. Где я могу с дороги прилечь?..

На следующий день с утра состоялась торжественная часть. Генерал сообщил рядовым, что все они получат благодарности и премии, а их семьи в скором времени прибудут сюда. Затем все офицеры и унтера, бывшие в «Ривьере» получили повышение в чине.

После обеда генерал обошел мастерские и лаборатории. Ему показали тот самый туманный диск-окно в другой мир. Правда теперь через пелену стало труднее проникать, ученые сетовали, что возможно садится источник энергии этой интересной игрушки.

Но генерала и без того нашлось, чем удивить.

— Вот, к примеру… — позвал Беглецкий. — Глядите как интересно…

Два электрода, подключенных к Вольтовому столбу профессор положил в стакан до половины наполненный какой-то жидкостью, похожей на зеленый кисель. Включил рубильник. Жидкость изменила цвет на красный. И…

— Постойте, постойте… — заинтересовался Грабе. — Ведь только что там было полстакана?..

Теперь красная жидкость занимала стакан почти полностью.

— Именно…

— Это она что, закипела?..

Осторожно Грабе коснулся стакана. Он был вполне комнатной температуры.

— Смотрите дальше, — предложил Беглецкий.

Он вытащил из емкости электроды — жидкость не изменила ни цвет, ни объем. Повторно вставил электроды, подал питание: и снова появилось полстакана зеленого киселя.

— Что это было?..

— Я так понимаю: инопланетная гидравлическая жидкость. Без гидравлики никуда не деться. Я уверен, что будем мы ее пользовать и через сто и через двести лет. Но у гидравлики есть множество пренеприятных особенностей: нужда в трубопроводах, которые рвутся, из-за которых огромные потери. Жидкость, для которой нужны насосы… И вот она — идеальная гидравлическая жидкость. Не нужны ни насосы, ни трубы. А полстакана этой жидкости разрывает капсулу из котельного железа толщиной в одну восьмую дюйма.

— Ее состав?.. — поинтересовался генерал.

— Нам пока неизвестен.

— Работайте, голубчик, работайте… А это что у нас?..

В коробках лежали какие-то пластины, напоминающие ватрушки.

— Это?… Довольно интересная вещь. Мы их много нашли, даже не считали. Если ее поломать в руках, а потом бросить, оно начинает испускать волны, которые нагревают вокруг все, что содержит жидкость. Причем делает это не очагово, как костер, а равномерно на всей площади. Думаю поэтому у инопланетников такие тонкие скафандры. Они предпочитали свободу действий.

— Действительно интересно.

— Как думаете, Андрей Михайлович?.. Вам бы пару таких плюшек во время экспедиции на Чукотку?..

Андрей кивнул: лишними бы не были…

— Но сейчас бы нам другое лучше, охлаждающее… — заметил Грабе. — У нас один холодильник. Если он сломается — я прямо не знаю что делать.

— Потерпите, любезный… Все вам будет.

Генерал-майор отбыл в тот же вечер, в сумерках. На буксире уже развели пары, но Инокентьев не спешил сойти с причала.

— Вашим проектом заинтересовался премьер-министр… Вероятно, он будет у вас в гостях…

— Нам есть ему что показать…

— Великолепно. Прикажите каждый день слать вам отчеты? Или хотя бы раз в неделю?.. Шульга уже развернул радиостанцию.

Но Инокентьев покачал головой.

— Это — отставить. Я ехал и думал об этом. Радиостанцию слышат чуть не во всем мире. Это не есть хорошо! Потому мы купим какую-то контору под Баку, туда проложим подводный кабель. Затем, вы шлете шифровки туда, а они пересылают нам. Ведь коммерческие фирмы то и дело шлют какие-то цифры. Но это в крайнем случае… Во всех прочих, что не требует срочности… Раз, положим, в месяц будете ездить в Петербург с отчетом, или, скажем, Данилина пошлете. Как вы думаете, у него есть будущее?..

Грабе кивнул не задумываясь.

 

В наймитах

После того, как анархисты сожгли «Лондон», в городе осталась лишь одна гостиница.

Располагалась она ровно напротив образовавшегося пепелища, и хозяин оставшегося заведения порой размышлял: а не такая уж и плохая штука — монополия. Может, следует договориться, дабы анархисты во второй раз пустили все дымом.

Но с иной стороны, город не такой уж и большой, сюда не спешат курортники. И за месяцы, пока «Лондон» пребывал в прахе, выручка выросла, но не так чтоб очень.

Доходили слухи, что выкупившие пепелище намеревались вести дела в прежнем русле, организовать игральный притон и платить взятку полицмейстеру. И первый взнос за разрешение уже заплачен. Будто даже фишки собирались использовать, оставшиеся от прежнего владельца.

И что? Опять шум? Опять в месяц двое или трое, выпьют шампанское, но отпустят извозчика за счет заведения…

Потом прислоняться к стене: дома может быть, их будут ждать родные, но им так стыдно, безумно стыдно взглянуть в глаза. Даже в последний раз.

И тупая револьверная пуля вышибет из тела дрожащую душу. Тело, и без того бренное, на шаг ближе станет к праху.

Выстрел, наверное никто не услышит за музыкой… Или все сделают вид, что не услышали — ведь для кого-то та ночь будет слишком хороша, чтоб обращать внимание на неудачников. Никто не подумает: вот еще один несчастный освободил место. Об кого следующего судьба вытрет ноги?.. Не об смеющегося ли ноне?..

И тело остынет в подворотне. Бездомные собаки будут слизывать кровь и мозги с брусчатки…

А утром, когда печальные мортусы (а чего им веселиться?) будут грузить тело на дроги, владелец «Лондона», вернее уже «Праги» будет делать удивленное лицо, а пристав — делать вид, что верит этому удивлению.

Так может, все же, кликнуть анархистов?..

Ну а ежели те войдут во вкус, сожгут не только «Прагу», но и гостиницу напротив?..

Нет, определенно: лекарство — опаснее болезни.

Как ни странно в тот же миг об анархистах размышляли люди ровно над головой владельца гостиницы уцелевшей.

— …А он что?.. — спросил человек, лежащий на кровати.

Его собеседник, разглядывая улицу через щель в жалюзи, ответил:

— Да сбежал он. Вылетел в окно, по улочкам и ушел в камыши… Я появился через четверть часа, уже было поздно и темно. А так бы — уже домой собирались.

Лежащий поднялся — это был Лещинский, лучший сыщик, который работал на Запасное. Отдыхал он даже не сняв пиджак своего бумазейного костюма.

— Кхе-кхе… Выглядит легко, — проговорил он. — Это же надо! Бежать из Сибири и вернуться к себе в город. И сразу к друзьям! Слишком просто.

— А все же интересно, — начал подручный. — Что в нем такого?..

— Это не наше дело. Просто убейте его, как только он окажется на расстоянии прицельного выстрела. Убейте где угодно — в доме, на улице, хоть посреди базара, на глазах сотен людей — потом вас оправдают все равно…

— Я слышал об этом много раз. Но, может быть, в нам неизвестном таится то, что даст след?..

— Думаю, что надо — генерал нам сообщил. Кхе-кхе… Впрочем, к делу… Вдвоем мы, вероятно не справимся. Он может затаиться в городе, но я думаю, что отправится куда-то… Поскольку пришел он с востока, то вероятен запад… Любое иное направление кроме восточного. Нам надо разослать его приметы на станции и в города где-то в радиусе верст тридцати… Думаю он пойдет пешком, шарахаясь от трактов и железной дороги. Хотя одну глупость он уже сделал. В телеграмме следует указать, что он особо опасен, причем как-то поярче, дабы его при задержании пристрелили не колеблясь. Меньше риска и меньше работы. Справитесь?..

Подручный кивнул:

— Все же странно будет, что мы ищем человека, который считался мертвым. Выдать его за кого-то другого вряд ли возможно. Слишком о нем хорошо помнят тут…

— Какая разница. Может, сбежал, может — не того повесили. Всякое бывает. Отбросьте сомнения — просто действуйте. Вам предоставлена свобода — вот и пользуйтесь ей. Результат все спишет.

От спанья на качелях ломило спину.

Павел проснулся раненько — его разбудил предутренний хлад, который ветром потянуло с реки.

Анархист проснулся, огляделся, вспомнил вчерашнее…

Стало грустно: знакомых, друзей, к которым он мог бы решительно обратиться за помощью не было. Имелись какие-то далекие знакомые, но уверенности в них не было: в лучшем случае просто не помогут, а то и кликнут полицию…

И денег в кармане оставалось всего-то копеек пятнадцать.

В городе было решительно нечего делать и Павел побрел прочь: спустился к реке и вдоль нее побрел по полевому пыльному шляху.

Осень чувствовалась и здесь, на Украине. За тюрьмой и сибирским арестантством лето прошло незаметно. Для Павла это был год без тепла.

Хотелось убежать от надвигающихся холодов, и Пашка пошел туда, где, по его мнению, находился юг.

Чуть не в самом начале дороги, на проезжем шляху, в коричневой пыли лежала незаметная копейка двуглавым орлом вверх.

Относительно поднятой копейки Пашка знал две взаимопротивные приметы. Первая гласила: «Копейку найдешь — рубль потеряешь». Вторая гласила, что напротив, эта монетка, да еще орлом к верху — к удаче.

Павел склонялся ко второй. Думал: с какой стати найденные деньги к потере? Да и рубля, который можно было потерять, у него все равно не было.

Вдоль дороги росли грецкие орехи, и Павел то и дело останавливался, бил их на камнях, ел, набивал ими все карманы.

К обеду отошел от города совсем недалеко — верст на десять. После полудня солнце уже светило совсем по-летнему и, спрятав одежду в кустах, Павел искупался в реке.

Он не видел, как по дороге скрытой от него деревьями прокатила двуколка с Лещинским и его подручным.

После Павел отправился далее. Дорога привела его к водяной мельнице, перегораживающей реку. От шляха по плотине шел неширокий мосток — ко двору мельника, который находился на той стороне реки. Дорожка там и заканчивалась тупиком. Получалось, что мельник живет как бы и возле дороги, и как бы в стороне. За домом мельника раскинулось бескрайнее поле подсолнечника.

Во дворе имелся колодец — для питья мельник воду из реки не брал. Как убедился Пашка, от той уж сильно несло тиной.

Павел перешел на ту сторону реки, бросил в колодец ведро, после долго пил воду, рассматривал окружающие поля, рощи.

Хотя на доме был указан номер: два с четвертью, мельник жил одиноко.

Рядом не было никаких домов. Оно и понятно: не везде можно построить мельницу. Не всем будет удобна та запруда. Не всем хотелось жить рядом с мельником: ведь известно, что мельники нечисты на руку и водятся с нечистой силой.

Вышел мельник, осмотрел парня. Спросил:

— Кто таков будешь?..

— Да так… — Павел неопределенно пожал плечами.

Мельник кивнул: все с тобой ясно.

— Ищешь работу?..

— Ну да…

— Что умеешь?..

— А что надо?..

— Да все больше — мешки таскать.

— Наука будто несложная…

— Ой не скажи. Бывает за неделю мешков натаскаешься… А ты какой-то бледный, как в подвале сидел. Чего за лето не загорел?

— Да на севере был. А там не позагораешь. Даже в пиджаке холодно…

Мельник подошел, бесцеремонно пощупал мышцы на руках Павла. Взглянул в глаза. Попросил:

— А-ну дыхни.

Изо рта у Павла пахло неприятно: зубы ему приходилось чистить очень давно. Но мельник ожидал услышать другой запах.

Запах перегара.

Его не было.

Мельник кивнул.

— Пожалуй, сгодишься… Так что? Работа нужна?..

Выходило, что копейка будто и правда приносила удачу: работа, а значит и деньги словно нашли его сами. Павел кивнул.

Но, по крайней мере, насчет тяжести работы мельник не соврал. Работа и правда оказалась тяжелой: в следующий день пришлось разгружать и нагружать бесчисленные телеги с зерном или мукой.

Вода била по плицам, скрипела несложная мельничная механика, жернова перетирали зерно в муку. В воздухе висела белая взвесь. Она медленно оседала абсолютно на всем: на полу, стенах, на мельнике и его помощнике. Белыми становились шевелюра, брови, пыль набивалась в нос…

Павел таскал мешки и со злобой косился на хозяина: тот с кем-то то и дело разговаривал, брал деньги, передавал бумаги.

Зато, с каким удовольствием потом плескался Павел в реке.

Мельник тут же рыбачил и поглядывал на работника:

— Тише ты, чертяка, рыбу распугаешь!

Рядышком, с хозяином на солнышке грелся толстый кот…

Под жилье мельник выделил наймиту летнюю кухню: здание маленькое, саманное, с печуркой.

В сон Павел проваливался, словно в омут. Спал крепко, но со сновидениями. За ночь просыпался редко: может раз или два.

Слишком рано хозяин не будил: первые клиенты прибывали часам к девяти утра: пока соберутся, пока доедут из сел, хуторов и деревень…

Поздние же старались отбыть еще до сумерек.

Во-первых, спокойней ездить все же в дневном свете, ночью разбойнички шалят. Во вторых, всем в тех краях было известно, что зерно меленое ночью — оно колдовское, с нехорошей силой, от него добра не жди…

Но вот беда: сентябрьские дни были длинны, наполненные полуденным, жарким украинским зерном.

Зерно пахло молоком и детством.

И все эти долгие часы — мешки, мешки, мешки…

Но работа нравилась Павлу: мышцы гудели, болели, но это была такая понятная, приятная боль. Хозяин кормил своего наймита щедро: наваристым украинским борщом, галушками, не жалел хлеба.

Вокруг была тишина на много верст.

Идиллия продолжалась три дня.

В третью ночь Павел спал тяжело: до полуночи снилось, будто он снова в тайге и надо копать яму под ледник. От работы ломило спину, руки. Где-то в полночь проснулся, выпил воды из заранее припасенной чашки. Затем снова провалился в беспокойный сон — яму копать было еще долго.

Но из дупла древней яблони на утреннюю охоту вылетел сыч, пролетая над огородом, крикнул первый раз, дабы спугнуть какую-то жертву.

Только мыши в это время спали глубоко под землей, зато шум разбудил Павла.

Он попытался заснуть, но сон не шел.

Услышал тихую речь: слов не разобрать. Мягкие шаги… Два человека?.. Или три?.. Кто-то тихонечко кашлянул: кхе-кхе…

Было это странно: мельник бобылевал, других работников у него не имелось. Тогда кто там, к нему приехал?.. Не иначе привезли зерно на мельницу, чтоб смолоть колдовское зерно.

Осторожно Пашка выглянул: непонятно, чего ожидать от колдунов…

На дворе действительно было трое. Кроме мельника еще двое мужчин вида городского, на колдунов непохожие. Окончательно непохожесть создавали револьверы в руках: ясно было, что ни один уважающий свое ремесло колдун огнестрельным оружием пользоваться не станет.

Мельник показывал рукой на летнюю кухню.

Павел внезапно и все быстро понял: ищут его. Верно, эти господа уже здесь были, показывали мельнику фотокарточку. А тот, встретив Пашку, нарочно предложил ему работу, чтоб потом выдать сыщикам. А весточку он передал, видимо с кем-то из клиентов, едущим в город.

Павел оделся быстро, шагнул к двери, открыл ее. Та скрипнула пронзительно, словно была не смазана специально. Не оставалось времени на раздумья: слышат ли этот звук преследователи.

Анархист рванул со всех ног.

Грохнул выстрел, пуля, словно кошка, легонько царапнула плечо.

Павел перескочил через кусты и за мгновение оказался среди подсолнечников.

— Бежим! Догнать его!

Ошибкой было то, что Павел побежал налегке, не одев пиджак. Белая же рубашка ночью была видна издалека, поэтому сыщики не теряли из вида беглеца.

Вдалеке раздался гудок: механической лавиной мимо подсолнечного поля несся поезд.

Пашка рванул из последних сил, выбежал из поля, по насыпи кинулся на перерез поезду, схватился за поручень открытой теплушки, подтянулся.

У края поля присел на колено Лещинский, вскинул револьвер и трижды выстрелил. Беглец почувствовал, как что-то ударило его в спину, он рухнул на пол теплушки.

Подручный, было, рванул вдогонку за составом, но настигнуть не смог.

Шагом вернулся к Лещинскому. Тот сидел на рельсе, пытаясь перевести дыхание.

— Не сидите на холодном, геморрой будет, — предупредил помощник.

С поля вышел изрядно запыхавшийся и отставший мельник.

— А все ваше чистоплюйство! — зло заговорил с ним Лещинский. — Я ведь ясно вам говорил: живым или мертвым! Тихонечко бы ему насыпали бы ему толченого стекла или там мышьяка! Кхе-кхе! Только не говорите, что у вас тут нет мышьяка.

— Нету.

— А как же вы крыс выводите?

— Да у меня кот-крысобой…

— Значит стеклом надо было! Стеклом!

— Да я же не душегуб какой!

— Чистоплюй!

И Лещинский сплюнул под ноги.

— Что делать будем? — спросил подручный. — Догоним?..

— Каким образом? Пока до нашей двуколки вернемся, пока в город доедем… Поезд на сто верст уйдет, а то и более… Я попал по нему. Он почти труп, если никто не поможет… Но пока я не увижу тело — не успокоюсь.

— Ну, так что? — спросил мельник. — Я таки могу получить вознаграждение?.. Конечно, мы его не поймали, но вины в том моей нету.

Подручный посмотрел на Лещинского. Тот кивнул:

— Выдай ему…

— Сколько?..

— Ставка в таких случаях обычная и известная. Кхе-кхе… Тридцать рублей. Серебром.

Пашка чувствовал, как из него вытекает жизнь. Подкатила слабость, темнота сгущалась. Из угла вагона появилась фигура. Чуть позже беглец ее рассмотрел лучше, насколько позволяло слабнущее зрение.

Он уже видел это лицо. Не далее как полнедели назад, это та самая женщина, что была в домишке у Натальи, у анархистов. Тогда она молчала, была будто ни причем.

Причем…

Ничего удивительного, — пронеслось в голове — это смерть. Он был обречен на смерть не раз, но лишь теперь она приблизилась к нему вплотную. И там и тут по нему стреляли. И вот — попали, убили…

Павел подумал: как для смерти — она красива. Ему захотелось ей довериться, отдаться…

Ночью составы ходят реже: пригородные поезда за ненадобностью не ходят, отправлять в три часа с начальной станции пассажирские — неудобно для пассажиров.

Потому ночь принадлежит поездам грузовым.

Пока удалось остановить состав, в который запрыгнул Павел, тот прошел почти четверть тысячи верст. На станции, где его все же остановили, вагоны обследовали, действительно нашли следы от пуль, пятна крови, но не убитого человека.

Теплушка была пуста.

Тогда полицейские чины и лично Лещинский обыскали пути вдоль следования состава, проверили все больницы по пути следования: не поступал ли раненый — все ровно с тем же результатом.

Лещинский опечалился, приготовившись искать далее. Но через две недели из одной реки, над которой проходил железнодорожный мост, рыбаками был вытащен труп. Его решительно нельзя было опознать из-за действия воды и известных падальщиков — раков и сомов. По телосложению он походил на беглого анархиста и имел сквозную стреляную рану в области печени.

Совпадения были более чем значительными, и с дозволения Инокентьева на имени анархиста был поставлен жирный «хер».

 

Белые Пески

К новому переселению казачьи семейства отнеслись безропотно.

Это было, вероятно, уже в их крови: они стали вроде православных цыган.

В самом деле, их прапрадеды были казаками запорожскими, наверняка удравшими на Сечь не от хорошей жизни. Когда по милости царицы очаг вольностей был разрушен, они ушли от обидчицы за Дунай, на службу турецкому султану. Роднились там со староверами, набирались турецких словечек. Затем, уже, вероятно, их прадеды пересекли кордон в обратном направлении. Их отправили предельно на юг — к Кавказу. Там служили их деды, дрались с черкесами и чеченцами, воровали у них девушек, крестили, их женились. Дети росли крепкими, красивыми и здоровыми, как и годиться полукровкам.

Говорили на каком-то странном языке — балачке, смешанной из слов украинских, русских, турецких, черкесских…

Граница уходила все дальше на юг — и их отцов посылали в другие места. Широка страна, всегда есть что поохранять.

Теперь приходил и их черед двигаться на новое место.

Конечно, переселяемые спрашивали, куда поедут. Но солдаты молчали: им это было самим неизвестно. И чтоб скрыть свою непосвещенность, напускали на себя вид слишком серьезный.

Надобно было заметить, что это переселение происходило с максимальным удобством. В казачьих семьях еще живы были предания, как прапрадед бежал только с шашкой…

Здесь же для нужд переселяемых собрали чуть не все телеги с округи.

Солдаты разрешали брать собой все что угодно. Даже тяжелый камень, который много лет пользовали как гнет на кадке с капустой. Камень-то пустяк, грош ему цена, думали хозяйки, а вдруг такого удобного на новом месте не найти?..

Только живность предлагали не брать: ее тут же предлагали продать за двойную цену казне. И почти все расставались с буренками да пеструшками. Деньги, они ведь в дороге есть не просят, не издохнут от треволнений.

Впрочем, телеги скоро вернули: переселяемых на станции посадили в столыпинские вагоны и отправили куда-то на запад. Дабы не возиться с живностью, тут же при станции коровы и куры были распроданы казенными людьми за полцены.

Уже через неделю поселенцы были на новом месте, которое с первого взгляда показалось им пустыней.

Да и со второго тоже.

  …Город именовался Белыми Песками, или на здешнем языке — Аккумом. Несмотря на то, что ни одного туземца в городе не имелось, в ходу обреталось оба названия. Русское было более понятное, но Аккум — гораздо экономнее, короче.

— У этого города славное прошлое… — рассказывал Беглецкий. — Но совершенно нет будущего. Когда-то тут пытались сформировать первую казачью часть на верблюдах. Это было при императоре Павле, мы тогда были союзниками Наполеона и собирались идти походом на Индию. Затем думали строить и даже построили завод по производству дирижаблей… Но, похоже, место проклятое…

— Да что вы такое говорите! — полувозмущался Андрей. — Вот мы тут появились… Глядишь и наладится.

В своем кабинете Беглецкий чертил нечто не совсем понятно для поручика. Данилин не расспрашивал, что это такое, пытаясь понять самостоятельно.

Беглецкий, соответственно, не спешил разъяснять. Занятый своею работой, он отвечал не сразу, а только после нескорого раздумия.

— Когда-то наш проект закончится… Пусть не при мне, может даже он вас переживет. Но при ваших внуках тайн неразгаданных, наверное, уже не останется. А содержать этот город просто так, за здоров живешь — дороговато.

— Ну как же! А вдруг к тому времени город сам собою будет жить. Вы же сами говорили, что верите в упорный труд. Да и мне вот говорили, что раньше монахи на Соловках выращивали арбузы. Что труд…

— Вас несколько дезориентировали…

— Неужели раньше зимы были теплее?..

— Не совсем верно. Зимы ранее были как раз холоднее. А арбузы они выращивают и сейчас. Просто вокруг островов теплое течение. Упорный труд — это, конечно хорошо и похвально. Но к нему желательно приложить и смекалку. Иначе из упорного он превращается в сизифов.

Внезапно Андрей понял, что изображалось на чертежах.

— Вы ракету рисуете… Наподобие ракеты Конгрива… В российской армии подобная стояла на вооружении. Будто англичане до сих пор их пользуют против туземцев.

— Вы внимательны, Андрюша… Это именно ракета. Только гораздо более крупная…

— Для чего?..

— Мы разговаривали с генералом. Я ему сообщил, что лет тридцать, при должном усердии можно было бы вывести первых людей в космос. Конечно о межпланетных полетах пока и думать рано… Но надо же с чего-то начинать.

Меж тем Аккум и далее терял свою призрачность.

Город делился на три части: одну занимал завод с главным сборочным ангаром и мастерскими. Он был обнесен невысоким забором, поверх которого пустили на всякий случай колючую проволоку.

Вторую составляли жилые кварталы: домишки типовые для рабочих и инженеров. Имелось здание для почты, местной власти и даже для церкви.

Третью часть построили казаки: им не нравилась жизнь в бараках и привезенный лес они пустили на хибарки, нарезав себе самовольно полосы местной неплодородной земли.

Привезли полдюжины пулеметов и два трехдюймовых орудия. После — по периметру города натянули колючую проволоку сперва в один ряд, а потом на расстоянии сажени — во второй. Поставили вышки, учредили посты, порядок их смены.

В городе открылась больница на двадцать коек, храм святого Николая Чудотворца, в которой службы правил отец Арсений.

Туда, порой заходили и ученые, но как-то неохотно.

В черной рясе было невыносимо жарко, и батюшка старался прогуливаться лишь вечером. Обычно он шел к берегу моря, сидел на камнях, глядел на волны, и на парящее над ними солнце.

Появился обещанный телеграф — до Белых Песков протянули кабель из Дербента. Телеграфист с той стороны не знал ничего о своем абоненте, кроме того, что он весьма и весьма секретен. Порой он получал какие-то шифрограммы, пересылал ответные. Но обычно слал по подводному кабелю новости, которые вычитывал в здешних же газетах.

Походило на то, что таинственный адресат от мира отрезан…

Порой шифрованные сообщения в обе стороны переставали идти. Телеграфист легко уловил, что происходит это где-то раз в месяц сроком на неделю.

В это время, очевидно, город получал иную линию связи.

В сентябре и октябре в столицу ездил Грабе.

Это ему быстро надоело, и уже в начале ноября курьером был послан Данилин.

Путь в столицу занимал много времени, поэтому генерал-майор счел за лучшее выезжать навстречу курьеру и перехватывать его в Москве.

Андрея это более чем устраивало: до Царицына его везли буксиром. Там он в кассе получал билеты в Москву. В купе он ехал без попутчиков. К его руке был прикован наручником маленький саквояжик, в котором содержались отчеты. Он не мог его снять ни на время сна, ни в туалете, ни в буфете.

Рукав кителя закрывал сталь наручника, но Андрей порой поддавался искушению и демонстрировал свою важность окружающим. Дамочки ладошками прикрывали рты, ахали…

А Андрей сожалел, что его сейчас не видит Аленка.

  …В Москве на Павелецком вокзале его встречал Инокентьев, он отстегивал саквояжик, и Андрей получал на сутки увольнительную.

Данилин навещал свою невесту, стараясь не встречаться с будущим тестем.

На следующий день снова на вокзале к руке Данилина пристегивали все тот же саквояжик, но уже с новым содержанием.

В середине декабря Андрей до Москвы добирался сквозь шторм через Дербент: до Аккума дошли сведенья, что в дельте Волги не то уже стал лед, не то вот-вот встанет.

В январе, когда из степей Туркестана дул кинжальный ветер, прибыл через тот же Дербент Инокентьев.

После его отбытия в городе началась жизнь тихая.

Казалось безумием, что кто-то среди этой непогоды сможет подойти к городу. Снега не было, но ветер разгонялся в пустыне, подхватывал песок, швырял его, словно то была картечь, обрывал даже колючую проволоку. Море штормовало.

Люди сидели по домам.

Будто впервые за полгода офицеры обрели относительный покой.

Выждав момент, Данилин как бы между прочим заговорил с Грабе…

— Аркадий Петрович… Я жениться намерен… Уже и руки просил…

— Женитесь, это ваше дело. Союз вам и прочие междометия в помощь.

— Вы не одобряете мое решение?

— Андрей Михайлович… Вы отлично знаете мое отношение к браку и женскому полу. Но это ваше личное дело…

Данилин замялся:

— Меж тем, у меня к вам дело…

— Какое же? Хотите от меня отеческого благословения?..

— Почти. Я, как вы знаете, сирота. Мне на свадьбу нужные посаженные родители. Вместо посаженной матери у меня будет тетка — родни у меня более нету. Я бы вас попросил быть моим посаженным отцом…

— Да полно вам! Я же вас старше на десять лет… Ну какой из меня отец даже посаженный?

— У меня ведь дом — служба, семья — это вы. Кого же еще звать?..

На мгновение Грабе задумался, кивнул: да, действительно, некого.

— Верно, много хлопот?.. Я чем-то еще могу помочь?..

Сначала Данилин отмахнулся, но затем передумал.

— Вы не могли бы на свадьбу пригласить кого-то из ваших друзей? В чинах поважнее?.. А то мне будто и приглашать некого. Думал, приятелей по училищу — а их разметало уже по свету…

Но пустячная вроде бы уловка против Грабе не сработала.

Он улыбнулся лишь краешками губ, спросил:

— Что, не сильно вас в новой семье привечают?.. Да ладно, не тушуйтесь. Я же теперь у вас вроде отца, негоже от меня что-то скрывать!

— Да я их не виню и даже понимаю. Кому же охота свою единственную дочь выдавать за сироту круглую?.. К тому же за военного — завтра убьют, и что ей останется? Пенсион?..

— Бросайте грустить! Знаете, я, честно говоря, вами удивлен и восхищен. Вам безумно везет. Вас должны были убить уже раз пять, а вы еще живы! Я думал, что с такой удачей в драках, счастья вам в личной жизни не видать. А вы уже и женитесь… Идет время, растут дети! Ладно, генерала я вам достану.

— Настоящего?

— А то. Генерал от инфантерии! Орденами обвешен как елка шишками — новые цеплять некуда. Правда, под Мукденом получил контузию, поэтому он немного чудной. Но старик славный, в общем.

— Буду признателен.

— Да бросьте. Старик и сам будет рад развеяться… Вы же на той самой женитесь… На москвичке?

— Именно. Весной свадьбу сыграем…

— Весной… Ах. Если бы я знал, что будет следующей весной, история бы мира изменилась. Вот скажите, а если вам не дадут весной отпуск?..

— Тогда я подам прошение о переводе. Я не буду жертвовать семьей из-за инопланетного крейсера.

— Потому у меня и нет семьи. Хотя ладно, получите от меня отческое благословение. С генералом я сам поговорю.

 

Пашка

Револьверную пулю вытащил доктор, промышляющий незаконной практикой: помощью нелегальному элементу и подпольными абортами.

Прежде чем попасть на стол к врачу, Павел потерял много крови. И, принимая гонорар, доктор совершенно честно предупредил, что раненый — скорее всего не жилец. Да и с больным он особо не возился. Помрет — так не велика потеря.

Но Пашка не то из-за молодости, не то из упрямства и привычки цеплялся за жизнь помирать был категорически не согласен.

Пока молодой человек боролся за жизнь, женщина навела справки. Кем был этот раненый, она приблизительно знала. Но кто стрелял в него? Связалась с анархистами — те отвечали, что по Павлу стреляли, к сожалению, не они.

Зато стало известно, что в городе, откуда они прибыли, появились два сыщика, которые передавали полицейским и жандармам приметы беглеца. Павла искали серьезно, поставили на ноги весь уезд.

Что-то в этом парне определенно было.

— Делать-то что с тобой будем?.. — спросила женщина, когда Павел немного пришел в себя.

Тот пожал плечами и покраснел. Он посмотрел на женщину, спасшую его, на комнату, вокруг, кровать с чистыми простынями… Ощупал бинты над раной, посмотрел на них с гордостью, словно то был орден.

Он понимал, что абсолютно всем этим и своей жизнью в придачу он обязан вот этой женщине. Павел знал уже ее имя: Аделаида.

Аделаида Кузминична была женщиной старше Павла лет на десять — еще довольно привлекательной, но уже пытающейся скрыть морщины.

Ее совершенно не пугало то, что парня ищут петербуржские сыщики — экая невидаль, она сама сейчас тоже на нелегальном положении. Но этот мальчик в ее приключениях скорее обуза.

— Что делать собирался-то?.. — повторила она.

— Думал в Одессу податься. Может в порт пойти, грузчиком… Или на корабль завербоваться…

— Почему в Одессу?..

Павел пожал плечами: этого не знал даже он.

Аделаида Кузминична сидела рядом с кроватью больного. Поддавшись внезапному порыву, Павел вдруг взял ее руку и поцеловал. Сделал это не страстно, а спокойно. Так мать целует в лоб больного ребенка, а офицер или солдат — полковой штандарт.

Но Аделаида вспыхнула. Ее лет пять как уже не целовали даже в ручку. Дама поднялась и ушла. С больным более в тот день не разговаривала.

На поправку парень шел быстро. Придя в себя, смог с помощью Аделаиды добраться до уборной. Через два дня по стеночке проделал этот путь сам, через неделю — уже ходил по комнате.

В душе Аделаиды Кузьминичны творилось нечто непонятное, бурлил какой-то наглухо заваренный котел, готовый взорваться вдребезги и разнести ее мир. И все — из-за этого мальчишки, его дурацки невинного поцелуя.

В один день, придя домой, Аделаида Кузьминична начала собирать сумки.

— Я уезжаю… За комнату заплачено до конца недели. Ну а далее как жить — решать вам…

— Когда уезжаете?..

— Да вот сейчас прямо…

Сердце Пашки рухнуло вниз, куда-то к ногам. Даже показалось: нечто оборвалось в нем, умерло. Но чуть позже, прислушавшись к себе, он понял: пока жив.

— Я вас провожу… — сообщил он.

— Вы так слабы… Да и это может быть небезопасно. Вас, наверняка ищут.

— Я провожу.

Годы жизни сделали из Аделаиды фаталистку: рожденный утонуть повешенным не будет. Она кивнула, стала собираться. Повязала шейны платок, был он созвучно имени — цвета аделаидиного. Колер сей, красно-лиловый на незаметной одежде казался ярким пятном. В этом была сокрыта конспиративная уловка: платок отвлекал внимание от лица.

До вокзала доехали на извозчике. Вышли к перрону, отправились к кассам.

— Не уезжайте… — попросил Павел.

— Не могу… Решительно надо ехать.

Но уверенности в ее голосе не было.

— А можно я поеду с вами?.. — неожиданно даже для себя спросил Павел.

— Да, — однозначно и неожиданно резко для себя ответила она.

Подойдя к кассе сказала:

— Два билета в мягкий. Купе для двоих, пожалуйста…

В поезде, в его мягком вагоне произошло ровно то, что не могло не произойти с дамой, столько лет воздерживающейся от плотских утех.

Причем получилось так, что будто бы инициатива исходила от Павла, и весь остаток дороги он краснел…

Что не помешало проделать это еще несколько раз…

Ко всеобщему удовольствию.

 

На Капри

Хотя становой пристав предрекал Высоковскому скорую кончину, тот помирать совсем не торопился.

Он будто бы сбежал не только из ссылки, но запутал, пустил по ложному следу саму смерть.

Беглец проследовал через Иркутск, пересек китайскую границу, проехал к Сингапуру, где сел на кунардлайновский «скороход». Плыл во вполне приличном втором классе, гулял по палубе, дышал целебным морским воздухом. И болезнь если не отступала, то до поры до времени затаилась.

Лайнер прошел вокруг Индии, через Красное море и Суэц.

Пароход был столь огромен, что пассажирам казалось, будто он не поместится в канал.

Пароход шел в Саутгемптон, но Высоковский вышел в Таранто, потом через всю Италию отправился в Сорренто. В гавани пересел на другой пароходик, крошечный, с одной невысокой трубой.

Скоро старый большевик сошел на берег острова Капри.

Его встречал Горький…

 

Пограничье

Судьба Павла в тот год напоминала маятник. Сначала, качнувшись в одну сторону, она зашвырнула анархиста туда, куда никакому бы Макару не пришло в голову гонять телят — в сердце Сибири. Теперь же она, наскоро переделав Павла в большевика, влекла его совсем в иную сторону — на запад.

Сначала отправились в Киев. Впрочем, из соображений конспирации, добирались туда на перекладных. Один промозглым утром сошли на перрон Борисполя в Полтавской губернии. Затем на нанятом шарабане пересекли до Днепра Черниговскую губернию — благо та была здесь неширока. За Днепром уже был Киев.

Они поселились в доме на Багговутовской, что на Лукьяновском участке.

Аделаида Кузьминична порой брала Павла на большевистские встречи, но чаще ходила по делам сама, все более на вечер глядя.

Иногда гуляли просто так: ходили в Кадетскую рощу, бродили по Подолу, заходили в синематограф. Порой целовались скорей из приличий по отношению друг к другу, нежели из желания.

Павел понимал, что слишком многим обязан этой женщине, и старался ее не обидеть, сделать приятное. Да и ничего неприятного в этом Павел не чувствовал. Скорее наоборот.

Аделаиду Кузьминичну терзали иные мысли: Ее спутник молод, почти мальчик. Годится ей если не в сыновья, то в племянники уж точно. А она его соблазнила, воспользовалась неопытностью…

Впрочем, чувства не мешали Аделаиде приглядываться к спутнику внимательнее: кто же он таков?.. Из-за простого беглеца с каторги прислали сыщиков из Санкт-Петербурга?.. Да нет, быть такого не может: за всеми так гоняться — столица опустеет.

Она пыталась его разговорить:

— Что-то в вас все же есть… — произносила Аделаида, намекая на погоню к товарному поезду и на выстрелы.

Пашка краснел и улыбался:

— Выходит, что-то есть…

Впрочем, подразумевал, что его спасительница имеет в виду нечто интимное, может быть даже ночное.

— Экий вы скрытный, Павел Трофимович, — говорила Аделаида Кузьминична и грозила ему пальчиком

Пашка краснел еще более.

Никто ранее так Павла не называл. Отца своего он никогда не видел. Да и мать, собственно говоря, никакого Трофима не знала. Просто назвала так сына: как некоторые дают имя — она дала и отчество.

А что? Отчество ничем не хуже иных. Лучше уж таковым именоваться, чем по имени той сволочи…

Сам же Павел ей ничего не рассказывал: по совету Поляка пытался все забыть, уверить себя, что было это в страшном сне. Но как раз во сне все возвращалось: вот он опять копает яму: могилу будто для инопланетянина… Но инопланетяне уже лежат в яме… Значит это могила для него самого… Потом — побег медленный, словно он движется в киселе или в патоке. Вот побег обнаружен, вот солдат вскидывает винтовку прицелом к щеке — патока его совершенно не касается. Выстрел, пуля пролетает полсотни сажень. Сон столь реален, что если Пашку убью там, он умрет и в этом мире. Но за мгновение до того, как пуля войдет в его тело, Павел просыпается от своего крика.

— Тише Пашенька, тише… Это только сон… — успокаивала Аделаида Кузьминична.

На ночное время Павел Трофимович превращался в Пашеньку.

— Что снилось?.. — продолжала женщина. — Каторга?

— Да… Не хочу вспоминать…

Утром снова шли гулять.

Вокруг шел небольшой дождик и листопад.

Ночью ударил первый мороз той зимы, и теперь достаточно было небольшого дуновения ветра, чтоб с веток начинала сыпаться лавина листьев.

Гуляя по аллеям, о чем-то говорили. Роща была пуста по причине буднего, рабочего дня. И, раз, поддавшись нахлынувшим чувствам радости, Павел подхватывал женщину на руки, кружил среди листопада.

Аделаида радостно смеялась. В голове у нее пронеслось: кажется, никогда в жизни она не была столь счастлива. И не потому, что счастье ее ныне столь высоко, а просто раньше выпадало еще менее. Были в ее жизни лишь какие-то мужчины без определенного возраста, бородатые, для которых личное было совсем неважным. А этот мальчик — он еще не утерял чувственность, естественность… Он будто кого-то убил, но, кажется, в честной перестрелке.

— Ах, Павел Трофимович! — смеялась она, оказавшись на ногах. — Что же вы со мной такое делаете? Наверное, же можете найти себе молодую и красивую.

— Зачем мне красавица? — отвечал Павел. — Мне и тебя достаточно…

Но даже эта необдуманная глупость не злила Аделаиду. Та понимала, что отнюдь не столь красива, молода. А то, что кавалер столь неумел… Что с того? Зато его можно обучить в соответствии со своими прихотями…

А в конце ноября в Киеве стало зимно и скучно, и Аделаида Кузьминична велела снова собираться.

Купила билеты, но куда — Павлу не сказала, не то из соображений конспирации, не то по забывчивости. Ехали в пульмановском мягком вагоне сначала на запад, потом в Ровно пересели в поезд поплоше. Теперь они повернули на юг.

Этому изменению направления Павел был несказанно рад — ведь далее на запад лежало царство Польское, откуда был родом безымянный галантерейный контрабандист. Верно, сейчас его ищут где-то в Польше, но где?.. Он что-то говорил про какую-то икону… Только что именно — Павел забыл.

Полиция ведь все равно знает, откуда галантерейщик — сыщики направлены по следу. И пусть контрабандист не имел никакого желания возвращаться в старые места, но Павел вынужден отныне избегать всего польского — а то ведь искали одного, а найдут другого.

Всякое бывает.

На этом поезде доехали до какой-то станции недалеко от австро-венгерской границы. Железнодорожная ветка тут заканчивалась тупиком: рельсы уходили в насыпанный холмик, из которого возвышался железнодорожный крест: две стойки, перечеркнутые горизонтальной перекладиной.

За холмиком, впрочем, имелся семафор, и даже открытый — верно станционный смотритель был большим шутником и человеком рисковым. Ведь какой-то машинист мог и не успеть остановить состав до того, как кончатся рельсы.

Впрочем семафор безбожно лгал: далее свободной дороги не было. Далее была граница, охраняемая с обеих сторон.

Аделаида Кузьминична еще в Киеве выправила Павлу не слишком фальшивые документы, но они бы сгодились где-то в Воронеже или под Оренбургом, но для пересечения границы законным способом — их явно не хватало.

Оставался способ незаконный.

Узнав об этом, Павел испугался: он помнил, чем переход границы закончился для галантерейщика.

На ночлег остановились на съемной квартире и ближе к полуночи в их двери постучали, поскреблись. В квартире появился скользкий типус, который представился Мордехаем Блинчиковым, для друзей, впрочем, можно просто Мордка.

Павел ни на секунду не усомнился в том, что полуночный гость назвался своим истинным именем: ни одно другое ему более не подходило.

Мордка Блинчиков кого-то напоминал, не то из прошлого, не то из будущего…

— Я таки слышал, что вы имеете ко мне дело, — говорил Мордка.

Это было тем страннее, что с момента отъезда из Киева Аделаида от Павла отлучалась только в место, в которое даже цари ходят без охраны. И будто никому при бывшем анархисте не говорила, что имеет дело к Блинчикову.

Но Мордку это не смущало:

— Завтра вечером я таки буду рвать нитку. Ночь светлая, грязь замерзла. Снега пока нет и это хорошо. А как снег выпадет — так и слепой шлимазл нас выследит. Гешефта нет, а риск большой, так что до весны вас никто более не поведет. Ну, так как?

Аделаида кивнула:

— Таки да…

Было почти полнолунье, но луну то и дело накрывали рваные тучи. Лес ночью казался неприступной стеной, но Мордка легко находил дорогу.

В путь собралось много людей, желающих покинуть Россию — полдюжины, почти караван. Каждому Блинчиков раздал заплечную сумку с чем-то контрабандным, но сам предусмотрительно шел налегке.

В вершинах телеграфно стучали ветви деревьев. С неба падал тонкий снежок. Павел вспомнил день вчерашний: прошлой ночью тоже шел снег, но день был солнечный и снег растаял еще до обеда. Павел думал: каков смысл в снеге, если он растает к утру?.. Но снегу было плевать на смысл. Он просто шел.

Шли и беглецы. В лесу было тихо. Настолько тихо, что было слышно не то, что шаги, но и биение сердец. Несколько часов Павел ежеминутно опасался окрика, выстрела. Но нет. Где-то далеко прокричал сыч, еще более далеко дал гудок паровоз. Причем гудел он будто впереди.

Когда луна скатилась к горизонту, угрожая погрузить все в пучину темноты, Павел собрал силы и догнал Мордку, резво идущего налегке.

Спросил:

— А где же граница?..

— Хто?..

— Да граница… Кордон, «нитка» ваша?..

— Нитка-то?.. Да тама она…

И Мордка указал себе за спину:

— Да версты четыре как уже все. Порвали нитку…

Спустились в долину, на хутор. У хаты ровно такой же, как и та, возле которой начался переход границы, Блинчиков разрешил снять сумки. Потом милостиво указал на тракт.

— По нему версты три и станция!

— Всего хорошего! — сказала Аделаида на прощание.

— И вам таки не кашлять, — отозвался Мордка.

 

Свадьба

Свадьбу сыграли после Пасхи, на Николу Вешнего.

Виктор Иванович во всем, связанном с Андреем видел примету дурную:

— В мае женятся. Как пить дать — всю жизнь маяться будут.

— Не накликай! Микола всемилостив: сохранит новобрачных.

Вокруг шумела веселая никольщина: народ пил, колобродил, веселился. С круч и помостов сигали в воду некоторые изрядно наниколившиеся. Но святой был милостив: никто не тонул, а напротив, холодная вода отрезвляла. Оно было и к лучшему: весной дел много, впервые выгоняли лошадей в ночное…

Жених со своими гостями прибыл в шарабане. С Андреем был Грабе и обещанный генерал. Им оказался старичок маленький, древний, но живой словно ртуть.

Он давно поседел, волосы его шевелюры все более выпали, зато по всей голове: на затылке ли, на темечке, на щеках, на носу, даже на лбу и веках, стали расти иные волосы. Они были слишком редкими, чтоб из-за них стоило заводить бритву, но жесткие, напоминающие иглы ежа.

С поручиком он обращался запросто, словно с любимым внуком. Для Андрея это было тем более странно, что старика он знал не более трех часов, и плечи самовольного дедушки украшали ни много, ни мало погоны генерала от инфантерии. На мундире также красовались ордена Святого Владимира первой степени, Святого Георгия второй степени, Святой Анны второй же степени и с полдюжины неизвестных Андрею иностранных орденов.

Когда Грабе и Данилин остались наедине, поручик на всяк случай переспросил:

— А генерал точно настоящий?

— Как свадебный пирог на вашей свадьбе.

— А что вы ему сказали про меня?..

— Чистую правду. Что вы мне навроде сына.

Андрей представил свою невесту спутникам:

— Это моя будущая жена: Алена, но можно — Елена. Пока Стиргун, но будет Данилина. Прошу ее жаловать, как вы жаловали меня. Любить вам ее необязательно — этим я займусь.

Грабе мило поклонился:

— А вы та самая Аленка. Я о вас много слышал от Андрея… Думаю он или будет счастлив рядом с вами, или…

— Или?

— Или будет дураком…

  …Венчались в Очаково, в церкви Дмитрия, митрополита Ростовского.

Таинство совершал батюшка старенький, по странному стечению обстоятельств похожий на Святого Николая с иконы.

Андрей не видел никого кроме своей невесты, кроме ее сладких уст, огромных, удивительных глаз. Ему казалось, что он парит в сажени над землей. Глаза Алены и правда были чудесными: веселыми, цвета живого серебра.

Граб откровенно скучал, Иван Федорович пускал слезу, Виктор Иванович злился.

Тетка про себя тоже была зла на своего племянника. Хорошенькое дело: после свадьбы получалось, что служанка станет приходиться родственником своим господам.

Затем праздновать отправились в Суково, где и собирались праздновать бракосочетание.

Столы еще были не вполне готовы, и гости разошлись: кто по нужде, кто размять ноги. Мир оказался удивительно тесным: Иван Федорович с генералом служили вместе во время последней русско-турецкой войны. Последний тогда был в чине полковника, и, кстати, Ивана Федоровича помнил.

Аркадий Петрович вдруг остался в одиночестве и заметил, какой изумительный май стоит на сотни верст вокруг. Он задумчиво прошелся по аллеям сада.

Вокруг росли абрикосы, они готовы были вот-вот зацвесть. Но Аркадий подумал, что у них нет никакого шанса. По ночам здесь зябко, вымерзнет весь цвет.

И тут ему навстречу попался Андрей. В руках его была лопата, ладони перемазаны землей. Отставив лопату, Андрей принялся мыть руки в ведре с водой.

— А что это вы в саду копались?.. — спросил вышедший из тени Грабе.

— Да червей думал накопать завтра на рыбалку. А нет их…

— А вы молодцом, Андрей. Врете и не краснеете. Узнаю свою школу. Вы же не рыболов.

— Зато вы рыболов. Хотел вам сделать приятное… Впрочем, червей нет. Попрятались! Зарылись!

— Врете ведь… Ну да ладно. Это будет нашим секретом. У нас их много накопилось.

Вышли к столам. В центре внимания был как раз генерал. Выпивший самую малость Виктор Иванович подобрел: ежели его зять водит дружбу с генералами, то, наверное, не столь безнадежен.

Генерал любил рассказывать историю, коя с ним случилась в Турецкую кампанию. История сия была небезынтересна, но, разумеется, только рассказанная впервые. Однако генерал год от года рассказывал только ее и надоел этим абсолютно всем знакомым.

И не то чтоб генерал этого не знал — напротив понимал преотлично. Но все равно продолжал ее рассказывать — повествование это ему нравилось. В нем он был молодым, красивым и смелым.

Свадьба для генерала была местом благодатным — тут его знали только двое.

— Прошу за стол! — позвала тетя Фрося, которая была на свадьбе еще и вроде шафера, распорядителя.

Должность чужую, скорее мужскую она взяла на себя поневоле. Толку от мужчин-Стригунов не было вовсе, и все хлопоты по устройству торжества тетка взяла на себя.

Недалеко от молодоженов расположилась и ее дружка — Аглая со своим кавалером — тот, вызванный письмом, прикатил из Калуги.

И сейчас, усаживаясь за стол, он, улыбаясь, сообщил:

— У меня тоже есть знакомый — полный кавалер ордена Святого Георгия.

Андрей задумался: за все годы существования ордена Святого Георгия, полными его кавалерами стало четыре человека: все, как на подбор — графы и генерал-фельдмаршалы. Их объединяло еще одно: все они были мертвы.

Данилин спросил: как таковое может быть?

На что был даден улыбчивый ответ:

— Георгиев у него два: четвертой и третьей степени. А вот сложением он действительно полный.

Столов было два: за одним, около беседки пировали те, кто имел к свадьбе непосредственное отношение. У ворот же дома стоял другой стол, на котором всем желающим наливали по чарке водки.

Проходящие мужики, как ни странно не злоупотребляли.

Пили, закусывали, крестились, спрашивали: как звать мужа и жену, дабы за них попросить Спасителя, Богородицу и, само собой, Николу-чудотворца.

— Это, — сообщала Фросина подруга, поставленная при водке, — Профессор Стригун свою дочь замуж выдает. За офицера! Видишь, сколько военных?

— Стригун? Это что, из брадобреев предок? Куафер?

— Да не! Ты что! Стригунок — это жеребенок по-казачьему. Вон, видишь казака? То дед ее!

— Ну дай им Бог здоровья и деток побольше!

Пили и около беседки, произносили тосты.

Играли на гитаре: неожиданно оказалось, что профессор Стригун музыкален: и играет хорошо, и голос у него красивый, баритонистый.

— Где это вы так научились?.. — спрашивали окружающие.

— Да еще в студенчество научился, но забросил. Баловство это, лишь от науки отвлекает. Думал, уже забыл, а руки помнят…

— Это от матери евойной, — пояснял Иван Федорович. — Тоже певунья была, царствие ей небесное…

Чтоб размять ноги, Андрей прошелся по двору, вышел на улицу. Там было гораздо темнее, чем во дворе, где горели фонари, и на небе одна за одной распускались звезды. Как ни странно, но Андрей не был первым, кто это заметил. У столба стоял кавалер Аглаи.

Он рассматривал звезды.

— Чего вы там увидели?.. — спросил Андрей.

— Звезды… Их там тысячи. Может, на какой-то сейчас кто-то смотрит и в нашу сторону. О чем он думает?.. Как вы считаете, на звездах есть…

«Жизнь?» — пронеслось в мозгу. — «Неужели?.. Ах, какое нехорошее совпадение, может быть он тоже шпион? Увидал, что Андрей идет со двора, устроил…»

Но нет, Лихолетова интересовало другое:

— …любовь?..

— Сие мне не ведомо, — совершенно честно признался Андрей. — Простите, запамятовал ваше имя.

— Лихолетов! Олег Лихолетов! К вашим услугам!

— А как вы думаете… — осторожно повел Андрей. — Полетит ли когда-то человек к звездам? Возможно ли это, или полеты — просто выдумки писателей?

— Непременно полетит! И, думаю, мы еще это увидим! Я, к слову сказать, проживаю в Калуге. У нас там существует физико-астрономический кружок, обсуждаем работы в области будущих летательных аппаратов.

— Всякие там Циолковские и Кибальчичи?

— Проект Кибальчича — чистое самоубийство. Попытка летать на пороховой бочке! Он не знал ни об аэродинамике, ни о теории управления! У Циолковского есть здравые мысли, но у меня вот к нему тоже есть замечания… Скажем вот… А вы, простите, тоже эти увлекаетесь?..

— Иногда в гарнизоне такая скука…

— Андрей. Соблаговолите проводить гостя…

Данилин обернулся: последнюю фразу произнес стоящий за их спинами Грабе.

— Будет ли удобно, если я вам напишу? — спросил Олег.

— Это будет весьма приятно. Передайте письмо Алене — я, вероятно, буду в командировке и отвечу с первой же оказией.

На том и остановились.

Уезжал генерал — он намеревался поставить рекорд долголетия, для чего вел здоровый образ жизни, делал гимнастику и спать ложился в десять вечера. В крайнем случае — в пол-одиннадцатого.

Его просили остаться, но генерал был неумолим:

— Пора ехать. Вон и тучки пошли. Как бы под дождь не попасть, не застудиться.

У двуколки попрощался с Андреем:

— И все же какая у вас красивая жена, юноша. Деда я ее знаю, а вот остальное… Каких она кровей? Как-то неудобно было спрашивать у родителей…

— Четверть крови — польской, четверть еврейской… Четверть или чуть поболе — русской. А четверть — казацкая. От деда-казака и фамилия… А там какой только крови не намешано.

— Самые красивые девушки — кватеронки. Ну, будьте счастливы. Берегите ее.

И генерал укатил в сторону Москвы

Во двор Андрей вернулся с Аркадием Петровичем.

Тот, улыбаясь, произнес:

— Я вам решительно запрещаю заниматься работой на вашей свадьбе.

— Вы слышали?..

— Частично.

— Полагаете — он?..

— Вряд ли. Молодежь всегда увлечена фантазиями…

Генерал оказался прав: по крыше дачи застучал дождь.

— На Святого Николая — великая милость, к урожаю… Даст Бог вам Виктор Иванович многочисленных внуков!

Дождь немного опечалил Ивана Федоровича: после осадков всегда холодает. Костры разжечь не получится: хворост отсырел. А, значит, в этом году абрикосы снова не зацветут.

Ну, шут с ними: будут другие года.

А сейчас его внучка замуж выходит: любимая и единственная Аленка.

Над столами натянули припасенный заранее брезент,

Грабе налил себе в стопку пунш, вышел под струи воды и пуншевал вместе с распрекрасным подмосковным дождем. Капли падали в стопку, мешались с ароматной жидкостью. И Грабе пил эту смесь, о чем-то разговаривал с дождем, смеялся.

О чем-то в беседке разговаривали Андрей и Алена.

Глядя на них, Аглая произнесла своему кавалеру:

— Вы мне снились не далее, чем вчера.

— Приятно это слышать…

— Может и приятно, — отчего-то залилась краской Аглая. — Только после того, что творилось во сне, вы как порядочный человек должны на мне жениться.

Тот поцеловал свою даму сердца в ручку: дескать, все будет, как ты скажешь.

Аглая подумала: до чего легковерны эти серьезные мужчины…

Иван Федорович прошел в сад, мимо деревьев, мимо приготовленного и отсыревшего хвороста. Впрочем, дождь был кратким, будто нехолодным и от земли шел пар…

Новобрачные удалились…

Сначала ушла Аленка. По просьбе Аглаи, Олег задержал Андрея под каким-то ничтожным предлогом.

Лихолетов что-то говорил. Андрей кивал, но не слышал ни единого словечка.

Было не до того.

Андрея трясло, словно от лихорадки: бросало то в жар, то в холод. Кажется, он никогда в жизни так не волновался: ни перед экзаменами, ни перед поступлением на службу в Запасное бюро. Он не нервничал так ни в одной драке: ни в том бою среди пурги, ни позже, у вросшей по окна в землю избушке. Не было таких переживаний возле тела только что убитой им Шлатгауэр-Тарабриной.

Сбежать подальше от этого кошмара?.. — пронеслось в голове. — Нет, невозможно…

Видно, угадав его состояние, Иван Федорович протянул чарку крепкого самогона:

— Пей, казак… Не волнуйся: твое от тебя никуда не денется.

Самогон был крепким, обжигающим, но Андрей выпил, не почувствовав ничего.

Но действительно: стало легче, свободней. По венам разлилось тепло.

Появилась Глаша, сделала едва заметный кивок: готово, можно отпускать…

Олег по-дружески похлопал Андрея по плечу: вперед…

  …Алена его ждала в родительской спальне, сидя на кровати, в которой некогда сама была зачата. Впрочем, когда умерла ее мама, отец более не спал там, предпочитая диван в кабинете.

Когда Андрей вошел, она встала, сделала к нему несколько шагов и остановилась.

Алена была в ночной рубашке.

Дождь завершился, тучи унесло ветром. И хоть луны в ту ночь не было, ярко светили звезды. Их свет через ткань мягко очерчивал фигуру девушки.

Они остановились на расстоянии поцелуя. Андрей тут же этим воспользовался: его губы коснулись нераскрытых уст Алены. Муж сделал это легко: так касаются тайны, заповедного…

Перед своей богиней он преклонил колени.

— Я люблю вас… — в тысячный раз шептал Андрей.

— Что вы такое говорите… — смущалась Аленка и опускала взгляд долу. — Мы же почти полгода не виделись?..

— Порой довольно одного взгляда, чтоб влюбиться на всю жизнь. И я такой взгляд уже сделал.

Алена коснулась рукой своей шеи, потянула за тесемку, распустила узелок…

Ночная рубашка упала к ее ногам.

За обнаженной девушкой с иконы наблюдал святой, не в силах отвести свой рисованный взгляд.

Что случилось с ними после — Андрей не помнил.

Но все случилось очень хорошо…

Следующим утром спали долго. Первым проснулась тетя Фрося, привычно завозилась по хозяйству, разбудила Ивана Федоровича.

Потихоньку просыпались и остальные.

С глупыми и застенчивыми улыбками вышли молодожены.

— Ну, слава Богу… — прошептала Фрося.

Сели перекусить. Особо увлекшимся вчера, сегодня подносили шкалик для опохмеления. Хозяйской рукой себе налил и Иван Федорович. Но с другой целью: вместе с чаркой он ушел в сад помянуть несостоявшийся и в этом году урожай абрикос.

В саду по-прежнему висел туман, поэтому старый казак не сразу понял, что произошло. Он крикнул:

— Господа, господа! Это просто чудо! Прошу всех в сад! Смотрите! Абрикосы зацвели! В Подмосковье!

И гости действительно шли, гуляли среди этого благолепия.

У распустившихся цветков уже жужжали ранние пчелы.

— Это чудо, господа, чудо! Знак Господней милости! Святой Николай явил нам свою силу…

Грабе подмигнул Андрею.

Тот кивнул.

 

Аккум

Солнце тут палило нещадно, выжигало все до ровного белого цвета. Пока хватало взгляда, простиралась степь. Ее заполняла невысокая трава. Появлялась она весной, по ней цвели цветы, и казалось, что нет места на земле красивей.

Но продолжалось это недолго. Весеннее тепло сменялось летней жарой, цветы опадали, трава становилась жесткой и неприглядной как колючая проволока. И перед иным путником очень скоро открывался порой совершенно адский пейзаж.

Впрочем, стоило забрести в эти края какому-то заблудившемуся дождику, и вся трансформация повторялась снова.

Здесь ранее никогда не строили крепостей. С одной стороны этот полурай-полуад в отличие от других мест на планете был никому ненужным. С другой, населявшие эту степь кочевники никогда не задерживались надолго на одном месте. Делали это не из-за эфемерного шила в задницы или природной непоседливости. Скудные пастбища не давали шанса выжить. Остаться на месте значило обречь себя на изощренное самоубийство.

Даже заборы здесь редко встречались. Любой клочок земли стоил гораздо меньше, чем доски или железо его огораживающие.

Поэтому Андрей был очень удивлен, когда на одном из холмов обнаружил будто фундамент форта: камни, вросшие в землю, среди них словно комната без окон и дверей. Меж плит стояли деревянные шесты. На их вершинах ветер трепал узкие полоски ткани, напоминающие странные вымпелы.

На камнях же лежали монеты, все больше российская медь, но имелось несколько с арабской вязью, одна вовсе странная, с дырочкой посредине. Нашлась монета британская, отчеканенная еще во времена правления Вдовы.

— Что это? — спросил Андрей у Беглецкого.

— Туземная крипта. Мавзолей. Там лежит какой-то мусульманский святой. Вот кто из местных идет, так ему помолится, монетку — вроде подношения.

Пустыня тут не была совершенно безлюдна. Порой на горизонте появлялся дым какого-то парохода идущего не то в Красноводск, не то далее — к Мешхеде-Серу.

Иногда появлялись и стада, перегоняемые казахами, порой — вовсе одинокие странники.

Часто они подходили к воротам города, к ним выходил Латынин или кто-то из казаков.

С местными градоначальник старался поддерживать отношения хорошие. Наливал им воды, менял провиант, а то и отдавал так, задаром.

Но чаще — происходил мен, до которого особо охочими оказались казаки. И хотя часто никто не знал языка друг друга, порой у ворот начинался целый базар с гамом и шумом.

Против таких контактов возражал казачий старшина:

— Что они по свойски лопочут — хрен поймешь. Вот сейчас они в пустыню уйдут, а где они выйдут — никто не знает. Не то у китайца, не то у англичан… И уж непонятно, чего они там им налопочут.

— Не волнуйтесь. Они нашего языка не понимают, стало быть, никто им ничего не сболтнет. С иной стороны, неизвестно, поймут ли то, что они рассказывают… Да и, собственно, что они видели? Город, обнесенный колючей проволокой? А озлоблять их опасно — это их земля. Захотят — вырежут посты… Могут в лагерь пробраться, что-то украсть…

Но казахи решили, вероятно, что выгоднее торговать, потому поэтому за колючую проволоку не стремились.

Ученые занимались своими делами, казаки их охраняли.

Пахом ходил вдоль берега в штанах и куртке из парусины. За плечом одно время носил ружье, но поняв его бесполезность, дополнил его удочками. Со своей обычной бородой и туркестанском кепи он напоминал Робинзона Крузо с иллюстраций Людвига Рихтера.

Андрей скучал, в чем откровенно признался в этом Грабе.

— Поверьте, это ненадолго. Скоро что-то случится…

— Наверное, в строевой части и то веселее…

— Ну, как вам сказать. Вот взгляните на себя. Поступили бы в гвардейский полк, или в жандармерию. И жили бы спокойно, просиживали бы штаны, жизнь вошла бы в тираж, словно дешевая газетка. Все предсказуемо. За летом — осень, за зимой — весна и так до пенсии. Скучно, так, верно, о какой-то войне мечтать начнешь. А тут вы, можно сказать на всем готовеньком: позавчера дрались с чукчей, вчера — в тайге спали около внеземного корабля. Сегодня вот в пустыне, а что с вами будет далее — даже Аллах не ведает. Может, вас завтра застрелят на улочках Монмартра. Вы не находите, как это романтично — быть убитым в Париже?

Андрей отмахнулся.

Другим безусловно скучающим оказался фотограф экспедиции. Он от безделья сфотографировал чуть не каждую улочку, каждый дом со всех ракурсов. Фотографическому делу обучился и Андрей.

Оно было для молодого человека сродни магии: увлекал не сколько поиск видов, не фотографирование. Чудом казался сам процесс, когда на чистом будто бы листе под воздействием химикалий возникало изображение.

Пока Андрей был юнкером, фотоаппарат и химикалии были непозволительной роскошью. Ну а в Белых Песках он обучался за счет государства. И в течение целого месяца, пока к этому занятию не охладел, Данилин везде с собой носил простенький аппарат.

В летающей тарелке было обнаружено множество записей, начиная от надписей на агрегатах, заканчивая даже несколькими книгами. Но о чем они были — понять было невозможно, иллюстраций в них не было.

Самым интересным было то, что инопланетные книги по формк до чрезвычайности похожи на земные. Андрей спросил об этом у Беглецкого.

— Это рационально. Попробуйте, к примеру, сшить круглые листы в книгу. Если они неквадратные — остаются незаполненные места.

— А зачем им вообще книги при этой всей электрике?..

— Видите ли, Андрюша… У книги никогда не кончится источник питания. Ее довольно трудно разрушить.

Листы инопланетной книги были из какого-то весьма прочного материала. Их не брали ножницы, с трудом они поддавались ножовке.

Ко всему прочему удалось запустить устройство, которое на плоскую матовую поверхность вывалило непонятные схемы, символы… Их было миллионы, и лишь некоторые Андрей успел сфотографировать на свой «Кодак».

— Это кинескоп, телескопия. Я читал, и генерал мне рассказывал, — пояснил Грабе. — Только у нас экраны полуквадратные, а тут прямоугольный. Как вы думаете, если мы это расшифруем, мы сильно продвинемся?..

— Всяко быстрее дело пойдет…

В начале мая прибыл Попов, получивший к тому времени чин капитана. Приехал он в костюме штатском словно в отпуск. Сделал это необычно — до Царицына на поезде, а далее — на трехколесном мотоцикле.

— Это рискованно было, — пожурил его Грабе. — Могли в дороге обломаться, что тогда?.. Помощь откуда ждать?..

— А… Нет в вас веры в технику! Ежели бы даже обломался и не починился бы сам — пошел бы пешком. Потом бы на конях вернулись, чай не Невский проспект, не украдут.

— Не украдут, а просто заберут как брошенное.

— Да они наверное не знают, что это такое!

— Потому и заберут как диковинку!

Попов занял место в комнате рядом с Андреем, на следующий день стал его учить, как управляться с трехколесным агрегатом. Начал с неприятных и грязных моментов: мотоцикл нуждался в смазке и чистке.

После удалился на пляж вместе с Грабе.

У Андрея же были другие занятия в фотолаборатории…

Рыбачили с камней, но крючок то и дело цеплялся, и приходилось заходить в воду, чтоб его выпутать.

Попову тут нравилось:

— Хорошо тут у вас! Хорошая рыбалка. Жарко, солнце припекает. Вода теплая, купаться можно… Прям рай земной!

— Купайтесь, — разрешил Грабе. — Если здоровье недорого.

— А чего так?..

— Вода тут холодная. С глубины поднимается… Здесь на мелководье еще туда-сюда. А дальше — запросто судорога может схватить…

— Нет, ну все равно теплее, чем в Петербурге… Загорать можно.

— Это всегда пожалуйста…

По пляжу к ним шел Андрей.

— А, Андрей Михайлович! Совсем забыл поздравить вас со свадебкой! Плодитесь и размножайтесь!

— Спасибо…

— Давайте к нам, рыбу удить?

— Вы же знаете, я не рыболов…

— Ах да, совсем забыл… — улыбнулся Грабе.

Данилин улыбку проигнорировал. Протянул конверт.

— Я сделал снимки, о которых мы говорили…

Грабе открыл конверт, просмотрел фотографии, кивнул, передал их Попову:

— Ну а теперь поговорим о деле…

 

В Швейцарии

С Горьким Высоковский не сошелся во взглядах.

Незадолго до приезда бывшего ссыльного, на острове начала работать Каприйская рабочая школа, номинально большевистская, но скоро лекторы проявили опасный уклонизм, пытаясь, к примеру, совместить религию и марксизм.

Ленин и Плеханов осудили антипартийную ересь, началась долгая, местами матерная переписка.

Высоковский старался в споры не вмешиваться, но те все равно не проходили мимо. И хотя тело лежало на пляже, у моря, разум все время бурлил, подбирал доводы для очередного спора.

Толку с такого отдыха было немного, и уже через неделю Высоковский засобирался.

— Собираетесь? — спросил Горький — Куда?..

— Да поеду в Швейцарию… На воды…

Но, попав Швейцарию, Высоковский не отправился ни в Лейкербад, знаменитый своими горячими водами, ни в Овронну или Бад Рагац, а остановился в Женеве, где встретился с товарищами по партии.

Те про себя заметили: старик сильно сдал за последнее время.

К старому большевику приставили помощника — парня молодого, совсем недавно приехавшего сюда, бывшего анархиста, перешедшего, впрочем, к большевикам.

Номинально Пашка значился секретарем, но на самом деле был навроде няньки или денщика.

Надо было следить за одеждой, бегать за провиантом готовить обеды. Стряпать Павел совершенно не умел. В этом он честно признался сопартийцам. Тех это ничуть не остановило: на деньги партии купили большую поваренную книгу.

Помогло это не сильно: кушанья получались несносными

Но Высоковский поглощал пищу без жалоб: ему приходилось есть куда более отвратную пищу: баланду на каторге, каши чуть не на машинном масле, сваренные в юности, в мастерских.

Его скорее расстраивало неумение Павла как таковое.

— А что вы вообще умеете, молодой человек? К примеру, можете часы отремонтировать?..

— Ну, я на каторге лес валил, ямы копал.

— Ничего вы не умеете! Я вот прежде чем в партию пойти, слесарил, даже изобретения делал, учился, значит. Думал в политехнический поступать. Но вместо физики и механики увлекся вот политикой…

— А я вот сразу пошел в революцию! — обозлился Павел. — Безо всяких там промежутков. Без потерь времени. И как вы думаете, на какие деньги вы тут живете?.. Это вот такие как я жизнью рисковали в экспроприациях!

— Ну-ну! Не кипятитесь так! Вы все равно учитесь, знания лишние не бывают. Я вам и сам книжечки подберу.

И действительно: старый большевик стал покупать для своего спутника книги, что-то объяснял. Старался говорить словами простыми, понятными, литературу предпочитал цитировать популярную.

Но Пашка для вида пролистывал страницы, кивал, но запоминал мало…

Куда интересней было выбираться с молодыми большевиками за город, палить из револьверов и винтовок. К тому же он увлекся верховой ездой и фехтованием.

Для Высоковского это не оставалось незамеченным.

В кафе, за чашкой кофе и партией в шахматы Петр Мамонович жаловался своему собеседнику — Владимиру Ильичу.

Тот щурился, улыбался, но оставался благосклонным:

— Да не волнуйтесь вы, батенька! Я так полагаю, что ни я, ни тем более вы до торжества коммунистических идей не доживем! И нам а'хиважно подготовить вот таких вот па'ней в том числе. Власть — она подобна некото'ым женщинам, ее надобно б'ать силой.

 

В институте

Как бы между прочим Гордей Степанович пробормотал.

— Я сегодня прошелся по городу. Надо сказать — народ недоволен.

— Народ?.. — переспросил Грабе.

— Бабы на базаре…

— Разве у нас в городе есть базар? — удивился Грабе.

— Есть. Между городской управой и заводом. Торгуют рыбой и немного зеленью, хотя собираются все более посудачить.

— Что за бардак! Мы же будто привозим все необходимое…

— Это казачки… Для них копаться в земле и торговать также естественно как для казаков воевать, а для нас — дышать…

Беглецкий отмахнулся от этого как от чего-то несущественного:

— Ай, да ну их! Бабы…

— Зря вы так, зря, Михаил Константинович, — пожурил ученого Грабе. — Женщины, известные нам также как бабы — это двигатель цивилизации. Не имея такого развлечения, как прекрасный пол, мужики бы жрали бы горькую и до сих пор не выбрались бы из пещер. Так что все беды от женщин…

Все скосили взгляд на Богачева. Но Семен Васильевич предпочел сидеть молча. Вида при этом был довольно мрачного. По всему было видно: Грабе градоначальник правы, и жена казаку ежедневно добавляет седых волос.

— И что они говорят, Гордей Степанович? — продолжил Грабе.

И градоначальник продолжил:

— Говорят, что город — дрянной, на Дону кладбища и то веселей. Что там у них огородик был, а там капусточка, помидорчики, лучок, сад-огород, коровки, птицы… А тут пустыня, кара господня.

— Обвыкнут?.. — предположил Беглецкий.

В ответ Грабе пожал плечами:

— Может, обвыкнут, а может и нет. Начнут капать на мозги казакам. А условия тут да, не очень… Что станется далее — я и предполагать боюсь. Стреляться начнут. Манатки соберут — и ходу. А то и революцию сообразят. Как говорят сами казаки: буза начнется. Оно нам надо?

Молчание было ему ответом. Все сидящие про себя согласились: буза ни к чему. Определенно ни к чему.

— Надобно что-то решать… Надобно людей занять все же — тем же сельским хозяйством, дури в голове за работой и убавиться…

— А еще говорят, — вспомнил Гордей Степанович. — Что земля здесь дрянь, сухая что порох и даже бурьяны тут не растут.

— Что предложите по этому поводу? — спросил Грабе у Беглецкого.

Тот замялся:

— Обедненная почва… Эрозия… Гумуса не хватает…

— А гумус это что?.. — оживился Богачев. — Говно?.. Звучит похоже.

Грабе кивнул, спросил.

— Мы можем привезти сюда буренок двести-триста?..

— Можем… — кивнул Богачев. — Да подохнут они тут. Пастбищ нету, они местный бурьян сожрут за неделю. Придется и солому возить…

— А траву вырастить?.. — вмешался Грабе. — Опять же помидоры… Нужна ирригация, мощные опреснители — к ним энергия… Слушайте, да это будут самые дорогие помидоры в Российской империи!

— Энергию, я, положим, вам дам… Но эрозия… Я предупреждаю!.. Тут надо комплексно решать…

— У вас есть что предложить?

Беглецкий подумал и кивнул.

Утром городок разбудил звук пароходного гудка. Был он кратким. Пароход и его экипаж приветствовали город, словно своего старого знакомого. Дескать, вот и, старина… Как ты поживал в мое отсутствие?..

И как с прибытием уже почти забытого друга в доме меняется жизнь, так и город стал немного иным.

В барже был навоз. Много навоза, хорошего ароматного, такого, что верно, его ароматом пропитались не только город, но и море аж до залива Цесаревича.

Но бабы и их мужья втягивали в себя этот запах, словно это было были драгоценнейшие духи, «Любимый букет императрицы».

На телегах и просто тачках это сокровище развозили по дворам. Баржу казаки вычистили так, что можно было хоть сейчас загружать в нее скажем, зерно.

— Этого мало… — заметил Данилин.

— Конечно, мало, — ответил Латынин.

Далее в Аккуме появился первый водопровод — заработали гигантские опреснители, работающие от инопланетного источника электричества. Вода из опреснителя была невкусной, для чая предпочитали жидкость, привезенную из Астрахани, но опресненной водой можно было мыть руки, поливать растения.

Появились иные коммуникации. Сперва из САСШ привезли два кондиционера. Один отвезли в Аккум, второй же — на Путиловский завод. Там аккуратно разобрали, составили чертежи и собрали точно такой же, но в семь раз больше. Копию тоже отправили в Белые Пески, и из подвала она по квадратным трубам разгоняла в дома холод. Каждый желающий, отодвигая заслонку, брал столько прохлады, сколько надо.

Торг с казахами пошел веселей: на овощи они меняли сыр, молоко, мясо, ягнят.

В садах появились первые деревья, пока еще невысокие, тоненькие, словно камыш.

— А ведь и правда обживаются, — восхищался соседями Беглецкий. — Еще лет двадцать и они в саду вишневом будут пить самогон и орать свои песни…

— Ну вот видите, а вы говорили, что трудом нельзя всего добиться…

— Я вам про что говорил? Про то, что не надо путать труд упорный и сизифов. Как думаете, они бы много добились, если бы я не дал им практически неограниченную пресную воду.

На пароходе из Астрахани привезли постпакет, в нем для Андрея находилось целых пять писем: четыре от Алены и одно от знакомого по свадьбе — Олега Лихолетова. Как ни странно о разговоре он не забыл и теперь напомнил о себе, рассказывал преподробнейшим образом о заседаниях их общества, о Циолковском, которого Олег не праздновал. Наконец о своих идеях.

Письма от Лихолетова Андрей показал Беглецкому, тот их прочел с надлежащим вниманием.

— Ваш друг совершенно справедливо критикует Циолковского за идею запуска межпланетного корабля с горизонтальной эстакады. В самом деле, когда мы кидаем камень на дальность, мы делаем это под углом около сорока пяти градусов к вертикали. Ежели бросаем ввысь, тогда подкидываем прямо над собой… Идея вашего знакомого интересна, хотя не так уж и нова.

— В самом деле?..

— Это многокаморная пушка француза Перро, хотя вот не знаю, знал ли о них ваш друг… Но есть и интересные придумки.

Лихолетов предлагал сверлить в скальной породе вертикальную шахту. Внизу разместить космический снаряд, под ним — заряд взрывчатого вещества. Далее он подрывался, подбрасывая снаряд вверх. По мере движения снаряда по каналу, подрывались другие, промежуточные заряды, размещенные выше. Снаряд разгоняется, до скоростей недоступных.

По проекту Лихолетова сверлить стоило где-то на Кавказе или даже в Тянь-Шане, поскольку снаряд выходил из шахты на изрядной высоте.

— Это не совсем верно. Снаряд надо забросить на высоту не менее ста пятидесяти верст. Даже самая большая гора не даст нам более пяти процентов от высоты. Интересна другая мысль: он предлагает совместить активное и реактивное движение.

— Это как?..

— Когда пушка выбрасывает снаряд — это называется «активно». Ракета, к примеру Конгрива толкает сама себя, стало быть она ре-активна. Вот и снаряд вашего друга приобретает скорость сначала за счет внешнего заряда, а после еще и добавляет свой. Остроумно…

 

Инспекция

В июне все того же 1909 года в воздухе над крышей комендатуры Андрей заметил дрожание воздуха.

Это было тем более странным, что давно установилась жара. Жители города спали с распахнутыми окнами, ворочаясь на влажных от пота простынях. Чтоб не греть помещения, готовили на улице.

И тут дым.

Андрей заспешил — уж не пожар ли.

Но в своем кабинете Данилин застал Грабе.

Там был небольшой беспорядок. Аркадий Петрович перебирал бумаги, бросая ненужные в печь.

— Что сталось? — спросил Андрей после приветствия.

— Собираюсь я в столицу, Андрей… Буду поступать в академию Генерального штаба.

— На кого же вы нас покидаете?..

— Да на тебя! Уже все решено, согласовано. Вы замещали меня в «Ривьере», да и тут тоже… Я думаю: справитесь… Ученые лучше нас знают, что делать — им, главное не мешать. Но следите, чтоб они были всегда накормлены. Уже седые, а словно дети — пообедать забывают… Голодных обмороков нам не хватало.

Андрей ожидал, что за недели две, в худшем случае за месяц он окончательно освоится, войдет в курс оставленных Грабе дел…

Но не успел: инспекция нагрянула в буквальном смысле как снег на голову.

На третий день после отбытия Грабе, Данилина разбудили с утра пораньше:

— Ваше Благородие! Вставайте! Тревога!

Андрей вскочил на ноги, спешно одевшись, заторопился за казаком.

  …В том, что для охраны города использовали тех же людей, что и при охране «Ривьеры» было много положительного. Например, во второй раз казаки не запаниковали.

Поднявшись на вышку, Андрей рассмотрел его в предложенный бинокль:

— «Скобелев». Будет здесь через четверть часа. Приготовиться принять швартовый.

Ударили тревогу, казаков подняли, заодно разбудили весь остальной город. Ученые с недовольством глядели в окна: что сталось? Пожар?.. Будто бы нет? Тогда какого лешего не дают поспать старым людям?

Времени решительно ни на что не оставалось, и делегацию Данилин встречал, как был разбужен: в мятой форме, с заспанным лицом и нечесаными волосами.

Дирижабль пришвартовался к вышке.

На землю спустился генерал Инокентьев и Сабуров. За ними шел Столыпин…

— Доброе утро, Андрей Михайлович, — приветствовал Инокентьев.

— Доброе… — отвечал Андрей, хотя полагал совершенно противоположное. — Такая честь для нас… Но такой неожиданный визит…

— А что толку с проверок, о которых все предупреждены, — заговорил Столыпин. — Я вот нарочно вызвал к себе из столицы дирижабль и генерала. А потом и говорю им: а давайте слетаем!

— Желаете чая?.. — ляпнул Андрей.

— Да мы не чай прилетели сюда пить… Будите-ка вашего старшего офицера…

— А я и есть старший…

— Поручик?.. — Столыпин недовольно посмотрел на Андрея, потом на Инокентьева. — Вы что?..

— Забыл вам сообщить! Бывший комендант отбыл на учение, это его заместитель: временно исполняющий — поручик Данилин. Хочу заметить, что поручик хорошо проявил себя в Сибири…

— Ладно, ведите уже, показывайте…

Впрочем, показывать пришлось все-таки Беглецкому: тот знал несравненно больше.

Премьер-министру показал сначала сам корпус летающей тарелки, собранный обратно в некогда главном цеху завода. Потом повели в лаборатории, где в ваннах с формальдегидом лежали тела пришельцев.

Столыпин слушал пояснения, кивал, был серьезен, но особого интереса не проявлял.

Лишь бросил:

— Интересно было бы все же узнать состав инопланетных сплавов. Мы бы их применили при строительстве броненосцев…

Оставшись с Сабуровым вдалеке от группы, Андрей зевнул:

— Поздно лег… Думал поспать сегодня часов до десяти… А вы тут как тут — даже чая не попил.

— Не волнуйтесь… Сегодня же и улетим. Петр Аркадьевич сейчас в поездке по Сибири, вот и выкроил денек на вас…

Беглецкий повел инспекцию далее — в помещения бывшей химической лаборатории завода.

В одной комнатенке висели скафандры, похожие не то на рыцарские, не то на водолазные.

Одна стена комнаты и дверь в ней были обшиты толстым листовым металлом.

— Что там?.. — спросил Петр Аркадьевич.

— Там?.. Там… Э-э-э… Помните мы рапортовали о двух каторжанах погибших в чреве летающей тарелки.

Инокентьев и Столыпин кивнули.

— Вы предполагали радиоактивность?.. — припомнил Столыпин. — Вы еще писали, что покойники перед смертью покраснели. Может быть, если помещать сюда несозревшие продукты, скажем помидоры, они будут дозревать?

— Мы пытались, дозревание если и ускорялось, то незначительно. В то же время сами продукты пропитывались радиоактивностью, и испытуемых животных она убивала изнутри даже быстрее. Но суть не в том: мы поняли смысл этого устройства. Это источник энергии. Вероятно, они питали двигатели, которые разрушены… Мы изучаем его: очевидно, что в качестве топлива используется радиоактивное вещество — какое мы еще сказать не можем. Реактор изучается, но весьма, весьма медленно. Постоянно надо следить за уровнем радиации, иначе она убьет нас как тех арестантов.

Профессор указал на счетчик Гейгера, продолжил:

— Думаю, далее мы сможем повторить конструкцию реактора, ежели, конечно, получим, в достаточном объеме радий или полоний.

— В достаточном объеме — это сколько?..

— Боюсь надо минимально пудов десять…

— А добывается его сейчас?..

— Около четверти золотника в год…

Столыпин недовольно покачал головой:

— Хм…

— Но уже сейчас источник питания вырабатывает энергии более чем все электростанции России! Причем запаса энергии хватит на сто-сто пятьдесят лет! Мы можем не строить электростанции, перевести все поезда на электрическую тягу…

Беглецкий ожидал, что эти слова произведут на премьер-министра впечатление. Но он ошибся.

— А с углем что прикажете делать? С нефтью?.. Нет, пусть развиваются обыкновенные источники. Ну а если эта инопланетная вещь сломается? Или вот ее инопланетяне найдут по проводам? Что тогда? Коллапс и разрушение экономики? Не позволю.

Затем премьер-министра отвели в другой ангар, где показали действие инопланетного оружия.

На позицию установили нечто отдаленно похожее на пулемет, в саженях двадцати поставили листы стали, за ними разместили свиные туши. Потом Беглецкий нажал на известный лишь ученому спуск…

  …Стрельба была зрелищной, но почти бесшумной. К листу железа метнулся луч света самой фантазийной расцветки: казалось, что это какая-то свихнувшаяся радуга плясала в узком пучке.

Но продолжалось это недолго. Секунды через три Беглецкий остановил огонь, предложил:

— Давайте пройдем, посмотрим.

Действительно подошли. По металлу Столыпин провел пальцем:

— Ну и, собственно, что тут такого? Что вы мне показать-то хотели? Броня-то целая! Вы ее даже не поцарапали.

Андрей улыбнулся: ему был известна эта особенность оружия.

— Пожалте сюда… — позвал Андрей за щит.

Свиная туша была изрешечена металлом.

— Это что, фокус?.. Да нет же… Как такое может быть?..

— Сложно сказать. Повторить мы подобное пока не в силах, — начал пояснять Беглецкий. — Может дело в том, что, к примеру, свет — это и волна и корпускула. Возможно, оружие превращает металл в волну, которая после прохождения стали опять сводится в вещество… То есть волна уплотняется и самоорганизуется. Но мы ставили несколько барьеров — неизменно сталь остается нетронутой, а вот плоть — отнюдь. Есть и другая теория… Но тут неудобно… А пойдемте пить чай?..

Чай пили в кабинете Беглецкого, благо тот находился рядом.

Но вот беда: в кабинете для чаепития не было готово ничего.

Латынин, впрочем, быстро нашел самовар, чайный сервиз, достал из холодильника варенье и конфеты

Андрей занялся другими поисками.

В городе была нехватка стульев. Вернее их привезли по количеству обитателей с небольшим запасом. Вроде бы это выглядело разумно, но на деле оказалось недостаточным.

Во-первых, стулья имели свойство ломаться. Во-вторых…

Здесь, как и в «Ривьере» часто устраивали посиделки. В комнату, где собирались, идти приходилось со своим стулом. Конечно же, их часто забывали. Стулья кочевали из комнаты в комнату, из здания в здание и снова терялись.

Казаки делали табуретки, но те были довольно неудобны, да и порой качества неважного. От некоторых таких табуреток вся задница была в занозах.

С горем пополам удалось найти стулья для всех.

Разлили чай.

На столе у Беглецкого стояла известная игрушка, демонстрировавшая закон сохранения импульса и энергии: ряд шариков на ниточках. Можно было оттянуть крайний, к примеру левый шарик, отпустить. Он летел назад, бил по соседнему… И со своего места срывался крайний справа. Потом, дойдя до верхней точки падал назад, бил по ряду, снова приводя в движение крайний левый.

Оказалось, что чаепитие было задумано лишь для лекции с демонстрацией.

— Вот смотрите… — показал Беглецкий игрушку. Может быть, и там такой же принцип. Метательный снаряд бьет по металлу, замещает в нем ряд молекул, сдвигает их до тех пор, пока с другой стороны не вырывается такой же пучок. Правда это не объясняет, почему это не происходит с органикой…

— А на кой это нам?.. — спросил Столыпин.

Все присутствующие опешили.

— Как это на кой?.. — заговорил Инокентьев. — Ведь теперь от русского оружия враг отныне не укроется за барбетами, крепостными стенами.

Столыпин сделал жест рукой, будто бы отбросил что-то неважное:

— Войны нам надо избегать любой ценой. России надо дать лет двадцать спокойствия, и я буду прилагать к этому все усилия. Ну а пока… Я замечу, что граница между жизнью и смертью тонка, и без того есть множество средств, чтоб помочь человеку ее перейти. Вот если бы вы нашли способ возвращать к жизни — хвала вам и почет…

— Так нам прекратить исследования оружия?.. — пробормотал сбитый с толку Беглецкий.

— Отчего же… Продолжайте пренепременно. Но не в ущерб остальному.

Из кармана Столыпин достал часы, проверил время, стал заводить их.

— Ну что у вас еще есть интересного?

И зевнул.

Инокентьев посмотрел на Андрея взглядом испытующим: что будем делать?

К тому времени в запасе у Андрея уже будто бы ничего особенного не было.

Он повел премьера в здания, где хранилась всякая разность, дребедень, отложенная на потом, как неважное: механизмы, снятые с тарелки, элементы, которыми возможно было разогревать почву.

Последние несколько заинтересовали Столыпина:

— Вот это на сколько полезней оружия! У нас столько территорий, где земледелие невозможно! А так: разогреть землю, чтоб даже на Камчатке цвели персики… Хотя и это не к спеху… Нам бы управиться с той землей, что у нас имеется…

Чуть не в последнюю очередь зашли в комнату, где лежало то самое окно в другой мир.

На него удалось дать энергию от подключенного реактора, и оно опять заработало в полную мощность.

Удалось поставить ряд, с точки зрения курировавшего проект ученого, интересных экспериментов. Хотя не все они не были успешными.

Что-то не ладилось с инопланетными растениями — они прорастали в земном грунте, пускали побеги, но гибли, едва показавшись над землей, будто не могли выдержать столкновения с миром. Это было тем удивительней, что земной воздух и воздух с неизвестной планеты по составу весьма походили друг на друга. А земные злаки, посаженные с трудом через врата, довольно легко принялись, хотя и не смогли вытеснить растения местные. Инопланетную синеватую траву с удовольствием жевали кролики, не спешили дохнуть и с удовольствием продолжали размножаться.

Вид иноземного мира увлек Столыпина. Он глазел в смотровую трубу не менее четверти часа, просовывал руку и даже пытался — голову. Но размер врат не позволял это сделать.

За матовой поверхностью блюдца было не то утро не то вечер. Солнце светило откуда-то от горизонта, и его свет не мешал увидеть звезды. Рядом паслось какое-то шестиногое животное цвета индиго. Выглядело оно совершенно счастливым.

— Интересно… Как же интересно… — бормотал Столыпин. — Это целый мир… Он необитаем?..

— Имеются животные, но разумной жизни мы пока не наблюдали…

— Великолепно. Просто великолепно! А погода как там?..

— Не опускалась ниже десяти градусов по шкале Реомюра почти за год наблюдений. В остальном — близко к субтропикам…

— Так, так… Это получается… Так-с… Землю можно не греть, у нас целая планета для колонизации! Это весьма, весьма интересно… Недурно-с!

Через час прощались у вышки.

Столыпин сердечно подал Андрею руку:

— Я, признаться, изначально про себя рассердился, что серьезное дело поручили такому вот юноше. Но вижу — тут у вас все очень и очень… Как такого достигли?..

— Следует ученым не мешать… Но следить, чтоб они обедали…

— Скромничаете! Это похвально в таком деле. Продолжайте в том же духе.

Позвали и Пахома — ему Столыпин подарил два охотничьи винтовки, выделанные с особой тщательностью на Ижевском заводе.

Беглецкий вручил Инокентьеву папку, на которой было старательно выведено: «Меморандумъ»

Инспекция поднялась по лестнице, перешла в дирижабль. Сабуров приказал отдать швартовый. Дирижабль ветром понесло прочь, в сторону моря. Уже над водой включились двигателя, и воздушный корабль ушел на восток.

Латынин, Высоковский и Данилин провожали его взглядом.

Первым ушел Латынин, когда еще «Скобелев» был вполне различим. У градоначальника было достаточно дел.

Лишь когда дирижабль превратился в едва различимую точку, пришел в себя Андрей.

Спросил:

— Не подумайте, что мне мало тайн… Но что такого вы там написали.

— Некоторые мысли…

— О чем же? Или это секрет?

— Отнюдь. Какие могут быть от вас секреты?..

— Извольте ознакомиться…

В руку Андрея точно такая же папка с надписью «Меморандумъ» на обложке.

Внутри папки были листы, отпечатанные на «Ундервуде» через копировальную бумагу. Судя по расплывчатым контурам букв, Андрей читал третью-четвертую копию.

Данилин прочел название первой главы:

— «Перспективы космических полетов». А что, таковые перспективы имеются?

— Космос куда ближе к нам, чем кажется. Думаю, еще лет сорок и человек окажется в космосе, полетит к Луне.

— Да полно вам. Помню, мы об этом говорили вскользь. Я, признаться, не принял ваши слова всерьез…

— А я вам серьезно вам говорю. Попомните мои слова: вы еще увидите первый полет человека на ракете. А во время жизни ваших внуков космические полеты не будут попадать даже на вторую страницу газет…

— Трудно поверить… Хотя мой приятель говорил нечто похожее…

— Трудно… Но я так думаю, что произойти это может и раньше. Должно произойти раньше. И я вот написал свои мысли, что для этого требуется. Этапы так сказать… Надобно изначально отправить на земную орбиту зонд, создать искусственный спутник Земли…

— Создать искусственную Луну? Такую громадину?

— О нет, это лишнее. Скажем, у Марса спутники гораздо меньше… Но нам надо зашвырнуть в небо что-то маленькое, где-то размером с полсажени, может даже с аршин.

— Тогда мы его не увидим.

— Надобно чтоб оно как-то сигнализировало само. Радиостанции нынешние ненадежны — я консультировался у Шульги. А вот если покрыть его светоотражающим слоем, или поместить внутрь проблесковый фонарь… Потом надо разработать механизм спуска и приступать к запуску живых существ — вероятно обезьян, как более к нам близких. Ну а потом человека… После — надо лететь к Луне, затем к Марсу… Венере…

В салоне «Скобелева» этот же меморандум читал и Столыпин:

— Интересно. Весьма интересно… Будто роман Стивенсона читаешь или там Уэллса… Михаил Федорович?..

— Слушаю…

— А повели бы космический корабль к Марсу.

— Если построите мне его — отчего бы и не повести?..

— Построим… Уверен, что сможем.

 

Странный посетитель

Посетитель ждал профессора, сидя на поддоннике, словно какой-то студент. Был одет в пиджак-куртку, бриджи, в руках мял кепи. Все оно было клетчатым.

Не смотря на то, что в Москве лето только собиралось начинаться, клетчатый был загорелым словно мулат.

Когда Виктор Иванович, достал ключи, чтоб открыть кабинет, клетчатый поднялся и подошел.

— Профессор Стригун? А я к вам…

Профессор дверь открывать перестал, насторожился:

— А зачем?..

— Позвольте представиться: Кружельницкий, Михаил Михайлович. Горный инженер, работаю на «Братьев Нобель»…

— И что с того?..

— Я археолог-любитель… Читал ваши работы по сравнительной лингвистике…

— Ну что же вы сразу не сказали! Проходите, проходите…

— Мы проводили изыскания, — продолжил клетчатый уже в кабинете. — В свободное от работы время я осматривал окрестности. Обнаружил мавзолей. Одна из стен была покрыта письменностью…

— А где проводили?..

— Север Туркестана. Простите, забыл вам сообщить…

— Письменность в туркестанском мавзолее? Уже интересно…Прямо и не верится…

Гость был готов к неверию. Из кармана пиджака он извлек пачку фотокарточек. Протянул их профессору.

На первой действительно был изображен мавзолей. На остальных его внутренности. Стены мавзолея были испещрены рисунками и письменами. Причем письмена были отдельно, рисунки отдельно.

Пока профессор разглядывал письмо, клетчатый спросил будто просто так:

— Вас, я так понимаю, следует поздравить?.. Слышал, ваша дочь сочеталась браком?..

— Ай! — отмахнулся Виктор Иванович. — Не брак, а сплошное расстройство! Ее муж солдафон, мотается по России, в лингвистике не смыслит ни шиша.

Ответил между прочим, очевидно фотографии занимали профессора куда больше зятя, и, может быть, дочери.

Наконец Стригун пришел к какому-то выводу:

— Любопытно, крайне любопытно… Письмо, вероятно иероглифичное… Знаки повторяются, но не слишком часто… Возможно оно морфемное: у разных иероглифов есть одинаковые элементы. Плита же… Скорей она перевернута: тут заполнение идет снизу вверх, справа налево… Разумней же предположить, что писать начинали где-то на уровне глаз. Когда место заканчивается — спускаются вниз. Следовательно, писали тут справа налево, и сверху вниз… Это все, что я могу вам пока сказать…

Однако фотографии отдавать не спешил.

— Немного, — заметил клетчатый

— Неожиданно немного, как для меня. Но это единственное, что я могу сказать. Я не могу даже определить к какой группе языков оно относится… Что вы сами предполагаете?..

— Вы смеяться будете…

— Да говорите, чего уж тут…

— Места, где я это обнаружил… Через них, вероятно, шли арии… Или может быть атланты… Они оставили записи на камне… Потом, гораздо позже, ее использовали местные племена для строительства мавзолея…

— Логично, логично… Это объясняет ориентацию плиты. В самом деле, никто не будет начинать письмо с правого нижнего угла…

— Я читал вашу работу. Вы писали, что по мере развития цивилизация проходит развитие от предметного через пиктографическое, иероглифическое… Венец — слоговое и алфавитное письмо…

— Нет-нет. Вы неправильно поняли. Иероглифическое и слоговое отстоят совершенно далеко… Переход от иероглифа к алфавиту — переход от начертания контуров предметов к записи звучания… Например иероглифом трудно записать слово, которое вы слышите впервые. А вот нашим алфавитом вы пишите, как слышите. Это все равно, что живя в мире квадратных предметов придумать колесо… Тут совершенно разные принципы.

Клетчатый кивнул немного пристыжено.

— Но, все же, получается, что алфавит — привилегия более развитых наций?..

— Я бы не сказал. Китайцы обходятся иероглифичным письмом. Я бы не сказал, что они слишком от нас отстали… Даже напротив: долгое время были впереди: вспомните бумагу, порох, компас…

— Вы могли бы это расшифровать?

Профессор задумался на несколько секунд.

Покачал головой.

— Нет? — переспросил клетчатый.

— Нет… Это очень сложная задача… Подобные расшифровки — это… Их можно осуществлять, если есть параллельный текст на известном языке. Тут таковой не имеется?..

Теперь Клетчатый покачал головой.

— Или известно, хоть приблизительно, что описано в письме?.. — предположил профессор. — Или же имеется большое количество записей?..

Клетчатый задумался.

— Последнее так важно?..

— Безусловно! Даже если нет параллельного перевода — писавшие это жили по законам схожим нашим. У них было две руки, они пахали землю. С неба шел дождь, под ногами росла трава. Они рожали детей, страдали от неразделенной любви. Были людьми…

— А если не были?.. — спросил клетчатый то ли себя, то ли профессора.

— Что вы сказали?..

— Нет, нет ничего…

— Знаете, у меня хорошая идея… А не поехать ли нам ко мне домой? Я живу недалеко, на Арбате… Мы могли бы это обсудить подробно, я бы познакомил вас с дочерью… Как жаль, что она замужем…

— Нет-нет… Я, к сожалению, уезжаю в Норвегию… Уже и плацкарта на руках.

— А-а-а?.. — произнес профессор.

При этом провел руками над фотографиями, будто человек, у которого из рук выскальзывает нечто ценное.

— Фото я вам одолжу. Постарайтесь не потерять. И если с кем-то будете делиться мыслями, будьте осторожны, чтоб у вас не украли славу первооткрывателя…

 

Проект «Кобольд»

Вопреки обычному Андрея вызвали в столицу.

Хотелось подольше задержаться в Москве, но генерал торопил.

В своем кабинете, что в Запасном Бюро он пояснил:

— Мы начинаем императорский космический проект. Уже выбрано место для сверления пусковой шахты и начаты работы. Всего несколько людей будут одновременно знать и об Аккуме и проекте «Кобольд». Сейчас их стало четверо вместе с вами. Кроме премьер-министра, в известность поставлен и Государь Император.

— Проект «Кобольд»… Готов поспорить, что вы будете строить пусковую шахту где-то на Урале.

— Ну да! А как вы угадали?..

— Кобольд сиречь стучак, житель шахт, горный обитатель. Самыми злобными стучаками являются уралы. Как видите — проще пареной репы.

— Надо же. А я об этом и не знал даже. Просто папочка попалась мне синенькая… А кобальт красит стекло в синий цвет.

Инокентьев порылся в сейфе и извлек оттуда действительно голубенькую папочку.

— Потрудитесь ознакомиться, — предложил генерал.

Впрочем, к своему удивлению, большинство бумаг оказались Андрею знакомыми. Тут были выдержки из меморандума Высоковского, фотографические копии письма Лихолетова к Андрею.

— Ну что же. Поехали, я вас познакомлю с объектом.

На авто отправили в Пулково.

Чертежное бюро размещалось в бывшем купеческом особняке, расположенного в парке.

Андрея совершенно не удивило то, что автомобиль встречал Лихолетов. Ответно Лихолетов ожидал нечто подобное: он понимал, что сюда его пригласили не просто так, что его мысли попали на глаза нужным людям. Оставалось лишь выяснить где эти всесильные люди. В размышлениях часто всплывал Данилин: со слов Аглаи он слишком быстро получил чин поручика да еще и орден, много времени проводит в поездках по каким-то неизвестным даже жене поручениям.

Вслед за Олегом мимо караульного помещения прошли наверх. В большой, хорошо освещенной комнате на втором этаже располагалась чертежное отделение.

Лихолетов принялся объяснять: начал от общего к частному.

На чертежных досках крепились листы бумаги с изображением космического корабля. Его старое название, выведенное каллиграфическим почерком, было зачеркнуто и карандашом небрежно написано новое: «Архангел-1».

Но про себя Данилин отметил, что старое название лучше подходило: будущий спутник напоминал нечто среднее между артиллерийским снарядом и водолазным колокол. Да и назывался также: «Колокол».

— Решили изменить название. Еще заподозрят нас в симпатиях к Герцену… А в общем, название дали из других соображений: на орбите он должен каким-то образом подавать нам знаки, что он там.

— Звонить?..

— Ну да. Только еще со времен фон Герике, уже триста лет известно, что в пустоте огонь не горит, звук не распространяется. Мы уже заказали господину Зворыкину конструкцию оригинального автоматического передатчика-маяка, которым можно выстрелить из орудия трехсот пятидесяти шести миллиметрового калибра.

— Господи Зворыкин не интересовался, зачем вам нужно из орудия стрелять автоматическими передатчиками?

Ответил генерал:

— Интересовался. Мы рассказали об исследовании баллистики.

— А он?

— Не поверил…

— Ну что же. Это выдает в нем разумного человека. Что далее?

На соседней доске висел тот самый аппарат в разрезе.

— Мы не можем полагаться только на передатчик. Поэтому корабль будет оснащен проблесковым маяком, который будет раз в полминуты давать вспышку. Отладив запуск беспилотных снарядов, мы перейдем к снарядам обитаемым. Тут вопрос сложнее. Во-первых, разгонять снаряд надобно медленнее, ибо живой организм к таковым рывкам вряд ли предназначен. До человека в космос я думаю, что лучше отправить свинью или медведя — у них ближе физиология и масса тела. Ну а далее… Далее все покрыто неизвестностью. Вероятно, последуют полеты к Луне и Венере. Будет построена космическая яхта на экипаж до пяти человек. Но это, верно, перспектива далекая, может быть — 1930 год…

Андрей задумался — кем он будет в 1930-ом?.. Ему будет почти сорок лет, он, вероятно, будет в звании полковника… Его отправят к Луне? Вряд ли — найдутся молодые подпоручики…

Отвлекшись от своих мыслей, Данилин спросил:

— А как вы думаете назвать ту самую межпланетную яхту?

— Пока рабочее название: «Привет-1». Но как пить дать — переименуют.

Далее в кабинете Лихолетова разбирали другие схемы: чертежи пусковой шахты, которую готовили, как верно угадал Данилин на Урале. Для этого через подставную голландскую фирму купили гору, затем подрядной конторе поручили пробурить шурф согласно чертежам, а так же штреки для дополнительных зарядов. Но в конторе об этом, разумеется, не знали.

Заказ на корпус снаряда предполагалось передать на Мариупольский «Русский Провидансъ», фонарь, горящий в вакууме разрабатывал Фаворский, Алексей Евграфович, доктор химии Императорского Санкт-Петербургского университета — линзы и механику к нему заказали снова через подставную фирму у Цейса.

— Время запуска первого снаряда ориентировочно — лето 1915 года, сообщил Лихолетов.

Андрей кивнул: эта дата нравилась ему больше.

Говорили о работе все время. Лишь выпроваживая гостей, Лихолетов сообщил:

— Этой осенью у меня и Аглаи свадьба. Господин Данилин, господин Инокентьев — вы приглашены…

Оба офицера учтиво кивнули.

У автомобиля генерала-майора Инокентьева был кузов типа «брогам» или, как его еще называли «купе де вилль». Над передними сидениями крыша была снята. Задние же находились в закрытом купе.

Именно там сидели офицеры, и им нечего было опасаться, что шофер их услышит.

— Довольно удивительная коллизия судьбы произошла, — вслух рассуждал Андрей. — Вот Лихолетов, насколько мне известно, получил образование околоэкономическое. А вы его взяли ракеты проектировать. Нет ли тут какой ошибки?..

— Ну что вы! Дело новое, конструкторов по этой области вовсе нет. Да, мы могли бы привлечь сюда хорошего конструктора, который всю жизнь проектировал паровозы. Но вот вопрос: не спроектирует ли он и тут паровоз. Напротив, оказывается, что увлеченные люди быстро осваивают смежные направления. К вашему знакомому достаточно было приставить опытного чертежника, чтоб исправлять ошибки в эскизах. Сейчас этот чертежник сидит больше без дела.

— а вот, скажем, другие, известные теоретики, вроде Циолковского.

— У Циолковского идеи часто ошибочны. Его исчезновение может привлечь внимание. Напротив, если оставить его на месте, возникнет мнение, что нас его разработки не интересуют. Он сам того не зная, станет ширмой, непризнанным гением. На здоровье!

— Кто будет курировать проект «Кобольд»? Снова я?..

Данилин про себя был в смешанных чувствах: с одной стороны эти два места разделяли тысячи верст. С другой стороны — Петербург куда ближе к Москве, и чаще можно бывать с семьей…

Но генерал его не то расстроил, не то обрадовал:

— Нет, вы останетесь на своем месте, в «Аккуме»?

— А зачем вы меня возили?..

— Я бы хотел, чтоб вы рассмотрели, вникли в проект. Ежели вам покажется, что некую подобную вещь, узел вы видели на корабле, что находится в Аккуме — помогите чертежному бюро.

 

Дешифровка

Он появился, как и в прошлый раз. Прошел незамеченным почти через весь институт, и никто не предупредил профессора, что его ждут.

Обменялись рукопожатиями.

Уже в кабинете Клетчатый спросил.

— Ну как?.. Вы продвинулись?

— И да, и нет… Смысл записей мне столь же неясен. Я мог бы, конечно предложить какое-то логическое объяснение, даже выдвинуть теорию. Но боюсь попасть впросак, как это сделал аббат Домене с «Книгой Дикарей».

— Да… Нам нужна единственно верная интерпретация…

Еще тогда Стригун насторожился: кому это «нам»?.. Но подозрения прошли мгновенно, стоило вспомнить только о своей работе:

— Письмо скорее слоговое, положу все же, что фонетическое. Имеется корень, дополнительные элементы начертания, верно являются постфиксами и префиксами. Впрочем, встречаются трансфиксы. Они изменяют начертание корней.

— Это все, что можете сказать?..

— В общем да…

— Негусто…

— А вы хотели, чтоб я по пяти страницам восстановил историю этого народа?..

— Была такая смутная надежда…

— Ну уж простите, что разочаровал…

Клетчатый кивнул: пустое. Он объехал много городов, многие ученые видали эти фотографии, и результат был таким же, ежели не хуже.

— Ежели вам интересно, я все же могу изложить свои гипотезы. У меня, знаете ли, есть своя теория, я ее называю теорией первоназваний. — предложил профессор.

— Никогда о такой не слышал.

— Я о ней пока не писал. Заключается она в том, что человек называя вещи шел от простого к сложному. Для первых вещей вполне хватало двух-трех звуков: «папа», «мама», «я», «вода», «да», «нет». В некоторых языках вода и вовсе один звук — «о». Человек рос, вещи вокруг него усложнялись, и приходилось применять слова все длиннее, сложнее… К примеру «мундир», «фонетика»… На базе старых слов создавали новые: вот «власти» — «властитель»… Приходилось составлять слова составные: «паровоз» и прочее…

— А «человек» — довольно сложное слово?..

— Ну да. Только вот «люди» — очень короткое. А, скажем, в китайском «человек» — один из простейших иероглифов, начертание упрощалось…

— «Воздух»? Казалось бы чего ближе?..

— С воздухом сложнее. Он не осязаем. И чтоб понять, что он вовсе существует, нужны опыты сложные.

— И вы на основе своей теории можете расшифровать запись?..

— Предположить что тут написано…

— Ну, валяйте!..

Профессор вытянул листок, стал пояснять:

— Вот смотрите… Я бы предположил, что вот этот знак обозначает все же человека. Вот этот, условно назовем это префиксом, усложняет до невозможности простой знак. Он должен обозначать что-то простое. Землю, воду, огонь… Но последний бы я исключил, думаю он должен иметь иное более «тревожное» начертание. Этот простой я видел на других надписях, здесь он искажен префиксом, направленным против иероглифа названный мною «человек». Думаю вода или земля как-то изменена и теперь представляет для человека опасность… Человеку предложено уже модифицировать себя не то применением щита, не то стены. Хотя это могут быть какие-то иные защитные приспособления. Хотя я не пойму, как вода или земля может стать опасной?.. Вы не знаете?

Клетчатый знал. Надпись на фотографии за номером пять срисовали с водопровода инопланетной силовой установки. Вода была радиоактивной, и глоток воды уверенно убивал мышь вне зависимости от ее размеров…

Но профессор этого не мог знать…

Клетчатый задумался, потом попросил:

— Соблаговолите вернуть фотографии…

Виктор Иванович подчинился.

— Вы, надеюсь, не снимали копий? Не перефотографировали их?..

— Нет… — с сожалением ответил Стригун.

Про себя он уже начал сожалеть о своей недогадливости. Действительно стоило бы все же перефотографировать.

— Я, как видите, я не спрашиваю вас про заметки. Вы их наверняка делали, и вероятно, не помните даже где они разбросаны. Это совершенно не важно. А вот полный комплект негативов где-то в стороне стал бы для нас опасен. Я намерен сделать вам предложение… А вы бы не хотели поехать к нам?..

— Куда? На нефтяные промыслы?.. Конечно матерьял интересный, я, вероятно, поеду к вам в августе — у меня будут каникулы…

— Через неделю.

— Чего?..

— Через неделю к нам пойдет эшелон из Петербурга. Вам будет выделено купе.

— Но у меня научная работа! Место на кафедре!

— Я вам несколько солгал из соображений государственной безопасности. Я не геолог. Я работаю на государство. И государство весьма заинтересовано, чтоб расшифровать эти надписи. Если вас интересует финансовая сторона или карьерный вопрос — обижены вы не будете. Проект курирует лично Председатель Совета Министров.

— Это так неожиданно…

— Я бы дал вам время подумать, но времени как раз-то у меня нет. Подумайте, какие у вас перспективы открываются как у основоположника новой науки.

— Вы всех так соблазняете?

— Признаться — да. Мне это посоветовал наш научный глава экспедиции.

— А кто он?..

— Узнаете в свое время.

Поскольку приличия требовали раздумий на такое предложение, мужчины помолчали.

— У вас много материалов? — спросил профессор.

Клетчатый кивнул.

— А арицы?..

— Вы совершенно правы. Арийцы тут совершенно ни при чем.

— А кто причем, вы знаете?

Клетчатый кивнул еще раз.

 

Ссоры в семье

— Я несколько обеспокоен пропажами вашего кавалера…

Почти за полгода супружеской жизни Аленки, профессор, кажется, ни разу не назвал Андрея супругом или мужем дочери. Только: кавалером, ухажером, и только в присутствии Данилина — по имени-отчеству.

Алена устало отложила книгу, едва заметно коснулась живота.

Ответила:

— Вы же знаете Андрея. Он постоянно в командировках.

— Меня-то это и беспокоит. Я уж не знаю, как он там в командировках время коротает. У меня есть моя дочь… Все дело в том, что у меня будет важная командировка. На месяц я уеду в этнографическую экспедицию… Кто будет за тобой следить?..

— Не нужно за мной следить… Всегда есть дедушка и тетя Фрося!..

— За дедушкой самим нужен глаз да глаз… А Фрося… Послал же господь Бог родственничков…

Профессор сильно кривил душой: без Фроси семья Стригунов прожить бы могла, но крайне неуютно. Виктор Иванович, к примеру, даже не знал, сколько стоит хлеб в лавке, не говоря уже о более сложных вещах.

— Papa? А куда вы едете? — спросил Аленка.

— Куда-то в Туркестан. В каком-то ауле нашли пергаменты на неизвестном языке, такие ветхие, что тронь — рассыплются. Мне показывали фотокарточки, но разве с них что-то разберешь?..

Алена рассеяно кивнула и вернулась к чтению.

Это еще более раздосадовало профессора: он ушел почти злой. Ну ничего, время покажет, время рассудит. Погрустишь еще без папеньки…

Ему было невдомек, что дочь волнует иное, потаенное, пока еще известное только ей…

Профессор Стригун был в определенном замешательстве: из Москвы до Царицына доехали в мягком вагоне. Что особо было приятно в путешествии, так это то, что билет и стол в вагоне-ресторане был оплачен за счет казны.

В Царицыне на платформе их встречал некий офицер. Он извинился за треволнения, посетовал, что железная дорога в Астрахань еще не достроена. Но право же — это такой пустяк: ведь на речном вокзале их уже ждет пароход.

И, действительно, волны Волги качали вполне приличный винтовой пароходик.

Был выбор: или везти вновь привлеченных на буксире, приписанном к Аккуму, либо искать другой выход. После некоторых совещаний решено пока не пугать ученых. У какого-то купца арендовали пассажирский пароход, но команду сменили на свою.

Этот пароходик спустился до Астрахани, постоял там у причала два дня, пережидая летний каспийский шторм.

Затем пересек море и пришвартовался у причала, как показалось в пустыне. Лишь после пассажиры заметили за пакгаузами городишко, сокрытый маревом и поднятым ветром песком.

Казалось, это какая-то ошибка, но сопровождающий казак принял с причала сходни, предложил:

— Пожалте!

Прибывших направили к пакгаузу ближайшему, внутри оказалось, что он не слишком умело переделан в морской вокзал: имелись скамейки, часы, впрочем, стоящие, импровизированный буфет с запыленным самоваром.

И тут профессор Стригун увидел человека, офицера, идущего к ним по коридору. За ним спешил какой-то штатский уже в годах. Но Виктор Иванович на последнего едва обратил внимание — что-то знакомое было в осанке офицера.

Неужели?.. Да нет. Быть не может, слишком невероятное совпадение…

Но все же — да…

К ним задумчивой походкой шел Андрей Данилин.

Из бокового прохода как раз появился, судя по сутулой осанке канцелярист, подал Андрею какие-то бумаги. Данилин на ходу ознакомился с документом, оставил свою резолюцию услужливо поднесенным пером.

Канцелярист удалился, зато Андрей подошел ближе.

— Господа! — обратился он к прибывшим. — Рад вас приветствовать в Белых Песках!.. Государство привлекло вас для работы над инопланетной летающей тарелкой, которая свалилась к нам год назад. Внеземные технологии нужны для нашей родины. Гордей Степанович Латынин, наш градоначальник, укажет вам место вашего обитания, а после обеда вы сможете ознакомиться с предметами ваших исследований.

Виктор Иванович застыл, ошарашенный: ну конечно, тогда все понятно. Как он сам ранее не догадался. Все сходится: неизвестное ему начертание знаков, странные фонетические конструкции…

Но Андрей!.. Каков он все же!.. Как он мог…

Ученые спешили за Латыниным, Андрей же шел за ними не спеша, будто приглашая Стригуну догнать его.

Тот так и поступил:

— Андрей… Андрей Михайлович?.. Вот не ждал я вас тут увидеть…

— А я ждал… Хотя, без обиняков — я был против вашего привлечения к проекту. Но только вы смогли расшифровать запись хотя бы приблизительно.

— Из личной неприязни?.. Вы неправы отнюдь…

— Нет. Из-за того, чтоб не мешать работу с личным. Вы же мне родственник…

— И вы связаны с этим проектом…

— С лета 1908… Второй год…

— И когда вы сватались, вы знали об этом?..

Андрей кивнул.

Из здания вышли на улицу — ударил сухой ветер, песок впился в кожу, словно дробь.

— А рукописи? Фотографии плит?..

— Подделка. Я их сам перерисовал. Вон видите тот холм?.. За ним мавзолей… Там и фотографировал.

 

Встреча с Лениным

В Швейцарии здоровье Высоковского покачнулось.

Он все реже отпускал Павла и вместо поездок в лес бывший анархист был вынужден сопровождать старика чуть не всюду. Приходилось гулять вместе с ним по улицам Женевы, сидеть в маленьких кофейнях, слушать скучные рассуждения, следить за партиями в шахматы, в кои частенько старый большевик играл с Лениным.

Ленин сначала не понравился Пашке: маленький, тщедушный, лысоватый. И говорит как-то непонятно.

Раз за партией Петр Мамонович и Владимир Ильич принялись обсуждать Горького, его школу. Говорили о необходимости открыть свою, единственно верную школу вот для таких как Павел…

Как обычно играли в шахматы, заказали кофе, к нему пирожных.

И вдруг Высоковский закашлялся, его скрутил настоящий приступ. Кашлял долго, прикрывая рот носовым платком. На ткань ложились красные пятна крови. после поднялся, сообщил:

— Я оставлю вас…

Без соратника Владимир Ильич заскучал.

— А в шахматы, вы иг'аете, молодой человек?.. — спросил Ленин.

— Только в шашки?

— В 'усские?

— А бог их знает какие они бывают. Но в России играл, наверное они русские…

— Ну, давайте в шашки.

Расставили фигуры, условились какими играть. Ульянов предложил Павлу выбрать цвет, то предпочел черный.

— Желаете фо'у, батенька?

— А что это?.. Да нет, давайте без нее, чего усложнять?

Началась игра.

Шашки — обманчиво простая игра, фишки ходят одинаково, лишь по черным полям и тридцать два белых поля будто лишние.

Но вот беда — достаточно незначительной оплошности, чтоб вся партия пошла наперекосяк.

Неуверенный в свои силы, Павел жался к флангам, надеясь свести партию к ничье.

Но сложилось иначе.

Ильич увлекся, стараясь быстрее захватить преимущество в центре и вынудить противника к цугцвангу, поэтому растянул ряды. Но Павел подставил свою фишку под бой, а потом, сняв четыре фишки Ильича, провел другую в дамки.

После партия превратилась в формальность. Ленин ставил свои фигуры под бой, Павел их снимал.

После проигрыша Ильич расслабил галстук, не то спросил, не то приказал:

— 'еванш?.. Еще па'тию?

Расставили еще раз фишки, повернули доску, теперь у Павла были белые.

— Откуда вы? — спросил Ленин.

— С Украины. Потом попал в Сибирь, потом драпал оттуда, домой побег, дурак… Потом аж сюда занесло.

— А где были в Сиби'и?

— В Енисейской губернии.

— Надо же! Я там тоже бывал, в Шушенском, в ссылке. А вы где были, голубчик?

— Где-то в тайге…

— Лес валили?

— И лес тоже…

Из уборной явился Высоковский. Теперь он наблюдал за партией со стороны. Та шла неспешно. Ильич теперь просчитывал каждый ход. Пашка все также играл осторожно, от обороны.

— А к'оме леса?..

Павел подумал, что этому человеку он может довериться. Возможно, Ленин лучше знает, как этим знанием распорядиться.

— С неба упал неземной летучий корабль… С инопланетянами. Для того, чтоб его вытащить — нагнали нас, арестантов…

Ильич рассмеялся:

— А вы забавный! А'хи забавный! Это же надо такое выдумать! И вы видели этих инопланетных?..

— Да. Синие человечки, на локоть ниже нас…

— Одноглазые?

— Нет.

— А сме'тоносные лучи? — грассировал Владимир Ильич. — Инопланетянам никак нельзя без сме'тоносных лучей! Что это за п'ишельцы без лучей.

— Их я не видел… Врать не стану. Но они все разбились, а как их механикой пользоваться, поди сообрази.

Ильич повернулся к Высоковскому, дескать что я говорил.

Как раз принесли заказанное.

Из кармана Андрей достал бумажник, из него извлек аккуратно сложенную нить.

Ею Павел разрезал пирожное.

— Да полно вам, батенька! А'естанты и не такое покажут — я видел!

— Попробуйте ее порвать.

Ильич честно попытался, но лишь изрезал пальцы в кровь. Это заставило задуматься.

Но не поверить.

— Когда это было?

— Прошлым летом.

— Мда… А почему газетчики не п'онюхали? Хотя я припоминаю, писали о метео'ите в тех к'аях…

— Там до ближайшего газетчика — четыреста верст и все лесом, пояснил Павел.

— Верно, решили засекретить, — предположил молчавший доселе Высоковский.

— Вы в это ве'ите?..

Бывший ссыльный пожал плечами: историю эту он слышал впервые, а потому с выводами не спешил.

— А из Сиби'и вы?..

— Сбежал. Нас искали с дирижабля. Огромный такой, страшный. Восемь пропеллеров. Гул страшный, мы как бежали, так за верст слышали. Как летит — ветер подымается, деревья гнутся! Полнеба закрывает! Мы из-за него и сбежали! Все перепугались, а мы, значит…

— Вы слышали, Пет' Мамонович?.. Ди'и'жабль! В полнеба! Это в 'оссии лапотной! П'аво, это а'хихе'ня! А'хиахинея! П'остите голубчик…

Ленин уже составил свое мнение о Павле: чудак, полубезумец, впрочем, неопасный.

Но вмешался Высоковский:

— Когда точно это было?..

— Да в том году, в июле что ли, в конце.

Высоковский кивнул:

— Он не врет по крайней мере насчет дирижабля… Это «Скобелев». Я наблюдал его над Туруханском ровно в то время. Затем, когда ехал в поезде слышал, что он стоял в эллингах на Байкале.

Ильич задумчиво обратил взор к доске. Партия не заладилась.

В начале игры Ленин будто добился преимущества в одну фишку, но упустил его. Впрочем, все удалось свести к ничье.

— Неду'но в шашки иг'аете. Где так научились?

— Да все там же, на каторге.

Владимир Ильич кивнул. То было совсем неважно.

 

Происшествие в Аккуме

Из-за холмов в ауре восходящего солнца появился путник. Шел он один, опираясь на посох. Шел он верно давно, может быть от Аральского моря, из степей киргиз-кайсацких. Одет был по здешней моде в штаны и халат. Через грудь была переброшена тощая сумка. Под уздцы он вел лошадь — тощую и старую.

Дойдя до мавзолея он задержался, из сумки достал монетку, почтительно положил его на камень. О чем-то попросил святого. Святой, как водится, выслушал просьбу бесстрастно.

Далее странник вышел к морю, поклонился большой воде. После чего его внимание привлек город за колючей проволокой. Он подошел к ограде, коснулся металла, проверил остроту накрученных иголок.

На него с башни глядело два казака.

— Как думаешь, это мужик или баба? — спросил один.

— Ежели баба, то ее кобыла и то краше, — ответил один. — Пальнуть что ли для острастки — а то уж больно скучно.

— Сиди уж…

За колючей проволокой начинался обычный рабочий день, если такое название вовсе применимо к городу, живущему вокруг инопланетной. Просыпались офицеры, казаки, их семейства. Просыпались ученые: вели они себя как распоясавшиеся студенты: до полуночи пили чай, потом ложились спать и просыпались лишь к девяти, а то и позже. Потом шли на рабочее место, в лабораторию.

Еще Грабе пытался каким-то образом упорядочить их жизнедеятельность, но плюнул: с одной стороны никак нельзя нормировать труд ученых, потребовать, чтоб озарение к ним приходило ровно в восемь утра и коллектив совершал открытие раз в неделю. С другой стороны — кто-то из профессоров запросто мог задержаться у аппаратов до девяти вечера, выйти на свое рабочее место в воскресенье, а в среду — отправиться на рыбалку.

Андрей перенял этот распорядок, а вернее отсутствие его.

Проснувшись рано, он сделал гимнастические упражнения, пробежался сначала к морю, потом вдоль берега моря к периметру. После — вдоль периметра ограждений.

Утренняя пробежка имела и иное назначение: заодно Андрей проверял посты. Добежав до южного фаса, Андрей сменил темп, побежал быстрее, из последних сил к башне на берегу моря.

Он не остался незамеченным казаками.

— О, бежить, бежить наш юнкер… Ну чего, погутарим с командиром-то?..

По хлипкой лесенке спустились наземь. К башне имелось небольшое караульное помещение в четыре стены, около которой и встретились.

— Здравия желаем, ваше благородие! Происшествий не имеется, окромя туркмена.

— Какого туркмена?

— Эвона, пасутся…

И казак указал в сторону холмов. На тощем пастбище паслась худая лошадь, она выискивала и щипала редкую, жесткую, похожую на колючую проволоку траву.

Сам странник дремал в тени камня. Это было естественно: для путешествий этими краями годилось более всего раннее утро, пока солнце еще не раскалило степь до температуры сковородки.

— Что прикажете сделать? Или пусть как всегда?..

Как всегда значило: пусть идет куда глаза глядят.

Андрей кивнул. Казаки про себя вздохнули с облегчением: хлопот меньше. А ведь мог приказать или прогнать или напротив, облагодетельствовать флягой воды.

Один казак заскочил в караулку, откуда вернулся с кружкой:

— Извольте освежиться?

Здесь готовили свой сорт полпива — пиво мешали не с водой, а с квасом.

Напиток был крепкий, прекрасно охлаждал, но кружка пьянила словно стакан казенной водки. Но на подобную выпивку Андрей смотрел сквозь пальцы: он и сам частенько прикладывался к здешнему зелью на жаре опьянение улетучивалось чрезвычайно быстро.

Полпиво было едва прохладное, ледяной бы напиток Андрей, рискуя заболеть не принял бы.

Но припасенный с вечера лед растаял, и теперь просто холодил бидон с напитком.

Андрей осмотрел казаков: не перебрали ли они с полпивом ночью. Но те были трезвы — ночью несущие службу казаки пили чай.

Поручик принял кружку, отпил половину, утер губ, кивнул:

— Благодарствую.

После чего отправился к себе. После душа заспешил в институт. К его удивлению, ученые уже собрались в ангаре.

Под ногами вился тяжелый силовой кабель. Он вел к узлу с инопланетного корабля, который сегодня при помощи лебедки достали из дальнего пыльного угла.

Здесь были все, связанные с технической стороной проекта. Впрочем, присутствовал и тесть Андрея — Виктор Иванович. Он находился как раз в центре внимания. В его руках имелись бумаги, коими он рассержено помахивал у носа Беглецкого. Тот улыбался и что-то пояснял своему коллеге.

— Что происходит? — спросил Андрей.

— Да мы тут думаем включить эту штуковину.

— А что это?..

Ответ был простым. Даже элементарным:

— Включим — поймем!

Из пояснений стало ясно: агрегат находился недалеко от разрушенного двигательного отсека, но какое-то отношение к движению все же имел. Профессор Стригун частично расшифровал надписи на инопланетном артефакте: вернее всего один символ: «прыжок».

Ученые предположили, что это какой-то вспомогательный двигатель.

Профессор Стригун же возражал: один из символов по его мнению означал растяжение и сжатие одновременно. Это вводило экзолингвиста в задумчивость, технические специалисты отмахивались — как можно растягивать и сжимать одновременно?

— Предлагаю демократически пробаллотировать вопрос, — крикнул кто-то из ученых.

— А мои распоряжения, выходит ничего не значат?.. — спросил Андрей.

Ученые словно школяры, пойманные за недозволенным, потупили взгляды.

Но Данилина это не ввело в заблуждение: если им что-то втемяшится в голову, зачешутся руки — разве их остановит приказание? Как же. Они включат его ночью, тайком ото всех.

— Ладно, валяйте. Голосование — так голосование. Только у меня — два голоса.

Проголосовали. Андрей со своим дополнительным голосом оказался в меньшинстве. Кроме него против голосовал только Стригун.

— Включайте, — разрешил Андрей.

Огромный рубильник опустился вниз. Электричество по проводам скользнуло в инопланетный агрегат, ударило в схемы. в мгновение взбудоражилось магнитное поле, остановило все часы в округе, и заставило все компасы в округе крутиться, словно флюгеры во время урагана. Все компасы мира на мгновение показалт на Аккум, но это явление осталось незамеченным.

Ударило Андрея: ему показалось, что через него, через его душу, разум, сердце пронесся курьерский поезд. Когда Данилин пришел немного в себя, оказалось, что он висит где-то в полусажени от земли.

Мир вокруг изменился: это была какая-то странная реальность, где время было и направлением и жидкостью, глубины не существовало: предметы и люди стали плоскими, как древнеегипетские рисунки, папирусы.

Стены утратили цвет, стали прозрачными слово лед или слюда. Стал прозрачным и пол, земля под ним — на многие версты а может быть и более: глубина тонула в темноте.

Часы показывали какие-то странные цифры. Затем время споткнулось на какой-то секунде, пошло обратно.

Вот мимо прокочевала орда — с виду монгольская. Двигалась она задом наперед — видимо возвращалась в Монголию. Затем уже из Монголии но все также задом наперед прошли существа доселе Андреем неведомые. Они шли часто на четырех конечностях, но порой становились на две задние и на них передвигались быстрее…

Не зная об экспериментах в цехах, батюшка Аркадий взирал на враз переменившийся мир.

Стали полупрозрачны стены церкви. Через нее батюшка видел, как плывут по воздуху дома города Аккума, как бредут странные животные, похожие на призраки, как кочует орда.

Он понял: это Конец Света, и Гавриил уже вспоминает ноты Трубного гласа.

Батюшка перекрестился, и оттолкнулся от земли. Взмыл легко, словно в детстве. Пролетел через купол церквушки и направился туда, где по его мнению был Бог.

— Выключите эту хреновину! — кричал Андрей. — Немедленно выключите!

Беглецкий и рад был бы это сделать, его рука била по рубильнику — но проходила сквозь него.

Андрей видел, как искривляются линии домов, как из гнезд вышек выплывают казаки и плывут по воздуху как по воде, сжимая в руках винтовки. Столбы вышек тоже кривило, буксир, приписанный к Аккуму ветром гнало к берегу… И он проплыл сквозь пирс, поплыл по улицам города.

— Прекратить! Это приказ! — кричал Андрей.

И внезапно это прекратилось. Что-то щелкнуло в агрегате, он выключился, курьерский пронесся в обратном направлении.

  …Андрей очнулся на полу, тяжело поднялся на ноги.

— Доложить о потерях… — проговорил он заплетающимся языком первое, что пришло на ум.

Что-то громыхнуло по потолку.

А потери были.

Трое казаков сломали руки, ноги, ребра, грохнувшись с высоты своего полета. Еще одного солдата выключение застало, когда тот пытался взять в руку чашку. Чашка так и осталась слитой с рукой. Позже конечность пришлось ампутировать по кисть.

— Было страшно? — говорили казаки потом. — Да вы чего! У меня даже папаха от ужаса поседела.

Единственным погибшим оказался батюшка: выключение генератора застало его между землей и Богом на высоте полуверсты.

Он рухнул с этой высоты прямо на крышу цеха.

Опознали его по рясе.

Попа похоронили в Аккуме, на бережке, там, где некогда любил сидеть покойный.

Не то к могиле, не то просто к морю часто приходил его кот.

К слову, после смерти батюшки никто не мог вспомнить имени животного. И половина людей звали его Мурзиком, остальные — Барсиком, хотя Андрей был уверен в том, что кота былой владелец звал как-то не так.

Не то от пережитого, не то от разнобоя имен кот стал без меры задумчивым и нерешительным.

Обнаружив, скажем, мышь, он не бросался на нее, а начинал рассматривать, пытаясь словно вспомнить: кто она ему и кто он ей.

Это, в свою очередь, опасно дезориентировало мышей.

Установку более не включали. Хотя это и было возможно при надлежащих мерах предосторожности, никто не решился. К тому же оказалось, что несколько минут невнятной реальности стоили где-то пятой части запаса энергии в инопланетном источнике.

 

Женева-Париж

Ленин вскорости отбыл в Париж, а Высоковский и Оспин остались в Женеве.

Петр Мамонович и Владимир Ильич попрощались откровенно. Оба знали, что друг друга более не увидят.

Бывший туруханский ссыльный хорошо понимал, что доживает последние месяцы. Он знал: чахотка чаще всего заканчивается могилой, и жил с этой болезнью достаточно долго, чтоб смириться с уготованной судьбой.

Высоковский угасал. Силы покидали его, он все больше лежал, спал, просыпался лишь для пароксизмов кашля, туалета и скромного обеда.

От Петра Мамоновича Павел старался отводить взгляд, словно был виноват перед умирающим в его же болезни.

А в середине декабря на Высоковском поставили крест. Сделали это на здешнем православном кладбище.

То была последняя воля усопшего: исповедь, соборование, отпевание и могила не с обелиском, а с христианским символом. Остальные большевики исполнению не перечили, хотя в церковь за редким исключением не пошли.

Павел был и там, поскольку он находился среди тех, кто нес гроб: даже после смерти Высоковский требовал за собой ухода.

Кто-то из присутствующих большевиков обмолвился:

— Значит, перед смертью Петр Мамонович с богом примирился. Только дюже я сумневаюсь, что господь его в райские кущи пустит.

— Дурак ты даром что крещеный, — обиделся батюшка. — Он не из-за райских кущей к Богу вернулся, а из-за жизни вечной…

— Что толку с вечной жизни, ежели она дана для вечных мучений.

Но перед смертию батюшка общался с покойным долго:

— Не думаю, что Господь наш будет к нему суров: ведь сколько лет человек на каторге мучился. Да и в аду, поди, потеплее чем в Туруханском крае.

Гроб отнесли на кладбище, к отрытой уже могиле.

Могилу ранее тоже вырыл Павел и выделенный ему в помощь паренек. Еще имелся при кладбище не то сторож, не то могильщик, кому и надлежало рыть яму. Но он слишком рано начал встречать католическое рождество и был по этому поводу беспробудно пьян.

Начинали вдвоем, но скоро оказалось, что Пашкин помощник неспособен ни к чему, кроме как чистить лопату.

И привычный к рытью земли бывший анархист, занялся работой в одиночку.

Капал мерзкий дождик, с озера дул препротивнейший зябкий ветер. Чем больше углублялся Павел, тем меньше чувствовался ветер, и под конец работы в могиле было даже хорошо.

И тогда, глядя на погружаемый в землю гроб, Павел подумал, что там покойному будет не так уж и плохо…

После поминок Оспин засобирался. В Женеве его будто бы ничего не держало. На свете у него осталось лишь двое знакомых людей — Владимир Ильич и Аделаида Кузьминична. Оба они были в Париже.

Весной 1910 года Ленин отправил Пашку на учебу в партийную школу, что находилась в Лонжюмо — в пригороде Парижа. Школа размещалась в небольшом двухэтажном домике, и все, что в нем говорилось — в голове у бывшего анархиста не задержалось.

Аделаида и Павел много времени проводили вместе, и летом они поженились светским браком — расписались в мэрии какого-то небольшого городка, куда выехали на неделю.

По возвращению в Париж Оспин получил направление на подпольную работу — ему достался Петербург. Аделаида Кузьминична еще месяц пробыла в Париже, а после уехала за океан, в Северо-Американские Соединенные штаты. Там она родила девочку, о чем мужа в известность поставить запамятовала.

Да и более они не виделись…

 

Газеты

— Каш-ш-шмарные новости! — кричал на углу Арбата мальчишка-газетчик. — Киевские евреи убили христианского ребенка, чтоб добыть крови для мацы! Подозреваемый арестован нашей доблестной полицией! Новые каш-ш-шмарные подробности!

— Что за чушь? — возмутился Андрей.

Но газету все же купил.

В Аккум новости приходили с опозданием, в крайне ужатом виде, а то не приходили вовсе. Потому даже Андрей, который из города выезжал сравнительно часто считал, что от событий он отстал.

В газетке писалось, что еврейская община Киева, дабы освятить место постройки будущей синагоги похитила и ритуально убила мальчика — Андрюшу Ющинского, который, ко всему прочему мечтал о карьере священника. Дело на личный контроль взял Петр Аркадьевич Столыпин, по подозрению в убийстве арестовали первого попавшегося еврея.

Дело в суде рассыпалось, но Столыпин этого не узнал: через месяц после ареста Бейлиса Петра Аркадьевича в том же Киеве застрелили.

По мнению генерала Инокентьева, Столыпин на посту премьер-министра, как, впрочем, и везде, был основательным. Этой основательности не хватало его преемникам — ни Коковцеву, ни, тем паче, Горемыкину.

За сим Инокентьев настоял на аудиенции у императора, выложил все фотографии, в том числе и с пометками покойного Столыпина и попросил, дабы далее именно Государь взял под личное шефство и попечительство Запасное Бюро.

Государь Император, с интересом ознакомившийся с представленными документами, всемилостивейшее согласился.

В газеты это, разумеется, не попало.

 

Тоска кромешная

Ленин считал, что любого большевика, даже если он посредственный оратор, следует на средства Партии освободить от изнурительного одиннадцатичасового рабочего дня, дабы он мог вполнепосвятить себя партийной работе. Но с Павлом этого не произошло, может быть, потому что он ораторскими талантами не обладал, а может, дело было в том, что партия большевиков, не смотря на многочисленные «эксы» была бедна, словно церковная мышь. Поэтому рядовым членам партии, да и не только им, приходилось зарабатывать на жизнь своим трудом.

Желание Высоковского сбылось — он, верно, хихикал глядя с облака, или из другого места, куда попадают примирившиеся с Богом большевики.

Павел получил рабочую специальность — его устроили на завод металлистом. Он занял место у большого, словно деревенские ворота, кромкогиба. Работа была будто бы не сложна. Следовало из подготовленной заранее кипы металла взять лист, просунуть его до упора, нажать на педаль, после чего опускалась плита словно на гильотине, загибала металл и снова уходила вверх. Далее лист следовало извлечь и бросить в короб с готовыми изделиями. Короб в конце смены краном забирали и куда-то увозили. Куда и зачем — Павел не знал.

Первое время до невозможности ломило руки, спину, он едва успевал за смену справиться с нормой, а утром его уже ждала новая пачка металла.

Работа забирала все силы и внимание. Перед первой сменой Павла предупредили, что предыдущий рабочий, проработав на установке три года, зазевался, вместе с металлом просунул свою руку, и ее аккуратно и бесстрастно обрезало. Рабочий не кричал, он задумчиво осмотрел свою культю… После засунул свою голову под нож и снова нажал педаль…

Не то после того случая, не то просто по случайности, на ножах были пятна ржавчины, похожей на застывшую кровь.

После работы сил на агитацию или другую партийную работу не оставалось.

Павел посещал собрания кружка, слушал скучные чтения газеты «Искра», клевал носом, читал сам, при этом тут же забывая смысл прочитанного. Затем одиноко возвращался домой. Иногда начинал писать письмо своей жене, но вспомнив, что ее адреса у него нет, забрасывал.

В съемной квартирке было холодно и тесно. Все глубже, все резче чувствовалось одиночество. Порой приходила мысль, что пройдет еще лет пять и Павел вовсе отойдет от революции, от анархистов, большевиков, меньшевиков, эсеров…

Павла словно кошки, царапали мысли: сколько он тут? Давно, уже третий год. А в жизни ничего не изменилось. Кружок — словно вторая работа, даром что сплошная говорильня — устаешь от нее не меньше чем от кромкогиба. А выгоды с нее никакой: ни тебе выслуги лет, ни червонца к праздникам. Думалось еще: и понесла его нелегкая в анархисты. Сейчас бы жил у себя в деревне, работал в поле, купался в речке, нашел бы себе хорошую девушку, которая бы нарожала ему детишек.

И ведь на Украину не вернуться, он, поди, до сих пор в розыске.

Не то от работы, не то от дурных мыслей сон стал тонок словно пергаментная кожа старика. Достаточно было малейшего шума, чтоб его порвать. Ну, а в большом городе таковых шумов было много. Вот проехал извозчик по брусчатке, вот кварталом дальше прогрохотал трамвай… Порой создавалось впечатленье, что трамваи нарочно делают как можно шумнее.

Каждый новый звук вырывал изо сна. Но когда Павел все же засыпал после полуночи, то и дело тревожно просыпался. Смотрел в окно или на будильник: далеко ли до рассвета? Будто темно… Но в Петербурге такая природа: белые ночи и темные дни. Он сверялся по будильнику: который час, не проспит ли он на работу?.. Будто бы еще не скоро. Но хватит ли завода на часах?

Пытаясь заснуть, новоявленный большевик ворочался на кровати, скрипели пружины, нехорошо тревожа соседей.

От дурных мыслей не было спаса особенно по выходным. Павел пытался забыться с сослуживцами, со знакомыми по кружку. Но с последними не заладилось. Соратники по партии оказались какими-то злыми, скрытными.

— Конспирация, товарищ! Партийная бдительность прежде всего.

С ними не выпьешь, по душам не поговоришь — все провокации боятся. Как есть соратники, товарищи по партии — но не друзья. Тоска, в тайге на каторге и то веселее было…

Павел стал пить «казенку» с сослуживцами по заводу: в хмельном дыму алкоголь успокаивал нервы, засыпалось действительно легче. Утро же все равно выходило мерзким по причине похмелья, но до утра надо было еще дожить…

В кабаке посиживал старичок, который все время произносил одну и ту же сентенцию:

— Как говориться: как Новый год встретишь, так его и проведешь. Ежели вы мертвы к Рождеству, то к следующему вряд ли воскреснете.

Делал это к месту и нет: говорил сие и в Пасху, и на Илью…

Но повторениями не успел наскучить: раз, пьяный возвращался домой, на лестнице споткнулся, упал да расшиб себе голову. Убился насмерть и не воскрес, как и было им предсказано. Ничего удивительного.

А ведь прав был старик, — думал Павел, поминая старого. — Каждый день одно и тоже, ничего не меняется. Война что ли хоть бы началась…

 

Весенняя гонка

Вешним утром Андрей появился на арбатских улицах.

Позвонил в дверь, открыла тетя Фрося.

Не смотря на ранний час, Алена уже не спала: увидав мужа в окно, она спустилась в прихожую, и, не стесняясь Фроси, обняла своего суженого.

— Вы задолжали мне поцелуи за полгода, — проговорила она. — Нечто это слыхано?! Я их с вас через суд взыщу, и еще возмещение морального ущерба потребую! До конца жизни меня целовать будете! Что вы имеете сказать в свое оправдание?

— Я люблю вас, — ответил Андрей.

И поцеловал ее в уста.

Беременность и последующие роды сделали Аленку женственней. Она налилась, но совсем не потолстела — исчезла некая подростковая угловатость. Из милой девушки жена Андрея превратилась в прекрасную даму.

— Идите, поешьте с дороги, — позвала тетя Фрося. — Посидите за столом, как люди.

— Я неголодна, утром я уже попила чаек с дедушкой, — отвечала Алена.

— Экая вы кровожадная. Я тоже утром в поезде пил чай, но я пил его с баранками вприкуску. А вы вот с дедушкой. Я привез вам письма от Виктора Ивановича, вашего батеньки…

— Вы встречались?..

— Да, самым неожиданным образом с ним пересеклись.

Конверт с письмами Андрей достал из-за пазухи, передал ее Алене, но она рассеяно отложила их на столик.

В зале Андрей поприветствовал Ивана Федоровича. Тот ответно поприветствовал родственника откладывая номер «Русского Инвалида».

— О! Я гляжу, вас уже произвели в чин штабс-капитана? — удивленно вскинул бровь старый казак. — За какие такие заслуги на сей раз?.. Или секрет?

— Совсем нет. Мой начальник переведен был в другое место, я занял его пост. Поскольку он был в звании штабс-капитана, это же звание присвоили и мне.

— Хорошо ли добрались?..

— Хорошо, но надо сказать доехал до безобразия скучно: в вагоне ни дебоша, ни потасовки.

— Ну так отдыхайте…

В своей маленькой кроватке сладко спал Фрол. Андрею хотелось взять его на руки, подбросить к потолку. Своим стремительно растущим ребенком он за отъездами он что называется, не нанянчился.

Но, справившись с искушением, отошел от кроватки. Пусть спит, набирается сил. Тем более, что имелись и иные планы на его маменьку…

Алена и Андрей уединились.

Из-за закрытых окон и дверей доносились такие звуки, от которых краснели даже соседи.

— Приличной женщине не подобает получать такое удовольствие от плотских утех, говорили они.

Но Данилины не слышали.

В Москве появился Попов, шумный и жизнерадостный. Казался, что набит жизнью он так плотно, что уколи его — лопнет.

Зашел к Данилиным, наверное потому что знакомых в Москве почти не имел.

— А я знал, что вы в отпуске, Аркадий Петрович сообщил. Решил вот заехать.

— Благодарствую…

— Чайком путника не угостите?.. Простите, что набиваюсь, но во рту пересохло.

За этим дело не стало — тетя Фрося очень любила чаевничать. Ей наверное, нравился не сам вкус, а процесс…

На кухне у нее постоянно стоял горячий самовар, из которого то и дело наполнялись чашки.

— Чем вы тут развлекаетесь? — спросил Попов.

— Да в основном друг другом…

— Ах, ну да, как я мог забыть, молодежь… Аркадий предупреждал… Не хотите завтра за город проехать?.. Я вас приглашаю! Наверняка будет интересно!

  …В конце мая 1913 года у Малых Мытищ, что на семнадцатой версте Ярославского тракта намечалось состязание. По этому поводу собрались мотоциклисты со всей Москвы и из других городов. Здесь были мотоциклы как и кустарные, сборки отечественной, так и зарубежной: английские «Триумфы» и «Роверы», американские «Харлеи» и французские «Пежо».

Очень скоро все пространство вокруг старта заполнилось лязгом моторов и сизым дымом.

По случаю соревнования трасса не перекрывалась, по ней обычно ехали крестьяне, возвращавшиеся с московских базаров, с дач возвращались обыватели, куда-то спешили курьеры.

К месту старта подтянулись болельщики, просто зеваки с окрестных деревень. Прибыл становой пристав с конным отрядом. Полицейские заняли места вдоль трассы, наблюдая за порядком на дороге.

На старт Попов вывел и свой агрегат.

Тут же завязался спор: можно ли подобную машину допускать до старта.

Рама стояла на четырех независимо подрессоренных колесах. К задним шел карданный привод от четырехцилиндрового «Руссо-балта».

— Смелая, оригинальная конструкция… — осторожно похвалил Андрей!

— Ха! Да это оргазм, воплощенный в железе!

Судьи же начали совещаться. Ранее бывало, что участники стартовали на трехколесных экипажах, дважды на двухколесном, где колеса были размещены не последовательно, а параллельно. И даже раз — на одноколесном мотоцикле.

Решили, что далее следует правила несколько уточнить. Однако машина Попова безусловно является мотоциклом, поскольку пилот сидит верхом аппарате и управляет рулем велосипедным. А что до четырех колес, так что за беда — первый мотоцикл господина Даймлера тоже был четырехколесным.

Около двенадцати дня соревнования начались. По большому счету это не была не гонка, а испытание на скорость и выносливость.

Мотоциклы стартовали раздельно, с промежутком в две минуты. Ехать предстояло сто верст: пятьдесят по направлению к Сергиеву Посаду. Там, у верстового столба за номером «67» надлежало остановиться, получить отметку в специальном квитке, после — отправиться назад, к Малым Мытищам.

По жребию Попов стартовал одним из последних. Мотор плохо заводился: тяжело было двигать четыре поршня, да еще с хорошей компрессией.

— Смотри, будто ехать не хочет.

Но мотоцикл фыркнул и завелся, стронулся с места сначала будто неохотно, но уже через двадцать саженей пошел уверенно, неуклонно. Еще через пару минут — исчез из вида.

Через десять минут на трассу ушел последний мотоцикл, и зрителям осталось лишь скучать. У обочины владелец сельской чайной лавки устроил что-то вроде переносного буфета. Самовар не справлялся с нагрузкой, и в стаканы наливали лишь теплую, сладенькую и слегка подкрашенную водичку. Продавали и бутерброды по неуместной, дорогой цене.

За неимением другой информации, прибывшие на гонку записвали в блокнот даже цены как некий курьез.

Меж тем гонка продолжалась, растянувшись чуть не на весь участок тракта от Малых Мытищ до Сергиева Посада.

И когда головной мотоцикл получал отметку у конечного столба, Евграф Петрович проехал лишь половину трассы.

Агрегат работал ровно: казалось, что его скорей его будет трудно заглушить, нежели он поломается.

Попов обошел идущий впереди мотоцикл — это был французский «Пежо».

Затем вложился в левый поворот, прошел его грамотно по внешнему радиусу. Сразу за поворотом был деревянный мост.

И тут на дорогу выскочил заяц. Верно, его спугнул шум моторов, проносящихся мимо.

Увидав рычащую машину, косой испугался, заметался по дороге. Попов тоже взял руль сперва вправо — заяц тоже рванул вправо, тогда повернул влево…

Зверек с трассы спрыгнул в кювет, а тяжелая машина пошла вразнос, набирая амплитуду.

Единственное, что мог с ней сделать Попов — направить в другую сторону от зевак. Он резко надавил на руль, и тут же подпрыгнул, оттолкнувшись от подножек. Мотоцикл пулей вылетел из-под него.

Сам водитель рухнул на дорогу, покатился кубарем.

Зрители в испуге закрыли лица ладонями: им казалось, что уцелеть после падения на такой скорости невозможно.

Но Попов, пролетев десяток саженей поднялся, отряхнулся…Осмотрел одежду: та была в нескольких местах порванной. Но ран, не говоря уже о переломах будто не было. Казалось, что сам гонщик удивлен своей целостностью.

Он обернулся к зевакам, сделал поклон.

И тут из-за поворота вылетел недавно опереженный Поповым мотоцикл. Дорога была будто широкой, но с Евграфом Петровичем он не разминулся.

Гонщики слетели с трассы в кювет, туда, где уже валялся один мотоцикл…

Первым с трассы вернулся гонщик на «Триумфе». Он не был победителем: следовало дождаться других гонщиков, сличить их время.

Снимая кожаный шлем, он бросил:

— Скорей карету скорой помощи за Пушкино. Там авария, гонщик погиб.

— Кто погиб?

— А я почем знаю? Столкнулись двое: «Пежо» и самодельный, четырехколесный…

Сонное настроение у журналистов сняло как рукой: стали искать транспорт. Цены у ямщиков тут же подскочили чуть не в два раза.

Особо ушлые тут же стали предлагать деньги пилоту «Триумфа», дабы тот доставил их к месту аварии. Завязался торг.

Андрей и Алена заспешили к своей двуколке, и хотя им навязывались в попутчики, поехали одни.

Мотоцикл их так и не обогнал — водитель «Триумфа» не решился еще раз проделать путь, не проверив свой мотоцикл…

— Вы родственник?.. — спросил полицейский.

Алена отвернулась, Андрей задумчиво кивнул. Что с того, что Андрей знал покойного не слишком хорошо и даже не ведал: откуда он, есть ли у того семья, дети, живы ли родители. Но ближе человека, чем Андрей, для Попова не было на много верст… Может быть даже сотни, тысячи — ведь неизвестно, где сейчас Грабе.

Промелькнула мысль: он не хочет умереть также. И Андрей еще крепче обнял жену.

— Соблаговолите дать ваш адрес? — поинтересовался полицейский чин. — Мы доставим туда спортивный снаряд после расследования.

Андрей дал адрес, и тут же добавил:

— Он гостил у меня… Сам он из Петербурга. Я сообщу близким…

Каким близким?.. — пронеслось в голове. — Он отправит телеграмму в Запасное бюро. Генерал Инокентьев, верно, знает больше…

  …Но когда дело дошло до похорон, оказалось, что всех присутствующих на них Андрей знает — Запасное Бюро прибыло чуть не в полном составе. Покойника выносили из дома Стригунов и, после отпевания похоронили на Новодевичьем кладбище.

Единственным наследством, которое получил Андрей, был мотоцикл, хотя и Аленка и тетя Фрося требовали его тотчас сдать в утиль.

Но Андрей отказался, сославшись, что кто-то из родных или конструкторов может предъявить права на это средство передвижения. Четырехколесный агрегат поставили в сарай, потихоньку завалили хламом и благополучно о нем забыли…

 

1914

Лето стояло в своем зените. Последнее время среди этой жары Астлею все чаще снились сны в снежных тонах. Город великий, огромный, красивый… Река, закованная в камень и лед. На все это опускался снег.

Люди на улице, похожие на стремительные тени. Пули в воздухе среди нитей снега — они были серы как камень мостовых и набережных.

Единственный яркий росчерк — пятна крови на девственно-белом снегу. Метель роняла в них снежинки, те тотчас таяли в горячей крови.

Среди этого — сам Астлей в такой неуместной форме цвета хаки…

Он идет один против ветра, вжимаясь в казенную шинель. Руки в карманах — не то перчатки дырявы, не то их нет вовсе. Хочется стать маленьким, совсем незаметным для ветра.

Но Джерри Астлей просыпался и из морозного сна попадал в жаркое кабульское лето.

Дел особо не было.

Положение в Персии более-менее стабилизировалось.

Для этого старого шаха Мухаммеда Али, того самого, который стрелял по меджлису из пушек, пришлось изгнать сначала в русскую миссию, а потом и вовсе за кордон, в Россию, в Одессу.

Новым шахом стал его сын Ахмад, который, впрочем, никакой реальной властью не обладал. Но, как и везде в мире, в Персии было предостаточно людей, которые желали бы покомандовать.

Некоторое время и Соединенное Королевство и Российская Империя играли мышцами: кто кого. Но после поделили чужую страну к своему вящему удовольствию.

Паче в здешних местах появился совершенно лишний конкурент — а именно Северо-Американские Соединенные Штаты. Но вчерашние соперники объединили усилия и попросили пришлых на выход.

Джерри ходил на базар. Был он не менее восточным, чем все остальное вокруг: нищим и богатым одновременно, крикливым, ярким, пыльным.

На базаре Джерри общался со своими информаторами, кои на плохом английском языке рассказывали то о совершенных пустяках, то наоборот о чем-то невероятном.

Невероятное заставляло задуматься.

После Астлей зашел в кофейню, что располагалась в центре, около миссии. Кофейня была хорошая, и работала скорее под вкус европейцев. Здесь кроме кофе, курили кальяны, хозяин заведения подавал для неверных совсем недурное индийское вино.

Джерри занял место привычное, около окна. Свое обычное место также занимал и партнер Астлея по распитиям кофе и шахматам — секретарь русской миссии.

Знакомый с привычками постоянных посетителей, владелец заведения тут же принес кофе и шахматную доску.

Стали играть.

— Сегодня был на базаре, — заговорил Джерри. — Слышал забавную сказку. Какой-то кочевник был в российском Туркестане, и видел городок, обнесенный колючей проволокой…

На лице русского не дрогнул ни единый мускул. Он отвечал:

— Экая невидаль. Тюрьма, наверное?..

— Да нет… Возле этого города часы останавливаются, дома летают по воздуху, а…

— И вы верите этим сказкам? Это же восток, у них тяга к сочинительству в крови. Вы ведь, вероятно, сообщите об этом в Лондон? Ведь так?..

Отрицать было бесполезно.

Русский кивнул:

— Тогда передайте телеграфом еще и сказки про Али-бабу и Синдбада-морехода. Ваше рвение, наверняка оценят. Вы ведь своим информаторам платите деньги? Замечательные английские фунты? Вы им пообещайте побольше, и они поклянутся, что собственными глазами видели птицу Рух ну и Шахеризаду.

Сыграв партию, они поблагодарили друг друга за игру и разошлись по своим миссиям. Хотя они отстояли друг от друга на значительное расстояние, оба стали готовить донесения для вышестоящего начальства.

В Лондон депеша Астлея ушла на четверть часа ранее…

Телеграфная линия из Кабула в Россию проходила по территории, контролируемой англичанами. Уже утром текст телеграммы лежал на столе у Джерри. Тот проснулся поздно, ближе к двенадцатому часу. Надо сказать, сделал это из-за жары, нежели по своему желанию, и с утра был немного не в своей тарелке.

Выпивая вторую чашку кофе, он окончательно расшифровал русскую депешу.

Про себя отметил: так странно: русские — такие замечательные шахматисты, хорошие математики, а шифры у них просто детские. Блез Виженер, средневековый дипломат, знаток шифрования, верно в гробу не то что перевернулся, а кувыркнулся, сальто-мортале сделал.

Выходило, что рассказ о тайном городе взволновал русского секретаря.

Но, в свою очередь, телеграфная линия, соединяющая Британию со своей колонией мало того, что шла через Берлин, ее проектировали и строили инженеры «Сименс и Гальски».

Частично она также проходила через Кавказ и Российскую империю, и такой оказией, таким соблазном грех было не воспользоваться.

Разумеется, линию каждый день проверяли обходчики, а высшее русское начальство вело себя с джентльменами по-джентельменски и разрешения на прослушивание линии категорически не давало.

Однако офицеры младшие, проявляли чудеса выдумки и сноровки: на линию забрасывали кошки, подключались скрытно к подводному кабелю и снимали идущие по нему сообщения.

Депеша Астлея была перехвачена, частично расшифрована и передана наверх по инстанциям. Ее дополнило донесение секретаря русской миссии из Кабула.

Наличие секретного города на берегу Каспия стало для многих в России неожиданностью. Сначала долго иск али, что это за город, затем — какое ведомство его курирует.

Вышли на Инокентьева.

Тот наотрез отказался говорить о секретном городе иначе как с императором.

Аудиенция была назначена.

Царь принял генерала на своей яхте «Полярная звезда», которая стояла на рейде Кронштадта. Пока генерал добирался, то он думал о силе странных совпадений. Когда-то примерно на таком же пароходике он добирался на яхту к Столыпину. Тогда все начиналось, а сейчас?.. Заканчивается? Нет, не может быть… К тому же схожесть быстро заканчивалась: тогда был день, нынче дело шло к ночи, яхта в другом месте, впрочем, и сама яхта другая, и человек на ней…

К тому же, с императором он встречался и ранее и намеревался это делать дальше.

«Полярная звезда» поражала своей роскошью. Скажем, яхта тети Николая — Александры Датской, Королевы Великобритании, выглядела гораздо скромнее.

Инокентьев прошел по шикарно отделанному коридору. Генерал ждали, офицер свиты распахнул перед ним двери императорского кабинета.

— Пришли, голубчик? — спросил Николай. — Вот, полюбуйтесь, что пишут о вас. И пишут, надо заметить, в том числе и англичане. Как это понимать?.. Что ж это за секретность?..

Генерал просмотрел поданные бумаги. Он уже видел их, но из вежливости задержал в руках, сделал вид, что читает.

— Тут же ясно сказано: донес афганец, который слышал это от туркмена. Подумают, что это выдумка…

— Но это не выдумка? Все это правда?..

— Правда. Я вам докладывал: случилась авария, не то включили, погиб человек, имелись раненые. Но подумают, иначе.

— Вот видите? А если не подумают?.. Если захотят проверить?..

— И что теперь прикажете? Эвакуировать город?.. Куда? К «Кобольду»? А ежели завтра о нем прознают? Что нам тогда делать? По России мотаться? Или в Антарктиду рвануть?

— Антарктида — не такая уж и плохая идея.

— Отнюдь. Вполне может быть, что теперь этот континент будет исследоваться особенно активно. Равно как я просто не нахожу места, где мы могли бы спрятать летающую тарелку. На Чукотке? Да там еще опасней. Туркмены и казахи — незлые люди. А вот чукчи могут вырезать гарнизон, скажем просто из-за стада оленей. И уйти к американцам. Велика Россия, а спрятаться особо и негде.

Император замолчал, Инокентьев не стал его молчание перебивать.

Молчали долго, пока где-то недалеко замычала корова. На яхте имелся коровник и отдельная каюта для коровницы.

— И что будем теперь делать?..

— Надобно усилить город. Кроме караульного охранения будет велено организовать конные разъезды. За свой кошт я купил итальянское блиндированное авто, но без вооружения. Прошу вашего разрешения выделить из арсеналов два пулемета.

И на стол из папки Инокентьев вынул заранее подготовленное ходатайство.

Император его подписал.

Уверенность Инокентьева успокоила самодержца всероссийского. Надо же, сколько разговоров, сколько шума, а решение — всего лишь пара пулеметов.

Ставя подпись, император заметил:

— Вероятно, скоро начнется война…

Инокентьев кивнул: и это тоже им учтено.

— И все же я несколько беспокоюсь… — признался Николай.

— Бог нас сохранит… Да и мы сами не сплошаем. Не беспокойтесь. Положитесь на нас…

И Бог хранил, правда на свой манер, с присущим только ему чувством юмора.

Сначала Джерри ждал ответа из Лондона. Проходили дни, затем недели… Уж непонятно по чьему упущению, или наоборот чьими стараниями, но рапорт из Кабула лег под сукно.

Тогда на рынке он купил видавшую винтовку виды русской выделки, к ней — два «нагана» тоже фабрикации тульской. Приобрел и одежду, в которой стал походить на оборванца без роду и племени, начал отращивать бороду, зато побрил голову налысо.

Эти изменения не остались незамеченными.

Однажды утром в комнату к Джерри вошел глава английской миссии и застал Астлея, собирающим сумки

— Куда вы это собираетесь?..

— Я нашел проводника, — ответил Джерри. — Он обещает меня довести до Каспия. Там я пройдусь по пляжу, миль этак триста… Русский я знаю. Обещаю вернуться из отпуска в отведенный срок.

— Какой отпуск? Вас переводят в Санкт-Петербург! Отпуска отменены! Вчера Германия объявила войну Франции. Со дня на день в войну вступим и мы!