Стамбул

Это был Царьград, Стамбул-Константинополь, город очарованный и очаровательный, необъявленная, тайная столица мира.

Здесь восток сошелся с западом, христианство с мусульманством, Азия с Европой.

Здесь звучит арабская речь, похожая на арабское же письмо: такая кружевная, узорная, непонятная. Да и не только она.

Здесь на брусчатке улиц можно найти монеты всех стран и континентов.

Да что там монетки. Здесь каждый может найти то, что ищет: фотограф — виды от которых можно рехнуться, этнограф в лавке старостей — манускрипты за подписью Синбада Морехода или Али-Бабы, одинокое сердце — долгожданную любовь или хотя бы увлечение, взгляд, от которого вздрогнет сердце.

Но будьте осторожны. Следите, чтоб еще ранее вас не нашла смерть. Она ходит теми же улицами, что и вы.

И нельзя сказать, что шляется без дела. То и дело на улицах, в канавах находят тела тех, для кого прогулка оказалась последней.

Джерри набирался впечатлений, понимая, что вряд ли скоро окажется в этих краях опять.

Атташе в Кабуле был против такого пути. Зачем такие сложности: Афганистан и Российская империя граничили. Рядом с границей проходила вполне приличная железная дорога. Пусть и с пересадками, но сравнительно комфортно можно было добраться до столиц — Москвы или Санкт-Петербурга.

Только Астлей порывался еще совместить приятное с полезным — добраться до Красноводска, а оттуда верхом на верблюде ехать до Гурьева.

Но начальник решительно воспротивился: такое путешествие может затянуться. Да и вдруг секретный город существует, а около него поймают англичанина. Будет скандал… Союз Согласия не распадется, но тень будет брошена. Теперь Великобритания была союзником России, и тайны Санкт-Петербурга следовало охранять и Лондону.

И махнул рукой: пусть уж лучше Джерри Астлея прирежут где-то в Галате. Уж он-то, атташе плакать точно не станет.

Но Джерри Астлея не зарезали. Он сел на пароход, который благополучно доставил британца в Одессу, где в одном особняке старел и толстел старый персидский шах — Мухаммед Али. Только Джерри он совсем не интересовал, и скоро поезд уносил молодого человека на север.

В дорогу англичанин взял книгу стихов, написанных любимцем детей и милитаристов — Киплингом. Но чтение не шло. Джерри понял, что снежные сны были вещими. И теперь он мучительно вспоминал их содержимое: снег, кровь, каменные набережные, пули…

Чья была то кровь? Кажется, не его…

 

Начало войны

Начало войны застало Андрея в Петербурге. Оставив Аккум на Шульгу, он прибыл подавать документы в Академию при Генеральном штабе.

В поступлении не сомневался, и по этому поводу перевез семью, купив на сэкономленные финансы весьма приличный дом в предместьях. Заодно, от нечего делать посетил мебилирашку на одной из линий Васильевского острова. Как ни странно, но ее опять вскладчину снимали два подпоручика. Впрочем, более никаких совпадений не имелось.

Пока ехали в поезде, положение в мире сильно изменилось: Австро-Венгрия напала на Сербию. За сербов вступилась Антанта, на стороне Австро-Венгрии выступил собрат по Тройственному союзу — Германия. Впрочем, третий союзник по оному объединению, Италия — держала молчание.

Андрей явился в Академию, где узнал, что учащиеся ныне будут выпущены ускоренным выпуском, а новый набор не планируется.

Тогда штабс-капитан заявился к своему непосредственному начальнику — генерал-майору Инокентьеву. На стол ему положил рапорт о переводе в действующую армию.

Генерал остался недоволен:

— Патриотизм — это весьма, весьма похвально! Но, право-слово! Вы более пользы принесли бы у себя в Белых Песках!

— В Аккуме вполне было бы довольно неболтливого чиновника или же инвалида. Война началась — в них недостатка не будет. А я здоровый, я офицер — честь имею! Прошу удовлетворить ходатайство и перевести меня в боевую часть…

— Вы слишком много знаете, чтоб подпускать вас к линии фронта…

— Ну и что мне теперь? Разбить голову о стену? Я ведь мог бы выйти отсюда, выправить себе фальшивый паспорт, уйти на фронт вольноопределяющимся. Вам это желательно?

— Нет…

— Тогда давайте договариваться.

Инокентьев пожал плечами.

Но кивнул: как-то договоримся.

Не можем не договориться.

Права такого не имеем.

  …И словно нарочно в тот же день на Литейном проспекте Андрей встретил Сабурова. Тот куда-то спешил с папкой под рукой, но, увидав старого знакомого, остановился.

Прошлись немного вместе, осторожно вспомнили былое. Андрей рассказал о своей беде.

Оную таковой Сабуров считать отказался:

— Да все проще дышла! Пишите рапорт на перевод в наш авиаотряд. Я замолвлю словечко, а то и без такового все устроиться. Я ведь тоже про Белые Пески знаю. Я вообще про многое знаю. А им сподручнее за нами приглядывать, если мы вместе будем. А работы у нас много!..

— Вы летали за линию фронта?..

— А как же! — и Сабуров, будто невзначай коснулся ордена Святого Георгия четвертой степени. — Уже одиннадцать боевых рейдов! Бомбардировали заводы Круппа, сыпали мины немцам в зунды. Один раз десант германцу за спину забрасывали.

— И вас пускают за линию фронта? Не боятся, что вы в плен попадете?..

— Да полноте. Всем известно, что мы летаем на пороховой бочке. Ежели нам не повезет, не то что пленных не будет — клочков не найдут. Ну что, пойдете к нам? Хлопотать?

— Хлопочите… — согласился Андрей.

Сабуров сдержал свое слово: подал рапорт, в коем подчеркнул, что штабс-капитан Данилин имеет опыт дальних походов на «Скобелеве» а также не новичок в секретных операциях.

Рапорт сей соизволили утвердить без проволочек и уже на следующей неделе Андрей стал курсантом летной школы.

Следующие полтора месяца Андрей провел в Гатчине, выбираясь в столицу лишь по воскресеньям. Учили хорошо: за время, проведенное там, пилоты получали навыки управления чуть не аэропланами всех существующих конструкций.

Только перед самым отъездом на фронт Андрей заглянул в Запасное бюро.

Его по старой памяти его пустили, но дела с ним не обсуждали.

Лишь угощая новоиспеченного авиатора чаем, Инокентьев обмолвился:

— Вероятно, проект «Кобольд» нам придется закрыть до победного конца этой вот войны.

— Да вы что? Он же готов для запуска на три четверти!

— Война… Скоро будет ощущаться нехватка порохов, взрывчатых веществ. Вероятно, даже сто пудов достать будет затруднительно.

— Но чертежи «Архангела-1», искусственного спутника уже готовы! Их надобно передавать в мастерские!.. Если получится, мы построим новые спутники, которые будут на каждом витке обстреливать Берлин, недостижимые для германцев! Мы вооружим их боевыми ракетами навроде снарядов Конгрева!

— Ну и когда это будет?..

— Если напряжемся — годика через полтора!

— Так года через два — война, может быть, вовсе закончится!

Андрей задумался, но возражать не стал. И не в том дело, что генерал, может быть, прав, а в том что это будто уже не касалось.

Уже завтра Данилин должен быть отбыть на фронт.

Как и было сказано, пусковая шахта на Урале была законсервирована. Проходчики и горные инженеры были переведены в разные места: стране требовалось все больше руды, все больше угля. Инокентьев лишь следил, чтоб новые места работы были действительно разными. Опасности эти люди не представляли, поскольку не знали, зачем эта странная шахта нужна.

Иначе произошло с петербургским филиалом: какой-то минимум людей следовало все же сохранить, дабы потом на этом костяке возобновить работу. Работающим предложили выбор: либо уволиться и получить вперед жалование за три месяца, либо остаться и быть переведенным далеко в Туркестан.

Генеральный конструктор решил, что такая смена климата ему вряд ли будет полезна и откланялся. Его место занял бывший главный инженер — Олег Лихолетов.

Тут надо сказать, что в конструкторском бюро название «Кобольд» считали даже обидным и именовали так только уральский филиал, а себя называли Птероградом — градом пернатых.

Генерал посмеялся, но к сведенью принял: «Кобольд» был расформирован, а немногим позже возник проект «Птероград», хоть и с людьми теми же, но в совершенно ином месте.

Хитрость не абы какого масштаба тем не менее вводила в заблуждение. По странному совпадению как раз в то время Санкт-Петербург переименовали с немецкого на русский манер. И если кто наталкивался в бумагах на «Птероград», то считал это розыгрышем писца или его ошибкой. Ведь всем известно, что правильно писать надобно «Петроград».

Сия же хитрость ввела в заблуждение и какого-то исследователя через десять лет. Он написал статью, де, в царской России нечто ракетное конструировали, но при закостенелом самодержавии ученые не могли развернуться и сам проект ликвидировали.

Исследование это имела некие неожиданные для автора последствия. Его прочитали, задумались: это что ж получается: при царизме и телевиденье было, и радио придумали, и в космос летать намеревались? Э нет, так не пойдет, выходит не такой то был и ущербный строй.

С Поповым еще так-сяк терпимо.

Розинг, изобретатель телевиденья уже был в ссылке под Архангельском: он занял денег бывшему белогвардейцу, что дало повод обвинить изобретателя в помощи контрреволюционерам.

О космических полетах ракет с двуглавым орлом данных будто не имелось. Тогда сделали допущение, что проекта «Кобольд» вовсе не было, автора статьи арестовали и вскорости расстреляли.

Статью его положили под сукно и при первой же смене руководства — бросили в камин.

Вот и делу конец…

 

В поезде

На фронт Андрей отправился в составе военного эшелона, впрочем, ехал в мягком. Для господ офицеров имелся и вагон-ресторан с неплохим меню, но без спиртного: нельзя, запрещено, сухой закон. Его ввели в Российской империи прямо перед войной.

Надо сказать, что к нему еще при введении отнеслись по-разному. Некоторые пили как в последний раз, и, кстати, да — напивались и сгорали в белой горячке. Другие напротив, выходили на манифестации с благодарностью за царский указ…

И первое время сухой закон действительно помогал: страна изменилась сначала будто в лучшую сторону.

Но шли месяцы, люди уставали, требовалось снять нервное напряжение. Многим вместо стопки коньяка приходилось глотать успокаивающее. Потом, когда организм привыкал, скажем, к настойке пустырника, начинали пить что-то посильнее, некоторые доходили до морфия.

Люди попроще гнали самогон, пили суррогаты, сивуху, травились, помирали.

Впрочем, у офицеров алкоголь с собой был: у кого-то из старых запасов, кто-то покупал его в ресторанах или буфетах при клубах. В вагонах пили вино из чашек, делали вид, что прячут бутылки. Проводники и официанты делали вид, что это безобразие для них незаметно.

Оно и понятно: ехали в поезде без пяти минут боевые офицеры. Поезд довезет их до места и пойдет обратно, в столицу. А офицерам — воевать, погибать.

Пусть и пьют — может быть в последний раз…

Разговоры велись в основном патриотические. Друзей в короткой поездке Андрей не завел, поэтому просто слушал.

— Мы едем воевать за свою Отчизну, за родную землю, за свой дом, — рассуждал молоденький подпоручик. — А дома и стены родные помогают…

Сидящий напротив ротмистр поморщился: он уже успел побывать на фронте, получил ранение и теперь возвращался после ранения.

— Дома и столбы помогают. Особенно, если на них кого-то повесили… — и его попутчик указал рукой в окно.

Андрей взглянул в указанном направлении. Рядом с железнодорожным полотном возвышались телеграфные столбы, на которых висели люди в лапсердаках.

— Евреи… — ахнул Андрей. — За что их?..

— За то, что они евреи…

— Не пойму я вас…

— А что тут понимать. Германские сионисты стакнулись с кайзером. Напечатали брошюрки, в которых здешних евреев призывали помогать немцам же. Успеха особого в том, насколько мне известно, не добились. Зато наш генеральный штаб выпустил циркуляр, де, евреи могут собирать сведенья, подавать сигналы для немецких цепеллинов. Ну и сейчас засмотрелся еврей на колонну солдат — никак подсчитывал штыки, на столб его, негодяя.

Андрей задумался, вспомнил другой поезд, разговоры об иной войне. Подумал: ничего не меняется. Только тут вместо корейцев — евреи…

Поезд как раз проходил через Вильно. В сторону обратную движению поезда гнали евреев. Казаки часто и с удовольствием пускали в ход нагайки.

— Отселяют из прифронтовой зоны… — пояснил все тот же ротмистр. — Это еще что! У нас был случай, так православная общественность на одном хуторе крестила жидов насильно. Правда с неким отступлением от ритуала. Перед погружением под воду связывали руки и на шею вешали что-то тяжелое.

— Ужас какой!

— Ничего, ничего… — подбадривал не то себя, не то остальных зеленый подпоручик. — Всегда во время войны бывают перегибы, издержки… Но все это оправдывает святая цель!

— И вам эта святая цель известна?

Подпоручик зарделся, словно его спросили о чем-то донельзя неприличном. Но все же нашел что сказать:

— Эта война окончательно освободит балканские народы от гнета австро-венгров! Сокрушит османцев! Россия воссияет до Царьграда, Иерусалима, до моря Адриатического, сиречь Ядранского.

Ответом ему был печальный смех.

— Вы что, серьезно думаете, что сербы и прочие балканцы ждут когда придет великий русский царь, и возьмет их под свою длань? Да «Хер» положите вы на ваши мечтания. У них своя страна, свои чаяния. И им куда лучше быть страной маленькой независимой, со своей столицей, нежели нашей провинцией. И ежели война закончится в нашу пользу, что мне крайне сомнительно, они скажут: большое спасибо, не изволите ли убраться к себе домой. И еще, мой дорогой…

Ротмистр протер слезящиеся от смеха глаза и указал в окно:

— С каждой такой издержкой цель становится все менее святой…

 

Первая победа

В авиаотряде Андрей получил моноплан конструкции Игоря Сикорского. Не так давно этот аппарат убил своего пилота: при посадке машина скапотировала, перевернулась вверх колесами. Пилот выпал из гондолы и сломал себе шею.

Аэроплан стоял осиротевшим, пока в авиаотряде не появился Данилин.

Он обошел машину, коснулся плоскости, винта. Тот легко качнулся.

— Беру… — заключил Данилин.

— Ну, слава тебе, Господи! А то все отказывались на нем летать.

— Это почему?..

— Говорят, машина убила своего хозяина. Дескать, и следующих станет убивать.

— Что за чушь…

— Вы, я вижу, не суеверны?..

— Как-то не замечал за собой такого.

— Ну вот и хорошо! а тот тут у нас многие в гондолы образки крепят… Берите и владейте. Я пришлю вам Пельцмана.

Андрей попытался вспомнить, где он слышал эту фамилию. И вспомнил: во время одного чаепития над «Ривьерой».

Скоро подошел пожилой еврей, роста маленького, сгорбленный годами и обидами. На крючковатом носу сидело пенсне.

— Я вас слушаю, молодой человек…

Еврей говорил с опаской, представляя, что от этого штабс-капитана ждать ничего хорошего не приходится.

Но Пельцаман ошибся.

Данилин протянул руку механику:

— А я о вас много хорошего слышал от Михаила Федоровича.

Лицо механика потеплело:

— В самом деле?.. Давайте посмотрим ваш аппарат, что можно с ним сделать…

— Разве машина может быть проклятой, — рассуждал Пельцман. — Скапотировало — так что за беда, крот ямку вырыл, аппарат подпрыгнул, пилот ручку от себя дал — завалил самолет вперед. А чтоб такого не происходило впредь, во-первых мы дуги сварим защитные, чтоб при перевороте аппарата на них лег, во-вторых ремни нужны, чтоб, значит, пилот не выпадал… И к колесам — лыжи, чтоб поворот предотвратить…

Все это было проделано менее чем за полдня. И уже после обеда Андрей поднял аппарат в воздух, облетел аэродром. Машина слушалась хорошо, мотор работал ровно.

На аэродроме Андрея встречал Сабуров:

— Ну что, сбылся ваш сон о полете на шифоньере?.. Помните лет пять назад, вы про него в поезде рассказывали?..

— А вы его помните?..

— А то… Я еще тогда про аэроплан подумал… Ну осваивайтесь…

Андрей еще раз взглянул на свой аппарат — совсем недавно переделанный. Впрочем, оставался вопрос: а отчего его нельзя было переделать ранее, когда был жив предыдущий хозяин аэроплана?..

Так получилось, что Андрей оказался четвертым человеком, который записал на свой счет сбитый немецкий самолет.

Первым был вольнопер Коленцов: он служил кормовым стрелком на «Скобелеве». Где-то над Каттовиц два немецких аппарата зашли в хвост дирижаблю. Огонь из спаренных «Гочкисов» оказался для них очень, очень неприятным, к тому же последним в жизни сюрпризом. Оба аппарата рухнули за какие-то четверть минуты.

Якобы два сбитых аппарата было и у штабс-капитана Брусина. Но второй аппарат он если и сбил, то за линией фронта, и подтвердить победу никто не мог.

Одна победа была у поручика Резуна.

На «Сикорском» Андрея оружия не имелось — он был разведывательным аппаратом. Так, во время седьмого полета он вылетел на аэроразведку к станции, где предположительно должны были сгружаться немецкие войска.

Предположение оказалось ложным — на станции было ровным счетом пусто. Но около линии фронта на Андрея напала германский «Фоккер» — тоже невооруженный разведчик. Ударил сверху, пытаясь винтом распороть обшивку крыла.

Данилин ушел со снижением. Потом два аэроплана кружили. Немец грозил кулаком. Андрей же достал «Наган» и почти не целясь, выпустил все семь пуль. Хотелось просто спугнуть немца, но получилось иначе. Что-то безвозвратно сломалось в аппарате, двигатель заглох, не вытянул машину из виража, пилот не успел выровнять самолет…

  …И через минуту для германского пилота все закончилось.

Абсолютно все.

— Меня, признаться, Аркадий Петрович предупреждал, что вы счастливчик, — проговорил Сабуров, разглядывая обломки «Фоккера». Но вот так, чтоб из «Нагана» сбить самолет. Ну, уж извините, но это перебор. Когда-то вам сильно не повезет, ибо природа не терпит неравновесия.

Из гондолы вытащили немца, сдернули шлем, очки. Пилотом оказался мальчишка с пшеничными волосами, даже еще более молодой, чем Андрей.

В его стекленеющих глазах застыло удивление и испуг.

На мгновение стало стыдно.

— Ну-с… — продолжил Сабуров. — С почином вас. Я буду писать рапорт!..

Аэроплан погрузили на телегу и повезли в расположение отряда.

Немца похоронили на кладбище с воинскими почестями, заполнили документы и отправили через Красный Крест на родину погибшего. Андрею достался военный трофей — вполне приличный «Parabellum». Аэроплан восстановлению не подлежал, Пельцман снял с него какие-то пустяки, но остальное выбросили в овраг.

Потом в палатку к Андрею явился Сабуров. В руках у него был пулемет. Командир отряда сообщил:

— Вас хотели наградить орденом Станислава третей степени. Но я сказал, что таковой у вас уже имеется. Так что вас представили к Анне третей же степени… А пока — подарок от меня. Примите.

— Пулемет?..

— Ага… Поставите на свой аппарат. Знаете, у нас в воздушном флоте бытует заблуждение, что дело самолетов — только разведка. Я уже убедился, что у немцев аэропланы — сила ударная. Чуть не поседел однажды.

 

На фронте

На следующей неделе Андрей получил новую науку.

Оказалось, если ты сбил немецкий аппарат, то это ровным счетом ничего не значит.

В воздухе над окопами Андрей было схлестнулся с иным «Фоккером», но оказался бит. Пулями пропороло обшивку, пробило бензобак. Германец бы, верно, добил бы Данилина, но солдаты открыли из окопов плотный заградительный огонь и отогнали супостата.

Русский аэроплан пришлось садить тут же, в нескольких верстах от линии фронта. С передовой прибыл пехотный поручик, удостоверится, что с пилотом все хорошо.

Он же отправил на аэродром самокатчика, дабы вызвать грузовик для эвакуации самолета.

Когда прощались с поручиком, Андрей вытащил из кармана бумажник. Только тогда возникла мысль, как, в сущности, нелепо отправляться в полет, взяв с собой деньги. Однако сейчас они пригодились. Все содержимое Андрей отдал поручику, дабы тот купил на них угощения своим солдатам.

Аэроплан погрузили в кузов грузовика. Повезли.

На грунтовой дороге забуксовали.

Пока искали хворост, их догнала телега из полевого госпиталя. Ее возница никуда не торопился — для его пассажиров все закончилось. Дунул ветер, с лица одного покойника откинул полог.

В нем Андрей узнал того самого подпоручика, с которым ехали в поезде. Лицо его было истощенным.

— Царствие небесное… Подстрелили таки…

— Эфтого? — переспросил возница. — Эфтот — дизентерийный. С поносом его дух и вон вышел…

Андрей кивнул и накрыл несостоявшегося героя рогожей. Вспомнил: парень так смело рассуждал об издержках военного времени ради святой цели. И сам попал в издержки.

Так иногда бывает — жизнь любит преподать нам урок. Порой знаменитый капер, носитель всевозможных наград и титулов умирает в своей постели от дизентерии. И глупец тот, кто отсюда не вынесет хоть бы простейший урок: каким бы великим человек не был — он всего лишь человек. И еще: мыть руки перед едой крайне желательно.

Здесь был необычно долгий рассвет. Он начинался чуть не сразу после полуночи. Небо становилось свинцово-платинового цвета. Выйди на улицу — и не понять, какой час: звезд не видать.

И когда из-за плотных туч проглядывало наконец солнце, оказывалось, что оно уже в зените, что день уже давно начался.

Природа медленно погружалась в осень.

Солдаты утешали себя, что зима в этом году будет поздняя, а то и вовсе по причине Второй Отечественной войны ее господь Бог отменит. А что с утра зябко и лужи замерзли — не беда, к полудню потеплеет.

Но дни становились короче, ветер резче, холодней. Зачастили дожди. В рощах, окружавших аэродром, желтела и облетала листва.

Страдая бездельем, господа авиаторы резались в штос, в железку, пили купленный у местных крестьян самогон. Интересовались новостями: сперва пронесся слух, что Варшаву не то сдали не то вот-вот сдадут. Потом их сменили другие вести — что австровенгры и отброшены и отступают. Но потом снова остановились и перешли в контратаку…

Соответственно говорили, что аэродром вот-вот перебросят сначала в тыл, потом — вслед за наступающими частями, после — опять на восток. Но, в конце концов, оставили на месте.

Где-то на западе солдаты окапывались, война принимала затяжной характер.

«Скобелев» ушел от непогоды в какой-то из своих эллингов, аэропланы накрыли брезентом. Но даже под ним самолеты пропитывались влагой, становились тяжелее.

Когда дожди все же прекращались, аэропланы не могли со своими узкими колесами взлететь по разбухшей земле. Оставалось только ждать, когда она подсохнет.

Над позициями пронесся давешний обидчик Андрея — «Фоккер». Казалось, что непогода и недавний дождь его не касается. Зенитчики, было, попытались развернуть пулеметы, но от германца и след простыл.

— Чего творит, чего творит, немчура поганый! — ахал Брусин. — Мотор-то, пойди у него «Даймлер»! Мне б такой!

— Вы мне лучше скажите, как он взлетел-то по грязи?.. — спросил Андрей.

— Да очень просто, — пояснил Брусин. — У них там тракт рядом с аэродромом — с него и взлетают.

— Так давайте и мы начнем с тракта взлетать…

— До него пять верст — далеко аэропланы тащить. Да и не дадут — войска по нему идут.

Поскольку Сабурова не было, командовал авиаотрядом Андрей. Ввиду того, что перед отлетом барометр уверенно падал, Михаил Федорович предполагал, что ничего решительного Данилин сделать не успеет. Но Сабуров ошибся.

Данилин нашел ровное место, кое закачивалось обрывом. Распорядился:

— А давайте построим свой тракт? Вобьем в землю колья, положим балки, на них доски… Саженей пятьдесят хватит вполне! Покажем германцу, что мы тоже не лыком шиты! Пусть у него удача и тракт под боком. Зато у нас смекалка и руки мастеровые! Приступайте!

Были вызваны скучающие механики, им дано было соответствующее распоряжение. Но как бы не устали от скуки механики, работать им хотелось еще менее.

Хорунжий, механик Брусина обстоятельно выслушал распоряжения Андрея и покачал головой:

— А чего так? Можно проще!

— Это как?

На обрывке бумаги механик набросал несложный чертеж. Андрей одобрительно кивнул:

— Вот это и будем строить.

Поглядеть на строительство приходили со всего авиаотряда.

— А чего это вы надумали, Андрей Михайлович? — спрашивали летчики.

Андрей, к тому времени присоединившийся к работающим механикам, охотно пояснял.

— Эк как чудно! — кивали офицеры. — И добро бы было, если бы просто чудно, а то ведь разобьетесь? И все ведь выдумано вашим механиком, чтоб меньше работать.

На это обижался Хорунжий:

— Ну отчего, если что-то выдумает русский, то говорят: «русский Иван чего только не выдумает». А если то же самое выдумает украинец, то он — хитрожопый и ленивый хохол.

Стройка спорилась, благо строить действительно пришлось немного.

Выложили небольшой помост в пять саженей длиной. За ним построили башню, на которую натаскали камней. «Сикорский» на руках подняли на руках и поставили на помост.

Данилин залез в кабину, туго затянул ремни. Механики крутанули винт, завелся двигатель. Андрей выжал газ почти до предела, дал знак: давай!

Хорунжий взмахнул топором, перерубил канат. Аэроплан двинулся вперед, живо набирая скорость. Почти тут же с высоты рухнул груз, канат мгновенно выбрал слабину, рванул аэроплан сильнее.

Андрея вдавило в кресло, он почти инстинктивно взял ручку на себя.

Под кабиной щелкнул карабин, аэроплан расцепился с тросом.

Не успев даже понять, как это ему удалось, Андрей был уже в воздухе.

— Получилось! Воспарил! — неслось с земли.

Над аэродромом Андрей сделал полный круг, проверяя, все ли нормально с аппаратом, не развалилось что при резком старте. Но нет — «Сикорский» работал идеально.

И Андрей полетел в сторону фронта.

Там как раз начиналась русская атака.

Поле вскипело восставшими из окопов солдатами. Впереди, призывая солдат, шли офицеры. Катились броневики, поливая немецкие окопы свинцовым дождем. Германцы ответили: часто стреляли винтовки, ударили пулеметы. Первая пуля досталась идущему впереди офицеру, он задумчиво сделал шаг и осел. Падали и другие солдаты, остальные шли, мешая кровь с грязью.

Над этим всем парил Андрей: недоступный для земных словно ас-небожитель из скандинавских саг. Пролетев над фронтом, Данилин отправился дальше, туда где находился немецкий аэродром.

Появление Андрея стало там неожиданностью: все ожидали, что русская авиация скована непогодой и распутицей. Зенитчики бросились к оружию, пилоты — к дежурному аэроплану, но Андрей был быстрее: полоснул из пулемета по стоящим вряд аэропланам, выбросил две гранаты из сумки. Те взорвались в воздухе, обдав самолеты градом осколков, но, кажется, ничего серьезно не повредили.

Не дожидаясь того, чтоб немцы подняли аэропланы, Данилин лег на обратный курс, и скоро заходил на посадку уже на свой аэродром.

В небо Андрей отправлялся с точным планом как садиться: он его заучивал чуть не час перед полетом. Поэтому сел легко: когда коснулся колесами земли, стал одновременно отпускать газ и брать ручку на себя, увеличивая подъемную силу и тем самым — сопротивление крыла. Самолет быстро остановился.

Произошла лишь единственная помарочка: прежде чем стать окончательно, «Сикорский» качнулся вперед, будто намереваясь скапотировать. Андрей инстинктивно вобрал живот, вжался в кресло, и этого, может быть, хватило. Аэроплан стал на все три колеса.

К самолету спешили механики и пилоты. Обошлось без оваций и без подбрасываний Данилина в воздух. Ему жали руку, одобрительно хлопали по плечам, по шлему.

После полет повторил и Брусин, у него полет и посадка прошли идеально вовсе без происшествий, гладко. На мгновение Данилина уколола игла ревности, но потом это чувство исчезло: все равно он, Андрей был первым…

Более полетов в тот день не было. Авиаторы ушли праздновать: пили местный самогон, выгнанный, кажется, из брюквы и настоянный, видимо на скорпионах.

К вечеру, когда прибыл дирижабль, в авиаотряде не было ни одного трезвого человека, чтоб принять швартовочный канат. Поэтому дирижабль швартовали чуть не всем миром.

— Ни чего вам доверить нельзя! — проворчал Сабуров. — Что же вы так без повода напились?.. В стране, между прочим, сухой закон!

— Никак нет! Повод есть! — и, дурашливо улыбаясь, Андрей доложил о событиях за день.

— Это — поясняет, — согласился Сабуров.

Но все равно сначала матерно выбранил Данилина, Брусина и Хорунжего. После — поблагодарил.

И задумался.

 

В институте

Появление новых людей оживило Белые Пески. Приехали не просто люди. Прибыли новые хлопоты градоначальнику — семьи и холостяков надлежало расселить. С последними дело обстояло как-то легче: они были неприхотливы по части жилья и провианта. Впрочем, тут имелась иная трудность: количество холостяков уже превышало разумные пределы, и Латынин опасался, чтоб не случилось чего-то дурного.

Конечно, были казачьи семьи, в которых на выданье имелись девушки. Но им, равно как и родителям более нравились бравые казаки, нежели эти худосочные цивильные.

Казаки рвались на фронт, в действующую армию, где легче получить награды и чины. Латынин, грешным делом думал за них замолвить словечко. Ведь еще проще, чем награду там можно получить смерть или увечья. Появятся вдовы, некомплект женихов. Девки на выданье станут сговорчивей.

Но Шульга был непреклонен: там, за пределами города как-то разберутся и без них.

Своей бедой Латынин поделился с казачьим начальником, в надежде, что тот сделает внушения казачкам. Но войсковый старшина сочувственно покачал головой:

— Да, беда… Но это можно старым казацким способом решить…

— Это каким?

— Да украсть невест! У меня дед так бабку у черкесов украл.

— Но помилуйте! У кого тут красть? Тут только туркестанки — часто страшные, как апокалипсис.

— Ну, извините, у вас женихи тоже совсем не георгиевские кавалеры!

На том разговор и закончился.

А в самом деле: о чем еще говорить? Ясно было, что старшина ответил так, только чтоб от него отвязались. Туркестанцы были спокойными, совсем не чета немирным чеченам или черкесам. Да и являлись они подданными российского императора, совсем как Латынин или кто-то еще из Аккума.

И на устройство холостяцких судеб Латынин махнул рукой: как-то будет.

Другим человеком, столкнувшимся с наплывом новичков, был профессор Беглецкий. Ему было проще: прибывшим требовалось лишь помещение и чертежные инструменты. Впрочем, если кто из понаехавших захочет перевестись в другой отдел и помочь посильно, он, как начальник Особой Экспедиции возражать не будет.

Конечно же, прибывшим устроили подробнейшую экскурсию, вдруг у кого-то из новеньких окажется свежий взгляд и в исследованиях удастся продвинуться еще немного далее.

Для начала их провели по деревне к большой охраняемой теплице.

Здесь деревья стелились по земле, на ветках яблонь рядом наливались яблоки и цвели завязи. На свихнувшихся вишнях зрели ягоды: крупные, словно грецкий орех, соседствовали с просто миниатюрными. Под ногами буквально струились побеги гороха. В самом деле: это растение быстро всходит. Но тут оно растет буквально на глазах!

На кустах висели помидоры, огромные, словно бычье сердце. Один из новоприбывших, было, решил что неплохо бы такой взять с собой на салат, и уже собирался умыкнуть плод. Но экскурсовод оказался бдительным. Как бы между прочим пояснил:

— Это инопланетные помидорчики, ты их не кушай и спиной к ним на всяк случай не поворачивайся.

— Это как? — поинтересовался Лихолетов.

Экскурсовод охотно пояснил:

Вышло так: по методу, о котором говорил Столыпин, в камеру с ядерным реактором дозревать поставили несколько ящиков зеленых помидор.

Было это впрочем, до высказывания Петра Аркадьевича, но суть не в этом.

Помидоры если и дозрели, то незаметно. Зато лабораторные твари, которым их скормили, умерли быстро и в мучениях.

Ядовитые помидоры выбросили в яму, и чтоб их не растащили куры — засыпали землей.

К удивлению семена проросли. Заметили это не сразу, когда растение уже поднялось на пядь от земли. Впрочем, более оно и не выросло. Всю свою краткую жизнь оно стелилось к земле, словно вьюн, выпускало листья разной формы и расцветки, будто не могло вспомнить — какие же правильные. Некоторые из них тут же желтели и опадали.

Но после растение благополучно зацвело и даже дало одну завязь. На ту пору помидорный куст ограничили оградкой и аккуратно поливали.

И растение оправдало все ожидания. Единственный помидор на кусте рос стремительно и через неделю был где-то весом в четверть пуда. Верно, рос бы еще, но как-то в полдень от избытка внутренних сил лопнул.

Удалось собрать семена и остатки помидорной мякоти. Последнюю скормили лабораторным мышам — те остались живы. Семена попытались прорастить: но они не взошли: мутировавший помидор оказался бесплодным.

Ученые задумались, но ненадолго: тяга экспериментировать оказалась, конечно, сильнее. Из Астрахани стали выписывать семена: всех и побольше. Предпочтение отдавали растениям с коротким вегетативным периодом. Иными словами — не терпелось. Впрочем, и для других растений нашлось место.

Для растений была спешно построена теплица, в угол ее поставили улей с пчелами: важным, по мнению ученых, было не допустить опыления с другими, неподопытными растениями.

Но результат повторить удалось далеко не сразу: в большинстве случаев мутация оказывалась бесполезной, а то и вовсе вредной. Удалось получить картофель с запахом керосина. Он был совершенно несъедобен и даже ядовит, но загорался от спички, а, попав в костер, тут же взрывался ярким пламенем.

Часть новых растений была бесплодной, и лишь в малой толике удалось закрепить появившиеся особенности. Но Беглецкий не унывал: это было первое, что Аккум мог дать державе. У него даже было все готово, чтоб провести это незаметно, не выдавая своего присутствия:

— У нас есть свои люди в лаборатории Мичурина. Еще год испытаний — и мы начнем ему в лабораторию подбрасывать образцы. Он будет думать, что это он сам вырастил. А нам не жалко…

Затем новоприбывшим показали бывший сборочный тех в котором лежали разрезанные куски бывшей летающей тарелки. Это произвело на птероградцев впечатление неизгладимое, сравнимое с ударом под дых. Они-то, сердечные, полагали, что являются пионерами, основателями новой отрасли, а тут, оказывается, все придумано без них, а они просто фантазируют на заданную тему как бы все сделать попроще и подешевле.

— Обалдеть! — бормотал кто-то. — Видел бы это Циолковский — он бы в гробу перевернулся!

— С чего ему в гробу ворочаться? — возражал Лихолетов. — Он не умер еще…

Но больший интерес вызвало окошко в другой мир, на другую планету. Зачем строить ракеты, лететь с риском для жизни через вселенскую пустоту, чтоб оказаться на безвоздушной Луне или Марсе, когда тут протяни руку — и вот оно…

Через специальную маску исследователи дышали внеземным воздухом и сочли его приятным.

Беглецкий пояснял:

— Мы получили образцы местной флоры, и куда сложнее — фауны. Даже поймали животинку, которую мы назвали орнитолепусом — зайца крылатого, зайцептицу. существо обитающее на полях этой планеты, ведущее земной, но способное перелетать до пятидесяти саженей…

— Летающий заяц?.. — спросил кто-то. — А зачем это ему?.. Вы же ранее говорили, что хищников не обнаружено?

— Хищников действительно замечено не было, — согласился профессор. — Но земная кора там крайне подвижна и возможность перелетать через овраги или реки — нелишняя. Но не это самое интересное. Из него мы приготовили мизерное жаркое. Мясо оказалось съедобным и даже вкусным. В клетках орнитолепуса имеются аналоги белков, и нуклеинов. Можно положить, что существа на этой планете и на нашей, произошли из одного источника.

— Божественный промысел?

— Очень может быть…

Лихолетов поинтересовался:

— А пришельцы с корабля?..

— Нет, они, безусловно, другие… Другая структура клеток…. Нам неизвестно откуда они, что делали на земле. Было мнение, что летели в Тибет, к Шамбале, но не рассчитали, упали в Сибири.

— Интересно все же что они тут делали?.. Проверяли всходы на своих посевах?..

Лихолетов видимо так хотел подумать это, но так получилось, что произнес это вслух.

Все замолчали, срезало будто даже дыхание.

Что ж это выходило: сейчас, в холодильниках Аккума лежали потомки тех, кто некогда заронил на Земле жизнь…

Не думать… Об этом пока лучше не думать…

 

Зима

  …Андрей заложил крутой левый вираж, вся конструкция аппарата застонала, ручка задрожала мелкой дрожью. Но германский «Фоккер» легко повторил маневр.

— Твою матушку, — ругнулся Андрей. — И черт бы тебя подрал, окаянного.

Германец атаковал его просто — зашел со стороны солнца в хвост, дал очередь. И, верно бы сбил бы Андрея, если бы тот, в момент, который мог бы легко стать последним в жизни, не обернулся назад.

Данилин дал ручку на себя, аэроплан пошел вверх, пилота стало вжимать в сидение. Восьмидесятисильный «Руссо-Балт» завыл натужно, дал густую копоть. Штабс-капитан нажал на гашетку, начал палить просто в небо. Стрелянные гильзы застучали по обшивке «Фоккера». Немец вздрогнул, отвернул, полагая, что столкнулся с аэропланом, вооруженным пулеметом в задней полусфере.

Затем немец осмотрелся, понял, что пробоин на обшивке не имеется, что он попался на уловку. Но было поздно. Русский аэроплан кружил невдалеке. Немец показал русскому кулак. Андрей только криво улыбнулся, меняя обойму на пулемете.

После — резко развернул машину, направив ее на германца. Тому лишь оставалось повторить маневр. И несколько десятков секунд аэропланы летели друг навстречу другу. Данилину хотелось стать маленьким. Он вжимался в свое сидение, прятался за двигателем, голову опустил так, что почти не осталось обзора.

Немец палил из своего «Шпандау». «Гочкис» Андрея молчал до последнего момента — пилот дал лишь короткую очередь, но, как и германец промазал.

Казалось: столкновения не избежать, и два аэроплана, совершенно маленькие для неба того дня не разминуться, сгинут в столкновении. Но нет, у германца нервы оказались послабей — он отвернул влево и вниз, ушел с потерей высоты не захотев подставлять брюхо «Фоккера» под пулемет противника. Данилин же ушел вверх, и тут же повернул назад. С пикирования догнал противника, дал широкую очередь, вспоров обшивку крыльев.

Пилот погиб мгновенно.

«Фоккер» сорвался в пике и через несколько секунд превратился в груду обломков на земле. Андрею оставалось только сделать круг и зайти на посадку.

По кочкам полевого аэродрома аэроплан катился подпрыгивая. Наконец, стал в конце летного поля.

Андрея уже ждали.

— Поздравления наши примите! Победу вашу мы подтвердим… Недостатка в наблюдателях нету здесь. Лихо вы его!

— До скольки б вы ручку не отворачивали-то? — спросил Брусин.

Андрей печально улыбнулся:

— До сколько? Да я совсем не собирался ее отворачивать — уж больно меня германец разозлил.

С аэродрома на авто отправились к сбитому немецкому аэроплану.

— Вам был нужен даймлеровский мотор? — спросил Андрей у Брусина. — Забирайте.

Мотор, впрочем, оказался оберурзелевским…

Вторую победу Андрея успешно отметили, пожелали авиатору дальнейших успехов. Но не пили и спать разошлись рано: на следующий день были назначены полеты.

Но ночью натянуло тучи, задождило. Потом, разу без перерыва из тех же туч пошел снег.

Началась зима.

Ударили морозы, грязь на летном поле схватилась безобразными комками.

Катапульта системы Хорунжего простаивала: рядом с аэродромом замерзла река. С нее можно было прекрасно взлетать, даже когда аэродром замело снегом по пояс.

С помощью Данилина Хорунжий написал статейку в военную газету, но статью не опубликовали, а самого техника перевели куда-то в тыл.

Пилотам аэропланов было несладко: в открытой кабине ветер проникал под одежду, выдувал все тепло. Очки сперва запотевали, потом покрывались инеем, и летать приходилось часто по памяти, наугад.

Сабуров, в связи с тяжелыми погодными условиями запрещал полеты, отпускал пилотов в отпуска.

Немного лучше дело обстояло на «Скобелеве», его гондола была закрытой, обогревалась горячими выхлопными газами. Но баллон покрывался льдом, дирижабль становился тяжелее, неповоротливей.

Лишь в середине января Сабуров увел дирижабль в Петроград, взяв по пути Андрея.

«Скобелев» стал на плановый ремонт в ангар.

Туда, взяв сына, раз зашел Данилин.

Дирижабль он нашел в полностью разобранном состоянии: баллоны были сдуты и скатаны, моторы разобраны. В бадьях с керосином механики промывали маслопроводы, заросшие жирной сажей узлы.

Сама гондола тоже претерпела изменения: раньше бомбы грузили в багажный отсек, а после сбрасывали в открытый задний люк, как на иных миноносках сбрасывают мины в кильватер. Теперь же под фюзеляжем имелось шестнадцать бугельных креплений. Сам салон, где некогда над «Ривьерой» пили чай и более крепкие напитки, и еще несколько комнат были просто уничтожены. Пол отсутствовал, зато к потолку как раз рабочие крепили пока непонятные Андрею кронштейны.

— Перевооружаетесь? — спросил Андрей.

И без того веселый Сабуров в тот день выглядел счастливым до безобразия словно школяр, получивший наконец от родителей игрушку, которую которую он клянчил целый год.

— А пойдемте, чего покажу?..

Он повел гостей в дальний угол ангара, на ходу поясняя:

— Вы, как авиатор, не понаслышке знаете, что германская противосамолетная, то бишь зенитная артиллерия набирает вес с каждым месяцем. Я высказал предположение, что мы должны уметь отбомбиться не входя в зону поражения их орудий и пулеметов.

На лафете лежало нечто, накрытое дерюгой. Жестом факира Михаил Федорович сдернул ткань.

— Это что, самолет для маленьких?.. — спросил Фрол, который в свои пять лет совершенно точно знал, что когда вырастет — станет авиатором.

— Позвольте рекомендовать! — заговорил Сабуров. — Воздушная торпеда системы Джевецкого, разработана специально для «Скобелева» и, может быть, для многомоторных аэропланов Игоря Сикорского! Уже прошла успешные испытания и нам надлежит первыми испытать ее в бою.

Торпеда была окрашена в учебный черный цвет и походила на нечто среднее между аэропланом и подводной лодкой: сигарообразный корпус длинной где-то в три четверти сажени заканчивался толкающим винтом. Имелись две плоскости с размахом в сажень, киль.

Андрей указал в сторону дирижабля:

— Это понятно… А большие крепления вам зачем? Намереваетесь возить какую-то царь-бомбу?..

— А вы не догадались?.. А кстати, именно ваши опыты меня натолкнули на интереснейшую мысль… Как раз хотел с вами поговорить на эту тему.

— Тост! Предлагаю тост! — восклицал Сабуров, разливая вино по бокалам. — За небесный аэроноситель «Генерал Скобелев» и его славный экипаж!

Бокалы подняли над столом, мелодично звякнули.

Пировали в доме у Данилиных.

Из всех четырех только Андрей стал местным, петербуржцем. Брусин, тоже переведенный на дирижабль, и Сабуров снимали холостяцкие квартиры где-то недалеко от эллинга. Грабе вовсе оказался в столице случайно: приехал из Барановичей, из ставки Верховного Главнокомандующего, заглянул на огонек к бывшему сослуживцу и попал на пирушку.

Кроме хозяйки за столом присутствовала еще одна дама: молоденькая, аккуратная девушка, пришедшая с Сабуровым. С виду она была простушкой с кукольным личиком, но порой бросала задумчивые взгляды на генерал-майорские эполеты Грабе. Сабуров же был привычно весел и неревнив. У веселья была причина.

Вчера «Скобелев», впервые после ремонта вышел на учения. Снялись еще в темноте — по приборам подошли к зоне стрельбищ. Там отбомбились по макетам кораблей: сперва воздушными торпедами, а потом и бомбами.

Четыре торпеды дали выпустить Андрею. Тот отстрелялся вполне прилично, чем был до невозможности горд.

Затем, во второй половине дня проверили большие крепления. Андрей волновался, но все прошло куда проще, чем на катапульте Хорунжего. Уже позже Андрей запоздало испугался и понял, что сделал нечто первым в мире. Но полет, разумеется был засекречен из соображений военной тайны.

После маневр повторил и Брусин: ему было проще: он уже знал, что подобный полет возможен.

— Какие вы гадкие! — бранилась девушка, так и оставшаяся для Андрея безымянной. — Не желаете рассказывать, что в полете было!

— Сударыня, да полно вам! — улыбнулся Сабуров. — Это для вашего блага. Я вам расскажу, так вам дурно станется,

Алена скосила взгляд на Андрея: за своего мужа она изрядно переживала. С одной стороны знала, что выходила за офицера. Знала и о том, что офицеры имеют свойство ходить на войну, где часто погибают. С другой: ее дед прошел хоть и с ранениями не одну войну. Вроде бы в авиации смертей меньше, чем в пехоте, зато авиаторы вполне успешно разбиваются и в мирное время.

Но до застолья договорились: на банкете ни слова о работе, ни слова о войне. Ни слова об опасности.

Спутница Сабурова расспрашивала о Грабе о Государе Императоре: каков он в ближнем кругу, часто ли бывает в Ставке. Порой Сабуров на нее недовольно скашивал взгляд: слишком болтлива, слишком любопытна. Надобно от нее все же избавиться.

Генерал-майор отшучивался, рассказывал о каких-то случаях, к Ставке отношения не имеющих:

— Ехал как-то в Варшаву. Смотрел, как водится в окошко: грязь, разруха будто бы. Оказалось, паршивцы просто стекло в вагоне забыли протереть.

За столом дружно засмеялись.

— А вот еще был случай, — продолжал Грабе. — Принесли к нам брошюрку… Инструкцию для обучения. Книженция сама — дрянь, семьдесят страниц что ли. Зато исправления и обнаруженные опечатки все триста занимают. И добро было бы, если б речь шла об униформе или, на очень худой конец, о фортификации. Так нет же, о гранатах! Систем нынче тьма, попробуй разберись!

Смеялись вполголоса, памятуя о спящем где-то недалеко Фроле. По той же причине не заводили граммофон, не музицировали на пианино.

В окна умиротворяющее стучал снежок. На календаре уже была весна, но природа относительно календарей имела особое мнение. Но скоро потеплеет, грязь растает и высохнет, воевать станет легче. Фронта придут в движения. Верно, в Генеральном Штабе уже имелся план победоносного наступления, но вот беда: у немцев имелся свой план, куда российское наступление включено не было.

К концу празднества Сабуров захмелел более остальных. Когда дело шло к полуночи, и пора уже было расходиться он, взяв три бокала и бутылку, подошел к беседующим о каких-то пустяках Данилину и Грабе.

Предложил:

— Выпьем… Верно, я бы мог произнести гениальную речь, да жаль печени. Скажу только, что все мы — профессиональные гости на этой земле и все что у нас действительно есть, что у нас не отнять — это прошлое. И кем бы мы были без прошлого?

— А как же будущее? — улыбнулся Грабе… — Уверенность в завтрашнем дне?..

— Уверены ли вы в завтрашнем дне? Каким вы вовсе представляете это… Завтрашнее дно?..

Может, будущее для нас уже закончилось, размоталось без остаточка, и далее — только смерть…

— Что вы там такое неспокойное пьете? — вмешалась Алена. — Да что вы такое говорите! Вам же еще жить и жить!

Настроение оказалось безнадежно испорченным задумчивостью. Благо уже пора было и расходиться.

Алена предложила гостям остаться переночевать, но согласился только Брусин. Он глазами указал на Сабурова и его спутницу, дескать, надо их оставить. Андрей ответно кивнул: надо.

Распахнулась дверь, Сабуров со спутницей и Грабе шагнули в мартовскую метель. В небе ежесекундно заметаемая пургой висела полная луна. В ту ночь она выглядела злой, колдовской, словно глаз надзирающий за миром.

Андрей долго стоял на пороге своего петербуржского дома и глядел, как в темноту, к станции извозчиков удалялись три фигуры. Снег заметал их следы. Ветер качал фонари, и в такт с ними качались многочисленные тени идущих.

Открылась еще одна дверь, и из зала Алена позвала:

— Андрюша, не стой на холоде, простынешь… Да и спать уже пора.

— Пора, — согласился Андрей.

Это был последний раз, когда Андрей видел Аркадия Петровича.

Сабуров оказался прав: Грабе не стало через три недели.

  …Он погиб совершенно глупой, бесполезной смертью. Казалось, подобный человек не может сгинуть без толку, не оказав своею гибелью какой-то величайшей услуги человечеству.

Но вышло совсем иначе. Он ехал вместе со своим шофером на «Рено» вдоль линии фронта, когда начался артиллерийский налет. Двадцатисантиметровый «чемодан», выпущенный из «Мёрзера» наугад, разорвался совсем рядом с авто. Взрывной волной шофера выбросило через лобовое стекло, и он отделался только контузией. Зато его пассажир превратился в кровавое месиво, одетое в ошметки генерал-майорского мундира.

Его похоронили тут же, на военном кладбище. Скоро территорию заняли немцы, после она еще много раз переходила из рук в руки. Как следствие, за кладбищем никто не следил, могила пришла в ветхость и вовсе стерлась с лица земли.

От Грабе не осталось никакого следа на земле.

Будто и не было человека.

 

Одинокое пиршество

Буквально за квартал от квартиры Данилиных свое одинокое празднество вел другой человек.

По поводу выходного дня не спал и пил большевик Павел Оспин.

Отчего-то именно такие дни все труднее было пережить.

И будто бы жизнь его изменилась.

Для этого понадобилась начавшаяся война.

Ранее от скуки и безнадеги в сердцах Павел призывал ее. Так иногда призывают черта прибрать неугодную вещь или человека, отлично понимая, что черт не явится, да и имущество терять не хочется.

Еще можно было бы принять войну небольшую, навроде турецкой или там японской. Но тут громыхнуло так, что верно у святых на небесах слетели нимбы.

Полыхнула почти вся Европа, затем затрясло весь остальной мир. Военные сводки поступали из Африки, Азии, тихоокеанских архипелагов. Даже далекая Новая Зеландия, которая на краю земли, не говоря об Индии, слала своих солдат.

Но какое дело было Павлу до Новой Зеландии?.. В армию чуть не призвали его самого. И в большевицкой ячейки были будто не против этого. Посчитали, что и на фронте нужны будут агитаторы.

Но, внезапно на защиту Павла встал председатель собрания — недавно прибывший человек, называющий себя товарищем Матвеевым:

— Сейчас толку с агитатора на фронте нет. Все так и рвутся в окопы, подъем патриотизма — небывалый. И его убьют еще раньше, чем он кого-то сагитирует. Пройдет время и война начнет против себя агитировать получше всякого… Позже отправим…

Молодого большевика включили в какую-то комиссию, и он попал под броню, стал непризывным.

Павел был рад этой отсрочке: в окопы не хотелось. Хоть война шла всего-ничего, уже ходили разговоры, что один — погиб на войне, второй — ранен и останется калекой. И, хотя, год назад жизнь Павлу казалась совершенно никчемной, заканчивать ее совсем не хотелось.

К этому почти незнакомому человеку Павла переполняла благодарность. Хотелось что-то сделать для него, показать свою преданность делу большевиков и лично «товарищу Матвееву». Павел брался за самое незначительное поручение, при этом был горд собой. Позже во время какой-то внутрипартийной дискуссии ему удалось сослужить службу: прекратил колебания несколькими ударами кулака: партия даром что называлась рабочей: все более в нее стекались разночинцы, дети интеллигентов. Ну а что щуплый интеллигент мог противопоставить против слов «товарища Матвеева», подкрепленного рабоче-крестьянским кулаками Павла? Пятаки, да алтыны пальцами он не гнул — к чему деньги переводить, баловство это. Зато, ворочая листы железа у кромкогиба, мускулы на плечах и спине развились неимоверно.

Постепенно за Павлом закрепилась репутация человека исполнительного, надежного, но не недалекого. Это позволяло сделать незаметную карьеру.

Павел уже не стоял у кромкогиба как ранее. Он носил кожаное пальто. От партии для самозащиты и защиты однопартийцев он получил «браунинг» — множество таких аккуратных пистолетов купили оптом после одного успешного «экса» и на долгие годы это оружие стало чуть не партийной особенностью большевиков.

Он ходил куда скажут, голосовал, как велено… Нет-нет, конечно ему не говорили, что он обязан голосовать так или так… Ему говорили, что так голосовать, верно, правильно. Так, конечно же, проголосовал бы Ленин, если был бы здесь.

Ленин, кстати по-прежнему отсиживался за кордоном, кстати, как и большинство в партии. Всю думскую фракцию большевиков в полном составе отправили в Сибирь. Им там не понравилось и некоторые скоро оттуда бежали, кто отправился за границу, кто вернулся на нелегальное положение в Петроград.

Виной гонений стал тезис Ленина о том, что поражение в войне России — есть поражение царизма. А поскольку все режимы — империалистические, то надобно войну тоже империалистическую превратить в мировую гражданскую. И долг рабочих всех стран содействовать поражению своих режимов. Эта идея не очень понравилась в России — ее тут же заклеймили как предательскую. Во Франции и Англии тоже к этому тоже отнеслись нехорошо — закрыли газеты большевиков: кому понравится, когда содействуют разложению войск союзника.

Задумались и в Германии: поражение России будто бы и хорошо, но с иной стороны ценой чего? Мировой пролетарской революции? Для себя сделали пометку, может и пригодиться. Но к ногтю прижали собственных социалистов, дабы у них не возникло желание пойти по ленинскому пути.

Но как бы то ни было, от высылки видных большевиков, невидным стало просторней.

И такая жизнь начинала Павлу нравиться. Ведь если партия будет разгромлена, это что же, у него отберут кожанку, браунинг, мандат? И что ему тогда делать?.. Снова ставать к кромкогибу? Да ни в жизнь!

Но Павел по-прежнему заходил на свой завод, общался со своими бывшими друзьями. Те одобрительно кивали: не забывает человек… Улыбались… Ответно Павел улыбался им, и делал это с большой долей искренности. Конечно, они были не друзьями, а так — сослуживцами…

С ними более он, впрочем, не пил.

И дело было не в том, что легальные трактиры закрыли. Рабочие пошумели, сперва восхваляя потом проклиная антинародный сухой закон. Кто хотел — пить продолжил это делать в подпольных питейных заведениях, или дома, покупая самогон.

Но Павел заметил, что в тесной компании трудно остановиться. Из жадности русский человек старался, во-первых вылакать все до последней капли, во-вторых выпить больше собутыльника. В-третьих — чувствовать себя обделенным и требовать продолжения, добавки. Одному-то, может и лень будет ночью ковылять за добавкой, но ежели вместе…

Чтоб не напиваться со всеми до непотребного состояния, Павел стал пить один.

В ту безымянную субботу он купил себе полуштоф самогона, закрашенного дубовой корой под коньяк.

На столике рядом с полуштофом и открытой банкой шпрот лежало издание «Робинзона Крузо». Сама книга была с видавшей виды обложкой, страницы ее покрывали пятна масла, следы грязи и немытых рук. Сей роман Павел взял у сменного мастера. Тот любил читать, говорил, что о книги сносил пять пар очков. Это было отчасти правда: читал он часто при недостаточном освещении и зрение медленно ухудшалось.

По мнению Павла книга была несколько нудной, но не настолько нудной, как «Капитал». К тому же она открывала окно в мир неведомый, но более похожий на родную Украину, нежели каменные пустоши Санкт-Петербурга.

Павел попытался снова читать, но после второй стопки крепкого до неприличия самогона, слова и без того вязкие, сейчас вовсе никак не хотели складываться, не желали помещаться в мозг.

В прошлом анархист, в настоящем большевик встал из-за стола, подошел к окошку. За ним струилась зима: шел мелкий снежок, В свете фонаря на той стороне улицы кружили снежинки.

Мимо фонаря проезжали открытые сани. В них, кроме кучера сидело трое: в черном мундире флотский с барышней и какой-то важный чин. Последний, словно почувствовав взгляд, обернулся. Павел отшатнулся, уронил штору… Не сразу вспомнил, на кого похож этот человек в шубе и папахе. Сперва понял только: видеть его — к опасности. Потом вспомнил, где они виделись раньше: в Сибири пять лет… Нет, шесть лет назад.

Из-за шторы Павел наблюдал за удаляющимися санями: выскочит ли из них пассажир? Вернется ли?.. Нет, ничего не происходило. В самом деле: разве такое может быть: после стольких лет встретится здесь, в забытом Богом петербуржском проезде?..

Ведь мир велик: Павел сам проверял на глобусе: казалось столько долго ехать от Парижа до Петербурга, а на карте мира это довольно короткая полоса…

Нет, обознался: свет так упал, да еще и самогон, будь он неладен.

Обознался…

Такое бывало и ранее.

Не только в Самаре, когда из-за призрака за вагонным стеклом была поднята на ноги полиция и жандармерия целой губернии. После это лицо мерещилось ему снова и снова, иногда по нескольку раз на день. Раз он будто б рассмотрел его в поезде, едущем в Княжество Польское… Но что анархисту было делать в Польше?

Это лицо чудилось Грабе во сне, в разных ситуациях: беглец превращался то в преследователя, то в беззащитную жертву. И ни в одном из снов Аркадий Петрович его не мог настичь.

Довольно странно, но второй сбежавший — поляк почти никогда не вспоминался.

Вернуться, снова устроить облаву? И снова без результата? Нет, немыслимо…

Нервы, вероятно шалят…

Война…

 

Налет на Данциг

  …А потом задождило.

Мок, притянутый к земле дирижабль, скучали, накрытые брезентом аэропланы.

Дождь стучал по крышам палаток, в них все более дремали офицеры авиаотряда.

Сырость набивалась и под полог палаток, и очень скоро в них появлялась грязь и даже лужи. Чтоб согреться, топили печи, но поскольку сухих дров в округе было не сыскать, в огонь бросали сырые. Те давали жуткий чад, и скоро от авиаторов Императорского военно-воздушного флота несло дымом, словно от цыган.

Сабуров сидел в своей палатке, пил чай, работал с картами, прокладывая курсы чуть не на все случаи жизни. Рядом с ним горел огонек в походной печурке, на ней какую-то фривольную мелодию насвистывал чайник.

В грязи завязла и война. По размокшей земле было довольно затруднительно ходить в атаку. Лишь артиллеристы порой стреляли из своих орудий, тревожа сон и напоминая, что война, как бы то ни было продолжается.

Потом налетел ветер, разметал облака. Проглянуло солнышко, сперва застенчиво, словно деревенская красавица из-за занавески. После — разошлось греть изрядно озябшую землю.

И уже через пару часов после дождя вокруг на много сотен верст в полный рост стояла весна. На солнце ярче стала трава, о чем-то птичьем защебетали воробьи. Сороки обновляли обветшавшие за зиму гнезда.

Авиаторы выходили на летное поле, оглядывали его. Пробовали сапогом просыхающую землю. Со всеми не было, пожалуй только Сабурова — он еще по дождю укатил куда-то на авто.

Летчики походили на каких-то диковинных полузверей-полуптиц: только что очнувшихся от спячки и готовых уйти за облака.

— Грязь немного протряхнет на летном поле, и мы взлетим… — сообщал Брусин, хотя остальные летчики знали это не хуже.

Андрей смотрел куда-то на восток, туда, где по его мнению должна была находиться Москва и Аленка.

Думалось: как они там… Вспоминает ли Алена о муже?

Не ожидая когда окончательно распогодиться, стали обсуждать: а не сообразить ли заново катапульту, которая была полгода назад? Жаль, она осталась на прошлом, брошенном аэродроме, и ее, верно, растащили на дрова.

Около полудня вернулся Сабуров и собрал офицеров авиаотряда.

На стол положил карту, известил личный состав:

— Господа! Мы идем на Данциг! Там, согласно разведке сейчас стоят новейшие немецкие миноносцы. Вылетаем завтра, в три часа после полуночи, чтоб подойти к месту ровно на рассвете. Германцы, увидав нас, наверняка начнут поднимать «Цепеллины», у них двигателя мощнее, аппараты шустрее. Не успеем — догонят. Потому сработать надо в один заход. Далее отворачиваем в море, и там надобно затеряться. Да и не будет у нас торпед для второго залпа… Оружейникам уже дан приказ — они снаряжают аппарат. Вопросы имеются?

— Мы летим? — спросил Данилин, имея в виду себя и Брусина.

— Летите. Всем отдыхать до полуночи. На этом все…

Андрей прошелся через летное поле. Около дирижабля как раз возились техники. Оружейники тянули лафеты с крылатыми торпедами системы Джевецкого.

— Поспешай, поспешай, братушки! — торопил их Пельцман.

Тяжелый лафет вяз в непросохшей земле, техники тихо матерились:

— Какой ты мне братушка, морда жидовская…

Илья Пельцман хоть и был крещеным, в глазах остальных все равно оставался евреем.

Илья заметил проходящего мимо Андрея:

— А, господин капитан! Не извольте беспокоиться! Ваш аппарат я снаряжал лично!

Данилин кивнул, но в разговор вступать не стал. Он совсем не брезговал разговором с механиком, однако, впереди предстояла мешкотная ночь, и летчику надлежало еще выспаться.

Снялись даже чуть ранее срока.

Ровно, словно стая саранчи, гудели винты. Дирижабль шел без полетных огней, в каютах окна были наглухо завешены шторами. Ночь выдалась безлунная и облачная, и опасаться германских истребителей не приходилось.

Сабуров сам предложил, чтоб все, кроме вахтенных и рулевых отдыхали. Но Данилин на удивление хорошо выспался днем, поэтому во время полета просто гулял по дирижаблю.

Линию фронта пересекли спокойно, в темноте. Где-то там, внизу, затаившись до рассвета, спала война.

Затем началась Восточная Пруссия. Внизу спали городки, села. Мелькали огоньки — но они были весьма редки. Кто-то, мучимый бессонницей жег керосин или электричество, но остальные отдыхали, не подозревая, что над их головами проносится сотни пудов аккуратно упакованной смерти.

Андрей стоял на балконе. Не смотря на лето, на высоте ветер был довольно зябким.

Данилину вспоминался тот самый, первый полет на дирижабле, навстречу солнцу, над мирной, спящей Россией.

Вспомнился Аккум — как там сейчас там?.. Вероятно, профессора, мучимые бессонницей допили свой чай, закончили споры и уже отдыхают в своих постелях.

Намерзшись вдосталь, Андрей вошел в салон, прошелся по коридору. В амбразурах покоились бережно смазанные «Гочкисы», рядом лежали снаряженные латунные магазины. Вахтенные перед боем проверяли электрику. У каждого стрелкового места имелась панель с красной лампой. Если она загоралась, значит, дирижабль выпускал лишний водород и стрельба безусловно была запрещена.

На мостике, рядом с рулевым стоял Сабуров. Он оглянулся на зашедшего.

— Не спится, Андрей Михайлович?.. — спросил он.

— Да я и не ложился.

— Напрасно, напрасно… Устанете ведь, а для пилота это распоследнее дело.

Данилин покачал головой:

— Да как-то… Переживу…

И зевнул…

— Ну глядите, глядите… Вот вы сейчас зевнули. А что будет, если в воздухе начнете зевать? А я ведь за вас отвечаю! Ай-я-яй…

— Скоро будем на месте? — спросил Андрей, дабы сменить тему.

— Скоро. Часа через полтора.

— Пора будить экипаж?

— Пусть поспят… Над Вислой разбудим.

Когда пролетали над Вислой, восток уже светлел — рассвет на мягких кошачьих лапах гнался за дирижаблем.

Экипаж уже не спал — Сабуров велел разбудить всех немного ранее.

Пока еще до цели было далековато, люди подкреплялись бутербродами и разлитым из термосов кофе.

Над предместьями Данцига ударили в рынду, возвещая боевую готовность. Минеры заняли свое место у аппаратов, стрелки сняли предохранители с пулеметов.

Словно в ответ на корабельный колокол кто-то на земле ударил в церковный набат, поднимая тревогу. Густой гул поплыл над городом.

— Ну что, с Богом начнем… Подготовиться к пуску торпед!

В чреве дирижабля заработали иные двигателя, накачивая энергией маховики снарядов.

Сабуров занял место рядом с дальномерным прицелом.

Дирижабль летел над городскими кварталами, над улицами, над крышами домов, отбрасывая большую, гудящую тень. Казалось, вполне возможно спрыгнуть с палубы дирижабля на какой-то из шпилей проплывающих снизу костелов.

И вот уже рукой было подать до порта. Было видно волноломы, корабли, стоящие у причалов. Как раз один торговец выходил в море.

— Вон они, вон они! — закричал Брусин.

Миноносцы стояли чуть в глубине, скрытые от досужего взгляда портовыми пристройками и кранами.

На них играли тревогу, по палубе скользили черные силуэты матросов. В машинном поднимали пары. Но было уже поздно.

В сторону дирижабля разворачивали пулеметы и скорострельные пушки. Однако приближаться к кораблям в планы Сабурова не входило.

— Руль на левый борт. Пятнадцать градусов!

Дирижабль стал быстро разворачиваться. Словно в стробоскопическом фонаре пронесся наполненный морем мир.

— Руль на — на правый борт. Пять градусов.

Заскрипели тяги, руль повернулся, вращение дирижабля замедлилось…

— Руль прямо! Так держать.

Сабуров уже смотрел на мир сквозь прицел, лишь на мгновение отвлекся, взглянув на указатель высоты.

— Первый, второй, третий, четвертый аппарат! Па-а-али!

Минеры одним движением отключили разобщительные муфты, торпеды сорвались с бугилей, заработали их пропеллеры. И снаряды понеслись вниз, к земле.

— Пятый, шестой, седьмой, восьмой! Закрылки на плюс десять градусов! Товсь!!! Пли… Девятый, десятый…

Андрею казалось: Сабуров частит, спешит отстреляться быстрее, не особо заботясь о точности. Ведь вторая партия торпед сошла еще когда первая была в воздухе. Проскользнула мысль: капитан боится, и страх застилает ему глаза, гонит в шею. Появилась крамольная мысль, отпихнуть Сабурова от дальномера, вести стрельбу самому, спокойно и уверенно. Ведь на учебных стрельбах Данилин показал довольно хорошие результаты.

Так и есть: первые четыре торпеды упали в воду где-то в полукабельтове от эсминцев.

Андрей скосил взгляд на Брусина. Но тот с азартом рассматривал через свой бинокль гавань.

— Есть попадание, есть! — вдруг крикнул Брусин.

Андрей видел все и сам. Одна торпеда из второй очереди попала как раз за второй трубой — аккурат в машинное отделение. Тяжелый боеприпас легко пробил дощатую палубу и ушел вниз. Некое мгновение ничего не происходило, и уже промелькнула мысль — неужели напортачили с взрывателем. Но тут эсминец вздрогнул, осел глубже в воду. Из всех щелей, труб, иллюминаторов брызнуло желтое пламя. С палубы словно игрушечных, стряхнуло моряков.

— …Па-а-а-ли!

И тут другая торпеда влетела в неприметный пароходик, стоящий у причальной стенки. Задела как будто, несильно, вошла по касательной чуть ниже фальшборта, пробила тонкую бревенчатую обшивку легко, как раскаленный нож разрезает масло.

Андрей подумал вскользь: взрыватель наверняка не взвелся, сейчас торпеда выйдет с другого борта и разорвется уже от удара о причал.

Но пароходик взорвался самым неприличным, предательским образом.

От взрыва содрогнулись даже небеса, закачался под облаками дирижабль.

Огнем залило весь причал, дымом — пол-акватории порта. Внутри этого порохового тумана шел стальной дождь — осколки разорвавшихся снарядов сыпались в воду, на бетон причалов, на палубы кораблей. Раскаленные, они поджигали ящики, куски ткани, внизу начинались пожары.

Кислый пироксилиновый запах резко чувствовался даже на дирижабле.

Вести прицельную стрельбу далее не было никакой возможности, поэтому Сабуров стрелял по памяти.

— …шестнадцатый! Пли! — и тут же распорядился уже рулевому. — Отворачиваем! Руль на правый борт! Курс — норд!.. Самый полный вперед!..

Рев винтов превратился в визг.

Капитан, наконец, отступил от дальномеров.

— Ну, вот и все, если повезет, обедать будем уже дома.

Но не повезло.

— Ваше высокоблагородие! — доложил кто-то из стрелков. — Справа по борту — германские аппараты.

Сабуров среагировал молниеносно:

— Левый борт! Стрелкам приготовиться к открытию огня!

Но нет, германские истребители не спешили атаковать, они набирали высоту, чтоб наброситься на дирижабль сверху, ударить из мертвой зоны.

— Рули высоты — на десять градусов! — распорядился капитан.

Дирижабль, освободившийся от тяжелых воздушных торпед, легче пошел вверх, но недостаточно быстро.

Дирижабль явно проигрывал аэропланам в скороподъемности.

— «Сименсы», наверное… — заметил Брусин.

— Ну ничего. У нас для них тоже кой-чего припасено. Андрей Михайлович, Павел Григорьевич… Вы знаете, что делать.

Данилин кивнул:

— Честь имею! И не поминайте лихом, если вдруг что…

Андрей и Павел прошли быстрым шагом палубой корабля к люкам. По веревочной лестнице Андрей спустился в кокпит самолета, дал знак механикам: Готов, раскручивай.

Включили муфту, стартер принялся раскручивать кок винта.

Двигатель заработал не сразу, сначала прокашлялся. Андрей, было, счел это дурной приметой. Промелькнуло в голове: стоило бы все-таки поговорить с Ильей тогда, на аэродроме.

Увидел краем глаза: аэроплан Брусина уже оторвался от аэроносителя: мерседесовский двигатель оказался надежней, резвее…

Но «Руссо-Балту» «Сикорского» будто бы стало стыдно, он заработал ровно, добавляя скорость дирижаблю. Еще через несколько секунд Андрей дал знак: отцепляйте. Над головой щелкнули карабины.

Аэроплан рванулся вперед и вниз, но Данилин тут же выровнял аэроплан.

Появление русских аппаратов оказалось полной неожиданностью для германцев. Они прекратили подъем, положили самолеты в боевом развороте.

Брусин попытался заложить вираж под дальний «Шукерт». Но германец оказался проворней — ему удалось скрестить траектории полета, пропустить русский «Моран» вперед. Первая очередь из «Шпандау» была короткой, пристрелочной.

Брусин попытался уйти, сбросить с хвоста немца, но тот был цепким, словно такса.

И слишком, слишком увлекающимся.

Андрей легко зашел ему в хвост, дал газу, стараясь сблизиться.

Но до них было далеко — Брусин вырвался вперед, пока Андрей заводил свой мотор на «Скобелеве».

Данилин спешил, давал очереди, чтоб отвлечь немца — но не успел.

Снова ударил немецкий пулемет — на этот раз очередь была длинной. По крылу «Морана» пробежала цепь пробоин, хрустнул пробитый лонжерон. Аэроплан Брусина вдруг сложился, превратился в кучу фанеры и холста и словно камень рухнул вниз.

Но германец недолго мог радоваться своей победой.

Словно на учениях Андрей выпустил четверть обоймы с расстояния двадцати саженей. Всадил пули в мотор, расколотил небогатую приборную панель. Данилин видел, как на ремнях словно кукла, повис летчик. Он упал на вперед, на рычаги, и «Шукерт» резко пошел вниз.

Тут же рядом просвистели иные пули — Андрей оглянулся. Как раз ему в хвост выходил второй германский аппарат…

Не оборачиваясь назад, Сабуров спросил у наблюдателя:

— Что там с нашими авиаторами.

Наблюдателю уже отвратительно было видно то место, где шла драка — очень сильно мешал дым. Поэтому ответ вышел довольно неопределенным:

— Они сражаются.

— Ну, Царствие им Небесное… — заключил Сабуров.

От второго «Шукерта» Андрей ушел на свой привычный манер: дал ручку от себя и влево, закладывая вираж со снижением. Германец был вынужден заложить вираж круче, чтоб дать положенное упреждение для стрельбы из пулемета. И на несколько секунд самолет Данилина оказался скрыт от пилота за капотом «Шукерта».

Когда германец выровнялся, то не нашел русский самолет в ожидаемом месте. Данилин сделал еще один маневр, вышел из зоны обстрела. Одной рукой выдернул обойму из «Гочкиса», выбросил ее за борт. Тут же вставил в пулемет новую, извлеченную из сумки. Передернул затвор. Обернулся, ища взглядом второй аппарат.

  …И протер глаза, сразу не поверив им. «Сикорский» догоняли еще два немецких аэроплана — видно, с аэродрома поднимали подмогу. Сколько их будет здесь через пять минут?.. Через четверть часа?

Тогда Данилин взглянул в другую сторону: дирижабль уходил все выше и дальше в море, превратившись в небольшое пятнышко. Возможно, иной бы истребитель смог бы его догнать. Может быть — зайти в атаку. Но уж точно невозможно было ударить сверху, из мертвой зоны.

Пора было уже подумать о своей собственной шкуре. Паче наступало самое время — германские аппараты брали «Сикорского» в «коробочку», полные решимости не то сбить, не то посадить Данилина.

Под крылом лежал густой дым. Иногда в нем что-то вспыхивало, взрывалось.

Андрей попытался вспомнить, какой была гавань перед налетом. Прикинул, сколько саженей оставалось до воды…

И дал ручку от себя. Аппарат нырнул вниз, и через пару секунд вовсе скрылся под полотном тумана. Один немец, было, попытался повторить маневр Андрея, но не смог пилотировать в дыму, тут же взял ручку на себя, вышел вверх. Германские аппараты разошлись в разные стороны, поднялись вверх.

Оттуда с высоты они наблюдали за гаванью: чтоб если вражеский аэроплан все же вынырнет из дыма, ударить по нему из пике с набором скорости.

Видимость в дыму была отвратительнейшая — не далее двадцати саженей. На таком расстоянии, да с такой скоростью — отвернуть было невозможно. Разве только понять — что тебя убьет через мгновение.

Данилин судорожно вспоминал, где стояли корабли, портовые краны. Где заканчивается порт, где начинается город, где, черт возьми, находится восток…

  …Вдруг дым срезало как ножом. Данилин обнаружил себя на высоте двадцати саженей, несущимся над крышами Данцига. Впереди, совсем близко возвышался какой-то шпиль…

Над совершенно неприметной, пустынной местностью Сабуров скомандовал разворот на восток. Осмотрел в бинокль стороны света, небо и даже волны под дирижаблем.

Остался доволен:

— Кажется, ушли…

Дирижабль пошел над пустынным морем. Лишь на подходе к Ревелю встретили эсминец.

— «Беспокойный»! — по силуэту определил впередсмотрящий.

Но когда проходили над кораблем, оттуда открыли огонь. Стреляли плотно, но спасало одно — мазали безбожно.

— Черти кошачьи, чего творят! — ругнулся Сабуров. — Куда они лупят?.. Сбросить вымпел… Впрочем, на дураков вымпелов не напасешься. Отставить! Потом найду их капитана и набью ему морду!

— Осмелюсь доложить, Ваше Высокоблагородие… — заметил рулевой. — Мы к ним с траверза подошли. Они никак наших опознавательных знаков рассмотреть не могли. Может, приняли нас за «Цепеллин».

— В самом деле… Отставить бить морду. Надо будет распорядиться, чтоб снизу на гондоле тоже круги нарисовали. Да и флотским не мешало бы что-то у себя на палубе нарисовать…

— Прикажите все же вымпел?

Но эсминец уже остался за кормой.

В три часа по полудни дирижабль отшвартовался на летном поле.

Погода стояла безветренная. С дирижабля сбросили троса. Их закрепили в лебедках, притянули летучий корабль к земле.

Еще находясь в воздухе, Сабуров из гондолы спросил у солдата около лебедки:

— Аэропланы Данилина и Брусина прибыли?..

— Никак нет. Не прибывали-с!

— Странно… У них запас должен быть по времени… Скорость больше, да и лететь должны прямиком.

— Прикажите «Вечную память» батюшке заказать?

— Типун тебе на язык! Здоровенный типунище такой. До утра доживем — тогда и заупокойную…

Затем не то обедали, не то уже ужинали. Делали это в тишине, не повышая голоса, словно на поминках. Повода для веселья особо и не было.

Неясно было, справилась ли команда дирижабля с заданием, насколько серьезно повреждены миноносцы. Следовало ждать подтверждения от разведки. Зато два офицера авиаотряда пропали без вести.

Затем разошлись по летному полю. Выглядывали: не появятся ли на востоке русские аэропланы.

Устав ждать, расходились по палаткам отдыхать. День выдался долгим, тяжелым…

Сабуров же не спешил писать рапорт: если станет известно, что за линией фронта пропал Данилин — неприятностей не обобраться.

И уже в сумерках над летным полем раздался ровный рокот двигателя.

Сидя в палатке по стуку двигателя Сабуров определил:

— «Руссо-Балт»… Андрюха!..

Выскочил наружу — и действительно, со стороны реки на посадку заходил «Сикорский» Данилина.

Аппарат коснулся летного поля, покатился по нему… Доехал прямо к палаткам. Пилот отстегнул ремни, устало выпрыгнул из кабины.

— Андрюха?.. — крикнул кто-то. — Жив?.. А мы-то и не ждали уже! Как ты?

— Есть хочу — невообразимо! — улыбнулся Андрей. — Давайте украдем у казаков лошадь, зажарим ее и съедим. А если что, свалим на цыган.

— Андрюха! Где ты так долго шлялся?..

— С курса сбился, едва дотянул до линии фронта. Сел на картофельное поле — так свои же и обстреляли. Пока нашел газолин, пока заправился… Взлетел… И тут вспомнил, что забыл на земле перекусить. Ну не возвращаться же из-за такого пустяка назад?..

— А где Брусин?..

Андрей мгновенно стал серьезней, серее лицом.

— Погиб…

— А может…

— Никаких «может». Разбился вдребезги…

И вдруг посмурнел, словно сбили его самого.

  …Но печаль не затянулась. Как водится за плохим следом шло хорошее.

Когда дирижабль еще висел в небе над Данцигом, в авиаотряд пришла полевая почта. В письме к своему мужу Аленка сообщала, среди прочего, ждет ребенка.

 

Результаты

Скрыть налет не было никакой возможности. От взрыва во всем городе вылетели стекла даже в будильниках. Кареты скорой помощи развозили раненых по больницам до поздних сумерек. И в течение недели на кладбищах появился целый квартал с новыми могилами.

В городе имелись журналисты, просто обыватели из других, нейтральных стран. И очень скоро газеты всех стран пестрели заголовками вроде: «Избиение в Данциге» и «Рейд русского воздушного флота».

Немецкие же газеты писали о варварском терроризме и твердили про неотвратимость возмездия. Впрочем, признавали потерю транспорта, двух миноносцев и повреждение еще двух судов. Писали о сбитом русском авиаторе, похороненном со всеми почестями. Упоминали и о сбитом Данилиным «Шукерте».

Вышла целая серия патриотических открыток «Налет дирижабля «Генерал-адьютант Скобелев» под командованием капитана первого ранга Сабурова на Данциг».

На целых трех открытках был изображен «Сикорский» Данилина: вот он вылетает из-под чрева дирижабля, вот — сбивает германский аппарат, вот, наконец, пролетает над линией фронта. Последняя была, пожалуй, самой фантастичной: на ней германцы палили по аппарату, а русские солдаты самолет штабс-капитана приветствовали, подбрасывая фуражки. Разумеется, все это было неправдой: пролет «Сикорского» над позициями войск обошелся без стрельбы. Данилин вел машину очень низко, поэтому аппарат, вылетевший из-за леса, стал для солдат полной неожиданностью.

И Сабурову, и Данилину приходили целые мешки писем. Андрей находи в них щедро надушенные листки писчей бумаги, часто — фотокарточки, на которых корреспондентки были изображены во фривольных нарядах и позах.

Прочтя по диагонали, Андрей отдавал письма Сабурову.

Тот же подходил к делу серьезней. Он отвечал часто и за Данилина, украшал стены своей палатки фотокарточками, имел целую карту, на которой отмечал местожительство корреспонденток.

И, очутившись с оказией в том или ином городе, наносил даме визит.

По причине знаменитого рейда поступил приказ: «Скобелеву» вместе со всем экипажем, участвовавшем в налете, идти в Гатчину.

Сабуров велел снять с подвесок аэропланы, и приказал драить палубы, начищать до блеска все, что могло блестеть по определению. Наведение порядка продолжалось, даже когда дирижабль был в воздухе.

Затем спешно гладили мундиры. И к месту прибыли в полном порядке, в чистоте.

Дирижабль пришвартовался к мачте, Андрей сошел на землю, отдал рапорт встречающему дирижабль начальнику летной школы — бессменному и незаменимому Александру Матвеевичу.

Кованько улыбнулся, узнав в офицере своего выпускника:

— Как долетели, Андрей Михайлович?..

— Великолепно! «Скобелев» на ходу — идет мягче «пульмана».

— И то хорошо… С прибытием вас.

  …У поля Андрея ждала жена. Днем раньше Андрей отбил ей телеграмму, вызывая Алену в Гатчину, впрочем, подозревая, что сообщение затеряется. Потому собирался по прибытию отправить еще одну депешу.

Однако вопреки, а может даже благодаря околовоенной суете, телеграмма была доставлена в срок. Аленка прибыла в Гатчину раньше своего мужа и даже успела снять комнатенку где-то на окраине.

Впрочем, Гатчина городком была совсем небольшим и почти вся являлась окраиной. Андрей попросил у Сабурова увольнение. Капитан дирижабля его легко разрешил. Лишь попросил:

— Будьте завтра утром к семи. А лучше — к пол-седьмого.

Около аэродрома дежурили извозчики, чувствующие в прилетевшем аппарате возможность подзаработать.

Пока ехали, Аленка обронила:

— Это, конечно, тайно, но завтра вас будет награждать сам император.

— А ты откуда знаешь?..

— Город стал синим от жандармских мундиров…

— Может, будет шеф Военно-Воздушного флота… Великий князь Александр Михайлович…

— Вот не думаю. Из-за троюродного брата Государя столько бы людей не топтали бы этот городишко.

В снятом доме его ждал еще один сюрприз: Аленка приехала не сама, привезла с собой сына. Отправляясь на аэродром, спящего Фрола будить не стала, оставила его на попеченье хозяйки.

И теперь Фрол занимался тем, что пытался дрессировать гатчинских гусей. Он объяснял им что-то, но те хоть и смотрели на мальчика со вниманием, команды выполнять категорически не хотела.

Но скрипнула калитка, пропуская сперва Аленку, затем Андрея.

Гуси были забыты. Фрол бросился со всех ног, повис на шее у отца.

— Экий ты тяжелый! Вырос-то как! Что ты с гусями творил-то?.. Воспитывал?

— Дрессировал! — отвечал Фрол. — Я им рассказал, что мой папка летает куда лучше, чем они… Я хотел, чтоб они строем сперва ходили, потом летали… Чтоб можно было из них повозку сделать воздушную! Я хочу, как ты летать!

— Подожди, вырастишь — полетишь.

Потом обедали.

— Как там на фронте?.. — интересовалась хозяйка. — Верно, страшно, грязно?..

— Да я как-то и не замечаю. Я в воздухе все больше. Грязь-то на земле остается… — попытался отшутиться Андрей.

Хозяйка кивнула: аэропланами местных жителей удивить было трудно. Редкий день обходился без того, чтоб над огородами не проносился самолет.

— Летаете, значит… Наверное, страшно. Того глядишь и собьют!

— Да как же меня сбить? Небо вон смотрите какое большое, а самолет у меня махонький. Ну как же в меня попасть?..

В ответ хозяйка охала: аварии в летной школе были нередки, об этом знали все.

Но за столом сидел ребенок, его не хотелось пугать. И хозяйка удалилась по своим делам.

Андрей во все глаза смотрел на свою жену: они были женаты уже шесть лет, знал он ее вовсе сколько помнил себя. А вот все равно не мог ее налюбоваться…

— Что такое, Андрюша?.. — спросила Алена, поймав его взгляд.

— Запасаюсь красотой…

— …впрок… — закончила жена. — Я это уже слышала… Тебе хлеб намазать маслом? Кофе ты все так же пьешь черный?

— Ну вот еще! Я тебе про любовь, про красоту. А ты про кофе да масло! Обидно даже…

— Не обижайся, милый друг. Только ты мне не только любимый, но и муж… А муж должен быть сыт…

После обеда гуляли по городку: Данилин заметил не только жандармов, но и скользких типов в гражданском. Поцеловал жену в щечку, сообщил, что она, вероятно, права.

Подумалось: не следует ли вернуться на аэродром, сообщить Сабурову. Но вряд ли Кованько был не в курсе.

Поэтому гуляли далее. Зашли в фотографическое ателье: сделали портрет на память. Андрей про себя улыбался: он знал, что на фото они на самом деле не втроем, а вчетвером.

На квартиру пришли уже в сумерках, поужинали и сразу легли в свои постели — на следующий день надо было рано вставать.

Но где-то до полпервого ночи Андрей и Аленка не могли уснуть, шептались о чем-то самом важном, что неприлично подслушивать даже богам, не говоря уж о каких-то там романистах.

Андрей держал свою руку у своей жены на животе, порой его нежно поглаживая, словно ласкал своего будущего ребенка.

Затем заснули одновременно счастливым крепким сном. И, хотя, проспали совсем немного, проснулись полными сил.

После разбудили Фрола, засобирались. С извозчиком договорились еще вчера, чтоб он ждал около калитки в условленное время. И уже через четверть часа семейство Данилиных было у летной школы.

Первым на летном поле встретили главного механика авиаотряда.

Пельцман выглядел серьезным. Из-за перемены температуры и давления капризился левый задний двигатель, и приходилось чуть не каждый час регулировать бензиновый насос.

По торжества Илья был одет в черные куртку и брюки и белоснежную рубашку с накрахмаленным воротником. Это делало его похожим на гробовщика или пастора.

Но, увидав семейство Данилиных, Илья Пельцман изменился в лице, стал улыбаться, поспешил навстречу.

— Доброе утро, господин штабс-капитан! И вам мое почтение, Алена Викторовна!

Удивительно, но ранее Алену он никогда ранее не видел. Он ее как-то мог опознать по фото в каюте Данилина, но откуда он узнал имя и отчество возлюбленной Андрея — осталось тайной.

— Доброе утро, Илья Осипович! — поздоровался ответно Андрей и представил его семье. — Это главный механик нашего авиаотряда. Благодаря его стараниям… Я еще жив…

Аленка посмотрела на Пельцмана с благодарностью. Тот зарделся. Перевел взгляд на ребенка:

— А это ваш сынишка? Ай, ай, ну чисто ангелочек! Как звать этого красавчика?..

— Фрол Андреевич, — ответил Данилин-младший с достоинством, словно был раздражен тем, что с ним обращаются как с ребенком.

— Ай, ай, ай! Ну просто чудо какое-то!

Ильке ужасно захотелось что-то подарить мальчишке.

Механик порылся в карманах, надеясь обнаружить пряник или конфету. Но попалась пачка папирос, коробка спичек. Вот разве что…

Из кармана Илья достал гаечный ключ на четверть дюйма, которым только что регулировал бензонасос.

— Вот, держи ключик. Вырастешь — может, станешь инженером. Придет время покупать инструмент — а у тебя уже ключ имеется. А инженеры — это лучшие люди на земле. Не будь их — жили бы мы в пещерах и на своих бы двоих ходили. Ни тебе, брат, паровозов, ни аэропланов.

  …Если бы механик протянул бы Фролу конфет, тот бы наверняка не взял. Конфеты — это для девочек и для маленьких, а ему уже четыре с половиной. Ну, почти-почти с половиной.

Но ключ привлекал: он был настоящим, из взрослой жизни. Сталь потемнела от пота, и напоминала вороненый отцовский «Parabellum».

Фрол незаметно скосил взгляд на отца. Тот кивнул.

Мальчишка принял ключ с едва заметным поклоном:

— Благодарствую, господин механик!

— Ай, ай, ай! — до слез расчувствовался Илья. — «Господин механик»! Смею заметить, господин штабс-капитан, но он весь в вас! Знаменитейшим человеком будет! Может даже и инженером! В один день диплом получит! Хорошо бы чтоб он вспомнил тогда Ильюху Пельцмана.

После они разделились. Андрей и Илья ушли к воздушному кораблю, а Алена с Фролом к павильону, поставленному для специально приглашенных гостей.

За ограждением летного поля, очевидно, собралась вся Гатчина. Всем хотелось посмотреть на огромную боевую машину — может быть самую большую в мире. Интерес вызывали славные герои: штабс-капитан Данилин и капитан первого ранга Сабуров.

Ходили слухи, что вот-вот должен прибыть сам Государь Император. Но на обывателей это производило небольшое впечатление. Экая невидаль — царь! У многих на памяти это был уже третий царь, причем венценосных особ доводилось видеть довольно часто. Иное дело — герои. Они — на фронте, летают, как говорят люди знающие, на пороховой бочке. Глядишь — завтра подорвутся — и что тогда?.. Ждать, пока новые герои образуются?..

Кроме обывателей, в толпе имелись многочисленные журналисты, прибывшие из столицы на моторах, среди толпы сновали слизкие типы — не то филлера, не то карманники.

В начале одиннадцатого по аэродрому пронеслось: едут!

И действительно: скоро в открытом ландо прибыл император с императрицей и цесаревичем. Многочисленные дочери государя отчего-то в Гатчину не явились. Царствующую фамилию сопровождал эскадрона лейб-гвардии.

Вместе с императорской семьей, но в посольском авто прибыл английский военный атташе, Альфред Нокс. При нем находился какой-то молодой человек. Одет он был в английскую пехотную униформу цвета хаки, в руках имел блокнот, в котором то и дело что-то черкал.

Почти весь экипаж дирижабля выстроился для смотра: на корабле остался только мичман да кондуктор — согласно уставу не допускалось оставлять воздушное судно вовсе без экипажа на борту.

После доклада император и цесаревич, подошли к столу, поставленному на траву летного поля. Стали награждать. Сабуров получил орден Святого Георгия третей степени, Андрею достался орден степенью ниже. Другой такой же, посмертно получил Брусин.

Многие из экипажа, все более бомбардиры и оружейники получили Георгиевские медали за храбрость.

Далее император, сопровождаемый Сабуровым, еще раз обошел строй, пожал каждому руку, говорил какие-то совершенно необязательные слова.

Лишь раз Николай будто споткнулся о что-то невидимое. Чтоб сгладить неловкость, Сабуров не нашел ничего умнее, чем представить стоящего перед императором:

— Илья Осипович Пельцман. Главный механик аваиотряда.

— Еврей? На дирижабле?.. — спросил император.

Царь не любил евреев. Это знали все, особенно евреи.

Пельцман стал меньше, уже в плечах, словно приготовился к удару.

— Осмелюсь доложить! — вступил Сабуров. — Благодаря стараниям механика Ильи Пельцмана налет на Данциг прошел без происшествий, отказов техники!

На лице Николая II промелькнуло сомнение лишь на миг — этого царю было мало.

— Также, — соврал Сабуров. — Во время налета механик вел огонь из пулемета, тем самым не допуская германские аппараты на расстояние достаточное для атаки.

— Православный?..

— Так точно!

Царь задумался, порылся в кармане, достал оттуда часы. Протянул механику.

— Носите, голубчик… Продолжайте в том же духе.

После гости поднялись на борт дирижабля. Тот отдал швартовые, прошелся над Гатчиной сделал круг и через полчаса снова причалил к мачте.

Затем, в павильоне при летной школе был дан обед.

Впрочем, сам Император на нем не задержался. Поднял тост за славный российский воздушный флот и вскорости исчез. Затем бокал поднял господин Альфред Нокс: за доблестных русских союзников. После него начальник летной школы произнес ответный — уже за английских союзников. Вслед за тем тостуемыми оказались Сабуров и Данилин.

В общем, пирушка пошла своим ходом…

Среди гулявших в павильоне многие Андрею были неизвестны: на то она была и школа, что люди тут долго не задерживались. Но один человек определенно выделялся — тот самый молодой человек, прибывший с британским атташе.

Когда Андрей заметил его на пиру впервые, англичанин как раз беседовал с Сабуровым, черкая у себя в записной книжке. После англичанин отправлялся к Андрею.

— Штабс-капитан Данилин?.. — поинтересовался англичанин подойдя.

Говорил он на русском чисто, и если бы не униформа, вполне бы сошел за петербуржца.

— Он самый, — ответил Андрей. — Честь имею…

— Помощник военного атташе, лейтенант Джерри Астлей. Совсем как у вашего великого писателя Достоевского!

Андрей взглянул на записную книжку, пытаясь разобрать каракули.

— Я иногда пишу заметки для английских газет… — пояснил Джерри. — Скорописью…

С подноса проходящего мимо официанта Астлей забрал два бокала, тут же вручил один Андрею.

— Хотел бы выпить за здоровье доблестных русских союзников…

Бокалы соприкоснулись.

Словно из-под земли появился фотограф, ослепил двух офицеров магниевой вспышкой и исчез прочь.

— Я хотел поинтересоваться, — начал Астлей. — Когда я прочел о вашем рейде в газетах, я долго сидел с картой, воображая ваш путь — по всему выходило, что даже без учета воздушного боя, горючее в аэроплане должно было закончиться миль за пятьдесят до линии фронта. А вы ее перелетели и даже добрались до аэродрома. Как такое может быть?..

— Я сам, признаться, задумывался об этом. Особой тайны в этом нет: я взлетел с дирижабля, заправленный до предела. При этом я изначально обладал высотой, и мне не пришлось тратить горючее на взлет и подъем. Сам бой был коротким — не более десяти минут… И по возвращении, я так считаю, мне очень помог попутный ветер…

Астлей сделал несколько пометок.

— А что скажите про германские аэропланы? Они хороши?..

— Они хороши… Но не до такой степени, чтоб их нельзя было сбить.

— К слову, если я правильно посчитал, самолет, сбитый над Данцигом — ваша седьмая победа?

— Именно.

Астлей сделал еще несколько пометок.

— Я вам назову причину своего любопытства… Как вы знаете, жизнь Британии — море. Очень бы хотелось совместить самолет и корабль.

— Я знаю, у нас в Петербурге строят довольно приличные гидросамолеты.

— Гидросамолеты помогают при разведке. Но сами посудите — пока его опустишь на воду, затем пока поднимешь… Маленькое волнение — и к гидросамолету вовсе подойти нельзя. Пока корабль поднимает самолет, из него цель для подлодки — лучше не придумать. Нужен способ посадить самолет прямо на палубу корабля. Даже на палубу движущегося корабля. Вы бы смогли такое?..

Андрей подумал:

— Сложную задачу ставите… Так сразу и не отвечу…

— А вы подумайте как-то на досуге?.. У вас есть визитка?.. Возьмите мою?

У Данилина визитки не оказалось, но карточку Астлея он положил в бумажник.

Англичанин за сим откланялся…

— Будто бы славный парень?.. — спросил подошедший как бы невзначай Сабуров.

— Парень-то славный, что не мешает быть ему шпионом.

— Шпионом?.. Откуда вы такое взяли?

— Да полно вам! Что я, шпионов раньше не видел?

— Ах да, совсем забываю… И что теперь? Вы сообщите в контрразведку и его вышлют?..

— Ни в коем разе! Во-первых, раскрытый шпион совсем безопасен. Даже напротив — опасен для страны, его пославшей. Во-вторых, это разведчик дружественной нам державы.

 

Тарелка

Произошло это где-то под Варшавой летом все того же года. Стояла оглушающая жара, но в ней уже чувствовался излет лета, упадок. Листва на деревьях стала жесткая, словно картон, порой ветер задумчиво срывал один или два таких, словно пробовал: не созрели ли они для листопада.

Дирижабль возвращался из задания, казалось, что все уже позади. Высота была приличная, недостижимая для немецких аэропланов. Вдруг наблюдатель доложил:

— Справа по борту — неопознанный дирижабль.

Сабуров долго разглядывал объект через поднесенный к глазам бинокль. После протянул его Данилину:

— Потрудитесь взглянуть, Андрей Михайлович.

Андрей принял бинокль, всмотрелся и долго не мог понять, что же это такое, пока Сабуров грустно не произнес:

— Кажется, долетались мы. За нами явились…

И тут все стало предельно ясно: конечно же, Андрей видел ранее подобный аппарат. А не узнал лишь потому, что сперва наблюдал его замаскированный еловыми ветками, а после разрезанный на части. И уж точно, никогда не видел его в движении: многотонно тяжелый и в то же время невероятно легкий, стремительный, словно капля ртути.

Дирижабль видимо тоже заметили на инопланетном корабле. Он изменил курс и полетел наперерез. Не было никакой возможности уклониться от встречи: как Андрей потом посчитал, летающий корабль легко делал не менее трехсот верст в час. И это, конечно же, не было пределом.

Андрей попытался сглотнуть, но в горле было сухо. Он осмотрелся вокруг: рулевой стоял, вцепившись в штурвал до того, что побелели пальцы. Он смотрел прямо по курсу, и воструби сейчас трубы страшного суда, он все равно бы не отпустил рулевое колесо.

Рядом с Сабуровым и Данилиным стоял мичман, вахтенный офицер. Он выглядел растерянным, и напоровшись на взгляд Андрея, пробормотал:

— Прикажите открыть огонь?

Сабуров медленно повел головой: сначала влево, потом вправо. Проговорил:

— Нельзя их дразнить. Не стрелять… Не стрелять!

И сам переключил рубильник так, что у каждого стрелкового места зажглась красная лампа: стрельба запрещена.

Когда до дирижабля оставалось саженей пятнадцать, инопланетный аппарат плавно замедлился и лег на параллельный курс.

Улыбаясь, Сабуров процедил:

— Рассматривают нас, наверное… Для них мы вроде паучишки, который уцепился в парашютик из паутинки и летит… Экая смелая животинка, изобретательная… Да раздавить ее — проще простого…

— И что нам делать теперь?..

— А тоже, что и они. Будем их рассматривать.

Андрей про себя согласился, что мысль здравая: бинокль по-прежнему был у него в руках.

И Данилин приступил к осмотру.

Летающий корабль был где-то раза в два-три раза меньше «Скобелева», но если большую часть объема последнего занимал баллон с газом, то здесь был корабль из металла, плотно забитый инопланетными загадками.

Корпус был совершенно гладким: без приливов, заклепок, швов или иллюминаторов. Не было и бойниц с оружием, но это совсем не означало, что они не могут превратить дирижабль в громкий взрыв…

Он казался полным близнецом того самого, разбившегося в тайге. За одним-единственным исключением. На аппарате в Аккуме не было части задних отсеков, разнесенных взрывом. Беглецкий полагал, что там находился агрегат, который приводит в движение всю эту многотонную махину.

И теперь Андрей пытался разглядеть, что же там, сзади. Определенно не было пропеллеров. Беглецкий полагал, что там должен стоять двигатель реактивный и выбрасываться сноп огня, как на ракетах. Этого тоже не было: за инопланетным кораблем не было видно даже дрожания воздуха…

— Взгляните на компас! — воскликнул мичман.

Магнитную стрелку кружило и бросало, будто она была щепкой в водовороте.

Далее столь же легко и плавно, внеземное судно облетело вокруг дирижабля и отправилось куда-то на юг.

Сабуров громко выдохнул, стер с лица проступивший пот. Проговорил:

— Знаете, я им так благодарен… За то, что они нейтральны… Они ведь могли нас просто протаранить даже не поцарапав свой фюзеляж…

— Сообщим в Петербург, моему бывшему начальству? — спросил Андрей.

— А зачем?.. Что мы им скажем такого, чего бы они не знали? Что видели инопланетный корабль? Так и они видели…

— Можно сообщить о компасе…

— Хотите — пишите. Я ничего слать не буду… Просто запишу в вахтенном журнале, что имели встречу с неопознанным дирижаблем неизвестной конструкции — и довольно.

Через три года об этом случае Андрей рассказал об этом случае Лихолетову. Тот поверил в сказанное легко. Да и как тут не поверить, когда в полуверсте от места разговора лежала похожая летающая тарелка.

Олег лишь спросил:

— А точно не припомните, когда это было? В каком году?

— В пятнадцатом…

— А не в шестнадцатом?..

— Да что вы. В шестнадцатом фронт был восточнее.

— А число, конечно же, не припомните?.. Хотя бы приблизительно?

— В начале августа это было… Или в конце июля. Да точно, в конце. Еще до Успенского поста, до Медового спаса, но после Илии…

Лихолетов кивнул: все сходится. Из шкафа он достал папочку, развязал тесемочки, нашел вырезку из газеты, протянул ее Андрею:

— Вот, читайте.

В заметке говорилось о первом-дробь-пятом батальоне Норфолкского полка, который в августе 1915 года принимал участие в Галлиполийской операции. Во время атаки на деревушку среди белого дня, на глазах десятков свидетелей, двести с лишним человек вошли не то в туман, не то в облако, и более их никто не видел.

Любая война, да и не только она, оставляла солдату или матросу шанс пропасть без вести. Сегодня его видели, а завтра уже нет. Но пропажа двух сотен днем, да еще при очевидцах… К тому же туман днем, в августе… Нет-нет, может там такие погодные условия, но все-таки как-то все к одному. Да и описание облака уж сильно походило на инопланетный корабль: серебристое, плотное, словно не из пара, а какого-то материала, способное опускаться, взлетать, двигаться против ветра.

— И какие выводы я должен из этой статьи сделать?.. — спросил Андрей.

— Это уж вам решать.

— Мы подвергались смертельной опасности?..

— Отнюдь. Опасность наверняка была, но другого рода… Я думаю, пропавшие английские солдаты живы и даже в добром здравии, но домой они не вернутся…

— Не пойму я вас…

— Я, было, думал: ежели они действительно сюда летают, и может быть даже жизнь на земле зародили, то зачем?.. Просто ради опыта?.. Но опыты ведь тоже для чего-то делают. Сомнительно, что ради пищи…

— Да не томите уже, — поторопил Андрей.

— Думаю, им нужны как раз солдаты: существа разумные, но в то же время решительные, склонные к разумному риску. Может быть, на каком-то этапе развития они напрочь утратили эти свойства. Стали слишком гуманны, чтоб убивать, слишком ценят свою жизнь, чтоб пойти на риск…

— И, поэтому в бой посылают других?..

— А что тут такого? Французы шлют в бой зуавов, англичане — родезийцев, индусов… Да и в конце концов это только мое предположение…

Крещение дочери

Вторую военную зиму Андрей тоже провел в Петербурге с семьей.

Дабы совместить приятное с полезным по совету Сабурова, Андрей определился а Запасную роту на курсы телеграфного дела.

Там он был единственным в таком высоком чине: перед ним робели даже учителя и инструктора в чинах все более фельдфебельских. Учащиеся же отдавали честь, но сторонились. Ответно Андрей не лез к ним с любезностями. Занимал крайнее место, и к нему обычно никто не подсаживался.

Учился работать с телеграфами разных конструкций от допотопных «татарских гальванометров» фабрикации «Сименс-Гальски», тикерных аппаратов до новейших радиопередатчиков. Сперва ключом учился отбивать морзянку, после — осваивал более сложный код Бодо.

«Скобелев» на зиму опять ушел на плановый ремонт и модернизацию. Дирижабль получил лучшие двигателя, на него поставили радиостанцию. При ней, правда, был штатный радист в звании прапорщика. Это несколько расстроило Андрея:

— А я на кой учился?..

— Знание не бывает ненужным. Ненужная в жизни только глупость.

С этим трудно было не согласиться.

От учебы отвлекали события вполне мирные. 22 января 1916 года у Андрея родилась дочь. Девочку назвали Анастасией в честь Андреевой бабушки, или как ее тут же стали называть в семье — Таюткой.

Ребенка крестили в маленькой церквушке недалеко от дома.

Крестным отцом позвали Сабурова, а крестной — тетею Фросю.

— Не опасаетесь? — у входа в храм спросил Андрей у георгиевского кавалера. — Не раздумали?

— А чего мне опасаться? — удивился Сабуров.

— Крестный Фрола уже в мире лучшем. Не боитесь, что мои дети вам горе принесут?

Фрола крестили Грабе и Аглая. Новоиспеченный генерал к крестнику наведывался редко, а после и вовсе погиб.

Михаил Федорович возмутился:

— Вот вы, Андрей, простите, но когда умный, а когда — дурак-дураком. Ну как дети могут приносить несчастия? Да и такая судьба у военных — быть убитыми. К тому же действительно грустно, когда крестник умирает ранее крестного. Кстати, а кума ваша как поживает?..

Вопрос поставил Андрея в тупик: куму он видел последний раз, кажется, как раз на крещении. Но на помощь пришла Аленка:

— Аглая давно не писала, но, кажется, все хорошо…

— Ну вот видите, как все хорошо! — улыбнулся Сабуров.

Таинство крещения совершил батюшка сотворенный, видимо по подобию Бога-отца, такого, каким его представлял: косматый и бородатый старик, со взором мудрым и в тоже время — жизнерадостным, веселым.

После устроили праздничный ужин в тесном кругу. Тетя Фрося из старых запасов достала наливки, но, сославшись на то, что ей завтра рано вставать и ехать на рынок, ушла спать. Затем, почти сразу откланялась и Алена. Таюта уже проявляла характер ребенка неспокойного: регулярно путала ночь и день, и пока дочь спала, ее родительница желала тоже отдохнуть.

Оставшись наедине с Андреем, Михаил Федорович разоткровенничался:

— А вообще завидую вам! Семья, дети, семейный очаг — это здорово! А я, верно, так и проживу жизнь бобылем, помру, потомства не оставлю!

— Ну так за чем же стало? С вами рядом всегда какая-то женщина, а то и несколько!

— В том-то и дело, что несколько. А хочется такую, чтоб с ней рядом забыть обо всех других. Как там говориться: Удачный поцелуй тот, который вспоминаешь на смертном одре. Если склероз чертов не помешает… Эх… Засиделся я у вас… Пойду, пожалуй…

— Да что вы такое говорите? Еще ведь не поздно.

— Нет, поеду… Вы думаете, я к себе поеду? В пустую квартиру? Да как бы не так… У меня еще есть адреса, и пока, как вы сказали — не поздно…

Заматывая шарф, Сабуров спросил:

— А что там тот англичанин?

— Джерри?

— А я почем знаю, как его зовут. Который был в Гатчине. Шпион.

— Он… Заходит иногда на чай.

Жизнь Андрея складывалась так, что сослуживцы заменяли друзей. И в последние годы их становилось только меньше. Одно из освободившихся мест занял Астлей: вопреки своему шпионскому статусу он дружил искренне и предано. Семьей он не обзавелся, и в этом городе, в этой стране он оставался чужим. Да что там — за полтора года работы в посольстве он оставался в положении новенького. За сим, особенно ценил возможность хоть к кому-то сходить в гости, выпить чая, поговорить о каких-то пустяках, не связанных с работой: а то ведь эта война, эти бесконечные сводки совершенно надоели…

Проводив Михаила Федоровича, Андрей прошел в детскую.

Алена и Таюта уже проснулись, и сейчас было время кормления. Глядя на свою жену и дочь, Андрей спросил:

— Алена Викторовна? А как вам давно признавались в любви?

Алена улыбнулась, для вида задумалась:

— Дайте припомнить… Не далее как три дня назад вы это делали.

— Как же недопустимо давно это было…

  …Сабуров при всей его несерьезности в интимном плане, крестным оказался просто замечательным: на крещение подарил Таюте золотой крестик, когда у нее начались резаться зубки — преподнес серебряную ложку. Не забывал он и о Фроле: ему он как-то подарил коробку из-под галош, набитую стрелянными гильзами с «Гочкиса».

От такого щедрого подарка у Фрола перехватило дух: это были практически незаменимая и универсальная вещь. Сложенные в коробку гильзы, превращались в смертоносную мину, которая само собой разрушила германский линкор, если бы тот набрался смелости показаться на глаза Фролу. Расставленные вряд, они становились несокрушимой армией, дополняя немногочисленное оловянное воинство.

Наконец, гильзами можно было стрелять из игрушечного пружинного ружья, что без сомнения превращало последнее в более грозное оружие.

Он с опаской смотрел на сестру: не придется ли делить с ней свои сокровища. Но отец успокоил его тем, что у Таюты будут свои игрушки… Заодно провел с сыном беседу о его новом статусе.

Фрол сначала невзлюбил сестру. Долгие с его точки зрения годы он был в семье самым младшим, «маленьким» или «малым», как называли его мама и папа соответственно. И тут, после рождения Таюты вдруг он узнал, что отныне он большой и за свою сестру в ответе. И должен за ней присматривать сейчас и защищать в будущем.

Кого? Этот вечно голодный, кричащий кусок человеческой плоти?..

Ему говорили, что это его сестра, девочка.

Но разве подобное могло ввести в заблуждение Фрола? Он раньше видел девочек: это были такие премилые существа, в платьицах и с длинными волосами, от которых так приятно пахло чистотой.

А это? Лысое, замотанное, словно нога в портянку, существо…

Но Таюта стремительно росла: пушок на головке превратился в кудряшки. В ее голубых глазах читалась невысказанная мудрость мира.

И Фрол понял, что любит эту девочку больше всего на свете: разве ее можно не любить? Она так похожа на маму, только маленькая, словно куколка. Папа говорил, что Таюта станет когда-то большой, выйдет замуж, вероятно уйдет из их дома.

Ха! Еще чего: Фрол тогда тоже вырастет, и не отдаст ее никому…

Но, ни Андрей, ни Фрол, ни Алена, не говоря уже о Таюте не предполагали, что этот дом им предстоит покинуть всем.

Причем довольно скоро.

 

Чудо-Оружие

Планета за серой пеленой была будто рядом — буквально протяни руку. Но при этом что называется: близок локоток, но не укусишь.

Соломон Арнольдович, старикашечка, приставленный к этой вещице пытался разобраться, как она все-таки работает, повторить может быть в больших размерах. Но, кажется, за годы существования Особой Экспедиции в Аккуме продвинулся в этом совсем ненамного: разве что смог подключить ее к проводу, ведущему от реактора.

Задумались о задаче, поставленной некогда покойным Столыпиным: о колонизации планеты. Хотя и тут Столыпин был, в общем-то, ни при чем. Кто-то заметил: если нам не суждено попасть на эту планету, так пусть хоть наши потомки проложат тропы по неведомой планете.

Может быть, через окошечко удалось бы просунуть младенца: как известно, новорожденный в наш мир попадает через еще меньшее отверстие. Может быть, удалось бы найти мать, которая бы отдала своего ребенка не то чтоб на верную смерть, но крайне на рисковое предприятие. Может также, у ученых не дрогнула бы рука просунуть его в нечеловеческий мир. Но как его воспитывать и вскармливать через это отверстие? В истории человечества попадались случаи, когда человеческого ребенка вскармливали, скажем, волки или другие животные. Но вместо Тарзана, благородного дикаря, джентльмена из джунглей или, в общем-то, тоже человечного Маугли, вырастал лишь волк или обезьяна в человеческом обличье.

Ученые задумались, и поскольку решения не имелось, предпочли говорить об ином, может не столь важном, но все же интересном.

Некоторые по записям профессора Стригуна стали учить иноземный язык, который называли «марсианским».

По своему мнению, Виктор Иванович очень продвинулся в расшифровке иноземных письмен, и верно мог бы себе заказать комнату или обед на чужой планете, если бы, конечно, знал, каким звукам соответствует начертание тех или иных знаков.

Записей было в избытке, при некоторых имелись рисунки. Были и какие-то звуки, которые издавал тот или иной предмет инопланетного быта. Физиологи говорили, что, видимо эти звуки, могли бы произносить инопланетяне. Свойства и строение голосового аппарата разбившихся наталкивали на мысль, что человек тоже мог бы произносить внеземные слова.

Опираясь на расшифровки Виктора Ивановича, удалось включить другую установку, извлеченную из недр летающей тарелки. Сперва это сделали в боксе, но совсем недолго: ученые выключили питание даже ранее, чем это смог сделать часовой предохранительный механизм.

Но и этого оказалось недостаточно: часть стены здания оказалась безнадежно разрушена…

Впервые за все существование Особой Экспедиции в Аккуме испытание вынесли за пределы города, к холмам.

Не долго думая, хотели испробовать ее на готовеньком, на мусульманском мавзолее.

Но Беглецкий возразил: не сметь разрушать туземное святилище, ссориться с туркестанцами.

Установку вывезли на лафете за колючую проволоку, размотали силовой кабель.

Глядеть на испытание собралось чуть не все население города.

— Не будет ли это опасно? — спросил Шульга, обводя взглядом собравшихся.

— Пустяки, — отвечал Высоковский. — Все будет хорошо…

Ровно в десять по сигналу Шульги Высоковский замкнул рубильник.

От лафета ударила прозрачная и неспешная волна, покатилась прочь. Напоминала она жаркое марево, в котором дрожит искажая все воздух.

На пути движения марева земля подпрыгивала, расходилась трещинами, порой довольно глубокими. Здание, наскоро выстроенное казаками для испытаний, разлетелось словно спичечное. Да и сам холм, на котором стоял дом, вздрогнул и пополз от зрителей.

За маревом пустились на двуколке, фиксируя скорость и расстояние. Сошлись на том, что за три версты удар инопланетной волны совершенно сошел на нет.

По установленным вешкам перемерили расстояние до холма — оно увеличилось на две сажени

Шульга ликовал:

— Это, какие просторы открываются для изменения местности! Вот представьте себе: германцы на фронте задумали наступление, на картах его подготовили… Наша доблестная разведка узнает мы узнаем об этом… Р-р-раз! И холмы сдвинулись, на месте дефиле — болото, где было поле — леса!

Ему вторил и Лихолетов:

— Можно еще поворачивать реки вспять, например, развернуть Иртыш в Туругайскую область! А также двигать горы… Вы говорите, что гора не идет к Магомету? Зато они несомненно могут идти от нас в указанном направлении. Горы можно передвинуть оттуда, где в них избыток, скажем из Тянь-Шаня.

Лишь казацкий войсковой старшина качал головой:

— Какая же польза может быть от движения гор?

— От движения гор может быть огромнейшая польза! — не успокаивался Лихолетов. — Было бы хорошо к востоку от Белых Песков воздвигнуть горную гряду. С одной стороны мы не дадим дождевым облакам уходить вглубь пустыни. С другой… Буквально с другой стороны сюда не прорвутся туркестанские холода и суховеи. Установится климат, похожий на южный берег Крыма или Гагры.

Старый казак задумался, но ничего не сказал. По его мнению выходило как-то несправедливо: ежели, положим, сделать чтоб дожди выпадали только тут, так что же останется остальным, живущим в пустыне? Там, верно, и вовсе никакой жизни не будет.

Хорошо ли это: другим мешать жить?..

Над установкой заругались, заспорили, чуть не подрались как над телом Патрокла.

— Малодушничаете! — кричал Шульга. — И когда! Отчизна истекает кровью! Германец и австрияк давит! А мы тут греемся на солнышке…

— Мы работаем на благо родины, — поправил Беглецкий. — Три сорта зерновых прошли испытания и сейчас внедряются в мичуринской лаборатории.

— Да что проку на фронте от зерна!

— Не скажите. Без хлеба — попробуй, повоюй.

— Так! Мне зубы не заговаривать! Нам определенно есть что дать фронту. Сегодняшнее испытание это только подтверждает!

— Но для питания установок возможно использовать только реактор! Мы оставим город без электричества.

— Ничего… Почти вся Россия без электричества живет… А кто живет с электрикой так и вовсе без реактора обходятся. Я пишу рапорт в Санкт-Петербург!

Рапорт действительно был написан и передан по телеграфу. Беглецкий воспользовался своим правом и дописал особое мнение.

Через три дня Инокентьев с еженедельным докладом прибыл к государю.

Тот принимал генерала в штабном вагоне поезда, который вот-вот должен был уйти в Ставку. Локомотив уже был под парами, воинственно давал гудки, но генерал-лейтенант Инокентьев отлично знал: сначала с соседнего пути уйдет свитский поезд.

— Как ваши подопечные?.. — спросил император.

— Рвутся в бой, — ответил генерал и протянул полученный телеграфом рапорт.

Николай с интересом ознакомился, поинтересовался:

— А вы что думаете по этому поводу?..

— С одной стороны, инопланетная аппаратура может сослужить нам службу. С другой — оно недостаточно испытано, не проводились учения во взаимодействии с войсками. На фронте оно может попасть в руки противника. Я бы воздержался от применения…

И рядом с телеграфическим рапортом было положено особое мнение Беглецкого.

Император задумался, прошелся

— Какой год вы ведете исследования?..

— С конца 1908-го…

— Семь с лишним лет… Кажется, довольно долго. Какой фронт самый близкий к вам?

— Турецкий… — вздохнул генерал.

— Турок мы всегда хорошо били и без инопланетных машин, и теперь, побьем. Иное дело — немец — противник искусный, старый…

Император подошел к карте, задумался:

— Что вы скажете о юго-западном фронте? Будто бы он ближе… Вместе с германцами воюют менее стойкие австрийцы. В случае неудачи это может пойти нам на руку.

И будто бы говорил император негромко, но Инокентьев понял услышанное правильно. А именно как приказ.

Генерал принялся рыться в портфеле.

У него заранее было подготовлено несколько проектов, в зависимости от августейшего решения. Оставалось только от руки вписать недостающее, поставить подпись.

Император удивленно вскинул бровь:

— «Скобелев»?.. А зачем?..

— До Белых Песков нет ни железной дороги, ни даже, тракта. Надобно будет перегружать, с корабля на платформу. Это может быть просто опасно: наверняка в нашем тылу действуют немецкие лазутчики и они легко донесут кайзеру, откуда прибыл эшелон с тайным оружием.

 

1916

Когда весной после распутицы начались полеты, в авиаотряд привезли все, что осталось от Императорского космического проекта. Это был автоматический передатчик, который Розинг некогда строил для «Архангела».

— Вот, прислали нам… — пояснил Сабуров. — Сказали, мол, вы знаток всяких диковинок, может для какого-то кунштюка приспособите.

Андрей узнал передатчик, но об этом Сабурову говорить не стал. Вместо этого спросил:

— И что будем с ним делать?..

— Есть мыслишка… Говорят, он нечувствителен к ударам — хоть из пушки пуляй…

Передатчик немного переделали и установили в многострадальный «Сикорский» Андрея. Ключ поместили под левой рукой, от кабины к килю натянули антенну.

— Не пойму зачем это нам, — бормотал Андрей. — Он же тяжелый до горя! Лучше бы бомбу подвесили…

— Может и так… Но все же попытаемся это использовать. Взлететь сможете?..

— Смогу… И сложнее было — взлетал.

— Тогда — вперед.

Но оторвать самолет от земли удалось лишь в конце полосы. Если бы взлетная полоса была чуть короче или росли бы в конце ее деревья — то Андрей оказался бы первой жертвой радиостанции, установленной на самолете.

Но летное поле спрыгивало в овраг. «Сикорский» перемахнул его, стал набирать высоту над ячменным полем. После — облетел аэродром. Рука коснулась ключа. Он отбил первую радиограмму: «Аэроплан тяжелый, рулей слушается плохо».

Ее приняли на земле, в палатке рядом с командирской. Сабуров стоял на летном поле, наблюдая за аэропланом. Потому радисту пришлось отлучиться от аппарата, чтоб передать радиограмму…

Михаил Федорович прочел ее, отпустил радиста и с интересом продолжал смотреть за самолетом: свалится ли он в штопор, скользнет на крыло или продолжит полет…

Андрей продолжал полет по «коробочке»: в повороте аппарат терял скорость и высоту, на прямых участках — набирал. После третьего круга определенно стало легче — вырабатывался бензин. Но все равно — нос задирался вверх, и появись сейчас германский аппарат — хватило бы очереди, даже выстрела, чтоб Андрей сделал ошибку при пилотировании, рухнул бы вниз, разбился бы — если повезет, то насмерть.

Но нет — небо оставалось чистым. После десятого круга, Андрей отбил еще одну радиотелеграмму: «Иду на посадку».

И через несколько минут аэроплан был на земле.

— Ну как? — спросил Сабуров.

— А будто вы не видели… Это как плавать с камнем на шее. Но я знаю, в чем причина…

— В чем?..

— В балансировке. Мы его всунули, куда смогли… Ежели его рассоеденить и разместить по всему аэроплану может и будет толк…

— Может и будет… Но, думаю, сильно не спасет. Слишком тяжел… А такая светлая мысль была: представьте: вы с воздуха корректирует огонь артиллерии, направляете войска, где враг слабее… Но ее время, видимо не пришло.

Опираясь на знания, полученные в Запасной телеграфной роте, Андрей принялся переделывать передатчик, облегчать его. Скажем, зачем ему столь большая батарея? «Архангел» должен был посылать сигналы на землю месяцами, а в полете вряд ли получится пользовать передатчик более получаса…

Использовал его и в личных нуждах. Забросив антенну на высокий клен, отбивал радиотелеграммы в Петроград. Их принимал Джерри, дежурящий ночами в британском посольстве. В каждый сеанс связи Андрей, среди прочего, передавал весточку Алене. Та, по возможности отвечала. Телеграфные беседы, разумеется, слушали немецкие радисты. Сперва они пытались найти в разговорах хитрый код: что, к примеру, означает «краснуха у Фрола?» Кто такой Фрол? Может быть, какой-то генерал… Краснуха — это, вероятно, симпатия к большевикам, социал-революционерам… Частое упоминание о некой «Таюте» вовсе ввело германских разведчиков в ступор: похоже было, что это какая-та старуха, чьи дела шли совеем отвратительно. И зубов у нее нет, и разговаривать не может, и под себя делает… Но отчего к ее здоровью такое внимание, отчего сводки о нем передают на фронт?..

Позже германские разведчики поняли свою оплошность и слежение прекратили, но простые радисты беседы продолжали слушать. Так иногда безумно одинокий господин подслушивает пустячные беседы соседской пары, желая посредством их хоть как-то разнообразить свое бытие…

А однажды в середине мая пришла шифрованная радиограмма на передатчик «Скобелева». Прочтя ее Сабуров отдал приказ: готовиться к переходу. Снимали все лишнее: убрали в ангары торпеды, с бугелей опустили наземь аэропланы.

Михаил Федорович засел за карты, прокладывая курс, но никому не говорил, куда.

Андрею это было не нужно. Он только спросил:

— Туда?..

Он не стал показывать направление ни взглядом, ни жестом. Да и если бы они были, Михаил Федорович бы этого не увидел: он всматривался в лежащую перед ним карту.

— Туда, — согласился Сабуров.

Экипаж урезали до самого необходимого минимума, брали лишь людей многократно проверенных, да и то не всех. Андрей в полете занял среди прочего и место радиста.

— Ну вот видите, и пригодилось ваше новое умение, — пошутил Сабуров. — А так бы и вас на земле оставил.

Андрей хмыкнул: ну да, оставили бы его на земле, как же… Карман держи шире.

Пока работали, разгружая дирижабль, разговаривали. Как ни странно, мужчины, лишенные женского внимания беседовали совсем не о дамах сердца. Говорили, о том, что давно всем надоело: о войне.

Налет Данциг, разумеется, мало повлиял на ход всей войны. Фронт откатывался на восток. Налет патриотизма быстро испарялся. А усталость, недовольство — накапливались.

Резун уже вышел из ангельского чина вольноопределяющегося и получил погоны прапорщика: первый офицерский чин, вводимый только в военное время. «Курица — не птица, прапор — не офицер», — говорили за спиной, а то и в лицо Резуну.

Но он на правах недоофицера и опытного стрелка бурчал:

— Вот послушайте, господа… Положим, неудача в Японской войне обошлась нам восстанием 1905 года. И это, прошу заметить, война на краю империи, в которую было немного народа втянуто. А тут — центр страны, многие города наводнены беженцами, ранеными. Затем действует такая простейшая арифметика: если территорию, извиняюсь, просрали за год немцу с его газами, аэропланами, дирижаблями, то нам, лапотным, чтоб ее отвоевать надо времени ну хотя бы в двое более. А потом еще до Берлина идти…

Из дирижабля выгружали тяжелые ящики с патронными обоймами. Подавали их через открытое окно — иллюминатор. Резун работал внутри, Андрей снаружи. Поэтому, когда снова столкнулись лицо к лицу пришлось отвечать:

— Так доходили уже ведь, при Елизавете Петровне Салтыков брал! Потом когда Наполеона гнали!..

И разошлись в разные стороны: Резун за очередным ящиком, Андрей с предыдущим — к лафету.

Когда вернулись, оказалось, что прапорщик придумал новый довод:

— Так это когда было?.. «Времен Очакова и покоренья Крыма»! Да и император у нас ныне — совсем не Александр Благословенный и даже не Александр Освободитель!

— Что там у вас?.. — бросил, спускающийся по трапу Сабуров. — Долго копаетесь! Мы уже как четверть часа должны быть в воздухе.

Но помогать сам не стал, а улыбаясь, присел на лафет.

— Уже заканчиваем, Михаил Федорович… — ответствовал на правах старшего Данилин. — Не думал, что в дирижабле столько…

В который раз, остановившись у окна, Резун спросил у Сабурова:

— А вы как полагаете, Михаил Федорович, революция будет?

— Обязательно будет! России никак невозможно без революций!

Андрей улыбнулся: про то что в России мало казнили царей, Андрей уже слышал: правда, был тогда в положении зеленого юнца в чине чуть побольше, нежели сейчас Резун.

Теперь же можно было поспорить:

— Да что вы такое говорите! Прямо большевик.

— Я не большевик…

— Как же не большевик? Они хотят поражения в войне и беспорядков. Всем понятно, что после победы никаких революций не бывает.

— Это вы напрасно сказали. Декабристов вспомните? И в войне выиграли, и все одно под пушки полезли. Чего им не сиделось покойно — ведь войну выиграли… Так и мы однажды дело поведем после войны когда-то. Нет ничего страшнее, нежели революция нищих… А у нас все будет чинно-благородно: выборы всеобщие, президент с премьер-министром. Ежели царь себя хорошо будет вести — сделаем конституционным монархом, коих царствует, но не правит — а нет, так пусть катится к брату в Англию…

Андрей ахнул: это было вольнодумство предпоследней степени. Это было слишком даже для осмелевшего ранее Резуна. Он пошел на попятную:

— Русскому народу нужен Царь-батюшка!

— А египетскому — только фараон, французам — король… Выборная система показала свое право хотя бы на жизнь.

— Разве может быть выборная система лучше наследственной? При монархии наследник с младых ногтей готовится управлять державой. Ну а в Америке президентом может стать какой-то адвокатишко, или вовсе актеришко, который научился говорить умные речи. А ежели он сбрендит?

— Может, конечно… Чего греха таить — может и актеришко, и адвокатишко. И сбрендить он может. Ну так его, сбрендевшего переизберут через четыре года. А у нас сбрендивший Иван Грозный сколько народа передушил, да земель разбазарил, пока его Господь Бог не прибрал…

Немного помолчали.

— Ну да ладно, — снова заговорил Сабуров, подымаясь с лафета. — Болтать — не мешки таскать. Отчего остановились? Продолжайте работать!

— Так ведь все! — ответствовал Резун. — Излишек патронов выгружен…

— Тогда другим идите помогать.

Еще через час дирижабль поднялся в воздух. Данилин по новому урезанному боевому расписанию занимал должность и первого помощника и радиста — весной на «Скобелев» поставили новейшую французскую радиостанцию.

Дирижабль летел кружным путем: для дезинформации своих и чужих, отправились на запад, в сторону фронта. Но, не долетев верст десять, повернули на юго-восток. В сумерках перелетели Днепр, прошли над Крымом. На земле уже стояла ночь, в немногочисленных здесь деревнях и селах тушили небогатый свет. Позже дирижабль прошел над Азовским морем, которое с высоты казалось тем же небом со своими звездами и луной, над кубанскими плавнями.

Летняя ночь была коротка, «Скобелев» шел навстречу солнцу и Андрею показалось, что первые лучи света он увидел еще раньше, нежели воды Каспийского моря. Далее вахта Андрея заканчивалась: его сменил заснувший еще над Азовским морем Сабуров.

Андрей заснул, будто провалился в бездонную яму, Михаил Федорович же над пустынными водами скомандовал еще один поворот и дирижабль впервые за весь полет лег на курс прямо к Аккуму.

— Рад, рад… — врал в глаза Беглецкий. — Чудно, что вы прилетели.

Беглецкий был расстроен до безобразия, до слез: еще бы: реактор уже стоял отсоединенный, готовый к перевозке.

Без него город если не умер, то серьезно заболел. Исчезли вода в трубах, ее приходилось по старинке таскать из глубоких колодцев. Но в сей же день они оказались вычерпаны, и Латынину пришлось ввести норму: одно ведро пресной воды на семью.

Оставшиеся без полива деревья хирели и сбрасывали листву.

Замерли кондиционеры и более не гнали прохладный воздух в дома. Вечерами вместо ярких электрических лампочек зажигали керосиновые лампы.

Газолиновый генератор давал немного электричества: его хватало разве что для телеграфного аппарата и освещения. Остановились и исследования в лабораториях.

И еще, положим, хорошо, ежели просто так, все обойдется и они вернутся. А, ежели, положим, в реактор попадет германский снаряд? Оно даром что инопланетное… Беглецкий помнил конечно о двух арестантах убитых невидимым лучами, но соблазн знаний все время оказывался сильнее: реактор увлекал своей мощью. И профессор лучше другого знал, что инопланетное технологическое чудо можно порушить самым варварским методом: даже зулус с каменным топором и при должно усердии справился бы.

Полдня прошло за застольем: Латынин потчевал гостей чем послал хлебосольный православный Бог: на стол металось все здешнего происхождения: черешенки, вишенки, огурцы да помидорки, телятина парная, поросенок с хреном. Арбузы в этом году еще не поспели, а так растут здесь лучше всего. Так что извольте откушать моченых. К ним особенно хорошо идет перцовка… Или вот наливочки попробуйте. Даже хлеб наш, из нашенской муки! Сорт удалось вывести к засухе стойкий! Но твердовато зерно, конечно…

— Но обед все же скорее показательный, нежели ординарный, прошу заметить. К сожалению, пока Белые Пески не в силах сами себя окончательно прокормить, — каялся градоначальник.

— Да шут с ним, с зерном, — после первой заторопил прилетевших Шульга. — Как там на фронте, сказывайте!.. только чтоб честь по-честному, с тем, что из-за цензуры не печатают.

Вылететь назад в тот же день не получилось по причине усилившегося в тот вечер кружения земли. Оное готовы были засвидетельствовать весь экипаж «Скобелева» и встречающая делегация. Может, причиной тому было какое-то непонятное астрономическое явление, может — разбушевался какой-то инопланетный механизм.

А может, причиной странного землеверчения было потребление неуемно крепкого самогона.

До отведенной комнаты Андрей добрался лишь благодаря попечительству своего тестя и господина Лихолетова, тоже изрядно набравшихся.

— Так вы реактор забираете?.. Как же мы без электричества… Без него вовсе тоска… Я стал просто электрозависимым, — жаловался Лихолетов. — А наш ракетный проект остановили до окончания войны… Не повезло нам…

— Да ну! — возмутился Андрей. — Знаешь, что такое невезучесть? У меня дед был крепостным, забрили его в рекруты. Оттрубил по полной. Не то двадцать лет, не то четверть века. А тогда крепостных, кто в армию попал, освобождали… Так вот он тянул лямку, пришел домой в 1860-ом… А через год царь всем волю дал!

Андрея оставили. Но и на кровати, в темноте не было покоя. Где-то за окном шумело море, на западе оглушительно заканчивался длинный июньский день. Кровать вертелась как на карусели, норовила скинуть Андрея, чтоб удержаться он до белизны в пальцах сжимал простыню.

В голове кружили, сталкивались, разбивались и перемешивались мысли.

Как там Алена и дети?.. Как же до них далеко. И в то же время быстро… В смысле — неощутимо близко. Ведь меньше чем за сутки пролетели две тысячи верст. Даже более — две с четвертью… С такой скоростью можно облететь мир… За двадцать дней?.. Куда там эсквайру Филеасу Фоггу. Каких-то десять дней и можно попасть в Бразилию.

А там солнце, песок, море… Тут, правда, тоже и море и песок, а солнце появится не через десять дней а всего через несколько часов.

И все же, прежде чем заснуть, последней мыслю Андрея было: как там в Бразилии?

И чего ему та Бразилия помянулась?

Спьяну, наверное…

 

Бразилия

Это была самая жаркая зима в жизни Лещинского. И добро было бы, если бы зима эта была первой в том году. Но в том же году Конрад Афанасьевич уже пережил одну, вполне нормальную, холодную. Провел ее в Гельсингфорсе, в климате не просто холодном, но влажном, ветреном, где каждый градус похолодания равнялся, может быть пяти градусам где-то, скажем, под Валдаем.

Кхе-кхе… К слову, а не купить ли ему именьеце где-то на Валадайской возвышенности?..

Ведь не те года, Конрад Афанасьевич. Довольно по миру мотаться, да в бобылях ходить. Пора бы пожить и в свое удовольствие, сосватать вдовушку. И будто бы не совсем старый человек, но годы свое берут… А может то на морозе мышцы задубели, или парень-щегленок оказался слишком проворным. Еще бы краткий миг и порезал бы он финкой живот, провел бы неумело, но напористо, резекцию прямой кишки…

Кхе-кхе… Заслонился тогда рукой Конрад Афанасьевич, успел-таки. Руку, распаханную чуть не до кости зашили после кривой иголкой. Поправили, стало быть болячку. А вот щегленку-то уже и Пирогов вместе с Павловым не помогут: уделал его Конрад Афанасьевич одной левой, что называется. Даром, что ему уже шестой десяток за половину перевалил…

Рука, правда, до сего момента не восстановилась, саднит, ноет как на погоду. И думал же: отдохнуть, привести здоровье в порядок, так нет же! Засобирали его в путь, говорят: дела, ниточка появилась! А кто лучше Конрада Афанасьевича справится с делами?.. А никто!

Поворчал для вида Лещинский, сообщил, что, коль не ценят его тут, то по окончанию дела он уходит на покой. Паче в банке уже собран изрядный капиталец. Вполне весь мир вдоль и поперек хватит первым классом исколесить.

А и правда, куда уж далее откладывать, когда в следующий раз может так не повезти и какой-то мальчишка порежет на лоскуты?.. Кхе-кхе…

Из Гагр, где находился Конрад Афанасьевич на излечении, он отправился ровно на другой край земли — чуть не к Антиподам.

Из-за войны ехал кружным путем: железной дорогой до Владивостока, далее на американском корабле до Сан-Франциско. После — снова поезд до Нового Орлеана, оттуда…

Оттуда — навстречу зиме.

Конечно же, Конрад Афанасьевич знал, что в южном полушарии все наоборот, все иначе, нежели на Руси-матушке. Нет тех звезд, что светят над Валдаем. Если у нас негритоса увидеть — диковинка, тот тут напротив, белых как бы даже не меньше, чем метисов и мулатов. Да и те белые, что встречаются, никак не белы, а загоревшие до цвета молочно-шоколадного. Кхе-кхе… Хорошо хоть Конрад Афанасьевич в Гаграх принимал солнечные ванны и согнал гельсингфорскую белизну.

И зима у них в июне, июле и августе, да и какая же это зима, когда температура ниже десяти и ночью не падает. Десяти тепла, прошу, кхе-кхе, заметить!

А какие барышни тут променады устраивают! Стройненькие, глаза огромные и глубокие, и одеты весьма легко и фривольно. А ты попробуй одеваться по всем правилам парижской моды, когда тут под сорок бывает, и асфальт, говорят, плавится и стекает, шипя в реку.

Кхе-кхе…

А вообще Лещинскому тут нравилось: дамочки, считай в неглиже ходят. В каком-то варьете за это деньги берут, а тут, будь любезен, смотри сколько угодно. Кофе здесь не в пример лучше и дешевле, чем в Петербурге, pardon, в Петрограде. Вместо водки, правда, винцо, непривычное на вкус. Да и вообще во всем дешевизна: что лес, что земля…

Нет, в самом деле, а может, ну его, снега Петербурга, лед Финского залива, да и Валдайскую возвышенность. Остаться тут, вложить капиталец в землю или в кофейные плантации… Найти барышню из креолок — чудо как хороши эти полукровки…

Звезд правда не будет, но не велика потеря, он, Конрад Афанасьевич, серьезный человек. Он на звезды не засматривается: знает, где путеводная Медведица, по ковшу время может определить и довольно. Тут он запросто проживет без этих умений.

Касательно жары, то в России, в эту зиму он намерзся, верно, на всю оставшуюся жизнь. К тому же говорили, что жара куда полезней для здоровья и телосложения: отлично жирок-с расплавляет. Вон, какие все тут стройные да поджарые словно борзые собаки.

Все, решено: это будет его последнее дело.

Принесли заказанное пиво: запотевшую кружку, по которой стекала словно слеза капля воды.

Пиво пришлось ждать долго: народец сей, видимо славился нерасторопностью и необязательностью.

Конрад Афанасьевич взглянул на брегет, будто собираясь вычислить, насколько задержался здешний официант. Но вот беда: время он не засекал.

Лещинский принялся подводить стрелки часов: эти путешествия из страны в страну, из одного часового пояса в другой совершенно сбивали с толку. Сейчас в Москве, верно, уже спят…

Убрав брегет, стал пить пиво без опаски: с такой-то жарой алкоголь выгонит за полчаса. Пиво приятно охладило: крупными градинами выступил пот, стало не так жарко, легче дышалось…

За иностранцем в кафе наблюдали с вялым интересом: люди в европейском костюме здесь, в этом квартале были нередки: мелкие американские коммерсанты, английские моряки с кораблей военных и торговых заходили сюда чуть не каждый день. Ранее частенько можно было наблюдать германцев, но сейчас в этих водах появляться им стало опасно.

Народа в кафе было мало: за стойкой со смазливой разносчицей о чем-то латиноамериканском беседовал владелец заведения. Двое английских моряков в уголке скучно тянули пиво, сверяясь с хронометром: далеко ли до вечера, не пора ли перейти на что-то покрепче.

У самого выхода густозагоревший мужчина лет пятидесяти одиноко пил кофе. От чашки проистекал поистине божественный аромат, шел пар… Но пить кипяток при этакой жаре? Нет, этого Лещинский решительно не понимал.

Мужчина был колоритен. Вопреки мнению Кондарада Афаньевича о поджарости латиноамериканцев, этот был плотным и весил никак не менее семи пудов. Лицо украшали пышные усы, через щеку тянулся застаревший шрам. Одет он был в парусиновые штаны и цветастую рубашку. На ногах сандалии на босу ногу. Волосы были заправлены под платок, на поясе висело мачете — не разберешь, на что более оно похоже: не то на саблю, не то на нож.

Это делало латиноамериканца похожим на карибского флибустьера с замечательных картин Говарда Пайла. Впрочем, на здешнего Лещинский бросил лишь один скользящий взгляд: тут люди, что порох. Слова не скажешь, но начнешь разглядывать, оскорбятся, начнут в нервном припадке махать мачете. Заныла рана на руке.

«Флибустьер» же поступал невзаимно: смотрел на русского не то чтоб во все глаза, но вдумчиво и внимательно. Раз их взгляды пересеклись, но и тут Конрад Афанасьевич не выдержал, отвел глаза.

Лещинский еще раз отщелкнул крышку брегета, посмотрел на циферблат. Так обычно смотрят люди, у которых еще есть время, но не то чтоб много. В их взгляде скользит раздумье: не пора ли выходить или же не пропустить ли еще кружечку пива.

Не пропустить!

Лещинский нахлобучил котелок, доселе лежавший на столе, засобирался. Поспешил к двери, около нее отвесил учтивый, но незамеченный поклон хозяину заведенья и, пускай подавиться, «флибустьеру». Тот от проявленной вежливости ничуть не изменился — ни один мускул не дрогнул на загорелом лице. Ну, зато и не зарезал — и то хорошо.

И тут едва не случился пренеприятный конфуз — на апельсиновой, оброненной кем-то из посетителей, корочке Конрад Афанасьевич поскользнулся и чуть не упал.

— Пся крев! — теряя равновесие, ругнулся Лещинский на родном, почти забытом языке.

Одной рукой успел придержать шляпу, второй — часто замахал у носа «флибустьера».

Но не упал. А, встав твердо на ноги, вышел из заведения, отправился к набережной.

На улице себя подумал: это же сколько языков он знает: русский, польский — родные. Украинский, французский — свободно. Английский, финский — с ошибками, но довольно прилично, мог понять, о чем говорят. Немецкий… Немецкий — хуже. Еще можно вспомнить латынь, изученную в гимназии, но в ней Конрад Афанасьевич не практиковался лет тридцать с лишним — все собеседники вышли.

Через полминуты «флибустьер» тоже поднялся, крикнул владельцу заведения:

— Gracias!

Тот кивнул, не прекращая разглядывать милое личико разносчицы.

По набережной Лещинский шел средним шагом, с любопытством, но без нахальства рассматривая здешних дамочек.

Здесь все было пропитано латиноамериканским, игривым нравом. Даже река будто танцевала танго: ее русло склонялось то влево, то вправо. Набережная для удовольствия почтенной публики повторяла изгибы реки. Для людей, спешащих по делу, имелись простые прямые проспекты.

По одному «флибустьер» легко обошел Конрада Афанасьевича.

Долгий день катился к закату.

Закончив гулять, с опустевшей набережной отправился в сторону порта, и когда шагнул в одну узкую улочку, из тени вышел давешний «флибустьер». Его рука лежала на рукояти мачете.

— What's? What's happening? — воскликнул Лещинский.

«Флибустьер» улыбнулся. Из-за шрама улыбка вышла кривоватой.

— Дзень добрый… — ответил флибустьер.

— Кхе-кхе… Крепка, зараза. Что это за дрянь?

— Это самбука, — пояснил «флибустьер». — Вроде нашей анисовой. Гадость, конечно, но привыкаешь. Ну, за встречу!

Выпили, закусили порезанным ломтиком апельсина.

Говорили на русском: Лещинский заметил, что польский он изрядно подзабыл. Но собеседник был не прочь поговорить и на русском:

— Дон Лео… — представился флибустьер. — Или, ежели угодно, Лешек.

— Конрад, — представился Лещинский, умолчав о своем отчестве.

К чему упоминать, что дед настолько русифицировался, что единственному сыну дал среднерусское имя. Выпили еще раз по старому русскому обычаю, на брудершафт.

— Весьма приятно. Как я соскучился за родными, за земляками.

— А вы стали бразильцем еще похлеще бразильцев…

— Пришлось… А что вас сюда занесло?..

— Коммерция. Гляжу, во что вложить деньги. Вот, рассуждаю, что лучше: зерно или лес…

— Нет-нет… Я уже нашел: каучук. Европе он нужен все больше и больше, спрос только будет расти. Я сам этим делом занимаюсь. Ежели вы серьезно — возьму в долю. Всегда лучше иметь компаньона, нежели конкурента. Будете наездами?

— Нет, желаю переселиться… Покончить со своим холостяцким положеньецем… Только опасаюсь, что девки тут ветрены. Как увижу, во что они одеваются… Кхе-кхе… Это же бесстыдство. У нас, в Петербурге или в Москве, такие одеяния непозволительны!

— Уверяю вас — тут все больше католички, у них строгое воспитание… А что одеты — так ведь климат совсем не варшавский… Матка-Боска! Какая же жара! — проговорил Лешек, подойдя к окну.

После присел в кресло за своим огромным столом, откинулся на спинку кресла.

— А вы прям креолом стали. Еще ваш ножичек… Позвольте полюбопытствовать?..

Лешек улыбнулся своей кривоватой улыбкой и протянул мачете. С полупоклоном Конрад принял его.

«Правша», — совершенно справедливо заключил флибустьер-поляк. Под столом у него хранился револьвер огромного американского 50-го калибра. И сейчас, через столешницу, Лешек целился в гостя. Сделает тот неверный шаг, и пули разнесут человека вдребезги, словно фарфоровую вазу.

Конрад такого шага не сделал. Он помахал оружием в изрядном отдалении от нового друга, разогрел и размял руки. Решил: оружие преинтереснейшее, но непривычное. Так что лучше по старинке.

Мачете он вернул с легким поклоном. Как водится, опасное оружие подал рукоятью от себя. Лешек принял мачете, и незаметно вернул револьвер в потайную кобуру. Холодное оружие, впрочем, оставил тут же, на столе.

— Вы сказали, «в Петербурге»… — осторожно спросил Лешек. — Вы отбыли оттуда до войны?..

— Был несколько лет назад… Да, еще до войны. Все больше колесю по миру. Владивосток, Иокогама… Мне понравилось в Новом Орлеане. Чрезвычайно музыкальный город. Стрит-бэнды, марш-бэнды! О, я бы хотел консервировать эту музыку и экспортировать ее в Россию. К сожалению, граммофонные пластинки не передают этого музыкального чуда.

В голове зазвучал недавно услышанный регтайм. И рука Лещинского запорхала, словно дирижировала незримым оркестром в своей голове.

«…Нет, — подумал Лещинский. — Не вполне. Рука не восстановилась. Придется опять одной левой».

Правой рукой Конрад Афанасьевич изобразил какой-то невообразимый знак. Лешек или Дон Лео проследил за ним со всем вниманием. Но из рукава левой руки возникла финка — совсем маленькая, крошечная рядом с мачете. Возникла, взрезала воздух…

  …И горло дона Лео.

Он хотел закричать, но вместо того из горла вырвался хрип, воздух, смешанный с кровью. Да и кто его услышит? Супруга уехала в провинцию, слуги по поводу праздника отпущены.

— Вы, верно, знаете, за что я вас убиваю, — вещал Лещинский. — Вы были приговорены в Российской империи к смертной казни, но бежали… Вас искали восемь лет — слишком долго даже как для убийцы. Причина, видимо не в этом, вы что-то знаете… Но меня это ничуть не интересует. Иначе бы кому-то пришлось убить меня. А я — профессионал.

Будто продолжая последний тезис, Лещинский отложил финку, схватил руку Лешека и стал мачете отсекать от нее по фаланге, словно рубил на салат огурцы.

— Кхе-кхе… Я читал ваше досье. Вас характеризовали как человека набожного. Я предположил, что скорее вы укроетесь в стране преимущественно католической, но не европейской. Это исключало протестантские колонии, места, где каждый католик на виду. Я тогда сразу предположил Латинскую Америку. Но целый континент — слишком много. И мы стали ждать. Вас выдала икона. В 1913 году, на Успение Пресвятой Богородицы кто-то неизвестный прислал в Ясну Гору, к Чесноховской иконе Божией Матери богатые подношения из Бразилии. Это был след, ниточка, одна из многих… Кхе-кхе… И она привел к вам, этакому бразильеру. Возник вопрос: а зачем бразилец слал подарок иконе хоть и почитаемой… Не печальтесь. Мальчишку я застрелил собственноручно еще в восьмом году…

Лешек, он же «Поляк», он же «Галантерейщик» вздрогнул и обмяк…

Лещинский обыскал умершего: вытащил у него золотые часы, кошелек, обнаружил спрятанный револьвер. После осмотрел комнату: за картиной нашел сейф. Для вида попытался подковырнуть дверь мачете.

После всего сделанного — покинул здание. Часы и револьвер выбросил в сточную канаву за квартал от места убийства. Чуть позже выбросил и кошелек, освобожденный от денег.

  …Полиция заключила, что дон Лео убит при ограблении: исчезли часы и бумажник. Очевидно, желая выведать код сейфа, преступники пытали убитого: это понятно по отсеченным фалангам. Но почтенный дон Лео не признался, за что и поплатился жизнью. Грабители пытались открыть дверь сейфа мачете, о чем свидетельствуют царапины, но безуспешно.

Полиция опрашивала информаторов. Часы искали в лавках скупщиков, но, разумеется, не нашли.

Вдова продала дом и дело покойного мужа заезжему коммерсанту и с вырученными деньгами удалилась в провинцию. Когда последний раз она выходила из своего бывшего дома, то услышала фразу на непонятном для нее языке:

— Ну, я так думаю, дело пойдет. Кхе-кхе…

 

Чемоданов-Рундуков

  …Из Петрограда получили сводку погоды. В ней, в частности говорилось, что корабли черноморской эскадры доносят о штормовом фронте, который движется на Таврию. Его ждали еще двенадцать часов назад, но он замешкался над морем и висел грозными тучами вдоль горизонта.

Для горожанина это будто бы ничего страшного не предвещало: человек спрячется под крышами, надо будет — пройдет под зонтом. Может быть — вымокнет до нитки, да окошко ему ветром разобьет. Ничего хуже простуды с ним не случится.

Иное дело — дирижабль: что станет, ежели баллон намокнет и потяжелеет, двигателя не справятся с ветром. Затянет в циклон, а там — молнии.

Быть может, если бы полет был заурядным, Сабуров бы рискнул, провел бы свой воздушный крейсер вдоль края облачности, словно по лезвию ножа. Но сейчас во внутреннем ангаре дирижабля, где ранее были подвешены истребители, на кронштейнах качалась платформа со внеземными артефактами, а на борту — ученые… Случись что, ведь запаникуют, начнут помогать ценными советами.

Потому для обратного полета Сабуров выбрал курс совершенно иной. Кроме ожидающей непогоды следовало учесть направление ветров, дабы использовать их силу при полете.

Капитан сначала провел «Скобелева» над туркестанскими пустошами, после, в наступившей темноте, словно вор проскользнул над Гурьевым. Развернул дирижабль на Харьков, над последним сделал еще один поворот и пошел прямо к фронту.

— Знаете, Андрей, а у меня ведь чудная идея… — проговорил Сабуров прежде чем уйти отдыхать.

— Какая же?..

— Вот я вам говорил, что в четырнадцатом мы сбрасывали отряд за спину германцу. Полдюжины человек спускались на канатах… А вот представьте: я читал о парашютах, которые человек сам может носить. И вот таковых, положим, сотня, две сотни, сбрасываются в тыл противнику: они жгут склады, взрывают мосты… Представляете — воздушная пехота?.. Или даже нет… Вместе с ними на больших парашютах сбрасывать лошадей, горные орудия…

Андрей кивнул: когда он учился в Гатчине, то слышал довольно много об этих парашютах. Смешно сказать: их выдумал человек, далекий от авиации — актер. Но выдумка была стоящая, хотя на родине ее и не приняли… Что называется: Нет пророка в своем отечестве…

— От одной сотни, пожалуй, проку мало будет, — осторожно возразил Андрей. — Если бы хотя бы полк выбросить. Так для этого даже «Скобелева» мало…

— Ай! Всему свое время! Не губите мечту! Это же новый вид войск… Аэро-подвижные войска!

— Мобильные лучше… Аэромобильные…

— Да ну вас с вашими новомодными словечками… Но идея-то не дурна, признайте?..

— Не дурна. Только все одно, мало одного «Скобелева». Нужен другой вид летающих аппаратов.

И скоро они увидели такие аппараты…

Аэродром представлял собою обширное поле, оставленное крестьянами в этом году под паром. Его разровняли, кое-где утрамбовали.

  …Еще с воздуха Андрей увидел их. Он читал об этом в прессе, видел дрянные фотографии на газетной бумаге, или, напротив, искусственно декорированные открытки. И вот наконец…

На летном поле стояло полдюжины четерехмоторных «Сикорских-22», именуемых также «Илья Муромец». Разумеется, со своими восьмью-девятью саженями против ста десяти «Скобелева», «Илья Муромец» выглядел несолидно. Но истребитель Данилина, оставшийся в авиаотряде был и вовсе крошечным: менее четырех саженей.

— Уникальная машина! — отметил Андрей. — Берет до пяти пассажиров или до двадцати пудов бомб!

— Ну и что? — ревниво отметил Сабуров. — Для «Скобелева» и двести пудов не предел…

Но в его голосе чувствовалось напрасное самоуспокоение. Он понимал: самолеты только находятся в начале своей карьеры, а дирижабли уже достигли вершины. Все упиралось в буквальном смысле в баллон, который создавал огромное аэродинамическое сопротивление, и выше некой скорости дирижабль разогнать было невозможно.

Андрей ожидал, что на земле он лучше рассмотрит этих летающих богатырей, но сложилось иначе.

«Скобелеву» выделили дальнюю от «Сикорских» четверть летного поля: вбили колья, к ним прикрепили лебедки, кои притянули многотонную массу дирижабля к земле. Наскоро выстроили заборчик: для вида поставили жерди, натянули колючую проволоку. Остановить она могла только ленивого, или же крестьянский скот, который пасся тут рядышком.

На летном поле их встречал Каледин Алексей Максимович, генерал от кавалерии: человек с основательной внешностью. При нем был франтоватый, молодящийся из всех сил генерал-майор, который словно тамбурмажор вращал тросточку. Сначала Андрей принял его за адъютанта. Генерал этот тоже представился, и хотя, фамилия у него была довольно смешная, Данилин ее тут же за ненадобностью забыл.

Генерал Каледин был откровенно недоволен: перед большой операцией ему добавили хлопот: из чрева дирижабля выгружали некое переплетение проводов, труб и кусков металла. Оно скорей напоминало нечто среднее между граммофоном, аппаратами самогонным и телеграфным. Никак не оружие. Еще меньше солдат напоминали штатские, что возились рядом с установками.

— Я просил хотя бы одну лишнюю дивизию… А мне вот прислали вас, — разочарованно махнул он рукой Каледин. — Вы за главного при них?..

Андрей кивнул:

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство.

Операцию лично собирался возглавить Инокентьев, но заболел, расклеился совершенно, остался в Петрограде, а Данилину прислал извинительную телеграмму. Получалось так: Шульга оставался в Аккуме, научной частью экспедиции руководил сам Беглецкий, а военную оставляли Андрею.

Каледин смерил Андрея взглядом: что-то молод для капитана. Хотя, нет, генерал читал об этом летчике, о дирижабле, об их подвигах… Славный экипаж, да только будет ли с них прок?.. Ну да ладно, хуже все равно не будет.

Разгрузка дирижабля затягивалась.

— Мне надобно ехать, — сообщил Каледин. — Оставляю вас на попечение Афанасия Никифоровича. Думаю, прока с ваших проводов не будет. Но, коль вы уже здесь… Что же, попробуем это хоть как-то использовать…

Установки погрузили на три грузовика, на них и отбыли к фронту.

Сабуров остался в своем летучем доме, и помахал уезжающим из окна гондолы.

Беглецкий и Андрей заняли место в легковом автомобиле генерала: то был видавший виды «Форд», видимо, реквизированный у населения. Прибывшие сели сзади, генерал расположился рядом с водителем, но все время оглядывался назад, на огромное тело «Скобелева».

— Экая громадина! — восхищался он. — Я читал об его налете на Данциг. Вы, конечно, слышали тоже?..

— Не только слышали, но и… — начал Андрей, но закончить фразу ему помешала скромность.

Рассмотрев поближе, Андрей счел своего собеседника даже интересным. У него было совершенно живое лицо, ни на секунду не теряющее подвижность. Все эмоции, которые проносились у него в уме, тут же отображались мимикой. Разумеется, с таким лицом нельзя было садиться играть в карты, невозможно было поступить на дипломатическую службу, строить карьеру на лести. Но в России еще оставались места, где можно было сделать карьеру даже честному человеку.

Сейчас на лице генерала читался искренний восторг:

— И сколько это чудище чудное берет бомб?..

— Около двухсот пудов…

— Ого! Славно!.. Впрочем, думаю, все одно: от сброшенных бомб без цели толку мало: враг сидит в блиндажах и смеется. Тут надо такое, чтоб бомба ложилась точно в цель, с точностью до двух-трех саженей!

— Эка вы хватили! — возмутился Андрей.

Такая точность была недоступна даже воздушным торпедам Джевецкого.

— Вот и я о чем! Но у меня мыслишка есть. Вы же видели самолеты на аэродроме? Вот бы к ним привязать пушечку, и с воздуха расстреливать не по площадям, а по каждому, я, к примеру говорю, капониру, блиндажу. Я изложил соображения в памятной записке, подал ее вышестоящим инстанциям…

— И что?..

— А ничего! И всему виной, я так думаю, мое имя!

— Как вас, простите, по-батюшке? — полюбопытствовал Беглецкий. — Простите, запамятовал.

Мимика изобразила расстройство, потом печальную улыбку:

— Афанасий Никифорович. Чудесное русское имя с отчеством. Да вот беда, господа, фамилия подвела. Ваш приятель уже в курсе, — и генерал указал глазами на Андрея.

Андрей только кивнул: он попытался вспомнить пропущенную мимо ушей фамилию, но та упорно оставалась забытой.

— Преинтересно! И позвольте поинтересоваться, какая же она у вас?..

— Да Чемоданов-Рундуков! Чемодановы — славный дворянский род, упоминается еще в разрядных книгах Иоанна Грозного. И надо же такому случится, что предок мой породнился с Рундуковыми — родом также знаменитым, но пришедшим в совершенный упадок. Чтоб род вовсе не пресекся, настояли на двойной фамилии. И вот живу я под такой трагикомической фамилией. Если бы избрал стезю государственной службы, вероятно не так бы горько было бы. Ну а армии — доходит до моего награждения или повышения в чине — так вечно обойдут. Дескать, это армия или варьете с опереткой? Вы можете представить себе: генерал от инфантерии Чемоданов-Рундуков? Ну я к примеру говорю… Не можете? Вот и они не могут. И вас ко мне приставили как раз по той же причине.

Андрей кивнул с пониманием: решение о появлении группы на фронте исходило от императора, из Ставки. Командующий фронта, Брусилов передал ее Каледину: зная, что его восьмая армия понесет основной груз грядущей операции, пытался усилить ее мыслимыми и немыслимыми средствами. Но сам Каледин особой пользы в прибывших не увидел: неужели три грузовика в силах изменить положение на фронте?

— Так что господа хорошие, у меня только что и надежда на вас. Я уже когда ехал за вами, в церковь заскочил, поставил свечек на десять рублей. Хотя, — хихикнул генерал. — я бы чтоб следующий чин пожалеть — и черту бы новою кочережку презентовал бы… Верите, нет?

Беглецкий зевнул и кивнул: верим, а как же…

В жарком южном городе, откуда был родом Беглецкий, было два православных храма, один — лютеранский, синагога и одна же мечеть. Иудеи, надо сказать, для дома молитв выбрали здание приличное, капитальное, но совершенно неприметное. Незнающему человеку запросто можно было пройти рядом по улице и сие заведение не заметить.

Лютеране выстроили церковь скромную — вера запрещала им пышные богослужения.

Уж непонятно на какие сокровища Али Бабы мечеть построили пусть и небольшую, но сказочно красивую: сложенную будто не из турецкого белого мрамора, а сшитую из парчи. С винтовой лесенкой, башенкой для муэдзина, со стрельчатыми узкими окнами, похожими на бойницы.

Перед домом мусульманского бога разбили лужайку, которую стригли и поливали, выкопали пруд, запустили туда золотых карпов. Совершенно добровольно на водах пруда поселилось семейство лебедей, столь же белых и красивых, как мечеть.

Как назло оба настоятеля православных храмов пили, за обителью Господней следили из рук вон плохо, та ветшала.

И ежели молодежь шла гулять, то отправлялась не в городской сад, где укромно, а к мечети. Ибо в укромных местах хорошо пить водку, а душа просила кроме нее и романтики. Фотографы снимали заезжую курортную публику на фоне рвущейся в небо игольчатой башни.

И порой, некие крестьяне, попав в город, сравнивали мечеть с православными храмами в городе, обветшавшей церквушкой в своем селе и приходили к выводу, что молитвы, произнесенные в разных храмах разным богам, и силу имеют разную. За сим, старались незаметно проникнуть в храм мусульманский и поставь свечку там. Лишним не будет — думали они…

— Славно они тут окопались… — пояснял генерал, показывая в сторону противника.

Через бинокль позиции венгров рассматривал Андрей, но, разумеется, видел не все.

— Я затребовал себе аэроплан, посадил на него знаете кого? Фотографа! Нет, нет не глядите на меня как на сумасшедшего! Не с фотографической треногой и магниевой вспышкой, а с двумя наиновейшими «кодаковскими» аппаратами, чтоб он снимал вражеские позиции с воздуха. Получил две сотни снимков, сравнил их с картами. Нам предстоит прорвать три линии обороны. Первая — самая сложная: восемь-десять линий проволочных заграждений, три-четыре линии окопов. На проволоку подают электрический ток, подвешены мины-растяжки. Это у меня пластуны разведали. Они у меня даже за линию пробирались… Но меня более пугает не то…

Живость, задор на лице генерала сменили сомнения. Он потер подбородок.

Андрей, уже отложивший бинокль, пальцем провел по карте.

— Именно, — удовлетворительно кивнул генерал. — Река… Австрияки, верно, отойдут на западный берег реки по мостам, после их взорвут. Тут мы ничего поделать не можем: верно, заряды уже заложены и просто ждут своего часа. На том берегу у них вторая линия обороны. Саперы у меня лихо бы мост навели, так расстреляют их в сей же час… Опасаюсь я большого кровопролития. Гнать людей на убой ради звания, которое я уже три раза как заслужил — низко. Я к примеру говорю… Хорошо, если прорыв удастся, а коли нет?.. И звания не будет, и людей положу…

— А третья линия?..

— Ай! — от нее Чемоданов-Рундуков отмахнулся, как от чего-то несущественного.

— Вы знаете, а у меня есть мыслишка-то… А что, ежели нам пойти от противного?

На карте он быстро показал свои соображения. На лице генерала промелькнуло сомнение, раздражение. На своей идее про себя Андрей поставил крест: вот если бы он все же попал в академию, там бы научили…

— Юноша, — спросил он. — Вы где стратегию с тактикой изучали…

— Алексеевское пехотное училище… — и зачем-то добавил. — Это в Москве.

— Ну что же… Вполне уважаемое заведение. И учили, вас, видно, недурно… Мышеловка этакая получается. Недурно придумано, весьма недурно. А вы точно сделаете, что обещали…

— Вестимо…

Солдаты шли в баню, переодевались в чистое: имелась перед атакой такая традиция.

Отслужили молебен во славу не то русского, не то инопланетного оружия.

— Лишнее это, — заметил Данилин, впрочем усиленно крестясь. — Бани топятся, молебны служатся. Противник уже наверняка догадывается, что мы идем в наступление.

— Ай, бросьте! — махнул рукой генерал. — Германцы наш шифр читают как вы — книгу, Брусилов со Ставкой открытым текстом по прямому проводу беседует. Да знаю они наверняка, что наступление скоро. Да вот только когда: мы бани часто топим, о молельном усердии не забываем… К тому же силы у нас с австрияками примерно равны. А поскольку они обороняющиеся, вросли в землю — то и нападения не ожидают. Ждут, когда к нам будут переброски войск…

— Так как же вы атаковать намерены, ежели у вас нет преимущества? — удивился Беглецкий.

— Сразу видно, что человек вы невоенный. Следует создать локальное превосходство, рассечь противника, взять его в «котлы», в окружение. Тогда роли меняются — уже он пытается атаковать, прорываться. Это «альфа» и «омега» войсковой операции… Прошу со мной отужинать, господа, чем Бог послал! Поедим плотно, да отдыхать всем тут же. Этой ночью поспать никому не выйдет.

Ужин был плотным, но без изысков, каким он обычно бывает под дланью военно-полевого Господа. За столом генерал лишь поинтересовался у Беглецкого успеют ли они. Тот ответил утвердительно. После стали говорить о каких-то совершенно цивильных вещах.

Лишь раз спокойное течение разговора прервал гул двигателей. Над позициями плыла махина четырехмоторного «Сикорского». Андрей невольно залюбовался самолетом.

— Это же надо какая фря, а летает! Уму непостижимо! Я так вам скажу: ежели человеческий гений смог заставить летать эти проволочки и доски, то скоро появятся иные самолеты, может быть, я к примеру говорю, из цельного металла! Пройдет время — и именно такие аппараты тяжелее воздуха вытеснят дирижабли. Они будут больше, быстрее! Вы даже не представляете, как это будет.

— Отчего же? Легко представляем, — отвечал за всех Андрей.

После обеда разбрелись.

Генерал, как и было сказано, улегся спать. Андрей походил по лагерю, зашел к ученым, которые возились в овраге под присмотром охранной роты. Ученые весьма ревниво относились к своим установкам и постороннего просто прогнали прочь: не дай Бог повредит что-то.

Пожав плечами, Данилин остановился поговорить с часовыми. По его мнению, было большой ошибкой для охраны привлекать здешних солдат.

В Белых песках казаки рвались в полет и в бой. Казалось, дай им волю, они в одиночку если и не выиграют войну, то точно возьмут в плен императора Франца Иосифа. Андрей отвечал им, что в подвигах нет нужды, что нужна лишь охранная часть. Но казаки были согласны и на это: уж больно они засиделись в Аккуме, хотелось увидать мир хоть в щелочку.

Андрей не знал, что делать с их просьбой, и старался в суждениях воздерживаться. Иное дело — Шульга. Он начал хлопотать перед Сабуровым о казачках. Но безуспешно.

— Да ну! Я их на борт пущу, так они за собой и своих лошадей потянут?.. На фронте найдем кого-то. Пусть тут сидят…

Ничего другого, нежели покориться капитану воздушного корабля, не оставалось.

А зря: конечно же, Каледин приказу из Ставки подчинился, роту для охраны изыскал. Но в то же время генерал отлично понимал, что при большом наступлении каждая боевая часть на счету и лишней не бывает. Поэтому для особой колонны нашел роту сводную из выздоравливающих. Народец подобрался разночинный: бывший прапорщик, разжалованный в рядовые за самострел, какой-то мрачный типус с нелепо слепленным лицом. Были юнцы, этого вот года призыва, неопытные, а потому раненые чуть не в первом бою.

В разговоре с Андреем юнцы старались держаться бодрее, говорили, что желали бы попасть на передовую, чтоб делом показать свою любовь к Отчизне. В отдалении сидел мрачный бывший прапорщик. На свою винтовку он глядел так, будто бы раздумывал: не стрельнуться ли из нее так чтоб навсегда. Все одно жизнь закончилась?..

— Не извольте сумлеваться, ваше благородие, — говорил за всех солдат с нелепым лицом. — Энто для нас привыш-ш-ное…

Андрей зевнул и отправился к себе в палатку отдыхать.

Громыхнуло так, что Андрей едва не свалился с койки. Он поднялся на ноги, и, благо спал одетым, заспешил на полевой командный пункт. Потом передумал, завернул в овраг. У входа дежурил мрачный как туча «самострельщик». Он не спросил пароль, а лишь лениво отдал честь и кивнул, дескать, проходи. В иное время стоило бы устроить бывшему прапорщику если не выволочку, то внушение. Но время как раз было не иное.

Ученые продолжали работать при свете масляных ламп. Удивительно, но они не выглядели ни уставшими, ни сонными, хотя бодрствовали уже часов двадцать.

— Успеваете? — спросил Андрей, стараясь перекричать канонаду.

— А который час?.. — спросил ответно Беглецкий. — На моих завод кончился.

И действительно: который?.. Андрей достал из кармана часы, морщась, рассмотрел стрелки.

— Начало четвертого, — и зачем-то добавил, будто и без того непонятно, — Ночи…

— Успеваем. К полудню будет готово — кровь из носу!

Андрей заспешил на командный пункт. Под ногами, словно палуба корабля шаталась земля. Из-за спины били тяжелые орудия. Снаряды пролетали над головой и рушились где-то там у реки.

На вошедшего генерал обернулся:

— А, явились?.. Рано проснулись…

— С вами тут поспишь… Как дела?

— С Богом начали!

Андрей осмотрелся: он ожидал увидеть здесь посыльных, подчиненных Чемоданову командиров полков, может быть кого-то из штаба армии. Но на наблюдательном пункте Данилин застал генерала, его адъютанта в чине штабс-капитана да телефониста за столом заставленном полевыми аппаратами «Эрикссон».

— А где?.. — спросил Андрей и рукой обвел пустой командный пункт.

— Новая метода управления! Полковники находятся при своих частях, связь с ними — посредством телефонной связи. Также связываемся с соседями, с руководством… Нет смысла всех держать всех скучено. Это самый простой способ, чтоб всех уложило одним снарядом. Я даже свой штаб отвел за вторую линию! Если надобно — у меня к ним прямой телефонный провод.

Происходящее за передним краем недолго занимало генерала. Скоро он отошел от окуляров, оставив их адъютанту, сам же сел напротив телефониста, достал из ящика стола книжицу, начал читать.

Андрей прочел обложку:

— Морис Леблан? «L'uclat d'obus»- «Блестящий череп»… Про Арсена Люпена?

— Ага… — задумчиво ответил генерал.

— Вы читаете здесь детективы?..

— Ну при таком грохоте как-то стихи не воспринимаются… А ежели вы про молитвы, так то пусть они молятся… Нам тут страшно, а им каково?

И генерал указал в сторону австрийских окопов.

— А книга свежайшая, вот прошлого года только! Если желаете, я после дам вам ее почитать…

— Нет, благодарствую…

Незаметно для себя Андрей задремал. Когда проснулся, оказалось, что уже изрядно рассвело. Около дальномера скучал штабс-капитан, книгу читал телефонист. Грохот канонады продолжался.

Данилин достал часы: десятый час.

Вышел на улицу. Недалеко, под раскидистым деревом увидел генерала. Он сидел на поваленном стволе дерева и аппетитно курил трубку.

Когда Андрей подошел поближе, Чемоданов-Рундуков глазами на место рядом:

— Садитесь, только смотрите куда. Это шелковица. Испачкаете мундир — потом денщик не отстирает.

Громыхнуло еще: видно саданули из самого большого орудия, имеющегося в распоряжении. От удара вздрогнуло дерево. С шелковицы прямо в руку Андрею упал плод. Данилин, не долго думая, отправил его в рот.

— Любите шелковицу?.. — скосил взгляд генерал.

— Вкусно…

— А я белую не очень. Сладка, спору нет. Но красная — вкусней, пикантней, что ли… Великое дерево — шелковица. Растет сотни лет. Говорят, в Священной земле есть древо, под коим сам Христос в тени почивал… Вот, закончится война, мы умрем, и дети наши и внуки… Я к примеру говорю… А древо сие будет стоять и далее.

— Вы мне другое лучше расскажите, — попросил Андрей.

— Что же?..

— Я слышал, что сейчас артиллерийские налеты ведутся несколько суток к ряду. А вы вот даже сегодня атаковать намерены. Нет ли тут какой ошибки?.. Извольте ответить?

— Изволю, — сказал генерал, срывая с веточки плод. — Я, как вы знаете, в артналет по площадям не верю. К тому же у нас тут наступления не предвидится. И артналет ведется по всему фронту, чтоб супостат не понял, где будут фронт прорывать. Впрочем, мне разрешена активная оборона и даже разведка боем. Но ежели враг побежит, я же его имею право преследовать.

— А ежели не побежит. Вы же сами сказали, что у вас превосходства нет…

— Не то что нет, а их даже, верно, более… Но у меня есть наблюдения и военные хитрости…

— Какие же?..

— Увидите… Непременно увидите. Ничего от вас скрывать не стану.

Как раз из окопа появился адъютант:

— Афанасий Никифорович, из артдивизиона телефонируют!

Генерал быстро выбил трубку, встал…

Затем спустились на командный пункт, генерал переговорил с артиллеристами, повернулся к адъютанту.

— Кажется, время… Артиллерия переносит огонь. Виссарион Николаевич… Извольте желтую ракету!

Штабс-капитан, ранее ожидающий распоряжения выбрал нужный снаряд, вышел из убежища, и дал выстрел. Ракета взлетела куда-то в направлении солнца, давая ярко-желтый дым.

Генерал удовлетворенно кивнул и освободил место.

— Извольте взглянуть! Пошла пехота.

Андрей действительно прильнул глазами к окулярам: огненный вал катился куда-то на запад. Где-то в саженях ста от него двигалась пехота. Через увеличительные стекла, солдаты были будто бы рядом, но издалека доносилось:

— Ур-р-р-а…

Про себя Данилин подивился хорошей выучке: во многих частях такое было бы невозможно. но хвалить генерала не стал, дабы не зазнался. Впрочем, тот и без того знал, что молодец, а потому и пояснял:

— Вот вы давеча меня про секреты спрашивали. Вот вам пожалуйста, один: германцы приучены, что артподготовка начинается ровно по часам, скажем, в два нуль-нуль ночи. И столь же ровно оканчивается. К примеру говорю: в одиннадцать нуль-нуль же… А еще перерывы делают, чтоб, значит, немца из окопов выманить. Вот мы и договорились, что артиллеристы огонь вели без остановки и перенесли его в любое некруглое время. Ну а я, после их звонка дам сигнал ракетой пехоте, дабы она поднималась.

— Не Бог весть какая тайна: ракету могли увидеть.

Чемоданов-Рундуков хитро улыбнулся:

— Вы спали и не видели. Мой адъютант раз в час выходил на улицу и пулял ракету. Всем известно, что атака по ракете, но не все знают по ракете какого цвета… Задача командира не в том, чтоб вести в атаку полки, не подымать струсивших. А руководить, дергать за ниточки. И сюда, — генерал постучал себе по темечку. — Все ниточки и сходятся.

В двери постучали — на пороге появился разжалованный прапорщик из охраны.

— Чего надобно?..

— Ваше высокоблагородие… Прислан с нарочным письмом.

Андрей принял конверт, развернул его, удовлетворенно кивнул:

— Мы готовы…

Сама победа — миг недолгий. Она похожа на вершину горы, на грань сложенного листа или на лезвие ножа, бритвы, штыка.

С одной стороны — неуверенность, волнение, бег по выжженной земле, с пониманием того, что каждый шаг может быть последним, что мир вот- вот станет тесным для тебя и для пули и ты рухнешь на эту вот землю, напоенную металлом и за то, что она вытерпела, отдашь ей свой последний дар — польешь своей кровью, удобришь плотью.

С другой, после короткого штыкового удара, понимание того, как же ты устал сегодня, как хочется пить… И счастье от того, что сегодня снова повезло…

С одной стороны: спокойствие в глубоком блиндаже, земля, что сыпется с потолка, уверенность в том, что ОНИ до тебя не доберутся. После артиллерийской стрельбы, чтоб успеть- бегом на укрепленные позиции.

Но с другой стороны — катастрофа. Не успели. Противник врывается в окопы. Выстрелы. Снова штыковой удар. И ты растоптан, убит, бежишь…

Вот и выходит, что победа — это и есть лезвие. Грань между прошлым и будущим. Тот перелом…

  …Он оказался за русскими войсками. Первую линию окопов прошли почти без остановок. Вторую — просто быстро. Остановились, залегли у третей, стали медленно ее прогрызать.

В командный блиндаж стали прибывать посыльные. Явился и какой-то подпоручик видимо хорошо знакомый генералу. Подпоручик был без депеши, но на словах передал, что просит господина генерала взглянуть на нечто интересное.

Чемоданов-Рундуков как раз собирался взглянуть на продвиженье войск поближе и приглашение принял. С ним собрались Андрей и Виссарион Николаевич.

Около землянки стоял огромный детина, без винтовки, но с деревянной кобурой «Маузера» на боку и увешенный гранатами, словно елка шишками. Некоторых, впрочем, уже не имелось: видимо, были израсходованы в бою.

— А, Земнов! — представил его генерал Андрею — Мой лучший гренадер! Почти полный кавалер «солдатского Георгия».

— Так точно! Первой степени не хватает! — сообщил гигант.

— Ну, еще успеешь отличиться! до Берлина еще далече.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

— В своем роде уникум — бросает гранаты с двух рук. Обидекстер двадцатого века! Ну, рассказывай, что тут у вас…

— Да что тут… Как ракета была, пошли мы, значит, в атаку…

— Короче… — попросил генерал.

— Можно и короче. Добрались мы до окопов. Ну я спрыгнул и побежал германца выкуривать… Я — к этой двери. Кричу им: «Зих гихабен! Гранатен ферфен!» Ну, думаю сейчас будут как порядочные кричать: «Нихт шиссен!» Я им ответно «хенде хох» и «Верлише»…

— Еще короче…

— А они мне в ответ из пулемета. Я осерчал и две гранаты бросил. Все.

— И стоило меня из-за такого пустяка тревожить?..

— А вы извольте взглянуть… — посоветовал подпоручик.

Действительно — вошли.

В бункере было беспорядочно: в печке, несмотря на лето, что-то догорало. Взрывом гранат перевернуло стол, разломало стулья. Убитых было двое: один сжимал в руках нечто среднее между пистолетом и ручным пулеметом с «троммелем» от артиллерийского «парабеллума».

Стрелок превратился в кровавое месиво. Зато второй лежал целехонек, словно не умер, не убит, а просто уснул. Из аккумуляторов вытекала дымная кислота. На полу валялись разбитые и сравнительно целые телефонные аппараты, телеграфные ключи, паутина проводов…

— Ну и чего тут такого?..

Подпоручик улыбнулся:

— Я когда увидел, что у них тут навроде телеграфного пункта, решил, значит, попользоваться… Узнать куда провода ведут, отбить, скажем, телеграммку германцу, что нужна помощь. Они придут, а мы в их в ловушку… Немецкий я, благодаренье тятеньке, знаю преотменно… Ну и стал смотреть, какой провод куда идет… Извольте за мной последовать!

Он вывел офицеров из блиндажа.

Пучок провода был проложен рядом с дверью и в окопе расходился на несколько направлений.

— Это, изволите видеть, — пояснял подпоручик, — Идет вдоль окопов, так что нам без интереса. Эта вот жила — уходит в тыл. Для меня она была самой интересной, пока я не узрел вот этот проводочек…

Андрей ахнул: «проводочек» в толстой каучуковой изоляции шел в сторону русских позиций.

— Братцы, да что же это делается? — ахнул генерал.

Он вылез из окопа и заспешил, выдергивая провод из земли. Был тот зарыт неглубоко, может быть только на пядь.

— Осторожней! — предупредил Андрей. — Может быть мина…

Но повезло — мин не было. Зато провод оказался несколько раз перебит снарядами. Уже к середине нейтральной полосы, Андрей расстегнул кобуру, достал и взвел свой «Парабеллум». Он уже понимал, куда ведет этот провод…

— Пригрел гадюку на груди… А где вы были? — обрушился генерал на своего адъютанта. — Я вас спрашиваю?..

Тот стал оправдываться:

— Я? Да по нужде отлучился. В нужник. Всю ночь терпел. А до нужника — сами знаете, далече. Вы же сами распорядились, чтоб отхожих мест рядом с окопами не было!

Генерал махнул рукой.

Все было ясней ясного. Очевидно, что телеграфист шпионил на германцев, прямым проводом передавал сообщение в блиндаж по ту сторону фронта. Верно, слал это шифром. Наверняка именно шифроблокноты и сгорели в печи… Конечно, приметы беглеца передали в контрразведку. Там будто начали поиски, но в их успех не верилось.

Андрей повел носом: запах обычный на фронте, но кажется не совсем уместный.

— Что-то не так? — спросил штабс-капитан.

— Да все не так… — ответил Андрей.

— Вот подлец! — разорялся далее Чемоданов-Рундуков. — Книжку мою украл! А я ведь ее людям обещал!

— На вашем бы месте я бы об этом думал в последнюю очередь, — заметил Андрей.

— Вы про шпиона-то? Не бойтесь, не утаю. Все в рапорте изложу наиподробнейшим образом! Но не сегодня, а завтра-послезавтра! Теперь или пан, или пропал: вся надежда на атаку. А победителей не судят!

— Да я не шпиона имел в виду. С ним-то пусть контрразведка разбирается. А именно про атаку я и говорил.

И буквально в трех фразах Данилин обрисовал свою точку зрения.

Генерал вскипел:

— Как завершать? Да вы же не начинали! Андрей Михайлович! Да вы же без ножа режете! Не погубите! У меня выхода нет! Это мой последний день в этих погонах! Я или завтра следующий чин получу, или меня в полковники разжалуют!

— Останавливайте атаку. Это приказ: я наделен чрезвычайными полномочиями. Какая у вас ракета значит «Перейти к обороне». Красная? Виссарион Николаевич, командуйте…

Но адъютант не шелохнулся: этой ниточкой он не владел.

— Выпускайте все подряд. По очереди! — не растерялся Андрей.

— Я вам не подчиняюсь, — наконец нашелся штабс-капитан.

— Да подумайте сами, Андрей Михайлович! Там, — генерал указал в сторону фронта, — Умирают люди, наши русские! И ежели вы сейчас уйдете — многие из них погибнут. И еще неизвестно, что шпион выдал и- вы сами видели, я осторожен. Я к примеру говорю: даже цвет ракеты при атаке он не знал!

Андрей задумался: а действительно, что он мог сообщить немцам? Что прибыл дирижабль, что доставил некое секретное оружие? Какое?.. Неизвестного действия?.. Как бы поступили бы немцы?.. провели бы контратаку, чтоб отбить оружие? Или наоборот, отступили бы, заманивая в ловушку. А может, посчитали бы подвохом? Может, их шпион разоблачен, обманывает и наступления никакого не будет, потому как силенок у русских маловато.

Прочтя на лице у Андрея сомнения, генерал спросил:

— Ну, так что, Андрей Михайлович, я могу на вас полагаться?..

— Можете, Афанасий Никифорович… Но если шпиона не изловят — я на тот берег ни ногой!

Выходя из командного пункта, Андрей поскользнулся. Присмотрелся — кровяное пятно.

Странно.

 

Атака продолжается

— Кто умеет этой всей ерундой пользоваться?..

— Это не ерунда. Это новейшее…

— Да знаю я… Знаю… Без него ныне никуда. Потому и спрашиваю.

— Положим, я заканчивал курсы телеграфистов.

— Так чего вы молчите? Андрей Михайлович, не в службу а в дружбу… Сядьте за аппарат, а?

Наступление шло уже второй день. Русские войска медленно, но основательно прогрызали австрийскую оборону. С обеих сторон ухала полевая артиллерия, крупнокалиберные орудия молчали, ибо не было в них нужды: бить по площадям было уже невозможно, слишком уж все смешалось. Но и без них в воздух поднимались сотни пудов пыли, она оседала и маскировала все: деревья, лошадей, живых и мертвых…

С пролетающего аэроплана сбросили вымпел: к нему шустро бросился солдат, и скоро принес сообщение генералу.

— Ага, — прочел Чемоданов-Рундуков. — По двум мостам сплошным потоком перебрасывают пополнение. По третьему — по половине эвакуируют раненых, по половине опять же — идут к нам…

— Ударим?.. — предложил Беглецкий. — По-моему пора?..

Ученые ожидали своего часа, отдыхали в палатках. Вот лишь глава научной части заглянул попить чай из жестяных кружек.

— Это только по-вашему… — начала генерал и осекся. Обижать этого штатского в планы не входило, поэтому все перевел в шутку. — Экий вы смелый и нетерпеливый! Мне бы всех таких командиров — ужинали бы в Вене! Но, видите ли, уважаемый… Нам куда выгоднее встретить их на этом берегу, чем на том…

Принесли и другую долгожданную весть: вышли к реке. Плацдарм мал, всего сто саженей по пляжу, простреливается с трех сторон, но будто бы закрепились хорошо, крепко.

Нацепив каски Адриана, Данилин и Рундуков где пробежались, а где проползли почти до самого бережка. С высокого обрыва было видно все три моста. Были они далеко, порой пыльное марево вовсе застилало их… Но в бинокль Андрей разглядел движущиеся колонны подкрепления, совсем мелкие с такого расстояния. Посмотрел и на тот берег: он был пологим, и сейчас на него получалось смотреть как бы с высоты: за полосами колючей проволоки было видно окопы, капониры, в капонирах — орудия. Порой германские артиллеристы посылали на другой берег снаряд-другой, но особо не усердствовали: разобрать где свой, где чужой было трудно.

Ближе к вечеру аэроразведка донесла: направление движения по мостам сменилось на обратное: теперь по всем трем мостам движутся в тыл. Движенье еще неплотное: все больше раненые и крупнокалиберные орудия, от которых все равно проку нет.

— Отходят за речку на вторую линию, — заключил Чемоданов-Рундуков. — Благодаренье богам, что день летом долог. Я, к примеру, говорю: еще бы час — и стемнело. Они бы в потемках бы отошли… Господа! Кажется, пора…

  …Далее, судя по показаниям дезертиров, начались чудеса.

Будто бы раздался звук утробный, гулкий, словно мчится огромный паровоз или даже несколько.

Летел он быстро, словно курьерский, дрожала земля, подпрыгивая на целый дюйм, с деревьев сыпалась листва. И самое страшное — самих чудовищных локомотивов не было видно. Они не то, незримые летели по небу, не то неслись под землей.

Шум прошел через русские позиции, испугал австрийцев и немцев, но не заставил их дрогнуть…

Тут Антон морщился: что толку от смелости, когда битва, да и сама кампания проиграна. Он бы подумал, что дезертиры лгут, желая спасти свои шкуры. Но, во-первых, чего-чего, а страшного шума на фронте было достаточно, таким не испугаешь. Во-вторых, показания многих десятков людей были слишком схожи даже в мелочах, и сговориться беглецам было некогда.

Ну а в-третьих, и в-основных: в полосе действий армии действительно происходила какая-то чертовщина, цепь непонятных событий.

По ту сторону фронта у Антона был надежный агент, но с начала артналета он не выходил на связь,

Когда шум достиг реки, то остановился на мгновение, затих. После река словно живая, вспучилась, выгнулась под мостами, ударила вверх и по берегам. Воды, словно в ветхозаветной легенде, расступились. Кого смыло с тверди, тем, как позже оказалось, повезло. Разумеется, тем, кто не утонул. Потому что далее земля, что была ранее дном реки, поднялась.

Два каменных моста разлетелись вдрызг, единственный деревянный покорежило так, что его полотно завернуло спиралью. С мостов полетели, ругаясь нецензурной австро-венгерской бранью, солдаты, ржали лошади, искренне не понимая, за что им такое. Сверху на упавших сыпались бревна, скобы, балки — все то, что недавно было элементами конструкций.

По полю прокатилось могучее русское:

— Ур-р-р-а!!!

Предмостные укрепления превратились в ловушку.

Отрезанные от своих войск, австрийцы быстро сдавались…

— Сюрреалистично, — заметил Чемоданов-Рундуков, разглядывая в бинокль закрученный винтом мост.

Он был весьма доволен — все складывалось как нельзя лучше.

На холме, над рекой пили чай. Слева и справа грохотала канонада — русские войска продолжали артподготовку. Однако тут войска уже успели преодолеть первую линию укреплений.

Любуясь разбитыми мостами, генерал спросил:

— И все же, что это было?..

— Подземная торпеда, конструкция усовершенствованная лично мною, — пояснил Беглецкий.

— Откуда это у вас? — спросил штабс-капитан.

Он прибыл с опозданием — ездил с какой-то депешей к соседям и вот только что вернулся.

— С неба свалилось… — ответил Андрей.

— Ну, вот еще, — обиделся Чемоданов. — Если говорить не желаете — так и скажите. Но вот за дурака меня держать не надо…

Промолчать? Генерал тоже промолчит. Но обида останется и неизвестно когда вспомнится снова.

— Как на духу: с неба свалилась — видите вот, привезли дирижаблем…

— Это я вижу. А прилетели вы откуда?..

— А с Америки… В прошлом году германцы американский корабль затопили, «Лузитанию». Читали, небось?..

— А как же… Все газеты тогда только об этом и писали…

— Вот Северо-Американские Соединенные Штаты скоро вступят в войну. А покамест, чтоб не нарушать нейтралитет, желают испытать свое тайное оружие. Это, как понимаете, грандиозная тайна… Опасаясь огласки, выбрали Россию — везти, конечно дольше, чем во Францию но куда безопасней.

— А почему я не вижу американских наблюдателей…

— Если вы их не видите, это совсем не значит, что их нет…

И как можно небрежней Андрей указал в сторону шоферов.

— Ах да… Понимаю, понимаю… Ловко придумали…

На авто прибыл посыльный. Оказалось — контрразведка.

Сообщили: телеграфиста-шпиона нашли около моста. При нем была и книга Леблана, несколько, впрочем, окровавленная — по ней и опознали. Убит тремя пулями: одна в затылок, и две — в грудь. Вероятно, перед немецкими окопами крикнул, что он свой, чтоб не стреляли. Германцы, наверное, не расслышали. Зато, наверное, хорошо поняли русские.

— Достойная смерть шпиона, — кивнул Чемоданов. — Закопайте падаль отдельно. Упаси Бог, чтоб он среди честно погибших лежал… И чтоб без креста…

После обратился к Андрею:

— Вот видите как славно, шпион погиб, так и не успев выдать тайны. Если Бог за нас — то кто против?.. Ну что, Андрей Михайлович, вы согласны на ту сторону переправится?..

— Не спешите… Утро вечера мудренее… — и зевнул.

Время шло к полудню, но спать хотелось немилосердно. От постоянной канонады голова стала походить на колокол: в ней постоянно гудело.

— Устали? Отдохните… — разрешил генерал. — Все равно нам нужно время для перегруппировки. Каледин-то подкрепления не дал. Говорит, мол, напрасно вы полезли впереди батьки в пекло. Сперва, дескать, вас раздавят, а после за остальных возьмутся. Я провожу вас… Мое авто отвезет вас в лагерь.

— Да, с вашего позволения, пойдем…

У подножья холма Андрея блицем ослепил фотограф. Чемоданов-Рундуков гордо выпятил грудь, Андрей попытался закрыться, но не успел.

— Что за чертовщина? Кто пустил сюда корреспондента?..

— «Русское слово»! Прибыл запечатлеть наступление славных русских войск, которое замечательно успешно!

Андрей обрушился словно лавина:

— Что он тут делает? Какое к чертям собачьим «успешно замечательное»? Немедля забрать фотографический аппарат! Негатив — уничтожить, корреспондента — на гауптвахту… — но, подумав, сменил гнев если не на милость, то на нечто более мягкое. — Под арест его!

Ошарашенный корреспондент с удивлением смотрел на капитана, который раздавал приказы генерал-майору.

— Андрей Михайлович… — постарался успокоить его Чемоданов.

— Право-слово, это лишнее… — вмешался штабс-капитан. — Ежели начнем отбирать фотографии да корреспондентов под ключ, так в прессе шкандаль будет неуместный… Оно вам и нам надо?..

Нет, это совершенно было лишним.

— Да поймите же их… Тут по всему фронту — артподготовка. Скукота смертная. И выясняется, что на одном участке ее нет, мало того, войска продвинулись — смешно сказать: на четыре версты. Вот он и прибыл, дурачина, падкий до сенсации…

Корреспонденту оставалось только кивнуть: лучше быть вольным дурачиной, чем умным сидеть под замком.

— Ну, покажем ему пленных австрияков, дадим из «манлихера» пострелять — вот и вся сенсация. Отдыхайте, Андрей Михайлович, отдыхайте…

Данилин позволил себя усадить в авто: действительно, какой пустяк. Видно, нервы расшалились, слишком мнителен… Надо отдохнуть…

Капитана-самодура корреспондент проводил малопочтительным взглядом: верно, какой-то высокородный расшумелся, выпив лишнего. Позже, уже в редакции, кто-то сказал, что уж слишком он похож на авиатора Данилина. Но корреспондент отмахнулся: что ему делать на другом участке фронта да еще с пехотными командирами?

В машине Андрей протер глаза: слезились, все казалось мутным, расплывчатым. А для пилота потерять остроту зрения — горе. Хотя, может быть, дело в усталости. Проспаться хорошенько, и все пройдет. Андрей скосил взгляд на Беглецкого. Удивительно, но тот совершенно не показывал признаков усталости.

— Что это с вами, Михаил Константинович… Вроде бы и отдыхали всего-ничего, а свежи, мильпародон не по годам…

— Ах… Да нет тут особого секрета. Из семян иноземных растений удалось сделать чудную вытяжку, наподобие кофе, только сильнее. Кто выпьет, тому хватает двух часов сна в сутки. Правда потом природа свое берет и надобно отсыпаться. Но иногда просто глупо терять восемь часов на сон, когда вокруг так много интересного и непонятного.

Андрей кивнул: вокруг действительно много непонятного. Слишком много.

— Не поделитесь ли вашим эликсиром? Смутные предчувствия меня терзают.

За этим дело не стало — чудесная жидкость была у Беглецкого во фляге. Оказалась она противной на вкус, столь же аппетитная как рыбий жир, разве что настоянная на спирту.

В лагере Данилин отправился не отдыхать, а нашел старенького хирурга.

Еще в Аккуме, пролистывая список пассажиров, Андрей побурчал, де, зачем он нам, может, еще профессора лингвистики возьмем?.. Беглецкий ответно промолчал. Андрей махнул рукой: пусть прокатится. С дирижабля не убудет. И вот теперь оказалось… Да что, собственно оказалось?..

— Генрих Карлович… — поинтересовался Андрей. — Вы со своим инструментарием?

— А как же… — будто из воздуха хирург извлек ланцет. — Вам кому-то надо перерезать горло?

Андрей вздрогнул.

— Нет. Не до такой степени все плохо… Но мне нужна ваша помощь немедленно.

На командном пункте был устроен военный совет. Прибыли командиры полков, на новеньком «Руссо-балте» прикатил еще один генерал от Каледина — Отто Вальтерович Штольцев.

С каждым командиром прибыло по офицеру в чинах меньших — вроде адъютантов. В маленьком блиндаже места не хватило, поэтому часть осталась курить на воздухе. Они все знали друг друга, и Андрей чувствовал себя чужим. На него смотрели, спрашивали здешнего штабс-капитана. Тот указывал вверх, на небо. Смысл этого жеста был не вполне понятен: не то объяснял, что Данилин — знаменитый ас, не то — что прибыл по Высочайшему распоряжению. Чтоб избежать возможных знакомств, Андрей вернулся в блиндаж.

На него многие присутствующие посмотрели недовольно, приняли за очередного адъютанта. Поморщились: де, наши планы — не твоего ума дело, но не погнали. И за то спасибо. Андрей занял место у стенки, где-то в сажени от стола, на котором были разметаны карты.

— Здесь, как видите — меандр, — пояснял Чемоданов-Рундуков, показывая на трехверстовку. — Иными словами река делает изгиб выпуклостью к нам. Но австрийцы фронт спрямили, и окопы тут от берега отстоят на сто-двести саженей. Чем не идеальный плацдарм.

— Ничем. Не идеальный. Не плацдарм, — отвечал посланник из штаба армии.

Доверенное лицо Каледина было самого что ни на есть немецкого вида, типичный пруссак, одетый в русский мундир: сухой, высокий, с моноклем в глазу. Памятуя о шпионе, Андрей старался держаться от него подальше, и в то же время — ненавязчиво присматривался.

— Но отчего же, Отто Вальтерович?..

Доводы русского немца были просты и логичны:

— Участок этот простреливается не только с нашей, но и с их стороны. Вот отсюда… — перст указал на холмы, — Они будут бить прямой наводкой. А из-за них — навесной. Да вас просто сметут. Подавить немецкую артиллерию вы не можете — ваша расстреляла стволы да снаряды. Что же делать будете? Снова свою теорийку о неэффективности артподготовки мне расскажете?..

И заезжий генерал хихикнул. Некоторые полковники сдержанно улыбнулись. С одной стороны шутивший был генерал-лейтенантом, с другой стороны портить отношение со своим непосредственным командиром не хотелось.

— Осмелюсь заметить, что и против прорыва первой линии вы возражали. А что до артиллерии, так у нас есть еще и трофейная. Сами знаете: австрийских винтовок мы в тыл отправили около двадцати тысяч…

— Возражал… Но вторая даже посложней будет. К тому же, контрразведка сообщала, что у вас обезврежен шпион.

— Но он же уже обезврежен!

Андрей будто бы невзначай уронил со столика многострадальную книгу. На шум обернулись, что Андрею и было надобно.

— Простите. Право, какой я неловкий, — и посмотрел в глаза Чемоданову.

Тот едва заметно покачал головой: молчите, этот ничего о вас не знает.

Андрей кивнул.

— И все же разрешите?.. — попросил Афанасий Никифорович. — Я сам поплыву на первой лодке. Если атака провалится… Ну это я к примеру говорю… Я погибну…

Генерал-лейтенант потер подбородок:

— У меня от Каледина есть распоряжение вам не мешать. Право-слово, не знаю, чем оно вызвано. Но и содействовать вашей глупости я не намерен — увольте меня от этого. План ваш — дрянь. Солдат, конечно, русская баба еще нарожает, но вот если устроите нам тут сухопутную Цусиму — под суд пойдете. Уразумели?..

И сверкнул из-за монокля таким холодным взглядом, что вздрогнули все в землянке. Кроме, пожалуй, генерала со смешной фамилией, вероятно уже привыкшего к таким взглядам.

— Уразумел. Чего тут непонятного…

И зевнул.

— Но все-таки план ваш негодящий! А казалось бы — перспективный офицер.

Афанасий Никифорович промолчал. Счел за лучшее оставить последнее слово за вышестоящей инстанцией. Оно действительно таковым и оказалось — инспектор укатил на своем авто.

— Афанасий Никифорович, — спросил кто-то из полковников. — А вы в сам деле собрались переправляться на тот берег первым?..

— Может, и не первым. Но в первой волне. Еще до того, как мосты наведут.

— Поостереглись бы…

— Куда мне уже далее стерегтись. Уже шестой десяток — а все в першпективных офицерах. Пристрелят — так тому и быть, а более не могу сидеть.

Спиртовая настойка инопланетного зелья выветривалась медленно. От невозможности заснуть, Андрей выбрался из душной палатки, собрал пустые жестянки, расставил их в овраге недалеко от командного пункта. Принялся по ним стрелять.

Скоро услышал шаги.

Шел штабс-капитан — адъютант Чемоданова.

— А я-то думаю, кто это палит… — сказал он вместо приветствия. — Не спиться вам?..

— Нет… Не спиться.

— Перед атакой бывает.

Андрей вместо ответа сделал еще три выстрела.

— Метко стреляете. Что у вас за пистолет?..

— Трофейный «parabellum».

Штабс-капитан стал рядом, расстегнул кобуру. Достал оружие. Тоже сделал три выстрела и трижды попал.

— У меня тоже трофейный… Но «Манлихер».

Андрей прицелился. Выстрелил. Промазал. Вздохнул разочарованно…

Но по иному поводу.

На соседних участках фронта по-прежнему грохотала артиллерия.

  …Это было наступление.

Не разведка боем, не локальная операция, а крупное наступление в полосе фронта.

Теперь все шишки посыплются на разведку: почему не выявили? Почему не предупредили?

Ну, кто мог подумать, что этот русский генерал начнет наступление, не имея достойного превосходства в силах?.. Как там его? Брун… Брус… Вылетело из головы… Ну теперь он точно войдет в историю, это точно наступление назовут его именем.

Первая линия взломана на многих участках, австрийцы дрогнули, отходят. Вся надежда на более стойкие германские части. Но все равно следует предусмотреть возможность дальнейшего отступления, подготовить агентуру, снабдить ее шифрами, почтовыми голубями.

Голова у Антона Шлатгауэра буквально шла кругом.

А еще по-прежнему не было вестей от агента в штабе одного русского генерала. Все же довела до краха самоуверенность, ведь говорил же — до добра не доведет прямой провод через линию фронта.

Теперь уже непонятно: ложным было ли наступление на том участке или же действительным. Но какая разница: фронт вот-вот рухнет. Надо спасать то, что можно спасти.

— У-р-р-ра! — донесло ветром откуда-то издалека.

— Началось… — пояснил генерал. — На других участках пехота поднимается. Всеобщее наступление. Теперь и нам может легче будет. Хотя, конечно, вряд ли…

Утром излучину покрывал туман, но днем туман развеялся, превратившись в едва заметную дымку. И едва он стал снова сгущаться — генерал приказал начинать переправу. Ведь ночи были короткими, а переправить надо было слишком многих. По плану Чемоданова к утру следующего дня на том берегу должен был стоять полк в полном составе со своей и трофейной артиллерией…

Чемоданов выполнил свое обещание: занял место в первой лодке. По такому случаю одел неприметную шинель… Еще в лодке оказались штабс-капитан, Андрей и подполковник — исполняющий обязанности командира Амперского пехотного полка, поставленной на острие удара.

Настоящий же командир полка остался на другом, «русском» берегу. Ежели наступление сорвется и Чемоданова убьют — он возглавит этот участок фронта. Впрочем, если генерал погибнет, командовать полковнику почти не придется — наступление будет сорвано…

По будущему плацдарму садили из пушек, но не так чтоб сильно.

— Это легкие бьют орудия, полевые, — пояснил Чемоданов, будто Андрей не понимал. — Думают, разведка переправляется или ложный маневр…

— Кто перед нами, австрийцы или немцы?..

— Да вроде австрийцы. Хотя, я так думаю, скоро все будут…

Рундуков-Чемоданов смел с ног Андрея и упал рядом сам. Шагах в десяти взорвался снаряд, осыпал офицеров землей.

— Не пора ли?.. — спросил Андрей.

— Да нет, рано еще…

Над позициями пронесся русский истребитель. Андрей с завистью проводил его взглядом, сплюнул: хорошо же летать там под небесами, а мы тут грязь месим, землю грызем. Спохватился: ведь сам летал не далее как две недели назад, неужели его точно также кляли пехотинцы.

Но толк от аэроплана все же был: через четверть часа он сбросил вымпел с донесением: на участок фронта за австрийскими позициями стягивали артиллерию.

— Будет тяжело? — спросил Андрей.

— А как же…

Артналет начался уже в сумерках. Ударили так, что закачались в небе луна, звезды, а одна сорвалась с небосклона и рухнула куда-то за горизонт. Андрей успел загадать желание, благо оно было коротким: «Выжить».

— Ну что, Андрей Михайлович… Пора!

Андрей схватился за ракету, но та в его рука переломилась, порошок посыпался на пальцы. Выходило, что картонную трубку перебило осколком… Еще бы пядь в сторону — и Андрей был бы ранен. Хотя, если бы пядь была в другую сторону — ничегошеньки и не заметил.

— Да что вы там копаетесь! Давайте сигнал, не то нас тут с землей перемешают!

Еще две ракеты имелось в сумке, одну удалось с первого раза запустить. Она расцвела над головами красным цветком.

Туман между русским десантом и австрийскими окопами уплотнился, стал гуще…

Снаряды били в пелену, на мгновение пропадали, потом появлялись, но летели в совершенно противоположном направлении, взрывались уже в немецком тылу… Верно, германские артиллеристы решили, что началась контрбатарейная стрельба, и огонь только усилили. Прицел взяли выше, полагая, что русские орудия бьют из-за реки. Но вместо подавления вражеского огня добились противоположного: теперь их снаряды ложились среди выпустивших их же орудий. Где-то убило обслугу, где-то само орудие оказалось повреждено, уничтожено. Всю ночь продолжалась канонада. На плацдарме глохли от артиллерийского грохота, затыкали уши бумагой, тряпками, жеваной хлебной мякиной. Но ни один снаряд на переправляющиеся войска не упал… Солдаты такому чуду дивились, пожимали плечами, крестились, но молчали, дабы сомнениями не порушить чуда.

К утру оказалось, что германские и австрийские батареи частично подавили сами себя, а Амперский полк стоял на плацдарме почти в полном составе. С русского берега включился мощный проектор: на дрожащей пелене появились неуверенные контуры лика Святого.

— Покрова! Покрова господние!

Теперь, конечно, все стало на свои места: Господь над воинством православным простер свои покрова, всю ночь отводил от русских солдат немецкие снаряды, и теперь являл свой лик, дабы показать, что война — дело святое, и победа, само собой, будет за нами… В темноте и сумерках в чудо верится особо охотно, и солдаты поднимались в атаку, сжимая винтовку в одной руке и крестясь другой.

Чемоданов дал сигнал к атаке: первая линия ушла в туман. Ждали выстрелов, шума боя…

Но вместо этого в тумане появились какие-то силуэты. Что такое? Неужели немцы сбили атаку и сейчас пошли в атаку?.. Изготовились к стрельбе, но это оказалось лишним. Кто-то крикнул:

— Эй! Да это же наши! Наши!!! Ребята, не стрелять! свои!

Ну, конечно же! Инопланетной пелене было все равно: она разворачивал и германцев и русских. Для солдат все было странным: как так, заблудиться пусть и ночью, но в чистом поле на нескольких верстах… Но в ту ночь и без того было много странного и чудесного.

В атаку пришлось идти второй раз. Австрийцы были ошеломлены. Они-то считали что русских, по крайне мере живых, перед ними нет… Почти без потерь прошибли первую линию. Австрийцы отошли ко второй, закрепились на холмах, которые перекрывали выход с излучины.

— Эк как засели… — вздохнул Рундуков. — Сдвинуть бы их в сторону…

— Сдвинуть?.. Ну это можно…

Ровно в двенадцать Данилин мысленно встал на колени и помолился. Дал сигнал Беглецкому, тот замкнул рубильник. Земля около установки едва заметно вздрогнула: такое дрожание на фронте бывало везде и часто: попал ли снаряд, взорвалась ли мина. Но если обычная дрожь распространяется во все стороны и тут же затихает, то эта повела себя странным, удивительным образом. Вдоль тракта уходящего от разрушенного моста вглубь австрийской территории, покатился земляной вал. Около установки он был не выше вершка, но к середине поля достигал уже полусажени. Он корежил полотно тракта, булыжники, которыми он был выложен, выстреливали в небо. По обочинам дороги корчевались деревья и телеграфные столбы.

Свой сигнал дал и Чемоданов: стала подниматься пехота.

Та пошла ошеломленная этим дивом, и потому молчаливая. Эта безмолвная атака, верно, более всего испугала австрийцев: они прекратили стрелять, им казалось что толку с этого все равно не может быть… Казалось, словно сама природа встала на сторону казалось, и те теперь наступали под прикрытием самобеглого бруствера.

Потом вал достиг окопов, и те перестали существовать: брустверы разлетались, словно спичечные, переворачивались орудия. Земля, словно жидкость, заполняла выемки. Кто-то кричал, что он тонет… Две высоты, с которых так замечательно простреливалось дефиле стали отодвигаться назад. С них, словно с корабля, терпящего бедствие, ссыпались солдаты.

Зато в австрийские позиции въезжал невысокий холмик, верхом на котором сидели солдаты Амперского полка.

— Эй, кум! Давай до нас! — звали они однополчан. — Эх-ма! Да я бы кажен день бы так в атаку ходил.

К концу дня вторая полоса обороны была прорвана.

Третья полоса была самой слабой, построенной по остаточному принципу. Возводили ее не спеша, вбили колья, но заграждения где вовсе не натянули, где нашли мотки проржавевшей, помнящей еще, наверное Бисмарка, колючей проволоки.

К началу русского наступления готовы были лишь несколько узловых пунктов. Таковые районы ожесточенно обороняли, и их преимущественно старались обойти. Ежели по условиям местности подобное было невозможно, их отодвигали в сторону или подрывали подземными торпедами.

— Победа! Виктория! — радовался Чемоданов. — Каледин выделяет нам резервы, кавалерию, для развития наступления! Андрей Михайлович! Я должник ваш по гроб жизни! Просите что желаете! Хотите трофейное авто подарю? «Мерседес»! Даже два? Ай, да что я говорю! Берите все три!

Андрей аккуратно справился:

— Я так понимаю, что далее вы будете вы сами?.. Что мы можем отбыть?..

— Э, не! Вы думаете, я вас так просто отпущу? А пирушку закатить? С меня причитается!

— Лучшей благодарности, нежели благодарность Государя, для меня нет. Напишите на высочайшее имя рапорт о нашем боевом взаимодействии. И мы квиты. Честь имею…

Чемоданов все также продолжал улыбаться, но улыбка стала другой: ошеломленной и дурашливой. Данилин с Беглецким отошли. Последний ни в грош не ставил императора, Андрей к августейшей персоне относился чуть лучше, но не до такой степени, чтоб мечтать лишь о царской награде.

— Что с вами, Андрей Михайлович? Уж не заболели ли вы?..

— Знаете… У меня такое нехорошее чувство, что сейчас начнутся неприятности. Хорошо бы вернуть холмы на место, но нам надо убраться. И чем дальше, чем быстрее — тем лучше.

Нет, это уму непостижимо: изменив характер местности, за земляным валом да верхом на самоходном холме русские прорвали вторую линию обороны.

Еще можно было найти разумное объяснение, как под ударами артдивизионов смог переправится через реку и сосредоточить достаточные силы на плацдарме, который простреливается не то что с полевого орудия, но из пистолета. Может быть, имелось какое-то объяснение и тому, откуда у русских взялось достаточно артиллерии, чтоб подавить поименованные выше артдивизионы…

Но пехота верхом на холме, изменение ландшафта местности — это было слишком… Конечно, доходили какие-то слухи, что в Англии создают каких-то бронированных чудовищ. Но это… Это не помещалось ни в какие рамки.

Антон Шлатгауэр поговорил с генералом, некогда возглавлявший этот участок фронта. К разговору подошел, уже приняв свое решение относительно генерала. Не знал только, куда его отдать: не то под суд, не то врачам… Но после беседы изменил свое мнение: генерал фон Штольц не был ни безумцем, ни преступником. Он был типичным прусаком, военным до мозга костей, из фамилии древней, ведущей свою родословную еще от крестоносцев…

Антону он терпеливо рассказал про все невозможное, произошедшее за эту неделю, указывал на картах, где были холмы ранее и где оказались нынче. Генерал требовал резервов, планировал контратаку — красивый ассиметричный маневр с охватом головы наступающих. Но Антон рекомендовал: от контрнаступления воздержаться: неизвестно что еще припасено у этих…

К тому же резервов больше не имелось: фронт был прорван в нескольких местах и его не успевали просто латать.

Поднявший как наблюдатель в аэроплане Антон смог оценить: да, действительно, холмы стоят иначе, нежели на картах… Может, рассмотрел бы еще что-то, но на хвост немецкого аэроплана-разведчика сел русский самолет и едва удалось уйти без потерь. Уже на земле Антон дал волю чувствам и выругался, проклиная свою судьбу и страну, против которой сейчас приходилось воевать. Россия, похоже, была проклятием семьи Шлатгауэров: лет десять назад пропала старшая сестра Антона. Работала резидентом глубоко в Сибири и вдруг пропала, сгинула. Не было ни весточки, ни сообщений в газетах, де, разоблачен немецкий шпион…

Но самое существенное — важный агент по ту сторону фронта, которого Антон считал потерянным, вышел на связь. В коротком сообщении он косвенно подтверждал случившиеся чудеса, писал, что отряд, их произведший, отбывает с передовой в тыл. Но поскольку сплошной фронт тут еще не установился, его возможно остановить.

Антон Шлатгауэр велел готовить машины: скоро, очень скоро он встретится со своим агентом…

Через реку, которая недавно разделяла первую и вторую полосу, саперы наводили уже третий мост.

На «русском» берегу скучала пехота, ожидая своего череда переправиться. Пока же по двум готовым мостам сплошным потоком двигалась кавалерийские да казачьи части: всадники, телеги с припасами, взятые на передки полевые орудия, полевые же кухни, запасные лошади. Казалось, этому потоку не будет конца и края. Коннице предстояло пройти через бреши в обороне в глубокий прорыв, окружать, резать коммуникации, наводить ужас и панику в тылу. И что важней для казака — собирать трофеи. Иначе грабить. Иной казак идет в поход в рваной черкеске, а возвращается так, что за трофеями его не видно.

Командиры, особенно неказачьи бранили казаков за шкурничество, но смотрели на это сквозь пальцы. Воевать без трофеев было скучно.

Ежели кому-то требовалось переправится срочно, особенно на восточный берег, то для этого имелись весельные лодочки.

Издалека по реке била немецкая артиллерия, но стреляла незряче. Часто снаряды делали недолет или перелет, не попадая по реке, не то что по переправляющимся. Германца оттеснили изрядно, отчего большинство пушек сюда просто не добивало. Но оставшиеся были исключительно крупнокалиберные, стреляли хоть и нечасто, но весомо. Взрывы снарядов глушили рыбу, поднимали волны, конечно, не такие, как от инопланетного оружия, но все же изрядные. От волнения перевернуло несколько лодок, пара солдат утонуло. Впрочем, уже сутки ни один снаряд до реки не долетал.

Но военный регулировщик дал знак: остановить движенье: из-за холмов, подымая пыль летело авто: «Руссо-балт». С заднего сидения на пехоту и кавалерию взирал генерал вида скорее нерусского:

— Ишь ты! Немец-перец-колбаса… — ругались солдаты. — Выиграешь с такими войну, как же…

За ним мчались машины поплоше — видавшие виды «Рено» и «Форд». В них, сжимая фотографические аппараты теснились журналисты.

Кавалькада пронеслась по мосту, вызвав рябь на поверхности реки, и скоро скрылась за холмами, столь мастерски передвинутых недавно профессором Беглецким.

Военный регулировщик дал знак: продолжать движенье.

— Эх, не подумал я о белом коне… Представьте, вступаю я в Луцк, на мне белый мундир, подо мной белая лошадь! Ну, чисто генерал Скобелев! Хотя… Как говорят здешние, знаете по такому случаю?

— Ну откуда же мне знать?

— Говорят: «дурень думкою багатіє». Это значит по-нашему…

— Я понимаю…

Де-факто, городишко был уже взят. Австрийцы оставили его без боя, и сейчас их гнали куда-то на запад. Де-юре… Де-юре город только готовился встречать освободителей. В конце улицы встревожено ждала общественность. В руках держали хлеб-соль, цветы… На лицах читались сомнения: будут ли грабить или пронесет? Пронесет просто так, или все же лучше дать взятку?

Городок был маленьким, из таковых, которые отличают от сел только мостовой да несколькими многоэтажными домами. Но взят он был первым, а потому являлся главной новостью дня: ведь остальные части только прогрызали первую линию германской обороны. Ознакомиться с результатами наступления возжелал генерал из штаба армии. И Рундуков решил, что право принять ключи от города он оставит проверяющему. В самом деле: невелика честь, а старику приятно…

В самом деле, скоро прибыл генерал. Под вспышки магниевых блицев Отто Вальтерович отщипнул от каравая кусочек хлеба, посолил его в нарядной солонке, пожевал. Куда с большим удовольствием принял кувшин с квасом и стал его пить. Квас действительно здесь был замечательным: горьким, темным, пряным, настоянным на смородине и еще на неизвестно каких вкусностях.

Извлеченный из ледников в этот жаркий день квас с первого же глотка утолял жажду, но был вкусны и огромные кружки редко не опорожняли до дна. Выпившему напиток становилось хорошо, прохладно и даже зябко, его прошибал мелкий пот. Снова хотелось жить.

Такая же метаморфоза происходила и с прибывшим генералом: вынужденный за десятки верст на разбитой дороге хлебать пыль, он впал в мрачное настроение, теперь же пребывал в настроении благостном. Но местные смотрели на него с плохо скрываемой опаской: еще один генерал — точная копия немецкого генерала, который квартировал тут буквально два дня назад… Теперь взятку надо больше.

Но, допив квас, Отто Вальтерович подошел к Чемоданову-Рундукову, обнял его:

— Ну, молодчина! Ну, здорово ты их погнал! Знаю, знаю, я против был! Но ты-то каков! Отстоял! Победил!

Снова вспыхнули магниевые блицы, запечатлевая общение генералов. Остальные фотографировали горожан, дома… Один, было, попытался снять колонну грузовиков, но солдат живописно замахнулся на камеру прикладом…

Репортер ретировался на безопасное расстояние, видимо, собираясь повторить попытку. Андрей чуть было завыл: ну что ты поделаешь, это тот самый, который был во время первого дня прорыва. Нет, положительно, надо было его под стражу… Но тут репортер заметил Андрея, его взгляд, не сулящий ничего хорошего, стал пятиться вглубь толпы.

Ладно, шут с ним… Надо уезжать…

— Мы, стало быть, поедем… — сообщил Андрей генералам.

Те кивнули.

— Я с вами! — заторопился штабс-капитан. — Мне надобно пакет отвезти!

Грузовики катили на восток.

Штабс-капитан предложил путь обходной, по пыльным шляхам, которые петляли словно бандитские тропы от хуторка к хуторку, через деревушку да мимо села… Такой путь был длинней поездки по прямым трактам, но куда более быстрым, так как все крупные дороги переполняли движущиеся войсками.

Андрей занял место в головном грузовике. Сел в кабине, на место пассажира, положив пулемет — трофейный «Даниш Медсен» на колени.

Шофером был разжалованный «самострельщик». Случайно выяснилось, что он вполне хорошо водит автомобиль. Бывший прапорщик был неразговорчив: Андрей не мог вспомнить, чтоб тот говорил о чем-то постороннем, не связанным со службой. Работы солдат не искал, но от работы не бегал. В глазах его была пустота: казалось: имеешь дело не с человеком, а со скорлупой из которой душа-то давно вылетела. Это отпугивало. Но ехать надо было далече, поэтому Андрей все же заговорил:

— Ты, говорят, «самострел»? Куда стрелялся? В палец, в ногу?

— В голову…

— Ну ты даешь. А если бы себя убил.

— Да я и хотел застрелиться…

— А что ж не застрелился.

— Промазал… — ответил солдат и зевнул.

Андрей скосил взгляд на соседа:

— Выкладывай…

— А что выкладывать-то? История просто до немыслия. Весной, значит, сижу в окопе, приходит почта полевая. В ней письмо от любимой… Дескать, воюй, воин Василий Степанов, а я с другим свое счастье нашла. Ты парень видный, найдешь себе… Не горюй… А как тут не горевать? Я ж ее всю жизнь любил и в добровольцы пошел, чтоб к ней героем вернуться. У нее щечки румяны, глазки — яхонт… На лицо ну чисто куколка… «Защищай отчизну», — пишет. Ну а как тут защищать, когда такое? Кого защищать? Ее? Мыслю: ну сегодня в атаку не пойду.

— И ты вот решил стреляться?..

— Не сразу. Мыслил сперва: в бой пойду — да на германский пулемет брошусь… Только когда стали в атаку поднимать, стало страшно. А вдруг не погибну? Вдруг калекой сделаюсь, да таким, который сам себя убить не сможет? Мыслю, давай-ка я сам себя пристрелю, а наш взводный — мужик хороший, матушке отпишет, что я пал смертию храбрых… Приложил винтовку да к виску, ну, думаю, сейчас черти меня в ад уволокут… Ада не боялся, что ты… Мыслю еще… Вот умрет моя неверная, в ад попадет, а я уже там, с чертяками дружбу свел, ее поджидаю. Нажал на спусковой крючок, а из винтовки стреляться страсть как несподручно… Грохнуло… Открываю глаза: что-то белое суетится. Ну, мыслю, неужто ангелы?.. Или то черти в белое поднарядилсь?.. Присмотрелся, а то не черти, а куда хуже — доктора. Один и говорит, мол, извини, я на тебя напишу, как есть. Следы пороха видны. Оно ведь как: самострел — суд, а ранение — «клюква», Анна Четвертой степени. И пошел бы под суд, да наш ротный штабс-капитан говорит, мол, письмо я читал, уж не обессудь. Под суд я тебя не отдам, поскольку ты не трус, а дурак. А дураков расстреливать на Руси нельзя, на них вся страна держится. Но не наказать тоже не могу: быть тебе разжалованным в солдатское достоинство.

Андрей вздохнул: а что тут оставалось сказать?.. Утешать? Глупо. Сочувствовать? Еще глупее.

Колонна проезжали через остатки небольшого хуторка.

Андрей принялся рассматривать живописные развалины хат.

Про себя подумал: украинские развалюхи — совсем не чета русским.

Подумалось еще: это из-за того, что русские строят из дерева, а у украинцев с этим туго, они возводят здания из подручного материала: самана, известняка. И потому развал у украинцев наступает не сразу, он отложен. Но после валится все и вдребезги. Русский же развал — это процесс. Он начинается сразу после окончания строительства и продолжается многие поколения, если не века. Бревна вбирают влагу, гниют, расползаются, конек проседает, превращаясь в подобие седла.

Поэтому русских развалюх больше, но украинские — гораздо живописней.

Но этому домишке не повезло: до своей старости он не дожил. Его, вероятно, порушили совсем недавно. Хозяева или сбежали, или что скорее — погибли. От их дома, некогда богатого осталась лишь одна стена с окном, да в глубине — развалины печи.

Впрочем, на окошке непостижимым образом остался стоять горшок с геранью, да рядом сейчас восседал кот пока еще вполне ухоженного вида.

Пройдет время, он похудеет, шерсть сваляется. Он будет питаться на помойках.

Будет дичать, жить сам по себе в каких-то руинах, бегать от диких собак, спариваться с такими же бездомными кошками.

И потомки его будут дикими, получившими лишь жалкие крохи человеческой ласки, а то вовсе и прожившими свою иногда чрезвычайно короткую жизнь без них…

Но наступит день и человечески ребенок принесет домой ребенка кошачьего.

Скажет:

— Мама, смотри какой хорошенький! Давай оставим?..

Мама-кошка не станет сильно печалиться о своем котенке. Кошки — независимые существа, даже от своих детей или родителей…

Мама-человек подумает и разрешит оставить этот мяукающий и царапающийся комок шерсти. Так уж устроены кошки: они умеют царапать, мяукать и при этом нравится почти всем.

Котенок вырастет, положим, в кота. Обретет лоск, его шерсть будет блестеть, он будет ступать с достоинством.

Но в душе так и останется предельно независимым существом…

— Да что ты делать станешь?.. Только разгружать его надо.

В сгущающихся сумерках с головного грузовика заметили воронку, сбавили скорость, объехали ее. А второй грузовик, ведомый штабс-капитаном, отвернуть не успел, заскользил колесами по краю, сполз вниз и едва не перевернулся. Дело житейское: бывало, грузовики переворачивались днем на ровной дороге, а тут все один к одному. Попытались вытолкать руками, но грузовик сполз еще глубже. Тогда нашли трос, попытались вытянуть головным грузовиком — тот буксовал и не мог стронуться с места.

— Привал, господа… — заключил штабс-капитан. — Утро вечера мудренее. Отдохнем, а завтра с новыми силами. Разгрузим — он сам выедет.

Андрею оставалось лишь кивнуть: действительно делать нечего. Сумерки тут долгие, пока стемнеет, можно было бы проехать еще верст десять. Но коль так получилось — что поделать. Солдаты ломали в заброшенном саду хворост, разжигали костер. Солдат с нелепо слепленным лицом принялся варить кулеш. Из казанка пахло буквально божественно.

Из кабины грузовика штабс-капитан достал ящик пива:

— Вот, господа… Шампаньи в городе не было, видать все австрияки выпили. Так что отпразднуем победу…

— Вы это осторожней, — заметили осторожный Генрих Карлович. — Я слышал немцы нарочно оставляют винные погреба, чтоб солдаты перепились и не наступали. А порой и яду подмешивают!

— Да бросьте! Тут мы наступаем, а им делать больше нечего, чем яд разливать? Да они позавчера еще не знали, что мы атакуем. Налетайте, угощайтесь… Да мне оставьте.

Ящик разошелся довольно быстро. Предпоследнюю бутылку взял Данилин, последнюю — штабс-капитан.

Андрей осмотрелся, ожидая увидеть кота. Но тот, видимо, опасаясь людей в форме, скрылся. Взгляд Данилина был истолкован штабс-капитаном неверно:

— Ищите, чем открыть?.. Давайте сюда… — он забрал бутылку назад и лихо откупорил ее маленьким пистолетом. — Угощайтесь…

Стемнело. Ужинали у костра. У ученых нашлось немного спирта — как оказалось, инопланетные устройства тоже требовали вполне земную жидкость. Сейчас вроде бы оборудование уже было не нужно: и, стало быть, необходимости в спирте уже не было. По чарке спирта хотели выдать всем, но «самострельщик» от своей порции отказался.

— Какой-то ты странный, земляк, — удивился солдат со странно сложенным лицом. — у нас кажут: если мужик не пьет, то он или хворый, или падлюка. Ты, часом, не германский шниён?

Остальные солдаты весело загоготали.

В сумерках было начала куковать кукушка, но быстро раздумала: видно нашлись дела поважнее.

— Кукушка, чего так мало? Ты жадная? — удивился какой-то солдат.

— Скорее — ленивая… — ответил Беглецкий.

Сидящие за костром переглянулись. Ну, надо же какие ученые у нас: и спирта не пожалели, и шуткой поддержать не дураки. Захмелев, пели песни — все более печальные, как водится на войне. Про солдата, которого не дождалась любимая, про крейсер «Варяг». Наконец затянули песню, в которой чуть не каждый солдат узнавал свою судьбу:

Подпевал и Андрей. На то была причина. Пока ждали генерала, батюшка отпел воинов, погибших во время наступления. Среди павших Данилин обнаружил знакомого — совершенно необязательную, шальную пулю схлопотал богатырь-гренадер. Он лежал улыбающийся, почти счастливый. Казалось невероятным, что такая маленькая пуля могла остановить столь огромного человека. Заветного солдатского Георгия он получит. Но посмертно…

Когда время пошло к полуночи, разбрелись спать. Андрей назначил посты6 против этого шумно возмущались ученые: они считали, что война для них закончена и сейчас колонна пребывает в тылу. Но Андрей был непоколебим.

Первым в дозор заступил «самострельщик» Василий Степанов. Он вызвался сам, ссылаясь на свою трезвость и бессонницу. Данилин, возражать не стал: он прилег в тени дерева, оставив на коленях пулемет. Этой ночью он собирался не спать, глядеть всю ночь на костер…

  …Он проснулся ранним утром. Ночью на мундир и пулемет легла роса, вода просочилась сквозь ткань, стало зябко. Андрей очнулся резко, словно нырнул в холодную воду. Осмотрел лагерь: ученые спали у грузовиков: даже ночью они не могли расстаться со своими игрушками. Солдаты расположились среди развалин хуторка.

Самострельщик давно сменился, его должен был сменить солдат с нелепым лицом…

Он, конечно же, спал. Рядом валялась бутылка из-под спирта.

От костра высоко в небо тянулся сноп рыжего дыма. Андрей отставил пулемет, бросился к костру, принялся его затаптывать. Утро было слегка туманное, имелся незначительный шанс, что знак незамечен.

— Пропустил таки, — корил он себя. — Проспал.

— Отойдите от костра… — услышал он за спиной.

Обернулся.

Перед ним стоял штабс-капитан. В руках он держал трофейный «Медсен», оставленный Андреем.

— Все же… — удивился Андрей. — Так просто…

— Но-но… — обиделся штабс-капитан.

— Меня интересует только. Телеграфист был ни при чем или вы его пожертвовали, как мелкую сошку?.. Я это понял по каплям крови у командного пункта.

— На войне кровь — не редкость… Но вы правы, конечно. Иногда нужно пожертвовать пешкой, чтоб спасти всю игру. Я через перископ увидел, что вы обнаружили провод…

— …И застрелили в грудь, после сделали контрольный в голову… Пули, извлеченные нашим хирургом казались одинаковыми, пистолетными. Меня ввел в заблуждение ваш «Манлихер». Я не подумал, что у вас будет второй пистолет…

— Очень удобно. Я бы вам порекомендовал — но ваша карьера уже заканчивается… От «Манлихера» была бы куча следов, крови. А «Байярд» делает аккуратные дырочки.

— Потом вы оттащили тело и вывезли его на штабном авто к мосту.

Штабс-капитан кивнул: именно так.

— И что теперь?..

— Теперь вы пленный… Сейчас ко мне прибудет подмога, грузовики поедут на запад. Конечная станция — Берлин.

Андрей кивнул, повернулся к костру и принялся его расшвыривать.

— Эй, что вы делаете! — закричал штабс-капитан. — Эй! Вы чего?.. Я вас застрелю.

— Стреляйте, — разрешил Андрей.

— Я стреляю, стреляю!!!..

— Угу…

От крика просыпались солдаты: они видели двух офицеров. Андрей словно танцевал на углях костра, его соперник целил из пулемета.

— Ваше благородия! Да шо ж это происходит!

— А-ну брысь, мрази, — отвечал штабс-капитан. — Не вашего умишка дело. Стоять на месте, а то застрелю.

Винтовки охраны были сложены в пирамиды около костра, и только у заснувшего дежурного она была в руках — но тот с похмелья и спросонья быстро моргал и никак ничего не понимал.

— Да стреляйте уже! Надоело слушать ваш голос. Чего медлите! Все равно ваши хозяева нас расстреляют — зачем им возня с пленными? К чему мы им в Германии?

Хозяева? Пленные? Германия?..

— Да, господа… — пояснял Андрей переглядывающимся солдатам. — Господин штабс-капитан — шпион. Он, выражаясь его же словами — мразь…

И штабс-капитан не выдержал: приложил пулемет к плечу, нажал на спусковой крючок.

Механика сухо лязгнула, но выстрела не произошло — будто осечка. Чертыхаясь, штабс-капитан передернул затвор, патрон вылетел наземь, нажал спуск еще раз — тот же результат…

Лишь после пятого раза понял, что пулемет неисправен.

— Вы это нарочно, да?..

Из кармана кителя Андрей достал крошечную деталь, похожую на иглу:

— Надо же, не работает без нее… У меня ведь не было доказательств против вас… Так, только догадки… Надо было вас разговорить.

Штабс-капитан зарычал, бросил пулемет на землю, попытался достать «Манлихер». Не успел.

Грянул «Парабеллум».

Штабс-капитан сделал удивленный шаг назад, потом будто оступился и рухнул наземь.

— Будем считать, что погиб смертию храбрых… — заключил Андрей. — Хоть и не за царя и отечество, а за кайзера и фатерланд… Но все же…

Андрей смерил взглядом проштрафившегося охранника — думал сделать внушение, но времени не было совсем.

— Скорее! Надо вытащить грузовик!

Попытались вытолкать на арапа, нахрапом. Но вместо того, чтоб выскользнуть, грузовик стал еще глубже сползать в яму.

— Разгружайте! — распорядился Андрей.

Может, пронесет, — думал он. — может не успели рассмотреть сигнал. А даже если и рассмотрели — мы предупреждены, отобьем.

Но нет, не пронесло.

— Панцерники!

Из-за рощи двигалось четыре броневика: изящные, даже облеченные в броню «Даймлеры».

— Мамочки, пропали… Пропали мы!

Второй пулемет! Он должен быть в замыкающем грузовике. Андрей бросила туда, но его опередили. «Самострельщик» уже выходил наперерез броневикам. Он выпустил почти треть магазина, когда его заметили с броневика. Из блиндированной башни огрызнулся пулемет — храбрый солдат рухнул.

По броневикам палили из винтовок, Андрей пару раз выстрелили из пистолета — но все с одним результатом: высек из брони искры.

— Спасайся, кто только может! — крикнул один солдат.

Рванул к леску, за ним заторопились другие. Ученые, было тоже отступили, но задумались, вернулись: страх смерти оказался слабее страха потерять предметы своих исследований. Увидев это, охранники останавливались, возвращались.

— Быстрее! — крикнул Андрей. — Помните, вы в девятом году Столыпину показывали?..

Беглецкий понял: от реакторной машины размотал провод, к чему-то подсоединил. Протянул Андрею нечто среднее между ружьем и скороваркой.

— Вот. Стреляйте!

— А вы?..

— По людям? Я не могу! Нажимайте тут!

Андрей лег наземь, прополз под грузовиком. Снизу обзор был не ахти какой: но с броневиков его, верно, тоже было не рассмотреть.

Нажал на спуск: в агрегат стала втягиваться стальная проволока, закрепленная на катушке. Оружие и цель соединила безумная радуга…

Панцерники останавливались и глохли один за другим. Только один все пер вперед. Андрей палил по нему опять и опять.

— Да что же это такое! — ругался он.

Неужели в Германии в другое время разбилась своя тарелка, и теперь инопланетное оружие им нипочем? Но броневик ехал прямо, пока не угодил в воронку и перевернулся на бок. Колеса продолжали лениво вращаться. Андрей отложил инопланетное оружие, поднялся, подобрав брошенную винтовку, и перебежками двинулся вперед. За ним заспешили солдаты.

Осторожность оказалась лишней: броневики молчали. Подобрались к перевернутому. Распахнули люки: оказалось, что погибший водитель упал на рычаг газа, и, поэтому, машина, уже с мертвым экипажем, шла вперед. Этот водитель кого-то смутно напоминал Андрею…

— Иттить его германскую маму. Фарш! Хоронить не выйдет — можно ложечкой соскрести в банки консервные и отправить Красным Крестом назад, откуда явились — в Германию… Чем вы их порешили, ваше высокоблагородие…

— Собирайтесь, надо ехать…

Из леска вернулись смущенные беглецы. Оказалось, что крикнул «Спасайся» давешний штрафник — человек с нелепо скроенным лицом. Ему Андрей глубоко взглянул в глаза, но увидал не раскаянье, а какие-то шулерские искорки. Не сдержав себя, ударил правым хуком, выровнял покачнувшегося противника левым, потом нанес прямой в челюсть, затем — под дых. Обида клокотала в груди, потому Андрей лупил ожесточенно и даже увлеченно. Солдат же молчал, стоя во фронт, лишь, когда град ударов становился нестерпимым, отступал назад на шаг.

На правой руке повис Беглецкий:

— Полно-те, Андрей Михайлович. Сами же сказали: нет времени.

Цугом из двух броневиков вытянули завязший грузовик.

— Кто к нам на броневике приедет, тот, значит, от инопланетного оружия и погибнет, — тихо, чтоб слышали только свои, пошутил Андрей.

Стали собраться в дорогу.

— Надо «самострельщика» подобрать… Храбрый человек был.

В высоких ковылях нашли тело. На груди расстрелянного сидел давешний кот. Андрей думал, что от броневиков он сбежал куда-то в лесок. А он, оказывается, невидимый в траве ходил кругами…

— А-ну брысь отсюда, — скомандовал Андрей.

Было не до кота.

Тот отошел, но совсем недалеко: чужие люди его уже не страшили.

— Эй, да он жив… Жив, чертяка…

— Не может быть.

Пулеметной очередью бывшему вольноперу перебило обе ноги, пробило грудь. Но он жил, правда и безумно мучительно: хрипел, на губах выступала кровавая пена — очевидно было задето легкое.

Генрих Карлович кивнул, открыл свой саквояжик. Попросил спирта на руки, принялся чародействовать. Заметил:

— Все в руце Божей… Но крови много потерял. Надо делать трансфузию…

— Господу надобно помогать. Что за дело такое — трансфузия?

— Переливание крови, — пояснил Генрих Карлович. — Дело у нас почти неосвоенное. Но я давненько экспериментировал… Иногда больные даже выживали.

— Иногда?..

— Да, но я тогда многого не знал, а наука сейчас развивается ну просто стремительно. Я оцениваю его шансы после интерфузии как один против четырех…

— Так мало…

— Без переливания — один к десяти…

— Переливайте, — велел Андрей.

Генрих Карлович взял кровь у раненого, затем — у стоящих рядом… Уже вторая попытка оказалась успешной:

— Вы, вроде бы совместимы. — сообщил он Андрею.

— Раз совместимы — приступайте.

Из саквояжа профессор вынул шприц. Вместо иглы к нему присоединил тройник. К нему — резиновые трубочки с медицинскими иглами на концах. Ввел иглу в руку Андрею, заполнил всю систему его кровью.

— Собственное изобретение… — пояснил он. — вот уж не думал что пригодиться… Ну, с Богом, приступим.

Вторую иглу ввел в руку раненому. Поочередно зажимая трубки, стал перекачивать кровь из тела в тело. Считал каждое движение поршня. Андрей чувствовал как из него вытекает жизнь. Что еще он дает этому человеку: может к нему перейдет толика андреевой везучести? Это же надо: не вышло даже застрелиться по-человечески… А что делать, положим, ежели когда-то удачи не хватит? Становилось сонно, ленно. На него не отрывая взгляд смотрел кот…

Бывшего вольнопера сдали в полевой госпиталь. Выглядел он по-прежнему неважно, находился без сознания. Но помирать явно не собирался: метался, шептал женское имя… Это имя Андрей слышать не желал и только выругался.

— Вот курва…

— Кто? — удивился Беглецкий. — За что вы раненого так чехвостите?..

— Да не его… Но его невесту бывшую. Это же надо было от такого человека отречься.

В госпитале остался и кот. Он занял место на койке рядом с больным и принялся вымурлыкивать болезнь. Доктор хотел его прогнать, но Андрей запретил.

До поры до времени «самострельщику» было о ком заботиться, дать имя… Надо не забыть написать о нем рапорт: теперь ему вернут звание, дадут «клюкву»…

К дирижаблю вернулись к вечеру, грузились уже при свете ламп.

— Как прошло?.. — спросил Сабуров.

— Да все хорошо, видите же… — отвечал Андрей. — Все как обычно. Кровь, чудеса, шпионы…

— Шпионы?..

Андрей просто отмахнулся: не важно.

Около полуночи Сабуров велел отдать канаты. «Скобелев» поднялся в звездное небо и заспешил на запад. Ученые уставшие, но счастливые, попив чаю, расходились по каютам. Андрей остался в кают-компании, принялся писать отчеты. Прервался где-то через час. Прошелся по палубам спящего дирижабля, зашел в радио-каюту. Сел за аппарат… Удивительно, но Джерри не спал. Перебросились какими-то общими словами о начавшемся наступлении. Джерри был от него в восторге, хотел лично отбыть на юго-западный фронт, чтоб увидеть это. Андрей врал, что почти ничего не знает о прорыве. После передал короткую телеграмму Алене и пожелал Джерри спокойной ночи.

Джерри долго рассматривал текст принятой телеграммы. В голове Не складывалось: судя по силе и направлению сигнала дирижабль был где-то за Киевом и двигался на восток. Но ведь авиаотряд Данилина находится куда севернее и западнее. Отчего они летят на восток?.. Важно было и то, что жене он обещал скоро прибыть в короткий отпуск…

Джерри попытался связаться с Андреем еще, но передатчик «Скобелева» молчал.

Телеграмму Алене Астлей вручил тем же утром — заспешил к дому Данилиных даже отмахнувшись от мальчишки-газетчика, который на углу размахивал пачкой свеженапечатанных газет:

— Сенсационные вести! Победа русского оружия! Император Франц Иосиф сбежал из Вены!

Алена не пустила Джерри дальше порога, сославшись на мигрень. Тот улыбаясь, вручил телеграмму, дежурно пошутил о техническим прогрессом, поинтересовался, где носит Андрея. Алена пожала плечами, ответила, что сие это ей неизвестно.

Когда гость откланялся, Алена вернулась в зал. Там на столе лежала развернутая газета. С фотографии на первой странице глядел Андрей. Был он чем-то не то испуган, не то рассержен.

  …План Брусилова предполагал наступление на всем Юго-западном фронте. Войска на двенадцати участках должны были взломать оборону, рассечь австрийские и немецкие части, войти в их тыл, заключить противника в «котлы». Двенадцать или дюжина — вполне хорошее, понятное для русского человека число. Но участков прорывов оказалось больше — тринадцать, «чертова дюжина».

Чуть не самым успешным оказался именно этот лишний, незапланированный прорыв.

Брусилов получил Высочайшее распоряжение помалкивать, сделать вид, что так все и должно было произойти. Командующий фронтом это с удовольствием выполнил.

Рундуков-Чемоданов был произведен в долгожданный следующий чин. Андрей получил орден Станислава второй степени, все ученые — третей…

Кроме того, Данилин получил обещанный отпуск в десять дней, который провел с семьей…

— Ну-ка рассказывай, где тебя носило? — и показал сохраненный газетный номер.

Андрей соврал не моргнув глазом:

— Действительно похож… Но это не я. Я совсем в других краях был… Вот только от твоего батюшки. Письмо привез…

— И за это тебя наградили орденом?

— Да меня-то к нему представили давно, но только вот все бумаги подписали… И говорить тут нечего.

 

Ночная атака

Вылет в сентябре 1916 едва не стал для «Скобелева» последним. Вышли с целью казалось бы простой: следовало разбомбить, на ноль помножить мост в тылу у немцев. План атаки был будто бы несложен. Выйти на Варшавский тракт, лететь над ним, выпустить воздушные торпеды. Мост был, конечно узковат, зато с предмостьем почти сто саженей длиной — промахнуться сложно.

Вышли, как водится в темноте, на заре были у моста. Но немецкие зенитчики открыли такой плотный огонь, что пришлось спешно отворачивать, сбрасывать торпеды в спешке. В дирижабль попал семидесятисеми миллиметровый снаряд. Он был на излете, поэтому застрял в корпусе и только чудом не взорвался.

Чтоб быстрей набрать высоту, Сабуров велел выпускать аэропланы. Это оказалось нелишним: появились германские аппараты. Но они держались подальше опасаясь атаковать — о подвигах экипажа «Скобелева» они были извещены безусловно.

Андрей подумал, что пора бы старенький «Сикорский» сменить на новую модель — его противники наверняка уже узнают и уходят от боя. Хорошо бы отдать старый самолет кому-то из новичков — враг, может быть, простит оплошность, сочтет ее за хитрость…

  …На аэродроме снаряд вырезали вместе с частью конструкции и взорвали в овраге.

Стягивая фуражку и вытирая пот, Сабуров заметил:

— Ну, подумать только… Вы испугались, Андрей Михайлович?

— Не весьма…

— Говорите честно. Я сам перепугался. Если бы не был седым, поседел бы второй раз…

Сабуров прибеднялся: он действительно за последние пару лет довольно красиво поседел, но не так чтоб до полностью. Конечно, эта атака добавила ему седых волос, но всякая предыдущая тоже заставляла волноваться.

  …Но как бы то ни было, поставленная задача оказалась не выполнена. Сабуров сидел за картами долго, так что, верно, выучил их наизусть.

Делился с Андреем мыслями:

— А кто сказал, что атака должна быть непременно днем. Если мы к ним прокрадемся ночью, нас, верно, не заметят…

— Мы их тогда тоже не заметим. Они тоже не лыком шиты. Верно, огонь маскируют…

— Тогда бы их подсветить надобно. Сбросить фонари днем… Так ведь потушат…

Полог в палатке открылся, на пороге появился радист, передал бумагу:

— Ваше Благородие… Телеграмма из Ставки.

Ее Сабуров принял, поблагодарив кивком, и сделал знак, освобождающий радиста от ожидания ответа. Принялся молча читать.

— Что-то серьезное?..

— Да нет, ерунда всякая… О праздновании шефских дней. Так подумать: радио — столь дивное изобретение, а все равно, используют его на всякую чепуху, для которой хватило бы обычной почты…

Андрей счел за лучшее промолчать о своих всенощных бдениях у передатчика, лишь заметил:

— Радиосвязь входит в повседневную жизнь, становится дешевле. Происходит тоже, что и с телефонией. Поверьте, лет через десять радиостанции будут у сотен тысяч обывателей…

— У сотен тысяч… Эк вы хватили. Скажите еще — у всех…

— У всех может лет через сто. Сами посудите: для радио не нужно проводов, сигнал невидимый, никому не мешает…

Последняя фраза повергла Сабурова в молчаливые размышлизмы. После нескольких минут раздумий он произнес:

— А давайте сделаем вот что…

Ближе к вечеру солдаты, охраняющие мост услышали звук работающего мотора. Он не был густым, низким, тревожным, как два дня назад, когда на мост неудачный налет совершил громадный русский дирижабль.

Нет, звук был негромкий, резкий, можно сказать — быстрый.

Присмотрелись, увидели над дальним лесом черточку вражеского самолета. Сыграли боевую тревогу. Развернули на лафетах противоаэропланные пушки, дали пару залпов, но без толку: орудия перезаряжались медленно, самолетик — маленький, попробуй в него попади. Что называется: из пушки по комарам.

Куда больше пользы было от малокалиберной стрельбы.

Зенитчики открыли огонь из пулеметов, караул начали противоэропланную заградительную стрельбу. И, не долетев до моста метров двести, пилот не выдержал — отвернул. Чтоб облегчить маневр, сбросил в болото подвешенную под фюзеляжем бомбу, положил машину в развороте. Ушел на восток. Бомба, вероятно, потому что шлепнулась в трясину — не разорвалась.

Караул пожал плечами: летчик, конечно, молодец, смелый — долго не отворачивал… Но на что он надеялся? Действительно, трудно воевать с дураками.

Спустилась ночь. Около полуночи, в самую темноту снова всех разбудив завыли моторы: это был уже знакомый гул двигателей того самого, жуткого дирижабля. Зенитчики как были в кальсонах и голые по пояс заняли места у орудий. Но стрелять без команды не стали. Ее не последовало ведь не видно же ничего. Стрелять на слух? Но зенитная стрельба куда сложнее обычной: надо учитывать и расстояние и дальность.

Судя по звукам дирижабль маневрировал где-то в полукилометре, но не приближался.

Командир караула думал послать по тракту самокатчика с осветительными ракетами, чтоб подсветить дирижабль с другой стороны и самим ударить из темноты.

Но тут раздался первый взрыв…

«Скобелева» швартовали в темноте, по посадочным огням — луна еще и не думала всходить. Андрея в полет не взяли. Сабуров сказал, что нужды в нем нет, да и свою часть работы он уже выполнил. Поэтому возвращения дирижабля он ждал со всеми, потягивая по причине зябкой ночи чаек…

— Ну как?.. — спросил он, выходящего из гондолы Сабурова.

— Да будто бы отстрелялись…

Едва дождались первых лучей солнца. Сабуров, снедаемый нетерпением, сам полетел на самолете в разведку. За ним ведомым увязался Андрей, дабы прикрыть, если что, товарища.

В этом необходимости не было, даже ошарашенные зенитчики стреляли как-то неуверенно и дали подлететь довольно близко.

У пятипролетного моста был разрушен четвертый и пятый пролет, снесено западное предмостье, все еще горел лес на той стороне. Работа была сделана.

  …На аэродроме устроили короткую и неуместную утром пирушку и тут же разбрелись отдыхать — сказывалась бессонная и нервная ночь…

— Ну как?..

— Молчит. Как я проснулся — проверил эфир. Пусто. А батарей должно было хватить на неделю.

Сабуров стал печальней:

— Жаль… Значит второй раз эта хитрость не сработает. Расторопна немчура, что тут сказать.

Ее, верно, сейчас разбирают… Может, прав был один техник, предлагавший встроить в радиостанцию бомбу… Но Сабуров запретил: времени нет да и пилот и без того рискует.

Таким образом, Андрей лишился своего персонального передатчика. «Архангел-1» не стал первым искусственным спутником Российской империи, а сгинул в белорусских болотах. Нельзя сказать, что пользы он не принес: в кромешной темноте позволил Сауброву сориентироваться, вывести дирижабль на огневую позицию… Залп шестнадцати торпед был чудо как хорош, особенно если брать в учет ночное время.

— Но это был прощальный залп «Скобелева». Как говорил один мой знакомый: второй раз такой фикус не пройдет.

— Фокус, мой друг… Фокус… — поправил Андрей.

— Нет, этот знакомый говорил именно «Фикус». Теперь германы организуют радионаблюдение, упавшие предметы начнут подрывать не дожидаясь утра… Организуют прожекторные части… А «Скобелев» слишком удобная цель… Давайте-ка выпьем за упокой дирижаблей. Их время заканчивается…

Михаил Федорович был неправ лишь отчасти.

Заканчивалось не просто эра дирижаблей, заканчивалась не просто первая и последняя война этих огромных аппаратов.

В это время как раз заканчивалось нечто большее.

 

Последний день на фронте

К агитации большевиков в авиаотряде отнеслись более чем прохладно. Может, произошло это потому, что в нем почти все были или офицерами или теми, кто стремился ими стать. У первых уже имелись устоявшиеся мнение, вторые старались им подражать.

А может, потому что Сабуров, известный своими радикальными высказываниями с одной стороны и терпимостью чужому мнению, не привечал коммунистические призывы.

— Отчего вы так?.. — спрашивал Андрей. — Вы же сами говорили…

— Знаете ли Андрей… Свергать ли царя, рубить ему голову или нет — это наше внутреннее дело. Но ежели большевики хотят превратить войну отечественную в войну гражданскую, значит они — сволочье. Ежели кто из Петербурга надумает фронт открыть, дабы пустить немцев чтоб те бунтовщиков на столбах развесили… Тогда этот кто-то будет предателем. И мне все равно, кто такой приказ отдаст — Николай ли царь или Родзянко. Война закончится — тогда и подумаем. А пока — война.

Андрей поднимал свой Сикорский в воздух, уходил на запад.

Он пролетал над притихшим фронтом, над окопами, в которых братались солдаты.

По аэроплану не стреляли.

Попался «Фоккер», летчики схлестнули траектории. германский летчик оказался хитрее: поставил закрылки, сбросил газ, пропустив «Сикорский» вперед.

Андрей сжался, ожидая пулеметной очереди. Но немец отчего-то не стрелял.

Данилин взял ручку на себя, задрал нос аэроплана, доведя угол атаки до закритического. «Сикорский» рухнул в штопор.

У самой земли Данилин выровнял машину, и уже скоро сам держал в прицеле «Фоккер».

Германец попытался оторваться сперва на скорости, потом — маневром, но Андрей держался цепко.

Дистанция сокращалась: пятьдесят саженей, сорок, двадцать, пятнадцать…

Андрею показалось, что он даже чувствует запах одеколона германца.

Короткая очередь, пять пуль и «Фоккер» рухнет на землю.

Все закончится.

Но Данилин не нашел в себе сил нажать на гашетку.

Он взял ручку на себя и вправо, выходя из соприкосновения.

Некоторое время аэропланы кружили на безопасном расстоянии.

Наконец, германец покачал крыльями. Так один игрок, положим, в бильярде говорит другому: «Благодарю за игру».

«Фоккер ушел на запад, «Сикорский» — на восток.

Из кабины Андрей выпрыгнул раздраженный.

Сказал Сабурову:

— Вот вы давеча говорили — после войны разберемся. Да разве это война? Это ералаш какой-то!

И изменившимся, почти жалобным голосом добавил:

— Я домой хочу…

Сабуров разрешил так сразу, что это стало неожиданностью для андрея:

— А поезжайте! Пельцман давно жалуется, что в двигателях пальцы стучат, надо втулки точить, перепрессовывать. Увожу «Скобелева» на ремонт. Ну а вам — отпуск до особого распоряжения. ну а мы — свои люди. Договоримся.

 

Революция

Возле вокзала проходил митинг, и совершенно не было извозчиков. Пришлось идти на трамвайную остановку, хотя надежды, что трамваи еще ездят, особо не имелось.

Действительно — ждать пришлось долго. Сперва проехал трамвай, блиндированный словно броневик. Даже вагоновожатый смотрел на дорогу через прорезь в металле. Были бойницы, из них пока не казались стволы винтовок или пулеметов, но Андрей счел за лучшее спрятаться за афишную тумбу.

Затем прогромыхал грузовой трамвай, нагруженный свежеспиленными бревнами. Это окончательно убедило, что по этим рельсам еще куда-то можно доехать.

И, наконец, через полчаса появился и обыкновенный трамвай, который, впрочем, шел без номера.

Андрей запрыгнул на подножку, прошелся по вагону:

— Куда идет трамвай?.. — спросил Андрей у пассажиров.

Те не знали. Данилин прошел к вагоновожатому. Однако спрашивать о маршруте не стал. С трех шагов в нос шибал запах перегара, вожатый быль пьян в дым и то орал, то бормотал:

— Наш паровоз, вперед лети… Другого нет у нас пути!!!

Видимо, трамвай он вел чисто рефлекторно, потому что делал это много-много лет. Андрей сел на пустующее место, раздумывая о том, что трамвай — не паровоз, лететь он не может. Не та конструкция… Да и другого пути у него, как ни крути, действительно не было.

Мимо проплывал город: встречались перевернутые трамваи, наспех сложенные баррикады. Андрей подумал, что подобные, сложенные любителями сооружения можно брать сходу и без потерь. Однако на улице было много восторженных манифестантов. А полиция и армия стыдливо жалась по углам, стараясь сделаться незаметнее…

Само собой, вагоновожатый не утруждал себя переводом стрелок, и как только путь вагона и Данилина стали расходиться, Андрей шагнул в проносящийся мимо город и уже через четверть часа постучал в дверь своего дома.

Вернувшись с войны, Данилин лег спать.

Андрей отсыпался долго и основательно, пытаясь сбросить усталость, что накопилась за годы войны. В первый день проспал двадцать часов. Потом проснулся, поел, сходил по нужде. Походил по дому, посмотрел на лица спящих домочадцев, но, не разбудив никого, снова лег спать.

Проспав еще двенадцать часов, снова поднялся. Провел полдня в полудреме с семьей, снова лег — уже со всеми.

Утром проснулся в шесть — посвежевший и отдохнувший. Казалось, что война осталась далеко за спиной.

Сел завтракать вместе с семьей.

Таюта увлеченно размазывала по тарелке кашу, пытаясь таким образом сделать ее как можно меньше.

За столом хранили тишину, словно в доме есть покойник. Может, Фрол и Аленка молчали, потому в доме был старший.

Андрей чувствовал неловкость положения, потому заговорил:

— Знаете, никогда не замечал, что дорога к нашему дому идет в гору. И не сильно ведь: где-то вершка два на двадцати саженях. Но все равно в гору…

Аленка посмотрела на мужа, потрогала его лоб. Тот был не просто холодным, а обжигающе холодным, словно человек вернулся с многолетнего холода.

— Ты себя, верно, дурно чувствуешь?.. — спросила Алена.

— А как себя должен чувствовать солдат, вернувшийся с войны, которая проиграна?..

— Он должен радоваться, что вернулся живым. Кому-то это не удалось…

Андрей кивнул: все верно. Но веселей от того не стало.

— Джерри заходил?..

— Заходил с неделю назад, — призналась Аленка. — О твоем здоровье справлялся. Приносил угощения.

Андрей ожидал, что почувствует укол ревности. Но его не последовало: ощущения притупились, требовался более сильный раздражитель.

Он снова спал.

Снился сон: будто он идет по городу, по предместью, вдоль реки по узким грязным уличкам. То спускается, то подымается по склону, к которому прилепились маленькие домишки.

В их окнах — чужой свет, окна забраны в ставни, тяжелые двери закрыты на засовы. Может за ним следят глаза настороженные, но не до них, совсем не до них.

Впереди Андрея кто-то идет: силуэт смутно знаком Данилину, но окликнуть человека вроде бы боязливо. А вдруг это не тот, не знакомый, тогда неловко будет.

Человек идет впереди. Его плащ мелькает меж деревьев, далеко впереди, исчезает за поворотами улочек.

Андрей спешит, перепрыгивает через лужи.

И вот впереди просвет, воровской поселок заканчивается. Данилин спешит: теперь-то он точно догонит непонятного человека. Вот улица заканчивается пустошью, но странно: идущий впереди человек исчез, словно и не было его, словно под землю провалился.

Потом вспоминается, кем был тот человек впереди — ведь мысли во сне тягучи и нелогичны, словно патока в бочке с дегтем.

То был Аркадий Грабе. Не генерал, а штабс-капитан, совсем как в тысяча девятьсот восьмом году от Рождества Христова.

Но как такое может быть?.. — бунтовала память. — Ведь Грабе погиб, погиб, погиб…

А если не погиб, то куда делся сейчас? Неужто и впрямь под землю.

И впрямь… Ведь мертвецам — место под землей…

Видит Андрей: то, что показалось ему пустошью сначала, есть кладбище — от горизонта и до горизонта. Данилин оборачивается и уже не видит поселка — только могилы. И дороги назад более нет.

Зачем Аркадий Петрович его сюда завел? Неужели пришел черед Андрея?

И кажется, что видит Данилин за плитами прячутся чукчи, убитые посреди тундры, и другой — с головой размозженной револьверной пулей.

Вот из тумана выступает Мария Тарабрина, урожденная Шлатгауэр.

За ней — пилоты немецких истребителей, сбитых под Варшавой и над Данцигом. Сколько лет прошло, а кровь на них так и не застыла…

Андрей рукой касается кобуры, но ужас — она пуста.

И Андрей делает единственное, что в его силах.

Он кричит.

Он кричит.

И его жена, теплая, милая, хорошая Аленка несильно теребит его за плечо:

— Андрюша, Андрюша… Проснись. Тебе что-то страшное снилось. Ты кричал.

Андрей просыпался с облегчением: это всего лишь сон.

— Что тебе снилось?.. — спрашивала Алена.

— Уже и не помню, — врал Андрей.

Он обнимал жену, и она засыпала в объятиях. Но к Андрею сон не шел, и он лежал много часов, рука затекала. Но он боялся пошевелиться, чтоб не разбудить любимую.

И лишь к свинцовому рассвету он забылся крепким сном.

Потом утром, свой сон в ванной рассказывал текущей из-под крана воде — чтоб не сбылось. После — вышел к ужину, пил кофе. Читал газеты…

Затем засобирался.

— Ты куда? — спросила жена.

— Пойду, пройдусь…

— Не ходил бы ты в город, Андрюша… Говорят, по офицерам стреляют…

— Да полно тебе, верно, кто-то схлопотал шальную пулю…

— Пули-то может, и шальные, да что-то их сильно точно пускают. Что не день, так кого-то убьют. А на крышах, говорят, стоят пулеметы уже. Как они начнут стрелять — так недостатка в шальных пулях уже не будет. Хоть мундир-то не надевай. У тебя ведь есть приличные костюмы…

Андрей кивнул и, чтоб не расстраивать жену действительно переоделся в партикулярное платье, но в карман пальто положил «Парабеллум»,

В гражданской одежде было непривычно, и Андрей долго смотрелся в зеркало: все ли на месте. Впрочем, от своих волос он упорно отводил взгляд. Ночью Алена сказала, что в голове у ее мужа появился седой волос. Но Андрей не хотел его видеть.

Он вышел из дому.

Петроград шумел, свистел, как чайник, который вот-вот закипит. По улицам праздно шлялись солдаты — поодиночке и группами, с оружием и без. То там, то сям шли митинги. Требовали все более хлеба, порой — прекращение войны без контрибуций. За митингами следила полиция, и пока над толпой не появлялся красный флаг — не вмешивалась.

С хлебом и правда были проблемы: к лавкам с утра выстраивались длинные очереди — «хвосты». Но с иной стороны — будто никто с голода не умирал.

Андрей выдохнул: в воздухе повисло тяжелое облако пара. К ночи воскресения холодало.

Данилин пожал плечами, подумалось: мороз должен разогнать манифестантов по домам.

Но веры в то, что все обойдется, не было. Скоро наступала весна, а с ней и тяга к переменам. И даже морозы бы ее не остановили: людей уже грело предчувствие весны, предчувствие тепла.

В последний день февраля Данилина курьером вызвали в военное ведомство и там какой-то старик-канцелярист будто из времен еще Николая I с виноватым видом вручил Андрею коробку и тут же, сославшись на неотложные дела исчез.

Когда Андрей открыл все же коробку, то обнаружил в ней полковничьи погоны с соответствующим приказом о присвоении звания и орденом Станислава второй степени.

Дел в министерстве будто бы не было, и Андрей вернулся домой.

По причине зимы вечер наступал рано. Дети, утомленные прогулкой отправились спать. Электричество то гасло, то разгоралось опять и несколько освещало дом, сколько трепало нервы.

Андрей хотел достать керосиновую лампу, но передумал и извлек из буфета свечи. Вечер получался вынужденно романтическим.

Раскупорил бутылку вина, подаренную как-то Астлеем, позвал жену.

Та присела, пригубила красный эликсир. Огоньки заплясали в бокале, растворились в жидкости.

— С какой радости пьем?.. — спросила Аленка.

Андрей молча пододвинул к любимой листок и орден. Как ни странно, на Аленку это не произвело никакого впечатления.

— Ты же вчера был капитаном.

— А сегодня уже — полковник.

— А подполковником ты когда был?.. Сегодня в полночь?..

Андрею оставалось виновато развести руками: познания жены иногда становились для него сюрпризом. Порой неожиданным.

— В военном министерстве сейчас бардак. Вот мне и…

Аленка кивнула, улыбнулась.

— Ну что же, друг ты мой, не весел?.. Сидишь будто на поминках?

Андрей улыбнулся ответно. Но улыбка получилась кривоватой.

— А что, глядишь, все наладится, — продолжала Аленка. — А следующий чин уже — генерал-майорский! И станешь «его превосходительством»! Совсем неплохо для внука крепостного!

— Я был в военном ведомстве, — повторил Андрей. — Был и на фронте. В войсках царит разложение и шатания. В таком положении войны не выигрывают…

— Скучный же вы человек, Андрей Михайлович, — посетовала жена. — Все о войне да о войне. А у вас, между прочим, жена молодая…

И, взяв в ладонь бокал, Алена поднялась. Пошла к окну походкой соблазнительной, слегка танцующей.

И Андрей подумал: и действительно, какой же он дурак.

Он тоже как бы невзначай подошел к жене. Два бокала стали на подоконнике рядом. Они так и простояли ненужными до утра.

Губы слились в поцелуе… У Аленки они были сладкими и пьянящими, дыхание — частым, громким. Будто для того, чтоб любимой было легче дышать, Андрей расстегнул верхнюю пуговку на блузе.

Потом еще одну.

Город за окнами спал. Революцию заметал последний снег зимы. По нему едва слышно ступала весна года одна тысяча девятьсот семнадцатого…

А на следующий день вышел «приказ N 1», по которому, среди прочего, отменялись титулования офицеров «вашим благородием» или, скажем «превосходительством». Андрей вздохнул, в бутылке поднял остаток вина в честь своего давно покойного деда.

Оставалось решить, как жить далее.

 

Второй день революции

Игорь Северянин писал:

Другой поэт отвечал:

Поэтическими поединками дело не заканчивалось. В Петрограде то и дело постреливали — иногда довольно метко. Впрочем, можно было выйти за хлебом или того проще, за водой и нарваться на шальную пулю. То и дело проходили похороны — или «жертв реакции» или «жертв беззакония».

О февральской революции Ленин узнал лишь через три дня по обрывочным слухам, помещенным в швейцарские газеты. Он тут же заметил, что революция вызревала давно, и ожидалась им со дня на день, что, впрочем, было ложью. Еще месяц назад он скрипел радикулитом и жаловался, что до революции он и его сверстники не доживут, а вот следующее поколение чего-то может и застанут.

Как бы то ни было, питерские большевики оказались бесхозными и словно не у дел. Но, придя в себя, быстро стали наверстывать.

Павла уже во всю кружило по революции. Она была ему уже не пылкой любовницей, которую любят до потери сознания, тем не менее, которую можно было бросить в сей же час.

Теперь революция заменяла ему семью, детей, любимую. И Павел считал, что он вполне имеет право на толику имущества своей суженной.

Был случай: на Путиловском заводе заканчивался митинг. Павел не выступал — дело его было стоять рядом, скрипеть кожаным пальто и порой поправлять ремень наплечной кобуры, тем самым демонстрируя те самые кулаки, без которых, как известно, добро обойтись не может.

Речи, произносимые с трибуны, Павел слышал не раз и знал их как бы не наизусть. Конечно же он мог произнести их не хуже иного оратора, а, может и даже пламенней. Ибо порой ораторы про себя сомневались то в Марксе, то в Ленине, а бывший анархист верил в обоих абсолютно. Но вот беда — в диспуте молодой человек был нестоек, переходил на брань, рвался бить морду, хватался за «браунинг».

Но митинг на Путиловском заводе проходил спокойно. Рабочие были ошарашены событиями в городе и стране, поэтому неудобных вопросов не задавали.

От безделия и скуки Павел пошел по опустевшим цехам, вышел в заводской дворик. Там у стены стоял броневик, какой-то неизвестной конструкции, а уж Павел полагал, что в подобных машинах он разбирается. Блиндированное авто выглядело совершенно исправным, готовым к употреблению, за исключением того, что в башнях пулеметов не имелось, а щель закрывал фанерный щиток.

Пашка тронул ручку двери.

— Э-э-э… Ты куда лезешь?

Павел обернулся. Перед ним стоял рабочий: нелепо скроенный, похожий на злого кобольда, с убогими волосенками на голове.

Митинг как раз заканчивался. Через двор шел «товарищ Матвеев», рядом с ним шагал здешний председатель большевистской ячейки.

— Что там у тебя, Паша?.. — спросил «Матвеев».

— Да броневик… Ладная машинка.

— Это опытная модель! На основании британского броневика «Остин» — собственная разработка. Назовем ее «Остин-Русский» или «Остин-Путиловец».

— Эта опытная модель работает? На ходу.

— А то! — с гордостью за свое творение отвечали рабочие. — Готов к отправке на фронт… Хоть сейчас садись и едь.

Товарищ Матвеев возмутился:

— Что?.. Чтоб он там стрелял по германским пролетариям?.. Это никак невозможно! Надобно оружие обратить против класса эксплуататоров! Короче, я сей броневик у вас, пожалуй, возьму… После победы мировой революции — вернем. Тогда оружие будет без надобности.

— Как это так — «возьму»? — удивился рабочий-кобольд. — Непорядок!

На него зашумели, зашикали местные большевики. Дескать, если надо — то надо… Чего уж тут.

Павел крутанул ручку, двигатель завелся легко.

Броневик тронулся, выехал со двора…

 

Весна

А далее — покатилось.

К обеду зашел Сабуров, облаченный в уверенность, словно в некую неуязвимую броню.

Сообщил как бы между прочим, за тарелкой супа новость:

— Николай-то отрекся…

Сказал он это тоном спокойным, будничным, словно речь шла о булочнике. И Андрей не сразу понял, о ком идет речь:

— Какой Николай?

— Да наш-то царь. Сегодня передали железнодорожным телеграфом. Но пока не понятно. Не то в пользу цесаревича, не то в пользу Михаила. А то, может быть, вовсе Романовым конец пришел. Уже ходит анекдот, де какой-то телеграфист передал депешу об отречении императора, а потом от себя рескрипт добавил: «Ну и хер по нем!» По императору-то!

— А кто же вместо них?.. — спросила Алена.

— Временное правительство. Не то Родзянко, не то князь Львов, Георгий Евгеньевич.

— Царем будет Родзянко? — удивился Фрол.

— Да, может быть, царя уже и не будет…

— А как же мы будем без царя жить?..

Далее Сабуров говорил будто бы с Фролом. Делал это серьезно, словно разговаривал не с мальчишкой семи лет, а с равным себе:

— Да живут же люди… Взять те же Северо-Американские Соединенные Штаты. И неплохо, надо сказать, живут! Я бывал там, ходил в Сан-Франциско, в Лос-Анжелес в году этак шестом или седьмом… До нашей с вами встречи, Андрей Михайлович… Еще когда на Тихоокеанском флте служил. Ага… А вы знаете, что под Сан-Франциско некогда была русская крепость? Форт-Росс!.. С одной стороны, значит, Анадырь, который дыра — прости-господи, а с другой Сан-Франциско. И смею заметить, что и Анадырь и Сан… Этот, как его — и у нас и у них — окраина страны. Столицы с другой стороны континентов, как вы верно знаете…

— И что же мы должны предпринять?.. — спросил Андрей.

— По поводу Сан-Франциско или Анадыря?.. Да что тут уже предпримешь…

— Нет, я по поводу отречения…

— А мы разве кому-то что-то должны? Просто живите. Варите суп, растите детей. Я знаю, Андрей, вы с ними мало бывали: то война, то командировки. Вот и возвращайте долг понемногу. А тут вы ну ничегошеньки сделать не сможете. Неужели не остановимся хорошо шло: манифест, Дума… Еще бы немного, лет десять и была бы у нас светская и демократическая страна. А тут… Вдруг все как во Франции получится: сперва буржуазная революция. Потом всякие Дантоны, Робеспьеры с гильотинами наперевес. И опять же — Наполеон-император… Неужели не остановимся?

— Вы, похоже, сами испугались этой революции? — печально усмехнулся Андрей. — Вы же сами когда-то сожалели, что у нас мало царям рубили головы.

— Да потому что раньше надо было головы рубить! Раньше! На дворе — двадцатый век! Ну, может еще все обойдется: проведем выборы в новую Думу… Ах, как жаль, что до конца войны не дотерпели! У декабристов была революция победителей, людей гордых… А тут…

— Ну а как вы думаете… — спросила хозяйка. — Теперь мы победим германца?

Сабуров покачал головой:

— В войсках разброд… Прикажите насадить железной рукой дисциплину?.. Да бросьте, это только слова. Ко мне приходили, мол, часть у вас стойкая, извольте выделить роту для усмирения. А я и отвечаю, что они не получат и человека, потому как нет ничего более разлагающего дисциплину, чем стрельба по своему же солдату. И что вы думали? Ушли… Безнадега, господа… Безнадега. Нам не выиграть эту войну.

— Вы пессимист, — пристыдила Сабурова Алена Викторовна.

— Я реалист, сударыня. Махровый такой реалист, битый жизнью, ржавчиной, табуретками и прочими приспособлениями. Впрочем, пойду я. И так достаточно навел на вас тоску.

Андрей читал газеты, бульварные листки, прокламации и прочие распространители подержанных новостей.

При этом чувствовал, как седеет целыми пядями.

События мелькали как в стробоскопическом фонаре, проносились лица, словно в окнах курьерского поезда: путь от спасителя отечества до всеобщего проклятия занимал иногда месяц. Князя Львова сменил Керенский, украинцы провозгласили независимость.

Ранее все было просто: если царь по какой-то причине сходил с престола, то все его подданные от присяги освобождались, и должны были переприсягнуть всходящему на трон монарху.

Но вот сейчас трон опустел, Михаил согласился ждать решения Учредительного собрания. В стране установилось двоевластие: номинально правило Временное правительство. На него плевать хотели Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Временное правительство звало в окопы. Советы требовали мира.

Честно говоря, на фронт не хотелось, но если был бы приказ, Андрей бы его выполнил.

Спасало то, что «Скобелев» стоял в ангаре на плановом ремонте. А ремонт практически не двигался: рабочие занимались чем угодно, но не своими прямыми обязанностями.

Устав сидеть дома без дела, Андрей выходил на кипящие Петроградские улицы.

 

Броневик Ленина

  …В начале апреля Павел заехал на Большую Дворянскую, в особняк Ксешинской забрать свежеотпечатанные листки «Солдатской правды». Кроме типографии тут же находился центральный комитет РСДРП. И в коридоре особняка Павла встретил Чхеидзе.

Тот удивился:

— О! А я как раз о вас думал! Ваша шарманка на ходу?..

— Ага… За газетами вот приехал.

— Газеты обождут! Послушайте, милейший! Сегодня приезжает Ленин… Надобно его встретить. Мы вышлем машину, уже мобилизовали для встречи оркестр, пару сотен рабочих и солдат. Еще попросили бронедивизион обеспечить охрану. Но вы их знаете — сегодня они с нами, а завтра могут и передумать.

На вокзал отправилась короткая делегация: броневик Павла, за ним шикарный бельгийский «дубль-фаэтон», после — автобус, где разместилась делегация, возглавляя все тем же Чхеидзе.

На площади перед финским вокзалом было людно: собралось даже более пары сотен, может даже около трех тысяч. Стояли и броневики петербургского бронедивизиона: Павел насчитал три броневика марки «Остин».

Поезд запаздывал.

Делегация, ожидающая Ленина разместилась в царском зале ожидания Финского вокзала. Павел мог бы подождать со всеми, но сидеть и ждать не хотелось.

Скучая, Павел прошелся по зала вокзала, мимо касс.

Поезда еще ходили почти по расписанию, но все труднее было достать билет. Как бывает при революциях огромная масса людей стронулась с места в поисках лучшей жизни.

— Билетов нет! — пояснял кассир пассажиру, похожему на купца второй гильдии. — Ни в мягкие, ни в жесткие!

Взглянув на проходящего мимо Павла, купец нашелся:

— Дайте тогда билет в вагон-ресторан.

Металлическая тяжесть «браунинга» приятно оттягивала ремни. Грудь украшал красный революционный бант, который хорошо сочетался с черной дубленой кожей. Кожа пиджака и сапог скрипела — Павел шел, переполняемый собственной важностью. И было это заразительно, аура значимости чувствовалась остальными. И, хотя вокзал был забит до последней возможности, перед большевиком люди расступались, мальчишки с завистью смотрели на кобуру.

После Павел вышел на перрон, шагая по нему осмотрелся: будущие пассажиры ожидали, когда подадут их состав. Маленький маневровый паровозик торопливо тянул два вагона, мимо гордо и неторопливо катил «Русский Прери».

Многотонной металлической махиной, в облаке пара, дыма и шума Павел залюбовался. И как он ранее не замечал, какое это чудо — паровоз. Почти, как и летающая тарелка в тайге…

Молодой большевик зашагал вслед за «Прери». Тот задумчиво остановился за стрелкой и после манипуляций путейца, покатился будто обратно, но в сторону к депо. Там он заехал на поворотный круг, паровоз начали разворачивать.

Ветер переменился и донес звуки «Марсельезы».

Неужели приехал? — удивился Павел. — Неужели пропустил.

И Оспин заспешил назад, перепрыгивая рельсы и шпалы.

Прибывший состав действительно стоял у перрона, но по переместившейся толпе было видно, что из вокзала Ленин еще не выходил. Народ облепил окна вокзала, пытаясь рассмотреть революционную знаменитость. Войти в здание не было никакой возможности. Но перед толпой у Павла было одно преимущество. Он знал, куда делегация и Ленин пойдут далее.

Павел обошел здание вокзала, заспешил наперерез к машинам.

И как раз из двери зала ожиданий вышел Ленин. В его руках была охапка красных роз. Эти цветы изрядно стесняли Владимира Ильича, он явно их хотел от них избавиться.

— Владимир Ильич! — крикнул Павел.

Ленин повернул голову, улыбнулся:

— Ба! Кого я вижу! Павлик!

И по-дружески похлопал Павла по плечу: так отец может похлопать сына, которого давно не видел…

Давно? Весьма: шесть лет прошло с последней встречи.

«Павлик», — про себя повторил Оспин. — «Ну, надо же, помнит. Недаром говорят, что гений».

— Прошу к машинам, — позвал Павел и рукой указал на «минерву».

Владимир Ильич осмотрел, запруженную народом площадь.

— Надо бы сказать товаг'ищам несколько слов. Помогите мне подняться на бг'онивичек…

Алые розы легли на бронированный капот «Остина-Путиловца».

С помощью Павла немолодой Ленин, кряхтя с подножки перебрался сперва на капот броневика, после — на его крышу. Оттуда чуть не свалился прямо на мостовую, зацепившись за бронеэкран пулеметов. Затем попытался встать еще выше, на пулеметную башенку. Та неуверенно пошатнулась и немного провернулась: стрелки броневика изнутри поворачивали ее плечевым упором.

Вождь пролетариата счел лучшим не рисковать, и принял стойку промежуточную: одну ногу поставил на башню, другую оставил на уверенной крыше.

— Това'ищи! — бросил он в толпу.

Внезапно на площади стало тихо. И слова эхом отразились от стен зданий, понеслись по проулкам.

— Даешь пе'е'астание ми'овой импе'иалистической войны в ми'овую г'ажданскую войну! Даешь диктату'у п'олета'иата! Жуть какие светлые пе'спективы отк'ываются пе'ед нами, това'ищи!

На углу Бочарной улицы стоял Андрей. От толпы митингующих его отделяли пустоты и более он походил просто на зеваку, нежели на манифестанта. Ленина она видел небольшой фигуркой. Рассмотреть иных у броневика было вовсе невозможно.

Одет Андрей был в гражданский костюм. Старый мундир с капитанскими погонами висел в шкафу: перешить новые все не доходили руки, да и оно было к лучшему.

Но солдаты нехорошо косились на Андрея, и он счел за лучшее уйти. Но не проулками, а к людной Арсенальной набережной — там не тронут.

Вдогон ему неслось:

— П'олетариат Ге'мании!.. Ка'л Либкнехт!..

В голове бурлило: да что же это такое, они ведь не против войны. Им просто другую войну надобно.

Неужели эта толпа не понимает?.. Неужели они победят?..

Глядя на толпу, Павел испытывал смутное беспокойство по другому поводу. Положим, с рабочими все ладно — они местные. А вот солдаты, вместо того чтоб сидеть в окопах или ехать домой, сидят в Петрограде. И хорошо б только они.

После февральской революции в столицу из ссылок и эмиграций стекались большевики.

Понаехали тут, понимаешь, — про себя бормотал Павел. — Мест на всех не хватит.

Строго говоря, Ленин тоже был из приехавших. Но бывший анархист серьезно опасался за свое, в общем-то незначительное положение. Ведь оттеснят, выгонят опять на завод. Тогда действительно только головой под кромкогиб.

Павел подумал, что вокруг сотни, может быть десятки людей с оружием. Достаточно хорошего стрелка, даже посредственного, чтоб снять фигуру с башни броневика. Может, стрелка тут же порвут на части, может он и скроется в суматохе… Большевиков это, конечно не остановит, наоборот, жертва поднимет им популярность… Место Ленина займет кто-то другой, может быть Троцкий.

Это не устраивало Павла, с Троцким он не был знаком лично.

И Павел легко потеребил вождя за штанину.

— Владимир Ильич?..

— Что, Пашенька? — спросил Ильич, отвлекаясь от речи.

— Ехать надобно! Вас ожидают!

— Ах да… Сейчас, сейчас…

Ленин завершил речь:

— Да зд'аствует ми'овая 'еволюция! У'а!

Площадь громыхнула тысячегласно «Ура», и кричала еще долго, но уже без Ленина. Он спустился на землю, и, было, направился к «дубль-фаэтону», где уже сидели Чхеидзе, жена Ленина и кто-то из революционеров рангом поменьше.

Но Павел перехватил вождя:

— Владимир Ильич! А поехали с нами в броневике?

И указал на свое командирское сидение.

Видя сомнения в глазах вождя, добавил:

— Уважьте ученика!.. Будьте любезны! Да и дождик собирается, а у нас все же крыша!

Ленин улыбнулся и занял указанное место. Павел сел на откидное место в боевом отделении.

Броневик тронулся, набегающий воздух шевелил лепестки лежащих на броне роз.

Ехать было будто бы недалеко, но в дороге один раз остановились по просьбе Ильича. Он заметил на углу митинг с красными знаменами и вознамерился выступить.

Броневик беспардонно въехал в середину толпы: народ чертыхался, барабанил кулаками по броне, но никто не пострадал.

Ленин на сей раз вещал с подножки бронемашины, был краток, и быстро вернулся в бронесалон.

Когда сел, в животе у вождя пролетариата вполне явственно забурчало.

— Что-то в до'оге желудок сове'шенно 'аст'оился… — он повернулся к водителю и попросил. — Нельзя ли поско'ее, голубчик.

Водитель кивнул: отчего «нельзя», очень даже «льзя» и нажал на газ.

По крыше забарабанили первые капли дождя.

Прибыв в особняк Кшесинской, Ильич в первую очередь спросил: где уборная. После — там с наслаждением заперся.

— Вот как! Мы его тут обождались, а он — в уборную, — ругались большевики.

— А что вы хотите… — Павел улыбался на правах старого знакомого вождя. — Ничто человеческое ему не чуждо.

За окном во всю лупил холодный апрельский ливень.

Позже на броневике у Павла поменялся водитель. Старому надоело быть развозчиком почты, и он перевелся в бронедивизион, ожидая опасностей, борьбы, и как следствие — наград. Этого на его долю выпало предостаточно, но, как известно, смелого штык не берет, пуля обходит. И через сорок лет он был достаточно здоров, дабы вспомнить тот самый раннеапрельский день.

Журналист центральной газеты, беседуя с ним, спросил:

— А все же… Что более всего вам запомнилось в Ильиче?

Старик задумался, ответил:

— Он был человечным человеком… Он тоже какал…

 

Драка на мосту

По Литейному мосту Андрей пошел с Выборгской стороны к центру города. Он видел, как по Самсоньевскому на Петербургскую катил кортеж Ленина: броневик, автобус и едва различимый «дубль-фаэтон». Но как раз в это время начался ливень и скрыл Ретроградскую сторону за пеленою воды.

Каждая капля била больно, словно не вода падала с небес, а свинцовая дробь. Андрей сначала пытался уворачиваться от капель, пошел быстрее. А потом, когда вымок до нитки — стало все равно.

Мост опустел: в непогоду пешеходы идти по нему не спешили: пережидали дождь в лавках да под навесами, ждали редких трамваев.

Внезапно за своей спиной Данилин услышал тяжелые шаги. Как можно спокойней обернулся: так и есть. За ним спешили два солдата. Андрей спокойно ускорил шаг — за его спиною топот стал чаще.

Бежать? Немыслимо! Прямая моста не давала шансов скрыться от пули. Спрыгнуть с моста?.. под мостом — не то вода, не то ледоход. Если даже сразу о лед не разбиться, то после — утонуть в ледяной невской воде…

В кармане пиджака под пальто лежал пистолет, но достать его незаметно было уже немыслимо.

Когда до берега оставалось всего ничего, они догнали Андрея.

— Эй, малый! — бросил один. — А-ну, погодь! Потолковать надоть!

Винтовки были сняты с ремней, примкнутые штыки были направлены в сторону Андрею.

— Ай-да под мост, к воде!

Андрея повели. На проспекте были десятки людей, может даже несколько сотен. Многие видели эту процессию: нестарого штатского под штыками вели под мост — может быть «кончать». Никто не вмешался, не спросил: а в чем, собственно, дело. Для десятков людей Андрей был совершенно незнакомым, чужим человеком. И его горе никого не касалось.

Спустились по лесенке на каменную площадку над самой водой.

Там Андрей впервые рассмотрел солдат, его захвативших. Один был будто смутно знаком: с лицом нелепо слепленным: левый глаз выше правого, над ним — рельефная бровь, нос картошкой сдвинут к левой щеке. Кривой рот с немногочисленными желтыми зубами.

Второго Андрей видел впервые.

— Он?.. — спросил второй солдат.

— Да будто и он и не он. Не пойму, кум… Тот гад в форме был. А этот вишь — цивильный. А ну-ка, картуз сними…

Андрей послушно снял шляпу.

— Будто бы он… Эй, ваше благородие, может помните меня? Под Луцком вы мне промеж глаз саданули?

«Конечно, — вспомнил Андрей. — Под Луцком. И черт бы побрал те полевые испытания, шпиона и тот прорыв германських броневиков. А этот чуть не стал тогда дезертиром, за что и получил тумака…»

— Под Луцком? Никогда там не был… А в чем дело, граждане?

— Не бреши, я тебя узнал. Ты охфицер. А нонча с охфицерами разговор короткий.

— Да что вы ребята?.. Какой из меня охфицер? — невольно подражая солдатскому говору, заторопился Андрей. — Я телеграфист. Клоподав! Ти-ти-ти-та…

И он изобразил рукой, как телеграфист ключом отбивает сообщение.

— Ладно брешет… Так чего с ним делать будем?..

— Да чего с ним делать? Заколем — и дело с концом. Шо охфицер, шо телеграфист — все одно мироеды. Сидят себе в тылу, за нашими спинами. Ты, кум, хоть одного телеграфиста убитого видел?

Кум не видел.

— Ну шо, шмальнем его?

— Шмальнем?.. Я тебе шмальну! Заколем… Почто пули переводить?..

Солдат ударил штыком, целя в живот. В последнее мгновение Андрей уклонился, штык порвал пальто, Данилин забалансировал на краю площадки над водой, влекущей обломки льда. Инстинктивно Андрей вцепился в цевье винтовки. Отпусти солдат тогда свое оружие — и Андрей бы упал в воду и часом позже уже кормил бы рыб в Финском заливе.

Но нет, солдат шагнул назад, потянул винтовку на себя, и оттащил Андрея от воды. Тот, сделав шаг, ушел вниз, волчком ввернулся между солдатами, ударил кривого ногой по коленке. Отскочил от реки.

Теперь позиция немного улучшилась — за спиной у Андрея была не река, а каменная стена

— Шо баба, ногами лягается! Ну ниче, щас мы его, курва-мать… Он это, он! Тот самый! Под Луцком тожить юркий был что ртуть. Дави гада!

Теперь они заходили с двух сторон. Пистолет все также мертвым грузом лежал в кармане — уж точно пока его удастся достать, солдаты всадят в Андрея две обоймы и еще добавят дыр штыками.

Кривой сделал небыстрый ложный выпад, Андрей отступил еще на шаг.

Солдат усмехнулся: улыбка вышла гадкой.

И вдруг — ударил!

Андрей ушел в сторону. Тут же напал второй — теперь бил выше, куда-то в грудь. Андрею ни за что бы уйти от этого удара, но «кум» поскользнулся на едва заметной луже. Штык, вместо того чтоб вонзиться в грудь, прошел в дюйме от лица.

Солдат грохнулся наземь. Андрей тут же попытался выдрать из рук упавшего винтовку — но тот держал ее крепко. Было не до широких жестов: Андрей сначала ударил несколько раз ногами по ребрам. Когда это не помогло, смазал ботинком в голову. Что-то хруснуло,

После фехтовали зло, молчаливо и недолго. Солдат ударил сверху, Андрей отвел штыком удар, сблизился и прикладом смазал по щеке солдата. Тот удивленно пошатнулся сделал шаг назад. И рухнул в воды Невы.

Андрей дослал в ствол патрон, задумчиво посмотрел на солдата, барахтающегося через прицел. Пристрелить его? Как ни странно, но ненависти к солдатам не было, как не было ее и к германцам на фронте. Но вот дать этому шанс выбраться, и третья встреча неизбежна. Ведь закон подлости куда сильнее даже закона всемирного тяготения: велика Россия, а вот встретились же…

Но природа решила все за Андрея. Солдат все глубже, все чаще уходил под воду, его сносило к центру реки.

Голова солдатика последний раз мелькнула над невскими волнами. После то место накрыла льдина…

Солдат исчез.

Еще с минут Андрей ожидал, что увидит человека в шинели опять, но на Неве не было ничего кроме льда.

Кум утонувшего лежал мертвее мертвого — в его стекленеющих глазах читалось удивление.

Винтовку Андрей зашвырнул подальше, и заспешил домой.

Руки дрожали…

Как подумала Алена — от озноба:

— Да ты же замерз! Простудишься — возись с тобой! Быстро раздевайся!

От возможной простуды лечили народным средством — водкой наружно и немножко внутрь.

После Андрей показал жене распоротое пальто.

— Где это ты умудрился?..

— Да об оградку зацепился…

— Ну что же ты так… — штопая пальто, бранилась Аленка. — Сейчас времена такие — все надо беречь. А ты месяц не проходил, порвал!

Андрей кивал: да, надо беречь. Да, садовая голова, неаккуратно как вышло, не уследил. Виноват, что поделать.

 

Лето

Так уж повелось, что за весной всегда приходит лето. Никак не иначе, никак не наоборот.

В том году лето было полным на события, как вспоминал позже Андрей — пьяным.

И дело было даже не в том, что сухой закон, действующий всю войну, Временным правительством был отменен. Народ, конечно, снова запил, при этом пил как не в себя, словно старался наверстать недовыпитое почти за три года. В ход пошел «балтийский коктейль» — спирт, смешанный с кокаином. Но самым опасным оказалось не это. Еще более страшно на людей действовала вседозволенность: городовых арестовали еще в марте, порядок должны были защищать дружины. Но вместо уложений и свода закона в их головах обитало не совсем стройное понимание справедливости и порядка, к тому же изрядно подпорченное винными парами.

В июне началось последнее русское наступление в Первой мировой войне.

Чтоб не получить дурных вестей, Андрей за ним не следил. А что они будут — не сомневался. Последние полгода ничего хорошего не происходило.

Что делать?.. Кто знает, что делать?..

Внезапно пронзило: надо было сразу звонить в Запасного Бюро. Ну, конечно же, генерал Инокентьев знает, что делать… Андрей звонил на станцию, требовал соединить его с номером Бюро. Но измученная барышня отвечала, что абонент не отвечает, что, вероятно, оборвана линия. Что проверить провод нет никакой возможности, поскольку монтеры или пьяны или на демонстрации.

Андрей собрался, пешком прошел почти весь Петербург-Петроград к саду, в который он безнадежно далекие десять лет назад ходил на службу.

Сад встретил Андрея тишиной… Не было ни охраны, сорванные кованные ворота валялись в кустах.

На аллеях не было следов, в здании отсутствовали двери и окна. Андрей прошел туда, где некогда был кабинет Инокентьева.

Санитары из здешней больницы убрали трупы, дожди через пустые глазницы окон смыли следы с пола.

Но по ранам на стенах было ясно: тут случился бой, было жарко. Вот точки, проставленные из винтовки, вот полоса, оставленная пулеметной очередью. Здесь, похоже, рванули гранату, а тут, где некогда стоял сейф…

Сейфа не было. На его месте имелась изрядная яма. Вались какие-то куски искореженного металла, которые с равным успехом могли быть, скажем, частями рельс, кусками котельного железа.

Впрочем, откуда здесь, в саду взяться рельсам?..

Действительно: наступление продолжалось недолго, захлебнулось в братании и в немецких контратаках. Фронт неудержимо покатился на восток. Солдаты отходили неорганизованно, по сути, дезертировали. Кое-где по ним стреляли. Дезертиры отстреливались в ответ.

Когда стало известно, что наступление провалилось, в Петербурге вспыхнули беспорядки. Шалили все более большевики, недовольные своим положением: в существующем революционном двоевластии у партии Ленина место было и вовсе десятое.

В Совете Рабочих и Солдатских депутатов, который размещался в Таврическом дворце, у большевиков была хорошо если треть — верховодили все больше эсеры и примкнувшие к ним меньшевики. После того как в особняке Ксешинской появился Ленин, милейший Чхеидзе окончательно перебрался к своим, в Таврический и место там себе нашел видное. Партия эсеров в России была самой массовой, самой влиятельной. Казалось, что власть просто катится к ней в руки всего-то и оставалось: дождаться выборов, сменить Временное правительство а после — делить портфели.

Но, как водится, расслабились, в долгосрочной перспективе власть упустили. Первый звоночек прозвучал в начале июля. Четвертого числа большевики пошли на штурм Таврического.

Павел получил приказ: на броневике двигаться к дворцу, дабы поддержать огнем, если понадобится, наступающих большевиков.

Но по дороге «Остин-Путиловец» раздолбали в решето, в лоскуты. Его подбили на перекрестке Кирочной и Потемкинской улицы. Павлу следовало бы обратить внимание на вывороченную взрывом брусчатку, но он двинул машину вперед, повернул налево, к Таврическому дворцу. И тут — громыхнуло!

Впереди взметнулся сноп огня и дыма, по броне застучали булыжники, оторвало правое переднее колесо, и здорово изуродовало левое. Машина просела носом, легла на рессоры.

Павлу хватило мгновения, чтоб сложить все воедино: где-то впереди, может быть вот в той аллее Таврического сада — орудие, наверное, трехдюймовка. Перекресток уже пристрелян. А даже если бы и не пристрелян — так все равно, что броневик сможет сделать своими пулеметами с обслугой за броневым листом, да еще непонятно где.

Водителя лишь контузило, но он совершил глупость: вместо того бежать, он включил заднюю передачу и надавил на газ. Мотор завыл, и броневик медленно пополз назад.

Медленно. Слишком медленно!

— Тикай! — крикнул Павел водителю.

Но тот, оглушенный, не слышал.

Пашка открыл броневую дверь, выбросился на брусчатку. Набивая синяки и ссадины, кувыркнулся к тротуару. На четвереньках перебежал за угол.

И тут обслуга орудия перезарядила орудие и ударила второй раз. Снаряд влетел в боевую рубку и взорвался уже внутри бронеавтомобиля. Тот рассыпался, словно домик из фанеры. Экспериментальная модель, гордость Путиловского завода прекратила свое существование.

За углом Павел осмотрелся: кружилась голова, в ушах гудело, из носа текла кровь. Походило на то, что он ранен, контужен. Что делать? С пистолетом броситься на орудие? Глупо. Рвануть через сад к Таврическому, присоединиться к штурмующим?..

Ага, как же. А ежели они его не признают? Ежели ли в саду кроме орудия и пулемет?

Без него управятся…

И действительно: управились. Но не совсем…

И вины в том Павла не было.

Таврический дворец все же в тот день был взят. Но власть, или тут вернее сказать «полувласть» удержать не получилось.

На следующий же день появился отряд, верный не то Временному правительству, не то эсерам появился отряд с пулеметами и орудиями. Теперь уже большевиков выбили из Таврического, далее больше — выгнали и из особняка Ксешинской.

Дальше — больше. Какая-то газетка тиснула статейку про то, что большевикам платят немцы. Выходило больно складно: нет ли какой партии, коя выступает за поражение России в мировой войне?.. Есть такая партия! А вот совсем недавно вождь этой партии пересек Германию… С чьего, позвольте спросить, разрешения?

Некоторое время называться большевиком стало опасно для жизни. За два шага до победы партия ушла в подполье.

Ленин и Зиновьев уехали в Разлив. Под видом косцов жили там в сарае у рабочего. Оба большевицких вождя косить, конечно же не умели. Но к ним часто приезжали соратники и некоторые вспоминали свое прошлое, брали в руку косу…

Свою делянку выкосил и Павел.

— Здо'ово у вас получается… — любовался его работой Ильич. — Где научились?..

— Да дома и научился… — отчего-то смущался Павел. — Я с Украины сам… Из Малороссии. Из крестьян мы…

— Инте'есно! У вас а'хиве'ное происхождение, — улыбаясь, грассировал Ильич. — А вы чем занимались после того, как сюда п'иехали?..

— Агитировал на заводе… Там же и работал…

— О, да вы еще и п'олета'ий!

Теперь Владимир Ильич тихо и аккуратно смеялся:

— Не обижайтесь на ста'ика! Очень хо'ошо что вы с нами, па'тии нужны такие как вы! Вы же еще, помнится, ф'анцузкий знаете?..

— Не идеально, но бегло разговариваю.

— Великолепно! После победы 'еволюции в 'оссии отп'авим вас в Ф'анцию агити'овать!

В победе Ильич не сомневался, и своей уверенностью заражал Павла. Париж ему нравился, и вернуться туда было совсем недурной идеей.

Да только в Париж воротиться Павлу больше не пришлось…

Не сложилось…

 

Медальон

Как водится в революционной стране, деньги стремительно обесценивались.

Не то чтоб это сильно печалило Андрея, но пока еще ассигнации что-то стоили, он решил потратить если не все, то значительную часть.

Данилин пошел в ювелирную мастерскую братьев Сансонов и заказал медальоны. Фото и ассигнации Временного правительства с орлами раскоронованными но со свастикой отдал сразу.

Сансон, Илларион Филиппович все принял под расписку и попросил зайти через неделю.

Когда Андрей опять появился на пороге мастерской, оказалось, что заказ еще не готов. Но остались сущие пустяки, и если полковник будет любезен подождать полчаса.

Полковник был любезен…

Илларион Филиппович работал тут же. Он был братом старшим да и единственным братом, после того как брата Анри подкосила шальная февральская пуля.

Пока мастер наносил последние штрихи, он развлекал посетителей рассказом.

— Мы приходимся родственниками тем самым Сансонам — всефранцузским палачам. Наш предок казнил Людовика с двузначным номером, Марию, которая Антуаннета, Дантона… Работы тогда было много. Так много, что мой родственник, человек вне службы мягкий, от треволнений раньше времени ушел на покой. Затем мой троюродный дедушка, унаследовавший должность палача, когда казней стало меньше, наделал долгов. Пришлось даже заложить фамильную гильотину. И вот представьте: когда надо было казнить очередного бандита, оказалось, что орудие палача в ломбарде, и ростовщик не желает его возвращать. За это парижского палача выгнали со службы. Хотя мои дальнородственные братья до сих пор трудятся провинциальными палачами…

Рядом с Андреем сидел большевик в кожаном пиджаке. Он ожидал своего заказа, почти готового: алых пятиконечных звезд на кокарду. Его заинтересовал рассказ Сансона:

— А как же приговоренные? — спросил он.

Ипполит Филиппович пожал плечами, словно это было не вполне ему известно:

— Насколько я понял, казнь пришлось откладывать…

— Надо же какой бардак! — возмутился большевик. — Мы бы такого не допустили! Казнили бы точно в срок! А то и раньше!

И он нехорошо посмотрел на Данилина, явно показывая, кого бы он казнил до приговора суда. Но Андрей печально полуулыбнулся: руки коротки.

Наконец заказ был выполнен: четыре медальона размером со сливу в серебре на серебряных же цепочках. Они раскрывались словно створки раковины. Внутри было две фотографии: сам Андрей в летной форме и его семья: Аленка, Фрол и Таюта… По торцу мелкими, незаметными буквами шло: «Мастерская бр. Сансонъ. Петроградъ, 1917.»

А утром следующего дня Данилин-старший положил в карман свой «парабеллум», две коробки патронов и позвал Фрола. Вдвоем пошли в парк, и там, в овраге Андрей впервые вложил в пальцы сына пистолет.

— Надо, сынок, учиться прицельной стрельбе…

В английском посольстве жгли бумаги и проверяли оружие.

И то и то делали спокойно, без паники.

Каждую бумажку, прежде чем отправить в пламя, читали еще раз: действительно ли она не нужна?

Получалось нечто вроде ревизии. Освобождалось место в разбухших от переписки шкафах, сейфах. На пустое место становились иные, тонкие папочки. Случись что — они сгорят быстрее, куда быстрее…

В ящики с толстыми стенками складывали другие документы: архив готовили к отправке в Англию — пока еще работает дипломатическая почта.

Сухо стучала печатная машинка в кабинете Астлея. Перед офицером лежали листы бумаги, с которых Джерри перепечатывал фамилии. Они ложились на бумагу ровными строчками. Работа шла не то чтоб быстро — Астлей старался разместить имена в алфавитном порядке, словно стараясь внести хоть какое-то подобие системы в этом враз обезумевшем мире.

Приходилось сверять: не упомянута ли иная фамилия дважды. Впрочем, горшей ошибкой было бы вовсе пропустить какое-то имя.

Будто бы работа была закончена. Внизу листа Джерри допечатал дату и место для подписи. Проверил сделанное, остался будто доволен. Отпечатанный лист вынул из машинки, собрал остальные.

Вышел из кабинета. По дороге подошел к камину, выбросил в него черновики. Те сгорели мгновенно, словно порох.

Уже у кабинета посла остановился, перечитал список еще один раз. Так и есть. Одной фамилии не хватало.

Джерри задумался: перепечатывать лист не хотелось. К тому же совершенно не было времени. Поэтому Астлей зашел в соседний отдел, попросил перо, и прямо на подоконнике дописал еще одно имя.

Затем — вошел в кабинет Джорджа Бьюкенена, британского посла в Российской империи. Протянул лист бумаги. Пояснил:

— Список лиц, подлежащих немедленной эвакуации.

Посол кивнул: заголовок он прочел. Глазами пробежался по списку, кивая головой. Лишь в самом конце взгляд задержался на фамилии дописанной чернилами.

— Данилин Андрей Михайлович с семьей? — спросил Бьюкенен. — Это кто такой?

— Мой хороший друг. Русский летчик. Ас. Одиннадцать подтвержденных воздушных побед.

— Не забывать о друзьях — это весьма по-джентельменски. Однако вы должны отличать личную жизнь, и работу.

— Этот человек имеет опыт полетов на самолете, запущенном с дирижабля. Опыт взлетов и посадок. Я подумал, что он может быть полезен при строительстве авианосного флота.

— В самом деле… Это решительно все меняет. У вас интересные друзья.

На положенном месте посол поставил свою подпись. Поместил лист в лоток для бумаг принятых к исполнению.

— Вот и все в порядке?..

— Как будто все… — согласился Джерри.

Астлей вернулся в кабинет, положил в карман револьвер и вышел из посольства.

Вернувшись домой Андрей и Фрол застали дома другого мужчину.

В гостиной Джерри Астлей развлекал барышень. Аленка улыбалась гостью, тот был ответно мил. Таюта сидела на колене англичанина и лопала бутерброд с джемом. Выглядела абсолютно счастливым ребенком.

— Вы зря пришли сюда в мундире да еще и при погонах, — сделал замечание Андрей. — Совершенно скотские времена — я сам хожу в гражданском платье.

И тут же прикусил язык. Сколь бы отвратным не было бы положения, Данилину бы не хотелось расстраивать детей.

Разговор принимал оборот малоприятный, но было ясно: в это время от подобных тем никуда не деться.

Поэтому Аленка вызвала тетю Фросю, чтоб она забрала детей.

— Революция — это ваше внутреннее русское дело. Меня оно, как английского подданного не касается.

— Вы это совершенно зря сказали. Я слышал, на прошлой неделе на Литейном пьяные матросы расстреляли одного офицера с английской подводной лодки.

— Пьяные матросы? Вы не поверите, но меня они тоже останавливали!

Аленка прикрыла лицо в испуге:

— И что они с вами сделали?

Все также лучезарно улыбаясь, Астлей ответил:

— Не они со мной, а я с ними. Сказал, что у меня есть мандат, но вместо него достал револьверы — и перестрелял их всех.

При этом предельно понятно было: он не шутит.

— …Но должен признать: Россия погружается во мрак… — продолжил Джерри.

— Может, обойдется?.. — спросила Аленка.

— Не обойдется… — на чистом рефлексе ответил Андрей.

Ему вспомнилась речь Ленина, услышанная на Финском вокзале.

— Ваш муж прав. Кровь — это тот самый напиток, к которому привыкают скорей всего. Пролитая раз, она требует отмщения и продолжения банкета. Как писал ваш классик… «Русский бунт — бессмысленный и беспощадный?» Впрочем, я пришел вас совсем не запугивать. Андрей, у меня к вам дело. Хотя вашей жене наверняка тоже будет интересно… В Мурманске стоит корабль его Величества «Уриил». Через три дня он разведет пары и уйдет на Эдинбург. Я уполномочен предложить вам каюту на корабле и работу в Англии. Нас очень интересует ваш опыт полетов с аэроносителей. Может, мы бы смогли применить ваш опыт на кораблях.

— Хм… Хм…

— Я понимаю. Понимаю, что вы не кинетесь ко мне в ноги, словно вашему спасителю. Понимаю, что сейчас вы должны мне отказать. Сообщить, что вы, как русский человек не можете бросить свою страну в тяжелый момент… Это будет столь же патриотично… Сколь и глупо…

— А вы в ответ должны призвать меня подумать о своей семье, о своих детях.

— А действительно: подумайте.

И Андрей действительно задумался.

«Скобелев» сейчас на заводе. Германец… Порой казалось, что на Невском уже слышно канонаду немецких орудий.

Но не это казалось страшным. Более пугали матросы, в немыслимых клешах и с затуманенным кокаином взором.

Император?.. Непонятно где.

Временное Правительство? Казалось оно намерено сидеть на стуле без двух ножек.

К черту, к черту всех, кроме детей… И Алены.

— Мне бы не хотелось вас обременять… — осторожно ответил Андрей.

— Бросьте! Какое может быть обременение! Я столько раз бывал у вас дома, а вы так никогда и не гостили у меня! Я дам телеграмму — вас встретит моя сестра. Поживете у нее на ферме. Она просто обожает детей! Пока я буду тут — моя квартира в Лондоне в вашем распоряжении.

Андрей задумался еще раз.

— Я не поеду в Лондон.

— Но позвольте… — начал было Астлей.

— Джерри… Я вас всегда считал другом… И сейчас говорю как с другом. Спасите мою семью — и я не останусь в долгу. Я принесу вам такое, что полеты на аэроплане с дирижабля вам покажутся детской игрушкой…

Астлей ответил не задумываясь:

— Просто возвращайтесь. Я буду рад вас видеть просто так.

Уже в прихожей, когда Астлей одевал ботинки, обсудили детали.

— Где думаете появиться?..

— Пока не знаю. Может быть Стамбул, Тегеран, Кабул. Может даже — Шанхай.

Астлей кивнул: сгодиться.

— Я дам телеграфный адрес, постарайтесь его выучить наизусть. Но все же не пойму…

— Чего именно?..

— Что вы здесь забыли, в этой России? Кроме пресловутой тайны, в которую я, признаться, не верю. Вы будто ищете смерти.

— Знаете, Джерри… Количество моих друзей на том и этом свете уже сравнялось. Я редко кого могу вспомнить без того, чтоб не добавить «Царствие ему небесное». Господь ко мне пока милостив, но как долго будет его терпение?.. Наверное, и мне пора готовиться…

— Глупость вы только что сказали. Я ваш друг и умирать категорически не согласен. У вас молодая жена, которая вам может еще родить ребенка, а то и нескольких. Да и в нашем мире принято жить до появления внуков, а то и правнуков. А ваш сын хоть и старается выглядеть взрослым — еще ребенок. Подумайте об этом.

После приложил пальцы к тулье фуражки, дескать, честь имею.

И вышел на улицу, не говоря боле слов прощания.

Жена была более категорична:

— Что это ты надумал, друг мой разлюбезный… А-ну выкладывай, только про слово «тайна» забывай… Не так как в прошлый раз, год назад летом…

Андрей кивнул и начал рассказывать. Начиная с Чукотки и с предмета там искомого экспедицией штабс-капитана Грабе. Потом про железную дорогу, про знакомство со «Скобелевым». Про…

Короче, про все…

Сначала Алена слушала недоверчиво, но потом про себя заметила: выдумать такое на ходу никак невозможно. И картинка складывалась донельзя плотно, объясняла все, включая изменившееся отношение Виктора Ивановича к зятю.

— Там твой отец, — закончил Андрей. — Я постараюсь его тоже вывезти за границу.

— А ты мой муж! И у тебя двое детей, которые тебя, между прочим почти не видели. И детям куда нужнее отец, нежели дед! Ты что, решил Фрола и Таюту сиротами сделать?..

— Но Виктор…

— А Виктор Иванович уже взрослый мужчина! И сам о себе может подумать.

— Мне надо ехать на Каспий…

— В таком случае — я еду с тобой.

— Дети… — напомнил Андрей.

Алена задумалась и кивнула: да, дети… Мать не бросит детей. Не рискнет их жизнями.

Если она, конечно, настоящая мать.

— Значит ты сбежишь… Как многоженец… А я-то всегда полагала, что ты честный человек… Думала я, что ты порядочный человек, а оказывается, вы, Андрей Михайлович — порядочный негодяй!

— Я и есть честный и порядочный. И тебя люблю больше жизни. Только послушай… Там, на берегу Каспийского моря может быть имеется то, что не просто Фролу и Таюте сможет угрожать, а все человечество сметет с лица земли… Я не шучу. Уж лучше городу сгинуть, чем попасть в дурные руки.

Алена вдруг сдалась: слишком много невероятного она слышала за день.

Махнула рукой: делай, что знаешь.

 

Расставания

«Верно, в каждом английском джентльмене живет дух его прапрадедов: флибустьеров и торгашей», — думал Андрей, глядя на старания Астлея.

Тот, в самом деле, развернулся не на шутку: дом Андрея в Петрограде был арендован для нужд британского посольства. Над парадным подъездом был поднят Union Jack, в парадном же на дежурство заступил караул морской пехоты.

Уловка была не абы какой, но если беспорядки не затянутся, дом можно было бы и сохранить.

Арендная плата была внесена вперед за год, половину Андрей оставил себе. Впрочем, и Алена тоже не осталась без финансов: она получила все семейные накопления.

По совету Джерри Андрей получил плату в фунтах стерлингов:

— Валюта страны, которая ведет войну — обесценивается, — пояснил Астлей. — Если эта война гражданская — обесценивается бесконечно. Может, к моменту прибытия в пункт назначения ваши рубли не будут стоить той бумаги, на которой они напечатаны.

Удивительно, но этот молодой человек, которого Андрей всегда считал натурой романтичной и оторванной от реальной жизни, будто глядел воду.

К прочему от себя англичанин выдал Андрею два «браунинга», триста патронов к ним и четыре гранаты надежной и хорошо знакомой системы Миллса.

Взамен Андрей сдал свой «парабеллум».

— Оружие в пути лишним не будет, — посетовал Джерри.

— Непрактичен в дороге. Чувствителен к грязи. К тому же… Я хотел бы…

— Да говорите уже…

— Подарите его Фролу, если я со мной что-то случится. На его совершеннолетие.

— Сами и подарите. Я его беру на хранение. Желаете также сдать мне свои ордена?.. Я выпишу расписку.

— Нет. Ордена беру с собой.

— Это может быть опасным.

— Какая разница, я все равно не дам себя обыскивать.

Алена получила рекомендательные письма в Британию. Андрей — оговоренный телеграфный адрес.

Данилин было начал ревновать жену к Джерри, но в день расставания выяснилось, что астлей остается в Петрограде.

Прощание на Финском вокзале, с которого отправлялся поезд, не затянулось.

На платформе Андрей надел медальоны своим домочадцам, при них же надел и свой.

Алена заняла место в вагоне у окна.

Но ее муж не стал задерживаться, ушел до того как тронулся состав.

С глаз готова была упасть слеза, а Андрею не хотелось, чтоб его запомнили именно таким: твердым, как камни Петербурга…

Надо сказать, что Джерри не остался один.

Что вы…

Такого просто быть не может.

Если сердце ваше чисто и благородно — вам не избежать за это расплаты.

Для джентльмена спорт и война пусть и чужая, гражданская были явлениями одного порядка. И вместо того, чтоб юркнуть в проходной двор, Джерри в декабре все того же 1917 года ввязался в перестрелку.

Англичанин убил двоих матросов, еще трех ранил, чем оставшихся нападающих в ступор.

Не ту обузой, не то наградой ему стала барышня, из-за которой перестрелка и началась. Молодая вдова была обладательницей фамилии, ношение которой в те времена было столь же опасно, как и ношение кобры за пазухой.

Чтоб спасти незнакомку, Джерри женился на ней.

Женщина стала миссис Астлей, а сам Джерри породнился с княжеским родом, впрочем угасшим по мужской линии.

Брак фиктивный не то со скуки, не то под воздействием петроградской, свинцовой весны стал нормальным, человеческим

И раз графиня заявила супругу, что она на сносях, иными словами — беременна.

Эсквайр Астлей ответствовал долгим поцелуем…

И своей изначально фиктивной жене он был верен до своей нескорой смерти.

И как надлежит джентельмену, получал от этого удовольствие.

А до Москвы Андрей добрался на удивление легко.

К Первой Столице следовал литерный эшелон с чем-то тяжелым в контейнерах.

Комендантом эшелона оказался знакомый из юности — сосед по мебилирашке на Васильевском острове.

Они встретились в здании Николаевского вокзала, куда Андрей зашел узнать насчет плацкарты, а Константин, видимо, получал документы.

Последний был в чине штабс-капитана и полковничьи погоны Данилина его изрядно шокировали.

Костя предложил Андрею место в штабном вагоне с условием, что господин полковник не станет интересоваться содержимым контейнеров.

Андрей с легкостью согласился. Впрочем неопределенно заговорил о Ривьере, генералах Скобелеве и Инокентьеве, о Белых Песках…

Но Кеша лишь пожал плечами: слова эти ему ничего не говорили.

Андрей про себя махнул рукой: невозможно знать все тайны на свете.

Да и ненужно это, опасно для здоровья.

С Константином следовала и его жена — та самая прачка. Она взглянула на Андрея, на его обручальное кольцо. В голове женщины мелькнула мысль: а не рискнуть ли?.. Не вскружить ли голову молодому господину полковнику?

Но нет: господин полковник выглядел не то что холодным, но даже стальным, пуленепробиваемым, он ехал одетый в скафандр своего мира, своих мыслей.

К тому же времена сейчас неспокойные: сегодня подпоручик — завтра комиссар фронта. Сегодня полковник — завтра покойник.

Поезд куда-то ушел по своим секретным делам.

Когда машинист сбросил ход по указу входного семафора, Андрей спрыгнул с подножки поезда, спустился по насыпи.

Время было ранее — часа два ночи, потому Андрей пошел через всю Москву пешком.

В доме на Арбате Данилина встретила испуганная ранним гостем тетка.

Дед Аленки еще недели две назад собрал свои нехитрый скарб, и вместе с проезжавшими через Москву станичниками, отбыл на Дон.

Тетя Фрося не то чтоб была рада видеть племянника…

Но и не то чтоб наоборот.

С одной стороны, как ни крути — родной человек. С иной — целый полковник.

Андрюха, которого тетя Фрося помнила не то чтоб с пеленок…

Да с каких пеленок, даже ранее — когда округлился животик хрупкой Фросиной сестры…

Тот самый Андрейка, который играл с господской дочерью.

Андрей — сиротка, чьи родители в нелепейшей железнодорожной катастрофе погибли вместе, как и жили. Вернее погибла от удара мать. Отца нашли рядом, без единой царапины, умершего словно без смерти: он просто не мог ни минуты существовать без своей супруги.

И вот тетя Фрося взирала на их сына, своего племянника с любовью и гордостью, а более с грустью и беспокойством.

Сейчас убивают и просто так. Можно пойти за молоком и получить ни за что ни про что шальную пулю. А уж для военного пуля будет не шальная. И хорошо если пуля, а то ведь для военного в таком чине изобретут смертушку лютую.

Вот если бы Андрей пошел в мастеровые… А что, парень неглупый. Если за десять лет из подпоручика дослужился до полковника, то сейчас был бы старшим мастером, а то и инженером! А мастеровые всякой власти нужны.

— Я проездом и ненадолго, — успокоил племянник тетку. — Не берите меня в голову.

Впрочем, несколько задержаться все же пришлось.

Еще раз громыхнуло в Петрограде: властью овладели силой. Отзвук был слышен и в Москве: руководство городом перешла к большевикам, хотя, по сути, и ранее принадлежала им.

На железной дороге, где и ранее порядка было немного, теперь и все разладилось.

Нужны были какие-то документы. Какие именно, часто не знали сами проверяющие.

Но соваться на вокзал просто так, желая проскочить на арапа — самоубийственно.

Тетка уже стала думать, что племяш прибыл исключительно ей на погибель.

Но у Андрея нашелся план неожиданный даже для него.

В сарае по-прежнему лежал четырехколесный мотоцикл, на котором некогда Попов отправился в гонку от Малых Мытищ.

Андрей полагал, что за это время агрегат окончательно пришел в негодность, но двигатель завелся тут же, словно не было этих лет, словно все это время двигатель копил силы.

Прежде чем пуститься в путь, полковник переоделся: свой мундир он оставил тетке. Та была рада: если спороть погоны, то одежду можно было сменять на что угодно.

Вместо мундира Андрей облачился в свою летную форму: кожаный костюм, подбитый мехом. На летном костюме знаков различий не имелось: в небе они были совершенно лишние.

Андрей включил передачу, добавил газу, отпустил сцепление…

Со двора выехал не оглядываясь — надобно было следить за дорогой.

 

Архангельск

Крейсер «Уриил» был неприлично стар как для корабля — его собирались пустить на иголки еще до Великой войны. Машины износились, ржавчина изъела трубы, корпус оброс ракушками, корабль уже не давал крейсерской скорости.

Но мировые потрясения отсрочили списание, и войну он провел, вдоль и поперек пройдя Атлантику. Заплывал за Кейптаун в Индийский океан своей молодости. Преследуя немецкий рейдер, едва не прошел через Магелланов пролив в Тихий океан. Под конец войны ходил и по Северному Ледовитому, и льды терлись и скреблись по его бортам словно кошки.

Он мог потонуть многократно. От течи, от попадания ниже ватерлинии немецкого снаряда, от пущенных веером торпед немецкой же субмарины. Но архангел Уриил, охраняя рай, присматривал в меру возможностей за железным тезкой.

Снаряд не разорвался, торпеды мимо прошли — о чем еще мечтать матросу на войне?

В Архангельск он пришел с конвоем, доставившим из Северо-Американских Соединенных Штатов заказанное оружие. Конвой стал под разгрузку, крейсер отдал якоря на внешнем рейде: так с берега труднее было рассмотреть его ветхость и особенности конструкции, давно вышедшие из военно-морской моды.

Капитан был готов дать приказ лечь на обратный курс, но беспроволочный телеграф передал однозначный приказ: до особого распоряжения задержаться.

Что и было проделано.

Экипаж, сойдя на берег пил крепчайший и вкуснейший русский самогон, крутил легкие романчики с местными барышнями.

Скучал капитан крейсера. Он отлично понимал: война уже на излете, на этой консервной банке особо не погеройствуешь. Да и мысленно он был уже на пенсии.

И вот в один день поступил приказ: бункероваться для перехода в Британию. Освободить каюты для пассажиров, изыскать место для особо ценного груза. Было указано время отбытия, и далее следовал однозначный приказ: столкновений с немецкими кораблями избегать, держаться мористие.

Крейсер ушел с рейда, пришвартовался к причальной стенке.

Скоро прибыл обещанный, пришедший вне графика эшелон. Опечатанные ящики опускали в трюмы, ближе к артиллерийским погребам. Случись что с крейсером — и листика не останется. Офицеры потеснились, освободили место для прибывающих пассажиров.

Данилиным досталась каюта по левому борту, почти у самой воды. И когда крейсер набрал ход, порой брызги залетали прямо в помещение.

Фрол бы в полном восторге: настоящее морское путешествие! И не на каком-то пароходике, а на военном корабле с настоящими пушками! А где боцман, юнга и кок? Интересно, будет ли бой? Конечно же будет! Без боя — что за путешествие. Ведь это же корабль Его Величества! На нем Union Jack, флаг повелительницы морей — Британии! Ведь когда буксир атакует крейсер — можете даже не спрашивать под каким флагом этот буксир.

А впереди столько всего интересного: выход из порта… Фрол читал, что такие корабли по порту не ходят сами, их таскают крошечные и юркие буксиры. Затем поход через шторма, уже упомянутый бой! И как награда в конце пути — сияющий Туманный Альбион, родина короля Артура, сэра Ланселота и прочих достойных джентельменов!

На мгновение Фролу даже захотелось стать не авиатором, а моряком, морским волком.

Пока Алена готовила постели, Фрол рвался наружу: конечно иллюминатор — это здорово, но ведь там наверху — самое интересное. Там скрипят тали, бегают матросы, на непонятном языке выражается капитан…

Но, попав в тепло, мальчишка стал зевать: сказывалась усталость, день, проведенный в поезде.

Таюта уже крепко спала, Фрол тоже прилег будто на минуточку и тут же заснул.

Алена не стала их будить, а поднялась на палубу, стала у фальшборта.

Погрузка закончилась, крейсер разворачивался в открытое море.

За кормой таял русский берег.

Рядом стояло симпатичнейшее семейство, похожее на Данилиных: сын, дочь, вдова. Аленке было достаточно одного взгляда на траур, на заплаканное лицо, чтобы понять: женщина потеряла именно мужа…

На фигуру в черном Алена смотрела с сочувствием и с… С удовлетворением что ли?.. Мужа этой женщины убили, ей не повезло. Значит, повезет кому-то другому?.. Может все обойдется с Андреем?..

Про себя Алена заметила, что дочь была чуть старше брата, и значит, много его взрослей: девочки взрослеют раньше, особенно в этой стране особенно в такое время.

И оказалась права. Сын-непоседа, ровесник Фрола, носился по палубе, подходил к фальшборту, крутил головой. Дочь стояла, прильнув к матери, разделяя ее скорбь.

Лишь спросила

— Мама, а мы сюда вернемся?..

— Господи, упаси возвращаться в такую Россию, — отвечала вдова. — Господи, покарай Россию.

— Ай! Да что вы такое говорите! — возмутилась Аленка. — Молиться надо осторожно. Вдруг Господь слова ваши серьезно воспримет. Бог — сие не жилетка для слез. Сие — оружие, перед которым ничто казематы, пушки, броненосцы.

— А нам-то что?.. — удивилась дочь — Мы-то не в России…

— Но там мой муж!

— Правда? Как вам не повезло… А мой отныне — всегда со мной.

 

Сельскохозяйственный десант

С утра образовалось странное состояние: будто и не болен и не здоров. Першило в горле, нос был слегка заложен — но ничего страшного, мешающего жить не имелось.

Стоило бы остановиться, провести день под крышей, отоспаться, попить чайку с вареньем, хорошенько пропотеть и все бы прошло. Но этого дня не было: уж слишком нехорошо зыркала хозяйка хаты, где Андрей остановился на ночь, а к утру еще и сына своего куда-то заслала.

Может, ничего серьезного. Может, за солью к сестре на соседний хутор… Ну а, может, в соседнее село, где недавно повесили помещика и место на соседней груше пустует…

Андрей снова тронулся в путь.

Больших дорог и городов он избегал, держался проселков. Была карта, к ней — компас. Но большинство шляхов на карте, впопыхах купленной в букинистическом магазине, не имелось. Поэтому план пришлось менять на ходу. Андрей собирался спуститься к азовскому морю где-то около Таганрога, далее двигать на восток, к Ростову, Астрахани, объехать Каспий, как это сделал однажды Попов.

Но дороги редко ведут строго с севера на юг, с востока на запад. Проселки плутали, порой подло поворачивали в ненужную сторону, заканчивались усадьбами — приходилось возвращаться.

Плутая, Данилин сместился сильно к западу, вместо Харькова вышел чуть не к Полтаве, но от направления на юг решил не отказываться — даже если он выйдет к Перекопу, ничего страшного, вернуться можно будет, потратив только один день.

Только один день… А что произойдет в этот день?.. Страну штормило, она менялась не по дням, а по часам: так лист бумаги, покрытый письменами, попав в огонь сгорает корежась… И слова на нем уже не разобрать… Раз Андрей увидел десять офицеров: суровых, злых, серьезных. Они висели рядком на телеграфных столбах…

Мотор детища Попова был мощным и алчно сосал горючее. В притороченных канистрах по выезду из Москвы плескался бензин, который уже подходил к концу. Требовалось подумать о топливе, выехать к какому-то в меру крупному городку.

Дело шло к вечеру, следовало бы найти на ночь пристанище, но как назло хуторки, обычно частые сейчас будто спрятались, исчезли.

Погода портилась вместе со здоровьем. С небес хлестал мелкий противный дождик, нос окончательно забился, дышать стало трудно. Андрей чувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Дождь уже успел намочить дорогу, она стала скользкой, тяжелой, узкие шины мотоцикла скользили в грязи.

К тому же, вероятно от сырости что-то шалило в электрических цепях, и фара то разгоралась, то тухла.

Повернув за рощу, Андрей чуть не налетел на конников: в шинелях со споротыми знаками различия, с к карабинами за спиной.

Ветер дул от них, и вылетевший из-за поворота мотоцикл, стал для них неожиданностью.

— Стоять! — крикнул один. — Кто таков! Стрелять будем!

Андрей, конечно, не остановился, пролетел мимо, даже не сбросив газ. Проверка документов в таком месте таким отребьем не могла закончиться хорошо.

Они, конечно же выстрелили. Раз промазали — Андрей пригнулся к рулю. Второй разу ударили по колесам, но пуля звякнула по раме и улетела куда-то в рощу.

Андрей мчался как пушечное ядро, за ним галопом неслись преследователи. Они более не стреляли — по плавности движенья галопирующая лошадь совсем не пульмановский вагон. Казалось: лошади не железные, еще верста-две, и они устанут, перейдут на шаг. Но на такой скорости да по сколькой дороге было трудно ехать — мотоцикл вилял, скользил. Не удержи его, и первая ошибка станет последней.

Впереди показался маленький хуторок. Странное дело надо центральным домом ветер трепал полотнище флага. Цвета его в сумерках рассмотреть было сложно да и некогда. По крайней мере, это был не германский или российский триколор. Будто бы походил на «Рейхскригсфлагге», но тот на три четверти белый, даже в безлунную ночь узнаешь.

Флаг большевиков? Какой он у них — откуда знать Андрею.

Но хуже не будет: может, получится затеряться на улочках деревушке, между сарайчиками. Хотя с этим грохочущим мотором — пустая надежда.

Въезд в хуторок прикрывал импровизированный шлагбаум: на неструганные козлы был положен ствол березы толщиной где-то в ногу. Андрей положил мотоцикл на бок, проскользнул под бревном.

Из караульной будки выскочил человек с винтовкой, дал два выстрела поверх голов конников. Те сбавили шаг, развернулись и ускакали назад.

Из домов выходили люди все больше с оружием в руках.

Сейчас, в безопасности Андрей смог рассмотреть флаг лучше — полосы в основной части флага, множество мелких пометок — в крыже. То, верно, были звезды, а сам флаг — «звезды и полосы» принадлежал несомненно Северо-Американским Соединенным Штатам.

Но откуда таковому взяться здесь, в Украине?..

Впрочем, неожиданности только начинались.

— Андрей Михайлович?.. Вы и тут?..

Перед ним стоял Хорунжий — механик, соорудивший когда-то катапульту.

— Вот так встреча! — продолжал он. — Чудо чудное! Ребята, все хорошо! Это свой!

К бывшим сослуживцам подошел молодой человек, который с интересом стал разглядывать мотоцикл.

— Конструкция интересная! Какой мануфактуры мотоцикл?..

— Самодельный… — отвечал Андрей. — Мой друг его собрал, большой любитель таких вот аппаратов… Был…

— Печально, что был. Продайте.

От такой прямоты Андрей просто опешил. Это, вероятно была та самая американская натура: деловая наглость, откровенность. Не то чтоб к этому мотоциклу Андрей привязался, но вот так сразу отдать не мог.

Замешательство американец принял за неуступчивость, решил взять быка за рога.

— До волнений хороший автомобиль можно было у вас купить за три тысячи рублей. Это полторы тысячи долларов. Я дам вам две. Это хорошие деньги. Вас устроит чек шанхайского банка?..

— Господин Эдди! Я же вам говорил: у нас так дела не делаются…

Разговор продолжили в избе, за столом.

Как оказалось господин Эдди с сотоварищами прибыл сюда по делу. Он собрал кампанию, купил несколько комбайнов у «Джона Дира», зафрахтовал корабль под нейтральным удобным флагом, отбыл в Российскую империю. Он приезжал в какое-то село, спрашивал — а сколько снимают крестьяне с этого поля. Узнав, предлагал убрать зерно самолично, отдав привычный урожай себе, а все что сверх — оставив себе.

Помучавшись пару дней в поисках подвоха, крестьяне соглашались, паче многие мужики были или на войне или заняты политикой. То есть в сельских масштабах это значило: пили горькую и обсуждали слухи.

Кроме комбайнов в состав хлебоуборочной бригады также имелось два броневика, будто бы «Роллс-Ройса», и три трехдюймовки. Сколько пулеметов появится, начнись заварушка, Андрей предпочел не гадать.

Впрочем, Эдди сам оказался не дурак выпить, хотя, конечно, был слаб против русских.

Крепко заглянув на дно стакана, он разоткровенничался:

— У русских нет союзников в Европе. Англичане, немцы, французы, балканцы… Они — не вы! Ближе всего к вам мы — американцы. У нас и у вас — огромные пространства, значит у нас есть общее в характере. Вы — не европейцы, мы — тем более. Мы — протестанты, вы тоже не католики. В то же время — белая раса. Мы должны поделить мир: ваше полушарие — восточное, а наше — западное…

Но еще через несколько минут хлебнул лишка и забылся пьяным сном.

После удалось поговорить со своим сослуживцем.

— Как же тебя сюда занесло…

— Стояли в Севастополе, я на «Алмазе» был. Службы никакой — одни митинги. И тут прибыла «Коломбина» — это корабль господина Эдди… слово за слово, помог от безделья им с разгрузкой, короче, познакомились… Ну, сперва, когда послужной список составлял, рассказал, что при «Скобелеве» служил. Приврал даже, что с вами на Данциг ходил. Ну, чтоб цену себе набить, мол, знай наших, тоже не лыком шиты. Он сперва не поверил: дал мне коробку передач перебрать на тракторе: ну это плевое дело. Нет, с ним хорошо… Сперва дал немного, потом увидел, что я умею — добавил… Что-то предложил, придумал — получи премию. Сказал, как со здешними говорить — тоже наше вам с кисточкой… Вы уж продайте ему мотоцикл, скажите, что я уговорил. А я вам свои комиссионные отдам…

Андрей покачал головой: Хорунжий и ранее был человеком бойким, но сейчас… Как говориться: с кем поведешься, с тем и наберешься…

— Так это ты от прибыли откажешься своей?..

— Да не в прибыли дело! Я с ним хочу уехать!

— Ты же русский!..

— Да не русский я, а малоросс, украинец. Хохол. А знаете, в чем разница между украинцем и хохлом?

— В чем?

— Украинец живет на Украине, а хохол — везде… Ну так продадите мотоциклет?..

— Продам…

Осень подходила к завершению.

Закончив свои хлебоуборочные дела, сельскохозяйственный десант двинулся на юг, к морю. Двигались небыстро, да и сама процессия растянулась чуть не на версту. Мотоцикл погрузили в кузов одного из грузовиков, а простывший Андрей занял место в штабном автобусе.

Расстались в Мариуполе, на Бирже, почти у самого моря, сменившего по случаю холодов цвет на свинцовый. Невообразимо холодно становилось даже от взгляда на его шипящие волны.

Власть в Мариуполе была какая-то неопределенная: ходили взлохмаченные революцией рабочие, на рейде стояли под красным стягом миноносцы. Постреливали: буквально на днях на станции большевики захватили вагон с оружием.

«Коломбина» стояла на рейде. Ветер трепал «звезды и полосы» — сейчас и тут было лучше отказаться от нейтрального флага.

Андрей прошелся городом: он был уютным, но совершенно обыкновенным… В синематографе «Вечерний отдых» вместо сеанса шел съезд здешних депутатов. Из раскрытых окон неслось:

— Жуть какие светлые времена наступят, товарищи! Жаль, что многие до них не доживут.

На базаре Андрей купил коня под седло и покинул сей град без сожалений.

Ехал он, конечно же, на восток.

С генералами

Лавр Георгиевич был любезен:

— Андрей Михайлович? Данилин?

— Он самый.

— Прославленный авиатор, капитан?..

— Летчик… Но уже полковник.

— Полковник? — генерал полуудивленно вскинул бровь.

— Произведен в чин полковника 24 февраля 1917 года, — ничуть не смутившись отвечал Андрей.

— Стало быть, еще при государе императоре. Как же, как же… Слышал о вас изрядно. Впрочем, как у честного сына отчизны у вас не было иного пути, кроме как сюда.

Андрей кивнул: действительно не было, но совсем по иной причине.

— Признаться, не обещаю, что посажу вас тут же в аэроплан. У нас все тут в изрядном беспорядке… И это мягко сказано. Слишком мягко. Я не дам вам полка, даже батальона не дам. У нас тут полковников уже с полторы сотни. Мы создаем сводные батальоны из офицеров.

Андрей кивнул с пониманием.

— Может быть мне удастся для вас роту. Ну а после, когда мы развернемся, вас, конечно, назначим командиром авиаотряда, а лучше — летной школы. Нам будут нужны опытные учителя…

Андрей пересек почти всю Россию, наблюдал картины разные, но, как правило, страшные. Люди восставали с удовольствием, высвобождали заряд, накопленный за много поколений, несколько столетий. Даже казаки, которые многие столетия были опорой самодержавия, сейчас самозабвенно делят землю.

И крайне сомнительно было, что полторы сотни полковники без своих полков смогут противостоять революционному порыву, пацифицировать если не всю империю, то хотя бы пространство до Москвы.

Верно, прочтя сомнения в глазах Андрея, заговорил доселе молчавший генерал от инфантерии Михаил Алексеев:

— Ну подумайте сами, милейший Андрей Михайлович! Если мы большевиков не остановим, то кто их остановит? Марсиане? Турки?..

Рядом с генералом Корниловым, военным от каблуков до кончиков щегольских усов, генерал Алексеев выглядел немного похожим на школьного учителя, счетовода. Здесь, в Новочеркасске, да и не только в нем они были главными, командирами. Но что именно они возглавляют — верно, и сами не понимали.

Данилин перевел взгляд с Корнилова на Алексеева и обратно.

Сказал:

— Кстати, о марсианах…

Потом долго молчали.

— Ну, положим, армия у нас добровольная… — наконец заговорил Корнилов, — пока добровольная…Не желаете идти — ваше дело. Но сказки сказывать — это зачем?

Андрей обиделся, замкнулся.

Корнилов задумался о другом, подошел к карте, висящей на стене.

— Как, говорите, город называется?

— Аккум по-туземному, или Белые Пески на наш манер.

— Его нет на карте.

— Я бы удивился, если бы он там был…

В формируемой Добровольческой армии Алексеев ведал скорей административной частью, а Корнилов — военной. Поэтому Андрей предполагал, какой вопрос будет следующим.

И не ошибся:

— Какие вы говори, части имеются в городе?

Андрей об охране не говорил, но коль спросили — ответил:

— Около сотни казаков, две противоштурмовые трехдюймовки, с дюжину «Максимов».

— Уже что-то… Мы тут собираем с бора по сосенке.

Андрей возразил, что охрана города, ранее тылового города, в неспокойное время братоубийственной войны даже недостаточна. Корнилов попытался надавить с высоты своего положения, Андрей намекнул, что город без него они будут искать долго, а ежели и найдут, то Сезам не откроется, а скорее ударит из всех стволов…

После торга сговорились, что люди останутся на месте, в том числе из соображений сохранения тайны. Но из Аккума будет изъято одно орудие и пять пулеметов.

Этот спор более всего убедил Алексеева, что Андрей не лжет.

Иначе откуда он собирается доставить оружие.

Но дело было, разумеется не в орудии и полудюжине пулеметов, даже не в дюжине-двух казаков — все это никоим образом решительно Белое дело не спасало. Генерал Алексеев, человек с фантазий отчего-то поверил рассказам Андрея абсолютно. Может, он думал, что его нарождающееся дело может спасти только чудо, и вот оно есть — абсолютно невероятное, странное до невозможности. Но чуду, как и дареному коню в зубы не смотрят, не перебирают. Паче и перебирать-то не приходилось.

Да и что, по сути, терял Алексеев? Чтоб что-то потерять, следовало этим чем-то владеть.

 

Дурные вести

Когда Запасное Бюро перестало отвечать на вызовы из Аккума, Шульга сурово задумался. Слал ничего не значащие телеграммы по другим адресам в Петербурге или в Москве. Часто получал ответы столь же ни о чем не говорящие.

Получалось, что линия работает прилично, но Бюро будто бы испарилось. С кем теперь надлежало связаться? Грабе погиб. Данилин будто исключен из состава Бюро и сейчас где-то на фронте. Следующим осведомленным был Государь Император, но с ним-то что?.. Сообщения о его судьбе приходили противоречивые.

Новости ширились, неслись по телеграфному проводу просто лавиной: менялась власть, провозглашались и падали правительства, национальные республики, города переходили из рук в руки. И нервы Шульги не выдержали, когда власть в городе, куда шла из Аккума телеграфная линия, поменялась снова на красную. Шульга снарядил полдюжины бочек динамитом, вышел на буксире в море сбросил их на кабель. Тем самым оборвалась не только связь, но и буквально путеводная ниточка, что вела в Аккум.

После Шульга протер пыль со старенького приемника, включил его и днями напролет слушал эфир, вникал в положение, но сам ни разу в эфир не выходил, памятуя распоряжение Инокентьева. Картина мира складывалась туманная, но весьма неприятная. Закрадывалась мысль, оно, в общем, и хорошо, что о расположении города никто не знает.

К тому времени рачительный Латынин накопил консервов на несколько лет. Что-то уже давали и казачьи сады. В крайнем случае, можно было попробовать есть то, что произрастало в экспериментальной теплице. Растения не прошли еще достаточных испытаний, но Беглецкий утверждал, что опасаться наверняка нечего и дальнейшая проверка на животных — просто излишняя предосторожность.

Но что же делать, если вдруг у города появятся большевики?.. Конечно, малый отряд до эскадрона или даже до двух возможно уничтожить. Но если силы будут больше?..

Ожидание прервалось одним поздневесенним днем.

— Парус! — донес с вышки караульный.

Такое случалось и раньше: часто, порой несколько раз на дню на горизонте появлялись паруса или дымы. Но доселе все корабли шли курсом с севера на юг или обратно.

Чаще Шульга выходил на них смотреть — это как-то скрашивало скуку и вынужденное безделье. Вышел и в этот раз, осмотрел горизонт в мощнейший морской бинокль. Да, действительно: одинокий белый парус в лазурном море. И, кажется, он шел курсом к Аккуму.

Это было странно. Место для постройки городка было выбрано так, что он не был виден с моря: вход в залив закрывали два холма. И, порой, корабли идущие даже вдоль побережья проплывали, ничего не заметив.

Ранее, когда кто-то все же заходил в бухту, навстречу на буксире выходил кто-то из города и в рупор объяснял, что город наглухо закрыт, что тут экспериментальная противоэпидемиологическая станция и чума с тифом просто гуляют по улицам.

Но сейчас время было другое, не то время.

— Ну-ка, — распорядился Шульга. — Орудия к бою.

Казаки засуетились с энтузиазмом. Учения с пушкой проводили регулярно, хотя, обычно и без снарядов. И перспектива шмальнуть в цель — согревала душу.

Как и ожидалось, баркас уверенно плыл к проходу меж скал, и скоро зашел в бухту.

Обслуга орудия тут же взяла ее в прицел. Рядом с двумя пулеметами залегло еще четыре человека.

Чуть поодаль, за пакгаузом собрались зеваки.

Было это, впрочем, лишним: совершенно ясно, что на баркасе не было достойного упоминания оружия. На палубе двое убирали парус: старик с окладистой бородой и мужчина, обгоревший до рубинового цвета.

— Кто вы такие? — ругнулся Шульга в мегафон. — Чего вас сюда занесло, и что вы тут делаете? Я вас не знаю…

Рубиновый мужчина обернулся и крикнул:

— Олег, ты что ли?.. Ты что забыл, что во все времена я знал всегда больше тебя?..

В Аккум он добирался долго, путем кружным через неспокойные края, где основная статья дохода — грабеж. Поговорка о том, что рыба гниет с головы, совершенно не касалась осколков империи. Там давно уже жили по своим законам. Генерал Алексеев снабдил Данилина письмом к некому полковнику, которого запросто называл «Яшенькой». «Полковник Яша» оказался человеком несколько старше Андрея годами, но живым словно мальчишка…

На Кавказ он был отправлен генералом Алексеевым для формирования добровольческих частей. Хотя, может, послан был банально куда подальше, с глаз долой.

Как же его фамилия была? Ах да — Слащёв…

Читая письмо Алексеева, Слащёв как бы между прочим спросил:

— Какое училище заканчивали?..

— Алексеевское…

— А, это на Пречистенке?.. Бывал, знаю.

— Не «Александровское», а «Алексеевское». Это «александроны» на Пречистенке, а мы в Лефортово, за Яузой…

— Простите… Я нарочно так сказал. Проверяю — времена сейчас, сами знаете, неуверенные. Хотя меня обмануть проще простого, я петербуржец, павловец…

И Слащёв запел марш училища:

К нему Андрей собирался вовсе не заходить, дабы не обременять человека занятого. Потом все же решил нанести просто визит вежливости, но помощи не просить. Поможет советом — и то хорошо.

Но полковник проявил деятельнейшее участие: собрал отряд из дюжины таких же, как и он сам сорвиголов, спросил:

— Вам точно не надо никого в помощь добавить.

— Сам справлюсь… — нарочито спокойно зевнул Андрей.

— Ну, глядите. Не говорите потом, что Яков вам не предлагал.

— Не скажу…

— А отчего вас в Туркестан несет, не скажете?.. Понимаю, все секретно… Но все-таки по-свойски?

Казалось несправедливостью обижать Якова подозрительностью и ложью, но говорить правду тоже было не с руки.

Поэтому Андрей ответил обтекаемо:

— Может, получится из Закаспия привести подкрепление.

— Из кого?.. Из туркестанцев?.. Ну-ну…

Но в помощи не отказал.

Несколько раз в дороге отряд попадал в перестрелки. Двое спутников было ранено, но что-то или кто-то по-прежнему хранил Андрея. Вдоль железной дороги добрался до побережья Каспийского моря. Там нашел капитана, которого соблазнил — нет, не речами о спасении Отечества, а нетолстой пачкой британских банкнот.

Конвой «полковника Яши» отбыл назад, Андрею пришлось же обождать: капитан кораблика не спешил отчаливать, ожидая, когда закончится сезон штормов. Когда погода немного исправилась, Андрей уговорил отправиться в путь. На суденышке подняли парус, но ветер был часто не попутный и путешествие затягивалось.

Меж тем прямо в море грянуло, обрушилось на Андрея лето года 1918-го. Сделало это как-то вдруг, сразу. Когда отплывали, стоял пусть и конец, но зимы. Обыватели кутались в одежды, в оврагах еще лежал ноздреватый снег. Но в пути погода резко наладилась, стало жарко: по кораблику ходили в рубашках, а то и вовсе без них. Дул ветерок, потому солнечный жар почти не чувствовался. Изрядно отвыкший от каспийского солнышка Андрей, стремительно обгорел. Кожа стала горячей, просто пунцовой, и в последнюю ночь невозможно было прилечь, не то, что заснуть. Пришлось делать компрессы из холодной морской воды…

Удалось забыться, но не более чем на три часа. Это было как раз кстати: Данилин старика-капитана опасался. На утлом суденышке полковник был целиком в его власти. Старик запросто мог привезти Данилина прямо в Астрахань в руки большевиков, а то и просто без изысков, ударить в спину ножом. Ведь, наверняка, деньги, предложенные за путешествие были у пассажира не последними.

С иной стороны, ломал голову Андрей, а что делать со стариком по прибытии. Он будет знать о городе, то есть — знать слишком о многом.

Но старик сдержал свое слово, доставил Данилина целым. Ответно Андрей решил, что негоже после этого нарушать свое слово. Паче, старик интереса к городу не проявил — принял на борт обещанную пресную воду, да отбыл, пока попутный ветер не переменился.

По поводу прибытия Андрея все работы в городе были отменены. Все жаждали скорей услышать новости, узнать, что творится в мире, и как происходящее может коснуться городка.

Думали устроить митинг, для этого собрались на площади, подогнали вместо трибуны броневик.

Но Андрей отказался говорить: он до отвращения уже насмотрелся на митинги, неприятные воспоминания вызывала бронированная трибуна. Да и кричать как-то не хотелось.

Данилин прошел молча через толпу, сообщил: митинга не будет, а состоится совет. О его результатах — сообщат. А пока, простите, но устал, зверски устал…

Андрей пообедал, принял холодную ванную. Вода сняла жар, усталость дала о себе знать и полковник первый раз заснул прямо в ванной. Проснулся где-то через час лишь для того, чтоб, даже не обтираясь от сбегающей воды, перебраться на кровать и снова заснуть.

За пределами здания собирались и расходились жители городка. Говорили полушепотом, опасаясь разбудить полковника. Обсуждали немногочисленные в маленьком городке слухи, вспоминали знаки: с кем говорил прибывший, на кого смотрел.

К сумеркам решили: раз Данилин так беззаветно спит, то и остальным опасаться нечего. Расходились по домам, жгли торопливый электрический свет, ложились спать.

Лишь казаки на сторожевых вышках внимательней всматривались в пустыню — не исторгнет ли она еще кого. Беда ведь не ходит одна.

Но до утра все было спокойно.

Как и обычно.

Утром Андрей проснулся с первыми лучами солнца, поднялся. Осмотрелся: его старая комната в Аккуме, за окнами — тот же город. Будто и не было десяти лет. Вот только на стуле другая одежда, да нет былой легкости в суставах.

Наскоро одевшись, Андрей отправился по привычному маршруту. У угловой башни остановился, присел на камешке, любуясь морем.

Подошел Шульга, присел рядом: о пробежке ему доложил караульный.

— А у вас тут хорошо… — пробормотал Андрей.

Шульга осмотрел море, скалы, землю, которая еще не вполне проснулась от зимы. С моря дул зябкий ветер. Что же хорошего в такой вот природе. А дальше — хуже. Бывало сорок градусов в тени. Зайдешь куда-то в подъезд где всего лишь тридцать — и блаженствуешь, потому как прохладней. Неужели Андрей этого не помнит?

Но Андрей имел в виду совсем не природу. Может, забыть все, остаться тут, в этом осколке прошлого. Жить, как десять лет назад. Но нет… Революция когда-то доберется сюда. Есть шанс остановить ее на подступах…

Полковник вспомнил, как в 1908, в какой-то деревушке покойный ныне Грабе как бы шутя сообщил, что конец света переносится Высочайшим рескриптом на десять лет. Вот и настал он, год всероссийского Армаггедона — 1918…

— А казачий старшина преставился с год назад, — продолжал рассказывать Шульга. — Ай-я-яй, как жаль! Он ведь с нами и в тайге был в восьмом году, и в городе чуть не с самого основания. Мечтал о смерти во славу отчизны, в бою, а умер в своей кровати…

— Счастливчик… По нынешним временам это роскошь — умереть в своей постели.

— Неужели дела в мире так плохи, как передают по радио?

— Еще хуже… По радио передают не все. Астрахань, Царицын — под большевиками. Дон — колобродит. Генерал Алексеев и Корнилов собрали армию — собрались идти на Кубань… Я вам после расскажу, когда все соберутся вечером… А остальные как? Все ли живы?.. Как Пахом?..

— А что Пахом? Что с ним станется. Бьет птиц из своих ружей, удит рыбу. Ладно, пойдемте что ли?.. Там уже все собрались — ждут нас…

В зал набилось так много людей, что сразу стало душно. На одном стуле сидели по двое, по трое. Караульный, сообщивший весть о пробуждении, Шульгой был направлен к Беглецкому. Тот располошил весь научный городок. Караульный же по собственному почину донес казакам. Офицеров кроме Шульги в городе не было, но имелись унтера, кои тоже пришли на собрание — а вдруг не выгонят.

Не выгнали…

Ждали долго, нервно. Почти не было разговоров. Генрих Карлович любовно гладил в кармане футляр с ланцетом, профессор Стригун повторял инопланетную азбуку им же и придуманную.

Наконец, появился Андрей, стал у доски, на которой остались следы каких-то математических споров, инопланетных тайн. Стал словно школяр, не выучивший урок и, потому, не знающий что говорить…

— Андрей Михайлович! — бросил кто-то с места. — Так что там с царем, чего слышно, новый будет, али нет?..

Так и заговорили…

— Такие дела, разлюбезные мои… — закончил Андрей. — Были вы подданными, стали гражданами… А теперь и вовсе непонятно кто. Желаете быть «товарищами»?

Зал зашумел: «товарищи» в изложении Андрея выходили крайне нехорошими типусами. Что толку с их лозунгов? Земли и мира? Так земли у казаков и так имеется сколь угодно, правда неплодородной. Ну так что с того, выдумают чего-то ученые…

— В той России вы чужие, словно пришельцы из других миров, словно инопланетяне. Нет более той России, из которой вы уехали в одна тысяча восьмом году.

— Что делать-то будем?.. — спросил кто-то из унтеров.

— Вот и я хотел вас спросить: что делать-то?..

— За Веру, Царя, Отечество!..

— Царя свергли…

— Значит надоть его спасать!

— Император — болван, — полковник Данилин говорил резко, словно стрелял словами. — Проиграл японскую, германскую… Престол профукал. Не связывайтесь с неудачниками — себе дороже станет. Император… Он погибнет… Ежели уже не погиб.

Андрей был усталым, говорил голосом отрешенным, потому походил на оракула. Многие ему поверили тут же.

Лишь один урядник спросил:

— Почему погибнет?.. Он же помазанник Божий.

Андрей подумал: и правда почему?.. Ах да… Все, кто знали о «Ривьере», об Аккуме умерли, погибли: Грабе, Инокентьев, Столыпин. Теперь очередь императора. Казалось Аккум — это не город, а рок. Он хранит людей, которые обитают в нем, но если человек, знающий о тайне живет вне города — его жизнь под угрозой.

Но уряднику знать это было лишним.

— Погибнет… у Бога иные помыслы видать на императора и Россию. Верно, Россия не сможет пережить этот этап истории без потерь. Польшу мы уже потеряли, вероятно потеряем Украину, Финляндию, Закавказье… Но мы должны сохранить хоть что-то. Мне достаточно добраться до британцев, дать одну телеграмму, и начнется эвакуация, — тоном спокойным продолжил Андрей.

— Мы русские… Зачем нам британцы?

— Коммунисты тоже русские часто. А у союзников мы переждем смутные времена. Самое главное — это сохранить тайну, не дать ей попасть в дурные руки… А вы и есть та тайна… После того, как город будет эвакуирован, добровольцы могут вернуться и воевать, за кого посчитают нужным…

В зале зашумели: возмущенно переругивались казаки, забормотали ученые.

— А вы сами что делать будете, Андрей Михайлович?..

— Вернусь на Кубань…

Шум поднялся еще пуще прежнего.

Пришлось объявить перерыв, поставить пару самоваров, устроить спешное чаепитие. Андрей выглянул в окно: за ним, на площади уже бурлил весь город — каким-то образом произносимые в зале речи стали известны и за пределами зданий.

К Андрею подошел Шульга:

— Поздравляю. Начинается казачья буза. Я их держал относительно новостей на голодном пайке, и все было спокойно. А теперь вот началось. И про царя вы так зря сказали… Не удивлюсь, ежели вас объявят предателем и посадят под стражу.

— Вы мне поможете?

— С чего вдруг?.. Чтоб рядом посадили и меня?

Подошел профессор Стригун, спросил:

— Я понимаю, это нехорошо спрашивать, когда родина в опасности. Но как Алена?.. Где дети?

— С ней все хорошо, она эвакуирована из России. Сейчас они должны быть в Лондоне. Я напишу вам адрес, если что случится — выбирайтесь к ней.

И без того солидная гордость за зятя сейчас раздулась вовсе до неприличных размеров. Надо же, как ловко: и о жене с детьми позаботился, и отчизну не покинул, и, сейчас, верно, позаботится о нем, старике… Нет, решительно, о чем мечтать человеку в его годах, как не о таких вот родичах…

Андрей вернулся в зал, ударил в гонг, призывая продолжить совещание. Дать им еще времени — так и вовсе неизвестно, чего они выдумают.

Шульга оказался прав: за перерыв на клочке бумаги казаки все же успели написать некий документ, который именовался «прошением», но по своей сути был скорее ультиматумом. Казаки рвались «в дело». И ежели добро не будет получено, то они оставляют за собой право…

Дальше Андрей читать не стал…

— Мне тут передали бумагу, — сообщил он. — Я ее прочел… В ней имеется много правильного…

Казаки одобрительно загудели.

— …И в то же время, много недодуманного, ошибочного.

Гул сменил тональность на противоположную.

— Но я сюда приехал не приказывать, а советоваться со своими друзьями. Ежели я друзьям не люб, то пойду я, пожалуй…

Андрея, разумеется, не отпустили… Началось обсуждение, смахивающая на торг.

Сторговались на следующем: город пока не эвакуировать. Ведь пока ничего не ясно положение на фронтах. Город выставлял три десятка казаков — только добровольцев. Из арсенала выделялось одно орудие и шесть пулеметов. Командиром отряда избрали Андрея. Хотели еще присовокупить броневик, да только перевезти его на буксире было никак невозможно, а старая баржа сгнила…

Оставшийся на прежней должности Шульга повел в свой кабинет, указал в угол.

— Что это у вас? Телеграфный аппарат?.. — удивился Андрей. — Но с кем связь?..

— Нет… Это радиоприемник… Только я к нему присовокупил простейшее печатающее устройство. Теперь он будет включен и днем и ночью. Вы всегда сможете передать «морзянкой» сообщение, если запомните частоту… Я дам вам передатчик, собрал как-то со скуки…

 

Встреча с Ильей

— Не могу! Никак не могу! — кричал путеец. — На следующем разъезде — путь в двадцать четыре вагона! А я и так двадцать восемь прицепил! Будет встречный — и не разойдетесь!

— Так ты же уже прицепил четыре лишних?

— А вы мне наганом в зубы потыкайте, так я и еще пять прицеплю. Только ежели калекой в катастрофе сделаетесь, чур меня лихом не поминать!

Андрей махнул рукой: действительно лучше постоять на запасном пути, нежели по-дурацки сгинуть в катастрофе. Может, все обойдется, может, и не будет встречного. Ведь ему ранее везло… Но вот когда удачливость закончится — предупреждения не будет…

Эшелон с нештатным количеством вагонов ушел на север, платформу, на которой прибыло войско Данилина, оттянули першероном к пакгаузу — чтоб не мешались.

Сборы в Аккуме затянулись не на одну неделю. Оказалось, что после длительного простоя машина на буксире пришла в негодность и требует ремонта.

Когда, наконец, пересекли Каспийское море, оказалось, что власть там в очередной раз переменилась. По Бресткому миру на западном побережье во всю хозяйничают турки и немцы. Добровольцы вынуждены были их терпеть — еще один фронт, да еще такой был им явно не под силу. За сим и Данилину с отрядом не мешали добраться к своим. Даже наоборот, чуть не в каждом городке имелись сочувствующие, которые жертвовали припасы, указывали дорогу, сообщали к кому обратиться в следующем городке. К ним даже прибилось трое студентов, пришедших даже со своим оружием. Раз отряд налетел на разъезд горцев-мятежников. Те бунтовали скорей не против власти, а так, потому что бунтовать и колобродить было у них в крови. Казаки ударили из пулемета, горцы дебушировали, стреляли часто, но не метко. Однако одному казаку досталась шальная пуля — после боя его закопали в эту негостеприимную, каменистую и сухую землю. Вместо креста над могилой сложили что-то вроде менгира. Андрей сделал в дневнике боевых действий первую запись.

Скоро они вышли к своим. На станции нашлась открытая платформа, на которую и погрузились всем отрядом. Платформу прицепили к воинскому эшелону, который проводился впрочем не на север, а на северо-восток и на узловой с ним пришлось расстаться. Будто бы под парами стоял другой состав, но оказалось, что он сформирован даже сверхштатно. Вот входной семафор открылся, локомотив дал гудок, двинулся…

Оставалось ждать следующий — когда он будет… Казаки собирались на ночлег: на пустыре жгли костер, ставили палатки. Андрей же решил немного пройти, размять ноги. Он вышел за вокзал: городок сей был мал, может с десяток улиц. Уже от привокзальной площади были видны поля за околицей.

Возвращался Андрей другой дорогой, и когда проходил мимо депо, через открытую дверь услышал, как с мастером спорил рабочий:

— На каком таком основании? — возмущался рабочий.

— На том самом, что ты, братец, дурак… Где же это видано, чтоб метрическую гайку закручивать на дюймовый болт?.. Ай-ай-ай!

— Ну, ведь закрутил? — искренне недоумевал рабочий.

— Дурак, ты и болт испортил и гайку! Сорвал резьбу! Теперь перерезать надо… Вон пошел, чтоб я тебя не видел!..

Рабочий действительно ушел.

Андрей же заглянул в дверь — голос мастера ему показался знакомым. И действительно:

— Ильюха! Ты ли? Каким судьбами?

— Ваше благородие! Андрей Михайлович! Ай-ай-ай! Счастье-то какое вас видеть в добром здравии…

— Что ты тут делаешь?

— А что я могу делать-то? Ходил по стране, искал работу… Зашел сюда, вижу — локомотив стоит разобранный. Спрашиваю — не починить ли вам?.. Попробуй, отвечают… И смеются… вот я починил, говорю — платите за работу, а они мне: нечем… Мол, со дня на день коммунизм ожидаем, а там деньги не нужны. Все даром: и работа и пропитание… А потом — убежали, а я остался. Без денег, зато с локомотивом. Жрать нечего, хоть солидол ешь. Ай-ай-ай! У вас покушать ничего нет?

В глубине депо действительно стоял локомотив редкой серии «Ш».

План возник мгновенно:

— Илья, а ты умеешь им управлять?

— Как можно ремонтировать то, чем не умеешь пользоваться?

— А знаешь ли Илья, что ты с сего дня мобилизован в Добровольческую армию как механик с постановкой на довольствие…

Власть переменилась.

Вместо положенного ужина казаки стали на загрузку дров и воды. Зато человек, которого они видели первый раз в жизни, лопал их кашу да давал распоряжения, куда что класть.

Улучив время, урядник обратился к Андрею.

— Ваш механик, прости-господи, жид…

— Он крещеный…

— Жид крещеный — что вор прощеный. Все равно жид…

Андрей посмотрел вокруг, после чего урядника взял за грудки:

— Этот жид, как ты выражаешься, мою жизнь на фронте охранял. Если бы за моим аэропланом он хуже глядел, лежал бы я где-то в землице. И ежели ты про него вякнешь, что он жид, или хотя бы так подумаешь, я тебе харю начищу. По мордасам я не бью, но ради такого случая, разговеюсь, сделаю исключение…

Глядя на ночь, отправляться все же не решились. Уже около полуночи сели у костра, выпили, закусили. Пил Илья не хуже любого крещеного, чем вызвал уважение.

— Удивляюсь я вам, Ваше Высокоблагородие. В чистом поле, почитай, нашли паровоз.

Андрей скромно пожал плечами

— Повезло…

— Это все потому, — пояснял Пельцман. — Что Андрей Михайлович — хороший человек, вот у него всюду знакомые, которые ему рады помочь!

— Бог не колобашка! — со знанием дела отмечал казак.

— Как вы сказали? — интересовался приставший студент, черкая у себя в записной книжечке. — У нас говорят: Бог не Антошка, помнит немножко…

Наговорившись, казаки отходили ко сну.

Остались только Андрей и Илья — им о многом надо было выпить…

 

В Кремле

— Вы ведь 'азбираетесь в о'ужии, голубчик?.. — спросил Ленин у Павла.

Павел был скромен:

— Немного…

— Но де'жать в руках приходилось?..

— А как же! В боевой группе, потом Швейцарии баловался, в Париже… Потом снова тут.

— Очень хо'ошо. Нам следует, батенька, под ст'ожайший конт'оль имеющееся у нас о'ужие. Пусть гово'ять, что к'асота — ст'ашная сила, а булыжник — о'ужие п'олетариата. Но винтовка лучше, а к'асотой еще никто победы в политической бо'бе не получил.

Павел кивнул: истинно так.

— Мне тут п'иносят много бумаг, — продолжал Ильич. — К п'имеру…

Ильич принялся рыться в многочисленных бумагах на своем столе и к удивлению Павла довольно быстро нашел нужные:

— Вот… Пишут, что у нас есть девятимиллимет'овые пат'оны к пистолетам б'аунинга, и что есть нужда в девятимиллимет'овых к «па'абеллуму». Они чем-то отличаюся?

— Конечно. Патроны к браунингу короче.

— Вот видите! А ведь этого не знал, голубчик! Думал — саботаж! Займитесь, будьте столь любезны! Советская власть — это учет и конт'оль!

Павел согласился не задумываясь — оружие он любил.

В первую очередь из своих запасов он вооружился сам — огромным «маузером» в деревянной кобуре и крохотным «браунингом», совершенно незаметным под одеждой.

Должность у Павла оказалась совсем незначительная, вроде счетовода: требовалось пересчитать стволы и их вид, патроны к ним, гранаты, штыки.

Далее следовало вести учет: кому и сколько отпущено, принято.

Предыдущие заведующие, два матроса, закончили довольно грустно. Сперва патроны они меняли на базаре на провиант и спирт с кокаином.

Меновый курс на патроны в стране, охваченной двумя войнами, был неважным: столица был буквально напичкана оружием всех систем и патронами к нему. Попробовали менять оружие. Это было немного выгоднее, но недостача сильнее бросалась в глаза.

Тогда один «братушка» предложил схему, как ему показалось остроумную и оригинальную. Один ходил по базару, менял оружие. Другой после мена как бы случайно останавливал торговца и незаконное оружие изымал.

Но нечестный мен закончился быстро. Кто-то шепнул словечко патрулю. Доброе слово доходит быстрее, если к нему добавить шмат сала.

В общем, «братишек» скрутили и по законам революционного времени в тот же день расстреляли…

В помощь Павлу выделили мальчишку лет тринадцати. Он врал, что ему уже семнадцать, и Павел делал вид, что верит: лучше идеалист, чем… Да лучше, чем кто угодно…

К смертоносному хозяйству, размещенному в подвале, Павел получил авто.

По странному совпадению это было то же ландо, фабрикации «Роллс-Ройс», на котором некогда Николай Второй посещал Гатчину, дабы наградить экипаж «Скобелева».

Авто, впрочем, за это время сменило нескольких хозяев, потеряло былой лоск.

Ему разбили фару, помяли кузов, тент местами порвался. Его зашили на скорую руку, но даже с поднятым верхом зимой было холодно.

Двигатель вовсе жил своей собственной жизнью: заводился лишь по собственному желанию, сам переключал передачи, набирал газ, наконец, глох.

С трудом удалось заполучить механика. Для этого пришлось заплатить взятку — ящик паторонов к винтовке «Арисака».

Это заставило подручного юнца задуматься:

— Вроде бы и ради цели высокой и светлой мы идем путями кривыми.

Павел подумал: а что поделать, чтоб поехать — надо подмазать.

Но английский двигатель оказался гордым и свободолюбивым, не поддающимся механической дрессировке. Коробка передач плевалась маслом и с четвертого раза заляпала маслом всех троих.

— Эх-ма! Экая фрязь и ересь! — ругался механик. — Сюда бы Ильюху, тот бы в два счета запустил…

— Кто таков? Где его взять?..

Механик ответил на вопросы в обратном порядке:

— Не знаю где он. Откочевал на юг, домой… Фамилия его — Пельцман, из евреев он. Это был у нас механик в авиотряде, при дирижабле.

— При каком дирижабле? — насторожился Павел.

— Да при «Скобелеве»..

Павел враз вспомнил и сопоставил все: то, что писали в газетах о дирижабле, о его налете на Данциг. Вспомнились и открытки, с изображением летательных аппаратов Данилина и Сабурова.

Дирижабль весьма походил на тот, видимый над тайгой.

Но вот беда: во-первых, видел Павел его давно. Во-вторых, тогда особо не рассматривал, прятался. Ибо ежели его рассмотришь, то и тебя рассмотрят. В-третьих, дирижабли вообще друг на друга похожи.

— А в восьмом году вы в тайгу не летали?

— Я в авиаотряде с десятого года. Да и на земле оставался чаще. Эвон, когда наши на Данциг ходили, я дирижабль снаряжал, но тоже на земле остался.

Павел опечалился: след был будто бы ложным. Но в сей день судьба оказалась будто благосклонна.

— Однажды даже Столыпина катали.

— Это когда?..

— Да в десятом что ли… Вышли из Петербурга, механик один в лазарет слег, ну и меня взяли. В Кургане приняли на борт, оттуда куда-то к морю. Тама — городишко махонький, среди песков. Петр Аркадьевич на землю сошел, и весь день там пробыл, а мы, значит, между небом и землей проболтались.

Но особо город описать механик не смог: было не до того: прямо в полете перебирали насос…

Из Кургана шли будто на запад — солнце висело слева. Побережье, на котором размещался город будто бы было восточным.

Море было, вероятно Каспийское, хотя, может быть и Аральское…

— А кто был командиром дирижабля?..

— Сабуров Михаил Федорович.

— Кто он? Где его найти? Где остальной экипаж?..

— Да тут недалеко… Рядком на кладбище лежат…

— Я, верно, один остался со «Скобелева», — рассказывал Илья. — Сабуров-то всех убил.

— А вы не знали?.. Совет солдатских депутатов местный решил: летим в Петроград в помощь восстающих. Дескать, флотские пошли, «Аврора» опять же, а мы, в смысле — они, чем хуже… Пришли на дирижабль, говорят, вези нас… Он — не повезу. Ему прикладом — в зубы, с ног сбили. Погрузились, как-то, отчалили. А Сабуров очухался, зубы выбитые выплюнул, говорит мне, мол, Илья Осипович, помоги мне двигатель на аэроплане крутануть. Взлетел, дирижабль догнал, обстрелял его, а после на таран пошел… Бабахнуло — мать честная, ярче солнца. Никто не уцелел.

— Помянем? — предложил Андрей.

Возражений не последовало.

Илья ровным счетом ничего не знал ни о «Ривьере», ни о Белых песках. Ни того, что происходило там…

Это определенно было к лучшему…

 

Генерал Марков

  …Ближе к полудню стало слышно звуки боя: часто палили из винтовок, астматично кашлял пулемет. Пару раз громыхнуло — рванули гранаты.

На переезде встретилась телега с ранеными. Возница сообщил: за станцией добровольцы дерутся с большевиками.

На станции, завидев дым, их вышел встречать генерал — щеголеватый, одетый с иголочки, с подкрученными усиками:

— Неужто подкрепление? Ба! Даже с артиллерией! Вы очень кстати, тут у нас война! Совсем беда с правым флангом — подоприте его до подхода кавалерии.

От станции к элеватору отходила железнодорожная ветка, к высокой насыпи которой сейчас прижали казаков. Бойцы укрылись в ковылях, вжались в землю и беспорядочно отстреливались. Кто-то пытался бежать вверх по скату — но превращался сперва в отличную мишень, а после — в мертвеца.

Андрей осмотрелся, кивнул:

— Хорошо, сейчас я велю сгружаться…

Андрей осмотрелся: выгрузить стапятидесятипудовое трехдюймовое орудие было затруднительно.

— Отставить разгружаться, — распорядился генерал. — Времени нет совсем. Ударьте прямо с платформы.

Перевели стрелку, паровоз стал толкать перед собою платформу. Казаки залегли за невысоким бортом, ударили из пулеметов. Тремя залпами на картечь остановили наступающих. Теперь роли поменялись — с высоты насыпи большевики были словно на ладони, но подняться не могли, потому отползали.

Зацокали копыта — железнодорожное полотно переходила кавалерия. Красная пехота вовсе обратилась в бегство. Вот один бросил винтовку, поднял руки — сдавался. Но свистнула шашка… Андрей закрыл глаза, перекрестился. Дал знак на паровоз — возвращаться.

  …На станции их ждал все тот же генерал:

— Вас послал нам господь! Мы, кажется, не знакомы…

— Полковник Данилин…

— Тот самый? Ах, ну надо же! У меня сын — ваш поклонник, тоже желает стать авиатором. В иное время познакомил бы вас. Моя фамилия Марков — генерального штаба генерал-лейтенант, Сергей Леонидович. Будем знакомы. Заходите ко мне запросто!

— А где генерал Корнилов?.. Алексеев?.. Я по их распоряжению отбывал… К ним направляюсь.

— Типун вам на язык — «к ним». Вас, верно, давно не было. Лавр Георгиевич погиб под Екатеринославом… Алексеев расхворался… Каледина знали? Алексея Михайловича?

— Воевал с ним против германцев.

— Застрелился.

— Как жаль!

— Что поделать. Этот год стал значительным по количеству печальных дат. Но не скорбите, ибо они уже в царстве господнем. Нам же место рядом с ним еще надлежит заслужить.

Генералу Маркову осталось жить что-то около двух недель…

— А кто вместо них?.. — спросил Андрей.

— В некотором роде — я…

— В какую часть нас определите?..

— В часть? — генерал задумался. — А зачем вам в часть?.. Это ваш паровоз?..

— Да вот подобрали…

— Вы ведь смыслите в этих всех технических штучках, как я погляжу?.. Я предписываю вам сформировать из подручных материалов бронепоезд… Первый опыт вы сегодня, так понимаю, получили. Выполняйте…

На станции принялись сооружать бронепоезд. Собирали его из того что было: на запасных путях нашли угольный «пульман», еще одну — открытую платформу. За станцией лежала пачка пропитанных креазотом шпал. На заводике, куда шла ветка, где отряд получил боевое крещение, нашли пачку стальных листов в одну шестнадцатую дюйма и мешки просроченного цемента.

Казалось бы — как из такого построить бронепоезд. Но Илья взялся за дело споро.

В бортах «пульмана» прорезал двери и бойницы, обшили его найденными стальными листами, но не впритык, а через дистанционные шайбы. В образовавшийся зазор залили цементный раствор. Из теса сделали крышу, нашли обрезок трубы, собрали простенькую печурку. Касательно же открытой платформы, на ней поставили башенку, сложенную из шпал, в которой разместили трехдюймовку, снятую с колес. Вокруг выложили дополнительный барбет с бойницами.

Сложнее вышло с паровозом — весил тот и без того изрядно, поэтому металлом его обшили скорее просто для вида. Сзади тендера снова поставили открытую платформу с маленькой пулеметной башенкой. Бронепоезд вышел даже не легкий, а какой-то полулегкий.

Поспешили бы еще немного — и был бы это первый бронепоезд в Белой армии. Но Андрей хоть и торопил казаков, в шею не гнал.

А через станцию уже проходили другие бронепоезда.

Вот, на соседнем пути остановился морской бронепоезд. Означало это то, что его команда его была набрана из офицеров-моряков. Когда-то их по какой-то причине, неясной часто им самим чуть не расстреляли на Малаховом кургане.

Из этого они сделали несколько выводов. Во-первых, второй раз так могло не повезти. Поэтому и, во-вторых, сдаваться нет никакой возможности.

И в-третьих: пощады красным не давать, ибо имеется за что мстить.

На бронепоезде царили морские традиции.

Пол они именовали палубой, вагоны — батареями, отбивали склянки.

Утром проводили подъем Андреевского флага с непременным сигналом горна. Затем следовала уборка со множеством вылитой воды.

Свой бронепоезд они выкрасили черной краской, для пущей острастки, нарисовав на некоторых вагонах «адамову голову».

В пику морякам Андрей велел нарисовать трехцветный круг Императорского Военно-воздушного флота. Красить не стал вовсе — столько краски не имелось.

Морским бронепоездом командовал полный тезка Данилина: Андрей и даже Михайлович Черномак, капитан второго ранга.

— Как вы свой броненосец именуете?..

Над названием заспорили: Данилин хотел его назвать в честь Всеслава Брячеславовича, именующегося также как Волхв.

— Что за название? — возмущался моряк. — Вот, скажем, куда лучше «Иван Калита» — Великий Князь Московский, собирателя земель Русских? А у вас кто? Князь удельный, стыдно сказать — белорус, и по прозвищу — колдун, ворожбит, наверное даже и чернокнижник!

— Так и он был Великим князем, только Киевским.

— Был. Но престол захватил мятежом, поправ право престолонаследования.

— Все не так! Когда мятеж был, сиречь первая русская революция, он в тюрьме прозябал. И после нее был избран миром. Он первый демократически избранный князь! Князь-революционер!

Но в личности Всеслава Андрея привлекало и другое: Всеслав Брячеславович прожил жизнь беспокойную, но по тем временам непозволительно долгую, оставил после себя многочисленное потомство. И еще: когда мир допекал его, мог исчезнуть, закутавшись словно в плащ, в туман ночной…

Разговор прервался: внезапно послышался звук знакомый, но будто бы лишний. Андрей огляделся, пытаясь вспомнить, откуда он ему знаком. И вдруг вспомнил: это же авиационные двигателя.

Когда над лесом появился бомбардировщик, Андрей крикнул:

— Берегись! Воздух! Прячься!

И сам первый нырнул под платформу остановившегося товарняка.

Перекатился по шпалам, достал «Браунинг» и успел сделать три выстрела, но промазал.

Тяжелый четырехмоторный бомбардировщик шел прямо на станцию, на бронепоезд.

Вот сейчас, сейчас рухнут бомбы и все наполнится взрывами, скрежетом рвущегося металла, криками… И все, что остается тем, кто на земле — молиться. И непонятно, дойдут ли сейчас молитвы, потому что между молящимися и Господом завис аэроплан.

И действительно: что-то ударило, зашелестел словно металлический снегопад.

Бомбардировщик уходил — шум двигателей становился все тише. Походило, что второго захода не будет. Немного опасаясь подвоха, Андрей выбрался из-под платформы. Из убежищ выходили и другие.

На земле и броне поездов лежали заточенные пруты — размером с пядь, с одной стороны, утяжеленные приваренной гайкой, с другой — имеющие полоски металла вместо стабилизатора.

— Что это было? — спросил Черномак. — Что это значит?..

Данилин подал ему стрелку: сброшенная с высоты саженей ста, она бы пробила человека от макушки до подметок.

— А значит это то, что не у нас одних проблемы с боеприпасами…

В тот же день пришел приказ бронепоездам выдвигаться: их направляли к Тихорецкой…

 

На большевиков

— Грузитесь, ребята, грузитесь! — поторапливал рядовых казаков урядник. — На вагон — сорок человек или восемь лошадей!

Стоя на подножке бронепоезда Андрей печально улыбнулся: сорок человек или восемь лошадей. Конечно, была такая вот норма.

Впрочем, людей в «столыпинский» вагон набивалось и поболее, а лошади против уплотнения протестовали единственным для них возможным способом — дохли.

На севере, помнил Андрей, лошади тоже не выносили не то долгой зимы, не то тоски и снова дохли. Но там их заменяли олени и собаки-лайки: умные, преданные, и, говорят, вкусные. Этого Данилин никак не понимал: как можно было есть тех, кому ты дал имя? Ведь совсем иное дело поглощать безымянных поросят, цыплят, чья единственная цель рождения — убой.

Но что касательно собак, то они бы из-за своей мохнатости, верно, скажем, не выжили в том же Аккуме или вообще в пустыне. К слову, лошади среди песков тоже нехорошо себя чувствуют, зато флегматично бредут верблюды.

А ведь, говорят, бывают места еще хуже: скажем, французский Кайен…

Вот после всего выходило, что самое живучее, выносливое существо — это человек.

Погрузка шла скоро: казаки отправлялись на фронт, к станции Архангельской. «Волхву», отозванному с фронта, надлежало провести состав, защитить от возможных партизанских налетов на пути, обеспечить прикрытие во время разгрузки.

Данилин велел перевести стрелку так, чтоб «Всеслав» пошел к Архангельской по «неправильному» левому пути. Будь время мирное — столкновение со встречным поездом не миновать. Но время было другим, и поезда ходили редко.

Гражданская война отличалась от Мировой, где части порой могли месяц топтаться на крошечном пятачке, а прорыв фронта на глубину в пять миль был событием. На войне гражданской за сутки бронепоезд, случалось, проходил с боями верст тридцать, а то и все пятьдесят.

Но пока состав находился в пути, станция на которую ехали, могла несколько раз перейти из рук в руки. Порой, чтоб предохраниться от нежданных гостей, входную стрелку закрывали, переводили так, что поезд уходил в тупик. Но о том, что к станции подходит два пути — часто забывали. К тому же бронепоезд получал возможность не просто плестись за воинским эшелоном, но обгонять его, уходить в глубокую разведку, если что — прикрыть разгрузку бронированными бортами.

По команде Андрея неспешно тронулся бронепоезд. Немного погодя пошел и военный эшелон, но последовал не прямо за «Волхом», а все, же по правильному, правому пути. Андрей пожал плечами: их дело.

Шли медленно, делая где-то верст двадцать в час. Вообще — бронепоезда не та машина, чтоб летать ласточкой, словно курьерский. Локомотив «Волхва», предназначенный для вождения товарных, и без того тяжелый, сейчас был усилен броней. Не без оснований Андрей опасался за судьбу рельс под поездом — по ним, может статься, придется возвращаться.

В пути «Волхв» чуть обогнал эшелон. Андрей долгое время находился в пулеметном вагоне, в командирской башенке, рассматривая в бинокль окружающие поля.

Погоды стояли замечтальные — одно слово: август. Река позеленела, обмелела стала теплой. Днем все еще палила жара, но ночи прохладой напоминали: лето на излете. Ласточки взрослели и смотрели все больше на юг… Андрей подумал об Алене: как она там — за год ни письма, ни весточки… Верно, с ней все хорошо, иначе бы Андрей почувствовал. Но от этого тоска по ней, по детям меньше не становилась.

А места тут хорошие: стоило бы, когда это безумие закончится, съездить на курорт в Гагры или Пицунду. А то ведь все служба, война…

— Андрей Михайлович, слезайте из вашего гнезда. Давайте чай пить!

В пустыне казаки совершенно отуркестанились, и чай пили при каждом удобном случае. И в поезде сообразили печурку на которой постоянно кипятили чайник.

Андрей опустился вниз, его сменил урядник — принял бинокль и полез вверх.

С кружкой чая Андрей присел за стол, принялся писать письмо своей жене, благо тихих ход бронепоезда позволял это делать. Письма ей он писал часто, первое набросал еще в Минеральных Водах, но ни единое пока не отправил: не было надежной оказии. Поэтому письма превратились в подобие военного дневника, впрочем, несколько скрашенного. Чтоб не пугать любимую, приходилось подбирать слова…

Он вкратце описал свое первое прибытие на фронт: работали они в паре с морским. Последний был снабжен морскими же тяжелыми орудиями, и, стало быть, мог вести огонь с закрытых позиций. Легкий «Волхв» обязан был прикрывать тяжелый, действовать с войсками на поле боя. На самом бое Андрей не останавливался…

Принялся писать уже чистую правду, о том как скучает… Написал: «..Разве в мире есть сила, способная заставить забыть твои глаза?..»

— Ваше высокоблагородие! Впереди — дым!

Андрей поставил кляксу, рванул к наблюдательной башенке, поднялся по лесенке, чертыхнулся:

Из-за поворота, из рощицы навстречу белогвардейским поездам мчался, набирая на спуске ход, большевистский брандер-паровоз.

Андрей затаил дыхание: безумцы, самоубийцы? Нет: от паровоза отделилось две фигурки, спрыгнули на насыпь, покатились по ней…

— Назад, назад! — Закричал Андрей.

Он выбрался на крышу, принялся махать руками. Но машинисты сами уже все видели.

Пущенный с горки брандер несся на воинский эшелон, и Данилин ничего поделать уже не мог: место было выбрано для атаки хорошо: путь шел вверх по насыпи да еще делал поворот.

Машинист эшелона попытался затормозить, включить реверс. Но было поздно: брандер врезался в паровоз, тот опрокинулся под откос, потянул за собой другие вагоны. Раздался лязг металла, затрещали бревна. Из разбитых котлов ударили снопа пара.

— Малый назад… — скомандовал Андрей. — Никакого наступления сегодня уже не будет.

«Волхв» остановился. Андрей приказал отсоединить переднюю предохранительную платформу, отвести ее и застопорить возимыми шпалами — на случай, если по левому, «неправильному» пути тоже пустят «брандер». Обезопасив свой бронепоезд, полковник заспешил к месту крушения.

За вычетом потерянного паровоза дело было не так уж и плохо. Все могло сложиться куда хуже. Под откос За локомотивом сорвалось три вагона, еще пять сошло с рельс. Далее оборвало сцепку, и остальные вагоны только сильно тряхнуло. Сейчас из них выпрыгивали перепуганные пассажиры. У кого-то были разбиты носы, кто-то даже сломал руку.

Но в целом — обошлось.

Иначе обстояло внизу оврага. В начале лежали два паровоза, спутавшиеся так, что их уже не разделить. Кабина «брандера» была пуста. Машинист же и кочегар второго погибли. В топках по-прежнему тлели угли, но пожара будто бы можно было не опасаться.

— Есть кто живой? — крикнули с насыпи.

— Есть, твою мать! Спускайся, вытаскивай, лентяй — послышалось оттуда.

Стали спускаться. Пошел и Андрей — чего уж тут. Стал распоряжаться:

— Грузите раненых в бронепоезд. Скажите — я велел. Лошадей раненых — дострелить!

Впрочем, выстрелы уже раздавались и до распоряжения Данилина.

— Пристрелите меня, братцы, — молил рядом раненый солдат. — Все равно не жилец, только мучаюсь… Пристрели меня, браток… Пристрели… Ну что тебе жалко? Вот я бы тебя стрельнул — не сомневайся.

Андрей подошел ближе.

Выглядел солдат и правда отвратительно. Ему практически полностью оторвало кисть — теперь она висела на сухожильях. Бок пропороло обломком бревна. Такие раны мучительны, и почти всегда из-за заражения — смертельны.

Андрей достал «браунинг», прицелился в лоб солдату. Тот зажмурился, словно ожидал не выстрела, а леща.

Но полковник отвел оружие, сказал:

— Прости, солдат, не могу.

 

Гражданская

То были странные времена.

Единства в стане Белой Армии не имелось. И дело было даже не в том, что обе столицы находились в руках красной армии, а каждый командир фронта и, порой дивизии, считал себя лично спасителем отчизны.

Беда была в том, что никто не мог сказать, какой же должна быть Россия после войны. Андрей сам часто видел бронепоезда, носовая платформа была украшена императорским стягом, штабной вагон — Андреевским крестом, а кормовые платформы — триколором Российской республики.

Иными словами: некоторые считали, что надобно наново созывать Учредительное собрание, другие — что власть следует вернуть монарху. Были лица, полагавшие, что возвращаться еще ранее, чуть не к крепостному праву. Их не останавливал даже та новость, что Самодержца Всероссийского расстреляли — разве хорошее место будет пустовать? Найдется если не наследник, то желающий…

Андрей не вполне понимал сторонников «единой и неделимой». Ее уже не существовало, кроме того, это было даже чем-то удобно. Пусть на Украине заседает их правительство, более-менее зависящее от немецкой армии. Но с иной стороны, немцы вполне надежно обеспечивали фланг.

Да и Врангель, бывало, заезжал к своему хорошему товарищу и сослуживцу — Петру Скоропадскому, украинскому гетману.

Колобродило казачество: Дон, Терек объявляли самостийные республики, желавшие стать не частью «единой и неделимой», а, может быть, федеративным государством с объявившей независимость Украиной. Кубанское воинство, то и вовсе разделилось на две партии — линейцев и черноморцев.

Самостийников кляли, говорили, что они запроданцы германцев. Андрей сам слышал, как в кофейне типус, похожий на Пуришкевича ругал гетмана:

— Гетман — германская марионетка. Вот глядите, я сейчас все вам докажу. Положим «гетманский»… Э-э-э… Да что угодно. «Гетманский указ», «гетманский министр». Меняем всего одну буковку, и что получается?.. «Германский министр», «германский указ». Это все не спроста, доложу я вам. Они — заодно, вернее даже — они одно и есть.

Но, оставив политикана в кофейне, Андрей возвращался к станции, отправлялся на фронт.

К осени бронепоезд стал полноценным легким: головную башню обшили котельным железом. Раздобыли еще одну пушечку, которую поставили на платформу за паровозом. Спереди и сзади добавили по открытой предохранительной платформе, на которую тут же нагрузили ломы, шпаты, троса, домкрат — все то, что может пригодиться при срочном ремонте.

Но что важнее, получилось раздобыть еще один паровозик маневровый типа «Ферли», но русской фабрикации — его отбили на одной станции. Большевики хотели его подорвать, даже заложили фугас в будку. Но запал не сработал и у «Волхва» появился свой вспомогательный поезд. Это было весьма кстати: осень, а стало быть, и зима были уже не за горами. «Вспомогач» обзавелся двумя классными пульмановскими вагонами, в которых квартировал экипаж бронепоезда и еще двумя столыпинскими — в них складывали всякие припасы. На вагонах Андрей велел нарисовать название бронепоезда и символ бронепоездных войск: крылатое колесо, катящееся по рельсу под перекрестьем пушек.

Андрей часто глядел на карту исчезнувшей империи. Территория, за которую дрались казаки и добровольцы, была совсем крошечной на общем фоне. Может, потому ее большевики до сих пор и не задавили?

Куда солидней выглядела территория, занятая сибирцами, но она была подобна дирижаблю: большую часть объема занимала пустота. Ни тебе людей, ни оружия…

Морской бронепоезд ушел к Царицыну, где, расцепив платформы с дальнобойными орудиями день и ночь бил по «красному Вердену».

«Волхв» же работал как пожарный расчет, затыкая брешь там или сям, поддерживая атаку тут, прикрывая отступление здесь… При этом с поезда сняли почти весь боекомплект: порой на задание уходили имея всего полдюжины осколочных и десяток шрапельных снарядов. Этого бы хватило на минуту другую скоротечного боя.

Постепенно год 1918 скатывался к осени.

Своей роли в этой войне Андрей, признаться не понимал. Вернуться домой? Куда? в Москву или Петроград? Ни тот, ни тот город не был ему, проведшему всю взрослую жизнь в разъездах, родным. Его родина — там, где семья, где жена…

 

Рыбалка

— Ваше Высокоблагородие, Андрей Михайлович, да что вы сидите, кисните?.. Пойдемте с нами на рыбалку?

— Да не рыбак я…

— А вас никто ловить не заставляет. Посидите на солнушке у речечки. А в своей железной коробке еще насидитесь.

«Волхв» стоял на разъезде, ожидая, когда впереди починят мост. Казаки устроили самочинный отпуск, ходили на речку, в лесок за грибами, на бахчу за арбузами — это приятно разнообразило меню. На вольности Андрей смотрел сквозь пальцы: необходимости в муштре не было, а казаки не безобразили, жалоб от крестьян не поступало.

В самом деле: а отчего бы не сходить: не сегодня-завтра мост починят, и снова в бой, на острие атаки… Андрей кивнул и засобирался.

Казаки, освоившиеся в деревне, зашли по дороге к старухе, на соль выменяли баклагу вина, именуемого не иначе как «кислятиной».

— Куда пойдем? — спросил Андрей.

— Да вона, — пояснил казак. — Мимо кабака, к церкви и к реке. Там у нас место со вчера макухой прикормлено.

В этой деревне дорога к Божьему храму начиналась у кабака.

И уж не понять — нарочно ли или не со зла так вышло.

На перекрестке стоял кабачок, мимо него шла дорога прямиком к сельской церквушке. До церкви поворотов не было, а за ней — только кладбище и поля.

И иной грешник, выкушав шкалик, или, положим, косушку мог скоро этот грех замолить. Или же, напротив, идущий с отпевания прихожанин, порой пропускал стаканчик за упокой души. В общем, хоть соседство выглядело и странным, от него выигрывало все мужское население.

Проходя мимо церкви, казаки перекрестились на купол.

Когда дорога пошла вдоль кладбища, Андрей стал вчитываться в имена и даты. Он когда-то слышал, что выросшие возле кладбища живут долго: они привыкли к соседству смерти, к ней относятся спокойней, меньше подвержены треволнениям. Смерть — смертью, но жить надобно.

Крестьяне, похоже, были того же мнения.

Сразу за могилами начиналось поле, где трудились крестьяне.

По этому сухопутному растительному морю горячий южный ветер гнал волны. На жарком южном солнце колосья выцветали чуть не добела.

Андрей сорвал несколько колосьев, размял их в ладони и далее шел, бросая зерно в рот словно семечки.

У зерна отчего-то был вкус молока.

Расположись под кручей у реки степной, извилистой, такой узкой, что сухарем через нее перекинуть можно. Из-под кручи бил ручей с водой просто ледяной, в которую казаки поставили бутылки с вином. Андрей набрал в горсть воды, понюхал ее, ожидая услышать запах гниения — но нет, она была чистой. К тому же, последние дни стояла испепеляющая жара, от которой земля потрескалась, нагрелась вода в реках, и мертвецам, наверное, было жарко в своих могилах. А тут просто ледяная вода. Верно, она била с огромной глубины и разложение к ней не проникло

Пока еще светило солнце, Андрей читал томик Бунина, неизвестно кем оставленный в зале ожидания станции, на которой недавно стоял «Волхв». Проза была красивая, но проникнута чувством собственного превосходства, которое так свойственна была русской интеллигенции, и которое собственно и погубило бунинскую Россию.

Будто прочитав мысли Андрея, около него присел урядник, спросил:

— А вот, прошу прощения, телегент?

Андрей задумался, посмотрел на книгу: отрицать было, пожалуй, бесполезно.

— Скорее да.

— А вот я?.. Как вы думаете — телегент? Я ж почти офицер? И сын у меня дюже грамотный, хотя и малец ишшо… Вот он и говорит, дескать, ты, папка, почти телегент, и я когда выросту — стану им тоже…

— Вероятность этого исключать нельзя…

— А вот мне скажите как на духу: как отличить телегента от босяка?.. Так чтоб сразу, положим в бане?..

— Интеллигент — это тот… — задумался Андрей. — Кто правильно может написать это слово…

Урядник опечалился: так далеко его ученость не заходила. Спросить, как его писать — было стыдно, это значило сразу себя выдать. Ничего, он как-то позже найдет это слово в газете, перепишет его, вызубрит по букве… Станет немного умнее… Но — потом.

Глядя ему вслед, Андрей задумался — нет, безусловно, этот народ небезнадежен. Медленно, но он меняется, становится умнее. Хотя русский народ многолик, наверняка в нем можно найти человека, и даже множество глупых, нелюбопытных, чем и гордых.

Рыбка ловилась — карасики и плотвичка, сазаны и окуни. Ежели попадалась какая-то мелочевка размером меньше ладони, ее отпускали назад в реку. Эта амнистия не касалась окуней, в котел шли все без разбору за свою хищность — настоящую или будущую.

Книгу пришлось отложить по причине сгущающихся сумерек, и Андрей занял место у костра, подбрасывая в огонь ветки — рыбу он не ловил, да у костра меньше жалили здешние беспощадные и голодные комары.

Понемногу пили здешнее вино — оно было некрепким, и сначала его глотали как средство от жажды — пить из ручья Андрей все же не решился.

Уже в сумерках вдруг понял — он уже изрядно захмелел.

Вот в небе Андрей увидел звезду. Вспомнилось: если она первая, то следовало загадать желание. Хотелось быть с семьей — все равно где, в Лондоне ли, в Петербурге, в Новороссийске. Хотя нет, лучше в Лондоне. Там куда спокойней.

Но нет, оглянувшись по сторонам, он увидел, что вокруг горят другие звезды, даже более яркие, чем первая замеченная им. С желанием стоило бы повременить: Андрей приложился к баклажке, сделал глубокий глоток.

Вот ковш Большой Медведицы — семь звезд. Странная звезда светила там, где ручка сходилась с ковшом… Как же она называется… Нет, не вспомнить. Какая она странная: ее видно, только когда смотреть мимо…

Она будет светить еще долго, после того, как умрет Андрей, Фрол, ребенок Фрола, если таковой будет или внук… Андрей ляжет в землю, череп лишится плоти, а жизнь продолжится, все также будут течь реки, шуметь пшеничные поля…

Верно, это кладбище на круче было бы хорошим местом для финального отдохновения… В хмельном мозгу мелькнула совершенно посторонняя мысль: Может ли быть вещим сон, приснившийся во сне?

Эта шутка показал Андрею остроумной, он вскинул голову и засмеялся. И вдруг увидел на небе новый огонь. Ровно посреди ковша горела звезда даже более яркая, нежели окружающие. Она летела быстро, причем явно не падала, не теряла высоты.

— Эй, глядите, глядите! — позвал Андрей казаков.

— И чего тут? — удивился один. — Оно все время тут летает. Рейсовый, что поезд…

Оказывается, они ее наблюдали каждый день, когда ходили на рыбалку. Куда она летела, зачем? Если та звезда — Полярная, то полет шел откуда-то со стороны Минска куда-то к Тегерану… Странный маршрут.

Но буквально за минуту огонек пересек весь небосклон и скрылся за холмами…

Рыбалка сошла на нет — рыба клевать перестала и уходила на сон в свои водяные квартиры.

Сели ужинать и пить вино.

Где-то далеко почти подряд громыхнуло сразу несколько взрывов.

— Что это? Ночная атака?

— Да не… То большевики рыбки тоже захотели. Лень сидеть с удочками — так они гранаты бросают, а рыба, значит, и всплывает…

— И мы бы так могли.

— Могли бы, да что за интерес? Опять же, гранат малька не щадит, а что толку, если в реке всю рыбу выбить? Что на следующий год ловить-то?

Андрей задумался: и правда, что?..

Громыхнуло еще пару раз: по ту сторону фронта об этом, пожалуй, не задумывались.

 

Осенью

В бою под Царицыном бронепоезд получил попадание трехдюймового снаряда в паровоз. Защитный лист порвало, заряд разорвался в будке. Убило кочегара, разбило все манометры, трубки. Вырвавшимся паром обварило Илью. К тому же, посекло осколками, сломало руку, ногу, ребро…

— Не жилец ваш еврейчик… — заметил урядник. — Прикажете яму копать? Как у них, у иудеев принято могилы рыть?

— Он крещеный, — ответил Андрей, хотя веры в том у него не было.

Но Пельцман категорически был не согласен помирать. Мало того, пришел в сознание:

— Ай-ай-ай… Больно же как… Я умру наверное… А я мамочке обещал беречь себя. Ай-ай-ай…

Но не малодушничал, не плакал: не просил для себя ни лекарств, ни пули.

Вызванный маневровый локомотив, оттащил поврежденного «Волхва» в тыл. И тут же Андрей распорядился отсоединить все вагоны от уцелевшего локомотива и как можно спешно доставить раненого в госпиталь, в Новочеркасск.

Казаки приказ выполнили безмолвно и только после того, как «ферли» ушел, стали показывать норов.

От неудобных разговоров Андрей не стал прятаться. Когда село солнце, полковник подошел к казачьему костру. Разговор затих, будто его перечеркнули. Верный признак — говорили о нем.

Андрей присел, бросил щепку в костер, всмотрелся в лица этих людей, смелых, утомленных боем…

Пояснил:

— Я с ним — с четырнадцатого года…

— А с нами — с восьмого.

— Не бойся, казак. Я бы так сделал для любого. Но вот ему не повезло. А хочешь проверить мое слово? На месте еврея-то оказаться?

Молчание сменило тон на задумчивый. Оказаться на месте еврея не хотелось никому…

В паровозной будке Пельцмана и убитого кочегара сменили два студента. Ремонт они производили старательно, но знаний не хватало. И с тем, что бы Илья сделал за два дня, они возились вторую неделю.

Взятие Царицына перешло в затяжную, позиционную борьбу, где части не сколько стреляли, сколько рыли землю. Андрей собрал унтер-офицеров, предложил съездить к раненому товарищу в госпиталь, или хотя бы просто прокатиться, развеяться.

С собой взяли и студентов — пусть отдохнут.

По дороге набрали гостинцев: вдоль железнодорожного полотна было полно огородов — а чьих не разобрать. Хозяева не то отдал Богу душу, не то прятался от этого, ибо гражданская война предоставляла много шансов просто так погибнуть. Андрей остановил локомотив, ушел в чигири, откуда вернулся с запоздалыми цветами и овощами. Цветы были пышными словно русская купчиха, георгинами. Они густо пахли, но Андрею все же не нравились и взяты были из-за отсутствия других цветов.

В город прибыли около полудня. Поскольку оказались тут впервые — заблудились, хотя городок был вовсе мал. Пока шли — осматривали местные достопримечательности, каковых было не так уж и много.

Задержались у афишной тумбы. Компания, которая некогда владела афишными тумбами в городе ввиду кризиса и беспорядков разорилась. За сим, старые объявления никто не снимал. Их обдирали местные ветер и дождь, проводя своеобразную стихийную цензуру.

На древнем, еще довоенном видимо плакате, зазывавшем в круиз, была изображена дамочка, прогуливающаяся по палубе какого-то корабля. На заднем фоне был изображен иной корабль, идущий курсом, предвещающим для дамочки скорые и крупные неприятности.

У тумбы остановились, дабы прочесть последние резолюции и приказы здешней власти, но нового обнаружено не было.

Здесь же местные обыватели клеили свои объявления.

Среди прочих имелось следующее: «Пропала корова. Просим вернуть хотя бы часть».

— А вообще, господа… — проговорил Данилин. — Взять к примеру корову. Нет у нее никаких забот, кроме как пастись и давать молоко! Это мы, род людской, мучимся от неразделенной любви, чахнем над златом, гибнем на войнах… Знаете ли, мне кажется. На каком-то этапе корова нас обманула…

— Судьба коровы — бойня… — заметил один из студентов.

— Поверьте, но судьба многих человек — тоже…

Нашли госпиталь, справились у дежурной сестры милосердия: имеется ли среди пациентов некто Илья Пельцман, доставленный такого-то числа.

Андрей ожидал, что в тылу — бардак, что раненый потерялся, а ежели и доставлен в нужную больницу — так помер из-за недосмотра. Думал, что делать с гостинцем, ежели Ильюхи более нет. Его стоило бы отдать какому-то сироте, заброшенному на больничную койку…

Но сестричка, улыбчивая и красивая — словно ангел, сверилась с амбарной книгой, сообщила, что таковой есть, он прооперирован, состояние тяжелое… Но всем туда нельзя.

— У нас только для двоих халаты! А вы молодцы какие, пришли товарища все навестить!..

Впрочем, халат взял только Андрей, остальные ответили, что они кланяются, но подождут, пожалуй, во дворе. Вслед за сестричкой, Данилин прошел в палату.

Илья похудел, постарел, заметно поседел. Его лицо стало серым, как и больничные простыни, на которых он лежал. В палате пахло камфарой, йодом и болезнью. Но окна открывали редко — берегли хрупкое осеннее тепло. В маленькой комнатенке, похожей на келью, стояло восемь коек почти впритык друг к другу. Три были пусты, кто-то спал, кто-то листал газету…

Илья о чем-то думал, видимо, невеселом, но отвлекся, когда зашел Андрей.

— Андрей Михайлович?! Простите, что хлопоты вам доставил… Простите… Ребята, наверное и вовсе ругаются — без локомотива остались, а им повоевать охота.

— Еще навоюются. Ты, главное, выздоравливай… Вот, приехали к тебе. Ребята тоже хотели к тебе, но доктора пустили только меня. Я… Мы тут тебе гостинец собрали…

Андрей оглянулся, ища, куда бы это положить. Тумбочки не было, и пришлось все поместить на подоконнике.

— Разделите потом…

— Ваше высокоблагородие, закурить не найдется для инвалида? — спросили из-под бинтов лежачий раненый.

— Не курю, любезный друг…

— Курить вредно — от этого умирают… — заметил Илья.

— Что за народец пошел — от всего помирают… — больной обиделся и отвернулся к стене.

— Как делишки, Илья? — спросил Андрей, будто и без того не понимал, что делишки скверные. — Вижу, тебя тут не забывают, подлатали, заштопали.

— А как такого забудут?.. — бросил больной. — Доктора-то навроде него, все нерусские.

И осекся. Андрей предпочел сделать вид, что не расслышал…

— Ай-ай-ай, погибаю я… Ведь хотел после войны выбраться, увидать Иерусалим, Землю Обетованную, как мамочке обещал.

— Ты же крещеный, зачем тебе Земля Обетованная?..

— Туда христиане тоже на поклон ездили. Я вот тоже хотел, да война. Турок не пустит… Ай-ай-ай…

— А как же твой паровоз?

— Заберите паровоз и выпустите меня отсюда.

Своих спутников Андрей застал не у больницы, а на площади, у тумбы. Там среди бумаг появилось обновление, которое оживленно читали солдаты и унтер-офицеры.

Протиснуться не было никакой возможности, да и желания, отчего Андрей спросил, в чем дело.

— Победа!.. Германцы капитулируют — передали только что по радиотелеграфу! Теперь Англия и Франция за большевичков примутся! Победа!

— Победа, победа, да только не наша… — бурчал прапорщик на костылях. — Хорошо если наше мнение спросят хотя бы. Эх, всего-то года не дотянули! Дорого нам этого год обойдется — попомните мои слова!

Но как бы то ни было, положение изменилось довольно быстро.

После выхода Османской империи из войны, союзники смогли пройти в Черное море. На рейде Таганрога застыли британские эсминцы, под разгрузку стали транспорты. Поставки были разными: пришло оружие, военные излишки: то, что осталось после демобилизации, развернутой по случаю окончания Великой войны.

Приходили как вполне приличные френчи из замечательного английского сукна, так и вещи сомнительные: например шорты — их англичане носили в пустыне, в Трансиордании, но в России да еще поздней осенью смотрелись насмешкой — а дотянем ли до следующего лета? Пригодятся ли?..

Но ежели шорты все же пригодились через полгода, то попадались вовсе нелепые вещи. Так грузчики с удивлением рассматривали фехтовальные маски и эспадроны — английские пролетарии отказались грузить то, что может быть прямо использовано против их русских братьев…

Но как бы то ни было, из положения неприкаянного сироты, Добровольческие силы перешли в категорию пусть и нелюбимого, младшего, но родственника.

Вышла из войны и Германия: по условиям капитуляции она собирала вещи, освобождала занятую после Брестского мира территорию. Вроде бы очищенную территорию должны были занять войска Антанты, но смогли сделать это только на Кавказе и в Одессе.

Да в Таганроге и Ростове и без того стояли под разными предлогами белые отряды.

Оказавшись в Таганроге, особо не надеясь на удачу, через британскую почту Андрей отправил все накопленные письма Аленке на лондонскую квартиру Джерри. Но почта сработала: пришло даже ответное письмо, что на новом месте живется непривычно, но неплохо. Аленка учит язык, а Фрол успел найти друзей…

Жизнь будто бы налаживалась. Андрей совершенно искренне слал в Аккум обнадеживающие телеграммы.

Город, как и велено было, не отвечал.

 

Эсминец «Уриил»

На гражданской войне, как водится, убивали. Все больше доставалось пехтуре: ее крошила в капусту кавалерия, снарядами засыпала артиллерия, противник-пехотинец тоже добавлял хлопот. В отместку солдаты косили кавалеристов из пулеметов, брали на штыки обслугу у орудий.

Немного больше везло экипажам бронепоездов: даже в обшитом шпалами вагоне враг тебя не видел, пикой казак достать не мог. Случись какая-то коллизия, с четверть часа за броней можно было отсидеться, пока на фронте остановка переменится. А не переменится — что ж, все мы смертны…

Кроме Пельцмана, из экипажа «Волхва» выбыло пять человек — двоих разорвало удачно пущенным большевицким снарядом, троих ранило. Одного укоротило снарядом — оторвало ногу. Андрей его комиссовал подчистую и отправил в Аккум домой. Еще двое было ранено легко, и теперь они находились в госпитале на излечении.

Пришлось сменить машиниста и кочегара — их по военной мобилизации приставили из какого-то депо.

После двух месяцев боев Андрей отвел «Волхва» в тыл: следовало, залатать пробоины, сменить одно разбитое орудие, промыть котел на локомотиве: за время боев воду набирали из сотни колодцев, а то и вовсе черпали из реки, пропуская через мелкий дуршлаг. Водоросли и мелкие твари отсеивались, но такая уж вода приазовская, что раз ее прокипяти и известняк выпадет…

Вместо раздолбанной трехдюймовки, привезенной из Белых Песков, на переднюю платформу поставили морское семидесятипятимиллиметровое орудие, снятое с какого-то корабля.

Деревянную башенку и барбет разобрали, вместо них сделав все из металла. Инженер, ведущий модернизацией, заявил, что соединение листов клепкой — вчерашний день, ибо при попадании снарядов заклепки разрушаются, вылетают и калечат почище осколков. Листы стали варить электрической сваркой.

Процесс заинтересовал Андрея, он с любопытством разглядывал дрожащий электрический свет, струи горячего металла. И на следующий день жестоко болел глазами, но получив жестокий урок, интерес не потерял. На следующий день в обеденный перерыв, когда аппарат был оставлен, попробовал варить сам. В этом было что-то от волшебства: куски металла под огненной дугой превращались в одно целое. Господин полковник, не страшась уронить честь мундира, увлеченно выполнял черную работу, глотая дымы флюсовых испарений.

Рабочие дивились, но от помощи не отказывались, разрешая Данилину варить неответственные стыки, с гордостью поучали:

— Вы, ваше благородие, за дугой следите… Шлак со шва выгоняйте. Вот так! Ай-да хорошо! Все бы офицеры были такими — так ведь и революции бы никакой не понадобилось!

Дальше — больше: в поисках материала для газеты, на завод заглянул журналист ростовской газеты. Знаменитого аса, славного командира застал в рабочей одежде, в сварочной маске, чем был крайне поражен. И вместо «подвала» второй страницы, его статья о небывалом единении рабочих и офицеров попала на первую страницу газеты.

К рейду Таганрога подошел английский эсминец. Был он совершенно нов: в коридорах и каютах еще пахло свежей краской. Это был один из тех эсминцев, которые проектировались, заказывались, строились еще во время боевых действий, но повоевать не успели, и теперь плавали по мирным морям.

Машины исправно глотали нефть, преобразуя ее в движение, гладкий корпус, еще не обросший ракушками.

В водах отражался тактический номер эсминца, но на берегу уже знали сообщенное ранее по радио название корабля: HMS «Uriel».

  …Крейсер «Уриил» сразу по окончанию войны был выведен из состава флота, но отправлен не в резерв, а в разделку. Уже без обычного экипажа ранним весенним утром его буксиром отвели словно на казнь к разделочному стапелю. Но хорошее имя с хорошим же небесным покровителем оказалось востребованным: ведь корабль, пройдя всю войну, скончался, можно сказать, в своей постели. За сим кораблю была предоставлена возможность умереть и снова воскреснуть, но в другом обличье.

К эсминцу с «Union Jack» подошел паровой катер уже с Андреевским флагом, принял на борт делегацию, после чего отвалил, направился к берегу. На причале их уже ждало авто. Перед главой миссии — английским генералом, услужливо открыли дверцу. Его спутники тоже заняли места в салоне.

Лишь один офицер имел будто бы свои дела. Когда авто уехало, он подошел к портовым грузчикам, о чем-то спросил их. Те долго и подробно объясняли.

По лестнице застучали ботинки.

Андрей повернулся, но меж колонн уловил лишь силуэт, одетый в непривычную униформу. Человек шел уверенно, но по звуку шагов полковник понял — чужой.

— Кто пустил?.. — возмутился Андрей как можно громче. — Бардак, а не завод! Почему посторонние на заводе?.. Где охрана?

И на всякий случай открыл кобуру с пистолетом.

Но «посторонний» уже вышел на светлое место.

— Джерри! Сукин ты кот!

— Андрей Михайлович?..

В самом деле, за полтора года Данилин отвык от английской униформы, даже от звука хороших, подбитых ботинок. Обменялись рукопожатиями, после — обнялись по-братский, а Андрей даже поцеловал по старому русскому обычаю.

Поцелуй Джерри смутил.

— Какими судьбами? Как вы меня нашли?..

Джерри протянул газету недельной давности.

— Небывалая удача: передали со встречного корабля. Иначе бы мне пришлось долго вас искать: Алена говорила, что вы командир бронепоезда, но ни названия, ни где вы сражаетесь — не знала.

— К чему ей это знать?..

— И то верно. С прибытием, Джерри. Что-то вы уж сильно налегке… Где ваши вещи?.. уже в гостинице?

— На корабле. Я там буду жить. Мы англичане, мы рождены на острове и море — наш дом. Скажите лучше, вы меня можете угостить обедом?.. Наш кок, вероятно до того как попал во флот, в больших котлах варил только асфальт. В здравом уме такое есть невозможно.

— Простите, конечно же!..

Обедали в трактире неподалеку.

Украинская кухня Джерри понравилась: по обилию специй и приправ она напоминала какую-то восточную. Англичанин от незнания бросил в рот целый стручок красного горячего перца. Жар пришлось тут же заедать борщом со сметаной.

После этого на провиант, помещенный на стол, Джерри стал смотреть с уважением и с опаской.

Как водится, выпили за встречу — в штоф безусловно была налита не казенная водка, а самогон, что было еще лучше.

После — поговорили:

— Я пытался с вами связаться, — начал Андрей, но ваша частота молчала.

— Я сменил частоту и позывной, когда уехал из Петербурга. Дом я ваш, простите, но не уберег. У вас там фабрика какая-то была рядом, вот они и захватили. Я перед отъездом из Петрограда заходил. Скученность невероятная: семей десять верно там живет.

— Да Бог с ним, с домом… Рассказывайте что да как! Вы были в Лондоне? Видели Алену с детьми? Как они там?..

Джерри кивнул, и из-за пазухи вынул пакеты с письмами — одно предназначалось Андрею, другое — его тестю.

— Как у вас тут дела, рассказывайте…

— А у нас тут война, как вы могли заметить, революция. А я почти контрреволюционер…

— Почему почти?..

— Считаю, что стоило бы нам остановиться на февральской революции. Так что я полуреволюционер-полуреакционер…

— А большевики вам не нравятся? Почему?..

Андрей горько вздохнул:

— Знаете эту старенькую сказку, про воду из следа козлиного копытца?

— Не пей водицы, козленочком станешь?..

— Именно. У меня такое чувство, что большевики открыли источник с той самой водой, и народ превращается в козлов… И знаете, у меня еще такое чувство, что они победят, потому как не брезгуют средствами… Как бывало во времена старые и почти добрые. Ах, какие смешные были народовольцы, бомбисты — с пироксилиновыми шашками. Бомбы бросали под царские кареты, а те, заметьте — из дерева были. Теперь — гранаты, снаряды, расстрелы из пулеметов. Вожди ездят в блиндированных авто и поездах. Куда катится мир? Давайте выпьем…

— Снова за встречу?..

— Нет, с горя…

Выпили.

— Да не волнуйтесь вы так. Все они временные. Романовы у вас сколько лет были?

— Триста с лишним…

— Вот видите, тоже временное… И большевики не навсегда. Даже если сейчас они выиграют — лет двадцать пройдет, может пятьдесят, семьдесят и уйдут они во прах. И ваши дети вернутся сюда как победители.

— Если им будет откуда возвращаться… Большевики хотят революцию мировую.

— Мало ли они чего хотят. Мы их остановим здесь… Русский с британцем — братья навек!

— А я слышал, что у вас слишком много братьев в последнее время появилось. Вы грузинам помогаете… И еще другим…

— Русские, конечно, наши друзья. Но друзья, прошу заметить не единственные. И мы не хотим из-за хорошего друга ссориться со всеми остальными друзьями. Мы — победители. Конечно, с нами все ищут дружбы…

Андрей задумался:

— У меня к вам будет просьба…

— Говорите, я сделаю…

— Вы даже не спрашиваете, какая.

— Вы бы не стали просить у меня чего-то невозможного. Ведь так?

— Так…

Андрей стал говорить — объяснение заняло у него не более двух минут. Джерри тут же кивнул:

— Это не трудно устроить. Первым же кораблем… Только скажите, он как-то связан с вашей тайной?

Андрей покачал головой.

— Нет, но вы меня крайне обяжете, если… Впрочем, я и без того вам обязан…

— Бросьте, какие между нами счеты.

В честь прибывшего генерала устроили торжественный совместный парад: английская рота и русские полки прошли парадом по центральной улице, затем устроили учения. Русские солдаты смело шли на вероятного противника, мчались казаки, строчили пулеметы на медленно движущихся броневиках. Появился «Волхв», занял позицию, дал бортовой залп. Стреляли холостыми, поэтому — более звучно, громко.

Англичане проявили ответную любезность: на борту «Уриила» устроили званый обед с морскими стрельбами. Показали новинку: над гаванью пронесся самолет, сбросил в воду сигарообразный предмет, и через некоторое время старая угольная баржа, изображавшая вражеский корабль переломилась взрывом и ушла на дно.

— Грандиозно! — аплодировал Джерри. — Новый вид авиации — торпедоносцы!

— Забавно, — согласился Андрей. — Почти как мы три года назад в Данциге.

Посетили и британский аэродром, разбитый под городом. Генералы жали руку летчику, расправившемуся с баржей, Андрей осмотрел британский самолет — он оказался получше старого «Сикорского». Но чему удивляться — время-то идет?..

Но особенно Андрею понравился «Хендли-Пейдж»: был он даже больше четырехмоторных самолетов Сикорского. Сопровождающий на хорошем русском пояснил:

— Мистер Сикорский безусловно войдет в историю, как основатель многомоторной авиации, но только в Британской империи эта идея получила расцвет! Вот сколько бомбардировщиков построил Сикорский?

— Штук сто… — ответил Андрей, но уверенности в его голосе не было.

— Ну вот! А мы построили полтысячи, хотя и начали позже. И больше построим. Представьте себе налет на город: тысячи бомбардировщиков, каждый несет две тысячи фунтов бомб!

Накрапывал холодный дождик…

Через неделю «Уриил» поднял якоря и отправился прочь из остывающего Азовского моря с визитом в другие города. Перед отплытием на борт переправили Илью — осунувшегося, постаревшего, еще не отошедшего от ранения.

Но выходило, что он все же увидит град Иерусалим, землю обетованную.

Локомотив «Волхва» поднял пары и ушел в соответствии с новым приказом, и уже через два дня дрался на фронте. Раньше воевали на территории Всевеликого Воинства Донского, где большевики если и были, то не закрепились, вдоволь ненаруководившись. Но по мере наступления на север слухи обретали полноту, ясность, превращаясь в были. Да и большевики тут были уже иные, матерые.

Сперва донесли, что Николая расстреляли не просто так, а вместе с детьми — дочерями и малолетним сыном. Николая и особенно его жену многие не любили, то детей-то по что стрелять?.. После в одной деревушке обнаружили расстрелянные иконы — их во время большевицкой власти вынесли из храмов. Оклады ободрали и вывезли, а сами иконы пользовали вместо мишеней при обучении новобранцев.

Когда большевиков выбили, крестьяне пожали плечами и иконы вернули в церквушку, которая с того момента и до сноса через двадцать лет именовался храмом Христа Расстрелянного.

Еще в одном городишке контрразведчики вскрыли свежую могилу, откуда извлекли изувеченные трупы людей. Пришедшим словно на экскурсию казакам бравые офицеры объясняли, что это запытанные до смерти узники здешней «чеки». Казаки дивились жестокости, но контрразведчикам не особо не верили: на мертвецах не написано, кто их убил, да и контрразведку не любили вообще: сидят по тылам, рожи наели, а форма у них наилучшая…

Но скоро с жестокостью пришлось столкнуться лично: экипаж морского «вспомогоча» чинил взорванную стрелку за городом, попал под налет красного отряда и в полном составе убыл в плен. Тут же, по горячим следам организовали контрудар дабы отбить пленных — в состав летучей группы вошли и «охотники» с «Волхва».

Красный отряд обнаружили и даже разгромили, но пленных на этом свете не застали — их привязали к забору. На них красноармейцы, дабы быстрей привыкнуть к крови, отрабатывали штыковые удары.

Моряки переглянулись с казаками, и, поняв друг друга без слов, пошли к пленным уж красным. Казаки зарубили всех. Жестокость была будто мотивированной, но бессмысленной, не оправданной ни на едином суде, тем более Страшном.

Андрей сделал казакам внушение, которое они не поняли:

— Но ведь большевики наших расстреливают…

— Чужая подлость вашу личную никак не оправдывает. Пусть Джек-Потрошитель трижды злодей и изувер, но это не дает вам право даже ударить невинного.

— Так в том-то и дело, что не невинные они. Кто-то приказ отдал, а кто-то его выполнил. Третьего не дано…

— Все равно, нельзя так — без суда…

Но кто его слушал?

 

Мельница

— Я брешу?.. Да вы че, мужики?.. Да я сам на том холме ехал. Холм, значит, едет, а мы по австриякам с него пуляем. Через их окопы прямиком, через колючую, значит, проволоку. О как!

Сидящие рядом заливисто смеялись. От других костров тоже стали подходить люди, послушать о чем тут так ладно брешут.

— А что ж вы на нем до Берлина не доехали?..

— У них, видать, карасин закончился!

Раздался новый взрыв смеха.

— Да увезли их в тыл на небесном корабле, — пояснял солдат. — Большущая такая гуттаперчевая колбаса.

— Кого увезли? Холмы-то?

— Да не! Те машины, что холмы двигали и увезли…

Павел смеялся со всеми, но иначе, спокойней. Надо было еще поговорить с солдатом, но наедине, без посторонних, может еще что-то припомнит. Хотя, конечно, вряд ли — не из тех он был, которые что-то знали. Но довольно ясно было: странное оружие, что сдвигало холмы, разрушало мосты… А тот случай, когда на двух верстах целый полк заблудился? В ином бы случае Павел бы отмахнулся бы от таких рассказов, но как только был упомянут дирижабль, напрягся, втянулся в разговор.

Нет, конечно откуда и куда они прилетели солдат не знал. Была при них охрана из тамошних, местных. С один даже пришлось годик повоевать. Но и бывшие охранники не знали о прибывших ровным счетом ничего. Ах, как жаль что тот дирижабль сгорел в осеннем Петроградском небе.

Павел это выяснил: даже ездил в Петроград, рассматривал, упавший в болота остов гиганта, поваленные взрывом деревья… Нет, никто не мог в той аварии выжить…

Приехав в Москву, Пашка тут же запросился прочь из перенесенной столицы. Город, конечно был красив… Но в нем он был еще более чувствовал себя чужим. Сначала Оспина отправили с продотрядом под Тулу. Командовала отрядом Александра Буш — пламенная коммунистка, отправленная за хлебом для рабочих Москвы. На первом же митинге когда один крестьянин не согласился с планом продразверстки, она выхватила маленький дамский револьвер и на глазах у всех убила селянина.

Прямо тут же Павла стошнило. Блевал долго, до полного очищения желудка сперва хлебом-черняшкой, которым перекусил дорогой, после кашей, съеденной еще в сумерках.

— Ишь… — прошипел кто-то из крестьян рядом. — Не идет в горло наш хлебушек…

И тут же с испугом взглянул в глаза Павла: не выдаст ли? Не застрелит?..

Павел не выдал, утерся…

Стошнило его не от вида смерти: на нее он вполне насмотрелся, ходил рядом, да и сам убивал. Удивила женская, практически немотивированная жестокость. В былые бы времена заспорил бы крестьянин с урядником — получил бы по мордасам, юшкой бы умылся, да и то вряд ли… А тут ведь… И ведь крестьянин не из кулаков, так дурачок-середнячок, на которых село-то и держится.

Будто их революция и должна была освободить, дать землю и прочие блага…

Павел попросился назад в Москву, его легко отпустили, сочтя человеком недостаточно твердым. Ехали назад в эшелоне с отобранным зерном. Валялись на мешках, от которых пахло ветром и солнцем. В вагоне еще был охранник при винтовке, молодой паренек, бывший гимназист.

Сочувствия убитому крестьянину Павел не нашел:

— Большевики вот говорят, де царизм закабалил крестьянство, и, мол, сейчас оно воспрянет, начнет расти в смысле духовном. Мол, еще лет десять-двадцать на сеновале будут читать Канта если не в оригинале, та в переводе. А я так думаю: не то что через десять, а и через сто мужик в своей массе останется ленив и Канту всегда предпочтет самогон. И ежели его штыком не подгонять, проку в нем не будет. Нужен ему новый хозяин, то есть мы!

В ту же неделю Оспин покинул Москву снова, уже воинским эшелоном отбыл на фронт. Под команду ему дали роту. Воевать Павлу нравилось — требовалось только выполнять приказы, стрелять по врагу, ходить в атаку, не дать убить себя.

Но вот ради чего воевали, Павел старался не задумываться. Ради того, чтоб вот так стрелять крестьян на все большей территории?

Пошел нехороший слух, что будто бы в тыл прорвались казаки, что идут по тылам, собирают трофеи, режут телеграфные провода, разбирают железнодорожные пути.

Может быть, и не было ничего: у страха глаза велики. Может, где-то бандиты шалят, провода ветром порвало, а железная дорога не работает потому что бардак кругом да пьянство. Но роте пришла команда: уйти с фронта, занять позиции у мостка над речкой.

До родного села Павла было всего ничего — может и стоило бы туда зайти, показаться односельчанам. Да чем хвастаться? Тем, что не убили, что командует на тридцатом году жизни — страшно подумать — аж ротой?.. Да и не помнят его уже наверное — десять лет не было… Пустое это…

По полевой дороге отправились к мосту.

Павел вдыхал жаркий воздух, смотрел по сторонам, впитывая украинскую красоту. Может, слухи про казаков вовсе не слухи, и его сегодня-завтра убьют, а он даже не надышался. Вдруг большевик что-то вспомнил: ну да, конечно… Бывал он тут…

— Погодите… Тут есть местечко… Заглянуть надо.

Мельница все также стояла поперек реки, чуть в стороне от дороги. Все также дорога к ней была укрыта от посторонних взглядов рощицей. Кто знает — найдет.

Павел знал.

Хозяин мельницы к старости стал глуховат: не слышал, как по гребле застучали ботинки. Все сидел у стола, черкая в амбарной книге. Револьвер дремал в ящике стола. Последнее, неспокойное время мельник его стал чаще вытаскивать, любовно чистил, смазывал…

Но в тот день к нему даже не притронулся.

Затем книгу закрыл, вышел на улицу, споткнулся о кота-крысобоя, выматерился, завернул за угол и налетел на красноармейцев.

— Салют, хозяин! — бросил их командир.

Мельник мгновенно насторожился: у этих людей было оружие, но не мешки с зерном. Значит, прибыли от них ждать не приходилось.

— Ты помнишь меня? — спросил красноармеец.

— Что-то не припомню, — ответствовал хозяин, хотя будто начал припоминать.

— Десять лет назад. Я работал у тебя. Три дня. Ты не расплатился.

— Я? Не помню за собой такое, чтоб не расплатился. Но если запамятовал — я расплачусь сейчас, с процентами, добрый человек.

Уловка не сработала. Павел зло улыбнулся.

— Осенью восьмого года я у тебя работал, помнишь? Ты меня сыщикам выдал, а я бежал?.. Помнишь? Помнишь, по глазам вижу… Ну, тогда чего тянуть-то…

В былые времена Павел мечтал об этой встрече, она ему даже снилась. Он думал, что убивать мельника будет долго, выстрелит в спину, может, перебьет позвоночник. И пока старик будет истекать жизнью, Павел скормит ему всю свою историю, начиная от детства, боя в гостинице «Лондон».

Но времени не было, историю рассказывать было как-то не с руки: слишком много посторонних. А вдруг история Павла — это тайна Республики?.. Мельник ее заберет в могилу, а остальные?

Без разговоров и затей, Павел всадил штык в живот мельника. Тот удивленно выпучил глаза, со штыка скользнул вниз и умер.

Живо обошли дом в поисках ненужного мертвому хозяину имущества. Взяли пару мешков муки, зерна, обнаружили так и не выстреливший револьвер. Нашли бутыль с самогоном, тут же решили ее если не выпить, то ополовинить. Разлили по чаркам — Павел не отказался. Был он зол: десять лет мечтал о мести, а она закончилась быстрее, чем за минуту.

Самогон выпил залпом. Закусить было нечем, потому занюхал пробегающим мимо котом. Обычно от котов ничем не пахнет. Но этот был исключением. Он него пахло мышами.

Тут же велел собираться — следовало спешить…

Собрались, стали переходить речку по плотине назад, и тут из кустов ударили винтовки. Сперва нестройно, немного: три-четыре выстрела, будто бы рота нарвалась на небольшой отряд. Залегли, принялись отстреливаться. Казалось — позиция идеальная для обороны. Дом, строения, простреливаемая полоса реки. Но через пять минут кто-то крикнул:

— Обходят!

Оказалось, сверху и снизу по течению реку переходили казаки. Их прорыв был не сплетней. Как-то они узнали об отряде на мельнице, и действовали по науке: связали лобовым боем, попытались обхватить с флангов.

— Отходим! На запад! Там за железкой наши должны быть!

Сам рванул первым, показал пример: казалось это страшным сном. Все тоже поле, что и десять лет назад, снова за ним гонятся, да что же это такое! Какие там должны быть наши? С чего бы вдруг?.. По привычке что ли крикнул, по старой памяти — в прошлый раз там был спасительный поезд…

Сейчас вместо подсолнечника на поле росла высокая кукуруза. Красноармейцы бежали через нее, за ними мчалась кавалерия, шашки рубили высокие стебли, но пехота будто успевала уворачиваться.

Павел выскочил на гребень полотна, залег за рельсами, принялся отстреливаться. И вдруг из-за поворота раздался гудок, ну а после появилась стальная махина красного бронепоезда со звездой и надписью «Спартак» на головном вагоне. Командир панцерника правильно оценил положение, открыв огонь из пулеметов, велел взять прицел повыше. Казалось — бой переломился, казаки кружили в кукурузе, спешивались, подавались назад к реке.

И тут шарахнуло!

Снаряд пролетел над полем, врезался в головную башню «Спартака», заклинил ее. На гребень полотна по другому пути поднимался другой бронепоезд — над тепловозом развивался российский республиканский флаг, на борту читалось: «ВОЛХВЪ»…

Полотно было двухпутным, «Волхв» наступал по левому, по правому начал пятится «Спартак»… Получалось, что оба бронепоезда находились на «неправильном» пути.

— Отходим! Отходим, ребята!

Павел побежал к предохранительной платформе красного бронепоезда, запрыгнул в нее, залег, выстрелил в головную башню «Волхва». Но пуля звякнула о щиток, отскочила куда-то в кукурузу. Андрей пригнулся на мгновение и снова принялся разглядывать поезд противника. Вернее одного человека.

Андрей узнал этого человека, хотя они ранее никогда не встречались. Его надо было убить. Убить, не считаясь с потерями.

— Синий флаг… — скомандовал Данилин.

Маленький флаг поднялся над орудийной башенкой. Машинист почесал затылок, сверился с таблицей, и дал рычаг от себя — полный ход. Колеса завращались быстрее.

— Осколочным… С перелетом… Огонь…

«Спартак» отходил. Вот он прошел через переезд, через минуту там был «Волхв».

— Господин полковник! Рельсы! — крикнул наводчик.

— Черный флаг!.. Огонь по первой платформе большевиков! Огонь шрапнелью!

Заскрипели тормоза, машинист дал контрпар. Колеса локомотива, высекая искры, противно заскребли рельсы. Но это не помогло: первая платформа вылетела на гравий, сошла с рельс. «Волхв» запнулся, остановился.

«Спартак» же скрылся за поворотом.

Андрей спрыгнул на землю, обошел бронепоезд. Реальность свинцовой перчаткой била под дых: застряли тут, пожалуй, надолго.

Около Данилина зацокали копыта. Андрей обернулся — рядом кружил есаул на вороном коне.

— Ваше высокоблагородие! Примите наше спасибочки! Ежели не вы, покрошили б нас красные! За нами должок, вас и ваш экипаж… Айда в ресторан!

— Какая сволочь разобрала рельсы?.. — спросил Андрей обращаясь скорее к себе.

Но ответ получил:

— Да мы и разобрали! — с непосредственностью ответил казак.

— Но зачем?!

— Дык если бы красные пустили панцерник, он бы слетел с рельс.

— А вот если бы наш бронепоезд, мы бы пошли?..

— На этот случай вы второй путь не трогали. Не серчайте, господин полковник, я ж не виноват, что вы не по тому пути пошли.

Андрей кивнул: как бы то ни было, есаул был прав. Сами себя и перехитрили.

— Ну, так что, айда в ресторан?.. Я наливаю! Выпьем по такой радости…

— Разве что только с горя…

— А это уже ваше дело, с чего вам пить…

 

Одиннадцатая заповедь

Впрочем, в ресторан пришлось отложить: сперва Андрей отсоединил предохранительную платформу, приказал дать задний ход, вернулся к станции, где сманеврировал бронепоездом на соседний, «правильный» путь.

Взяв в вагон десант, отправился вперед с надеждой, что догонит большевицкий бронепоезд и его пассажира, но оказалось, что «Спартак» отошел на другую сторону реки, а мост, когда через него попытались перейти добровольцы — взорвали. Говорили, что ниже по течению есть другой мост, пока еще целый. Но уже заканчивался уголь и вода — требовалось отойти.

Наскоро заправились, по рокадной дороге ушли вниз.

За рекой стоял храм, судя по голубой куполу посвященный Пресвятой Богородицею. Из-за реки с позиций закрытых била большевицкая батарея.

Андрей из командирской башни осмотрел диспозицию и остановил бронепоезд на подъезде, в овраге. Приказал машинисту потушить огонь.

Сам сошел на землю, заспешил к реке. Та делила село на две неравные половины. Большая с церквушкой на холме была на той стороне. Слева от холма проходила железная дорога, переметнувшаяся через мост над спокойной степной речушкой.

По всему походило, что попасть на ту сторону бронепоезду возможно только по мосту. Кавалерия могла бы перейти реку вброд, но с большими потерями от огня окопавшейся на той стороне пехоты. Потери можно было снизить, если прикрыть наступление огнем бронепоезда. Но как только он покажется в виду — мост разобьют артиллерией.

А пока под огнем красной артиллерии сотня таяла.

За хатками от артиллерийского налета скрывались казаки, перепуганных лошадей держали в овраге.

Там же стояло и две трехдюймовки, взятые на передки.

За хатой Данилин нашел старшего офицера: им оказался молодой и растерянный хорунжий. Его непосредственного командира — сотника с четверть часа назад убило шрапнелью.

Андрей залег за колодцем, осмотрелся в бинокль.

Недалеко разорвался еще один снаряд, осыпал полковника землей.

— Эк как ладно кладет, — заметил лежащий рядом казак. — А вот я чего, положим, думаю: на колоколенке сидит телефонист и в трубку батарей-то командует. И я вот говорю: а дайте по колокольне-то прямой наводкой долбанем? Как думаете, ваше высокоблагородие, Господь сильно осерчает, ежели мы у евойного дома флигелек-то снесем?.. С одной стороны грешно по храму-то Божьему шмалять из пушечки. Да и попа зашибить можем. А с другой: а им-то, раззе не грешно вот так-то делать?.. А вдруг кого снарядом-то зашибет?..

Андрей огляделся: выходило, что старый казак прав.

— Стрелять по колокольне. Это приказ.

Муки, терзавшие казака, сняло как рукой. Орудия сняли с передков, одно под прикрытием рощи подкатили к реке.

Саданули раз, другой, взяли в вилку колокольню, и уже с третьего выстрела она рассыпалась в груду кирпичей.

Из-за реки продолжали стрелять, но уже как-то неуверенно и неточно.

— Прости грехи наши тяжкие, — сказал, перекрестившись казак, и тут же повернулся к Данилину. — А вы, никак неверующий, господин полковник?..

Андрей задумался: а в самом деле — какой он?.. Был он крещеный, с Аленой сочетался церковным браком. Да чего там: и в церковь ходил, крестился на купола…

Но твердой веры не было: она крепла в храме или в его непосредственной близости, но, к примеру, во время экспедиции на Чукотку о Боге как-то забылось.

После опять была война, на которой требовалось хоть в кого-то верить, молиться кому-то, дабы пронесло.

— Вы знаете историю изгнания наших райских предков из сада господнего?.. — спросил Андрей.

— Вестимо.

— А чем их змий искушал, тоже знаете?..

— Тем, что они, аки Бог будут различать Добро и Зло…

— Именно. Только думаю сие для нас осталось недоступно. Вот тот корректировщик, упокой Господь его душу, тоже наверняка думал, что дело делает правильное, хорошее. Вот и столкнулись его добро с нашим добром… А тут еще и храм под раздачу попал. Наверное так… — Андрей повысил голос так, чтоб его точно слышал молодой хорунжий. — Только была бы моя воля, я бы добавил еще одиннадцатую заповедь.

— Это какую?

— Не бездействуй!

Атака, впрочем, захлебнулась…

На том берегу появился наскоро починенный «Спартак», ударил из своих шестидюймовок. Били прицельно, подожгли мост. «Волхву» пришлось отойти.

— «Братишки» стреляют. Морячки-то, — сообщил кто-то сведущий. — Смелые, черти. Знают, что чужие тут, что пощады им не будет, ежели пымаем.

— Что делать будем, господин полковник?..

— Отходим… Сегодня все равно ничего не поделать.

Сводка об удачном, хотя и захлебнувшемся наступлении по скорому телеграфному проводу было доставлено в Таганрог, легла на стол начальника штаба ВСЮР — генерального штаба генерала-лейтенанта Романовского.

Всем известно, что победные сводки читать куда приятней, поэтому с полученным сообщением генерал ознакомился незамедлительно. Среди прочего, упоминался героический бой «Волхва» с красным бронепоездом. В приказе по фронту был отмечен его командир.

— Данилин, Данилин… Что-то знакомое…

— Так точно, — доложил офицер по особым поручениям. — Был такой летчик. Ас. Но он был лишь капитаном. Точно помню.

— Нет… Где-то еще я его фамилию встречал… Но вот где… Погодите, я вспомню…

Но нет, сразу вспомнить не удалось. Связного офицера пришлось отпустить.

 

Снова «ЛондонЪ»

После анархисткой атаки в восьмом году на «ЛондонЪ» его дела пошли под горку. Прежний владелец спекся живьем в сейфе, что безусловно обрадовало страховую компанию — ведь прямых родственников у него не было, завещание не составлено. Стало быть, страховое вознаграждение платить было некому.

Покупатели на здание находились, но не приживались. Чего бы в ней не затевалось, коммерция лопалась. В ресторан никто не заходил, магазин колониальных товаров разорялся. В гостинице если и останавливался какой-то постоялец, то лишь за тем, чтоб удавиться или застрелиться. В тринадцатом году здание повторно горело, но не так чтоб слишком — пожарная команда прибыла быстро и залила огонь, так что здание почти не пострадало. Но товар, а именно отрезы тканей частями попортился, частями пропитался дымом и водой, стал негоден. Очередной владелец разорился и пустил себе пулю в лоб. Место определенно стало проклятым.

Говорили, что в здании до сих пор пахло паленым да и будто посетителям являлись призраки — плотность умерших в этом здании была небывалой.

Но революция и грянувшая за ней гражданская война оживила скудную жизнь в городке, отмена сухого закона подняла до небес акции питейных заведений.

Там, где раньше кушали на серебре открылся кабак с залом для публики совершенно простой. Мог ли, скажем, иной рабочий или крестьянин представить, что будет пировать там, где некогда господа пировали?.. Мог, конечно, если бы подкопил деньжат, а тут выходило, что заходи и пей чуть не каждый день. Впрочем, и господа, вернувшиеся с юга и частично из-за границы, обиженными не оказались — для них обеденный зал открылся на втором этаже, туда же перекочевали чудесным образом серебряные столовые приборы — самые точные приборы в мире.

Трактир «ЛондонЪ» был забит с утра и до утра — наводнившие город приезжие не знали о дурной славе гостиницы, запах гари скрывали spiritus vini. Живущие каждый день как последний, господа офицеры гуляли шумно, и призраки, кои тут все же имелись, испуганно жались по темным углам и подвалам.

Оставив бронепоезд на унтер-офицеров, Андрей отправился обедать сюда, по лесенке поднялся на второй этаж, занял место за столиком у окна, ровно в том месте, где когда-то убили Антипа. Но об этом ровно ничего не напоминало: даже стену, у которой стоял некогда сейф, снесли, дабы сделать обеденный зал.

Казаков, недавно спасенных огнем орудий и пулеметов «Волхва» в зале не было видно. Определенно — это было к лучшему, хотелось немного побыть одному, подумать…

Андрей склонился над меню: заказал себе вино, суп, поколебавшись добавил ростбиф с гарниром.

Мысли возвращались опять и опять ко вчерашнему бою, к человеку на предохранительной платформе «Спартака».

Непонятно все же, отчего рок, ранее немилостивый к расставшимся с тайной инопланетного корабля, так милосерден к этому каторжанину. Может, в этом есть особый замысел высших сил? А может, как раз нарочно он свел в бою беглеца и Андрея, чтоб последний подправил статистику и остался единственным, который знает о корабле вне Аккума. Но как?.. Наступление застопорилось, прорваться самому — невозможно. Оставить бронепоезд, уйти самому за линию фронта, представится перебежчиком?.. Кто поверит, что из стана наступающей армии сбежал целый полковник?.. Расстреляют, как пить дать. Просто так расстреляют, на всякий случай…

Что делать, что делать?..

А стоит ли переживать?.. Ведь этот беглец не знает, что опознан. Может, рок снова сведет их вместе, может этот парень не сегодня-завтра будет убит шальной пулей, умрет от тифа… На фронте это запросто. Хотя нет, нельзя до такой степени рассчитывать на удачу. Ежели он десять лет скрывался, ежели жив до сих пор, то что ему тиф и пули, тем более шальные… По нему вон в бою стреляли, и даже не ранили.

Принесли вино в оплетенной лозой бутылке. Оно было не марочное, а местного разлива, но вполне приятное, в меру терпкое, кисло-сладкое. Отчего-то даже первый глоток успокоил. Как-то будет, — подумал Андрей и взглянул в окно.

Напротив стоял весьма интересный дом, похожий чем-то на корабль. Говорили, что некогда тут собирались ввести подать не то на землю, не то на недвижимость в зависимости от площади фундамента. А может здешний архитектор был чудак-гений, вроде киевского архитектора Городецкого, который строил дома столь красиво и эффектно, что даже у недоброжелателей слова застревали в глотке от восхищения.

При строительстве архитектор заузил фундамент, стены пустил под углом, из-за чего казалось, будто здание падает сразу во все стороны.

— Не занято?..

— Простите?..

— Я спрашиваю — не занято ли место напротив вас.

Перед Андреем стояла женщина с черной лентой в волосах. У дамы был пронзительный, почти кинжальный взгляд. Под ним становилось страшно за рассудок, нрав и кошелек… Бывает иногда такое чувство, кстати, обычно не взаимное, когда встречаешь человека впервые, а, кажется, будто знаешь его всю жизнь. Эта женщина тоже показалась Андрею знакомой, но знакомство было не из приятных.

Стоило бы попытаться солгать, что ждет друга… Может быть она бы даже приняла эту заведомую ложь за чистую монету — ведь второго прибора не было. Андрей осмотрел зал: свободные места имелись в значительном количестве, и подсесть было куда.

— Присаживайтесь, чего уж тут. Вина?..

— Обожаю пить за знакомство!

Андрей наполнил услужливо поднесенный кельнером второй бокал. Нарочно взял бутылку так, чтоб женщина рассмотрела обручальное кольцо на безымянном пальце. Это никак не подействовало. Как и всякая война, гражданская по себе оставляла множество сирот и вдов. Последние не желали долго задерживаться в этом статусе, паче выжить одной в этой круговерти было ой как трудно.

— Полковник Черномак, — чужой фамилией представился Андрей.

— Нина Федоровна Черемисова, помещица, уроженка здешних мест…

Она мило тарахтела: история была предсказуема: жили тут рядышком, в фамильном поместье. Но когда землю поделили, сбежали, жили у друзей в Болгарии. Муж вернулся, вступил в Добровольческую армию, погиб чуть не сразу после окончания школы прапорщиков. И вот она вернулась владеть своим имуществом. Да только в деревне одной страшно. Соседи хорошие пока трезвые. А трезвые они редко.

Она говорила, что жить одной даже сильной женщине трудно, что нужно крепкое мужское плечо, хотя бы для чтоб в него поплакать… И смотрела на Андрея влажным взглядом.

Такая не пропадет, — думал Андрей. — Таким совершенно посторонние мужчины уступают место в шлюпке, чтоб самим гордо утонуть в ледяной воде. Таких совершенно не смущало и обручальное кольцо. Ведь офицер пьет один, стало быть жена где-то далече. А коли так, то чувства охладели, мужчина соскучился по женской ласке, нерастраченный запас которой у нее как раз скопился.

Она мило щебетала, рассказывая про своих друзей в городе, про вечера у них. У нее в друзьях два коммерсанта, к сожалению женатые. Они словно сиамские близнецы — срослись кошельками. А есть ли в городе знакомые у господина полковника? Ходит ли он куда вечерами?.. Нет? Отчего же?.. Ведь он так молод, а от постоянных хлопот появляются морщины и портятся нервы.

— Я вот по характеру — чертик… А вы?.. — спрашивала женщина.

— Экзорцист… Чертей гоняю…

Откровенное хамство было воспринято как остроумнейшая шутка: женщина засмеялась звонко и ярко. На нее оборачивался весь обеденный зал. Верно, кто-то подумал: экий ловелас этот полковник, как ловко крутит вдовушку. Даром что с обручальным кольцом.

Обед был безнадежно испорчен. Хотелось быстрее все проглотить и уйти отсюда.

И спасение пришло: на улице застрелял мотоциклет. На нем прибыл фельдфебель, который заторопился по лестнице.

— Полковник Данилин тут присутствует?.. — спросил он с порога.

Андрей поднял руку словно на уроке. Дамочка фыркнула: выходит вот как его на самом деле… А не тот ли это Данилин…

— Ваше Высокоблагородие, извольте незамедлительно прибыть в штаб дивизии. Таганрог на прямом проводе ждет-с…

 

Ревизия

Андрею пришло указание: явиться в Таганрог к генералу Романовскому — второму человеку на Юге России… Подумалось: за какой-то год командование сменилось почти полностью: убыль среди генералов была значительной. Поменьше, конечно, чем среди рядовых, но поболее, нежели на германской войне. При штурме Екатеринодара Корнилов, убили Маркова. Генерал Алексеев все же умер от воспаления легких — даже в смерти он оказался самым штатским генералом.

Место Корнилова занял Деникин, его правой рукой был Романовский.

Внешность генерал Романовский имел располагающую и даже красивую. Но Андрею было не до внешности — все же не барышня. Об этом генерале говорили разное: Деникин ему благоволил, остальные именовали не иначе как «злым демоном». Ходили слухи, что он отравой свел со света генерала Дроздовского. Впрочем, Данилину Дроздовский не нравился вовсе: слишком сухой, скорый на расправу. По замашкам нечто среднее между Наполеоном и Робеспьером. Этакая самобеглая гильотина…

К Романовскому же, равно как и к Деникину, Андрей относился с осторожностью — знакомства не искал. Полагал, что это очередное временное правительство, и долго не засидится. Как оказалось — был прав.

В пути к Таганрогу Андрей ломал голову: из-за чего вызов?.. Хотят наградить за бой? Нет, слишком мал подвиг. Из-за Аккума?.. Но откуда он мог узнать?.. Позже решил все же над причиной вызова голову не ломать: таковых могла быть сотня и еще одна, все не предусмотришь. Выгладив форму, отправился прямо с вокзала в гостиницу, где остановился генерал. Держаться намеревался осторожно, сыграть от защиты. В том, что генерал умен и знает больше полковника — не сомневался. В тех сферах глупцов не водилось.

Андрея приняли сразу, будто ждали: провели по лестницам и коридорам в номер-люкс на третьем этаже. Как раз перед полковником денщик внес самовар, распахнув двери. Поэтому стучать не пришлось. Генерал разговаривал по телефону, увидав вошедшего знаком показал, минутку, подождите…

По телефонному проводу генерал метал молнии и громы.

— У вас дебет не сходится с кредитом, боцман спился, в трюме течь, а вы упрекаете крыс в непатриотизме. С себя начинайте. Наведите порядок у себя в голове, в штабе! А после — других корите! Все, до связи! До связи, я сказал.

Положив трубку, Романовский подвел итог всему разговору:

— Черт знает что!

Повернулся к Данилину и тут выражение лица сменилось на благостно-удивленное:

— Андрей Михайлович?.. Ну, здравствуйте! Присаживайтесь, чего вы стоите… Желаете чайку?..

— Нет, благодарю…

— Напрасно! По такой жаре великолепно утоляет жажду… А я себе сделаю, если не возражаете.

С чего бы Андрею возражать?

Романовский сделал себе «адвоката», налил и Андрею. Стакан поставил рядышком: хотите-пейте, хотите — нет, ежели вам генеральского труда не жалко. Пришлось пить: зачем обижать человека.

Пригубив чай, Романовский спросил:

— Мы ведь с вами ранее не встречались?.. Вы ведь не из «первопоходников»?

Андрей кивнул, рассеяно ожидая, когда генерал перейдет к сути.

— Но, — продолжал он, — вы в добровольцах чуть не с первых дней. Ваше имя есть в списках еще за январь восемнадцатого… После, по распоряжению генерала Алексеева вы отправились за море, откуда прибыли с двумя дюжинами казаков, пулеметами и даже одним орудием…

— Было такое…

— Далее, нашли где-то паровоз, самолично сформировали бронепоезд, который замечательно сражается против большевиков…

Никак награждать собрались… Хотя нет. Вряд ли. Темнит генерал, издалека подводит… Тут надобно осторожно: «да» или «нет» не говорить, сразу не признаваться, но и не врать…

— Интересно… — промолвил генерал.

— Что же именно?

— Я на досуге разбирал бумаги покойного. В дневнике генерал писал, что на приеме тридцать первого января был некий офицер, который обещал доставить откуда-то оружие небывалой мощности.

Внутри внезапно похолодало: да что же это такое. Хотелось бы, чтоб о городе забыли и белые и красные. Ведь каждое упоминание оплоту спокойствия угрожало. Пусть он останется ненайденным в укромном уголке, авось пронесет.

Но не пронесло…

Требовалось тянуть время, узнать, что еще известно Романовскому…

— Позволите ознакомиться с записками генерала?..

Романовский не позволил, покачал головой.

— Фамилия офицера, впрочем, не указана…

Выходит, он точно не знает, шарит в темноте, пытается найти этого таинственного офицера.

Отлегло.

Но слишком рано.

— Я признаться, сразу не придал этому значения… Но вот буквально на днях разговаривал с одним генералом, героем Брусиловского наступления. Он сейчас в отставке по ранению… Но он рассказывал, что наступление удалось, потому что на дирижабле ему из Америки привезли оружие невероятного действия. И привез его капитан Данилин, Андрей Михайлович. Знаменитый ас…

— Удивительное совпадение…

— Именно. Прямо мои слова. Не желаете ли сообщить что-то?..

Андрей задумался: генерал — покойник. Сам того не зная, он прикоснулся к тайне, которая его погубит. Он умрет, теперь точно умрет. Но, может быть, как раз этот генерал и есть то оружие рока, о котором еще позавчера Андрей думал в зале «Лондона»?

— Вы точно хотите это знать? — для очистки совести спросил Андрей.

— Да.

— Объясняет… — согласился Романовский, после того как Андрей закончил. — Конечно, фантастично… Но с иной стороны уж больно ладно все это объясняет. Ну а отчего вы это ранее не рассказывали?..

— Имел личное на то распоряжение генерала Алексеева… — соврал Андрей.

— Ну надо же… У нас, оказывается, верный город в тылу, а мы об этом и не знаем. И там, может быть, оружие, которое даст нам победу. Отчего бы не применить эти средства против большевичков-с?.

Генерал сладко улыбнулся, словно представил себя в Петрограде или хотя бы в Москве.

— Да вы посмотрите, что человек с человеком вытворяет посредством броневиков, орудий, пулеметов… Это еще боевые газы нынче не пользуют. А ежели добавить смертоносные лучи, всякие инопланетные механизмы… Так человечеству вовсе настанет конец.

— Ну вот зачем же вы так говорите? Ведь инопланетные устройства только у нас!

— Да что вы такое говорите! Как только мы на фронт их потащим, наверняка найдется какая-то сволочь, которая на бок Совдепа переметнется! Вон, с австрийцами воевали, и то коллизия вышла… К тому сам Брусилов сейчас в Москве, с большевиками… Поймут, что к чему, не глупые…

— Тогда против них надо применить что-то новое, чего не было в шестнадцатом…

— Желаете поехать, осмотреть?..

— Нет, увы… Безумно много дел. Я с вами отправлю одного генерала из выздоравливающих.

В условный день Андрей прибыл в Петровск. Прибыл не один с ним был тот сам генерал из выздоравливающих. Им оказался недавний знакомый. С тех пор, когда они виделись последний раз, он вырос в звании, превратившись из «Яшки-полковника» в «генерала Яшу».

В боях он схлопотал очередную рану, довольно скверную — в живот. Врачи единогласно говорили об отдыхе, полном выздоровлении, но новоиспеченный генерал рвался в битву. Чтоб оттянуть возвращение в часть, Романовский и отправил его в поездку. Пекся не сколько о здоровье. Слащев нрав имел скандальный и умудрился разругаться со всем вышестоящим начальством. Говорили даже, что он ходил через линию фронта, беседовал с Дзержинским, а после был отпущен — хотя это могли быть только слухи. Зато с солдатами «генерал Яша» держался запанибрата, потому был популярен среди рядовых до невозможности.

Плодить Бонопартов не хотелось — требовалось под любым предлогом, хотя бы на время удалить его из частей. К тому же Слащев слыл человеком честным и открытым, на подлость или ложь малопригодным — идеальная, неподкупная личность для всяческих ревизий.

Генерала и полковника уже ждал буксир, вызванный из Аккума беспроволочным телеграфом.

С собою в плаванье Слащев взял книгу подобранную, очевидно, среди трофеев. Ей оказался марксов «Капитал». Впрочем, чтиво генералу не понравилось: он забросил его где-то на сотой странице:

— Как не стыдно Марксу было писать такие толстые и замудреные книжки. Таких десяток прочтешь — глядишь, и жизнь прошла.

Оставленную книгу принялся читать Андрей: безусловно написано довольно вяло, но многое поясняет…

Дело шло к ночи: капитан зажигал огни. Слащев ушел в отведенную ему каюту, Андрею же в горячий, душный трюм спускаться не хотелось, и он бросил матрац прямо на палубу. От раскаленной солнцем палубы шел жар, наверху плавно кружили звезды.

Под шум волн легко засыпалось…

Но нарождающийся сон прервали:

— Андрей Михайлович, вы спите?..

— Уже нет, Яков Александрович… А вам чего не спиться?

— Нервы ни к черту… А давайте выпьем на сон грядущий?

— Нет, спасибо…

— Ну хоть стакан для вида подержите, совсем у вас совести что ли нет?..

— А вы сами выпить не можете?..

— Так зазорно одному пить.

Андрей зевнул:

— Да кого вам стыдиться? Я никому не скажу, а более вас никто не увидит.

Тогда Слащев произнес фразу, которая заставила Андрея глубоко задуматься:

— Не сочтите меня параноиком… Но за нами сейчас наблюдает Господь Бог.

И ушел в свою каюту.

Когда Слащев сходил на берег, вид он имел бледный. Виной тому была отнюдь не морская болезнь. Яков Александр решил, что Бог, конечно, всевидящий, но и всепрощающий, потому и напился сам.

Стоя на твердой земле спросил:

— У вас есть тут магазин?.. Мне надо что-то прикупить.

— А что вам надо?

— Не валяйте дурака. Кто по понедельникам что-то покупает кроме пива на опохмелку?

— Нет… Пива у нас не имеется…

— Тогда зашлите кого-то в аптеку… Пусть возьмет штоф чего-то на спирту

Беду генерала Яши удалось поправить местным самогоном: предусмотрительный Шульга царский рескрипт о введении сухого закона решил положить под сукно, рассудив, что его все равно отменят. Нельзя никак казакам без самогоноварения — это традиция.

После завтрака начался осмотр: Слащева весьма заинтересовали подземные торпеды, впрочем не шибко полезные в условиях маневренной гражданской войны. Через броню пострелял из инопланетного ружья, остался доволен — такое возможно применять против бронепоездов.

— Заверните дюжину, — распорядился генерал. — Опробуем на фронте.

— Никак невозможно…

— Это почему?..

Беглецкий объяснил: после событий на фронте по высочайшему повелению было запрещено вывозить реактор из города. Можно было потерять тот или иной внеземной артефакт, но с потерей реактора, без энергии остальные становились кучей никому ненужного пусть и инопланетного хлама.

К тому же, в распоряжении города больше не имелось дирижабля с его гигантской грузоподъемностью. Реактор невозможно было перевести на буксире — требовалась баржа. Но с ней плаванье выходило довольно опасным: ни отвернуть, ни хода прибавить… А большевики, говорят на Каспий с Балтики подводные лодки перебрасывают. Еще можно налететь на шустрые британские «газолинки» — они, конечно, союзники, но все равно не хотелось им попадаться на глаза.

Яков вынужден был согласиться с доводами, но все же заметил Андрею:

— Но ежели мы вовсе ничего отсюда не привезем, нам вставят по свече, Причем, скорее всего вместе с канделябром.

— Не думаю, — задумчиво отвечал Андрей, хотя и сам активно искал оружие, могущее помочь в поисках и уничтожении беглого каторжанина.

— Не думайте, — разрешил Слащев. — Но это не отменяет законов реальности. Потом эта самая реальность схватит вас за задницу железными пальцами.

— Чего это вы о заднице да о заднице… Будто у вас других мыслей нет…

— Есть… О животе… Болит, зараза… У вас тут есть медик?..

Зашли к Генриху Карловичу. Тот осмотрел рану, неодобрительно покачал головой, и сделал укол морфия. После прочел гостю целую лекцию о сравнительном строении человека и инопланетного организма.

После короткого отдыха, обход продолжили. Слащев через серую пелену осмотрел неведомую планету, но посчитал это малоинтересным, но с интересом прошелся по эксперементальному саду. Вопреки предупреждениям сорвал яблочко. Назвал его «кислючей вырвиглазовкой», но доел до маленького огрызочка.

Полюбопытствовал:

— А кроме этого сада Гефсиманского какие успехи?.. Я имею ввиду что-то навроде цирка Барнума. У вас должны быть замечательнейшие уродцы!

Смущаясь, профессор повел гостей в угол сада. В маленьком ящике ползали улитки: были они странными, невиданными: улитки-сиамские близнецы, сросшиеся раковинами, улитки с двумя раковинами или вовсе без раковин.

— Всего лишь улитки? — разочарованно спросил генерал.

— Мы пытались облучать бычье семя, оплодотворять им коров. Но результаты оказались неважным, никакими. Это, верно, оттого, что животные куда сложнее растений. Мы занялись простейшими.

— Зачем?.. Какой прок с улиток?..

— С улиток большой прок… Их можно кушать. Затем, представьте себе улитку, которая строит не раковину, а выращивает ровный лист… Из них можно было бы строить дома…

— Ай, дома можно строить замечательно из дерева или камня. Африканцы вон из травы шалаши делают. А меж тем, какие возможности открываются! Надобно рассмотреть возможность скрестить донских казаков и их лошадей, чтоб получилось животное наподобие тех же кентавров, но только кентавров православных. Налицо явная выгода и экономия в упряжи и корме! Или вот, к примеру, еще идея: медвежья кавалерия. Легко должна передвигаться по сложнопересеченной местности… Что у вас еще интересного есть?

Зашли в соседнюю лабораторию.

— Помните происшествие с Батюшкой? — спросил Андрея Беглецкий. — Когда они воспарили к небесам, а после наземь рухнули?

— Было такое, — поморщился Андрей.

Воспоминание было не из приятных: тогда Данилин бы комендантом этого тайного городка, и происшествие произошло после его согласия на эксперимент.

— Мы тут укротили несколько странное воздействие… Извольте взглянуть… Э-э-э… На чем бы вам показать?.. Ага, вот!

Беглецкому на глаза попала коробка с карандашами. Он вытащил оттуда полпачки, поместил в железный ящик, к которому от панели вел пучок проводов. Нажал кнопку.

— Ну что? Говорите заклинание!

Андрей печально улыбнулся: как назло ни одно на ум не приходило.

— Хотя, конечно, можно и без них… — смилостивился профессор. — Природа явления еще не изучена. Вероятно, дело в ослаблении молекулярных связей…

Из ящика он достал карандаши, после начал их завязывать узлом. После протянул один завязанный Андрею:

— Попробуйте-ка развязать…

Андрей попытался, но ничего не вышло. Походило на то, что древесина и грифель, размягченные в ящике, сейчас возвращали свою твердость.

Но от этого чудо-ящика Слащев тоже отмахнулся: какая польза для Белого движения от завязанных в узел карандашей? Андрей скорее из баловства взял себе парочку:

— Вы позволите?..

— Да сколько угодно! — разрешил Беглецкий.

Заезжего генерала попросили произнести речь перед общественностью.

На него желал посмотреть абсолютно весь город от мальцов до убеленных сединой казаков или профессоров. Латынину, дабы казаки, к примеру, не уходили с постов, пришла мысль организовать не одну, а несколько выступлений.

Популярностью Яков Александрович был чрезвычайно горд. Говорил, кстати, весьма интересно и запальчиво: оратором генерал был ярким, хотя неоднозначным.

Первый раз, после обеда генерал говорил на площади перед казаками, те слушали внимательно, кивали после каждой фразы. После оратору поднесли цветы, собранные в палисадах, и что более существенно для генерала — штоф самодельной перцовки.

— Какие у вас сознательные граждане! — хвалил Латынина Слащев. — Какие молодцы, пришли сами! В некоторых городах, говорят, людей надо штыками сгонять на митинги. А тут видно тревогу за судьбу Родины… Если бросить клич — они пойдут в Добровольческую армию?..

— Пойдут, конечно, — согласился Андрей. — Только я их не пущу. Сами видите — город еще есть кому охранять, но некому — оборонять. Хорошо что местность — на краю света, и в Персии — англичане, а не турки… Иначе бы я просто не знал что делать.

— Край света, вот он какой… Не думал, что когда-то окажусь на нем… — произнес Яков, рассматривая окружающую природу. — Тут же близко до Астрахани? Верст семьсот будет? А люди живут и не знают, что до края света — совсем недалече.

Речами генерала действительно интересовались, но вовсе не из-за тревоги за судьбу Родины. Вернее тревога существовала, но за ту родину, которую обычно пишут с малой буквы, за родину, которая здесь и сейчас. На которой живешь, которую видишь каждодневно. А чего печалиться о том, чего не видел никогда?..

Казаки были не прочь повоевать, не сколько за Родину или родину, сколько потому что это «повоевать» было у них в крови. Но кстати было то, что полковник запрещал идти на фронт, да и жены забранят… Бабы-дуры говорили, что от добра — добра не ищут.

Но больше на генерала приходили смотреть как на заезжую диковинку. Непонятно — когда будет новый. Спрашивая об уродцах вроде Барнумовских, сам Слащев был лишь альтернативой местного самодеятельного театра и синематографа с давно не обновляемым репертуаром.

После ужина, где часть поднесенной перцовки была выпита, Яков произносил речь на заводе перед учеными и лаборантами прямо в цеху, вещая с разобранного корпуса инопланетного корабля. Из-за самогонки еще более вошел в раж:

— Придется затянуть пояса еще туже, причем у некоторых — на шее… Части надо усилить новобрачными и новобранцами… Обучать их спешно, может быть на марше, потому как времени нет вовсе. Ну и вперед… На врага с доброй улыбкой в руках…

Андрей стоял у импровизированной трибуны. К нему подошел профессор Стригун. Спросил тихо, почти шепотом:

— Там у вас все с ума свихнулись?..

— Некоторые — даже больше… Например — большевики.

— Андрюша… Что же делать… Андрюша, скажи…

Так, Виктор Иванович к Данилину последний раз обращался, пожалуй, лет двадцать назад, когда Андрей был мальчишкой, ребенком… К своему зятю профессор успел испытать, верно, всю гамму чувств. Он помнил его еще бессловесным младенцем, когда его не привели — принесли в профессорский дом на Арбате. Помнил и шаловливым мальчуганом — лучшим другом его дочери. Эта дружба внушала смутное сомнение и тревогу. Он тихо презирал Андрея, одевшего юнкерский мундир: так интеллигент презирает военного. А ведь вроде бы неглупый мальчишка был… После просто тихо ненавидел, сперва в качестве жениха, потом мужа единственной дочери. После маятник антипатии дошел до своей высшей точки, замер и двинулся назад: оказалось, что зять вовсе не такой уж и солдафон, наоборот по долгу службы печется о науке. И вот, после стольких лет оказалось, что как раз Андрей — самый близкий человек, единственный, кому можно безусловно довериться безусловно, спросить совет.

— Что делать, что делать?.. — повторил испугано профессор.

— Вы растеряны. Это пройдет… Все не так плохо, как кажется… Если вдруг что — двигайтесь в Персию или Афганистан, к англичанам. Адрес в Лондоне вы знаете…

Говорил Андрей уверенно, его уверенность передавалась профессору.

Вдруг Андрей заметил: на поверхности неземного летательного аппарата, прошедшего адский холод и жар, вселенскую пустоту и миллионы верст, кто-то алмазным резцом нацарапал матерное словцо. И дело было не в царапинах, а именно в мате. Андрей прошел бы спокойно, если бы кто-то выцарапал сердце, пронзенное стрелой, имя — свое или возлюбленной.

Но нет — именно нецензурщина.

Это же надо: неужели и сюда, в закрытый город дошло всеобщее разложение, желание похулиганить?..

В ту ночь Андрею спалось плохо, было дурно. Сначала ему снился ад: он совсем не походил на лубочные рисунки с чертями и огнем. Это была дорога в абсолютно пустое, дорога в стерильное ничто, откуда нет возврата. Андрей проснулся от собственного крика, выпил воду из заранее отставленного на ночь стакана, порадовался тому, что кошмар — лишь сон. Виной тому конечно было то, что он заснул на спине — ужасы снились только в этом положении.

Андрей тщательно улегся на бок, снова заснул: теперь сон был поприятней: через космическую пыль летел космический снаряд, похожий на потерянный в полесских болотах спутник «Архангел-1». Но на его корпусе вместо круга Императорского Военно-Воздушного флота была красная звезда. Чуть ниже белой краской было написано матерное словцо. Тоже самое…

  …В своей постели ворочался и Беглецкий. Ему снился православный кентавр в папахе, с шашкой и с лицом генерала Слащева.

Утром с гигантским похмельем в голове, генерал Слащев, как и было договорено с вечера, явился на прием к Беглецкому: следовало все же обсудить, какую помощь город может дать войскам.

Генерал вышел из дома, где остановился на квартиру, перешел через пыльную площадь: ветер как раз катил по ней перекати-поле. Яков остановился, пропуская потерявшее корни растение, словно это было авто или карета.

Зашел в здание: выдохнул с облегчением: на жаре похмелье грозило вовсе доконать, остановить сердце. Здесь же, из щелей в жестяных коробах, струилась прохлада.

По узенькой лестнице поднялся на второй этаж, к кабинету профессора, открыл дверь и оторопел: за шахматной доской сидело два Беглецких, и играли друг с другом в шахматы.

В голове пронеслось: ну все, допился, началась горячка. Слащев в который раз пообещал себе что бросит пить. Нет, бывало дурно, но чтоб так, до такой степени…

Генерал пошатнулся, оперся спиной о стену и по ней сполз. При этом лицо его стало белым, словно стена за его спиной. Что надлежало еще делать, ежели у тебя обнаружена белая горячка? — спрашивал себя Слащев. Кажется, потерять сознание. Он закрыл глаза, ожидая беспамятство. Но оно не шло. Вместо этого, генерал почувствовал, что в лицо ему плеснули холодной, почти ледяной воды.

Яков открыл глаза: перед ним стоял профессор.

Он был один — второй, равно как и все черные фигур на шахматной доске исчезли.

— Простите ради бога, — частил Беглецкий. — Это просто розыгрыш, шутка… Я полагал, что невинная, а вы просто с лица спали…

— Розыгрыш?.. Интересно, как это вам удалось. Ну-ка, повторите…

 

Деревня

Деревня сия именовалась Рассудиным в честь помещика, некогда ею владевшем. Был тот из рода вроде бы старинного и даже дворянского, да только обнищавшего до невозможности. Поскольку сам помещик жил впроголодь, то и его крепостные вполне соответствовали: жили в покосившихся избушках, с просевшими крышами.

Потом крепостное право отменили, помещик с горя спился и умер, сад порос бурьяном, усадьба развалилась. И, вроде бы с тех времен прошло без малого полвека, жители деревни оставались верны традиции. Пили чуть не с младенчества, куролесили. Пару раз деревня дружно выгорала дотла, так что оставалось лишь поле с печными трубами. Затем строилась, сначала красивая, но быстро погружалась опять в грязь и серость.

В округе о деревне шла дурная молва. Если сгорал без причин стог сена — вспоминали, когда около него видели рассудинских. Когда пропадала корова — решали, что это рассудинские воры, шли туда бить морды. И когда корова все же находилась — извиняться за разбитые физиономии никто не ходил: поделом, им, рассудинским!

Позже через деревню построили тракт и пустили железную дорогу, сделав в деревне разъезд.

В селе соседнем, именовавшемся Селютиным построили небольшую станцию с вокзальчиком и пакгаузами.

Поскольку в Селютино люди жили совсем иные, с рассудинскими дела старавшимися не иметь, жизнь в селе пошла резче, резвее.

Сюда, к прибывшим эшелонам? стали с окрестных деревень и сел свозить зерно, прочий провиант. Кто-то заранее скупал землю рядом со станцией, строил лабазы.

Шли года, станция расширялась, село превратилось в небольшой городок, и окончательно обогнало Рассудино.

В тот год гражданской войны линия фронта пролегла как раз между Селютиным и Рассудиным.

Словно нарочно разделились по симпатиям: Добрармия стала в Селютино, а в Рассудино — красные. Места здесь были таковыми, что атаковать можно было лишь по неширокой полосе насыпи — между трактом и железной дорогой. Обойти ли с флага, зайти в тыл — не имелось никакой возможности, лишь атака в лоб.

Изначально силы были более чем равны: по батальону пехоты, которые тут же по прибытию принялись активно окапываться. У белых было преимущество в пулеметах, зато у красных имелось две трехдюймовки.

Позже прибыло подкрепление: в Селютино — сотня казаков, на главный путь в Рассудине стал бронепоезд. Впрочем, путь подрывать добровольцы не спешили. Всегда успеется, а там, глядишь, и самим пригодиться.

Впрочем, атака любой стороны грозила превратиться в кровавую баню.

— Большими силами тут не ударишь, потому как их тут их и не разместишь. А малые — не прорвутся… — сообщил Слащев, разглядывая карту. — Хотя если казаков спешить, может вот тут леском по болотцу и пройти… Жаль, что сейчас не зима. Вот если бы все замерзло к чертовой матушке, я бы им задал трепку… У вас случайно, замораживателя не имеется?

— Вы же сами знаете, что у нас есть, — отвечал Беглецкий. — У кого мундиры самые красивые?.. — спросил Высоковский.

Красота мундиров была делом сугубо вкуса. Высоковскому понравились пестрые мундиры «дроздовцев», Андрею — строгие «марковцев». Но выбрали все же корниловцев: черная с красным форма, флаг тех же цветов но с черепом определенно производили впечатление даже на своих.

Но оказалось: мундиров не хватает. Поэтому одетых в исправную форму поставили в первый ряд, во второй поместили тех, кому хватило кителя и фуражки. Для третьего — что-то черное на плечи, кусочек красной материи на околыш фуражки.

После — выехали на учения в чистое поле. Там походили колонной по восемь, сперва строевым шагом, после — с винтовками наперевес. Затем — развернулись в каре.

Видно со скуки Слащев привез полковой оркестр, велел ему ходить рядом, играя бравурные марши.

— Да вы знаете, смысл наверняка имеет, — улыбался Яков. — У меня был уже случай: красные прорвали фронт, ко мне рвутся. А у меня всего из войск — оркестр полевой, да рота юнкеров. Ну, думаю, помирать — так с музыкой… Оркестру велел играть, юнкеров построил, знамена развернул и вперед! И вы знаете, помогло, дрогнули они… Великое дело, когда в атаку идут улыбаясь!

В один из пьянящих весенних вечеров, когда хочется любить, но никак не воевать, в Селютино прибыл бронепоезд, который за собой тянул обыкновенный мягкий вагон. Поверх свежезакрашенного названия значилось новое: «Генералъ Марковъ»

Мягкий оттянули на запасный путь, а бронепоезд стал на головной.

Из мягкого вышел генерал, полковник — командир бронепоезда и штатский. Встречающему казачьему сотнику генерал как бы между прочим сообщил:

— Завтра в десять будьте готовы к атаке. Как раз солнце будет за нашими спинами.

— Силенок у нас маловато… — пожаловался сотник.

— Ерунда. Хватит.

На холме поставили палатку, куда с бронепоезда перетащили бензиновый генератор, блок конденсаторов и еще какой-то непонятный, тяжелый ящик. От стола открывался вид на дефиле и далекое Рассудино, щедро освещенное заходящим солнцем. До деревушки с нехорошей славой было верст пять, так что домики и людей можно было рассмотреть лишь в бинокль. Когда солнце зашло, стало видно лишь огни солдатских костров.

Всю ночь генератор работал, нагнетая в конденсаторы электричество. Гул мешал солдатам спать, они чутко прислушивались, гадали — к чему бы это.

Командир бронепоезда допоздна пил чай с генералом. Иногда к ним заходил из палатки штатский, раз заглянул и сотник.

— И все же опасаюсь я… — пожаловался он.

— Чего же?.. — спросил Слащев.

— Да вдруг кто к большевикам переметнется, предупредит, сорвет атаку, и, будет, значит в почете, пойдет вверх…

— Не сорвет, — успокоил Яков. — Слава перебежчика коротка, два раза в одну сторону еще никому не удавалось перебежать. А атака пренепремнно удастся, и бегуна мы поймаем. Он и правда пойдет вверх, а именно на ближайший телеграфный столб. Так и передайте своим. И про столб телеграфный тоже не забудьте.

Сотник ушел, пожимая плечами.

Утром, ровно в десять, белый бронепоезд дал протяжный гудок. Его слышало все Селютино, да в Рассудино его услышали хорошо — ветер как раз дул в их сторону. Красноармейцы, не ожидавшие от противника ничего этакого, взглянули в сторону окопов противника — и обомлели.

На них не цепью, а колоннами шли белогвардейские войска. Ветер развивал знамена, солнце блистало на обнаженных саблях. Рядом с колоннами шел оркестр, наигрывая бравурные марши. Пройдя половину расстояния между станциями, колонны развернулись в каре. Они шли один за другим, чуть не в затылок, плечо к плечу. На перешейке стало тесно от войск. Их было тысяч семь — не меньше.

Черные мундиры, флаги с костями, и абсолютное спокойствие, презрение к смерти. Они даже шли в ногу, словно на плацу.

— Рехнулись! Беляки — рехнулись. Психи! Идут в психическую атаку! К оружию!

Действительно — бросились в окопы, залегли у пулеметов, зарядили орудия.

— Не стрелять! Ближе подпустить!

Странно, но добровольцы тоже не стреляли. Неужели правду говорил комиссар, и все они там обезумели.

Вот до черных рядов двести саженей, сто пятьдесят… Сейчас — перейдут на бег, ударят в штыки, сомнут. Ну где же команда стрелять?..

Вот уже можно различить аксельбанты, вот офицер спокойно закуривает папироску.

— Огонь!

Ударили трехдюймовки, заговорила артиллерия бронепоезда, накрыв поле боя фланкирующим огнем. Застрочили пулеметы, защелкали винтовки. Сейчас, сейчас — они хлебнут свинцовой пурги, захлебнутся кровью. Дрогнут, залягут, побегут… Или наоборот — полезут по трупам.

Но что за блажь — пущенные пули и снаряды не причиняли никакого урона наступающим. Воистину: смелого пуля не берет.

Солдаты в черных мундирах были уже в саженях десяти — все в том же плотном, сомкнутом строе. Казалось — пулям просто деваться некуда, промазать невозможно. А они все шли.

И тогда нервы все же не выдержали — красноармейцы бросали оружие — ибо какой с него прок и бежали, бежали.

Но им навстречу неслась кавалерийская лава.

Пока красноармейцы палили по призракам, казаки по пояс воде обошли их через болото. Выбрались мокрые, злые, все в тине — словно водяные или лешие. Как оговорено было, сначала рванули железнодорожный путь, после на рысях пошли в атаку.

Удивленные большевики по ним не стреляли. Лишь кричали:

— Мертвяки! Мертвяки из болота вылезли!

Потом оказалось, что пару дней в болоте утопили полдюжины расстрелянных кулаков, за который казаков и признали.

Красный бронепоезд дал полный ход назад, видимо надеясь на арапа проскочить взорванный участок. Но на задранных рельсах подскочил, и стал переворачиваться — вагон за вагоном.

Когда бронепоезд белых доехал до Рассудина, все было уже окончено, казаки сгоняли в кучу пленных.

Еще не сдался красный бронепоезд. Только толку с него уже не было никакого. С головного пути его сбросило, и сейчас он лежал на боку, целясь пулеметами в небо.

Казаки делово стали подкатывать орудия, полагая расстрелять броневагоны в упор. Андрей остановил их. Хватило нескольких химических гранат фабрикации московских винных заводов Шустова.

За победу под Рассудиным, марковцы были отмечены в приказе по фронту.

Это их крайне удивило: ни одной части из их дивизии не было, что называется и близко, поименованный там же бронепоезд «Генерал Марков» вовсе стоял на ремонте.

Но как тут поспоришь, если сотни людей утверждали, как они видели марковцев, шедших в сомкнутых рядах на красные окопы?..

Поэтому в самой дивизии сочли за лучшее недоуменно промолчать.

Эта подмена чрезвычайно веселила Слащева:

— Господа даже не знают, что ходили в атаку! А давайте мы этот полк заставим промаршировать по Красной площади? Вот хохоту будет! Ленин просыпается. Глядь в окошко — а за ним марковцы маршируют!

— Не хватит мощности передатчика, — пояснял Беглецкий. — Уже за пять верст изображение дрожит и распадается… Звук и свет — это волна. Передатчик ее пакует, создает стоячую волну, но чтоб передать ее…

— Жаль! Но вы работайте в этом направлении! Обязательно работайте! Эх, хотел бы я видеть при этом глаза Ленина!

Первый успех инопланетного оружия был полным…

Вместе с железнодорожным полотном казаки своротили пару телеграфных столбов, тем самым прервав связь и красное командование долго полагалось на несуществующий более заслон. Когда ошибка открылась, было уже поздно: через перешеек в походном порядке маршировали полки, спешила кавалерия. Путь отремонтировали, по нему двигались эшелоны с войсками, оружием, бронепоезда.

Война получалась какая-то камерная, словно междусобойчик: через Рассудино, где по-прежнему стоял «Волхв», проследовал знакомый морской черный бронепоезд.

Командиры бронепоездов обменялись рукопожатиями, обнялись. Черномак был весел и подтянут:

— Сидели на позиции, на вершок подвинуться не могли, а тут — приказ, наступаем! Деникин уже отдал приказ двигаться на Москву! Не знаете, что сталось?..

Андрей пожал плечами: ума не приложу.

Раздался еще один гудок: по пути проходил еще один воинский эшелон.

В связи с войной добыча на шахтах почти прекратилась, и уголь получали только бронепоезда. Иные же ходили на дровах, на торфе, в ход шли распиленные шпалы. Последние горели хорошо, но запах при этом испускали особенный и порой с закрытыми глазами можно было узнать, что за состав прошел мимо.

Этот был нетипичный состав: на угле, но с военными припасами. На открытых платформах стояли клепаные железные коробки. Чуть не на каждой платформе стоял солдат с винтовкой.

— Танки, — пояснил Черномак, будто Данилин этого не знал. — Слишком большие, неповоротливые. Отличная цель для артиллерии!

— И это, прошу заметить, говорит человек, служащий на бронепоезде!

Рассмеялись.

— Москва… — мечтательно проговорил Черномак. — Бывал там давненько. Неужто опять попаду?..

— Я сам москвич… И жена оттуда. А вы женаты?..

— Ага. И дети есть: две девочки. Сейчас все они в Одессе, у бабушки…

Из бумажника Черномак достал фотокарточку. На ней была изображена дамочка не то чтоб толстая, но пухленькая, в теле. Отчего-то Андрею подумалось, что у нее пренепременно должна быть шикарнейшая отдышка…

Снова заговорили о войне:

— Снова поработаем вместе?.. — спросил Черномак.

— Не думаю. Пока нет. Имею совершенно иное задание.

Набрав воду для паровоза, морской бронепоезд стал красться на север…

  …Но уже вторая атака черных колонн оказалась последней успешной

Локальное окружение замкнуть не удало, кому-то все же удалось затаиться, уйти к своим, описать странный, психический бой. В штабе все выглядело иначе, спокойней…

В следующий раз, когда безмолвные черные части пошли в атаку, по ним полоснули из пулемета, после — дали вдоволь помаршировать по полю и окопом. Да, эти странные отряды не брали ни пули, ни штык, ни даже газы. Но и они ровно никакого вреда принести не могли.

Тогда тактику поменяли: изготовили несколько призрачных агитаторов: они появлялись за линией фронта в красных частях, ходили меж костров, останавливались, принимались читать заученные лозунги, предлагали сдаваться.

Сперва на них смотрели как на диковинку, но быстро привыкли и интерес потеряли. Призраки эти были почти безобидными, да и сами не видели, куда идут, к кому обращаются. Бывало, они говорили вовсе в пустоту, повернувшись спиной к солдатскому костру.

Единственным проком было то, что они мешали бойцам противника отдохнуть. Впрочем, гул генераторов, их питавших, мешал спать солдатам с другой стороны фронта.

Но наступление удалось — в громадный котел попали тысячи красноармейцев.

Пока «Волхв» находился на фронте, Андрей всюду искал беглого каторжника: осматривал колонны пленных, заглядывал в лица убитых. Но нет, нигде не находил его… Он жив, — стучало что-то в голове. Все не может быть столь просто.

  …Скоро использование призрачных солдат свернули, Беглецкого отправили назад, в Аккум. Слащева же перевели в Новороссию.

Это был разгром.

Дивизия попала в окружение, комдив застрелился прямо из Почетного Коммунистического оружия, врученного самим председателем РевВоенСовета товарищем Троцким.

Сам Троцкий метался вдоль фронта в своем поезде, бросал в толпы лозунги, миловал, но в основном — казнил. Это не помогало. Белые войска взяли Харьков, Белгород.

Хоть некоторые красные части дрались с остервенением, в основном войска сдавались в плен даже с охотой. Павел понимал, что в плену делать ему нечего, но умирать тоже не хотелось.

На каком-то зверином чутье он выскочил из окружения с мизерным отрядом, который после вырезали кубанцы. Но Павлу и тут повезло. Он получил сабельный удар в руку, пулю в бок, принят за мертвого, потому и брошен.

Пулю он выковырял обломком штыка, кровоточащую рану обложил найденным высохшим мхом, изорвал рубаху одного убитого, полосами замотал рану. После две недели бродил по лесам. Жрал заячью капусту, какие-то ягоды, воровал с огородов овощи.

Ему несказанно повезло: не началась гангрена, он не отравился ягодами, его не выдали крестьяне, на которых он один раз нарвался.

После вышел к своим, и что-то внутри его, что две недели держало на ногах лопнуло, сломалось. Павел потерял сознание и очнулся лишь через три дня в санитарном поезде, идущем на север. После — валялся в госпитале. Но на ноги поднялся быстро, и через неделю спешил в Москву, заглянул в Кремль, но Ленина не застал. Тот по состоянию здоровья отдыхал в бывшей усадьбе Рейнботов — Горках. По телефону связался с ним, спросил: можно ли заехать?.. Ленин был однозначен: конечно же!

Павел приехал, прошелся по роскошному зданию, в котором обитал вождь пролетариата. По аллеям ходила вооруженная охрана. Все же послереволюционное время Павел представлял иначе… Но эту мысль он отшвырнул за ненадобностью.

— Голубчик, п'исаживайтесь! А я п'о вас недавно вспоминал! Вы п'о психические атаки слышали?.. а'хиинте'есный случай на южф'онте недавно был…

Павел что-то слышал, но выслушал еще раз.

— Я спе'ва думал — лгут подлецы. А потом вас вспомнил. Помните, вы в Женеве мне `ассказывали?.. А потом у вас какой-то механик был?..

— Конечно, помню. Желаете, чтоб я отправился на поиски?..

— Да-да! П'енеп'еменно! Я выпишу вам необходимые бумаги… Это дело `еволюционной важности!

— Вы о наступлении Деникина?.. Но поиски затянутся наверняка на много месяцев, может полгода, года!

Владимир Ильич замолчал, на его лице заиграло сомнение: говорить или нет. Павел не торопил, и оказался прав.

— Видите Павлуша… Да нет, ни хе'а вы не видите, а я вижу… Деникин сделал слишком много ошибок и победить не может. Не он самый ст'ашный — я думал, что к власти п'идет команда `еволюционе'ов, а п'ишла куча пауков, кото'ые вопьются в го'ло д'уг д'ужке как только я ум'у. Я никому не ве'ю, Пашенька. Это а'хист'ашно, Пашенька… Поймите меня, помогите… П'ошу вас…

 

В Ростове

Беглецкого Андрей проводил прямо до Петровска, у вызванного из Аккума буксира сообщил, чтоб по-прежнему ждали от него сообщений.

— Неизвестно почему, но Бог меня хранит. Я вернусь.

— Вы говорите, будто мы в опасности! Это когда наступление успешно! Со дня на день возьмут Курск! Тулу!..

— Хорошо бы так… Только всегда надобно иметь запасной план. В любом случае — ждите моей команды.

На обратном пути на каком-то из полустанков, Андрей поговорил с Джерри, сообщил, что проследует через Ростов, и, может быть Таганрог куда-то на север… Джерри ответил, что сейчас он около Бердянска, но сейчас же эсминец пойдет на восток, к Ростову.

Андрею оставалось лишь подивиться, почему этот молодой англичанин с такой легкостью указывает кораблю Его Величества куда тому идти.

В Ростове остановились на подъездах, на встречу Андрей отправился один. На ходу запрыгнул в попутный трамвай. Занял место у окошка, кондуктору протянул заготовленный банковский билет.

— С вас денег не возьму, — ответил кондуктор.

— Это отчего же?..

— Оттого, что я — ваш должник. Спасибо вам, Ваше Высокоблагордие!

— За что?

— За то что меня не дострелили.

И показал культю. Лишь тогда Андрей узнал этого человека. Конечно: проводка воинского эшелона, большевицкий брандер, катастрофа…

— Рассказывай, солдат…

Тот рассказал: кисть ему все же пришлось отнять, обломки бревна из раны вытащили. Ее саму почистили, аккуратно заштопали. Солдату предложили молиться. Тот совета послушался, и господь Бог, верно в это занятой, все же молитву раба своего послушал, ибо была та искренней.

А может быть, дело было в том, что железнодорожное дерево было пропитано не то креозотом, не то еще какой-то гадостью, предотвращающей гниение, которая убила всю заразу в ране. Солдат был комиссован, вернулся домой, устроился в трамвайное депо. Сделал вывод, что трамваи нужны были любой власти. И еще один6 никогда не торопить смерть.

— В Ростове трамвай строили бельгийцы, отчего колея у нас — как в Европе, — рассказывал бывший солдат.

— Ну, кто бы мог подумать! — изображал заинтересованность Андрей.

В Ростове Андрей в последние годы бывал часто, но все больше поездом. Да он проездом был везде: после выезда из Петербурга он жил буквально на колесах.

С Джерри встретились в городском саду, прошлись по аллеям, обменялись постпакетами.

— Как у вас в Лондоне дела?..

— Ума не приложу, уже год меня там не было. А что?..

— Рабочие не собираются брать власть в свои руки?..

— С чего вдруг? Мы же выиграли войну…

— Мой друг говорил, что декабристы тоже войну выиграли, а чем закончили.

— Ну там совсем другая история: они увидели как в Европе хорошо. И пока у нас будет лучше чем в России — опасаться нечего.

Стояла летняя жара. Листья на деревьях становились жесткими, их обрывал ветер и бросал в траву, на дорожки…

— Какая же ранняя нынче осень… — проговорил Андрей, глядя на бегущий по аллее листок.

— Бог с вами! Какая еще осень! Лето только началось!

— Вот такой нынче год: лето и осень начались одновременно.

Андрей взглянул на часы: пора было бы и собираться на войну. Возвращая часы назад в карман, Андрей нащупал что-то давно положенное и забытое. Он достал это на свет. То был завязанный узлом карандаш.

Протянул его

— Вот, возьмите…

— Что это? — удивился Джерри. — Это и есть ваша тайна, о которой вы толковали? Завод по производству гнутых карандашей?.. Забавная безделица… Нет, действительно, а как вы это сделали?..

— Этот карандаш — даже не тайна. Просто он лежал рядом, подвернулся под руку и я его бросил в карман. Берите, мой друг…

 

Все ближе к разгрому

С Харьковского направления «Волхва» сняли и отправили назад, в Новороссию, где во всю поднималось восстание Махно.

Через Полтаву, Гребенку поезд ушел к Елисаветграду.

Его ждали. Как оказалось, войсками командовал старый приятель — Яков Слащев. Узнав об этом, Андрей застонал. Генерал-Яша был человеком, безусловно смелым и лихим. Но с его натурой следовало идти в налетчики, одному покорять полюс, переходить на лыжах Гренландию… В крайнем случае — жонглировать кинжалами, иди над пропастью по натянутому канату…

Но в качестве командира Яков Александрович внушал Андрею страх. Слащеву нравилось командовать, мало того, походило на то, что ему нравилось посылать людей на смерть. Да и сам он смерти явно не боялся — сам ходил в атаку и много раз был ранен.

На перроне заштатного городишки они встретились, обменялись рукопожатиями.

— А вы все еще полковник? — шутливо удивился Яков. — Видать плохо воюете.

— Не считаю нужным делать карьеру на гражданской войне. Я за то, чтоб это безумие скорей кончилось.

— Оно и правда скоро кончится… Но, боюсь не так, как нам бы хотелось… Я вас нарочно к себе истребовал, еще спасибо скажете… Заступайте на боевое дежурство.

За Слащевым уже закрепилась слава жестокого человека. Андрей ожидал, что не обойдется без карательных рейдов, показательных расстрелов. Но Яков, если и производил экзекуции, делал это своими силами.

Впрочем, все равно, война с повстанцами получалась муторной, как овсяной кисель. Дрались они словно галлы: били и отходили, рассыпались в степях, снова собирались неуловимые и безнаказанные. Говорят, даже где-то проводили свои анархические съезды.

— Молниеносные удары, головокружительная скорость передвижений, — говорил Слащев. — Вы знаете, у них даже пехота посажена на телеги, сто верст перехода в день для них — не расстояние. Потом это дьявольское изобретение: тачанки. Это кареты с пулеметом. На них спереди пишут: «Хер уйдешь», а сзади — «хер догонишь!» И ведь правду пишут! Меня, признаться, этот Махно заинтересовал, я пленных стал допрашивать: кто таков? Оказывается, без образования анархист, треть жизни в тюрьме провел, довольно молод, вроде нас с вами… Какого кадра мы упустили! Яркая, харизматическая личность! Такой бы верно дослужился бы уже до генерал-лейтенанта!

— А если вы его поймаете, то повесите?..

— Отдам под суд всенепременно. Если присудят повешенье — подпишу. Я к нему парламентера послал, он его вздернул. Говорит, мол, присылайте еще… Шутник. А парламентер — личность неприкосновенная… Но прежде чем вешать, мы бы поговорили.

По Махновии «Волхв» намотал несколько тысяч верст, но целей не находил: лишь сопровождал составы, дабы на них не нападали и не грабили. Однако махновцы железной дороги не держались, безнадзорные поезда действительно грабили, но с «Волхвом» в артиллерийскую перебранку вступили лишь раз — ударили с закрытой позиции, смазали, и бронепоезд быстро вышел из соприкосновения. Зато нервы трепали они часто и основательно, устраивая с помощью бронепоезда заторы.

Делали это так: из шпал вытаскивали костыли, после рельсы чуть уширяли. Легкая, предохранительная платформа обычно проходила, Но когда по ним ехал более тяжелый, блиндированный вагон, рельсы все больше раздвигались, и вагон садилась на землю.

Бронепоезд, тем самым оказывался обездвиженным, железнодорожная магистраль — заблокирована. Повстанцам этого будто вполне хватало.

Вечерами Андрей садился к передатчику, перестукивался с Астлеем: тот говорил, что «Уриил» на зиму уйдет из Азовского моря в Черное, станет на рейд Новороссийска. Капитан опасается того, что моря замерзнет и эсминец потеряет подвижность. Не то чтоб английское командование не верит в конечный успех Добровольческой армии, но маневр, подвижность — превыше всего.

Порой Андрей отбивал безответные телеграммы в Аккум. И какие бы тревожные вести не приходили с фронта, неизменно сообщал в город, что все хорошо.

А новости были нехорошие: красная пружина, сначала пошедшая легко, сжимаясь, набирала силу и сейчас стала жесткой, даже стала оттеснять белые войска назад.

В ящике стола ждала пачка писем, написанных, но не отправленных — все не было оказии, возможности, уверенности, что постпакет не перехватят, что он уйдет из этой непонятной страны.

И вот в конце ноября, Данилин узнал, что Слащев отправляется в Одессу буквально на один день на своем поезде. На перроне Андрей перехватил генерала. С ним был безусый юноша — юнкер.

— Мой денщик, юнкер Николай Нечволодов, — почему-то представил его Слащев.

И чему-то улыбнулся.

Андрей спросил: не будет ли генерал любезен передать во французскую миссию постпакет.

Яков Александрович кивнул: конечно будет. Впрочем, а не поехать ли полковнику с ними вместе. Ведь так и надежней, да и веселей. А война — право-слово, подождет.

Андрей, чуть подумав, кивнул — в Одессе он никогда не был, хотя и слышал о ней изрядно.

Зашел к своим, отдал распоряжения на время отсутствия.

— А генерал все со своей любимой?.. — спросил кто-то из присутствующих в штабном вагоне.

— Да нет, там с ним только юнкер какой-то.

— Вот и я о чем… О юнкере-то…

— Не может быть! Неужто генерал — мужеложец?..

— Да вы что, не знали? — унтер захохотал. — Простите, господин полковник, но рассмешили! Этот юнкер — переодетая барышня. Навроде девицы-гусара Дуровой, слыхали ведь небось?

Собрались и тронулись — личный поезд Слащева ждал только Андрея.

Вагон Слащева напоминал чем-то дворец какого-то шахиншаха: стулья из разных стран и даже эпох, множество ковров, на которых валялись седла, оружие, раскрытые книги, карты. Меж этим бродил целый зверинец — с полдюжины птиц разных пород… Еще две-три, порхали в клетках, подвешенных к потолку.

Когда поезд тронулся, от движения весь этот пернатый зверинец пришел в волнение и движение.

— Сегодня вечером идемте в ресторан. Я приглашаю, — сообщил Слащев. — Я собрался устроить себе маленький праздник души. Мне тут подумалось, что водка при свечах — романтично, но все-таки не очень.

— Что-то не по сезону вам романтики захотелось.

— К слову, знаете, отчего весна — самое романтичное время в году?..

— Признаться, нет… А вы?..

— Знаю. Зимой — холодно, летом — жарко, осенью — печально. Вот весна и осталась… Но вот у нас такое положение, что до весны просто можем не дожить…

В Одессу прикатили под самые сумерки. У французской миссии расстались, договорившись встретиться в ресторане. Генералу надобно было зайти в какой-то штаб, кому-то нанести визит.

Андрей же не знал тут ровно никого, и желал остаться с городом наедине. Он ожидал увидеть Южную Пальмиру, город сравнимый по красоте, а то и превосходящий Петербург. Вместо того он увидел городишко словно уездный, к тому же переживающий явно не лучшие времена. Под ногами чавкала жирная ноябрьская грязь, неосвещенные улицы сулили недоброе. К тому же Андрей, как водится, заблудился. Из положения вышел привычно — с неким трудом нашел пролетку, велел ехать к ресторану.

Метрдотель проводил его к заказанному столику. Генерал еще отсутствовал, но его спутник уже занимал место.

«Юнкер» удивительно преобразился: мундир сменило вечернее платье. Украшения ее были небогатыми, и, возможно, ненастоящими — говорили что молодой генерал мягко говоря не богат. Но мужчины смотрели на молодую женщину, любовались ею, представляли ее не то что без украшений, но и без одежды. Впрочем, делали это глубоко в уме, стараясь не выдать себя взглядом — смутная слава Слащева опережала его.

Дама мило встретила Андрея:

— Здравствуйте, полковник, мы кажется, не представлены. Нина.

И подала руку для поцелуя.

Андрей правил игры принял, поцеловал ручку, представился.

— Ах, полковник Данилин… Я много о вас слышала от Яшеньки… Ну садитесь же…

Подошел Слащев, от него густо пахло последним писком парижской моды — «Шипром».

— Нашли дорогу? — спросил он. — А я, признаться, и не верил, что увижу вас снова в добром здравии. В каждом городе есть свои апаши, но одесские — это нечто особенное.

— Могли бы и предупредить.

— Зачем? Чтоб испортить вам сюрприз?

С эстрады пел какой-то немолодой мужчина. Голос у него был совсем не ангельский. Но если Господь Бог поет, — подумал Андрей. — То делает это вот таким мудрым, тысячелетним голосом:

— Слышите, что поет, мерзавец! — возмутился Яков. — Наше время на исходе. И ведь прав!.. Всем мы дошли до своего личного горизонта… Давайте выпьем за упокой России. Не чокаясь!

— Ах, Яшенька, ну что вы такое говорите, милый! Тосковать мы замечательно могли бы и на фронте. А сюда мы веселиться ехали! Давайте танцевать?.. Андрюша, ну пригласите даму на тур.

Данилин вздрогнул: «Андрюшей» его называл много лет назад только один человек. Он растерянно посмотрел на Якова, тот выпил, отправил в рот крупную виноградину, кивнул: валяйте. Самого танца Андрей не помнил: танцевал он последний раз у себя на свадьбе и теперь боялся сделать неверное движение. Вероятно, вел даму отвратительно, и когда музыка окончилась, выдохнул с облегчением.

Пока танцевали, официанты заставили стол закусками и различными напитками:

— Широко гуляем, господин генерал. Вот от таких пиршеств у всей страны второй год — похмелье.

Яков Андрея не понял. Ответил:

— Любить деньги — грех. Вдвойне грешно любить чужие деньги. К тому же, за все плачу я. Генерал Слащев палат каменных не завоевал, но за ужин заплатить сможет.

Выпитое делало его безосновательно счастливыми. Еще после двух рюмок он весело танцевал со своей женой. Теперь дамы с восторгом следили за фигурой молодого, стройного генерала. Андрей тоже почувствовал укол ревности:

«Вот таких любят все женщины,» — заметило сердце.

«И что ты будешь делать со всеми женщинами?» — вопрошал разум. — «Тебе достаточно одной. Лишь бы она не оказалась среди всех».

Андрей постарался отвлечься, осмотрел зал — рядышком пили и закусывали три мужчины, с виду — присяжные поверенные.

— Василий Алексеевич, расскажите ему случай с таксомотором?..

— Да полно вам, господа…

— Не тушуйтесь, право не стоит… Впрочем, давайте я расскажу. Раз Василий Алексеевич гостил у меня. Позвонил, попросил прислать мотор. Разговаривал, правда, минут десять. Ему ответили, что машину за ним все же вышлют, но это вовсе не такси.

Осколки, как есть осколки… — подумал Андрей. — Им не место в новой, большевицкой России. Еще меньше они нужны за границей. И он — сродни им. Он — осколок янтаря, несомый волнами, который когда-то вынесет к чужим берегам, и по нему будут изучать прошлое…

Что делать, когда все закончится? Устроиться во французский иностранный легион? Интересно, там нужны авиаторы и командиры бронепоездов. Что-то подсказывало: вряд ли.

Впрочем, нет, еще дела…

Рука потянулась к бутылке водки. Андрей налил себе полный стакан и выпил в одиночестве.

Такое с ним было впервые.

Как вернулись в поезд, не помнил никто.

Пока поезд шел назад, Андрей спал словно убитый младенец. Проснулся заполудень с гигантским похмельем вместо головы. Генерал, впрочем, был уже на ногах, в виде слегка помятом, но куда более свежем, нежели полковник.

Он стоял у окна, пил кофе.

— Желаете кофе?.. — спросил Яков. — Наливайте, кипяток в чайнике.

Пока Андрей наливал жидкость, Яков продолжил:

— У меня тут недавно чашка рассыпалась. Я из нее пил кофе, каждое утро наливал, значит, в нее кипяток. И вот на днях она тресь — и развалилась. Развалилась просто так, без ударов. От усталости что ли, от возраста. Вот и империя наша так.

— Эк вы хватили! Сравнивать чашку с империей!

— Отнюдь. Ежели мы чашку собрать воедино не можем, что же мы за более сложные вещи хватаемся.

Сделав кофе, Андрей стал рядом. Поезд все также шел на юг. Вдоль полотна тянулись отступающие войска.

— Отступаем… — пояснил Андрею Слащев, словно тому было непонятно. — Эх-ма… Плохо… Смотрите на эти земли — когда мы их увидим опять?..

Яков Александрович Слащев увидел эти земли всего лишь через два года из окна личного поезда Дзержинского. Состав шел прямо из Севастополя в Москву вне всяких графиков. Ветер из раскрытого окна трепал листки воззвания, которое на станциях набрасывал пассажир. Обращение призывало солдат на чужбине возвращаться. Многие его послушали. Большинству, как и генералу, это счастья не принесло.

На родине генерал просился в действующую армию, желал командовать дивизией, бригадой, впрочем, соглашался и на полк. Его определили преподавателем на курсы красных командиров. Что в любом случае было неким повышением: в Константинополе по старой привычке Яков разругался со всеми и бароном Врангелем был разжалован в рядовые впрочем, давно разбитой армии.

Как-то в порыве откровенности, своему приятелю, Феликсу Эдмундовичу, Яша рассказал о своих приключениях, не забыв упомянуть Аккум. Нарком заинтересовался, велел готовить свой личный поезд.

Но сам Железный Феликс не поехал — он очень страдал по причине магнитных бурь.

Поездом доехали до Астрахани, потом катили в Гурьев на авто. В поисках города пришлось снарядить аэроплан.

Лишь в конце первой недели, когда уже подумывали поиски бросить, обнаружили какие-то руины. Отправились туда на корабле.

  …Город был будто тот и не тот: лишившись охраны, город стремительно пришел в запустение. Казачьи сады, лишенные присмотра и полива засохли да пропали. Каждую доску, каждую щепку бережно собрали и сожгли на кострах здешние пастухи.

Будто бы вот такое же здание было и в том городке… Зато вот холма того точно не было, там был сад с дивными растениями и безумными улитками.

И уж точно, абсолютно ничего инопланетного в городе не был.

Яков осмотрелся, ожидая подсказки, намека…

Но — ничего…

Лишь в безумной высоте парила какая-то птица, похожая на дракона.

— Выходит наркому докладывать и нечего?.. — спросил сопровождающий.

Яков кивнул: выходило именно так.

Спросили:

— А это простите, когда было. Не после контузии случайно?

Генерал-Яша подвоха не почувствовал, задумчиво ответил:

— Да нет, то было до второй контузии. Контузило-то меня под Каховкой уже после. А первый — еще на германской, империалистической. А тогда я по ранению в живот был в отпуске. Рана болючая, полгода не отпускала. Я уже и пил, и морфий научился себе колоть…

В Москву возвращались угрюмо, почти не говорили друг с другом… Впрочем, Дзержинский не слишком расстроился, потому как и не обнадеживался…

«Железный Феликс» умер через полтора года.

Слащев своего приятеля пережил еще на три года. Был он убит — такие люди своею смертью не умирают.

Аккум же продолжал хранить свои тайны

Что касается Андрея, то теми краями он любовался еще за неделю до того, как ими прошел литерный поезд из Севастополя.

 

Погоня

Осенью, под самые холода, перелетные птицы сбивались в стаи и отправлялись куда-то в сторону юга. Неперелетные глазели на них, каркали: дескать, меньше будет оглаедов, да готовились выживать. Зима обещала быть холодной и голодной.

Птицы певчие, которые поумнее, давали поймать себя птицеловам. Пойманные получали на время холодов кров, тепло, корм, взамен развлекая обретенного хозяина пением.

Так жили всю зиму, до самого Благовещенья, когда птицеловы несли клетки с птицами на птичий рынок, на базарчики поменьше, а то и вовсе торговали птичками на углу.

Купивший птичку к празднику, тут же ее выпускал.

В итоге в прибыли оказывались все. Птицелов получал копеечку, птица — сперва тепло, а потом свободу. А покупатель — чувствовал, что сотворил богоугодное дело.

Глядя на очередной улетающий клин, комиссар заметил:

— Перелетные птицы — крайне сволочные существа. Вот они бросают свою родину летят в сомнительную Африку за сомнительным же теплом.

— А что поделать, коли у них конституция таковая, что зиму они пережить не могут. Выздыхают все — вам с того легче будет?.. Вон, когда казаки бастующих шашками рубили, все политбюро по Женевам сидело…

Комиссар зло фыркнул.

Он с первого взгляда невзлюбил Павла.

Павел отвечал ему взаимностью.

  …В конце августа Павел прибыл попутным эшелоном на Урал. Соскочив с подножки вагона, с удовольствием осмотрел окружающую степь: десять лет назад он бежал ровно этими краями к Астрахани, и небо казалось ему если не с рогожку, то с малый коврик.

И вот он тут с двумя пистолетами, а что еще важнее — с нешуточным документом, как есть — хозяин земли русской.

Впрочем, таких хозяев было тут многовато.

В Лбищенске Павел явился в штаб 25-ой дивизии и предъявил мандат за подписью Ленина. Это не помогло. Впрочем, похожий на Дон Кихота Чапаев, лишь поморщился, но подмахнул поданную бумагу. Подобное сначала удивило Павла: где такое видано, чтоб командир во время боевых действий легко расставался с вверенной частью, не стараясь хотя бы часть умыкнуть.

— Когда я могу вступить в командование частью?

— Да хоть сейчас! — широко разрешил Василий Иванович. — Только у дивизионного комиссар подпишите.

К комиссару Павел пошел с широко распахнутой душой, считая, что все уже устроено. Но он ошибся.

Тот сидел с лицом кислым, какое могут позволить себе только очень большие начальники. Он долго разглядывал мандат, размашистую подпись Ульянова-Ленина и экономную, но вполне разборчивую — Чапаева. После обратился к Павлу:

— А вы, собственно говоря, кто таков?..

— Павел Оспин. Большевик. У меня декрет от предсовнаркома Республики! Я из Москвы!

Комиссар смерил Павла таким холодным взглядом, что тот поежился.

— Нет, я это прочел. Что вы тут делаете, зачем вам эскадрон?

— Дело секретнейшее… Вы это можете прочесть в мандате.

— Но мне вы можете рассказать, я — дивизионный комиссар.

Еще чего, — подумал Павел. — Тогда вместо эскадрона будет дадена смирительная рубаха, да и на Ленина тень будет брошена…

— Но ваш комдив утвердил выделение!

И Павел указал на подпись: «Чепаев» — с нажимом на первое «е».

— Мало ли что он утвердил! — возмущался комиссар. — На то я тут и поставлен, чтоб осмотрительность была, чтоб все в порядке, а не как всегда. Еще раз спрашиваю, для каких нужд вам нужен целый эскадрон.

Комиссар подвинул к себе лист бумаги, окунул перышко в чернильницу. Изготовился писать.

«Ах ты, чернильная душонка», — пронеслось у Павла в голове. Хотел ругнуться для разрядки нервов, но сдержался. Лишь в кармане рука коснулась рукояти крошечного «браунинга». Это помогало, давало незримую власть над человеком напротив. Он вот, верно, думает, что свою линию гнет, что может человеком, вертеть. Да как бы не так: это он, Павел Оспин его жизнью владеет. И не пристрелил единственно потому, что кажется собеседник ему забавным и смешным.

И действительно: Павел улыбнулся, спросил:

— Сегодня была такая странная луна. У вас выходит окно на луну?

— С чего мне на луну смотреть? — возмутился комиссар. — Я занятой человек! Вы безумец? Или мне нарочно голову морочите?.. Может, вы шпион.

— Знаете что… Я ведь вам все равно ничего не скажу. Не верите мне — свяжитесь с Москвой.

— Я так и сделаю… А пока, не обессудьте, но побудете под надзором. Уж больно ваша физиономия подозрительная, и надобно соблюсти революционную бдительность.

Павел кивнул: так и быть, соблюдайте…

Еще три дня ушло на переписку с Москвой по телеграфу. Прямой провод получить не удавалось: телеграфная линия пришла в совершеннейшее расстройство. То там, то там возникали заминки, помехи. Комиссар слал хитрые запросы, но все закончилось тем, что Ленин архинецензурно выбранил комиссара, вменил ему саботаж и пообещал в ответ на следующую вопросительную телеграмму выслать приказ о расстреле.

Чапаев посмеялся над своим комиссаром, но почти целый эскадрон — восемьдесят шесть человек — собрал.

— Боле извини, но не могу! Дивизия-то у нас стрелковая, пехотная стал-быть. С бору да по сосенке собирал.

Отряд и правда вышел довольно разношерстный: имелись и казаки, перешедшие на сторону красных, и бывшие солдаты. Был и вовсе колоритный персонаж — бывший матрос, гальванер, по симпатиям — анархо-коммунист, которого уж не понятно какие революционные ветра занесли в эти неморские края. Павел получил еще два великолепных легких пулемета — датских «Медсенов». Но к каждому имелось всего три сороказарядных магазина — маузеровские патроны тут были редки.

Свою лепту в формирование нового отряда внес и комиссар. Привел какого-то человека, одетого в трофейный английский френч. Сообщил:

— Ваш комиссар!

— На кой мне комиссар? — удивился Павел. — Я сам член РСДРП с 1908 года, причем мой мандат выписан самим Ульяновым-Лениным.

— Есть данные, что ранее вы принадлежали к анархистам.

Про себя Оспин подивился: и как этот непонятный человечишко умудрился получить такие сведения… Вероятно, в Москве не у одного Павла были знакомые. Еще из урока, преподанного полицмейстером далекого украинского городка, Павел сделал вывод, что запираться — себе дороже. И что покаянную голову меч не сечет.

— Было такое, — согласился Павел и зевнул. — Но ознакомился с марксовым учением, осознал несостоятельность анархизма. И вот уже десять годочков как я коммунист. А вы, простите, с какого года в партии?

Чапаев снова улыбнулся, комиссар отмолчался. Но политического надзирателя убрать отказался:

— Так положено. Дабы осуществлять политическое руководство, отменять вредительские приказы. Заменить командира, ежели неприятельская пуля сразит вас…

Павел хотел снова заспорить, но, коснувшись «браунинга» решил: пусть будет.

Свой эскадрон Павел вывел из Лбищенска в раннесентябрьский день. Еще будто совсем не холодало и было даже жарко, но уже появились по-осеннему густые туманы.

Проводив уходящую конницу взглядом, дивизионный комиссар, как он сам говорил, «занялся напряженной трудодеятельностью». Сидел до поздней ночи, изводил керосин, чернила да бумагу.

Солдаты, глядя на освещенное окно, его деятельность характеризовали иначе:

— Ишь, снова ему, красному упырю, не спится… Никак снова доносец клепает…

Действительно на исписанных бумагах часто мелькали фамилии Чапаева и непонятного гостя. Отмечал преступную неосмотрительность комдива, пристрастие к езде в авто, вместо куда более уместных поездок в седле. Совершенно справедливо ставил в вину командиру отвратно поставленный учет красноармейцев. Вот, к примеру, выделено тов. Оспину почти сотня, а где это отмечено?..

Было исписано пять листов, кои дополнили уже изрядно пухлую папочку. После комиссар задумался, из жестяной кружки сделал глоток давно остывшего чая. Затем из нижнего ящика стола извлек пустую папочку, жирным пером крупно вывел: «Дело», чуть ниже и помельче: «На Павла Оспина». Еще мельче и ниже: «Заведено…»

Тут пришлось свериться с часами: уже пять минут как были новые сутки.

«…5 сентября 1919 года» — закончил надпись комиссар.

Достал лист писчей бумаги, принялся писать…

Свою работу закончил лишь к трем часам ночи.

Прислушался: город спал глубоким, наитишайшим сном. Сегодня даже не было слышно далекой канонады — Лбищенск находился в изрядном тылу…

Комиссар сладко зевнул, и прежде чем отправиться спать, свежее дело любовно поместил под замок в несгораемый шкап.

День определенно прошел не зря: хороший донос всегда пригодиться.

Тишина, в которую был погружен город, была обманчива. К городу оврагами пробрался казачий отряд. С криком, с гиком, с пальбой и жутко матерясь ворвались в спящий город, расстреливая ничего непонимающих красноармейцев. Комиссара убили на пороге, Чапаева ранили. Бойцы честно пытались спасти командира, перетащили его на плот, стали переплавляться через Урал. Переплыли-то переплыли, но прямо на плоту, посреди реки Чапай умер…

Похоронил командира тут же, на бережке, благо, казаком было не до того. Они грабили, набивая добром седельные сумки.

Конечно, на глаза им попался и металлический шкаф, закрытый на простенький замок. Предвкушая пачки ассигнаций, дверь взорвали динамитом. Но за сорванной с петель дверцей оказались только бумаги, заполненные аккуратным конторским почерком. Такие на самокрутки не пустишь — от чернил угоришь. Была бы зима — пошли бы в печь на распалку. И разочарованный казак бросил открытую папку назад, в сейф.

Налет был недолгим: все тем же оврагом казаки ушли из города. Но еще до того, как в городе закончилось безвластие, в кабинет проникли здешние мальчишки. Они забрали все, чем побрезговали казаки: чернильницу да набор перышек, папки с тесемочками… Взяли с собой и досье из сейфа. Почитали, но ничего интересного не нашли. Недолго поиграли ими в «министерство», а после — папки распотрошили, стали делать из исписанных листов хлопушки и кораблики. Пускать кораблики ходили к реке.

Но пущенные вниз по течению, к морю Каспийскому, кораблики не проплывали и версты. Волны бросали в бумажные челны воду, разворачивали листы. Листы стремительно набухали, шли на дно, чернила расплывались.

Дело на Чапаева и Оспина растворялась в реке, словно эскадрон в пустыне…

 

Эвакуация

Красные давили со всех сторон.

Часто лишенные иных новостей, кроме слухов, солдаты порой прикладывали ухо к рельсу, ведущему в сторону красных позиций. Утверждали, что слышали как многоколесно шумят воинские эшелоны, как крадутся неспешно бронепоезда. Кто-то даже утверждал, что слышал мелодию «Интернационала».

Добровольцев изгнали из правобережной Украины, прижали донцов. В районе Екатеринослава, пока еще в тылу бушевала махновская вольница.

«Всеслав Волхв» сперва направили назад к Харькову. Но пока шли — Харьков сдали. Подравшись около Лозовой, отступили, начали курсировать в районе Никитовки и Горловки, хотя даже самым отчаянным оптимистам было понятно: это ненадолго, тут не удержаться. Впрочем, оптимистов уже не имелось, равно как и неверующих: кроме как на Господа уповать было не на кого. Служились частые молебны, Андрей крестился вместе со всеми, но веры оставалось все меньше.

На карте в штабном вагоне Андрей отмечал положение фронтов. Картина получалась более чем прозрачная. На востоке и западе фронт выделялся вперед, а в своей середине, как раз в зоне действий «Волхва» проседал. Могло показаться, что многотысячная масса Красной Армии рвется в котел, паче, что в центральной части будто не было достойных целей.

Что им, нужна узловая станция Волноваха? Или находящийся в разрухе Мариуполь, который Махно и так регулярно берет?.. Или все дело в азовской воде, в которой срочно требуется помыть сапоги?..

Но нет… Целью был не какой-то город. Все равно, где Красная армия коснется полосы прибоя: в Мариуполе ли, в Таганроге, в Бердянске или под каким-то Мангушем. Все это предельно неважно. Главное — рассечь противников на две части: донцов и офицеров.

Ну а далее — бить по одному. Это — азы стратегии и тактики.

План был простой, прозрачный, а от того и более эффективный. И сорвать его не было никаких сил.

По случаю зимы Андрей велел перекрасить бронепоезд в белый цвет. Поскольку столько краски не имелось, воспользовались подручными материалами: разводили известь и ей белили вагоны.

— Вот он, спаситель России на белом бронепоезде! — шутили моряки.

— Уж простите, но белый конь в починке, — ответно зубоскалил Андрей.

Моряки свой бронепоезд так и оставили черным, лишь ясней навели «адамову голову», знак того, что будут драться до последнего.

— Куда отходить будете?.. — спросил кавторанг, после печальных улыбок.

— Еще не думал… — соврал Андрей. — А вы куда?..

— Тоже не думали, — ответно солгал моряк, и тут же поправился. — Но склоняюсь я к Севастополю. Все же город русских моряков… А ваш город каков?..

Аккум, — пронеслось в голове. Но вместо этого Андрей широко улыбнулся и ответил:

— Москвич я…

Моряк стал серьезней египетского сфинкса. Сказал:

— Вы это прекращайте…

И печальный зашагал через нарождающуюся метель.

А ближе к вечеру пришла весть, что Юзово захватили большевики. Правда их в ту же ночь выбили, но все дело было в том, что Юзово находилось в тылу у бронепоездов, и фронт в этих местах походил на незабвенный Тришкин кафтан.

Скоро пришел приказ по радио: бронепоездам отходить к Ростову или на Синельниково в зависимости от ситуации. Можно было еще двигаться на юг, к Мариуполю, в уповании на то, что все обойдется, что Белая армия покатиться на север. Пустые надежды. Ах, как жаль, что вдоль побережья не построили рокадную железную дорогу — неужели только на корабли и полагались?..

Ведь Мариуполь — тупиковая станция. Там только бросать состав, уходить либо морем, либо пешим порядком. Нет, не годиться…

В приказе еще говорилось, чтоб при отходе портить стрелки, взрывать нефтяные склады, поджигать угольные.

На вторую часть приказа Андрей махнул рукой: все равно уже не проверят. И без того страна в ужасной разрухе. Декабрь — студеный, а паровозы стоят без топлива. Вода замерзала в котлах, разрывала трубки.

Они-то уйдут… А людям здесь оставаться, жить, работать. Ремонтировать взорванное при отступлении…

Они-то уйдут… Но куда?..

Морской бронепоезд ушел в сторону Екатеринослава с намерением прорываться через «Махновию» к своим, в Крым.

Андрей дал гудок на прощание, и велел отправляться в иную сторону — к Ростову.

Но проехали всего один перегон, на станции у семафора встретили путейца, который спросил:

— Куда едете? На Ростов?..

Андрей кивнул.

— Ну-ну… К западу от Ростова уже пять бронепоездов стоит. Они туда приходят умирать. Ваш шестым будет. Вы теперь, Ваше Благородие, выражаясь грамматическими терминами: «время прошедшее»…

В иные времена иной бы командир устроил бы путейцу выволочку или вовсе бы смазал за такие речи наглецу по мордасам: и за «время прошедшее» и за вольности в обращении, и за «благородие» вместо «высокоблагородия». Но радости в словах железнодорожника тоже будто бы не звучало.

— Ну так чего грустишь, мил-человек?.. — подначил Андрей. — Беги красный флаг поднимать на станции. Небойсь у «времени будущем» зачтется?..

— Да ну их… Большевики обещали революцию и мир после нее… Ну и что теперь? В Европе война закончилась, а мы, дурачье, все воюем. Гражданская война она такая… Пока последний воюющий не умрет — она не закончится….

Путеец казался уставшим от всех, что выдавало в нем человека здравомыслящего.

— Так что, говоришь, — переспросил Андрей. — На Ростов путь закрыт?..

— Говорят так.

— А что еще говорят?..

— Говорят, лед станет на Дону и Буденный ударит. Возьмет Ростов…

«Волхв» и «вспомогач» набрали воды, поменялись местами и отправились назад, уже на запад. Большевиков еще не было, но и «добровольцев» — тоже. К тому же оказалось, что морской бронепоезд, уходя, разрушил выходную стрелку — выполнил-таки приказ…

Станция была совершенно пуста — в отсутствии власти все разошлись по домам. Данилин велел своим казакам найти хоть кого-то…

Надо было идти все же к Ростову, не слушать путейца.

В опустевшем здании станции Андрей почитал расписание поездов за 1917 год, взглянул на карту.

Сейчас они тут… Ветка на Синельниково перебита, на Ростов — забита… Вот ветка на юг, на Мариуполь… А это что такое?.. Андрей не поверил своим глазам: да что за леший…

Он достал из планшетки свою карту-трехверстовку, стал сверяться по ней… Ну конечно же: карта у него старинная, 1898 года издания… Да и ту с трудом достал: кому пришло бы в голову три года назад, что тут, в глубине империи будут вестись боевые действия…

Прежний хозяин карту правил: перышком провел линию от Волновахи к западу, к ветке из Харькова в Крым. Андрей счел это помаркой, поставленной по неаккуратности. Но нет же! Об этом свидетельствовала большая карта в зале ожидания. Волноваха была узловой станцией — с нее тоже вела тоненькая веточка на запад. Неужели спасены?

Андрей заспешил к бронепоезду. На перроне ему встретились казаки. Они так никого и не нашли, но это было уже совсем неважно. Впрочем нет, кого-то-то они все же нашли…

— Ваше Высокоблагородие! Господин Андрей Михайлович! Не откажите! Дозвольте лошадок забрать?..

— Каких еще лошадок?..

Оказалось, что между пакгаузами нашли брошенный состав с лошадьми. Видно везли на фронт, да не довезли. А дострелить — рука не поднялась. Двенадцать вагонов, если в каждом по четыре лошадки — так на весь экипаж хватит, включая машинистов, да еще и останется.

— Делайте, что хотите… Но ждать не буду…

Пришлось все же немного вернуться назад, съехать на едва заметную боковую ветку, но скоро состав вышел на магистраль, и мчался к югу хоть и не на всех парах, но довольно быстро.

Андрей ехал в будке паровоза, смотрел вперед, думал, вспоминал разговор с путейцем…

Какой год он на войне? Начал в четырнадцатом, а сейчас уже двадцатый… Конечно, не все время был на фронте, наоборот, самый беспокойный, семнадцатый провел дома, с семьей. Почти целый год…

Но все же шестой год войны. Российская империя постоянно воевала, но последние кампании были короткими. Андрей принялся вспоминать курс истории: последняя русско-турецкая война была менее года, полтора года — русско-японская…

Как же он устал на войне. Нет, надо отдохнуть. Выбраться к жене, к детям… Придумать план… И что, снова в бой?..

Как жаль, что война — не шахматная партия, где можно смахнуть фигуры с доски, смешать белых и черных, красных и опять же белых. Признать свое поражение и сыграть сызнова, ва-банк. Не позволят раз проигравшим снова сесть за доску, поднять голову. Попытаются не позволить, по крайней мере.

Но ничего, ничего…

Внезапно Андрей словно очнулся: прав был путеец, тысячу раз прав. Ему бы не стрелки переводить, а пойти в философы. Был бы куда получше Розанова. В самом деле: пока последний побежденный не умрет — будет думать о реванше, будоражить призраков, готовить восстания…

А кто будет побежден, иллюзий уже не оставалось.

  …Непонятно как в неудобной паровозной будке, под стук колес да среди дня Андрей заснул.

— А?..

— Говорю: приехали. Волноваха.

Андрей протер глаза. Удивительно: такой короткий сон, а усталость отступила.

Над станцией висел тяжелый и густой дым. Что-то за ней то и дело взрывалось. Здесь некогда была артиллерийская база Вооруженных сил Юга России, и, возможно, именно она сейчас шла дымом…

На перроне встречали — без цветов, без оркестра и даже с неким неудовольствием: принесло же кого-то…

— Переводите стрелку на Токмак… — приказал Андрей.

— Воевать с Махно идете?..

— Что?..

— Что слышали. В Розовке — махновцы.

— Это далеко?..

— Верст сорок по прямой.

Да что же это такое? Донецкий бассейна держал Андрея цепко, словно в паутине.

Прорваться? Махновцы, насколько знал Андрей, не шибко привязывались к железнодорожному полотну, предпочитая быстрые рейды по пересеченной местности. Но уверенности уже не было. Фортуна, похоже, поворачивалась к Андрею кормой…

Но следующая фраза вовсе добила Андрея:

— Нестор Иваныч к Мариуполю подбирается. Може уже и взял…

Из фразы можно было сделать два вывода. Первый: бронепоезд уже зажат на малом участке без шансов выбраться. Второй: на станции Махно чтут и уважают, величают по имени-отчеству, и как только бронепоезд тронется — наверняка сообщат ему, куда именно пошли составы. Значит, на запад нельзя. На север тоже — там большевики. Только на Мариуполь. А там «Волхву» и конец…

Как раз в Тьмутаракани, — подумал Андрей. — У Мстислава…

А дальше… Как, кстати, что казачки прихватили лошадей. Нет, тревоги не было. Андрей не сомневался, что прорваться удастся. Может быть не всем, но ему уж точно повзет…

Но сколько он будет в этом котле? Надо спасать Аккум — все равно в этой стране устоять не шансов. А у англичан будет время подготовить вполне приличную эвакуацию с транспортами, с канонерскими лодками или что у них еще там имеется…

Андрей удалился в штабной вагон. Настроил передатчик. Размял запястье будто сотворил какой-то мистический знак. Отбил первую телеграмму:

COLONEL DANILIN CALLING HMS URIEL

Не надо было паролей, отзывов. Самая его фамилия и есть пароль. По ответу он поймет с кем говорит…

Аппарат молчал. Так и должно было быть…

Было быть, было быть… — стучало в мозгу. — Дурацкая фраза. Полностью дурацкая. Надо ее изменить, вычернить…

Внезапно по ленте ударил рычаг, оттиснув букву. Потом еще один, и еще. Буквы складывались в слова. Андрей принялся читать ленту.

КАКАЯ РАННЯЯ НЫНЧЕ ОСЕНЬ ТЧК РАД ВАС СЛЫШАТЬ ТЧК ВЫ ГДЕ ВОПР ЗН

По телеграфическому «почерку» было видно — за ключ сел сам Джерри.

Стоило бы сразу перейти к делу: тогда бы, может быть, вся история мира сложилась иначе: Аккум бы эвакуировали куда-то, положим в Австралию, а Андрей со своим отрядом успел бы прорваться к Ростову.

Но Андрей из соображений вежливости ответил:

ВОЛНОВАХА ТЧК СЕВЕРУ МАРИУПОЛЬ ВЕРСТ СОРОК ТЧК ПОПАЛ В ОКРУЖЕНИЕ ТЧК

На том конце невидимой радиолинии замолчали, видимо по карте проверяя, где это.

Молчание продолжалось долго, Андрей уже было собрался начать свою просьбу о Белых Песках, но аппарат ожил:

ПОЛКОВНИК ДАНИЛИН ПОДЛЕЖИТ ЭВАКУАЦИИ ТЧК ЗА ВАМИ БУДЕТ ВЫСЛАН САМОЛЕТ ТЧК

Там, на борту эсминца еще принимали решения… Кем все же был Джерри, если так легко распоряжался имуществом Британской Империи?..

Но Андрею было не до того. Он кратко задумался и отбил ответное сообщение:

ПОЛКОВНИК ДАНИЛИН РАЗДЕЛИТ СУДЬБУ СВОЕГО ОТРЯДА ТЧК

Казалось кратко и понятно. Но там, будто не поняли.

ЗА ВАМИ БУДЕТ ВЫСЛАН САМОЛЕТ ТЧК

И когда Данилин хотел снова повторить, что отряд он не покинет, состоялся краткий телеграфный диалог:

СКОЛЬКО ВАС ВОПР ЗНК

ПЯТЬДЕСЯТ ТЧК

НАЗОВИТЕ САМУЮ ВОСТОЧНУЮ ТОЧКУ ЗПТ КОТОРУЮ МОЖЕТЕ ДОСТИЧЬ ТЧК

Андрей выглянул в окно, увидел на перроне одного путейца, спросил:

— Эй, любезнейший, какая станция перед Мариуполем последняя?

— Известно какая… Сортировка ихняя, Сартаны…

Через минуту это стало частью сообщения.

Из Новороссийска передали:

САМОЛЕТ БУДЕТ ЖДАТЬ ДО ЧЕТЫРЕХ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ ТЧК РАЗ В ПОЛЧАСА ВАМ СИГНАЛ БЕЛОЙ РАКЕТОЙ ТЧК МЫ ВЫТАЩИМ ВАС ТЧК СЛОВО ДЖЕНТЕЛЬМЕНА ТЧК ВАШ ДЖЕРРИ ТЧК

Сеанс связи был окончен.

Андрей собрал телеграфные ленты, скомкал и бросил их в ведро.

Выглянул в окно: за станцией догорало краткое уже совсем зимнее солнце. Верно, отъезд стоило отложить до утра: в темноте сейчас ездить неуверенно. А если выступить с первыми лучами солнца, времени будет предостаточно. Даже если путь разрушен сразу за Волновахой, можно пересесть на лошадей — аллюр два креста и за часов шесть-семь — на месте… Стоило, конечно, путейцев взять под охрану до утра, дабы не сообщили чего Нестору Иванычу… И аппарат телеграфный им надо разбить… Жалко, конечно, но себя жальче… И выставить сегодня двойные посты. Ничего, казачки потерпят… Особенно, если сказать, что завтра они будут на Кубани.

Но прежде чем отправиться отдавать приказы на ночь, Андрей перестроил передатчик на другую волну и отбил еще одну телеграмму:

ЖДИТЕ ТЧК Я УЖЕ В ПУТИ К ВАМ ТЧК ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ БУДУ ТЧК

И выключил передатчик.

 

Попытка прорыва

Тронулись в рассеивающихся сумерках, выехали в зимний туман.

Путейцев заперли в комнате — по всем признакам они не должны были успеть предупредить уважаемого Нестора Ивановича.

Но уже около Мариуполя, не то под Кальчиком, не то под Каранью справа ударила трехдюймовка. Успела сделать три выстрела: первый отлетел горохом от бронированного борта «Волхва», третий поджег крышу на «столыпинском» вагоне с лошадьми, но казаки сбили пламя даже не останавливая «вспомогач». А вот второй снаряд попал в штабной вагон. Убил денщика и разбил в щепу радиопередатчик — словно отомстил за расколоченный телеграфный аппарат в Волновахе.

Ближе к полудню подошли к Сартаны. Судя по карте город, был совсем рядом, может быть, вот с тех холмов можно было рассмотреть если не крыши домов, то трубы находящегося в предместье «Никополя-Провиданса».

Где-то на юге переругивалось две артбатареи: возможно, город снова переходил из рук в руки.

Но далее дороги бронепоезду не было: у выходного семафора поперек рельс лежал перевернутый паровоз. Убрать его, заменить полотно — недолгое дело, на полдня работы. Но вот его в распоряжении отряда не было. Да и какой смысл?

Андрей распорядился снять замки и прицелы с орудий, пулеметы, велел подготовить состав к подрыву. Подошел к радиостанции: нет, решительно ничего с ней уже не сделать.

Бронепоезд стал на запасный путь. В двенадцать Андрей осмотрелся вокруг, ожидая увидеть белую ракету. Но ее не было. Значит, самолет еще не прибыл.

Казаки дремали в залах ожидания, Андрей прохаживался по перрону, глядел на карманные часы, на циферблат, висящий над кассой — стрелки на нем давно замерли.

На лавочке у мастерской сидел одноногий путеец. Он курил трубку, вырезанную из кукурузного початка. Казаки с бронепоезда отсыпали ему махорки, поэтому с прибывшими он был без меры любезен.

— Э, как садять! Как садять! — кивнул он в сторону канонады.

— За город сражаются?

— Да то навряд. Город третьего дня Махно взял. Это корабли с моря по гавани и бирже лупят. А махновцы, вишь, отстреливаются.

Выходило, дороги не было не только вперед, но и назад.

Андрей вышел из здания вокзала, прошелся по улицам поселка, рассмотрел поля вокруг него. Вот это, пожалуй, можно хоть сейчас использовать как летное поле. Вот сейчас с юго-востока прилетит самолет, а он, Андрей, укажет ему место… Потом короткий отдых, и снова путь, Аккум и окончательное бегство — эвакуация… Надо бежать из этой страны, с этой планеты…

Но самолета не было.

Что было в телеграмме? Самолет должен был вылететь с рассветом, сюда он прилетел бы тогда ну пусть в одиннадцать дня — даже до полудня. Джерри обещал, что ожидать будет до четырех… Меж тем — уже начало второго, а самолета все нет.

Что с ним стало? Не смог вылететь? Потерпел катастрофу? Сбили над морем?..

И ведь уже никак не связаться с Новороссийском…

Время шло дальше, начало даже смеркаться.

Андрей торопливо посмотрел на часы. Неужели обманули? Неужели мир настолько плох, что и слово джентльмена ничего не значит.

В зале ожидания затопили печь. Андрей присел около нее.

— Зря вы, Ваше Высокоблагородие… — проговорил сидящий тут же урядник.

— Что зря?.. — удивился Андрей.

— Зря ото вы казали, чтоб усех забирали. Ежели бы только нас — так може за вами бы и прислали аэроплан. А за всеми — хлопот много.

Откуда они знают?.. Ах да, телеграммы он выбросил в ведро.

Сумерки сгущались.

Андрей вышел на порог. И тут раздался гул моторов.

— Летят! Летят! — воскликнул Андрей. — Вот, а вы не верили!

Набирая высоту, над станцией пролетел самолет. Был он огромен: в него бы поместился не только экипаж «Волхва» и «вспомогоча», но и, верно, часть вооружений. На крыльях ясно был виден британский трехцветный круг.

Андрей махал рукам, стрелял из пистолета. Выбежавшие из здания казаки устроили еще больший шум. Но все было тщетно. Над примеченным Андреем полем аэроплан развернулся на юго-восток, и через несколько минут превратился в едва заметную точку.

— Ишь ты! — зевнул путеец. — С Сартаны пошел…

— С Сартаны? — удивленно воскликнул Андрей.

Полковник поднял голову. На здании станции совершенно ясно было видно надпись: «Сартаны». Но путеец не сдавался.

— Ага. С Сартаны…

— А это что? Что, я вас спрашиваю?..

— Да не кипятитесь, ваш-бродие… Энто у нас «Сартаны», а туда далее, верст за пять-семь есть еще «Сартана». Чтоб не путать нас еще именуют «Мариуполь-Сортировочным». Так и на картах пишуть: «Мариуполь-Сортир.» а махонькими буковками — Сартаны.

Андрей застонал: ну конечно же, откуда британцам знать о таких тонкостях. Они увидели на карте «Сартана», отправились к нему, а то, что мелкими буквами написано — не читали. Да кто же читает эти мелкие буквы, тем более на чужом языке? Всего одна буква, а такой эффект.

Англичане летели за сотни верст, с риском для жизни и техники сажали тяжелый аэроплан на неизвестное поле. Случись с ними что — и помощи ждать неоткуда, они чужаки в чужой стране. Может, они спрашивали про отряд, который должен подойти, про железную дорогу. Но их, верно, не понимали. А если и понимали, то потешались, принимали за безумцев…

Была слабая надежда, что аэроплан появятся на следующий день. Ночь провели полусонную, ожидая подвоха от каждого шороха. С рассветом подорвали «Волхва» и вспомогательный поезд. Машинисты сказали, что они, пожалуй, останутся и попросили паровозы не взрывать. Андрей подумал и согласился, ответно попросив об услуге.

Сели на лошадей, тронулись в направлении, указанном одноногом путейцем… Через полчаса были в Сартане. У местных мальчишек легко узнали про аэроплан, про поле, где он сел. Нашли костер, возле которого грелись пилоты, упаковку от ракет. Эх, если бы ракеты были бы, к примеру, красные… А ты попробуй белую ракету разглядеть за семь верст.

Самолет ждали до двух после полудни. Его, конечно же, не было.

— А може он сегодня нас там дожидается? — спроси урядник, и указал за спину, туда, откуда они только прибыли.

— Нет, я на станции попросил дать гудок, если что… Да и мы бы увидели, если бы он подлетал…

Может в Новороссийске непогода, штормовой фронт и взлететь нет никакой возможности, может быть, аэроплан появится завтра, — шептала робким голосом надежда. Но Андрей не верил ей, обманщице. Ведь неспроста греки поместили ее в ящик Пандоры, среди напастей, причем напастей наиковарнейших. Данилин чувствовал, что все иначе: самолета более не будет. Он и его отряд записан если не в разряд погибших, то в число пропавших без вести.

Оставалось надеяться только на себя.

— Собираемся, — распорядился он. — Уходим. Прорываемся к Ростову… Там должны быть наши.

Уверенности в этом не имелось.

По пути свернули к Таганрогу — он тоже оказался занят большевиками.

У Ростова-на-Дону творилось вовсе нечто невообразимое: сюда стягивали войска обе стороны. Целыми днями напролет гудела артиллерия. Большевики пытались его взять с тем же остервенением, с коим пару лет назад добровольцы штурмовали Царицын.

Этот город был дверью на Кубань, на Северный Кавказ, и если вышибить ее, то для одной стороны дело будет сделанным, а для другой — конченным.

  …Отряд проехал вдоль путей, на которых действительно стояли брошенные и разбитые бронепоезда. Походили они грозных Левиафанов отторгнутых морем и погибших на берегу.

Казалось реальны и почти возможным в военной неразберихе смешаться с наступающими частями, перейти линию фронта, выйти к своим. Но неизменно отряд Данилина налетал на разъезды, которые требовали документы, на крупные красноармейские части. Одних — выбивали, от других — отходили. Но однажды чуть не налетели на красный бронедивизион, уйти от которого шансов было бы мало. Но пронесло — укрылись в буераке.

Андрей надеялся на свою удачливость, но она, верно, ушла на покой. И последней крохой ее милости была та невстреча с бронеавтомобилями.

Казаки злились, кляли свою судьбу. Злился и Андрей, но делал это молча. Как же это так выходит: на своей земле, которую он защищал, во благо которой он служил — он чужой, прячется как преступник.

Плутали по степи, ночевали на хуторах, порой занимали мелкие деревушки. Налетали на обозы, резали охрану. Пленных не брали. Андрей попытался было вакханалию остановить. Но казаки резко воспротивились: это война или пансион благородных девиц? Лишь иногда Данилин проявлял остатки своей власти и отпускал ну уж откровенно мальчишек, которые верили в эту чушь про всеобщее счастье и равенство и шли на фронт за романтикой, но получали, как правило, пулю или того проще — сабельный удар.

— Здря вы это, Ваше высокоблагородие… — корили его казаки. — Из волчат волки вырастут, никак не иначе. И давить их надоть, пока они силы не имеють.

— Все верно, — отвечал Андрей. — Я знаю, чего делаю… Они ведь на фронт шли наслушавшись сказок, какие мы зверье. А тут отпустили за здорово живешь. Зверье так не поступает… Вот им пища, так сказать, для размышлений…

Но кого он этим хотел обмануть? Только себя…

На холоде было как-то не до гуманизма, не до высоких мыслей. Хотелось банально согреться, выжить. Они обрастали бородой, дичали и зверели.

Здесь был совершенно лютый холод, кажется так Андрей не мерз и на Чукотке. Как безумно давно это было…

Утром, отоспавшись в теплой крестьянской хате, Андрей попросил горячей воды, принялся бриться.

Из осколка зеркала на него смотрел может быть еще небезвозвратно постаревший раньше своих лет мужчина.

Вчера селяне были перепуганы ночными гостями, но успокоились, после того как Андрей расплатился за корм и кров не распиской, не деньгами ВСЮР, а валютой Британской империи. В углу комнатушки слепая бабушка учила своего внука слову Божьему:

— И пошел он по воде, аки по суху…

Голос у нее был противный, под стать внешности. Как есть карга, ведьма из сказок. И голос, будто кто по тарелке ножом скребет.

— Ба! — нетерпеливо перебивал внук. — А как же было, когда воды расступились?

— То в другом месте, — скрежетала бабка. — То когда из египетского плена бежали…

Разогретые мозги в тепле мозги работали быстрее. И в самом деле: «по воде аки по суху» из плена не египетского, а красного. Морозы нынче знатные, море, верно, промерзло так, что броневик выдержит, не то что конный отряд. И ежели идти не к Дону, а наоборот, вернутся к Мариуполю и по льду пойти. Сколько там верст до того берега? Пятьдесят? Семьдесят?.. Да за ночь пройти можно… И как можно было до такого пустяка ранее не додуматься! И казачки — молодцы, не подсказали.

Решено, на запад, на запад…

  …На второй день повернули к югу. Шли берегом реки, обходя неудобные места по льду. Тот был крепок, заморожен на совесть…

У Андрея болела голова: он страдал от избытка дурных мыслей. Ведь на море лед становится позже, чем на реках. К тому же он слабее ввиду солености воды. Но с другой-то стороны — Азовское море сравнительно пресное, может, пронесет.

В задумчивости Андрей нагнулся к шее лошади, поправляя суголовный ремень узды.

Это и спасло ему жизнь.

Пулеметы взрезали воздух, дробно защелкали винтовки.

Кого-то убило сразу, кого-то ранило, смело пулей с лошади. Люди кричали, кружили по окровавленному льду. И умирали. Андрей соскользнул с лошади, метнулся к берегу, залег за корягой и стал посылать пулю за пулей. Сшиб какого-то любопытного, но из-за бронелиста по-прежнему деловито плевался пулемет.

«Не прорвались, — стучало в голове. — Все-таки не прорвались»…

Здесь, в низине, они были, верно, как на ладони. Оставался один ничтожный шанс — подняться, попытаться сшибить большевиков с бугра, может быть — захватить пулемет.

Андрей поднялся в полный рост, выдохнул:

— Впер-е-о-о-о-д!

Рванул сам, за ним встали казаки. Поднялись не все, из тех, кто все же встал, нескольких тут же убило. Удивительно: во всем бою Андрей не получил ни царапины, хотя и прострелили полу шинели, да винтовку разбило, едва он сделал два шага. Ее полковник отбросил в сторону, выдернул из кобуры пистолет, пошел вверх…

— Впер-е-о-о-о-д!

Где-то посереди пути обернулся, и едва не превратился в соляной столб: все, кто восстал за ним — полегли. Тех, кто не пошел — методично расстреливали сверху.

Теперь Андрей залег за огромным камнем, стал отстреливаться из-за него. Отстрелял обойму, вторую, вложил третью — последнюю.

— Эй! — кричали с бугра. — Ваше благородие, сдавайся! Кончилось ваше время!

Ага… Да сейчас… Надо умереть, — легла в голове холодная и прямая мысль. — Большевики все одно не помилуют, пристрелят. И хорошо, коли, расстреляют сразу, без пыток.

Стал считать отстрелянные патроны: было семь, а стало пять…

Жаль, Алену не увидит… Не узнает она что муж ее погиб…

Четыре…

Прости, Алена… Прости дурака этакого… Я отпускаю тебя, освобождаю от данных мне клятв.

Три…

Береги детей. Хорошо бы, чтоб ты нашла им другого отца.

Два…

Джерри… Он поможет… Может вы поженитесь — он хороший человек…

Один…

Андрей приложил к своему виску горячий ствол, нажал на спуск. Боек ударил по капсюлю, но ничего не произошло. Последний патрон, припасенный для себя, дал осечку.

Данилин огляделся. Вот в двух саженях от Андрея лежал урядник. Его рука по-прежнему сжимала винтовку. В ней, наверняка есть патроны. Одного должно хватить…

Данилин бросился вниз, но винтовку не схватил, а поскользнулся на окровавленном камне, упал и покатился вниз.

Глядя на него красноармейцы смеялись, стреляли — но мазали.

  …Он скатился до самого льда, где сильно, с размаха ударился головой.

  …Мир померк.

 

Отход на юг

— Господу помолимся… — густым басом затянул батюшка…

Лишь то и оставалось, что молиться и уповать на Отца Небесного и толику сил, что осталась.

План был не блестящ: но иного не было. В городках и селах на юге уже были большевики, и появилась весть, будто бы пехотный полк уже идет сюда. На защиту надеяться не приходилось: в городе всего-то и было, что рота юнкеров даже без командира.

Поэтому решение вызрело до убожества простое: уходить из города пешком на юг, вдоль моря, через туркестанские степи в надежде выйти к Красноводску, в Персию, к англичанам. Страшили и холод, и голод, но еще более страшили большевики.

Договорились идти вместе, гуртом, в субботу с утра собрались, помолились в церкви, и пошли прочь из города. Батюшка тоже закрыл Храм Божий, взял заготовленную ранее котомку. Хотел еще взять любимую иконку Иоанна Крестителя, но ей предпочел другую, с ликом Николая Чудотворца. Что-что, а чудо было бы совершенно не лишним.

Юнкера решили, что защищать в городе больше некого и пошли следом.

После красных, белых, зеленых мобилизаций в городишке осталось ровным счетом две клячи. Обеих за безумные деньги выкупили беглецы. Одна на третий день околела, вторая, еще более тощая, как ни странно упорно тянула свой воз: на нем размещали быстро устающих детишек…

В колонне было человек с полторы тысячи, и если не считать роты юнкеров, то состояла она все больше из женщин и детей. Их мужья, сыновья, отцы все более были расстреляны в прошлый приход большевиков и их карающей длани — Че-Ка. Кто уцелел — попал позже под белую мобилизацию.

Уцелевшие старики пришли к выводу, что помереть лучше дома, по крайней мере, в родном городе, нежели в ледяной пустыне.

Скатертью дорога, — думала остающаяся голытьба. Она уже предвкушала грядущее безвластие, готовилась грабить опустевшие дома. Уходящие знали об этом, но успокаивали себя тем, что чужое добро не идет впрок. И были совершенно правы.

Возглавлял поход близорукий до безобразия учитель словесности, назначенный на эту должность с молчаливого всеобщего согласия батюшкой. В руках у него была карта сопредельных уездов, найденная в осиротевшем кабинете географии.

Поход продолжался шестой день. Ветер мел снег, смешанный напополам с пылью и песком. Дул он, правда не в лицо, а откуда-то сбоку из степей. Но легче от этого не становилось. Пыль забивалась под одежду, хрустела на зубах.

Впереди шел учитель словесности, после него — батюшка. Его изрядно опустевшая котомка была за спиной, в руках — икона. Ветер тер песком по святому лику. Чтоб немного подбодрить идущих сзади, батюшка пел псалмы.

Все чаще звучал псалом известный, может быть даже банальный, но более всего подходящий к положению:

«…Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…»

Остальным разрешалось молиться про себя.

И странное дело: помогало. Отвлекало от голода, позволяло монотонно сделать еще один шаг. Еще на один шаг ближе к теплу, к Персии… Еще на шаг дальше от большевиков…

Персия-то может быть и становилась ближе. Но большевики дальше не желали удаляться. На склоне дня беженцы были удивлены пренеприятной фата-морганой, столь редкой во время предзимнее. На небе отражалась бухта, по берегу которой беглецы прошли третьего дня. Кроме бухты было отчетливо видно солдат в буденовке и с красным знаменем — очевидно, что опустевшего города им было недостаточно и теперь они гнались за беженцами.

Была самоутешительная мысль: а, может, мираж сыграл злую шутку, показал вовсе то, чего нет, сложил две картины. Но в одну ночь ветер донес далекий звук артиллерийского выстрела. Уж непонятно, зачем красноармейцы решили пострелять. Может, проводили учения на марше? Может, захотелось разрушить приметную скалу, туземное капище?..

Из последних сил, но беглецы зашагали еще быстрее.

К вечеру, когда степную дорожку можно было едва разглядеть, учитель скомандовал привал. Расположились в овраге, где ветер был не так силен.

Проходя мимо телеги, учитель услышал, как ребенок ослабшим голосом разговаривает со своей мамой:

— А Персия оттого, что там растут персики? Там, значит, тепло, хорошо… Мама, а когда станет тепло?..

Не выживет, — пронеслось в голове у учителя. Не станет ему тепло — помрет в дороге дня через три, может быть через неделю. Вчера от выпавших испытаний умер первый ребенок — мальчонка трех лет. Могилу рыть не стали: было некогда, нечем, да и земля замерзла. Поэтому тело закопали прямо в снег. Мать погрустила четверть часа и заспешила за уходящей колонной.

Отягощенный тяжелыми мыслями, учитель присел за большим валуном за камнем рядом с батюшкой.

Сообщил тому:

— Я не Моисей — я не могу водить по пустыне людей ни сорок лет, ни даже две недели. Еще пару дней и люди начнут падать и умирать десятками, а через неделю — не будет никого. Ибо я не и не Христос — я не могу накормить тремя хлебами и десятка страждущих. Может, развернуться, пойти навстречу красным — пусть милостиво нас расстреляют?..

Хлебов, впрочем, и не имелось: выходя из города, брали воду, сухари и драгоценности. На последние полагали сменять провиант у встретившихся туркменов. Но те будто назло куда-то откочевали с прибрежной полосы — за все время голодного и холодного похода им не встретилось ни души.

Воды оставалось совсем мало. Родители собирали снег, топили и грели его в ладонях, чтоб напоить своих чад этой толикой.

— И думать не моги! Господь всемилостивый нас не оставит, явит чудо. Не может не явить, — отвечал батюшка.

И чудо произошло. Явилось в виде не Ангела Господнего, а мальчишки-юнкера, с трехлинейкой в руках.

— Город! — сообщил он, пытаясь отдышаться. — За теми холмами — город…

Учитель сверился с картой.

— Бес знает что! Тут нет городов…

— А я говорю — есть! Вон с того холма его видно.

— Бред, мираж… Очередная фата-моргана.

Но мираж в сумерках — это было слишком.

Учитель едва не сказал: «Вам от недоедания мерещится». Но удержался: могло статься, что юнкер как раз так выпрашивал себе добавку к ничтожному пайку.

Но юнкер оказался человеком навязчивым:

— Да что мы спорим! Давайте вместе пройдем и посмотрим.

Кряхтя, учитель словесности поднялся и пошел вслед за юнкером.

Взобрались на холм.

— Вот видите… Нет никакого города…

И тут подул ветер из пустыни, туман не прогнал, но сделал его реже. Через белесую пелену проступили контуры зданий, и, что куда важнее — яркие огни.

— Чудо! — крикнул батюшка.

И тут же заспешил по лагерю:

— Чудо, рабы Божьи, чудо явил нам Господь! Восстаньте, отряхните усталость!

И народ поднимался, снова собирался в колонну. Идти было отрадно недалече — всего версты две. Шли, сдерживая дыхание, не произнося слова — боялись спугнуть.

Но вот что странно: к сему городу не имелось дорог. Как сюда люди попадают? Приплывают по морю? Но зачем?..

— А ежели и там большевики? — спросил сомневающийся учитель и тут же себя успокоил. — Ну и пусть стреляют… Чем так мучиться — лучше помереть. Детей, может и не тронут…

Их, конечно же заметили с охранной вышки.

У ворот их встретил казак с винтовкой наизготовку. Но на его шинели было видно погоны: стало быть не большевик — и то хорошо…

— Стой, куда прешь! — крикнул казак. — Стой, курва-мать! Стрелять буду!

И действительно: он передернул затвор, стрельнул. Правда поверх голов — и за то спасибо. Но было это лишним: дойдя до забора из колючей проволоки, остановились.

Один казак быстрым шагом отправился к домам и скоро вернулся со здешнем градоначальником.

— Кто таковые? — спросил Латынин.

— Беженцы мы… — отвечал за всех учитель. — Добрый человек! Не погуби! За нами большевики гонятся… Если принять не можешь, то обогрей на ночь, воды дай и мы далее пойдем. Нету мочи в такой России оставаться.

Латынин думал недолго. Бросил казаку:

— Отворяй ворота…

Пришедших развели по домам: получилось, что называется: в тесноте, да не в обиде. Беженцы старались вести как можно скромнее, тише, но сердобольные горожане угощали их чуть не лучшим куском. И просили не тишины, но рассказов.

Спрашивали:

— А, правда, что большевики дикие сердцем?.. Что Христа ненавидят?

И батюшка кивал, рассказывал, как в первое свое пришествие в город большевики из освященных пасхальных куличей делали бутерброды: мазали их маслом, поверх клали куски колбасы. Про то, как они без меры употребляли церковное вино, а перед ними под граммофон плясали девки, голышом, но в кокошниках.

В другой избе у дочери тамошнего предводителя дворянства выспрашивали:

— Верно ли говорят, что в руки большевикам лучше не попадаться? Что они ту же пленных расстреляют?

— Ну что вы! Большевики не такие! Не расстреляют! Они куда хуже! Они вас сперва мучить будут.

Ночь вступала в свои права. Город, страдающий тревожными снами, засыпал…

На утро к батюшке и учителю словесности явился посыльный, позвал их на совет, в здание к градоначальнику.

В кабинете было людно, но имелся только один военный в чине пехотного капитана. Остальные показались учителю ареопагом — сборищем мудрецов. Своей учительской душой он понял, что окружают его существа высшего порядка, нежели он сам — ученые.

На ареопаге, конечно же, ни батюшка, ни сам учитель право голоса не имели.

Начался разговор: расспрашивали: откуда они, как долго идут.

Шульгу интересовал численный и качественный состав войск. Об этом сообщить ему было почти нечего: имелась телеграмма с предупреждением, что на город движется большевицкий полк, да мутное изображение фата-морганы.

— Положим, более полка против нас не отрядят, — рассуждал Шульга. — Но даже половина полка против Белых Песков — слишком много. Нас может спасти только чудо.

На своем стуле поерзал батюшка, посмотрел на иконку: нет, два чуда к ряду было для такой иконки слишком…

— У нас есть телеграмма от Данилина, — напомнил профессор Стригун. — Полковник уже в пути. Господь нас упасет…

— Далинин — это, конечно, существенно, важно… Но Господь всегда на стороне больших армий, — напомнил Шульга известную военную максиму. — К тому же телеграмма была две недели назад о том, что он будет через неделю. А у нас армия крошечная. Видимо, придется бросить Аккум. Я думаю, надобно оставить город, углубиться в пустыню, переждать…

— Это вы не подумав сказали, — заметил Беглецкий. — Еще какие-то мысли будут?

Подумал и уточнил:

— Умные мысли?..

Шульга задумался и проговорил:

— Смелость города берет… А нам ведь не надо весь совдеп разбивать… Так ведь, переждать… Как думаете, может нам удалось бы передвинуть город верст на десять в пустыню? Или воздвигнуть горную гряду на пути большевиков?..

— Слишком долго это делать. Не успею…

— А ваши опыты с разворотом реальности вокруг своей оси?.. Мы бы могли развернуть их обратно к Гурьеву. То-то хохоту будет, когда они свой же город второй раз штурмом возьмут?

— Не выйдет. Они быстро заметят подмену: вчера море было по правую руку, теперь по левую… А окружить город этим полем я не в силах.

— Что у нас еще осталось? Армию призраков напустить?.. Может, поможет?..

— А может и нет. Даже скорей нет. Они поймут, что вреда с них никакого и не отвернут.

— Попытаться вызвать по радио англичан?

— Не успеют, даже если погода наладится. А нынче сами видите — через день — шторм…

Учитель словесности слушал разговор удивленно раскрыв рот. Что значит: передвинуть город в пустыню? Воздвигнуть горную гряду? Армия призраков и все остальное?.. Наконец, кто такой Данилин, что на него уповают, будто он Господь?..

Нет, определенно… Это не ареопаг, это сборище безумцев. Их, верно, сюда собрали, чтоб они нормальным людям вреда не наделали. Или нет, эти, в отличие от большевиков не буйные. Вероятно, они слишком долго общались с туземцами, поверили в свое превосходство над ними до такой степени, что возомнили себя джинами.

Но к своим речам совещающиеся относились серьезно.

— Положим, в наступлении подразделение несет потери в три-пять раза больше, нежели в обороне. Это соотношение обманчиво для нас, поскольку их много больше… А вот если мы ударим по большевикам, когда они растянутся на марше, то, может быть, что-то и выйдет. Оттянем время. А там вернется Данилин, может быть с подкреплением. Он везучий, как-то выкрутимся.

— Да помилуйте! У нас нет войск! Человек сорок казаков, да юнкера. Разве это воинство?.. Раздайте винтовки мужчинам, мы как-то всем миром остановим врага на подходе к городу.

Шульга покачал головой: не остановим. Ученые были немолодыми, часто подслеповатыми мужчинами, совершенно штатскими, доселе, наверняка оружие не державшими. Даже если их спешно обучить, с такой обороны будет толку немного.

— Я сам поведу юнкеров. Казаков оставим…

 

В пустыне

Командование с самого начала не задалось.

Сплошного фронта в этих краях не имелось, и Павел намеревался обойти по широкому кругу казаков, занимающих Гурьев и окрестности. Поэтому сначала отправился на восток, или даже северо-восток.

Далее планировалось выйти к заливу Цесаревича, к Мангышлаку. Но то ли Павел ошибся с глубиной обходного маневра, то ли просто не повезло, но эскадрон налетел на казачью сотню, был бит, прогнан в степи и три дня путал следы, боясь даже своей тени.

Плутали так, что совершенно честно заблудились. Это казалось невозможным: имея компас, десятиверстовые карты Шуберта в ровной степи заблудиться. Как это так? Не найти огромное море, размером тысячу на триста верст…

Хотя нет, именно, что толку было от карт, когда тут городов и деревень нет, а один холм похож на другой и на все остальные. Пашка пытался напустить на себя вид совершенно уверенный, глядя на карту, щурил глаза и кивал: де, совершенно все правильно, так и должно быть. И лишь иногда скашивал взгляд: не подозревают ли что подчиненные, этот комиссар, будь он неладен… Но тот, похоже, понимал еще меньше. На привалах читал книгу, что-то писал в тетрадях… Наверное, мерзость какую-то пишет, но шут с ней, пусть лучше так.

Когда выяснилось, что от беляков они все же оторвались, Павел развернул колонну на запад, ожидая выйти к восточному побережью Каспия. Но поход продолжался день, другой, а моря все еще не было. Командир тогда решил, что определил свое положение неверно, и сейчас обходит море с севера, пошел на юго-восток…

Порой отряд пересекал овраги, русла высохших рек, какие-то грунтовые дороги будто не обозначенные на карте. По одной попытались пойти в надежде, что она выведет хоть куда-то: вместо того степной шлях растворился, разбился на полдюжины тропок.

Моря по-прежнему не было.

Где-то в туркестанских степях эскадрон налетел на зиму. Холод будто бы был небольшим, но, мешаясь с сыростью и пронзительным ветром. Вокруг на много верст не было ни одного деревца. Имелся лишь неизвестно откуда взявшийся жальник.

Павел на ночь велел эскадрону укрыться в буераке, ломать кусты и кресты и жечь из них костры.

— Святохульники мы экакие… — причитал иной солдат, но от костра не отодвигался.

— Это все предрассудки, — сообщал комиссар, кутаясь в кожанку.

— Мертвые простят. Живым нужнее, — успокаивал Оспин.

По небу плыла луна более чем обычно похожая на кораблик. Летели облака, они закрывали звездный купол, и сами звезды то гасли, то разгорались, раздуваемые ветром будто цыганский костер в степи.

— Может, пока мы тут бродим, в мире уже победила пролетарская революция, — бурчал комиссар.

— …И землю поделили… — вторил ему из толпы кто-то вполне крестьянского вида.

Чтоб подбодрить людей Павлу пришлось рассказать про цель поисков. Что ищут они некий таинственный город, в котором царизм собрал всяческие блага, машины, которые дадут власть над миром. Что там будет сыто, богато, что землю все желающие получат тут же, сразу — как только она будет превращена в цветущий сад тайными механизмами…

Красноармейской Шахерезаде верили…

А утром Павел принял решение: разворачивать колонну уже на северо-запад. В крайнем случае вышли бы к железной дороге, оттуда можно было бы вернуться к своим, взять припасы, отправиться в поиски снова. В конце концов, можно было солгать, что один район поисков тщательно осмотрен и время пришло взяться за другой.

Но уже вечером на горизонте появился какой-то городок…

— Это и есть ваш тайный град Китеж? — встревожено спросил комиссар.

— Не похож. Вы же видите сами: ограждений нет, как и моря рядом. Что-то иное…

Через бинокль удалось разглядеть красный флаг, едва заметный в сумерках.

— Наши… — сообщил Павел.

Оказалось, что находятся они на Мангышлаке, чуть не в самой его середине. Получалось, что тремя днями ранее они чуть не вышли к побережью, но свернули в сторону и двигались вдоль берега полуострова, медленно от него удаляясь… А кладбище, может быть, принадлежало вот этому, обозначенному на карте поселку, выросшему вокруг колодца и исчезнувшему вместе с пропавшей водой.

В городке их встретил комбат, видимо из «бывших», из военспецов. Одет он был в английский трофейный френч без погон, но с красной звездой на клапане кармана. Как оказалось, оставили его здесь вроде коменданта города. Он рассказал, что основная часть полка ушла на юг, преследуя сбежавшую из города буржуазию.

— Я был против. Так сказал им до англичан — не судьба, сгинут по дороге. И предложил остаться тут, на зимние квартиры… Ну а командир и комиссар посовещались, Дескать, ежели они сбежали, то чуют свою вину. Стал-быть надобности в суде уже нет. Ну а вдруг все же дойдут? Следовало догнать и привесть приговор в исполнение… А я остался: сказался больным. Все равно ведь надо было кому-то остаться… Там ведь с ними дети. Казнить детей — нет такого закона даже революционного. А убить при них родителей, а после забрать назад в город — так ведь ясно, что вырастить из них преданных граждан пролетарского государства потом не выйдет.

— Смалодушничали? — спросил комиссар.

— И смалодушничал…

Павел решил, что самое время перевести разговор на другое:

— Нет ли у вас тут какого-то огороженного колючей проволокой городка?.. — и, подумав, поправился. — Тайного городка?

— Нет, рядом нет…

— А дальше на побережье?.. К северу, положим…

— К северу — нет… Я местный, прошел тут все…

— А к югу?..

Комбат чистосердечно задумался, пожал плечами:

— Не знаю, врать не буду…

— Но вообще тут можно город спрятать?

— Да я вас умоляю. Это Туркестан. Тут двести верст — не расстояние. Тут не то что городок тайный можно спрятать, а уезд!.. Тут раньше было много фортов, но как туркестанцев замирили, так они значение потеряли, захирели… Взять, к примеру форт Белые Пески. Там мой прадед служил при Котляревском… Это генерал такой был… Так вот при нем…

Но Павлу было не до прадеда и совсем не до ветхозаветного генерала.

— Когда, говорите, ушли ваши сослуживцы?

— Дней пять как…

Оспин задумался: возникала опасность, что таинственный город найдет не он, посланец вождя, а эта пехтура… С иной стороны: судя по описанию моториста со «Скобелева» охрана городка была небольшой, может одна-две сотни. С тех времен утекло много воды, и вряд ли гарнизон стал больше, но помощь может пригодиться…

— Выступаем завтра же на рассвете… Мне надо, чтоб вы помогли составить маршрут.

Комбат кивнул: это можно, составим…

Тут неуверенно заговорил комиссар:

— Я бы хотел остаться здесь, в городе, дабы осуществлять здесь политическое руководство на месте. Наверняка остался какой-то остаточный буржуазный элемент, который нужно выявить и со всей строгостью революционного времени…

Ага, как же. Держи карман шире.

Теперь Павел решил, что так просто он политического руководителя не отпустит.

— Товарищ комиссар… Сейчас начинается самый ответственный участок пути. Дело, конечно, ваше, но учите: я позже поставлю вопрос об оставлении вверенной части, о том, что часть осталась без политического руководства на месте.

— Да зачем оно вам! Вы и сам — член РСДРП с партийным стажем, больше чем у меня! И мандат за подписью Ленина!

— Что ж… Доверие ваше оправдаю. И доверие Ленина также… После — я возвращаюсь в столицу, а так как вы останетесь здесь — будем прощаться…

Комиссару не хотелось снова выходить в степь, в зиму с таким страшным холодом и ветром. Но еще меньше хотелось оставаться в этом завалящем городке. А вот попасть в столицу — хотелось.

Наживка оказалась проглоченной, комиссар кивнул:

— Я с вами… Я тоже хочу оправдать доверие Ленина.

 

Образок

В себя Андрей пришел от ведра воды, выплеснутой в лицо.

Немыслимо болела голова, словно после грандиозной попойки. Неожиданно это показалось Андрею логичным: всю страну кружит словно в пьяном угаре — должно же хоть у кого-то наступить похмелье.

Данилин осмотрелся. В комнате, кроме него имелось четыре человека. Главным был, очевидно, человек в кожаном бушлате. Имелись еще двое солдат и какой-то очкарик.

За окном стремительно темнело. На улице было видно солдат, будто бы пехотный батальон. Напротив стояла небогатая сельская церквушка. Над входом в нее ветер трепал красный стяг.

Было холодно даже в доме. На окне мороз рисовал неприличные рисунки.

Комбат смотрел на Андрея, тот глядел на комбата. Странно, но полковник Данилин совсем не чувствовал ненависти к противнику. Ведь тот просто оказался хитрее, искуснее. А вокруг шла война, пусть и гражданская, но все равно — работа для солдата. Ничего личного, только работа…

К тому же этот вчерашний унтер-офицер, одетый в шинель со споротыми погонами решил часть недавней проблемы. Теперь только он, Андрей, знает… Знает… Знает о чем?

Болела голова.

— Кто вы такой? Откуда вы?.. — вопрошал комбат.

— Андрей… — фамилия уже далась труднее. — Данилин.

— Ваше звание?.. — спросил комбат, сверяясь с бумагами.

Попытка вспомнить обернулась вспышкой головной болью.

— Ничего не помню… Ничего… Голова болит очень…

Комбат обошел вокруг Андрея, осмотрел его словно диковинное животное или скульптуру. Заметил медальон на шее, открыл его. Увидел фото Аленки, Фрола и Арины.

— Твоя семья? — спросил комбат.

Андрей посмотрел на лики смутно знакомые…

Пробормотал:

— Не помню. Не помню…

— Что с ним? — спросил комбат у присутствующего очкарика.

— Может быть — потеря памяти. Амнезия, — ответил тот.

— Гхм… Любопытственно. И когда он вспомнит?

— Может — сегодня же. Может — никогда.

Комбат задумался, но ненадолго.

— Отправить в штаб к генералу Духонину! — распорядился он. — Никакого толку с него. Не буду я ждать, пока он что-то вспомнит. Ты уж прости, только прямо сейчас мы тебя не расстреляем. Ночь на дворе, а вести к проруби далеко. Пристрелить тебя у порога — так ведь волки расплодились без меры, к чему их сюдой приваживать. Живи до утра — так и быть, ну а далее — прости-прощай.

Очкарик вздрогнул: Николая Николаевича Духонина убили еще в семнадцатом году. И, ежели у него имелся штаб, то где-то там, на небесах…

— Петя… Петруша… Это неправильно… — забормотал очкарик. — Он же ничего не помнит. Он новый, чистый человек. Tabula rasa. Чистая доска! А ты его — расстрелять!

— Любопытственный случай, очень любопытственный. — согласился комбат. — С одной стороны — он беляк, враг, контра. С другой — не помнит ни хрена. Можно ведь было его оставить в живых, перековать в сознательного члена советского общества. Да вот беда, что будет, коли он лет через пяток вспомнит, что он белая кровь, золотопогонник?

И комбат дал знак, означающий, что Андрей ему боле не интересен.

Данилина вывели, препроводили в соседнюю хату, в которой отдыхали красноармейцы. Втолкнули в комнату маленькую, без окон. В ней имелся шкаф и скрипучая железная кровать. За толстой дверью шумно отдыхали красноармейцы. Через широкую щель под дверью проникал свет и густой махорочный дым, а также ругань.

Судя по фразам играли в карты, в «шестьдесят шесть».

Андрей осмотрел комнатушку, пытаясь рассмотреть путь к побегу — такового не имелось. Открыл шкаф — он был совершенно пустым, за исключением густого лавандового запаха.

Заглянул и за шкаф. В уголке, между ним и стеной висела иконка, совсем маленькая листовушка в пядь высотой. С нее через щель на мир печально глядел Спаситель.

Верно, когда начались большевистские безобразия, угол заставили шкафом, да об образе забыли.

В последнее время Андрею было все тяжелее верить в Бога. Похоже, он не то что отвернулся от России, но и за себя и своих слуг постоять не мог. И у иконы был, наверное, один путь — к дровам, в небытие.

Как, кстати и у Данилина.

И поэтому Андрей подмигнул Христу.

— Что, тяжко ноне? — спросил он у святого лика.

Тот был безмолвен, улыбаясь по-прежнему печально.

— Ну что с тобой делать?..

Данилин задумался: и, правда что? Впереди его ждала пуля да яма. Только бросать Христа здесь, среди чужих ему людей тоже не хотелось.

И сняв образок со стены, Андрей спрятал его под рубашку.

— Говоришь, как у Христа за пазухой? — спросил он кого-то.

И прилег на лавку у стены.

В ночь перед расстрелом спалось донельзя крепко.

Утром Андрея растолкали ни свет ни заря:

— Эй, контра… Просыпайся что ли…

Андрей потер глаза: что такое? Ах да… Сейчас его расстреливать поведут. Отчего-то не было ни злости, ни желания бороться. Была только апатия, сонливость, и нежелание покидать теплую хату.

Перед ним стояло трое. Двое совсем молодых солдат, почти детей, и третий — их командир. Тот был, пожалуй, лет тридцати, с небогатой бороденкой. В голове у Андрея промелькнуло, что так должен выглядеть какой-то поп-расстрига.

— Дал бы я тебе поспать, да вот времени нет вовсе! — сообщил старший. — Давай-ка я тебя быстренько шлепну, а ты уж на том свете не отоспишься.

Андрея вывели из дома и повели за околицу, к реке. Вели в одной рубашке, галифе и сапогах. С реки только раз дунул ветер и пробрал до косточек.

— Сапоги у него ладные… — бормотал один из молодых. — Я их себе возьму. Нечто так можно: беляк в сапогах, а я — в обмотках…

И косился в сторону командира: нет ли у того иного мнения насчет сапог. Но тот, похоже, думал о совершенно ином.

— Эй, господин полковник, погляди как кругом хорошо-то! — болтал бородатый. — Птички-то поют, солнышко светит. Плирода, просторы вокруг! А воздух тут, воздух! У нас на заводе такого воздуха и днем с огнем не сыщешь! Это ж какими дураком надоть быть, чтоб сегодня сдохнут. А ты, выходит, сдохнешь сегодня! Ну, туда тебе и дорога! Мы землицу от таких как ты почистим, да и ладненько… Заживем вольготно, а тебя в прорубь, рыбам на корм. А весной я ту рыбу поймаю, да съем!

И солдат густо засмеялся, довольный своей шутке.

— Не грусти, друг души моей, — улыбнулся зло Андрей. — День придет, и тебя в поле выведут.

Андрей смотрел будто в воду: его истязателя, дослужившегося все по той же палаческой линии до немалых чинов расстреляли еще при более лютом холоде, на Секирной горе, что на Большом Соловецком острове. И пред тем как горячая пуля пробила череп, тот вспомнил реку, холод, Андрея и его слова. Впрочем, до тех времен должно было пройти целых двадцать лет — почти вечность.

До полыньи было уже недалече. Она зияла как окно в иной, подводный мир. Ее поверхность затягивал легкий ледок, чем-то похожий на рафинад.

Рядом были иные проруби, совсем маленькие, прорубленные, видимо, пешней. Сюда приходили из села удить рыбу. Место было хорошее, прикормленное телами убитых. Только ловить прямо из расстрельной проруби было как-то зазорно. Поэтому крестьяне шли на некую сделку с совестью — отступали от большой полыньи сколько считали нужным.

Как раз такое затянувшееся отверстие во льду оказалось под Андреем. Он поставил ногу — лед тихонечко треснул, появилась едва заметная трещинка. Шевельнулась за поясом иконка, уколола бедро, будто напомнила: ты не забыл обо мне?.. Этот укол пробудил Андрея.

Подумалось: а какая разница. Он скоро все равно будет подо льдом. Что он теряет? Сравнительно безболезненную смерть? Зато его палачи лишатся возможности убить безоружного. Он уйдет из мира сам, по своей воле.

— Эй! — заторопил замешкавшегося Андрея, старший. — Передвигай-то кацпаетками! Уже скоро все закончится.

Но все закончилось еще скорей, чем думал красноармеец. И уж точно — совсем не так, как ожидалось.

Андрей прыгнул на месте, как можно выше, поджав ноги к груди, и словно бомба рухнул вниз. И исчез с глаз, провалился под лед.

Некоторое время его еще было видно через мутный лед.

— Стреляй по нему, стреляй! — кричал один. — Уйдет ведь!

И красноармейцы из винтовок садили себе под ноги, пули дырявили толщу льда, выбивали из-под него фонтанчики воды и пара. Но пули никакого вреда причинить Андрею не могли. Солдаты из-за преломления давали неверное упреждение, а пули, попав в воду быстро останавливались и тонули словно камень. Андрей уходил все глубже, его уже трудно было рассмотреть сквозь мутную речную воду. И вот, наконец, исчез.

— Да полно стрелять! — крикнул командир. — Только патроны переводите! Утоп он, утоп! От косой не уйдет… Айда до хаты, братушки!

И солдаты заспешили прочь. Лишь молодой раз оглянулся, на белую пустыню, ожидая увидеть хоть что-то, а желательно — те самые, примеченные сапоги.

Но было пусто.

Стиснутая между дном и льдом, река неслась быстро. Андрей кувыркнулся в воде, сбросил сапоги — те снялись на удивление легко вместе с портянками. Последние долго плыли за Данилиным словно диковинные плоские змеи.

Над ними мелькали подошвы преследователей, порой лед пробивался пулями. Но скоро, очень скоро и это прекратилось.

Под водой было тихо и покойно….

Ткань рубахи и галифе облегали тело и совсем не стесняли плавания.

Но беда была в ином — вода была холодной, мышцы сводило, они старались ужаться до минимального размера. Кислород быстро выгорал в легких, мышцы ломило, они плохо слушались. В глазах темнело.

Река, сделав поворот, еще более набирала скорость в сузившемся русле. Впереди было темно, словно вода впадала в ад…

И вдруг впереди и чуть слева показался столп, сотканный из света.

Так и должно быть, — пронеслось в голове. — В жизни будто особо не грешил, и вот он, путь на небеса… Жаль, что тут останутся без него дети, но Алена справится, Джерри поможет.

В свету что-то ослепительно белое трепыхалось, манило к себе — верно, какой-то ангел, а то и сам святой Петр подавал Андрею руку.

Из последних сил Андрей вцепился в белизну…

 

Парад

Для поднятия духа не то юнкеров, не то беженцев, Шульга провел парад.

Словно нарочно из-за туч проглянуло солнце, согрело все скупым осенним теплом. В его лучах все выглядело совсем не столь печально, как под нитями дождя.

Выглядело действо весьма красочным и впечатляющим. Впереди катил броневик. Мотор грозно рычал, из амбразур скалилось оружие. За ним, печатая шаг, шел батальон юнкеров. Шульга подумал и добавил к своему воинству половину оставшихся казаков. Они на своих конях, замыкали шествие.

Но барышни не бросали в воздух чепчики, и для этого было несколько причин. Во-первых, на улице было довольно холодно. Во-вторых, восторга ни у кого не было.

Глядя на солдат, Виктор Иванович сказал Беглецкому:

— Наступает последний парад Империи. Что сможет этот батальон пусть и с броневиком? Только героически погибнуть.

— Что делать… Что делать…

— Не сочтите меня паникером, но нам надо уходить. Двигаться вдоль берега моря, на Персию. Туда, куда шли эти несчастные.

Он указал на прибывших беженцев.

Заговорил Латынин:

— У нас телег — в обрез. Многим придется идти, дети не выдержат дороги — многие погибнуть.

— Если останемся — погибнут все.

— А что делать с нашим оборудованием? Исследованием? Бросить?

— А хоть бы и бросить… Вон… Можно и в море бросить, чтоб Совдепу не досталось.

— Трудов жалко…

— Думаете, мне не жалко? Да только себя жальче… Нет… С полпуда своих письмен я понесу на себе, хоть до Тегерана… Может даже пуд. Но что-то сожгу прямо вот сегодня… Сейчас вот…

— Отставить жечь… — распорядился Беглецкий с необычной для себя жесткостью, и тут же поправился. — Хотя, в общем, вы правы. Подготовиться надо.

— Хотел бы я знать, чем сейчас занят Данилин.

— А уж я бы как хотел…

Вечером Беглецкий велел готовиться к эвакуации. Главный ангар выходил прямо к берегу моря, и части инопланетного корабля ночью зацепили канатом, выволокли буксиром подальше в море и утопили. В теплице отобрали семена, подготовили хворост, керосин.

Остальное запаковали по ящикам. Лишнее, ненужное — уничтожали. В ход пошли инопланетные тепловые шашки. Оставили полдюжины для образца, остальными стали греть город. Те давали мягкое тепло, сгорали без золы, без остатка.

Латынин урезал пайки всем. Беженцы не роптали, рады были немногому даденному, но запасы таяли катастрофически быстро. Успокаивало только одно: еще до того, как будет съедена, тут, вероятно, будут большевики.

Небеса швыряли на землю нити ледяного дождя.

Беженцы и былые горожане в Белых Песках жили в холоде и крайней тесноте. Но на территорию бывшего завода долго не пускали. Ее по-прежнему охраняли оставшиеся казаки, туда же на работу продолжали ходить ученые.

Ждали вести от отряда Шульги. Ожидали юнкера-скорохода, который известит о победе, словно под Фермопилами. Вместо того весточку принес мрачный туркмен, некогда прикормленный Латыниным. Весть была дурной и оттого более ценной.

Профессор Стригун оказался прав: батальон юнкеров налетел на большевицкий полк и был разбит менее чем за пятнадцать минут.

Виноватым в разгроме оказался броневик, на который так надеялся Шульга. Он завяз в луже, и пока юнкера пытались его вытолкать на шлях. Большевики взяли батальон в «мешок», открыли огонь.

Одну из первых пуль получил Шульга. Он упал лицом в грязь, даже не поняв, что его убило.

Далее битва превратилась в избиение. От завязшего и потерявшего подвижность броневика не было никакого прока. Пробравшись за валунами, большевики его подорвали гранатой. После предложили мальчишкам сдаваться, пообещав жизнь. Юнкера сдались: им показалось, что у них нет выбора.

Юнкерам действительно сохранили жизнь. Но на очень короткий срок.

Пленных казнили долго, с фантазией, по-азиатски, за сим продвижение полка остановилось на целых три дня. Весть о надвигающейся опасности принес старый казах, который проходил мимо места битвы. Будто его заметили дозорные, но старик, приученный к пустыне, легко ушел от преследования, закутавшись в песчаную бурю, словно в плащ-невидимку.

— Плохо дело, — сообщил Беглецкий.

Но профессор явно был оптимистом. Дело было отнюдь не плохо. Оно было отвратительным до последней, невозможной степени. Город мог противопоставить полку со две дюжины штыков при необученных солдатах. Можно было попытаться уйти из города хоть вдоль берега моря, хоть прямо через пустыню. Транспорта будто хватало, чтоб, по крайней мере, покинуть город. Но ясно было: машины будут ломаться, лошади дохнуть, дети — капризиться… И умирать, умирать, умирать…

— Что делать будем?.. — продолжил Беглецкий. — Есть какие мнения?

— А может, все обойдется? — предположил кто-то из задних рядов.

Ответом ему был горький смешок. Всем было ясно: нет, не обойдется.

Пусть город и не был обозначен на картах, но кто-то из пленных юнкеров наверняка проболтается. И хотя рядом плескалась вода Каспийского моря, пить ее не было никакой возможности. Ближайшие запасы пресной воды имелись лишь тут, в Белых Песках.

— Надо уходить, — заговорил Латынин. — Где бы сейчас не был Данилин, между нами и им — большевички… Причем чем раньше выйдем, тем больше шансов, что спасутся хоть некоторые.

— А инопланетное оружие нас не спасет? — спросил Стригун.

— Маловероятно, — отвечал Беглецкий. — Сколько у нас запаса времени?..

— Старик сказал: дня два…

Беглецкий задумался.

— Погодите-ка… Есть, кажется, что называется соломоново решение. Вчера Соломон Арнольдович как раз мне показывал свои успехи в своем отделе… Может быть, мы могли бы им воспользоваться… Подождите меня тут, я сейчас его вызову…

Беглецкий ушел из кабинета.

Латынин спросил:

— А чем занимается этот самый Соломон…

— …Арнольдович?

— Вот-вот. У него есть оружие или хотя бы шапки-невидимки для всех?..

— Нет… Этого у него точно нет…

В это же время к стоянке полка подошел красный эскадрон.

Затянутый в кожу комэск, глядя на муки пленных спросил:

— Чего вы их тираните? Пристрелили бы, да и дело с концом!

— Никак не возможно! — отвечал кто-то из солдат. — Царь нас столько веков тиранил, а мы их сразу и на тот свет?..

— Вы их допросили?

— А как же? Обижаете! С пристрастием!

— Откуда они?..

— Туда далее, к югу есть городишко на берегу моря. На карте не отмечен. Ходу нам на дня два. Тамочки их логово. Мы маленько отдохнем, и пойдем гидру додушивать.

Комэск выдернул «маузер» и за четверть минуты дострелил пленных:

— Отдыхайте как-то по-другому…

Затем запрыгнул в седло, велел остальным:

— По коням!

— Товарищ комэск! — возмутился комиссар. — Люди устали, кони тоже! Нам надо остановиться на отдых!

— Не сметь! Завтра! Завтра утром все закончится! Не в палатках спать будете, а в домах! Все отдохнут: и кони и люди! Но пока нельзя! Уйдут ежели они в степи, а мы их не найдем — всех нас к стенке поставят! Никто головы не сносит! Вперед! Только вперед!

И действительно: кавалерия пошла вперед.

Утром следующего дня гудок буксира дал свой последний протяжный сигнал.

Звук этот разбудил всех в городе и мог бы был услышан за многие версты от города.

Но слышать его было некому.

После этого капитан буксира спустился в трюм и подготовленным заранее топором пробил дно своему суденышку. Затем поднялся на палубу и на шлюпке доплыл до берега. Потом точно также испорти и шлюпку.

На берегу его ждал Латынин и Беглецкий. Капитану они подали руку, вытащили на причал. Далее долго стояли, глядя, как медленно тонет буксир.

— А там будет море? — спросил шкипер. — Или хотя бы река?

— А как же без рек и морей, голубчик? — ответил Беглецкий. — Ну что, нам пора.

— Пора, — согласился Латынин.

Из кармана он вытащил заранее подготовленные монеты и швырнул их в море. То беззвучно их проглотило.

Беглецкий печально улыбнулся:

— Бросьте в воду хоть все сокровища Монтесумы — нам не вернуться… Хотя, с иной стороны, деньги там тоже не понадобятся. Пойдемте.

Колонна уже собралась на площади.

На телегах находилось лабораторное имущество. На единственный грузовик погрузили реактор. Далее собрались беженцы — немного отдохнувшие, но все также печальные.

Вдоль колонны прохаживался Пахом

Был он при двух винтовках, выглядел воинственно, серьезно и весело: он собирался в мир не то чтоб совсем знакомый, но определенно похожий на родные места.

— Готовы?.. — спросил Беглецкий скорее самого себя.

Ответом ему были многочисленные кивки головой.

— Тогда тронулись…

Беглецкий дал знак.

Заскрипели колеса телег…

Где-то через час в город ворвался кавалерийский отряд. Словно ураган пронесся по улицам города, ожидали сопротивления, выстрелов. Думали увидеть растерянные лица. Но не встретили абсолютно никого. Город был пуст.

На причальной башне ветер пытался сорвать «чулок» ветроуказателя. Скрипели многочисленные ворота и двери, выпуская из домов остатки тепла. Сперва рванули на территорию завода: обошли лаборатории, комнаты. В них был хорошо организованный беспорядок: аккуратно разбитая химическая посуда, мензурки, изувеченные штативы, что-то сгоревшее и расплавленное в тигельных печах. В ваннах с кислотой растворялись тела инопланетян, брошенные туда как обуза.

Горела теплица, с треском лопались стекла, облитые керосином посевы горели как факелы.

По всем приметам это был тот самый тайный город… Но всех благ земных он не сулил отнюдь. Как и везде — тут разгром, разруха… Неужто солгала Шахерезада?

— Ушли… — сообщил комиссар, будто другие этого еще не заметили.

— Пепел еще теплый… Догоним…

И снова по коням, к главной улице.

Следы телег и грузовиков вели на центральную площадь, поперек которой было установлено…

Павел сперва подумал, что некто натянул меж мачт серо-зеркальный бархат. Однако, за этим полотном не то что колонны, но и следов ее не имелось.

— И куда они все делись? Испарились что ли? — возмутился Павел.

Рядом с мачтами гудел газолиновый генератор, подключенный к какому-то устройству.

— Осторожно… Тут бомба!

Под колпаком тикал будильник, судя по стрелкам до взрыва оставалось не более десяти минут.

Матроса, бывшего гальванера, Павел спросил:

— Можешь отключить?..

Тот покачал головой.

Без шума, без треска рвущейся ткани серое полотно утратило однородность.

Из смутного зеркала лезло три существа, кои более всего из всех существ, названных человеком походили на дракона.

— Что это за твари? — испугался комиссар. — Убить их!

Лязгнул затвор, запирая патрон. Палец нажал на спусковой крючок, пули в клочья распороли ткань воздуха. Одно животное забилось в конвульсиях, орошая песок оранжевой кровью. Зато двое других, напуганные, рванули в густой воздух нового для них мира.

Пулеметчик дал очередь — но промазал.

Павел спешился, подошел к серому полотну, осторожно его коснулся: рука прошла сквозь — словно через мягкий студень. С другой стороны она не появилась, что было встречено смешками: экий фокус забавный. Но ничего: и не такое в балаганах видели.

Павел задержал дыхание и шагнул через серое.

Мгновением позже он оказался в ином мире, если не среди лета, то очень поздней весны.

На мгновение промелькнула мысль: а не плюнуть ли на мировую революцию, не остаться ли здесь, пожить в тишине и покое?..

И воздух здесь был приятен и свеж, деревья манили тенью, травы густы…

Впрочем, с травой что-то не то: какая-то она синеватая.

Где это он? Патагония? Тасмания? Новая Зеландия.

Но даже там будто нет подвижных деревьев — а ближайшее явно разглядывает Павла…

Или это все обман зрения, вызванный душной, теплой погодой?..

Павел взглянул на солнце и понял: никакого обмана зрения. Это не Земля. Рядом со здешним солнцем висело две луны, где-то раза в два меньше земной…

От серого экрана начиналась колея, которая уходила в сторону долины. Беглецы шли здесь.

И Павел снова вернулся в начинающийся снегопад.

— Они ушли на иную планету. Эскадрону — продолжить преследование.

Пронесся ропот. Пришлось пояснить:

— Я был там! — рука указала на серое полотно. — Там лето! По пояс трава и леса. Земли свободной — сколько глаза хватает! Контрреволюция думает укрыться там! Но знамя революции мы, если нужно, понесем на другие планеты! И вернемся, как вернулся я. Если захотим, конечно!

Ропот не прекратился, но стал тише: лето и земли. Сколько угодно — это звучало прельстительно.

Требовалось последний аргумент, Павел его легко нашел:

— Кто не увидит там лета — может вернуться. А я готов буду понести заслуженную кару за обман. Поэтому, эскадрон, слушай мою команду: марш!..

Но комиссар попятился.

— Нет такой команды! Я должен снестись с Ашгабадом…

Почему был упомянут Ашгабад — никто сказать не мог.

— Нет времени… Надо торопиться!

— Я не утверждаю ваш приказ, товарищ комэск.

— А я срать хотел на ваши утверждения!

Комиссар стал бледнее окружающих песков. Дрожащие пальцы, словно не принадлежавшие ему нервно начали расстегивать кобуру. Но не успели.

В руке Павла ахнул «Маузер». Пуля пробила маленькое аккуратное отверстие во лбу комиссара, зато из затылка ударил будто фонтан красного.

Комиссар рухнул на песок…

— Казнен за предательство дела Революции! Эскадрон, вперед!

Павел ударил свою лошадь коленами по бокам, но та, ничего не понимая, гарцевала на месте, не желая идти в стену. Тогда командир спешился, и под уздцы повел лошадь за собой. Та послушно ступала за хозяином.

Увидев, что стена навроде тумана или мутной воды, сотня пошла без капризов.

Эскадрон уходил все глубже в мир, совершенно чужой для человека. Вокруг бесновалась природа, в роще движущихся деревьев бродили животные, которым еще предстояло придумать название.

Через десять минут площадь опустела повторно. Только азиатский ветер, чем-то похожий на Чингиз-хана азартно катал по площади перекати-поле. И, хорошенько прицелившись, забросил один шар в створ ворот между мирами.

А затем, еще через пару минут на спрятанном глубоко будильнике часовая стрелка коснулась звонковой. Будильник вздрогнул, готовясь звенеть. Но быстрее пружины оказалась гальваническая цепь. Электодетонатор вспыхнул, сгорел за долю секунды, но успел воспламенить шашку динамита.

Прогремел взрыв. Реактор, вместо того, чтоб тихо погаснуть, выдал пиковую мощность, сгорел сам, но и убил врата.

Серое зеркало схлопнулось, втянуло само в себя. Дорога в другой мир перестала существовать.

Навсегда.

 

Старики

У истории был шикарный шанс закончится тем же, чем она и началась. А именно полосканием белья в реке.

За излучиной от расстрельной проруби в полынье полоскала бабка исподнее своего старика. Была она глуховата, к тому же по зимней поре замотана была в три платка, а потому выстрелов почти не слышала.

Полынья та образовалась по причине быстрой воды, которая не давала льду схватиться. Струи разбивали корку в крошево, кружили в открытой воде, а потом затягивали вниз.

Вдруг течение стало будто сильнее, начало вырывать из рук старухи белье. Та сильней вцепилась в него, потянула на себя. И вдруг увидела, что в воде тряпье сжимает чья-то рука.

Бабка хотела отпустить исподнее: испугалась, что утопленники и водяные воруют белье и, того гляди, утянут под воду старуху.

Но в край проруби вцепилась рука, над водой появилось лицо: тонкое, изможденное, заросшее.

Мужчина стал судорожно глотать воздух — как для утопленника слишком активно. После протянул руку. Бабка кряхтя помогла ему выбраться на лед.

Мужчина выполз, перевернулся на спину, долго дышал, глядя в небо.

Старухе все стало ясно: откуда этот мужчина, отчего стреляли пару минут назад. И тут же захотелось бросить этого опасного человека, быть ни причем: он из-подо льда выбрался, чай и далее не пропадет.

Но сложилось иначе.

Из-за пазухи несостоявшийся утопленник достал иконку, протянул ее:

— Она чудотворная — сама спаслась и меня спасла.

Старушка приняла иконку, подумала…

Затем перетянула мужчину на свои саночки, потянула их прочь…

К жестокой простуде добавился и тиф. Верно, блоха или вошь укусила Андрея в плену. Паразита смыло ледяной водой, но болезнь, пущенная в кровь, терзала плоть долго.

Но болеть было несложно: большую часть времени Андрей пребывал в забытье: ему чудилась весна, цветущий абрикосовый сад, девушка, в которую он влюблен до беспамятства. Но стоило открыть глаза, и все забывалось.

  …Когда сознание возвращалось из садов райских, Андрей видел нищий домик в одну комнату. В нем, кроме себя двоих: старика со старухой.

Союз их был странным. Боевого вида старуха курила трубку с длинным чубуком. А старик читал книги и носил очки. У тех очков не было одной дужки, и старик, садясь читать, приматывал их к голове длинной бечевкой.

Еще в доме обитал кот совершенно бандитской наружности. Он любил забираться бабке на плечо и сидел, там напоминая обезьянку или попугая на плече флибустьера.

Когда болезни отступили, старик задал вопрос, который Андрей себе часто задавал до и после того дня:

— Кто ты таков?

Андрей пожал плечами:

— Андрей я… Данилин.

— А окоромя того?..

Ответа не было, впрочем, и головной боли тоже не последовало. Просто пустота.

— Ты говори. Не бойся… — подбодрил старик. — Ясно из какейных ты. Дважды два сложить я в состоянии.

— Из какейных я?..

— Большевики в Кременевке засели. Там у них штаб. И как лед на реке стал, так они к проруби водят людей расстреливать. Беляков ли, попов, дезертиров. Думают, дескать, концы в воду. Река все стерпит. Эвон, недели две постреляли так, что ниже по течению затор случился, вода из прорубей вверх пошла.

В ответ Андрей только качал головой: сказать ему было нечего. Он знал: такой страшной может быть только правда.

— Так шо с ним?.. — спрашивала старуха, пуская кольцо дыма.

— Шо-шо?.. Да дурачок он! Под водой, видать, рассудком и подвинулся. Но оно, может, и к лучшему.

— Оно и верно, — соглашалась старуха. — Бог взял — Бог дал. Заместо Ваньки будет. Тот тоже дурачок был, прости господи.

— Ванька? — переспросил Андрей.

— Да сынок наш… — ответствовал дед. — Царствие ему небесное. Его казаки мобилизовали. За веру, царя и отечество… Говорили ему, неразумному, спрячься, пережди!

— Нашли?..

— Где там! Сам пошел, говорит, мол хочу мир повидать… Ну и пришибли его у Васильевского разъезда. Это три версты отсюда не будет. Повидал мир. Да…

 

Возвращение

Пока Андрей лежал в беспамятстве, погода несколько раз менялась. Сперва почти неделю шел снег.

Потом солнце растопило корку сверху, затем ночью ударил мороз и, подтаявший было снег, схватился льдом. После — несколько дней к ряду шел дождь со снегом, оттепель сменялась морозами и наоборот.

Степь на десятки верст вокруг превратилась в сплошной каток.

Кое-где наст выдерживал даже лошадь, не говоря уже о человеке. Но ежели кому-то все-таки корку удавалось пробить, то он проваливался сразу по пояс.

Ранее метель прилежно замела степные шляхи. Впрочем, то было не такой уж и большой бедой: в сей край ехать решительно не было нужды кому-то ехать.

Вслед за тем случилась весна с кранным солнцем-колесом.

Оно не один день трудилось надо льдом и ничего будто сделать не могло: блестящая броня надежно отражала солнечные лучи.

Тогда весна пошла на хитрость: в одну ночь на ничего неподозревающий снег наполз с реки туман и съел его.

Наступило несколько дней сплошной слякоти.

Но солнце просушило землю, стало жарко так, словно уже и весна закончилась, уступив место лету.

Под покровом темноты холода еще контратаковали, но с каждой ночью — все нерешительней.

Андрей сидел по вечерам в углу, рассматривая медальон. Что-то связывало его с этой милой женщиной, с детьми…

Но, так и не вспомнив, укладывался спать.

Дел было много.

Вдвоем со стариком на лодочке ходили на рыбалку. Ставили сети, а то и просто удили. Когда потеплело — стали драть раков.

На сброшенных в реку трупах животные разжирели. Раки потеряли бдительность и вместо того чтоб прятаться от людей по норам, старались рыбаков цапнуть.

Однажды, когда Андрей рубил дрова, около дома загрохотали копыта. Трое всадников появились неожиданно, подъехав к дому по оврагу.

На фуражках у всадников была красная жестяная звезда, лица будто незнакомы. За плечами — кавалерийские карабины. У пояса — шашки.

В новой жизни Андрей уже усвоил, что от людей с подобной кокардой ему ждать добра нечего.

— Кто таков?.. — спросил один из всадников.

Андрей не нашел даже что ответить на такой простой вопрос — лишь сжал топорище сильней.

«Ударить сейчас?.. — подумалось. — Нет, не успею: порубят. Ударю потом».

— А энто Ванька мой. Сыночек… — ответствовал старик.

— Говорят, твоего сына пришибли?..

— Да может оно и лучше было, когда б пришибли, Господи прости. Контузило Ванька-то. Он и до того не шибко умен был, а так вовсе — рехнулся. Вы его не тираньте, господин военный, он нервенный да еще с топором нынче. А у безумцев, сами знаете — сил немеряно.

Из хаты вышла старуха.

— Сын, говоришь… — задумчиво проговорил краснозвездный. — От соседа, наверное. Бо он шибко на тебя не похож. Ты вон рыжий да малой, он брунет, да как бык здоровый… А ну-ка, паря, брось-ка топор, да мы с тобой поговорим. А то я тоже на германской контуженный да нервенный.

И рука большевика будто бы между прочим легла на рукоять шашки. Легкое движение и стальная лента показалась из своего убежища. Пока совсем немного — на дюйм.

Этот жест повторили его спутники.

Бросить топор?.. Тогда что помешает его убить просто так?

Долго думаешь, — пронеслось в голове.

Шашка вышла из ножен еще на дюйм…

Тогда Андрей ударил ближайшего с разворота — топор вошел выше пояса и наискосок — раскроил живот, пробил диафрагму и легкие.

Топор тут же попытался вынуть для следующего удара, но то запуталось в ремнях.

С холодным лязгом взметнулись вверх шашки.

Краснозвездный ударил косым, целя в голову. Но Андрей бросил топорище, рухнул на спину. Рядом с ним упал раненый красноармеец. Он хрипел, пытаясь зажать рану. В глазах читалась боль и мука. Но Андрею было не до того.

Ударило два выстрела, подняв фонтаны грязи около лица Андрея. Он перекатился на раненого, вцепился в его шинель, перевернулся, накрывшись раненым как щитом.

Две пули ударили в живой щит, превратив его в мертвеца.

Краснозведный прицелился лучше, но линию перекрыл конь убитого только что соратника.

Андрей выскользнул из-под трупа, вскочил на ноги.

Красноармеец через опустевшее седло попытался дотянуться шашкой. Андрей успел присесть, поднырнул под лошадью, оказался рядом. Вцепился в деревянную кобуру с «маузером», рванул ее вниз. Ремень лопнул, оставив оружие в руках Андрея. Красноармеец рубанул, но запоздало — рассек только воздух.

Грянул выстрелы: одним Андрей сшиб бойца. Ему ответил краснознаменный, но опять смазал. Тогда Андрей снова упал в грязь перекатился кувырком, выстрелил в ногу лошади краснознаменного. Та рухнула, владелец вылетел из седла, потерял «наган», но удержал в руке саблю, совершенно бесполезную против «маузера». Еще был карабин, но на ремне за спиной.

Андрей подошел к лежащему спокойно.

— Пощади… — попросил краснозвездный.

Он стал искать поддержки у стариков, но те прятали взгляд.

Повторил:

— Пощади!..

— А зачем?.. — ответил Андрей.

Нажал на спусковой крючок, немецкая механика отработала безукоризненно.

Раздался выстрел.

Старики вздрогнули. Обняли друг друга.

Андрей повернулся к ним, объяснил:

— Я иначе не мог.

Старик кивнул, но сказал:

— Уходи…

Да, — про себя согласился Андрей. — Надо уходить. Невозможно оставаться.

Здесь не его место.

Раненую лошадь дострелили. Убитых закопали в овраге, лишнее оружие Андрей утопил в реке — та и не такое терпела.

Прощание не затянулось. Слез не было, друг другу в глаза старались не смотреть.

Андрей сел в седло, ударил коня коленями.

Поехал не оглядываясь.

Он хотел вернуться.

Он не знал — куда.