Эх, туфли мои туфли… — думал Серега Колесник, глядя на носки своей обуви, — туфли, купленные по случаю на толкучке в Воронеже. Как я разнашивал вас, как размачивал соленой водой где-то под Таганрогом. Помните ли вы, как шлепал веселый весенний дождь по брусчатке Владимирского спуска, и ручьи текли вслед за нами, ниже — к Почтовой площади, к речному вокзалу.
Помните ли вы, как выносили меня из-под облавы в Одессе?
В Харькове я поставил на вас набойки, но одну потерял двумя неделями позже в Москве, и однорукий сапожник в Столешниковом переулке починил вас.
Я обувал вас и шел на дело в стольких городах, что сейчас даже не могу припомнить их названий.
Сперва я носил эти туфли, потому что в них было удобно. После — обувал на фарт.
И мне действительно везло — меня ловили, но я бежал, в меня стреляли, но не попадали.
Вот уже стерлась подошва. Ниточка сгнила, отошел верх, и туфли незаметно, тихо просят каши, и лужи надо обходить, чтоб не замочить ноги.
Сносил я их, стало быть. Надо будет искать им замену, — если жив останусь.
Ну а сейчас — помогите мне, выносите меня отсюда, выносите…
Но нет — он остался на месте.
Колесник понюхал рукав рубашки.
Обычно чистоплотный, насколько это возможно, сейчас Колесник был противен сам себе. Рубашка, которую месяц назад стирали в ленинградском «Метрополе», сейчас пропиталась потом, дешевым табаком, что курили прочие заключенные в следственном изоляторе…
Когда это было? Две недели назад? А, кажется, вечность прошла, жизнь промелькнула.
* * *
Попался он тогда по-глупому. Хотя как можно было бы попасться умно? Любая ошибка — это глупость, ошибка профессионала, матерого вора — глупость, возведенная в степень.
Ловили какого-то карманника — паренька лет шестнадцати, гнались всем миром.
Колесник увидел погоню, а карманника — нет. Поэтому решил — гонятся за ним. Рванул…. Говорил же себе — нервы ни к черту, собирался выправить себе документы знатного животновода, подлечиться в Кисловодске, заодно пощипать разомлевшую на солнце публику.
Не вышло…
Было бы смешно, если б не было печально: желторотый щипач ушел, а он, знаменитый Серега «Колесо» Колесник, был загнан в угол, отловлен.
Милицейское начальство долго не верило в свою удачу. Но чего уж — портреты Колесника имелись в каждом отделении. Да и сам Серега не скрывал, что он — действительно он.
— Ну что, Колесо, попался? — язвил на допросе капитан милиции. — Катался по свету и докатился? Теперь впаяем тебе от сих до сих, пропишем ижицу… Запрем в Сибирь. Ну, что скажешь, Серега?..
Серега только кивал — сказать было нечего: да, действительно, попался, действительно, впаяют, пропишут. Попытаются во всяком случае.
Он писал чистосердечные признания, изводил кучу бумаги, пальцы с непривычки ломило, от чернил они стали совершенно синие как у школяра.
Опера читали и удивлялись:
— Ну надо же… И это ты сделал, и это… А там ты как ушел?
— В бабушку переоделся, — пояснял Серега, — сгорбился, мукой притрусил и все дела…
— Ну, ты даешь! А Кирова, случайно, не ты грохнул?
Дежурную шутку присутствующие в кабинете встречали громким хохотом. Колесник печально улыбался и качал головой:
— Нет, на мокрое не подписываюсь…
Но хотя Колесник и писал чистосердечные признания, ни на секунду не задумывался о последствиях, не верил, что отправится на стройки социализма, в Сибирь, где народ не сколько работает, сколько мрет.
Он верил в чудо, верил — что-то случится. Колесник часто сталкивался с чудесами, ходил с ними рядом, сам творил их, и порой был убежден, что он сам — чудо.
И, действительно, — произошло.
Где-то далеко началась война. Времена были неспокойными — страна то и дело с кем-то воевала. Казалось — ничего особенного, война отшумит где-то далеко, заключенные останутся в своих камерах.
Но нет — каток истории сорвался и несся сюда, сметая все на своем пути.
Дело началось с самого опасного контингента, социально чуждого. Политических, врагов народа или спешно расстреляли в подвале, или отправили этапом на восток.
Остальных, уголовников выгнали в тесный тюремный дворик.
К ним вышел милицейский капитан, начальник тюрьмы, и артиллерист с петлицами полковника.
— Товарищи заключенные, — на правах хозяина начал начальник тюрьмы, — как социально близкому элементу, Родина предоставляет вам возможность искупить свои преступления. Смыть все подозрения кровью своей и врагов. Оголтелый враг вторгся на наши земли, но наша победа близка. Противник будет разбит!
— Товарищи!.. — начал полковник, набрав побольше воздуха, но так и не нашел ничего лучшего, чем крикнуть. Ђ За Родину, за Сталина!
— Ну что скажете, граждане преступники? — переспросил капитан.
Преступники не сказали ничего начальству, но загудели меж собой. Лишь перепуганным голосом крикнул кто-то из задних рядов:
— Невиновный я… Я не хочу умирать!
Ответом ему был негромкий и печальный смех.
Улыбнулись комбриг и капитан. Тоже печально: лишь краешками губ.
— Короче, дело к ночи… — подытожил капитан, — утром опять задам это вопрос. Насильно принуждать не буду. Но настоятельно советую — соглашайтесь… Второго такого случая может не быть.
* * *
А где-то далеко шла война.
…Их разбудили ночью, послали в атаку. В бой безумный, жестокий, дерзкий.
Командир батальона, молодцеватый майор, выпрыгнул из окопа первый, сжимая в руках карабин. Немного постоял на бруствере, наверное, своим примером показывая: видите, ничего страшного. Но так и ничего не сказал, а лишь махнул рукой: за мной!
Старшина бежал за майором — спина командира казалась достаточно широкой. Опять же, майор, вероятно, знал куда бежать.
Бежали быстро, стараясь не шуметь, пригибаясь к земле насколько это можно.
И действительно — почти всю нейтральную полосу пробежали незамеченными. Но все же немцы услышали, подняли тревогу. Вверх взмыла сигнальная ракета.
Когда их открыли, старшина и майор были буквально в нескольких метрах от немецкого пулеметного гнезда.
Пулеметчик кинулся к оружию, когда уже весь мир ему закрывало тело майора. Немец успел нажать на спуск, расколол тишину, разбудил всех, на многие километры вокруг.
Из ран майора кровь ударила так, будто тесно ей было в этом теле. Но очередь не отбросила майора назад — он тяжело упал вперед, достав штыком сердце пулеметчика.
Второй номер расчета попытался вытащить пулемет из-под двух тел. Но старшина сшиб его прикладом. Ударил со всего размаха, так, что голова немца мотнулась будто тряпичная.
Старшина спрыгнул в окоп, огляделся. И слева и справа было чисто.
На бруствере валялась пробитая пулей каска. В ней собралось немного дождевой воды. Старшина залпом выпил ее и побежал дальше.
На второй линии немцы уже ждали атаки и встретили батальон огнем. Люди залегли, стали прятаться. Отстреливались скудно, чтоб не показать врагу свое положение. За немецкими позициями что-то ухнуло несколько раз.
— Твою мать! — ругнулся старшина.
Это начинали работать полковые минометы.
Первая мина упала сзади и будто бы справа. Просто ляпнулась в грязь. Кто-то подумал: может быть повезло?.. Но уже в грунте сработал вышибной заряд, выбросил мину в воздух, и она взорвалась на высоте двух метров. На землю посыпался град раскаленных осколков.
Люди вжимались в землю изо всех сил, и старшина понимал — нет такой силы, чтобы поднять людей в атаку и преодолеть последние десятки метров до немецких окопов.
Кого-то взрывом оторвало от земли и бросило на колючую проволоку. Кто-то кричал.
— Твою мать, твою мать, твою… — подбадривал себя старшина и, перебирая локтями, пополз прочь, туда, откуда он явился.
Метров через тридцать поднялся на четвереньки, еще через десяток метров побежал. Ему будто стреляли вслед, но каким-то чудом он уходил…
Он свалился в то же пулеметное гнездо, в котором был при наступлении. Затем поднялся, осмотрел поле боя: немцы еще стреляли, но, скорей, для порядка. Вроде бы в контратаку они не шли, и, возможно, будут рыхлить землю минометами до утра, и лишь потом вернутся на передний край.
— Такие дела, братишка, — прошептал старшина убитому немцу.
Батальон боевую задачу не выполнил. И то, что майора убили, это, вероятно, лучше для него. Может, под трибунал бы не отдали, но крови бы попили. А вот его, старшину, возможно, пристрелит политрук прямо в окопе, объявив его бежавшим с поля боя. [1]До приказа НКО N 277 от 28 июля 1942 года, известного в народе как "Ни шагу назад", оставался почти год, но то, что политруки использовали оружие против своих, не такой уж и редкий случай. Скажем, у меня есть копии нескольких финских плакатов, датированных 1939 годом, где эта тема обыгрывается широко.
— Да, политрук наш еще та скотина… — сказал старшина все тому же немцу.
Немец остался безучастным. Сапогом старшина тронул щеку убитого — так и есть, сломал ему шею. Хороший удар — ничего не скажешь…
Вдруг кто-то застонал.
Старшина сперва подумал, что это немец-пулеметчик, в которого майор всадил штык. Попытался добраться до первого номера, чтоб добить и его, но оказалось — майор жив.
Старшина стащил его в гнездо. Майор был без сознания. Выглядел он препаршиво: гимнастерка почернела от крови, на губах проступила пена. Ран было как минимум пять. Пять жестоких, сквозных отверстий. Иногда человеку хватало и одного, чтоб отправиться на встречу с предками. А этот был жив. Все еще жив…
— Ну что с тобой делать?
Старшина разорвал свой санитарный пакет и запихал его под гимнастерку. Пакет майора тоже вскрыл и затолкал его тому за спину. Конечно, не перевязка, но сойдет.
Он осмотрелся еще раз: бой почти затих.
Конечно, ожидать утреннего появления немцев резону не было. Идти к своим? А как же политрук?..
А что если захватить майора? Он все равно не жилец, но это, конечно, меняло дело: получалось, что он вынесет командира из-под огня. Ну, или тело командира. Опять же — если немцы начнут стрелять, раненый прикроет ему спину…
Майор был не так уж и тяжел, страх гнал старшину, толкал его в спину, и совсем скоро он был в своем окопе.
Там его уже встречали. Пистолет политрука был в кобуре, но кобура оставалась расстегнутой, было видно рукоять револьвера. «Наган» — оружие в бою так себе, немногим лучше кастета. А вот пустить пулю в лоб ближнему — ничего, сойдет…
— Кого это ты прешь? — спросил политрук.
— Это товарищ майор… Командир батальона… — ответил старшина, пытаясь отдышаться.
Старшина свалил раненого на бруствер. Стал глотать воздух, словно только вынырнул с многометровой глубины. Будто бы стал начинаться дождик. Или старшина его раньше не замечал?
— Зря нес, — заметил политрук. — Он, вероятно, не жилец…
— Он — герой, — стал защищать свою ношу старшина. — Сам подавил пулеметный расчет, закрыл амбразуру своей грудью…
О том, что второго номера пулеметного расчета он сбил сам, старшина отчего-то умолчал.
— Что там происходит? — кивнул политрук в сторону немецких позиций.
— Попали под обстрел минометов. Прыгающие мины… Мины-лягушки.
— Что за чушь? — удивился политрук. — Мины не могут прыгать. Они что, резиновые?..
А ты сходи, посмотри, — подумал старшина и чуть не ляпнул этого вслух. Но тут в разговор вмешался майор, сделал это единственным возможным для него способом — по грязи начал сползать в окоп.
— Ладно, тащи в госпиталь. Может, еще успеешь живым донести…
— Дайте кого-то в помощь!
— Да ты что! Санитаров всех убило, а у меня каждый штык на счету! А если немцы в контратаку пойдут.
А, действительно, вдруг пойдут? — подумал старшина…
И понес майора дальше, по переходам. Где-то за его спиной все еще ухали минометы. Но звук был далекий и глухой. Он уже не пугал, а, наоборот, успокаивал: смерть осталась позади…
А раненый хрипел на плече. По бушлату текла кровь, она мешалась с дождевой водой и лилась на землю. Старшина и представить не мог, что в одном человеке столько крови.
— Да когда же ты сдохнешь, — бурчал он раненому. — Мне что, больше таскать нечего.
Но когда он откинул полог санитарной палатки, раненый был все еще жив. В уголке врач попивал чаек.
— Принимайте дохлятину…
— Вали на стол… — ответил врач, допивая одним глотком чай.
Старшина свалил груз с плеч.
— Осторожней! — окликнул его доктор. — Не дрова ведь. Живой человек.
— Я его уже хрен знает, сколько на себе тащу…
Врач подошел к столу, одним жестом взрезал рубашку.
— Мда… Где же его так, сердешного…
— Тут рядом место есть одно. Могу показать…
— Можешь не мешать? Там в уголке ведро со спиртом… Угощайся. Только, смотри, не упейся. Похмелять не буду.
С шеи раненого врач срезал скальпелем медальон, отер с него кровь. Открыл, выбил бумажки. Как он и полагал, майор был предусмотрителен: среди прочих данных значилась группа крови. [2]Над этой фразой пришлось попотеть. Фильмы избыточно информируют нас о немецких или американских медальонах, но вот касательно советских солдат все обстоит хуже. Что, кстати, соответствует действительности. Это аукается и сейчас, когда найденные останки опознают, скажем, по значку ГТО. На самом деле, в РККА был не жетон, а медальон, в виде эбонитового граненого флакона, в нем должен был храниться листок, собственноручно заполненный солдатом. Но солдаты этого не делали — бытовало поверье, что тот, кто заполнит эту бумагу, вскорости умрет. Потому эти флакончики именовали "смертными медальонами" и носили в них всякую мелочь. Медальоны были введены инструкцией от 14.08.1925 и отменены приказом НКО N 376 от 17.11.1942. Причиной их отмены на самом высоком уровне называют желание замаскировать истинное количество потерь.
Врач кивнул, позвал санитара, затребовал банки с консервированной кровью. Майору решительно везло по жизни: группа у него была обыкновеннейшая, заливать можно было хоть воду из лужи.
Доктор принялся за работу, будто бы не спеша, но вместе с тем решительно, уверенно. Он уже заштопал-перевязал за сутки почти целый взвод.
А до полуночи было еще далеко.
В палатке было тепло, в кружке старшины плескался не самогон, не наркомовские сто грамм водки — чистый спирт.
Ну а то, что крови по локоть, так нешто мы к крови непривычные?
Наконец, доктор закончил зашивать, отошел помыть руки. От рукомойника бросил:
— Видно, что смелый, отчаянный человек… Был. Жаль, конечно, — все равно помрет.
Потом, омыв руки, нацедил и себе в мензурку спирта, вернулся к раненому, провел рукой по старым, но, без всякого сомнения, пулевым шрамам.
— Хотя, кто его знает: крепок курилка. Где это его так разукрасило? Финляндия? Испания?
— Не знаю, — покачал головой старшина, — я с ним две недели…
Больше в ту ночь никого не принесли. Немцы не пошли в контратаку, никто не полез за солдатами погибшего батальона — раненые один за одним умирали на ничейной земле.
Отдежурив до полуночи и дождавшись смены, врач пошел спать. Придя утром в госпиталь, с удивлением обнаружил, что раненый майор жив, хотя и не приходил в себя.
Врач пожал плечами и завел на него карточку: майор Н. К. Гусев. Записал диагноз, эпикриз, состояние: «стабильно тяжелое».
Покамест, оставим раненого на больничной койке.
Может, пригодится еще?
* * *
В ту ночь в тюрьме мало кто спал.
Даже те, кто уже решился, часто просыпались, прислушивались к тюремному перестуку — а вдруг какая новость промелькнет. Кто уходит, кто остается.
Колеснику же этот шум мешал спать. Для себя он решил — идти. Это не сильно походило на ожидаемое чудо, но иного пока не предвиделось.
Но он ни с кем не делился своими мыслями, других тоже не слушал.
На следующее утро капитан лично пожал ему руку:
— Ты, Серега, хоть и бандит, но наш, советский, сознательный…
Из всей тюрьмы не пошло на фронт человек десять. Среди них был тот, кто вчера кричал, что он не хочет умирать и что он не виновен. Так это или нет — никто не узнал. Вести оставшихся на этап было некому и потому, перед уходом их расстреляли прямо в камерах.
* * *
Оружие выдали не всем. Колеснику повезло — ему досталась древняя винтовка. Сжимая ее цевье, Серега затосковал по своему «браунингу», сброшенному во время погони в какую-то канаву.
Он думал бежать ночью, укрывшись в туман и мглу ночную. Но нет, не удалось — поход на фронт был тем же этапом, только конвой, составленный из войск НКВД, старался держаться подальше — в нескольких сотнях метрах.
Вооружены и экипированы они были, не в пример, лучше. Если у ведомых на бой было хорошее, если по винтовке на четверых, то охрана ставила на холмах пулеметы.
Обещали, что на передовой они будут через неделю, но за это время фронт сильно продвинулся, и уже на четвертый день пути коробочка охраны открылась, выдавливая их к врагу.
Но боя не получилось.
Будто из-под земли выскочила мотопехота, окружила, полоснула поверх голов из пулеметов. Немцы налетели неожиданно даже для заградотряда — они отступили, порой побросав оружие.
Кто-то поднял руки вверх, его жест повторили многие… Если не все…
Так, всего лишь через четыре дня после выхода из тюрьмы советской, Колесник попал в плен немецкий. Да и чем были те четыре дня? Свободой?.. Мало кто так думал.
— Как есть нас на бойню гнали, — брюзжал сосед Колесника. — Эвон, посмотри, немцы одеты с иголочки, морды скоро лопнут… Каски, оружие начищенное. А у нас что? Винтовка на пятерых да тонкий лен на плечах.
Соседа Колесник слушал в пол-уха, он думал о своем — ему здесь тоже не нравилось.
Лагерь, построенный на берегу тихой речушки, был временным, ходили слухи, что их вот-вот погонят на запад. И если система даст сбой, — понимал Колесник, — то где-то здесь. Чем дальше на запад, тем лучше будет налажен конвейер.
Надо цепляться за малейший шанс.
«… Вот сейчас, — думал он, — сейчас что-то произойдет, и я выберусь отсюда…»
Но ничего не происходило.