А ночью стреляли…
К околице поселка подошла группа, пробивавшихся из окружения. Вероятно, хотели просить у местных одежду и еду, но нарвались на патруль.
Завязался бой.
Бойко слушал звуки перестрелки, считал оружие по выстрелам — щелчки винтовок, кашель немецких пистолет-пулеметов. C тяжелым астматическим хохотом заработал пулемет — по звуку вроде бы немецкий, но патроны явно берегли. Трофейный?..
Владимир даже вытащил из сена карабин. Но оттянул затвор, посмотрел на одинокий патрон и вернул оружие назад.
К немцам подтянулось подкрепление, однако окруженцы, пользуясь темнотой, уже выходили из соприкосновения.
* * *
Ранним утром из-за холма вылетел самолет. Шел он так быстро и низко, что застал врасплох зенитчиков. Они рванули к орудиям, крутанули маховики наводки, но остановились — на фюзеляже хорошо было видно черные кресты.
Самолет пронесся над аэродромом, сделал круг, выпустил шасси и пошел на посадку.
От касания о бетонку задымились колеса, взвизгнули и раскрутились. Самолет пробежал по дорожке, замедлился и со скоростью обычного автомобиля подъехал к командному пункту.
Прибывших вышел встречать гауптман, но к самолету идти не стал — остановился, оперевшись локтем на перила крыльца.
На самолете откинулся люк, оттуда выпрыгнул пилот. За ним на землю спустился человек в штатском.
Гауптман вальяжно пошел навстречу, предвкушая, какой разнос можно устроить пилоту за провоз на самолете посторонних.
Но посторонний себя таковым не считал — вышел вперед и резко выбросил руку в салюте, поднялся на носках, со щелчком свел каблуки туфель. Меж тем приветствие получилось у него вальяжным, будто кроме руки и ног мышцы расслаблены. Эта расслабленность и испугала дежурного — так обычно здоровались люди штатские, но обличенные властью. Те, которые из военной атрибутики берут то, что им нравится, — звания, власть, но брезгуют муштрой.
Гауптман напрягся и выдал наиболее щегольской салют, на который был способен: выбросил руку, будто в ударе, напрягся струной, привстав на носки, стал на полголовы выше. И тут же расслабился.
В то же время прибывший из внутреннего кармана пиджака достал свои документы, подал их встречающему.
Гауптман с облегчением выдохнул — человек, действительно, являлся сотрудником Рейхсканцелярии, но принадлежал не к самому плохому отделу. Прилетевший в Миронов был человеком Артура Небе, шефа cripo, и хотя носил звание гауптштурмфюрера СС, на самом деле был сыщиком, чей удел гонять воров, ловить насильников и убийц. Никакой политики — работа есть работа.
Почувствовав облегчение, гауптман стал любезен без меры, сперва он указал пилоту, что он привел самолет не на тот аэродром. Дескать, взлетайте, летите вдоль реки, до моста, затем — направо, а там уже недалеко. А господину гауптштурмфюреру лучше не лететь — отсюда до комендатуры ближе. Вот минут через десять туда грузовик будет ехать. И если ему так будет угодно…
Гауптштурмфюреру было угодно.
Самолет снова заревел двигателями, развернулся, разогнался, ушел в небо, качнул крыльями и улетел на северо-восток. Прибывший тоже на аэродроме не задержался — уже через полчаса он спрыгнул у дверей комендатуры.
Но час был ранний, в комендатуре еще никого не было, и утро он встретил, болтая с охранниками.
Затем представился военному коменданту города: прибывшего гауптштурмфюрера звали Отто Ланге. После зашел к шефу гестапо города Миронова — оберштурмбаннфюрер СС Теодору Штапенбенеку. Тот был откровенно не рад знакомству. В Миронове и без того действовала уйма служб безопасности — на город базировалась жандармерия, тайная полевая полиция, собственно, гестапо, абвергруппы.
Комендант выделил Ланге кабинет — на третьем, пустовавшем доныне, этаже.
Ланге отметился у квартирмейстера, получил для жительства комнатушку в общежитии. Получив матрац и дойдя до комнаты, Ланге тут же завалился спать.
Первый рабочий день был завтра.
До него еще надо было дожить.
* * *
Все с тем же тазом, залепив дырку тряпкой и глиной, Бойко ходил за водой. Здоровался с бабками у колодца. Те тоже кивали в ответ, но разговоры свои прекращали, отходили в сторону.
Бойко руками ломал забор палисадника, затем этими дровами топил печь. Горячая вода казалась сытной.
Даже стоя в стороне, он отлично слышал, о чем говорили бабы. Порой какие-то куски разговоров доносились до него из соседских дворов, с улиц.
Немцы утверждали свой порядок — арестовывали там, устраивали на евреев облаву здесь, где-то проводили обыск. Искали цыган, ловили бродяг, зачищали поля от окруженцев. Порой приходили и на поселок, один раз перевернули по доносу дом всего за квартал от убежища Владимира.
Но странное дело: его не трогали. И Бойко только догадывался — он не входил ни в одну схему: он не был евреем, не был своим, но вроде бы и не казался чужаком. Он не был никому нужен. И радоваться этому или нет, он не знал.
Но все же через несколько дней, когда он набирал воду, бабки вдруг разом замолчали и разошлись брызгами. Бойко слышал — кто-то подходит к нему со спины. Идет спокойно и даже вальяжно, обут в сапоги.
Уйду, — подумал Бойко, — ну их всех в болото. Сейчас ударю и уйду.
Мешали семечки в руке. Что с ними делать — выбросить на землю или ссыпать в карман? Нельзя — станет видно, что он заметил, надумал что-то. Всю жменю он отправил в рот: если что — можно плюнуть в лицо. Потрогал края таза — им можно было ударить…
Но человек за его спиной остановился, не дойдя до него пару шагов.
Тогда бросить шаг в руки, уйти в сторону, ударить…
— А вы все семечки лузгаете, Владимир Андреич?..
Бойко с облегчением выдохнул, это был Зотов:
— Их…
— А посытней ничего нет?..
Бойко развел руками. Повернулся, присел на сруб колодца:
— Сапоги у тебя новые? От новых хозяев?..
— Ну не от старых же привет?.. — ухмыльнулся Зотов. — Так вот, чего хотел сказать-то. Я к вам по делу. Тут, давеча, немец прибыл, говорят, из самого Берлина. Ищет, говорят, себе в помощь тех, кто розыском до войны занимался. Я вот сразу про вас вспомнил.
— И сразу сказал?..
— Обижаете, Владимир Андреич, обижаете… Я же не знаю… Может, вы-то уже при делах.
— При каких это, интересно?..
— Ну мало ли?… — пожал плечами Зотов. — Ну так как вам предложеньице?..
— Никак. Я же говорил — я никто…
— Да как же — никто, вы ведь сыскарь со знаниями, со стажем… То, что немцу надо.
— Хорошо, я никто с опытом.
Отчего-то Зотов резко обозлился.
— Ну-ну… Оно ведь как: мое дело предложить — ваше дело отказаться. Немец-то кого-то себе найдет. Если надумаете, подходите завтра часам к десяти до комендатуры.
И, поправив ремень винтовки на плече, пошел прочь. Сапоги невыносимо скрипели и блистали на солнце.
Бойко отвернулся от него, бросил ведро в колодец. Бросил хитро, дном вверх. Оно ударилось об воду громко, зачерпнуло воду, пошло ко дну сразу. Когда Владимир тянул воду вверх, почувствовал — голову бросило в жар, в глазах поплыли туманные пятна. Такое уже бывало с ним -- не то от усталости, не то от недоедания.
Но вытащил воду, перелил ее в таз, пошел домой. И странное дело — соседка, коя все эти дни делала вид, что не замечает Бойко, поздоровалась с ним первая.
Бойко задумчиво кивнул в ответ.
Вошел в дом, достал карабин, прилег. Подумалось — когда стреляются из пистолетов или винтовок, в ствол заливают воду — для гарантированного результата. Стволы револьвера воду обычно не держали. Интересно, — подумал Владимир, — а какой вкус у этой воды? Чем она пахнет? Сталью? Оружейной смазкой?
Из пачки выбил папироску, закурил…
Курил он последний раз в жизни…
* * *
Он умирал и раньше.
Это случалось довольно часто, как для одного человека, и у него появилась странная привычка: умирать и воскресать.
Первый раз он будто бы инсценировал свою смерть сам. Одни говорят, будто бы так бежал от карточного долга. Но это вряд ли: всю свою жизнь он бы, до горя, не азартен. Другие говорили, будто он сделал так, чтоб избежать смерти вполне реальной, жестокой.
Затем попадал в передряги, из которых редко выходят живыми. И его записывали мертвым — для ровного счета. Он тонул: его бросали со связанными руками в прорубь, и вода утаскивала его под лед. Но он выплывал в другой полынье, вытаскивал себя на поверхность, вцепившись зубами в лед.
Он горел, выходил из-под пожаров как из материнского лона — голый, безволосый, без документов, без имени.
Уходил от погони, гнался за кем-то сам.
В него стреляли — стрелял и он…
Но теперь, казалось, ему от смерти не отвертеться.
Жизнь вытекала из него, как песок течет сквозь пальцы. Врачам все трудней было нащупать его пульс, услышать его дыхание.
Но после пяти дней умирания что-то в нем изменилось, сказало: довольно. Сердце ударило громче, кровь пошла резвей. Он втянул воздух глубже. Тяжелый воздух эвакогоспиталя, пропитанный хлором, кровью и криками. Вдохнул его полной грудью — и ему это понравилось.
Затем открыл глаза и, не отрывая голову от подушки, огляделся.
Так получилось, что его возвращение не осталось незамеченным: молодая медсестричка как раз смотрела на него и заметила перемену:
— Смотрите, — позвала она, — «святой» очнулся.
* * *
Нет, он не был святым.
Но за время пребывания на фронте, а затем в коме его черты лица стали такими острыми, что можно было порезаться, лишь взглянув на них. Брить его не стали, а после схваченной пулеметной очереди, на его лице застыла боль и мучение. От этого его лицо стало напоминать образ какого-то великомученика.
Среди прочего в госпиталь просочилось — раненый майор собственноручно уничтожил пулеметный расчет, и сейчас представлен к высокой награде.
Свою роль сыграли и другие, уже затянувшиеся раны. Очень скоро о майоре стали складывать легенды, наделять его чуть не всеми существующими добродетелями.
— Интересно, — шептали медсестры, — а у него есть невеста?..
Обручального кольца у него не было. Было иное, тяжелое, платиновое с мелким красным камушком. На кольцо не позарились санитары, очевидно, приняв его за железное. Ну а дальше оно стало частью легенды, и покуситься на него было святотатственно. Что это кольцо значило? Говорили, будто майору его подарила шведская принцесса, в благодарность за спасение. Ну разве среди этого безумия не могли себе позволить молоденькие сестрички капельку романтики?..
…А что, медсестер можно понять: мужчиной он был совсем не старым: может быть, немножко за тридцать. Такой еще до Нового Года может стать подполковником. А там, отзовут в академию и всего шажок до полковника. Ну а дальше — генерал… Ах, как хотелось медсестрам стать генеральшами…
А этот станет генералом! Если не убьют, конечно. А такого не убьют…
Он, не иначе, как бессмертный…
* * *
Майор осмотрелся и остался недоволен.
Попытался подняться — у него это не получилось. Это разозлило его еще больше.
Подошел позванный доктор, сел на краешек кровати.
— Который сейчас год, — тихо, но вполне отчетливо прошептал майор.
— С утра был сорок первый…
— А завтра какой будет? Какой сейчас месяц?
— Октябрь.
Раненый едва заметно кивнул.
— Помните как вас зовут?.. — спросил врач. Вопрос был будто бы лишним — контузии вроде бы не было. Но после такой комы можно было ожидать всякого.
— Помню… Николай… Гу… Гусев…
— Отлично, товарищ майор. Мы подымим вас на ноги. Я постараюсь, чтоб первым поездом вас эвакуировали в глубокий тыл.
— Куда?
— Ну, например, в Ташкент… Там тепло, нет бомбежек. Отдохнете, наберетесь сил…
Чуть не в первый раз раненый застонал.
* * *
Солнце убегало на запад — прорывалось через все фронта, отрывалось от авиации всех наций — со звездами на фюзеляже, с крестами, кругами и опять со звездами, но уже другими.
За солнцем, теряя звезды, неслась ночь. Луна светила скупо, видимо по нормам военного времени.
В темноте мир казался иным — все заливалось черной краской, смерть в ней была не такой заметной.
Спали города сном будто даже еще более крепким, чем до войны. Ибо огонь стал дорог: керосин влетал в копеечку, а по незанавешенному окну могли запросто отбомбиться.
И люди старались ложиться спать пораньше, закрыть глаза, забыть эту войну, проспать как можно больше, оставаться в небытие, в неведенье как можно больше.
И постараться умереть своей смертью. Во сне…
* * *
Утро выдалось на славу. Солнечное, развеселое, будто не осень, а самая что ни на есть весна. Но на него было хорошо смотреть из окна тепло натопленной хаты, поскольку на улице было прохладно.
Бойко думал его проспать с чистым сердцем, но его разбудил холод, заползший в хату через все щели. Он ворочался, пытаясь закутаться в шинель как в кокон. Но если он укрывался ею с головой, то задыхался от запаха пота и овчины, высунув голову, он тут же начинал мерзнуть.
Проворочавшись полчаса, он растерял остатки сна и все же поднялся.
В печи остыла зола, вода в тазе была просто холодной.
Утро было ранним — никак не больше восьми часов.
Он разделся по пояс и пошел к колодцу, долго умывался, потом вернулся домой.
В сердце кружило какое-то волнение.
Затем Бойко засобирался.
Я просто иду гулять, — оправдывался он, — пройдусь в город, посмотрю, что там нового. Я не собираюсь идти к Зотову.
Но, конечно же, ноги сами вынесли его к комендатуре.
А что тут такого, — думал он, — я тут рядышком жил…
Зотова рядом с комендатурой не был. Впрочем, который час, Бойко тоже не знал. Свои часы он разбил в пылу рукопашной схватки, а куранты над площадью то ли поломались, то ли остановились и вторую неделю показывали половину двенадцатого.
Но десяти, вероятно, еще не было.
Бойко присел на ограду, в метрах тридцати от входа в комендатуру. Он думал, что его или прогонят, или спросят документы, которых у него не было, но немец у двери лишь смерил его взглядом, почесал подбородок и остался на своем посту…
Бабка на углу торговала пирогами с ливером. Невыносимо вкусно пахло постным маслом. Но денег не было. Взять и украсть? Схватить, да деру?.. Уж больно хорошо пахнет… Съесть, а затем дворами в Шанхаи. А там постучаться в любую хату, сказать, мол, Бойко ищет Колесника, передайте дальше…
Наконец, со стороны базара появился Зотов. Владимир не стал вставать ему навстречу, даже не стал делать знак, что он пришел. Пройдет мимо — ну и ладно, не больно надо.
Но Зотов не прошел, а остановился рядышком:
— Пришел таки, — вздохнул Зотов.
Вздохнул не то чтобы тяжко, не то чтобы громко, но Бойко понял — не появись он у дверей жандармерии, Зотову бы жилось проще. Но меж тем Зотов вовсе не выглядел удивленным.
— Давно ждешь? — спросил он.
Бойко пожал плечами.
— Подожди тут…
Ушел в здание — скоро вернулся с фельдфебелем. Показал тому на Бойко. Немец посмотрел на Владимира зло.
«Занесло же меня…» — подумал тот. — «Может, бежать?..»
На мгновенье ему показалось: это западня, его сейчас скрутят. А он, дурак этакий, полез в ловушку сам.
Но нет, немец кивнул головой: «Следуй за мной».
Поднялись на третий этаж, прошли коридором. Двери в нужный кабинет были открыты настежь, поэтому стучать не пришлось.
Владелец кабинета о чем-то говорил по телефону. Разговаривал, конечно же, по-немецки, говорил громко и казалось будто он ругает кого-то.
Одними глазами указал на стулья у стены — садитесь. Оба остались стоять.
Телефонный разговор продолжался. Фельдфебель показал: ну так я пойду. Не прекращая разговаривать по телефону, хозяин махнул рукой: свободен.
Что я здесь делаю, — пронеслось в голове у Бойко, — мы же никогда не сможем друг друга понять, мы чужие.
Наконец, трубка легла на рычаги аппарата.
— Shprechn zi Deutch? — сразу же спросил хозяин.
— No… Nien. Нет в смысле…
Ну вот и все, — подумал Бойко, — собеседование закончено.
Но нет, все оказалось немного сложней:
— Я понял, — почти без акцента заговорил немец, — это не беда. Я не так плохо говорю по-русски. Достаточно хорошо, чтобы вы могли меня понять. Так понятно?
Бойко сглотнул и кивнул. Подумалось — было бы проще, если бы он не подошел. Тогда бы он мог вернуться домой. И гордо умереть там с голоду.
— Вы, кажется, работали в советской милиции?.. Какое последние звание носили там?
— Капитан милиции, — ответил Бойко, про себя отметив, что, вероятно, Зотов все же что-то сболтнул про него.
— Какое последнее дело вы закрыли?..
В ответ Бойко задумался — когда это было?.. Четыре месяца?..
— Мошенничество, — сказал, наконец, он, — воры на доверии. Собирали меха, чтобы шить шубы, затем с ними бежали. Верней, пытались бежать…
Немец остался будто бы доволен:
— Замечательно… Я прибыл сюда издалека, для того чтоб нести порядок и законы Рейха на земли Новой Европы. В вашем городе я никогда не был, поэтому мне нужен помощник, проводник по городу. Если хотите — консультант. Я даже не спрашиваю — справитесь ли вы с этой работой. Очевидно, что справитесь. Не спрашиваю, согласны ли вы работать на нас — будь иначе, вы бы не занимали место в моем кабинете. Посему остался один вопрос — вопрос оплаты…
Немец замолчал, вероятно, ожидая, что Бойко назовет свою цену. Но тот молчал: сколько бы не предложил немец — у него было меньше.
Хозяин кабинета кивнул — вероятно, такой ответ его устраивал.
— Для начала я назову вас военнопленным. Не пугайтесь. Это самый быстрый и простой способ поставить вас на довольствие. И хлеб вы получите хоть сегодня. Вас, надеюсь, не смущают деньги? Неужели невозможно служить и своему народу и Рейху?
Мерзавец Зотов, — подумал Бойко. — Встречу — набью морду!
Наверное, что-то промелькнуло на лице Бойко, и немец его успокоил:
— У вас круги вокруг глаз… — он протянул руку. — Ну, стало быть, будем знакомы: гауптштурмфюрер Ланге. Отто Ланге.
Рукопожатие немца оказалось неожиданно крепким. Чтоб не показывать свою слабость, Бойко почти сразу убрал руку:
— Владимир Бойко.
— Отлично, Володя, поработаем вместе…
* * *
Хлеб, действительно, удалось получить в тот же день. Триста грамм хлеба выпечки пористой, на вкус горький, влажный, из муки совсем не высшего сорта. Половину Бойко съел тут же и едва не удержался, чтоб не проглотить оставшееся.
Он и не подозревал, что за обычным хлебом можно так соскучиться.
В тот же день Бойко получил документ, бумагу с фотографией, изготовленной тут же.
Теперь он мог ходить по главным улицам, не таясь.
Утром он явился на работу в комендатуру. Когда он вошел в кабинет Ланге, тот уже сидел за столом, читал газету и пил кофе.
— Доброе утро… — осторожно поздоровался он с новым начальником.
— Утро, действительно, доброе, — согласился немец, взглянув в окно, затем посмотрел на часы, — но вы опоздали на три минуты. Не сочтите меня дотошным, но постарайтесь приходить на работу вовремя…
— Я задержусь после работы…
— Если после работы не задержусь я, то какая в том необходимость?
Бойко пожал плечами: а в самом деле, в чем состоит его работа? Чем займется этот немец? Неужели начнет принимать дела, которые остались после советской власти? Назначит доследствие?..
Но немец был настроен гораздо проще:
— Пойдем сегодня гулять по городу…
— Гулять? — удивился Бойко.
— Ну да. Ногами. Из пункта «А» в иные пункты. Будете моим гидом. У меня есть карта города, но что с нее проку. Город надо узнать, пройти по нему десятки километров. Впитать в себя…
* * *
А в городе было неуютно…
Будто и тот же самый город, те же улицы, дома на все тех же местах, да что-то поменялось. Хотя, отчего «что-то». Изменения были налицо, они нахально лезли в глаза, не давали пройти мимо, требовали документы.
Немецкая, румынская, венгерская, итальянская техника, их подводы двигались по городу, забивали улицы, создавали заторы на перекрестках. В самом центре города, в сотне метров от комендатуры, поставили полдюжины зениток. Разместились они на большой поляне, перед городским драматическим театром. В роще, за театром, стали рыть землю, насыпать ее в мешки, обкладывать ими свои позиции.
Накинули трос на шею и танком сдернули бюст товарища Миронова и статую Сталина. Стали сшибать неугодные вывески с домов. Но неожиданно повезло памятнику Апатову — был он изваян по пояс, в папахе и шинели, без знаков различий. Не долго думая, кто-то из местных ломом сковырнул плитку с подписью и прямо на постаменте нацарапал «Нестор Махно».
По городу колесил грузовик с репродукторами, порой из них играла музыка, но все чаще передавали распоряжения новой власти: о работах, о комендантском часе.
Но было видно: несмотря на сотни, может быть, тысячи городов и сел, немцы тоже чувствовали себя неуютно: солдаты держались группами, мало кто из них носил пилотки — все больше каски.
Но Ланге выглядел уверенным и даже веселым, хотя за версту было видно: человек неместный. Немецкие союзники тоже на признали в нем своего и остановили их на первом же перекрестке — причем дали пройти Бойко, но задержали Ланге. Тот показал удостоверение без малейшего неудовольствия.
Вышли на перекресток, к главпочтампу, в самый центр города.
— Ну что, куда пойдем?
Ланге осмотрелся:
— Если бы я знал… Скажите, Владимир, а вот когда вы были следователем, какой район у вас был самый трудный?..
— А шут его знает… — задумался Бойко. — Везде понемногу. Шанхаи, вокзал… В порт мотался. К Драгоманову мосту часто ездил — там речка поворот делает, и если труп всплывает, то, обычно, там…
— Ну вот, скажите, куда эта дорога ведет? — Ланге махнул на запад.
— Из города она ведет. Вон с того пригорка уже поля видно.
— А эта?
— Эта — на базар.
— Ну вот и отлично. Пойдем на рынок.
— Не хотите узнать, куда остальные две ведут?
— Узнаю пренепременно, но потом…
Базар был совсем рядом — через квартала три. И если его не было видно с того места, откуда Ланге и Бойко начали свой путь, то только потому, что улица делала поворот.
На базаре Бойко почувствовал себя легче, спокойней — все же он ничем не отличался от толкучек, на которых ему приходилось бывать. Такими базары были до революции, меж революциями и после них. И будут еще много десятков лет.
Ланге, напротив, стал серьезным — казалось, что его брюки обязательно запачкают, хотя бы из вредности. Пошли меж рядами. От гама закладывало уши.
— Покупаем, покупаем масло, кто забыл купить!
— Берите тюльку — еще вчера в море плавала!
— Пироги, пироги, пироги!
— А вот арбузы сладкие, астраханские!
— Какие же они астраханские?! Астрахань-то там… За фронтом.
— Мил-человек, проходи — не мешай торговать. Добром прошу!
Народу было много: война войной — а кушать хочется. Все больше не торговали — меняли.
На углу бабка торговала жареными семечками. Товар был плевый, и старушка базарничала все больше из привычки, все больше для собственного удовольствия: продавала семечки на стаканы за рубли, меняла их на папиросы. Если попросить хорошо — могла угостить и забесплатно. Но только раз и только маленький стаканчик.
Бойко поздоровался с ней, остановился, улыбаясь, зачерпнул жменю, обернулся к своему спутнику.
— Господин… — Бойко осекся. Возможно, Ланге не хотел, чтоб все знали про то, что он немец, потому подумав, поправился, — господин хороший. Семечки подсолнечные будете? Угощайтесь.
— Мы не должны пользоваться своим положением в личных целях. Это коррупция.
— Не хотите брать даром — заплатите, сколько не жалко, — ответил Бойко.
Он наклонился поближе к бабушке — та начала что-то говорить быстро и тихо. Бойко стал внимательным, серьезным и кивал ее словам…
— Что она там вам наговорила? — спросил немец, когда они отошли.
— Говорит, Семен Гайтан с войны вернулся. Сколотил банду, теперь сшибает с торгашей вроде местового.
— Как это так?..
— Да просто. Раньше был директор рынка, при нем служба: весы давали под залог, проверяли, чтоб гири без обмана. За это торгующие платили местовые. Теперь директор неизвестно где, ну а пусто место, сами понимаете. Вот Гайтан и сшибает дань, вместо старой власти. Весы, правда, не занимает. Только охраняет…
— От кого? Для охраны базара есть солдаты Новой Европы, полицейские, наконец…
— От себя и охраняет. Недавно продавали забитых кроликов, так кто-то из его бандюков керосин на мясо и шкурки плеснул…
— А отчего патрулю не пожаловались? Смелости не хватает?
— Смелости, может быть, и хватит, а вот немецкий язык никто не знает…
— И что вы собираетесь с ним делать?
Бойко пожал плечами:
— Ничего. А что я могу сделать. Я только ваш гид.
— Вы мой помощник. И мы не можем терпеть, чтобы кто-то занимался подобным. Мы его арестуем. Где он?
— В генделике, у Алика Грека. Только он не один и, вероятно, вооружен.
— Тем более мы должны его дезавуировать — он не имеет никакого права носить оружие.
* * *
Как-то сложилось, что в забегаловке, где главным поваром работал такой себе Алик Грек, всегда ошивался люд подозрительный. Бойко рассказывали, что до революции там держал штаб-квартиру некто Витя Хан, владелец первого автомобиля в этом городишке. Кстати, автомобиль его и погубил — летом, сразу после того, как в город пришли вести о корниловском мятеже, его конкурент, Изя Небельмес, нанял мальчишек, чтобы те давили на клаксон машины Хана. Витя выскочил на шум, желая надрать мальчишкам уши, и тут же был расстрелян людьми Небельмеса, как потом говорили «в четыре руки».
Небельмес забрал себе машину, стал тоже обедать у Алика, но продолжалось это недолго.
После революции первой операцией начисто сформировананной милиции было то, что в обычный базарный день забегаловку окружили, Небельмеса и его людей вывели на задний двор и расстреляли, исходя из революционной необходимости.
Торговый люд вздохнул с облегчением и сразу жутко стал уважать милицию.
— Господин Ланге?.. — спросил Бойко, когда они были внутри забегаловки.
— Что?
— У вас есть деньги?
— Да? Сколько вам надо?
— Нисколько. Закажите для нас два пива и две отбивные. Я вам потом отдам с зарплаты, сколько надо.
— Вы голодны?
— Не в том дело…
— А, понял: без заказа мы привлекаем внимание…
Бойко кивнул — пусть думает так…
Приняли заказ. Пахло чем-то вкусным, жирным. Недопустимо вкусным для военного времени.
— А вы знаете этого…
— Гайтана?
— Да… Вы его как хорошо знаете?
— Не то, чтобы хорошо. Сталкивались пару раз. Биндюжник средней руки. Пару раз был под следствием, раз будто закрыли в тюрягу…
Дальше, пока не принесли заказанное, молчали. Две кружки, два куска мяса с кусочком хлеба. Две вилки, два ножа, солонка. Соль в солонке слежалась, была одним куском. Переверни ее вверх ногами, вероятно, и крупица не выпадет.
— Пиво лучше не пейте, — посоветовал Бойко. — Хозяин его разбавляет и сыплет всякую гадость вроде транквилизаторов. Они замедляют реакцию.
— А мясо?..
— Мясо можете попробовать.
Ланге так и сделал. Попытался надрезать кусок, но нож был тупой, мясо жестким. Лезвие перелетало через сухожилья и только царапало тарелку.
— Скажите, это конина? — спросил у Владимира Ланге.
— Все может быть… — неопределенно ответил тот.
Бойко поступил совершенно иначе рекомендованному: к мясу он не притронулся, зато сделал маленький глоток из кружки.
— Не пойму вас, славян… Вы говорите, что пиво разбавлено и напичкано наркотиками, но сами его пьете. Warum?
— Водку пьют совсем не потому, что она вкусная — ее пьют из-за эффекта. То же относится и к местному пиву.
— Варвары… — прошептал Ланге.
Бойко сделал вид, что этого не заметил. Будто от нечего делать он ножом долбил в солонке соль.
Открылась дверь, в забегаловку зашли двое.
— Они… — прошептал Бойко и спрятал нож в рукав.
Поднялись на ноги. Бойко деланно громко отодвинул стул. Гайтан обернулся на шум:
— Кого мы видим! Товарищ Бойко! Владимир Андреич! Вас ли я вижу! — крикнул он через зал, и вместе со своим подручным подошел поближе.
Руки никто подавать не стал. Впрочем, если бы кто и подал, то никто бы не пожал.
— Здравствуй, Степа. Тебя же вроде бы призвали в армию.
— А я демобилизовался… Сам себя и демобилизовал. Да и вас, помниться, тоже призвали, товарищ начальник. Или сейчас надо обращаться «господин начальник».
— Меня не призвали. Я сам пошел, — скривив скулу, бросил Бойко, — добровольцем…
— Ну раз так, то дурак! — засмеялся Степа. — На войну и сам…
— Да и какой он начальник теперь, — захохотал в тон его приятель, — кончилась его власть.
— А вы к нам по делу, Владимир Андреич? Или так, языком почесать… Может статься, желаете к нам с приятелем пристать.
— Ходят слухи, Степа, что ты стал бабок щипать на предмет избыточного продукта. А это не есть хорошо.
— А что вы хотите, — идет первичное накопление капитала. Новая Европа все же.
— В Новой Европе гарантируется неприкосновенность собственности, — вдруг заговорил Ланге.
— А это хто? — спросил Гайтан.
— Мой друг, — ответил Бойко.
— Друг, — ухмыльнулся Гайтан, — в твоем возрасте пора бы с подругами ходить…
На шум вышел хозяин: старый грек, то ли смуглый от природы, то ли закопченный на кухне. Грек слишком уж старый, чтобы быть честным.
— Ты отходишь от темы, — напомнил Владимир.
— От какой такой темы?
— Дядя Алик, — спросил Бойко, хотя грек подошел бы к нему в деды, — а скажите, стену, возле которой Небельмеса шлепнули, разве уже заштукатурили?
Дядя Алик не ответил, впрочем, это было лишним — все отлично знали, что к стене со времен революционных бурь никто не прикасался. К этому месту относились почти с мистическим трепетом, разве что мальчишки раскрошили кирпич в одном месте и выковыряли пулю. Об этом из присутствующих не знал только Ланге. Впрочем, чем был знаменит Изя Небельмес, он тоже не знал.
— Ах, вот о чем ты… Только что я тебе хочу сказать — смотри, чтоб к этой стенке тебя не прислонили. Власть поменялась!
— Это не ваша власть! — крикнул Ланге. — Это власть фюрера и арийской нации!
— Пошел в задницу со своим фюрером… — не глядя на него, ответил Гайтан.
Этого Ланге не стерпел, попытался выхватить пистолет.
Но рука, вместо того, чтоб скользнуть к кобуре под пиджаком, пошла под жилет, затем запуталась в ремнях. И к тому времени, как он рука схватилась за рукоять пистолета, на Ланге уже смотрел вороненый ствол обреза.
— Руку медленно вытаскивай. И смотри мне без фокусов, я с войны контуженный… Руки за голову…
Отто так и сделал.
— Петь… — бросил Гайтан подручному, — метнись кабанчиком, обыщи фраера.
Попробовать его скрутить, — подумал Ланге, когда его стали обыскивать. Нет, этот выстрелит и через свою маму.
На стол лег «Вальтер». Подручный вернулся на свое место, стал, облокотившись, рукой на столешницу.
— А тебе, — просил Гайтан Владимира, — так понимаю, новые хозяева оружия не дали.
— Степа, — сказал Бойко, — ну ведь не кончится это добром. Брось ты это занятие. Иди хоть колодцы рыть, вон какую рожу отъел…
— А если не пойду?
— Тогда тебе выроют могилу.
— Да, и что ты выступаешь, Бойко, ты же ведь никто!
— Ошибаетесь… Этот человек, — Владимир указал на Ланге, — шеф немецкой полиции в этом городе.
— В самом деле?..
Ствол качнулся в сторону Ланге.
Что он делает, — пронеслось у того в голове, — он всех нас погубит.
И тут Бойко ударил.
Махнул рукой, так чтоб из рукава вылетел нож, перехватил его, всадил его в руку подручному. Пришпилил ее к столешнице.
Тем же движеньем бросил солонку в лицо Гайтану. Тот пальнул раз, но как-то высоко, выбил труху из потолка где-то в углу.
Владимир поднырнул под выстрел, ударил головой в живот Степану. Вместе рухнули на пол. Бойко удалось уложить Гайтана лицом вниз, заломить руки. Но бандит крутился под ним юлой…
— Браслеты! — протянул руку к Ланге.
Тот стоял растерянный и удивленный.
— Наручники! — повторил Бойко. — Дайте наручники!
Отто достал их откуда-то сзади, из-за спины, вложил в руку Владимира. Тот затянул их туго.
Бойко поднял обрез, передернул два раза затвор — на землю со звоном вылетели стреляная гильза и патрон. Было видно, что рубашка пули оцарапана. Ланге передернуло от отвращения: такие пули в теле разбрызгивались, превращая кости и органы в кашу.
Минут через пять вывели арестованных из кабачка. У Петьки руки были связаны полотенцем. Другим таким же перевязали рану.
То ли от боли, то ли от обиды, то ли попросту от соли по щекам Степана текли слезы.
— Ну-ну, — успокаивал его Бойко, — может быть, все обойдется. Ты же никого не убил? Или замочил таки?..
* * *
Ланге почесал затылок. Получилось довольно по-русски: замешательство, смешанное с растерянностью. Чтобы не видеть эту нелепость, Бойко отвернулся. Но Отто его окликнул:
— Владимир?..
— Да? — ответил тот, не оборачиваясь.
— Я тут подумал… Вы вчера, вероятно, спасли мою жизнь.
— Бывает… — согласился Бойко. — Не стоит благодарности — это моя работа. Разве не так?
— Возможно… Но, наверное, я все же должен вас поблагодарить?..
— Это ваше дело. Сложись положение еще раз как вчера, я поступлю так же. Вне зависимости от того скажете вы мне сейчас «спасибо», или нет. Это рефлексия… Мне ваша благодарность, в общем-то…
Бойко замолчал, подбирая нужное слово. Но так и не нашел его и счел за лучшее молчать.
Ланге набрал воздух и выпалил.
— Когда у вас день рождения?
— В июле.
— Ну ничего, у меня вам подарок.
Он подал пакет:
— Возьмите…
— Что там?
— Откройте, посмотрите…
Бойко принял пакет, на ощупь в нем было что-то мягкое. Он развернул бумагу. Поверх лежала рубашка оливкового цвета и костюм из чесучовой ткани.
— Я бы подарил вам еще и ботинки, но вашего размера не знаю, спрашивать не стал, потому что это бы испортило сюрприз. Купите сами…
— Но я не могу это взять! — ответил Владимир. Но пакет не вернул.
— Можете… И возьмете, — Ланге был явно доволен собой, — честно говоря, одежда не новая. На рубашке сзади следы от краски. Отстирать их не удалось, но носить под пиджак рубашку можно. Костюм, вероятно, не по сезону, но я его брал на случай какой-то грязной работы, вроде, ходить по катакомбам. К счастью, катакомб здесь нет…
Бойко поморщился: катакомбы здесь были. Верней, они именовались сливным коллектором или ливневой канализацией. В самом высоком месте по ним можно было идти пригнувшись, но обычно — на коленях. В былые времена Бойко спускался туда часто — туда ныряли бандиты, сбрасывали в коллектор оружие и уворованное. И не было ни одного большого дождя, чтоб кого-то водой не утянуло под землю. Обычно туда он лез голышом, потому что иначе одежду просто можно было выкидывать.
— Это еще не все…
Ланге наклонился и достал из нижнего ящика стола иной пакет. Тот был меньше и явно более тяжелый.
— Я дам вам «parabellum», — продолжил Отто, — видит бог, сыщик без оружия у меня вызывает смятение. Не волнуйтесь, я купил его частным образом.
— Вы не боитесь, что ваше оружие обернется против вас?..
— Я рад, что вы задали этот вопрос. Если бы его не было — я бы, действительно, боялся. Не буду брать с вас клятву. Доверюсь вашему честному слову.
— По странному совпадению, я клятв не даю. Если моему слову нет веры, то что проку с клятв?
Бойко вскрыл коробку. Parabellum был швейцарским, с крестом на ствольной коробке. Тут же лежало две упаковки патронов — по две дюжины в каждой.
— Расслабьтесь, Владимир, жизнь продолжается. Если хотите, я подам о вас прошение? Мы объявим вас фольксдойче, и месяца через два вы будете унтер-офицером СС…
— Не хочу.
— Кстати, вы не член партии? В смысле не коммунист?
Бойко задумался и покачал головой?
— Вероятно, даже не сочувствующий…
— Хм, а как же карьера?..
— Это да… Но с иной стороны, партсобрания отнимают слишком много времени. Я просто делал свое дело… Тем паче, что почти все бандюги беспартийные… И я не хочу быть партийным. Ибо партии приходят и уходят. Бандиты остаются.