Сергей Беляков

Механик

…Холод не беспокоил его.

Память, настойчивая пленница ума, проявляла картины, фотографические отпечатки прошедшей жизни, из которой нам не вырваться, как из сетей кошмара поутру, в поту и судорогах нелепых видений, связывающих нас с прошлым, которое мы хотим позабыть.

Снежинки таяли на непокрытой голове. Он стоял перед надгробием, стянув берет, и не мог понять, что удерживало его здесь, на кладбище Терцо. Хотел ли он удостовериться, что это в самом деле произошло? Три покосившиеся плиты со стертыми временем именами, столетние сосны, стволы и комли которых поросли ядовито-зеленым мхом, стылый туман, запутавшийся в кронах деревьев. Шесть рядов армейских могил, уходящих за гребень.

Где-то в стороне, может, и на другой стороне реки, заухал филин. Он повернул голову на звук, в сторону бывшего поля боя, автоматически отмечая излом траншей, узлы бункеров и гнезда пулеметных точек – привычка, от которой ему не избавиться… потом снова взглянул на надгробие.

Надпись на искрошенном цементе дешевой серийной плиты гласила:

«Лт. Винченцо Кассини, 131 Арт. Полк 2-й Див. Итал. Кор. Воор. Сил», и ниже – «2 февр 1881–15 окт 1917»

Как это часто бывало в последние годы, когда дрянная память услужливо подсовывала мгновения прошлого, от которого ему хотелось откреститься, стереть, смыть, как серебро фотопластинки, – заболела голова. Он автоматически потер старый шрам на лбу, последнее, что осталось от войны… потом посмотрел на гору. Провалы пещер затянулись зеленью кустарника. Мало что напоминало о происшедшем.

У них был выбор: остаться совершенным орудием войны или попытаться стать частью нового мира, исчезнуть, затеряться бесследно, раствориться в послевоенной Европе или пересечь океан…

Пухленькая словоохотливая хозяйка отеля в Терцо, где он остановился, рассказала ему об ужасе двенадцатого сражения на Изонцо. Сотни храбрецов «ардити», горных стрелков, гордости итальянской королевской армии, погибли в битве с превосходящими силами немцев, но не сдались. Те, кто не был отравлен немецким фосгеном, сгорели в страшном пламени взрыва, снесшего половину горы, в пещерах которой размещался итальянский укрепленный район.

По ее словам, тело лейтенанта Кассини было извлечено из-под завала где-то неподалеку.

Он хмыкнул.

Если бы пухляшка знала.

Обитатель этой могилы может спать безбедно. Хотя бы по той простой причине, что кости, гниющие в ней, не принадлежат бывшему лейтенанту Кассини. И – главное – сгниют они в лучшем случае через несколько сотен лет. Если вообще сгниют…

* * *

– …К чертям собачьим! – Бригадный генерал Эгберс со злостью швырнул трубку на стол и отвернулся от связиста, виновато вытянувшегося в струну перед командиром. – Флоссен, лейтенанта Хартвига сюда, немедленно!

Адьютант пулей вылетел из бункера. Крутой нрав Эгберса был хорошо знаком штабистам Четвертой Ударной.

Наступление немецкой армии под Тольмино натолкнулось на отчаянное сопротивление итальянцев, засевших в пещерах горы Изонцо над рекой с одноименным названием. Батареи орудий и пулеметные расчеты, словно ласточкины гнезда, натыканные в обрывах над рекой, легко подавляли любые попытки немцев переправиться через реку и закрепиться на западном берегу.

Эгберс ожесточенно потер заросший щетиной подбородок. Фон Бюлов, командующий Четырнадцатой армией, настаивал на продолжении атак, невзирая на потери. Между тем огонь артиллерии по пещерам Изонцо не приносил ожидаемых результатов: позиции итальянцев были укреплены на совесть, и контробстрел противника наносил серьезный урон – макаронники пристреляли узловые точки на противоположном, более низком, берегу реки, не позволяя немцам выдвинуть орудия тяжелого калибра ближе, для результативного артиллерийского обмена.

Полковник Кроннинг, командир Третьего Особого Химического Полка, только что телефонировал Эгберсу о том, что в помощь Четвертой Ударной придается спецподразделение «Гельбшаттен». Эгберс не был сторонником применения химического оружия: с самого начала войны, когда газобаллонные атаки хлором и фосгеном приносили столько же жертв среди наступающих сил немецкой армии, сколько и среди обороняющихся войск Коалиции, он презирал ведение «нечестной» войны…

Гауптман Дитц, командир спецотряда, доложит о тактических соображениях по поводу атаки на пещеры Изонцо лично генералу Эгберсу, как только «Гельбшаттен» прибудет в расположение Четвертой дивизии и гауптман проведет рекогносцировку.

Именно это и взбесило Эгберса. Дитц «доложит о тактических соображениях»… Завуалировано, но понятно: терпение Ставки истощилось. Наверняка какой-нибудь выскочка, хлыщ, мальчишка со свежеиспеченным дипломом Академии и связями… Дитц? Фамилия слишком ординарная, чтобы вспомнить кого-то «наверху», в Ставке.

– Герр генерал, по вашему приказанию… – голос лейтенанта Хартвига прервал размышления генерала.

– Пауль, вам знакомо имя Иоганн Дитц? Он, кажется, из новичков, но с покровителями… – Эгберс жестом пригласил лейтенанта к столу.

– Нет, мой генерал! Однако, если позволите… – Хартвиг подошел ближе, остановившись в проеме света от окна штабной палатки. Блики заиграли на ордене Красного Орла третьей степени – награде, врученной лейтенанту самим Гинденбургом за доблесть в битве при Трентино. Отменный разведчик, умница… и предан императору до гробовой доски, подумал Эгберс, глядя на щеголеватого офицера.

– …Я встречу спецотряд по прибытии и постараюсь снять разведку до того, как гауптман прибудет в ваше распоряжение, – Хартвиг употребил словосочетание, бывшее в ходу только в узком кругу дивизионных разведчиков, тем самым показывая Эгберсу уровень его доверия.

– Прекрасно, мой мальчик. Примите отряд с дивизионным радушием, предложите хороший ужин, выпивку. Девочек пригласите, ну сами знаете, из Ловенны, – Эгберс прищурил глаз, игриво хохотнул, но завершил встречу сурово:

– Я буду говорить с Дитцем завтра пополудни. Ваш доклад я ожидаю в десять ноль-ноль. У меня всё. Вопросы? Свободны!

Хартвиг щелкнул каблуками сапог, повернулся и споро вышел из палатки. Эгберс смотрел ему вслед, с тоской вспоминая сына, который погиб при штурме крепости Эссау два года тому. Он был примерно того же возраста, что и Хартвиг.

Проклятая война.

* * *

Капитан Дитц стоял в центре единственной площади городка Терцо, скрестив руки за спиной и покачиваясь на широко расставленных ногах – носок-пятка, носок-пятка… Хартвиг напряженно улыбался, всё еще ожидая ответа на приглашение, но Дитц, похоже, просто проигнорировал его; такого неуважения Хартвиг снести не мог.

– Герр гауптман, дорога была наверняка утомительной. Я понимаю ваше желание сразу же приступить к делу… – Хартвиг скривился, не в силах подавить неприязнь. Наглец-капитан даже не повернул головы в его сторону.

Солнечный луч, редкий гость последних дней октября, отразился в стеклах больших защитных очков, прикрывающих глаза капитана. Разведчик сцепил зубы. «На рапирах, сволочь, и без защитных наконечников, ты бы у меня умылся кровью в минуту…»

Гауптман выглядел бы странно, даже диковато для непосвященного глаза – но не для Хартвига, который был знаком со спецодеждой химических подразделений имперской армии.

Кисти рук Дитца затянуты в тонкие черные перчатки. Плащ из прорезиненной ткани плотно облегал торс; перехваченный в талии широким ремнем, он спадал до земли широкими складками. Стоячий воротник плаща скрывал шею полностью. Лицо его, помимо больших очков-«консервов», прикрывала походная противопылевая маска. Лейтенант обратил внимание на красно-бело-черный прямоугольник, вышитый на маске; посередине него на красном щите виднелась слоновья голова с длинными бивнями – символ экспедиционного корпуса Камеруна.

Хотя и форменный, плащ явно был переделан: вместо двух стандартных накладных карманов на груди тот имел множество небольших карманов на кнопках. К своему удивлению, лейтенант разглядел также и разноцветные проводки и петельки, непонятного назначения крохотные замки и застежки, трубочки и пистоны, которые обильно усеяли плащ Дитца. Достойным удивления был и головной убор гауптмана. Он походил на стандартный кратцен, фуражку-таблетку, но куда больших размеров, что делало голову ее обладателя непропорциональной… Уши накрыты парой одинаковых круглых нашлепок, связанных между собой поверх кратцена металлической дугой; от дуги за воротник плаща уходил довольно толстый гибкий шланг. «Наушники? Он что, таскает с собой полевое радио?» – хмыкнул про себя лейтенант.

Его наблюдения за странным нарядом капитана прервал резкий хлопок, громкий, как выстрел – на площадь, кашляя сизыми клубами дыма и натужно урча, вкатился грузовик, потом другой, затем еще несколько… Колонна автомобилей выглядела так, словно бы она прибыла в городок после многодневного перехода: тенты грузовиков покрыты пылью, колеса выпачканы толстым слоем глины. Несколько мотоциклеток, с колясками, переделанными под транспортировку груза (Хартвиг обратил внимание на то, что мотоциклетки везли длинные, больше метра, тонкие баллоны, выкрашенные в темно-коричневый цвет), завершали колонну, которая замкнула площадь и стоявших в ее центре офицеров в импровизированное кольцо.

Дитц вытянул шею и гаркнул несколько отрывистых, коротких команд. Колонна заглушила двигатели; из-под тентов и из кабин на площадь посыпались солдаты, около двух десятков. Хартвиг заметил, что все они похожи друг на друга: рослые, крепко сбитые, в легкой полевой форме, состоящей из курток, галифе и коротких сапог грубой кожи. Такие же фуражки, как и у Дитца, те же очки-«консервы» и маски на лицах – с тем же слоном на трехцветном поле.

Солдаты выстроились в каре рядом с трехосным грузовиком. Его рессоры почти выпрямились от нагрузки, означая, что большая цистерна, установленная вместо кузова, была наполнена под верх.

Хартвиг молча наблюдал за действом. Он уже понял – с капитаном разговора не будет, но всё еще надеялся, что сумеет узнать хоть что-то к докладу Эгберсу; то, что происходило на площади, могло пригодиться…

Между тем Дитц сделал несколько легких, быстрых шагов к выстроившейся группе. Солдат на левом краю каре скомандовал «Смир-р-р-рно!», и весь отряд, дружно притопнув, замер.

Только теперь Хартвиг понял, что было необычным в подчиненных Дитца.

Они все походили друг на друга, как близнецы.

Одинакового роста, одинаковой комплекции, в одинаковой, ладно сидящей, униформе. Единственным отличием оказались крупные цифры, вышитые белым на рукавах… Хартвиг потряс головой, словно стараясь избавиться от наваждения. В самом деле, голова его слегка кружилась, и он списал это на предвечернюю жару. Солнце палило вовсю, что, похоже, ничуть не трогало гауптмана и его бравую команду.

– Ну, так, мерзавцы! Вы прибыли на две минуты позже – это неслыханно! – Дитц медленно шел вдоль строя, в упор разглядывая солдат. – Двенадцатый, я надеюсь, что в этот раз задержка вышла не по вине твоей толстой задницы… Через тридцать минут развернуть лагерь во второй линии, на стыке позиций восьмого драгунского полка и третьего артбатальона, во-о-от… – остановившись, он резко вскинул руку, описав дугу, и его палец уткнулся в карту, ловко подставленную всё тем же крайним «близнецом», очевидно старшим команды, – …здесь!

Две дюжины глоток дружно рявкнули: «Слушаюсь!» Солдаты синхронно подпрыгнули и, вбив пыль в мостовую площади крепкими ногами, ладно развернулись в сторону капитана, который обогнул каре и теперь оказался рядом с Хартвигом. Тот всё так же молча, но с возрастающим изумлением наблюдал за странным отрядом и его начальником.

– Лейтенант Хартвиг сообщит данные о позициях макаронников, которых вы, чертово семя, должны вышибить из этих пещер в два дня! Восьмой, дай в ухо двенадцатому – он, похоже, никак не придет в себя…

Тугой, с хорошую дыню, кулак одного из солдат въехал в голову соседа по шеренге. Исполнительность отряда производила впечатление.

Опешивший от такого резкого перехода лейтенант не успел открыть и рта, а капитан уже стоял вплотную к нему, сверкая стеклами «гогглов»:

– Помимо данных о вооружении и личном составе укрепрайона противника, лейтенант поможет вам, шкуродеры, организовать поимку любой – я подчеркиваю, – любой живности, которая находится в расположении итальяшек, засевших в горе!

Хартвига обдало жаром – поначалу он приписал это возмущению, но странное чувство зависимости от силы, исходившей от гауптмана Дитца, заставило его утвердительно кивнуть головой.

«Какая, к дьяволу, живность?!» – подумал разведчик.

– Любая, герр лейтенант: итальянцы сентиментальны и наверняка натащили с собой собак или там кошек, плюс лошади – не на руках же они приперли орудия в пещеры? – Дитц не прочел его мысли; оказалось, Хартвиг произнес это вслух… Отряд грохнул раскатистым гоготом.

– Р-р-р-разойдись! – рыкнул Дитц, и строй молодцов рассыпался в мгновение. Заурчали моторы, застрекотали мотоциклетки… через две-три минуты лишь острый запах отработанного горючего напоминал о происшедшем.

Не поспевая за быстро шагающим капитаном, Хартвиг пытался выяснить на ходу, что именно имел в виду Дитц, когда говорил о поимке «живности». Ярость сдавливала горло разведчика, мешая дышать в полную силу:

– Герр капитан… Помилуйте – лошади? Собаки?! Для чего?.. Как это может…

Не сбавляя темп, капитан нравоучительно заговорил – голос его напоминал скрежетание ножа по стеклу:

– Франц Хельм. Средневековый теоретик тактических методов атаки крепостей, лейтенант. Вас в академии чему обучали? – Он внезапно остановился, и Хартвиг едва не воткнулся носом в маску Дитца. – Прямая дорога к террору осажденных замков, по Хельму – использование домашних животных для нагнетания паники, поджогов, отравления питьевой воды и так далее… Например, Хельм предлагал привязывать к кошкам, сбежавшим из крепости, небольшую бомбу с греческим огнем; если потом кошку хорошенько напугать и выпустить, она примчится к хозяевам и подожжет их дом. Просто, не правда ли?

Хартвиг понял, что Дитц попросту издевается. Но едва собрался дать наглецу отповедь, как капитан поднял гогглы на лоб и, сузив глаза, процедил:

– Идиотская затея! Понятно, что я не собираюсь нашпиговывать пещеры тифозными нечистотами по Хельму… А вот сведения о вооружении, воинском составе, а главное – расположении и мощности огневых точек по мере увеличения высоты мне будут нужны не позднее чем в четырнадцать ноль-ноль. Постарайтесь не разочаровать меня, герр лейтенант!

Хартвиг механически кивнул. Он был совсем не из пугливых, но бездонность зрачков гауптмана вызывала неясную тревогу; горящие адским пламенем глаза, глубоко упрятанные в складках кожи без бровей, казалось, проникали в самый мозг разведчика…

* * *

Хартвигу повезло.

Его сокурсник по академии, Макс Фельке, который служил в штабе Четвертой дивизии, знал о Дитце куда больше, чем, пожалуй, нужно было разведчику для доклада Эгберсу следующим утром. Фельке был накоротке с адъютантом полковника Кроннинга, командира Дитца.

Захватив две бутылки эльзасского, Хартвиг напросился на ужин с однокашником поздним вечером, после традиционного ежедневного артобстрела позиций итальянцев. Обстрел, как и много раз до того, не принес успеха, и раздосадованный Фельке, проклиная итальяшек, быстро надрался – успев, тем не менее, рассказать разведчику немало интересного о Дитце.

Заинтригованный донельзя Хартвиг пытался отделить вымысел и слухи от реальности, но в истории Дитца и особенно его загадочного отряда было слишком много дыму.

Например, говорили, что Дитц специализировался в «персональном терроре», задаче настолько же сложной, насколько и неблагородной. Его отряд якобы перебрасывали с одного участка фронта на другой, следуя перемещениям конкретных подразделений противника, в особенности необученных или плохо подготовленных к ведению химической войны. Дитц сжигал цепи врага при поднятии в атаку из ранцевых огнеметов, изматывал его хирургически точными обстрелами химическими минами, метко забрасывал позиции терроризируемого подразделения (даже если оно находилось на отдыхе или перегруппировке где-то во втором эшелоне) химическими бомбами из газометов… Такая тактика направленного, «точечного» террора, когда, например, полк противника методически и целеустремленно подвергался постоянным атакам с применением химического оружия, независимо от расположения подразделения, его перемещений и даже отводов с передовых позиций в тыл, сеял ужас и панику, деморализуя врага. Дитц с его «Гельбшаттеном» был мастером точечного террора.

Масса других фактов – или вымыслов? – относилась непосредственно к отряду «Гельбшаттен».

Говорили, что солдаты Дитца не знают страха. Во время вывода немецкого экспедиционного корпуса из Камеруна и Габона слаженные действия бойцов отряда и самого Дитца, перекрывших долину Нтем перекрестным огнем полудюжины станковых огнеметов, дали возможность вытащить группировку «Львов Могавы», почти две тысячи человек, без единого потерянного солдата. Танкетки Антанты, прорвавшись по гребню, расстреливали их в упор из спарок-Гочкисов, но «Демоны Дитца», как называли бойцов «Гельбшаттена» в Африке, продолжали поливать долину огненными струями…

Их не брали пули, не останавливали огнеметы, и лишь прямые попадания крупного калибра, разрывающие тело в куски, могли – по слухам – сгубить бесовское отродье.

Но как только «Гельбшаттен» появлялся на другом участке фронта, «демонов» снова было двадцать…

Командование доверяло гауптману Дитцу и часто привлекало его отряд к выполнению опасных и сложных операций. В штабе говорили, что техническое обеспечение «Гельбшаттена» не имело равных не только в немецкой армии, но и в войсках Антанты. «Демоны» применяли новейшие сверхсекретные химикаты, пользовались минами и фугасами, сочетающими эффективность отравляющих веществ высокой степени поражения и высокую бризантную мощь. По слухам, в арсенале отряда имелись «медведки», некое подобие одноместных субмарин, для быстрого рытья туннелей под землей; фугасы с отравляющими веществами закладывались «демонами» под позициями врага глубоко в тылу…

Бойцы «Гельбшаттена» могли «летать» (как полагал Хартвиг, они скорее всего пользовались мини-дирижаблями), проводить под водой неограниченно долгое время (дыхательные аппараты кольцевого действия, хмыкнул разведчик про себя), но что особо ценилось командованием – они были отчаянно смелы, подчинялись Дитцу беспрекословно, без колебаний жертвовали собой, если требовалось защитить своего командира, и словно бы восставали из пепла, как Феникс. Хартвиг язвительно предположил, что скорее всего отряд Дитца пополнялся резервом из какого-нибудь отдаленного городка в Силезии – из-за его отрезанности от остального мира, принцип «все кузены спят со всеми кузинами» в итоге приводит к появлению на свет дебилов, похожих друг на друга… но Фельке не принял его шутки. Внезапно подобравшись, он почти трезво взглянул на разведчика и сказал, что «демоны», по слухам, или заговоренные мертвяки, или механические куклы-доппельгангеры… «Или и то, и другое», внятно произнес штабист и громко икнул. Его снова развезло, и он понес околесицу о том, что Дитца чураются в Ставке потому, что тот и сам словно полуживой – из-за многочисленных ранений, химических ожогов, ипритных язв его кожа выглядит как шагрень, и поэтому Дитц почти никогда не снимает очков и маски.

Хартвиг вспомнил холод темных, как ночь, зрачков капитана, передернул плечами и скомкал окончание ужина, преждевременно откланявшись.

* * *

С такой дистанции пещеры не выглядели внушительно для невооруженного глаза. Небольшие дыры в сырной голове горы; проемы отдельных пещер заложены мешками с песком или укреплены дополнительными слоями каменных кладок – подслеповато щурясь амбразурами, эти были добротно укрыты от взгляда.

Капитан осматривал позиции итальянцев из далеко выдвинутого к срезу реки наблюдательного пункта, после доклада Хартвига и встречи с генералом Эгберсом. Хорошо укрытый и замаскированный окоп давал возможность внимательно изучить пещеры, проверяя данные лейтенанта на местности.

Дитц поднял бинокль и навел резкость. Так и есть. Из почти полусотни естественных пещер больше двух третей переделаны макаронниками в укрепленные точки. Он повел биноклем, прикидывая соотношение орудий и пулеметных гнезд. Хартвиг сказал, что итальянцы вооружены преимущественно горными пушками шестьдесят пятого калибра и турельными пулеметами ФИАТ; недостатка в боеприпасах у них нет. Во время разговора капитана с Эгберсом тот с досадой сказал, что выбить итальяшек из пещер было бы проще, если бы удалось отрезать укрепрайон от тылов. Макаронники – неважные бойцы, если их не накормить вовремя или не выдать положенную порцию вина перед ужином. Но для этого нужно переправиться через Изонцо – или выше, или ниже по течению, а вся долина реки простреливалась итальянскими батареями с приличной меткостью. Поэтому, как сказал Эгберс (и Дитц явственно почувствовал, чего стоило старому служаке признаться в этом), он рассчитывает на помощь отряда «Гельбшаттен».

Капитан перевел бинокль на нижний ряд пещер. Около полудюжины огневых точек – густой кустарник мешал точнее оценить их количество. Добраться до них с уровня реки невозможно. Несмотря на то, что самая нижняя пещера нависала над рекой на высоте всего лишь двух-трех метров, она была прилично укреплена: стволы двух орудий и четверка пулеметов виднелись в окнах полукружия дота, выстроенного в большом естественном проеме.

Блики солнца, отражаясь от воды, играли на зелени кустарника, покрывшего крутой берег у основания горы. Столетия потребовались реке для того, чтобы пробиться сквозь скальные породы, вытачивая протоки, вымывая пещеры…

Капитан зажмурился. Решение, к которому он пришел, было одновременно иррациональным и изящным.

* * *

…Холод пробирал до кончиков пальцев. Ночь выдалась бессонной. Пьетро попытался закутаться в шинель с ногами, но треск рвущейся материи привел его в отчаяние. Проклятая осада, чертовы немцы, опостылевшая слизь, которая покрывала всё, от гашеток пулемета до пуговиц мундира. Шинель прогнила. Монотонная музыка капель, падающих с потолка пещеры, выедала мозг. Вода была вездесущей… С месяц назад Пьетро не мог бы и подумать, что он сможет не просто жить, но воевать в гнилостной сырости, вечном полумраке и промозглом холоде пещер Изонцо – а вот поди ж ты…

Он зло выругался и поднялся на ноги, пребольно стукнувшись макушкой о потолок «казармы», небольшой выемки в углу пещеры.

– Говорил же я тебе: не снимай каску, болван! – заржал рядом капрал Рецци.

– Пошел ты… – Пьетро хотел было врезать Рецци как следует, но строгий окрик сержанта остановил его.

Пьетро прошлепал по лужам к турельной установке, уселся на сиденье и надел плечевые ремни станкового пулемета.

– Рецци, твоя вахта через три часа, и попробуй, жирная твоя харя, закосить на то, что ты проспал! – Пьетро терпеть не мог капрала, но пулеметчиков в батальоне не хватало, а Рецци, надо отдать ему должное, при всей своей хреновой сущности стрелял отменно.

Он повернул турель пулемета, вглядываясь в полумрак. В принципе, он мог бы накрыть сектор с закрытыми глазами – за три недели противостояния он и Рецци наловчились в стрельбе с отменной точностью, и их сержант с гордостью говорил артиллеристам двух «Каноне М-06», с которыми они делили мытарства пещеры, что его парни припаяют немецким гранатометчикам задолго до того, как те смогут приблизиться на расстояние броска.

– Святая Мария и великомученик Паоло… – пробормотал пулеметчик.

Увиденное пригвоздило его к месту.

Обычные ориентиры противоположного берега – развалины дома у среза реки и огромный валун, напоминающий голову в немецком шлеме с шишаком – исчезли. Отблески прожекторов немцев от поверхности воды дали понять, что уровень реки сильно поднялся, сомнений не было… Но отчего?

Пьетро услышал новый звук. К унылому шлепанию капель с потолка пещеры добавилось журчание струй воды.

Пулеметчик засуетился в поисках фонаря, но сержант опередил его. Свет выхватил часть амбразуры. Вода сочилась через проем, жадно облизывая стену из бутового камня; с каждым мгновением струи множились, усиливались, и вот уже поток, водопад хлынул внутрь пещеры… Свет фонаря заметался по стенам – сержант будил спящих солдат.

Вопли, обрывки команд офицеров, шум воды добавили хаоса.

– Навались! Быстрее, быстрее, река затапливает пещеру! – Голос лейтенанта-артиллериста на мгновение перекрыл бардак; его команды старались откатить пушки назад, ко входу.

Пьетро спрыгнул с сиденья установки, пытаясь снять пулемет с турели, но сделать это в одиночку не удалось.

– Рецци, где ты там? Пулемет… Помоги… – Горло сдавило от ужаса. Черт с ним, с пулеметом – пора уносить ноги!

Спрыгнув вниз, Пьетро ринулся назад, к выходу. Кто-то оттолкнул его, он зацепился рукавом за маховик турели, потерял равновесие и с размаху ударился виском о стену.

…Он пришел в себя. Его спасла противогазная сумка, закрепленная на груди. Наполненная воздухом, сумка сыграла роль спасательного жилета и удержала Пьетро на плаву лицом кверху, пока он был без сознания. Сколько времени прошло с момента удара – он не знал, но одно было очевидным: река заполнила пещеру под самый верх, и вход в нее оказался под водой. Пьетро плавал в небольшой воздушной «линзе» под потолком.

Похоже, немцы запрудили реку и подняли уровень воды, затопив их огневую точку – а может, и те, что находились выше их дота. Передняя часть пещеры также оказалась под водой, и теперь, барахтаясь в кромешной тьме, Пьетро пытался сориентироваться, в какую сторону ему придется нырять, чтобы выбраться из ловушки через амбразуру. Он не собирался загибаться в холодной до ломоты в костях воде…

Свет, поначалу неяркий, но постепенно усиливающийся, пробил водную толщу. Кто-то, подсвечивая путь под водой, уверенно и споро приближался к Пьетро. Обрадованный пулеметчик подумал, что парни хватились его и теперь пытаются вызволить из беды… Он хлебнул воздуха, сколько мог – легкие были сжаты тисками холода, – и, оттолкнувшись от потолка ногами, нырнул навстречу свету.

Цилиндрический предмет, нечто, похожее на торпеду, промчался рядом с Пьетро, направляясь в глубь пещеры. Его отбросило в сторону – настолько быстро передвигался предмет. Паника сдавила мозг. Пьетро понял, что ошибся, что его не спасают и что самому до амбразуры ему недотянуть…

Последнее, что он увидел перед тем, как захлебнуться, были еще два таких же предмета-торпеды, двигающиеся в пещеру вслед за первым.

Он внезапно понял, что именно так удивило его в этих предметах.

Лица.

Глаза на лицах, повернутых вперед, горели ярким, кроваво-красным светом, освещая людям-«торпедам» путь в толще воды.

С последней искрой угасающего сознания, уже не отличая явь от галлюцинаций, он увидел, как человеческие «торпеды», сложив ладони и выдвинув руки треугольниками впереди головы, врезались в скрытую под водой стену пещеры и затем, почти так же легко, как они передвигались в воде, начали ввинчиваться в толщу горы…

* * *

Дитц понимал, что лейтенант Хартвиг – размазня и слюнтяй. Когда (по требованию Эгберса) капитан пояснил свой план, тот возмутился: слишком «жестокой» показалась ему идея командира «Гельбшаттена».

Обсуждение плана Дитца проходило в штабной палатке, где, кроме Дитца, Эгберса и Хартвига, не было никого – секретность миссии «Гельбшаттена», затребованная Ставкой, соблюдалась неукоснительно.

Когда капитан проводил рекогносцировку, он обратил внимание на то, что уровень реки Изонцо в петле, огибающей итальянские огневые точки, находится всего лишь в нескольких метрах от нижних пещер. Постройка временной дамбы ниже по течению позволит поднять уровень воды в реке настолько, чтобы затопить две-три первые пещеры – при этом позиции немецких войск не пострадают в значительной мере, поскольку лишь первая линия окопов окажется под водой, да и то временно. Как только пещеры уйдут под воду, итальянцы будут вынуждены оставить их, и «Гельбшаттен» примется за дело.

Капитан опустил детальные пояснения того, как именно его бойцы проведут операцию по выживанию макаронников из остальных пещер. Он интуитивно понимал, что чистюля Хартвиг, да и Эгберс, как вояки, воспитанные в традициях прошлого века, будут против методов, привычных для его отряда.

Он сказал лишь, что для отвлечения внимания расчетов итальянских батарей и пулеметных гнезд необходимо ввязать их в интенсивный обмен огнем, используя все виды оружия – артиллерию, пулеметный обстрел и аэропланы.

Эгберс тем не менее настоял на докладе Дитца о планируемых действиях его отряда. Капитан не подал виду и тем же ровным, глухим голосом рассказал о приготовлениях «Гельбшаттена».

Его «демоны» пробурят подкопы в породе из нижних, затопленных, пещер, установят фугасы в толще горы, по возможности как можно ближе к огневым точкам, и после их подрыва натурально выкурят макаронников фосгеном. Чтобы обеспечить нужную летучесть фосгена, который был тяжелее воздуха, Дитц планировал смешать ядовитый газ с гелием. Вдобавок, чтобы сделать противогазы итальянских солдат неэффективными, он решил подрывать фугасы вместе с зарядами «агента ДА», дифенилхлорарсина: фильтры английских противогазов, которыми оснащены солдаты пещер, легко «пробивались» аэрозольной взвесью арсина. В течение секунд маски будут сорваны кашляющими, задыхающимися солдатами, и тогда в пещеры пойдет фосген…

Хартвиг переглянулся с Эгберсом и, едва владея собой, сказал, что варварские методы ведения войны никогда не приветствовались в Четвертой дивизии. Некоторое время Дитц молчал, мерно и тяжело дыша; воздух, с шумом выходящий из-под его маски, казалось, постепенно сменялся дымом, и лейтенанту даже почудился запах серы…

Наконец капитан едва слышно сказал:

– Ну что ж… – и единым быстрым движением снял фуражку, наушники, очки и маску.

Хартвиг подавил возглас отвращения. Генерал Эгберс сжал губы и отвел взгляд.

Назвать лицом то, что скрывалось под маской у Дитца, было нельзя. Кожа – если это была кожа… – испещренная рубцами заживших швов и жуткого вида шрамами, бугрилась волдырями и перемежалась язвами в тех местах, где шрамов не было. Несколько неправильной формы металлических пластин из блестящего металла были прикручены болтами на месте челюстных суставов. Большая впадина вместо губ и носа накрыта золотым перфорированным треугольником, края которого стягивали остатки кожи на щеках мелкими пружинами из золота. Самым жутким зрелищем был череп – не белая, но черная кость, без единого клочка кожи, блестящая и отполированная, словно стеклянная… Демонический блеск глубоко посаженных глаз – ни ресниц, ни бровей – усиливал неприязнь.

– То, что вы видите, господа, есть последствия действий многочисленных отравляющих веществ, которые находятся на вооружении противника – дифосген, горчичный газ, хлор… – Дитц привычно и ловко надел маску, очки и фуражку, закрепив ее дугой наушников на гладком черепе. – Если лично вы полагаете, что мы должны отвечать на удар рапиры… – он повернул голову в сторону Хартвига, сделав короткую паузу («Как он догадался?», подумал разведчик), – … легким тычком в грудь, то я оставляю за собой право на выбор ответного выпада.

Капитан сделал шаг в глубь палатки и, не глядя на собеседников, продолжил:

– Мы все – профессионалы, ландскнехты Молоха войн. Не мне напоминать вам, господа, что войну, как выражение воли сильных мира сего, следует вести с запертым на все замки сердцем и умом, отстраненным от традиционных добродетелей людских. Английские пилоты пьют шнапс с нашими асами после того, как сбиты, и посылают им банки с кофе в благодарность за теплый прием… Идиотизм! Ведут ли войну «честными»… – он сделал четкий акцент на последнем слове, – или преступными, с точки зрения мировой общественности, способами, включая отравляющие газы… это не суть важно. Унижение, отвращение, боль, ужас, опустошение, падение цивилизаций, гибель тысяч и миллионов есть результат любой войны, и неважно, какими способами он достигается. Если вы в самом деле считаете себя цивилизованными членами сообщества, давайте прекратим сражаться и запретим войну как метод разрешения конфликтов, – капитан повернулся к Эгберсу и Хартвигу, и холод логики блеснул в стеклах его очков. – Но я больше чем уверен, что вы, как истинные профессионалы, не станете этого делать… Именно поэтому я предлагаю не начинать дискуссию о гуманности моих методов. Надеюсь, вы согласитесь с тем, что неуместно смешивать в кучу высокие идеалы человечества с довольно ограниченным выбором «грязных» методов для убийств, разрухи и прочих бедствий, которые и вы, и я причиняем ему, человечеству, ежедневно!

Последние слова он произнес в полный голос, словно бы подчеркивая свою позицию.

– С вашего позволения, герр генерал, я откланяюсь. Я рассчитываю на помощь ваших людей в строительстве временной дамбы у Терцо, как и на должную огневую поддержку операции. Поутру, лишь только итальянцы покинут две нижние пещеры после затопления, «Гельбшаттен» начнет операцию по обезвреживанию остальных огневых точек. Я гарантирую, что завтра, начиная с пятнадцати ноль-ноль, со скал Изонцо не прозвучит ни единого выстрела, и ваши солдаты после переправы через реку смогут беспрепятственно атаковать Вторую армию Венето с флангов.

Дитц воспользовался замешательством Эгберса и лейтенанта и быстро вышел.

Оба офицера не могли и представить, что у Дитца, помимо решения задачи, поставленной Ставкой, был еще и личный интерес во взятии пещер Изонцо.

Его звали Винченцо Кассини. Дитц охотился за Кассини, лейтенантом-артиллеристом итальянской армии, более трех лет.

Об этом не знал никто, кроме самого капитана и Кассини. Вымуштрованные «демоны» выполняли каждую команду командира, не задавая вопросов, что помогало Дитцу в его поисках.

Его время пришло. Как подтвердили командиру пятый и одиннадцатый «демоны» после допроса «языка», захваченного вчера, Кассини командовал артиллерийской батареей в одной из пещер над рекой…

* * *

Вода ушла быстро. Немцы разобрали дамбу после начала артобстрела. К одиннадцати утра, когда орудийная обработка итальянских позиций достигла предела – казалось, скала шаталась после сотен снарядов, выпущенных гаубичной артиллерией Четвертой дивизии, – «Гельбшаттен» уже заложил полтора десятка фугасов в толще горы.

«Демоны» Дитца не теряли времени.

…Эгберс наблюдал за происходящим из бункера на холме. Перископ, наведенный на скалу, не позволял в полной мере оценить масштаб атаки. Генерал с досадой оттолкнул бесполезный инструмент.

Облака разрывов густо покрыли поверхность скалы. Итальянские батареи тем не менее продолжали ожесточенный ответный огонь, сосредоточив его на позициях немецкой артиллерии второго эшелона. Особенно активно работали пушки крупного калибра в двух пещерах, упрятанных в складке горы на северо-восточном обрыве. Достать их гаубицами не удавалось, и попытка выжечь макаронников огнеметами, предпринятая немцами на прошлой неделе, закончилась неудачей.

Генерал связался с командиром приданного авиаторного полка и запросил поддержку с воздуха. Наличие крупного калибра – «каноне навале», судя по мощи выстрелов – у противника тревожило Эгберса; две-три полевые пушки в этих пещерах были, по всей видимости, заменены более мощными… но как итальянцам удалось втащить тяжелые орудия на такую высоту?

Он нетерпеливо посмотрел на часы. До начала атаки Дитца оставался почти час. За это время «каноне» наломают дров – длинноствольные орудия легко доставали до третьей линии окопов немцев и даже дальше…

Спустя пятнадцать минут, тянувшихся, как патока, Эгберс наконец-то разглядел тонкий, как игла, фюзеляж биплана «АГО», разведчика, звук моторов которого заглушала канонада. Разведчик нырял осой между шапками шрапнельных разрывов, крутясь у северо-восточного обрыва горы, и вскоре улетел, приветствуемый ревом восторга из немецких окопов: там предвкушали вторую часть действа в воздухе, которое тем не менее началось еще через четверть часа… А в это время орудия крупного калибра из пещер продолжали мешать с грязью траншеи немцев.

Шестерка «Альбатросов» выстроилась в большую карусель и начала методично обстреливать амбразуры с грозными «каноне», поочередно сваливаясь из карусели для атаки на батареи противника. На время воздушной атаки огонь немецких пушек прекратился, но пещеры стали огрызаться еще яростнее. «Альбатросы» чувствовали себя хозяевами положения, потому что у итальянцев не было должной воздушной поддержки еще со времен Второй битвы при Изонцо, и немецкие самолеты с каждым заходом всё увереннее накрывали цель пулеметным огнем. Так продолжалось довольно долго, и, казалось, «Альбатросы» наконец заставят орудия замолчать, – до той поры, когда итальянский егерь-ардито, высунувшись из пещеры, метко поджег один из «Альбатросов» огнеметом… Другой самолет потерял управление и взорвался, врезавшись в скалу. Когда еще один биплан развалился на куски от прямого попадания зенитного снаряда, Эгберс понял, что воздушная атака провалилась.

Он в гневе закрыл глаза. Генерал не слишком верил в успех «Гельбшаттена», однако в нынешней обстановке немцы отыграли все свои козыри…

Почему, черт возьми, медлит Дитц?! Неужели он не видит, не знает, что происходит?

Словно бы в ответ на его мысли, гора вздрогнула, натужно охнула, будто живая, вспухнув на глазах, и затряслась, заколыхалась в агонии. Из нескольких пещер, как из зева дьявола, полыхнуло пламя взрывов, языки которого выпростались на десятки метров. И лишь тогда до немецких траншей, до бункера с Эгберсом докатилась дрожь земли, донесся звук исполинского взрыва, многократно усиленного эхом из глубокого ложа реки. Звук был больше похож на рев мифического великана, побежденного в битве, в которой он считал себя неуязвимым, – и боль, и ярость поражения смешались в этом трубном звуке.

Эгберс, завороженный увиденным, замер.

Гора словно бы съежилась, уменьшилась в размерах… Из ее пещер, которые еще недавно так яростно огрызались смертоносным орудийным огнем, потекли слезы…

Желто-коричневые слезы тяжелыми струями стекали из глаз-пещер. Фосген, желтая смерть, то, о чем говорил командир «Гельбшаттена». Газа было много, невероятно много; похоже, Дитц постарался… Эгберс покачал головой. Он представил, что сейчас происходит в изуродованных пещерах с теми несчастными, кто чудом остался в живых, но были обездвижены, завалены обрушившейся породой…

Тишина нависла над долиной реки Изонцо. Плотные облака пыли и дыма, смешанные со смертоносным газом, грязно-серым саваном накрыли гору.

Эгберс вздохнул, взглянул на часы и приказал начать переправу через реку в пятнадцать ноль-ноль.

Когда первые понтоны немцев ткнулись в каменистый берег противоположной стороны, пушки Изонцо молчали. Капитан Дитц сдержал свое обещание.

* * *

… – Дыши, дыши нормально… нет, не сопротивляйся, я помогаю тебе! Сосредоточься!

Рука в черной лайковой перчатке насильно протолкнула дыхательный патрубок противогаза в стиснутые губы, одновременно зажав нос и прикрыв глаза человека, чье лицо было бы скорее похоже на мраморную скульптуру от обильно покрывшей его пыли, если бы не рваная рана на лбу, которая сочилась кровью. Вытолкнув загубник, он зашелся в мучительном, разрывающем легкие, приступе кашля.

Рассеянный свет проникал сквозь пролом в стене. Амбразура, разваленная взрывом, чудом удерживала свисающую вниз гигантскую «сигарету» тяжелого орудия, зацепившегося казенником за изгиб скалы на краю пещеры.

Лицо перекосилось от боли. Те же руки в перчатках сноровисто натянули на него маску противогаза.

– Теперь вставай, поднимайся, слышишь? У меня мало времени! – Обладатель перчаток бесцеремонно тормошил беднягу.

– Как ты… меня разыскал? – Голос из-под маски звучал негромко.

– «Демоны»…они, как собаки, чуют своих хозяев. Как настоящих, так и бывших, – хмыкнул Дитц.

Едва человек, которого он поднял, смог самостоятельно стоять, капитан сделал быстрый шаг в сторону; в его руке сверкнула вороненая сталь «люгера».

– Повторюсь: у меня нет времени. Ты знаешь, зачем я тебя искал.

Раненый кивнул.

– А если бы я погиб? – Он склонил голову.

– Не валяй дурака… мы не гибнем. Я много раз хотел… впрочем, неважно. Мой запас «демонов» подходит к концу. Я должен узнать тайну мастера… – Стекла гогглов Дитца, казалось, озарились огнем глаз изнутри: столько эмоций он вложил в последнюю фразу.

– С чего ты взял, что я знаю секрет… даже если он существует? Мастер не посвящал меня в детали его сделки с Мельцелем, точно так же, как и Мельцель держал в тайне детали его сговора с фон Кемпеленом, – сказал раненый. Резкий кашель снова заставил его согнуться пополам.

– Я знаю, что ты знаком с механикой «демонов»; ты чинил их тогда, в начале века, в Трансваале. Отпираться бессмысленно, Непомук… Или Винченцо, прости, – Дитц хмыкнул. – Не стоит убеждать меня в том, что тайна тебе неизвестна, я знаю это так же наверняка, как и то, что ты построил последних «демонов», троих или четверых – двенадцатый, к примеру, явно твое создание. Просчеты в логике… замедленная реакция на огонь… ну, в общем, не будем запираться, да? – Дитц громко свистнул.

Словно из-под земли, пятерка «демонов» выросла перед ним.

– Взять этого… – капитан небрежно ткнул рукой в сторону Кассини, – и скрытно доставить в лагерь. У меня с ним будет длинный разговор.

– Веерстаан! – закричал внезапно раненый на африкаанс («Не подчиняться!»).

Двое из «демонов» заколебались, потом быстро заговорили вполголоса с остальными… Все пятеро вдруг замерли.

– Идиоты! Взять его! Я ваш командир! – Дитц терял контроль над механизмами, он понимал это. «Демоны» не подчинились. – Ват хом! («Схватите его!») – разъяренно гаркнул капитан, надеясь, что команда на африкаанс повлияет на тупоголовых механоидов лучше, чем немецкий…

Кассини вдруг развел руки в стороны и затем сделал резкое движение открытами ладонями в сторону капитана. «Демоны» полукругом двинулись к Дитцу, постепенно оттесняя его к стене. «Люгер» в руке капитана прыгнул раз, потом другой… Хлесткие выстрелы звучали один за другим, но пули не приносили вреда механоидам.

Внезапно пол пещеры всколыхнулся и треснул, распадаясь, открыв гигантскую зияющую воронку, заполненную огнем… взорвался последний, самый мощный, фугас, установленный «Гельбшаттеном». Вместе с ним взлетел на воздух склад боеприпасов всего укрепрайона. Мощнейший взрыв снес верхушку горы – от пещеры, в которой Дитц обнаружил Кассини, по диагонали до южного гребня Изонцо.

Вихрь раскаленных газов пронесся по вновь сформировавшемуся кратеру, испепеляя всё на своем пути. Дитц, Кассини и «демоны» исчезли в кроваво-огненном шаре, покрытом черными прожилками…

* * *

…Он еще раз глянул на надгробную плиту. Потер шрам на лбу – последнее, что осталось на память от войны… потом крикнул:

– Двенадцатый, пора!

Рявкнул мотор грузовика-фургона, на боку которого, под аляповато выполненным рисунком, изображающим манеж с десятком молодцов в цирковых трико, жонглирующих гирями, можно было различить потертую надпись: «Техноциркачи Спинелли: необыкновенная точность в метании ножей и стрельбе из ружей вслепую! Подводное шоу людей-торпед и левитация под куполом цирка!»

Он хлопнул дверцей, оставляя прошлое в могиле с искрошившимся надгробием.

 

Дмитрий Богуцкий

Истребитель с черным драконом

В этот летний вечер мой брат Манфред подначил всех пилотов нашей эскадрильи провести вечер на террасе нашего французского особнячка, в обществе девятнадцати бутылок «Шато О’Брийон», поднятых из прохладного погреба, и четырех пулеметов «Шпандау», отобранных у охранения нашего аэродрома, чтобы «поймать на живца», как он выразился, английские бомбардировщики, третий день бомбившие наш аэродром с пунктуальностью, достойной лучшего применения. Манфред даже поспорил с Вольфом, на бутылку настоящего «Айсвайна», что собьет хотя бы одного, не сходя с места.

Вечер был теплым, закат замечательным, вино отличным, пулеметы стояли на белой скатерти столов как главное блюдо вечера, в ожидании закуски, общество состояло исключительно из своих – пилотов высочайшего класса, асов, как теперь их называли. Я попал в это общество благодаря поддержке брата – желающих было более чем достаточно и кроме меня, – и я был полон желания достойно войти в круг этих заслуженных людей.

Мы пили вино, созерцали закат и травили охотничьи байки.

Первым был, как самый молодой среди нас, – Вольф, и его байка о перестрелке из кабины в кабину с одним не в меру горячим англичанином, с автором рассказа в качестве подвижной мишени. История встретила самый горячий прием.

– Какого дьявола? – возмущался Вольф. – Вы видели эту дыру в моем «Фоккере»? Он едва не развалился пополам! Это что было? Дробовик?

– Колесцовый пистолет шестнадцатого века, насколько я смог разглядеть, – произнес наш тонкий ценитель антиквариата Карл-Август фон Шоэнбек, созерцая темнеющее небо сквозь бокал с вином. – Чистейший дорогущий антиквариат, в серебре. Набитый обрезками гвоздей по обрез дула. Вам повезло, дорогой Вольф, что это ваш противник сейчас лежит на зеленой лужайке всмятку, а не вы.

Потом была моя очередь, Манфред подбил – и я рассказал всем историю о том, как сбил свой первый самолет, пробив бак противника последним патроном в ленте, за что и был вознагражден овациями в честь моего упорства и дружескими похлопываниями по плечу.

А брат поддержал меня и рассказал самую удивительную историю этого вечера – историю об истребителе с черным драконом.

– Это случилось очень давно, – произнес мой брат, Манфред фон Рихтгофен, поднимая с пола и сажая себе на колени свою собаку, Морица. – Когда я был еще совсем молод. Около года назад. Я только что сбил своего третьего. Еще никто не звал меня «Красным Бароном». Великий Бёльке командовал нами, подающими надежды молодыми пилотами. Никто из нас не задумывался, что случилось с предыдущими подававшими надежды, а Бёльке не рассказывал. Бёльке был сугубо конкретен и внушал нам политые кровью предшественников истины с упорством истинного пророка.

– Старайтесь заходить на атаку сверху, – говорил он нам. – По возможности солнце нужно держать у себя за спиной. Начав атаку, не прекращайте ее. Стреляйте только с короткого расстояния, когда противник уже пойман в прицел. Не теряйте противника из поля зрения и не поддавайтесь на уловки. Какую бы атаку вы не предпринимали – заходите на противника сзади. Если вас атакуют сверху – не пытайтесь увернуться, а идите в лобовую атаку. В полете над вражеской территорией не забывайте, в какую сторону отходить. Эскадрильям: лучше всего атаковать группами по четыре или шесть самолетов. Если группа распадается, старайтесь избегать ситуаций, когда несколько человек летят за одним самолетом.

Манфред запил эту обширную цитату глотком вина и продолжил:

– Это его собственные слова, вы все их знаете, и я бы не повторял их, если бы не был настолько пьян. Это истина в последней инстанции, наш катехизис, наша религия. Я по сей день следую этим принципам, и ни разу не пожалел.

То были дни сражения под Камбрэ, я только одерживал свои первые победы, но Бёльке уже выделял меня, хотя, видит бог, от этого становилось только труднее. Но я счастлив и горд, что меня учил такой человек.

То, о чем я хочу рассказать, случилось в самый разгар сражения, люди тысячами умирали каждый день, и никто не обратил внимания на одновременную гибель четырех самолетов-разведчиков – не до того было. Никто, кроме Бёльке. Он сразу заподозрил неладное. Так вышло, что во время сражения наши пехотинцы вышли на новый рубеж, и район где наземные службы отметили падение наших самолетов, был некоторое время под нашим контролем.

Бёльке взял меня с собой.

Мы доехали до места на автомобиле, и пришлось долго идти пешком по нашим траншеям, потом по изувеченному воронками полю, потом по французским окопам, захваченным нашими штурмовиками. Измотанные до предела пехотинцы светлели лицами, встречая двух пилотов в этих загаженных и политых кровью норах. Именно тогда Бёльке сказал мне, что мы – летчики, сражаемся в небе на виду у целого мира, мы образец для всей армии, и должны всегда это помнить, даже умирая…

Нам пожимали руки, угощали подозрительным содержимым своих фляжек. Бёльке пил, не меняясь в лице, здоровался с офицерами за руку, и я следовал его примеру. Рядовые робко просили у Бёльке автографы, и тот оставлял их на оборотах грязных, засаленных конвертов с письмами близких, которые эти ребята доставали из-под шинелей, где держали их рядом с сердцем. Он был широк душой, великий человек.

Господа пехотные офицеры проводили нас к месту.

Усеянная полными воды воронками равнина уходила к горизонту – ни одного живого дерева. Там, среди мусора недавнего наступления, лежало то, что осталось от наших самолетов. Закопченные обломки двигателей, путы проволочных расчалок и разорванных пулеметных лент, смятые куски алюминия носовых обтекателей, свернутые трубки шасси. Осталось немного. Остальное: деревянный каркас, лакированная ткань крыльев, хвостовые плоскости, винты, тела пилотов – всё сгорело без остатка.

– Они падали оттуда, – Бёльке указал на затянутый дымом горизонт. – Падали очень быстро, один за другим. Они все сгорели еще в воздухе. Погибли почти одновременно. Непонятно…

– Застали врасплох?

– Четверку на «Альбатросах»? Никогда не слышал о таком. И чтобы погибли все до единого. Обрати внимание, Манфред. Патроны разорвало прямо в лентах. Они все не сделали и выстрела. А это что за странное повреждение?

Двигатель «Оберюрсель», весом в восемьдесят килограммов черного железа и твердой стали, был разрезан почти надвое ударом чего-то раскаленного – остались брызги расплавленного металла, расплесканные ветром и застывшие на корпусе. Удар о землю смял корпус двигателя меньше, чем это нечто…

– Не понимаю.

– Я тоже, Манфред. И это опасно. Нам следует разобраться.

Бёльке договорился, что остатки самолетов доставят в наше расположение. Господа пехотные офицеры любезно проводили нас до автомобиля.

Мы вернулись в свое расположение уже ночью. Бёльке отпустил меня отдыхать, и вечер я провел за дружеской игрой в бильярд. Помнится, разбил тебя, Карл, в пух и прах! Потом я уехал в город, преподнести букет роз моей Кейт, и вернулся в расположение уже под утро.

Возвращаясь к себе, я увидел, что Бёльке еще не ложился.

– Командир? – спросил я, остановившись у него на пороге.

– Рихтгофен, – произнес Бёльке, откидываясь в кресле. На столе перед ним лежали карты, листы с донесениями наземных служб и докладами пилотов.

– Вы не ложились, командир?

– Нет пока. Разбираюсь с донесениями. Это началось не вчера. Не с этого несчастного звена. Самолеты пропадали и раньше. В основном по ночам. При хорошей видимости. В ясные, безоблачные ночи…

– Ночной охотник?

– Всё, как правило, начиналось с того, что противник сжигал прифронтовой аэростат. Взлетала группа прикрытия, и возвращались не все. Обычное с виду дело. Наземные наблюдатели докладывали о вспышках пламени в облаках… Самолеты падали на нашей стороне. Противника никто не видел.

– Интересно, кто бы это мог быть…

– О да. Завтра… уже сегодня, буду докладывать командованию. Необходимо предпринять ответные действия.

– Готов в любую минуту, командир.

– Уверен в этом, Манфред, – улыбнулся Бёльке. И я пошел спать.

На следующий день меня вместе с Бёльке вызвали в штаб.

Сначала докладывал Бёльке. Потом вызвали меня.

– Проходите, Рихтгофен. Садитесь, – сказали мне. – Нам требуется ваше компетентное мнение как летчика и офицера.

– Я готов.

– Наше командование имеет основания предполагать появление у противника так называемого авиационного огнемета. Нас интересует ваше мнение относительно природы этого оружия, тактики его применения, необходимых навыков пилота для его использования.

Помолчав, я произнес:

– Крайне интересно.

А что еще я мог им сказать?

– Мы хотели бы знать ваше практическое мнение. Применение огнеметов в воздушном бою – возможно?

Я некоторое время молчал, стараясь сформулировать свой ответ как можно менее дерзко:

– Я бы сказал, – произнес я наконец, – что установить огнемет на свой самолет может только человек, полностью утративший связь с реальностью. Скорее, полный психопат. Сумасшедший самоубийца, возможно. И только один раз. Огнемет, насколько я знаком с вопросом, вещь крайне малоприменимая в воздушном бою и, безусловно, опаснее для самолета, на котором его установят, чем для противника. В нашем деле достаточно риска и храбрецов. Но это – подлинное самоубийство. Если речь идет о чем-то вроде нашего ранцевого «Кляйфа» – первой жертвой такого применения станет в первую очередь его собственный самолет.

– Ваш командир считает несколько иначе.

– Возможно, мне не хватает его опыта.

– Вы вполне компетентны, Рихтгофен. Ваш командир очень хорошо о вас отзывается и сам предложил выслушать ваше мнение. В качестве альтернативы.

Я помолчал, обдумывая, как потактичнее изложить свое мнение.

– Не стесняйтесь, Рихтгофен.

– Дело еще и в том, господа, – произнес я, – что в течение воздушного боя вес самолета, а соответственно, и скорость виража и набора высоты, постоянно драматически изменяются. Расходуются топливо и боеприпасы, баланс нагрузок постоянно смещается, и управлять такой машиной в воздухе нужно с чутьем, сравнимым с чутьем кавалериста, вплоть до приложения веса собственного тела на виражах или выравнивании. А ведь, падая даже с лошади, можно разбиться насмерть. И именно из кавалерии приходят наши самые лучшие пилоты, я сам оттуда. Я с трудом представляю принцип того оружия, о котором вы говорите, но однозначно там должен быть бак с жидким содержимым, расходуемым крайне быстро, а что-то большее на истребительный самолет не поставить, просто нет места.

И масса боевых эволюций, в процессе которых этот воздушный огнеметчик просто неизбежно будет попадать в собственный факел при попытке использования по цели.

То есть истребитель с таким вооружением потребует высочайшего мастерства пилота и постоянно на грани гибели от собственного вооружения. По-моему, пулемет уместнее, что и общая практика показала.

– Благодарю вас, лейтенант. Более вас мы не задерживаем.

Потом меня с Бёльке отвезли на аэродром.

– Боюсь, – произнес я, пока мы ехали по пыльной сельской дороге в расположение, – я не смог вполне поддержать ваше истолкование событий.

– Ничего, – великодушно засмеявшись, ответил он. – Я и сам в нем не уверен. Полагаю, вы исходили из собственных представлений и имели полное на то право, конечно. Только я полагаю, что тут может быть что-то совсем другое… Но мне всё же удалось донести до командования всю серьезность положения. Мы займемся этим делом. Выясним всё до конца. Сегодня предсказывают хорошую погоду. Эта ночь наша – будем ждать ночной атаки на аэростаты. Мы его застанем врасплох.

– Вы действительно думаете, что это может быть огнеметчик?

– Вот и увидим.

– Доверьте это дело мне, командир! Вами нельзя рисковать, вы же лучший…

– Вот именно поэтому рисковать буду я, – просто ответил Бёльке. – И именно потому я беру вас с собой.

Я отнюдь не сразу понял, что это был комплимент.

Вечер мы провели в кабинах самолетов, готовые к взлету в любое мгновение. И наш неведомый враг нас не обманул.

– Аэростат сбит! – доложили по цепочке вестовых от аэродромного телефона. – Железнодорожная станция Эрми! К станции идут английские бомбардировщики!

– Рихтгофен! – Бёльке крикнул мне из кабины. – Бомбардировщиками займется звено Беме! Наша цель – огнеметчик!

– Так точно, командир!

Он взлетел первым. Я следовал за ним.

Огромная осенняя луна взошла над гребнем Вими в слабой дымке легкой облачности. Мы быстро набрали высоту и шли теперь вдоль линии фронта, постоянно качая крыльями и озираясь. Мы искали своего врага.

В конце концов, это он нашел нас.

Я заметил приближающийся с запада огонек, колеблющийся, едва не задуваемый ветром, – запал огнемета? Черная тень бесшумно – с выключенным двигателем? – падала на нас из тьмы, оставляя белый дымный след. Мы у него были как на ладони, на фоне полной луны. Я едва успел упасть в левый разворот с пикированием, когда ярчайшая вспышка, осветившая небо до самых облаков, ослепила меня. Несколько секунд я видел только эти ослепительно белые облака, даже зажмурившись изо всех сил. Я чувствовал, что падаю, что вот-вот завалюсь в штопор. Где-то надо мной стремительно удалялся стук пулемета – Бёльке стрелял.

На ощупь, словно шенкелями лошадь в скачке, я потянул рычаги и вслепую вышел из пике, выровнял самолет и только потом начал что-то видеть.

Я увидел их снизу, метрах в двухстах. Бёльке гнался за противником, и я мог это только наблюдать. Бёльке стрелял. И я ждал, что его противник вот-вот упадет. Бёльке висел у него на хвосте, а тот по-прежнему оставлял за собой явный дымный след. Задет?

Вдруг мое внимание привлекло какое-то неестественное движение самолета Бёльке. Они слишком сблизились! Столкновение? До сих пор я не видел столкновения в воздухе – я представлял его себе иначе. Они словно просто слегка соприкоснулись. Но на такой огромной скорости самолет Бёльке сотряс сильнейший удар. Бёльке отстал от своей жертвы и спускался большими кругами. Сначала у меня не было ощущения, что он падает, но, вдруг обнаружив его под собой, я увидел, что часть верхнего крыла его самолета отвалилась. А потом, я уже не мог видеть, что происходило, – попав в облака, он скрылся из виду. Я ничем не мог ему помочь…

Его черный противник тоже исчез. Убрался прочь.

Я вернулся на аэродром, и там меня уже ждала печальная весть. Бёльке почти удалось посадить свой изувеченный самолет за линией наших окопов, но удар об землю его доконал. Он умер в своем разбитом самолете. Ему было двадцать пять лет.

– Черный дракон… – прошептал он, прежде чем умереть.

Эти его слова слышали пехотинцы, выбравшиеся из ближайших окопов, чтобы помочь ему. Его последние слова напугали всех там присутствовавших. И меня они заставили похолодеть.

Об этом теперь не принято говорить. Почему-то теперь считается, что он погиб при столкновении с нашим же аэропланом. В штабе мне объяснили, что национальный герой не может погибнуть при столь странных обстоятельствах. Как по мне, то, что они придумали взамен, и вовсе дурацкая байка. Вам я могу это сказать.

Тело Бёльке еще не остыло, а я уже вновь был в воздухе. Искал его убийцу, кем бы он ни был. Вернулся под утро, пополнив свой счет седьмым самолетом. Не тем самолетом. К тому времени на аэродром Первого истребительного соединения англичане уже сбросили этот свой знаменитый вымпел с трогательной надписью: «В память о капитане Бёльке, нашем мужественном и благородном сопернике, от британских Королевских воздушных сил».

Кого-то это, может, и растрогало – вот только не меня. Самовлюбленные поганцы…

Я сбил того, кто сбросил вымпел, через несколько дней. Но это был не тот, кто убил Бёльке – на сбитом самолете был обычный трехцветный рондель Королевского воздушного корпуса.

Черный дракон? Что ж. Буду искать черного дракона. Чем бы он ни оказался. Именно в тот день я впервые приказал аэродромным техникам покрасить мой самолет в красный цвет. Я хотел, чтобы мой враг знал, кто идет за ним.

А еще красный цвет ночью становится черным.

Ближе к полудню меня вызвали в штаб. И выпотрошили по полной.

– Здесь нет места частной инициативе, Рихтгофен! Таких частных инициаторов у нас сметают в сторону, если вообще не расстреливают за саботаж. Такие не получат на фронте ничего: ни еды, ни топлива, ни патронов, ни медицинской помощи. Тут настоящие солдаты сражаются за родную страну и погибают каждый день. Их тяжелый труд мы обязаны обеспечить, и ваше дело здесь – выполнять исключительно приказы командования. Странно, что я вынужден вам это объяснять. Мы ценим сбитые вами самолеты, и весьма высоко! Но здесь нет места мстителям-одиночкам. Вам понятно?

– Так точно!

– В частном порядке пилоты могут мечтать о чем угодно вне боя, даже договариваться о чем-то. Но война и приказы стирают все эти идеи, как мел с доски. Здесь все делают то, что должно. До самой победы. Или смерти. Свободны, Рихтгофен.

Я мог только щелкнуть каблуками и выйти вон.

А потом мы хоронили Бёльке. Я шел за гробом и нес подушку с его наградами, думая совершенно о другом. Был Бёльке прав или нет? Что он имел в виду, сказав «черный дракон»?

Я нуждался в активной деятельности. Я хотел нанести ответный удар. Дать им понять, что радоваться рано. Что место Бёльке в небе не останется свободным, и их жизнь не стала ничуть безопаснее.

После похорон я напился, угнал грузовик и добрался до города, к моей Кейт. Признаю – это было нелегкое для меня время. Мне требовалось собраться с духом.

Но утром я был снова на месте, готов и свеж. Готовый к действиям.

Командование любезно довело до моего сведения, что, по данным разведки, союзники не применяли огнеметные аэропланы. Вопрос закрыт, служите и далее, так же ревностно.

Что ж, так и будет.

Черный дракон продолжал сжигать наши аэростаты и наших летчиков, не оставляя вестников поражения. Он был призраком. Никто его больше не видел кроме меня. Никто не остался после этого в живых. Значит, это оставалось моим делом.

Нам нелегко было встретиться – он был ночным охотником, а мы летали с утра, чтобы, по заветам Бёльке, подбить на завтрак одного-двух англичан. Он летал, когда хотел, – я не имел возможности такое себе позволять.

Между тем я одержал свою пятнадцатую победу и был представлен к «Пурпурному Максу». Такой же орден я нес на подушке с наградами Бёльке.

Теперь я был лучшим. И именно потому я должен был сбить Черного дракона, знать бы еще, что он такое… Бёльке, Кирмайер, Пфайффер, Винтгенс… его список уже был достаточно длинным.

Мы вновь столкнулись с ним над Аррасом уже летом, поздним вечером, когда тяжелое красное солнце тонуло в тучах над горизонтом. Я вышел прямо на него из облаков. В холодных лучах заката я видел его совершенно ясно, словно держал на вытянутой руке. Стремительный самолет беззвучно, с выключенным двигателем, падал в сторону нашего фронта. На всю длину фюзеляжа был нарисован черный готический дракон, изрыгающий пламя. И девиз «Прирожденный поджигатель» или что-то в этом роде, латынь о ту пору мне отказала.

Тонкий след белого дыма оставался за ним, и метался огонек пламени на носу. Всё-таки он существовал.

Я сразу понял, что это он. А он сразу заметил меня. Со стрекотом завелся его двигатель позади кабины – это был толкающий двигатель, для биплана типа «Де Хэвилленд». Он резко набрал скорость и высоту, но я висел у него на хвосте, и я был хозяином положения. Отлетался, поджигатель.

Дальнейшее мне крайне неприятно вспоминать, но вспоминать приходится, чтобы учиться на своих ошибках. Он оказался лучше меня. Его самолет был быстрее на вираже, он легко набирал и сбрасывал скорость. Он мгновенно поменял наши роли в этой игре, просто сделав подъем вверх, словно уходя на иммельман, но тут же сбросив скорость, и словно перепрыгнул через мой самолет хвостом назад, одаренный сукин сын. И вот я у него на прицеле. Чудовищная вспышка, и лишь потому, что я сразу бросил свой самолет в сторону, я не сгорел дотла прямо там.

Он гонял меня по небу, а этот постоянный ветер, что дует с побережья, тем временем сносил нас в сторону наших позиций. Признаюсь, я искал повода выйти из боя. Он не позволял мне взять себя на прицел.

Он прижимал меня к деревьям. Оборачиваясь, я ясно видел, как пламя, бьющееся в длинном металлическом ящике на носу его самолета, начинало бурлить и вспухало стремительной огненной струей, что обрамляла ослепительно белый луч, опережавший мысль. Я видел, как за мгновение до разряда пламя отражается алой вспышкой в огромных стеклах черных очков, закрывавших почти всё лицо пилота, и лишь то, что я успевал заметить, как это начиналось, до сих пор спасало мне жизнь. Луч гас, пламя огненной кометой уходило к горизонту, оставляя истаивающий хвост раскаленного воздуха.

Задевая землю, луч поджигал и валил огромные деревья.

Это была машина смерти, сжигавшая всё до горизонта, с безжалостным богом за рычагами управления. Истинный ас, подобный Тору, преследовал меня. Против него у меня был только пулемет и мой красный истребитель.

Мне удалось уйти от земли и скрыться в облаках. Почти удалось. Там мы и столкнулись нос к носу, и я в отчаянии тянул гашетку пулемета, поливая его огнем в отчаянной лобовой атаке.

Я видел, как мои пули, не долетев, истаяли в белой встречной вспышке…

Очнулся я через две недели. Дыра в голове была роскошная. Аккуратная, диаметром в дюйм, идеально круглый вход и выход, одного размера. Мне повезло, что рана запеклась от жара, и я не истек кровью на месте. Что вы так смотрите? Или вы полагаете, я смог бы приземлиться на то поле с пулей в голове? Да мне бы полчерепа выбросило из кабины, попади мне в голову эта самая пулеметная пуля! Он достал меня, сукин сын. Достал. Но теперь я твердо знал, что он уязвим, что он человек. Что я скоро и неизбежно вернусь в небо и спрошу с него за всё.

И еще одно. Лежа в госпитале, вспоминая наш бой, секунда за секундой, досконально, до головной боли, до крови на бинтах, до невольного крика, я понял, что облака рассеивали действие луча, как туман не пропускает солнечные лучи. Потому он нуждался в хорошей погоде и ясном небе и избегал боя в облаках. Потому я жив.

Через месяц я сбежал из госпиталя. Ждать я больше не мог.

Мне была нужна особая машина для грядущего дела. Что-то такое, на чем я мог бы не дать держать себя в прицеле достаточно долго для поражения лучом.

Очередное детище Фоккера – триплан «Фоккер Dr I», был именно тем, что нужно. Да, я знаю, что вы все разом не любите этот самолет. Что он сырой, он медленный, особенно на подъеме на больших высотах, что двигатель сжирает масло, словно с хлебом. Что кабина тесная, и при взлете с посадкой из нее ничего не видно.

Но мне была нужна его исключительная маневренность – и именно ее у него в достатке. Как он резко виражирует – особенно направо! Легкие и мощные рули управления и высоты. Прекрасный самолет в умелых руках! Два пулемета «Шпандау» со ста метров убедят в этом кого угодно.

А от луча света не убежишь.

Я выбрал свое оружие, мой новый самолет. На следующий день он уже ждал меня на поле, снаряженный и заправленный, красный от винта до хвоста, до кончиков крыльев. Мне даже не пришлось ничего говорить – аэродромная обслуга работала всю ночь, без приказа.

Я не мог обмануть их ожиданий. И я отправился в воздух, на свою личную войну, словно рыцарь, севший на коня и опустивший забрало, покидает родимый замок, чтобы схлестнуться в схватке с черным драконом…

Незадолго до отлета я беседовал с доверенным представителем самого Энтони Фоккера, доставившего мне мой самолет прямо с завода и следившего за его сборкой.

– То, что я расскажу вам, ритмайстер, не знает наше командование. Это информация совершенно конфиденциальная, частного порядка, так как имеет отношение к интересам отечественных промышленников.

Черный дракон – это английский летчик-ас шотландского происхождения, летчик-энтузиаст, записавшийся в КВК в первый же день войны, переживший катастрофу, изуродованный газовой атакой и еще более изувеченный собственными хирургами, создавший истребитель с черным драконом – его протез, его меч. Истребитель, вооруженный чудовищно опасным для собственного пилота лучевым гиперболоидом. В любую секунду его ждет взрыв камеры аппарата – мы полагаем, что лишь короткое время использования и постоянный поток воздуха не дает аппарату расплавиться при разряде. Что-то подобное перед войной пробовали и у нас и у русских, но прототипы были неисправимо опасны в действии, и очевидно, какие-то компоненты химического заряда аппарата страшно токсичны – обслуживающий персонал сильно болел и терял волосы. Нормальный человек не стал бы летать с такой опасной штукой под носом.

Летает он только ночью – днем солнце режет изъеденные фосгеном глаза. Он наследник обширного состояния, его отец совладелец авиационного предприятия, во всем ему потакает – полеты ведут со взлетной полосы концерна «Эйрко» в разрушенном рыцарском замке в Аргонском лесу, якобы с целью испытаний экспериментального самолета-прототипа. Когда-то, в начале войны, сам Иммельман сбил его над Верденом в разгар газовой атаки, и тот упал в самое пекло и пролежал там три дня под артиллерийским обстрелом, окончательно спятив. Два года скитался по госпиталям и вот вернулся отомстить. Командование союзников не хочет обнародовать его присутствие на фронте, мало кто знает, что он вообще жив. Он обезумевшее чудовище. Убейте его. И если возможно – захватите аппарат.

– Вы много знаете, герр инженер…

– Авиастроением в Европе занимается не очень много людей – нам известны все значимые фигуры.

– Что ж, спасибо за ваш рассказ, герр инженер. Ничего не могу обещать, кроме того, что убью его.

Да, господа. Таков был мой враг. Он не стал жить госпиталями и увечьями, врачами и постельным режимом. Не упивался жалостью к себе, не погрязал в депрессии, не изливал свою горечь и самосожаление на ближних и дальних, не называл родину сифилисной шлюхой, нет. Он отбросил всё, дал волю своей ярости, он выполз на обрубках на поле боя, чтобы вонзить обломки клыков в ногу врага и вырвать его ахиллесово сухожилие. Он стал пулей, стал живой бомбой. Его цель – достать кого-то из нас и утащить за собой на тот свет. Уважаю.

И я шел ему навстречу, чтобы убить его первым.

Много трудов мне пришлось приложить, чтобы найти его, чтобы застать врасплох. Его было трудно найти – сбитые им аэростаты числились погибшими от ударов молний и самовозгораний. Сбитые им летчики записывались пропавшими без вести.

И тогда я начал сбивать их самолеты. Сбивать столько, сколько никто еще не сбивал. По двое за вылет. По трое. Вы и сами всё это могли видеть. Со временем, с той стороны фронта обо мне сложилось некоторое мнение. Он жег наших – я жег их, только я не прятался в ночи. Затем командование в частной беседе довело до моего сведения, что среди английских летчиков заметен некоторый ажиотаж в моем отношении. Что уже сложилось частное, естественно, негласное «общество охоты на красный истребитель» с большим количеством участников, намеревавшихся при случае свести меня в могилу и со всеми почестями положить на нее еще один лицемерный венок. Меня просили оставить полеты и сосредоточиться на обучении пополнения. На что я ответил им словами Бёльке:

– Я лучший. И именно потому я должен летать.

Где-то там черный дракон ждал меня.

Дело решилось неожиданно. Он сам вызвал меня. Сброшенный вымпел на нашем аэродроме, письмо на французском со временем и местом. И постскриптум: «Рассчитываю на то, что падать ты будешь долго. Падать и гореть».

Это был мой способ вытащить его на бой. И мне это удалось.

Мы сошлись с ним в небе над Вийревалем, на закате. Небо было ясным, но ночь обещала туман. Я собирался не дать ему уйти.

Я первым заметил стремительно приближающийся в тишине огонек пламени – он вновь падал на меня с остановленным двигателем. Но я был готов. Серией импровизированных эволюций я пошел на сближение – мне нужна была дистанция для пулеметного огня. Он завел двигатель, когда понял, что я раскусил его начальный план.

Это была тяжелая и прекрасная ночь, никто из нас не был в состоянии взять другого на прицел. Мне удалось приблизиться, но он не давал мне зайти ему в хвост. А я, соответственно, не давал этой возможности ему.

И всё время я следил за уровнем топлива.

И вот, наконец, этот час настал. Постоянный ветер с моря снес нас с места, где начинался бой в сторону наших позиций. Это был тот самый миг, когда ему потребуется выйти из боя, чтобы хватило бензина вернуться.

Он едва не поймал меня, когда всё-таки лег на обратный курс, а затем неожиданно бросил его, стоило мне сесть ему на хвост. Луч пламени осветил облака, мой «Фоккер» влетел в поток раскаленного воздуха, самолет встряхнуло, мое лицо обдало жаром уже погасшего луча. А он, словно забыв о возвращении, гнал меня, стегая лучом, прижимая к земле. Подбираясь всё ближе и ближе.

Меня спас туман, поднявшийся над рекой. Я скрылся в нем, как под покрывалом матери. Луч бессильно полыхнул где-то позади, как грозовой отсвет. Я летел в совершенной белизне, не видя винта собственного самолета, и искал в себе силы вернуться.

Я должен был сделать то, от чего нас всегда предупреждали. То, чему противоречил весь мой предыдущий опыт. Бей или беги. Я не мог его достать. Я не мог от него бежать. Он, казалось, наплевал на то, сколько топлива у него осталось. Он решился дожать меня. Стоит мне показаться из тумана – и мне конец, для него дистанция не важна, лишь бы видеть, на что направить луч.

Как во сне, я накренил самолет на крыло и развернулся обратно.

Там, в этом тумане мы и столкнулись нос к носу, винт к винту. Он не стал ждать – он нырнул в туман прямо за мной. Никто из нас не ожидал столкновения. И когда замолотили мои пулеметы, я понял, что дико кричу. Мы разминулись во тьме буквально впритирку. Я не видел, попал ли я куда-то. Но позади меня, через пару длинных мгновений, раздался могучий взрыв, не похожий на вспышку луча. Что-то чудовищное снесло туман, разодрало воздух и швырнуло мой самолет в темноту. Я едва смог его выровнять.

Я сделал круг над местом взрыва. Огромное грибообразное облако уже погасло, когда я рискнул на последних каплях бензина приземлить свой самолет на широкий луг у берега реки. Я вылез из самолета, дошел до берега и прислушался. Лишь вялая далекая канонада…

Если от него что-то и осталось – то лежало теперь на дне. Так, кое-какие разбросанные обломки…

Я оставил самолет на берегу – топлива в баке совсем не осталось. К утру я вышел на дорогу, где меня подобрала санитарная машина, следовавшая в нашу сторону.

Через пару дней мой самолет доставили обратно, на наш аэродром. Никто, естественно, не засчитал мне эту победу – ее было некому подтвердить… Может быть, господа из «общества охоты на красный истребитель» могли бы что-то сказать. Но по понятным причинам они промолчали…

На этом мой брат Манфред закончил дозволенные речи и покинул наше общество ради позднего визита к Кейт Отесдорф, своей любимой. Время налета давно минуло, и мой брат был теперь должен фон Шоэнбеку целую бутылку.

– Ты слышал о чем-то подобном раньше, Лотар? – спросил меня фон Шоэнбек, когда Манфред вышел.

– Нет. Сам услышал впервые.

– Надо же, – тихо проговорил Шоэнбек, звонким шлепком убивая комара у себя на шее.

Никто из присутствующих не знал, что и сказать.

Мы вернули пулеметы аэродромной обслуге и разошлись спать.

Откровения такого рода из уст моего брата позже больше никогда не повторялись. Хотя вскоре я услышал нечто вроде эпилога от него самого в его беседе с Кейт Отесдорф, которую я случайно услышал.

– Говорят, что я уверился в собственном бессмертии, – произнес Манфред, останавливаясь с Кейт под руку около мраморной ротонды, в которой я как раз вознамерился, созерцая пасторальную долину, выкурить длинную французскую папиросу.

– Говорят тихо, но я услышал, – продолжил мой брат, не заметив меня. – Это не так. Просто именно это небо, полеты, сберегли меня, подарили мне еще несколько лет жизни. Может быть, благодаря авиации я даже переживу войну. Останься я простым кавалеристом – меня уже давно бы зарыли в снарядной воронке вперемешку с останками собственной лошади, как тысячи других… Наводит на размышления, для чего всё это? О предназначении… Я лучший – но это не ответ. Сколько когда-то лучших уже лежит в могилах – Бёльке, Иммельман? Я не думаю, что лучше их, – просто продержался дольше. Когда миллионы вокруг гибнут, глупо быть уверенным в своей неуязвимости. Я буду жить, пока я нужен. Невозможно постоянно думать о том, почему именно я. Я так я.

– Ты же потрясающий летчик, так все говорят, – тихо сказала ему Кейт. – Ты будешь жить долго.

– Я не безошибочен, – тихо ответил мой брат. – Часто мне кажется, что я не один, что рядом есть другие Манфреды Рихтгофены, за такой тонкой непроницаемой пленкой бытия. И вот я выживаю постоянно благодаря им. Это они ошибаются. В пылу боя я чувствую, как они постоянно летят рядом со мной, совершая ошибки, смертельные ошибки, выбирая неверные решения, правильные оставляя мне, спасая жизнь мне одному. Их пробивают пулями на неверном вираже, они падают в штопор с сорванными расчалками, они горят заживо в потоке бензина из пробитого бака. Они погибают, погибают, погибают. Они, но не я. И я знаю, что они не бесконечны. Однажды они кончатся, и тогда придет моя очередь…

Не смейся, мне кажется, это очень серьезно, мне не хватило бы воображения такое придумать самому или сумасшествия, чтобы такое допустить всерьез, ты же знаешь, я очень трезвомыслящий, других у нас убивают.

– На самом деле вы все сумасшедшие.

– Знаешь, сверху особенно хорошо заметно, что самые главные безумцы на этой войне отнюдь не в небе…

– Господи, Манфред… Зачем ты так рискуешь?

– Зачем, дорогая Кейт? Но ведь это и только это является предназначением рыцаря – убивать драконов…

Я не стал слушать, что он говорил ей дальше. Ушел к друзьям, незаметно спустившись по мраморной лестнице к реке.

Помнится, англичане так больше и не прилетели. Зато мы им славно задали, навалившись на их аэродром всей эскадрильей, подловив целое звено на взлете, – в тот день меня впервые с полным правом назвали асом…

А мой брат и мой командир «Красный Барон» Манфред фон Рихтгофен вскоре пал. Не дожил до нашего поражения, до позорного перемирия в Компьенском лесу. Он погиб раньше, убитый пулей неизвестного, над Морланкуром, сбив к тому времени уже больше восьмидесяти вражеских самолетов. Он стал такой же историей этой войны, как те, что мы рассказывали друг другу в тот вечер. Он не выбрался. Он остался там навсегда.

Я помню его молодым.

О пилоте истребителя с черным драконом я больше ничего не слышал.

Я не знаю ничего о работах с похожим оружием. После Версальского мира разбираться в этом вопросе, думаю, стало просто некому. Со стороны наших бывших противников тоже ничего не пишут. Эта история прочно забыта.

Всё, что осталось от самой славной и самой неизвестной победы моего брата, – это лишь пара осколков гиперболоидного зеркала в серебряном кубке за шестидесятую победу Манфреда, в ряду таких же кубков на длинной полке в нашем домашнем музее, собранном в его честь. Больше нет ничего.

 

Владимир Венгловский

Птица без ног

– Предлагаю выпить за Джона Помероя и майора Брока, – сказал мой друг Тадеуш.

Осторожно, чтобы не расплескать вино, он опустил зажатый в металлической руке бокал на стол и выудил из кармана летной куртки две пули – разрывную и зажигательную. Звякнув, они легли на белую скатерть возле багровых винных пятен. Рядом стояла маленькая деревянная клетка, в которой сидел желтый кенар – мой друг никогда не расставался со своим любимцем. Даже в узкой кабине биплана держал клетку у себя на коленях. Тэд улыбнулся и с вызовом осмотрел наполненный людьми зал. Он всегда был готов к драке, Тадеуш Гилевич, смахнувший уже шесть врагов и погибший в прошлом году над пыльными дорогами Линса. Врачи вернули Тэда к жизни, если так можно назвать его нынешнее существование.

– За людей, подаривших нам победу в виде этих двух маленьких смертоносных сестричек, – произнес он, вновь поднимая бокал.

У меня перед глазами возник сегодняшний рассвет с горящим цеппелином и вынырнувший из клубов дыма «Кэмел» с нарисованным на киле оскаленным черепом. Услышать торжествующий крик Тадеуша в шуме «собачьей схватки» было невозможно, но я чувствовал его победу. Она колола иголочками в пальцах. Вместе с ревом мотора рвалась на свободу, всё выше и выше за белые облака, туда, куда не поднимется ни один аэроплан. Я кричал вместе с другом, ловя в прицел преследующий его «Альбатрос» с черным крестом на боку.

Фриц, ты опоздал! Go fly a kite! Пальцы нажимают гашетку до упора. Сестрички идут одна за другой, вспарывая воздух. Точки и тире чередуются, как в телеграфе. От крыла «Альбатроса» отлетают клочья. Вражеский биплан ныряет, уходит зигзагами, прижимается к земле, но участь пилота предрешена. Ему не спастись. Через минуту я догоню его биплан и всажу последнюю короткую очередь. Говорят, что мой старый мертвый враг Иммельман однажды сбил летуна, израсходовав всего пятнадцать патронов. Пули пробьют топливный бак, загорится масло, и «Альбатрос» рухнет на землю в двухстах метрах до линии фронта. Засчитанная победа и чья-то жизнь.

– Это не по правилам! – Из-за соседнего столика поднялся командир второго звена майор Баркер, с которым мы соревнуемся по числу сбитых аэропланов, хвастаем, распушив воображаемые хвосты, как петухи на поединке. Пижонские усики, холеное лицо потомственного аристократа, такой хорошо смотрится везде – и на званом обеде, и в крохотной кабине аэроплана. – Это нарушение Гаагских конвенций! Как вы не понимаете, что так нельзя воевать? Мы же летуны, в конце концов, а не убийцы!

– Рыцари неба? – ухмыльнулся я, поворачивая голову к майору. – Честь, доблесть и аэропланы? Вы, сэр Джон, не были в небесах, когда по земле ползут клубы хлора? Маленькие фигурки там, внизу, суетятся и падают, но их проблемы выглядят такими надуманными и неестественными. Мы выше этого. У нас благородные дуэли и гордость своими победами. Знаете, сколько бомб для Лондона нес сегодняшний цеппелин?

Я плеснул вино в бокал и отхлебнул, чувствуя, как кадык пытается прорвать кожу.

– Вы не были в городе, когда вокруг рвутся бомбы и спасение выглядит чудом? Кажется, что попал в ад. Ты лежишь, оглохший, опрокинутый ударной волной, вжавшийся в землю, и понимаешь, что – всё, не успел, не сделал. Не закрыл собой.

– Рой, перестань! – Тэд схватил меня за предплечье.

Что я должен перестать? Бокал дрожит в руке, отбивая дробь на столе. Стол вздрагивает, и красные пятна прыгают перед глазами, словно выплеснувшаяся кровь Аманды.

– Остановись!

Вокруг падают камни, стучат как пули по мостовой. Я боюсь открыть глаза, чтобы не увидеть неподвижную Аманду. В голове звучит последний разговор. «Я ухожу от тебя. У нас нет будущего». Мы не успели расстаться. Нет, не у нас, Аманда, – будущего нет у меня.

– Мне плевать на все ваши конвенции, – сказал я, отстранив руку Тадеуша.

Захотелось встать и выйти наружу, подальше от сослуживцев, но я подавил это желание. Не стоит доставлять удовольствие Баркеру. Тем более что приступ ярости скоро пройдет. Завтра мы снова поднимемся в небо – я, Тэд, старина Баркер и многие другие. Те, кто доживут, и те, кто не доживут до конца мясорубки, которую мы называем Великой войной. Небо делает всех равными. Оно примиряет и дарит свою глубину.

Камни от взрыва из прошлого улеглись. Я больше не чувствовал под ладонью липкую кровь.

Вечер. Маленький ресторанчик в провинциальном городке. Фронт далеко – до него миль двадцать. Лишь изредка доносится эхо канонады, но оно кажется нереальным, словно это вдалеке грохочет гроза. А здесь играет музыка. Смеется, сев на колени к Баркеру, девушка с ярко накрашенными губами. Подол ее платья расчетливо поднят, чтобы присутствующие могли оценить красоту ног.

Я поднялся и вышел на свежий воздух.

Наша война близко – аэропланы ждут летунов. Я подошел к своему «Кэмелу» и провел ладонью по его гладкому боку. Притронулся к холоду пулемета, сдвинул на четверть оборота пропеллер. Пальцы скользнули по нарисованной на фюзеляже красной птице. Когда-то мне понравилась эмблема французской эскадрильи «Аисты», и я, вооружившись краской и кистью, попытался изобразить нечто подобное. Но моя птица получилась смешной – маленькой, взъерошенной, с растопыренными крыльями. Она задиристо рвалась в бой. У птицы было еще одно отличие от французских аистов – не хватало ног. Закончить рисунок помешал германский разведчик, появившийся в небе. При взлете я опрокинул банку с краской.

Беса в кабине не было. Он появляется только в небе – черное пятно на границе зрения. Здесь, на земле, мне казалось, что это лишь проблемы с глазами от перепада давления. А наши разговоры с Бесом я предпочитаю забывать, иначе следует логичный вывод о проблемах с головой. Возможно, мы все больны на этой войне.

«Зачем тебе небо, пилот? – тихий шепот Беса. Он слышен, даже когда мотор работает на пределе. – Что ты ищешь здесь?»

Он продолжит спрашивать, даже если я отвечу. Не знаю, хочет ли он меня слышать.

«Может быть, ты забыл внизу себя?»

«Возможно, Бес, – иногда отвечаю я. – А может, мне просто нравится убивать. Чувствовать свое превосходство, когда мы грыземся в небе как собаки».

«Врешь, – тихо смеется Бес. – Ты просто бежишь от прошлого».

Его не заставить замолчать. Слова так и будут звучать в голове, пока не вернешься на землю.

Я достал из кобуры револьвер и сел на ящик из-под патронов. Солнце уже наполовину зашло, окрасив крыши домов в кровавый цвет. Возле ящика рос первый весенний одуванчик. Я вытащил из револьвера пять патронов, оставив только один, прокрутил барабан и поднес оружие к груди, представляя, как самураи из далекой страны легко решали свои проблемы. Избавиться от войны. Избавиться от Беса и воспоминаний. Больше не чувствовать на ладони липкую кровь.

Подошел Тадеуш с двумя бокалами вина, клетка с канарейкой болталась на ремне через плечо. Сел рядом, поставил клетку возле себя и молча протянул мне бокал.

– Не стоит умирать, уж поверь бывшему мертвецу, – сказал он.

В его груди за металлической броней щелкали какие-то механизмы и проскакивали искры, запуская сердце. «Словно часы», – смеялся неунывающий Тадеуш.

Моему другу повезло – когда его вытащили из горящих обломков аэроплана, военному врачу-инженеру Кулишеру, прибывшему из столицы, потребовались подопытные кролики для своих экспериментов. Или не повезло – это с какой стороны посмотреть.

– Можно? – спросил Тэд, забирая револьвер у меня из рук. – Именной? Говорят, что в начале войны ты застрелил из него немецкого летуна? – поинтересовался он.

– Врут люди, – сказал я, вспоминая захлебнувшийся крик бедняги Фрица.

Когда на аэропланах стали устанавливать пулеметы, в ручном оружии пропал смысл. Но револьвер я всё равно беру с собой в небо – ведь не знаешь, когда может понадобиться пуля. Говорят, что личное оружие – это душа воина. Может, да, а может, и нет. Но револьвер пережил вместе со мной не один аэроплан.

– Что ты ищешь в небе, Рой?

Бокал в руке вздрогнул, и часть вина выплеснулась на землю.

– Знакомый вопрос? – Тадеуш поднялся, подошел к моему аэроплану и поставил пустой бокал на крыло. – Раньше, когда я был жив, тоже видел в самолете его.

Тэд вернулся обратно и тщательно прицелился в бокал из револьвера.

– Испортишь машину, и мне придется тебя застрелить, – сказал я.

– Не переживай, – ухмыльнулся мой друг.

Он нажал на спуск, и в вечерней тишине раздался щелчок курка.

– Не повезло, – произнес я.

Тэд прокрутил барабан и вновь поднял оружие. Пришлось отобрать у него револьвер.

– Кто они, Рой? – спросил Тадеуш. – Те, кого мы скрываем друг от друга. С кем мы разговариваем в небесах? Какого твой цвета?

– Ч-черного, – выдавил я.

Тадеуш сорвал одуванчик и просунул сквозь прутья клетки.

– Ешь, – улыбнулся он, – эх ты… пичуга малая. Я пустышка, Рой, после того как умер. Моя кабина пуста. И я думаю – может быть, небеса отражают наши души, как волшебное зеркало? Вдруг я лишился своей, когда умер в первый раз? В небе меня теперь никто не ждет.

– Потому ты носишь с собой канарейку?

Тадеуш ласково посмотрел на кенаря и сказал:

– Говорят, что боши перевели на наш участок фронта свой летающий цирк Рихтгофена. Разведчик видел красные аэропланы.

– Он смог вернуться? – спросил я.

– Смог, – подтвердил мой друг.

– Тогда ему показалось. Красный Барон не отпускает добычу.

– Всякое бывает. По слухам, число его побед перевалило за сотню. Боишься?

– Нет, – сказал я.

– И правильно, – кивнул Тадеуш, механизмы в его шее ответили едва слышными щелчками. – Может, он нарочно отпустил разведчика, чтобы мы узнали и боялись?

– Возможно, – пожал я плечами.

– Значит, завтра будет хлопотный день. Давай отдыхать. – Тэд ушел.

Я вспомнил о бокале в руке и поднес его ко рту. На мгновение замер, когда показалось, что в хрустальном сосуде плещется кровь. Но это было всего лишь вино. Оно разливалось всё шире и шире, затягивая в свою пучину. Опять? Снова сон наяву, который случается после приступов ярости. Мозг играет со мной странные шутки. Окружающую действительность заливает размытым туманом. Я вновь оказываюсь в ресторане, но уже другом, нереальном.

Они сидят в зале, молчаливые, сосредоточенные. Не обвиняют, даже не смотрят в мою сторону. Просто сидят. Я вижу их, как Беса в моей кабине, лишь краем глаза. Посмотришь прямо – и мертвецы исчезнут. Останется только один, тот, что еще жив, как и я, – мой враг и мой товарищ в призрачных снах.

– Здравствуй, Манфред, – говорю я.

– Привет, Рой, – улыбается Красный Барон. – Мне кажется, что нашим встречам приходит конец. Завтра я могу тебя убить.

– Или я тебя. Во втором случае мне будет не хватать наших разговоров. Ты так и не выяснил, почему мы можем общаться… таким образом?

– Не знаю. У меня это началось после ранения в голову. Еще говорят о мистической связи душ. Странно, да? Мы же враги.

Манфред встал и подошел к окну. Сидящие за столами призраки проводили его взглядами.

– Подойди сюда, Рой, – позвал меня Красный Барон. Я стал рядом с ним. – Ты тоже их видишь?

– Да, – сказал я.

За окном шли солдаты. Их разорванные шинели свисали залитыми кровью клочьями.

– Нас было пятеро, – начал рассказывать Манфред, хотя я ни о чем не спрашивал. Он сложил руки на груди и не смотрел в мою сторону. – Я летел на «Фоккере». За мной шли Юст, Гуссман, Шольц и Удет. Ваши войска отступали, и нас встретила прикрывающая группа «Кэмелов».

Красный Барон замолчал и обернулся ко мне.

– Они ушли из боя. Ваши самолеты. Драпанули так, что я ухитрился сбить только одного. А потом мы расстреляли отступающих солдат. Снижались до десяти метров и били почти в упор. До сих пор эта картина у меня в голове. Брошенные пушки, лежащие люди и бьющиеся лошади. Я не могу забыть эту дорогу, Рой.

– Война не спорт и не рыцарские поединки. Если мы забудем – нам напомнят. Это мой, Манфред, – кивнул я на сидящего за ближайшим столиком летуна в обгоревшей куртке. – Смахнул сегодня у самой линии фронта.

Они все были во сне – убитые нами в воздухе, упавшие на землю и умершие от ран, обгоревшие, со сломанными руками и ногами. Они сидели тихо и почти незаметно, лишь напоминая о своем присутствии зыбкими призрачными очертаниями.

– Когда мы проснемся, мы снова начнем убивать, Рой, – сказал Рихтгофен. – Мы не сможем остановиться.

– Наверное. Прощай, Манфред.

– Прощай, Рой Браун.

– Какого цвета твой гость в кабине, там, в небе? – спросил я и, не дожидаясь ответа, вернулся в реальность.

Выпил вино, поднялся и похлопал аэроплан по фюзеляжу.

– Пока, птичка. До завтра.

* * *

Поздним вечером я перебирал патроны, выстраивая их перед собой на столе. Патроны стояли ровно, не сгибаясь, словно смелые воины, не ведающие сомнений.

«Завтра мы снова начнем убивать».

Последний патрон покачнулся, задев соседа. Оба упали, вызвав цепочку столкновений, и я подставил ладони, не позволив патронам скатиться со стола. Через минуту я вновь начну их перебирать, отыскивая возможные дефекты. Плохой патрон заклинит пулемет в критический момент боя, а от этого зависит твоя жизнь. Или чужая.

«Завтра я убью тебя, Рой».

«А я тебя, Манфред».

Прошедшие сны расплывчатые, словно растаявшие, как дым, фантазии. Чувства забываются, и всё кажется несерьезным, придуманным. Материальны лишь патроны на столе, которые завтра решат исход боя. Они, а не мастерство высшего пилотажа – все эти петли и повороты ничего не стоят, когда аэроплан противника летит тебе навстречу и требуется лишь одно – выдержка. В «собачьей схватке» выживает тот, кто лучше стреляет и остается холодным. Пальцы, нажимающие на гашетку, не должны дрожать.

Я отложил в сторону бракованный патрон. Не нам с тобой, Красный Барон, остановить эту войну.

* * *

Туманный рассвет наступил вместе с грохотом взрывов. Комья земли стучали по металлической крыше ангара. Я снова бежал вместе с Амандой. Только в прошлом мы мчались к ближайшему подвалу, а сейчас я выбегал под взрывы, в царящий у взлетной полосы ад.

– Наблюдатели их проворонили! – крикнул Тадеуш. Казалось, что он наслаждается происходящим, на его лице играла улыбка. – Взлетаем, Рой!

Грянул взрыв, камешки застучали по железной груди Тэда.

Аманда упала на землю.

Я покачнулся, всё поплыло перед глазами, шум боя начал отдаляться, сменившись комариным звоном. Надо мной склонилось лицо Тадеуша, он что-то беззвучно говорил. Но я не слышал. Я видел Аманду, которая неподвижно лежала на мостовой – сжавшаяся, как маленький, выпавший из гнезда птенец. Я подбежал к ней, перевернул на спину… Руки запачкались в крови.

– Вставай!

Звуки нахлынули как лавина. Я вскочил на ноги. В небе кружили красные «Фоккеры» – трипланы германской одиннадцатой эскадрильи, которой командовал мой враг Рихтгофен. Уходил, надсадно гудя, тяжелый бомбардировщик.

Такой же, как и убийца моей Аманды.

Мы провели последние сутки вместе. Ее тело стройное и желанное. Маленькие твердые груди под белой блузкой.

«Я должна уйти. Насовсем. Тебе нужно небо, а не я».

«Глупая, я ведь не могу тебя отпустить».

Касаюсь губами мочки уха и опускаюсь ниже, расстегиваю блузку, освобождаю плечо с россыпью родинок.

«Мы не можем быть вместе. Я не хочу остаться вдовой».

Я отвожу в сторону подаренный мною медальон и целую в ложбинку между двух холмиков.

«Ты всё придумала, – говорю я. – Меня не убьют. Я вернусь к тебе, обещаю».

Я соврал, Аманда, мне не к кому теперь возвращаться. Для меня существует лишь небо. Но мне всё кажется, что ты не умерла, что я придумал твою смерть, как оправдание своего ухода.

Как только я оказался в кабине, нервное напряжение схлынуло, сменившись холодной яростью.

«Завтра я убью тебя, Рой».

Это мы еще посмотрим, Красный Барон. Я принимаю твой вызов.

Мы взлетели – моя пятерка аэропланов. Смелая красная птичка рвалась в бой. Моторы гудели, и впереди ждало небо. Нас не сбили на взлете, и уже через минуту «собачья схватка» разделилась на индивидуальные бои.

«Что ты ищешь в небе, летун?» – Бес появился справа от меня темным пятном на краю зрения.

– Не сейчас. Видишь, я занят.

На хвосте два «Фоккера». Это не Рихтгофен – я избегаю его, он избегает меня, вступив в схватку с «Кэмелом» Тадеуша. Но те, которые сзади, тоже реальная угроза. Пули свистят в воздухе. В фюзеляже появляются дырки. Рядом падает горящий биплан майора Баркера.

«Что ты оставил на земле?»

Рывок вправо. Вывожу «Кэмел» с линии огня. Я забыл на земле себя, Бес, свою жизнь, свою судьбу. Меня нет. Я умер, как и Тадеуш. Мы все здесь мертвы. Если бы это было возможным, я бы всё отдал, чтобы не было этой проклятой войны. Я не знаю, кто ты и чего добиваешься. Я не умею молиться, я не знаю нужных слов, но если меня услышат, помоги.

И вдруг наступила тишина. Надо мной светило яркое солнце. Я плыл вместе с белыми облаками по небу, наполненному тишиной, светом и спокойствием. Где-то внизу сражались маленькие игрушечные аэропланы, словно дети играли в войну понарошку. Беззвучно вспыхивали разрывы от выстрелов зениток. «Кэмел» с черепом на фюзеляже задымил и вышел из боя, но триплан Манфреда устремился следом за ним – Красный Барон не отпускает добычу. Тадеуш уводил биплан рывками. Рихтгофен не стрелял, поджидая тот миг, когда сможет наверняка поразить цель.

Я устремился на помощь к Тэду, бросив аэроплан в пике. Взгляд залила серая пелена. Черное пятно Беса металось перед глазами. Птица без ног летела убивать.

Мысленно я сократил расстояние между мной и красным «Фоккером». Сознание разделилось – я продолжал сидеть в кабине «Кэмела» и одновременно меня засасывала воронка сна наяву. Второй «я» теперь находился в триплане Красного Барона.

– Здравствуй, Рой, – сказал Рихтгофен. – Впереди твой друг?

В «Кэмеле» Тадеуша загорелось масло. Языки пламени выбивались из фюзеляжа, аэроплан летел, оставляя позади черные клубы едкого дыма.

– Я ведь убью его, если ты меня не остановишь.

Тот Манфред, который говорил со мной, казалось, не зависел от Красного Барона, чьи пальцы нажимали на гашетку пулемета. Прищуренный взгляд, стиснутые губы – Манфред, управляющий «Фоккером», выглядел как хищник, преследующий жертву. Для него существовала только очередная победа.

– Убей меня, Рой, – сказал другой Манфред. – Я ведь предупреждал, что не остановлюсь.

Первый «я» стрелял. Длинные очереди разрывали воздух, но расстояние между моим «Кэмелом» и «Фоккером» Рихтгофена было слишком велико. Поздно! Не успеть… Аэроплан Тадеуша будто споткнулся о невидимую преграду, клюнул носом и стремительно полетел к земле. Из клубов дыма вырвался желтый комочек – выпущенная канарейка устремилась в вышину, словно вылетевшая душа моего друга.

Еще секунда, и Красный Барон уйдет с линии огня, а я упущу возможность убить своего врага. Сознание больше не находилось в его «Фоккере». Оно слилось с другим «я» в кабине «Кэмела». Красная птичка готова была растерзать противника. Но мои непослушные пальцы отказывались давить на гашетку, потому что в кабине «Фоккера» я видел себя.

Я, а не Красный Барон убивал моих друзей. Я, а не Красный Барон вел счет своих побед, словно на спортивном соревновании. Я вспомнил свой беззвучный крик, когда держал на руках тело Аманды.

Кто-то должен остановиться первым. Манфред фон Рихтгофен летел впереди, подставляя «Фоккер» под выстрелы, которых не прозвучало. Мои пальцы соскользнули с гашетки. Мы летели друг за другом, не сворачивая.

С земли стреляли пулеметы.

Возможно, это был действительно удачный выстрел. Возможно, кому-то просто повезло. Потом мне рассказывали, что пуля пробила грудь Рихтгофена у самого сердца, но умер он не в воздухе, а на земле. Его красный аэроплан рухнул у окопов, и множество фигурок-муравьев устремились к павшему хищнику.

Я повернул «Кэмел». Чувств не было – только пустота. Пройдет несколько дней, и победу над Красным Бароном присвоят мне – войне всегда нужны новые герои. Но это будет в будущем. А сейчас я возвращался на аэродром.

Что-то светлое, словно маленькое невесомое облачко, бывшее ранее Бесом, оторвалось от моего биплана, развернуло крылья и устремилось к солнцу за белые пушистые облака.

 

Дмитрий Градинар

Галицийские сны

Памяти павших в той великой битве посвящается…

Реляция в Ставку Верховного Командования. Западный фронт, не дожидаясь полного сосредоточения и развертывания своих частей, 5 августа с. г. атаковал австро-венгерские войска в Галиции, нанеся им поражение. Несмотря на сопротивление врага, четыре его армии были отброшены за реки Сан и Дунаец, что полностью сняло угрозу на юге и позволяет составлять планы вторжения в Венгрию и Силезию, одновременно облегчая задачу по проведению Восточно-Прусской операции. Нами заняты Восточная Галиция, Буковина, начата осада Перемышля. Полностью снята угроза поражения Сербии. Боевые действия велись на фронте свыше трехсот верст, силами 3, 4, 5, 8 и 9-й армий и днестровского отряда, которым противостояло четыре австрийские армии эрцгерцога Фридриха и фельдмаршала Гетцендорфа, а также германский ландверный корпус генерала Войрша. Потери Австро-Венгрии составили 400 тыс. человек, включая 100 тыс. пленными. Наши потери – 230 тыс. человек. Сентябрь, 1914 г. Командующий Юго-Западным фронтом генерал от артиллерии Н. И. Иванов.

В жаркий полдень на крыльцо мелкой галичанской хаты, прильнувшей, словно невеста к плечу жениха, к огромному желтому валуну, взошел чуть прихрамывающей походкой юноша, возникший словно из ниоткуда. По крайней мере, именно за юношу его принял часовой, дремавший поодаль от крыльца, в тени сочной лещины.

– Ну-ка, осади назад! Куда пошел? Видишь, чего написано?

Рядом с завалившимся дверным косяком действительно была прибита дощечка со старательно выведенным словом «ШТАБЪ». Краска на солнце уже облупилась, и пора бы ее было обновить. Впрочем, ни это обстоятельство, ни окрик, никак не помешали молодому человеку войти в хату. Он лишь бросил незадачливому часовому:

– Винтовку подбери, пальцем, что ли, стрелять будешь? – и толкнул скрипучую дверь.

В избе, где кроме прихожей имелась всего одна комнатушка, перегороженная ситцевой занавесью, на узкой кровати, свесив руку к полу, старательно храпел офицер. Китель, портупея и брюки аккуратно сложены на лавке, на столике – ворох бумаг, оплывшая свечечка и пустая кружка. Сентябрьская липкая жара прижала всех, кто находился на хуторе. Люди или ползали наподобие вялых мух, или прятались в тени, где их всё равно догонял полуденный сон.

Взглянув на бумаги, на свечной огарок, на лицо спящего – раскрасневшееся в собственном поту, со вздутой на лбу веной, вошедший так же быстро ретировался. Он понял, что тут всю ночь шла работа и прерывать чей-то сон – не лучший способ представиться.

– Тс-с-с! – приложил он палец к губам, выходя из хаты, где уже поджидал солдат с оружием на изготовку. – Не шумим. Раз спят, зайду позже. – И сразу же совсем другим тоном: – Где, ты говоришь, кухня? Покормиться бы. Живот к спине прилип, пока добирался.

Теперь часовой смог разглядеть его лучше. Морщины в уголках карих глаз, шершавый след бритья над верхней губой, тонкий шрам справа на шее, и еще один – под правым глазом. Взгляд – насмешливый и вместе с тем отвлеченный, будто разговаривая об одном, человек думает совершенно о других делах. По всему выходило, юнец-то вовсе не юнец. Просто выглядит молодо. Часовой, повидавший всяких людей и во всякое время, опустил винтовку.

– Вы бы, в другораз прежде, чем куда лезть, спрашивали. Пост – на то и пост, чтобы порядок, и чтобы никого не пропускать, даже если в погонах. А уж те, которые без погон… – мыслями часовой перебирал варианты, кто, что, а главное – откуда взялась эта птица залетная.

Если бы не стоянка на хуторке, ни за что бы он не проворонил службу. До шляха верст семь, немного вроде, но – верхами, через гору и лес, а там кручи неподъемные, овраги с осыпями, заросли ежевичные, а терновник – почище стальной проволоки, не всякий доберется. Другой путь, вдоль берега, – это вообще верст двадцать, с дорогами тут полный швах. Да и стрелок австрийский всегда какой-нибудь окажется. Те, что с перышком на смешном картузе. Из самого Тироля. Те, что промахиваются редко.

– Первая мысль часто самая верная, – подмигнул пришелец. – А через гору тяжко, да надежней.

– Мысли, что ли, читаете? Или совпало? О том и думаю, откуда и зачем…

Юноша – не юноша одним движением скинул с плеч домотканую накидку, спасающую во влажных галичанских лесах от комарья, и под распластавшимся на небе солнцем сверкнула звездочка, приютившаяся на тонкой красной полоске.

– Виноват, господин прапорщик!

Часовой, осознав, в каком положении его застали на посту, смутился и замолк, насупившись.

– Не переживай, – миролюбиво и даже уважительно сказал пришелец. – Вижу, Георгия имеешь, значит – службу знаешь. Как звать-то?

– Солдат сто девяностого Очаковского полка сорок восьмой дивизии Васыль Крюков!

– За что крест?

– За японскую кампанию.

– А сам откуда?

– Звенигородский я, вашбродь, с-под Москвы.

– Из-под Москвы? Неужели взаправду – Васыль?

– Василий я. Третий месяц тут уже. На галичанский лад, значит. Кто Васыль, кто Петро, кто Славко. А столоваться, – у нас в лесу столуются. Там и начальство сейчас. В хате – другого полка офицер, зашел в гости и вздремнул с дороги.

– Зашел в гости? За двадцать верст? Ясно, Васыль. Ладно, про то, как на посту заснул, никому не скажу, но это только по первому разу. Штаб всё же, и на столе бумажки разные, смекаешь?

– Так точно! Благодарствую. Жара проклятущая сморила. От реки сном веет. Всё журчит, ручейки, речечки, солнце…

– Потерпи. Скоро дожди начнут. Тогда вспомнишь ручейки и речечки да с солнышком в придачу. Ты вот что… Что приснилось-то, расскажешь?

Солдат напрягся, по его лицу пробежала темная волна, он отпрянул от прапорщика, словно от прокаженного.

– Не помню, ваше благородие. Как есть, ничего не помню. Сон, он ведь сон и есть. Столоваться – прямо вам, шагов триста, до поляны, а там влево, увидите. А про сон не помню.

– Что ж, и на том спасибо. Сны рассказывать всякому встречному-поперечному совсем не надобно, верно?

Перекинув дерюжку через руку, насвистывая что-то легкомысленное, пришелец зашагал, так же прихрамывая, по тропе к краю леса.

– Про сон ему расскажи… – бурчал вслед часовой, почесывая в затылке. – Как тут расскажешь? Неужто прознали уже? Эх-ма… Ну и слава богу!

Деревья шевелили ветвями, будто плыли в теплом плотном воздухе. С покатых круглых вершин спускалась горная прохлада. Она перемешивалась с лесной свежестью тут, у Днестровского берега, и воспаряла обратно. Воздух был чист и пахуч, в него вплелись запахи лип, дубов, акаций, и вежливым шумом обозначал себя совсем рядом невидимый, ступеньками стекающий с вершин ручей.

Галиция. Предгорья, леса, реки, родники. Всюду целебные источники. Воды здесь с избытком. Похоже, теперь ее поболее станет, ведь слезы – тоже вода. А еще кровь. Война – она как прокаженное дерево, слезой да кровью орошается.

Двадцать четвертый корпус Восьмой армии растянулся от Галича до Чорткова, обозначив здесь южный фас Юго-Западного фронта. Он один, этот корпус, сдерживал попытки австрийцев хоть как-то помешать проведению Галицийской операции, когда российское войско опрокинуло во встречном сражении австрийцев и вышибло их ко Львову, за Станислав и за реку Сан. Сколько народу тут полегло, сколько крови – славянской, германской, австрийской, с венгерцами, моравцами, чехами в придачу. Слезы и кровь, огонь и дым. Вертятся чигири водяных млинов – карпатских мельниц, давят тяжелые жернова масло льняное и конопляное. Но сильнее есть камни. Ожили, завертелись, давят судьбы и радость людскую. Кто виноват и в чем причина? Ответа нет, только смех какой-то сквозь камень и сквозь землю, будто из-под ног, идет вместе с гулом кавалерийской атаки, с тяжкими вздохами разрывов. А на поляне, под поникшими огромными ивами, в солдатском кружке пелась песня. Новая война лишь начиналась. Жернова только разгонялись, шершаво дребезжа по разбитым дорогам обозами и пушечными колесами, клубясь паровозным дымом, неся в теплушках к фронту всё новые и новые полки и дивизии. Но скоро настанет время петь песни и об этой войне, а пока – о прошлых битвах и о славе выводили песенники:

– Рвались, грызя железо, кони в огонь турецких батарей. Неслись в атаку эскадроны лихих драгун-богатырей.

– Ага! Разведка пожаловала! Вовремя, – приветствовал его появление подпоручик, сидевший ближе остальных у входа на поляну.

– Мы вас еще позавчера ждали, – хмуро приветствовал старший по званию из офицеров, находившихся на поляне. – Проходите, прапорщик, не стесняйтесь. Тут у нас и кухня, и преферанс, и даже спальня, если вам угодно, лавки видите, какой ширины? Не удивляйтесь, что о вашем прибытии заранее извещены, сорока на хвосте принесла.

– Я не удивлен. Прапорщик Виктор Славин. По распоряжению штаба армии к вам, – отрекомендовался прибывший и протянул сложенный вчетверо бумажный лист, – вот предписание, Георгий Григорьевич.

С минуту старший по званию молчал, вглядываясь в примечательное лицо нового офицера, пытаясь угадать, каким образом возникли эти шрамы и как может это характеризовать человека. Ивовые ветки, слегка колышась, также изучали его, пробегая по щекам и по лбу тенями.

– Вы ошиблись. Георгий Григорьевич Ефимов отбыл в штаб дивизии.

– Ну и ну, – подхватив слова старшего офицера, засмеялся подпоручик, что приветствовал первым, – разведка, а уже ошибается!

– Никак нет, господин Ку-ку, Мадам. Вряд ли я ошибся. Если честно, весьма рад встретить людей, не утерявших чувство юмора.

Подпоручик покраснел. Такой кличкой его дразнили в полку, после случая, когда он, еще до войны, находясь на рождественском балу у самарского губернатора и пребывая в приподнято-шампанском настроении, сыграл с завязанными глазами с дамами в прятки. Там, случайно наткнувшись на самого губернатора и приняв его отчего-то за барыню, он и произнес свое знаменитое «Ку-ку, мадам! Вот и я!» и попытался поцеловать пойманную фигуру, чем сотворил большой конфуз и обрел себе красочное прозвище.

– По штатному расписанию, в полку имеется лишь один офицер в чине подполковника, так что… Вы – это вы, Георгий Григорьевич. Прошу извинить за фамильярность. Это никак не свидетельствует о неуважении. Просто желаю сразу разъяснить, что об офицерах части мне известно если не всё, то многое.

– Что ж, действительно, начальник штаба, Ефимов, к вашим услугам, – ответил подполковник, изучивший предписание, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что его внезапная мелкая ложь так удачно раскрыта. – Одного не пойму. Тут написано, что вы по особому заданию штаба и что с нашей стороны надлежит оказывать всяческое содействие, но… Как-то всё невнятно, что ли. Мало ли, что вам захочется тут сотворить, а нам, значит, оказывать содействие. Здесь армия, молодой человек.

Ивовые тени, почти уже успокоившиеся, вновь насторожились, принявшись заново ощупывать пришельца, и в умиротворенном воздухе пропела птица.

– Прошу меня извинить. – Прапорщик пожал плечами. – Со временем, возможно, я отвечу на многие вопросы. И сотворить мне захочется лишь то, что послужит делу победы наших армий. А еще, – взглянув на подпоручика, – я не из разведки.

– Как это? Тут прямо указано – сбор информации, анализ обстановки…

– Ввиду начала военных действий, при штабах созданы контрразведывательные отделы. Такой отдел отныне существует и в Восьмой армии, и именно к нему я и отношусь. Разведчику не обязательно знать всё про всех в нашей армии, гораздо важнее ему быть знакомым с офицерским составом противника и их планами. А я…

– Ясно. Вы – фискал, приставленный, чтобы отслеживать неблагонадежных.

– Я не жандарм, господин подполковник. Да и задача моя несколько иного свойства.

– Разве эти ваши отделы комплектуются не из жандармских служащих? Кем вы были до войны? Вернее, до создания таких отделов?

– До начала войны имел честь принадлежать к корпусу императорской пограничной стражи. Хотинская бригада. К жандармской службе, увы, касательств не имел.

– Отчего такое сожаление?

– Оттого, что в жандармском корпусе есть чему научиться. По их ведомству хватает умелых людей. Мы ведь к Министерству финансов относились. Бумаги, аудиты, всякие правовые коллизии, хотя и границу стерегли. А по досмотру и фискальным делам таможенная служба занималась. Так что зря вы так о жандармах. Работали вместе, видел их в деле.

– Ну-ну, голубчик, – пошел на попятную начштаба, – я не ставлю под сомнение качеств служащих в жандармском управлении, лишь высказываю недоумение. Отчего служащий контрразведки – и вдруг к нам? Да будет известно, не так давно полк противостоял частям группы Кевеса и выдержал испытание с честью. Какие проверки бывают выше? Оборону нашу австрийцы прорвать, сколь ни старались, так и не смогли. На севере другие части армии продвинулись до Лемберга, – Львова, по-нашему… А то, что вы из пограничной стражи в действующую армию – это похвально.

– Заслуги ваши под сомнение в штабе не ставятся. Весьма надеюсь, что и вы не станете испытывать предубеждений против меня лично. А деятельность по роду занятий я бы хотел начать… – палец вновь прибывшего описал дугу, обводя по очереди всех офицеров и нижних чинов, отчего все они, так же по очереди, менялись в лицах, – да вот хотя бы с кухни! – остановил он жест на пустой миске, стоящей на столе. – Театр начинается с вешалки, а армия – с кухни.

– Гуляш! – рассмеявшись и простив известность своего потешного имени, сказал подпоручик. – У нас сегодня венгерский гуляш! Повар решил всех обратить в племя огнедышащих змиев.

– Да он с дороги голодный, ваше превосходительство! – так же весело отреагировали другие, словно голод как-то пояснял не самую приятную миссию прибывшего. И ивовые тени совсем успокоились.

– Ну, хорошо, – почувствовав, что обстановка разряжается, и что прапорщик – не какая-то штабная цаца, не мрачный зануда, щеголяющий причастностью к обществу рыцарей плаща и кинжала, подполковник подобрел, морщины разгладились на его лице. – Подайте обед. Да принесите из погребка кувшин вина. За знакомство. Думаю, поладим.

– Это вне всяких сомнений. Не исключено, что мое задание и ваша головная боль – одного и того же свойства.

– Откуда вам известно, о чем у нас тут голова болит?

– Говорю же – я из пограничной стражи. Сводки, реляции всякие читаю, сопоставляю, думаю…

– Ладно. Вы тут знакомьтесь пока, а я пойду, вздремну. К вечеру командир вернется, тогда всё обсудим.

Подполковник удалился, а перед прапорщиком возникла тарелка дымящегося венгерского гуляша, обильно присыпанного растертым любистком. Густой красный соус выдавал неумолимую острую суть блюда. Перца и других приправ повара не пожалели. Как известно, всё острое кровь разгоняет.

Вокруг собрались офицеры, – подпоручик Ку-ку, Мадам, звавшийся на самом деле Ильчевым Денисом, штабс-капитан Красноруцкий, поручик Стрельцов, ведавший бумажной частью штаба полка, и другой поручик – Невестин, из артиллеристов, относящийся к сорок восьмой артиллерийской бригаде. Вина подали ровно кувшин. Всем по чарке, а в продолжение пошел крепкий чай.

– Вино – для здоровья, чай – для службы! – подмигнул Ильчев. – У нас без излишеств.

Тихо-тихо, а потом…

Вот из-за этого «потом» и оказался Виктор Славин в лесной глуши днестровского каньона.

За время активных действий в период проведения Галицийской битвы полк потерял ровно такое же количество бойцов, что и в последующую после окончания операции неделю. Потери во время боя ясны. Бой без потерь не бывает. Но вот потери в неделю затишья…

Картина складывалась следующая. Солдаты сорок восьмого полка становились жертвами неожиданных артиллерийских налетов, происходивших всегда внезапно и всегда – безошибочно. Залп невидимой батареи накрывал места скопления бойцов, ни разу не случилось так, чтобы враг обстрелял какой-то несущественный, свободный от войск квадрат. Это могло означать лишь одно – корректировку огня.

– Смотри, – Ильчев указал на противоположный берег, над которым нависал круглый поросший лесами косогор, – где-то там, за вершинкой, их гаубичная батарея. Уже и аэропланы летали, и лазутчиков отправляли, а всё никак не можем засечь, откуда бьют. Пятого дня, в соседнем леске, вторая рота собралась байки травить и пить чай. Ударили, что ураган налетел, восемь человек мертвыми, да восемь раненых, командир поклялся, что даст пять сотен тому, кто батарею разыщет.

– Как такое могло быть? Может, наблюдатель с другого берега?

– Может, и наблюдатель. Только по берегу наших секретов полно. А лес такой, что просто с горы не спуститься. Должны заметить.

– Ну а если не спускаться? Если на самой верхушке наблюдательный пункт, с оптикой, с дальномерами, с полевым телеграфом? Пронаблюдали, скорректировали, из гаубиц ахнули?

– Может, и пункт. Только опять же – аэропланы летали, лазутчики несколько раз ходили. Искали тайные лазы или след от наблюдательного пункта. И ничего. Но главное не в этом. Мы проверяли – ни с той стороны, ни с самой верхушки ни зги тут не видно. Видишь, какая листва всюду? Разглядеть, что да как, да сколько человек, да где сидят – никакой возможности.

– Вот и в штабе говорят – чертовщина сплошная. Будто кто-то им подсказывает. Потому меня и отправили.

Славин взглянул в сторону реки и понял, что сквозь плотную ивовую завесь да с большого расстояния – Днестр тут шириной в две-три сотни саженей, а то и более, – ничего не углядеть. А значит… А что это всё значит?

В голове носились факты и фактики, укладываясь для пристального разглядывания и упорядочивания на мысленно нарисованный стол с зеленым сукном, на манер бильярдного. Командир полка. Пообещал крупную сумму. Проверить – настолько ли состоятелен. При каких обстоятельствах погибли бойцы второй роты? Кто находился из офицеров при обстреле? Кто был до обстрела и ушел? Кто первым покинул расположение роты, кто куда бежал, как ложились снаряды… Авиаторы. Кто летал? Одни и те же или всегда разные? Каково подлетное время? Могла ли артиллерия врага сменить дислокацию за это время? Лазутчики. Кто ходил, когда, куда, что обнаружил, как возвращался… Если охотникам объявили награду, могли вполне без всякой системы на авось в поиск ходить, а это ерунда, так ничего не найти…

Вопросы, вопросы, вопросы. Стол, нарисованный в сознании, всё заполнялся и заполнялся всякими заметками, сносками, подчеркиванием важных фраз. Пусть версий будет сотня, из которых больше половины – ерундовые, главное, чтобы затесалась и та единственно верная, которую ему предстоит найти.

И вдруг всё изменилось. Как будто сознание куда-то заспешило. Старая ива баюкала, красуясь зелеными косами, офицеры пили чай, бросая взгляды на контрразведчика, солдат-раздатчик поинтересовался, будет ли господин прапорщик еще гуляша, и Славин, только-только распробовавший это блюдо и испытавший к нему приязнь, вдруг понял, что ни за что не может попросить добавки. Но отчего так? Что за смутная тревога внутри? Что за состояние?

Он попытался вызвать обратно видение стола, такое привычное, что не раз позволяло разобрать по полочкам всё-всё-всё, но вместо этого возникли отчетливые пальцы, ухватившие перо, и, роняя жирные чернильные кляксы, написали прямо поверх всегда девственно-чистого зеленого сукна одно корявое слово.

Беги!

– Господа, – словно сквозь туман услышал он собственный голос, – тут, кажется, становится слишком людно. Не повторить бы нам то, что уже происходило…

– Что? Что вы… – начал кто-то удивленно.

Но в следующую секунду вдали послышался какой-то звук лопающихся шутих. Плотный, почти скомороший звук. Пых-пых-пых. Затем пауза, а затем снова, – пых, пых, пых. И странным образом среди дневного спокойствия и бездвижья раздался комариный писк.

– Ветер, что ли? Или… О господи! – прошептал Ильчев, глаза которого стали схожи с большущими пуговицами.

– Брысь с поляны! – заорал артиллерийский поручик и добавил, еще более повышая голос: – Быстрее, в бога душу мать! Сейчас накроет!

Все сорвались с мест и ринулись кто куда, лишь Славин вслушивался в комариное пение, которое усиливалось, становилось отчетливей. Время растянулось, стало гуттаперчевым, он наверняка бы так и остался сидеть, если бы не чья-то жесткая рука, ухватившая за шиворот и потащившая в сторону, под упавший древесный ствол. Ноги сопротивлялись, и сам он недоумевал, отчего нужно бежать, падать лицом в сухие листья, в перегной, в муравейник. А потом его качнуло огромной горячей волной. Раз-два-три, раз-два-три, словно закружило в вальсе вместе с листьями, с землей, с обломками кухонного стола и вырванными с корнями деревьями. Рядом пролетала чья-то фуражка, и небо оказалось вначале снизу, затем сбоку, и только потом вернулось на место. В ушах звенело, голова, словно дыня соком, наливалась изнутри болью. А затем он увидел собственные ладони – в крови, и перед глазами плясали красные пятна. Всё произошло быстро, налет уложился всего в минуту, но эта минута показалась кусочком вечности, в которой он едва-едва не остался.

– А, контузило, это ерунда! – бравадой прикрывая бледность лица, подошел Ильчев, отряхивая с брюк щепки и грязь.

– Вы как, прапорщик? – Совсем рядом двоился штабс-капитан, казавшийся седым волшебником оттого, что рядом приземлился разорванный мешок с мукой.

По всему выходило, именно штабс-капитан спас Славина, утащив в укрытие.

– Нормально. Только всё дрожит и в ушах шум. А еще вот, – он протянул перед собой ладонь, показывая кровь.

Подошедший Ильчев внимательно оглядел его, затем втянул воздух носом и расхохотался.

– Добавку принесло! Прямо в руки!

Метрах в двух нашелся чугунный казанок, из которого расплескало подливу к гуляшу, часть которой попала Славину на руки и на живот. Вслед за Ильчевым засмеялся штабс-капитан, потом сам Славин. Через минуту все собравшиеся на поляне люди хохотали, не пытаясь сдерживать судорожный смех, рвущийся откуда-то изнутри.

– Гуляш! – визжал по-детски Ильчев. – Мамочка, держите меня! Это гуляш!

Что в переводе означало только одно – мы живы. Любой смех на войне переводится именно так.

Повар с помощниками подбирали раскиданный взрывной волной инвентарь. От столовой осталась одна лавка, остальная импровизированная мебель была разбита.

И только артиллерийский поручик не смеялся со всеми, он внимательно оглядывал стволы деревьев, сходил влево, затем вправо с поляны, поковырял ножичком иву. А после счастливо выдохнул:

– Пронесло. Если бы на несколько шагов ближе и если бы не деревца, лежать нам всем и слушать «со святыми упокойтесь…» в могилках. Чуть-чуть комендоры прицел бы другой взяли – хана!

– Ну, что, с крещением вас, господин контрразведчик, теперь на своей шкуре прочувствовали, какие дела у нас творятся! – весело проговорил Красноруцкий.

– Да уж, прочувствовал, – ответил Славин, понемногу приходя в себя, – кстати, отныне я ваш должник.

– Это за что?

– Ну а кто меня за шиворот тащил под дерево? Не вы ли? Растерялся я. Впервые из пушек в меня во время обеда палят.

– Э-э, голубчик, – заглянув в глаза, протянул штабс-капитан. – Да вы, видать, со своим ангелом-хранителем дружбу водите. Я такое встречал – когда человек ничего ни сообразить, ни сделать не успевает, а будто за него кто делает и соображает. Я не знал, в какую щель лезть от страха, так что о вас некогда думать было.

– Так кто же? Я сам? – отчетливо вспомнив, как рубаху за лопатками собрала в жменю крепкая ладонь, остолбенел Славин.

– Именно, голубчик. Вы, кстати, самое безопасное место себе приметили, не удивляйтесь, не такое еще на войне случается.

Еще минут через десять на поляну выбежал подполковник Ефимов вместе с тем самым офицером, которого Славин видел спящим в штабной избе.

– Что? Опять? Живы? Какие потери? Кто погиб? Кто ранен? – Подполковник, увидев картину разрушений, которые причинил артналет, даже растерялся и частил словами.

– Да что же это? – обратился он к поручику. – Да как же это так?

– Никак невозможно, – согласился артиллерист. – Случайно разве что попасть. Но тратиться, рискуя выдать расположение батареи, палить наугад – это вряд ли. Австрияки не дуры. Тут прицел точный, математический. Накрыли с первого раза, всего двумя залпами. Похоже, знали, куда бьют и сколько снарядов нужно. Два шага в сторону – и всё. Лежали бы все как есть кишками наружу.

– Прикажите, господин подполковник, отправить солдат в лес, прочесать местность до версты во все стороны, – пришел в себя прапорщик. – Если нас кто-то видел и как-то передал координаты, то можем найти следы. Вдруг повезет?

Минут через пятнадцать над хуторком прострекотал аэроплан с опознавательными кругами российской армии. Покружил над вершиной, затем, словно решившись на отчаянный шаг, перевалил за склон и скрылся по ту сторону гор. Никакой стрельбы не последовало, и вскоре аэроплан полетел обратно, покачав крыльями над рекой.

Наверное, только спокойствие и деловитость в поведении остальных офицеров, попавших под артобстрел, позволили Славину быстро прийти в себя и точно так же сразу включиться в дело. Предстояло много работы.

Воздушная разведка, как всегда, не дала никаких результатов. Цепь солдат, прошедшая через лес, словно невод, так же оказалась без улова. К вечеру прибыл командир полка, полковник Любавский. Он уже узнал новость в штабе корпуса и потому несколько нервничал. Уж он-то точно понимал, к чему такие совпадения – неожиданные артобстрелы, всегда в точку, а после – прикомандирование офицера отдела контрразведки.

– Вы думаете, кто-то здесь корректирует работу артиллеристов? Кто-то из наших? Но это невозможно. Вы сами говорите, что находились на поляне не более получаса, как произошел обстрел. Если бы кто-то наш, ему потребовалось больше времени. Увидеть, передать, чтобы австрийцы успели приготовиться к стрельбе, дать пару залпов и после упрятать пушки.

– С пушками, как утверждает поручик Невестин, как раз проще. Гаубицы могут стрелять с закрытых позиций, то есть они уже пристреляны по каким-то ориентирам и своих позиций не меняют. Если кто-то увидел скопление солдат и, тем более, офицеров, перед ним задача как-то это передать и сообщить номер пристрелянного ориентира. Вправо от ивы, ближе десять от красного камня, и так далее, у артиллерийских наблюдателей свои секреты и премудрости.

– А передать? Передать-то как?

– Не знаю. Может, голубиная почта?

– Думали уже. Вернее, пытались сами организовать голубиную почту, чтобы с той стороны сведения получать. Не вышло. Здесь, в ущельях, настоящее царство хищных птиц. Орлы, ястребы, соколы. А еще огромные вороны, которые живут на скалах, кроки называются, видели таких? Тут село недалеко есть, так и называется, – Кроки. Никакой птице через реку не перелететь, вмиг засекут и атакуют, только перья над водой. Пятерых почтовых голубей потеряли. Каждый рублей по пятидесяти стоит, небось.

– Искровая станция?

– Искровая станция – та может. Только где ее тут взять? Это же не просто ящик какой-то в лесу землей присыпать. Это и динамо-машину, и антенну нужно иметь…

– Я проверю. Пообщаюсь с нашими искровиками, при штабе стоит рота, пусть просветят.

– Ну, проверьте. Только зря всё это. Слишком громоздко и нелепо. Каждый раз к станции убегать, передачу вести, а это тоже уметь нужно. Не верю я. И в то, что кто-то из своих, не верю. Все в деле побывали, все вместе почти месяц с австрийцами лоб в лоб стояли.

– Я понимаю, такая догадка бросает тень на ваш полк, но и вы должны понять – в штабе обеспокоены, в период затишья и стабилизации фронта один из полков – не несколько полков, а именно один-единственный! – вдруг несет потери, равные боевым. Я тоже не верю в то, что могут быть причастны ваши солдаты или офицеры, но проверить обязан. Честь имею, Павел Николаевич!

– Что ж, воля ваша. Проверяйте, только… Ну, тише, что ли. Если в каждом офицере кто-то будет видеть предателя, такая армия будет терпеть неудачи.

– Полностью разделяю ваши взгляды. А теперь действительно побегу. Хочу успеть с телеграфистами и искровиками пообщаться. Завтра снова к вам.

– Не стану задерживать. Если какие просьбы и пожелания – всегда к вашим услугам.

– Постараюсь не досаждать просьбами. И, кстати, господин полковник, какие сны вам тут снятся?

Любавский аж крякнул от неожиданности. Вопрос застал его врасплох.

– Так вот оно что… Так бы и сказали…

– Что сказал бы?

– Что в штабе армии не хотят признавать интерес к этим россказням про особенные сны и потому нашли повод отправить под удобным предлогом вас. Только всё зря, господин прапорщик. Нет здесь никаких тайн. Места глухие, лесные, непривычные. Река среди камня бежит, шепчет постоянно, климат, война, – много причин, чтобы сны изменились. Сами скоро всё поймете.

– Ну, нет. Повод – это двадцать пять погибших при загадочных обстрелах. А может, у врага новая система прицеливания? Может, тут, на нашей стороне, оставлены наблюдатели из числа австрийцев или местных жителей, которые избежали высылки из районов боевых действий? Давайте так, полковник, вначале я разберусь, что к чему, с этой таинственной артиллерией, а потом уже поговорим о снах, вы согласны?

– Ерунда эти сны, лично я в них не верю, но хорошо, разберитесь вначале с артиллерией.

Наверное, мало кто поверил бы в особенности снов на позициях сто девяностого полка, если бы не одно но. Сразу после артиллерийского налета, о котором рассказывал Ильчев, том самом, когда погибло восемь нижних чинов, младший полковой аудитор доложил о результатах перлюстрации солдатских писем. И оказалось, что за день до смерти все восемь погибших описали в письмах один и тот же сон. Что сидели, пили чай, и вдруг с другого берега ударили пушки. Каждый из восьми написал, что во сне им стало понятным, что погибнут при обстреле. У остальных солдат подобных фантазий не имелось, и списать всё на совпадения сочли невозможным делом. Вот о чем знал Славин, но не мог рассказать в полку.

После обмена репликами он вместе с обозниками отправился за перевал. Там, побывав в расположении отдельной искровой роты, Славин набрался знаний и о современных системах связи, и о видах радиоволн, о способах передачи данных. Ему показали, как выглядят передатчики, как ведется работа и как выставляется передающая антенна. В общем, к вечеру он уже знал почти всё. Заодно поведал любопытствующим, как попал в первый же час нахождения в полку под артналет и как принял соус за собственную кровь.

Обозная команда, принимавшая продукты, осталась ночевать прямо рядом с телегами, благо земля была сухая и теплая, штабисты отправились кто куда, здесь, в корпусе, он мало кого знал, и его тут ничего не задерживало, зато там… Там, в расположении сто девяностого полка, его ждала тайна, ради которой и затевалась вся командировка. Прав был полковник, очень прав. Но не мог открыть Славин, что это не просто приказ – разобраться, что означают все эти слухи о странных снах, – а личная просьба командующего армией, генерала от кавалерии Алексея Алексеевича Брусилова.

– Вы знаете, я не люблю лжецов, и сам не лжец. И вместе с тем верю в неотвратимость предопределенных событий. А потому мне нужно, чтобы вы распутали историю со снами в сто девяностом полку. Они должны стать или просто снами, или тем инструментом, который поможет нам в ратном труде, – напутствовал перед выполнением задания генерал с божьим командирским даром, как называли офицеры Генштаба командующего армией.

А после шло другое наставление, от начальника контрразведывательного отдела.

– Вы должны понять, что интерес к этому делу у Алексея Алексеевича не просто академический. Вещие сны, или же просто совпадения, обусловленные тревожными состояниями, которые на войне не редкость, или действительно какое-то предвидение – это еще не самое важное. Важно то, что в полку многим снится странное, о чем сообщили результаты тайной перлюстрации писем всех солдат и офицеров полка. Слишком многие писали о том, что видят тут во снах весьма странные картинки. Впрочем, мало кто описывал, что именно за сновидения их посещали. В общем, вам предстоит во всем разобраться.

– А что означали слова генерала, что сны могут стать полезным инструментом? Не слишком ли опасно доверяться снам?

– Тут, друг ты мой расписной, скрыта некая семейная тайна. Вы должны знать, что не всем геройским офицерам, начиная с генералиссимуса Суворова, фартит в семейной жизни. Не избежал такой участи и наш командующий. Развод, печали, всё такое. Но после наладилось, и образовалась новая семья. Супругой, да будет вам известно, стала Надежда Владимировна Желиховская, особа весьма и весьма примечательная. К тому же – племянница некоей мадам Блаватской. Слыхали?

– Блаватская? Основательница спиритического общества? Та, что путешествовала в Индию и в другие страны и создала труд, именуемый «Тайной доктриной»?

– Да-да, совершенно верно. Командующий весьма глубоко изучил ее трактаты. Так что его интерес – это что-то выше простого человеческого любопытства.

– Странно. Насколько я слыхал, Алексей Алексеевич назвал психологические опыты мадам Блаватской сплошным вздором?

– Верно. Именно так он и отозвался. А вы представьте на минуту, что стало, если бы Алексей Алексеевич открыто восхищался и проповедовал учения госпожи Блаватской? Учтите, он изучил многие ее записи и постоянно интересовался у супруги, что пишет ее тетка с вершин Тибета? Как вы думаете, доверили бы ему управление целой армией в Российской империи, признайся он в подобных интересах? В общем, суть задания весьма и весьма расплывчата. Постарайтесь сделать всё возможное, чтобы потом держать ответ перед командующим. Бог в помощь, Виктор Иванович.

После этого Славин и приступил к выполнению задания, что едва не привело в первый же день к гибели. И теперь, пробираясь через ночной лес, подсвеченный разве что полной луной, он мысленно чертыхался, не понимая, как мог поддаться таинственному импульсу и решиться на еще один переход из ставки корпуса к реке. Тропа терялась во мраке, всюду слышалась какая-то особая, ночная жизнь, то ухнет сова, то пробежит быстрый зверь, то хрустнет ветка, а после ей отзовется целый хор всполошенных ночных птиц. Трижды он цеплялся накидкой за сучья, ткань трещала, но держалась. Дважды опасно спотыкался – склон был весьма крутым, и если не повезет, то можно катиться кубарем вниз, сшибаясь с деревьями, колотясь своими, человечьими ребрами, о выступающие там и тут каменные ребра горы. Но всё обошлось. Ночной кошмар закончился, когда он вышел к костру, зажженному перед палатками, кое-как уместившимися среди деревьев. Вначале он подумал, что это верх неблагоразумия, когда вот так, из-за опасности налета разжигают огонь и тем самым обозначают цель. Затем понял, что костер разожжен умело, под холмиком, и вокруг ложились разве что отсветы, а сами палатки находятся в стороне, шагах в тридцати. Стояла упоительная тишь, невозможная на войне, не позволяющая даже думать, что идет война. Издали отчетливо слышались водные всплески – это выбрались к поверхности огромные днестровские сомы и плескались, будто тяжелые каменные чушки. Берег находился поблизости, но увидеть его было невозможно – всё покрывали пологи ивовых пушистых ветвей. Гора спускалась к реке уступами, и так же уступами росли деревья. Выходило, что каждая ступенька прикрывалась листвой двух-трех деревьев, которые росли ступеньками ниже. Действительно, заметить что-либо с того берега было сложно.

Обрадованный тем, что удалось добраться без приключений, Славин успокоился и улегся на куче хвороста, собранного рядом с костром, снял форменную одежду и, накрывшись всё той же пастушьей дерюжкой, уснул.

Вначале его тревожили комары, забивавшиеся под нательное белье и натыкавшиеся там на стойкий дегтярный дух, – день за днем приходилось натираться дегтярным мылом, и натиск кровососущих насекомых ослабевал. Потом комариный писк сменился неким пульсирующим звуком, потом тот же писк стал громче, потом…

– Беги! – вновь прозвучал голос в сознании, и Славин увидел, что, пока он спал, на поляне появилась для заступления на пост ночная смена – бойцов пятнадцать, под командованием четверых унтеров. Они протирали спросонья глаза, кто-то уже пристраивал к огню большущую кружку, надетую на палку, нагреть кипятку для чая, и только он один знал, что сейчас произойдет.

– Бегите! Спасайтесь! Накроет! – заорал совсем рядом учуявший его мысли всё тот же артиллерийский поручик Невестин.

И прапорщик снова не мог шевельнуться, и смотрел, как прыгают во все стороны солдаты, как из палаток выскакивают другие, разбуженные криками, и как встает дыбом земля, превращая ночь в совершенный ад. Вот только не нашлось сейчас руки, что тащила бы за шиворот, а потому он просто смотрел, привалившись к деревцу, не в силах сделать ни единого движения. А в следующую секунду в лицо ему брызнул горячий и яркий свет.

И он проснулся.

На небольшом импровизированном плацу, – единственной ровной площадке, которую удалось очистить для построений, шла учеба новобранцев, которыми пополнился полк после Галицийской операции.

– К господам унтер-офицерам и фельдфебелям обращаться в соответствии с их чином, то есть господин унтер-офицер, господин фельдфебель. Ясно?

– Я-а-асно! – неуверенно тянули солдатики.

– К господам офицерам от прапорщика, через подпоручика, поручика до штабс-капитана обращаться «ваше благородие». Ясно?

– Я-а-асно!

– К господам капитанам, подполковникам и полковникам обращаться «ваше высокоблагородие». Ясно? К господам генерал-лейтенантам и генерал-майорам обращаться «ваше превосходительство». К господам генерал-фельдмаршалу и генералу от инфантерии, кавалерии и артиллерии обращаться «ваше высокопревосходительство». Ясно? Учеба закончена, после обеда спрошу, как запомнили.

К вскочившему и хлопающему глазами Славину подошел артиллерийский поручик Невестин и потрепал по плечу.

– Называется – болезнь войной. Я видел, как вы во сне метались, наверное, снова налет приснился? Это часто такое…

– Да? Вот уж действительно болезнь. Как взаправду. Будто пушки австрийские по солдатскому строю ударили. А я не мог даже пошевелиться.

– Это что. Некоторые, кто в рукопашных атаках побывал, ночами на соседей во сне кидаются, за горло хватают. Долго, очень долго будет из тех, кто останется жив, война выходить. Как яд.

– Если так не любите войну, отчего пошли в офицеры? Да еще – в пушкари?

– Традиции, господин Славин, семейные традиции, будь оно неладно.

– Что ж, для офицера действующей армии настроены вы весьма пессимистично.

– Да нет, при чем тут это… Дело знаю, батарея у меня одна из лучших, расчеты подготовлены. А вот муштра… Ну, на кой ляд солдату знать, как там к генерал-фельдмаршалу обратиться? Им бы в первой атаке не лечь, да домой без увечий вернуться. Их бы из винтовок палить обучали с утра до вечера, а они всё шагистикой занимаются. Неистребима, видать, муштра в армии российской.

– Послушайте, поручик, я, конечно, ценю то, что вы сделали для всех и лично для меня, когда окриком заставили прятаться от налета, но не слишком ли много откровений с вашей стороны? Я, наверное, тоже не в восторге от порядков, что случаются в армии, но…

– Да ладно, господин прапорщик, тут все через одного точно так же думают, просто скажут не все, значит, никакого секрета я вам не открыл, а взамен снисхождения по поводу моих брюзжаний открою другой секрет. Вот он будет интересен.

– И какой же? – Прапорщик плеснул в лицо из большой кружки, смывая остатки сна.

– Секрет напрямую связан со вчерашним, а может, и с предыдущими налетами.

– Ну-ка, отойдемте чуть в сторонку… Что за новость?

– Новость в том, господин Славин, – взгляд поручика казался безмятежней неба, – что это был вовсе не артобстрел.

– Как это? – от неожиданности и нелепости такого заявления прапорщик улыбнулся.

– Да черт его знает, как. Только на месте налета я не обнаружил ни единого осколка снаряда. Никаких следов. Ни шрапнели, ни сгоревших порохов, то есть – ни-че-го!

– Вы же сказали, если память не изменяет, что если бы залп на десяток шагов в сторону, то всем конец?

– Память вам не изменяет, я действительно так сказал. К этому выводу я пришел, увидев, каким образом поломаны ветви у деревьев и каково направление ударной волны. Но потом облазил то место вдоль и поперек, искал везде – и не нашел никаких подтверждений, что на поляну падали именно артиллерийские снаряды.

– Ну а что же тогда это могло быть? Что тогда убило почти тридцать человек за последние две недели?

– А это уж вам виднее, что их убило. Но там, где восьмерых прижучило с неделю назад, – тоже, ни единого осколка, ничего. Шрапнель везде след оставит. Это же просто стакан, наполненный доверху стальными пулями или стержнями. Он взрывается в заданной точке и поражает всё живое на обширной территории. А тут – ничего, ни пуль, ни стержней… Мне самому всё это весьма странно, вот и решил поделиться.

– Верно решили. Давайте так, поручик, вы будете моим консультантом по артиллерийским вопросам до тех пор, пока не раскроем эту невидимую и неосязаемую батарею.

– Я не против. Только уж попросите официально у нашего командира, чтобы не подумали, будто я наушничать к контрразведке бегаю.

– Ох уж эта наша брезгливость к фискальным органам… Ладно, я вас понимаю. А про то, что вы мне сказали, пока молчок. Хочу кое-что проверить…

За день Славин успел снова побывать в штабе корпуса, в корпусном госпитале и отправить несколько запросов по разным адресам. В госпитале ему сообщили, что причиной смерти семерых рядовых и одного фельдфебеля, погибших в расположении сто девяностого полка на прошлой неделе, явилась тяжелейшая контузия.

– И что? Ни единого ранения?

– Ни единого, мой хороший, – фамильярничал с ним врач, усталый профессор медицины, отправившийся на фронт добровольцем. – В сопроводительных записках значилось, что погибшие попали под артиллерийский обстрел. При обстреле причинами смерти могут быть либо тяжелые раны и увечья, как верно вы заметили, либо, – тут он назидательно поднял палец вверх, – воздействие взрывной волны, причинившей закрытую компрессионную травму головного мозга и иных важных органов.

– То есть, вы хотите сказать, что ваш некролог составлен с учетом того, что написано в сопроводительной записке?

– Именно так, мой хороший.

– А если бы вам представили трупы погибших в атаке или при пулеметном обстреле, без всяких внешних повреждений, что тогда бы вы записали в некрологе?

– Ну-у… Вас ведь не было здесь, когда фронт держал удар, а после шел против австрийского фронта? А было, собственно, совершенно не до некрологов. Только по нашей, восьмой армии, чуть не семьдесят тысяч людей – как корова языком… Раненые вообще без счета шли. Вся канцелярская работа как-то на второй план упряталась. Потому, попадись мне, как вы сказали, погибшие в атаке и не имеющие внешних повреждений, я бы записал причиной смерти повреждение внутренних органов и опять же, – тяжелые контузии, нарушающие жизненные процессы.

– Благодарю. И попрошу об одолжении, – если случится что-либо подобное прошлому артиллерийскому обстрелу и будут погибшие, приложите все усилия, чтобы указать точнее причины смерти. Если контузия, то каких органов, с какой стороны, каких размеров повреждения и всё прочее. Вас не затруднит такое дело? Составлю об этом предписание через штаб армии.

– Я врач. Но вместе с тем – солдат. Должен выполнять приказы. Тем более, если вы считаете это важным для контрразведки…

– Это для всех важно! – в сердцах приподнял голос Славин, которого уже потихоньку начинало раздражать пренебрежительно-презрительное отношение к его ведомству.

Затем он снова поговорил с искровиками, которые сообщили, что ничьи радиостанции в радиусе действия их армейских аппаратов, в эфир не выходили. Еще ему было подтверждено то, о чем говорил подполковник, – действие голубиной почты в приднестровском каньоне весьма осложнено обильностью хищной птицы, и на этот способ передачи информации никто особо не полагался, а из хищной птицы почтальон не получится. С тем прапорщик и вернулся в расположение полка. И вот там его снова ждал сюрприз.

Когда он вышел на поляну, где недавно закончили экзаменовать новобранцев о чинообращениях – к слову, ни один из них экзамен не выдержал, – то увидел, как на краю плаца разожгли огонь.

– Это мы чайком побаловаться, – пояснил седоусый унтер, – сейчас молодым посты станем показывать. Дело важное.

Вот только важное дело не случилось. Будто сквозь туман и совсем из другого пространства прапорщик увидел, что унтер протягивает к огню кружку, ту самую, из которой он утром плеснул себе в лицо, и теперь кружка нанизана на длинную жердь, чтобы не обжечься. Потом на поляну вышел поручик Невестин и уже собрался что-то сказать, но только успел раскрыть рот, как вдалеке снова раздался звук. Три лопнувшие шутихи. Ласковые, воздушные, словно пар из-под крышки со щами, звуки – пых-пых-пых.

Затем свист. Тонкий, становящийся всё отчетливей.

– Беги с поляны! – точно как в сегодняшнем сне заорал поручик, а Славин, почти как во сне, замер, всматриваясь в кусочки неба, проглядывавшие сквозь густые кроны, и пытался увидеть, откуда прилетит незримая смерть.

Затем поручик кошкой вцепился Славину в грудь и повлек куда-то вниз, подминая под себя, скатываясь вместе с ним в овражек. А через секунду мир перевернулся. Три разрыва сотрясли пространство на поляне. Из новобранцев, не успевших отреагировать на окрик, четверо осталось лежать у костра, а с ними и седой унтер, так и не выпустивший из рук палку с кружкой. Славин выбрался из-под оглушенного и трущего виски Невестина и подбежал к убитым. Осмотрел первого, затем второго, третьего… У одного из них имелась кровавая рана в боку, у второго – глубокая царапина у виска, остальные трое оказались без видимых повреждений.

– Опять… Опять то же самое! И я это всё видел ночью, пока спал! – вертелось в голове у Славина, но сам он уже царапал на бумаге записку врачу, морща лицо.

– Вы! – окрикнул он прибежавших к плацу офицеров. – Быстро оформляйте всё, что положено, и отправьте погибших в корпусной госпиталь… Передадите врачу мое предписание о вскрытии. Вы! – теперь он переключился на Невестина. – Вы в порядке? Осмотрите всё, только без помощников. Я сам помогу.

«Что ж, господа хорошие, значит, действительно, сны тут не просто сны, – думал он про себя. – И предопределенность вполне возможна».

Более всего Славина убедило не просто совпадение событий, но мелкая деталь, явившаяся во сне и повторившаяся наяву, – кружка, протянутая к огню. Эта мелочь не позволяла всё легко списать на совпадение.

Осмотр места, как втайне и боялся Славин, выказал полное отсутствие следов шрапнели, а вместе с тем ветки были посечены и поломаны так, как если бы над поляной, на высоте восьми-десяти саженей, разорвалась именно шрапнельная граната.

Затем, к концу дня, пришли вести от корпусного врача. Обследование показало, что в двух случаях на телах имелись раны, однако они не являлись причиною смерти. Во всех пяти случаях причиной можно обозначить контузию. К заключению, составленному на пишущей машинке, имелась приписка, выполненная от руки: «Если бы мне не сообщили о случившемся артобстреле, я, возможно, поставил бы диагноз «острая сердечная недостаточность», который ставят во всех случаях, когда определить причину смерти затруднительно и даже невозможно. Повреждений внутренних органов и внутренних кровотечений вскрытием выявлено не было».

– Что будем делать? Вы доложили в штаб? – поинтересовался артиллерист, облазавший окрестности в поисках фрагментов шрапнельной гранаты, но тоже ничего не обнаруживший.

– А что я могу доложить? Что у нас тут творится невесть что, а мы не можем понять, отчего погибают солдаты? Вот что, поручик, возьмите ваших бомбардиров, прочешите еще раз всё вокруг, впрочем, можно привлечь и пехоту. Версией поиска будет, якобы мы ищем новый тип австрийских снарядов. Это должно выглядеть убедительным объяснением. А я займусь кое-чем другим…

В тот же вечер после разговора с командиром полка было решено готовить охотницкую команду. В первую очередь принимали тех, кто уже бывал за линией фронта в поиске. Отобрали троих дюжих пластунов из второй сводно-казачьей дивизии, состоящей при армии. Затем шел сам Славин, как лицо, владеющее немецким и венгерским языками, а так же в качестве главного команды. Еще им придали двух фельдфебелей-саперов с набором инструментов. Выступать решили посреди ночи, чтобы к рассвету уже находиться по ту сторону косогора, непосредственно перед позициями полка. Как пояснил Невестин, маловероятно, чтобы артиллерия била так точно с большой дистанции.

Легли они всей командой раньше, чем в полку сыграли отбой. Да и отбоя, собственно, сегодня не играли, пошли на воинскую хитрость, от которой всем охотникам пришлось затыкать уши матерчатыми затычками. Оружие – револьверы и ножи, было проверено и готово, саперы изготовили плот, на котором предстояло переправиться через реку. Но прежде чем экспедиция состоялась, прапорщик Славин увидел еще один сон. Теперь совершенно странный. В нем никто никого не убивал, не стреляли какие-то неизвестные пушки, не приходилось вскакивать ото сна с колотящимся сердцем. Но вместе с тем сон был недобрым, темным. Перед Славиным проходили рота за ротой какие-то совсем иные солдаты. В странной форме, со странным оружием, в стальных зеленых касках. На касках красовались звезды, в глазах застыли усталость и тоска. Потом их сменяли солдаты прошлого времени, в высоких киверах, с большущими кокардами, гремя амуницией и длиннющими кремниевыми ружьями. Славин чувствовал, как мимо и сквозь него проходят иные эпохи. Полки императрицы Анны Иоанновны, воевавшие Хотин у турок, полки Минина и Пожарского, отбросившие польскую рать, полки из будущего, полки из прошлого. Сколько тут, в Галиции, да и не только в ней, прошло русского войска – не счесть.

Когда Славин проснулся, разбуженный аккуратным встряхиванием за плечо, в памяти его вертелся образ нескончаемой вереницы солдат, что тянулась, будто река времени по этим дремучим местам, кровью и потом создавая будущие западные границы империи.

– Пора! – сказал казачий урядник, старший среди пластунов.

И они пошли.

Рассказать обо всем, что происходит в охотницком поиске, – невозможно. Это как по минутам описывать каждое действо, каждую мысль и каждый страх охотников. Добираясь до вершины, они постоянно опасались быть замеченными вражескими наблюдателями. Чтобы как-то помочь им, командир полка пошел на хитрость – была придумана обманная штука, будто бы в расположении празднуют что-то радостное, торжественное, это позволило охотникам незаметно переправиться на другой берег. Разгульное действо продолжалось с ночи до утра, играла музыка, полковой трубач не жалел легких, барабанщики – рук, а две дюжины солдат выводили во всю мощь разными голосами песню заамурцев: «Грянем, да так, чтобы сопки проснулися, враг задрожал на биваке своем!»

Хор был слышен и звучен. Эхо разносило слова песни на несколько верст по каньону. Тем надеялись усыпить бдительность врага. Затем охотники взобрались наверх, потом спустились с пригорка и оказались на большом травяном поле, ровном, гладком, будто стол. Ни холмика, ни кочки, как невесело сказал урядник. Если где-то за их спинами, на склоне и остались наблюдатели, то они себя никак не проявили, и теперь опасность крылась в другом, – как одолеть предполье, оставшись незамеченным? Было решено передвигаться ползком, а так как солнце уже вставало над Галицией, приходилось брать в расчет, что австрийцы произвели подъем флага и теперь вершили утреннюю молитву. Охотникам повезло, они наткнулись на вражеский секрет, который должен был засечь их на подходе к армейским позициям, но все участники секрета – трое рядовых, один унтер и офицер-лейтенант, самым бессовестным образом спали. Чтобы избежать лишнего шума, вначале им всем воткнули в рот по кляпу. А затем, когда незадачливые дозорные пришли в себя, было предложено добровольно направиться в расположение русского полка, не производя шума. Один из пластунов так выразительно при этом поигрывал широким ножом, что все пятеро сразу же согласились.

Австрийцы по-прежнему были сильны, но поражение в Галицийской битве их сильно обескуражило и заставило поверить в силу российской армии и в ее способность побеждать. С лейтенанта Славин взял слово офицера, что тот не станет кричать и звать на помощь, когда ему вытащат кляп, тот с неохотой согласился, и на обратном пути прапорщик успел его допросить о странной артиллерийской батарее. То, что рассказал австриец, совершенно не внесло никакой ясности. Он сообщил, что артиллерийские парки находятся позади основных позиций войск, которые приготовились к обороне, и расположены сразу за предпольем. По замыслу командования, в случае, если русским придет в голову форсировать Днестр и карабкаться кверху, не имея возможности быстро доставить сюда же свою артиллерию, основное сражение должно произойти именно на том самом поле, где и был пленен вражеский секрет. Лейтенант признал, что на склонах каньона со стороны австрийцев есть некоторое количество наблюдательных постов, но ни о каких артиллерийских корректировщиках он не слышал, а главное, не слышал, чтобы стреляли пушки, стоящие за траншеями на закрытых позициях. Хотя ему известно, что в начале сентября, в активной фазе битвы, перед взгорком располагались несколько артбатарей, которые должны были сдерживать наступательный порыв русских, прикрывая отход своих войск за Днестр. Потом батареи были сняты, а одна из них оказалась полностью разгромлена огнем русских гаубиц.

– Где стояли ваши батареи?

– Там, там и там, – указал рукой офицер, – а та, что разбили полностью, – вот там, в низинке. Только…

– Что – только? Говорите уже, лейтенант.

Расположение уничтоженной батареи полностью совпадало с местом, которое Невестин указал как самое вероятное для произведения тайных обстрелов.

– Только нам запретили туда ходить, сказали – какие-то новые химические снаряды, и очень опасно. А армейский капеллан почему-то не торопится с заупокойной службой.

– Ну-ка, хлопцы, вы пока спускайтесь, а я сползаю, гляну, что там с батареей. Если услышите стрельбу – меня не ждите, и когда в другой раз пойдете, тогда и загляньте в низинку.

Славин отделился от отряда и пополз в сторону. День набирал солнечную силу, но роса выпала обильной и не успела высохнуть, отчего прапорщик весь измазался травяной зеленью.

Когда до низины оставалось не более десяти саженей, Славину будто бы послышалась немецкая речь в несколько голосов, но странным образом разобрать, о чем они говорили, было совершенно невозможно.

– Так бывает только во снах, – отчего-то подумалось прапорщику.

Затем, вжавшись в пахнущую разнотравьем землю, обкалываясь часто растущим здесь чертополохом, он подполз к едва приметному брустверу. Голоса стали чуть громче, но вместе с тем – еще более неразборчивыми. И трижды повторился странный смех. Он мог звучать именно так, если бы смеющийся находился за сотню шагов и будто парил над поляной, Славин даже вскинул взгляд к небу, где ползли ленивые, безучастные ко всем людским страстям облака.

Но вот осталась последняя сажень. Прапорщик, приготовив к стрельбе наган, осторожно заглянул за бруствер. И обомлел от жуткого зрелища, что представилось ему во впадинке.

Позиция была прикрыта сетью со вплетенными ветвями и листьями, отчего ее невозможно было заметить с аэроплана. Там, опираясь один на другого и на земляные насыпи, вокруг разбитых орудий полусидели, полулежали мертвые артиллеристы. Один, второй, третий, четвертый, пятый… Славин поначалу не смог воспринять картину как что-то реальное, ему почудилось, будто это такой особый маскарад, и что среди мертвых скрываются настоящие пушкари, готовые снова произвести выстрел по сигналу невидимого корректировщика. Но живых тут не было. Время и падальщики сделали свое дело, картина смерти ужасала, полуразложившиеся трупы смердели, странно, что раньше никто не заметил этого запаха, ведь он разносился на большое расстояние. Седьмой, восьмой, десятый, – считал и считал Славин. Три орудия. Три расчета по четыре человека, всего двенадцать. Полуистлевшая форма, лохмотья, колышущиеся на ветру, – казалось, будто мертвые шевелились. Окоченевшие руки подносчика мертвой хваткой вцепились в снаряд, офицер склонился над картой огня, стрелок положил руку на затвор… Славину даже почудилось, будто он слышит потрескивание спускового механизма, готового ударить по капсюлю и отправить гранату в полет к другому берегу, хотя ствол орудия перекорежило разрывом, и он съехал набок. Ветер, протиснувшись под маскировочную сеть, пролетая над пушечными лафетами, словно играл с мертвецами, трогал их за погоны, за пуговицы, не пугаясь жутких посиневших провалов глазниц. Ветер издавал звуки, схожие с речью, потому что его резало острыми углами зарядных ящиков и краями стреляных гильз. Мертвый мутный глаз командира, казалось, уставился прямо на Славина, будто вопрошая, а что ты тут делаешь, на моей позиции? Славин содрогнулся – на него взглянула сама вечность, обрисовав всю тщетность бытия и скоротечность жизни. Осторожно, боясь потревожить чуткое забвение непогребенных тел, прапорщик пополз обратно.

Отряд он догонял в великом смятении, стряхивая сковавшую тело оторопь. Пластуны уже готовили плот, но не решались отправиться обратно, не дождавшись прапорщика, и потому все обрадовались, когда Славин выкатился из прибрежных кустов на узкую каменистую полоску берега.

– Ну, что там? Удачно сходили, ваше благородие?

Но Славин молчал, руки его дрожали. Наконец решился.

– Вы, – указал он на двоих саперов. – Нужно вернуться. Инструмент берите с собой.

– Можно поинтересоваться, на какой случай инструмент брать? Проволоку резать, или…

– Лопаты. Нужно копать. Давайте с нами еще вот этих солдат, всех трех, от них всё равно проку немного, пусть тоже копают. Потом с богом отпустим. А вы, – теперь он обращался к пластунам, – доставьте в полк унтера и офицера, их будет достаточно для разговора. Нас не ждите, отправляйтесь прямо сейчас, если что – новый плот соорудим, тут леса много…

И они ушли обратно. А потом саперы, видавшие всякие виды фельдфебели, крестились широко и часто, увидев то, что видел до них Славин. И так же крестились пленные, только не справа налево, а наоборот ложился у них крест. Кто хочет властвовать, не такую еще придумает разницу среди людей и веры человеческой. Прапорщик лег рядом с бруствером, потому что знал, не побегут пленные, ведь поняли, что назад их отпускают. А еще не побегут, потому как дело важное все вместе тут делали. Саперы вопросов задавать не стали, хотя могли бы спросить – отчего не сами австрийцы своих мертвяков хоронят? Отчего им приходится по очереди колоть лопатами жирный луг и укладывать мертвые тела в чужой форме? А прапорщик упал в короткий сон. И видел…

Что он видел в том сне – никому неизвестно. Только с тех пор, как вернулись из поиска, ни он, ни саперы многого не болтали. А налеты прекратились. Больше не били с того берега невидимые пушкари, и полк продолжил жизнь. Ведь даже на войне она есть. Начальнику отдела контрразведки Славин сообщил, что, по-видимому, тайная батарея неприятеля передислоцирована, и более странных налетов не будет. И что в расположении полка действительно снятся вещие сны, каждому свое. Говорят, туда приезжал сам командующий, генерал от инфантерии Алексей Алексеевич Брусилов, и пригодилась новобранцам всё-таки наука о чинопочитании, и именовали его верно, – Ваше Высокопревосходительство! – и кричали троекратное ура. А после генерал изволил лечь спать в той маленькой хате, которую первой увидел Славин, как явился в полк. Смотрел генерал свой сон и повел через два года войско в такой прорыв, о котором и мечтать никто не мог, совершив то, что не удавалось никому в этой войне – прорвать полностью фронт и уйти в глубь вражеской обороны. Славин подал рапорт о переводе в другую часть, потому что видел во снах далеко. Слишком далеко, и потерял полностью покой. Потому что в незнании того, что предопределено, – смысл жизни. Может быть, кому-то нужно попасть в горы, к самой вершине мира, чтобы обрести знания, а кто-то видел всё, пока сидел в галицийских лесах. А значит, верно говорят, Бог – везде, и в тебе самом, и когда ты ищешь где-то вдалеке, ты его теряешь…

 

Сергей Чебаненко

Сын гения

1

Он проснулся внезапно и резко. Почудилось сквозь сон, что кто-то толкнул его в плечо.

Вскинулся всполошенно, скосил взгляд влево. Нет никого. Да и кому быть ранним утром в комнатушке на третьем этаже грязной московской меблирашки?

Полежал расслабленно, разглядывая светлые блики на потолке.

Утро было раннее; наверное, часов пять, не больше. Уличные фонари еще горели, и окно отпечаталось на потолке трапецией с размытыми контурами.

Какой славный сон ему приснился под утро! Он с Катенькой гулял в солнечный теплый день по огромному полю, сплошь до самого горизонта покрытому высокой травой, среди которой там и сям поднимались разноцветные головки цветов. На лазурном небе ни облачка, солнышко ласкает лицо нежными лучами, весело щебечут невидимые птицы.

Они смеялись, дурачились, собрали огромный букет цветов. Вышли к речке, извилистой темно-серой лентой изгибавшейся среди полей. За рекой обнаружились белые домики какого-то села. Чуть ниже по течению дымил трубой маленький пароходик.

Катенька обхватила руками за шею, прижалась всем телом и со смехом чмокнула в губы – в одно легкое касание, нежно, так, как умела делать только она. Он обнял ее, носом зарылся в дивные волосы, пахнувшие свежим сеном, травой и цветами…

И тут его толкнули в плечо.

«Вот и всё, – подумал он вяло. – Пора собираться. Нечего тянуть, если уж решился».

Поднялся с кровати, босиком прошелся к окну по холодному дощатому полу.

Небо постепенно синело, но звезды были еще видны. Серпик луны серебрился над крышей соседнего дома. Внизу процокала копытами лошадь – ранняя пролетка отправилась в центр Москвы.

Он налил из ведра воду в медный таз и тщательно умылся – до пояса, пофыркивая от ледяного прикосновения жидкости. Насухо вытерся свежим полотенцем.

Побрился и вымыл голову он еще с вечера, когда окончательно всё решил. Теперь оставалось только причесаться.

Зажег толстую свечу на столе, металлическим гребнем расчесал вихрастые кудри, стоя перед зеркалом на стене.

Белую рубаху купил тоже намедни. Потратил последние деньги, даже на ужин уже не хватило, пришлось доедать сухую коврижку, запивая пустым кипятком. Ну, и ладно. Теперь уж всё равно…

Рубашка была хороша – мягкая, свежая, ладная. В самый раз, как на него сшитая.

Потом надел брюки – ношеные, но вполне еще приличные, без пузырей на коленях, и стрелочки наличествуют. Сойдет.

Ботинки тоже не новые, но начищенные с вечера едва ли не до зеркального блеска. Даже щетку с ваксой не поленился взять у дворника Фомы Кузьмича.

Взглянул на иконы в правом углу комнаты. Нет, молиться сегодня не стоит. Как-то это будет не по-божески, кощунственно. А вот крестик серебряный на цепочке надеть нужно. Он же не нехристь какая-нибудь, и уходить с этого света нехристем не будет. А там уж пусть Господь сам рассудит, достоин ли Игнатий, сын Константинов, священного креста али нет.

Конвертик серенький с предсмертной запиской внутри тоже был заготовлен еще со вчерашнего дня, лежал на столе. Тут же был и наган, снаряженный шестью патронами.

«Впрочем, для моего дела хватит и одного, – невесело улыбнулся кончиками губ. – Нужно только поточнее прижать дуло к виску».

Взял наган. Рукоять точно легла в руку. Металл холодил ладонь.

Мурашки толпой прошлись по позвоночнику. Лицо почему-то сделалось деревянным, предательски задрожали пальцы.

«Нельзя расслабляться, – решительно остановил себя. – Нужно сделать всё быстро, без нюней: раз – и всё».

Глубоко вдохнул, стараясь успокоить грохотавшее сердце. Резким движением вскинул наган к правому виску, ткнул дулом в кожу перед ушной раковиной. Дернул указательным пальцем спусковую скобу.

Оглушительно щелкнуло около уха.

Мир остался прежним – утренним, тихим. Живым.

Осечка?!

«Может, это судьба? – молнией сверкнула мысль. – Может, не стоит?»

«Нет, – жестко осадил самого себя. – Нужно. Чтобы быть там вместе с Катенькой».

Наган в пальцах ходил ходуном, но он собрался, крутанул барабан, снова упер дуло в висок.

Металлический щелчок – и тишина.

Да что же это такое? Что-то не так с патронами или, может быть, боек неисправен?

Он повертел барабан, зачем-то заглянул в темный зрачок дула.

– Не трудитесь, Игнатий Константинович, – голос с легким смешком раздался у него за спиной. – Наган стрелять не будет!

Испуганно шарахнулся, резко обернулся.

У левой стены комнаты, рядом с высоким дубовым шкафом, стоял незнакомец. На вид – лет сорок – сорок пять. Высокий, широкоплечий. Усы острыми стрелками под крупным прямым носом, в карих глазах отражается огонек свечи. Одет был странно: серебристые сапоги с голенищами едва ли не до колен, такого же цвета облегающий комбинезон с плотным валиком вокруг шеи. На голове округлый металлический шлем. Нечто, похожее на рыцарское забрало, но по виду из темного стекла, сдвинуто с глаз на лоб.

– Я преобразовал порох в патронах в обычный песок, а капсюли – в керамику, – улыбаясь, сообщил гость в серебристых одеждах.

– Вы кто? – У Игнатия мигом пересохло во рту. Комнату он перед отходом ко сну запер изнутри на засов. – Как вы сюда попали?

– Как обычно: прилетел на антиграве и прошел сквозь стену, – незнакомец лукаво прищурился. – Есть в моем арсенале такой способ перемещения. Исключительно для частных визитов.

– Понятно, – Игнатий сглотнул образовавшийся в горле нервный ком. – Я просто свихнулся…

– Глупости, Игнатий Константинович! Вы в своем уме, – весело фыркнув, успокоил собеседник. – С вашим душевным здоровьем всё в полном порядке, можете мне поверить. Просто я действительно располагаю средствами, еще неизвестными местной науке. Почти мистическими.

– Так, значит, вы призрак… – Игнатий облизал губы. Сердце грохотало где-то под горлом.

– К нечистой силе я тоже не имею никакого отношения, – гость улыбнулся широко и успокаивающе. – Хотите, докажу?

Он повернулся и перекрестился на образа. Покосился на Игнатия:

– «Отче наш» читать или так поверите?

– Да кто же вы такой? – Игнатий не узнал собственного голоса – сдавленный, сиплый, испуганный.

– Чеслав Сэмюэль Воля-Волянецкий, – собеседник четко, по-офицерски, дернул подбородком. – По национальности – русский, хотя в роду были и поляки, и румыны, и даже американцы. Кстати, полтора века назад в Восточной Польше земельные угодья моих сородичей Волянецких граничили с поместьем ваших предков Циолковских. Говорят, мой прадед был даже влюблен в вашу прабабушку, но Беата, в конце концов, предпочла пойти под венец с другим…

Игнатий почувствовал дрожь во всем теле. Ноги сделались какими-то ватными.

– Ну а по профессии я – миростроитель…

– Миростроитель, – губы Игнатия задвигались, словно сами собой. В голове заклубился туман. – Не понятно… Чем же вы занимаетесь?

– Давайте-ка присядем, Игнатий Константинович, – Волянецкий шагнул к столу, ногой пододвинул деревянный стул и уселся, положив нога на ногу.

Игнатий молча двинулся следом и опустился на табурет напротив гостя.

Как-то сразу полегчало. В голове прояснилось, хотя сердце всё еще колотило в грудь тревожным колоколом.

– Миростроители строят миры. Целые вселенные самых разных миров, – сказал Волянецкий, расслабленно откинувшись на спинку стула. Рассохшаяся спинка протяжно заскрипела. – Если представить ваш мир как огромное дерево, то мы всего лишь отделяем от его ствола отдельную веточку и постепенно растим из нее полноценную ветвь. То есть строим еще один мир, параллельный вашему в многомерном континууме. И так множество раз.

– Угу, – Игнатий смотрел на гостя остекленевшим взглядом. – Ствол и веточка, значит…

– Сейчас вы, конечно, слишком возбуждены, чтобы полностью понять и принять то, что я говорю, – Чеслав Сэмюэль вздохнул. – Но потом разберетесь. Вы же в университете штудируете математику и механику, не так ли?

– Так, – Игнатий кивнул почти машинально. – Ствол и веточка… Мы, стало быть, сейчас в веточке?

– В одной из веточек. Потом, когда-нибудь в будущем, множество ветвей составят крону. Представьте себе Вселенную, в которой имеется огромное звездное скопление – десятки или даже сотни тысяч Солнц, а около них – Земли, населенные людьми. Человеческий мир, но из разных, отличающихся друг от друга по пройденному историческому пути и культуре планет.

– Красивая мечта, – прошептал Игнатий. – Фееричная…

– Пока мечта, – согласился Волянецкий. – Но мы для того и строим миры, чтобы она стала явью.

Он окинул Игнатия взглядом, словно еще раз присматриваясь к собеседнику – цепко, внимательно и оценивающе.

– Не буду скрывать, у нас есть виды и на вас, Игнатий Константинович. Вам предстоит немало сделать вот в этой самой вашей веточке…

– Вот как? – Брови Игнатия поползли на лоб. – И что же я должен, по-вашему, совершить?

– Давайте-ка вы положите оружие на стол, – Чеслав Сэмюэль кивнул на наган, который Игнатий по-прежнему вертел в руках. – Ваш пистоль сейчас хоть и совершенно безвреден, но всё равно неприятно, когда вы машинально направляете его мне в живот и дергаете пальчиком около спусковой скобы. Рефлексы, знаете ли…

Игнатий покорно положил наган на стол, пальцами отодвинул в сторону свечки.

– Ну, вот и ладненько, – удовлетворенно кивнул Волянецкий и продолжил: – А виды на вас простенькие. Хотелось бы, чтобы вы окончили курс обучения в университете и, сделавшись инженером и математиком, продолжили дело вашего батюшки – Константина Эдуардовича Циолковского, гения российской науки.

– Тут какая-то ошибка, – Игнатий тряхнул кудрями. – Недоразумение… Мой отец – обычный учитель в гимназии. Преподает основы физики, математику и чуть-чуть астрономию. В Калуге всё общество считает его человеком чудаковатым, если не сказать больше – блаженным.

– Ваш отец – не городской сумасшедший, Игнатий Константинович, – покачал головой Волянецкий. – В этом году он издаст книгу, которая навсегда впишет его имя в мировую историю как основателя нового направления в науке и технике. Космонавтика – так лет через тридцать-сорок назовут то, что сейчас именуется междупланетными сообщениями.

– Жюль Верн, «Из пушки на Луну». Я читал.

– Не из пушки, – возразил Чеслав Сэмюэль. – Книга вашего батюшки будет называться «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Реактивные приборы – это ракеты. Ракеты, похожие на те, которые сейчас используют для фейерверков и шутовства, и совсем иные, другой конструкции, на жидких топливах.

Гость помолчал и продолжил:

– Хорошо было, если бы вы пошли по стопам Константина Эдуардовича. Его идеи – ваша реализация. В будущем такая цепь развития событий должна придать вашему миру особый колорит и содержание.

– В будущем… – задумчиво произнес Игнатий. Он уже успокоился, хотя в то, что сейчас говорил пришелец, верилось с трудом. – А вы, значит, знаете, каким будет будущее? Ну да, конечно, вы же сами его строите… Погодите, но если вы строите множество миров из одного исходного ствола, то, наверное, можете перемещаться и во времени? Можете попадать в прошлое и менять его… И значит, вы можете…

Он запнулся, уставился на Волянецкого округлившимися глазами.

– Не могу, – сказал Чеслав Сэмюэль бесцветным голосом. – Я не могу отправиться в прошлое в этой временной ветви и остановить бомбиста Василия Кириллова, который покушался на жизнь губернатора. И не могу уберечь вашу невесту Екатерину Сергеевну от взрывной волны и разящих осколков… Точнее так: я могу переместиться во времени и проделать всё это, но это будет уже другая ветвь пространственного «дерева». А ваше настоящее останется прежним.

– Значит, помочь мне никто не в силах, – сухо констатировал Игнатий. – Ни вы, миростроитель, ни сам Господь… Вот поэтому мне нечего делать на этой ветке вашего дерева. Пусть у батюшки будут другие продолжатели его славных дел.

– Вы говорите так потому, что живете своим горем, – сказал Волянецкий. – Наверно, это действительно выглядит мужественно и красиво: умереть ради любви.

– Вы иронизируете! – Игнатий возмущенно выдохнул. – Не смейте!

– Нисколько не иронизирую, – Чеслав Сэмюэль чуть подался вперед, заглядывая собеседнику в глаза. – Но умереть из-за любви – это очень уж просто. Собрался с духом, приставил дуло к виску, дернул пальцем спусковую скобу – и всё. Решил всё одним махом. А воссоединишься ли с любимой в иных мирах – это уж бог весть… Игнатий Константинович, а если всё-таки попытаться иначе: жить ради любви?

Он помолчал, разглядывая лицо собеседника, потом продолжил:

– Что, если попробовать жить так, чтобы каждый свой шаг, любое дело, все свершения посвящать любви – вашей Екатерине Сергеевне?

– Звучит патетично. «Жить во имя любви»…Красивая фраза, – Циолковский криво усмехнулся. В глазах защипало. – Вы всех своих марионеток на ветвях времени вот так наставляете, да?

Тень обиды скользнула по лицу Волянецкого.

– Не всех, – произнес он, поджав губы. – Обычно всё намного проще: мы во сне ретранслируем в человеческую психику всё то, что хотим донести до конкретного субъекта, который нас интересует. Обычно эти трансляции – простая калька событий из ранее построенных миров. Разумеется, с некоторыми корректировками по содержанию, – чтобы внушение подействовало именно так, а не иначе.

– Ловко! Вы двигаете нас, живущих на ветвях времени, как шахматные фигуры! Как оловянных солдатиков, расставленных на столе!

– Не совсем так, – Волянецкий по-прежнему пытливо смотрел в лицо собеседника, чуть наклонив голову влево и прищурив глаза. – За субъектом внушения всё равно остается свобода выбора. Наши «ночные картинки» – всего лишь рекомендация, яркое описание одного из возможных способов действий. А далее человек волен выбирать свой жизненный путь сам.

– Значит, всё-таки выбор есть, – Игнатий чуть смягчился, опустил голову.

– Кроме того, такие внушения применяются чрезвычайно редко, только в кризисных жизненных ситуациях, – продолжил Чеслав Сэмюэль. – Мы ценим право человека быть самим собой.

– Но ко мне вы решили явиться лично, – Циолковский снова поднял взгляд на гостя. – Почему?

– Потому что однажды, много лет назад, со мной случилась похожая история, – тихо сказал Волянецкий и грустно улыбнулся. – И я едва не наделал глупостей…

Некоторое время они сидели молча.

– Извините, – сказал Игнатий. – Я, кажется, был излишне дерзок.

– Да нет, ничего, – Волянецкий пожал плечами.

– Жить ради любви, – произнес Игнатий почти шепотом. – Ради памяти Катеньки…

Он уставился отсутствующим взглядом куда-то в пространство над головой гостя.

– Вот так обстоят дела, Игнатий Константинович, – Чеслав Сэмюэль пружинисто встал со стула и шагнул к окну. Выглянул наружу и констатировал:

– Уже почти рассвело. Мне пора уходить.

Циолковский вскинулся, поднялся с табурета:

– Так быстро? И вы мне больше ничего не скажете?

– А что я могу вам еще сказать? – Волянецкий обернулся к собеседнику. – Дать инструкции? У вас полная свобода выбора. Право строить свою жизнь так, как вы захотите. А мне следует исчезнуть, не оставив следов. Я даже патроны в вашем нагане вернул в исходное состояние.

– Это, наверное, чрезвычайно интересно – строить разные вселенные, – сказал Игнатий задумчиво.

– Это очень трудно, Игнатий Константинович, – Волянецкий вздохнул. – Всё равно, что прожить жизнь.

Он улыбнулся, широко и дружески:

– У вас сейчас есть возможность создать новый мир. Такой, какой вы захотите. И я верю, что у вас это получится! Ну а теперь до свидания!

– Мы еще встретимся?

– А это всецело зависит от вашего выбора, – Чеслав Сэмюэль лукаво прищурился. – У нас же, у миростроителей, не принято оставлять на произвол судьбы тех, кто смог удачно построить свой собственный мир. До встречи!

Волянецкий быстро шагнул вперед и совершенно бесшумно вошел в стену. Что-то большое тенью мелькнуло за окном.

Игнатий рванулся вперед, выглянул наружу, пошарил глазами по небу, но ничего не увидел. Гость из ниоткуда бесследно растворился в пространстве и времени.

Циолковский вернулся к столу, взял наган, повертел в руках.

– Жить во имя любви, – сказал почти шепотом. – Во имя моей Катеньки…

За окном над крышами домов оранжево-розовым пожаром разгорался рассвет.

2

На огневую позицию выдвигаться начали еще заполночь.

Бронепоезд двигался скрытно: не зажигая огней, неспешно, лишь иногда постукивая колесами на стыках рельс.

Игнатий Константинович нервничал ужасно. Сначала бледный, напряженный, как струна, ходил из угла в угол в оружейном отсеке. Как маятник в часах на стене: туда-сюда, туда-сюда. Потом не выдержал, отправился лично проверять все шесть установок в соединенных общим коридором бронированных вагонах. Ни за что, ни про что, из-за сущего пустяка, обругал по матери прапорщика Ворошилова. Тут же извинился, дружески потрепал по плечу.

Клим Ворошилов только рукой махнул: понимал, что капитан Циолковский сейчас слегка не в себе. Оно и понятно. Испытание предстоит весьма серьезное: первое боевое применение установок «К-1». Труд едва ли не десятка последних лет. Бессонные ночи в конструкторском бюро и цехах паровозного завода. Бесчисленные испытания на секретном полигоне около Луганска, в жару, в дождь и в холод. Эх, да разве ж всё упомнишь?

И вот она, голубушка наша, «Катюша» – так прозвали установку ребята-сборщики на заводе – готова, смонтирована по шести комплектов на трех бронепоездах и отправлена на германский фронт – для натурных испытаний и боевого применения, для прорыва вражеской обороны. За которым должно воспоследовать мощное движение пехотных частей и кавалерии на север Германии, а потом – на Берлин, стрелой в самое сердце проклятой кайзеровской империи.

Разумеется, все шесть установок на бронепоезде оказались в полном порядке: снаряжены как надо, запасные боевые комплекты наличествуют, расчеты бодрствуют и начеку, солдаты выспались и отдохнули днем – свежи, как огурчики, взятые прямиком с грядки. Всё вычищено, вылизано, готово к бою.

Циолковский придирчиво осмотрел ракетные комплексы лично, заглянул в каждый угол, проверил наводку и запалы. Рванулся по коридорам поезда обратно, в оружейку – еще что-то, наверное, замыслил. Клим, само собой, двинулся следом: уж, почитай, десять лет он вместе с Константинычем, привык быть рядом.

Вдруг вспомнилось почему-то, как в девятьсот пятом Циолковский вытащил его почти из самых лап жандармерии. Кровавые январские события в Питере эхом отозвались в провинциальном Луганске. Клим тогда связался с социал-демократами, и ему грозили крупные неприятности – ссылка в Сибирь, а то и каторга.

Инженер Циолковский лично явился в жандармерию и потребовал немедленного освобождения мастерового Ворошилова.

«Голубчик мой, Игнатий Константинович! – взвился жандармский подполковник, начальник луганского сыскного отделения. – Да он же бунтарь! Социалист!»

«Прежде всего, он – толковый мастер и хороший организатор рабочих, – твердо парировал Циолковский. Взглянул в лицо жандарму с лукавым прищуром. – Или вы, милостивый государь, готовы взять на себя ответственность за срыв секретной государственной программы военного значения?»

Конечно же, жандармский подполковник не был готов противодействовать разработкам инженера Циолковского, лично санкционированным самим государем. Так и стал мастеровой Клим Ворошилов ближайшим помощником Главного конструктора «К-1». С революционерами и подпольем пришлось распроститься – какая там революция, если дни и ночи проводишь на заводе да на испытаниях?

Ну а когда год назад начался нынешний шухер – войнушка с германцами и австрияками, Игнатий Константинович получил капитанское звание, а для Клима Ворошилова выхлопотал погоны прапорщика: ажно к самому министру обороны обращался, да…

Но вернуться в оружейку у Циолковского не получилось. По дороге, в проходе между вагонами, капитана поймал за ремень полковник Стрельников, начальник поезда. Потащил за собой, махнул рукой Климу – давай, мол, за нами.

Пришли в полковничью «келью». Стрельников без лишних церемоний достал из шкафчика три пузатые рюмашки, бутылочку «шустова». Плеснул каждому коньяку по два пальца:

– А давайте-ка, господа, за удачу! За то, чтобы у нас сегодня всё получилось!

– За победу! – поддержал Клим.

Пивал с господами он, конечно, редко, но тут сердцем понял, что полковник хочет не просто выпить, а старается успокоить Игнатия Константиновича.

Чокнулись, выпили, не закусывая. Щеки Циолковского тотчас же порозовели. Фигура как-то сразу обмякла.

– Ну, вот и хорошо! – Полковник окинул взглядом капитана, весело подмигнул Климу. Достал из нагрудного кармана «Павла Буре» на серебряной цепочке. – А теперь пора на командный пункт. До залпа осталось десять минут.

Друг за дружкой они отправились в головной вагон, по металлическим ступенькам поднялись в обзорную башенку.

Ночь была темной, не видно ни зги. Впереди, всего в полутора километрах, начинались германские позиции, за ними – подтянувшиеся к фронту обозы и склады. Немец готовился атаковать послезавтра. Но разведка прознала об этом, и в ставке Верховного было решено упредить врага, мощным ударом атаковать первыми сразу в трех направлениях. Смести внезапными залпами «Катюш» фронт германцев и ударить в образовавшиеся прорехи всеми силами, пока кайзер не очухался.

Стрельников снял телефонную трубку, покрутил рукоятку динамо на стене, рявкнул в конус на мембране:

– Команда «Готовсь»!

Клим украдкой перекрестился. Начинаем, Господи.

Секунда, вторая, третья…

Металлические крыши на вагонах стали раздвигаться, одновременно все шесть Открылись темные зевища, и оттуда, синхронно, как на смотре, и совершенно бесшумно стали подниматься платформы с установками, боевыми расчетами и ящиками ракетных снарядов.

Первый залп уже был снаряжен. Шесть установок, по двадцать четыре ракеты на каждой, установлены в три ряда. В темноте на рельсовых направляющих едва угадывались остроносые снаряды с маленькими крылышками по бокам.

– Поездной группе «Стоп машина»! – сказал Стрельников в телефон.

Бронепоезд нервно дернулся, останавливаясь. Приглушенно лязгнула сцепка.

– Команда «Прицел»! Группа целей «А»!

Засуетились расчеты, чуть качнулись установки, наводимые механическими тягами на цель.

Игнатий Константинович словно окаменел весь. Руками обхватил предплечья, нервно покусывал губы, всматривался в темень – всё ли в порядке с установками? Будто и не армейский капитан теперь, а по-прежнему рефлексирующая интеллигенция!

Минута на прицеливание. Строго по нормативу. Мигнули один за другим шесть фонариков со всех вагонов – есть прицеливание, готовы.

– Ну-с, господа, с богом, – прошептал Стрельников, а в телефон гаркнул что есть мочи:

– Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой! Поочередно, полным залпом, огонь!

Полыхнули вспышки запальников. С нарастающим шипением рванули в небо ракеты первого ряда. Протяжно запели «тю-у-у», набирая высоту. Легли на курс, обозначившись в небесах огненными полосками, победно и громогласно запели «вау-у-у», пикируя, словно углядели впереди искомые цели.

А следом уже пошла вторая волна ракетных снарядов, за ней тут же рванула и третья.

Впереди, за линией фронта, расцвели грядки огненных цветов. Бабахнуло, загрохотало, жахнуло звуковой волной в уши. Небо озарилось разгорающимися пожарами. Повалил дым.

– Молодцы, орелики! – Стрельников сдвинул фуражку едва ли не на затылок. – Накрыли немчуру первым же залпом!

Игнатий Константинович стоял молчаливый, снова побелевший лицом. Во все глаза глядел на пожарище за фронтовой линией.

– Второй залп готовсь! – скомандовал Стрельников.

…А утро потом выдалось хорошее, солнечное и теплое. Словно и не было ночного огненного кошмара.

По телеграфу сообщили, что и другие бронепоезда успешно отстрелялись. Все в самое яблочко, и в ракетных установках ни одного отказа. В образовавшиеся бреши пошли прорывные части Брусилова, Корнилова и Юденича, растеклись на всю ширину фронта, громя противника.

Стрельников распорядился всем отдыхать после ночных стрельб. Но Игнатий Константинович спать не захотел, а вознамерился лично прибыть в полевой штаб, который расположился в двух километрах к северо-востоку, в только что занятом городишке Вирзиц: хотел убедиться, что обозы с запасными залпами уже подтягиваются от Ревеля. Клим, конечно же, отправился с ним – как шерочка с машерочкой. А если без смеху, то с опаской: территорию только что взяли, мало ли что, вдруг нарвется капитан на какого-нибудь недостреленного фельдфебеля.

Шли неспешно, у самого Вирзица их нагнал караульный взвод под командованием поручика Дебольского.

– Взвод, равнение направо! – скомандовал поручик, углядев их на обочине дороги. Молодцевато вскинул ладонь к виску в военном приветствии, распорядился громогласно:

– Песню запевай!

Взвод словно только и ждал команды.

– Расцветали яблони и груши, – начал молодой и задорный голос, и тут же многоголосие подхватило:

Игнатий Константинович остановился столбом, удивленно выкатил глаза.

– Это… Это что же такое? – спросил приглушенно, когда взвод, подняв завесу пыли, промаршировал мимо. – Кто песню сочинил?

– Музыку под гармонь Ленька Дербенев подобрал, из хозроты который, – Ворошилов заулыбался довольно. – А слова… Слова, знамо дело, народные!

Ну, не будешь же рассказывать капитану, что третьего дня всю ночь промучился, сочиняя поэзию?

В Вирзице с делами управились только к трем пополудни. Отобедали при штабе, вышли пройтись, взглянуть на городишко. Ничего особенного: кирха, банк, местная управа, дома господские. Прошлись до самой окраины – дальше только степь. У крайнего каменного дома заметили группу людей, все в черном, батюшка католический, катафалк с запряженной лошадкой.

– Хоронят кого-то, что ли? – Игнатий Константинович остановился. – Ну-ка, Климушка, сбегай, узнай.

Сбегал, узнал.

– А таки хоронят, Игнатий Константинович, – сообщил, вернувшись. Кивнул в сторону дома на краю городка:

– Здесь семейство фон Браунов обитает, местного помещика. Вот ихнего сыночка сегодня ночью шальным осколком и убило. Аккурат когда мы стрельбу начали, он проснулся, подбежал к окну. Верно, думал, что фейерверк праздничный устраивают. Ну, его прямо в головку и шарахнуло… Всего-то три годика от роду мальцу было. Вернером звали…

3

Десантный модуль «Галеон» завис над лунной поверхностью в невидимом режиме на высоте сто метров. Чеслав Волянецкий и Игорь Лосев могли видеть всё, а их увидеть было невозможно.

Полтора часа назад «Святая Екатерина» мягко опустилась на четыре металлические ноги у северо-западной границы Океана Бурь. Алексей Леонтьев мастерски посадил лунник. Едва заметное облачко пыли лишь на несколько секунд поднялось под днищем корабля.

– Кстати, Чеслав, – Лосев полуобернулся к сидевшему в соседнем кресле Волянецкому, – а почему русские назвали свой посадочный аппарат «Святая Екатерина»? Помните, в других мирах – «Орел», «Родина», «Заря»? А здесь – не «Россия», не «Русь», а почему-то «Святая Екатерина». Ну, не странно ли, а?

– Решение Главного конструктора, Игнатия Циолковского. Мотивов – не знаю, – Чеслав Сэмюэль пожал плечами.

Почему-то не хотелось открывать Лосеву маленькую личную тайну давно уже превратившегося в солидного академика парнишки-студента из маленькой квартирки на третьем этаже московской меблирашки.

«Святая Екатерина» со стороны была похожа на домик из золоченой фольги, приютившийся среди лунных камней и холмов. Солнце светило ярко, звезд на черном небе видно не было, только бело-голубая округлая блямба Земли висела над необычайно близким горизонтом.

– «Вымпел – один», «Вымпел – два», – высокий женский голос раздался из динамиков сквозь легкое потрескивание радиоэфира. – Прошла терминатор, минут через сорок буду над вами. Пора выходить, мальчики!

– Ага, всё идет по графику, – Лосев мельком взглянул на часы. – Сейчас будут высаживаться!

Орбитальный корабль «Сергий Радонежский», который пилотировала третий член экипажа Анна-Жаннет Ерченко, вышел из лунной тени и теперь, двигаясь по орбите, приближался к луннику: играл роль ретранслятора для надежной радиосвязи с Землей.

– Поняли тебя, Аннушка, – отозвался Леонтьев изнутри «Святой Екатерины». – Мы готовы, открываю люк.

Не прошло и минуты, как кругляш на выходе из лунника провернулся внутрь, образовав темный проем, и Леонтьев ногами вперед принялся неуклюже выбираться наружу.

– Я – «Вымпел – первый», – Леонтьев переступил на ступеньки. – Начинаю спуск!

– Не спеши, Алексей, – в динамиках раздался новый голос – баритон, хорошо известный всей планете: князь Георгий Гагарин десять лет назад первым из людей облетел Землю на космическом корабле «Рассвет». – Теперь уже некуда торопиться. Вы у самой цели.

Леонтьев осторожно, медленно переставляя ноги, спустился по ступенькам. Замер на последней.

– Готов к высадке, Земля, – командир «Святой Екатерины» говорил спокойно и уверенно, как на наземной тренировке.

– Дерзай, Блондин, – разрешил Гагарин – он сейчас сидел в кресле главного оператора в наземном Центре управления полетом. – С богом!

«Блондином» князь прозвал Алексея Леонтьева еще в самом начале их общей космической карьеры – за редкий рыжеватый чубчик. За десяток лет от чубчика, увы, остались одни воспоминания, но прозвище сохранилось.

– Маленький шаг для одного человека, но огромный шаг для всех людей, – сказал Леонтьев в микрофон. – Вперед, Россия!

Нога в ботинке осторожно опустилась на лунный грунт.

– Твердая поверхность, – констатировал космонавт и стал на серый грунт обеими ногами. – Ребята, я на Луне!

– Земля, я – «Сергий Радонежский», – скороговоркой затараторил динамик голосом Ерченко. – Человек на Луне! Повторяю, человек на Луне! Девятое мая сорок пятого года, шесть часов сорок семь минут по Москве!

– Да не разоряйся ты так, Анютка, – захохотал Леонтьев. – Растрещалась на весь космос, как сорока!

– Алексей Архипович, как самочувствие? – в эфире прозвучал низкий, хрипловатый голос.

– Это еще кто? – поинтересовался Лосев. Почему-то спросил шепотом, словно их могли услышать.

– Профессор Циолковский, – Волянецкий кашлянул. – Он сегодня тоже на связи.

– Самочувствие отличное, Игнатий Константинович, – весело ответствовал Леонтьев. – Голова не кружится, легкость в теле неимоверная. Хочется петь и танцевать!

– Молодец! Клим Ворошилов вам привет шлет.

– Ну, и ему наше с кисточкой!

Тем временем с борта лунника по ступенькам осторожно спустился Олег Макарин – бортовой инженер, второй член экипажа. Прыжком спрыгнул на Луну, качнулся и замер, широко расставив ноги.

– Земля, я – «Второй». Присоединился к «первенцу». Начинаем работу!

Бело-сине-красный флаг России развернулся среди лунных пейзажей. Рядом установили голубое полотнище Лиги наций.

– Парни, – в голосе князя Гагарина прорезались официальные нотки, – с вами хочет поговорить Его Императорское Величество.

– Здравствуйте, господа, – поздоровался Алексей Николаевич. – Рад приветствовать вас от всего российского народа!

…Через три часа программа лунной высадки была завершена, Леонтьев и Макарин вернулись в лунник, и взлетная ступень «Святой Екатерины», бесшумно отделившись от посадочного модуля, круто пошла вверх, в космос. Чеслав Волянецкий выключил видеозапись и распорядился:

– Игорь, давай-ка на минутку прилунимся. Хочу прогуляться наружу.

– Приспичило, командир? – фыркнул Лосев.

– Есть одно маленькое дельце, – нахмурившись, отмахнулся Волянецкий.

Он спустился в донный отсек, надел скафандр и сквозь шлюз вышел на лунную поверхность. В руках держал маленький бумажный сверток.

Отошел на несколько шагов от десантного модуля. Развернул бумагу. Внутри оказалось фото в простенькой деревянной рамке. С черно-белой, слегка уже пожелтевшей фотографии улыбался трехлетний карапуз в матросском костюмчике.

Вернер фон Браун, мальчишка, сраженный шальным осколком три десятка лет назад.

В этом мире не было СС-штурмбаннфюрера фон Брауна. Не строились концлагерь «Дора» и подземный ракетный завод «Нордхаузен». Не создавалось «оружие возмездия» «Фау-2» и не падали ракеты на Антверпен и Лондон.

Но в этом мире восторженный юноша из германской провинции уже никогда не будет рассматривать в телескоп Венеру и Марс, мечтая о межпланетных полетах. Белокурый молодой человек не потащит на плече свою первую жидкостную ракету на маленький испытательный полигон под Берлином. Седовласый конструктор не вытрет украдкой слезы радости, когда могучий носитель «Сатурн-5» отправит в полет к Луне первую пилотируемую экспедицию на «Аполлоне-11».

Чеслав Сэмюэль Волянецкий опустился на правое колено и аккуратно положил фото в рамке на лунный грунт. Мальчишка в матроске взирал полными удивления глазенками на антрацитово-черное небо, на палящее Солнце и наполовину затянутый облаками шар Земли.

Чеслав Волянецкий провел пальцами в перчатке скафандра по фотографии и одними губами прошептал:

– Прости…

4

Он проснулся резко и внезапно. Вскинулся всполошенно, отбросил одеяло, сел на кровати, опустив ноги на пол.

Раннее утро. Часов пять, не более. Фонари на улице еще не потушили. Зеленовато-желтый свет проникает в комнату через окошко, отпечатывается на потолке трапецией с размытыми краями.

Какой странный сон ему приснился! Словно фильма из синематографа. Разве что в цвете и со звуком. Гм, никогда раньше такого не снилось.

Сначала он беседовал в этой комнатушке со странным пришельцем в серебристых одеждах. Волянецкий, кажется? Да, да, Чеслав Сэмюэль, вспомнил! Русский, это при такой-то фамилии и имени, надо же…

Потом он вдруг перенесся примерно лет на двенадцать вперед. Сделался инженером и военным. Но на мир смотрел как-то странно. Словно он – вовсе и не он, а кто-то рядом. Прапорщик Клим Ворошилов, ага! Чудно… Снаряды остроносые, «Катюша»…Гм, а вот хоть сейчас можно всё нарисовать прямо в чертежах, по памяти!

А потом он уже стал самим Чеславом Волянецким, будто переселился в его тело. Луна, «Святая Екатерина», Леонтьев и Макарин, фотокарточка Вернера фон Брауна на сером лунном песке…

Игнатий встал, подошел к столу.

Наган, снаряженный с вечера, поблескивал металлическим блеском. Рядом лежал конвертик с предсмертным письмом.

Повернул голову к окну. Над крышами застыл серпик луны, точками сияли огоньки звезд.

Как там сказал Волянецкий в этом красочном сне? «Умереть из-за любви или жить ради любви»…

Почти по-шекспировски: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос».

«А если сместить район прицеливания ракет чуть левее, в сторону от Вирзица? – вдруг подумалось. – Мальчишка фон Браун наверняка останется в живых. Гм, а вот интересно, кто тогда окажется на Луне первым – мы, русские, или германцы?»

Он взял со стола наган. Рукоять легла в ладонь, металл охолодил кожу.

Игнатий Константинович Циолковский, будущий главный конструктор российских ракетных и космических систем, выдвинул ящик письменного стола и сунул в него оружие – с глаз долой, в самый угол, подальше.

Жить ради любви.

 

Юлиана Лебединская

Голубка белая, голубка чёрная

Май, 1915 год

Османская империя, Ван

К Вану успевают на рассвете.

Бьют врага в спину, у стен осажденного Кахакамеча.

Мелькает мысль: как там наши у Айгестана? И тут же…

Усатый турок целится в лицо, но старший унтер-офицер российской армии, Гаспар Эдесян, успевает первым.

– За Отечество! – орет он, бросаясь на османских супостатов.

– За царя-батюшку! – сливается его крик с сотней других.

Взвод Эдесяна ввинчивается в ряды противника, турок справа, турок слева, штык во вражий живот, кишки на винтовке, стряхнуть и идти дальше. Винтовки заряжай! Пли! Заело. Эдесян открывает затвор и привычным движением поправляет патрон в магазине.

– Черт бы побрал эти остроконечные пули.

– Зато наши винтовки никакой непогоды не боятся, – пехотинец Николай Скворцов бежит, как всегда, рядом.

– Винтовки – хороши, но пули…

Подпустить врага ближе. Вот так. Штык впивается бегущему турку в бок. Драгоценные секунды теряются, чтобы освободить зацепившееся за ребра оружие. А турчонок-то совсем мальчишка. Был. Хруст костей. Взрыв гранаты. Эдесян падает, прижимается к земле. Рядом ойкает Николай Скворцов.

– Ранен?

– Ерунда, господин старший унтер-офицер, – выдыхает парнишка, левый рукав его гимнастерки пропитывается кровью. – Царапина. Это что, это пустяки. Помню, удирал я как-то из дома одной благородной девицы – батюшка ея не вовремя пожаловал. Так я из окошка да и в крыжовник! Без штанов! Вот где рана была.

Николай силится засмеяться. У него даже получается.

Слева стрекочут пулеметы.

Эдесян срезает троицу османов, глядит на товарища, улыбается. Николай Скворцов умеет поднять настроение одним своим видом. Высокий, худющий, несуразный, лицо вытянутое, сплошь в юношеских прыщах, волосы неопределенного цвета, при этом сие чудо не перестает похваляться подвигами на любовном фронте. Даже под пулями.

На какой-то миг становится тихо. Эдесян осматривается. Противник сдает позиции, наши почти у ворот, однако слева у стены – полковник Алексей Серов с горсткой солдат окружен, но бьется так неистово, что странно, почему враг еще в ужасе не убежал. Железный человек этот полковник! Ни один бой без него не обходится, не то что командир роты – капитан Аствацатуров, тот, небось, опять в хвосте армии околачивается. Стратег жалкий.

– Николай, прикрывай, – и мелкими перебежками спешит к стене.

Шестерых укладывает сразу – в спину, но выбирать не приходится. Нескольких ранит. Главное – не попасть в полковника. Пуля – дура, штык – молодец. Вперед. Николай, несмотря на рану, сражается рядом. Окруженные, при виде подмоги, восстают духом. Недобитый турок, лежа на спине, вскидывает винтовку, целится в российского полководца, Эдесян успевает прыгнуть, сбить полковника с ног. Откатить в сторону. Пуля свистит над головами. Краем глаза Эдесян замечает, как недобитого добивают штыком. Однополчане-пехотинцы уже бегут на подмогу.

Эдесян поднимается и видит несущегося по полю брани коня, вроде не ранен, только ошалел от пальбы и хаоса. Даже отсюда понятно: породистый! Знатному турку принадлежал… Словно ловя на себе восхищенный взгляд, белогривый скакун становится на задние ноги, громко ржет и уносится к Ванскому озеру.

«Надо изыскать потом и поймать. После победы. Пропадет ведь», – лошадей Гаспару Эдесяну всегда было больше жаль, чем людей.

В поле зрения возникает капитан Виктор Аствацатуров. Высокий, подтянутый, с роскошной шевелюрой и усами, не запачканными пылью битвы, он, выпятив грудь с крестом Владимира в петлице, что-то рьяно доказывает сержанту Балкину, командиру второго взвода. Эдесян сплевывает и со спасенным полковником мчит к воротам. И те открываются.

Войска русской Кавказской армии вошли в Ван. Двумя часами ранее, не дожидаясь исхода битвы, из города удрал губернатор с ближайшим своим окружением. Следом в бегство ударились и оставшиеся турки. Часть догнали и изничтожили на месте.

Старший унтер-офицер Гаспар Эдесян маршировал в шеренге, во главе личного взвода по древнему городу, смотрел на разрушенные здания, на испещренные пулями укрепстены Кахакамеча, глядел в лица приветствующих их ополченцев и кипел от гнева.

Трусливые собаки! Не эти люди, конечно. Те, что держали ванцев в осаде целый месяц, поливая огнем и натравливая на них курдов. Те, что вырезали и жгли мирные армянские поселки в округе Вана. Те, что завидев, как к их жертве идет подмога, удрали, поджав хвосты.

Ничего. Еще встретимся лицом к лицу, штыком к штыку.

К слову, о сожженных деревнях… Не забыть бы о старушке…

Освободители заняли цитадель Ванской скалы. Разместив взвод в узкой каменной пещере с окном-бойницей, Эдесян отправился искать старушку. Та обнаружилась у входа, сидящей просто на траве. Солдат запоздало подумал, что лестницы крепости для дряхлых ног слишком круты и высоки.

– У вас есть в Ване родственники? – спросил он на армянском.

Женщина подняла изборожденное морщинами лицо. Ветер трепал редкие седые волосы.

– Моего мужа и зятя в начале года забрали. Сказали – в армию. Зятя еще ладно, а старика-то? Я их больше не видела. Внуку трехлетнему вспороли живот у меня на глазах, а дочерей изнасиловали, а после убили… Как убивали – уже не видела, сознание потеряла. Ироды, стало быть, решили, что померла, так и оставили. Ни в этом городе, ни в этом мире у меня нет никого. А ты, наверное, возомнил, что меня спас?

Гаспар Эдесян молчал с минуту.

Перед глазами стояла горящая деревня, которую проходили вчера. На грязных улицах валялись трупы женщин, стариков, детей… Их убийцы, раздосадованные долгими неудачами в Ване, здесь не встретили сопротивления. Завывал ветер, где-то кричала раненая лошадь. Страшно, как человек. Страшнее, чем человек. Эдесян пошел на крик.

– Ун-дег, куда? – рявкнули сзади.

– Лошадь добью, вашвысокобродь.

– Назад!

Но он уже свернул за дымящиеся развалины. Вороная кобыла лежала на серых грядках, из вспоротого бока хлестала кровь, передние копыта били землю, влажные глаза уставились на подошедшего солдата. Даже кричать перестала. Поняла, что пришел… Кто – палач, избавитель? Эдесян вскинул винтовку, прицелился, выстрелил в голову.

– Ирод!

Обернулся и увидел маленькую сухую бабульку. Не сразу даже понял, что обругала она его по-армянски.

– Давай! – захрипела старушка. – И меня тоже. Давай же.

– Она отмучалась, бабушка. А вам здесь оставаться нельзя.

И пристроил выжившую армянку в обоз с провизией, чем вызвал гнев капитана Аствацатурова.

– Вы что себе позволяете, ун-дег? Кто газг’ешил стаг’уху тащить? Она же вот-вот богу душу отдаст.

– Прикажете пристрелить ее, как лошадь? – устало бросил Гаспар Эдесян.

– Наглец, – капитан влепил пощечину.

Тогда больно не было.

Сейчас – стало.

Эта женщина, как и вороная кобыла, безмолвно просила о милости. Но, кажется, людям, в отличие от лошадей, в милосердии отказано.

– Николай, – пробормотал Эдесян, – позаботься, чтобы у женщины было всё необходимое. Помоги ей подняться по ступеням. Потом дом подыщем.

Дамский угодник склонился над старушкой, помогая встать.

У входа в цитадель робко цвела айва.

Капитан Вардгес Аствацатуров, именуемый в армии Аствацатуровым Виктором, мучился несварением желудка. Кормили на фронте препаршиво, а у него, между прочим, диета особая. И строгий график приема пищи. Еще и вши! Как ни старался обезопасить себя от этой дряни, бельем шелковым запасся на три года вперед, всё равно докучали, мрази. Вот и сейчас… Чешется… А нельзя. Надо слушать генерал-лейтенанта – и руки по швам.

Офицеров собрали в большом квадратном зале – когда-то царских покоях урартских царей.

Сначала лидеры местного ополчения полчаса рассказывали о том, что им и так было известно. Про многолетнее угнетение армян в Османской империи, про разорение мирных сел и насильную депортацию их жителей, про укрытие беженцев в городе Ван и начало сопротивления, про то, как крупные армянские районы – Кахакамеч и Айгестан оказались отрезаны друг от друга турецкими войсками, и повстанцы двух лагерей только вчера встретились, спустя месяц боев.

Потом слово взял генерал-лейтенант Куваев. Выказал восхищение мужеством ванцев. Объявил о создании новых отрядов армянских добровольцев – из Ванских ополченцев. Это правильно.

– Инструктором новобранцев назначить старшего унтер-офицера Гаспара Эдесяна.

Тоже верно. Дело ему по плечу, и под ногами меньше будет путаться.

– Также приказываю утвердить прошение полковника Алексея Серова и представить старшего унтер-офицера Гаспара Эдесяна к награде Георгиевским крестом третьей степени за отличие в боях под Ваном.

А это зачем понадобилось? У него уже есть один Крест! Не много ли для какого-то ундера?

«Это потому-у, что ун-дер вшей не боится, – загудел в голове противный голос папаши. – И имеет он ночами девиц-ц, а не ишаков».

Капитан Аствацатуров мотнул головой. В животе недовольно булькнуло.

– Ваше высокоблагородие, разрешите выступить в бой, вместо того, чтобы с желторотами возиться! – Гаспар Эдесян вытянулся по струнке перед спасенным давеча полковником.

– Вольно, солдат, – полковник выглядел устало. – Нет сейчас боев, передышка – и надо ее использовать с толком.

– Тогда в караул, в разведку…

– Вот обучишь добровольцев и пойдешь. И какие они тебе «желтороты»? Месяц город родной обороняли.

Да… Это, кстати, тот еще вопрос: как обороняли? С жалкой горсткой людей, с недостатком оружия и патронов, против полноценной вооруженной до зубов армии…

Гаспар Эдесян взял у Николая, вызвавшегося помогать, кожаную сумку, положил на землю, на давешней равнине за Кахакамечскими воротами, открыл, обнажив две ручные гранаты. Перед ним выстроились армянские новобранцы, с полсотни человек, переодетые уже в форму Российской империи. По-русски, между тем, ни один ни ква-ква, потому и назначили Эдесяна инструктором.

– Это – ручная граната образца четырнадцатого года. Она же – бомба. Она же – «бутылочка». Прежде чем заряжать, ее необходимо поставить на предохранитель. Для этого берем гранату в левую руку – вот так. Правой снимаем кольцо, оттягиваем ударник, левой рукой держим крепко, топим рычаг взвода в рукояти, затем ставим предохранительную чеку поперек окна курка, а теперь, вот так, пальцами надеваем кольцо на рукоять и рычаг. Продвигаем до упора. Всё понятно?

– Так точно, – раздался сбоку звонкий голос. – Главное нье забыть сказать врагу: «Эй, враг, падажды, дарагой! Я тут граната заражу».

Николай фыркнул. Звонкий голос повторил то же самое на армянском. Послышались сдавленные смешки.

– Отставить, – пророкотал Эдесян.

И тут увидел, что у шутника – косы до пояса, толстенные, черные, змеями застыли на коричневой гимнастерке.

– Ты кто такая?!

– Солдат самообороны. Как оньи. Учьитса буду, – и глазища бархатные на пол-лица сверкают.

– Во дела. Только этого не хватало.

– Это Иония, – сообщил армянин средних лет со шрамом на лице. – Айсорская беженка. Прибилась к нам, помогала во время осады – патроны подносила, еду готовила, одежду штопала.

«А говорили – все айсорки страшные, как смертный грех», – пробормотал старший унтер-офицер и добавил громче:

– Вот что, Иония. С этой гранатой не каждый мужчина справится. Тут пальцы сильные нужны. А от ужина хорошего я не откажусь.

Айсорка нахмурилась. В бархатных глазах заискрились молнии.

– Думаешь, дэвушка только для кухня годьитса?

– Пожалуй, не только, – хихикнул в рукав Николай.

– Думаю, что кухня – важная часть фронта. Знаешь ли, голодный солдат – не солдат…

Бархат глаз потемнел.

– Ладно. Слушай сюда, есть для тебя другое задание. Вчера с нами старая армянка приехала. Она во время набега детей потеряла и внуков, дом сгорел, жить не хочет. Никого, говорит, не осталось в мире. Займи ее чем-нибудь. Хоть той же готовкой, хоть любым другим делом – во имя ополчения. Чтобы появилась цель в жизни. А потом подыщи в городе для нее жилье, – и, подумав миг, рявкнул: – Выполнять!

Айсорка вздрогнула, вытянулась в струнку. Приложила ладонь к козырьку.

И пошагала к крепости.

Капитан Аствацатуров подрезал ножницами усы, глядя в маленькое мутное зеркало. Настроение было препаршивое. Три месяца на фронте, а привыкнуть к грязи, вони, крови – и вшам! вшам! – никак не может. Хорошо, что отец не видит. В письмах родителю, разумеется, капитан на смрад и паразитов жаловаться не смел. Бои описывал красочно, бравого вояку из себя изображал старательно и надеялся, что правдоподобно. Получить бы скорее орден «с мечами», чтобы папаша успокоился и перестал про позор семьи талдычить, и – назад, в штаб. Там место благородному человеку! Благородный человек должен головой работать, а не штыками размахивать.

Закончив с усами, капитан щедро полился одеколоном.

Несправедливо!

Он столько сил положил, чтобы стать уважаемым человеком в армии. Имя Вардгес, сложное для русских генералов, заменил на привычное им – Виктор. Даже каг’тавить по-гвардейски стал в угоду высокому начальству. Только начальство его стараний в упор не замечает. Раздает Кресты всяким ундерам…

К слову, об ундерах. Капитан выглянул в квадратное окно. Гаспар Эдесян вышагивал вдоль стены с отрядом новобранцев, все хором орали песню:

Он еще и поет!

Капитан отложил ножницы, пулей слетел по каменной лестнице, едва не споткнувшись о какую-то смуглую девицу, и встретил наглеца-ундера у входа в цитадель. Наглец хохотал в унисон с новобранцами.

– Что за балаган вы здесь устг’оили, ун-дег? Не взвод, а маг’тышки! Извольте взять солдат и вымыть пол на кухне и в «цаг’ской зале».

– Ваше высокоблагородие, у нас же куча бабья добровольческого.

– Зубными. Щетками. Вымыть. Выполнять! Потом отчитаться. Постойте. Лично вам газг’ешаю не мыть, но пго-конт-г’о-ли-говать. Понятно слово?

И, довольный собой, вернулся в крепость.

– Говорят, он корсет носит, – сообщил Николай Скворцов, натирая в вечерних сумерках каменные полы. – Виктор наш, Аствацатуров.

– Кто говорит?

– Васька Пятов. Говорил. Он в Батуме при нем служил и видел, как красавец усатый пузико-то затягивал!

– Врал, небось, – равнодушно бросил Эдесян.

На кухню он отослал часть добровольцев и треть взвода. С оставшимися отправился в бывшую «царскую залу». Николая вообще не хотел грузить дурной работой, всё же ранен. Однако тот сам напросился. «Разве это работа? Вот помню, поехал я в лес с одной крестьянкой… По дрова!»

Что до Васьки Пятова – застрелили его там же, под Батумом. А дурацкая сплетня про корсет уже давно по полку ходит.

– Всё вроде бы, – Николай дополз до края залы, выровнялся и утер пот.

Другие солдаты также выстроились перед командиром.

– Вольно. Николай Скворцов, отнеси ведра и щетки на кухню, остальные – свободны. А я перед Аствацатуровым отчитаюсь.

– Есть!

Солдатские сапоги загрохотали по лестнице.

Гаспар Эдесян подошел к узкому окну, в лицо дунул теплый ветер. Пахло цветами и гнилью. И соленой водой.

– Я искать тьебя, – чернокосая вошла в зал совершенно бесшумно. – Мнье сказать, ты пол мыть.

– Вот спасибо им, – буркнул Эдесян с большим раздражением, чем хотелось бы.

– Я устроить Ануш в моя пещера.

– Ануш?

– Женщина, который ты привез. Она не такой старый, как кажется. Бьеда делать ее старше. Я уговорить ее мстить за семья. Помогать нам. Она больше не хотеть умьереть.

– Молодец, солдат. Хвалю. Свободен.

Иония не двинулась.

– Что-то еще?

– Я помогать Ануш. Теперь хотьеть помогать тьебе.

– Э…

Иония двинулась к выходу. Обернулась.

– Идти.

Гаспар Эдесян озадаченно моргнул, но всё же пошел следом.

– Показать хотеть что-то, – пояснила девушка, спускаясь по лестнице, некогда «парадной», а сегодня – дряхлой, с раскрошившимися ступеньками.

После они прошлись по узкому каменному карнизу, поднялись по новой лестнице, более высокой и отвесной. И оказались на смотровой площадке, кое-где сквозь камень пробивалась трава. У стены кто-то предусмотрительный навалил сена. Айсорка поманила к краю, и русский армянин Гаспар Эдесян узрел во всей красе озеро Ван, которое сами ванцы гордо величали «морем». Конечно, видел он его не впервые. К городу подходили со стороны пристани. Но одно дело, когда маршируешь на бой – не до красот, совсем иное сейчас. Синие волны мягко бились о берег, отталкивались о землю и убегали за вечерний горизонт. Вытоптанная врагами равнина, казалось, выдыхала с облегчением, дышала свободой. То тут, то там валялись обломки досок, колесо от телеги, прочий мусор – следы турецкой армии. Эдесян всмотрелся вдаль – не появится ли белогривый красавец? Красавца не было, зато некрупное мохнатое животное с разбегу плюхнулось в воду и радостно поплыло прочь от берега. Эдесян удивленно обернулся к спутнице.

– Это ван-кедиси. Турьецкий ванский кошка. Льюбит плавать.

– Ясно. Где ты русский выучила?

– Мой отец – купьец. Был. Торговать много с Россия. Шерсть продавать.

– Ясно. Мой тоже купец, – солдат невесело хмыкнул, будто вспомнил нечто досадное. – Откуда ты?

– Из Урфа. Они приходить ночью, всю мою семью, всех соседей, всех наших друзей… Я сбежать. Как – не знать сама. Та ночь – мнье снится, но наяву плохо ее помнить. Сюда добратся, услышать, что ополченцы собьиратся в Ван.

Гаспар Эдесян помолчал – бывает, что не всё выразишь словами. В душе клокотал гнев наполовину с отчаянием. Хотелось помочь, сделать хоть что-то. Но… Он простой русский солдат, он всего лишь выполняет приказы.

– Иония. Что означает твое имя?

Она смотрела вдаль.

– Голубка – по-вашему.

– Правда? Как странно…

Голубку он ждал, о голубке мечтал последние месяцы своей жизни в Петербурге. Только та была другой. Белокрылой и нежной – юной графиней. Разумеется, звали ее иначе – Ольгою Александровной, лишь в мыслях он обращался к ней «голубка», да при редких коротких встречах. И вот, получается, судьба новую пташку послала? Взамен о несбывшейся?

Гаспар попробовал представить юную графиню в солдатской форме, с полоской пыли на нежной щеке. Не получилось. Тогда он резко развернул айсорку лицом к себе, заглянул в бархат глаз.

– Ты говорила, что собираешься чем-то мне помочь?

– Да.

И впилась губами в его губы.

Полетели на пол гимнастерки.

– Голубка моя, – прошептал Гаспар, стягивая с Ионии брюки, но видя перед собой юбку персикового цвета, расплетая черные косы, а видя светлые кудри, лаская тяжелые груди, а видя, видя… – Голубка.

Была глубокая ночь, когда русский армянин и айсорская беженка насытились друг другом и, тяжело дыша, улеглись рядом на ворохе сена. Луна серебрила тела любовников, Иония, шепча непонятное, провела пальцами по высокой груди и уткнулась носом в плечо мужчины.

Только тогда старший унтер-офицер Эдесян вспомнил, что так и не отчитался перед Аствацатуровым.

Тенью скользить по горам. Времени мало, но она быстрая.

Рассветный ветерок приятно холодит тело, которое еще помнит ночное тепло. Легкая улыбка трогает губы. Гаспар Эдесян повел добровольцев на утреннюю пробежку с разминкой, а о ее «пробежке» никому знать не обязательно. Этот русский армянин решил, что покорил ее. Что ж… с ним хорошо, и нежно, и жгуче, и лучше, чем со всеми, кто был раньше, но он ей не хозяин. И те – другие, не хозяева. Она и только она будет владычицей своей судьбы. И пусть пока вынуждена подчиняться, но это временно. Это пройдет. Она подождет. Она умеет ждать.

Еще один перевал.

Уже скоро.

– Сынок, ты Ионию не видел?

Эдесян остановился перед Ануш – пожилая женщина латала чьи-то штаны во дворе цитадели и выглядела гораздо лучше, чем при их первой встрече.

– С утра найти не могу. Проснулась, а ее нет нигде.

Эдесян только плечами пожал. Ему всё утро было не до Голубки. Неделю он муштрует новобранцев, пора бы уже показать командованию результат. К тому же Аствацатуров, разозленный забытым отчетом, закрепил за взводом Эдесяна уборку территорий на всю неделю. Правда, сегодня он от этой обязанности избавлен – поступил приказ от полковника Серова взять людей из взвода и обученных добровольцев и отправиться в обход территорий. Наконец-то – дело! Другими словами, ночью-то он Голубке рад, но днем не до нее совершенно. Оттого помочь пожилой армянке солдат ничем не мог.

– Ладно, – махнула рукой женщина. – Спасибо тебе, сынок.

– За что?

– Это ты послал ко мне Ионию, я знаю. Она не то чтобы заменила мне дочь… Боль моя не утихла и не утихнет до конца никогда, и сегодня снова ночь напролет проплакала, но я снова нужна кому-то. Она ведь тоже, как и я…

Гаспар Эдесян кивнул. Никогда не знал, что говорить в таких случаях.

К вечеру сгущается туман, и кажется, что по Вану летят лишь головы в солдатских фуражках. В густой мгле полуразрушенный город выглядит мистически, вот выплывает здание суда, смотрит на тебя пустыми глазницами разбитых окон, вот возникает изувеченное дерево, шевелит уцелевшими ветвями, вот пустота скулит собачьим голосом. Караул доходит до Айгестана. Беседки, что не так давно утопали в зелени и звенели смехом, сейчас молчат вытоптанными цветниками, выломанными перилами. Шорох слева. Полуночная птица.

Полусонные дома. Осиротевший ручей течет на окраине Айгестана.

Нога спотыкается о невидимые в тумане бревна, брошенные на дороге. Гаспар Эдесян останавливается на миг. Слышатся ругательства – строй сбивается с шага.

И тут же – шум впереди, быстрая тень.

– Ложись! – только и успевает крикнуть Эдесян.

Над головой свист пуль.

Во мгле мелькают силуэты, доносится курдская речь. Эдесян шепотом и жестами отдает команды, и уже через полминуты курды взяты в кольцо. Их оказывается вдвое меньше, чем ванских караульных. Кому-то удается улизнуть в туман. Солдаты прикрывают Эдесяна огнем из винтовок, он заряжает гранату. Вспышка в сумраке, грохот. Пятеро курдов ложится на месте. Двоих ранят и берут в плен. Маленький, худой курденыш орет и вырывается, пока не получает прикладом по голове. Его соратник, плотный и хмурый, с густой бородой, идет молча.

Пленных отводят в нижние пещеры Ванской скалы – бывшие склепы царских захоронений.

По дороге отряду встречается Иония. Она с любопытством смотрит на пленников и сообщает Эдесяну, что его ждет ужин.

Счастливчик всё-таки нахал-Эдесян. За неделю скольких посылали в караул – пустые возвращались. А этот – сразу двоих «языков» притащил.

Капитан Виктор Аствацатуров почти жалел, что не отправился в обход сам. Допрос лазутчиков длился до рассвета, пока, наконец, мелкий не выдал, что главная цель пославших их османов не Ван, а освобождение Алашкертской долины, занятой русскими войсками осенью, с тем чтобы отрезать войскам этим путь к Эрзеруму. Курдов заперли в пещере, а через два часа обоих обнаружили мертвыми. Врач предположил яд, правда, не сумел определить, какой именно.

Странно, если уж умудрились протащить с собой отраву, почему не самоубились раньше, до допроса? И можно ли верить их словам? Капитан Аствацатуров не верил, но спорить с начальством не стал. А потому Кавказский армейский корпус и примкнувшие эдесяновские добровольцы отправляются в Алашкерт. Часть ополченцев останется в городе.

Прямо сейчас Эдесян формирует отряды, отдает последние наставления.

«Девку айсорскую, небось, с собой поволочет. Спасибо, хоть бабку оставляет».

Ануш пришла попрощаться.

Пехотная дивизия Кавказского армейского корпуса была готова выступать. Воспитанники Гаспара Эдесяна заняли достойное место в ее рядах. Воспитанники и одна воспитанница.

– Я ехать с вамьи. Ты сказать – все желающие вступать в русский армия. Нужны добровольцы.

Старая Ануш печально смотрела за горизонт. Эдесян отвел айсорку в сторону.

– Может, останешься, Голубка чернокрылая? Городу тоже необходимы добровольцы. Да и ей, – кивок в сторону женщины, – дочь нужна, а тебе – мать.

Иония взглянула с укоризной. В бархате глаз читалось: «Мне ты нужен». Но сказала она другое.

– Я с вамьи ехать. Помогать буду, я многое уметь, ты же вьидеть. Я записаться в русский армия. И меня принять.

Эдесян кивнул. Хочет ехать – пусть едет. Ему же вдруг подумалось о другом – страшно бросать город без надежной защиты. Но от него уже ничего не зависит.

Кавказский армейский корпус был готов выступать.

Январь, 1916 год

Османская империя, хребет Деве-Бойне

В зимнем небе кружили две голубки – белая и черная. Высоко поднялись, однако Гаспар Эдесян видел птиц очень четко. Каждая летела сама по себе, но не сводила взгляда со второй. Круг за кругом, две летуньи всё ближе и ближе друг к другу. И уже не поймешь, где черная, где белая, птицы кружат в хороводе, сжимают друг друга в кольцо. Облако из перьев заслоняет горизонт.

Гаспар Эдесян моргнул. Задремал у печи. И неудивительно – который день у подножия холодных гор Деве-Бойне, который бой в Эрзерумском укрепрайоне. Жаркий Новый год выдался, горячий. Несмотря на мороз.

А Голубка его тут же суетилась, у котла с супом.

Хорошо, что забрал ее из Вана. Уйдя из освобожденного города российские войска отстояли Алашкерт, который, как и ожидалось, попытались отбить турки. А те, озлобленные поражением, отыгрались на Ване. В конце лета османы захватили незащищенный город, вырезали население, Ванскую крепость – и ту развалили.

Когда Эдесян узнал об этом, он напился. До свинячьего визга. Впервые за всю войну. И сам не помнил, как оказался в штабе Аствацатурова – но разговор с капитаном, тоже нетрезвым, врезался в память если не навсегда, то надолго.

– И чего ты – ик – истеришь? Это война, во-й-й-й-на, понимаешь? – Капитан ткнулся усами в щеку Эдесяна, обдал густым запахом одеколона и пота.

Хмель смахнул с офицера напускной лоск, даже картавость исчезла. Эдесяну тогда подумалось, что он впервые увидел Вардгеса.

– Я их учил. Я в них верил…

– Плохо учил, зна-ачит.

Эдесяну захотелось дать ему в ухо. Он даже замахнулся, но кулак уплыл вбок, не задев капитана. Старший унтер-офицер шумно втянул носом воздух, а Вардгес посмотрел со снисхождением.

– Что-о ты пыхтишь, как самовар? Чему учил? Как воевать? А как власть в городе удерживать, забыл рассказать? А-а, ты и сам не знаешь…

– И почему же, ваше высок… высокобродие, не знаю?

– А что бы ты с недовольными твоей властью сделал?

– С нед… недовольными? Я бы… хек… разобрался, чем они недовольны… Провел бы эту… работу.

– А чего ее проводить? Стрелять надо!

– Что? Вы, в-ваше высокоблагородие, человек без чести.

– А ты весь из себя положительный. И потому никогда не станешь настоящим полководцем. Вспомни – ик! – хотя бы Наполеона, величайшего человека. Когда он стал истинным правителем Франции? После девятнадцатого брюмера? Как бы ни так! После англо-роялистского заговора против него. Он не смотрел, кто виноват, кто нет – он казнил всех высокопоставленных подозреваемых, даже бурбонского принца. А потом, пока Европа очухивалась, провозгласил себя императором.

Вардгес перевел дух, с презрением покосился на Эдесянов стакан с самогоном. Выставил на стол рюмку, плеснул коньяку из фляги. Подумал, достал вторую рюмку, налил и Эдесяну.

– Умел человек быть жестоким, храня при этом холодный ум. Вспомни, ка-ак он уложил толпу мятежников на паперти! Под звон колоколов! А с пленными турками в Египте ста-ал возиться? Нет! Кормить нечем – р-расстрел! Вот так ведут себя настоящие полководцы, тебе ясно, унтер?

Эдесян помотал головой. Красивые речи капитана не ложились на его картинку мира. Тот, не дождавшись ответа, презрительно дернул усами.

– Ты великим хочешь стать или нет?

– Великим – хочу. Тираном – н-не хочу.

– Кре-етин.

– А вы сами-то чего желаете, ваше высокоблагородие?

Вардгес погрустнел.

– Орден хочу. С «мечами». Дед мой героем был, и отец – тоже. А я – позор семьи. «Таких как ты ишак трахает», – говорит. Отец, в смысле. Награды за службу в штабе не считаются, только боевые ему подавай. Хотя самому прославиться лишь случай помог. Никогда на фронте не геройствовал, а под Мукденом в пятом году его отряд наткнулся – случайно – на японскую кавалерию. Папашу и перемкнуло. Выхватил шашку и помчал на желтолицых. Разбил. Получил генерала и орден. А тебя, говорит, ишак… Бр-р-р…

– Отцы – они такие. Асканум.

Капитан застыл с рюмкой в руке, казалось – заснул. Но затем встрепенулся, крякнул, влил в себя остатки коньяка. Уставился на Эдесяна.

– Вы, ун-дег, выг’ажайтесь по-г’уски! И не думайте, мой отец был великим человеком. Гег’оем. В том же пятом году в составе Семеновского полка подавлял декабрьских мятежников в Москве. И я этим гог’жусь!

Дальше говорили с Аствацатуровым еще о чем-то, но всё сказанное покрылось хмельным туманом.

Печной огонь дышал в лицо жаром, в пламени возникло лицо Наполеона. Великий полководец смотрел на солдата с укоризной. Эдесян моргнул. Снова дремать начал.

Он встал, наскоро похлебал подоспевшего супа и, отмахнувшись от «сладкого» бархатноглазого, побрел в домишко горной деревеньки, ставшей пристанищем их роты. А какой бой три дня назад гремел за эту заброшенную деревеньку! И не потому, что стратегический объект, а потому, что дом, даже самый захудалый означает какое никакое, а тепло. Сколько солдат на этой войне – и русских, и турков – полегло не от пуль, а от мороза.

В дом.

Спать.

К утру подтянулся обоз с провизией из Алашкерта. Вовремя. Хотя и удивительно, как добрались до них по горам. Говорят, привезли продукты, медикаменты и сестру милосердия. Первые два – понятно, а последняя – зачем? Санитаров у них хватает, а баба на фронте – только обуза. Айсорка – не в счет. Она выносливая. За всё время не пикнула ни разу, что, мол, устала, замерзла, не выспалась или еще чего. Иные солдаты-новобранцы в истерики впадали, а эта – терпит.

Эдесян, потягиваясь, вышел на порог. И замер. Солдаты разгружали поклажу с мулов, а у пегого полуконя стояла… та самая сестра милосердия. Светлые локоны выбивались из-под пуховой косынки, лукавый, хоть и уставший взгляд блуждал по лицам солдат, словно кого-то выискивая. Нет, не может быть. Померещилось. Эдесян мотнул головой, зажмурился. И представил вместо грубого тулупа с красным крестом на рукаве – белую шубку, вместо платка – меховую шапку, а еще – сафьяновые сапожки на каблучке вместо валенок… Открыл глаза.

Господи-боже. Неужели? Зачем? Как?

– Эй, командир, ты что, привидение увидел? На тебе лица нет, – дамский угодник подкрался незаметно.

– Голубка, – прохрипел Эдесян, плохо понимая, что говорит. – Голубка моя приехала. Графиня…

Николай проследил за взглядом командира.

– Сестричка, что ли? – Рядовой присвистнул. – Хороша. А у тебя что, все бабы – голубки? Чтобы не запутаться?

– Балбес.

– Так чего же встречать не бежишь?

Побежишь тут, когда ноги к порогу примерзли. В бой, под пули мчать в разы легче. Но Голубка облегчила задачу. Наконец заметила, улыбнулась, блеснула сине-зелеными глазами и зашагала к покосившемуся домику.

Одетая, как последняя крестьянка, с темными кругами под глазами и исхудавшим лицом, давно не знавшим пудры и румян, она всё равно выглядела графиней! Сестра милосердия приблизилась к солдатам, а эдесяновы ноги по-прежнему не желали шевелиться.

– Здравствуй, Гаспар, – голос, этот нежный голос.

Эдесян кивнул, пожирая пришелицу глазами и глазам же своим не веря.

– Разрешите представиться, сударыня: солдат русской Кавказской армии Николай Скворцов, – пока Эдесян моргал, дамский угодник уже целовал сестре милосердия ручку.

– Очень приятно. Ольга Александровна, – сказала девушка.

– Пошел вон, – прошипел Эдесян.

А затем схватил Ольгу свет Александровну за руку и потащил за собой, подальше от убогой горной деревушки, пропахшей смертью, от любопытных глаз однополчан, от этой войны, от гари и боли, от всего и всех. Остановился на пригорке у присыпанной снегом пихты. Нахмурил брови.

– Откуда вы здесь, графиня? Зачем вы здесь? Разве война – для вас, для таких, как вы?

– А ты, значит, совсем не рад меня видеть? – Юная графиня надула губки.

Эдесян лихорадочно соображал, что ответить. Собеседница расценила молчание по-своему – вздернула подбородок, резко развернулась и ушла. Попыталась уйти. Эдесян и сам не понял, когда сгреб ее в охапку, сжал в объятьях.

– Гадкий! Мерзкий! Отвратный! Я так тебя искала, столько вытерпела, всё, всё ради нашей встречи! А ты, ты… – Девушка колотила его кулачками по груди и всхлипывала, грозя разрыдаться.

– Простите, простите, графиня, я сам не свой. Не плачьте. Только не плачьте, – женские слезы были единственным оружием, против которого Эдесян бессилен. – Я рад, как же не рад? Просто не ожидал совершенно. Не думал даже…

– По-твоему, я только за вышивкой сидеть способна? – Она достала из кармана платочек, вытерла глаза, высморкалась, после чего добавила капризно: – И перестань называть меня «графиней». Здесь я для всех Ольга Александровна. Или просто – Ольга.

– Как скажете, сударыня. Ольга, Оленька, как вы здесь очутились?

– Тебя искала! Ты когда на фронт уехал, я сразу на курсы медсестер пошла. Закончила, хотела вдогонку, а папенька – ни в какую. В Петербурге, говорит, милосердствуй. Вон, полный лазарет раненых. Я в слезы, а он: «Молчать! Несовершеннолетняя ты еще!» Пришлось подчиниться, я при государыне нашей работала полгода – знаешь, какая она отважная? Ни крови, ни гноя не чуралась… А потом, стало быть, как восемнадцать весной исполнилось, так папеньке и сказала: «Не указ вы мне больше».

Она красноречиво вздохнула, глянула искоса.

– Долго тебя искала, из части в часть переводилась. В Алашкерт приехала – и опоздала, ушли вы уже. Еле упросила мулов с провизией вам снарядить. А ты – кричать!

– Глупая девочка, – он обнял ее сильнее. – Тут же война, тут убивают каждый день, понимаете?

– Я заметила, представь себе, – фыркнула юная графиня и мечтательно добавила: – Помыться бы с дороги.

– Парилка есть… Маленькая, правда, убогая, но рабочая, мы в ней вшей знатно погоняли. Пойдем – истоплю.

Капитан Виктор Аствацатуров был горд собой и раздосадован одновременно. Это ведь он придумал смелый и дерзкий план – прорваться в эрзерумскую долину через хребет Карга-Базар, слывущий непроходимым настолько, что турки не сочли за нужное его укреплять, и теперь он маячил единственным незащищенным участком горного укрепрайона Эрзерума. Однако поделиться гениальной идеей Аствацатуров ни с кем не успел – такое же озарение снизошло и на генерала Кавказского фронта, о чем и сообщалось в утреннем приказе.

Капитан остановился у приземистого дома, занятого под кухню, вдохнул морозный воздух, пригладил усы. Всё-таки соврал он выскочке-ундеру, вернее, не сказал всей правды – не только орден нужен Виктору Аствацатурову, славы полководца он жаждет сильнее. И что душой кривить – весьма ее достоин! Только, чтобы выстраивать блестящие стратегии, совсем не обязательно торчать под пулями. Более того – пули лишь думать мешают.

В глубине дома раздался звон. Капитан обернулся, в тот же миг на пороге, тараща глаза, возник солдат Николай Скворцов.

– Что за шум? Отвечать!

– Ваше высокоблагородие, ничего серьезного. Иония миску уронила…

Дзынь-грох-бах-дзынь!

– Вг’ать мне надумал?

– Никак нет, вашбродь…

Дзынь!

Капитан ворвался в дом. Айсорская девица – волосы растрепаны, глаза сверкают, тулуп распахнут – стояла посреди кухни и, рыча львицей, швыряла чем попало в стену: миски, ложки, кастрюли, ножи – всё шло в дело!

– Отставить! – рявкнул Аствацатуров.

Иония вздрогнула и замерла. А затем бросилась опрометью из дома, едва не сбив топтавшегося на пороге Скворцова.

– Ух, ваше высокоблагородие, как вы ее сразу… А меня – ни в какую. Никак не мог угомонить окаянную.

– Что пг’оизошло? Доложить, – прорычал Аствацатуров.

– Никак не могу знать, ваше высокоблагородие.

– Будешь вг’ать, весь взвод Эдесянов поплатится.

– Ерунда, ваше высокоблагородие… Бабья дурь. К господину старшему унтер-офицеру знакомая приехала. Графиня. Сестра милосердия. А Иония как узнала, взвилась до небес, что коршун, какая уж тут «голубка»…

– Гг’афиня? Сестг’а милосег’дия? Ты пьян, солдат?

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Час назад, когда вы на совете были с другими офицерами, обоз приехал. С продуктами, медикаментами, ну и… графиней.

– Бг’ед какой-то. Если навг’ал, пг’икажу выпог’оть. Свободен.

Крылья белые, паром окутаны. Волосы светлые на нежных плечах. Грубый обмылок скользит по круглому бедру, по плоскому животу и выше, выше, к маленькой острой груди… Под руками солдата напряглось тело юной графини. Сколько он мечтал об этом теле, сколько раз засыпал, не смея даже надеяться, что грезы хоть когда-нибудь сбудутся. Юная графиня задышала часто-часто, а солдат, намылив груди, коснулся шеи, отодвинул волосы, поцеловал за ухом.

Чувствуя, что желание побеждает разум, отстранился, принялся поливать любимую водой, боясь, что в любую минуту может проснуться и утратить едва обретенную мечту. Юная графиня – такая хрупкая, почти прозрачная – поежилась и вдруг прижалась к нему всем телом.

Он осторожно коснулся розовых губ.

Интересно, был у нее кто-то? Вряд ли, учитывая, как ее берегли.

Подхватил долгожданную на руки, вынес в предбанник, уложил на старую лавку. И через несколько минут убедился – не было, он первый, она ждала его, она шла к нему. И от этого желание захлестнуло с новой силой.

Вывалившись из бани, Эдесян удивился необычайной тишине. Ни стрекота пулеметов вдалеке, ни гомона товарищей поблизости. Юная графиня цепко ухватилась за руку, и солдат был готов подумать, что вот оно – счастье, но…

– Ун-дег Эдесян!

Тишина не длилась долго.

Он вытянулся по струнке.

– Вольно. За мной, ун-дег.

Эдесян пошел за капитаном, любимая проводила его слегка обиженным взглядом.

– Значит так, Казанова, – процедил Аствацатуров, закрыв за ними дверь штабного домика, – мне безг’азличны ваши похождения, пока они никому не вг’едят. Но бабьи г’азбогки, г’азггомленные кухни и пг’очая ег’унда нам здесь не нужны абсолютно. Особенно накануне новой операции. Вам понятно, ун-дег?

– Какие кухни?.. Э… Иония?

– Да, да, истег’ичка ваша Иония. А, втог’ая – кто?

Эдесян замялся, а капитан неожиданно улыбнулся, похлопал по плечу и заговорил совершенно другим тоном.

– Да не застг’елю я вас за пг’а-авду! Я пг’осто должен знать, что пг’оисходит в моей г’оте. Я в ответе за всех солдат и за пог’ядок. Итак, откуда взялась эта Голубка номег два?

Эдесян помянул тихим словом болтуна Николая, а потом вдруг понял, что он так долго скрывал свою любовь, столько времени даже самому себе боялся в ней признаться, что теперь ему просто необходимо высказаться. Хоть кому-нибудь! Пусть даже Виктору Аствацатурову.

– Это долгая история, ваше высокоблагородие. Она – графская дочь, я был простым жокеем. Папаша ея в прошлом кавалерист конно-егерского полка, лошадей очень любит. Ни одной скачки не пропускал. И дочку с собой таскал. На скачках мы с ней и познакомились, после моей победы. Граф Александр Ремской тогда гневался сильно, он на другую лошадь ставил. А юная графиня, как выяснилось, как раз за меня и болела, вопреки папеньке. В общем, стали мы встречаться украдкой: короткие встречи, осторожные взгляды, нечаянные прикосновения. Знаете, как бывает? Каждая минута – на вес золота, полгода таились, а потом война. Я – в армию, она – на курсы сестер и за мной. Вот, приехала.

– Аг’мянин – и жокей, – задумчиво проговорил Аствацатуров.

Казалось, всё остальное не заинтересовало его вовсе.

– Отец мне этого до сих пор не простил, – хмыкнул Эдесян. – Он-то уважаемый армянский купец, как полагается. А я лошадей люблю. Он мне: «Еще мой прадед возил шелк из Персии в Россию-матушку», а я… Одним словом, разругались вдрызг. Почти не общались. Хотя пару раз я видел его на скачках, как мне кажется.

– Постойте. А выступали под каким именем?

– Так ли это важно, ваше… Ладно. Граф Метеор меня звали.

– Надо же. Я на вас ставил. Стало быть, Ггаф Метеог и ггафиня Ольга? Ладно, ун-дег, баб своих угомоните. Завтг’а соединяемся с частями пег’вого Кавказского ког’пуса и выступаем к эгзег’умской долине через Каг’га-Базар. И чтобы никаких истег’ик в пути!

Она сделает. Сегодня совершит то, к чему так долго шла. Во имя семьи, во имя своего народа, но не только – теперь еще и во имя любви. Не потому ли решилась?

Капитан Виктор Аствацатуров человек во многом умный, но помыслами не чист и слаб, как всякий мужчина. Его слабость – нелюбовь к ее льву. Стоило намекнуть, что зла она на Гаспара и не простит никогда измены, как он ей историю про графинюшку-то и выложил. Что ж, не так всё плохо. Нешто она не справится с капризной неженкой? Что у той есть, кроме наивных глаз да юного тела? А вот у Ионии козырь имеется, да такой, что ей не только Гаспар, но вся русская армия вовек благодарна будет.

– Лев мой, – Гаспара она встретила в вечернем полумраке с папиросой в зубах.

– Иония. Я тебя тоже искал. Ты зачем кухню разнесла?

Пепел от папиросы упал на серый снег.

– Не сердись на Ионию. Я вьедь о деле говорить буду.

– Да неужели? А я хотел разъяснить тебе…

Она порывисто сжала его ладонь.

– Не час для рьевность. Думать лучше про переход сквозь Карга-Базар!

– Ты откуда о нем знаешь?

– А разве это большой тайна? Всье солдаты об нем говорить. А я сказать должна. Офьицеры ваши не слушать женщина, но ты послушай. Я тропу знать. Между Карга-Базар и Гяур-даг. Провьеду, даже птица не замечать, не то что турок.

– А тебе-то о ней откуда известно? О тропке?

Айсорка свела брови. Повела грудью.

– Мой отьец купец был, я уже говорить. Много по стране колесить и меня с собой брать. Он и тропку показать, купцам секретные путьи тоже знать важно. И потом… я здесь нье просто так, я за народ свой мстить, – в руках у красавицы сверкнул клинок. – А ты, если не верить Ионии, взять этот нож и вонзить ей в сердце. Но не ранить больше словамьи. Бьери!

И вложила оружие в ладонь солдата. Тот с отвращением отшвырнул его в сторону.

– Дура-баба! На карте свою тропу показать сможешь?

Метель хлещет лицо.

Лед хрустит под ногами. Темно – на узкую тропу у обрыва даже днем не проникает свет, не говоря уж о такой ночи.

По указанному Ионией маршруту отправили группу разведчиков, которая подтвердила: путь сложный, но от турок свободен.

Иония идет рядом. Черные косы запорошены снегом, ледышки на ресницах, щеки горят пунцовым.

– Странная дорога для купца, – бросил Аствацатуров, выслушав отчет разведчиков. – Как бы не загнала нас девка в ловушку.

– Другой нет, – ответил полковник Серов. – Вернее, есть, но эта – лучшая по ряду причин. Выступаем через два часа. Если повезет, первые из нас к утру будут по ту сторону Деве-Бойне.

Николай идет, шатаясь. Падает на колени. В темноте Эдесян с трудом поднимает друга, подставляет плечо.

– Ноги. Ног не чувствую, – хрипит дамский угодник.

Эдесян взваливает товарища на спину. За ночь они потеряли по меньшей мере двоих – солдат Соловин сорвался в ущелье на глазах у всего взвода, а сержант Киров просто исчез. Шел-шел рядом – и нету. Николая он не отдаст этой ночи, этим горам, этой зиме. Если верить бархатноглазой, уже недолго осталось.

Эдесяна шатает, ноги скользят, кто-то поддерживает его за локоть. Иония. Ее выдержке любой солдат позавидует. А вот Ольгу правильно оставили в тылу, приедут позже и более ровной дорогой. Аствацатурова – туда же. Такие тропы не для изнеженных ног.

Ольга… Юная графиня тоже косилась на айсорку-проводницу с недоверием. Но в отличие от капитана иное заподозрила… Женщины…

Идти вперед и вперед. Не думать о скользком под ногами, о тяжести за плечами, не смотреть в ледяные глаза вечности, вечность подождет. Сегодня они дойдут живыми. Если и суждено старшему унтер-офицеру Гаспару Эдесяну сложить голову, то сделает он это на поле боя, а не в мерзлых горах. Недостойна такая смерть солдата. Да немного уже осталось, не-мно-го…

– Если взглянуть на горный массив Эрзерума с неба, мы увидим нечто похожее на латинскую букву «Z». Сверху – хребет Гяур-даг, внизу – Палантекен, между ними по косой – Деве-Бойне. Наша точка перехода, Карга-Базар, в верхнем правом углу «Z», крепость Эрзерум – в левом нижнем. Перейдя Карга-Базар, мы очень скоро окажемся лицом к лицу с врагом и, прежде чем подойти к цели, выдержим не один бой! Но в итоге цель будет наша! Победа будет наша!

Последние слова полковник Алексей Серов рявкнул во всю глотку.

И сотни солдат и офицеров ответили ему.

Внезапно метель стихает. Из-за мрачной тучи нагло выступает луна. Эдесян, как и все его товарищи, не сразу понимает, что на горной тропе светила не разглядеть. И если они его видят, значит…

Они дошли.

Февраль, 1916 год

Османская империя, Эрзерум

Госпиталь Эрзерума был переполнен.

Отовсюду – стоны, крики, запах крови, гноя и пота.

Дыша через раз, юная графиня Ольга шла между плотными рядами коек.

– Сестра!

– Сестра!

– Хэмширэ! – чья-то рука дернула за подол платья.

Ольга склонилась над раненым османом. На курсах учили, что их долг – помогать раненым, любым раненым, независимо от пола, возраста, национальности.

У османского солдата не было правого глаза, на его месте – кровавая повязка.

– Воды. Воды, – стон сбоку.

– Хэмширэ… – Осман забормотал на турецком, напрягся конвойный казак, что караулил у коек с пленными. Ольга поправила раненому одеяло, стала менять повязки. Тот попытался оттолкнуть, заговорил с новым пылом, сжал ладонь.

– Хэмширэ!

Она знала, о чем просит вражеский солдат, но исполнить просьбу не могла. Ее учили только спасать.

– Воды-ы-ы! – Ольга повернулась к солдатику Никите Фомину, мальчишке с простреленным плечом – она вчера ассистировала на операции, как же нехорошо вышло… Юная графиня тряхнула головой, отгоняя воспоминание. Поднесла мальчишке воды, помогла напиться.

– Сестра! Где сестра? В операционную, срочно!

Боже! Опять!

Она слабо застонала и кинулась в операционную.

– Наконец-то, – вскричал Михаил Львович, грузный, плечистый мужчина с сединой на висках, – где вас носит?

И осекся, вперился в Ольгу взглядом.

– Снова вы? Черти лысые, неужели больше никого нет? Где Мария Александровна?

Юная графиня развела руками. В памяти всплыла вскрытая рана Никиты, потемнело в глазах. Только бы снова не стошнило, то только бы…

– Эй, ваша светлость, заснули на ходу? – рявкнул врач. – Воды, говорю, вскипятите. Полный таз, – и, отвернувшись, кому-то: – Найдите Марию Александровну! Вот же ж, графинюшка на мою голову, послали черти лысые…

Он подошел к больному – пожилому солдату с обмороженными ногами. Как же его зовут? По отчеству – Васильич, а имя… Ольга вскипятила воду, приготовила бинты, вату. Васильич орал благим матом, угрожал каждому, кто притронется к его ногам. Доктор велел ампутировать обе.

– Жить хочешь, а? К семье вернуться, хоть безногим, но живым, – ровно спросил Михаил Львович, вкалывая морфий.

– Кому я буду нужен? Что смогу делать? Как семью кормить?

– Если умрешь, точно не накормишь.

К счастью для Ольги, Мария Александровна, немолодая и опытная медсестра примчала к началу операции, а потому участие юной графини свелось к простым «подай-принеси», на окровавленный стол не смотреть, к стонам раненых, чью боль до конца не унимает даже морфий, она почти привыкла.

Принеси-подай. Бинт, скальпель, шприц… Унеси, выбрось, помой.

Кажется, всё, зашивают. Еще немного и можно на воздух. На пять минут, вдохнуть запах снега и мороза, а не крови и…

– Ваша светлость! Выноси!

Ольга не сразу поняла, что бледное с красным, которое ей предстоит вынести, – ноги несчастного Васильича. И разом из операционной исчез весь воздух…

– Да кто ж ее на фронт-то пустил, – Михаил Львович стонал раненым зверем, рядом кряхтела Мария Александровна, в нос бил резкий запах нашатыря. – Ей за прялкой сидеть, женихов в окно выглядывать, а не у меня под ногами путаться! И без того работаю на измор, еще и с неженкой этой возиться.

– Простите меня, – Ольга неуверенно поднялась на ноги, отвергла протянутую руку медсестры. – Я просто… Я правда хотела помогать. Я в Петербурге при императрице нашей, государыне Александре, служила… Я…

На столе стонал безногий Васильич. К горлу снова подступил комок.

– Простите.

Юная графиня выбежала из комнаты. Нет, не тошнота ее гнала прочь, а слезы. Обидно стало до глубины души. Ведь с лучшими намерениями в сестры милосердия записывалась. Да, прежде всего, хотела найти Гаспара. Но и помогать – тоже! Женихов, говорит, ждать. Какие женихи, если убьют всех? И кто виноват, что от природы Ольга столь чувствительна? Не нарочно же, в конце концов, она сознание теряет. И разве ж знала она, что так будет? На курсах сдерживаться было проще. В Петербуржском госпитале ее, как неопытную, к серьезным операциям не допускали. Делала перевязки, уколы, раны промывала… И казалось ей, что всё не так уж и страшно.

Ольга выбежала из госпиталя, прохрустела по свежему снегу, прижалась к широкому кедру.

Искренне, ведь искренне хотела помогать. Видела себя спасительницей русской армии, на деле же – только и слышит насмешливое «графинюшка» в спину, а порой и в лицо. А может, врет себе? Может, когда б не Гаспар, не сунулась бы на войну ни за какие коврижки?

Гаспар. Он единственный, кто ее поддерживает. Говорит, чтобы не отчаивалась, что главное – доброе сердце, а с впечатлительностью она со временем совладает. А смеются над ней потому, что на фронте без смеха не выживешь. Юная графиня хмыкнула. Где сейчас Гаспар, когда он особенно нужен? Помчал очищать от турок свой ненаглядный Ван! Неизвестно, к кому она больше ревновала любимого – к беженке, которая так и крутится рядом, или к этому городу у озера-моря? И кого сам Гаспар любит больше?

Ольга глубоко вздохнула, словно стараясь наглотаться морозного воздуха впрок.

Пора возвращаться в госпиталь.

Пленных не брать! Не бр-р-рать!

Эти слова эхом гремели в ушах Аствацатурова.

На совете он сам выступил за – с каких чертей кормить врагов, когда своим пропитания едва хватает? Наполеон в Египте также размышлял, и Аствацатуров всегда был согласен с полководцем. Да и приказ о расстреле ошметков турецкой армии, настигнутой на западе от Эрзерума, он отдал, не дрогнув. Что же сейчас так паршиво?

«Мы безоружны. Мы сдаемся».

Давать наставления ундеру было легче, чем следовать им самому. А-а, ундер всё одно ученик бездарный, ни рожна не усвоил. А он, Виктор Аствацатуров, всё понимает, только к крови и грязи никогда не привыкнет.

Капитан прошел вдоль крепостной стены Эрзерума, группа солдат козырнула ему и вытянулась в струнку. Он махнул: «Вольно», и уселся на заснеженное бревно у древней мечети.

Пленных не бр-р-рать. Не бг-г-гать пленных.

Вскрыл корреспонденцию из Вана. В первом письме докладывалось, что старший унтер-офицер Гаспар Эдесян едва ли не голыми руками одолел отряд турецких диверсантов. Один против десяти бросился. «Вот-вот, учись», – зашелестел в голове знакомый голос. Капитан скривился. Что ж им всем так на подвиги везет?

Развернул второе послание.

В нем сообщалось о представлении Эдесяна к награде Георгиевским крестом второй степени по содействию полковника Серова, а также прилагался приказ о зачислении нахала в Школу прапорщиков Кавказского фронта с последующим присвоением высшего офицерского чина.

Аствацатуров саданул кулаком по бревну.

Одноглазый осман исчез.

Юную графиню встретила лишь пустая койка с запятнанной наволочкой.

Умер? Выписали? Ольга хотела обратиться к караульному казаку, успела отметить, что прежде его в госпитале не видела, но тут в спину толкнули.

– Дорога дай, граф-ф-финьюшка.

Айсорская девица притащила ворох свежего белья.

– Русский выучи для начала, – процедила Ольга, вздернув подбородок.

На них лениво оборачивались, стычки графини и беженки стали уже обычным делом, Ольга из самолюбия больше молчала, но порой не сдерживалась. Айсорка открыла рот для новой глупости, но вдруг выронила белье и помчалась к выходу. Со двора донесся шум, юная графиня также устремилась к дверям, уже зная, что увидит.

Из Вана вернулись солдаты. В первых рядах вышагивал Гаспар Эдесян, за ним – личный взвод и отряды армянских добровольцев, чьи ряды заметно пополнились. Как он злился, когда на него опять армянских новичков повесили!

Со всех сторон слышались приветствия. Еще бы! Лев ее офицером станет! Рядом топтались мрачный Аствацатуров и восторженная айсорка, но Ольга не замечала их. Какое они имеют значение, когда у Гаспара – радость? А значит – и у Ольги радость тоже. Она расплылась в улыбке, жалея лишь о том, что нельзя обнять любимого прямо сейчас.

Вечером солдаты Гаспара решили устроить в честь командира пирушку. Значит, надо идти и купить всё самое лучшее. Самой. Не грязной же беженке доверять праздничный стол?

Юная графиня сгрузила в корзинку вяленую рыбу, соленые помидоры, остановилась, чтобы выбрать тушенку, и замерла.

Вспомни о грязной, она и появится.

В соседнем ряду у прилавка с посудой стояла айсорка с высоким мужчиной в черном штатском пальто и повязкой на правом глазу. Аккуратной такой повязкой, совсем не похожей на грязный бинт из госпиталя. Да и сам мужчина почти не напоминал измученного пленного солдата. Не напоминал. Но Ольга всё равно его узнала. И поняла, что так и не выяснила, куда пропал раненый? И почему он теперь на свободе? Надо рассказать Гаспару…

Но тут айсорка обернулась. И схлестнулись чернота и зелень глаз. И поплыл базар перед взором.

Она очнулась от хохота и холода. Поняла, что ее несут, перекинутой через плечо.

– Ну графинюшка дает! Раньше от крови в обморок падала, а теперь – от базарной вони.

– Там мясо продается. С кровью.

– Я идти, а она – падать.

– Спасибо Ионии, приволокла дуреху. Дай, помогу донести.

– Солдат. С ней солдат был…

– Очнулась. Разумеется, солдат, ваше сиятельство! Тут сплошные солдаты.

Новый взрыв хохота.

– Отойдите все! – рявкнуло над ухом, и стало спокойней.

– Гаспар, лев мой, – любимый отобрал ее у айсорки, прижал к себе, понес в крепость. – Я должна тебе сказать…

– Тихо, тихо. Ну, поплохело, ну, бывает.

– Иония…

– Вовремя мы ее за папиросами послали, тебе сказать забыли, чтобы докупила.

– Папиросы? Нет же, послушай, она была не одна.

– А это меня совсем не волнует, – Гаспар уложил ее на постель. – Отдыхай.

Она попалась.

Всего на пять минут замедлила шаг, два слова сказать успела, а эта графиня злополучная уже глазища свои вытаращила. Ускользать десятки раз от бывалых вояк и попасться избалованной девке – это надо суметь.

В обморок графинюшку уложить не сложно. И сейчас ее, болезную, никто даже слушать не стал. Но ночью она всё же напоет на ушко Гаспару лишнего, а тот, гляди, поверит. Захочет проверить.

Нет, нельзя допустить.

Иония закрылась на кухне, никогда не нуждалась она в замках – глаз отвести, если надо, умела, но сейчас решила перестраховаться. Сильнее сосредоточиться на деле.

Сухие травы, ягоды, грибы – наследство от матери, что может спасти, а может – напротив.

Но главное – верно сказать слова.

Иония расплела косы, склонилась над кипящей кастрюлей, заговорила нараспев, с каждой строчкой кидая новый корешок или плод:

На праздник в честь своего льва Ольга пришла в платье василькового цвета и с такой же лентой в волосах, хотя Гаспар уговаривал ее не идти вовсе. Слаба, мол, еще. Ерунда!

В крохотной зале Эрзерумской крепости было тесно, но весело. На столе – самогон и закуска. На скамье – Колька Скворцов с баяном. Повсюду смех, разговоры, шутки. И Гаспар рядом. Что еще надо? Ольга лукаво хмыкнула. Схватила стакан с мутной жидкостью. Вот сейчас она покажет, кто здесь слаб! И опрокинула стакан в рот. Закашлялась. Кто-то протянул ей ломоть хлеба, кто-то аплодировал. Загорелись щеки. За спиной Колька Скворцов выводил заунывным голосом:

– Что за тоска? – зазвенела графиня. – У нас ведь праздник!

– И то верно, – раздалось со всех сторон. – Братцы, запевай!

Ольга ухватила любимого под руку и пустилась с ним в пляс вокруг стола, то и дело задевая стулья, натыкаясь на однополчан Гаспара, вызывая в ответ дружеский смех и присвисты. То ли от быстрой пляски, то ли от духоты и хмеля закружилась голова. Ольга остановилась, вцепилась за стол, силясь успокоить дрожь в ногах. Комната будто уплыла куда-то, остался лишь край стола и пропасть под ним.

– Выпейте чаю, графиня.

Кто это сказал? Знакомый голос…

– Чаю, дорогая?

Это уже Гаспар. Комната вернулась, вернулись смех, песня, звон стаканов. И чашка пахла травами. Юная графиня кивнула и отхлебнула ароматное варево.

Спал Гаспар тревожно.

Не зря он не пускал Голубку свою, Ольгу, на праздник. Отдыхать ей надобно, а не плясать. Вот к концу вечера голова опять и разболелась. Эдесян отвел ее в дамскую спальню, уложил, а среди ночи проснулся – Голубка под боком. Плохо, говорит. Страшно. Женщины… Сказала бы просто – одиноко!

Похихикал тогда и обнял, засыпая.

А утром стало не до смеха. Вся горячая лежала юная графиня, в бреду, руки мелко тряслись, грудь высоко вздымалась.

Лекаря! В госпиталь!

Хрусь-хрусь сапогами по снегу, папироса за папиросой, когда же выйдет врач? Когда скажет, что с ней? Выскочил санитар, умчался, вернулся, шмыгнул внутрь, ни слова не проронив.

А потом за старшим унтер-офицером Гаспаром Эдесяном пришли. Свои же. Хмурые и сосредоточенные. Эдесян смотрел на них и тупо мотал головой. Что? О чем они? Какой арест? Не может он «под стражу», он должен быть здесь, ждать новостей о любимой. Куда, куда вы меня?

В себя пришел, когда за ним закрылась тяжелая дверь крохотной комнаты. Еще повезло – он один здесь. Пленных турок напихивали, что тех селедок в бочку. Стало быть, он единственный преступник российской армии. Отравитель! Что за бессмыслица?

Эдесян походил по каменной каморке без единого окна. Сел на пол.

Ее светлость Ольга Александровна. Голубка белокрылая. Графиня ненаглядная.

Отравлена. Может, уже мертва. Как же так? Господь всемогущий и милосердный, как жить теперь? Собственная судьба Эдесяна не беспокоила. Глупость какая. Отравитель. Да разве ж гоже солдату ядом мараться? Для врагов у него винтовка и штык имеются. А Ольга – нешто враг ему? Оля, Оленька…

Эдесян не знал, сколько он просидел на каменном полу, прежде чем клацнул замок, скрипнула дверь. И в темном проеме возникла девушка с длинными косами. Тонкая ладонь схватила за запястье.

– Уходьим. Оньи убить тьебя.

– Иония? Как ты…

– Не времья. Идьем быстрее.

– Нет, погоди. Откуда ты здесь? Как прошла через охрану?

– Если надо, Иония уметь ходьить так, что ее никто не видеть. Нас ждать друзья. Ты спасаться!

– Ольгу ты отравила.

– Бежать, торопиться!

– И курдских пленников – тоже, – он отшатнулся от девушки.

– И что? Ты в день больше льюдей убивать!

– Да. Потому что я – солдат. А ты – обыкновенная убийца. Убирайся, Иония. Надеюсь, ты спасешься. Но я тебя видеть более не желаю. Никогда.

– Лев мой…

– Вон, – прошипел Эдесян.

И она отступила. Растворилась в темноте. Старший унтер-офицер даже не стал проверять, заперла ли дверь.

За ним пришли на рассвете.

Провели по лестницам, через длинную залу, мимо широкого окна – а во дворе крепости его добровольцы на разминку вышли, кто их теперь учить станет? – завели в кабинет, где уже сидели четыре офицера, включая Аствацатурова. Судьи, они же – обвинители. И никакого адвоката, разумеется.

– Допг’ыгались, ун-дег.

На всё расследование – сорок восемь часов.

– Ольга жива?

– Садитесь, старший унтер-офицер, – подполковник Олег Дерин, председатель военно-полевого суда, кивнул на стул. – Вы обвиняетесь в попытке убийства высокопоставленной особы, а именно – графини Ольги Александровны Ремской.

– Попытки? Значит, живая?

– Слово предоставляется уважаемым судьям.

– Мы все пг’екга-асно видели, что стаг’ший унтег-офицег Гаспаг Эдесян пог’гяз в женских г’азбогках. Пг’исутствующие на пг’азднике наблюдали, как Гаспаг Эдесян поил ггафиню чаем, в котог’ом после обнаг’ужили г’едкий яд. Кг’оме того, айсогкую беженку по имени Иония со дня отг’авления ггафини никто не видел. Подозг’еваю сг’овог с целью устг’анения неугодной единицы. Добавлю также, что постг’адавшая была обнаг’ужена в постели подозг’еваемого. Видимо, хотел пг’оконтг’олиг’овать пг’оцесс.

– Что с Ольгой? Она поправится?

– Вы лучше о себе подумайте, старший унтер-офицер, – отрезал подполковник. – Чаем графиню поили?

– Да, ваше высокоблагородие, но я понятия не имел…

– Просто: да или нет?

– Да.

– Как видите, подозг’еваемый пг’изнался…

– Гаспар!

– Нельзя сюда, нельзя… Ваши высокоблагородия, я пытался ее не пустить, – молодой солдатик развел руками, а Ольга, бледная, с кругами под глазами, прислонилась к стене, прижала руку к груди.

– Он не убивал. Я клянусь вам! Мне айсорка чай подала, Гаспар позже подошел. Всё беженка, проклятая. Я ее на базаре с беглым османом видела, она боялась, что выдам. А Гаспар вообще ничего не знал об этом, а то бы она и его…

И упала без сил.

Дыма без огня не бывает.

Обвинение в убийстве с него сняли, но приказ о поступлении Эдесяна в Школу прапорщиков отменили.

– Извольте зайти ко мне в штаб, – капитан Виктор Аствацатуров сиял, как новая монета.

Эдесян зашел, проигнорировав «Вольно», застыл на пороге, вытянув руки по швам.

– Вы понимаете, ун-дег», я человек бла-агог’одный. Двог’янин, понятно вам? – Он достал стопки, из которых они пили с Вардгесом, достал коньяк. – Я пг’ежде всего – за спг’аведли-ивость. И я убежден, что пг’оцесс по вашему делу завег’шился спг’аведливо. Бег’ите стопку и г’адуйтесь, что живы.

И опрокинул в себя коньяк.

– Коли пег’ед ггафиней вы чисты, так тому и быть. Но в офицег’ы должны идти люди – бла-агог’одные. Понятно вам, соба-а… пг’остите, ун-дег?

Эдесян ответствовал, что понятно, и испросил разрешения идти. Стопка осталась нетронутой.

От капитана направился прямиком в госпиталь – к любимой. Сил у Голубки хватило лишь на один рывок – от койки до суда. Обратно унесли на руках.

Эдесян присел на стул, у постели юной графини. Ольга коснулась его руки.

– Я так расстроена.

– Чем? Я ведь жив.

– Но ты не станешь офицером.

– Велика беда!

Он задумался на минуту.

– А знаешь, Аствацатуров прав – паршивый из меня учитель.

– Что?

– Я за эту войну насмотрелся на всякое. Понял, что убийство убийству рознь. Иония меня многому научила…

– Она меня отравить пыталась!

– И этого я ей никогда не прощу. Но и она, и Ануш, и сотни других заставили меня посмотреть другими глазами на войну. Пусть Вардгес получает награды, мне они больше не нужны. Раньше турки были для меня врагами потому, что нам так сказали. Сейчас – из-за того, что они уничтожают мой народ. Не в бою, а подло, в спину. И народ Ионии тоже. В Ване я плохо обучил добровольцев. И эрзерумских – не так хорошо, как хотелось. Но я исправлюсь. Будут новые. Много новых. И полковнику больше не придется меня уговаривать. Я буду их учить и подготовлю наилучшим образом. И, если понадобится, возглавлю.

– Ты уйдешь из российской армии?!

– Пока не знаю. Но я не уйду от своего народа.

– А я – от тебя не уйду.

Ольга прижалась к нему, и Эдесян обнял ее, хрупкую, белокрылую. А перед глазами на одно лишь мгновение мелькнуло:

Черная голубка кружит высоко в небе.

Всё медленней и медленней, наконец, начинает падать.

Но даже на земле слышно, как с каждой секундой затихает сердце птицы.

И каждый удар отзывается словом: Гаспар… Гаспар… Гаспар…

…Боль затмила разум.

Сквозь пелену мути виднеются серые мундиры с золотыми поясами. Боль заставляет ее говорить. Рассказать, как ненавистны ей владельцы этих мундиров, как проклинала она турок, убивших родню и друзей, и как клялась отомстить. Как согласилась на предложение османского офицера, развлекавшегося с ней до утра: «Или ты с нами, или отправляешься вслед за семейкой», не из страха согласилась, а чтобы ближе к врагу быть. И когда вела русских тропою секретною, каждый их шаг был во имя ее мести.

Ответом был плевок.

– На том твоя месть и закончится.

Серая форма сменяется черным одеянием палача.

Лохмотья, что прикрывали ее тело, летят на пол. Тело облито уксусом. Руки и ноги привязаны. Острый скальпель впивается под ключицу, теплое и густое течет по спине. Иония знает, что ее ждет. Боль от пореза – только начало.

– В сознании. Она должна оставаться в сознании до самого конца.

Как бы ни так. Иония убивала других, но себя – никому не позволит. Для себя она избрала легкую смерть. Ее сердце уже бьется слабее. С каждой секундой замедляет бег. Ударов всё меньше, но в каждом – молитва за свой народ.

И в каждом – имя, что повторяла все эти дни.

И с каждым – всё меньше боли.

Второго надреза она уже не почувствовала.

Через год, зимой 1917-го, начался распад русской Кавказской армии. Но у Гаспара Эдесяна к тому времени была своя…