Выходя на улицу, Евгений пробормотал:

— Тятя, тятя, наши сети притянули мертвеца. Наши сети вообще ничего кроме мертвецов не притягивают, потому как в озере этом рыбы отродясь не водилось! так что извольте жрать мертвеца!

— Жень… — заговорил Чугункин.

— Чего?

— Ты прости, когда я сказал, что колдуна видел… Не подумал.

Аристархов совершенно честно махнул рукой:

— Не бери в голову, не думаю, что это глобально что-то изменило. Нас бы все равно послали на поиски. Пошли по домам.

На перекрестке бабушка продавала пирожки.

Евгений остановился около нее, достал из кармана бумажник:

— А с чем у тебя пирожки, бабушка, с мясом?

— Какое тебе мясо, сыночек. Мясо ноне кусается! С горохом пирожки… Будете?

— С горохом так c горохом. Дайте два…

Расплатившись, Евгений принял пирожки и тут же отдал один Чугункину. Бабушка спрятала купюру и зачастила:

— Оно и хорошо, что с горохом, а не с мясом. Вчерась, говорят мальчик у Купцовых пропал. Кто говорит: рванул на Дон к Корнилову, а кто — что его поймали и на холодец пустили:

— Кого пустили на холодец? — не понял задумчивый Аристархов. — Корнилова?

Но бабушка не стала объяснять. Только махнула рукой и сказала

— Кушайте на здоровье.

Затем широко перекрестила покупателя, будто давая понять, что разговор закончен.

Крестное знамение подействовало: Евгений вздрогнул, посмотрел бабке в глаза. Та отчего-то зарумянилась.

— А скажи-ка, мать, имелась ли у вас в городе нечисть и прочие пережитки царизма?

Старушка кивнула:

— А как же, имелась и имеется! В городе домовые шалят. То муку рассыплют, то в молоко плюнут, да оно и скиснет. Еще, говорят, домовые девок портят, к бабам наведываются. Оно-то, если вдова, то даже хорошо, а так… За городом, оно похуже: водяные, русалки, лешие.

— Ну а как с домовыми борются?

— А зачем с ними бороться? Начнешь драться с ними — они начнут драться с тобой. Конечно, кто иконами все углы завесит… А я так сметаны поставлю за шкаф — он наестся и сидит тихо…

— А вы видали домовых? — встрял Чугункин. — может, их и нет вовсе.

— Ну ведь сметана пропадает! Стало быть, кто-то ее ест! Отчего не домовой?

— Отчего не кош… — начал, было, Чугункин, но почувствовал, как Аристархов толкнул его локтем.

— А вот если… — помялся Евгений. — Если нечистую силу надо непременно изгнать? Что тогда делать?

— Тогда надо батюшку звать, дабы он окропил помещение.

Евгений задумчиво потер подбородок.

— А вот если нечисть позлобнее будет, побольше, то тут и изгонятеля надо посолиднее? Наверное, батюшка местный не справиться? Кого бы позвать еще?

Последний вопрос был задан тихо, будто Евгений размышляет, говорит сам с собой. Однако бабушка со всего размаха влетела в ловушку.

— Это вам надо в Еремовск ехать! Там в Новомихайловской церкви батюшка Никодим служит. Так в его храме благодать исходит! Он-то сам с вами не поедет, а вот может, даст совет или иконку.

— А вы сами там были, что в церкви за благодать-то?

— Сама не была, врать не буду. Желала бы туда съездить, да далече выбираться. Да рассказывают, что там ангелы поют, архангелы промеж молящихся ходят.

— Еремовск, говорите? — переспросил Аристархов. — Какая церковь?

— Новомихайловская! Да вы не сомневайтесь… Там, верно, каждый скажет, где чудотворная церковь стоит! — сказав это, бабушка резко перешла на шепот. — Его даже большевики боятся…

…На том разговор и закончился. Аристархов побрел прочь молча и задумчиво. За ним размашисто шагал Чугункин.

Пару кварталов просто молчали.

Прошлись по набережной. Местная речушка нрав имела такой же тихий как и жизнь в городке. Из-за чего вода застаивалась и первые поселенцы гордого имени реки не придумали, именуя ее меж собой речкой-вонючкой. После, когда город облагородился, русло почистили, сделали уже. В реке появилось некое подобие течения. Но реку по-прежнему именовали Вонючкой — так исторически сложилось.

Наконец, Клим все же не выдержал:

— И что, мы поедем в эту церковь? Где это видано, чтоб большевик шел на поклон к попу! Имейте ввиду, товарищ Аристархов — о вашем космополитизме я извещу кого следует.

— Вы об этом человеке в кабинете нумер «96»? Известите его непременно! А еще спросите: где это видано, чтоб по губернии моталась сотня заговоренных от пуль! Где это видано, чтоб оборотень набрасывался на комиссаров! После ваших слов он наверняка одумается, объявит убитых и раненых обманом зрения, вернет вас писать статейки, а меня — в школу к этим оболтусам!

И нельзя было понять из слов Аристархова: то ли он хочет вернуться в училище к этой рутине, то ли напротив, готов на любое дело, лишь бы из города этого выбраться.

— А вдруг это все происки врагов революции! — не сдавался Клим. — И поп нам не поможет, а поведет в строго противоположную сторону.

— Такой возможности исключать нельзя. — согласился Аристархов. — Но я не вижу другой возможности в этом убедиться… Лишним не будет, хотя тоже думаю, что ни черта не выгорит… Но по другой причине.

— По какой?

— Не может быть, чтоб проблема так просто решалась. Этак бабку послушать — пойди в церковь, поставь свечку, на крайний случай — закажешь службу — и все сложится. Кстати, ты когда-нибудь был в Еремовске?

— Неа. А вы?

— На карте видел. И этот город мне положительно нравится.

— Чем же?

— Тем, что до Еремовска триста верст. Мы туда на перекладных неделю добираться будем. И обратно где-то столько же. Пока ездить будем — глядишь, и изловят вурдалаку или банда заговоренных перемрет от сыпного тифа…

-//-

В кабинете «96» говорить пришлось все же Аристархову. Безымянный хозяин, вопреки ожиданиям Клима, выслушал Евгения внимательно.

И вынес краткий вердикт:

— Согласен. Одобряю. Какие-то сведенья об этой церкви доходили и до меня — так что действуйте.

— Так мы завтра отбудем?..

— Завтра? — переспросил хозяин тоном не то чтоб удивленным, но вопросительным.

Причем вопрос хозяин кабинета, похоже, задавал только себе.

— Ну да, надо получить довольствие, собрать оружие, вещи…

— Как раз сегодня в Еремовск летит аэроплан. Я устрою, чтоб вас взяли на борт и позабочусь о денежном довольствии, провианте, документах. Вам на сборы — два часа вполне достаточно!

— Я боюсь высоты… — начал Чугункин, но поперхнулся, налетев на взгляд человека в штатском. — Но если Партия прикажет…

— Уже приказала. Уж будь уверен. — ответил штатский сразу за всю Партию.

Было произнесено это тоном человека, с которым спорить — опасно для жизни.

Климу и Евгению оставалось только кивнуть.

Вероятно, хозяин кабинета или подозревал, что кто-то к грядущей миссии относится без вдохновения или просто хорошо разбирался в людях.

Потому, дабы никто не опоздал к отлету аэроплана, к Евгению и Климу приставили человека тоже в штатском, но очевидно менее важного, чем хозяин кабинета с большим номером.

Но и этой важности вполне хватило, чтоб из гаража выделили машину — правда конструкции убогой, древней еще на паровой тяге. Выглядела она как шарабан, у которого украли лошадей вместе с оглоблями, а вместо них сзади прикрутили печь-буржуйку с трубой высотой в сажень.

Подстать паромобилю был и шофер — весь как будто запыленный, провалявшийся в чулане со времен англо-бурской войны и извлеченный на свет вот только сегодня, по случаю.

Машина была медлительной: трогалась лишь через полминуты после того, как водителю говорили ехать. Двигалась машина лишь немногим быстрей спешащего пешехода, и мальчишки легко ее догоняли и бежали рядом со смехом и улюлюканьем. Водителю и пассажирам оставалось только одно: соблюдать серьезность.

На каждой остановке запыленный водитель проверял уровень воды в баке, прогар топлива в топке, порой доставал из-под сидения полено и отправлял его в огонь.

Остановок было несколько. Сначала заехали на квартиру к Чугункину. Тот на удивление быстро собрался, вышел лишь с небольшим чемоданчиком. Но Аристархов умудрился управиться еще быстрей. Из казармы, где он обитал, вернулся вовсе налегке. Если что и было взято, то уместилось в карманах.

— Сказал дежурному, что койку я освободил. — пояснил Евгений. — И чтоб меня не ждали…

Потом заехали в местный арсенал. Туда зашел только уполномоченный штатский и Аристрахов. Шофер с Чугункиным остались отпугивать детвору.

Из арсенала Аристархов вышел с бряцающим пакетом и вся кампания далее отправилась в цейхгаузы. И хотя местные красноармейцы ходили в городе оборванные и заплатанные, склад был набит мануфактурой если не под завязку, то уж больше чем на половину — точно.

Густо пахло нафталином, но со слов начальника складов, помогало это слабо — моль тут водилась такая матерая, что на нафталин чихала и била даже кожу.

Переодевались тут же, в маленькой коморке при складах.

Аристархов по-прежнему оказался в солдатской шинели, но теперь солдатская одежда была одета и под нее.

Евгений бросил Чугункину пакет с тряпьем.

— Вот, возьмите, переоденьтесь.

Клим открыл пакет. Там лежали широкие, но коротковатые штаны из домотканого полотна, рубаха-косоворотка, кепка с пуговицей. Все это явно было снято с чужого плеча. Особенно заметно это было по рубахе: кроме заплатки она имела возле ворота плохо застиранное ржавое пятно. В лучшем случае предыдущий хозяин сильно порезался при бритье, а в худшем, самом отвратительном — ему перерезали горло и рубаху сняли с трупа.

Чугункина передернуло:

— А скажите, этот маскарад так необходим?

Свою тужурку он считал если не неуязвимой броней, то уж точно богатырским доспехом.

— Можете не переодеваться, — кивнул Аристархов. — но давайте договоримся сразу: случись передряга — вы меня не знаете. А я вас… Не думайте, что комиссарская одежда во всех вызовет восторг.

— Марксистское учение побеждает… — начал зачем-то Клим.

— Скажете это, когда вас к стенке расстрельной прислонят.

Клим Чугункин начал резво переодеваться. Пока он попадал в рукава, Аристархов проверил оружие. Себе в дорогу он выбрал короткий маузеровский карабин. Чугункину вручил два пистолета — маленький «браунинг» и злой револьвер «бульдог», что бьет неточно, но дырки делает размером с блюдце. Свой «Кольт» Евгений убрал куда-то под руку.

— Ого… — удивился Чугункин.

— Плечевая кобура, — объяснил Евгений, — изобретение наших американских друзей. Жутко удобная вещь — давно искал. А у этого жука, представь себе, таких дюжина!

На нос Евгений нацепил пенсне со стеклами тонкими, совершенно плоскими. Было это сделано исключительно для маскарада. В очках он выглядел каким-то поэтом, недавно переболевшим тифом…

Комнатушка, выделенная для переодевания, была маленькой и Клима с Евгением чуть не первый раз за весь день остались с глазу на глаз.

Через единственное в комнате окно было видно, как у автомобиля о чем-то курят смотритель складов, шофер и сопровождающий человек в штатском. Из трехаршинной трубы паромобиля шел ароматный березовый дым…

— А знаешь… — проговорил Аристархов. — Я тут подумал и понял, что номер на кабинете…

— Какой?

— Девяносто шесть…

— А… Так что же?

— Я думаю, что девяносто шесть — это цифра, обозначающая нелюбовь.

Теперь задумался Клим, но совсем ненадолго:

— Мы тут одни… — ответил он. — И должен вам заметить, что вы уж слишком задумчивы. Это вас к добру не приведет.

— Послушайте, но ведь должен же кто-то из нас думать?

После был аэродром. Когда паромобиль выехал к ангарам, комиссар вынул брегет и отщелкнул крышку. Остался доволен: до назначенного срока оставалось еще двадцать минут.

Впрочем, авиатор был уже готов и ждал только пассажиров.

Военлетом оказался розовощекий крепыш, одетый в кожаную куртку, шаровары, сапоги и опять же кожаную фуражку. Все это обилие кожи невыносимо скрипело, отмечая каждый его шаг.

На фуражке имелась старая эмблема русской авиации: двуглавый орел, держащий в когтях пропеллер. Орлу этому здорово не повезло: для начала у него отломали короны, затем пробили в груди отверстие, куда законопатили красную звезду.

Штатский сдал ему Клима и Евгения, но уезжать не спешил. Пока шли у аэроплану, Клим несколько раз оборачивался и неизменно видел автомобиль. В нем, словно при приеме парада стоял штатский, смотрел им вслед, курил тонкую папироску. Второй рукой он что-то сжимал в кармане плаща. Клим отчего-то не сомневался, что там было оружие…

К аэроплану пришлось идти долго — где-то с пол-версты. Подымался ветер, разглаживал траву на земле, как заботливый хозяин гладит шерсть любимой собаки. На причальной мачте все тот же ветер трепал чулок, указывающий направление ветра. Однако, мачта была пуста, не было пассажиров, ожидающих прибытия рейсового дирижабля.

Да и все три эллинга были закрыты. То ли были они пусты, то ли просто их закрыли от приближающейся ночи и непогоды. А может быть, с ними происходило то же, что и с паровыми автомобилями. Их время прошло, они потихоньку ломались, их чинили, но не так чтоб тщательно. Старые списывали при первом удобном случае, а новых уже не строили.

Выглядел военлет недовольным. Аристархов мог его понять — все-таки наступал вечер.

— Вы, наверное, важные люди… — бормотал авиатор. — Или дела ваши важные, коль летите на ночь глядя.

Чугункин нахохлился, а Аристархов кивнул:

— Да, где-то так…

— А что, до утра не подождет? Ночью-то летать не слишком ладно.

— Отчего так?

— В этой области движение в небе большое… Давайте за мной…

И пошел через поле к ангарам.

Аэроплан конструкции инженера Арбалетова уже стоят на поле аэродрома.

До революции сей самолет носил имя личное "Святитель Николай". Но когда власть изменилась, название, разумеется, тоже поменяли. Закрасили старое название, а поверх краски нанесли новое: "Председатель революционного совета Республики борец за свободу товарищ Лев Троцкий". Хотя надпись писали буквами не сильно большими, но все равно, места не хватило. И последние два слова писали плотнее, так что буквы лезли друг на друга.

Выглядел аппарат конструкции Арбалетова не очень надежно. Сначала Чугункину показалось, что это вовсе груда фанеры неаккуратно сложенной, небрежно перевязанная проволочками.

Потом рассмотрел два двигателя на консолях крыла, понял, что именно на этом агрегате им и предстоит лететь. От этого Чугункину стало по-настоящему страшно.

— С другой стороны, хорошо, что у самолета два двигателя. — попытался успокоить себя Клим. — Если один двигатель откажет…

— …то второго как раз хватит долететь до места крушения. — ухмыльнулся авиатор.

— А может действительно, не стоит лететь на ночь глядя?

— Да нет. — ответил вонелет. — Надо лететь. Мне на обратной дороге еще забирать военкома. Направляют к нам, в Мгеберовск… Да вы не бойтесь, как-то долетим. Мне такие полеты не в первой. Луна полная, на аэродроме уже предупреждены — разожгут костры…

На Чугункина успокоения подействовало строго противоположным образом. Особенно не понравилось слово «как-то». Военный летчик уловил замешательство.

— Еще раз прошу: не волнуйтесь. У меня в империалистическую войну было почти семьдесят боевых вылетов, три сбитых немецких аппарата, один воздушный таран. И отдельно прошу не помогать мне в полете ценными советами. Я как-то сам управлюсь…

Пилот занял место за штурвалом. Пассажиры — места за ним.

Техники крутанули винты. Двигатели завелись, немного почихали как после простуды, но прогрелись, набрали обороты.

Аппарат тронулся. Пробежал по полю, сначала медленно, затем все быстрей, подпрыгивая на колдобинах. Наконец, оторвался от земли, пошел ровнее.

Земля уходила вниз и назад, самолет стал подыматься выше, к звездам.

В небе висела полная луна, под крылом аппарата лежала земля: сонная, покрытая темнотой. Но несмотря на то, что на небе ясно проступили звезды, в вышине еще оставалось довольно светло.

Лететь оказалось холодно, в открытом кокпите ветер забивался за каждый отворот, в каждую складку одежды. Наверняка у крепыша-военлета все кожанки изнутри были подбиты мехом. Аристархов надвинул на брови фуражку, шарф поднял до носа, спрятал руки в рукавах.

Стало действительно теплее.

Хотелось спать, и Аристархов действительно задремал. Проснулся от того, что кто-то его трясет за плечо.

Аристархов спросонья попытался подняться с кровати. Ему это не помогло, потому как обнаружил он себя в тесном кокпите. За плечо его тряс Чугункин и показывал куда-то в сторону. Евгений послушно повернул голову и действительно был удивлен.

В метрах пятнадцати от них в воздухе висела обнаженная девушка. Евгений закрыл и открыл глаза, ожидая, что наваждение пропадет. Однако, девушка наваждением не являлась.

При дальнейшем рассмотрении оказалось, что она все же не висит, а сидит на метле. А вот эта метла…

Тут Евгений вспомнил, что находится он в кокпите самолета, самолет тот летит, и эта барышня — тоже летит на метле со скоростью такой же как и аэроплан.

До нее было совсем недалеко — может быть саженей десять. Поэтому можно было рассмотреть ее довольно хорошо — все, кроме, пожалуй, цвета глаз.

Вопреки распространенной легенде, была она не рыжей, а шатенкой. И теперь ветер развевал слегка курчавые волосы. Евгению захотелось знать: а чем пахнут эти волосы? Хотелось зарыться в них носом, закрыть глаза, не чувствовать ничего кроме этого запаха.

Казалось, что пронизывающий ветер и осенне-зимний ветер совершенно не беспокоит ведьму.

Она улыбалась. Казалось, что и улыбается она именно ему, Евгению.

Евгению она показалась редкой красавицей: высокий лоб, щечки, ниточку губ, едва заметные ямочки у губ.

Подумалось: а ведь их миссия совершенно противоположна существованию таких вот обнаженных летающих объектов. И, может, шут с ним, с материализмом, коль есть такие ведьмочки…

Может, стоило бросить, перекричав рев двигателей: Девушка, а чем вы занимаетесь этим вечером? Ах, уже почти ночь? Но не беда — может, Вы найдете свободную минутку завтра? На этой неделе?..

И действительно — встретиться, забыть эти дурацкие марши, атаки с гражданской войной… Жить рядом с ней, плодить детишек, самому стать с годами ведьмаком.

Когда дети подрастут, рассказывать, как они познакомились с мамой — на высоте двух верст.

Но совместный полет продолжался недолго. Через минут семь ведьма заложила вираж и ушла вниз и влево.

— На шабаш полетела. — раздался крик молчавшего доселе военлета. — Луна полная — вот они и летают. Я же говорил — в такие ночи движение в небе большое. Эта еще ничего — попутная была. А пару раз со встречными — едва разминулись!..

-//-

А ведьма, меж тем, пролетела над опустевшей деревней, над брошенной церквушкой, пронеслась в аккурат над улицей, рядом с домом, где совсем недавно обитал Геддо. Положила метлу в повороте как раз над рекой. Прошла на бреющем над леском — прутья метлы едва не задевали вершины деревьев.

Болото, с которого приходил к нему Федот, действительно было большим. На такой территории могло бы размеситься какое-то государство поменьше.

Но с иной стороны, что делать на болотах целому государству? Это город можно построить, вбив быки да отсыпав дамбы. А тут? Целая смутная волость, где живому человеку ни шага без опаски сделать нельзя. Уйдешь в трясину, и следов не останется, кроме пузырей.

Зато нечестии на болоте было раздолье. Еще никто не слышал про гнома или лешего утонувшего в болоте.

Потом жили они здесь в свое удовольствие, ходила в гости друг к другу. Прокладывали тропинки, валили ветки да бревна в гать. Порой отправляли гонцов в другие места нечистые, чаще на болоте появлялись новенькие.

Обычно, это были заурядные утопленники, призраки, но иногда появлялось такое, чего доселе не было. А что поделать — мир развивался, вширь и вглубь, из стороны в сторону да и чего греха таить — вкось и вкривь…

Случилось то, что через болото тянули железнодорожную линию. Делали это без лицемерия, кое в следующие года в этих краях образовалось. А именно нагнали каторжников, которые рубили лес, таскали землю на насыпь, заспали болото и дохли здесь же как мухи.

И действительно — скоро нитка железной дороги разделила болото на две почти равные половины. Дорогу открыли без особых торжеств, начали движенье. Но в одну ночь с пятницы поезд, въехавший на болота с одной стороны, с другой стороны не выехал. Утром выслали на его поиски дрезину с путейцами.

Поезд они нашли где-то посередине — в топке остывали угли, локомотив был исправен, да только ни от машиниста, ни от кочегара не осталось ничего. Даже пузырей на болоте.

Путейцы пожали плечами, состав отогнали на станцию. Там и придумали версию, что, дескать, машинисту и кочегару чего-то привиделось на болотах, они остановили локомотив, вышли на топи, где благополучно и утонули.

Все бы было б хорошо, да только вот история повторилась ровно через четыре недели, тоже в пятницу. Кто-то предложил, что утонуть в болоте — ума много не надо, а дураки, как известно, умирают по пятницам… Потому в такие дни надо отправлять машинистов поумней.

Только эта гипотеза продержалась недолго, а именно минут пять. Дело было утром, и луна не успела убраться с неба. Путеец показал на нее — та была полной…

В общем, по этой ветке машинисты поезда старались не водить, а уж ночью в новолуние — тем более. Отдельно не было согласных вывести локомотив на линию в ночь на пятницу. Что называется — дураков нету.

А в году 1914, в октябре месяце на фронт германский шел эшелон с солдатами. И все как-то один к одному сложилось — снова пятница и полнолуние, машинист неместный, с другой линии.

В общем, стрелковый батальон исчез вместе с командирами… Надо ли говорить, что кочегар с машинистом пропали опять?

Был скандал, затем расследование, кое ничего, разумеется, не дало. Зато вспомнили, что линию освящали чисто формально только на конечных станциях. Теперь батюшку с кадкой святой воды не шибко спешно провезли на дрезине. Святой отец кропил рельсы, шпалы и окружающую местность.

Нечисть смотрела на это действо издалека.

А затем словно в отместку за святую воду пропал товарняк. И что характерно — произошло это днем, правда, туман стоял. Но пропал начисто — не только машинист, а локомотив с тендером и еще двадцать семь вагонов. Вот так просто — линия, с которой не свернуть, состав в тысячи пудов…

Как кот языком слизал.

Правда, злые языки утверждали, что начальник дистанции этот поезд украл и подал в Бразилию. Но доказательств, конечно, не имелось…

Линию закрыли. Составы пошли в обход, делая крюк в двести верст.

И где-то за два года вся линия ушла в болото.

Лишь у станций, которые эта линия соединяла некогда, имелись рельсы, уходящие прямиком под тихую воду…

-//-

…Поезд, украденный с железнодорожной магистрали, стоял совсем недалеко от того места, где проходила некогда магистраль — может верст пять. Теперь в нем жила семья гремлинов — одна из самых первых в этом мире.

В приборах, и механизмах, что везли на Восток Дальний и далекий, ехали они осваивать новый край.

Семья гремлинов не стала на болоте своей. Они только то и были что нечистью, существами разумными, но непохожими на людей. Но с иной стороны-то и для остальной нежити они выглядели непривычно. К тому же иные существа помнили времена, когда человеком здесь, что называется, и не пахло. И гремлины были здесь новичками. Да и остались бы таковыми еще лет пятьдесят.

Ведь гремлины они кто такие? Это существа, которые живут в различных механизмах, приборах и делают так, что у данных устройств появляются функции, кои конструкторам и в кошмарах не снились.

Чтоб кто знал: гремлин существа роста маленького даже рядом с невысокими гномами. Цвета они сумеречного. Поскольку в цехах и в механизмах стоят вечные сумерки, гремлины остаются в них невидимы.

Им бы стоило сдвинуться с места, идти дальше на восток, к прежней цели. Но, видно, на семейном совете решили: когда-то цивилизация, прогресс дойдет и до этого места. А они уже будут здесь первыми, и, возможно, единственными.

А на болоте какая техника? Только все тот же украденный поезд.

Потому особых занятий на болоте у гремлинов и не было. Посему, пребывали они в благостном безделье, заплывали жирком. Отец семейства порой нападал на проходящие мимо поезда, выбирался даже в ближайшие городишки. И тогда, к примеру, будильники начинали трезвонить среди ночи, будили хозяев даже в самый сон. Причем иногда эти часы даже не были заведены.

Но отчего-то в городе надолго не оставался — возможно, слишком масштаб будильников был слишком мелок, может привык жить на болоте… Этого никто не знал. Может даже сам гремлин.

А младший, вместо того чтоб технику курочить, стал ее напротив собирать. Начинал с вещей никому ненужных, а потому и безобидных.

Но где-то в конце года 1916-го года, как раз перед тем, как убили Распутина, молодой гремлин все-таки собрал приемник. Думал сложить и передатчик, дабы общаться со всем миром, но процесс прослушивания новостей, переговоров так увлек, что стало как-то не до передатчика.

Мир кипел, бурлил. Где-то продолжалась война, в бой шли первые танки, летали аэропланы, из-под воды через перископы следил за происходящим экипажи подводных лодок. Гремлин слушал передачи и чертил на земле схемы, как, по его мнению, должны выглядеть эти утсройства.

А затем громом грянуло — Революция! Сначала одна, затем мятеж, после — еще одна революция.

Молодежь, будь она человеческой, гномьей склонна всегда к радикализму, к желанию мир изменить.

Посему, собирались вечерами, когда проходимость радиоволн лучше. Сидели кружком у черной тарелки динамика. За шумом пытались различить слова, затем пересказывали друг другу, кто чего разобрал.

Слушали подпольную радиостанцию "Призрак коммунизма", затем "Голос Шамбалы" и "Свободный Теночитлан", вещающую из Швейцарии «Искру».

И уже иначе смотрели по сторонам — хотелось выбраться из этого болота в мир иной, человеческий и бренный. Все на том же болоте создали подпольный комитет. Впрочем, от кого он был в тайне, в подполье — никому не ведомо. Всем окружающим на этот комитет было как-то наплевать.

Ну а потом и того больше — по городам и весям отправили гонцов с посланием. Дескать, вскорости на болоте состоится Первый Всероссийский съезд нечистой силы.

Со всех сторон, из мест насиженных на болото делегации слетались, сходились, да и чего греха таить — сползались. Впрочем, делегации — громко сказано.

Многие на этом съезде представляли сами себя, да и прибыли не из идейных соображений, а просто так: за кампанию или со скуки. Ибо скука — наипервейшая беда, когда живешь долго, особенно в какой-то глуши.

И в указанный день, пусть и трехчасовым опозданием означенный съезд начался. Призывая к порядку, председательствующий гремлин застучал в колокольчик, снятый по такому случаю с украденного поезда.

— Товарищи! — возвестил председатель. — Первый съезд депутатов народов Древних и Малых, существ Межвременья, прошу считать открытым.

Далее, для соблюдения процедуры, требовалось прочесть поздравительные телеграммы, письма полученные съездом.

Письма имелись — целых три штуки. Однако, президиум, сформированный к слову из бывшего подпольного комитета, с молчаливого согласия решил эти письма не оглашать. Два было написано на неизвестном языке, да так небрежно, словно кто-то расписывал перо. Третье письмо, напротив, было написано почерком каллиграфическим. Но содержало все больше ругань и предложения комитету не заниматься

— Первый пункт повестки съезда — утверждение повестки работы. Кто за это предложение — прошу…

Но его прервал сидящий в первом ряду Кащей:

— Слушай, а может, перейдем к сути дела? Я, конечно, бессмертный, но это совсем не значит, что мое время ничего не стоит.

Оратор закашлялся и выпил воды. Из черепа. По виду — человеческого.

Вода была болотной, иной здесь просто не имелось. Но она взбодрила говорящего. И он продолжил с новой силой:

— Как многие из вас знают, в городе Петрограде победила социалистическая революция. Власть перешла к народу.

— А нам-то с того какая радость? — спросил все тот же Кащей.

Кащея на болоте не любили. И через две минуты общения с ним, гремлин начал понимать по какой такой причине.

Говорили, что Кащей Бессмертный на самом деле Агасфер. В пользу данной гипотезы выступало бессмертие, профиль Кащея и злато, над которым, он якобы должен чахнуть. Однако, того злата никто не видел, а сам Кащей жил в свое удовольствие. На болото он прибыл на орловском рысаке. Одет был франтом: костюм по последней дореволюционной моде, котелок, жилет со множеством брелоков, рубашка с воротничком стоячим, накрахмаленным.

Седые волосы были напомажены и уложены, в тонких пальцах тлела папироска.

Молоденькие ведьмочки то и дело поглядывали на Кощея и из кокетства прикрывали свою наготу.

— Многие года, даже столетия. — вещал оратор. — нашему народу не давали возможности развиться. И только Великая Октябрьская революция открывает перед нечистью широкие перспективы. Это наша революция, которую мы должны поддержать всеми силами.

— А какой радости ради? — поинтересовался Кащей.

— Хотите увидеть, какой знак носит их армия?

— Ну и какой?

Из-за трибуны гремлин поднял заранее приготовленный кусок бересты, на которой кошенилью была нарисована пятиконечная звезда.

— Вот! — С триумфом возвестил гремлин.

На местах действительно зашумели. О чем именно — с трибуны невозможно было разобрать.

— Ну и что тут такого? Красный пентакль. Совершенно элементарный знак — чего еще можно было ждать от жалких людишек. Если бы они рунами что-то осмысленное написали, я бы еще подумал. А так…

И Кащей махнул рукой. Дескать, разбирайтесь сами. Без него. Поднялся с места и ушел с места. Но не уехал, а остался в стороне, будто ждал чего-то. Или кого-то.

За это гремлин был Кащею крайне благодарен: без него съезд пошел гораздо легче.

— Марсова, красная пятиконечная звезда, иначе кельтский крест, — пояснял председательствующий. — есть символ волшебный. Сие есть знак посвященным, что к власти пришли наши, колдуны…

Гремлин осмотрел свою аудиторию. Она его не вдохновляла — единства здесь вряд ли можно было достигнуть. С правого края сидели люди — в основном колдуны и все те же же легкомысленные ведьмочки. С людьми живыми смыкались те, кто были людьми — но в далеком прошлом. Утопленники, упыри, оборотни. Больше всего присутствовало солдат с того самого поезда, который шел на фронт.

Дальше — те, кто на людей походил, но ими не являлся от рождения. Как то гномы, заблудший эльф…

Гномы появились здесь давно — в те времена, когда недра сего края осваивать начали. Из-за кордона царь Петр выписал сюда специалистов лучших в горном — немецких из Шварцвальда. Среди прочих приехали некоторые, кои хоть и имели немецкие пачпорта, на самом деле немцами не были.

Строго говоря они и людьми-то не были…

Проходили года — гномы множились. Делали это путем как естественным, так и вызовом из-за границы многочисленных кузенов, внуков и дядьев — благо у гнома родословная длинной с прославленную гномью бороду.

Жили обособленно, обрусели, одичали. Немецкий язык забыли вовсе, а на древнекельтском исключительно ругались.

Мужики из сел окрестных считали гномов каким-то местным народцем. Что касается прославленного гномьего долголетия, то никто его и не замечал. Для людей гномы все были на одно лицо. Впрочем, того же мнения гномы были и о людях.

Дальше начиналась самая странная аудитория, к которой принадлежал и сам гремлин — те, кто походил только на себя. Имелись лешаки, похожие скорей на деревья, другие твари, не поддающиеся никакой классификации. Когда одна такая попала в капкан непонятно как оказавшегося здесь зоолога, то тот обозначил ее в своем дневнике как "особо крупная рогатая двугорбая мышь".

Присутствовал даже один ходячий рыцарский доспех. Неизвестно, что было в этих гремящих железяках. И остальная нечисть была совсем не горела желанием узнать что там внутри.

Доспехи ходили по лесу, били медведей — животное достаточно смелое и глупое чтоб не сбежать. Затем медвежьим салом тщательно протирал сталь, чтоб не пошла по ней ржавчина, смазывал стыки. Те все равно скрипели. Еще чаще доспехи натирали свой меч. Лесные старожилы говорили, что некогда к этому огромному двуручному мечу имелись и ножны. Но когда из них извлекали меч, шум было слышно за три версты. Потому доспехи ножны или потеряли или где-то спрятали до поры до времени.

— Вот послушайте, какое воззвание передает восставший Петроград! Вождь мирового пролетариата говорит: Мир — народам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, шахты — гномам.

— Что, прям так и сказал? — оживился делегат от гномов.

— Нет. — признался гремлин. — Но я так понимаю, что народы, крестьяне и земля имелись в смысле широком. Широчайшем просто… Народы: человеческий, Древний или эльфий, Малый народец. А кто вы, гномы, вы есть, как не трудовой народ…

Бородатые коротыши закивали: дескать это вся остальная нечисть — бездельники, а мы самые что ни на есть трудовые.

И тут гремлин выпалил то, из-за чего все и заваривалось:

— Но революция в опасности! И нам, всем небезразличным к делу революции, следует сформировать интернациональную дивизию нечисти и отправится на помощь революционному Петрограду!

И тут началось то, что журналисты в газетных отчетах о съездах называют прениями, а все остальные — гамом и криками. Трещали руками-ветками лешие, скрипели доспехи, пронзительно визжала двугорбая жаба!

— Да здравствует Великая Октябрьская революция! — орал луженой глоткой гном.

— За веру, царя и отечество! — кричали солдаты.

Шум гремлин слушал этот шум с удовольствием. Ну надо же — почти все как у людей.

За поляной, довершая общий шум, ревели гномьи ездовые медведи. Отправляться в далекий путь пешком было неудобно. Да и зимой, положим, гном в снегу оставлял следы, кои некоторые охотники принимали за детские. Потому в неких краях появлялись байки, легенды о зимнем ребенке.

Но оседланный медведь оставлял следы только медвежьи.

А когда дошло до записи, оказалось, что о дивизии думать рано. Даже полк — было слишком. От силы батальон. Но для пущего пафоса все равно подразделение именовали дивизией. Что не говори — звучало солиднее.

В армию записались, среди прочих, ходячий рыцарский доспех, две двугорбые жабы, тридцать солдат из пропавшего в 1914 году батальона.

Но больше никто из людей и из тех, кто некогда ими был в армию не пошли.

Пытались, к примеру, позвать утопленника:

— А ты, Федот, пойдешь с нами?

— Не-ка, не пойду.

— Что боишься за свою шкуру? — пытались взять его на «слабо».

— Я уже мертв. — спокойно ответил Федот. — Потому резону за шкуру бояться нету. Что касательно, бороться за свои права и свободы, то мне известна только одна причина их сдерживающая: а именно моя жена.

— Ну а как же родное болото?

— Я чего думаю… Мое болото никому не надо. Ну а какой смысл защищать то, на что никто не позариться?

— А вдруг придут болото осушать. Добывать, скажем, торф…

— Когда придут — тогда и поговорим. Короче, не хочу идти и все тут!

Хотя гном и кричал если не больше, то громче всех, пошел не в армию, а домой, сославшись на то, что победу он будет ковать в тылу.

Не пошел в бой и Кощей:

— Я, конечно, бессмертный, но с другой стороны чего лишний раз Косую дразнить? Да и далеки мне эти все идеи.

Кащей свистнул. Из леса на поляну выбежал его конь.

— Мы будем бороться с бабизмо-ягизмом! Ну, ничего, придет наше время, сорвем мы с тебя твои барские наряды! — шептал ему в спину гремлин.

Несмотря на возраст, Кащей на слух не жаловался. На чувство юмора — тоже.

— Я бы предпочел, чтоб это сделали они… — улыбнулся он в сторону ведьмочек.

Те захихикали.

Уже держа коня за трензеля, пошутил:

— Эх, я бы порвал тельняшку на груди, но желательно на чужой и желательно на женской…

Ведьмочки засмеялись громче и совершенно откровенно.

Надо ли говорить, что ведьмочки тоже не пошли на войну?