Тётка взмахнула красными распаренными руками, выбежав на крыльцо. Сын брата входил во двор в сопровождении белобородого мужика с мешком. Ваня морщился мучным лицом, тихо шёл, опираясь на самодельный костыль. Солнце рвало тучи своими лучами, золотило падающие листья с дуба за воротами.

— Хозяйка, — обратился мужчина в овчинном полушубке. — Дуй на Залезуху, на склад. Знаешь? Пока масло есть хорошее. Вот документ. Крупу я взял и соль. Счастливо отдыхать. — Приподняв собачий малахай, конюх зыркнул по двору пронзительными острыми монгольскими глазами и удалился.

— Что такое, Ваня? — вытирая распаренные руки о фартук, спросила пугливо и заботливо.

— На работу взяли. Не спрашивая. Мобилизовали. Паёк выдал секретарь укома. Буду его заместителем по бумажным делам. Делопроизводство. Если бы я его понимал.

— Научу. Идём, отдыхай. Масло — это хорошо. Мешок тяжёлый. Я — сама. Заживём мы с тобой, Ванечка.

Три дня Иван крахмальным киселём клеил папки, сортировал, акты, протоколы, переписку с жалобщиками на перегибы представителей советской власти. Документы были перемешаны, чтобы отыскать реестр реквизиции, приходилось перелистывать сотни справок. А на это уходило дня два, три. Бюрократия нуждалась в документах. Как и любая власть, она оставляла после себя следы. Так формировались архивы, по которым потомки будут писать диссертации. На обед Гребнев возил Чагина в столовую для совслужащих, где кормили по талонам гороховой кашей с бараниной и тыквенным компотом.

Хлюпик Чагин секретарю понравился несуетными суждениями и упорным трудом. К его удовольствию не кичился орденом. Больше не надевал ни на гимнастёрку, ни на шинель. Ходил на работу в офицерском кожухе, в солдатской папахе. Не блукал по кабинетам, заводя знакомства с молодыми парнями и девками. Если кто входил в его комнатку с полками, опускал барьер и закрывал разложенные документы. На второй день приколотил дощечку с орнаментом и ровными буквами — «СЕКРЕТАРИАТ. выдача справок по вторникам».

— Заходи. Попьём чайку. — Пригласил Гребнев Ивана, ковыляя по коридору, перед окончанием рабочего дня. Чагин закрыл дверь на висячий замок. Похромал к бачку с водой, чтобы вымыть руки.

Кипяток принёс дежурный по звонку. Гребнев достал ржаной хлеб, кусок сала и банку с сахаром. У Ивана была своя солдатская кружка, тёткины пироги с молотой черёмухой и свёклой.

— Много ещё? — спросил секретарь, высыпая в чайник сухие листья смородины и зверобоя.

— Основа заложена. Теперь надо отфильтровать по разделам. На неделю хватит. …Кто научил? Тётя. Она бухгалтером работала, знает делопроизводство. …Повезло. …Погибли родители. Мне шестнадцать лет было. Крушение.

— Оружие получил? …Трофейное? — Повертел перед глазами тёплый пистолет. — Бельгийский браунинг. — Заметив крохотную светлую пластинку на рукоятке, принялся читать, шевеля синюшными губами:

— «Командиру взвода 73-й бр., 25 с.д. Ивану ЧАГИНУ — за храбрость и преданность делу Революции. Начдив И.С.Кутяков». В зависти нет корысти. Молодец, — спрятал улыбку в усы Гребнев. — Скорострельный. Калибр мелковат, но для ближнего боя незаменим. Это память. Береги. А для работы тебе запишу «Борхард-Люгер». Парабеллум. Девять миллиметров — калибр. Девять патронов в магазине… Сам в карточку номер впиши. Завтра в музей пойдём мой.

— Надёжнее ревнагана нет. Что наши, что немецкие.

— Немецкие наганы не попадались, а вот бельгийские, испанские, американские встречались. Наши наганы кучнее бьют. Хоть в грязь кидай, хоть в муку. Без оружия тебе нельзя. За полой держи. Ночью один не шатайся. Если остановили, если незнакомые, не представились, — стреляй из кармана. Клёши купим. Дело наживное. Не давай заходить со спины. Выздоравливай. Будешь службу нести, как все. И в облавы, и в засады. Набрали мальчишек в отряд. Занимаются с ними. Они не нюхали пороху. Вот возьми меня. Броня впереди. Чем защищён от пуль пехотинец? А ему нужно бежать навстречу смерти. Каждый шаг — последний. Пульки поют. Какая твоя? …Подумал я о тебе неправильно сперва. Орден даром не дают. Это не подарок на крестины. Согласен. Значит, ты заслужил его. Не до барыша, была бы слава хороша. Толковый человек вырос. У нас таких нет.

Они присматривались друг к другу, а фронтовое братство их единило. Иван проникся глубоким доверием и уважением к секретарю, который воевал с его общим врагом, ел из солдатского котелка вареную конину и глушенную рыбу. Гребнев понимал мальчишку и уважал за ранения, за тяготы войны, которые превозмогал, теряя друзей в каждом бою, идя в атаку на пулемёты, отражая сабельные удары казаков. Только фронтовик поймёт фронтовика так, как никто другой, не понюхавший пороха.

Дверным звонком дрынькнул телефонный аппарат. Поморщило лицо Гребнева, как от зубной боли свело. Неловко сгрёб короткопалой кистью трубку, долго пристраивал к волосатому уху.

— Ну. Слухаю. Опять нехватка? Три пуда этого шрихта привозил на прошлом месяце. Что из того, что латыньский. Приспособь. Там и русские буквы есть… Ягнячья мать — собака. Вы его с чаем пьёте? Приспособь. Выкручивайся. Время у нас такое. …Грамотных мало, а умных нет. Не дави. Заканчиваю статью. Времени…. Сегодня опять банда напала на сельсовет. Обязан помогать. — Секретарь посмотрел на Чагина прищуренными плутоватыми глазами. — Товарищ, Редкин, не кипятись, как холодный самовар. Понимаю я. Всем трудно. Кто тебе обещал лёгкую работу? На водах, конечно, было легче. Мы новый мир строим. Поэтому и трудно его рожать. В муках, Редкин, всё новое рожается. Я тебе через пару недель пополнение пришлю. Через пятнадцать дней. …Красноармеец. Командир роты. Писатель. Пьесы писал и прочее… Листовки, воззвания. Грамотный человек и отважный. …Обыкновенные пьесы. Не Эсхил и не Софокл. А лучше и талантливее. Они ему в подмётки сандалий не годятся. От себя отрываю. От сердца. …Малость недолеченный. Поляки попортили ему плечо и ногу. А так он весь целый, в комплекте. …Не очень на нём катайся. Побереги. Буду заходить в гости. — Со вздохом положил трубку на рычаг и пальцем придавил, будто она сорваться может. — Прости, Ваня, отправлю-ка тебя в нашу редакцию. Организовал на свою шею. Установка такая пришла, чтобы своя газета была в каждом уезде. Там тебе будет легче. Там люди творческие. А тут рутина. Бумаги. Тётю свою пригласи. На время. Где она? Поваром в детдоме. Она в партию вступит? Ты в нашей ячейке. Будем встречаться. Она обижена советской властью? …Дом забрали. Библиотеку забрали. Теперь её все читают и …курят. Глупые и слепые кутята. Как ты думаешь, чего бы она хотела из своего мещанского добра?

— Незнаю. — Невозмутимо и спокойно ответил Иван. — Спрошу.

— Позвони. Её пригласят.

Пили ароматный чай, ели пироги, жевали сало. В просторном кабинете картины местных художников Горелова и Варгатёра не особо вязались с партработой Гребнева… Это были пейзажи с ручьями и крестьянскими хатками, пшеничными полями и лесными полянами, заполненные кипреем и ромашками. На картине Чагиных была написана старая водяная мельница. На переднем плане — лошади и телеги с мешками, а на воде пруда отражается огонёк костерка, у которого сидят дети. Иван с детства видел эту картину. Ему хотелось побывать на том берегу, посидеть с удочкой и развести костёр. Когда был маленьким, то считал, что есть такая трава, которая может сделать любого человека маленьким, и тот вполне сумеет забраться в картину. Когда подрос, то просил отца, отвезти его к этой мельнице. Отцу некогда. Обещал, что придёт время, и он повезёт его туда, поможет развести костёр и наловить рыбу на уху. Не дождался, когда у отца будет свободное время.

Чагин, лёжа под пулями, сказал себе, что если вернётся живым, то обязательно найдёт эту старую мельницу. А если у него будут дети, то бросит все свои дела и отвезёт их туда, куда им захочется — в лес ли, в степь ли. Не будет ссылаться на занятость, на отсутствие времени. Надо только дождаться, когда заживёт рана, когда придёт весна и отправится туда, в Сорочий Борок, где ручей, где запруда, где сверкает вода, падая с мельничного колеса.

— …Найду ей исправную швейную машину. Пусть учит девчонок шить. Обмундировки много на складе. Распорют английские френчи, пошьют платья, жакетки, пальтишки. Дети раздеты. Три машинки реквизирую. Пусть шьют, продают, меняют. — Гребнев говорил запальчиво, как мальчишка, без строгости, без начальственного взгляда. Ивану казалось, что он добрый и хороший человек, получивший эту трудную работу по переустройству маленького уездного мира. — Ваня, а как ты считаешь НЭП надолго? Это не просто. Как же так. Хозяйчики полезли из щелей. Сворачиваем с революционного пути? Ленин понимать должен, что мировая революция обязательно свершится. НЭП — это удар по трудовому народу. Его опять в батраки, в работники загоняют… Гребнев не успел договорить, как в кабинет ввинтился мужчина, взволнованно заговорил с порога:

— Наум Макарович, ты поставил бывшего эсера командовать пекарней, — почти кричал посетитель в старом пальто, в шапке довоенного образца. — Что у нас коммунистов нет?

— Кто говорит, что нет? — отставил кружку секретарь. Внимательно посмотрел на вошедшего. — Тебя ставил? Ты не соображаешь, как надо тесто заводить…

Вертлявый начал что-то рассказывать о муке и дрожжах, что эсер Костенко заставляет перебивать тесто на три раза, что он выступал в семнадцатом году против партии большевиков. Гребнев слушал его, молча, вдруг засопел. Неожиданно стукнул по столу ладонью. Проситель замолк.

— Где ты был в семнадцатом? Я тебя спрашиваю! С какими флагами ты ходил? Не было тут никакой партии большевиков. Чего ты хочешь? Я тебя ставил пекарем второй руки. Ты воровал соль и муку. Надо было тебя расстрелять по законам военного времени. Пожалели детей. Будешь клеветать на руководителя пекарни Костенко, пиши себя в списки на биржу труда, иди к нэпману в работники. Он никогда не был эсером. Хорошо, работай. Завтра приду, разберусь. Я тебя научу хлеб выкатывать.

Когда за доносчиком закрылась дверь, Гребнев посмотрел на Ивана и беззвучно рассмеялся, склоняясь над столом.

— Вот народец. Не хочет работать. Костенко специалист. Не нравится. При пиве, при бражке много братьев. Надо наябедничать, настучать. Ягнячья мать. А сколько раз надо перебивать тесто?

— Не помню. — сказал весело Иван. — Не меньше трёх раз. Спрошу у тёти.

— Узнай. Столько всего нужно знать. А голова одна. Саботируют. Портят оборудование, опаивают рабочих лошадей, чтобы к весне не на чем было пахать. Появились в уезде ветеринары. Поздно узнал. Ездят по коммунам, что ни лучше коняга, то пишут, что болен сапом, нужно пристреливать и сжигать. У кулаков кони здоровые. …Звонит секретарь из Липовки. Еду. Арестовываю. Документы подлинные. Кто выдавал? Звоню в Самару. Никто их не знает. В партии на учёте не стоят. В пяти уездах половину жеребцов уничтожили. Понял, Ваня? На фронте враг был один. А нынче, как крыс на корабле. Рядятся в разные одёжки. Не разобрать. А разбирать надо, на чистую воду выводить врагов. С этим НЭПом голова кружится, как у ринитной овечки. Мандат тебе дам. Подозрительных арестовывай. Разберёмся. Извинимся и отпустим, если не виноват.

— Как это?

— Уничтожают технику, жгут семена. Лучше арестовать одного невиновного, чем упускать врага. Сигналы поступают. Что-то контра копит, готовит нам беду. Будем вместе ездить по деревням, возить газету. Будешь данные собирать, присматриваться к людям. Руковожу газетой, а партийцев в редакции — никого. Подними дисциплину. Народ разный собрался. Присмотрись. Будешь моя политическая опора.

— Уехать хотел. Друзья в госпиталь приходили. Приглашали в губчека.

— Понимаю, что глухой угол. Кому-то надо и тут работать с массами — истинный курс держать. Думаешь, я хочу заниматься портянками, крупой и саботажем? Не моё это. Не моё. А куда деваться? Мы — коммунисты. Фронт наш не дадим прорвать. …Ты думал, что война здесь кончилась? Ещё долго будем воевать со скрытым врагом. Контра она и в Африке контра. Буры за свободу всё ещё воюют? Ничего не пишут в газетах. У них тоже революция, а кто помогает?