С началом первых заморозков Чагин и Пожарская перетащились из своих кабинетов в большую приёмную, в которой две печи. Третий сотрудник редакции — пожилой дядя с большими запорожскими усами, в расстегнутой рубахе — исчез. Он и раньше исчезал, но возвращался — угрюмый и виноватый. Писал и фотографировал. Под столом у него стояла бутылка с квасом. А в фотолаборатории пахло брагой и дрожжами. Иван догадывался, что Поплавский страдает запоями. Редкин его держит за исключительную работоспособность и умение делать фотоснимки. А тут техничка-курьер сообщила, что журналиста обнаружили в Самаре. Будто он купил на базаре будку, где делает фотокарточки, пишет заявления малограмотным крестьянам.

Николай Абрамович зазвал к себе Ивана после обеда. Женщины заклеивали окна лентами из газетных полос. Штор — пыльных и выгоревших, не стало. Шторами редактор премировал всех сотрудников к Октябрьской годовщине. Инициатива вышла от Гребнева.

Тонкий бархат обрадовал Евлалию Игоревну Ситникову. Тётя выкрасила портьерину в чёрный цвет и за три ночи, как Василиса Премудрая, скроила и сшила племяннику куртку-пиджак с карманами на молниях, брюки флотского покроя. Обрезки пошли на элегантные перчатки, нарукавники и даже буржуйский галстук соорудила талантливая мастерица.

Кабинет редактора всё ещё походил на склад, но с дивана исчезли подушка и тощий матрасик. Шкафы перенесли в кабинет Пожарской. Длинный стол занимали подшивки, как и прежде. Редактор раскурил козью ножку, но отчаянно принялся её тушить в большой хрустальной пепельнице, которую обнаружили за шкафом.

— Написал информацию. Хотел поправить. А вместо этого начал её курить, — виновато говорил Редкин, качая головой. — Старею на собственных глазах. Газетная суета последнюю извилину выпрямляет. Для молодого — это ничего, а мне за сорок. Больше пяти лет нельзя заниматься газетным промыслом. Что я вызвал? Вот фотокамера. Английская. Разберитесь. Вот самоучитель по светографии. Пойдём в лабораторию. Перепишите, что есть, что надо. Объявления давали. Никто не пришёл. Вы — человек военный. С пулемётами обращались. Пистолеты, куда сложней, чем фотокамера, а ведь у тебя их два. Техника. Вам и карты в руки. Изучайте. Похлопочу, чтобы за вредность паёк добавили.

— Пулемёт — это техника. Фотография — химия, физика. Не смогу…

— Беспартийная Пожарская может? А коммунист не может? Она раньше всех нас приходит на работу. Помогает топить печи, заправляет и чистит лампы. Печатает на машинке, пишет, макетирует газету, вычитывает оттиски, правит письма трудящихся. Она тянет всю редакцию. Я, как простой завхоз, режу бумагу, бегаю в поисках дров, хожу на совещания разные, принимаю ходоков из деревень. Кого мне поставить? Без иллюстраций нельзя. Это будет не газета. Раз в месяц съездишь в Самару, привезёшь клише…

— Зачем ездить? Можно отправлять фотокарточки с почтой или со спецсвязью, — сказал раздражённо Чагин.

— Я — не додумался. Ты сразу решил эту проблему. Можно и фотоматериалы так заказывать. Вот, что значит молодость. Пошли фотолабораторию открывать. Ключ потеряли технички.

— Когда бы мы потеряли? — возразила пожилая женщина в чёрном платке. — Он ведь не давал нам убирать. Ключи прятал с собой.

— Позовите Волокрутова с ломиком, — приказал Редкин, вставая из-за стола. Иван понимал, что обязанности фоторепортёра придётся выполнять ему. Не научившись толком писать, нужно изучать фотодело. Был бы, кто опытный рядом, мог подсказать, научить, а то ведь старенькая книжка — самоучитель, чем поможет? Нужно идти к старику — фотографу, проситься в подмастерье. Не должен отказать. Жив ли?

Чагин и редактор вышли в приёмную. Вокруг стола Пожарской стояли и сидели сердитые женщины. По запаху, по одежде можно было понять, что работницы из овчиннно — шубной мастерской, которую почему-то называли заводом. Пришли жаловаться на горькую долю. Они верили, что им помогут, что-то изменится… Газета имела авторитет.

— …Сыро и сквозняки, — громко говорила высокая молодая женщина, теребя концы платка красными, будто обваренными в кипятке, руками. Её нестройно поддерживали другие. Донёсся возглас:

— Обещали детей устроить. Обещали столовую. Себе сделали, а нам…

Пожарская подняла голову от бумаги, на которой записывала просьбы работниц, увидев Редкина и Чагина, недовольно нахмурилась, отчего её лицо вдруг стало торжествующе злым и даже надменным. А может быть, это Ивану показалось. Екатерина Дмитриевна попросила говорить по-очереди. Иван ещё не видел, чтобы Пожарская на кого-то сердилась. Не слышал он и её смеха. Заметки писала быстро, почти что находу. А если не хватало строк, то присаживалась где-нибудь на минутку, другую, проводила пальчиком по лбу, словно хотела извлечь из головы необходимое, и вот кончик карандаша скользит по грубой бумаги, и вот бегут ровные округлые буквы, сцепляясь в слова, укладываясь в предложения. Иван в такие минуты был отчего-то счастлив. Если замечала его взгляд, тонко улыбалась, грозила пальчиком с шутливой гримаской на лице и уходила царственной походкой. Это походка его дразнила, вызывала бурю странных мыслей, заставляла волноваться.

Призывно и настойчиво затренькал телефонный звонок в кабинете, Редкин вернулся. Его звали женщины, оклеивающие окна, словно он должен сделать очень важное дело, а сами не брали трубку, считая, что от разговоров по аппарату обязательно заболит голова и в ушах заведутся уховёртки. Об этом ему рассказала как-то пожилая статная женщина, приносившая почту. Иван попробовал её разубедить, но она только снисходительно улыбалась, говоря, что о здоровье молодёжь не думает, часто звонит, хотя можно и нужно больше ходить.

— Ломайте дверь. Я — приду. — Сказал Редкин, коршуном устремляясь на звонок. Волокрутов — тщедушный печатник с большой головой и крохотными глазками, утонувшими в голом черепе — осмотрел висячий амбарный замок, посопел, вогнав в его ржавое нутро тонкий подковный гвоздь — ухналь, принялся потихоньку поворачивать, прислушиваясь.

— Керосину бы капельку, — неожиданно хрипло и шершаво сказал он, облизывая мокрые губы. Иван посмотрел на широкий утиный нос, на рябое лицо. Ему показалось, что где-то он видел этого вертлявого человека, помнил его манеру, подворачивать голенища хромовых сапог. Даже походку вспомнил. Тогда он был не Волокрутовым. …Постоянно прижимал локти к бокам, выставив вперёд кулаки. При каждом шаге его заносило из сторону в сторону. Издали казалось, что он намеревается плясать, но что-то выжидает, примеривается, принюхивается своим приплюснутым носом. Где-то они встречались? Потаённая неприязнь к этому незнакомому знакомцу окутала Чагина. Память не хотела, чтобы он вспомнил те события, с которыми связывались его встречи. Подрагивают широкие ноздри, как у дикого кабана, а тщедушное тело играет от усилий. Сапоги переступают в нетерпении, а голова в подёргается в напряжении.

Не прошло и минуты, как огромный замок сдался тонким пальцам, измаранным в чёрной краске. Волокрутов прищурил глаз, как-то весело и ласково шлёпнул по двери ладошкой, приглашая Чагина входить в фотолабораторию.

— Фомкой проще, а потом чем делать ремонт, так Иван? — и ушёл, раскачиваясь, мотая в руке короткий лом-гвоздодёр. Чагин не успел поблагодарить печатника за труд, как подошёл Редкин. Озабоченно, вытирая платком ладони, сказал:

— Завтра в шесть Гребнев приглашает в деревню. Взять тебе нечего. Бумаги нет. Тираж упал. Возьми хоть старые номера из резерва. …Какая разница им там из чего цигарки слюнявить? За ночь не успеем. Опять полосу рассыпали. Не заключили, и машину крутанули.

Вошли в лабораторию. Спёртый воздух, настоянный на химикатах, ударил в нос. Чагин поспешил к окну. Открыл форточку. Редкин обиженным лицом смотрел в стеклянный шкафчик. На полках стояли пустые жёлтые банки. Читая надписи, редактор что-то невнятно и безрадостно бормотал: «Нужен метол и сульфит натрия… Пусто. Ничего нет. Хотя бы гидрохинон. Сходишь на кожзавод, может, у них есть какая химия. Посмотри в справочнике рецепты проявителей. Выпиши самые простые… Здесь должна быть фотобумага. Надо зажигать лампу в красном фонаре. Иначе засветится. Я — в юношестве пытался освоить даггеротипию. Были какие-то познания, но выветрились со временем».

— А давайте делать двухполосную газету? — вдруг сказал Иван, выходя за редактором в коридор. — У нас была в дивизии. Отпечатаем сейчас первую и четвёртую полосы. Они готовы у нас. Вместо четвёртой напишем — «вторая». Переставим набор местами и вторую сторону отпечатаем. Потом разрежем разворот. Получим двухполосную газету. Бумаги меньше…

— Оперативность можем поднять. Материалу меньше… — Редкин смотрел на Ивана и восторженно крутил головой. — Это многое меняет. За ночь успеем отпечатать. Вот только бы Гребневу понравилась твоя идея. Где вы раньше были, Иван Филиппович? Это же в корне изменит всю нашу работу. Не придётся так напрягаться. Экономия бумаги. Зачем нам четыре большие полосы? Будем выходить два раза в неделю… Пойдемте к Гребневу. Я позвоню ему сейчас же, чтобы он нас принял без проволочек. Вы ему всё расскажете. Как коммунист — коммунисту. Он вас быстрее поймёт. — Редкин улыбается серым лицом, заботливо гладя ореховыми глазами Ивана. Его мужественные губы озаряет медовая улыбка, и даже шрам на лбу становится не таким страшным и рваным. Он словно сглаживается, уползая в пышную каштановую шевелюру.