Мишель Травкин редко куда выезжал из своего села. Не любил перемещаться по просторам своей необъятной родины, а может быть, ему по дому хватало забот, а точнее, по двору. Вызвали его как-то в правление колхоза, который стал почему-то «АО» называться, приказали спешно собираться в лечебное учреждение. Мишель отродясь ничем не болел, но путёвку дали. Какая-то организация рассчиталась с колхозом за продукты путёвками, а может, кто срочно выздоровел и не захотел ехать в санаторий. Мишелю болеть не приходилось, а он мог только коров пасти, собственно говоря, да и дома животными увлекался. Председатель профсоюзного комитета строго сказала:

– Мишель Яковлевич Травкин, это тебе не повредит, здоровье у тебя завидное, на троих хватит, поживёшь там немного, ничего с тобой не сделается, а если шибко станут лечить, езжай взад.

– Если не повредит, – задумался Мишель. Его с детства так звали. Даже в паспорте он был записан Мишелем. Ничего странного нет. Привыкли. Быка одного звали – Том. «А чего не поехать. Бесплатно. И отпуск дают. А то ведь десять лет не был. Пока ходишь, пять пар галош стопчешь, выпрашивая законом причитаемое. – Не повредит, тогда ладно. Пиши. Отдохну немного. Раз после этого санатория не нарушается здоровье, поеду. Что мне страшно?

На вокзале народ чужой, озабоченный. Травкин сразу в две кассы очереди занял, но билет не сразу купил. Билета нужного не было. Жена сказала, чтобы покупал спальное место, но были только купе, общие и плацкартные. Мишель стал ждать другой поезд. Ехать далеко, до Новосибирска, а в купе – какой, поди, сон. Не давали спальных мест. А в общем вагоне ездил. Духота, Дети пищат, народ пивом наполняется. Запахи. «Знаем ваши хитрости, – подумал Травкин, ныряя в другую очередь. Кассир его приметила. Хотя молодая, но заботливая. Он видный мужчина – новая шляпа с черной лентой, дождевик серый, выцветший на работе. Утром дождь поливал, как из дырявой бочки. Дала ему билет. Нашла. А говорила, что только плацкартные. На этом плацу, небось, надо стоймя стоять. Она сказала, что надо ехать с удобствами, коли далеко, а не как попало. Правильно. Как попало он и на телеге ездит с летнего дойного лагеря или с фермы, когда зима, то на санях.

Пристроился Мишель на ступеньках перрона. Удобно. Чемодан рядом. Можно посидеть, а сумка с продуктами – у ноги. Никто не стибрит. Хорошо. Только припахивало необычно – железнодорожно. Не как на ферме, но терпимо. Он по радио слышал, что в городе окружающая среда загрязнена, но не до такой степени. Вредно жить в городах, подумал Травкин. Тут и поезд подрулил к бетонным приступкам – не дальше и не ближе. Номер вагона совпал с его билетным написанием. Он втиснулся в чуланчик с двухъярусными полками и небольшим столиком. Закрыл дверь и увидел мужчину, который был в его костюме и с его же медалью участника выставки ВСХВ. На выставку не поехал медаль выслали, как премию. Не скучно будет, подумал Мишель, но тут понял, что это зеркало, рассмеялся. Посмотрел в окно и увидел зданьице старинной архитектуры с буквами «М» и «Ж». Но тут дверка сгыркнула и в чуланчик стали просачиваться тётки с огромными сундуками и множеством сумок. Травкину подумалось, что у теток не меньше, чем по восемь рук, даже молоденькая гражданка лет тридцати или чуть больше – из-за краски на лице не разобрать – и та была обвешена авоськами, как новогодняя елка игрушками. Пока Травкин расталкивал узлы и чемоданы по местам, поезд оторвался от вокзала и понесся во всю прыть в Новосибирск.

Днем было как-то ничего. Ходили парни с голыми фотками, снятыми в женской бане или в больнице на медосмотре. Таскали в железных корзинках твиксы и баунти, а к вечеру заскучал Травкин. Бабы, то есть женщины, и не думали выходить, а даже наоборот – долго и упорно ели, угощая друг друга селедкой, вареными яйцами, домашними пирогами, угощали они и Мишеля, но Травкин не привык кушать в вагоне, а тем более, в узком чулане, с чужими тетками.

Он привык обедать один, но вообщем-то не один: коровы ели сами, а он с Рексом сами по себе. Были бы знакомые или родственники, а то ведь совсем чужие бабы. Накушавшись, начали раскатывать пыльные матрацы, развешивать мокрые простыни. Одна, такая заносчивая, долго фыркала, глядя на Травкина, принесшего постели: «Должны ж заправлять, а вишь-ты толкись тут». «Простыни, думаете, свежие? Они их специально мочат, будто б стиранные, – растопырила краснокогие пальцы молодая. – Я всегда с собой вожу простыню – мало ли чего…..» Третья такая молчунья, съевшая пять яиц и семь пирогов, поглядела на Травкина, и занудливо протянула:

– А вы не выйдете?

– Мне еще рано выходить, – сказал почти равнодушно Травкин, – Мне только завтра утром выходить.

– В коридор выйдите, – сказала вторая, – нам нужно переодеться. Таким тоном сказала, будто корова у неё потерялась.

– Мне на вас и смотреть не хочется, я давно в окно смотрю на разные деревья и поля, – надулся Травкин, но поднялся и вышел. Вышел, встал к окну и ногу на приступочку пристроил – удобно. Не успел поезд и три телеграфных столба пробежать, как откуда-то вывернулась проводница в черной форменной юбке и очень тесной кофте. По причине этой самой уродливой, тесноты, одной пуговки – верхней – не было, а третья – расстегнулась, но этого непорядка проводница видеть не могла. Пуговка внизу находилась. За карнизом.

– Пассажир, ноги-то не расставляйте, куда не просят, Можно как-то культурно ехать.

– Вот и стою культурно, а там, – мотнул головой, – женщины. Три.

– Никто на вашу полку не ляжет. Согласно билетов. Я проверяла.

– Им не очень радостно при мне поворачиваться, а мне придется мимо ходить в исподнем белье.

– Вон ты какой, – сказала проводница, ухмыляясь бровями, – странный пассажир… Сколь езжу, а ты первый ноешь. Им тоже не шибко… Что тут поделаешь. Билеты продают без учета пола. У нас на такие мелочи внимания никто не обращает. Лишь бы ехать. Привередливый. Никто не брындел столько лет…

– А я и не брындю. Чего мне брындеть? Приеду на свою остановку, выйду. Ты взяла бы и написала на дверках «м» и «ж».

– Ну, ты даешь. Написала. Ха-ха-ха. Никто не беспокоится, а он против всего железнодорожного транспорта. Дали тебе полку, не высадили – радуйся.

– Радуюсь. Полки не заправлены, чай какой-то с лохмотами.

– Служанка я тебе что ли? Ему женщины не нравятся, – начала вскрикивать проводница, пытаясь разыграть скандал. – Что из того, что не на конкурс красоты едут? Простынку ему не заправили.

– Дело не в этом, я и сам не похожу на Киркорова. Женщинам не вольготно при мне спать…

– Иди, пассажир, выпил, так спи. У нас в вагонах никто не может вольготно ехать. Это все давно знают, и не претендуют. За себя волнуйся, алкаш.

– А ты меня… – обиделся Травкин, но вдруг соседняя дверка загыркала, вышла молодая, но уже в штанах приятная особа, да как наехала на труженицу транспорта.

– Как вы смеете, мужчина в санаторий едет, о нас проявляет такт и заботу! Вы должны прислушаться, что вам говорит заслуженный ветеран и герой труда, а не совать людей куда попало! В гостиницу вас же не номеруют с мужчинами, хотя койки там куда как дальше стоят. Прошлый раз я ехала, так один парёнёк с больших спросонок по ошибке полез к бабушке под простыню. Так она потом тихо у столика до самой Тюмени сидела и грустно улыбалась, выражая испуг и недоумение. …Не перебивайте меня словами громкими. По вашему закону вы обязаны заправить чистыми постельными принадлежностями в сухом виде, а не мочить старые простыни, выдавая их за простиранные, оправдываясь, что сушилка не успевает засушивать комплекты. В прошлогодний раз своими глазами видела, как попутчик вынул из наволочки объёмистый бумажник на имя Антон Семёнович Макаренко с послереволюционной купюрой и документами образца сороковых годов. Многие страны имеют в поездах купе по разделению полов на две, а то и три части, а желающие могу брать билеты вместе с попутчиком. Вот как заботу проявляют в соседних странах, в которых капитализм загнивает на собственных корнях.

– В наших поездах, как и в автобусах, нет заботы о женщинах, – вышла из дальнего чуланчика женщина в очках, с книгой и с накрашенными губами на лице продолговатого вида. – А с ребёнками ехать – мука сплошная. Ни пелёнки постирать, ни кашку сварить в ресторанной кухне. Везде чётко говорят, что нельзя. Трудность и сплошная антисанитария. Вот смотрите, – провела женщина по планке над окном пальцем с длинным ногтем фиолетового цвета.

– Вы палец свой три недели не обмывали ничем, – вяло расхохоталась вагонработница. – Губы накрасила, а пальцы не помыла. Что это вы мне тут трёте по полкам. Вы бы еще и крышу погладили…

– Вчера из Бийска ехали, так по воду ходили в последний вагон.

– Не заблудились, – не очень ласково сказала проводница.

– Люди мхом покрываются, когда едут из Владивостока. Плесневеют. – При царском времени в вагонах на два купе был душ, и туалет никто не запирал.

– Вы и это помните? Тогда ясно. Подрывную ра…

Тут подбежала женщина в просторном кителе и зло, дергая худыми бёдрами и сумкой для билетов, затараторила:

– Я санкцию на митинг не давала! Ложитесь. По своим полкам, буду опять билеты собирать. Не заправляем, потому что не успеваем, Полок много, а нас двое на два вагона. Мужчины с водкой, уберите посуду в угольный шкаф, а то позову сопровождающего. Это ты тут брындешь? Тебе наши пассажирские женщины не ндравятся? – женщина вытаращила круглые глаза цвета желтого светофора. Женщин скоко? Правильно. Три. На вашу полку никто не заскочит.

– Им же при мне неудобно. И я не привычен при чужих тётях штанцы снимать.

– Ну, надо какой застенчивый. Сколько лет езжу, а такого не слышала, – проводница оттопырила губу и тощенький животик. – С двадцатого года так вот и возим вашего брата. У нас билеты продают без учета возраста и пола, а также вредных привычек граждан. Женщины ему не ндравятся.

– Я и сам не шибко на Киркорова пошибаю. Им же не вольготно…

– Митинг открыл. Алкаш. Только сел и успел приложиться. Быстрый.

– Дедушка правильно сказал, – снова вышла молоденькая, но уже переодевшаяся худенькая девочка в голубеньком коротком халатике и на босу ногу. – Какой он вам алкаш, тётя? Он одно яичко только и скушал.

– Делать мне тут нечего, как вас тут растасовывать по загородкам.

– А вы, гражданка, не хамите пассажирам, – словно гриб выросла статная женщина с черной блестящей папкой. Это единственный мужчина, который при мне поимел заботу о нас, о женщинах. Как депутат, я выражаю ему, как вас, товарищ? благодарность и выступлю на заседании, чтобы вопрос в транспорте решился, наконец. В автобусах дальнего следования до сих пор нет туалетов, нет в поездах душевых кабин.

– Молчали бы. У вас, милая, свои кассы, свои залы отдыха. Слуги народа. Это мы ваши слуги, – яростно заговорила пожилая женщина с книгой в руке. – Депутат она. Избрали. А ты бы в очереди постояла пару дней.

Проводница пошла, вздрагивая тощими бёдрами, по коридору, ворча: «Ездиют, ездиют. Сидели бы на табуретках дома, а не мешали работу работать». Возвратилась быстро. Её бледное личико освещалась торжествующе-злорадным светом.

– Единственный мужчина, собирай манатки. Определю тебя.

В последнем купе было накурено, но запах табака не перебивал «аромат» туалета. Трое в майках приветливо замахали, расплёскивая содержимое стаканов. Травкин попятился. Проводница зачехлёнными флажками, как стволами тыкала в поясницу.

Утром у Мишеля болела голова и нудно ныло под рёбрами в правом боку. «С этими санаториями только здоровье терять, – подумал он. – Работал без отпуска десять лет, пас бы и дальше». Травкин понял, что отдыхать нужно на работе, находясь на свежем воздухе, продвигаясь на телеге по лону матушки природы.