В середине уборочной у комбайна Вовки Аникина накрылся вариатор. Не весь вариатор, а один подшипник рассыпался от трудной работы или от обильной смазки. Второй подшипник нужно было непременно выбросить, так как он с нетерпением ожидал конца своей службы. Без вариатора ты уже не боец за урожай, а твой комбайн стоит посередине поля, как большая куча металла, нафаршированная трубками и шлангами, не считая цепей и ремней, приводящих в рабочее состояние узлы и механизмы, обмолачивающие колоски, выгружающие солому и так далее.

У Аникина были в запасе подшипники, но для вариатора не оказалось. Поспрашивал у ребят из своей бригады, но какой дурак разве даст в разгар страды дефицитный предмет. В позапрошлый год этих подшипников на складе куча лежала. Аникин взрослый человек, работать умеет, но техника старая и в передовые не даёт ему выскочить. А ему хотелось получить абонемент; пусть не на холодильник, хотя бы на ковёр. Он женился два года назад. Квартиру ему дали, а вот ковёр бы в детскую не помешал. Но ковры на дороге не валялись. Володька смотрел на солнце, на длинные тени у кузницы и про себя матерился. Обычно так бывает – то, что есть, не нужно, а что нужно, того нет. Механик на ужин прикатил, узнав проблему, начал старательно вздыхать, словно вздохами мог подшипник создать для комбайнёра. Повздыхав минут пять, начал энергично звонить по своей мобильной рации, уговаривать, грозить и настаивать. Можно было старый вариатор поискать на машинном дворе, но инженер категорически не разрешал разукомплектовывать технику. Аникин весь утиль обследовал, у стариков-пенсионеров пытался выманить, предлагая солидную премию.

Подшипники нашлись. Механик мог бы и сам поехать в соседний район, но у него в полевую страду от нелёгкого труда всегда радикулит разыгрывается. Он с трудом ездит на спецавтомашине, кое-как подвозит масло и воду, а что ещё может привезти. Запасных частей нужного качества и спроса на складе давно нет. Аникин оседлал мотоцикл, и поехал с запиской. Больной механик только медленно в кабину к себе забирался, а записки мог писать легко и быстро. Аникин хотел поднять пыль и нажать на главного инженера, но он давно понял, что, сколько не жми на инженера, подшипника даже одного не выдавишь из его объёмистого чрева. В вариаторе стоят два подшипника. Как было сказано, износились из-за трудной работы, обильной смазки и неправильной регулировки натяжения ходовых ремней предшественником. В предыдущую страду Аникин зябь пахал. Его комбайн передали мальчишке-практиканту, который институт должен был оканчивать через три года.

Поднимая шлейф пыли «Восходом», мчался Аникин в соседний район. Дороги он знал. Час туда и час оттуда, ну и там час, чтобы оформить получение запасной части, а точнее сказать, вручить «бутыльброд». И старые разбитые подшипники, измазав в солидоле, вёз с собой комбайнёр, чтобы механик мог отчитаться перед кладовщиком. Без этого нельзя, куда и на что он будет списывать изношенные подшипники. Пусть даже из братового колхоза.

Там, куда он припылил, вышла осечка. А приехал в колхоз «Рассвет». Механик механику друг и брат, хотя и двоюродный. До подшипников можно было дотянуться одной рукой, но кладовщик уехал за машиной. Машину ему дали. За безупречный труд, её нужно срочно выкупать на городской базе торговли. Аникин ударил кулаком по бензобаку верного мотоцикла и поехал, но не домой, поехал, как ему сказал механик, в гостиницу, чтобы утром рано ловить заведующего складом материальных ценностей. Ловить нужно было в полном смысле, потому что человек, купивший авто, мог собрать коллег на «симозиум» по случаю покупки. Механик ещё сказал, что человек, сидящий на полке с запасными частями, имеет свойство не только испаряться из склада, как дым, но и в разгар страды может терять ключи от этих самых складов с ценностями. Поиски ключей могут затянуться до зимы. Вовик понял. Он вообще у нас в колхозе понятливый механизатор широкого профиля. Поэтому в магазине купил «ключеискатель» и присовокупил к банке с мёдом.

Аникин нашёл место обитания кладовщика, определил, где прописана его родная тёща, где обычно проводит кладовщик «симпозиумы». Перед засадой Аникин решил отдохнуть, потому, как неизвестно, с каким успехом пройдёт ловля человека. Затолкав в дебри полыни мотоцикл, Владимир встал перед закрытым гостиничным окошечком. Он бы мог развлечь себя, отправившись в клуб, посетить видеосалон, но не любил тратить время на пустопорожние мероприятия, считая их недопустимыми, в, то время, когда вокруг идёт битва за урожай, когда, надрываясь, гудят двигатели тракторов и комбайнов. Он эти звуки слышал даже кожей, даже когда ел за столом бригадной столовой или мылся в бане, отмывая с рук и всего тела рабочую грязь и пыль.

За фанеркой весело разговаривали и даже хихикали, поэтому тихого стука не слышали и не слушали. Вова долбанул покрепче. Наступила тишина. Последовала ответная реакция.

– Чего тут колотишь? – напустилась молодая, но уже раздобревшая от бездельного сидения хорошенькая женщина.

– Мне бы поночевать. На ночь только, – сказал Аникин, вынимая паспорт, деньги…

– Ха. Удивил. Тут галошами не торгуют сегодня, – игриво сказала женщина, стараясь сразить своим юмором мужчину, чьи ботинки высовывались из-за шкафа. – Паспорт.

– Мне, пожалуйста, номер. Отдельно чтобы, – женщина не обратила внимания на его просьбу, начала писать квитанцию, весело поглядывая в сторону жёлтых не чищеных штиблет. – Есть отдельные номера? Номера есть? – интересовался комбайнёр.

– Что ещё? Деньги давай. Чего тут взялся шуметь. Не в коровнике…

– Нет номеров? – Аникин заволновался.

– Какой тебе номер? – прогудел мужской голос. Штиблеты зашевелились.

– Дали койку. Радуйся. Барин выискался. – Грубо заговорила женщина. – Посмотри на него. Номер ему.

– Понимаете, я ночью очень храплю. Людям будет в номере со мной очень плохо спать. Вот и прошу отдельный номер. Заплачу. – Начал пояснять Аникин, и ему стало даже противно от своих раболепных пояснений.

– Храпи себе, сколько влезет, – сытно отрыгнув, надменно хохотнул мужчина. – Забирай сдачу и ключ. Храпит он. Кто не храпит? Младенцы. Шуруй себе…

Аникин окончательно обиделся. А тут фанерка упала, отрезав дежурную с красными ногтями и штиблеты от его взора. Этот равнодушный стук вывел Аникина из равновесия. «Не о себе же думаю, а они ещё издеваются. Что за люди. Я же никому спать не дам своим храпом. Люди будут злиться на меня и не отдохнут толком». Вовик стукнул в фанерку. Потом ещё раз.

– Ну, чего тебе? – истерично вскричала дежурная.

– Почему вы мне номер не дали. Я буду храпеть, а люди – нервничать, разве непонятно?

– Иди, отдыхай. Тебе сказали, – грозно послышалось Аникину.

– Мне нужен номер, потому что я сильно храплю по ночам.

И тут они дружно набросились на Аникина, обзывая обидными словами: «Прохиндей. Алкаш. Пьянь бездомная. И так далее». Принялись пугать медвытрезвителем. Аникин сначала растерялся, а потом им ответил. Без резких выражений, без грубости, но дал понять, что не на того напали. Тут из двери вышел высоченный мужчина в штиблетах, схватил Аникина за локоть, схватил больно и нагло. Будто хотел пригласить на танец.

– Ты мне общественный порядок не нарушай. Я тебя сейчас отправлю на лёгкий труд. Будет тебе отдельный номер.

Аникин обиделся сразу, схватил мужчину, как учили на заставе, где он три года защищал рубежи родины. Припёр мордой к стенке штиблетника. Тот вдруг заныл, заныл:

– Я командир народной дружины, – вырывался из сильных рук незнакомец, но не мог вырваться. – Я при исполнении… Я порядок охраняю…

– Если ты на посту, зачем водку кушаешь? – от командира несло, а не пахло свежевыпитой водярой, будто бы он принял стакан вот только что и зажевал луком. – Видали мы таких командиров. Тебе доверили, а ты напился, как… – Аникин не стал клеветать на домашнее животное и пошел к себе в номер, согласно квитанции, но встряхнул мужчину, как пустой мешок.

Не успел Аникин умыть лицо, как в номер стремительно вошёл милиционер, краснокогая дежурная и поодаль – маячил мужчина в серых брюках, держа в руке оторванный рукав от пиджака. Аникин сразу понял, что народ в этой деревне сволочной, и придётся отсидеть пятнадцать суток. «Он бы мог себе морду ещё набить, но не решился, – подумал Аникин, вытирая руки.

– Что себе позволяете? – заговорил сержант, заглядывая под кровать, за шифоньер, обыскивая четырёхместный номер глазами.

– Оскорбил, как мог. За что, – притворно плакала чёрными слезами дежурная. – Требует номер. Тут их целая банда с утра околачивается. Я позвала дружинника Колесникова. Он и народную дружину избил. Грозился всех зарезать…

– Сколько можно врать? Никого не избивал. Даже рукав себе свой оторвал. Вот этот пьяный дружинник и набросился на меня, а теперь старается из себя пострадавшего изобразить. В коридор он выходил в рубашке. Пиджак висел на стуле. Я приехал за помощью. Комбайн сломался. А тут… Храплю я очень громко. Стал просить отдельный номер, чтобы людей не беспокоить, а эти граждане накинулись, стали обзывать, руки закручивать.

– Забери его, Иваныч, на пятнадцать суток, узнает, как отрывать рукава. Пьяный, как сапожник. Тут их пятеро кучковались. Пили в номере.

– Незнаю, кто с вами кучковался. Я – спиртное с посевной не пью. Техника.

– Собирайтесь, – сказал милиционер, – Разберёмся. Зачем рукава отрываешь хорошим людям? Выпил человек чуть-чуть, а может, у него зуб разболелся…

Понял Аникин, что чужой он тут, а значит, виноват. Утром вышел из гостиницы, недоумевая, почему у него такой лёгкий портфель. Ни банки с мёдом, ни бутылки с водкой в нём не оказалось. Он вспомнил, как дышал сначала в стакан, потом в бумажный кулёк, как их нюхали два человека в форме, как удивлялись, как смеялись, когда узнали, зачем он просил номер.

Как вы понимаете, доброта требует жертв. Забота о ближнем привела Аникина в отделение милиции. Заплатил он за рукав, за разбитый графин и стакан. У него не оказалось свидетелей, которые бы подтвердили, что он никого не трогал, никакие графины не колотил. Что такое справедливость – это стечение обстоятельств. Справедливость, доброта, как показал опыт, наказуемы. Если бы Аникин был обыкновенным человеком, когда ему нахамили, то есть плюнули на щёку, он бы ласково подставил вторую и при этом культурно использовал платочек, то с ним ничего такого не случилось. Аникин не был обыкновенным, он был добрым.