На Алтае весна только что просунула одну ногу в дверь. Лёд на дорожных лужах хрустел под сапогами, как сухарь на зубах колхозного мерина по кличке Басмач. Сердце хотело, но не смогло выскочить из груди и бежать впереди старшего сержанта Ивкина. Вот и заимка. За старыми раскоряченными вётлами – бывшая усадьба кожевенного заводика, который в горячей радости разнесли революционные крестьяне. Тяжелый заграничный чемодан и полный заплечный мешок пригибали к хрустящему снегу отпускника. «Сидор, забодай его комар, натолкал мыла, иголок, десяток флаконов одеколона, а ещё куски ткани из разбитых магазинов. Всем взводом хлопотали, собирая в дорогу. Отдельный свёрток – Нине Кадкиной и её дочке…

Неожиданно парень полетел вниз. «Забыл. О сухом колодце забыл. Сократил путь, называется, спрямил. Чудило. Ничего, ничего, выберусь. До Песчаного меньше километра. Мама уроки проверяет у девочек или на стол собирает. Или колет лучину на утро». Круг над головой набухал синевой, переходя от предутреннего фиолетового цвета в рассветный густой шёлк. Ивкин несколько раз пытался подняться вверх, упираясь ногами в противоположную кирпичную стенку колодца. Отдышавшись, сбросил шинель, попробовал вновь. Были бы ноги подлинней, смог подняться, а выше – колодец начинал сужаться. Пётр надел шинель, затолкал в сапоги запасные портянки. Не получилось.

От глухой обиды можно заплакать, но если бы слёзы помогли выбраться из этого знакомого колодца. Он помнил его с детства. Когда ловил сусликов с другом Сидором, заглядывал в холодный мрак, надеясь увидеть воду, но вода не появлялась много лет. Говорили, что в колодец сбросили хозяина кожевенного заводика и засыпали землёй. Председатель колхоза обещал народу углубить старый колодец, но дальше слов дело не пошло. Высокое творило какие-то нуждающиеся селяне разобрали на кирпичи. Дыру прикрывали жердями. Несколько раз в колодец падали телята, ломали ноги. А теперь в него попал молодой солдат. А если подрыться под стену… Удастся вырвать кирпич, потом второй, третий. Чем копать? Болела голова и разбитое плечо. Рыхлая земля легко резалась ножом. Росла горка земли.

Ивкин открыл банку американских сосисок. Съев две штуки, задумался. Сколько времени пробудет здесь, в этой ловушке. Могут и за дезертира признать. …Ты, что тут жить собрался? Эх, Сибулонец. Придти домой не смог, как следует. Буду рыть банкой. Не лопата, а всё ж шире, чем нож.

Солнце заглянуло в колодец, высветив кусок полукруглой стенки. Ивкин нагрёб порядочную кучу земли, но добраться до начала кладки не смог. Забил родник, наполняя яму холодной водой. Сначала равнодушно отчерпывал её, но вода стала прибывать быстрее. Руки окоченели. Кладка уходила вниз. Кирпичи уложены ровно. Трещин и выбоин Пётр не обнаружил. Тогда решил, что нужно понемногу раскалывать кирпич ножом. Беловатые швы крепки. По поверхности нож скользил. Ивкин принялся его сверлить. Кирпич поддавался. Молоток бы и зубило, – подумал парень. – У отца этих зубил и пробойников в кузнеце несколько штук. А если сверлить наклонно, в образовавшуюся ямку налить одеколон, поджечь. Кирпич разогреется. Тогда налить воды. Он вполне может лопнуть. Одеколон сгорал быстро, а кирпич не лопался.

Вдруг стало темно. Раздался знакомый голос:

– Кто тут?

– Сержант Ивкин.

– Сибулонец, – обрадовано протянул Иван Иванович Фомкин.

– Хотел спрямить. О колодце забыл. Маме скажите, что я тут…

– Зачем нам мама? Вожжами тебя буду добывать. Радая мать будет. Цепляйся. …С чемоданом не вытяну. Привяжи сначала сундук свой. Огрузился трофеями. Не смогу, Петька, вытащить.

– Конём можно.

– Мерин колхозный. Он меня должен возить в район, а не солдат из колодцев вываживать. Я ж теперь председатель колхоза, а не бригадир. Сначала привяжи чемодан. Молодец, что с подарками едешь.

Раскачиваясь, рывками чемодан поднимался вверх. Фомкин кряхтел, матерился.

– Мои подарков не привезут. Полегли под Курском. Схоронены в общей могилке.

– Дядя Иван, вы где, – заволновался Ивкин.

– Некогда мне. Заеду попозже. Моих не встречал? Опаздываю на совещание.

– Маме скажите, дядя Ваня…

Брякали кольца уздечки. Фомкин пристёгивал к удилам вожжи. Ивкин кричал, чтобы его вытащил заботливый Иван Иванович, который советовал учить немецкий язык, не бросать школу… Уехал. Ивкин ударил кулаком по стене и закурил немецкую сигарету. «Хочет, чтобы меня мама вытащила. Бросил бы вожжи, сам выбрался. Делов-то куча. Неужели, торопится куда-то. Чемодан забрал, а меня оставил. Сейчас мама придёт с соседками…»

В колодце становилось сумрачно. Ивкин забеспокоился. Съел сосиски, кусочек хлеба, выпил воды. «Почему мама не идёт? Тут недалеко. Ну, километр, полтора. Неужели Фомкин не сказал. А может быть, его волки задрали? Умер в дороге». Всю ночь думал о матери, о сёстрах. «Надо было упросить комбата, чтобы отправил в отпуск Сидора. Ведь у него ребёнок. Он не стал бежать к старой заимке, мимо развалин заводика».

Утром следующего дня никто не пришёл к колодцу. В творило опускались жавороночьи трели. Пётр сверлил кирпич, пытаясь его раскрошить. «Хорошие делали кирпичи». Только небольшую выбоину смог выдолбить сержант – отпускник. Никто не спасал его. «На чемодан польстился Фомкин. Мог сказать матери или ещё кому. Не сказал. А если, в самом деле, умер. Никто не узнает о нём. Придётся умереть тут от голода. Нужно выбираться самому. Нужно что-то придумать. Сделать ступеньки. Но как их делать. Попробую скрутить верёвку из одежды. Есть ткань… Уехала ткань. А была бы хорошая верёвка».

Услышав стук копыт, Ивкин принялся кричать.

– Чего орёшь. Слышу. На, поешь. Картошка ещё тёплая и пышки на сале. Приболел немного. …Маму не видел твою. Не сказал. Завтра вытащу тебя, если Нюра согласится со мной опять жить. Ивкин твою мать силодёром взял. Она тобой ходила. Застращал. Мать твоя из большой трудовой семьи была. Почему-то считались зажиточными. Это так твой батя говорил на каждом углу. Обещал активист помочь, чтобы не кулачили её семью, чтоб не сослали. Понял? Сынок. Мой ты сын.

Пётр молчал. Не понимая, что сказал Фомкин. Мама говорила, что семья была большая – восемь душ. Лошадей – только три. Земля рожала плохо.

– Любили мы друг друга. На вечерках в играх друг друга выбирали. Я ей подарки делал. Приглядистая была девушка. Многие парни томились по ней. Ивкин настырничал. Козырял, что воевал, что ранен. Пугал Нюру, что скоро её семью отправят в Нарым. Сибулонец. Одно слово. Бог покарал. Не я на него донёс. Продавщиха из лавки. У неё постоянно уполномоченные на постое стояли. Она по злу и сообщила поночовщику своему. Перекрещусь. Отец твой посулами заставил Нюру жить с ним. Кулачить семью твоей мамы было не за что. Так вот жизнь повернулась. Отец мой был против Нюры. Невесту хотел зажиточную. А мы о свадьбе говорили. Убежать хотели в город к моему дяде. Не успели. Отца моего арестовали. Меня хотел отделить, но не успел. Увезли нас в город. Дядя откупил. Но время шло, а когда мы вернулись из под ареста, твой отец насильно склонил Нюру к себе. – Фомкин замолчал, сморкаясь. – Мой ты сын, Пётр. И дерёшься ты хорошо, как мой отец. Он первым был бойцом на улице. Наш край всегда побеждал. Ты тоже двужильный. Отец на спор десять пудов на мельницу отнёс. Ивкины коренасты, ширококостны, а ты в нашу породу. Мал и удал. Ивкин раз в голицу свинчатку вложил и мне челюсть сломал в трёх местах, когда на масленку на кулачки бились – стенка на стенку.

– Врёте вы всё. Мой отец…

– Люблю я Нюру по эту пору. Всю жизнь её любил. Поэтому и просил тебя не оставлять школу, чтобы ты на фронт ушёл грамотным. А грамотный боец – умный боец. Петя, сынок, помоги мне, я помогу тебе. Как её уговорить, чтоб сошлась со мной, и не знаю. Женился я потом, когда твой отец Нюру подкараулил. Пришлось ей согласиться, чтоб семью не раскулачили. Отец твой тогда шибко высоко взлетел. С красными флагами ходил по деревне. На разные посты ставили. К его мнению приезжие представители прислушивались. Меня потом отец заставил жениться. У командира петроградского отряда по выколачиванию из сусеков пашеничку заболела дочь Мой родитель, и взял её к нам. Тоже боялся за своё добро. Мне тогда было на всё наплевать. Жил отец хорошо. С братьями зимой мебель делал в городе, кошевки и тележки рессорные. Я думал, что в трёх картузах к обедне никто не ходит. Два полушубка враз не надеть…

– Дядя Иван, вынь меня отсюда. И говори. Мне тут дышать нечем стало.

– Это же ты должен знать… Эх, сынок, сынок…

– Брось верёвку или вожжи. Сам вылезу.

– Ты сначала меня должен понять. Отпоили Олечку молоком. Загладили чахотку. – Вздохнул Фомкин тяжело. – Было, было. Родила она мне двух мальчиков Бориса и Глеба. Ты их знаешь. Отличники. И на тебя похожи. Похоронки враз принесли. Один ты у меня теперь.

– Кинь вожжи. Замерзаю, – взмолился Ивкин. – Отец так не сделал бы. Мать чем шантажируешь?

– Вот тебе бумага и карандаш. Напиши записку матери, что болен, скоро поправлюсь, мол, когда ты, мама, выйдешь замуж за дядю Фомкина.

– Меня за опоздание в штрафники запишут из-за тебя.

– Что стоит? Две строчки.

– Фашист ты. Крыса тыловая…

– Не будешь писать? Не сын ты мне. Твердолобый. Сибулонец. Надеялся, что ты мне помощник. Я бы и тебя вытащил… А, может, сынок, подумаешь… От Ивкина давно нет известий…

Пётр швырнул нож в лицо склонившегося Фомкина. Он успел откачнуться. Нож задел плечо и упал обратно. Мужчина заплакал. Заскрипела, застучала телега, попадая колесами в ямки. Светило апрельское солнце. Из деревни доносило петушиные песни. Отпускник подбросил в творило клубочек, который подарила Настя. Крепкая пряжа помогла взорвать танк, а второй – подорвал двумя минами, которые бросил под гусеницу приблизившейся к окопу машины.

1.

Друзья считали себя взрослыми. Покуривали. Тайком. Они пошли бы в седьмой класс, но отцов побрали на фронт, поэтому решили, что школа не убежит, а нужно заботиться о младших братьях и сёстрах, помогать матерям.

– На войне знания ох, как полезны, – убеждал Сидора Панькина и его приятеля Петю Ивкина одноглазый бригадир Иван Иванович Фомкин. – Работу вам найду, работы нынче много без рук осталось. Учиться надо, ребятки. С немецкого сбегаете… Это глупо и неразумно…

– Все сбегают, – сказал, шмыгая простуженным носом, Петя Ивкин. – Мы бы ещё этот собачий язык учили…

– Послали вас в разведку. Ну, допустим. Подползли к штабу. Враги советуются, принимают решение. Вы – то ничего не можете понять. Не были на уроке. Язык врага надо знать. Знание языка, это удар по врагу. Семилетку, ребятки, надо вам добить. Вечернюю смену можно освоить. Не кончится без вас война. Силён вражина…

– Отступают наши…

– А ты, Панькин, опять дрался. Вот вижу рубашку порвал, и зашил плохо. Матери – радость?

– Мы закаливаемся и тренируемся, – сказал Ивкин, кареглазый паренёк в чёрной вельветовой курточке.

– Пётя – без царапин, без шишек и синяков…

– Он, дядя Ваня, тямкий, – сказал белолицый подросток – Сидор Панькин, трогая подбитый глаз. – Ловкий. Как даст, так летишь с копылков. От двоих отбивается. У меня не получается. Я и дрова колю, воду ношу, а сил мало. А он меня запросто поднимает за локти несколько раз.

Весна 1942 года выдалась затяжной. Ночью подмораживало, с крыш свисали расчёски сосулек, а днём ветер морщил воду в лужах. Доносил с полей горькие запахи полыни и чабреца. Вразнобой, друг перед другом на поветях, выступал поредевший петушиный хор. Жители алтайского сельца Песчаный с печалью пополам пережили первую военную зиму. Десяток похоронок залетели в дома и саманные мазанки. Отревели, вновь – а работу.

Друзья распилили на дрова, припасённые Ивкиным старшим брёвна. В старой бане можно мыться, а без дров тяжело. Морозная выдалась зима. Снежная. В феврале кизяки кончились.

– Отец тебе даст выволочку за брёвна, Сибулонец, – говорил Сидор Панькин, бросая большой нож в торец чурки.

– Мы, на фронт, а дров дома нет. – Ударил кулаком по колену Петя Ивкин, прозванный Сибулонцем.

– Кизяков натопчут, а там и мы с победой приедем, – принимаясь точить кинжал Сидор. – Я его на фронт возьму. Им дед быков забивал, а дядька Егор на фронт брал, когда воевал в гражданскую у Мамонтова. Это штык от французской винтовки.

– Оставь матери лучину колоть. На войне этого добра под каждым кустом, – сказал Пётр.

– У тебя винтовку выбили, а нож за голяшкой всегда.

– Я себе наган и маузер добуду, – сказал Панькин. – А ты перестал закаливаться? В сугробах придётся спать. Договорились. Надо силу копить. Я – камень – пригнётыш уже пять раз поднимаю. Фомкин говорил, что немцев разными приёмами обучают. Они все здоровенные и рыжие.

– И нас обучат, – уверенно сказал Ивкин, собирая вытаявшие щепки.

– Посмотрите на Сибулонца. Он хочет учиться, – загорячился Панькин. Макитрой тумкай. Фашисты – не чурки. Надо сейчас готовиться. На войне некогда будет в школу ходить. Стариков расспросить, как их учили. Фомкин на финской получил ранение в глаз. Он тебе покажет. Пошли. Девчонки соберут щепки.

2.

Парней из Песчаного призвали на службу осенью сорок второго. Панькину не хватало до восемнадцати лет три месяца, а Ивкину – четыре. Друзья сдержанно радовались, а матери умывались слезами. Сводки с фронтов не утешали. Мобилизовали половину колхозных лошадей. Налоги легли на женские плечи непосильным гнётом. За букетик колосков Домне Кадкиной дали восемь лет. Её детей намеревались растолкать по приютам. Она доказывала, что собрала колоски на меже, у края дороги.

– Земля-то колхозная, – ухмылялся уполномоченный, не раз приглашавший женщину в колок пособирать «ползуниху». Заступиться за неё оказалось некому. Родственников Кадкиных увезли в нарымские болота. Там они все и остались. Известие пришло, что Фадея Кадкина взяли в плен контуженым. Из плена смог уйти, с раненым немецким офицером. Кадкина помиловали, разрешили воевать, но в штрафной роте. Он прислал жене и детям письмо, в котором много слов и строк чья-то заботливая рука закрасила чёрно-зелёной краской. Штрафнику ответила соседка, дескать, полномоченный манил Домну в колок, а она искровенила ему рожу. За это он её выстерег с зелёными колосками. Осудили. Уполномоченный имеет фальшную справку об инвалидности. Солдаток и вдовух топчет, каку хочет. Нет ему укорота. В лагере нормы большие, а хлеб сырой и кислый. Нужно его печь на костре иначе заработаешь язву. Через месяц, когда начался сенокос, уполномоченного нашли на полевом стане в спущенных брюках, без мужского достоинства.

Вести из дома Ивкин, и Панькин получали регулярно. Обсуждали новости, обменивались письмами. Вместе писали ответы. Учебный полк сначала стоял в Бердске, а потом его передвинули под Омск. Шли месяцы, тягучие, как свежий мёд. Сладкой служба не была. Гоняли мальчишек с полной выкладкой. Марш-броски, стрельбы, политзанятия, наряды, караульная служба, строевая, тактическая. Норма продовольствия была такая, что высокий Ванька Зорин и такие же «гренадёры» шатались от голодухи. Одеваясь в предбаннике, Зорин упал и разбил лицо. Была комиссия. Были разборки. Повар оказался крайним, его отправили на фронт. Командира полка понизили в звании, а те, кто воровал, остались на местах. Меню тоже осталось прежним, но перловой каши стали давать больше.

Однажды на привале, когда уставшие солдатики лежали в сухой, пожелтевшей от зноя, траве, Панькин спросил, увидев у друга клубок суровых ниток:

– Настин?

– Но, – кивнул Ивкин, представляя лицо девушки, вспоминая голос её: «Этот клубок тебя ко мне, Петя, приведёт. Брось его, он покатится и через все бои сохранит тебя. Я молитву написала бабушкину, а на листок нитки намотала. На этом листочке молитва. Ты её выучи наизусть и всегда повторяй». Новая Ариадна снабдила любимого волшебной нитью, которая непременно выведет его из военного лабиринта, как когда-то дочь критского царя Миноса помогла Тесею. Петька поделился с другом молитвой, как последним сухарём. Сидор сначала улыбнулся, но молитву тайком переписал. «Живые в помощи, вышнего в крови, речет Господи…».

– Мне Нина ничего не подарила. Отец её в штрафном батальоне. Мать посадили. Пятеро у неё на руках. Картошки много запасла, а корову забрали в фонд обороны. Соседка посоветовала взять на квартиру эвакуированных, чтобы детей не отправили в детские дома. Она вчера написала, что тётки попали не хорошие. «За картошку платили сначала, а потом стали варить без меры и без спроса. Чистят толсто. Тыкву со свёклой парят каждый день. Своих детей кормят, а сестёр не приглашают за стол. Что остаётся, то прячут в большой комнате. Туда их не пускают, но приглашают товарок пить самогон и петь песни. Так, что им приходится спать на печи и на полатях».

– Дом у Кадкиных большой, – задумался Ивкин. – Ты напиши своей матери, а я – своей, чтоб они этих тёток приструнили. Семена поедят, садить будет нечего. Сегодня и напишем. Если бы ты женился, то их не тронули.

– Нинке восемнадцать. А мне два месяцев не хватало тогда. Не записали бы. Что нас на фронт не отправляют. Сколько можно в этих землянках куковать, – раздражённо сказал Панькин.

– Говорят, что будто бы на Дальний Восток пошлют. Там японцы хвост подняли.

– Петьк, а с одного раза дети бывают?

– Незнаю. Спроси у Ваньки из Углов. Он говорил, что мать у него фельдшер. Ты думаешь, что может у тебя ребёнок получится? А мне Настя сказала, что лучше после войны детей заводить. На войне могут и поранить или совсем убить.

– Нинка поэтому и согласилась. … Не понравилось. Ей тяжело было терпеть. А я не знал, что так бывает. Парни не говорили.

3.

Ночью на глухом разъезде полк погрузили в теплушки, пахнущие лошадиным навозом. В Тюмени долго стояли на переформировке. Друзья на фронт не попали. Два отделения разгружали вагоны с запасными частями к орудиям и автомобилям. Через неделю им пришлось грузить вагоны с продовольствием. Панькина и его приятеля приметил начальник ремонтных мастерских – «рембата». Образование у них почти среднее, а главное – они были старательными и умелыми. Пётр – сын кузнеца – быстро научился разбираться в схемах электрооборудования автомашин и танков. Сидор с помощью хитроглазого старичка освоил газосварку.

– Не видать нам фронта, – сказал как-то Ивкин. – Война кончится, а мы тут будем в мазуте возиться.

– А зачем ты, голова осиновая, полез к токарному станку? – проговорил Панькин. – Теперь будешь ещё и гайки точить.

– Сам-то – не помогал мужику регулировать топливную аппаратуру, так и не поставили. Отцы на фронтах, а мы, как тыловые крысы.

– А давай, Сибулонец, напьёмся…

– А лучше солярку поменяем на самогонку, – подскочил Ивкин.

Старшина, поймавший друзей на краже, удивился – солдатики не умоляли замять событие, не старались выкрутиться. Вели себя странно. – Под трибунал захотели, паршивцы! Завтра вам будет трибунал.

Как только старшина вышел из цеха, Панькин радостно воскликнул:

– Ура! На фронт!

– Ты молодец, Сидорок. Ладно. Не у Проньки…

Через час старшина докладывал начальнику ремонтной базы, что сибирячки сменяли солярку на самогон, но пить, почему-то не стали. «Обрадовались, когда я их поймал у забора с бутылкой». Юрий Николаевич Волков поскрёб лысину. Он понимал, что солдат отправят на фронт, а кому точить болты, варить кронштейны и катки. Он вызвал хитрованов.

– Умники нашлись тут. Не получится. Я тут пять рапортов написал. Вы тут такой урон нашим немцам наносите, что трудно сказать. Вы за целую роту воюете. Наши отремонтированные танки, сколько врагов уничтожат? Считать нечего. Только за один бой сотню подавят гусеницами, три сотни из орудий и пулемётов положат. Понятно тут?

Парни задумались. Логика в словах командира была.

– Нам бы на фронт. А то и войне скоро конец, – проговорил невесело Панькин. Майор оглянулся по сторонам и показал на карту, на которой флажками отмечалась линия фронтов.

– До Германии ещё,.. мои вы, хорошие.

Друзья переглянулись. В самом деле, воевать ещё долго придётся, пока до границы фронт дойдёт.

Перед ноябрьским праздником на одном из построений зачитал замполит благодарность за умелые действия по ремонту боевой техники, а Ивкину и Панькину присвоили приказом звания старших красноармейцев. Молодые ефрейторы не знали, что им делать, радоваться или печалиться. Контуженного рыжего Лёху Кулика из Топчихи нашла медаль «За боевые заслуги». Обмывали награду и звания. Пили какую-то вонючую дрянь, слитую из искуроченного трофейного самолёта. Друзья отказались от выпивки, но огурцы и капусту уплетали по-стахановски.

– Эх, Сибулонец, не везучие мы тут люди. – Передразнивая Волкова, говорил остроносый Сидор. – Особый отдел тут заинтересовался нашими. От нас и не пахло. А теперь всем им путёвка на фронт, а мы опять тут крыс гонять из-под самоходок.

Сибулонцем Петьку дразнили с детства. Его маму звали в деревне Сибулониха, а сестёр, Веру и Надю – Сибулонята. Прозвище прилепилось давно, как репьяк в собачий хвост. …На столбе перед правлением колхоза «Красный пахарь» возникло радио. Это Лазарь Глухов сделал приёмник и усилитель. Кузнец Ивкин Анисим в керосиновой лавке, сделал замечание продавщице, любившей обсуждать деревенские новости: «Отпускай керосин, а не болтай, как радио». За это сравнение, дошедшее до нужного человека, отмерили бывшему партизану пять годков ударного труда на главной стройке социализма. Естественно, лишили в правах и семью. Даже Надя, родившаяся после отбытия главы семьи и лучшего кузнеца округи на строительство очень нужной стране железной дороги, была лишенка. Ей не разрешалось брать в зыбку книги в избе-читальне, посещать ползком концерты в клубе и многое другое. Через год директор школы Сергей Гордеевич Ерохин – старый большевик, приехавший на Алтай из Петрограда для организации коммун, – отстоял детей Ивкиных. Петьке и сестре разрешили учиться уму-разуму, но, ни в пионеры, ни в комсомол детей не пускали.

Через три года Ивкин с довольным лицом и жёлтым рандолевым зубом вернулся в закопченную кузницу, смачно рассказал, что на стройке работало много алтайских крестьян – единоличников, в том числе и узники Сибирского лагеря – СибЛага. Ивкина реабилитировали, разобрались, что слова кузнеца и партизана не нанесли особого вреда новой власти. …Решение этой задачи затянулось. Ивкин хвастался, что самый главный начальник просил остаться на стройке, семью перевезти. Он подковывал не только лошадей, но и ставил в рабочий строй автомашины, которые возили большое и малое руководство. Начальник стройки жил с семьёй в вагоне, в котором было отопление, тёплая уборная и даже электрическое освещение. Трубы ржавели, титаны прогорали. Всё это хозяйство Ивкин умело ремонтировал. Селяне в отместку за то, что он дважды ел немыслимо вкусные котлетки, один раз выпил с инженерами казённую водку, прозвали его Сибулонцем. В деревне почти у всех прозвища. Некоторые и произносить гадко, не то, что написать, а Сибулонцы, не так и срамно.

…Ивкин решился донести на самого себя. Улучив момент, прибежал в особый отдел, сказал, что он сын врага народа, которого судили и отправили в лагерь. Сказал, что часто спускает спирт и меняет на самогон. Дело вмах было состряпано. Разжаловали парня до рядового. Петька козырем ходит. Доволен – скоро на фронт.

– Ты не друг, а Антонов кобель. – Сказал зло Панькин. Его бледное личико стало ещё бледнее, а веснушки можно было легко сосчитать. Острый птичий носик задиристо заострился. – Мог бы и на меня наклепать особистам.

– Ты – комсомолец. Твои дядьки партизанили. А я – сын врага народа.

– Моего прадеда – Антипа Владимировича Панькина и деда Андрея ведь тоже высылали. Я – забыл. И деда Егора высылали. Он покритиковал начальство.

– Это дальняя родня. Твоего отца не высылали. А прадед и дед – не считается. Тебя приняли в КИМ, а меня и сестру лишили. В клуб не пускали.

– Петя, но твоего отца оправдали и разобрались. Ты сам не захотел вступать.

– Дураки они, на фронт рвутся. Наплели на себя, – уговаривал Волков особиста, чтобы он закрыл дело. – Они у меня самые лучшие. …Незаменимых нет, но пацаны не дезертиры. Одни с фронта бегут, а эти воевать рвутся. Таких рабочих ещё и поискать надо, – разжалобить строгих вершителей судеб начальник ремонтных мастерских не смог.

И всё же на фронт друзья опять не попали. В Свердловске эшелон загнали в тупик. Солдат с образованием, имеющих отношение к техническим специальностям, бросили на самый настоящий танковый завод. Солдатские руки нужны у орудий, а ещё нужней на фронтах танки.

4.

Не все парни огорчились повороту судьбы. «Ты слышал, как бомбы воют, видел чужую кровь и внутренности на себе? Не видел? А я видел, какого цвета кишки у раненых детей. Я крыс ел в детдоме. На пароходе были красные кресты, а немцы нас потопили. На теплушках были такие же кресты, а немецкие лётчики нас обстреливали из пулемётов, бомбили. Знали же, что наш эшелон не воинский. Знали и бомбили, делая заход за заходом, – солдатик смолк и вытер глаза. – Маму убили, сестра утонула в Ладожском озере…».

– За эту подлость они получат лично от меня. Я не видел ничего, но я не трус. Не стану прятаться за танками. Сбегу на фронт. Не удержат, – сказал Панькин, вытирая крохотный курносый нос, усеянный веснушками, как воробьиное яйцо.

– Не кипятись, – вмешалась пожилая женщина-мастер по вооружению. – Неизвестно каким станешь солдатом. Ты можешь погибнуть просто от случайной пули или осколка, а танк, который ты отправишь в бой своей рукой, сделает много военной работы.

– Слышали мы это, – сказал Ивкин. – Немцы не чурки. Не все попадут под огонь. Я – буду снайпером. Мы им устроим. Не у Проньки…

Друзья и тут быстро освоились. Ивкин устанавливал электрооборудование, а Панькин собирал двигатели. Хотя Петя – коренастый крепыш, для этой работы, казалось бы, подошел лучше, но Сидор ужом проскальзывал в любые щели танкового чрева. Случайно полез в моторный отсек, чтобы ещё раз проверить воздухофильтр, показалось ему, что контргайка крепления двигателя не зашплинтована. Он взял ключ у сборщика и попробовал подтянуть гайки. Они легко затягивались.

– Ты, что гад, делаешь? – набросился на молодого мужчину, жующего жмых.

– Пошёл ты, шкет…

– Движок сорвёт в бою. Ты на немцев работаешь? – наступал Панькин. – Перетягивай. Все гайки, – на шум собирались любопытные. Мужчина-сборщик стал надвигаться на Сидора, шепча:

– Я тебя заколю, – и полез в карман. Панькин ударил ключом по голове бракодела. Минут пять его приводили в чувство. Панькина охрана увезли на гауптвахту. Утром отпустили с благодарностью за бдительность.

Мужчина оправдывался, говоря, что гайки только наживил, не успел, как следует затянуть. Проверили все танки, готовые к погрузке. Три танка, которые обслуживал Мурзаков, оказались с браком. Крепления прослаблены, на некоторых гайках не оказалось шплинтов.

Врачи признали сборщика больным дистрофией, к тому же у него обнаружили повреждения теменных костей. После потери сознания Мурзаков ударился о трак и получил увечье.

Однажды ребята, получив на два часа увольнительные, чтобы сфотографироваться, встретили бракодела. Он был в шикарной форме. Эмблемы на петлицах говорили, что он интендант.

– Ну что, шкет, добился своего. На фронт меня не возьмут никогда. Не скачи, как блоха. У меня оружие имеется. Выдали.

– Надо было тебе вообще башку свернуть, – кинулся в атаку Ивкин Пётр.

– Глупый. Приходите на склад, я вам по банке тушенки выдам, как благодарность. Теперь хоть ноги таскаю, и семья моя не голодает. Спасибочки. Удружил.

…Представитель военного ведомства мотнул головой, как лошадь, отгоняющая слепней, увидев знакомых ребят в комбинезонах.

– Вы не моего подчинения. Кадрами не занимаюсь. Испытываю броню. Никого на фронт не отпускаю. Такая резолюция. Вы – ударники. Каждую неделю перевыполняете план. Забирайте свои заявления.

– Вы же обещали, – тихо проговорил Панькин.

– Вы сказали, что если мы за неделю с ребятами соберём по танку сверх обязательства, то вы поможет нам. И через два месяца… – заступил дорогу директору Ивкин.

– Что ещё! – подбежал инженер. – А ну прочь, сопляки…

– Ничего я не мог обещать. Я не предполагал…

– Говорили, что Анатолий Иванович Липовка слов на ветер не швыряет, – сказал Панькин грустно.

– Могу вам отпуск походатайствовать. Один на двоих, – сказал инженер.

– Сидору. У него жена девочку родила. Пусть едет. Помогите ему.

– Панькин. Завтра поедете. Трое суток получите без дороги. Эх, пацаны. На фронте убивают…

– Слышали мы это, – вздохнул Ивкин. – Вы же слово дали. Когда мы были у вас последний раз. Второй год нас дурите. Соберём танк и убежим на нём.

Но обещанного отпуска не получил никто. Подполковник Липовка исчез. На его место заступил пожилой суровый дядька, который ходил по цехам с охраной, так как собирали новую модель «тридцатьчетвёрки». Испытывали. На полигоне за городом ухали взрывали, раздавались пулемётные очереди. Сидор Панькин и Петя Ивкин поняли, что Анатолий Иванович или пошел на повышение, или его разжаловали и отправили туда, где Макар телят не пас. Завод работал в три смены. Люди уставали и спали в душных теплушках. За нарушения трудовой и производственной дисциплины спрашивали строго. За брак наказывали. Фронт требовал много новых сильных боевых машин.

Изувеченные танки ремонтировали в прифронтовой полосе. Оборудование, установленное на автомобили, работало круглыми сутками. Запасные части подвозили быстро. Меняли катки, башни, двигатели, орудия. Друзьям удалось попасть в такой передвижной ремонтный батальон – ПРБ. Иногда они вытаскивали из машин обгорелые трупы танкистов и хоронили на кладбищах у полуразрушенных городков и сёл. Документы передавали начальству, а сами работали днём и ночью восстанавливали танки, отправляя на передовую.

– Не могу, спать хочу, – как-то сказал Ивкин. – Как каторжные.

– Уж лучше на фронт, – согласился Сидор.

– Не болтать, – прикрикнул пожилой мужчина, регулировавший пусковой механизм. – За длинный язык не один поплатился. Успеете. Покормите немецких вшей. …Выбиваем немчуру, в блиндажах подушки, перины. И вши – табунами. Вот пытка. И спать хочешь, а не заснёшь. В сугроб залезешь, а они на тебе «окопались». Хоть какую баньку. Рад без памяти. Бельишко на мороз выложишь, а свои слямзят. Тут жить можно. Хотя и тяжко. И бомбят, и дальнобойная садит. А кому легко?

Однажды приехал на трофейном мотоцикле раненый майор. Морщась, стал просить капитана Зеленькова – начальника передвижной ремонтной базы – помочь пехоте, которая зарылась в землю, несёт потери.

– Чем я могу помочь? – кричал капитан, подняв с лица сварочный щиток. – У меня все запасники нестроевые, которые представления не имеют, как маневрировать, как бой вести из орудий. …Не обучены.

– Есть у меня три танкиста. Они могут… Дай машины. Ну, хоть одну. …Не имеешь права. Немцы прорвутся, и вы не успеете увезти своё хозяйство. Верну твои «коробочки» в сохранности. Немцы побегут, как только увидят наши танки. …Договорился с боепитанием. Подвезут снаряды и патроны.

– Не могу я своим приказать, чтобы они пошли в бой. За самодеятельность мне комбриг намнёт холку по первое число. …Знаю, что гибнут. Подавить миномёты… – задумчиво проговорил капитан. – Три километра. Авиация не поможет? Есть у нас несколько человек из экипажей. Помогают нам восстановить машины. В боях были, но кто ранен, кто контужен и обожжён…

– Прорвались у соседа. И могут взять нас в кольцо. Просил помощи, да, видно, мы не главное сегодня направление. Закрепимся…

– Должен согласовать с командованием нашей танковой бригады.

– Нет связи. Пытался. Человек же ты. Помоги. – Умолял майор, все больше бледнея. Подъехавшая санитарная машина остановилась в разбитой колее. Из – под капота рвался пар. Вышедший врач и водитель попросили воды и масла. Медсестра занялась раненым майором. Капитан подбежал к палатке, в которой ремонтировали танк.

– Пушкарь, звони в бригаду. Немцы близко. Раненых вывозят. Давайте заправлять танки и – на передовую. Грузите снаряды, сливайте горючее из тех, что без двигателей. Заправляйте готовые машины. Готовьтесь к отъезду. Ивкин, орудие может работать?

– Орудие сделали, а механизм поворота башни нужно менять. Испорчен.

Быстро собрались ремонтники и танкисты. Понимая ситуацию, молодой лейтенантик начал распределять по машинам ремонтников и однополчан.

– Сидорок, водишь? будешь давить пехоту. – Распоряжался он. – Снаряды погрузите и в седьмой танк. По четыре? Мало. Пулемёт укрепи на башне. Держите связь со мной. Постоянно. Наша задача – попугать. Сделаем пару выстрелов. Наступаем с другой позиции…

Через час четыре танка, маневрируя в развалинах городка, наделали изрядный переполох в рядах неприятеля. Редкие орудийные выстрелы заставили гитлеровцев попятиться. Потом была стремительная атака. Майор всё рассчитал. Пехота бежала за танками, забрасывая последними гранатами миномётные гнёзда неприятеля. И всё же два танка вышли из строя вновь. Фаустпатронщики, маскировавшиеся под убитых, умело произвели выстрелы по моторным отсекам и гусеницам.

– Дышать нечем, – отплёвывался Сидор, – Как же в такой коробке воевать? Угорел, как Антонов кобель.

Ивкин был заряжающим, Панькин – водителем.

– Оглох напрочь…

– Это тебе не у Проньки… – рассмеялся Сидор.

– Буду писать рапорт, чтобы вас, пацаны, отметили. Молодцы. Без вас бы нам каюк пришёл. Где ваш начальник? Ну, правда – ни разу не были в боях? Сержанты, – удивлялся раненый майор.

– То собирали, то ремонтировали. На броне сидели всю войну, – раздражённо проговорил Ивкин.

– Хотите, ко мне в батальон? Похлопочу. Танк вам найду. Ночью будете ремонтировать. Граница – вот она. Пятьдесят вёрст.

– Я – согласен. Запишите. Только не поваром и не санитаром.

– Сибулонец, о себе только думаешь? Меня тоже запишите к себе, сказал с обидой Сидор. – Друг называется.

Ночью ремонтники прибуксировали танки к берёзовому лесочку, где в землянках стучал кузнец, тарахтел генератор, вырабатывая энергию для сварочного агрегата. В вонючих воронках скапливалась весенняя вода – талица. Расщепленные закопченные берёзы пускали сок. Рощицы не стало. Из-за остова опрокинутого танка вышел пожилой повар – Никитич.

– Ужинать будет кто? – скорбно спросил он. – Я поехал за бельём, за водкой. Возвратился. Подъезжаю и слышу, как воет кто-то. Не приведи Господи. Жуть взяла. Распахано всё. Ничего не осталось. Рамы только. Похоронил ребят. Трое страшно обгорели. Увезли. Помянем, однако. Сильна эта «Катюшка». Глухарей насобирал обгорелых. Концентрат сварил.

– Как же так? – Удивлялся начальник ремслужбы. – Промахнулись?

– Приезжал связист на кобыле. Аппарат поставил на пеньке, доклад ему сделал. Списки погибших подал. Надо вернуть. А вы-то, где были, хлопчики? Думал, что один тут буду куковать.

– Маленько повоевали. Понюхали пороху… – сказал Ивкин. Уцелевшие рембатовцы, пытались найти в воронках что-то исправное, нужное.

5.

Батальон таял с каждой атакой. Прорывавшиеся из окружения остатки танкового полка и разношёрстная пехота били из самоходных орудий, утюжили гусеницами мелкие окопчики, вырытые на окраине разбитого хутора, на зазеленевшем поле. Атаковали. Тылы отстали. В поредевших ротах кончились противотанковые гранаты, не было снарядов к сорокопятимиллимитровым противотанковым пушкам, а о патронах и говорить нечего. Делили последние запасы.

– Хоть бы пару бутылок, – бормотал Ивкин, снаряжая диск ручного пулемёта.

– Тебе с самогонкой? – вынимал обоймы из вещевого мешка Сидор.

– Хоть бы и со спиртом. Пожог бы один танк и легче стало. Передавят, как тараканов. Соседи ушли вперёд, ну хоть бы кто помог.

– Моей Любушке завтра два года исполнится. Ванька говорил, что с одного раза дети не получаются.

– У нас не в Углах, – сказал Ивкин. – Не у Проньки. Башку не высовывай, отец. А то придётся мне твою Любушку удочерять. Что ж ты молчал? Как Антонов кобель.

– Нина ничего не писала. Это мама сообщила. Опять полезли. Понимают, что мы не позволим им соединиться.

Панькин стрелял из двух винтовок. Не признавал другого оружия. Даже немецкий пулемёт МГ-34 считал тяжелым и неэкономичным. Пока одна винтовка остывала, менял позицию, пускал пуля за пулей из другой. А стрелял он артистично.

– Сначала офицеров нижи. Гляди по выправке, – учил младший лейтенант Титичкин – кривоногий, коренастый, ставший недавно командиром роты, из семипалатинских казаков. Коли шибко худой или пухлощекий – твой. Трубу надо добыть. Комбат тебя к ордену представил. Поди, утвердят. Ты у нас с Петром пока без орденов. Это как лотерея. Который комбат вас представляет. Комбаты в госпиталях, а списки в штабах. Ивкин тоже хорошо стрелял, но сбить пуговицу с вражеского мундира за шестьдесят – семьдесят шагов мог только Сидор.

Короткое затишье. Запасливые снаряжали диски. Алчные обшаривали трупы на виноградном поле, надеясь разжиться ценной вещицей. Вот уже месяц, как в четвёртой роте началась часовая лихорадка. Часами менялись «наслух» и «неглядя». На часы меняли альбомы с бесстыжими девками, пистолеты и другие вещицы, имевшие к военным действиям отношение приблизительное или никакое. Находились и такие солдатики и сержанты, которые интересовались серебряными портсигарами, перстнями и даже брошами с разноцветными камушками. Пётр и Сидор при удобном случае набивали мешки патронами и гранатами – военным инструментом, без которого не особо повоюешь. «Старики» их учили, а те прошлись не по одной войне: «Без сухаря можно воевать, а без гранат – не всегда. – Берегите патроны, а тушонку «мерикане» привезут». Друзья больше интересовались пистолетами, чем чужим добром, которое когда -то принадлежало живому. Не пили и трофейный шнапс, от своих законных «наркомовских» не отказывались, но чаще меняли на сахар и тушенку. Друзья не курили, и проблемы с табачком у них тоже не было.

– Чего, Сибулонец, шьёшь? – углубляя окоп, спросил Панькин.

– Наживки на танки, – ухмыльнулся Пётр. – Где я мины видел?

– Ну, ты Архимед. Я – не сообразил…

– Чего не сообразил? – теперь удивился Ивкин.

– А то. Мину ударь по капсюлю, кидай, как гранату. Не хуже противотанковой. За милую душу можно танк подорвать. Голова у тебя, Петя. Зачем тебе клубочек понадобился?

– Смотри. Я в противогазную сумку накладываю мины, привязываю «эф-1». Как только танк наезжает на сумку, дергаю, чека освобождается и взрывается граната. Мины детонируют. Танк опрокидывается. – Объяснил Ивкин.

– Танк ещё должен наехать.

– Вон там поставим разбитую пушку. А мины поставим веером. Они к мосту рвутся. В Вену хотят проскочить. А если мне будет «некогда», так ты стрельнешь по мешку.

– Незнаю, Петя, незнаю. Ты нитки делай вдвое. Крепче. Гранаты надо пособирать у соседей. Вон сколько полегло. Чьи-то дети…

– Сколько твоих? – поинтересовался Титичкин. – Запиши, комсорг…

– Не считаю. Некогда. Чем хвастать? Трудно промахнуться. В рост идут. Вон флагами замахали. Похоронная команда. У них обед. Наша кухня и перловки не сварила. Дядя Яша опять не варит кашу.

– Снаряд попал в поддувало. Контузило повара, – сказал замполит Левинсон, – сейчас раздадут по отделениям ВТС – «водка, тушенка, сухари».

– У меня от ржаных сухарей изжога, – сказал маленький солдатик с двумя медалями «За отвагу». – Кто мою водку возьмёт на постой за кусок сала?

– Тушёнка бийская? – спросил Ивкин.

– Обрадуешься. Второй фронт. Сосиськи. Сладкие. Привыкай, славяне, – пробурчал Титичкин. – Взводный! Остаёшься за меня, комбат вызывает. Комсорг собрание хочет провести с Левинсоном. Не глупите без меня.

Мальчишки из похоронной команды, видя вывернутые карманы убитых, ругались в сторону обороны батальона, покрикивая:

– Иван, зачем часы брал? Ешь суп. Дети часы получат отцовы. Детей обворовал, Иван.

– Кто наших детей топил, гадёныш? На Ладоге. Пароходы с красными крестами были. Я вам припомню, – выкрикивал Ивкин.

– Капут Гитлер! Иди сюда, ком, ком. Не сдашься, Сидор всех перестреляет, – дурачился взводный Иван Лопаткин. – В Берлин идём. Бросай автоматы, пацаны.

– Что за болтовня? – пришел Левинсон и комсорг Тимошин.

– Агитируем, чтоб сдавались, – пояснил маленький солдатик с двумя медалями. – Не понимают… Ни шиша…

6.

Подкатившие по пыльной дороге четыре зенитных установки с прожекторами, электростанцией и прочей противовоздушной мурой плавно скатились в глубокий кювет и ударили по танкам и пехоте в самый критический момент. Два танка загорелись. Самоходка, расстилая гусеницу, крутнулась и замерла. Залёгшие немцы получили приказ сдаваться, подняли огорчённо руки. Скорострельные зенитные орудия, установленные на платформах тягачей, выползли на дорогу. Из кабин, из будок высыпали на дорогу женщины.

– Девки, – радостно ощерился губастым ртом младший лейтенант Титичкин, зажимая чернеющую от крови гимнастёрку на плече. – Ну, молодцы. Вот помощницы. Влупили, так влупили.

– Славяне, хорошо считайте пленных! – звонко прокричала статная, но рябая майорша, сверкая орденами и медалями, плотно разложенными на обширной груди.

– Гарно монисто, – улыбался ротный.

– Низкий поклон вам, девоньки, – подошёл с пулемётом худой и грязный комбат Горелкин.

– Где ваша медслужба? Скидывай гимнастёрку. Не стесняйся. Навидалась вашего брата покалеченного… Девочки! Пакеты, салфетки, спирт, огурец… Мужчины, умываться. Обедать. …Что девушек ни разу не видели?

– Таких геройских еще не видели, – сказал замполит Левинсон, и начал прихорашиваться.

Майор ловко бинтовала плечо. Увидев на лице Ивкина восторг и внимание, спросила:

– Откуда будем, мальчик? – Пётр смутился, тихо ответил. – А мы – Новосибирские. Родня. Я – в Бийске три годика жила. За растрату жильём обеспечили. Подруга воровала, а присели вместе. У нас, поди, уже яровые начали сеять? Дочки, проверить матчасть, долить радиаторы, угостить пехоту борщом. – От женщины пахло редиской и водкой. Походила тётка на мать, и Петьке захотелось ткнуться ей в грудь и заплакать, как в детстве. Когда отца отправили на «заработки», а уличные пацаны дразнили и не пускали играть в футбол, хотя он бил по воротам лучше всех. К мосту потянулись штабные автомобили с конвоем, танки и даже мощные самоходные орудия.

– Где же вы были? – заматерился капитан Горелкин, – Когда нас топтали танками? Даванули бы вместе.

– Приказа не было, – сказала женщина, помогая ротному надеть новую гимнастёрку.

– У вас был приказ? – спросил комбат. – Назовите себя и номер подразделения. Буду ходатайствовать…

– Пустое, – сказал женщина, – Это наш мост. Нам его охранять от налётов. Своих отметьте ребят. Мы выручали не за награды. Ешьте. Остынет. Оля, не жалей сметану. Такого борща они, может быть, никогда не попробуют. Украинский. Бабушкин рецепт… Я бы и немчиков покормила. Мальчишки голодные. Гонят их на нас, хотя все понимают – конец у войны один.

Уставший и окровавленный батальон, уже состоявший только из двух не полных роты, сидел и лежал у котелков. У полевой кухни ещё стояли в очереди бойцы. Выдавал водку и сухой паёк дядя Яша. Под каменным арочным мостом стирали гимнастёрки аккуратисты, перевязывали раны и спали в тени машин бойцы. Слышались весёлые взвизги девчат.

– Комбат, переведи ко мне вон того сибирячка, – сказала, сверкающая грудью майор. – Ранило водителя. Катя с трудом справляется с управлением тягача. Вон того. Красиво кушает, паренёк. Нельзя нам без мужика…

– Этого не могу, – облизывая ложку, сказал комбат Горелкин с улыбкой. – К ордену представлю. Два танка подорвал. Сейчас…

– Дай ему отпуск, комбат, пусть домой съездит. Пока доберётся до Алтая, пока обратно, а там и войне конец… Будет парень всем своим полным комплектом женок любить. Плюнь на орден. Жизнь ему будет самой большой наградой. Немец злой. Резервов нет.

– Комсорг Тимошин, объявите построение. Пищу приняли? …Всем объявляю благодарность, а сержантов – Панькина, Быховца представляю к орденам Славы. Младшего лейтенанта Титичкина и сержанта Ивкина за самоотверженные действия в боях за нашу советскую родину с гитлеровскими оккупантами награждаю отпусками. От меня и всего батальона низкий поклон нашим спасительницам и лично поклон майору Татьяне Павловне Курловой. За борщ – спасибо. Приказом номер пять закрепляю за дивизионом ПВО Ивана Немыкина. – раздался шум в рядах женщин и девушек. – Ничего, дорогие, старый конь борозду не портит.

– А мелко пашет, – раздался тонкий голосок.

7.

Утром бойцы отдельного, всё ещё лыжного батальона капитана Горелкина втянулись в затяжной бой в предместье Вены. Курортный городок был неприлично красив даже после налётов авиации. Нагло и по-мирному цвели сады. Белые и кремовые полотнища извергали потоки такого аромата, что он полностью подавлял запахи войны. С трудом выдавили пьяных горных егерей на окраины.

– Надоело. Поспать бы, – говорил Ивкин. – Когда будет утверждён приказ – до дома. Ничего непонятно.

– Петька, смотри соседи пришли в гости, чего-то тащат с нашей территории.

– Славяне, там склад, – подошёл маленький солдатик с двумя медалями. Пошли. Что-то в котелках прут. И без нас.

– Куда? – подбежал комсорг Тимошин. – Левинсон на собрание собирает. Быховец, зачем народ блатуешь?

– Товарищ, старшина, кухня опять потерялась. Не к девчонкам на ужин идти. Соседи наши что-то из того склада несут, – сказал Ивкин.

– Мы быстро. Разведаем и будем на собрании, – проверяя диск автомата, сказал Быховец.

– Иван, под твою ответственность. Ну, пойду. Чтоб без мародёрства. Накажу.

В большом подвале-тоннеле, заставленном бочками и бочатами, светили электрические лампочки. Пахло вином. С котелками и банками спешили навстречу солдаты из других рот.

– Славяне, шире шаг. Сейчас трофейщики приедут. Успевайте.

Под ногами текло вино. Из простреленных бочек били ароматные струи.

– Кислое какое-то, – сказал Ивкин.

– Пойдём дальше. Надо было спросить у наших, где наливали. – Проворчал Иван.

– На фруктовый квас походит, – вытирая подбородок, сказал Панькин.

Бойцы дошли до последней, большой бочки. Принялись пробовать вино, но сверху стрекотнул автомат и что-то брякнуло об пол.

– Граната! – крикнул Быховец, бросаясь под бочку. Взрыва не последовало. Друзья обошли бочку, заметили движение наверху.

– Гер, руки поднимай. Свои хенды до горы! – кричал Ивкин. – Ты у меня покидаешься грантами. Войне капут. Зря с уроков сбегали. Где-то был разговорник у Тимошина.

– Не хочет, курвин сын. Плачет. Сибулонец, отвлеки. Стрельну. Каску в него кинь. Иван, оставь лестницу. Спрыгнут сами.

Молодые, почти школьники в мешковатом обмундировании, сдались, когда Панькин выстрелами из трофейной снайперской винтовки выбил у них из рук автоматы.

– Что с ними делать. Жалкие. Грязные. – Оглядывал пятерых солдат Ивкин. – Не стало гонору.

– Их и за врагов неудобно считать, – сказал Иван, обыскивая старшего по званию. Пленные принялись спорить. Коренастый парень что-то приказывал, настаивал. Двое других не соглашались, один перебинтовывал перебитые пальцы и по-щенячьи скулил, повторяя одно слово.

– Это и не фашисты. Их мобилизовали. Австрияки, – сказал Быховец, заталкивая в карманы документы пленных.

Вдруг австрийцы дружно набросились на Панькина и Быховца, пытаясь свалить в вино. Они мешали друг другу. Сидор выхватил кинжал, а Иван принялся колотить нападавший лопаткой. Ивкин вскинул автомат, но дал очередь вверх. Раздались крики у входа.

– Жить не захотели. Переколю, как свиней. – Шептал Панькин, нанося удары. Прибежали бойцы соседнего взвода. Австрийцы, зажимая раны, пытались что-то объяснять, подняв руки. Пожилой боец, плеснул вином из каски в лицо Сидору.

– Успокойся. Выпей водки, – предложил свою флягу. – Пойдём, наши отыскали склад колбасы.

– Не прощаю тех, кто на стороне фашизма…

– Сидор, ты что, как Антонов кобель с цепи сорвался? Пацаны. Их мобилизовали. Хотели сдаться, а этот пугал, что родителей расстреляют, – говорил Иван Быховец. – Не все же бомбили наши города, сильничали наших девушек.

Пленных увели. Ивкин и другие солдаты четвёртой роты оказались в холодном зале.

– Не ешь! – кричал ротный Титичкин. -Отравлено!

Его не слушали. Ели и пили, как сумасшедшие. Входили и выходили солдаты. Набивали вещевые мешки колбасами и окороками, тащили заграничные продукты, чтобы угостить раненого друга, подсунуть любимому командиру ароматный кусок буженины. Ивкин и Панькин перепробовали толстые и тонкие колбасы, принялись резать розовый окорок. Иван грыз сухую тонкую колбасу и мечтательно говорил:

– Мама вкусный хлеб пекла, когда мука была. Хоть бы корочку.

Принёс мешок сухарей, но они оказались сладкими. Фарфоровые бутылки колотили об углы металлического стола.

– Старое вино. Прокисшее. Погляди какая дата нарисована. – заплетающимся языком выговаривал высокий боец с перевязанной головой. – А вот это посвежее будет

– Чем старее, тем лучше, – сказал Иван, – где-то читал.

– Не ешьте без хлеба! – кричал в другом складе командир роты. – Выходи строиться! – завопил Титичкин, добавив трехэтажный мат. – Задрищитесь!

Угощали друг друга нежной корейкой, ветчиной с мраморными прожилками и выбегали на улицу, сталкиваясь с теми, кто ещё не попробовал столетних вин, не вкусил совершенного чуда мясного искусства венских колбасников.

Не отравились. Объелись. У большинства открылся острый понос, и даже рвота. Пятерых отвели в санбат, поместили в тенистых садах. Не хватало коек. Промывали желудки.

– Враг действует не только пулями, – разорялся Титичкин, ему вторили Левинсон и комсорг батальона.

– А если атака, – степенно говорил замполит. – Что будем делать?

Накаркал Левинсон. Пьяные егеря, поддерживаемые двумя самоходками, побежали вдоль улицы редкими цепями. Отбивались со спущенными бриджами.

– Ивкин, прикрой зад. Слепит. Не могу прицелиться, – усмехался Панькин.

– Галямов, ты чего мортиру выставил? Патроны кончились?

– Саня, а ты говорил, что татары свинину не едят?

– Не разобрал, – зло отвечал высокий парень с ручным пулемётом и перевязанной головой. – Показалось, говядина, а всеравно вспучило.

– Посмотрите на Уразбаева. Мусульманин, а егерей пугает, как православные…

– Ванька Быховец, ты, что австрияков не стращаешь голым задом? Скидывай шаровары за компанию. Будем загорать вместе, – смеялся Ивкин.

– Мой дед говорил, что он ел бы сало с салом и спал бы на соломе. Пока вы с колбасами воевали, пришлось комбата искать.

– Симулянт, Ваня, боялся отравиться? Дайте ему ветчины пожирней. Петя, всю сжевал? Прожорливый боец. Полпуда ухомячил…

– Дайте Ване кусок окорока, пусть кидает, как гранату.

В расположение батальона приполз комсорг Тимошин с патронами.

– Что за газовая атака? Без противогаза не подобраться к вам. Егеря драпанули. Нанюхались. Бедняги. Русских дух пришёл в Европу.

– Патроны экономим, – сказал Галямов.

– Весь город загадили. Придётся убирать за собой. Союзники раззвонят в газетах, что Вена утонула в русском дерьме. Ивкин, ты чего тут расселся за яблонькой? Удобряешь, а тебе надо домой. – говорил комбат весело и устало. – Приказ подписан. Быховец, Панькин, Ивкин – направляетесь в танковое училище. Из отпуска, Ивкин, поедешь в Казань. Офицерами будете. На построении всё узнаете. …На тёщу будете бурчать после победы, Панькин.

8.

Усталый, обозлённый на себя, отпускник пересчитал припасы, полагая, что придётся жить в колодце, пока не сможет выбраться и раздавить тыловую крысу Фомкина. «Надо было не психовать, а согласиться с предложением этого гада ползучего. Написать записку маме, а уж потом, когда выбрался из этого каменного мешка, всё рассказать. Могут разобраться, понять, что не по своей воле оказался в ловушке. Напрасно загорячился, напрасно обозвал этого молчаливого мужика. Может, он любит мать. Может, и впрямь его сын. …Месяц смогу протянуть. Тушенка и консервированные сосиски, которые вёз сёстрам и маме, поддержит какое-то время. Хлеб кончился, но есть немного серых сухарей, есть пять кусков сахара. Есть вода. О смерти думать не буду. До дома два шага. Сюда бегал собирать берёзовый сок, драть щавель и слизун. Осенью в берёзовом колке много белых грибов. Что-то нужно придумать. Беречь спички. Есть буду мало, только утром и вечером. Должен быть выход».

Ивкин обнаружил на дне мешка пять винтовочных патронов. Решил добыть порох, обсыпать запасные портянки, скатать, привязать банку с землёй, поджечь и выбросить. Дымящиеся тряпки могут привлечь внимание. Неподалёку поле. Пора пахать. Увидят дым. Должны же ребятишки придти за берёзовым соком. Если патроны завернуть в портянки. Они вполне могут выстрелить. Это сигнал.

После четвёртой попытки тлеющие портянки смог подбросить вверх, и они остались на краю колодца. Пётр ждал выстрелов. Запах горелого материала не выветривался. Он видел дым. Ждал, когда воспламенится порох. …Патроны взорвались. Обрадовался. Первая победа. На выстрелы придут любопытные. Услышит шаги.

Ивкин сделал несколько приседаний и решил обследовать каждый шов, каждый кирпич. «Если сможет раскрошить хоть один, тогда выдернет второй, третий. Мокрые кирпичи должны быть мягче. Они напитались за много лет влагой». Пётр сунул руки в воду и принялся ножом ковырять шов, потом кирпич. Он не ошибся. Хотя руки замёрзли, смог углубить выбоину. «Только бы не сломать нож. Спешка не нужна. «Крошится кирпич. Крошится, – ликовал сержант. – Вот и кусочек шва удалось выколупнуть. Как замёрзли руки. Ничего не чувствуют. Нужно передохнуть. Нужно согреть руки». Пётр сунул руки за пазуху. Посидел несколько минут и опять взялся за работу.

С журчащими трелями жаворонков донесло и детские голоса. Ивкин прислушался. Тишина. «Поблазнилось. Схожу с ума. Нет. Кричали дети». Ивкин тоже стал кричать. На куске жёлтой бумаги написал крупными буквами: «ПОМОГИТЕ. Я В КОЛОДЦЕ». Насыпал в пустую банку земли, вставил бумажку в щель и подбросил вверх. «Вот и бок не болит. Стало теплее. Выберусь. Всеравно выберусь. Я не останусь тут. Ни за что. Мама ждёт, сёстры ждут»

Ковыряя ножом кирпич, Пётр прислушивался. Не доносятся ли голоса.

Пытался работать в полумраке, потом в темноте. Счастливым уснул. Начало положено. Вырван первый кирпич. Завтра победит колодец. Завтра будет настоящая работа. Завтра придёт домой. Хватит сил разобрать кладку?

В утреннем сивом мраке Ивкин быстро ел холодное мясо. Представил, как будет складывать кирпичи, чтобы получились ступени. Не успел вырвать пятый кирпич, как донеслись голоса и топот ног. Хотел закричать, но от волнения из горла вырвалось гусиное шипение.

Свет померк.

– Петя, Петя, – раздался голос. «Настя, – прошептал сержант, – я здесь».

– Он здесь! – кричала Настя. – Сюда! Верёвку давайте.

– Сибулонца нашли! – вопили ребятишки, словно они нашли и вытащили из колодца красноармейца – отпускника.

– Я ж говорила, – плакала Настя Спиридонова, гладила Петра по шинели, трогая за плечи. Он был там. На далёкой и опасной войне. И шинель была с ним. Это мальчишеское тело могло сто раз в сутки прошить осколком снаряда. Тогда бы они не встретились. Как не встретятся никогда со своими отцами, братьями, мужьями и дядьками многие сельчане. Но знала, что они встретятся, потому что в клубочке был лист из тетради, а на нём – слова молитвы.

– У него медаль за отважность! – кричали мальчишки, входя в улицу.

– Наш Петя отважный! Он войну победил.

– И мой папа победил

– И мои братья победили

– Толик вчера за соком ходил в околок. Увидела, ребятишки в лапту играют мячом серым. Присмотрелась. Взяла клубок в руки. Моя пряжа. Стала перематывать. Чувствую, внутри бумажка. Откуда, говорю, взяли. Отвечают, нашли у старого колодца, а потом что-то забабахало, убежали. Подумала, не мог ты его оставить дома. И меньше клубок. Поняла, что нужно бежать к старому заводу, – говорила Настя, заглядывая в грязное лицо отпускника.

– Вот и встретились, – сказал Ивкин.

– Няня Настя, Петя бы вылез. У него там ступеньки из кирпича. Я заглядывал. Я видел. Ты не плачь. – говорил Толя сестре.

– Война, дядя Сибулонец, завтра кончится или через неделю, – тормошили Ивкина мальчишки.

– Скоро, скоро. Объявят, и узнаем, – радостно говорил Пётр.

10.

Вечером за столом у Ивкиных места хватило не всем. Пришли родственники и соседи. Была квашеная капуста, томлёная в молоке картошка и сморщенные огурцы. Даже ломтики довоенного ржавого сала, принесённого матерью Сидора Панькина, разместились у квадратной бутылки самогона, который, чтобы «надольше хватило» развели морковным чаем. Выпили за победу, помянули родных. По самой малой крошке каждая женщина попробовала нарезанные «колясками» американские сосиски. Покачали головами неодобрительно, дескать, с такого блюда шибко не навоюешь. Петра тормошили, спрашивая: «Не видел ли брата, не попадался ли мой?» Подросшие парни старались узнать, какой режим на войне, в какое время спать ложатся, как отмечают праздники, чем кормят и какое оружие самое лучшее?

По жёлтым половицам важно ступала двухлетняя девчушка – веснущатая и курносая, копия Сидор в детстве. Радостно говорила Панькина, что внучка больше походит на деда, а не на отца.

– Я им устрою приюты. Рукосуи поганые. При живых родителях, – горячилась Таисья Панькина. И мы не чужие, правда, дочка. Проходи. Не стой у порога. – Смущалась Нина Кадкина, смотрела на Петра, словно хотела что-то спросить у отпускника, блестевшего новой медалью.

– Сидор подарки передавал тебе и вам, тётя Тая. Фомкин чемодан увёз.

– Как так? Почему? Где его взял? – загомонили женщины. Два фронтовика полезли из-за стола. У пожилого Семибратова не было кисти руки, а у Кошкина скрипели подмышками костыли. Они приехали недавно и держались вместе, готовя семена к посевной, ремонтируя сбрую.

Ивкин рассказал, как его нашел Иван Иванович, как привёз лепёшку, умолял написать записку…

– Чемодан забрал, а тебя в колодце бросил?

– Айда, к одноглазому. Спросим, почему издевался над солдатом?

– Он те, Аня, в девках проходу не давал, вражина.

– Своего мужика бросай, а к нему перебирайся. Погибли его парни, но это не значит, что можно по- свински делать.

– Пошли, бабы, к председателю. Пусть ответит за поганство.

Женщины горячились. Особо отчаянные брали ухваты, но Анна остановила их, отняла у двери «оружие». Качая внучку на ноге, Панькина говорила Петру:

– Сало хотя и старовато, но брюхо не распорет. В колодце человека держал, как пленника какого… Фашистюга одноглазая.

– Кобель ещё тот…

В сенях возник шум и крик. Какая-то возня. Пётр хотел выйти, но его остановила Панькина:

– Сиди, сынок, расскажи, как мой Сидор. Не обещался на побывку? Убили батю нашего в Крыму. В Севастополе.

В комнату втолкали женщины Фомкина. Лицо исцарапано, глаз заплывал, разбитая губа сочилась кровью. Почему-то стало Петру его жалко. Почему? По его вине мёрз ночами, изодрал пальцы, выковыривая куски кирпича. Зло прошло. А если говорил правду? Не мог придумать такое? Зачем бросил умирать?

Женщины били председателя по спине, а он вдруг упал на колени.

– Простите меня. Аня, прости за всё. Петя, прости. Не знаю, что нашло. – стучал лбом Фомкин в выскобленные половицы и плакал. Заплакали и женщины. Испуганно тараща глазёнки, начала всхлипывать девочка. Нина взяла её на руки.

– Уходи, – сказала хозяйка тихо. Фомкин встал с колен и медленно вышел в сени, забыв шапку. Остался запах дёгтя и два чемодана – Пётр развязал верёвочный узел. Женщины внимательно следили за руками. Анна выскочила на улицу. По шуму и крикам было понятноФомкин получает «наградные» от солдат.

– Всё цело? спросила Панькина.

– Всё, – удивлялся Ивкин. – Это вам от Сидора. Это… Настя, тебе. – Во втором чемодане лежали хромовые самошитые сапоги, бутылка казённой водки, кольца домашней колбасы и много солёного свиного сала.

– Отнеси, сынок. Нам подачек ненадо, – сказала вошедшая Анна.

– Ладно, Аннушка. Пусть поправляет здоровье Петро. Насиделся хлопец в темнице, – усмехнулась Панькина.

Иголки и нитки распределяли по жребию. Мыла в цветных обёртках досталось по печатке.

– Нина, станешь ребёнка купать, а когда и сама в баню сходишь. Будешь, как эта, – сказала Панькина, указывая на гологрудую девицу, изображённую на печатке. – Возьми мою Детей у вас много…

– Ну, что вы, мама, – засмущалась Кадкина. – Вы и так мне помогаете. Сидор ткань прислал на рубашки и духи запашистые.

Таким богатым ещё никто не приезжал с войны в Песчаный Борок. Первым прибыл Фадин с орденом на шинелке, и без ноги. У Воробьева зятя Михаила отсекло руку. Михей Шебуров на вид был весь целый, но заговаривался и потерял память. Война щедро одаривала своими подарками.

– А что ещё, – вопрошали подруги Нины. – Покажи, какая ткань…

Девушки и женщины благодарили Ивкина, обнимали, целовали, плакали. Настя стояла у печи с яркоцветным заграничным полушалком на плечах и внимательно следила за товарками.

– Ну, хватит, – вдруг сказала она, видя, как девчата по второму кругу целуют её жениха

– Пожалела. Не всё тебе одной. – ухмыльнулась Любанька Ветрова. – Хоть вспомнить, как губы пахнут.

– Не жадничай. Делиться надо. А то ведь я отбить могу. Ты, небось, и дала ему только клубок ниточный. – сверкая цыганистыми глазами, говорила Ольга Петрушко.

– Хватит, девки, целовать парня, ему ещё отдохнуть надо, – сказала Ивкина, – За стол пора. Войне край пришёл, а вы за своё – слёзы пускаете. Опять гимнастёрку стирать. Хоть выжимай. Переодевайся, Петя.

– Обслюнявили паренька. – сказала Панькина. – Кури тут, не выходи. Вот рубашка, а я состирну.

– Будто у него и матери нет. Постирать некому? – встала Анна.

– Посиди с сыном. Закусывайте, бабоньки, капуста жирная.

– Не режь кума, сало. Оставь себе.

– Ребятишкам отнесёте. Вкус забыли огольцы. На картошке зимовали

– Мои два суслика принесли вчера. Не пропадём, девки?

Анна по небольшому куску поделила приношение Фомкина. Женщины отказывались, но по лицам было видно, что довольны. Расходились заполночь. Даже пели, и плясать наладились под патефон, но скоро разошлись, припоминая мужей, братьев и детей, которые ещё воюют или уже отвоевались, отдыхая в чужой земле.

Колхозная полуторка не хотела заводиться. Её толкали всем селом до поскотины. Настя стояла в окружении девочек Ивкиных. Анна некоторое время бежала за машиной, вытирая глаза. Полуторка кашляла, стреляя сизым дымом. Пётр стоял в кузове и махал рукой. Солнцеглазое небо опрокинулось над Песчаным голубой чашкой. Жаворонки обливали алтайскую степь маршем жизни. Вдруг с криком ринулась за автомашиной Настя Спиридонова. Ей преградил дорогу Фомкин. И, узнав в чём дело, запрыгнул в ходок, помог девушке забраться на сиденье. Размахивая концами вожжей, председатель гнал выбракованного мерина и кричал, чтобы остановить отъехавшую полуторку. Его услышали. Автомобиль встал. Упал мерин в дорожную пыль. Настя бежала и протягивала что-то серое и круглое.

– Клубочек, Петя, забыла отдать… – задыхалась девушка. Ивкин перевесился через борт и поцеловал, точнее сказать, коснулся губами миленького носика.

На посевной в бригадах варили конину. Фомкина, как вредителя, послали восстанавливать разрушенное хозяйство. Через неделю после отъезда отпускника радио объявило о победе.

Панькин получил ранение в живот, но ему повезло. В госпиталь приехал хирург по полостным ранениям. Доктор готовил докторскую. Друзья научили Сидора, чтобы он говорил, будто бы ранили два часа назад, а не сутки. Даже после четырёх часов раненых в живот не оперируют. Перитонит. Возни много, а результатов положительных ничтожный процент. Вместе с другими бойцами светило его оперировал тут же, а потом увёз всех в Москву на излечение. Панькин вернётся домой через три года. В танковое училище не пошлют. Его не комиссуют. Будет служить.

Пётр Ивкин не станет офицером. Подвели нервы и открылись болезни. Ночи в колодце дали знать. До пенсии работал на ферме. Естественно, много пил. Женился, но не на той, что его ждала. Настю нашли повесившейся в берёзовом колке, недалеко от засыпанного колодца. Что и почему – никто ничего не знает. Следствие зашло в тупик. Недавно Ивкина вызвали в райцентр. На митинге девятого мая военком вручил орден Славы третьей степени. Спустя сорок семь лет награда нашла награждённого.

Сидор Панькин работал конюхом на кумысной ферме. У него родились двое детей, а старшая девочка отравилась беленой в пятилетнем возрасте.