I

Я случайно попал в «Китайские фонарики». Я думал, что переулок приведет меня в порт, а он уперся как раз в двери трактира. Я вошел и заказал себе стакан шербета. Смуглый слуга, прислонившийся к стойке, не двинулся с места. Когда я повторил заказ, он холодно пробормотал: «Нет шербета». — «Хорошо, дайте тогда лимонаду». Но и лимонада не оказалось. Только пиво и виски.

— Стакан воды! — сказал я и сел за столик. Я был очень утомлен и измучен зноем.

Слуга смотрел на меня равнодушно. Он, наверно, догадался, что я безработный иностранец, а в Александрии безработных больше, чем в любом другом портовом городе и, так же, как всюду, здесь их не считают за людей. Эти горемыки прибывают с четырех сторон света — разочарованные романтики и обезверившиеся мечтатели, прожженные авантюристы и воры, — скитаются по узким уличкам старого города или толпами ждут на набережной прибытия какого-нибудь парохода, чтобы осадить его как крепость в надежде получить работу; если им удается заработать несколько грошей и заморить червячка любым способом, они чувствуют себя самыми счастливыми людьми на земле. Египтяне их не презирают, но и не восхищаются ими — только безразличие можно прочесть в их глазах при встрече с ними.

— Вы что, не слышите! — сердито окрикнул я слугу. — А, может, и воды нет?

Он принес мне воду. Его пальцы оставили грязные следы на стакане. Я вышел, не прикоснувшись к нему, и выругал его на моем родном языке. Слуга — сохранил невозмутимое спокойствие. Я уже успел выйти на улицу, когда он быстро меня нагнал и попросил вернуться.

— Хозяин вас зовет, — сказал он учтиво и посмотрел на меня, как собака, которая боится быть побитой.

Я вошел за решетчатую перегородку трактира. На широкой тахте, покрытой тигровой шкурой, лежал белобородый старик с продолговатым лицом. Он курил наргиле, перебирая пальцами янтарные четки. Большие, круглые бусины поблескивали и тяжело постукивали. Лицо старика обрамляла длинная, посеребренная временем борода. Из-под фески, обмотанной белым платком, выбивалась поредевшая прядь седых как снег волос. На старческих губах сияла приветливая улыбка. Старик посмотрел на меня кроткими, мечтательными глазами и по-болгарски попросил присесть. Затем, затянувшись из наргиле, спросил, откуда я знаю болгарский язык. Я ответил, что я болгарин.

— Что? Болгарин? Из Болгарии? — старик уронил свои четки.

— Что в этом удивительного? — спросил я.

— Ничего удивительного, конечно... — ответил взволнованно старец. — Но дело в том, что и я из Болгарии... Я турок, но родился в Болгарии.

— Неужели? — в свою очередь удивился я.

Хозяин «Китайских фонариков» закрыл глаза и продолжал голосом, слегка дрожавшим от волнения:

— Помню город, в котором родился... Грязь и лужи по улицам, низкие хибарки, заиндевевшие стекла на окнах... Зимой — снег, холод, ветер свистит, воет... А летом — зелень, солнце, красота! Помню и страшную стрельбу из пушек — стекла трясутся и дребезжат. На площади скрипят семь виселиц, висят семь трупов, аскеры таскают хлеб и гранаты к укреплениям, днем и ночью тарахтят телеги по булыжнику, скачут в галоп турецкие офицеры, а между ними сам Осман-паша-гази, непобедимый, с золотой саблей на поясе...

Я с изумлением посмотрел на старца и спросил:

— Это ты не о Плевне говоришь?

Белобородый турок кивнул головой:

— Да, о Плевне, о Русско-турецкой войне. Тогда я был ребенком, но все помню. Русские войска геройски дрались, день и ночь нападали на укрепления около города, пушки не умолкали, но и паши здорово держались, не отступали. Но наступил голод — страшный, неумолимый — и пришлось отступить. Да, голод сильнее самой сильной крепости. Ока хлеба стоила ока золота. Тогда Осман-паша решил прорвать русскую осаду и уйти. Однажды ночью войска вышли из окопов и тронулись на запад. За ними двинулось и все турецкое население. Город уподобился разоренному муравейнику. Отец запряг лошадей, мы с матерью сели в телегу и тронулись в темноту. Впереди нас и за нами шли сотни людей — мужчины, женщины, дети. Телеги зловеще тарахтели в ночи. А когда мы приблизились к реке, русские пушки так начали стрелять, что земля тряслась; гранаты разрывались и все уничтожали. Вдруг что-то блеснуло над моей головой, ударил гром, телега подскочила, и я взлетел на воздух...

Старик замолчал и медленно затянулся наргиле. Взгляд его затуманился. Он вздохнул и тихо продолжил:

— Опомнился я в госпитале. Как сегодня помню: над моей койкой склонился мужчина с русой бородой, в белом халате — смотрит на меня и улыбается. Он перевязал мою рану, и мне стало легче. Принесли чай и сухари. Теперь я знаю жизнь и людей, пережил много радостей и горестей, но никогда не забуду сладкого чая, вкусных сухарей и улыбающегося русского. Когда я выздоровел, взял меня к себе наш сосед, дядя Рангел. От него узнал, что отец и мать были убиты гранатой, а я отделался легким ранением в голову. Время шло, я подрос. Тогда продал все, что осталось от отца и переселился в Константинополь. Но жизнь играет нами, как волны — ракушками. В Константинополе мне не повезло, дела пошли плохо. Переехал в Александрию. Тут счастье мне улыбнулось. На моих глазах много людей разорилось и многие достигли благосостояния. Слава аллаху — мне не плохо, но умру огорченный, что больше не довелось мне увидеть родного города. Смутно его помню, но стоит мне закрыть глаза, вижу и покривившиеся домики, и кривые улички, и зеленое поле, и синие горы на горизонте. Человек рождается, не желая этого, и умирает против своей воли, но когда он вдали от своей родины, в последний час своей жизни, он вспоминает то место, где родился. Человек подобен ласточке — никогда не забывает старого своего гнезда. Смерть влечет человека в родные места...

«Не смерть, а жизнь», — подумал я, но не возразил старику.

Хозяин «Китайских фонариков» смотрел сосредоточенно перед собой. Мне показалось, что его лицо потемнело, словно нечто его угнетало. «Правда, что тяжело быть вдали от родины, но еще тяжелее быть без родины, как этот человек», — мелькнуло у меня в голове.

— Ищешь работу? — спросил он, посмотрев на меня своими светлыми, добрыми глазами.

Я утвердительно кивнул головой.

— До сих пор что делал?

— Что попадется, — неохотно ответил я. — Разгружал пароходы в порту, таскал по складам тюки с хлопком...

— Понимаю. — Старец сочувственно кивнул головой. — Но ты не похож на грузчика. Спина у тебя недостаточно широка для тяжелых мешков, да и руки не годятся для грубой работы.

Он задумался, снова затянулся дымом и спросил:

— Хочешь работать в пустыне?

В пустыне? Я вздрогнул, вспомнив огненное солнце и накаленные пески. Днем адская жара, ночью холод. Сахара выплыла в моем воображении такой, какой ее описывают путешественники, исколесившие пустыню вдоль и поперек. С трудом выдерживают в ней даже феллахи — эти бедные египетские крестьяне.

— У меня есть друг, инженер, — продолжал старик, пустив дым через нос. — Он руководит постройкой большого оросительного канала в пустыне. Но это дело не для тебя. Надо придумать что-нибудь более подходящее. У тебя есть профессия?

— Нет. Делаю, что попадется.

— Странно! Молодой человек и без профессии... Плохо, очень плохо.

— Я учился... Был студентом на родине. Вначале изучал биологию, потом медицину.

— Врач? — удивленно посмотрел на меня старый турок. — И так опуститься?

— Злые люди изгнали меня с моей родины, — ответил я подавленным голосом. — Продали ее Гитлеру. Бежал, спасая свою жизнь. И теперь скитаюсь по белу свету, как перекати-поле.

При воспоминании о родине мне стало грустно. Со времени бегства из Болгарии, я часто вспоминал о близких мне людях, с которыми жил и вместе боролся. Горечь еще больше усиливалась оттого, что мои товарищи продолжали борьбу за свободу, а я был принужден скитаться по чужим* странам, среди чужих людей, голодать и мучиться вдали от родных краев. Но другого выхода не было. Я должен был бежать, чтобы спасти свою жизнь. Много моих сверстников и людей постарше, борцов против фашизма, тоже бежали из Болгарии, кто когда. Некоторым из них, более счастливым, удалось попасть в Советский Союз, о котором мечтает каждый из нас, но другие скитались из одной страны в другую, не будучи в состоянии пустить корни на чужой земле. И они страдали, как я, но это меня не утешало. Я непрерывно думал о моей прекрасной родине и твердо верил, что рано или поздно темные силы будут побеждены и — я снова вернусь домой. Эта надежда меня поддерживала и давала силы выносить самые тяжелые невзгоды.

— Понимаю, — кивнул головой старик. — Когда-то и я скитался, как ты, но потом все устроилось. Нужно иметь терпение. Сколько бы мы не торопились, мы не можем опередить времени. Я найду тебе работу, а до тех пор ты получишь у меня стол и квартиру. Не возражай, это пустяк.

Я поблагодарил доброго человека. Он крикнул слугу и велел показать мне будущее жилище.

Маленькая каморка в низкой пристройке во дворе была довольно уютной для человека в моем положении. И пища была совсем приличной. Мехмед-ага, старый содержатель «Китайских фонариков», привязался ко мне и полюбил как сына, может быть, потому, что был совсем одинок. Я ничего не делал и по целым часам бродил по узким уличкам старого города, иногда заходил и в новые кварталы с огромными зданиями и широкими бульварами. Потом возвращался в «Китайские фонарики» и рассказывал Мехмед-аге о городе, в котором он родился. Старик перебирал четки, мечтательно глядел через решетчатую переборку и снова и снова расспрашивал меня о Плевне...

 

II

Трактир «Китайские фонарики» находился в одном из узких переулков Александрии, вблизи порта. Он походил на древние катакомбы, в которые вели стертые каменные ступени, подобно ступеням в древних гробницах фараонов. Закопченный потолок опирался на три деревянных столба, изъеденных временем и засиженных мухами, а деревянный пол гнулся и скрипел под тяжелыми шагами матросов, как корабль во время шторма. Единственное окно с грязными стеклами осевшее ниже уровня замощенной булыжником улицы, пропускало слабый, сумеречный свет. Даже днем посетители почти ощупью находили столики и стулья. Но днем посетители появлялись редко. Иногда случайно забредал еще не вытрезвившийся матрос и требовал виски без соды, чтобы опохмелиться со вчерашнего, или грузчик, перед тем как идти на работу, заказывал рюмку желто-зеленой водки отвратительного вкуса. Но к вечеру, когда зажигались электрические фонари, трактир оживлялся. Бумажные китайские фонарики, висевшие по стенам, излучали разноцветный свет. К потолку были прикреплены и другие пестрые бумажные украшения — желтые слоны и красные пантеры, синие львы и черные гиены, зеленые попугаи и фиолетовые обезьяны, которые при вечернем освещении выглядели еще более причудливыми. Шарманка в углу поблескивала черным лаком. Грустными звуками она привлекала матросов, как Орфей — горы и леса, и умиляла их, как Амфион — зверей. Едва заиграет она вечером, и матросы шумно вваливаются в трактир и располагаются вокруг грубо сколоченных столов.

Содержатель «Китайских фонариков» никогда не появлялся в трактире при посетителях. Потому ли, что презирал матросов, которые шумели и буйствовали, или потому, что завидовал их молодости — не знаю. Отделенный решетчатой перегородкой за стойкой, он отдыхал на мягкой тахте и задумчиво смотрел перед собой. В такие минуты созерцания он ни на секунду не выпускал изо рта янтарного мундштука, и табачный дым клубами струился над его головой. О чем он думал? О вселенной, о людях, о жизни? Кто может сказать, о чем думает такой старик? Волнения жизни его не трогали потому, что сердце было глухо к земным радостям.

Мехмед-ага закончил счеты с жизнью и спокойно ждал смерти. А я был молод и думал: «Унизительно сидеть на чужой шее и знать, что ты не заработал хлеба, который ешь». Нужно было во что бы то ни стало поскорее найти себе работу.

Однажды мне удалось устроиться на разгрузку одного парохода. Вечером принес заработанные деньги Мехмед-аге, но он отказался их взять.

— Что ты себя изводишь, парень? — упрекнул он меня. — Твои муки стоят больше пяти грошей, которые ты получил. Эта работа не для тебя. Потерпи, пока я не найду тебе более подходящую.

Но дни текли серые и скучные, а «подходящее» не находилось. И я решил бросить Александрию, отправиться куда угодно, хоть на край света, но найти работу.

Все пароходы, шедшие из Европы в Индию и Австралию, заходили в Александрию, но я не мог сесть ни на одни из них, так как у меня не было ни денег, ни паспорта. Единственное, что мне оставалось — поехать в Австралию, на рудники. В Александрии английские компании набирали рабочих на эти рудники, сажали их на пароходы и отправляли на далекий континент. Много молодых шахтеров и Австралии было забрано в армию, и компании усиленно старались заместить их людьми, нуждающимися вроде меня. Они не интересовались ни национальностью, ни прошлым тех, кто желал идти на рудники, не требовали от них никаких документов. Достаточно было человеку подписать договор на пять лет и сесть на пароход, и он доставлял его на другой конец земного шара. Я решил добровольно пойти на каторжный труд в эту далекую и неведомую страну.

Когда я поделился моим решением с Мехмед-агой, он посмотрел на меня с сожалением и сказал:

— Рудники в Австралии — настоящее кладбище. Что тебе вздумалось живым себя похоронить?

— Я не могу ждать ничего лучшего.

— Почему же? Ты можешь отправиться на какую-нибудь плантацию на островах в Индийском океане. Там, по крайней мере, будешь работать на солнце и чистом воздухе, а не под землей. Я видел людей, вернувшихся из рудников в Австралии с расшатанным здоровьем, одной ногой в могиле.

— Я здоров, выдержу, — упорствовал я.

Мехмед-ага скорбно покачал головой и вздохнул:

— Хорошо, поезжай. Но знай, что это безумие.

И я знал, что безумие, но мое решение было непреклонно. Мне было уже невмоготу есть даром чужой хлеб — каждый кусок застревал у меня в горле. Я хотел работать, сам добывать себе пропитание. Безделье хуже всякой болезни. Лучше смерть, чем такая жизнь.

— Хорошо, — согласился Мехмед-ага. — Не буду тебе мешать. У меня есть знакомый агент, который набирает рабочих для одной английской компании. Я поговорю с ним.

Через несколько дней Мехмед-ага позвал меня и сказал:

— Сюда приехал англичанин, мой старый приятель. Его яхта стоит в старом порту. У него плантации на Кокосовых островах — где-то в Индийском океане. Говорил ему о тебе. Он согласен взять тебя хавилдаром, надсмотрщиком. Понравилось ему, что ты лекарь. Он хочет посоветоваться с тобой, какими лекарствами запастись в Александрии. Сегодня вечером он придет на тебя посмотреть. А я все же не советую ехать. Индийский океан далеко, трудно тебе будет вернуться обратно.

— Хоть бы у черта на куличках, все равно поеду! — воскликнул я возбужденно. — Надоело мне это бродяжничество без работы.

Мехмед-ага посмотрел на меня, и в его глазах засветилось теплое чувство.

— Понимаю тебя, молодой человек. Безделье — порок, а принудительное безделье с ума может свести человека. Но знай, что человек не чувствует прочной почвы под ногами вдали от родины.

— Моя родина и без того очень далеко, — промолвил я.

Старый турок снова грустно посмотрел на меня.

— Молод ты еще, нетерпелив. В молодости — сила, а в старости — мудрость. — Мехмед-ага вздохнул и добавил: — Послушай моего совета, заключай договор с англичанином только на один год. Тебе нужно оставить дверь открытой, чтобы вырваться живым из ада. Держись с достоинством. Или лучше предоставь, мне, я договорюсь об условиях со Смитом. Когда он придет, ты выйди. Неудобно тебя хвалить в твоем присутствии. Он любопытен, засыплет тебя вопросами, но и это устроим. Что бы он тебя не спросил, прежде чем ему ответить, ты на меня посмотри. Если буду в глаза смотреть — скажи правду. Человек, говорящий правду, не стыдится смотреть прямо в глаза. Если усмехнусь, можешь ему и соврать — как хочешь, твоя воля, — улыбка ни к чему не обязывает, не так ли? Но если я буду в землю смотреть и поглаживать бороду — ври мистеру Смиту. Ты из далекой страны, и Смит никогда не сможет проверить, где правда и где ложь. Но знай, чтобы хорошо лгать, не нужно быть из далекой страны.

— А к чему врать? — удивился я. — Я никогда не делал ничего такого, чего должен был бы стыдиться.

— А ты скажешь ли ему, что бежал со своей родины? — спросил Мехмед-ага.

— Да, скажу. Ведь это правда.

Мехмед-ага добродушно усмехнулся.

— Есть истины хуже лжи и ложь — лучше истины. Но вот и Смит. Он пришел раньше условленного часа — значит ты ему нужен. Посиди в твоей комнате, пока я не позову, и не забывай моих советов.

Действительно, шаги мистера Смита уже слышались совсем близко, за решетчатой перегородкой. Я незаметно вышел через заднюю дверь трактира. Вернувшись в мою маленькую каморку, я загляделся в окно. Тяжелые листья пальм в саду висели неподвижно. Сквозь розовые кусты поблескивали воды моря. В тени важно расхаживали пышные павлины. Совсем не такой представлял я себе огнедышащую Африку, тревожившую мои юношеские сны. Та, другая Африка, была обманом, созданным волшебниками пера.

Слуга Ибрагим подошел тихо, на цыпочках, к окну.

— Повезло тебе, приятель, — сказал он, — Мехмед-ага зовет тебя.

Я застал Мехмед-агу и англичанина сидящими на тахте. На маленьком столике перед ними стояли холодные закуски и две бутылки: одна с вином — для англичанина, а другая с коньяком — для Мехмед-аги. Как мусульманин он не пил вина.

Мистер Смит был высок и тонок, как жердь. Его продолговатое сухое лицо застыло в ледяном спокойствии. Серо-стальные глаза смотрели пристально и проницательно. Что-то неприятное и отталкивающее было в этом холодном взгляде. Мне показалось, что он осматривает меня так, как наши барышники осматривают лошадей на торге.

Мехмед-ага указал мне на свободный стул, и я сел напротив него, как мы уговорились.

— Вот он, мой доктор, — добродушно сказал он и налил мне рюмку вина, которое пенилось и шипело. — Побеседуйте, юноша говорит по-английски!

Я снова посмотрел на англичанина. Лицо у него было худое, как у человека, живущего впроголодь, но кожа была гладкая, почти без морщин — старость еще не успела наложить свой нерадостный отпечаток. Жиденькие волосы на макушке были белы как снег. Трудно было определить какого он возраста. Люди, подобные мистеру Смиту, преждевременно стареют в пятьдесят лет, но, дожив до шестидесяти, выглядят моложе своих лет. Он немедля засыпал меня таким количеством вопросов, что я не успевал посматривать на Мехмед-агу, прежде чем ответить и, чтобы не сделать ошибки, я мямлил неопределенные: «О, сэр...», «Нет, сэр...»

— Подожди, старый друг, — обратился Мехмед-ага к любознательному англичанину. — Мой лекарь не настолько знает английский и может запутаться. Время наше, незачем торопиться. Говори медленнее. Дай ему срок спросить свое сердце, прежде чем ответить. Самые чистые слова идут от сердца.

Плантатор повторил свои вопросы. Отвечая, я посматривал на Мехмед-агу, который то поглаживал свою бороду, то лукаво усмехался. Но вот мистер Смит опять ускорил темп.

— Почему вы уехали из вашей родной страны? — спросил он, стараясь угадать причину. — Наверно, какое-нибудь юношеское увлечение?

— Нет, сэр.

— Догадываюсь. О, молодость, молодость! — обернулся он к Мехмед-аге. — Старики осуждают твои проказы и все же жалеют, что не могут их делать. А к чему у вас склонности? К спиртному?

— Нет, сэр...

— К картам?

— О, сэр...

— К женщинам?

— Нет, сэр...

— На Кокосовых островах этого и нет. Предупреждаю вас.

— Понимаю, сэр...

— Туземцы... Черные, тонконогие, нечистоплотные, отвратительные...

— Дорогой друг, ты опять заспешил, — вмешался Мехмед-ага. — Не забывай, что ты говоришь с доктором.

— Ясно, ясно! — через силу улыбнулся англичанин. — Господин наполовину доктор, но и это нужно проверить, не так ли? Знаете ли как лечится малярия?

— Да, сэр.

— Укажите признаки.

— Терциана: повышенная температура днем от 38° до 40°. Тропическая: ежедневная температура от 38° до 41°. Сопровождается болями в теле и особенно в позвоночнике, иногда наступает паралич...

— Достаточно. Лекарства?

— Тридцать таблеток хинина, по шесть в день, через каждые два часа, или восемь впрыскиваний хинина, после этого — пятнадцать таблеток атебрина. По три в день...

— Достаточно! — сказал Мехмед-ага, и лицо у него порозовело от удовольствия. Очевидно, он до этого момента сомневался в моих познаниях в медицине и радовался, что я достойно выдержал экзамен. Он с торжеством посмотрел на англичанина и продолжал: — А теперь посмотрим, какие же будут условия. Да, да, условия, старый дружище. Мой доктор заключит договор только на один год, и ни днем больше. Это будет первым пунктом договора. Во втором будет определено жалованье. Что ж ты будешь ему платить? Ты посмотри только, какого человека я тебе даю и сам оцени. Предоставляю это твоей совести.

Мистер Смит без всякой нужды откашлялся и пробормотал:

— Да, да, по совести... Я заключаю договоры самое меньшее на три года, но для него сделаю исключение. Ради тебя, мой друг Мехмед... И буду ему платить двенадцать английских фунтов в месяц — опять-таки ради тебя. Ты меня понимаешь? Для друга я готов в огонь и в воду. Что ты качаешь головой, Мехмед-ага? Ты не доволен? Я плачу пятнадцать фунтов самому верному моему хавилдару! А что представляет собой этот молодой человек? Уравнение со многими неизвестными. Мы еще не знаем, что он может. Но для твоего удовольствия, старый друг, я дам ему пятнадцать фунтов в месяц.

Мистер Смит вынул договор, и я его подписал. Задаток, который я получил, был достаточен, чтобы заплатить мой долг добрейшему Мехмед-аге и купить кое-какие необходимые вещи для далекого путешествия.

Конец унижениям, теперь начиналась неизвестность...

Вместе с мистером Смитом мы купили впрыскивания против змеиного яда, хинин, хинные впрыскивания, атебрин, риванол и другие медикаменты, затем я зашел в книжный магазин, купил карту и поспешил вернуться в мою каморку. С тоской на сердце я нашел далекие, неведомые Кокосовые острова, куда скоро должен был отправиться. Они были отмечены несколькими маленькими точками. На более подробной карте их легко найти в Индийском океане, юго-западнее острова Явы, на 94°33' восточной долготы от Гринвича и на 12°5' южной широты. Я вымерил расстояние от Александрии до Кокосовых островов: нужно было проплыть 2600 километров через Суэцкий канал и Красное море, а потом еще вдвое больше — по Индийскому океану. Мне была знакома скука на маленьких пароходах в море — однообразие быстро превращает их в тюрьму среди водной пустыни, — но меня утешала мысль, что часть пути проходит по Красному морю, вдоль берегов Африки и Аравии. Когда видишь на горизонте берега, чувствуешь себя увереннее и менее гнетет скука.

Но дело не в скуке — меня тревожило и не давало покоя другое обстоятельство. Вместо того, чтобы приближаться к моей родине, судьба меня гнала все дальше и дальше от нее. До каких же пор?

 

I

Мотор пульсировал, как живое сердце, на дне яхты, попутный ветер легко надувал паруса, и город с пятьюдесятью народностями медленно исчезал за ветвистыми пальмами берега.

Жил ты в некоем городе, спал под забором в порту, откапывая корки хлеба в мусорных ямах, чтобы утолить голод, и вот ты уезжаешь из злополучного для тебя города. Он тает в знойной тропической жаре вместе с грязными прибрежными закоулками, по которым ты столько раз проходил; нет уже тех людей, с которыми ты делил радости и скорби и которые, может быть, тебя огорчали; и чувствуешь, что от твоего сердца что-то отрывается. И тогда ты забываешь разочарования и муки, причиненные тебе городом, забываешь мелкие недостатки людей и помнишь только хорошее. Да, мы идеализируем людей, когда мы далеко от них; Луна светит потому, что далеко от земли — старая неоспоримая истина. Но верно также и то, что мы начинаем любить людей только после того, как познакомимся с ними ближе. Таким человеком был Мехмед-ага. Несмотря на то, что он был содержателем трактира, в который стекаются пороки со всего света, я всегда буду вспоминать о нем с хорошим чувством потому, что он был единственным человеком в Александрии, который тепло, по-отечески отнесся ко мне и помог.

А что я могу сказать о городе? В нем мне пришлось пережить столько огорчений! И все же, когда он удалялся от меня, когда тонул в зелени пальм, я поднял руку и помахал платком на прощание. Ведь там остался близкий человек, который помог мне в самые трудные минуты моей жизни. Самый город мне был чужд, как чужды мне были и пятьдесят языков, на которых говорят его жители. И в самом деле странно. Что может понять египтянин на языке торговца-китайца и что ему говорит его улыбка, никогда не исчезающая с лица? Что означает для мудрого персиянина поток слов, которыми старый еврей расхваливает свой товар, стоя на пороге маленькой лавчонки? (Или сверкнувший взгляд японца с восковым лицом — для мрачного араба? И все же люди, собравшиеся в Александрии со всех концов света, понимают друг друга достаточно хорошо. Китаец всегда найдет необходимые слова, чтобы продать бумажный фонарик для украшения или пестрый веер жене какого-нибудь паши, старый еврей запутает в сети слов какого-нибудь француза и всучит ему аляповатую табакерку с замысловатыми инкрустациями, а японец смягчит каменное сердце мрачного араба гонкими фаянсовыми чайными чашками, испещренными нежными фигурками миниатюрных японок в цветистых кимоно. И ты начинаешь понимать, что Александрия не Вавилон. Можно не понимать языка египтян и все же чувствовать себя среди них как дома, если есть деньги. Богатым все двери открыты. Особенно для богатого англичанина, который в то время был подлинным повелителем Египта. Когда англичанин входит в дом египтянина, он чувствует себя как в собственном доме, но если египтянин попадет в дом англичанина, он будет себя чувствовать как иностранец. А что уж говорить об американцах? Как и повсюду на свете они приезжают сюда с «добрыми» намерениями, рассматривают, изучают, предлагают свою «бескорыстную помощь», строят тайные и явные планы союзов и если проваливаются, не отчаиваются и начинают все сызнова. Янки неутомимы.

Я простился с полноводным Нилом, древними пирамидами и таинственным сфинксом, со всем тем, чем гордится эта знойная страна — простился молчаливо, без слез и проклятий: только один вздох — вот и все.

Натянутые паруса яхты подрагивали, Ветер дул с суши, но как только мы вступили в Суэцкий канал, он улегся. Порт-Саид, Суэц — низкие голые берега, желтые пески под палящим солнцем и кое-где одинокие пальмы... Где они, девственные джунгли и леопарды, слоны и крокодилы, трепетные газели и полосатые зебры, жирафы с длинными шеями и свирепые львы, где обезьяны, которые встречаются на каждой странице экзотических романов об Африке? Чтобы увидеть хотя бы одного из этих зверей, нужно пропутешествовать сотни километров внутрь страны, а некоторых из них никогда не увидишь, потому что человек давно их перебил. Много страшного читал я мою фантазию, прежде чем я ее увидел. Но после того как познакомился лишь с маленьким ее кусочком, я разочаровался не в Африке, а в авторах экзотических романов, которые пишут о ней, не зная ее. Тут бедность и богатство природы чередуются: после огнедышащей пустыни, идут прохладные оазисы, скалистые горы сменяются непроходимыми джунглями, жаркие дни сменяются холодными ночами, а желтые однообразные дюны переходят в тенистые плодородные долины. Страна огромных богатств и бескрайней бедности, земля контрастов — такова Африка.

Яхта медленно плыла по Красному морю. Ни малейшего дуновения ветра. Море замерло. Оно не красное, как Черное — не черное. Оно столь же красное, как Белое море — белое и Мраморное море — мраморное, И все же эти названия не являются плодом капризное фантазии старых географов, а довольно точно определяют характер и особенности этих морей. В Черном море на глубине более двухсот метров нет жизни. Осенью и зимой оно очень бурно. Теперь пароходы плавают по нему во все времена года, но некогда, когда еще не была изобретена паровая машина и корабли двигались под парусами Черное море было опасно для судоходства во время шторма. Много, бесконечно много кораблей поглотила его пучина и поэтому древние мореходы назвали его «черным». Да и воды его весьма темные, значительно темнее вод Эгейского моря, которое прозрачно, светло и тихо, и потому болгары назвали его «белым». А Красное море действительно красное по мелководным местам у берегов, особенно в заливе Тор. Он покрыт микроскопическими водорослями, которые выделяют липкое ярко-пурпурное вещество. Это вещество окрашивает воду, и она выглядит кроваво красной.

Было очень жарко и тихо.

Яхта мистера Смита плыла по морской шири, как белая чайка с распростертыми крыльями. Пестрый английский флаг развевался на корме. Поблескивающие медью перила, белый капитанский мостик, окрашенные в желтый цвет мачты, элегантно меблированные каюты собственника и кают-компания свидетельствовали о богатстве и роскоши. Яхта представляла собой маленький плавучий дворец. Мистер Смит был очень богатым человеком, пожелавшим иметь красивую, изящную яхту, и у него был собственный плавучий дворец.

В кают-компании имелась библиотека в пятьсот красиво переплетенных книг. Байрон и Вудсворт находились рядом: два непримиримых врага как будто примирялись друг с другом в книжном шкафу мистера Смита, а Мильтон и Шелли скромно ютились под книгой о развратной леди Четерлей, сверху лежал роман Томаса Моора, в котором проповедовалась идея безупречного нравственного общества. Но мистера Смита не смущали эти мелкие противоречия. Для него важнее были паркет на яхте, покрытый дорогими коврами, и мебель красного дерева, обшитая дорогой кожей. И все же кухня была его слабостью — все в ней сверкало чистотой.

Да, мистер Смит создал для себя баснословный комфорт. За свои деньги он мог иметь все, что пожелает. Ему не доставало только бессмертия, потому что бессмертие нельзя купить за деньги. Представляю себе, как бы он себя почувствовал, если бы кто-нибудь ему сказал, что случится с ним и с его яхтой только через несколько дней. Он бы подскочил от испуга и крикнул бы капитану: «Назад, в Суэц!» Но он ничего не подозревал и поэтому спокойно сидел на мягком диване с сигарой в зубах или вытянувшись в шезлонге под шелковым зонтом на палубе задумчиво смотрел на синие воды моря.

Только трое человек имели право входить в покои нашего работодателя: капитан яхты, который три раза в день докладывал ему о пройденных милях, кок, который три раза в день подавал ему пишу, и я — в качестве домашнего врача. И наемные рабы, которыми был набит трюм, как бочки — сельдями, имели право три раза в день выходить на палубу подышать чистым воздухом. В остальное время они лежали на спине внизу в темноте и изнывали от жары. Легкий ветерок, иногда появлявшийся и обдувавший нас, до них не доходил. Они были рабочим скотом плантатора и должны были все терпеть молчаливо и безропотно. Когда подходило время им выйти на палубу, плантатор быстро уходил в свою каюту с кислой гримасой на сухощавом лице...

После выхода из Суэца, мы держались вначале африканского берега, котором возвышались цепи гор с отдельными вершинами до трех тысяч метров, С редкими, но приветливыми арабскими деревушками, прилепившимися к склонам, как белые бабочки. Издалека они выглядели очень красиво — и теперь я вспоминаю о них, как о чудном сне. После мы отдалились от африканского берега и пошли вдоль Саудовской Аравии. Тут берега низкие и песчаные, нигде не видно ни одного деревца, ни одного стебелька травы. Вдали, километрах в семидесяти от берега, синеют высокие горы, но это почти голые скалы, едва покрытые зеленью. Вообще Аравия пустынная и жаркая страна, и потому редко населена. Можно проехать сотни километров, не встретив населенного места. У берегов Красного моря встречается много коралловых рифов, представляющих опасность для судоходства ввиду того, что во время приливов их заливает вода, и суда легко могут наткнуться на них.

Джидда была первым городом в Аравии, в который мистер Смит пожелал зайти. Среди сорока тысяч местных жителей встречается много иностранцев со всех концов мира, главным образом мусульман, которые из Джидды отправляются на поклонение в Мекку — священный город магометан. Эти люди в белых, красных и зеленых чалмах, одетые в длинные полосатые халаты, похожие на купальные, обыкновенно тихие и кроткие, тут становятся нервными и возбужденными ввиду близости Мекки — города пророка. Иногда они даже опасны для европейцев. Да ведь сам Магомет им завещал непримиримую ненависть к гяурам-христианам, а для них гяур и христианин — любой европеец или американец, раз он не исповедует мусульманской религии. Именно поэтому англичане и американцы не чувствуют себя как дома в Джидде.

Солнце пекло немилосердно, и мы поспешили укрыться в узких уличках городка, но скоро попали на другой его конец. Перед нами открылись желтые пески окрестностей и стена из голых скал на горизонте. За ними была Мекка. Мы вернулись в городок, проходя между пятиэтажными зданиями из кораллового известняка. Узкие и высокие окна без стекол были украшены деревянными решетками, на которых резчики-арабы показали чудеса своего искусства. За одной из таких решеток я открыл лицо красивой смуглой девушки. Едва наши взгляды встретились, в ее черных глазах выразился испуг, и она исчезла. Здесь женщинам запрещается показывать свое лицо посторонним мужчинам. На тяжелых двухстворчатых дверях из кедрового дерева висели начищенные бронзовые кольца и молотки, а гипсовые фигуры или каменные подпоры с изваянными на них человеческими головами украшали фасады. Мимо нас важно проходили смуглые арабы с белыми капюшонами на головах. В маленьких лавчонках, покрытых прогнившими досками и старыми мешками, продавалось верблюжье и баранье мясо. В воздухе жужжали мириады мух и разносили заразу среди людей и животных. Мистер Смит велел коку купить свежего мяса, но увидев, что оно засижено мухами и червивое, отказался его есть. Зато пятьдесят рабочих устроили себе богатое угощение в трюме.

Мы вышли из Джидды к вечеру, когда солнце заходило, и его лучи жгли уже не так сильно. Белый город отражался в широком заливе и как бы трепетал в дымке. Скоро он исчез из глаз, как красивая арабская девушка в темной тени за решетчатым окном.

Остались позади и другие городки по побережью Аравийского полуострова: Ходейда, Моха, Аден. Аден был последний порт, в который мы зашли, чтобы снабдиться продовольствием и горючим для долгого перехода по Индийскому океану. Это древний арабский город, основанный около шестисот лет до нашей эры на живописных, но голых скалах, по которым кое-где растут колючие кустарники. В скалистой равнине вблизи города до сих пор видны древние водохранилища, снабжавшие некогда жителей питьевой водой. Город находится в самой южной части Аравийского полуострова вблизи Баб-эль-Мандебского пролива, отделяющего Аравию от Африки и еще в древние времена называвшегося воротами в Индию. Эти ворота открываются и закрываются Англией. Уже более ста двадцати лет владеет Англия городом, но арабское население не примирилось с этим. Англичане живут в Адене как в крепости... Они с гордостью называют Аден — «Англия в Азии», но никто из них не решается выйти за крепостные стены.

Из Адена яхта направилась к мысу Гвардафуй — наиболее выступающей части Сомали, берега которой тут делают острый поворот на юго-запад. Мы повернули на юго-восток и удалились от Африки, как перед этим расстались с Аравией. Но синие горные вершины еще долго вырисовывались вдали на горизонте, пока наконец не исчез и последний признак земли.

Куда ни посмотришь — бескрайняя водная ширь, слегка покоробленная ветром. Яхта не спеша движется по безбрежной водной пустыне и оставляет за собой дорожку белоснежной пены.

 

II

Капитан был словоохотливый моряк и часами рассказывал мне о своих приключениях во всех частях света Но старый морской волк уже значительно полинял. В сравнении с большими торговыми пароходами, которыми он командовал раньше, яхта мистера Смита ему казалась жалкой скорлупой. Но теперь она была для него единственным убежищем и при том довольно удобным. У старого моряка не было ни угла, ни семьи. Он не любил суши и никогда не засиживался на одном месте более нескольких дней.

— Настоящий моряк любит только море, — говаривал он, держа в зубах свою голландскую пенковую трубочку. — Суша приятна на день-два, а море никогда не надоедает. Вам, людям с суши, оно кажется однообразным и серым, как скука. О, несчастные! Неужели вы не видите, что волны каждый миг меняют свою окраску? Послушайте их песню — она меняется всякий час, она всегда нова, непонятна и всегда различна.

Так говорил капитан Стерн. Но если бы он знал, что его ожидало несколько дней спустя, он, наверно, переменил бы мнение о суше, а песня волн, которой он так восхищался, зазвучала бы как похоронный марш. Капитан был интересным собеседником, и я с удовольствием его слушал. Его живые рассказы скрашивали жаркие дни, а прохладными ночами легче дышалось. Но дням и ночам не было конца, как не было конца и водной пустыне.

Однажды капитан неожиданно приказал матросам спустить паруса и лечь в дрейф, потом позвал кока, который шлялся по палубе с руками в карманах, и велел ему открыть помещение для рабочих.

— Подходим к экватору, обернулся он ко мне. — Существует старый обычай: тот, кто впервые пересекает экватор, должен выкупаться. У моря есть свои законы, сэр...

Рабочие один за другим вылезли из своей тюрьмы и бросились в воду. Услышав топот и веселые голоса, мистер Смит вышел на палубу и строго спросил:

— Что это за базар, Стерн? Что означает этот шум?

— Пересекаем экватор, сэр, — ответил капитан. — Не изволите ли выкупаться? Эй, Джони! — крикнул он молодому юнге. — Напусти морской воды в ванну мистера Смита. Скажи коку, чтобы он пришел купаться, а то я сам пойду за ним и брошу в океан эту бочку с салом.

Мистер Смит поморщился, но ничего не сказал и ушел в свою каюту. Стерн усмехнулся с видом победителя.

Ветер снова надувает паруса. Слегка кренясь на левый борт, яхта легко скользит по воде. Кругом — насколько хватает глаз — вода, небо и накаленное солнце в зените.

Последние очертания Мальдивских островов давно растаяли за синей лентой горизонта. Надоедает ехать по морю много дней и ночей, не видя суши. Но капитан Стерн не скучал, часами расхаживал по капитанскому мостику и задумчиво всматривался в водную стихию. А вечерами, когда жара спадала и прохладный ветерок обдувал наши потные тела, он ходил с опущенной головой по палубе и сосредоточенно курил. О чем он думал в такие минуты? Может быть, о жизни, которая незаметно отлетает, как лист, оторванный ветром?.. Где-то там далеко на востоке — Сингапур, а на другом конце земного шара — Лондон. Много колесил он по морям и океанам между этими двумя городами, но всякому овощу свое время... Теперь ему уже за пятьдесят, а в этом возрасте только семейный очаг может быть подходящей утехой. Но у капитана Стерна не было семьи. Он скитался по свету как перекати-поле, полный воспоминаний и скорби о пропущенном счастье. В такие вечерние часы мечтаний и грусти я избегал его, чтобы не мешать ему в одиночестве предаваться своим тяжелым мыслям, зная, что тоска по прошлому слаще горечи нынешней его жизни.

Прислонившись к мачте, я встречал наступающую тропическую ночь, желал капитану «спокойной ночи» и уходил спать.

Мы пересекли экватор на семьдесят третьем градусе восточной долготы. До Кокосовых островов оставалось еще две тысячи пятьсот километров — и ни одного острова не отмечено на карте на нашем пути! Острова Чагос оставались далеко к югу, и мы не могли их видеть. Однообразная картина океана начала меня тяготить, но я утешал себя мыслью, что мы скоро достигнем Кокосовых островов с их буйной тропической растительностью, и тогда — конец однообразию и скуке.

Раз я спросил капитана, что представляют собой Кокосовые острова.

— Ничего особенного, — ответил он. — Пять небольших островов, образованных кораллами. Но в отличие от многих других безлюдных атоллов, Кокосовые острова покрыты кокосовыми пальмами. Поэтому и называются Кокосовыми. Благодаря человеческому труду они стали обитаемыми, появились селения. Без человека они и до сих пор оставались бы голой громадой серых бесплодных скал.

— А кто этот человек, который посадил кокосовые пальмы? — спросил я.

— Англичанин, — не без гордости сказал капитан. — Александр Гер. В 1823 году он доставил на своем корабле из Батавии человек десять малайцев и целый гарем женщин и засадил плантацию кокосовыми пальмами. Года через три, другой англичанин — капитан Росс — поселился, на втором из пяти островов. Так как Гер обращался с малайцами очень плохо, они бежали от него и перешли к Россу. Гер, оставшись без рабочих, был принужден уехать. Позже и Росс восстановил против себя малайцев, и они хотели его убить, но его жена, которая была малайкой, его спасла. Впрочем, это длинная история — есть ли смысл ее вам рассказывать? Важно то, что один из островов теперь является собственностью мистера Смита. Каждый год он проводит па нем несколько месяцев. Как только в Англии выпадет снег, Смит садится на яхту и отправляется на свой остров провести холодные месяцы в тепле. Он бережет свое здоровье, чтобы подольше радоваться божьему свету, который предоставил ему все земные блага...

Капитан замолчал и засмотрелся вдаль.

— Острова, наверно, очень живописны, — сказал я.

— Почему вы думаете?

— Раз мистер Смит проводит там по нескольку месяцев в году...

— Наоборот, совсем не живописные, — ответил капитан. — Низкие, без каких бы то ни было возвышенностей, с бедной растительностью. Единственно кокосовые пальмы делают пейзаж тропическим. Только острова вулканического происхождения красивы своими горами, реками, роскошной растительностью. А Кокосовые острова — из коралла.

— А звери там водятся? — спросил я. — Насколько я понял, мистер Смит — страстный охотник.

— Да, он часто ходит на охоту в Англии, однако не на своем острове.

— Почему?

— А потому, что там водятся только несколько видов птиц, но их так мало, что если мистер Смит решит охотиться, он их истребит за несколько дней. Есть и несколько видов насекомых и мыши, завезенные из Англии пароходами, заходящими иногда в лагуну, чтобы спастись от шторма в океане. Ничего другого не водится.

Картина, нарисованная капитаном, никак меня не восхитила. Я ожидал встретить на Кокосовых островах буйную тропическую растительность, настоящие джунгли, а оказывается, что кокосовые пальмы едва ли не единственные деревья. А леса или сады только из одного вида деревьев, как бы ни были красивы, утомляют глаз и перестают радовать. Я утешался мыслью, что проведу на Кокосовых островах только один год...

 

III

На третий день, после того как мы пересекли экватор, поднялся встречный ветер и затруднил движение яхты.

— За сколько времени мы достигнем Кокосовых островов, если будем все так же медленно двигаться? — спросил я капитана.

— За две недели, а, может быть, и больше. Но если подует попутный ветер, придем значительно скорее, — ответил старый моряк.

— А почему вы не пустите мотор?

— А нервы мистера Смита? У него время — деньги, а их у него много, а нервы — жизнь, считанные годы. — И, посмотрев на небо, он озабоченно продолжил: — Что-то заваривается на горизонте, боюсь, чтобы не налетел какой-нибудь ураган. В Индийском океане ураганы страшны и очень опасны.

К полудню ветер неожиданно утих, и паруса неподвижно повисли. Появившиеся маленькие белые облачка начали быстро набухать. Капитан тревожно всматривался в горизонт. Лицо его стало суровым.

— Идем к мистеру Смиту, — сказал он и заторопился к каюте хозяина.

Мистер Смит курил, развалившись на кушетке. При нашем появлении он даже не шелохнулся.

— Приближается сильный ураган, сэр, — заговорил озабоченно капитан. — Если он налетит на нас, то уничтожит, и ни черта не останется от нашей скорлупы. Нужно пустить мотор и взять курс на юг. Тогда ураган нас заденет только стороной. Кроме того, я предполагаю, что к югу должен быть остров, у которого мы могли бы укрыться в какой-нибудь бухте, если придется спасать яхту и собственную шкуру.

— Что вы болтаете, Стерн? — сердито отозвался мистер Смит, и во рту у него сверкнул золотой зуб. — Вы перебарщиваете! То вы останавливаете яхту при попутном ветре, чтобы выкупать тех там в трюме, то хотите бежать от какого-то воображаемого урагана. Яхта прочна — выдержит.

Но капитан не сдавался.

— Если бы вы знали, что значит ураган в Индийском океане, вы бы так не говорили, сэр. Впрочем, вы можете говорить все, что вам угодно, а я должен исполнять мой долг. Эй, Джони! Скажи, чтобы пустили мотор! Передай Питеру приказ изменить курс — прямо на юг! — Отдав распоряжения, он спокойно обернулся к мистеру Смиту: — Сэр, вы мой хозяин, но я капитан и отвечаю за жизнь людей. Тридцать пять лет я плавал на больших океанских пароходах, много ураганов встречал на пути и лучше вас знаю, что значит ураган в Индийском океане! Я не из трусливых, но не нахожу смысла лезть в пасть смерти. Если размах урагана миль пятьдесят, то мы спасемся. Но если до ста — не ручаюсь. В таком случае только какой-нибудь залив может нас спасти, и то если мы успеем в нем скрыться.

Мистер Смит насупился.

— Вы бредите, Стерн! О каком заливе вы говорите? В этих местах нет никакого острова. Пойдем посмотрим на карту!

Пошли в кают-компанию. Капитан вынул из шкафа какую-то толстую книгу, а мистер Смит развернул карту и ткнул пальцем в то место, где находилась яхта.

— Ну вот, посмотрите, — сказал он, выпуская густые клубы табачного дыма. — Сейчас мы находимся на 85° восточной долготы и на 6° южной широты, правда? А кругом нет никакого острова. Самая близкая от нас группа островов Чагос — миль четыреста на запад, а Суматра — приблизительно в тысяче двухстах милях к востоку.

— Знаю, сэр, — возразил капитан, положив на стол толстую книгу в кожаном переплете. — Остров, который я имею в виду, не отмечен на карте, но зато подробно описан в этой старой, забытой книге. Вот, читайте здесь: «Остров Тамбукту находится в Индийском океане приблизительно на 84° восточной долготы и 7° южной широты. Населен мирными жителями из племени занго, весьма недоверчивыми к белым, но гостеприимными, если белым удается снискать их доверие. Сподвижники Магеллана, по пути с Молуккских островов в Испанию, бросили якорь в единственном заливе острова, усеянном рифами и надводными скалами, и провели там две недели. Моряки настолько были восхищены красотой и плодородием острова, что человек десять пожелали остаться на нем навсегда. Их судьба неизвестна. По рассказам спутников Магеллана, вернувшихся в Испанию, жители острова Тамбукту были первобытными и наивными дикарями. Они хорошо отнеслись к пришельцам, позволили им запастись водой и продуктами, вообще были очень гостеприимны, но боялись моряков и считали их опасными людьми, пришедшими с луны. Среди дикарей имелись довольно красивые, высокого роста и хорошо сложенные, с темно-шоколадной кожей и черными волосами. Мужчины и женщины ходили голые. Только вокруг бедер они носили несколько листьев, нанизанных на узкий пояс из лыка, — ничего другого...» — Дойдя до этого места, капитан закашлялся и умолк.

— Романтика! — промолвил мистер Смит смягчившимся голосом.

— Книга строго научная, сэр, — возразил Стерн. — Ее автор современник Магеллана. Описание острова Тамбукту сделано по рассказам моряков Магеллана и потому достоверно. Более того — остров Тамбукту был известен и Байрону. Байрон сказал, что предпочитает прогулку до Тамбукту двум победам при Ватерлоо. Прочтите «Дон-Жуана», чтобы убедиться.

— Ну, ну, не шутите! — усмехнулся мистер Смит. Он сдался.

— Даже если такой остров и не существует, — продолжал капитан, мы будем в выигрыше, если успеем убежать от урагана.

— Делайте, что хотите, — махнул рукой плантатор. Мы вышли на палубу. Яхта держала курс прямо на юг. Небольшие облака на горизонте угрожающе быстро росли и меняли окраску: из белых они стали фиолетовыми, потом свинцово-синими... Подул слабый ветерок и замер, как тяжелый вздох. Паруса на один миг натянулись и опять повисли, как крылья раненой птицы. В воздухе стало невыносимо душно.

— Пойдет дождь, — сказал я капитану, который всматривался в свинцовые тучи.

— Какой там дождь! Через час-два налетит ураган и забушует, как бешеный, небеса разверзнутся, и дождь пойдет как из ведра. Но дождь не страшен. Ураган, сэр! Он поднимет такие волны, каких вы никогда в жизни не видели. Тяжело тогда придется и яхте, и нам...

И действительно, не прошло и часа, солнце скрылось за тучами, которые заволокли все небо. Все кругом потемнело. Вода стала черной. Молния прорезала мрак и осветила на миг океан, но грома не последовало. Воцарилась гробовая тишина. Это было затишье перед бурей. До меня начал долетать ее отдаленный рев, как будто где-то впереди боролись страшные стихии. Еще одно дуновение, как вздох, вырвавшийся из груди океана, надуло паруса и освежило мой вспотевший лоб. Яхту закачало сначала легко, потом все сильнее и сильнее...

— Первый предвестник, — заметил капитан и, обернувшись к Джони — маленькому юнге, приказал влезть на мачту и посмотреть: не являются ли темные клубы на горизонте дымом от парохода.

Только теперь я заметил впереди темную клубящуюся массу, похожую на дым. «Хорошо, если пароход», — пронеслось у меня в голове. Но голос Джони рассеял сомнения.

— Туча! — крикнул он.

Я задрал голову и вздрогнул: Джони стоял на рее, держась за мачту, и раскачивался на ней взад и вперед, как маятник с десятиметровой амплитудой. Заходили огромные волны, и яхта то поднималась на их гребень, то ныряла в бездну, открывавшуюся перед ней. Джони летал, как птица в воздухе, описывая широкую дугу, а глубоко под ним пенились и бушевали волны, готовые его поглотить.

— Слезай! — крикнул ему капитан.

Джони быстро слез с мачты и подошел к нам. Он был бледен как мертвец.

— Ты еще новичок, но привыкнешь, — обратился к нему капитан и похлопал его по плечу.

Глаза Джони засветились: он был горд похвалой за свой смелый и рискованный поступок.

 

IV

Внезапный порыв ветра толкнул меня со страшной силой, и я полетел на палубу, раскинув руки. Яхта высоко поднялась, заскрипела и стремительно полетела вниз, как бы потонула в бездне. Через миг послышался оглушительный треск — нос зарылся в воду и скрылся под гребнем волны, которая угрожающе ревела и пенилась перед нами. Но не прошло и минуты, как яхта снова показалась на волне, рассекла ее и разбросала в стороны.

— Начинается! — крикнул капитан и приказал матросам спустить паруса.

Он командовал отрывисто, но ясно: «Штормовой триссель!», «Кливера!», «Грот!». Матросы быстро спускали паруса один за другим и прочно их вязали.

Ураган налетел на нас со страшной силой. Небо потемнело, мрак сгустился, огромные волны обрушивались на яхту. Один из парусов, вероятно недостаточно прочно привязанный, вдруг надулся, захлопал и в ту же секунду был разорван ветром в клочки. Капитан бросился проверять другие паруса, но вскоре вернулся успокоенный: они были хорошо скатаны, как солдатские шинели, и прочно зарифлены.

Океан ощетинился, волны пенились, налетали на яхту с оглушительным шумом и швыряли ее из стороны в сторону как игрушку. Вода под нами бурлила и кипела, как в огромном котле, словно на дне морской бездны был разведен адский костер. Судорожно вцепившись в грот-мачту, я напряженно наблюдал беснующуюся стихию, которая силилась свалить меня с ног. Вокруг царили смерть и разрушение. Волны обрушивались одна за другой, свирепо подбрасывали яхту, но она все еще выдерживала их бешеный напор и слушалась руля в жилистых руках Питера. Мне нужно было где-нибудь укрыться, так как ураган каждый миг мог меня смести в пучину. Выждав, когда одна из волн сбегала с палубы и прежде чем налетела другая, я в несколько прыжков очутился перед дверью, ведущей в жилые помещения, но она была заперта. Тогда я вспомнил о рубке на капитанском мостике и бросился к ней. За спиной слышался страшный шум преследовавшей меня волны. Если она меня нагонит, мелькнуло у меня в голове, непременно снесет — и тогда конец... Волна действительно меня настигла, но уже тогда, когда я схватился за ручку двери в рубку, толкнула и залила по грудь, но не смогла свалить с ног. Когда она откатилась, я вскочил в рубку и закрыл дверь.

Я спасся от волн, но на палубе остались другие — капитан, Джони, матросы. Что с ними будет? Посмотрев в окошко, я оцепенел. Капитан стоял на коленях, крепко держась за перила, а волны одна за другой обрушивались на него, толкали и заливали, но не могли двинуть с места.

Весь корпус яхты скрипел и трясся. Ветер продолжал завывать, огромные массы воды заливали палубу, словно все водопады мира слились тут, чтобы нас уничтожить. Тучи спустились совсем низко и заволокли яхту. Я снова посмотрел в окошко — капитана уже не было! Неужели опытный моряк сдался волнам? Неужели слепая стихия победила разумное существо — человека, который веками считал себя властелином морей и океанов? Нет, капитан еще не был побежден. Я увидел его стоящим на палубе, наклонив голову как бык, в ожидании нападения очередной волны. Вот волна его залила и скрыла от моих глаз. Страшная минута! А когда волна ушла, я увидел капитана лежащим на старом месте у перил. Он боролся как лев за свою жизнь. Вот старый морской волк встает, трогается вперед, к мостику, против волн, но они опять его валят и отбрасывают назад.

Я должен ему помочь, но как? Осмотревшись в рубке, я увидел под кушеткой веревку. Держа ее за один конец, я бросил другой Стерну. Он поймал и обвязался веревкой вокруг поясницы. В то же мгновение волна обрушилась на палубу, ворвалась в открытую дверь рубки и залила меня. У меня зашумело в ушах, все исчезло в непроглядном мраке, словно вдруг оборвалась нить, связывавшая меня с окружающим миром. Но как только волна сошла, я быстро пришел в себя и что было силы потянул за веревку. Капитан приподнялся и пополз ко мне. Очередная волна настигла его в трех шагах от рубки, но не могла отбросить назад — он лег на палубу, вцепившись руками в стойки перил, и волна перекатилась, не пошевельнув его. Наконец, после долгих усилий, он ввалился в рубку и закрыл за собой дверь.

— Почему вы не пошли вниз в каюты? — спросил меня, тяжело дыша, Стерн.

— Дверь была заперта.

— Заперта? Не может быть!

— Да, дверь заперта, — повторил я.

— Смит! Только он способен на такое преступление! — мрачно промолвил капитан.

Ураган завывал, как бешеный, вода под нами клокотала, яхта сотрясалась и трещала по всем швам. Волны бросали ее как щепку из стороны в сторону.

— Крепкая, — сказал капитан. — Но если ураган затянется — все может случиться. Главное, чтобы не заклинило руль. Как только мы потеряем возможность маневрировать, волны разобьют наше суденышко. Вы дорожите жизнью? — неожиданно спросил он меня.

— Кто ею не дорожит? — вздохнул я.

— Никто не желает умирать, и все же все умрем. Вы умеете плавать?

— Да, и притом очень хорошо.

— Даже очень хорошо? — иронически усмехнулся капитан. — Чудесно! В случае крушения, попытайтесь удержаться па волнах как можно дольше. Каждый выигранный час будет лучше смерти.

Мысль была правильная, но я уловил иронию в ней и подивился капитану. Мы находились перед лицом смертельной опасности, а он шутил.

— Близко ли остров Тамбукту? — спросил я с риском быть принятым за труса.

— Не знаю, — последовал ответ. — Волны играют нами, как хотят, неизвестно куда они нас отнесут.

Капитан замолчал и опустился на кушетку. Я спросил его о матросах. Неужели они остались на палубе? Нет, они спустились в трюм к рабочим. Значит, им удалось спастись.

— А как себя чувствует мистер Смит?

— Не знаю, — мрачно сказал капитан. — Наверно, читает описание острова Тамбукту, а может быть, и «Дон-Жуана», но не думаю. — После, ударив кулаком в стенку рубки, он гневно воскликнул: — Подлец! Как он мог запереть дверь! Это не человек, сэр! Нет, нет, такую мерзость только он мог сделать!

— Но зачем он ее запер? — спросил я.

— Как зачем? Чтобы не проникла вода, если кто-нибудь ее откроет. Чтобы не подмочило его ковров! — Волна ударила в рубку, и она затряслась. Капитан выглянул в окно и снова забился в угол. — Эх, очевидно, гак уж нам писано, тут провести ночь. Один черт... Может быть, мы никогда и не проснемся...

— Вы уверены, что яхта не выдержит? — встрепенулся я.

— Ни в чем я не уверен. Все-таки яхта прочная, корпус железный. Мистер Смит любит жизнь и не пожалел денег для нее.

Наступила ночь. Окна потемнели, как будто кто-то их замазал тушью. Ураган свирепствовал с еще большей силой. Волны, как разъяренные звери, набрасывались на яхту. Капитан прислонился к стене и закрыл глаза.

Я сел на пол и оперся о деревянную переборку. Под нами содрогалась палуба. Заснуть я не мог, но чувствовал, что мое усталое тело отдыхает. «Тревога ничему не поможет, — рассуждал я. — Уж если капитан ничего не может поделать, чем же я могу помочь?» Я жалел, что не могу попасть в кают-компанию. Я бы почувствовал себя значительно лучше на собственной койке или на диване в кают-компании. Мистер Смит теперь, наверно, пьет виски и курит — это во всяком случае приятнее, чем глотать соленую морскую воду. А может быть, он думает о жене и детях? Если он погибнет, они унаследуют его богатство, над которым он дрожал всю жизнь. Его смерть их огорчит, но, как только они повернут ключ в несгораемом шкафу, их скорбь быстро растает. Звон золота — такая музыка, которая рассеивает тоску богатых людей.

Капитану не удалось заснуть. И в самом деле, как заснуть, когда под тобой кромешный ад? Он спросил, верю ли я в загробную жизнь. Ко всем чертям! Мне сейчас не до шуток!

— Что такое смерть? — рассуждал он вслух. — И что остается от человека после смерти? Память о его делах? Хорошо, каковы мои дела? Ни хорошие, ни плохие. Как вы думаете — существует загробная жизнь?

— Бросьте! — сердито крикнул я. — Похоже на то, что смерть лишает рассудка некоторых людей, прежде чем отнять у них жизнь.

Капитан не обиделся.

— Вам легко, — продолжал он из своего угла. — Вы не верующий и поэтому не желаете думать, существует или не существует загробная жизнь. А я другое дело. Я сомневаюсь. Сомневаюсь и в том, что верю, и в том, что не верю. Но хуже всего то, что у меня нет табаку. Без табаку я делаюсь философом. Как подумаю только, что мистер Смит сейчас курит сигару и пьет виски, — просто с ума схожу. Мерзавец! Если бы я мог выйти на палубу, я сломал бы дверь в коридор. — Он кипел от возмущения. Потом, немного успокоившись, продолжал: — До каких же пор будет тянуться это мучение? Буря усиливается, может пробушевать всю ночь. И ни грамма табаку. Представляете себе, что это значит для курильщика. Мука, страшная мука! Чего вы молчите?

В этот момент раздался страшный треск. Сильный удар растряс яхту, она подскочила и упала на что-то твердое. Дверь капитанской рубки с шумом распахнулась, а сама рубка отделилась от палубы и увлекла нас с собой в пучину... Все произошло так неожиданно и быстро, что пока дошло до моего сознания, я уже глубоко погрузился в воду. Тишина и покой, царившие здесь, испугали меня больше самого кораблекрушения. До меня не достигал ни вой бури, ни треск яхты, словно они были погребены в волнах вместе со мной. «Это смерть», — было первой мыслью, промелькнувшей как молния в моем сознании. Но я был жив. Даже когда думал о смерти, желание жить пробудилось во мне с невероятной силой и в следующий миг я уже делал отчаянные усилия выскочить на поверхность. Мои руки и ноги были свободны. Я поплыл изо всех сил, но волны меня заливали. Я начал задыхаться. Если бы не присутствие духа и инстинкт самосохранения, я бы поддался искушению открыть рот, чтобы вдохнуть воздух — и тогда всему был бы конец. Но я удвоил усилия и ловил моменты, когда голова была над водой. Когда волны меня покрывали, у меня уже было достаточно воздуха, чтобы продержаться под водой.

Это была упорная, отчаянная борьба со смертью, которая подстерегала меня со всех сторон. Она таилась в каждой волне, бесновалась надо мной и подо мной в разверзшейся пучине, но воля к борьбе ни на секунду меня не покидала. Нет ничего сильнее человека, борющегося за свою жизнь. Он может неделями голодать, терпеть холод и зной, страшные физические страдания и все же победить. Воля к жизни — великая сила!

После полуночи буря утихла, проливной дождь прошел, небо прояснилось. Появились первые проблески зари. Я осмотрелся кругом. Мне показалось, что вдали синеет какое-то возвышение. Земля! Земля! Не хотел верить своим глазам, потому что мне были известны миражи в пустыне. Когда путешественник умирает от жажды среди песков, в воспаленном воображении он видит оазисы с группами пальм и источниками с прозрачной водой. Ничего мудреного в том, что я видел землю. Я снова всмотрелся в синеватый мираж: он не только не исчез, но как будто приблизился ко мне. Мне даже показалось, что я слышу человеческие голоса и лай собак. Но что это? Скала! В каких-нибудь пятидесяти метрах от меня! А вот и вторая! И третья! Дневной свет постепенно угасил звезды и в предрассветном сумраке я ясно увидел высокий берег покрытый густой растительностью. «Спасен!» — мелькнуло у меня в голове, и из последних сил я поплыл к ближайшей скале.

Первые солнечные лучи брызнули над океаном. Берег вырисовывался совсем близко, покрытый лесом и перерезанный балками, он как будто сам плыл мне навстречу. Я добрался до скалы. Там меня ждала новая неожиданность. От капитанской рубки, сорвавшейся с яхты, уцелела стенка, и теперь она покачивалась на волнах, а капитан Стерн, схватившись за нее, махал мне рукой.

— Вы один? — были первые его слова. — Жалко, только мы двое спаслись. Если бы не моя рубка, защитница от ветров, я бы до сих пор сто раз пошел ко дну. Да, стар я для такой борьбы... Ну, хватайтесь за эту скобу и отдохните.

Деревянная стенка капитанской рубки держалась на воде, как плот. Я схватился за нее и вдруг почувствовал смертельную усталость. Несколько досок, оторванных от яхты, плавало вокруг нас, но от самой яхты не было и следа. Она потонула со всеми рабочими мистера Смита, а заодно с ними погиб и сам плантатор. Перед водной стихией все равны.

Солнце припекло, в воздухе заструилась тропическая жара. Ветер прогнал тучи, небо прояснилось, волны улеглись. Сейчас океан не был страшен и походил на огромное синее стекло, на котором мерцали сверкающие изумруды. Отдохнув, я оставил капитана и поплыл к скале. Хотелось мне поскорее ступить на твердую землю. Капитан, не любивший суши, последовал за мной. И на этой небольшой скале нас ждала еще одна неожиданность: Вильям Грей, кок мистера Смита, был тут! Лежа на спине, он спал как убитый. Стерн разбудил его. Увидев нас, он горько заплакал, но вскоре снова заснул.

Я вскарабкался на теплую скалу, улегся, положил руку под голову и тоже заснул. Когда я проснулся от сильно припекавшего солнца, Грей еще спал, а капитан, сидя на сером граните, задумчиво разглядывал близкий берег.

— Ужасно хочется курить, — промолвил он слабым голосом.

— Предпочитаю несколько бананов, сэр, — откликнулся Грей, повернулся на другой бок и снова захрапел.

Остров был покрыт густой растительностью. Вдали вырисовывались синие горы, бесчисленные водопады сверкали на солнце, как серебряные реки.

Капитан первым бросился в воду и поплыл к берегу...

 

I

Берег, покрытый роскошной тропической растительностью, издали не выглядел очень крутым. Но когда мы подплыли к нему, он оказался скалистым и неприступным. Перед нами возвышалась почти отвесная каменная стена из серого гранита, в три-четыре метра высотой, а местами и выше. Там, где каменистая почва была податливее, волны выдолбили глубокие и темные пещеры, в которых ничего не было видно. Мы долго плыли вдоль отвесных скал и напрасно искали удобного места сойти на берег. Он действительно был неприступен. А как нам хотелось поскорее ступить на твердую землю, отдохнуть после непосильной борьбы с водной стихией! Все наши силы были истощены. Особенно страдал тучный кок. Он просто задыхался от усталости. Даже и капитан, совсем не любивший сушу, делал отчаянные, но неудачные попытки вскарабкаться на обрывистый, скалистый берег, цепляясь то за лиану, то за куст. Наконец, когда мы едва двигались от усталости, перед нами открылся узкий, мелкий проток. Плывя по нему, мы попали в маленькую бухточку, тихую, как озеро. Тут берег был пологий, покрытый густым лесом. Ветки деревьев, свисая, касались воды. В глубине бухты мы увидели неширокую полосу песка, похожую на пляж. На песке лежало много пирог, выдолбленных из толстых стволов деревьев. Пироги были узкие, в несколько метров длиной, с загнутыми, как полозы саней, носами. Мы направились к ним и вышли на берег.

Кругом ни живой души, но пироги свидетельствовали о том, что где-то недалеко живут люди. Мы сели в густой тени векового дерева с огромными ветвями и густой листвой. Грей сейчас же заснул, мокрым до костей, а мы с капитаном разделись и развесили нашу одежду сушиться. Потом Стерн лег на спину на теплом песке и тоже заснул. Он тяжело дышал, дойдя до предела изнеможения. Я бодрствовал.

Куда ни посмотришь — непроходимый тропический лес. Высокие деревья с гладкими стволами, с ветвистыми верхушками, образующими непроницаемый свод. Ни малейшего звука не слышалось в лесу. Кругом царили полная тишина и спокойствие.

Радостное чувство, испытанное после нашего спасения, было подавлено во мне необъяснимой тоской. Такие противоречивые чувства мне знакомы. Я никогда всецело не предавался радости. Самые счастливые мгновения в моей жизни переплетались с тревожными мыслями. Что будет дальше? Что меня ждет завтра? Эта неуверенность в завтрашнем дне отравляла всякую радость. А когда мне удавалось подавить в себе тревогу о будущем, приходили воспоминания и не оставляли меня в покое. Вот и теперь, глядя на тихую бухту, густой тропический лес, синее небо, на котором не было ни одного облачка, я думал о родине, о близких мне людях, которые остались там. Волны жизни выбросили меня на этот неведомый берег, далеко от родной стороны, глубоко и страстно любимой. Я любил ее синие горы с буйными реками, ее глубокие долины и тихие равнины, любил ее большие города и маленькие деревушки, и полуразвалившийся домик, крытый поросшими мохом плитами, и темную каморку с залепленным бумагой окном, в которой я родился. Увижу ли я их когда-нибудь? Кто знает...

Погруженный в раздумье, я вдруг заметил человека, который вышел из леса и направился к пирогам. Он был почти гол, только узкая повязка опоясывала его бедра. Между ногами проходила такая же узкая, как пояс, плетенка из лыка, которая была прикреплена к поясу спереди и сзади. Лицо у него было черное, словно вымазанное сажей, а кожа на теле — светлее, темно-шоколадного цвета. Он нас не видел и шел спокойно прямо к пирогам, но проходя недалеко от нас, начал озираться и прислушиваться. Грей громко храпел во сне. Туземец его услышал и остановился. Я коснулся рукой капитана и тихо шепнул:

— Человек, сэр.

— Где? — спросил Стерн и приподнялся на локтях. Туземец резко повернулся к дереву, под которым мы сидели. Увидев нас, он оцепенел и, вытаращив глаза, уставился на нас. Потом открыл рот, как бы в желании позвать на помощь, но страх настолько его сковал, что он не мог кричать. Мы с капитаном встали и направились к нему. Туземец еще больше испугался, замахал руками, пятясь назад, споткнулся о дерево, выброшенное волнами, и упал навзничь на песок. Только тогда он опомнился, вскочил и бросился в лес. Он бежал со всех ног, но слабо подвигался вперед, потому что ноги тонули в горячем песке почти до щиколотки. Напрасно мы кричали, чтоб он остановился — чернокожий исчез в лесу так же внезапно, как появился.

Быстро одевшись и растолкав Грея, мы тронулись вслед за туземцем. В том месте в лесу, где он скрылся, между густыми ветвями деревьев и лианами, мы обнаружили узкую тропинку. С обеих сторон тропинки возвышались огромные деревья с длинными ветвями, густо обвитыми лианами. Солнце никогда не проникало через этот зеленый свод. Лес тонул в полумраке. Пахло сыростью.

Неожиданно до нас долетели тревожные звуки барабана, словно кто-то ударял палкой в сухое дерево, вслед затем разнесся протяжный крик. Мы остановились и переглянулись. Что это означало — к добру или злу?

Барабан умолк. Крик не повторился. Мы осторожно пошли тропическим лесом и вышли на ровную, хорошо утоптанную небольшую площадку. Вокруг нее полукругом стояли с десяток хижин с островерхими крышами, спускавшимися почти до земли. Передние стены хижин были сплетены из бамбукового тростника. Двери были также из бамбука. Находясь почти на метр от земли, они больше походили на окна, чем на двери. Высокие кокосовые пальмы, панданусы, банановые и хлебные деревья бросали на площадку густую тень. За хижинами возвышалась зеленая стена леса.

— Хижины туземцев, — сказал капитан. — Ну, а где же люди?

Людей не было. Не было слышно ни лая собак, ни хрюканья свиней, ни кудахтанья кур. Я подошел к одной из хижин и заглянул через открытую дверь. Внутри было темно. В полумраке, у одной стены я заметил широкие нары из бамбуковых прутьев, а у другой стены на полках также из бамбука находилось несколько горшков и скорлупа от кокосовых орехов, рядом — деревянное копье и стрелы. Посреди хижины, на земле, догорали головешки костра. В темной глубине хижины, на высоте человеческого роста, висела привязанная лианой к поперечной балке потолка корзинка. Из корзинки свисали зеленые пальмовые листья. На стене, над нарами, висел человеческий череп. Я вздрогнул и поспешно отошел.

— Внимание, лес кишит дикарями! — крикнул мне капитан.

Только теперь мне бросилась в глаза между деревьями голова туземца. Он спрятался за толстым деревом и наблюдал за нами. Недалеко от него я увидел второго туземца, который поднял копье над головой, готовый бросить его в нас. За другим деревом стоял третий туземец с натянутым луком. Всмотревшись, я открыл между деревьями, за хижинами, еще много других вооруженных туземцев.

— Бежим! — шепнул Грей.

— Ни с места! — возразил Стерн. — Если мы бросимся бежать, они наверняка нападут на нас. Нужно уйти спокойно, без паники.

Мы медленно тронулись к тропинке, по которой пришли, Вошли в лес. Вдруг перед нами появилось несколько туземцев, вооруженных деревянными копьями, длиной в три-четыре метра. Дорога к берегу была отрезана. Бежать прямо через лес было невозможно — он был непроходим.

Мы вернулись обратно на площадку. Туземцы, один за другим, вышли из лесу и окружили нас.

Их было человек тридцать, вооруженных копьями, луками и стрелами, а нас только трое с голыми руками. Все носили на бедрах узкие пояса, плетенные из лыка. Их лица были вымазаны черной краской, в курчавые волосы были воткнуты разноцветные перья, а в ушах висели большие круглые серьги из ракушек. Туземцы были страшны. Все держали копья над головами, а луки висели на левом плече. У некоторых были деревянные щиты. Из висевших на поясах мешочков торчали стрелы с острыми наконечниками.

Неожиданно над нашими головами просвистела стрела. Капитан поднял руку, как бы желая остановить нападение, крикнул по-английски, что мы мирные люди и ничего плохого им не сделаем. Туземцы смотрели на нас молчаливо и мрачно. Мы стояли в середине небольшой площадки, притиснутые друг к другу. Туземец, который пустил стрелу, вновь натянул тетиву своего лука, но другой что-то ему крикнул, и тот опустил стрелу и повесил лук на плечо.

Человек, который крикнул стрелку, воткнул копье б землю и оперся на него, как пастух на палку. Несколько туземцев последовали его примеру, но другие продолжали держать копья наготове.

Эта молчаливая осада продолжалась уже более получаса. Туземцы или не решались или не хотели нападать на нас. Они часто поглядывали в сторону леса, словно ожидая кого-то. И действительно, из леса появился крупный, широкоплечий мужчина, в сопровождении двух других, вооруженных копьями.

— Тана Боамбо! Тана Боамбо! — закричали туземцы, и их голоса далеко разнеслись по лесу.

Рослый малый вышел на площадку и остановился шагах в десяти от нас. Двое других, которые его сопровождали, остановились позади него. Он был высок, дороден, его мускулистое тело было как бы вылито из темной бронзы. Черты лица у него были правильные, а темные глаза смотрели сосредоточенно и властно.

По всему было видно, что это вождь туземцев. В его густых волосах, черных, как деготь, торчали белые и зеленые перья. И у него лицо было вымазано черной краской или сажей, а на лбу, у переносицы и на щеках были проведены белые полоски. На руках, выше локтей, он носил нечто вроде браслетов, сплетенных из лыка. В них были воткнуты зеленые листья и несколько красных цветков. В ушах висели большие блестящие серьги из раковин, а через хрящ носа была продета костяная палочка величиной в карандаш. На шее висело ожерелье из разноцветных ракушек.

Он смотрел на нас с изумлением. Его взгляд останавливался то на наших лицах, то на одежде, то на обуви. Потом он поднял над головой копье и что-то заговорил на своем непонятном языке. Из его длинной речи я запомнил только три слова, которые он повторил несколько раз: «тана», «пакеги», «арики»... Окончив речь, он воткнул копье в землю, а туземцы дружно закричали:

— Хе-хо! Хе-хо! Хе-хо!

Здоровяк что-то сказал двум цветнокожим, стоявшим за его спиной, и они нас погнали перед собой. Мы пересекли площадку и вступили в лес. Туземцы двигались сзади, в нескольких шагах от нас, гуськом по узкой тропинке. Скоро мы вышли на вторую площадку, значительно шире первой и с большим количеством хижин вокруг. И эти хижины были островерхие, покрытые пальмовыми листьями. Их крыши также спускались до земли. И здесь между хижинами росли пальмовые, хлебные и другие деревья, а за ними возвышался тропический лес, дикий и величественный.

 

II

На второй площадке перед хижинами мы застали много туземцев, вооруженных копьями и стрелами. Увидев нас, некоторые убежали в лес, издавая странные звуки, другие попрятались в хижины и оттуда испуганно поглядывали на нас через узкие двери. Но здоровяк туземец громко прикрикнул на них, и они вернулись обратно. Как и в первом селении и тут не было видно женщин и детей. Не встречалось и никаких домашних животных.

Мы остановились посередине площадки. Здоровяк куда-то исчез, а некоторые более смелые туземцы приблизились и молчаливо нас рассматривали. Я заметил, что лица, не вымазанные краской и сажей, не были уж так уродливы и страшны. Кожа темно-шоколадного цвета, черные волосы, темные глаза, нос прямой и слегка толстые полуоткрытые губы.

Перед некоторыми хижинами горели небольшие костры. Несколько туземцев присели у ближайшего костра, вынули из сумок, висевших на шее, сухие листья, нагрели их на огне, скрутили толстые сигары и закурили. Глаза у капитана загорелись. Он попросил табаку на всех языках, какие только знал, но никто его не понял. Тогда он вынул свою голландскую пенковую трубку, закусил ее кривой мундштук и, надувая щеки и попыхивая будто курит, подошел к курильщикам. Но они повскакали на ноги и направили на него копья.

— Безобразие! — пробормотал Стерн, возвращаясь к нам. — Одной папиросы не дают человеку.

В это время один из туземцев принес горящую головню, положил ее на землю к ногам капитана, положил рядом несколько сухих листьев и отошел. Стерн набил трубку и закурил. Туземцы смотрели на него широко открытыми неподвижными глазами, а некоторые из них, поджимая губы, издавали резкие звуки. Стоявшие сзади, поднимались на цыпочки, чтобы видеть дымящуюся трубку Стерна. Грей подошел к капитану и тихо сказал:

— Не нравятся мне эти люди, сэр. Осматривают нас, как мясники убойный скот. Скажите им, чтобы они отвели нас к губернатору острова, сэр...

— А как же это сказать, когда я ни слова не понимаю на их языке? — пожал плечами капитан.

Я рассматривал лица туземцев. Когда мой взгляд встречался с взглядом кого-нибудь из них, он испуганно прятался за спинами других, что-то бормоча.

Послышались крики, цветнокожие расступились, и к нам подошел тот же здоровяк с перьями на голове. Теперь он был опоясан тремя разноцветными поясами, увешанными ракушками. Рядом с ним шла темнокожая девушка, также опоясанная поясом, в коротеньком передничке из густой бахромы. Это была вся ее одежда. И пояс и бахрома были украшены пестрыми раковинами, которые подрагивали при каждом ее движении и поблескивали на солнце. Увидев нас, она всплеснула руками, отступила назад и негромко вскрикнула.

У нее было миловидное лицо, большие, темные глаза с длинными ресницами, полуоткрытые губы обнажали два ряда белых ровных зубов. На груди у нее висело ожерелье из змеиных и собачьих зубов, а серьги из раковин были такие тяжелые, что оттянули мочки на ушах. Под плетеные браслеты на руках и в пышно взбитые черные волосы были воткнуты красные и белые цветочки, а в пояс вокруг талии — пестрые листья какого-то растения. Все эти украшения придавали девушке дикую прелесть.

Мужчина, пришедший с девушкой, подал нам знак трогаться и пошел за нами. Гуськом двинулись за нами и другие туземцы. Теперь их была целая толпа — может быть, более ста человек. Мы опять вошли в лес. По деревьям проворно прыгали и кричали маленькие обезьянки, а на одном сухом суку сидел зеленый попугай. Он не боялся людей и спокойно наблюдал за ними своими круглыми глазами.

Мы вышли на третью, меньшую площадку, на которой находилась только одна хижина. И ее крыша из пальмовых листьев была островерхая и спускалась до земли, а дверь, такая же узкая, висела высоко, как окно. Здоровяк туземец сделал нам знак войти в хижину, но мы отказались.

Что это все означает? Почему эти люди поступают с нами, как с какими-то преступниками? Почему они хотят нас арестовать? Желание здоровяка загнать нас в хижину не могло означать ничего другого.

Видя, что мы не хотим входить в хижину, туземцы подняли крик и угрожающе замахали копьями. Грей первый вошел, а за ним и мы с капитаном.

В хижине было прохладно. Вдоль правой стены находились широкие нары из бамбуковых прутьев, а вдоль левой — длинная деревянная колода, похожая на большое корыто. На поперечных балках крыши были настланы бамбуковые стебли — одни длиннее, другие короче. По стенам и на балках висели черепа свиней и собак, но не было ни одного человеческого. Хижина была метров десять длиной, шириной около шести метров и столько же высотой. Как только мы вошли внутрь, туземцы заперли дверь, и в хижине стало совсем темно.

 

III

— Мне кажется, что мы арестованы, — тихо сказал капитан, садясь на нары.

Грей устроился рядом, вытер рукавом потное лицо и глухо промолвил:

— Очень плохо нас приняли, сэр.

— И я недоволен, — ответил Стерн. — Очень неприятно после кораблекрушения попасть в такую дыру. Но будем надеяться, что белое начальство скоро нас вызволит отсюда. Как только ему доложат о нас, сам губернатор явится лично извиниться.

Снаружи послышались шаги, дверь неожиданно распахнулась. Светлый луч солнечного дня ворвался в хижину. В этом потоке света мелькнула черная голова туземца. Он поставил на землю корзину с фруктами, три крупных кокосовых ореха, глиняный сосуд и, боязливо поглядев на нас, поспешил выйти, заперев за собой дверь. В корзинке имелись бананы, вареный ямс, таро и печеные куски какого-то плода, наверно, хлебного дерева. Все это показалось нам очень вкусным, ибо нас уже давно мучил голод, а борьба с водной стихией вконец истощила наши силы. Наевшись, мы сразу почувствовали себя значительно бодрее. Стерн вытянулся на жестких нарах и тихо промолвил, мечтательно уставившись в потолок:

— Я побывал на многих тропических островах, но нигде я не пил такого кокосового вина, как на островах Килинг. Только от одного стакана искры начинают сыпаться из глаз. А вот теперь я должен испортить прекрасный обед водой. Жалко...

Он поморщился и приложился к сосуду, но при первом же глотке радостно вскричал:

— О, старый географ не лжет! Жители острова Тамбукту действительно гостеприимные люди. Настоящий эликсир, сэр. Попробуйте!

И морской волк передал мне сосуд.

Питье, которое Стерн назвал настоящим эликсиром, было кокосовым вином. Хотя оно содержало совсем мало алкоголя, но выпив несколько глотков, я почувствовал, как веки у меня отяжелели, и глаза сами собой закрылись. Устало отпустив голову на жесткие бамбуковые нары, я заснул...

Я спал все после обеда и всю ночь. Проснулся только утром. Солнце еще не взошло, и в щели хижины врывался прохладный воздух, насыщенный терпким ароматом тропических цветов. В лесу кричали обезьяны, сердито перекликались попугаи.

Позже туземцы принесли нам жареной рыбы. После того, как мы все хорошо поели, капитан сказал:

— Сегодня нас, наверно, вызовут па допрос. Вчера они не хотели нас тревожить, прежде чем мы отдохнем.

— А на каком языке мы будем разговаривать? — спросил я.

— Это меня не интересует, — ответил Стерн. — Если власти не владеют нашим языком, они должны найти переводчика. Но я знаю столько языков, что, даже если этот остров под патагонским владычеством, мы все же поймем друг друга.

— Я буду рад, если это английское владение, сэр, — заметил Грей.

Капитан кивнул головой.

— Если остров — английское владение, мы все равно, что дома. Но пусть даже и занзибарское, опять-таки нас примут хорошо, потому что мы потерпели кораблекрушение. Не забывайте, что существует международный закон, который обязывает все страны оказывать помощь потерпевшим кораблекрушение. Лично я хотел бы только одного, — мечтательно прибавил морской волк, — подольше остаться пожить па этом острове. Видели, какой он красивый? Деревья ломятся от плодов, а леса полны дичи. Вот я слышу голоса различных птиц, и табак есть, и много других прекрасных вещей. Поживу здесь, как принц на Танганьике...

— Но вы ж не любите суши, — обронил я.

— Правда, не люблю ее, но в известных случаях терплю.

Грей лениво пошевелился на нарах.

— Я только одного желаю, сэр, — промолвил он. — Я желаю поскорее вырваться из этой берлоги.

— Молчите, медвежья душа! — крикнул ему Стерн. — У вас нет ни капли поэтического чувства. Я всегда говорил, что вы не настоящий моряк.

Сказать о человеке, двадцать лет плававшем по всем морям и океанам, что он не настоящий моряк — это жесточайшая обида. Но Грей не обиделся. Он вообще никогда ни на что не обижался. Это нравилось мистеру Смиту, и он часто его хвалил перед нами, но капитан не любил людей, которых ничего не трогает.

Лично меня угнетали плохие предчувствия. Двое караульщиков с копьями у дверей нашей хижины напоминали нам о том, что мы все еще арестанты. Да и застенок, как называл нашу хижину Стерн, не был удобным жилищем. Нары из бамбуковых прутьев были ужасно жесткие.

Капитан уверял, что до обеда нас освободят, но когда и после обеда никто нами не заинтересовался, он начал нервно расхаживать по хижине и возмущаться:

— Почему нас еще держать? Так ли следует поступать с такими людьми, как мы? Ведь мы герои, сэр! Я буду протестовать! А может быть, эти дикари еще не соблаговолили сообщить о нас? Может быть, губернатор ничего не знает? Если бы он узнал, что па остров сошли люди, потерпевшие кораблекрушение, он лично бы осведомился о нашем здоровье. Международный закон его обязывает!..

Я не верил ни в международные законы, ни в гуманность губернаторов, но промолчал, потому что не хотел огорчать капитана.

— Двое суток в этой хижине — это уже слишком! — возмущался он. — Я начинаю сомневаться в испанском географе, сэр. Но он не виноват, так как сам никогда не посещал острова Тамбукту и пишет со слов Магеллановых моряков.

— А Байрон? — поддел я его.

Капитан махнул рукой:

— Не верьте поэтам...

— Таким поэтам, как Байрон, можно верить, — возразил я.

— Вы правы, — кивнул головой старый моряк. — Байрон не виноват. Это я виноват. Да, сэр, я обманул мистера Смита...

— Обманули? Зачем?

— Сейчас вам объясню. Байрон говорит, что предпочитает одну прогулку в Тимбукту двум победам при Ватерлоо, и он прав. Ведь победа при Ватерлоо не помрачила славы побежденного и ничего не дала бесславному победителю. Но важно совсем другое. Байрон говорит о Тимбукту, а не о Тамбукту. Это две различные вещи, сэр. Тимбукту это глухой городок на реке Нигер в Западной Африке, известен как центр древней культуры.

— Вон что? — удивился я. — Расскажите, капитан, что-нибудь об этом городке!

— Ну что вам рассказывать... Обыкновенная история. В XII веке в Тимбукту был университет. Французские колонизаторы завладели городом в 1883 году, и Тимбукту превратился в захолустный городок в пустыне. Он не имеет ничего общего с островом Тамбукту испанского географа. Я это знал, но скрыл от мистера Смита, желая принудить его согласиться на перемену курса на юг, чтобы избежать урагана. Я ошибся, признаюсь. Если бы мы не отклонились от курса, яхта не разбилась бы о скалы этого проклятого острова.

Грей широко зевнул, оскалив зубы.

— Чертовски спать хочется, сэр, — сопливо пробормотал он.

— Вам вечно хочется спать! — упрекнул его капитан. — Удивительно, как вы не заснули прошлой ночью в океане...

— О, я молодецки боролся с волнами, сэр! — пролепетал кок.

Зевота кока все же подействовала заразительно на капитана — через минуту оба храпели на твердых нарах.

Наступила ночь. Лунная, тропическая ночь. Все спало мертвым сном. В хижине было тихо и темно.

 

I

Шесть дней и шесть ночей провели мы в хижине. На седьмой день утром мы были разбужены громкими криками, сопровождаемыми звуками барабана. Капитан быстро встал, прислушался и тревожно заходил по хижине. Гул барабана и эти дикие гортанные крики не предвещали ничего хорошего.

— Что означают эти крики? — спросил я капитана. — Может быть, какой-нибудь праздник?

— Праздник? — встрепенулся капитан и как-то странно взглянул на меня. — Возможно. Только вот... я боюсь, чтобы мы не стали жертвой.

— Какой жертвой?

— Я видел, как некоторые островитяне в тропиках приносят жертвы своим идолам. На большом костре сжигают живого быка и пепел развеивают по ветру...

— Что вы хотите этим сказать? — вскочил Грей как ужаленный.

— То, что я сказал. Боюсь, чтобы нас не сожгли.

— Зачем вы пугаете человека? — упрекнул я капитана. — У него слабое сердце... Людских жертвоприношений давно уже не существует.

— Вы уверены? — спросил меня Стерн и горько усмехнулся.

— Совершенно.

— Насколько мне известно, вы впервые попадаете к дикарям, правда? А я был на многих островах в тропиках и лучше вас знаю нравы туземцев.

— Верно, — согласился я, — но зато я читал много книг из жизни первобытных людей...

— Ох, уж эти мне книги! — воскликнул капитан. — Я читал такие романы о диких племенах, что у меня и сейчас волосы встают дыбом при воспоминании.

— И я читал такие романы, — признался я. — В них первобытные племена описываются, как дикие звери — едят человеческое мясо, убивают каждого белого человека, живут безнравственно и чего только там нет... И все выдумано с начала до конца только для того, чтобы оправдать «цивилизаторскую» миссию таких типов, как мистер Смит. Авторы таких книг говорят нам: «Видите, какие дикари туземцы! Их нужно приручать крестом и евангелием, а там где евангелие не помогает — огнем и пулей». Цель оправдывает средства! Мы знаем какие это средства, но какова цель колонизаторов? Воздвигать дворцы на костях своих рабов. Разумеется, этого в романах нет, но оно существует в практике колонизаторов.

— Я согласен с вами, — сказал капитан. — Писатели пишут за деньги, а деньги лежат в несгораемом шкафу мистера Смита. Чтобы получить от него что-нибудь, они должны ему служить так же, как я ему служил, чтобы получить объедки с его пышной трапезы. И все же есть доля правды в том, что я читал. Вы знаете историю Ливингстона и Стэнли? Они оба были убиты и съедены африканскими дикарями.

— Неправда, — возразил я. — Ливингстона любили и уважали африканские племена. Он умер от тропической малярии. Это доказано. Африканское племя сохранило его тело, которое позже было перенесено и похоронено на его родине. И Генри Стэнли, отправившийся искать Ливингстона в джунглях Африки, действительно встретил его на озере Танганьика, но позже был убит и ограблен своим проводником, а не дикарями. Вот правда.

— А правда о капитане Куке известна вам?

— Он был убит в сражении с туземцами на Гавайских островах из-за какой-то жалкой украденной пироги.

— Верю, — усмехнулся старый морской волк. — А что вы скажите о Джонстоне?

— Такой путешественник мне не известен.

— Он и не путешественник. Он был капитаном английского корабля. Шел из Англии в Индонезию. Однажды он бросил якорь у одного из пяти Соломоновых островов. Туземцы встретили его весьма доброжелательно, их вождь пригласил его на угощение, дал ему все, что капитан пожелал. Капитан Джонстон пришел в восхищение от одного мастерски сделанного кувшина — и вождь ему его подарил. Понравилось ему копье, инкрустированное змеиными костями — дикарь и его подарил. Он загляделся в ожерелье вождя из зубов змеи — тот снял его с шеи и передал капитану. Вождю показалось, что Джонстону нравятся его куры, и он велел всех переловить и отнести на корабль. Не укрылось от его глаз, что Джонстону пригляделась его красавица жена. И что же вы думаете? Когда капитан возвратился на корабль — женщина была там. Вождь и ее подарил. Капитан был тронут и решил показать туземцам, что и белые щедры. Он вернул женщину вождю и послал ему разные подарки: гавайского табаку, саблю, бутылок десять вина, коньяку, ожерелья из бус, зеркальца и другие безделушки. Вождь племени обрадовался подаркам как ребенок. По его мнению только ожерелье из простых бус стоило больше всех его кур, а за саблю он был готов отдать всех кур на острове. Но когда ему сказали, что белый человек вернул обратно его жену, вождь пришел в ярость. «Как? Ему не нравится моя жена? Самая красивая женщина на острове! Это позор для меня!» И приказал отнести обратно на корабль все подарки, посланные капитаном. Джонстон почувствовал себя неудобно. Ему не хотелось оставить плохое впечатление, он сошел на берег и отправился извиниться перед обиженным вождем. Лучше было ему не ходить... Но разве он мог допустить, что будет зажарен и съеден туземцами только за то, что вернул мужу его жену?

— В каком романе вы прочли эту историю? — усмехнулся я.

— Это совсем не роман, сэр. Джонстон не вымышленный герой. Мой отец обязан ему своей жизнью. Капитан Джонстон — мой дедушка. Разве не будет жестокостью, если провидение и мне уготовило подобную смерть?

— Во-первых, я не верю в провидение, — возразил я. — Не верю также, что и ныне еще существуют людоеды. Если ваш дедушка и вправду так трагично погиб, то это произошло не менее пятидесяти лет тому назад.

— Более шестидесяти, — уточнил Стерн.

— Ну вот, видите! Тогда людоедство все еще встречалось среди некоторых первобытных племен. Они пожирали своих врагов, убитых во время войны. Но сейчас таких вещей не существует нигде на земном шаре.

— Не будьте так уверены, — задумчиво сказал капитан. — Сколько времени прошло с тех пор, как папы сжигали на кострах живых людей? Триста лет или немногим меньше? А что делают теперь фашисты? Да они проявляют большую жестокость, чем самые дикие людоеды. Почему тогда туземцам острова Тамбукту не есть человеческого мяса? Мне лично безразлично, после того как меня убьют, съедят ли меня или сварят туалетное мыло.

Все сказанное капитаном было верно, но для меня неубедительно. Ни один исследователь до сих пор не доказал еще, что людоедство существует, как постоянное средство утоления голода. Правда, некогда дикие племена употребляли человеческое мясо в пищу, но только в крайнем случае, когда племени угрожала голодная смерть. Употребляли человеческое мясо во время религиозных празднеств, а также и во время войны с вражеским племенем. У некоторых диких племен существовало, поверье, что если они съедят сердце и легкие своих врагов и выпьют их кровь, то станут сильнее, а враги не смогут им отомстить на том свете, в загробной жизни. Следы этих варварских обычаев сохранились и доныне только в измененной форме: теперешние причастия в церкви являются пережитком этих старинных верований дикарей.

Когда я выложил все это Стерну, он иронически заметил:

— О, мне не будет легче, если дикари съедят меня не от голода, а из религиозного фанатизма!

Вдруг дверь с шумом распахнулась. Двое караульщиков просунули свои курчавые головы и сделали нам знак выйти. Потом они погнали нас перед собой...

На поляне у скалистого берега ярко горел костер. Целая толпа полуголых туземцев плясала вокруг него. Несколько человек играли на продырявленных кокосовых орехах, еще трое — извлекали пронзительные звуки из длинных, толстых бамбуковых палок, а низенький здоровяк изо всех сил колотил двумя толстыми палками в большое корыто, выдолбленное из сухой колоды. Стоял невообразимый шум. Туземцы плясали, двигаясь один за другим по кругу и временами испускали дикие крики, словно желали заглушить дудки и деревянный барабан:

— Хе-хо! Хе-хо! Хе-хо!

Нас ввели в круг. Крики усилились. Мы стояли совершенно ошеломленные. Но вот круг расступился, и к нам подошли мужчина и девушка, которых мы видели еще в первый день, когда высадились на острове. Девушка была в том же наряде — пояс и бахрома, обвешанные ракушками, а в ушах две раковины переливались серебристым блеском. Она медленно подошла к нам, долго всматривалась и прошептала что-то мужчине. Барабан и бамбуковые дудки умолкли. Все столпились вокруг нас. Тогда здоровяк подошел к Грею и положил ему руку на плечо. Двое туземцев схватили несчастного кока, привязали к его ногам огромный камень, поволокли к отвесному скалистому берегу и бросили в океан.

Я был следующим по очереди. Каждую секунду я ждал, что вождь подойдет ко мне и положит руку на плечо. Взглянув на девушку, я встретил ее взгляд. Она улыбалась как ни в чем не бывало. Когда с Греем было покончено, оба караульщика погнали нас с капитаном обратно в хижину, а остальные продолжали плясать вокруг огня и выкрикивать:

— Хе-хо! Хе-хо! Хе-хо!

 

II

В нашей жизни в хижине не наступило перемен. Каждое утро мы получали кувшин с «эликсиром» и корзинку с жареной рыбой, ямсом, таро или бататами, но мы почти не прикасались к еде.

Прошло несколько дней. Караульщики аккуратно сменялись утром и вечером. Мы расхаживали по хижине и редко обменивались словом. И в самом деле, о чем говорить? О смерти, которая нам угрожала? Или жаловаться на свою судьбу? Но мы были мужчинами, и нам не полагалось ныть. Однажды, на третий или четвертый день после трагической гибели Грея, капитан мне сказал:

— Смелее, юноша! Вы останетесь в живых!

— Не верю, — ответил я подавленно.

— А я верю. Слушайте старого моряка — у меня наметанный глаз. Вы заметили, как на вас смотрела девушка? Я уверен, что мужчина, который был с ней, вождь племени или какой-нибудь старейшина, а девушка — его дочь. Она очень похожа на него. Если захочет, она может вас спасти.

— Если захочет... — вздохнул я. — Все же, «если». Кроме того, этот вождь не выглядит таким щедрым, как тот с Соломоновых островов. Грей первым познакомился с его «добротой». Но почему нас оставили в живых?

Стерн задумался и не сразу сказал:

— Видимо, у них такой обычай. На некоторых островах в тропиках туземцы не приводят в исполнение более одного смертного приговора в неделю. Этот обычай известен нашим властям, и они его соблюдают на островах, которыми владеют. За один день они могут расстрелять без суда сто туземцев, но по суду казнить — только одного в неделю. Полагаю, что этому обычаю мы обязаны пашей жизнью. Если это верно, нам остается еще несколько дней, а это не мало. Для осужденного на смерть каждый миг равен вечности.

Я печально покачал головой:

— Предпочитаю жить годы, похожие на мгновения...

— Вы будете жить! — неожиданно изрек капитан. Я с недоумением посмотрел на него.

— Что вы хотите сказать?

— Сейчас я вам объясню. — Он задумался и тихо спросил: — У вас есть перочинный нож?

— Ножик? Нет, — ответил я с удивлением, смотря на капитана.

— Обыкновенный перочинный нож стоит сейчас человеческой жизни.

— Не понимаю...

— Вы так на меня смотрите: я еще не сошел с ума, — тихо заговорил Стерн, словно боясь, чтобы его не услышал кто-нибудь из дикарей. — Жалко, что у вас нет ножика. Когда вас бросят в океан, вы разрежете веревку и освободитесь от камня. После этого под водой доплывете до берега и скроетесь в какой-нибудь пещере. Туземцы вас не заметят. Видели, что они сделали с Греем? Сбросили его, как кучу мусора на свалку, и вернулись к нам. Никто не полюбопытствовал посмотреть, что с ним произошло в воде. Слушайте дальше. Когда вы освободитесь от камня, скройтесь где-нибудь и дождитесь ночи. В темноте вы легко выйдете на берег, никем незамеченный и будете прятаться в лесах. Холода нечего опасаться — здесь круглый год тепло, даже жарко. Питаться будете дикими плодами — их здесь много. А если вам удастся убить какую-нибудь дичь и развести костер — будете иметь и жареное мясо. Правда, неудобств много, но любой на нашем месте предпочел бы жизнь пещерного человека смерти. Лично я предпочитаю быть живой собакой, чем мертвым львом.

— Скажем, что все это так, — согласился я. — Но это ничтожная вероятность спастись зависит от перочинного ножа, а у меня его нет.

— Зато у меня есть! Вот, возьмите! — с живостью воскликнул капитан. — Какое счастье, что у туземцев нет обыкновения рыться в карманах арестованных, как у нас. Похоже на то, что они действительно очень отстали от культуры цивилизованных пародов.

Он протянул мне свой ножик, но я отказался его взять. Как бы я не дорожил своей жизнью, я не мог принять такой жертвы со стороны капитана. Нож принадлежит ему, пусть он попытается спастись.

— Возьмите, — настаивал морской волк. — Вы молоды, ничего еще в жизни не видели, а что от нее ждать такому человеку, как я? Пожил пятьдесят пять лет, довольно с меня.

Я был тронут его настойчивостью, которая меня изумляла. Я подумал: «Люди делаются лучшими товарищами и друзьями во время больших несчастий, когда им не остается терять ничего другого, кроме жизни».

— Вы должны спастись во что бы то ни стало, — продолжал капитан. — И чтобы вам было ясно почему, я сделаю вам признание. Более того — исповедь! Не думайте, что я буду каяться в совершенном грехе. Нет. Я могу с чистой совестью сказать, что жил честно и умру как честный человек. Но, прежде чем умереть, хочу вам открыть мое горе. И так, слушайте... У меня есть ребенок, десятилетняя дочка. Живет в Александрии у моей сестры. Ее мать мулатка с острова Зумбава. Одиннадцать лет назад, когда я был капитаном большого торгового судна, мы зашли на Зумбаву, и я пошел прогуляться по городку. На базаре давал представление цирк — двое артистов жонглировали горящими факелами и шарами, третий изрыгал огонь, а Доанга танцевала босая на битом стекле со змеей, свернувшейся вокруг ее шеи. Прекрасно танцевала, это я и сейчас утверждаю. Вы видели, как гнутся пальмы под напором бури? Так извивалась и танцовщица. Она была молода и очень красива. Мулаты вообще красивые люди, они происходят от цветных женщин и белых мужчин...

— Иногда случается и наоборот, — улыбнулся я.

— Случается, — признал Стерн, — но редко. Итак, при виде танцующей Доанги, горячая волна залила мне грудь. Змея вокруг ее шеи была живая, и хотя зубы у нее были удалены, все же она представляла опасность. Да и битые стекла не слишком мягкая подстилка для босых ног. Когда танец кончился, я бросил танцовщице кредитный билет. Она обрадовалась и сунула его за корсаж. Тогда один из артистов, тот, который изрыгал огонь набросился на нее, скрутил ей руки назад и начал шарить у нее за пазухой. Народ кругом умирал со смеху. Самым отвратительным было то, что никто не заступился за девушку. Возмутившись, я вмешался, одним ударом свалил с ног наглеца и освободил Доангу. А когда отправился в порт, она пошла за мной. Поднялась и на пароход. Я ее приютил, и мы зажили вместе в моей каюте. Только тогда я понял, как приятно жить с любимой женщиной, которая ждет в каюте окончания твоей вахты. Морякам запрещено жить семейно на пароходах, но я не хотел расставаться с Доангой и оставил ее у себя.

Стерн замолчал, нахмурился, глаза его потемнели. Потом он грустно продолжил:

— Прошло время. Доанга должна была рожать. Я устроил ее на острове Борнео. Родилась девочка — умная, живая, с черными волосами и шоколадной кожей. Иногда мне приходилось ходить в долгие рейсы, я отсутствовал по целым месяцам и думал только о Доанге и ребенке. И тогда я понял, что отцовское чувство сильнее всякой другой любви. Когда пароход, на котором я служил, заходил в Борнео, Доанга с ребенком поджидала меня на берегу. Жена и ребенок — какая радость! — грустно промолвил капитан. — Так мы жили года три. На четвертый год Доанга заболела. «Что с тобой, Доанга?» Доанга молчала. На сердце у нее лежал камень. Врачи беспомощно пожимали плечами. Однажды она мне сказала: «Я хочу умереть на Зумбаве». Завез ее туда и отправился в плавание. Вернувшись месяца через два, я нашел ее поправившейся — она пела и танцевала в комнате. Туземцы сильно привязаны к родным местам, сильнее нас. Мы говорим: «Тоскую по родным краям», а они говорят: «Умираю от тоски по родным краям». Доанга была здорова, весела, и мы снова счастливо зажили вместе. Но счастье продолжалось недолго. Однажды, когда я вернулся из плавания на Зумбаву, я не застал Доанги дома. Ребенок играл на полу неумытый, голодный, похудевший. Спрашиваю хозяйку, старую голландку: «Что это значит? Где Доанга?» — «Доанга — нехорошая женщина, сэр, — отвечает она. — По целым дням оставляет ребенка одного дома и таскается с какой-то цирковой труппой». Мне все стало ясно. Доанга снова вернулась к артисту, который изрыгал огонь. Я забрал дочь и уехал. Оставил ее у моей сестры в Александрии. Теперь девочке десять лет. Чудесный ребенок — красивый, талантливый!.. Придет время, станет знаменитой художницей, помяните мое слово. Если вам случится опять попасть когда-нибудь в Александрию, скажите ей, что я погиб. Вы ее найдете в доме рядом с музеем. Она носит мою фамилию. Моя дочь должна узнать о смерти своего отца. Это ей будет полезно. Со дня ее рождения я откладывал часть моего жалованья и вносил в один английский банк. На эти деньги моя дочь сможет просуществовать до совершеннолетия. Но для получения денег нужен свидетель, который удостоверить мою смерть. Вы подпишете акт о моей смерти. Поняли теперь, почему я хочу отдать вам нож. Прошу вас, возьмите!

Я снова отказался. Я объяснил капитану, что именно он должен во что бы то ни стало остаться в живых ради дочери. У меня нет детей, некому плакать по мне. Моим престарелым родителям едва ли когда-нибудь доведется узнать о моей смерти, потому что им самим осталось недолго жить.

Капитан как будто примирился с моим отказом, лег на нары и больше не заговаривал о ножике.

Дни летели незаметно. Шесть раз взошло и зашло солнце с тех пор, как бросили Грея в океан — никто нас не тревожил. На седьмой день утром мы снова услышали знакомые завывания туземцев и заглушённые звуки деревянного барабана. Дверь открылась, мы вышли — и наши сторожа отвели нас на поляну.

Костер горел. Дикари отплясывали свой дьявольский танец. История повторилась. Вождь племени и девушка приблизились к нам, вождь опустил руку на плечо капитана, двое туземцев, привязав камень к его ногам, понесли его к берегу. В последний момент он крикнул мне:

— Ножик у вас в кармане! Не забывайте моей просьбы! Я запустил руку в карман: да, нож Стерна был там! Он, наверно, его положил в мой карман в последнюю ночь, а я не заметил. Когда его бросали со скалы, он махнул мне рукой и исчез...

«Прощайте, капитан! — подумал я. — Если мне удастся спастись, я исполню вашу просьбу! Клянусь!»

Меня вернули обратно в хижину. Тяжко свалившись на нары, я пролежал неподвижно целый день. Меня душили тоска и отчаяние. Через семь дней наступит и моя очередь... Через семь дней...

 

I

К вечеру дверь открылась, и на пороге показалась смуглая девушка, сопровождаемая юношей. Он поразительно походил на нее, только кожа у него была темнее и волосы длиннее, чем у девушки. И он был строен и хорошо сложен, но выше ее, и у него были большие, черные глаза и сросшиеся брови. Едва ли ему было больше восемнадцати лет, но мускулы на руках и груди были развиты, как у зрелого мужчины. У него были почти такие же украшения в ушах, на груди и руках, как и у девушки.

Жестом я предложил им войти, но они не решались переступить через высокий порог, видимо боясь меня. Юноша усмехнулся, сверкнули его белые зубы. Потом он закрыл дверь, и я опять остался один.

Я все более и более убеждался в том, что эти люди не видели белого человека и потому рассматривали меня с таким огромным любопытством. «Если бы на острове были белые люди, — рассуждал я, — они бы не дали утопить нас в океане». С другой стороны, насколько мне было известно, едва ли существовал в тропиках остров, не принадлежащий какому-нибудь государству. Захват колоний давно уже закопчен, ныне наступила эра их освобождения. Можно ли допустить, что такой цветущий остров неизвестен хищным колонизаторам, в то время как десятки их судов каждый день пересекают по всем направлениям Индийский океан? Тогда я вспомнил, что на карте земного шара есть много белых пятен — мест, где еще не ступала человеческая нога. Открытие Северного полюса стоило человечеству многих жертв, прежде чем до него достигли смелые папанинцы. А Южный полюс еще не изучен. Даже такой большой остров, как Новая Гвинея, открытый более четырехсот лет назад и доныне целиком не исследован. Не далее, как в 1935 году, в горах Новой Гвинеи были обнаружены десятки тысяч дикарей из племени тарифурора, которые еще не видели белого человека. Да, на земном шаре имеются неисследованные области, неисхоженные пустыни, а на океанах — места, по которым не прошел еще ни один пароход. Например, мы шли много суток из Адена до острова Тамбукту и за все время ни разу не встретили ни одного судна. Индийский океан огромен и пустынен. От Джакарты на острове Ява до Кейптауна в Южной Африке девять тысяч семьсот километров, и на этом огромном водном пространстве на пути судов нет ни одного острова. От Австралии на запад, до Маскаренских островов, на расстоянии в шесть тысяч километров не отмечено ни одного острова на картах. Индийский океан — это огромная водная пустыня, по которой плавают пароходы в различных направлениях, но всегда по одним и тем же путям, где измерены глубины и нет опасности наткнуться на подводные скалы. И если Тамбукту лежит далеко от большого пути кораблей, ничего удивительного в том, что он до сих пор еще не открыт и не захвачен какой-нибудь страной. А это значит, что мы первые белые люди, ступившие на этот остров. Кроме, может быть, моряков Магеллана...

Эти мысли пришли мне в голову, когда я ожидал моей очереди. Каждый прожитый день я отмечал глубокой зарубкой на балке и говорил себе: «Остается еще шесть дней... Еще пять... еще три...» Каждая новая зарубка приближала меня к смерти. На седьмой день я снова услышал пискливые звуки и сильные удары в деревянный барабан. Тот же самый человек, которого туземцы называли Тана Боамбо, открыл дверь хижины, сделал мне знак выйти, и двое караульщиков повели меня к берегу.

История с Греем и Стерном повторилась и со мной. Я вступил в круг пляшущих; темнокожий барабанщик начал бить еще сильнее в деревянное корыто, другие задули в свои дудки из кокосовых орехов и бамбуковых трубок, а дикари с выкрашенными физиономиями, двигаясь по кругу один за другим, заплясали с еще большим жаром. Я стоял у костра и сжимал в руке перочинный нож капитана. В нем была моя единственная надежда...

Двое туземцев привязали к моим ногам камень и понесли меня к океану. Не успел я опомниться, как уже летел вниз со скалы. Солнце в последний раз блеснуло мне в глаза — послышался всплеск, и оно как бы погрузилось вместе со мной в воду. Ножик я сжимал в руке. Я попытался его открыть, но это мне не удалось. Это было совсем не легким делом. Я начал сильно дергать ногами. К моему изумлению веревка ослабла, камень сорвался и пошел на дно, а я, сделав только несколько движений руками и ногами, выплыл на поверхность. На скале никого не было. Туземцы ушли...

Увидев невдалеке глубокую пещеру, выдолбленную волнами в скалистом берегу, я поспешно поплыл к ней. Пещера была темная и жуткая. В другое время я вряд ли бы решился углубиться в нее, но сейчас только в ней я и мог найти спасение, в случае если туземцам вздумается меня искать.

Я подплыл к входу в пещеру и сел. Только голова торчала из воды. Затаив дыхание, я прислушался. До меня долетали какие-то странные звуки, которые исходили как будто из-под земли. Вода была теплая, но я дрожал всем телом. Что это за звуки и откуда они идут? Постепенно успокоившись, я понял, что голоса шли снаружи. Это были голоса леса, ветра, жизни, глухо отдававшиеся в пещере.

Солнце зашло. Меня окутал непроницаемый мрак.

На экваторе ночь наступает быстро. У нас после заката солнца постепенно начинает смеркаться, и пока наступит ночь, проходит почти целый час. Это объясняется тем, что солнечные лучи, проходящие в северных областях земного шара через более плотные пласты воздуха, преломляются в атмосфере и долго после заката солнца освещают небо. Чем дальше на север, тем медленнее наступают сумерки, а на Северном полюсе солнце не заходит целых шесть месяцев, после чего скрывается за горизонтом на новые шесть месяцев. На Северном полюсе шесть месяцев день и шесть месяцев ночь. А тут, на экваторе, круглый год день равен ночи.

Я расстался с пещерой и поплыл вдоль скал. Скоро я попал в устье небольшой речки и вылез на берег. На небе мерцали мириады звезд, крупных и ярких. Мне показалось, что они больше и ярче звезд на нашем небе. Вскоре взошла и луна, и стало довольно светло.

Я снял ботинки и носки и пошел босиком по песчаному берегу вверх по течению реки. Я торопился отойти подальше от опасного селения дикарей. Но чем дальше я удалялся от берега океана, тем уже становилось русло реки, а течение стремительнее. Песок кончился, дальше берег был обрывистый, покрытый густым лесом, и я был принужден брести по воде. Она едва мне доходила до колен, но быстрый поток нес небольшие камни, которые били по ногам и затрудняли движение вверх к горам. Я попытался двигаться вдоль леса, но свисавшие ветки деревьев по обоим берегам, касались воды и образовывали густую, непроходимую преграду, через которую невозможно было пробраться. Приходилось идти в воде, а течение становилось все быстрее, и камни все чаще и сильнее ударяли по ногам. Я почувствовал сильную боль. Иногда передо мною вырастали скалистые пороги с водопадами. Нельзя было их обойти, так как лес был непроходимым, и я полз по мокрым скалам, покрытым мохом — падал и вставал, но пи па минуту не останавливался.

Я шел всю ночь. Утро меня застало высоко в горах. Я был утомлен и голоден, ноги кровоточили и ужасно болели. Да и вода была довольно холодная, и я дрожал как в лихорадке. Опять водопад. Тут вода падала с высокой отвесной скалы, с шумом разбиваясь в глубоком ущелье на тысячи брызг и пенясь. Возле водопада раскинулась небольшая поляна, покрытая густой высокой травой, настолько высокой, что она покрывала человека с головой. Я вошел в траву. Она была жесткая, и я с трудом пробивал себе путь. Достигши леса, я пополз между деревьями и колючим кустарником. Обойдя скалу, я вновь побрел по воде. Немного спустя я дошел до второй скалы, из-под которой вытекала эта река. Кругом высился непроходимый тропический лес. Ну а теперь куда?

Я вскарабкался на скалу и присел. Мои силы были исчерпаны. Меня мучил голод, а кругом на деревьях не было видно никаких плодов. Что делать в этих непроходимых джунглях одному, голыми руками? Чем питаться? «Прежде всего надо отдохнуть, а потом уже решать, что делать», — подумал я и, найдя уютный уголок под кустом, улегся в нем и сразу заснул...

Во сне я почувствовал, что ноги у меня горят как в огне, и проснулся. Солнце вышло из-за деревьев, тень укоротилась, и горячие лучи падали на мои ноги.

Перешел в тень. Источник тихо журчал под скалой. В лесу кричали обезьяны, щебетали птицы. Если бы у меня было ружье, я мог бы убить какую-нибудь птицу, изжарить ее и насытить пустой желудок, но у меня не было пи ружья, ни даже лука со стрелами. Не было и спичек, чтобы развести огонь. Ничего у меня не было...

 

II

Неожиданно вблизи послышались человеческие голоса. Я поспешно бросился к ближайшим кустам и скрылся в них. Немного спустя из леса, на противоположный склон вышли два туземца. У каждого на плече было по бамбуковой жерди, метра два длиной и сантиметров десяти толщиной. У одного в руке была горящая головня. Подойдя к источнику, дикари уселись под скалой, вытащили из сумочек, висевших у них на шее, высушенные листья, скрутили цигарки и закурили их от головни. Я был вблизи, видел каждое их движение и слышал каждое слово. Накурившись туземцы сунули в воду бамбуковые жерди под небольшим углом, наполнили их водой, заткнули концы деревянными затычками и вскинули на плечи. Скоро они скрылись в лесу, и голоса их заглохли.

Я слез со скалы и взял головню, которая еще тлела. «У меня есть огонь», — с радостью подумал я. Огонь! Огромное приобретение! Только теперь мне стало ясно, как трудна была жизнь человека много тысяч лет назад, когда он не умел еще добывать огонь и питался только дикими плодами и сырым мясом. Но как только открыл огонь и начал питаться жареным мясом и плодами, дикарь спасся не только от голода, но и от многих болезней. Огонь предохранял его и от хищных зверей.

Вернувшись вниз по течению реки, я спустился к самому водопаду и в укромном месте, где река делала острый поворот, разложил костер. Тут водой было выброшено много щепок и толстых коряг, высохших на солнце и горевших как порох. Скоро под ними образовался жар, на котором можно было бы зажарить целого быка. Но увы! Я не мог поймать и маленькой птички.

Я скова вернулся к источнику, прислушался — никакого человеческого голоса. «Куда девались те два туземца? Куда они отнесли воду в своих бамбуковых сосудах? Наверно, поблизости есть селение, — подумал я. — Где люди, там и деревня, а где деревня, там и жареная рыба, и кокосовые орехи, и «чистый эликсир» — как капитан называл кокосовое вино». Чего бы я не дал за одну жареную рыбку или кокосовый орех.

Вдруг вблизи послышался шум и какое-то особенное шипение, заставившее меня обернуться. Всего шагах в десяти между камнями я увидел очковую змею, которая подняла голову над землей и угрожающе шипела. Против нее на камне съежилась, как кошка, с вставшей дыбом шерстью, мангуста. Она злобно рычала и готовилась броситься на опасную змею. Раздраженная очковая змея надула шею, как пузырь, и два черных круга по обеим ее сторонам действительно издали походили на очки. Очковая змея ядовита. Ее укус несет верную смерть. Укушенный может спастись только серумом против змеиного яда. Но мангусте нечего бояться, ибо змеиный яд ей не опасен. Ловким прыжком она бросилась на змею и впилась зубами в ее хвост, но и змея успела укусить мангусту в ноги. Она отскочила в сторону, снова прижалась к земле и судорожно завертела пушистым хвостом. Змея опять выпрямилась и зашипела на напрягшегося, как пружина, зверька. Новый молниеносный скачок — и мангуста вцепилась в шею змее, рыча и прижимая ее своим маленьким, как у кошки, телом. Но змея не сдавалась. Она била мангусту хвостом, как кнутом, и старалась вырваться из ее острых когтей и зубов. Из последних сил ей наконец удалось ускользнуть и, свернувшись в клубок, скатиться вниз к скале, но мангуста догнала ее, вцепилась когтями в тело и начала его разрывать. Опасная змея конвульсивно дрогнула, свернулась и замерла — она была мертва. Мангуста потащила ее в лес.

Я решил поискать себе пищи и осторожно пошел по тропинке туземцев. Я был уверен, что она меня приведет в какое-нибудь селение с гладкой, утоптанной площадкой и островерхими хижинами, в которых живут вооруженные дикари. При этой мысли я вздрогнул и остановился. Но, вспомнив о кокосовых пальмах вокруг хижин туземцев и о крупных плодах на них, полных кокосового молока, снова пошел вперед. Один кокосовый орех или несколько жареных ямсов спасли бы меня от голодной смерти.

Я шел осторожно, часто останавливался и прислушивался. Никаких человеческих голосов. В лесу раздавались только резкие крики обезьян. Через полчаса тропинка неожиданно привела меня к частоколу из бамбука. За частоколом слышались человеческие голоса. Я опасливо приблизился и, заглянув в щель между бамбуковыми стволами, увидел двух туземцев — может быть, тех же самых, которые ходили к источнику за водой — и нескольких женщин. Мужчины забивали в землю заостренные толстые колья и выворачивали ими комья земли, а женщины раздробляли их деревянными лопатками. За женщинами следовали дети, мальчики и девочки, и растирали землю руками, делая ее еще более рыхлой. В стороне, другая группа женщин собирала разрыхленную землю в кучки и делала из них круглые грядки. Все работали и переговаривались, громко смеясь, и их голоса раздавались далеко в лесу. «Люди, которые так сердечно смеются, не могут быть плохими», — мелькнуло у меня в голове. Но вспомнив о дикарях, которые вчера бросили меня в океан, я тут же отошел» от ограды.

Я опять тронулся по тропинке. Сначала она шла мимо огорода, но дальше сворачивала в лес, и люди остались позади. Их голоса заглохли. Спустя некоторое время я вышел к другому частоколу. За ним находились круглые грядки, засеянные какими-то растениями. Далее возвышались кокосовые пальмы с высокими и гладкими стволами. Наверху, среди продолговатых листьев, гроздьями висели крупные кокосовые орехи. Я попытался пробраться в огород, но тростник, который его огораживал, был густ и непроходим. Пройдя еще немного вдоль ограды, я обнаружил маленькую калитку, подвешенную высоко над землей. Со всеми предосторожностями я открыл ее и вошел.

В огороде никого не было. Прислушался — ни звука. Я подбежал к одной из грядок, выдернул несколько стеблей, но на корнях ничего не было. Тогда я подошел к одной из пальм. Крупные и соблазнительные плоды были высоко, а ствол пальмы — гладок, как телеграфный столб. Взобраться на него было невозможно. Я постарался сбить хотя бы один орех и бросил первый попавшийся мне под руку камень, но он не долетел. Я подошел к другой, более низкой пальме — та же неудача.

Вдруг раздался острый писк. Я оглянулся — никого. И пока я озирался, к моим ногам шлепнулся огромный кокосовый орех. Я посмотрел вверх. Между широкими листьями пальмы я заметил маленькую обезьянку, которая скалила на меня зубы и грозила сжатым кулачком. Я решил ее прогнать, потому что ее крики могли меня выдать. Опять взял камень и швырнул его вверх. Обезьяна оскалила зубы и закричала, словно засмеялась. Потом оторвала кокосовый орех и бросила его в меня. Между нами началась настоящая перестрелка: я забрасывал обезьяну камнями, а она мне отвечала кокосовыми орехами и при этом скалила зубы и издавала звуки, похожие на хихиканье. Очевидно, для нее это было игрой, которая ее забавляла, а меня эта игра спасла от голодной смерти. Я перенес орехи в кусты у частокола, два схватил под мышку и бегом вернулся к костру у водопада. Найдя острый камень, я пробил скорлупу одного из орехов и выпил сок. Только тогда я почувствовал насколько был утомлен. Ноги болели. В нескольких местах на них были синие пятна и небольшие раны от камней в реке. Я разулся, погрел ноги на солнце, потом нашел уютное место в тени дерева и прилег.

Но мне не спалось. В голове вертелись нерадостные мысли. Благодаря сердитой обезьянке у меня имелось еды на несколько дней. Но впереди были не дни и не педели, а вся жизнь. Прежде чем кончатся орехи, я должен найти другую пищу. А где ее найдешь? Кругом в лесу я не видел никаких плодов. «Как это может быть, — думал я, — что все эти огромные деревья бесплодны? Нет, не может этого быть. Некоторые из пальмовых и хлебных деревьев, которые я видел в селениях дикарей, должны находиться в диком состоянии и в лесах. Да ведь из лесов человек перенес их в свои сады... Встречаются же в наших лесах дикие груши и яблони — почему же тут нет диких плодов? Должны быть, — думал я, — только надо их найти. Они, наверно, не так вкусны, как их собратья во фруктовых садах, но голодный желудок не слишком разборчив...»

Отдохнув, я попытался пробраться в глубь леса. Я долго полз между колючим кустарником и с большим трудом продвинулся на каких-нибудь десять шагов. Особенно мешали острые шипы ротанга, которые цеплялись за одежду и могли изодрать лицо до крови. Усталый и из мученный я остановился и огляделся кругом. Джунгли, настоящие джунгли, тонущие в полумраке и влаге. Сюда никогда не проникают Солнечные лучи, через густые ветки деревьев не видно неба. Я влез на низкое дерево, с него перебрался на другое, повыше, потом — на третье, еще выше — никаких плодов. Я хотел, по крайней мере, осмотреть окрестность, но ближайшие деревья были еще выше и закрывали кругозор.

Тут, высоко над землей, один среди густых веток вековых деревьев, я вспомнил о том виде обезьян, от которых сотни тысяч лет назад произошел человек. Эти древнейшие предки человека жили на деревьях и питались дикими плодами и сладкими кореньями. Встав между ветвями, я походил на них с тою разницей, что они благодаря длинным пальцам конечностей лазили по деревьям с гораздо большей легкостью, чем я, и гораздо легче защищались от врагов, благодаря острым когтям и зубам. У меня не было их ловкости, их острых когтей и зубов, но я обладал чем-то другим, чего у них не было: человеческим разумом, который гораздо сильнее всяких зубов и когтей. И все же в этих диких джунглях только с разумом и двумя голыми руками я подвергался большим опасностям. В лесах и сейчас живут обезьяны. Это не те, от которых произошел род человеческий, но и они живут стадами, помогают друг другу в случае опасности, а я был один. Если бы на меня напал какой-нибудь дикий зверь, никто не пришел бы мне на помощь и разум едва ли бы меня спас...

Итак, я не нашел никаких плодов, никакой пищи. Но, кроме пищи, я должен был позаботиться и о приюте. Где мне спать? Правда, здесь ночи гораздо теплее наших летних ночей, можно спать на открытом воздухе, но я опасался диких зверей. Обезьяны не были опасны. Мангусты также избегают человека. Львов и тигров не водилось — в этом я был уверен. Есть два острова в мире, на которых водятся тигры — Цейлон и Борнео. А львов нет ни на одном острове. Я был также уверен, что на Тамбукту нет медведей и волков, нет шакалов и гиен. Но зато наверняка есть змеи, более опасные, чем самые свирепые хищники. Как спастись от какого-нибудь опасного пресмыкающегося, если оно нападет на меня? Спать на деревьях? Но змеи ползают по деревьям так же, как и по земле...

Тряхнув головой, я прогнал эти черные мысли. Не так страшен черт, как его малюют...

К ночи я подбросил сухих веток в костер и спокойно улегся, зная, что каждая живая тварь, кроме человека, боится огня...

Неожиданно до моего слуха долетел какой-то особенный шум, который заставил меня вскочить. Я еще больше придвинулся к костру — единственному моему защитнику — и вперил взгляд в темноту. Река тихо несла свои воды, ветра не было, а шум усиливался. Он шел откуда-то сверху, с верхушек деревьев, терявшихся в темном небе. Я всмотрелся и увидел каких-то животных, которые летали одно за другим по кругу высоко над моей головой, вероятно привлеченные светом. Они скулили, как собаки. Да, это и были собаки! Никто другой, а летающие собаки — колонги. Днем они спят, вися на ветках деревьев, а с наступлением темноты вылетают в поисках пищи. Обыкновенно они питаются плодами, но иногда едят и насекомых, даже мелких животных. Я где-то читал, что на Яве и Суматре колонги нападают на фруктовые сады и уничтожают их. Туземцы борются с ними и истребляют их, а некоторых из них приручают — натаскивают преследовать своих собратьев.

Летающие собаки повертелись высоко над костром и исчезли в сторону садов туземцев...

 

I

Чуть свет, на другое утро, я отправился в сады за кокосовыми орехами, которые спрятал в кустах, но не нашел их. Это было для меня неприятной неожиданностью. Кто мог их взять? Может быть, обезьяна следила за мной, или какой-нибудь туземец случайно натолкнулся на них? Проклятие! Мне просто не везло... У меня оставался всего один из вчерашних кокосовых орехов, а не на каждой пальме сидели обезьяны, да и я не мог на них рассчитывать.

Неожиданно я услышал человеческие голоса и скрылся в кустах у частокола. Мимо по тропинке прошли несколько туземцев. Когда они удалились и их голоса заглохли, я вышел из сада и пошел обратно по тропинке через лес. Неудача сильно меня расстроила. Я просто не знал, что и думать. Могла ли обезьяна взять орехи? А если их взял какой-нибудь дикарь, как мог он их найти в густых кустах?

Вдруг на ходу мне показалось, что я опять слышу человеческие голоса. Пока я соображал, что мне делать, на тропинке показались двое туземцев. У одного из них в руках был каменный топор, у другого — копье. Увидев меня, они так испугались, что выпустили из рук и топор, и копье и бросились бежать обратно по тропинке. Я подобрал копье и каменный топор и пошел дальше рад-радешенек, что наконец у меня было оружие.

Копье было очень длинное, прямое и хорошо отполированное, с острым наконечником из бамбука. Я попробовал наконечник на ладони — он был очень твердый, закаленный на огне. Им можно было убить любое животное. Каменный топор не был таким острым, как железный, но при большом упорстве и силе и он оправдывал свое предназначение. Короткая рукоятка была гладкая и прочно привязана к каменному обуху веревкой из лыка.

Я немедленно приступил к делу: срубил несколько молодых деревьев, очистил их от веток и построил из них шалаш, связав их верхушки лианой, покрыл ветками и высокой травой, росшей на полянке, сделал себе из той же травы ложе — и хижина была готова. Я построил ее всего за несколько часов в лесу недалеко от излучины реки. Деревья вокруг хижины широко простирали свои ветви и бросали густую тень.

Вот у меня и жилище, и как раз вовремя: ночью поднялся сильный ветер, небо покрылось густыми тучами, засверкали молнии. Деревья зашумели. Иногда раздавался сильный треск от вырванного с корнем дерева, ветки жалобно скрипели над головой. Тропический лес словно ожил, пришел в движение. Пошел проливной дождь, но хижина не пропускала ни капли, и это особенно меня обрадовало. Что бы я делал в такой дождь, если бы туземцы не были такими пугливыми? Без их каменного топора я не смог бы соорудить хижину.

После полуночи буря утихла, дождь перестал. На рассвете тучи разошлись, замерцали холодным блеском звезды, но вскоре взошло солнце, и они растаяли в ясном небе. Я вышел из хижины и отправился вдоль реки искать рыбу или раков. Долго шарил руками под камнями и по дну, но ничего не поймал. В одном заболоченном месте, где ветки деревьев касались воды, между корневищами я поймал двух раков. Я возвратился к костру, чтобы их сжарить, но от костра остался мокрый пепел: ночью его залил дождь. Съел раков сырыми. Без соли их белое сырое мясо было отвратительно безвкусно. Да и съедобного в них так мало, что и после того, как я высосал сок из долгих клешней и шейки, я был так же голоден, как и раньше.

Удивительное дело — я думал только о пище. Что я буду есть? Эта мысль меня занимала с утра до вчера. Разумеется, не меньше тревожили меня и туземцы. Они были трусливы, в этом я убедился еще в первый день, когда вышел на берег. Туземец, которого мы встретили у пирог в маленькой бухточке, бежал от нас, как от каких-то чудовищ. Позже, в селении, дикари долгое время не решались к нам приближаться, хотя и были вооружены. Вчерашняя встреча с двумя туземцами еще раз меня убедила, что они меня боятся. Но я один, а их много, а когда их много, они делаются опасными. Голод толкал меня искать пищу в огородах туземцев, а страх принуждал держаться подальше от них. Эта борьба продолжалась день-два, потом голод победил страх, и я пошел искать чего-нибудь поесть...

 

II

Я решил наблюдать за туземцами. Рано утром я подходил к огородам, влезал на какое-нибудь ветвистое дерево и молча наблюдал за ними из моего укрытия. Скоро я узнал много полезных вещей. Я заметил, что фруктовые сады и огороды находились в лесах. В фруктовые сады шли обыкновенно мужчины, и то изредка, нарвать плодов или прогнать птиц и обезьян с деревьев, а на огородах каждый день работали женщины и дети. С ними всегда было двое или трое мужчин, вооруженных копьями и стрелами, но мужчины редко работали. Обыкновенно они сидели у костра, курили и беседовали между собой. Только когда нужно было засадить новые грядки, мужчины раскапывали землю длинными, толстыми кольями, заостренными на конце.

Я открыл также, что женщины и дети приходили на работу утром, чуть свет, и возвращались в селение вечером, перед заходом солнца. Эти мои наблюдения очень мне помогли. Каждый день, на заходе солнца, я подходил к какому-нибудь огороду, терпеливо ждал, пока люди не уйдут, входил, никем не тревожимый, вырывал несколько корней бататов, обирал их клубни в кепку и возвращался в свою хижину. Моим каменным топором я выкапывал бататы из различных грядок, чтобы покражи не бросались в глаза.

Хотя они и сладкие, сырые бататы не были особенно вкусны. Через несколько дней они мне опротивели до тошноты, но все же спасали меня от голода. Я встретил и другое неудобство, довольно неприятное. Тут становится темно сейчас же после захода солнца. Я успевал набрать бататов еще засветло, но пока я возвращался в хижину, темнота делалась непроглядной, и я с трудом находил дорогу через лес, в котором даже днем было темно.

Потом я начал ходить на огороды на рассвете. Это было удобнее: пока взойдет солнце, я наполнял кепку бататами и возвращался в хижину радостный и довольный. Но однажды утром я замешкался и встретил туземцев у самого огорода. Их было несколько женщин, с десяток детей — мальчиков и девочек — и двое мужчин. Женщины, как и мужчины, носили вокруг бедер узкие пояса. На поясах женщин густо висела бахрома, покрывавшая их ноги почти до колен. Маленькие дети были совсем голые, с выпученными животами и курчавыми головками. Увидев меня, женщины и дети подняли оглушительный визг и бросились обратно в селение, а мужчины остались на месте и смотрели на меня, не двигаясь, словно страх их пригвоздил к земле. И я стоял как вкопанный и следил за каждым их движением. Посмеют ли они на меня напасть? Наконец туземцы пришли в себя и убежали вслед за женщинами, а я поспешно пошел по тропинке к моей хижине. Но еще по дороге до меня долетели сильные удары в деревянный барабан. Эти оглушительные звуки были мне знакомы: я слышал их уже несколько раз внизу на морском берегу и знал, что они означают. Дикари били тревогу. Я прислушивался, насторожившись, и ждал...

Целый день я был начеку. Я ожидал, что дикари станут меня искать, но они не появились.

Набранных мною бататов могло хватить на два-три дня, но не было огня, на котором я мог бы их поджарить, а сырыми я был уже не в силах их есть. Тут я вспомнил о туземцах, которые оставили у источника горящую головню. «Они, наверно, часто ходят туда за водой», — подумал я и решил их подкараулить. Я вскарабкался на скалу и скрылся в кустах. Теперь я был смелее. Ведь я был вооружен копьем — в случае нападения я мог обороняться.

Стало очень жарко. Песок на берегу реки так накалился, что невозможно было ступать по нему босыми ногами. Я не был босым, мои ботинки были еще целы, но что я буду делать, когда они износятся? «Привыкну ходить босиком, как туземцы», — мелькнуло у меня в голове. Но эта мысль слабо меня утешила.

Неожиданно я услышал шорох. Бросив взгляд на скалу, я увидел огромного варана, величиной больше полутора метров, толстого как свинья, с длинным хвостом и острой, как у ящерицы, головой. Он осторожно подвигался на своих длинных ногах и нюхал воздух. Прицелившись, я. метнул в огромную ящерицу копье, но промахнулся. Несмотря на свою неуклюжесть, он быстро исчез между скалами.

К полудню я услышал человеческие голоса. Немного спустя, из лесу вышло человек десять вооруженных туземцев, они остановились по ту сторону речки и молча осматривались вокруг. Когда они убедились, что поблизости никого нет, от группы отделились двое, отнесли к источнику два больших деревянных блюда и поспешно вернулись к своим товарищам. После этого все удалились по тропинке в лес.

Вначале я подумал, что туземцы мне готовят какую-то ловушку и долго не решался выйти из кустарника. Но от дикарей не осталось и следа. Их голоса давно замерли в лесу.

Со всеми предосторожностями я подошел к источнику. На одном из блюд была жареная рыба, а на другом — вареное таро, завернутое в пальмовые листья. Недолго думая, я взял блюда и вернулся в хижину. Первым делом отведал рыбы. Она была еще теплая, но бессольная и безвкусная. Попробовал таро — оно было соленое, а с ним и рыба стала вкуснее. После того, как я хорошо поел, на блюдах осталось еще много еды и на ужин.

Я никак не мог понять, чего ради туземцы мне принесли пищу. В том, что рыба и таро были оставлены для меня, не было никакого сомнения. Но я ничем не заслужил такого внимания. Я вспомнил о туземцах, от которых сбежал. И они хорошо нас кормили, прежде чем бросить в океан. Неужели и эти устраивают мне ловушку? Ну нет, на этот раз я им не дамся. У меня есть копье, я буду драться до последнего издыхания, но живым им не дамся...

Вдруг в голове у меня мелькнула ужасная мысль: «Пища отравлена! Туземцы решили меня отравить, чтобы избавиться!»

Сердце у меня ёкнуло. В ожидании я лег. Через сколько времени наступает смерть, когда человек отравлен? Как? Когда?.. Существуют различные яды. Если яд сильный, он действует моментально, если он слабее — медленно.

Прошло уже более десяти минут с того момента, как я начал есть. Прошло еще десять минут — ничего, еще десять — все еще ничего. Я испытывал сытость и спокойствие. Наконец я совершенно успокоился, когда спустя час или два не почувствовал никаких болей в желудке. Изумленный, я задавал себе вопрос: «Зачем туземцы решили меня кормить? Чем я заслужил такое внимание? Ничем. Я не пахал и не копал их полей. Тогда в чем же дело? Приманить и схватить меня? Но если у них было такое намерение, почему они ушли, как только оставили пищу? Почему они не скрылись в лесу, чтобы меня подкараулить? Нет, я и вправду ничего не понимал...»

На другое утро, оставив пустую посуду у источника, я скрылся в чаще. Мне не пришлось долго ждать. Дикари явились, как и вчера огляделись, оставили два блюда с едой, взяли пустые и ушли.

Это повторялось каждое утро. Я скрывался в кустах над источником и выжидал. Дикари приносили мне еду и уходили. Я уже не навещал их огородов как вор, никого из них не встречал, и они меня не видели.

Но однажды утром мы встретились. Я отнес к источнику пустые блюда, но прежде чем успел скрыться в кустах, туземцы неожиданно вышли из леса. Увидев меня они остановились в изумлении. Остановился и я. Так же, как и дикари из селения на берегу океана, они были вооружены копьями и луками. Нападут они на меня? Один голос шептал мне: «Беги, спасайся! Как только они придут в себя от первоначального страха, они тебя окружат и убьют или запрут в какой-нибудь хижине. Так поступили и дикари с берега океана: сначала они боялись, а потом осмелели. Беги пока не поздно!..» Это был голос страха. Но я слышал и другой голос, шептавший мне: «Если ты побежишь, они поймут, что ты боишься, бросятся за тобой и прикончат тебя копьями. Не беги, а медленно удались и следи за ними. Если они не последуют за тобой, ты спасен». Это был голос разума, и я его послушал. Оставив пустую посуду, я медленно пошел вниз к водопаду... Как только я отошел, двое туземцев отнесли еду к источнику и пошли обратно. Я поманил их рукой, но они поспешно зашлепали босыми ногами через речку и присоединились к своим товарищам. Их страх придал мне смелости — без колебаний я зашагал к туземцам. Я был уверен, что они обратятся в бегство, но дикари не тронулись с места. Уже было поздно остановиться или вернуться. Что теперь будет? Зачем я сам лезу им в лапы?

Я остановился всего шагах в трех от них. Они пристально на меня смотрели и следили за каждым моим движением. Почему-то мне пришло в голову сесть. Может быть, этим я хотел подчеркнуть, что не боюсь их? Или убедить их в том, что у меня не было плохих намерений? Не знаю. Знаю только, что я раскаялся в моем необдуманном поступке, но уже было поздно. Я был целиком во власти туземцев, и они могли меня убить, если пожелают, или запереть, как это сделали их собратья с берега.

Нас разделяла небольшая речка. Тут она была совсем узкая — не более двух метров. Как только я сел, мне пришла новая мысль — вымыть ноги в холодной воде. Пока я развязывал шнурки на ботинках, пока снимал носки, я посматривал на дикарей. Их лица выражали огромное любопытство, смешанное с удивлением. Несомненно они в первый раз видели обувь и носки. Они были босы. Их ноги с потрескавшимися и сплющенными пятками были исцарапаны колючим кустарником. Они никогда не одевали обуви или лаптей.

Вымыв ноги, я обулся и встал. Подойдя к источнику и забрав миски с едой, я вернулся к себе в хижину.

После этой первой встречи, каждый день я видел дикарей. Я поджидал их утром у источника и подходил к ним. Они разглядывали меня, но как только глаза наши встречались, они отворачивали головы. Почему они избегали моего взгляда — от страха или по какой-нибудь другой причине?

 

III

Постепенно дикари свыклись со мной, и я свыкся с ними. После нескольких встреч, они начали оставлять копья и луки на берегу реки и подходили к источнику безоружные. Кое-кто из них даже пытался разговаривать со мной, но я ничего не понимал на их языке, так же, как они не понимали ни слова из того, что я им говорил по-болгарски. Почти все жевали какие-то зеленые листья и часто сплевывали. Лица у них не были вымазаны в черную краску, как у приморских туземцев, но волосы — такие же черные и густые. Пожилые носили бороды и усы, но большинство были бритые. Чем они бреются? На копьях и стрелах не было железных наконечников. Это свидетельствовало о том, что им неизвестно железо, а тем более острые инструменты как бритвы, ножницы и ножи. Вспомнив о перочинном ноже капитана Стерна, я вынул его из кармана и начал обстругивать палочку. Цветнокожие засвистели от удивления. Они явно никогда не видели ножей. Я протянул его одному из туземцев. Он пощипывал короткую курчавую бородку, как будто обдумывая что-то, потом отошел и отказался взять ножик.

Дикарь с курчавой бородкой отличался от других более высоким ростом и многочисленными украшениями. Это был довольно упитанный мужчина лет сорока. В его черных курчавых волосах торчало два бамбуковых гребня — один над лбом, другой на затылке. В волосы было воткнуто несколько птичьих перьев — черных, зеленых, белых, желтых и красных. На обеих руках, над локтями имелось нечто вроде браслетов, сплетенных из лыка или сухой травы. Его пояс, немного шире, чем у других, также сплетенный из лыка, был украшен разноцветными раковинами. Он кротко смотрел на меня своими темно-карими глазами и добродушно улыбался. Ничего враждебного не было в его взгляде. Его широкие плечи и мускулистое тело говорили о силе и здоровье. По всему было видно, что он вождь племени.

Как и приморские туземцы, новые мои знакомцы носили пояса без украшений. У всех были плетеные браслеты, у некоторых и на руках, и па ногах, у всех на шее висели мешочки. В мешочках хранились различные раковины и сухие листья, из которых они скручивали цигарки. Курильщики всегда носили с собой горящие головни, чтобы зажигать свои сигареты.

Я попытался заговорить с вождем с короткой бородкой. Положив руку на грудь, я сказал:

— Антон! Понимаешь? Антон!

Он усмехнулся и повторил:

— Андо! Андо!

И остальные повторили за ним мое имя, хотя и не так, как нужно. Затем мужчина с нарядным поясом ударил себя кулаком в грудь и сказал:

— Лахо! Тана Лахо!

Тана — я уже слышал это слово. Приморские туземцы так называли мужчину с тремя разноцветными поясами. Тана, вероятно, значило старейшина или вождь.

За таной Лахо и другие туземцы начали ударять себя кулаками в грудь и называть свои имена. Некоторые из них я запомнил: Олам, Габон, Малан... Но никто из них не произнес слова «тана», кроме Лахо.

Лахо вытащил из своей небольшой сумки несколько зеленых листьев какого-то растения, маленькое ядро ореха и маленький кусочек извести и начал их жевать. Он дал и мне несколько листьев. Чтобы его не обижать, я попробовал вкус листьев, приправленных кусочком извести и ядрышком ореха арековой пальмы. Почувствовав ожог во рту, я выплюнул эту странную жвачку. Туземцы засмеялись. Это были листья бетеля, слегка кислые, с острым ароматом. Как я позже убедился, туземцы очень любили эту жвачку.

После этого первого знакомства, туземцы стали приходить к источнику без страха, садились в нескольких шагах от меня, курили или жевали бетель и беседовали между собой, часто упоминая мое имя. Некоторые начали приходить и вечером. Чаще всех приходил тана Лахо, еще издали крича: «Андо! Андо!» Он первый привык к моему взгляду и не отворачивался, когда я смотрел ему в глаза. Но ни он, никто другой ни разу не сошли вниз к изгибу речки, где находилась моя хижина. Они приходили к источнику и, если меня там не было, звали меня, и я спускался к ним.

Однажды тана Лахо сказал мне:

— Андо — пакеги гена... Пакеги гена...

И показал пальцем на небо. Я пожал плечами: не понимаю. Он повторил еще несколько раз те же слова, смотря на меня как-то странно и указывая пальцем на небо. Я улыбался и кивал головой. Улыбался и Лахо. Он был доволен, но чем — не знаю. Возможно, он думал, что я его понял?

— Пакеги гена, — продолжал Лахо. — Пакеги ди-до карам ано, — и он загнул два пальца па руке, потом показал на берег моря.

Из его слов я понял только одно: трудно, очень трудно научиться языку этих людей...

Однажды я показал Лахо большое деревянное блюдо, в котором мне принесли еду и спросил его:

— Как это называется?

— Онам, — ответил Лахо.

Я повторил слово, и он утвердительно кивнул головой. Я взял его копье и опять спросил:

— Как это называется?

— Гом, — ответил Лахо.

— А это? — и я показал на его лук.

— Ака.

— А это? — указал я на стрелы в плетеном из лыка мешочке, висевшем на его поясе.

— Уда.

— А это? — теперь я показал на его пояс.

— Саронга, — ответил Лахо.

Я повторял каждое слово, и Лахо одобрительно кивал головой.

Так день за днем я начал учиться языку туземцев. Показывая Лахо на окружающие нас предметы — траву, камень, воду, дерево, — я спрашивал:

— Как это называется?

Лахо отвечал. Он уже понимал, что означают слова «как это называется».

 

I

Туземцы каждый день два-три раза приходили к источнику за водой, и мы вели разговоры словами, жестами и мимикой. Они наполняли бамбуковые сосуды водой и молча уходили, не сказав ни слова на прощание и не сделав никакого жеста. Удивляло меня и то, что они ни разу не пригласили меня в свое селение и не зашли в мою хижину.

Так прошел месяц.

Однажды туземцы не приходили к источнику два дня подряд. Я подумал, что с ними что-то случилось и на третий день утром решил навестить их в селении.

Солнце едва только взошло, а жара была уже почти невыносимой для человека, жившего, как я, в умеренном климате Европы. Я особенно почувствовал жару, когда вышел из лесу и зашагал по тропинке вдоль заборов огородов, а там не было высоких деревьев. Разница в температуре в тени леса и на открытом воздухе была довольно чувствительная. К счастью, я сделал себе шапку из широких пальмовых листьев. Не будь этой импровизированной шапки, я, наверно, получил бы солнечный удар. Туземцы расхаживали без шапок, но у них были довольно длинные волосы, образовывавшие па голове нечто вроде косматой папахи, предохранявшей их от солнца. И все же почти голые, как они выдерживали на палящем солнце? Особенно женщины, работавшие по целым дням на огородах...

Тропинка привела меня прямо в селение. И тут хижины стояли вокруг небольшой площадки совершенно так же, как те, которые я видел в селении па берегу океана. Те же островерхие крыши, спускающиеся до земли, те же узкие двери, через которые взрослый человек может войти только нагнувшись. И тут двери подвешены высоко и походят на окна, и они сделаны из бамбуковых палок или рогожек.

Перед хижинами горели костры. Вокруг них сидели мужчины, женщины и дети. Над кострами висели горшки. У дорожки, па которой я остановился, черная свинья с маленькими поросятами ела корки каких-то плодов. Две вислоухие собаки на коротких лапах обнюхивали корки. Одна женщина им высыпала из горшка остатки еды.

Собаки первыми почуяли мое присутствие и тревожно зарычали. Женщина, стоявшая спиной ко мне, обернулась. Увидев меня, опа уронила горшок, и он разбился. Страшный визг вырвался из ее уст. Она секунду стояла как вкопанная, глядя на меня широко открытыми глазами, потом с воплями бросилась бежать и скрылась в лесу. Все туземцы — мужчины, женщины и дети — повскакали на ноги и, увидев меня, с диким воем и криками разбежались. Даже собаки и свинья с поросятами бросились за ними. На площадке не осталось ни живой души...

То же самое случилось, когда мы с капитаном и поваром Греем вошли в селение на берегу. И там все разбежались, а потом окружили нас и погнали в хижину, где нас и заперли... Вспомнив это, я поспешно вышел из селения по той же тропинке, по которой пришел...

На следующий день Лахо и двое других туземцев принесли мне к источнику еду и сели немного поодаль от меня. Они долго молчали. Наконец Лахо заговорил, помогая себе жестами. Скорее по жестам, чем из слов, я понял, че если я опять пойду в селение — он показал в сторону села, — то буду убит копьем — он направил копье в свою грудь. Я смотрел на него и улыбался. Но мое спокойствие не понравилось Лахо, и он опять пустился мне объяснять, что если я еще раз пойду в село, то буду убит. Теперь он направил копье не в себя, а в меня и сделал несколько движений рукой, словно втыкал его в мою грудь.

Было ясно, что они не желали, чтобы я ходил в их селение. Почему же они меня кормили? Может быть, именно для того, чтобы я не ходил на огороды и в село и не пугал их жен и детей... Неужели я был так страшен?

Их страх окончательно меня убедил, что эти люди никогда не видели белого человека.

Однажды вечером, когда всходила полная луна, со стороны селения послышались пронзительные крики. Я сидел перед хижиной у костра. Крики повторились, потом донеслись удары в барабан и пискливые звуки, которые я уже слышал в селении па морском берегу, когда мы были заперты в темной хижине с капитаном Стерном и поваром Греем. Эти звуки мне напомнили о страшной опасности, которой я подвергался. И я подумал: «Кто же это теперь жертва? И вообще есть ли жертва, или дикари просто веселятся?»

Не долго думая, я отправился в селение. Было очень темно, и я осторожно шел по тропинке через лес. Приблизившись к поселку, я заметил между деревьями багровые отблески большого костра, горевшего посередине сельской площадки. Вокруг огня мелькали темные фигуры туземцев, слышались пискливые звуки кокосовых дудок и удары в деревянное корыто. «Кто же это жертва?» — подумал я опять, пробираясь все ближе и ближе к освещенной площадке. Потом я влез на развесистое дерево, не очень высокое, но с густой зеленью, с которого мне было видно все, что происходило в селении.

Костер ярко горел, фигуры и лица людей были ясно видны. Они плясали. Один туземец бил двумя бамбуковыми палками в большое корыто-барабан, человек шесть играли па кокосовых орехах, которые издавали короткие, пискливые звуки, другие дули в дудки из бамбука длиной не менее двух метров. Третьи просто орали в полые бамбуковые стволы, и их голоса звучали, как иерихонские трубы. Эта какофония звуков не подчинялась никакой стройной мелодии — каждый играл на своем инструменте как ему в голову взбредет и старался заглушить остальных. Только удары в барабан были в такт, и по нему туземцы плясали.

Плясали мужчины и женщины, построившись в круг парами, потом они становились один за другим — тогда круг делался в два раза больше. Они двигались в такт под удары барабана, слегка сгибая ноги в коленях, и только иногда, наклоняясь немного вперед, покачивали головами и выкрикивали громко и протяжно:

— Хе-хо! Хе-хо! Бозам-бо! Бозам-бо!

Некоторые из мужчин повесили себе на грудь маленькие деревянные барабаны с натянутой кожей. Они били в них ладонями, но эти барабаны издавали слабые звуки в сравнении с большим деревянным корытом. Иногда танцующие останавливались, переступали с ноги на ногу и пели. Тогда большой барабан и дудки умолкали.

Лица мужчин были выкрашены черной и белой краской. Под плетеные браслеты на руках и ногах были засунуты зеленые ветки. На шеях женщин и мужчин висели ожерелья из ракушек и зубов разных животных.

Непрерывно подходили все новые и новые туземцы — мужчины и женщины — вероятно, из ближайших сел. Вся площадка заполнилась людьми. Я слез с дерева и быстро удалился, опасаясь, чтобы меня не заметили.

На другой день никто не пришел к источнику. Вечером я лег спать голодный. Только на второе утро чуть свет пришел Лахо с еще одним туземцем. Это был невысокого роста широкоплечий здоровяк. Они принесли мне жареной рыбы и лепешек из плодов хлебного дерева. Их лица были вымазаны черной и белой краской. Лахо нацепил па себя все свои украшения: зеленые веточки и цветы были засунуты под браслеты на руках и ногах, ожерелья из собачьих и свиных зубов, большие серьги из раковин. А через продырявленную перегородку в носу Лахо просунул длинную и тонкую, величиной в карандаш, кость, разукрашенную черточками. Это был самый красивый наряд, в котором только мог щеголять туземец. В этом наряде Лахо выглядел внушительно, даже страшно. Он указывал рукой на село, о чем-то возбужденно говоря, потом начал петь и танцевать. Однообразная мелодия песни, которую пел Лахо, состояла всего из нескольких тонов, а гласные в конце слов он растягивал, и получалось нечто вроде:

Я не понимал значения первых двух слов — «арамха» и «оринхо», но «уда» и «гом» мне были уже известны, и я удивился, что Лахо вместе со стрелами и копьями вплетает в песню и мое имя.

 

II

Дни текли однообразные и жаркие. Перочинным ножом капитана я отмечал на гладкой коре одного дерева каждый истекший день небольшой зарубкой: воскресные дни — более длинной, а месяцы — знаком умножения X. Таким образом я знал не только дату, но и день недели. Например, если после длинной черты, означающей воскресенье, следовало три коротких — это означало, что последний день — среда. Черты и знаки показывали, что прошло четыре месяца и девятнадцать дней с тех пор, как я попал на остров. Из них четыре месяца я провел в горах. За это время я выучил порядочно слов туземного языка, но еще не мог вести связного разговора. Например, я запомнил, что луну называют «гена», солнце — «ябом», рыбу — шар», знал названия всех частей человеческого тела, воды, леса и многих других предметов, но как узнать названия таких понятий как вечер, утро, полдень, сегодня, вчера, завтра, боль, радость, скорбь? Это было очень трудно. Мне казалось, что и за десять лет я не научусь языку дикарей настолько, чтобы объясняться с ними. Иногда я манил рукой Лахо и говорил ему: «Иди сюда!» Он подходил ко мне, повторяя: «Иди сюда!» Я его спрашивал: «Как сказать «иди сюда?» Он отвечал: «Иди сюда». Он просто повторял то, что слышал от меня. Однажды он позвал меня, сказав: «Каа ну». Я повторил его слова, и он подошел ко мне. Тогда я понял, что «каа ну» значит «иди сюда».

Все же как бы ни было трудно изучение языка без переводчика, я подвигался вперед, и с каждым днем мы с Лахо все лучше и лучше понимали друг друга.

Однажды, после того, как мы долго разговаривали у источника, Лахо собрался уже уходить. Прежде чем уйти, он широко улыбнулся, взял левой рукой мою левую руку выше локтя и сказал:

— Тауо ала!

— Тауо ала! — повторил я.

Лахо перепрыгнул через речку и, обернувшись ко мне, снова повторил:

— Тауо ала! — и пошел по тропинке в лес.

Я решил воспользоваться его хорошим настроением и зашагал за ним. Это его удивило, но он не возражал и не остановил меня.

Мы поднялись на возвышение, где были разбиты огороды. Подошли к маленькой калитке в частоколе из бамбука. Лахо открыл калитку, вошел в огород и махнул мне рукой:

— Каа ну.

На огороде работало несколько женщин и детей. Увидев меня, они завизжали и бросились врассыпную, но Лахо что-то им крикнул, и они остановились.

— Каа ну! Каа ну! — махнул им рукой вождь.

Женщины и дети вернулись и вновь взялись за свою работу.

Женщины носили вокруг бедер саронги, с которых свисала длинная бахрома, а дети были совсем голые. Но две девочки и мальчик были побольше. Им было лет двенадцать-тринадцать. Мальчик носил саронгу, как взрослые, а саронги девочек были такие же, как и у их матерей только с очень короткой бахромой спереди и сзади. На бедрах у них висели украшения из ракушек, нанизанных на короткие веревочки.

Женщины и дети пололи грядки, выбрасывали сорную траву на край огорода.

Мы с Лахо уселись в тени дынного дерева. На его стволе висели плоды, очень напоминающие наши дыни, только значительно крупнее. Лахо сорвал одну дыню, вынул из сумочки, висевшей у него на груди, заостренную раковину и нарезал ею дыню так же искусно, как ножом.

Плоды дынного дерева по вкусу напоминают наши дыни, но значительно слаще. Само дерево из семейства папайевых ветвей не имеет. Высотой оно около четырех метров. Верхушку составляют несколько больших листьев на длинных стеблях. Цветет желтовато-белым цветом, а листья содержат особенный молочный сок, который смягчает самое жилистое мясо — достаточно мясу мокнуть в воде, содержащей несколько капель этого сока, или быть завернутым в листья дынного дерева.

Я разглядывал и другие плодовые деревья в саду. Вот хлебное дерево, вечнозеленое, с темно-зеленой верхушкой и серо-бурым стволом. Его крупные плоды растут непосредственно на стволе и на самых больших ветвях. Иногда плод весит до двенадцати килограммов. Туземцы не едят плодов сырыми, так как у них неприятный запах, а делают из них тесто и жарят небольшие лепешки.

Кроме хлебных и дынных деревьев в саду имелось и несколько кокосовых пальм. Но плодовых деревьев в общем было мало. В огородах туземцы сажают только пропашные культуры: ямс, таро, бататы, но зато вокруг их хижин есть много плодовых деревьев.

Лахо подозвал одного из мальчиков и велел ему влезть на ближайшую кокосовую пальму. Мальчик привязал к ногам над ступнями короткую веревку и быстро влез на верхушку высокого гладкого дерева, обхватывая руками ствол, и при помощи веревки удерживался ногами на нем. Он сорвал нам по ореху. Маленьким каменным топориком Лахо очистил орех от кожуры и обухом расколол его. В это время мальчик принес ореховую скорлупу, которая заменяла тарелку. Лахо вылил сок из ореха в «тарелку», выскреб мясистую внутренность и высыпал ее в сок. Тарелка наполнилась белой, вкусной кашей, которую я съел особой ложкой из раковины. Лахо расколол другой орех и съел всю кашу с большой охотой.

У кокосового ореха твердая и прочная скорлупа, покрытая толстой волокнистой кожурой. В зеленых орехах есть сок, а в зрелых — только твердое ядро.

Несмотря на свою тяжесть, кокосовый орех не тонет в воде, а волокнистая оболочка не дает морской воде проникнуть через скорлупу. Попав в море, кокосовый орех носится по волнам, пока не будет выброшен на какой-нибудь континент или остров. Попав на благоприятную почву, он пустит корпи и за два-три года превратится в высокую пальму.

Наевшись, мы вышли из огорода. Сказав мне «тауо ала», Лахо направился к поселку. Я решил пойти с ним и зашагал сзади, но он остановился и довольно сердито заговорил, показывая рукой на лес, в котором находилась моя хижина. Я понял, что не буду желанным гостем и пошел домой.

 

I

Прошло еще два месяца. Наступил октябрь. Каждый вечер небо покрывалось тучами. Часто шли короткие проливные дожди. С утра небо прояснялось, но к вечеру тучи снова заволакивали его, и ночью опять шел дождь.

Однажды ночью я проснулся весь мокрый. Оказалось, что крыша моей хижины текла. На другой день моя одежда быстро высохла на солнце, но ночью опять вымокла. Необходимо было поправить крышу. Я нарвал травы, напластовал ее на крыше, перевязав тонкими лианами. Теперь крыша уже не пропускала воды, но в ту же ночь от дождя у меня промокли ноги. У хижины не было двери, и ветер заносил внутрь капли дождя. Я был принужден сделать нечто похожее на дверь. Нарубив стеблей дикого тростника, я уложил их в один ряд и перевязал лианами. После этого застелил их травой, привязал и ее к тростнику, и дверь была готова. Вечером я закрывал ею вход в хижину и спокойно засыпал.

Когда шел дождь, ночи становились холоднее, но не настолько, чтобы мерзнуть, а днем снова делалось жарко. Частые ночные дожди и жаркое солнце днем делали воздух влажным и душным.

В хижине никто меня не беспокоил. Туземцы не решались приходить ко мне. Они почти каждый день сходили к источнику наполнять водой длинные «бутылки» из бамбука, и когда не находили меня там, свистели в кокосовые орехи, зовя меня, или выкрикивали мое имя, и я шел к ним.

Я жил спокойно. Не встречались и хищники, которых я вначале опасался. Большой варан не появлялся. Я часто видел в лесу обезьян гиббонов, но это были маленькие, безвредные зверьки. Они жили стадами, ловко лазили по деревьям, перескакивали с ветки на ветку и пронзительно кричали. К вечеру появлялись летающие драконы. Это «страшное» название дано одному виду совсем безобидных ящериц, с пестрым цветом кожи, сливающимся с окружающей зеленью. Ребра у драконов сильно удлинены, вместо крыльев у них тонкие перепонки, которые раскрываются, как парашют. Благодаря этим перепончатым «парашютам» они перелетают с дерева па дерево на расстояние не более двадцати метров. Питаются они насекомыми. Я видел и «летающих» жаб. У них перепонки не только на задних, но и на передних лапках, при помощи которых они «летают».

Из птиц чаще всего здесь встречаются красавец фазан-аргус и птица носорог.

Все эти звери и птицы не представляли опасности, и я засыпал спокойно в моей хижине.

Дожди почти каждую ночь заливали костер. На другой день я снова его разжигал головнями, которые мне приносили туземцы, но ночью дождь опять его гасил. В конце концов я решил сделать и над костром навес. Срубив четыре молодых деревца, я их вбил в землю, привязал к верхним концам этих кольев бамбуковые жерди, настлал на них травы, и навес был готов. Под этим навесом я разжег костер, но ночью дождь снова его потушил. Вода проникала отовсюду, так как у навеса не было стен. Тогда я придумал другое. Каменным топором я выдолбил в склоне горы у моей хижины печь, перенес туда навес и развел внутри огонь. Теперь никакой дождь не мог его потушить.

К моей радости я спасся от дождей. Хижина у меня была сухая, был и огонь, но не всегда была еда. Иногда дождь шел целыми днями и туземцы не появлялись, да и я не мог выходить из хижины. Вечером я ложился спать голодным. На другой день — опять дождь, и снова приходилось голодать. Тогда я решил набрать побольше плодов из садов туземцев и сделать запасы.

Однажды днем дождь перестал, и я отправился вверх по тропинке через лес. Я забрался в тот самый сад, в котором был уже вместе с Лахо. Тут я застал несколько женщин и детей. Они не разбежались, как раньше, а продолжали вытаскивать таро и ямс, собирая их в мешки, сплетенные из лыка или из волокон пальмовых листьев. На спине у двух женщин в торбах, сплетенных так же, как и мешки, из лыка и пальмовых листьев, находились грудные младенцы. Из торбы показывались только головы детей. Когда какой-нибудь ребенок начинал плакать, женщина легонько подскакивала на одном месте и напевала ему, потряхивая его. Ребенок умолкал, и женщина снова принималась за работу.

Я был ужасно голоден. Сорвав дыню с ближайшего дерева, я уселся в тени и разрезал ее моим ножиком. Дыня мне показалась очень вкусной. В это время женщины наполнили мешки таро и ямсом, взвалили их на спину и пошли в село. Пошел и я вслед за ними.

Приблизившись к селению, женщины заторопились, а я нарочно замедлил шаги. Некоторое время спустя я вошел в село. Туземцы были предупреждены женщинами и не испугались при моем появлении, но и не обрадовались. По нахмуренным лицам мужчин я понял, что мое присутствие им не очень приятно. Они молча окружили меня. Некоторые из них взяли в руки копья. Пришел Лахо и сердито заговорил, обращаясь то ко мне, то к туземцам. Я постарался ему объяснить, что пришел повидаться с ним, поговорить, но раз ему это неприятно, я немедленно уйду в мою либу. Услышав слово «либа», Лахо что-то сказал туземцам, потом сделал мне знак рукой следовать за ним и повел меня по тропинке через лес. Мужчины двинулись за нами.

Мы пришли на небольшую площадку, возле которой стояла только одна хижина. Она была больше жилищ дикарей и не отличалась от той хижины в прибрежном селении, в которой мы были заперты. Лахо открыл дверь и пригласил меня войти. Вздрогнув я испуганно взглянул на него — неужели он меня арестует?

Я постарался уверить вождя, что никогда больше не приду в их селение, что сейчас же уйду и никогда уже их не буду беспокоить. Но Лахо настаивал на том, чтобы я вошел, повторяя:

— Либа орованда, либа орованда...

Либа значит хижина, но что значит «орованда»? Может быть, тюрьма? Лахо заметил мою растерянность, первым вошел в хижину и, махнув мне рукой, сказал усмехаясь:

— Каа ну, каа ну.

И другие туземцы воскликнули, указывая на дверь.

— Вум, вум — войди.

Теперь они не были такими мрачными, как в селении. Некоторые даже дружелюбно улыбались. Эти улыбки меня успокоили, и я вошел в хижину. За мной вошло еще несколько человек из более пожилых. Молодые остались снаружи.

В хижине имелись широкие нары из бамбуковых планок, плотно пригнанных одна к другой, благодаря чему нары были гладкие. У стены на нарах лежали «подушки» из хорошо выструганного дерева. Лахо лег на нары, подложив под голову «подушку», и сказал:

— Вамборо.

Я понял: эти деревянные колоды действительно служили подушками. Но кто же спал на них? Чья эта либа орованда и почему она построена в стороне от селения? У стены против нар стояло длинное деревянное корыто-барабан. Лахо назвал его «бурум». Он показал мне и дудки из тростника — «хаух», засунутые под балки крыши, и крупные кокосовые орехи с двумя дырками — одной сверху и другой посередине скорлупы, — которые Лахо назвал «пиу». Они находились на широкой полке из бамбука. Лахо начал что-то мне объяснять, но я не понял. Тогда он начал приплясывать и петь:

После долгих объяснений, я с трудом понял, что туземцы собираются на площадке перед хижиной танцевать и веселиться. Понял и все слова.

Действительно ли эти люди думают, что я упал с луны? Я вспомнил старого испанского географа, писавшего, что жители острова Тамбукту считали моряков Магеллана людьми, пришедшими с луны. Неужели туземцы знают, что некогда их остров посетили «белые люди с луны»?

В хижину вошли трое молодых туземцев. Двое несли большие деревянные блюда, а третий — кокосовый орех. Одно блюдо было пустое, а на другом я увидел жареный ямс и плоды. Лахо снял каменный топорик, висевший на стене, очистил им орех от кожуры, расколол его пополам и вылил молоко в пустое блюдо. После этого он выскоблил острой раковиной мягкую сердцевину ореха, и каша была готова. Лахо предложил мне наесться и повернулся спиной. Остальные туземцы сделали то же самое. Пока я ел, они ни разу на меня не взглянули. Это меня удивило. У источника они не поворачивались спиной, когда я ел. Наоборот, там они с огромным интересом следили за каждым моим движением. Если их поведение сейчас означало учтивость и уважение к гостю, то это было удобно: я не привык есть их ложками из раковин и часто подносил ко рту «ложку» пустой, потому что ореховая каша была жидкой и вытекала из раковины.

Как только я наелся, туземцы опять повернулись ко мне. Лахо спросил:

— Андо — пакеги гена? Пакеги гена?..

Он смотрел мне прямо в глаза и ждал, что я скажу. Остальные туземцы молчали. В хижине стало очень тихо. Я ломал себе голову, что ему ответить. Вспомнились мне слова Мехмед-аги: «Бывают истины хуже лжи и ложь — лучше истины». Не требовалось большого ума для того, чтобы понять, что хотел мне тогда сказать старый турок. Он советовал скрыть некоторые истины от плантатора или, говоря прямо, соврать ему. Но я не хотел врать туземцам. С другой стороны — не мог ли я себе навредить, если скажу, что не пришел с луны, что я такой же человек, как и они? Может быть, они меня боялись именно потому, что считали человеком с луны. Если этот страх исчезнет, не поступят ли они со мной как их братья из прибрежного селения?

Туземцы ждали ответа. Лахо смотрел па меня в упор. Я прикинулся, что не понимаю его, и пожал плечами. Но туземцы остались недовольны моим молчанием. Лахо утвердительно повторил:

— Андо — пакеги гена!

— Пакеги гена, пакеги гена! — закивали головами и остальные дикари.

 

II

Хотя я и пришел с луны, я все же был утомлен, как самый обыкновенный смертный, и прилег на нары отдохнуть. Туземцы один за другим вышли из хижины и оставили меня одного. Деревянная подушка была жестка, но, повернувшись на спину, я почувствовал себя довольно удобно и скоро заснул.

Проснулся я поздно вечером от громких криков и поспешил выйти из хижины. На площадке собралось много народу. Туземцы притащили два толстых дерева длиной метров двадцать каждое, положили их параллельно друг другу посередине площадки и заполнили пустое пространство между ними сухими дровами. Затем принесли головни и зажгли костер. Огонь быстро разгорелся. Двое человек принесли на плечах убитую копьем свинью, привязанную к двум толстым бамбуковым палкам, укрепили ее па обоих деревьях и начали поворачивать на огне, чтобы хорошенько опалить со всех сторон. Опалив щетину, они выскоблили кожу свиньи острыми раковинами и нарезали ее на куски «ножами» из бамбука.

Дикари очень легко мастерят такие ножи. Из коры сухого бамбукового ствола они делают тоненькие рейки в два-три сантиметра шириной и около тридцати сантиметров длиной, заостряют их раковинами и обжигают на огне. Эти примитивные ножи очень острые и режут мясо свиньи, совсем как настоящие.

Пришли и женщины. Они принесли много горшков, некоторые величиной с большой кувшин, из тех, в которых паши матери делают маринады, другие — поменьше — как наши обыкновенные горшки. Площадка наполнилась мужчинами, женщинами, девушками и юношами. Несколько туземцев, идя гуськом друг за другом, принесли на плечах большие корзины, прикрепленные к бамбуковым палкам. Корзины были наполнены ямсом и таро. Женщины немедленно принялись чистить ямс и таро раковинами, в то время как мужчины нарезали мясо свиньи на мелкие кусочки, которые они клали на рогожу, застланную пальмовыми листьями. Когда все было готово, Лахо начал раздавать мясо.

— Андо — пакеги гена! — крикнул он и передал мне большой кусок мяса.

— Олан!

— Габон!

— Малан!

Лахо вызывал туземцев — мужчин и женщин — по именам и каждому давал по куску мяса.

Он оставил и для себя довольно большой кусок, сказав:

— Лахо — тана биляр бома!

Это значило: Лахо — вождь людей из племени бома.

Каждый клал в горшок свой кусок мяса вместе с ямсом и таро, наливал в него воды из бамбуковой «бутылки» и ставил на огонь вариться.

Из-за далекого холма выплыла луна. Туземцы, став лицом к ней, молча смотрели, пока она не показалась целиком, после чего испустили хором пронзительный, протяжный крик, прокатившийся далеко по лесу.

— Гена-а-а, о-оо, и-и-и...

Прогремели удары в бурум, разнеслись пискливые звуки дудок из кокосовых орехов и бамбука. И снова наступила тишина. Все молча ждали и прислушивались. Издалека с запада и востока долетели такие же крики и бой бурумов. Дикари из соседних селений тоже встречали восход луны.

Кушанье сварилось. Туземцы выложили мясо и ямс в скорлупу кокосовых орехов и уселись есть. Эта скорлупа была больше самой большой нашей тарелки. Мне дали деревянное блюдо. Из такого же блюда ел и Лахо и несколько пожилых мужчин. Появились и кувшины с кокосовым вином. Костер ярко горел и освещал всю площадку. Золотистые блики трепетали на окружающих деревьях.

Снова забили бурумы, запищали дудки и начались танцы, продолжившиеся до утра.

 

I

Я начал часто посещать «либа орованда» — хижину для гостей. В сравнении с моей хижиной она выглядела хоромами. Обыкновенно, я отправлялся туда к вечеру. К этому времени туземцы возвращались со своих огородов, где они работали целыми днями, и приходили ко мне побеседовать. Чаще других приходил тана Лахо. Он настолько привык ко мне, что сам меня просил почаще приходить в либу орованду. Иногда в хижине собиралось до десяти человек, более знатных людей селения. Они располагались на нарах, и тогда начинался разговор при свете костра, разложенного на земляном полу.

Однажды Лахо пришел встревоженный и спросил меня, почему я недоволен биляр бома — людьми его племени. Что мне не нравится, еда или люди? Не обидел ли меня кто-нибудь? Я ответил, что никто меня не обижал. Все относятся ко мне по-дружески, кормят меня — чего еще мне большего желать? И откуда Лахо взял, что я чем-то недоволен?

— Ты ходишь на огороды биляр занго, — сказал вождь.

И он объяснил мне, что люди из племени занго, живущего внизу на берегу, вдоль залива, несколько раз видели меня на своих огородах. Зачем я туда хожу? Неужели я хочу бежать от племени бома и присоединиться к племени занго? О, племя занго очень нехорошее! Уин биляр — плохое племя!

Изумленный его словами, я сказал вождю, что никогда не ходил к заливу в племя занго и не собираюсь туда ходить. Но он не поверил мне. Люди из племени занго рассказывали, что пакеги гена ходил в их огороды за ямсом, таро и бананами. Пакеги скрывался от людей, но они его видели несколько раз. Женщины и дети боялись белого человека и не решались ходить на огороды работать.

Племя занго то самое, люди которого бросили нас в океан. Кто бы мог быть этот пакеги гена, который прокрадывался на их огороды красть таро, ямс и бананы? Никто другой, кроме капитана Стерна. Он был опытным пловцом — наверно, ему удалось спастись, и теперь он ворует плоды с огородов у залива, чтобы не умереть с голоду.

Мы сидели перед либой оровандой. Солнце садилось. Площадка потонула в тени, но на верхушках деревьев еще горели солнечные лучи. Жара начинала спадать.

К нам подошел старый Габон. Он говорил мало, и, может быть, поэтому все его уважали: в племени не любили болтливых людей. Габон вынул из сумочки тонкий зеленый лист и несколько сухих листьев и скрутил толстую папиросу. Зажег ее от костра, горевшего в хижине и сел рядом с нами. Он также подтвердил, что я ходил по огородам племени занго.

— Что плохого, если человек сорвет дыню, чтобы не умереть с голоду? — спросил я его.

— Ничего плохого, — ответил Габон. — Плохо другое...

— Что?

— А то, что пакеги не хочет жить с нами. Андо хочет уйти к биляр занго.

Лахо снова повторил, что «биляр занго уин», биляр занго враг биляр бома, и если я уйду к биляр занго, то стану врагом биляр бома.

Только теперь мне стало ясно, что тревожило Лахо и Габона. Они боялись, чтобы я не перешел на сторону их врагов.

К нам подошел юноша. В руках он держал вырывавшуюся и скулившую, ощетинившуюся вислоухую собаку. Лахо велел юноше приготовить для нас ужин. Молодой человек взял собаку за задние ноги и изо всех сил ударил головой о землю. После этого он отнес убитую собаку в селение.

Солнце зашло. Сразу стало темно. Мы вошли в хижину. Лахо размешал головни, и костер разгорелся. Мы уселись на нары. Габон начал меня уговаривать:

— Не уходи к биляр занго. Биляр занго — уин. Арики — уин... Тана Боамбо — уин...

Я вспомнил тана Боамбо. Это был тот самый верзила туземец с тремя поясами, увешанными раковинами. Этот Боамбо нас запер в той темной хижине, а после велел бросить в океан. Нет, нет, никогда не ушел бы к племени тана Боамбо — племени, осудившему нас на смерть... В ту мрачную ночь ведь именно от него я бежал в горы, спасая свою жизнь... А все-таки кто же из двух жив — капитан или повар? А может быть, оба? Как бы мне встретиться с ними? Где их искать?

Я объявил Лахо и Габону, что знаю белого человека, ходившего на огороды племени занго. Он пакеги нанай — хороший белый человек, и мне надо его найти.

— Ты к нему уйдешь жить? — спросил меня Лахо.

— Нет, приведу его сюда.

Габон сказал:

— Не ходи туда, — и махнул рукой в сторону морского берега.

Несмотря на их противодействие, я твердо решил пойти к заливу. Нужно найти белого человека. Нужно его выручить из беды, в которую он попал. Он, наверно, скрывается в лесах, окружающих залив, питается плодами с огородов туземцев, как я после моего бегства от племени занго. Нужно во что бы то ни стало привести его к этим добрым людям.

Лахо опять мне посоветовал не искать белого человека. Он боялся, чтобы со мной не случилась какая-нибудь беда. Если биляр занго меня поймают, то непременно изжарят и съедят. Так сказал Лахо.

— А биляр занго едят людей? — спросил я.

— Едят! — ответил Лахо.

И Габон подтвердил, что племя занго ест людей.

— А биляр бома? — спросил я скрепя сердце.

— И биляр бома съедают своих врагов, — ответил Габон.

Лахо мне объяснил, что оба племени — занго и бома — враждуют между собой, и иногда дело доходит до военных действий. Оба племени, когда поймают пленных, убивают и съедают их. А Габон добавил, что «дио гена» назад — десять лун, во время одного сражения, стрелки из племени занго взяли в плен двух раненых из племени бома, увели их с собой и съели. Но племя бома готовилось отомстить за это. В близком будущем племя бома нападет на племя занго, чтобы в свою очередь поймать двух человек своих врагов. И мы устроим «бурум-ау» — праздник с музыкой и танцами.

— И что же, вы их съедите? — спросил я сдавленным голосом.

— Хе-хо! Съедим! — подтвердил Лахо.

— Но это... это... очень нехорошо! — задыхаясь пробормотал я. — Убить человека и съесть его — это жестоко!

В ответ на мои слова Лахо расхохотался. Что-то зловещее появилось в выражении его глаз.

— Постой, сейчас я тебе что-то покажу, — сказал он и вышел.

— Куда он пошел? — спросил я старого Габона.

Старик пожал плечами и ничего не ответил.

Минут через десять Лахо вернулся, улыбаясь, со сверкающими глазами. На груди у него висели пять человеческих нижних челюстей на веревке.

— Смотри, — гордо сказал он, выпячивая грудь, чтобы лучше были видны челюсти. — Это челюсти наших врагов из племени занго. Я их убил. Тогда наше племя выбрало меня вождем.

— И вы их съели? — с трудом выговорил я. В горле у меня пересохло. Язык не поворачивался.

Лахо утвердительно кивнул головой. Его громадные серьги грозно закачались.

Я весь похолодел. Значит, эти дикари были людоедами! Как это может быть? Они выглядели такими кроткими, даже пугливыми! Мне ужасно хотелось их спросить, едят ли они тоже и белых людей, но не решился.

— Уин-уин — очень нехорошо, — промолвил я.

Лахо с удивлением посмотрел на меня. Потом пояснил, что они ели своих врагов только во время войны. Съедали и убитых, и пленных. Вот почему во время войны никто не сдается живым враждебному племени.

 

II

Юноша, убивший собаку, принес большое деревянное блюдо, полное жареного мяса. Туземцы жарят мясо особенным способом: куски его они заворачивают в листья дынного дерева и зарывают в жар. Мясо хорошо зажаривается, не пачкается пеплом и становится мягким, благодаря дынным листьям.

— Это мясо какого животного? — спросил я.

— Пакеги видел, что я убил на его глазах собаку, — ответил немного обиженный юноша.

Мясо по вкусу не отличалось ничем от любого другого мяса. Если бы я не знал, что оно собачье, и если бы мне сказали, что это молодая говядина, я бы поверил. Лахо и Габон ели с большой охотой. Я предпочел ямс, но ел и мясо. Собачье мясо — велика важность! Ведь не человеческое...

Пока мы ели, молодой человек сидел молча на нарах спиной к нам. Потом он взял пустое блюдо и ушел. Лахо скрутил толстую сигарету, зажег от костра, затянулся несколько раз и передал ее Габону. И тот затянулся раза два и протянул мне цигарку. Но я отказался.

— Что же, пойдешь искать белого человека? — спросил меня Лахо.

— Завтра же, — ответил я.

Лахо встал с нар, сказал «тауо-ала» и ушел.

Габон взял несколько недогоревших головней и положил их под нары. После этого он лег как раз над огнем, а я устроился на другом конце нар. Ночью Габон вставал несколько раз, чтобы подбросить дров. Видимо, ему было холодно.

В горах, высоко над уровнем моря, ночи холоднее, чем на берегу моря. Но для меня, человека севера, они были жаркие. Я привык к нашим холодным, снежным зимам, и ночные «морозы» здесь казались мне легкой прохладой. Притом я был одет, а Габон гол. «Но почему старый туземец не ушел домой. Почему он остался ночевать в моей хижине? Наверно, чтобы сторожить меня, — подумал я. — Боится, чтобы я не сбежал к племени занго...»

На другое утро Лахо рано вызвал меня. Солнце только что взошло. Из лесу доносилось разноголосое пение птиц. Воздух был свеж, дышалось легко. Лахо повел меня по тропинке через лес. Мы пришли в село. Перед хижинами горели небольшие костры. Женщины чистили бататы, пекли лепешки из теста, замешенного из плодов хлебных деревьев, варили в горшках ямс. Лахо подвел меня к одной из хижин и крикнул:

— Сабо, каа ну!

На пороге показалась смуглая девушка с огромными серьгами в ушах.

— Нравится тебе? — спросил меня Лахо. — Если хочешь, она станет твоей сахе (женой). Я говорил с ней, она согласна.

— Моей сахе? — воскликнул я в изумлении.

Я глянул на девушку — она засмеялась и скрылась в хижине.

— Желаешь? — спросил меня Лахо.

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, не хочу.

Он подвел меня к другой хижине и крикнул:

— Арена, каа ну!

На пороге показалась другая девушка — Арена. Она улыбнулась, ее белые зубы блеснули на солнце. На шее у нее было два ожерелья, в ушах подрагивали черные серьги из крупных зерен какого-то плода. Она нарядилась, словно на свадьбу. Очевидно, Лахо уже успел ее предупредить.

— Нравится тебе? — повторил свой вопрос вождь.

Я просто не знал, что ему ответить. Вокруг нас собралась целая толпа мужчин, женщин и детей. Все улыбались, А некоторые из женщин стали расхваливать и Сабо, и Арену. Туземцы называли Сабо пальмой ротанг, с назубренными и острыми, как у пилы, листьями, а Арена, на языке племени, означало молния. По отзывам женщин, и Сабо, и Арена очень работящие — будут сеять ур и уму, таро и ямс, будут собирать ая и пая — плоды хлебного дерева и дыни, приготовлять пищу в горшках и подавать на онаме — большом деревянном блюде. Будут плести для меня сури — рогожи из пальмовых листьев, саронги из лыка, даже воду будут мне носить в бамбуковых стволах, хотя это мужское дело... А я стану сыном племени и буду ходить на охоту на кабанов — чего еще можно желать?

— Не ходи искать белого человека, — настаивал Лахо. — Останься с нами. Мы тебя женим на самой красивой девушке. Построим большую либу, красивую либу, как либа орованда. Мы дадим тебе пять онамов, пять сури, пять саронг. Что ты еще хочешь? Не ходи искать белого человека!

— На вум! На вум! — Не ходи! Не ходи! — повторило несколько голосов.

Все настаивали на том, чтобы я остался у них. Но я был непреклонен. Тогда Лахо сказал мне:

— Если ты уйдешь к биляр занго, то станешь нашим врагом.

— Нашим врагом! Нашим врагом! — раздалось со всех сторон.

— Тогда племя занго станет сильнее нас, — признался Лахо. — Биляр занго победит нас и сожжет наши хижины, а мы спасемся бегством в горы и будем питаться дикими плодами...

Теперь мне все стало ясно. Эти люди думали, что я обладаю какой-то сверхъестественной силой. Я человек с луны — это не шутка! Если я перейду к вражескому племени, то оно станет сильнее их и победит. Если же останусь с ними, они будут сильнее. Я даже начал подозревать, что они думают меня использовать в борьбе с племенем занго...

Я дал им торжественное обещание, что не уйду к племени занго. Если мне удастся найти белого человека, я приведу его к ним, а если не найду, вернусь один. Но Лахо, видимо, мне не поверил и снова сказал:

— На вум, останься у нас. Мы дадим тебе и Сабо, и Арену.

— Как, обеих? — засмеялся я.

— Да, обеих, — Лахо утвердительно кивнул головой. — И у меня две жены, вот они, — и он показал на двух женщин, стоявших вблизи. Одна из них была уже довольно пожилая, а другая совсем молодая, с маленьким ребенком на руках.

— Андо не желает жены, — твердо сказал я. — Андо пойдет искать белого человека. Анге бу!

Когда какой-нибудь туземец скажет «анге бу», т. е. «я сказал», это означает, что его нельзя разубедить, что он во что бы то ни стало приведет в исполнение, то, что он задумал, и все дальнейшие разговоры бесполезны. Все замолчали. Лахо с огорчением промолвил:

— Хорошо, иди. Мы тебя проводим.

 

III

Кроме Лахо и Габона, со мной пошли еще человек тридцать туземцев. Некоторые из них были вооружены копьями, другие несли длинные бамбуковые «бутылки» для морской воды. Туземцам было неизвестно добывание морской соли, и они солили пищу морской водой. Но так как море было далеко, а тропинка — очень крутой, у них не всегда была морская вода, и часто они ели не соленую пищу. Пятеро из туземцев несли по кокосовому ореху, а еще двое — по одной дыне.

Вначале мы шли по тропинке вдоль огородов, а затем свернули по другой, которая вела па север, к берегу океана. Она спускалась прямо вниз с горы и в некоторых местах была настолько крутой, что приходилось держаться за колья, которые забили в землю туземцы, или за кусты и ветви деревьев. Лес был очень густой. Переплетающиеся ветви деревьев были покрыты листьями самых причудливых форм — длинными, в несколько метров, круглыми, веерообразными, а между ними вились лианы различных видов с тонкими, как веревки, стеблями, длиной в сто, двести, даже триста метров. Лианы достигали до самой верхушки деревьев, густо ее оплетали, или свисали кистями низко над самой тропинкой. Туземцы пробирались под ними или копьями убирали их с дороги. Особенно неприятны были колючие лианы, как пальма ротанг, называемая туземцами сабо. Листья этой лианы зазубрены, как пила, и имеют острые шипы: при прикосновении к ним, они впиваются в тело человека и причиняют острую боль.

Мы спускались все ниже и ниже по крутому склону. Древовидные папоротники, встречавшиеся на высоких местах, тут постепенно редели, но зато все чаще и чаще попадались деревья-гиганты. У некоторых из этих вековых великанов стволы были очень толстые, с надземными корнями, плоскими, как доски, в три-четыре метра длиной, которые наклонялись во все стороны и уходили в землю. Без таких подпорных корней ураганы легко бы свалили эти деревья-гиганты. Все чаще и чаще встречались пальмы различных видов, высокие и прямые, стволы которых возвышались над другими деревьями и распускали над ними свои длинные листья.

Вдруг перед нами открылась глубокая пропасть. На дне ее текла маленькая речка. Тропинка обрывалась па краю пропасти. Кругом — непроходимые джунгли. А теперь куда?

Глубоко внизу на дне пропасти росли высокие деревья; их огромные ветви достигали почти до верхнего края пропасти там, где мы остановились. Лахо влез на одну такую толстую ветку и, держась руками за соседние ветки, пошел по ней. Я последовал за ним и достиг по этому воздушному мосту до ствола дерева. Здесь висела длинная лестница, мастерски сплетенная из стеблей пальмы ротанг. По этой очень прочной лестнице мы, один за другим, спустились в глубокую ложбину. Тут нас ждало новое препятствие — бешено и грозно ревели воды не особенно полноводной, но бурной реки. Мы пошли вдоль по берегу и скоро натолкнулись на висячий мост, сделанный из лиан. Гуськом мы перешли по нему на другой берег и тронулись вниз по хорошо утоптанной тропинке.

После двух часов ходьбы мы вышли на берег океана сели отдохнуть. Двое туземцев нарезали дыни. Лахо сказал мне, что к селению племени занго нет тропинки и я должен идти берегом пока не дойду до залива. Он еще раз предупредил меня о необходимости остерегаться племени занго, озабоченно повторяя: «Уин биляр, уин биляр...»

— Буду остерегаться, — успокоил я его.

Он как-то особенно взглянул на меня и спросил:

— Ты вернешься к нам?

— Конечно! Вернусь вместе с белым человеком.

Но вождь кажется мне не поверил. Он плюнул в кулак, наклонился и начал молча растирать пятки на ногах, твердые, как подметки. Почему он мне не верит? Почему он думает, что я уйду к его врагам? Да ведь племя занго было и моим врагом! Оно хотело меня утопить — этого я никогда не забуду...

— Ладно, — сказал вождь. — Мы будем тебя ждать три дня. Если не вернешься, будем знать, что ты ушел к биляр занго. Анге бу!

Он встал. Туземцы спрятали пять кокосовых орехов между переплетенными ветвями одного дерева и сказали, что оставляют их для меня — чтобы у меня была еда, когда я проголодаюсь. После этого они наполнили бамбуковые стволы морской водой, заткнули их деревянными пробками и ушли. Я пошел один к заливу...

Как раз наступило время отлива, океан отступил. Мелкое песчаное дно вдоль скалистого берега оголилось. И это было большим счастьем: если бы я пришел во время прилива, когда вода заливает весь берег, пришлось бы идти вброд, а в некоторых местах и плыть, а такое «путешествие» — не из приятных. Сейчас я шел по мягкому песку, пропитанному теплой влагой. Но оказалось, что и эта «приятная» дорога имеет свои неудобства: солнце пекло прямо над головой, жара стояла невыносимая, а ноги тонули в песке и словно тащили меня вниз. Да, тропинки в густых прохладных лесах удобнее, даже и тогда, когда они очень крутые.

Через час я дошел до устья маленькой речки — может быть, в ту темную, страшную ночь по берегу этой самой речки я попал в селение племени бома. У реки возвышалась довольно высокая скала, за которой открывалась излучина залива. Отдохнув в тени небольшой пещеры, я выкупался в прохладной речке и поднялся на скалу. Передо мной простирался широкий залив, усеянный малыми и большими скалами. «Наверно, об одну из них разбилась яхта мистера Смита», — подумал я и содрогнулся при воспоминании о кораблекрушении. Берег вокруг залива был покрыт вековым тропическим лесом. Селения не было видно — оно скрывалось за лесом. Не видно было и огородов туземцев. Где мне искать капитана? Как его найти в этих джунглях. Со скалы, на которую я забрался, открывался весь залив, но на самом берегу, в лесу, ничего не было видно. Высокие деревья скрывали все от глаз...

Все же я не терял надежды. Я решил подойти поближе к огородам в надежде увидеть там белого человека — капитана Стерна или повара Грея. У меня был уже некоторый опыт, и я знал как остерегаться дикарей. Мне было также известно, что на огородах работают женщины и дети, обыкновенно под охраной двух-трех вооруженных мужчин, которые не были опасны. Если они случайно меня увидят, они забудут и о стрелах, и о копьях и разбегутся. Дикари опасны только когда их много...

Я снова тронулся по берегу и скоро дошел до пирог у маленькой бухты. Я хорошо помнил и бухту, и пироги: тут впервые мы ступили на твердую землю с капитаном Стерном и поваром Греем после кораблекрушения. Тут мы увидели первого дикаря, который убежал от нас, как от зачумленных, а мы тронулись за ним по тропинке. Теперь я пошел по той же тропинке... Шел осторожно. Останавливался на каждом шагу и прислушивался. В одном месте тропинка разветвлялась. Я остановился в раздумье: «В какую сторону идти?» Одна тропинка была шире — она, наверно, вела в селение, другая была уже и не так хорошо утоптана — ясное дело, что по ней реже ходят люди. Я пошел по второй тропинке. Скоро она привела меня к высокому частоколу из бамбука. «Огород», — подумал я, влез на развесистое дерево и осмотрел окрестность.

На огороде работало несколько женщин, детей и мужчин. Но мужчин было не двое-трое, как я предполагал, а гораздо больше. И все были вооружены. По-видимому, стража была усилена после появления белого человека.

Я углубился в лес и провел в чаще вторую половину дня, а к вечеру опять влез на дерево. Когда время подошло к закату солнца, туземцы наполнили мешки ямсом и таро и ушли. Я остался на дереве, предполагая, что капитан или Грей как раз сейчас могут появиться, но никто не приходил. Стемнело совсем. Я вошел в огород, сорвал дыню и кисть бананов и вернулся на мое дерево. Наевшись, я глубоко заснул.

 

IV

Проснулся я на заре. Наелся бананов и снова влез на дерево. Пришли туземцы и разошлись по огороду — женщины пололи грядки, а мужчины крутили в тени цигарки и курили или жевали бетель. Нигде не было видно белого человека.

Он не появился ни на второй, ни на третий день. Я потерял всякую надежду его найти. На четвертый день я решил сходить к устью реки, где мои друзья из племени бома оставили несколько кокосовых орехов. В такую жару гораздо приятнее выпить сок кокосового ореха, после этого выкупаться в океане и лечь в густой тени, чем напрасно торчать на дереве...

Кокосовые орехи были на том же месте, где их оставили туземцы. Я продырявил один ножиком капитана, выпил сок, потом разделся и выкупался в океане. Вода была теплая, но все-таки купание меня освежило.

Меня начало клонить ко сну. Выбрав у реки тень погуще, я лег и заснул.

Разбудил меня какой-то шум. Я открыл глаза и увидел около себя человек десять туземцев. Они сидели и молча наблюдали за мной. А вздрогнул, но не посмел пошевелиться.

— Андо! — раздался знакомый голос. — Тауо-ала, Андо!

Я узнал Лахо. Он ждал меня три дня, и так как я не вернулся в селение, пошел со своими людьми меня искать. Он думал, что я попал в руки племени занго. Я спросил его, что бы он делал, если бы племя занго действительно захватило меня в плен.

— Карарам! Карарам! — одновременно откликнулось несколько туземцев.

«Карарам» значит война.

Все радовались, что нашли меня живым и здоровым, но я был расстроен. Мысль о «белом человеке с луны» не давала мне покоя. Нужно его найти во что бы то ни стало, даже с риском для жизни, но где и как?

Лахо сказал, что они и вчера приходили меня искать и видели меня на скале у речки, но когда они направились ко мне, я убежал. Это меня удивило. И вчера, и позавчера я сидел на дереве, с которого наблюдал за туземцами на огороде. Я не лазил на скалу. Значит, они видели другого человека. Значит, капитан или повар — один из двух действительно спасся. Я расспросил Лахо, ион подробно мне рассказал, как они пришли вчера сюда и, найдя кокосовые орехи нетронутыми, отправились к заливу меня искать. На высокой скале, вдающейся глубоко в океан, они заметили белого человека, и, подумав, что это я, пошли к нему. Но как только их увидел, белый человек бросился в воду и скрылся среди скал. Они несколько раз его звали по имени, но никто не откликнулся. Затем туземцы мне поведали и нечто другое, что еще больше меня поразило: с той же скалы была видна большая пирога. Такую пирогу они видели впервые. Она не плыла, а стояла на одном месте.

— Где эта пирога? — спросил я, глубоко взволнованный.

Лахо показал рукой на залив.

— Там среди скал, — откликнулось несколько туземцев.

— Идем, покажите мне ее, — попросил я.

Мы быстро дошли до большой скалы и поднялись на нее. Отсюда был виден весь залив.

— Вон она, смотри! — воскликнул Лахо и указал пальцем на скалы.

Я онемел от изумления. Далеко в заливе, между двумя скалами торчала из воды корма яхты плантатора. Передняя ее часть, скрытая за скалами, не была видна.

— Пирога! Большая пирога! — сказал Габон.

Да, не было никакого сомнения — это была «большая пирога» мистера Смита. Я объяснил туземцам, что на ней мы прибыли на их остров и спросил, где точно скрылся вчера белый человек.

— Там, — сказал Лахо и указал на скалы вблизи яхты. — Мы кричали: «Андо, Андо!», но белый человек скрылся.

— Я его найду! — радостно воскликнул я. — Сейчас же отправляюсь на большую пирогу. Он там.

Я велел моим друзьям ждать меня на скале и не долго думая бросился в воду...

 

I

Я плыл долго, не чувствуя усталости. Наконец доплыл до яхты и вскарабкался на палубу. Только сейчас я понял, что произошло в ту бурную ночь. Яхта засела между двумя скалами. Носовая часть была отнесена и несчастные рабочие мистера Смита погибли. Но что это? Что я слышу? Человеческие голоса! Они долетают снизу, с того места яхты, где была каюта мистера Смита.

Я быстро спустился по лестнице. Кают-компания яхты полностью сохранилась. Тут не было никаких следов ужасной катастрофы. Голоса шли из каюты плантатора, и я их слышал совсем ясно.

— Я вам не повар, а вы мне совсем не господин! — кричал кто-то немного осипшим басом.

— А консервы чьи? — спрашивал другой альтом.

— Я могу обойтись и без ваших консервов, а вот вы что будете делать, если я не принесу воды? Ведь не станете же пить морскую? Вы не забывайте, что при каждом посещении острова я рискую жизнью!

— Я плачу вам!

— Платите!? Чем?

— Фунтами стерлингов!

— На кой черт мне ваши фунты? Здесь они ничего не стоят!

— Но поймите, наконец, я не привык готовить, — захныкал альт.

— Привыкнете! — нагло отрезал бас.

Я открыл дверь в каюту. Мистер Смит, вытянувшись на мягкой кушетке, курил сигару, а капитан Стерн, сидя в кресле, дымил голландской трубочкой. Увидев меня, они вскочили в испуге и вытаращили глаза. Смит уронил сигару на ковер. Постепенно его испуг сменился изумлением и наконец — радостью.

— Ах, это вы! — воскликнул капитан и, бросившись ко мне, так меня обнял, что у меня кости затрещали. — Значит, и вы спаслись? Я так и думал! Я так и думал! Я был уверен!

— Не потому ли вы его оплакивали каждый день? — проронил за его спиной Смит, поднимая с ковра продолжавшую дымить сигару.

— И я предполагал, что вы живы, — сказал я капитану. — Но только несколько дней назад убедился в этом окончательно... Как вы спаслись? Рассказывайте! Я вижу, что каюта ничуть не пострадала. Мистер Смит, наверно спал и не почувствовал катастрофы...

— Не шутите, — вздохнул плантатор. — Я бодрствовал все время. Когда яхта налетела носом на скалу, я вылетел из койки и очутился на другом конце каюты.

— На кушетке! — засмеялся капитан, и морщинки вокруг его глаз стали еще гуще.

— Да, на кушетке, и это меня спасло от контузий, — подтвердил Смит.

Каюта и кают-компания уцелели не случайно. Как мне объяснил Смит, они были отделены от остального корпуса яхты внутренней железной конструкцией и были приспособлены к тому, чтобы в случае катастрофы плавать по воде. Плантатор не упустил случая похвастать, что эта была его идея. Правда, она ему стоила много денег, но теперь он доволен и не жалеет: деньги зарабатываются, а жизнь дается человеку только однажды.

Пока он все это мне рассказывал, лицо его сияло довольством и восторгом, которые меня возмутили. Я вспомнил о рабочих, захлебнувшихся в трюме, вспомнил о запертой двери в кубрик и сказал с упреком:

— Значит, если бы рабочие были тут, они бы спаслись!

— О, сэр! — воскликнул плантатор. — Тут так тесно для пятидесяти человек!..

Я отвернулся от него.

— А вы, капитан? — обернулся я к морскому волку. — Ваша одиссея, наверно, богаче приключениями?

— Если вы так полагаете, то будете разочарованы, — усмехнулся Стерн. — Когда дикари занесли меня на скалу, камень соскользнул с моих ног. Эти люди даже не потрудились столкнуть меня — я сам прыгнул в воду без камня. Доплыл до скалы и притаился в пещере. Когда стемнело, я вышел на берег и спрятался в лесу. Несколько ночей я спал на деревьях от страха сделаться добычей диких зверей, но это мне причинило много неприятностей. Человек давным-давно расстался с обезьяньим образом жизни, и дерево ни в коем случае не представляет собой для него удобной кровати. Я не мог спать и все думал, что делать и наконец надумал: каждый вечер я ходил спать на какую-нибудь из скал у залива, как в первый день, когда мы спаслись. На скалах мне не угрожала опасность от диких зверей. А однажды лунной ночью я увидел яхту. И жалею, что я ее увидел, искренне вам говорю. Потому что мистер Смит воображает, что я его повар. Нет, нет! Проститесь с этой мыслью, сэр! — обернулся он к плантатору.

— Но откуда вы берете продукты? — удивился я.

— Склад полон, сэр! — восторженно сказал Смит. — Капля воды в него не проникла.

— Продуктов много, но некому готовить, — вставил капитан. — Вот если бы тут был Грей...

Смит тяжело вздохнул. Он особенно жалел, что нет повара, потому что теперь сам должен был приготовлять себе пищу, а он не привык к такой «тяжелой» работе.

— А как же вы спаслись? — спросил меня капитан. — Расскажите!

— Прежде всего могу я попросить мистера Смита дать мне банку консервов? — обратился я к плантатору. — С тех пор как мы выбрались на этот остров, я только раз ел мясо, и то собачье.

— Собачье? — плантатор содрогнулся от отвращения. — Вы ели собачье мясо, сэр?

— Да, ел, сэр. И оно мне показалось очень вкусным. Во всяком случае вкуснее любого консервированного мяса.

— Замолчите, сэр! — вскрикнул Смит. — Меня тошнит!

— Все дело в привычке, — язвительно усмехнулся капитан. — Итальянцы едят лягушек и змей, китайцы едят кузнечиков, японцы — тухлые яйца, а швейцарцы — заплесневелый сыр... собачье мясо вкуснее всех этих вещей — я сам его ел.

Он сходил в кухню и принес банку консервов. Консервированное мясо не так вкусно и питательно, как свежее, но сейчас я его предпочитал ямсу, таро и дыням, которые мне надоели. Во время еды, я рассказал капитану и плантатору о моих приключениях.

— Значит, у вас есть друзья на острове? — спросил меня Смит.

— Да, сэр. Они ждут меня на берегу.

— И один из них глава племени?

— Да, сэр. Только не того племени, которое хотело нас утопить. Очевидно, на острове живет много племен, враждующих между собой.

— Враждующих? Значит ли это, что они воюют? — спросил обрадованный плантатор.

— Да, иногда и это случается. Мой друг Лахо — вождь племени бома, мне говорил, что иногда его племя воевало с племенем занго — тем самым, которое нас бросило в океан.

— Прекрасно! — воскликнул Смит. — Мы спасены, сер!

— Ничего не понимаю, — с удивлением посмотрел я на него.

— Молоды вы, чтобы понимать, — покровительственно похлопал меня по плечу плантатор. — Если вам это неизвестно, то разрешите сказать, что я не только фабрикант и плантатор, но и дипломат. Три года я провел в Форин Офис. И если вы будете следовать моим советам, все устроится в нашу пользу.

— Как же это произойдет, сэр?

— Очень просто. Племя бома объявит войну племени занго. Мы станем па сторону племени бома. Ваш друг ведь, кажется, вождь именно этого племени? Так, так. Мы дадим несколько ружей племени бома, и оно победит племя занго. Вам ясно теперь, сэр?

— Нет, мне не особенно ясно, — ответил я.

— Но я вам говорю на чистейшем английском языке...

— На любом языке ваши слова означают войну.

— Совершенно верно! — кивнул головой Смит.

— Именно потому, что это верно, я не согласен.

— Почему? — Смит посмотрел на меня с удивлением, открыв рот. Его золотой зуб хищно поблескивал.

— Потому что мир лучше войны.

— Идеалист! — усмехнулся Смит и снисходительно похлопал меня по плечу. — Эти дикари и без нас будут убивать друг друга, не так ли? Так не лучше ли нам вмешаться. Это будет полезно не только нам, но и им. Лучше большая, но последняя война, чем частые и бесконечные столкновения между племенами. Слушайте, сэр. У дикарей нет огнестрельного оружия. Их стрелы и копья — эта сущая ерунда. С двумя-тремя ружьями и десятком патронов племя вашего вождя победит все остальные племена и их покорит. Тогда мы его провозгласим королем всего острова, не так ли? А мы станем его советниками. Если хотите, даже министрами! И при этом вполне заслуженно, ведь ружья-то наши. Вот тогда мы заживем свободно и спокойно. В противном случае нас всех утопят в океане, сэр. Если им снова удастся поймать кого-нибудь из нас, они шутить не будут, уверяю вас.

— Нет, — возразил я. — Мы должны предотвращать войны между племенами, а вы хотите их разжигать. Никогда я не соглашусь на такое преступление.

— Напрасно, сэр. Подумайте хорошенько. Речь идет о войне, которая положит конец всем войнам. Я вам сказал и опять повторяю: война будет полезна и дикарям, и нам. У меня есть десяток ружей, несколько пистолетов и довольно много патронов... Подумайте.

— Мне нечего думать.

— Жалко, очень жалко... А вы что скажете, Стерн? — обернулся Смит к капитану. — Я бы хотел услышать ваше мнение.

— У меня еще нет мнения, сэр, — ответил Стерн.

— Но полагаю, вы бы не хотели, чтобы вас снова бросили в океан, не так ли?

— Нет, разумеется, — кивнул головой капитан. — Но я не уверен в том, что они нас бросили в океан, чтобы утопить.

— А зачем они вас бросили? Может быть, для того, чтобы выкупать?

— Может быть. Предполагаю, что это у них какой-то обычай, не знаю...

— А мой повар? — спросил Смит.

— Грей умер от страха, — ответил Стерн. — Он был ужасным трусом.

Смит возразил:

— Не берите греха на душу, Стерн. Человек не может умереть от страха.

— Может, и еще как! Если у него слабое сердце, как у Грея...

Чтобы прекратить неприятный разговор, я спросил капитана, его ли видели туземцы в своих огородах.

— Меня, — подтвердил он. — Когда мне надоедают консервы, я иду на огороды дикарей собирать плоды. И знаете ли, что я установил? Вместо того, чтобы мне бегать от них, они бегают от меня. Только вчера, когда я ходил за водой, они пошли мне навстречу, что-то крича, но их было много, а при мне не было ни ружья, ни пистолета.

Я объяснил капитану, какое недоразумение произошло вчера.

— Если бы они знали, что это не вы, пошли ли бы они мне навстречу? — спросил он меня.

— Я уверен, что нет.

— Тогда я не понимаю, к чему вам эта война, сэр? — обернулся он к плантатору.

— Как вам угодно, но я остаюсь при своем мнении, — сказал Смит. — Я не желаю, чтобы меня утопили, как кошку.

— Этого не случится, — успокоил я его и, обернувшись к капитану, сказал: — Хотите, я вас познакомлю с моими друзьями? Они ждут меня на скале. Я обещал вернутся к ним.

Капитан отказался. Он был утомлен. А может быть, боялся — я не знаю.

Я хотел удивить моих друзей каким-нибудь подарком, какого они никогда в жизни не видели, но не мог захватить с собой ничего тяжелого и поэтому решил их порадовать пустыми консервными банками. Взяв несколько банок я провертел в них дырки, навязал их на веревку и, повесив на шею, простился с капитаном и плантатором и вышел из каюты.

— Возьмите спасательный пояс, легче доплывете, — крикнул мне вслед Стерн.

— И пистолет, — предложил плантатор.

Я взял спасательный пояс, но от пистолета отказался.

Со спасательным поясом я значительно легче доплыл до скалы. Туземцы были там. Увидев меня, они обрадовались и одновременно удивились пустым консервным банкам. Я дал по одной банке Лахо и Гибону, остальные роздал нескольким счастливцам. Дикари осматривали банки со всех сторон, постукивали по ним и радовались как дети. Но они не были детьми и моментально поняли какую пользу они могли извлечь из этих банок. Габон первым зачерпнул воды из источника и выпил. Другие последовали его примеру. А Лахо облился водой и развеселил всех.

Я сообщил туземцам, что на большой пироге есть еще двое пакеги, и я должен вернуться к ним.

— Они хорошие? — спросил Лахо.

— Хорошие, — ответил я, хотя о Смите этого нельзя было сказать.

— Пусть и они придут жить с нами.

Я сказал Лахо, что и этому придет время, но позже.

— Когда позже? — спросил он.

— Через несколько дней.

— Через несколько дней? Леон-ба? — и он показал пять пальцев на правой руке.

— Леон-да, — возразил я и показал пальцы на обеих руках.

Мой ответ не удовлетворил его, но он кивнул головой и сказал:

— Хорошо, мы подождем...

— Мы подождем! — подтвердил и Габон.

Остальные туземцы повторили те же слова, после чего все по очереди простились со мной, пожимая правой рукой мою руку над локтем, а левой похлопывая меня дружески по спине. Я вернулся на яхту.

 

II

На другой день мы с капитаном решили сойти на берег на разведку. Я спросил Смита, что мы могли бы подарить туземцам.

— Вы что же, подарками хотите их привлечь на свою сторону? — спросил он меня. — Хорошо, я не буду вам мешать. Подожду, пока вы сами убедитесь, что ружье лучшее средство, чем побрякушки.

Он принес из склада яхты десяток ожерелий, столько же маленьких зеркалец, а я взял из кухни несколько пустых консервных банок. На первое время этого было достаточно. Но капитан был другого мнения. Когда я пошел к выходу, он остановил меня и спросил:

— А ружья не возьмете?

— Эти пустые консервные банки стоят больше, чем десять ружей мистера Смита, — возразил я и рассказал ему, как консервные банки обрадовали моих друзей из племени бома.

Но капитан остался при своем мнении. Он взял ружье, положил в резиновый мешочек штук двадцать патронов и хорошенько его завязал, чтоб туда не проникла вода.

— На всякий случай, — улыбнулся он и вспомнил английскую поговорку, которая похожа на нашу: «Береженого и бог бережет».

Я попросил у Смита сигарет и зажигалку, чтобы угостить туземцев.

— Разве дикари курят табак? — удивился он. — Откуда они его взяли? Кто занес его, раз на острове нет европейцев? Родиной табака является американский континент. Он был впервые перенесен в Европу Христофором Колумбом, а после распространился в Азии и на других континентах. Если эти дикари жили до сих пор изолированно от остального мира, откуда они взяли табак и кто их научил его выращивать? Может быть, моряки Магеллана?

— Нет, сэр. Их табак не настоящий. Они курят сухие листья какого-то растения, которое встречается на острове в диком состоянии. Что это за растение, я не знаю. Но хотя их «табак» и не настоящий, туземцы страстные курильщики. Курят даже женщины.

— Раз так, — сказал Смит, — я вам дам мой портсигар и эту зажигалку. Они закрываются герметически и не пропускают воды. Сделаны по специальному заказу.

— Но они вам нужны, сэр...

— О, будьте спокойны, у меня их несколько.

Я искренне поблагодарил его.

— Угостите дикарей, — усмехнулся Смит, — но смотрите, чтобы и они вас не угостили копьем или отравленной стрелой...

— Будьте спокойны, сэр, — откликнулся капитан. — До тех пор пока это ружье в моих руках, мы не дадимся дикарям.

Мы доплыли до берега и пошли к маленькой бухте, туда, где впервые выбрались на остров несколько месяцев тому назад. Мы надеялись найти кого-нибудь у пирог и не ошиблись: трое туземцев поднимали «парус» из рогожи на «мачту» одной пироги. Эта мачта была не чем иным, как длинной бамбуковой жердью. Туземцы были так поглощены работой, что не заметили нас. Стерн остановился на приличном расстоянии от них, а я тихо подошел к пирогам. Первый туземец, который меня увидел, до того испугался, что уронил рогожу и упал на песок. Остальные двое присели в пироге и смотрели на меня дрожа всем телом, как будто перед ними был дикий зверь, готовый их разорвать.

— Тауо-дола, — поздоровался я.

Этот привет — тауо-дола — означает «бог на помощь», но употребляется племенем бома во всех случаях и может означать и «пи пуха ни пера», и «приятного аппетита». Я хотел узнать, говорит ли племя занго на том же языке, что и племя бома. Туземцу, который упал ничком на песок и не смел ни встать, ни взглянуть на меня, я сказал:

— Илан! — Встань!

Он сейчас же встал, продолжая дрожать. И остальные встали в пироге.

— Каа ну! — Иди сюда! — обратился я к туземцу, вставшему с песка.

Он шагнул ко мне и остановился. Я подошел к нему и протянул пустую консервную банку. Он не знал, что с ней делать. Взял ее дрожащими руками, не спуская с меня глаз. Я дал по банке и остальным двум. Повесил им на шеи по ожерелью. Только теперь, кажется, они начали приходить в себя. Упавший на землю ощупывал руками ожерелье и недоверчиво посматривал на меня. Может быть, ему не верилось, что такое «драгоценное» украшение теперь уже принадлежит ему.

— Тацири? — Красиво? — спросил я. Он едва пробормотал под нос:

Тацири...

Ожерелья действительно им правились, это было видно по их загоревшимся от восторга глазам. И как они могли им не нравиться? До сих пор они носили только ожерелья из раковин или зубов животных и никогда в жизни не видели стеклянных бус таких ярких цветов — синие, зеленые, желтые, красные... Но я приберегал самый большой сюрприз к концу, когда туземцы нарадуются пустым банкам и ожерельям.

Капитан стоял шагах в десяти и взял «на всякий случай» ружье на изготовку.

— Дело, кажется, идет? — промолвил он.

— Отлично, — ответил я. — Можете к нам подойти... Как бы только... я боюсь, чтобы они не испугались ружья и не убежали.

— Ружье вряд ли выстрелит, — сказал капитан.

— Почему?

— Патроны мокрые.

Я не знаю, подошел ли бы я так смело к туземцам, если бы знал, что патроны мокрые. Ведь Лахо и Габон мне наговорили столько плохого об этих людях... Да мы к тому же уже раз пострадали от них... Но сейчас у нас не было основания опасаться. Трое дикарей с молчаливым восторгом рассматривали ожерелья и совсем не походили на опасных людоедов.

— Как тебя зовут? — спросил я туземца, упавшего на песок.

Это был пожилой человек, с морщинистым лицом, с седыми слежавшимися волосами, с косичками, свисавшими на уши. На правой руке, выше локтя, у него была довольно глубокая рана от копья или какого-нибудь другого острого предмета.

— Гахар, — ответил он.

— А тебя? — обратился я ко второму туземцу.

Это был молодой человек с пышными черными курчавыми волосами, лоснившимися на солнце, как намазанные дегтем. Огромный бамбуковый гребень, воткнутый в его волосы над лбом, походил на козырек.

— Таной, — ответил юноша.

Третьего — низкого роста, худого, с сухим лицом звали Индалом.

Гахар значит птица, Таной — дерево, а Индал — попугай. Я уже заметил и в племени бома, что имена как женщин, так и мужчин обыкновенно означают названия животных или растений.

Я вытащил серебряный портсигар плантатора, вынул сигарету, щелкнул зажигалкой и закурил.

Трое дикарей смотрели на меня, вытаращив глаза. Они впервые видели зажигалку и никогда не допускали, что можно так легко высечь огонь. Для них это было настоящим чудом, громом среди ясного неба.

Я потушил зажигалку и протянул портсигар Гахару, но он отступил назад и не рискнул коснуться его. Тогда я сам дал ему сигарету, и он взял. Но не успел я щелкнуть зажигалкой, как он опять отскочил назад.

У пироги дымилось несколько головешек. Гахар прикурил от них. Индал и Таной также взяли по сигарете и прикурили от головней.

Я опустился на песок и велел туземцам сесть против меня. Они боязливо подчинились. Более пожилые — Гахар и Индал — сели, скрестив ноги, а юноша стал на колени в стороне от них.

— Каа ну, — сказал я, и он сейчас же присоединился к двум другим.

Их язык был почти таким же, как язык племени бома. Правда, в самом начале я заметил известное различие в отдельных словах, но это не помешало нам понимать друг друга.

Оставался последний сюрприз. Я протянул Гахару зеркальце. Увидев в нем свое лицо, он отшатнулся, скорее от удивления, чем от испуга. Он, наверно, рассматривал себя в стоячей воде, но никогда не видал там ясно своего отражения. Зеркальца произвели на туземцев большее впечатление, чем пустые банки, ожерелья, сигареты и зажигалка, а все сюрпризы и «чудеса» взятые вместе, гак их ошеломили, что они просто не знали, что сказать.

Я попросил их дать мне пирогу. Гахар предложил выбрать, какая мне нравится.

Я осмотрел пироги. Как я заметил еще при первом нашем появлении на острове, они были выдолблены из толстых колод. У некоторых были «мачты» — жердь, прикрепленная в середине пироги, а на ней рогожа вместо паруса. Нос и корма пироги были заострены и загнуты, как полозья саней. К бортам больших пирог лианами были прикреплены расколотые пополам длинные стволы деревьев, которые не позволяли пироге перевернуться на волнах. Мой выбор остановился на одной более продолговатой пироге. Гахар, Индал и Таной сейчас же потащили ее по песку и спустили в воду. Она не была так удобна и быстроходна, как наши лодки, но старый морской волк моментально освоился с ней. Как только мы отчалили, туземцы поспешили в селение, наверно горя от нетерпения рассказать своим о встрече с «белыми людьми с луны» и похвастаться «драгоценными» подарками.

Когда мы поднялись на яхту, капитан попробовал мокрые патроны — ружье не выстрелило.

 

I

Между мною и Гахаром завязалась настоящая дружба. Уже на другой день, после первой нашей встречи, он привел к маленькой бухте человек десять туземцев, вооруженных копьями и стрелами. Они остановились у опушки леса и не решались приблизиться к пироге, в которой находились мы с капитаном. Гахар первым собрался с духом, бросил копье и подошел к нам. В награду я дал ему узкий кусок пестрого ситцу. Он повязал им голову и сейчас же отошел к своим товарищам, чтобы показать «драгоценный» подарок. Тогда и они, соблазненные цветистым ситцем, оставив копья в лесу, нерешительно, шаг за шагом, приблизились ко мне. Я дал им по куску ситца. Как они радовались, как щупали пальцами пестрый ситец! И как блестели их глаза!

Гахар несколько раз им повторил:

— Андо — нанай биля (Андо — хороший человек).

Гахар запомнил мое имя. Он попросил у меня папиросу и сказал, чтобы я «сделал огонь». Когда я щелкнул зажигалкой, он с торжеством вскричал:

— Смотрите, Андо делает огонь без дерева! Я ведь вам говорил!..

Но он не посмел прикурить от зажигалки, а предпочел головешку, которую носил с собой. Я дал по папиросе и остальным туземцам. Они столпились у огня, чтобы прикурить.

Мистер Смит купил в Александрии докторскую сумку. Сейчас я ее взял с собой, в надежде подлечить рану Гахара. Я показал ему бутылочку с янтарно-желтым риванолом и объяснил, что это «нанай кобрай» — хорошее лекарство. Если он согласится, чтобы я перевязал ему рану на руке, она быстро заживет. К моей радости, Гахар согласился. Я промыл рану риванолом и перевязал. Велел ему утром опять прийти на новую перевязку. У другого туземца была гнойная рана на ноге, которую разъела соленая морская вода, но он решительно отказался от моего лечения.

— Почему? — спросил я его.

— Кобрай уин — лекарство нехорошее, — ответил он.

— Ты откуда знаешь, что нехорошее?

Он промолчал. Гахар, озабоченный, спросил меня, не умрет ли он от моего лекарства. Я уверил его, что он выздоровеет, но мои слова вряд ли его успокоили. Мне показалось, что какая-то тревога продолжала его угнетать.

Я всем роздал по куску ситца. Дикари сразу повязали его кто на голову, кто на руку и ушли в лес, в котором они оставили свое оружие. Капитан, все это время сидевший в пироге и не выпускавший ружья из рук, крикнул:

— Берегитесь, они пошли за своими копьями! В лесу скрываются вооруженные дикари!

— Вы уверены? — спросил я, всматриваясь в лес.

— Я видел! Пока вы разговаривали с этими тут, другие наблюдали за нами, прячась за деревьями. Сейчас они, наверно, нападут на нас. Полезайте скорее в пирогу, и не мешкая, отваливайте.

Но я не послушал капитана и остался на берегу, наблюдая за туземцами. Вскоре они вернулись. У каждого из них под мышкой было по кокосовому ореху и дыне.

— Возьми, — подошел ко мне первым Гахар и протянул крупный кокосовый орех.

Я поблагодарил его от всего сердца и положил орех на песок. Остальные туземцы, один за другим поднесли мне свои подарки, а потом помогли перенести их в пирогу. После этого я простился с ними, сказав, что завтра опять приеду.

— Приезжай, приезжай! — закричали все. — Мы будем тебя ждать.

Когда паша пирога отделилась от берега, по крайней мере пятьдесят вооруженных туземцев вышли из лесу и окружили Гахара и других.

— Вот они! — воскликнул капитан. — Ведь я говорил вам, что в лесу прячутся дикари!..

Почему бы и нет? Они делают то же, что делаете и вы.

— А что я делаю? — удивился капитан.

— Сидите в пироге с ружьем в руках и охраняете меня от них, а они скрываются в лесу, готовые помочь своим, если мы на них нападем.

Плантатор ожидал нас на палубе. Увидев дыни и кокосовые орехи, он воскликнул:

— О, торговля идет хорошо! За метр ситцу — пять кокосовых орехов и столько же дынь. Отлично! — И, иронически усмехаясь, он добавил: — Из вас выйдет хороший торговец, сэр! На Кокосовых островах я продаю ситец в два раза дешевле.

— Это не торговля, — возразил я.

— А что же?

— Обмен подарками.

— Ерунда! — рассмеялся плантатор. Потом, подумав, более мягко прибавил: — Не сердитесь, сэр, я совсем не хочу вас обижать. Торговля повсюду остается торговлей. Но что мы будем делать, когда у нас выйдут весь ситец и ожерелья?

— Будем есть дыни, которые мы сами вырастим, — ответил я.

 

II

Целую неделю я не видел туземцев из племени бома. Я соскучился по Лахо, по старому Габону. Они, наверно, каждый день ждут меня в устье реки, а может быть, уже решили, что я останусь у их врагов. Нужно пойти повидать их. Ведь я же обещал вернуться к ним...

Однажды утром мы приготовились с капитаном на обычную вылазку. Услышав, что мы пойдем в лес, далеко от залива, Смит заявил:

— И я поеду с вами, сэр. Но с одним условием: я возьму с собой охотничье ружье.

— Возьмите, — согласился я. — Там вы можете стрелять, сколько вашей душе угодно, если моих темнокожих приятелей нет. Но если они там — ни в коем случае.

— Если они там, я не сойду на берег, — прервал меня Смит.

— Почему вы не сойдете? Они не опасны, уверяю вас. Только не стреляйте в их присутствии, потому что они убегут и никогда больше не вернутся. А этого не должно случиться. Может быть, нам придется жить с ними...

— В горах? Я не согласен, — возразил Смит. — Нам не следует оставлять этот залив. Может быть, случайно здесь пройдет какой-нибудь пароход и увезет нас с этого дьявольского острова.

— И я не согласен менять залив и яхту на джунгли, — заявил капитан. — Это будет равносильно погребению.

Смит и Стерн были правы. Племя бома жило далеко от океана. Там не всегда имелась соленая морская вода, и приходилось есть ямс и таро бессольными. Не было и места где купаться: река, протекавшая вблизи селения, была маленькая, в ней нельзя было плавать. Океан — это другое дело. Кроме того, в один прекрасный день, мимо острова и вправду мог пройти пароход и отвезти нас в ближайший порт...

Лахо и его людей не было в устье реки, но кокосовые орехи были в условленном месте. Это обстоятельство мне показало, что они все еще надеются на мое возвращение к ним.

Смит зарядил ружье и пошел в лес. Скоро послышался выстрел, а немного позже — и другой. Смит вернулся торжествующий. Он убил двух птиц — гамрая и банкивскую курицу. Гамрай — очень крупная птица с черными и белыми перьями, а дикая курица, наоборот, меньше наших домашних кур, но очень красивая, с пестрым оперением.

— На этом острове можно жить, сэр, — сказал плантатор, обрадованный успехом, — лес кишит дичью. Очевидно, дикари не ходят на охоту.

— Ходят, — возразил я, — но копьями и стрелами трудно что-нибудь убить.

— Верно, — согласился плантатор. — Эта дикая курица живет в чаще и исчезает при малейшем шуме.

— Это все, что вам известно о ней? — спросил я.

— Нет, не все, — усмехнулся Смит.

— А что вы еще знаете?

— Знаю, что ее мясо очень вкусно, и вы сегодня в этом убедитесь. Разумеется, если Стерн согласится ее приготовить...

— И ничего больше?

— А что еще следует мне знать, сэр? — удивился Смит.

— Например, что она является прабабушкой наших кур, что сначала ее приручили в Индии за несколько тысяч лет до нашей эры и оттуда она распространилась по всему миру...

— А кто занес ее сюда, раз на остров не ступала нога белого человека? — спросил Смит. — Может быть, моряки Магеллана?

— Не думаю. Моряки Магеллана не занимались птицеводством. Предполагаю, что банкивская курица так же, как и много других животных и птиц, водится здесь еще с тех времен, когда этот остров был соединен с Африкой и Индией.

— С Африкой и Индией? — изумился плантатор. — Разве эти два континента некогда были соединены?

— Да, — подтвердил я. — Африка была соединена не только с Индией, но и с Америкой. Но в течение миллионов лет волны сделали свою разрушительную работу, постепенно размыли часть суши, а другая ее часть потонула в море. Вы ничего не слышали об Атлантиде?

— Слышал, — сказал Смит, — но что именно, не помню.

— Атлантида простиралась в Атлантическом океане от двенадцатого до сорокового градуса северной широты. Древний философ Платон пишет, что на этой обширной земле жил воинственный и храбрый народ — атланты. Они воевали с древними эллинами и доходили до самого Египта. Но однажды наступило бедствие — страшное землетрясение и наводнения уничтожили Атлантиду за один день и одну ночь. Над водой сейчас возвышаются только самые высокие ее вершины — нынешние Азорские и Каролинские острова, Мадейра и Зеленый мыс. Ученые как Ориген, Порфир, Ямблик, Гумбольдт и другие отрицают существование Атлантиды, но Плиний, Атлан, Эпгель, Турнафор, Бюффон признают его. И если мы примем, что Платон и другие правы, мы должны согласиться с тем, что потонувшая Атлантида некогда связывала Африку с Америкой. Предполагают, что существовала суша, связывавшая в древности Южную Африку с Индией и потонувшая, как и Атлантида. Может быть, наш остров является частью этой потонувшей суши.

— Мы очень далеко забрались, — снисходительно усмехнулся Смит. — От обыкновенной курицы к потонувшему континенту. Относительно Атлантиды — это что, сказка или наука?

— Предположения пауки, сэр.

— Я верю в науку, — заявил Смит, — но не в ее предположения. А это что за птица?

— Это гамрай, из породы птиц носорогов, — ответил я. — Вы видите ее крепкий крючковатый клюв? Гамрай может им убить человека, если клюнет его в голову.

— Опасная птица! — воскликнул капитан. — А чем она питается? Надеюсь, не человеческим мясом?

— Разумеется, нет. Она не очень разборчива, питается плодами и мелкими животными. Но знаете, что самое интересное? Она похожа на старых феодалов, которые запирали своих жен в замках, огороженных крепостными стенами.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами капитан.

— А вот я вам объясню, — обернулся я к Стерну, так как Смит меня не слушал. Он присел на корточки около гамрая и рассматривал его оперение. — Самка находит удобное жилище в дупле какого-нибудь высохшего дерева, выщипывает собственные мягкие перья и пух и делает из них гнездо, сносит пять-шесть яиц и садится их высиживать, а самец замуровывает ее глиной, оставляя только маленькое отверстие, через которое он ее кормит.

— Неужели? — удивился капитан. — А почему же он ее замуровывает? Полагаю, не из ревности, подобно феодалам?

— Чтобы предохранить ее от врагов. Самка остается замурованной, пока птенцы не вылупятся и покроются пухом. После этого самец выковыривает клювом глину и прогуливает свою семью по деревьям.

— Но, должен признать, — вмешался Смит, — что мясо птиц носорогов немного жилистое. Прежде чем его жарить, его нужно завернуть в листья дынного дерева.

До полудня никто из племени бома не появился. Мы выкупались, наелись и улеглись в тени. Смит и Стерн сейчас же заснули, а мне что-то не спалось. Я пошел на берег, сел в тени одного дерева и задумался. И в самом деле, странная штука жизнь! Играет мной, как волны играют лодкой без гребца. Я сам себе не господин, не могу делать, что хочу и жить так, как мне нравится. Я принужден скитаться по свету, искать работу за тысячи километров от родных краев, в чужих неведомых странах, вдали от родных и близких. Где я был год тому назад? Или месяц назад? Есть люди, которые путешествуют по свету с чековой книжкой в кармане, получают деньги из банков и живут в свое удовольствие. И все же их жизнь не усеяна розами. Они пресыщены и скучают. Они напоминают пекаря, который каждый день печет сотни хлебов, хотя для утоления голода ему достаточно одного, или повара, который приготовляет целые котлы пищи и поэтому насилу съедает свою порцию. А голодному все вкусно. Наевшись сегодня, он начинает думать о завтрашнем дне...

Туземцы не пришли и во второй половине дня. Я решил оставить для них три пустых консервных банки и принесенный мною для них ситец и развесил их на дереве рядом с кокосовыми орехами.

— Давайте возьмем орехи, — предложил Смит.

— Не надо, — возразил я. — На яхте их достаточно.

— Торговля есть торговля, сэр, — настаивал Смит.

Но я решительно воспротивился.

— Эти люди кормили меня шесть месяцев, сэр, — сказал я. — Они безусловно заслуживают кусок ситца и несколько пустых консервных банок.

Я ожидал, что Смит скажет: «Устраивает поминки на чужой счет!», но он ничего не сказал.

 

III

Однажды в маленькую бухту пришли человек двадцать туземцев и возбужденно разговаривая, начали стаскивать пироги в воду. Между ними был и Гахар. И он, как другие, громко кричал, даже распоряжался, отдавая приказания. На мой вопрос: куда это они собираются, он, с горящими глазами, предложил мне:

— Поезжай с нами! Мы собираемся ловить марангу.

— Это не опасно?

— Поезжай, увидишь.

Я сел в пирогу моего старого друга, и мы поплыли по направлению к большому заливу.

Невдалеке от Скалы Ветров, как туземцы называют сушу, которая далеко врезывается в океан, находился большой коралловый риф. Во время прилива вода его заливала, а при отливе риф выступал из воды и был похож на небольшой остров. Сейчас наступил прилив, и он был залит водой. Приблизившись к рифу, пироги рассыпались в разные стороны. Туземцы гребли медленно и пристально всматривались в темно-зеленую поверхность рифа, покрытого сочными водорослями — любимой пищей морских черепах. Теперь пироги туземцев рыскали вокруг рифа в поисках этих животных. И действительно, не прошло много времени, и с одной из пирог послышались громкие крики:

— Маранга! Маранга!

Все пироги устремились на крик. В прозрачной воде риф был хорошо виден. Черепаха двигалась среди водорослей и неспокойно поворачивала голову то в одну, то в другую сторону — может быть, она заметила пироги и думала как бы ей скрыться. Это была огромная морская черепаха, не менее полутора метров в длину и столько же в ширину. Наша пирога приблизилась к ней. Черепаха ударила хвостом и быстро поплыла к ближайшему краю рифа. Наверно, она хотела нырнуть под скалу, но несколько пирог ей отрезали дорогу, и она вернулась обратно. Началось бешеное преследование. Туземцы пронзительно кричали и хлопали веслами по воде, чтобы еще больше напугать и без того испуганное, безобидное животное. Правда, черепаха плавала быстро, но пироги образовали круг и со всех сторон преграждали ей дорогу к кромке рифа. Она металась из стороны в сторону до тех пор, пока не выбилась из сил, и начала все чаще и чаще высовывать голову из воды, чтобы набрать воздуху. У нее нет жабр, как у рыбы, и она не может дышать под водой. Когда из воды показывалась ее голова, она переставала передвигать свои толстые ноги и замирала неподвижно, вдыхая воздух.

Трое юношей бросились с пирог в воду и поплыли к ней. Началась опасная борьба под водой. Парни старались схватить черепаху и перевернуть ее на спину — тогда она делается бессильной и не может плавать. Но черепаха яростно отбивалась от нападающих толстыми лапами, длиной в полметра, с острыми когтями и не подпускала их близко. Парни высовывали головы из воды, чтобы набрать воздуху в легкие, и снова ныряли. То же делала и черепаха. Это подкарауливание и эта упорная борьба были очень опасны. Своими острыми когтями черепаха может искалечить противника. Вот она высунула голову из воды и открыла пасть, чтобы вдохнуть воздух. В то же мгновение один из юношей бросился на нее, обхватил обеими руками за шею и перевернул на спину. Это был самый рискованный момент всей охоты.

Туземцы начали радостно кричать. Но черепаха еще не сдавалась. Даже и перевернутая на спину, она продолжала дрыгать лапами, и вода вокруг пенилась и кипела. Но и юноша не уступал, а крепко держал ее за шею и не выпускал. Другой парень изловчился и схватил ее за хвост, Это ее погубило: какие бы усилия она не делала, сколько бы не билась, она уже не могла вырваться. Остальные охотники быстро поставили рядом две пироги, связали их бортами, для устойчивости положили несколько весел, затем привязали к пирогам черепаху и с радостными криками тронулись к берегу.

Но скоро их радость была омрачена. Парень, который первым схватил черепаху за шею и обернул на спину, теперь лежал на дне одной из пирог и стонал от боли. Черепаха ободрала ему кожу своими острыми когтями. Он был ранен в правую ногу под коленом, и вырванный большой кусок мяса висел, как тряпка.

У меня не было с собой сумки с лекарствами. Я предложил Гахару отправиться на «большую пирогу» за ними, но он не согласился. Не только Гахар — никто из туземцев не осмеливался приблизиться на своей пироге к нашей яхте. Когда мы вышли на берег, я велел отнести раненого в тень, а сам сел в пирогу и отправился на яхту. Но, вернувшись с докторской сумкой, я уже не застал пария на месте, он ушел. Только Гахар и несколько человек туземцев остались охранять черепаху. Одни плясали около нее на песке, издавая дикие радостные крики, а другие вырубали колья в лесу. Из кольев они сделали в мелкой воде бухточки загородку и загнали в нее черепаху. Тут она должна была жить, как в садке, до тех пор, пока ее не зарежут и изжарят.

Я спросил Гахара, почему раненый юноша не подождал меня.

— Он боится твоего кобрая, — ответил Гахар.

Ответ моего старого друга не удивил меня. Этот парень был не первым человеком, боявшимся моих лекарств. На языке племени «кобрай» значит не только лекарство, по и колдовство. Если больному дает лекарство его друг, то это «нанай кобрай» — хорошее лекарство; но если то же самое лекарство дано врагом, то оно «уин кобрай» — нехорошее лекарство, от которого больной может даже умереть. Раз парень боялся моего лекарства, значит он считал меня своим врагом или, по крайней мере, не считал меня своим приятелем.

Я спросил старого Гахара, почему он не объяснил парню, что я ему не враг.

— Я говорил, но он не послушал и ушел.

Туземцы принесли несколько отесанных кольев, положили их рядом, покрыли их зелеными листьями и сверху развели костер. Когда огонь хорошо разгорелся, туземцы положили на него несколько гладких булыжников и покрыли их дровами. После этого они вытащили черепаху из загородки, перевернули ее на спину, схватили за хвост и потащили по песку. В тени большого дерева они отрубили ей голову каменным топором, извлекли ее из огромного панциря, нарезали мясо на куски, завернули его в зеленые листья дынного дерева и положили на раскаленные камни, а сверху засыпали жаром.

К вечеру мясо изжарилось. После захода солнца, со стороны селения долетели звуки бурума, призывавшего туземцев собираться на веселье. Они будут есть жареное мясо черепахи и веселиться всю ночь.

Получил и я мою долю черепахи — несколько кусков мяса, завернутых в листья дынного дерева — и отправился на яхту.

— Где вы пропадаете? — спросил меня капитан. Он был встревожен. Узнав, что я был на охоте на черепах, он с облегчением вздохнул и сказал: — А мы было начали вас оплакивать.

Увидев жареное мясо, Смит воскликнул:

— Прекрасно, сэр! Мясо черепахи очень вкусно. Его надо есть, пока оно еще теплое. А холодным, оно делается тверже подметки.

Смит был прав — мясо действительно оказалось очень вкусным, и мы отлично поели.

Ночью я часто просыпался от громких звуков бурума и писка дудок туземцев, которые пировали в селении.

 

IV

Недоверие, проявленное раненым туземцем, навело меня на мысль о племени бома. Вначале и горцы встретили меня с недоверием и страхом, а когда мне удалось рассеять страх и недоверие, я бросил их. В последнее время я все чаще и чаще думал о них. Что-то поделывают Лахо и Габон? Что думают обо мне мои друзья в горах. Ждут ли они еще меня или уж потеряли надежду на мое возвращение к ним?

Я решил явиться в условленное место и поискать их еще раз. Смит и капитан опять пожелали меня сопровождать. Мы взяли по охотничьему ружью и отправились в путь. Океан был спокоен. Пирога легко скользила по гладкой водной поверхности. В прозрачной воде шныряли большие и маленькие рыбы, на дне, ближе к берегу, виднелось бесконечное множество живых существ самых фантастических форм и окрасок — морские звезды, губки, ежи, раки и масса других животных различных цветов: красных, желтых, оранжевых, зеленых — каких только там не было! В морских глубинах жизнь была так же богата и разнообразна, как и на суше.

Выйдя на берег, я поспешил к дереву, на котором мои друзья оставили кокосовые орехи. Странно! Кокосовые орехи исчезли, но пустые консервные банки висели на высохшей ветке, там, где я их привязал веревкой. И ситец оказался нетронутым на месте — я его намотал на ветку и крепко привязал веревкой, чтобы его не утащили обезьяны. Под деревом валялась скорлупа кокосовых орехов. Значит, туземцы приходили меня искать по истечении уговоренных десяти дней и, не найдя, съели кокосовые орехи и ушли. Но почему они не взяли консервных банок и ситца? Это действительно было странно. В прошлый раз они очень обрадовались банкам, которые я им подарил, а ситца они никогда в жизни не видели, и он не мог им не понравиться. Почему они не взяли подарков, которые я им оставил? И почему съедены орехи, которые они сами оставили для меня?

— Я понял, сэр, — сказал Смит и поднял палец к небу, как проповедник, поучающий прихожан. — Туземцы съели орехи потому, что были голодны.

Я невольно расхохотался на эту шутку.

— А почему же они не взяли консервных банок и ситца? — спросил я его.

— Из страха перед колдовством, — ответил Смит. — Ведь вы сами однажды жаловались, что дикари отказывались от ваших лекарств, боясь умереть от них.

Смит был прав. Если племя бома решило, что я остался жить у его врагов, ясно, что оно теперь считает и меня своим врагом. А раз оно считает меня врагом, то никогда не примет от меня чего бы то ни было из страха перед уин кобрай — нехорошим лекарством, колдовством. Поэтому они не взяли пи банок, ни ситца, а съели кокосовые орехи, чтобы они не достались их врагу.

Эта догадка меня огорчила. Меня охватила тоска по Лахо, Габону и всем этим добрым людям из племени, которые в самые трудные дни моей жизни спасли меня от голода и приютили. Я чувствовал себя виноватым перед ними. Я обещал вернуться в горы и не сдержал обещания...

— Пошли, сэр, — сказал Смит. — О чем тут думать. Раздадите банки и ситец вашим новым друзьям. И больше толку будет — от них вы получите бананы и кокосовые орехи.

Мы пошли берегом. Какие огромные деревья! Деревья-гиганты. Вот баниан. Под ним может укрыться целое селение. Ствол его — толщиной, наверно, в пять-шесть человеческих обхватов. Все же это толстое дерево не могло бы само удержать свои огромные ветки, и поэтому сами ветки пускают воздушные корни, которые вместе с ростом дерева спускаются до земли и врастают в нее. Эти толстые воздушные корни подпирают дерево со всех сторон. А вот и тиковое дерево. Высотой оно метров в сорок. И у него очень толстый ствол, а цветет оно совсем мелким белым цветом. Его листья вечнозеленые. Это одно из самых выносливых деревьев в мире. Оно содержит особенное масло, которое придает древесине прочность и устойчивость. Тиковое дерево идет на постройку корпусов судов, так как морские животные (улитки и пр.), которые обычно облепляют дно пароходов, не наносят ему особенного вреда. Смит сообщил нам, что из-за этих его качеств, голландцы культивируют тиковое дерево на островах Ява и Суматра.

— Великое богатство кроется в этих лесах, сэр, — восхищался плантатор и в то же время огорчался, что никто не эксплуатирует этих огромных богатств.

Мы шли по тропинке, которая вела к селению племени бома. Она нас привела в знакомую глубокую лощину и там оборвалась. Я нашел высокое дерево, на котором была лестница из лиан, но лестница исчезла. Дорога к племени бома была отрезана. Племя, очевидно, не считало меня больше своим другом, и я вернулся огорченный и расстроенный.

 

I

Прошло еще три месяца. За это время не случилось ничего особенного. Каждое утро я отправлялся к туземцам на берег, а вечером возвращался на яхту. Капитан Стерн регулярно меня сопровождал для охраны, но скоро и он убедился, что его ружье излишне. Народ племени был миролюбивым и кротким, никто не собирался на нас нападать. Несмотря на это, капитану хотелось хотя бы раз выстрелить, чтобы показать силу ружья, но я не соглашался. Ведь от первого же выстрела туземцы испугаются, разбегутся и никогда уже не покажутся нам на глаза. Но что толку в этом? Нам следовало снискать их доверие, а доверие не внушается насилием и угрозами. Капитан Стерн понял эту истину и в последнее время начал сходить на берег без оружия. Все же туземцы ему не правились, и он часто на них жаловался.

— Врет старый испанский географ, — роптал он. — Эти люди совсем не гостеприимны. До сих пор никто нас не пригласил в гости, они прячут от пас женщин и детей, как будто мы людоеды...

Он был прав. Туземцы не только ни разу нас не пригласили в селение, но и к нам в залив они являлись почти с той же робостью и осторожностью, как при первой встрече. Но я не отчаивался. Наоборот, после того как племя бома дало мне ясно понять, что больше не считает меня своим приятелем, я еще более упорно начал искать способ доказать моим новым знакомцам, что мы, пакеги, им не враги. Я надеялся, что, убедившись в наших добрых намерениях, туземцы изменят свое отношение к нам и предоставят нам жить свободно па острове.

И почему бы нет? Я каждый день им раздавал подарки — ситцевые ленты, ожерелья, зеркальца, сигареты — в зависимости от щедрости плантатора, и, что особенно важно, лечил их от различных болезней... Вначале туземцы решительно отказывались от моих лекарств и с недоверием поглядывали на бутылочки с риванолом и банки с мазями. Только Гахар набрался храбрости и позволил промывать и перевязывать рану на его руке, — может быть потому, что она очень болела или же просто потому, что он был стар и уже не боялся смерти, не знаю. Но как только рана у Гахара зажила, он показывал ее всем и называл меня «лапао» — победителем всех болезней. Для меня это было лучшей наградой.

Однажды Гахар спросил, могу ли я вызвать «арамру» — землетрясение. Я отрицательно покачал головой.

— А можешь вызвать дождь?

— Нет, не могу, — ответил я.

— А можешь прогнать рыб из моря?

— Нет, не могу.

— А можешь ты оживить умершего человека?

Я рассмеялся.

— Скажи, можешь? — настаивал Гахар.

Я не люблю лжи, даже тогда, когда она лучше правды, как говорил Мехмед-ага. Я не хотел дурачить этого хорошего человека, тем более, что такая ложь легко может быть разоблаченной: умрет кто-нибудь — и того и гляди придет Гахар меня звать его воскрешать. Насколько мог, я объяснил ему на его языке, что никто не в состоянии оживить умершего человека, но если кто-нибудь заболеет, я могу его вылечить, если болезнь излечима.

— У тебя есть кобрай против кадитов? — спросил меня Гахар.

Я утвердительно кивнул головой:

— Есть.

Гахар, наверно, подумал, что я не понял его, и начал мне объяснять, что кадиты значит змеиный яд, что на острове водятся очковые змеи и довольно много людей умирают от их укусов. И он опять спросил меня, действительно ли я могу спасти от смерти человека, укушенного очковой змеей.

— Могу, Гахар, могу. Ты что, мне не веришь?

— Верю, — кивнул Гахар. — Пакеги никогда не лжет...

С того дня я постоянно носил в сумке капсулы с серумом против змеиного яда, которые Смит купил в Александрии.

 

II

Однажды Гахар нашел меня в бухте и встревоженно сказал:

— О, Андо! Уин-уин! — Очень плохо!

— Что случилось? — спросил я его.

— Амбо гуна! — Амбо умрет!

— Кто это Амбо?

— Сын тана Боамбо!

Я не забыл имени вождя Боамбо — оно мне напоминало нашу первую высадку на берег после кораблекрушения. Тогда мы не знали, что находимся на острове, на котором нет «белых господ», и отправились прямо в селение туземцев. Боамбо был тот самый здоровяк с острым взглядом и властным видом, с перьями на голове и тремя поясами вокруг бедер, который приказал нас запереть в хижине, а потом, когда нас выводили на поляну к костру, указывал на одного из нас, и туземцы бросали его в океан. С тех пор я его не видел. Когда я однажды спросил Гахара, почему тана Боамбо не приходит получить от меня подарок, он ответил: «Тана Боамбо — калиман биля» (Вождь Боамбо — большой человек).

Гахар снова начал охать и ахать о сыне вождя.

— Что у него болит? — спросил я его.

— Ноги.

— А что у него с ногами?

— Черепаха его ранила, ты забыл?

Я отлично помнил отважного юношу, который первым ухватил черепаху за шею и перевернул на спину. Но почему Гахар не сказал мне тогда же, что это сын вождя племени? Почему это скрывал и сам сын вождя и почему он не дал перевязать ему рану? Почему и другие туземцы мне не сказали, кто этот юноша? Ответ был один: они мне не доверяли и боялись меня. Для них я был «пакеги гена» — белый человек с луны, человек из другого мира, у которого есть странные зеркала и пестрые ожерелья, украшения для головы из цветистого ситца и «кобрай» в невиданных до сих пор бутылочках. Я был человеком, который может зажечь огонь без того, чтобы тереть сухое дерево о дерево, и делать много других чудес...

Все-таки мне удалось убедить Гахара, что если сын тана Боамбо придет ко мне, я ему дам «нанай кобрай» — самое лучшее лекарство, и за несколько дней он выздоровеет.

Гахар пошел в селение и через каких-нибудь десять минут четверо туземцев принесли на руках сына вождя.

Как всегда, я сидел на берегу бухты в тени огромного баниана с воздушными корнями, немного в стороне от пирог. Это было мое любимое место, отсюда я наблюдал за туземцами, не беспокоя их, когда они отправлялись на рыбную ловлю. Я избегал всего, что могло возбудить их недоверие ко мне и никогда им не навязывался. А случалось, что и прятался от них, выбирая укромное место в чаще на опушке леса и оттуда, будучи невидимым, наблюдал за ними. Хотя они и привыкли ко мне, мое присутствие все же их стесняло.

Туземцы принесли юношу под дерево и положили его на песок. Я осмотрел рану — она действительно была очень опасна. От соленой морской воды опа воспалилась и посинела вокруг; в ней кишели личинки насекомых, с рваных ее краев стекали гной и кровь. Нога опухла, юноша не мог ступать на нее.

Я не спрашивал его, почему он не пришел раньше за «кобрай». Это было излишне. Самым разумным было его вылечить и предоставить ему самому решать: враг я ему или друг. Я тщательно промыл рану риванолом и перевязал ее, посоветовав больному лежать в хижине, не снимать перевязки и не мочить рану, особенно морской водой.

Юноша все время молчал. У него было довольно красивое лицо, с правильными чертами, с немного мясистыми губами, черными глазами и черными, сросшимися бровями. Его тело не было особенно черным, нос не такой сплющенный, как у других туземцев, а прямой, почти римский. Когда я ему сказал, что он должен каждое утро приходить па перевязку, Амбо кивнул головой.

— Нана — буду приходить...

Подарив ему зеркальце, я велел отнести его в селение. Гахар и Таной остались со мной. Гахар вынул из мешочка, всегда висевшего у него на шее, зеркальце и две хорошо отполированных раковины и начал вырывать ими волосы из усов, как щипцами. Он вырывал только те волосы, которые свисали на губы и мешали есть. И Таной вспомнил о своем зеркальце, вытащил его из своего мешочка и начал охорашиваться. Прежде всего он поправил большой гребень из бамбука, воткнутый в волосы над лбом, потом вынул из того же мешочка две тонкие веревочки. Взяв их за оба кончика и натянув как струны, он начал их вертеть в бороде. Волосы подлиннее навивались на веревочку, Таной с силой ее дергал и вырывал волосы с корнем. Это было «сухое бритье».

Гахар, покончив со своим «туалетом», вздохнул и задумчиво сказал:

— Уин-уин! — Очень плохо! Арики сказал: «Пакеги опасны».

— Кто это Арики? — спросил я.

Гахар удивился. Как я не знаю, кто такой Арики? О, Арики — калиман биля! (большой человек!) Арики — рапуо! Арики знает, о чем думают люди. Арики может прогнать рыб в Большой воде. Арики может вызвать дождь и арамру...

«О, Арики-большой человек!» — несколько раз воскликнул Гахар.

Я спросил, больше ли он тана Боамбо? Гахар задумался и, не зная, что ответить, пожал плечами. Из его слов я понял, что Арики нечто вроде жреца племени.

— А что еще говорит Арики? — спросил я моего старого друга.

— Арики говорит, что белые люди с луны прогонят рыбу из моря.

— А сказал он, что пакеги вызовут арамру?

— Сказал. Арики говорит, что Дао накажет кадитами всех, кто ходит к пакеги.

— Кто это Дао?

— Это не человек.

— А что же?

Гахар объяснил, что Дао — это их идол. Он сделан из дерева. Племя держало его в «либа гаолани» — хижине с вечным огнем. Эта хижина была вне селения, в лесу. В ней постоянно горел костер. Огонь поддерживала самая старая женщина племени. Она жила в хижине вечного огня и никогда из нее не выходила.

— А где живет Арики? — спросил я.

— В селении.

— А тана Боамбо?

— В селении.

Гахар возбудил мое любопытство, и я опять его спросил, кто важнее — тана Боамбо или Арики? Он снова пожал плечами — не зная, или не желая мне ответить. Я заметил, что когда речь заходила об Арики, старик понижал голос до шепота, словно боясь произнести его имя.

 

III

Прошло две недели. Рана у Амбо почти зажила. Он каждый день приходил к маленькой бухте, и после того как я перевязывал ему рану, садился со мной и начинал меня расспрашивать, кто сделал ожерелья, зеркальца и пестрые тряпки, которые я дарил туземцам, кто сделал сумку с лекарствами и самые лекарства...

— Много людей на луне? — спросил он меня однажды.

Я ответил ему, что на луне нет людей, но он не поверил. В свою очередь и я его спросил:

— Арики — плохой человек, или хороший?

— Плохой! — ответил Амбо. — Уин-уин. Арики говорит, что я умру от твоего кобрая.

— Но ты же сам видишь, что поправился...

— Поправился. Ты мне дал нанай кобрай. Вчера я встретил Арики и сказал ему: «Амбо поправился. Амбо не умер. Пакеги дал Амбо нанай кобрай. Пакеги — нанай биля».

— А он что тебе сказал?

— Сказал, что Дао накажет меня кадитами. Я умру от кадитов.

— А ты веришь ему?

— Арики лжет, — ответил Амбо. — Арики — уин биля.

Я подарил ему перочинный нож, который когда-то дал мне капитан. Амбо очень обрадовался и поспешил уйти в селение похвастаться подарком от белого человека с луны.

Мы с Амбо стали большими друзьями. С тех пор как я вылечил его рану, он в корне ко мне переменился. Недоверие исчезло. Он просто не знал как меня отблагодарить. Иногда он рассказывал мне об Арики. Арики был старым человеком. Он был опоясан семью поясами мудрости. Он был рапуо — главный жрец. Он пугал туземцев какими-то белыми листами, которые будто ему сообщали, о чем думают люди. Тех, кто ему не подчинялся, он запугивал Дао — идолом племени. Дао умертвит непокорного кадитами очковой змеи. А люди очень боялись очковых змей, потому что их яд смертоносен.

Вообще Амбо мне наговорил таких вещей об Арики, что и я начал бояться этого главного жреца. Да, Арики кроме того говорил, что нас, белых людей с луны, надо бросить еще раз в океан, но на этот раз прочно привязать камни к ногам. Племени следовало избавиться от нас, так как мы опасные люди, можем прогнать рыбу из моря и дождь с неба, засушить таро, ямс и хлебные деревья... И, что самое страшное, можем накликать арамру — землетрясение. А туземцы больше всего боялись землетрясений. Однажды на острове произошло очень сильное землетрясение — были разрушены все хижины, много людей погибло, другие, бывшие в море, утонули.

— Арамру уин-уин, — повторил Амбо.

— А Арики?

— И Арики уин-уин.

— А тана Боамбо?

— Тана Боамбо хороший, — сказал Амбо. И подумав спросил: — Ты можешь сделать гром?

— Могу, — ответил я.

Он недоверчиво взглянул на меня, потом опять спросил.

— Сейчас можешь?

— Сейчас не могу, потому что со мной нет ружья.

— Что значит ружье? — спросил Амбо.

Я объяснил ему, что это стрела, которая гремит, как гром. Если он поедет со мной на большую пирогу, я ему покажу. Но Амбо отказался. Тогда я сел в пирогу и отправился па яхту. Я решил показать моему другу силу ружья. Убью в его присутствии какое-нибудь животное, а он уж расскажет все туземцам. Пусть узнает Арики, что значит ружье, чтобы в другой раз ему и в голову не пришло бросать нас в океан.

Взяв с яхты охотничье ружье и патронташ Смита, я вернулся на берег.

Мы отошли от селения, к Скале Ветров, и пошли вверх по течению реки. Мощные ветки огромных деревьев по обоим берегам переплетались и образовывали над нашими головами зеленый свод, закрывавший солнце. Длинные листья пальм свисали, как огромные зеленые языки, и доходили до самой воды. Мы двигались как будто в туннеле. На одном повороте перед нами открылась небольшая поляна, покрытая диким тростником. Большое дерево, поваленное бурей упало поперек речки и образовало что-то вроде моста. Амбо схватил меня за руку и прошептал: — Смотри! Бума и кока!

Посередине упавшего дерева над самой водой, друг против друга, лежали напружившиеся гиббон (бума) — маленькая юркая обезьянка и мангуста (кока) — зверек величиной с кошку, с пушистым хвостом и острой мордочкой, как у мышки. Обезьянка хотела перейти на левый берег, а мангуста — на правый. Ни одна из них не хотела уступить дорогу другой. Они встретились посередине дерева и, ощетинившись, подстерегали друг друга. Обезьянка поднялась на длинные передние ноги и издала пронзительный крик, а мангуста задрала вверх пушистый хвост, судорожно замахала им и зарычала. Я взял ружье на изготовку, но не торопился стрелять. Мне не хотелось убивать ни гиббона, ни мангусты. Гиббоны-маленькие, безвредные обезьянки. Они питаются плодами и молодыми побегами некоторых растений, живут стадами на деревьях, прыгают с ветки на ветку, хватаясь за них передними несоразмерно длинными конечностями, а иногда перепрыгивают с дерева на дерево на расстояние до десяти метров. По земле они передвигаются в полувертикальном положении, но не могут бегать так быстро, как по деревьям, так как задние ноги у них короткие. А мангусты полезны потому, что питаются ядовитыми змеями. Даже яд очковой змеи не действует на них. Они живут обыкновенно на земле, но лазят и по деревьям, охотясь на птиц. У них короткие лапки с острыми когтями. Ими мангуста ловит добычу и защищается от врагов. Сейчас она вся ощетинилась и шипела на гиббона. Шерсть на длинном ее хвосте встала дыбом, как колючки у ежа.

Я колебался, не решаясь стрелять. Меня останавливало чувство жалости к этим безвредным зверькам, да и их мяса я никогда бы не ел.

Вдруг раздался сильный шум — над нашими головами появилась огромная птица и как стрела устремилась на гиббона и мангусту. В то же мгновение они бросились в разные стороны и исчезли в лесу. Увидев, что она упустила добычу, птица взмахнула тяжелыми крыльями и взлетела вверх. Я поспешно вскинул ружье, прицелился и выстрелил. Послышался острый писк, перебитое левое крыло птицы повисло, и она упала в тростник. Я повернулся к Амбо — он, присев на корточки, зажимал руками уши. Выстрел его оглушил и ошеломил.

— Страшно! — сказал он, придя в себя.

— Может быть, хочешь и ты попробовать?

Он замахал руками:

— Не хочу! Не хочу!

Мы нашли убитую птицу в тростнике. Это был крупный хохлатый попугай с красивыми разноцветными перьями в хвосте. Я подарил его Амбо. Как только мы вернулись в бухту, он ушел в селение рассказать туземцам о виденном чуде. Я подумал: «Пусть услышит и главный жрец, какие страшные ружья есть у пакеги — это будет нам полезно».

 

I

Однажды Амбо прибежал к бухте, размахивая отчаянно руками и еще издали крича:

— Тана Боамбо умрет! Его укусила очковая змея! Тана Боамбо умрет от кадитов!

Все туземцы, находившиеся у пирог, бросились в селение.

— Когда он укушен? — спросил я сына вождя.

— Только что, только что! Спаси его! У тебя есть кобрай против кадитов!

Сумка с лекарствами, как всегда, была при мне. Схватив ее, я поспешил за Амбо по тропинке через лес. Всего минут через пять мы были в селении. Площадь была полна мужчинами, женщинами и детьми. Все громко кричали, как будто ругались между собой, а некоторые женщины завывали и причитали, как причитают у нас над покойником. Увидев меня, все смолкли, а дети спрятались за матерями и не решались показываться. Большинство из них видело меня в первый раз.

Амбо отвел меня в хижину тана Боамбо. Сидя на нарах, вождь племени обхватил руками правую ногу и ритмично раскачивался вперед и назад, словно кланялся. Перед ним стояли и тихо плакали две женщины — одна старая, вероятно, жена Боамбо, а другая — та самая молодая девушка, которая приходила вместе с вождем смотреть, как нас будут бросать в океан. Она была дочерью вождя. Звали ее Зинга.

Боамбо протянул ногу, и я увидел над щиколоткой маленькую ранку, из которой вытекали две кровавые струйки. Незасохшая кровь свидетельствовала о том, что змея недавно укусила этого несчастного человека.

Пока я осматривал ранку, в хижину вошел старый, довольно высокий, тощий туземец, опоясанный семью поясами, увешанными разноцветными раковинами. Я моментально понял, что это Арики, главный жрец племени, о котором мне рассказывали Гахар и Амбо.

Нахмуренный и важный, главный жрец сел у дверей и оттуда начал наблюдать за каждым моим движением. Я вынул из сумки шприц, коробку с иглами, ампулы, маленькое стеклянное блюдечко и бутылку с денатуратом, налил немного спирту в блюдечко, чиркнул спичкой и зажег его. Все, даже и больной, отпрянули в испуге. Я обжег иглу на огне, отбил у ампулы головку, перелил серум в шприц и подошел к пострадавшему, попросив его встать и повернуться спиной ко мне, и прежде чем он понял, что произошло, опорожнил шприц ему в бедро. Вождь слегка дрогнул, но не охнул. После этого я обмыл ранку, намазал ее йодом и перевязал. Когда я разрешил пострадавшему сесть, он очень удивился: лечение было закончено, а он думал, что оно еще не началось.

Спасение вождя зависело от того, сколько времени тому назад он был укушен ядовитой змеей. Я спросил его, но он не мог мне объяснить. Туземцы не имели представления о времени и не измеряли его, как мы, секундами, минутами и часами. Чтобы обозначить время в течение дня, они говорят: «ябом аро» — солнце взошло, «ябом оралда» — солнце над головой, то есть в зените, и «ябом аелда» — солнце уже под землей, значит зашло. Когда туземцы хотят более точно определить какое-нибудь событие, они говорят: «Это произошло, когда солнце показалось над землей, или когда солнце еще не было над головой, или когда солнце еще не успело скрыться под землю». Так они определяли время между восходом солнца и полуднем, между полуднем и заходом солнца.

Я поискал Амбо — мы с ним лучше понимали друг друга — в надежде, что он мне скажет хотя бы приблизительно, сколько времени прошло с тех пор, как змея укусила его отца. Но Амбо не было в хижине. Он куда-то ушел. Тогда я обратился к старой женщине и спросил, где был Амбо, когда случилось несчастье, и побежал ли он сейчас же в бухту за мной. Но вместо того, чтобы мне ответить, жена вождя забилась в темный угол хижины и заголосила еще громче. Тот же вопрос я задал девушке. Она очень смутилась и едва слышно ответила: да, как только змея укусила отца, Амбо сразу же побежал меня искать.

Значительно позже я узнал, почему мои вопросы так сильно смущали и волновали мать и дочь. Но тогда я ничего не знал и объяснял их растерянность несчастьем, обрушившимся на близкого им человека.

Я прикинул, что отсюда до бухты Амбо бежал минут пять. От бухты сюда — еще пять, и если подготовка впрыскивания продолжалась минуты три, всего будет тринадцать минут. «Если это так, — думал я, — Боамбо будет спасен. Как бы ни был силен яд очковой змеи, за такой короткий срок он не может умертвить такого здорового и сильного человека, как вождь».

Нога у Боамбо опухла. Наступил критический момент, когда серум уничтожает отраву и жизнь борется со смертью. Мать и дочь тихо плакали. Снаружи рев толпы снова усилился, но как только я показался на пороге, все умолкли, как по команде.

Амбо вошел в хижину и уставился на отца с глубоким сочувствием. Мертвенная бледность лица выдавала сильное волнение. Он не плакал, но страдал больше всех.

Сильный организм вождя все еще боролся со смертью. Наконец он перестал стонать, вытянулся на нарах и начал дышать спокойнее.

— Спасен! — тихо проговорил я. — Тана Боамбо не умрет.

Амбо закричал как безумный от радости:

— Спасен! Спасен! Набу не умрет!

Снаружи толпа услышала его и радостно подхватила его слова.

— Спасен! Спасен! Тана Боамбо не умрет! Пакеги спас тана Боамбо! Умбо пакеги! Умбо-бозамбо!

Этими словами племя выражало свою радость; они значили нечто вроде «ура, да здравствует».

Я спрятал шприц и ампулы в сумку и собирался уходить. Мрачный старик все также молчаливо наблюдал за мной из своего угла. За все время он не проронил ни слова.

Видя, что я ухожу, жена Боамбо остановила меня и подошла к Арики. Она начала что-то ему говорить, часто посматривая на меня и упоминая мое имя. Арики отрицательно качал головой — не соглашался с тем, что ему говорила жена Боамбо. Тогда и девушка подошла к нему и взволнованно громко заговорила так, чтобы все слышали:

Пакеги спас моего отца. Пакеги лапао — целитель всех болезней. Пакеги будет моим даго — мужем. На празднике Дао я стану сахе — женой пакеги. Анге бу — я сказала!

В хижине наступила мертвая тишина. И снаружи голоса утихли — видимо и там услышали слова девушки. Арики молчал, сосредоточенно уставившись в землю. Его сухое лицо как будто еще больше покрылось морщинами. Наконец он поднял голову и, пронзив меня недружелюбным взглядом, изрек:

— Зинга не может стать сахе пакеги. Пакеги не сын нашего племени.

— Он станет! — твердо отрезала девушка. — На празднике Дао племя усыновит пакеги.

— Ну а если племя откажется его усыновить? — спросил Арики.

— Оно не откажется, — тихо подал голос вождь, приподнявшись на локте. — Пакеги спас меня от смерти. Он лечит наших людей. Раздает им красивые подарки. Пакеги — полезный человек. Племя его усыновит, и Зинга станет его сахе. Анге бу!

Арики тяжело поднялся и направился к двери. Прежде чем выйти, он обернулся и сказал:

— Нана — да будет так. До праздника Дао пусть пакеги живет в либе орованде. А на празднике — посмотрим...

С уходом Арики словно камень упал с моей груди. До сих пор я только раз прошел через все селение, но в качестве пленника. После этого я каждый день ходил к бухте, разговаривал с туземцами, лечил их раны, но всегда чувствовал их недоверие. Оно было стеной между мною и ими. Теперь стена недоверия рухнула. Я буду жить в либе орованде — в такой же хижине для гостей, как та, в которой я жил у племени бома. Это означало, что я буду гостем племени. Все теперь будут меня считать другом, непринужденно и без страха будут приходить ко мне в хижину, а может быть и мне разрешат ходить к ним в селение. Не опасаясь за свою жизнь, я буду на заре встречать восход солнца на берегу океана, а к вечеру любоваться закатом. Волны будут разбиваться о скалы, а я буду смеяться над их бессилием. Кто это сказал, что жизнь пуста, глупа и бессмысленна и пахнет увядшими фиалками? Есть ли что-нибудь более величавое, чем жизнь?

Мы ужинали в хижине у больного. Костер ярко горел. На рогоже перед каждым из нас стояла онам с едой. Пили малоу — кокосовое вино, которое жена вождя черпала кокосовой скорлупой из большого кувшина. Все были веселы и довольны. Даже Боамбо и тот усмехался, несмотря на то, что нога у него еще болела. Он не ел, но кокосовая скорлупа с малоу стояла перед ним, и он часто отпивал приятный напиток. Старая женщина постоянно меня понукала:

— Ешь, ешь...

А Амбо просто не знал, что делать от радости — он то подходил к нарам отца и наливал ему кокосового вина, то снова возвращался к нам, садился с поджатыми под себя ногами на рогожу у костра и ругал Арики. Да, Арики был во всем виноват. Арики — и никто другой. Лишь значительно позже я узнал в чем была вина Арики, но в этот вечер я ничего не знал и ни о чем не спрашивал. Для меня было достаточно, что я спас вождя племени и буду жить в хижине для гостей.

Зинга запела вполголоса, и все замолкли.

В ее голосе как будто звучали и зной жаркого дня, и прохлада ночи, и плеск волн, и тихое журчание горных потоков, слышалось и легкое дуновение ветра, и страшное завывание бури — казалось, что в песне девушки все природные стихии сплелись в замысловатую, непостижимую мелодию.

Я вернулся поздно вечером на яхту. Капитан и плантатор были встревожены — они подумали, что со мной случилось какое-нибудь несчастье.

 

II

Старый испанский географ не лгал — туземцы действительно были мирные и гостеприимные люди. У некоторых из них кожа была темнее, скулы выдавались, губы толстые, очень густые брови и сплюснутые носы, но встречались и такие, у которых кожа была светло-шоколадного цвета, черты лица правильные, прямые носы и не такие толстые губы, как у других темнокожих. Вне всякого сомнения, их далекие предки были белыми людьми. Это наводило меня на мысль, что некогда часть моряков Магеллана действительно отказались вернуться на родину и остались на острове Тамбукту. Их дети были мулатами, а внуки и правнуки создали смешанные поколения, все же отличающиеся от коренных туземцев.

Боамбо был тана — первым вождем племени занго. Выздоровев, он повел меня в пустую хижину на берегу океана, тонувшую в зелени пальмовых, дынных и хлебных деревьев, и сказал:

— Вот наша либа орованда. Теперь она будет твоим домом. Живи на радость нашему племени.

Тогда я еще не знал обычаев племени и понял слова вождя буквально: живи и наше племя будет радо видеть тебя каждый день и говорить тауо-ала — приятного отдыха или тауо-дола — приятной охоты. Значительно позже я понял истинный смысл того, что мне сказал Боамбо: живи так, чтобы твоя жизнь была полезна племени и чтобы твои радости были радостями всего племени.

Хижина, в которую меня привел Боамбо, была больше хижин туземцев, но походила на них. Крыша была высокая и острая и спускалась до самой земли. Она была сделана из длинных прямых и довольно толстых балок, на которых были настланы бамбуковые жерди, перевязанные лианами. Сверху она была покрыта рогожами, сплетенными из пальмовых листьев, а на рогожах лежал толстый пласт тех же пальмовых листьев, настланных в длину, чтобы вода могла стекать по ним во время дождей. Вообще крыша была очень прочная и не текла. Она опиралась на толстые колья высотой в метр, забитые в землю. К этим кольям были прикреплены расколотые пополам бамбуковые жерди — это были стены хижины. Дверь была узкая, подвешенная высоко, как окно.

Обстановка хижины была бедная. Возле одной стены стояли длинные нары из бамбука и несколько деревянных валиков, а у другой стены — полки, также из бамбука. На полках стояли деревянные блюда, горшки и скорлупа кокосовых орехов, служившие вместо тарелок и стаканов. Над нарами висели копье, лук и мешочек со стрелами. Посередине была выкопана небольшая ямка для очага. Около ямки лежало три камня, на которые ставили горшки, когда варили обед. Половина пола была покрыта плетеными рогожами из пальмовых листьев. На средней балке висела корзина, сплетенная из упругих прутьев. В ней лежали бананы и другие плоды. На задней стене висело несколько собачьих и свиных черепов. Это свидетельствовало о том, что люди, жившие тут раньше меня, съели несколько собак и свиней. К моей радости человеческих черепов не было.

Чердак, как и нары, был сделан из бамбука. Туда вела лестница из лиан. Он был прочен, и на нем можно было спать. На передней стене, над дверью, под самой крышей была дверца-окошко, которая вела на маленькую веранду из бамбука, опиравшуюся снаружи на два столба.

Перед хижиной стояли еще нары из бамбука. Такие нары имелись перед каждой хижиной. На них туземцы собирались для бесед, принимали пищу, а иногда отдыхали днем. И здесь вблизи нар был очаг и два-три плоских камня, на которых можно расколоть кокосовый орех или что-нибудь в этом роде. И это все.

В хижине над очагом не было дымохода. Дым клубами вился под потолком и выходил в дверь или через щели в стенах.

Пришли Амбо и Зинга и сказали отцу, что кто-то зовет его в селение. Боамбо ушел, а мы с юношей и девушкой поднялись на чердак и вышли на веранду, которая угрожающе гнулась и скрипела под нашими ногами. Однако она была достаточно прочна и могла выдержать, по меньшей мере, еще троих человек. Отсюда через просветы между ветками деревьев виднелся залив, часть тонувшего в зелени берега и Скала Ветров, а на север простирался бескрайный океан, поблескивавший на солнце величественно и спокойно. Над водой, как стрелы, перелетали летающие рыбы, описывали довольно большие дуги и снова скрывались в воде. Этими полетами они, наверно, спасались от акул и других хищных рыб, которые их преследовали.

— Мараро! — сказала Зинга, наблюдавшая за летающими рыбами.

Но меня больше интересовали люди, чем рыбы. Я спросил у Амбо и Зинги сколько всего жителей насчитывает их племя, но они не могли мне ответить. Я попытался узнать, сколько жителей в их селении — но они и на этот вопрос не могли мне ответить, потому что не умели считать больше, чем до десяти. Тогда я спросил их в скольких селениях живет племя занго? Амбо показал пять пальцев на правой руке и сказал:

— Леон-ба!

— А сколько улиц в вашем селении?

Амбо показал три пальца:

— Дар.

— А сколько хижин имеется на каждой улице?

Амбо задумался, а потом показал пальцы на обеих руках:

— Леон-до.

Значит, на трех улицах селения имелось около тридцати хижин. Если в каждой хижине жило в среднем человек пять, то во всем селении имелось от ста двадцати до ста пятидесяти жителей, а в пяти селениях — от шестисот до восьмисот. Я снова спросил Амбо, какое племя имеет больше народу, бома или занго. И Амбо и Зинга отрицательно покачали головами. Нет, племя бома было маленькое. Оно было вдвое малочисленнее племени занго.

— Почему племя занго и племя бома враждуют? — полюбопытствовал я.

— Бома уин-уин, — ответил Амбо.

— Чем оно плохое? Что оно вам сделало?

— Биляр бома делает уин кобрай, — возразил Амбо.

И он и Зинга объяснили мне, что когда кто-нибудь из племени занго оставит где-нибудь недоеденную пищу или плод и их найдет кто-нибудь из племени бома, он может сделать «уин кобрай» — колдовство, от которого человек из племени занго может заболеть и даже умереть. Я постарался их убедить, что это не верно, что люди из племени бома так же добры, как и люди из племени занго, но Амбо и Зинга качали головами и повторяли то, что они слышали от других:

— Биляр бома уин-уин.

— А Арики?

— Арики уин-уин, — тихо прошептала Зинга.

— А почему он согласился, чтобы я жил в этой хижине?

— О, ты спас Боамбо от смерти, — воскликнула Зинга.

— Арики боится тебя, — заметил Амбо.

— Почему?

— Потому что ты лапао. Потому что у тебя есть ружье, которое делает гром. Потому что ты можешь сжечь море.

— Сжечь море? — изумился я. Амбо кивнул головой:

— Да. Ты раз зажег воду у нас дома...

— Когда я зажигал воду?

— Тогда, когда змея укусила нашего набу. Тогда ты налил воду в белую скорлупку и зажег ее. Арики видел и очень испугался.

Я вспомнил, что тогда зажег на блюдечке спирт, чтобы обжечь иглу шприца. Арики и все остальные подумали, что это вода, и решили, что я могу зажечь воду в океане...

Мы сошли в хижину. Зинга начала чистить раковиной таро и ямс, а мы с Амбо отправились за водой. Я наполнил тростниковую «бутылку» холодной водой из маленькой речки, протекавшей поблизости, а Амбо наполнил другую водой из океана. Когда мы возвратились в хижину, Зинга уже успела почистить таро и ямс и положила их в горшок. Амбо налил в него пресной воды, налил немного и соленой и поставил на три камня над огнем, а Зинга нарезала листья бататов и молодые побеги сахарного тростника, положила их в горшок и покрыла его скорлупой кокосового ореха.

Солнце уже спустилось над заливом. Жара начала спадать. Из лесу долетали голоса птичек, кричали попугаи. Пришел Гахар, принес мне крупный кокосовый орех, сообщив, что к вечеру он отправляется на рыбную ловлю.

— А я могу поехать тобой?

Гахар кивнул головой:

— Как зайдет солнце, приходи к пирогам.

Мы сели на нары. Гахар молча посматривал на меня, как будто хотел что-то сказать.

— Говори, говори, — поощрил я его. — В чем дело?

Он сказал, что в одном соседнем селении умерла какая-то женщина, и спросил, могу ли я ее оживить? Я уже говорил ему однажды, что не могу оживлять умерших людей, но, видимо, он тогда не поверил.

— Андо может разбудить умершего человека, но не желает, — упрекнул он меня.

Что ему сказать? Как его убедить, что смерть — это такой судья, приговор которого никто не может отменить? Все равно он мне не поверит. По его мнению, белый человек с луны все может. Раз он может зажечь воду в океане и делать гром, почему ему не оживить умершего человека? Ведь тана Боамбо должен был умереть, а белый человек его спас...

Увидев на огне горшок, в котором варился наш ужин, Гахар вынул из мешочка, висевшего у него на плече, небольшую тростниковую трубочку и высыпал из нее в горшок очень крупных, белых, жирных червей. Этих червей он собрал на высохших деревьях в лесу. Амбо и Зинга были в восторге. Да, да, теперь уж еда будет очень жирной! Они позвали и Гахара ужинать с нами, и мы все расселись вокруг огня.

Зинга наполнила едой три онама и поставила их перед нами — тремя мужчинами, — а себе она положила в кокосовую скорлупу. Я спросил ее, почему она не ест из онама? Она засмеялась и сказала, что будет есть из онама, когда станет моей сахе. Молодые девушки едят только из скорлупы кокосовых орехов.

В моей деревянной тарелке кроме таро и ямса оказалось с десяток жирных червей. Зинга позаботилась о том, чтобы в мою тарелку попало побольше этого «деликатеса». Гахар и Амбо первым делом съели червей, чавкая от удовольствия и облизывая пальцы, словно залезли в горшок с медом. Может быть, жирные черви действительно вкусны, но я смотрел на них с отвращением. И все-таки я должен был их съесть, чтобы не обидеть моих друзей. Я проглатывал их целиком и поэтому не мог разобрать какой у них вкус...

Когда стемнело, мы пошли к заливу. Там мы застали много туземцев, которые дружными усилиями стаскивали с берега в воду пироги при свете зажженных факелов из высокой травы аланг-аланг, связанной пучками. У пирог околачивались и мальчуганы лет десяти-двенадцати. Они взяли у отцов факелы и первыми полезли в пироги. Я сел в пирогу Гахара вместе с его сыном и маленьким десятилетним внуком Акгахаром. Очевидно, мальчик был назван в честь деда, только в отличие от старого Гахара к имени внука была прибавлена частица «ак» — маленький. Акгахар освещал воду горящим факелом. Когда факел начинал гаснуть, мальчик им размахивал над головой, и он снова разгорался. Привлеченные светом, рыбы шныряли вокруг пироги, а Гахар и его сын их подкарауливали с копьями в руках. Как только появлялась рыба побольше, они пронзали ее копьем и бросали на дно пироги. И я попробовал попасть в рыбу копьем, но промахнулся. Туземцы с малых лет учатся убивать рыб копьем и после нескольких лет практики делаются хорошими рыбаками.

 

I

Однажды около полудня Боамбо пришел в мою хижину в «парадной форме» — в трех новых поясах вокруг бедер, обвешанных разноцветными раковинами, с двумя ожерельями из зубов собак и диких свиней и большими блестящими серьгами из раковин. В его пышную шевелюру были воткнуты гребни из бамбука и перья попугаев — белые, черные, красные, зеленые и желтые, а на лбу была прикреплена красивая диадема из белых зерен какого-то растения. В перегородку носа была всунута пестрая палочка.

— Арики зовет тебя в гости, — сказал он, взглянув на меня как-то особенно.

— Арики? — удивился я. Боамбо кивнул головой.

Это приглашение мне показалось странным и непонятным. Я видел мрачного старика всего один раз, когда очковая змея укусила Боамбо. Арики никогда не приходил в мою хижину, но и я его не искал. Я старался не думать о нем и даже начал его забывать. Но вот он сам напоминает мне о себе. К добру ли это? Пойти или отказаться? Мне вспомнилось, что Гахар и другие туземцы боялись Арики и произносили его имя шепотом, и решил: «Пойду! А то он подумает, что я боюсь его».

Мы пошли. По дороге Боамбо сообщил, что я сейчас встречусь с ренгатами и таутами из других селений. Они ждут меня у Арики. Они хотели, чтобы я посетил их селения и лечил там больных, но Арики воспротивился. Тогда ренгаты и тауты пожелали меня видеть. Арики не возражал и Боамбо зашел, чтобы повести меня к главному жрецу. Вот и все. Но Боамбо не сказал, почему Арики был против моего посещения селений для лечения больных.

Хижина главного жреца находилась по соседству, на небольшом холме, окруженная кокосовыми пальмами. Она ничем не отличалась от других хижин, но была больше их. В одной стене было небольшое оконце, затянутое рыбьим пузырем. Перед хижиной находились длинные и довольно широкие нары из бамбука, застланные рогожами. Арики сидел на нарах и курил коротенькую трубочку из бамбука, а вокруг устроились ренгаты и тауты. Большинство из них были коренастые, широкоплечие и здоровые мужчины, опоясанные каждый только одним поясом, но более широким, чем пояса у обыкновенных туземцев.

Теперь Арики не был мрачен. Приглашая меня сесть по левую сторону (Боамбо сел по правую), он даже усмехнулся, показав единственный зуб, почерневший от жевания бетеля. Как только я сел, несколько женщин засуетились и начали подавать еду в больших онамах. Когда все было подано, появилась красивая девушка с кувшином на голове — так в Египте, во времена фараонов, женщины подносили гостям вино.

На девушке было тоже, что и на Зинге — пояс, украшенный разноцветными раковинами, с прикрепленной к нему короткой, густой бахромой, браслеты на руках выше локтей, в ее черные как смоль волосы были воткнуты цветы. Встретив мой взгляд, девушка стыдливо опустила глаза. Прежде чем уйти, она украдкой еще раз посмотрела на меня, и тогда я заметил то же самое изумление, которое видел во взгляде каждого туземца, который меня видел в первый раз. Девушка передала кувшин главному жрецу и вошла в хижину.

Пиршество началось. Перед каждым из нас стояло блюдо с едой. Чего только не было на моем блюде! Большой кусок жареной свинины, жареная рыба, вареные таро и ямс, и все это было завернуто по отдельности в молодые листья дынного дерева. Женщины поставили на стол еще и блюда с разными плодами. Арики был любезен, предлагал мне есть, даже шутил, улыбаясь, но я все время был настороже и украдкой наблюдал за ним. Да, я его боялся — почему и сам не знаю. Когда я его увидел впервые у Боамбо, он мне показался злым и опасным человеком. Но сейчас Арики выглядел совсем иным. Его лицо, сморщенное, как печеная груша, сияло от радости. И все же в этой радости чувствовалось что-то искусственное и преувеличенное.

Сколь не были велики онамы, еда в них быстро убывала. Туземцы едят много. Женщины подали новые блюда с жареным мясом диких кур. Кувшин с кокосовым вином переходил из рук в руки. Только главный жрец мог себе позволить такое богатое угощение.

Я ждал, что главный жрец заговорит о моем посещении селений и объяснит почему он не желает, чтобы я лечил больных, но ошибся: он не собирался давать объяснений ни мне, ни кому бы то ни было другому. Он считал себя полновластным господином и никому не давал отчета в своих поступках. «Люди больны? Пусть! Они разгневали Дао и его рапуо — пусть мучаются!» Так думал Арики, и ренгаты и тауты не посмели повторить своей просьбы. Главный жрец сказал им «нет», и они примирились с этим. Им было достаточно увидеть вблизи белого человека с луны, спасшего жизнь тана Боамбо, чтобы рассказать людям их селений, как выглядит этот странный пакеги.

Пиршество продолжалось до сумерек. Иногда Боамбо затягивал какую-нибудь протяжную песню, Арики ему подпевал в нос, а остальные покрикивали, совсем как у нас на деревенской свадьбе... Перед хижиной собралось много народу, главным образом женщин и детей. Они пришли посмотреть на «белого человека с лупы».

С берега океана долетели удары в бурум. Пришел Амбо, сын вождя, и вызвал меня. Я взглянул на Арики и Боамбо — они кивнули головой:

— Иди, иди...

Мы пошли вниз через лес. Скоро нас нагнали Зинга и девушка, подносившая нам кувшин с кокосовым вином. Амбо сказал мне, что она дочь Арики. Звали ее Канеамея.

Мы с Амбо шли впереди, а девушки шли за нами, перешептываясь и сдержанно смеясь.

Солнце зашло. На небе загорелись, заискрились всеми цветами радуги огни заката — феерия красок, какой я никогда не видел у нас. Эта была непрерывная игра переливавшихся тонов. Наконец зарево заката погасло в мраке тропической ночи, наступившей почти внезапно. Чем становилось темнее, тем ярче горели звезды па небе.

С океана веяло приятной прохладой. Листья тихо шелестели. По тропинке проходили туземцы с копьями в руках и мешочками на плечах — видимо, они возвращались с рыбной ловли. Они внезапно вырастали в темноте и также быстро исчезали.

Мы вышли на поляну у берега, с которой доносились звуки бурума. Здесь горел большой костер, слышался веселый гомон. Полуголые мужчины и женщины танцевали вокруг огня. Высокие языки пламени освещали их бронзовые тела. Возгласы с минуты на минуту усиливались, ноги танцующих слегка подгибались, руки женщин плавно извивались в воздухе, как змеи. Увидев нас, танцующие громко закричали:

— Хе-хо! Хе-хо! Хе-хо!

Кто-то подбросил сухих веток в огонь, пламя поднялось еще выше, океан переливался, словно обагренный кровью.

Танцы продолжались долго. К полуночи я вернулся на яхту и лег на диване в кают-компании. Смит и Стерн уже спали. Теперь и я мог сказать, как старый испанский географ, что жители острова Тамбукту и вправду гостеприимные люди.

 

II

На другой день я снова пошел в мою хижину, выпил сок из кокосового ореха и сел на нары. Как легко дышится на прохладном воздухе! Легкие волны океана, трепетали, освещенные косыми лучами восходящего солнца. Из лесу доносилось разноголосое пение птиц. По тропинке между деревьями прошло несколько женщин и детей; они шли на работу в огороды. Их сопровождали, очевидно для охраны, двое мужчин с копьями. Скоро ко мне пришел Амбо, сын вождя. Он позвал меня на охоту, но я отказался, потому что, не взял с яхты охотничьего ружья, а стрелами я ничего не мог бы сделать. Я поинтересовался, почему с женщинами, отправляющимися на работу, всегда идут вооруженные мужчины? От кого их охраняют?

— От племени бома, — ответил Амбо.

И он мне рассказал, что несколько месяцев назад парни из племени бома напали на женщин в одном огороде и похитили девушку из племени занго.

— Убили ее?

— Нет, — покрутил головой Амбо. — Зачем им ее убивать? Кто-нибудь из них женился на ней.

И Гахар тоже раз мне говорил, что племя бома иногда похищает женщин и девушек из племени занго и уводит в свои селения. Похищенным женщинам, по истечении известного времени, иногда удавалось бежать и возвратиться к своему племени. Но некоторые девушки оставались навсегда в чужом племени и не желали возвращаться.

— Значит, им нравились люди из вражеского племени, — заметил я.

— Да, — подтвердил Амбо. — Забыли свой род. Нехорошие женщины.

— А люди из племени занго крадут женщин из племени бома?

— Случается, — усмехнулся сын вождя.

Оказывается, что главной причиной вражды между обоими племенами является похищение женщин.

Решив прекратить разговор о вражде между обоими племенами, я спросил Амбо, кто важнее — Боамбо или Арики?

— Боамбо важнее, чем Арики, — ответил Амбо.

И он мне объяснил какова роль тана — вождя племени. Когда все племя отправляется на охоту на «кро-кро» — диких коров, или на «дама» — диких свиней, Боамбо указывает охотникам где жечь высокую траву аланг-аланг, где устраивать засады и где рыть ямы для диких коров. Боамбо руководит охотой и все ему подчиняются. Если кто-нибудь не исполнит его распоряжения, Боамбо может отнять у него оружие и лишить права участвовать в охоте — это считается очень тяжелым наказанием. Боамбо произносит перед охотниками речь перед началом большой охоты и делит между охотниками мясо убитых животных. Он разрешает споры между двумя селениями, когда сами ренгаты — старейшины этих селений — не могут договориться. Кроме того, Боамбо, как вождь всего племени, является его полководцем во время войны с другим племенем.

— А Арики? — спросил я. — Он, что же, не тана?

— Нет, Арики не тана. Арики — рапуо, пуи-рара пуя.

— Что это значит?

Амбо объяснил. «Пуи-рара» значит руководитель праздника, посвященного идолу племени. На этом самом празднике собирается все племя. Арики руководит какой-то особой церемонией и танцует «танец семи поясов». Праздник продолжается три дня и три ночи. В нем участвуют мужчины и женщины. Тогда все девушки-невесты выходят замуж.

— Из чего сделан Дао?

— Из дерева, — ответил Амбо. — Он величиной с маленького ребенка, но лицо у него старца.

И Гахар мне рассказал об идоле племени, сделанном из дерева. Хранили его в специальной хижине, в которой горел «вечный огонь». Но где эта хижина и до сих пор я не знал.

— А почему люди боятся Арики?

Амбо нахмурился.

— Потому что Арики знает тайну смерти.

— Тайну смерти? — расхохотался я. — Он, что же, уже раз умирал, потому знает, что такое смерть?

— Арики не умирал, но он знает все. Он говорит, что знает, о чем думают люди.

— Знает, о чем думают люди?

— Да, так он говорит. У Арики есть белые листы, которые ему говорят все.

Я удивился: что это за белые листы? Листья растений могут быть зелеными, желтыми, даже красными, но белых листьев не существует.

— У Арики есть белые листы, — упорствовал Амбо. — Они все ему говорят. Когда пойдет дождь, когда будет буря, когда будет много кокосовых орехов, ямса, таро, пая... они говорят где есть рыба в большой воде. Говорят ему кто питает неприязнь к Арики. Говорят ему когда будет арамру...

— И люди верят?

— Верят, — кивнул головой Амбо.

— А ты? Веришь?

Амбо задумался, затем неуверенно промолвил:

— Не знаю.

Я снова его спросил, видел ли кто-нибудь белые листы Арики и как они выглядят? Он сказал, что Боамбо их видел.

— Пойдем к Боамбо, — предложил я, и мы пошли по тропинке через лес, которая привела нас в селение.

Боамбо сидел в тени на нарах перед своей хижиной. Он отделывал для себя новое копье.

Терпение туземцев неисчерпаемо. Нужно потерять много дней для того, чтобы вырезать раковиной, кремнем или куском обсидиана замысловатые узоры на копье. А копье было часто украшено многими фигурами и узорами.

Я спросил Боамбо, что он знает о белых листах Арики. Мой вопрос его удивил. Откуда я знаю о белых листах? От Амбо? Да, эти листы существуют. Они не похожи на листья деревьев. Они мягкие, очень тонкие, четырехугольные и втиснуты в нечто твердое, черное. Из объяснений Боамбо я понял, что белые листы — это просто-напросто какая-то книга или что-то в этом роде. Но это невероятно. Откуда сюда могла попасть книга?

— Откуда Арики взял белые листы? — спросил я.

— От Дао.

— От Дао. Но Дао не живой человек, как он мог дать ему белые листы?

— Не знаю, — пожал плечами Боамбо. — Арики говорит, что Дао ему их дал.

— А ты видел белые листы?

— Да, только один раз. На большой охоте мы убили десять кро-кро. Арики потребовал все десять шкур. Я отказался ему их дать. Тогда он страшно разгневался, вытащил белые листы, раскрыл их и начал что-то шептать. «Что ты делаешь», — спросил я его. — «Прошу Дао уморить всех кро-кро», — ответил Арики. Я остановил его и сказал: «Не делай этого, я дам тебе все десять шкур».

Я объяснил Боамбо, что никто не может уморить животных на острове — ни Дао, ни Арики. Дао сделан из дерева, а Арики — лжец. Боамбо встрепенулся от моих слов, огляделся и тихо мне посоветовал:

— Не говори плохо о Дао. Биляр занго возненавидит тебя. Не говори плохо и об Арики. Он опасный человек, можешь пострадать.

— Что он может мне сделать? — спросил я. — Может ли приказать бросить меня в Большую воду?

— Нет, не может. Но может заставить Дао тебя наказать.

— Я не боюсь Дао, — твердо заявил я.

— Не говори плохо о Дао, — повторил Боамбо. — Дао посылает дождь и оплодотворяет землю. Земля рожает плоды, которыми мы питаемся. Дао — наш благодетель. А Арики — его рапуо...

Я понял, что религиозные заблуждения пустили глубокие корни в простых душах этих первобытных людей. Эти заблуждения были большим злом и, как всякое зло, оно вело за собой еще тысячу других. Но самым большим злом был Арики. Он использовал религиозные заблуждения племени в личных целях. Его власть держалась на страхе людей и их слепой вере в Дао. Его оружием были угрозы и обман. Но и у меня было сильное оружие — знания, которыми Арики не обладал. Я лечил людей от различных болезней. Арики был рапуо — главный жрец, представитель Дао, как воображало племя, а я был лапао — целитель всех болезней. Арики утверждал, что Дао наказывает кадитами тех, кто не слушает главного жреца и не подчиняется ему, а я спасал «наказанных». Арики видел собственными глазами, как я спас Боамбо от верной смерти. Об этом знало и все племя. Нужно быть круглым дураком, чтобы не понять, что тот, кто побеждает смерть, посланную Дао, сильнее самого Дао. А раз он сильнее Дао, то он сильнее и Арики. Боамбо снова тихо заговорил:

— Не вмешивайся в дела Арики, он опасный человек. Голова его полна плохих мыслей, он погубит тебя. Ты спас мне жизнь, и я полюбил тебя, как сына, и потому хочу предохранить от опасности, которая тебе грозит. Я скажу тебе кое-что, чего ты еще не знаешь. Когда вы сошли на остров, я не хотел бросать вас в Большую воду, а оставить жить с нашим племенем. Но Арики не согласился. Арики настаивал на исполнении обычая наших предков. Каждого пакеги, появившегося на нашем острове, нужно бросать в Большую воду с камнем, привязанным к ногам. Если он не утонет, мы должны сделать его сыном нашего племени. Тогда он станет нашим братом. Если пакеги бежит, прежде чем мы его бросим в Большую воду и будет скрываться семь дней и семь ночей, мы также должны сделать его сыном нашего племени. Таков наш обычай. Я не хотел его исполнять, но Арики запугал меня Дао. Дао хотел наслать на нас землетрясение. И я согласился бросить вас в Большую воду. Когда ты появился во второй раз у залива, Арики снова хотел, чтобы мы тебя бросили в Большую воду. Но это было против обычая наших прадедов и я воспротивился.

— Значит, во всем виноват Арики! — воскликнул я с возмущением.

— Это правда, — подтвердил Боамбо. — Вот почему Амбо хотел подбросить мешок с очковой змеей в хижину Арики.

— Ту самую очковую змею, которая тебя укусила?

— Ту самую, — тихо промолвил Боамбо. — Амбо — мой сын. А сын никогда не убивает отца. Когда я развязал мешок, я не знал, что в нем змея. Я не сержусь на Амбо. Он хотел спасти тебя. Он хотел умертвить Арики кадитами, чтобы люди подумали, что Дао его наказал за нехорошие дела. Знай, что мои дети очень тебя любят. И я тебя люблю, и Дугао тебя любит, и все люди тебя любят. Только Арики тебя ненавидит. Он говорит, что пакеги — нехорошие люди.

— Он откуда знает, что они нехорошие? — спросил я. — Мы первые пакеги на вашем острове.

Боамбо кивнул головой. Это верно. Жители острова впервые видят белых людей, но прадеды хорошо их знали. И вождь рассказал мне старую легенду, которая передается из поколения в поколение.

Некогда, во времена великого вождя Пакуо, на остров прибыли на большой пироге пакеги и уже не вернулись в свою страну. Они сказали, что явились с луны. Они были могущественными, так как у них были стрелы, которые испускали громы и молнии. Племя боялось их. Белые люди начали распоряжаться на острове и командовать. А когда великий вождь Пакуо возразил им, они заперли его в хижине и на его место назначили вождем своего пакеги. Вначале племя подчинялось, боясь стрел пакеги, но потом люди восстали, убили часть белых людей, а других поймали и заключили в хижину, а Пакуо освободили. Люди спросили великого вождя, что делать с пакеги, и он им сказал: «Привяжите каждому к ногам по камню и бросьте их в Большую воду». Люди сказали: «Нет, лучше мы их изжарим и съедим». А Пакуо сказал им: «Пакеги нехорошие и их мясо тоже нехорошее, не следует его есть». Люди его послушали, привязали по камню к ногам белых людей и бросили их в Большую воду. Но один пакеги успел бежать. Когда об этом сказали Пакуо, он сказал людям своего племени: «Идите и ищите его семь дней и семь ночей — столько времени, сколько они держали меня в заключении в хижине. Если поймаете, поступите с ним как с другими — бросьте в Большую воду. Если же за семь дней и семь ночей вы его не найдете, пусть сохранит жизнь...»

Так сказал Пакуо, мудрый вождь племени занго. И потому, когда Арики настаивал на том, чтобы и с вами поступили так, как некогда велел Пакуо, Боамбо не имел права противиться.

Это предание подтверждало рассказ старого испанского географа о моряках Магеллана. Я был уверен, что некоторые из них действительно отказались вернуться в Испанию и остались жить на острове Тамбукту. Это было видно по самим туземцам. В то время как у некоторых из них кожа была значительно темнее, чем у других, а лица грубее, с выдающимися скулами и толстыми губами, сплющенными носами и низкими лбами, лица у других были красивее, с правильными чертами, римскими носами, более высокими лбами, а волосы, хотя и черные как смоль, не были такими курчавыми, как волосы других. Смешение цветной и белой расс было очевидно. Но не являясь специалистом в этой области науки и не имея возможности доказать это научно, я решил, что эта тайна может быть разгадана только при помощи белых листов Арики. Я полагал, что они могли бы мне раскрыть тайну легенды о моряках Магеллана, точно так же, как они «раскрывают» Арики, что думают люди. Я предполагал, что белые листы не что иное, как какая-нибудь книга, оставшаяся от моряков Магеллана. Я спросил Боамбо, когда жил великий Пакуо, чтобы узнать совпадает ли предание с временем, когда Магеллан объезжал земной шар. Но Боамбо не мог мне ответить.

— Кто может пересчитать звезды на небе? — сказал он, пожимая плечами.

И в самом деле, расспрашивать его было бесполезно. Туземцы не исчисляют времени годами, а лупами (месяцами). Кроме того они умеют считать только до десяти.

— Не знаю, сколько лун прошло со времени великого Пакуо, — продолжал Боамбо, — но с тех пор наше племя боится пакеги.

— Но сейчас никто не боится меня, не так ли?

— Никто, — подтвердил Боамбо. — Все тебя любят, потому что ты лапао — победитель кадитов. Ты лечишь людей, это хорошо. Но остерегайся Арики. Он рапуо, и Дао на его стороне.

Я вполне убедился, что все зло исходило от этого деревянного идола, от этого творения первобытного человеческого ума, созданного от страха перед природными стихиями. Туземцы не понимают причин природных явлений и в течение веков создали себе божество, которое их защищает от них. И до тех пор пока существует вера в его сверхъестественную силу, всегда найдутся люди, вроде Арики, которые будут использовать невежество других. Я прекрасно сознавал, что одному человеку не по силам вытащить племя из тьмы такого невежества и освободить от Арики. Но это меня не огорчало. «Плох тот борец, который боится трудностей, — говорил я себе, — но еще хуже тот, кто их недооценивает».

Боамбо молча вырезывал узоры на своем копье. Я растянулся на нарах и задумался. Да, и тут у людей — свои радости и скорби. И тут они чувствуют себя счастливыми или несчастными, как все люди на земном шаре. Но какая огромная разница в понятиях о счастье и несчастье! Тут охотник чувствует себя несчастным, если во время большой охоты не убьет намеченного зверя. Но если он убьет зверя — счастливее его нет на свете. Туземцы легко добиваются счастья, потому что довольствуются малым. Первобытный способ жизни их научил быть довольными, когда у них есть самое необходимое. Вот, Боамбо будет чувствовать себя счастливым, если новое копье выйдет красивее старого. Но зачем ему новое копье, когда есть старое? Ответ один: потому что у него существует стремление к красоте, к совершенству. Я спросил его:

— Зачем тебе это копье? У тебя же есть старое?..

— Это будет красивее, — ответил Боамбо.

— А что ты сделаешь со старым?

— Отдам кому-нибудь.

— Значит, человек, которому ты его отдашь, будет иметь копье, не потрудившись его сделать?

— Каждый гордится копьем, которое сам сделал, — возразил Боамбо.

Это правда. Тут у каждого есть лук, стрелы, копье, рогожи, домашняя утварь и украшения, которые он сам сделал или получил «взаймы» от других. Это его личное имущество. Хижины тоже являются частной собственностью так же, как и пальмы вокруг них. Но огороды были общие, всего селения, и женщины дружно работали на них, а мужчины ходили на охоту. Так племя добывало себе пропитание.

 

I

Пришла Зинга и сказала, что Канеамея ждет меня перед хижиной. Это меня крайне удивило. Канеамея? Дочь Арики? Зачем я ей нужен?

Зинга не знала.

Канеамея стояла у входа в мою хижину и улыбалась. Разноцветные раковины на ее саронге поблескивали, как маленькие звездочки. В свою курчавую голову она воткнула несколько ярко-красных цветков гибискуса, а под плетенные из лыка браслеты на руках были воткнуты желтые листья колеуса. На шее у нее блестели два ожерелья — одно из бус, которое я ей подарил, а другое из клыков собаки диких свиней. В ушах подрагивали большие круглые серьги из блестящих ракушек.

Я всмотрелся в ее красивое лицо с гладкой, свежей, шоколадной кожей, в черные брови и глаза, теплые и лучистые, и подумал, что у нее, как и у Зинги, в жилах течет испанская кровь, которая сказывается и в гибких движениях, и в стройной фигуре, и в томном блеске глаз.

Видя, что я с интересом рассматриваю ее наряд, она стыдливо опустила голову и тихо сказала, что ее отец зовет меня прийти к ним.

— Зачем? — спросил я ее.

— Он сам тебе скажет, — уклончиво ответила Канеамея.

Я взглянул на Зингу — и она опустила голову, а густые ресницы скрывали ее взгляд.

Мы с Канеамеей пошли в селение. На повороте тропинки я обернулся и увидел, что Зинга еще стояла у входа в мою хижину, задумчивая и печальная.

Тропинка вилась через лес. Деревья бросали густую тень. Все кругом дышало прохладой и спокойствием. Воздух был напоен пряным благоуханием тропических растений. Мы были одни с Канеамеей, и я опять спросил зачем меня зовет ее отец.

— Набу хочет сделать тебя наследником семи поясов, — тихо ответила она.

— Наследником семи поясов? — удивился я. — Что это значит?

— Не понимаешь? Когда Арики умрет, ты наследуешь семь поясов мудрости и белые листы. Ты станешь вместо него рапуо. Понял?

— Понял.

Подул легкий ветерок, листья тихо зашелестели. Канеамея шла впереди, потому что тропинка была узка для двух.

— Арики часто тебя бранит, — все также тихо продолжала она. — Вчера я ему сказала: «Пакеги хороший, он делает нанай кобрай для больных. Почему ты его ненавидишь?» Арики ответил: «Пакеги опасен. Он спасает людей от кадитов». Тогда я ему сказала: «Набу, это ты злой. Почему ты хочешь опять бросить хорошего пакеги в Большую воду? Почему ты хочешь его погубить? Знай, что на большом празднике я стану сахе пакеги».

Ее слова меня изумили. Когда я вылечил Боамбо, его дочь Зинга сказала то же самое Арики. Она ему заявила, что на празднике Дао станет моей сахе, и только тогда главный жрец согласился на то, чтобы я жил в хижине для гостей. Я и до сих пор не знал, серьезно ли думала Зинга стать моей сахе на большом празднике или сказала это Арики только для того, чтобы принудить его согласиться оставить меня при племени. Мне пришло в голову, что и Канеамея пожелала того же, чтобы помешать отцу привести в исполнение его дьявольские замыслы.

Арики сидел на нарах в своей хижине и курил коротенькую бамбуковую трубочку. Его темное, морщинистое лицо было задумчиво и строго, маленькие хитрые глазки рассеянно блуждали в полумраке хижины. Кивком головы он указал мне место около себя. Канеамея вошла бесшумными кошачьими шагами, поставила перед нами кувшин с малоу и вышла. Мы остались наедине.

— Тебе нравится наш остров? — спросил Арики, не глядя на меня.

— Нравится.

— А люди нашего племени?

— И люди мне нравятся.

— Они лучше пакеги? — Он впервые посмотрел мне прямо в глаза.

— Есть и хорошие, и плохие.

— Все хорошие, — резко сказал Арики.

«Все, исключая тебя», — подумал я, но ничего не ответил.

— Теперь слушай, что я тебе скажу, — продолжал главный жрец. — Я решил сделать тебя калиманом биля — большим человеком. Я желаю, что бы ты стал даго Канеамеи. Я стар, а ветер валит старые деревья. Когда умру, ты станешь рапуо племени. Согласен?

«Мне, решившему бороться с главным жрецом, самому стать главным жрецом? Никогда!» — подумал я.

— Это не зависит ни от тебя, ни от меня, — возразил я. — Когда ты умрешь, племя изберет рапуо того, кого пожелает.

— Оно изберет того, кого я укажу, — отрезал Арики и объяснил, что раз я буду мужем Канеамеи, он посвятит меня в мудрость семи поясов и в тайну белых листов. После этого племя непременно изберет меня главным жрецом.

— Что это за белые листы? — спросил я с притворным равнодушием.

— Белые листы делают Арики сильнее всех других, — уклончиво ответил главный жрец. — Они говорят мне, кто что думает.

— Таких листов нет! — возразил я. Его глаза вдруг гневно засверкали.

— Есть!

— Покажи мне их, тогда поверю.

— Нет! — отрезал Арики. — Я их берегу от людских глаз. Такова воля Дао. Когда придет время, ты их увидишь. Ну, согласен? Канеамея ждет за дверью. Говори!

Что мне ему сказать? Что я согласен стать рапуо и дурачить людей? Этого я никогда не сделаю. Отказать — это провалить все его планы и страшно его разгневать. Не лучше ли отложить окончательный отказ? Тянуть это дело как можно дольше, а после время покажет, что делать. Такое решение мне показалось самым разумным.

— Ты помнишь, — заговорил я медленно, обдумывая каждое слово, — что тебе сказала Зинга, когда я спас ее отца от кадитов?

— Помню, — кивнул головой Арики.

— Она тебе сказала, что на празднике Дао станет моей сахе.

Арики опять кивнул головой:

— Да, она так сказала.

— Об этом знает все племя...

— Знает, — согласился Арики.

— Теперь я должен отказаться от Зинги, не так ли?

Арики лукаво усмехнулся. Нет, никто меня не принуждает отказываться от Зинги. Очень просто: у меня будут две жены — Зинга и Канеамея. Дочь вождя и дочь главного жреца. И я стану сильным и наиболее уважаемым человеком на острове. Чего еще можно желать?

— Все-таки я должен подумать, — уклончиво ответил я.

Мои увертки рассердили главного жреца. Он повысил голос и заговорил повелительно, так, как он привык разговаривать с людьми его племени.

— Подумай! Ты будешь рапуо, обладать семью поясами мудрости и белыми листами! Будешь калиманом биля — первым человеком на острове. Да, на всем острове! Наше племя сильнее всех других племен. Все племена боятся нас. И племя бома, и племя пума, и племя фур-фур... Первым человеком на острове — вот кем ты будешь! Боамбо тана — главный вождь племени, но его власть меньше моей. Если Боамбо скажет: «Свяжите этого пакеги и бросьте его в Большую воду», люди спросят Арики: «Можно?» Если Арики скажет: «Нет, не нужно бросать этого пакеги в Большую воду», люди послушаются Арики. Но если Боамбо скажет: «Не следует бросать этого пакеги в Большую воду», а Арики скажет: «Бросьте его!» — кого послушаются люди? Ты умный человек, подумай и скажи мне.

Он умолк и, смотря на меня в упор прищуренными и холодными глазами, ждал моего ответа. Слушая его и смотря на него, я подумал: «Да, Боамбо прав, Арики — опасный человек. Нужно остерегаться его». Закрыв правый глаз, он смотрел на меня только левым. Что ему ответить?

— Мудрые слова не приходят сразу на ум, — тихо сказал я, выбивая пепел из трубки. — Надо подумать...

— Подумай, — мрачно проворчал главный жрец. — До праздника Дао остается много лун. Надеюсь до тех пор станешь умнее.

Он явно издевался надо мною, но я решил и это проглотить. Только слабые и трусливые люди неудержимо вспыхивают и начинают истерически кричать, когда чувствуют свою слабость. Я должен владеть собой. Нужно показать этому опасному старику, что я его не боюсь. Нужно дать ему почувствовать, что из нас двоих я сильнее, а не он.

— В селениях есть много больных, — сказал я, попыхивая трубкой. — И в Калио, и в Заруме, и в Хойде, и в Балде. У меня есть нанай кобрай, пойду их лечить.

— Нет! — вздрогнул главный жрец, бросив на меня острый взгляд. — Пойдешь после праздника Дао.

— Но ты сам сказал, что до праздника осталось еще много лун, — возразил я. — До тех пор много больных умрет. Я должен их спасти.

Арики прикинулся глухим. Он откинулся к стене и начал медленно набивать табаком свою угасшую трубочку. Я протянул ему сигарету и щелкнул зажигалкой, но он резко отмахнулся и не пожелал взять сигарету. Я вгляделся в его сморщенное лицо, стараясь отгадать, о чем он думает, но это было очень трудно, почти невозможно. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Сейчас он походил на мумию египетского фараона Рамсеса II — с поджатыми тонкими губами и прикрытым правым глазом; левым он любовался резьбой на своей бамбуковой трубочке. Раскурив трубочку углем из очага и затянувшись дымом, он глухо промолвил:

— Дао наказывает людей кадитами, а ты бегаешь их спасать... Не позволяю!

— Почему? — спросил я. — Нужно было дать тана Боамбо умереть? Я вылечил и сына тана Боамбо и старого Гахара и много других людей. Арики должен быть доволен...

— Нет и нет! — строго отрезал главный жрец. — Ты идешь против Дао!

Он повысил голос и грозно поднял руку, словно хотел меня остановить. Его гнев, холодный и неудержимый, нарастал, но я хотел еще больше его вывести из себя, чтобы заставить выложить все, что думает.

— Я знаю, почему ты не позволяешь, — сказал я ровным голосом, прикидываясь спокойным.

— Почему?

— Потому что ты боишься!

— Кого?

— Меня!

Арики захихикал, но по глазам было видно, что ему не до смеха. Они поблескивали еще более холодно, а лицо потемнело, морщины врезались глубже.

Я продолжал:

— Люди говорят: «Дао посылает нам смерть, а пакеги нас спасает. Арики нам делает зло, берет по десять шкур с большой охоты, а пакеги делает добро. Кто лучше — Арики или пакеги?» Так говорят люди. Вот почему ты не хочешь, чтобы я их лечил.

Я ожидал, что разразится буря, но Арики успел овладеть собой и выслушал меня с поразительным спокойствием. Да, когда он хотел, он мог прекрасно владеть собой. Он обладал этим ценным качеством, которого иногда не доставало мне, неопытному молодому человеку.

— Ты кислый, как зеленый плод, — тихо заговорил он. — Потому что ты молод. Если не будешь слушать Арики, плохо тебе придется. Очень плохо. Запомни это... И подумай, кто кого должен бояться? Арики тебя или ты Арики? Кто ты? Пакеги! Хе-хо!

Он презрительно сплюнул.

— Пакеги гена! — воскликнул я. — Понимаешь? Пакеги гена!

Я нарочно повысил голос, чтобы придать больше значения моим словам. Да, я не просто пакеги — белый человек, а пакеги гена — белый человек с луны. Пусть этого не забывает главный жрец. Но он не обратил внимания на мои слова, а спросил, могу ли я летать как птицы и плавать как рыбы. Этот вопрос удивил меня. Я не понимал куда гнет Арики и все-таки должен был признать, что не могу летать как птица и плавать под водой как рыба.

— На что же ты тогда надеешься? — спросил Арики. — Ты не можешь бежать с нашего острова. Не можешь — нет! Будешь жить у нас, в нашем племени. Что ты должен делать? Подумай и скажи мне. Должен ли ты слушать Арики? Должен! Потому что Арики рапуо! Потому что все слушают Арики! Кто ты? Пакеги гена? Хе-хо! А ты можешь натягивать лук и можешь сражаться стрелами? Ты можешь метать копья? Нет, не можешь, а Арики все может. Все! Хе-хо!

— Все ли? — спросил я. — А может Арики вызывать гром? Не может! Может зажечь Большую воду? Не может! Может спасать людей от смерти? Не может! А я могу!

Арики вдруг притих и молча опустил голову. Мои слова заставили его задуматься. Он прекрасно понимал, что имеет дело с опасным человеком — человеком, который может вызвать гром и зажечь воду в океане. Он знал, что его белые листы и деревянный идол бессильны по отношению ко мне, и снова решил привлечь меня на свою сторону.

— Послушай, что тебе скажет старый Арики, — заговорил он гораздо мягче, глубоко затягиваясь табачным дымом. — Хочешь, чтобы биляр занго еще больше тебя уважал и исполнял все, что пожелаешь?

Я утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, стань даго Канеамеи, я сделаю тебя рапуо. Не потому, что боюсь тебя, — невозмутимо солгал он, — а потому, что люблю мою дочь. Дао не дал Арики сына — ты мне будешь вместо сына. Но если ты не согласишься, подожми хвост! Понял? Анге бу!

«Анге бу» значило, что разговор кончен, и я вышел из хижины, расстроенный и смущенный. Хотя я и старался притвориться, что не испугался угроз главного жреца, но прекрасно понимал, что, если не послушаюсь его советов, не должен ждать для себя ничего хорошего.

Канеамея догнала меня в лесу и сказала задыхаясь:

— Арики послал меня сказать тебе...

— Что?

— Не говори ничего Амбо.

— Чего ему не говорить?

— Не говори ему, что Арики хочет сделать тебя рапуо.

— Почему мне не говорить ему об этом?

— Так, не говори ему. И Боамбо тоже не говори, и Зинге не говори. Никому... — Она тяжело дышала, от усталости или волнения, не знаю...

— Но почему? — настаивал я.

— Так... Согласен?

Я согласился. Хорошо, никому ничего не скажу, но при одном условии: если и она исполнит одну просьбу.

— Какую? — спросила Канеамея, с тревогой посмотрев на меня.

— Ты должна показать мне белые листы Арики. — Она отшатнулась от меня.

— Белые листы? Но... это очень опасно! Если набу узнает...

— Если будешь умницей, он ничего не узнает. Как только Арики отправится на охоту...

— Он никогда не ходит на охоту, — прервала меня Канеамея.

— Ничего. Как только выйдет из хижины, возьми белые листы и принеси мне в мою хижину. Я только взгляну на них, и ты сейчас же отнесешь их на место.

Канеамея колебалась.

— Никто не узнает, — поощрял ее я.

— Никто? — испытующе посмотрела на меня Канеамея.

— Никто!

— А Зинга?

— И Зинга.

Она оглянулась вокруг и, убедившись, что мы одни, тихо сказала:

— Хорошо, я принесу тебе белые листы.

 

I

Я отправился на яхту и решил рассказать капитану и плантатору о разговоре с Арики и посоветоваться с ними. Я был молод и неопытен, легко мог сделать какой-нибудь необдуманный шаг и навлечь на себя непоправимую беду, а Смит и Стерн, значительно старше и опытнее меня, могли бы мне дать полезный совет. Главный вопрос, особенно меня занимавший, состоял в том, идти ли мне по селениям лечить людей против воли Арики или подчиниться его требованию? Что я выиграю, если пойду, и что теряю? Завоюю сердца туземцев пяти селений племени. Помогу многим, облегчив их страдания. Они будут мне благодарны и скажут: «Пакеги — нанай биля, калиман биля». Если Смит даст мне зеркальца и ожерелья, я им раздам эти невиданные «чудеса», и они будут довольны. А может и так случиться, что зажгу в блюдечке спирт и они поверят, что я и вправду могу зажечь воду в океане. Что еще я могу выиграть? Ненависть Арики, Подумаешь, он и без того меня ненавидит... А что я теряю? Ничего!

Когда я все это рассказал Смиту и капитану, плантатор задумался и медленно проговорил:

— Остерегайтесь, туземцы очень коварны. Я их знаю по Кокосовым островам. Когда они знают, что ты силен, безропотно исполняют любое твое желание. Но если ты им попадешься в темноте, загонят копье в спину, глазом не моргнут. Убить белого господина — из засады или нет, все равно — является для них вопросом долга и чести.

Плантатор судил по темнокожим с Кокосовых островов, с которыми обращался хуже, чем с рабочим скотом. Но я жил шесть месяцев среди племени бома и никто никогда не пытался меня убить, несмотря на то, что мог это сделать когда угодно. Больше того — я не заметил у этих простодушных и простосердечных людей даже и тени той ненависти, которую Арики открыто питал ко мне. Но ненависть Арики была его личным делом, племя занго не имело ничего общего с ней. Правда, вначале туземцы боялись меня, были недоверчивы, а позже, когда я стал жить в их хижине для гостей, прятали женщин и детей и не позволяли ходить к ним в селение. Они так поступали, опасаясь, чтобы я не причинил им какого-нибудь зла. Но когда они подумали, что я их покину и уйду к племени занго, Лахо сам привел меня в селение и предложил жениться и остаться навсегда у них. Они не знают ни коварства, ни лжи. В их поступках не было подлости. Тоже было и с племенем занго. Арики заставил исполнить заветы предков и великого вождя Пакуо — и племя его послушало. Это вполне естественно. Но когда я завоевал доверие людей, Боамбо сам пригласил меня жить в хижине для гостей и полюбил как сына. Единственно Арики ненавидел меня, но его ненависть была его слабостью: он ненавидел меня потому, что боялся. Он боялся за свой авторитет, за свою власть над племенем, которую присвоил себе при помощи низкой лжи. Во мне он видел человека, который может раскрыть ложь и разоблачить его. Но что общего между ненавистью Арики и племенем? Ничего.

Эти доводы не убедили плантатора. У него было свое мнение о туземцах, и он не признавал другого способа действий с ними кроме угроз и насилия. Но если он мог себе позволить такое поведение на Кокосовых островах, где ему покровительствовала английская полиция, то здесь это было немыслимо.

А капитан? Он слушал молча и в конце концов сказал:

— Как я вижу, вы хотите разоблачить главного жреца перед всем племенем. Не так ли? Я правильно вас понял?

— Правильно, — ответил я.

— Плохо вы это надумали, молодой человек. На черта вам это нужно? Зачем вы суетесь в дела главного жреца. Он важная персона. Насколько мне известно, иногда эти их жрецы имеют большее влияние среди дикарей, чем сами вожди. Не лучше ли вам привлечь главного жреца на свою сторону?

— О, это невозможно! — вздохнул я. — Он никогда не перейдет на мою сторону.

— Почему? — спросил капитан.

— Потому что это против его интересов.

Капитан подумал немного и сказал:

— Перейдите тогда вы на его сторону.

— Но это против моих принципов! — возразил я.

— Все принципы хороши, когда они нам приносят пользу, — заявил Смит. — Да, да, сэр! — воскликнул он. — Что может быть лучше этого? Зять вождя и главного жреца — прекрасно! Вы просто сами бежите от счастья! Завтра главный жрец может умереть и вы делаетесь его преемником... Прекрасно! Замечательно! Чего там мудрить? Тогда и мы со Стерном заживем спокойно и не будем себя чувствовать преступниками, которых каждую минуту могут схватить и утопить как кошек.

— Но я никогда не стану главным жрецом, — возразил я.

— Раз не станете, — сказал Смит, — тогда оставьте главного жреца в покое. Не трогайте его, а то навредите не только себе, но и нам. Не забывайте, что вы не один на этом острове. Вы несете ответственность и за нашу жизнь. Не так ли Стерн? Верно ли говорю?

Вдруг капитан вскочил и бросился в кухню. Оттуда запахло пригорелым. Он забыл на огне еду, которую готовил. Смит продолжал:

— Вы неспокойный дух. Возмущаетесь какими-то воображаемыми неправдами, за которые не несете ответственности. Разве вы виноваты в том, что племя верит в деревянных идолов? Разумеется, нет. При том ему нужна эта вера. Она не упала с неба, не так ли? Сами дикари создали ее потому, что она им необходима. Эта вера их поддерживает, делает людьми, а не животными. — Он затянулся сигарой, дымившейся в его руке. — Так-то, сэр. Вера во что-то, хотя бы и в деревянного идола, — большая сила, и никто не в состоянии ее разрушить. Да и не следует разрушать потому, что без веры эти дикари уподобятся диким зверям и станут еще более опасными. Сейчас они знают, что их Дао наказывает плохих людей, и это обуздывает их дикие инстинкты... Эх, если б я знал их язык! — вздохнул он.

— Что бы вы сделали?

— Что бы я сделал? С моими зеркальцами, ожерельями и браслетами я больших дел натворил бы. Прежде всего я залез бы в душу этого главного жреца и через него добился бы всего, что пожелал бы. Если ожерелья, браслеты и зеркальца не помогут, у меня есть коньяк, и джин, и вино... Случается, что алкоголь сильнее веры, сэр. Но если и он не поможет, у меня имеются ружья... Известно, что все народы и племена на земле понимают язык ружей.

— Чего же вы ждете? — спросил я его. — Почему не заговорите языком ружей?

— Потому что я один. Один в поле не воин! Я должен на кого-нибудь опереться, например на главного жреца. Но не знаю их проклятого языка.

Смит прилег на мягкую кушетку с сигарой в руке. Перед ним на маленьком столике стояла бутылка коньяку. Его сухое лицо и длинная шея были в поту, который он постоянно вытирал шелковым платком. Я слушал его рассеянно и не возражал. Какой смысл? Все равно он меня не поймет. Но моя рассеянность видимо его обидела, и он повысил голос:

— Я был лучшего мнения о вас, — упрекнул он меня. — Думал, что вы поймете мое положение и сделаете что-нибудь для меня. Я задыхаюсь на яхте, сэр! Здесь как в огненной печи. Вам хорошо — утром отправляетесь в вашу хижину в тени, встречаетесь с разными людьми, ходите на рыбную ловлю, на охоту за черепахами, а теперь вы надумали пойти по селениям...

— Да, непременно пойду, — подтвердил я.

— Пойдете, — вздохнул Смит и стряхнул пепел с сигары, — а мы будем тут жариться на угольях. Не хочу вас обижать, но это эгоистично, сэр! Мы живем хуже всех каторжников на свете. Почему вы не подумаете и о нас? Стерн все-таки бывает на острове, но я? Почему вы не подумаете обо мне? Я долго не выдержу в этой тюрьме, сэр. Мое здоровье пошатнулось, у меня слабое сердце и печень не в порядке... Почему вам не поговорить с вождем и главным жрецом о том, что бы мне разрешили жить на острове? Сделайте это ради меня. Ведь вот я вам даю лекарства, ожерелья, зеркала и сигареты, благодаря которым завоевываете доверие племени. Все эти вещи стоят денег, но я вам их даю совсем безвозмездно. Разве я не заслуживаю того, чтобы вы позаботились обо мне? Сделайте что-нибудь, очень вас прошу... И чем скорее, тем лучше, ибо когда кончатся лекарства, ожерелья и другие побрякушки, а они непременно кончатся, будет поздно. Постарайтесь поскорее вытащить меня из этой огненной печи, сэр... Очень вас прошу...

Смит был прав. Я очень увлекся историями с Арики и забыл, что я не один и что не следует думать только о себе. Со Стерном дело обстояло легче, так как он имел право жить на острове. Но у Смита этого права не было. Если бы он сошел на остров и туземцы его поймали, они бросили бы его в океан, как бросили нас. Действительно нужно было сделать все возможное, чтобы «легализовать» его положение.

— Я поговорю с вождем, — успокоил я его. — Если будет нужно, пойду и к главному жрецу.

— Спасибо, — сказал Смит немного успокоенный. — Не плохо занести вождю и главному жрецу по бутылке коньяку. Что скажете?

— Первая взятка? — усмехнулся я.

Стерн позвал нас в кают-компанию. На столе дымилась еда, которую капитан приготовил из консервированного мяса и ямса. Была нарезана и большая дыня. Узнав, что Смит хочет жить на острове, Стерн саркастически усмехнулся:

— А не опасно ли, сэр? Я, например, предпочитаю спать на яхте, чем на твердых нарах в какой-нибудь хижине.

— И я бы предпочел то же самое, если бы сходил на берег каждый день, как вы, — грустно сказал Смит.

— Да кто вам мешает, сэр? Сегодня же сойдите.

— Не желаете мне добра, Стерн, — упрекнул его плантатор. — Ведь вы знаете, что я не имею права сходить на остров. Не забывайте, что я и плавать не умею...

Теперь усмешка капитана превратилась в снисходительно-доброжелательную.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — туземцы никогда не смогут нас различить. Они всегда будут нас путать и принимать одного за другого. Разве только мы все трое явимся одновременно на остров, тогда уж они поймут, что кто-то из нас новый для них человек. Но и это легко устроить. Мы скажем, что и третий белый человек спасся...

— Вы хотите сказать, что...

— Я хочу сказать, — продолжал Стерн, — что вы можете сойти за Грея, Разумеется, если вы согласитесь играть роль повара...

Смит неспокойно заерзал на стуле.

— Согласен, сэр! С величайшем удовольствием! Но они поймут обман.

— Каким образом? — спросил Стерн.

— Грей был очень толстый и приземистый, а я высок и худ. Не следует рассчитывать на их короткую память.

— Они не будут вдаваться в такие подробности, — рассмеялся Стерн.

В самом деле, это была идея. Почему бы Смиту не сойти за Грея? Если вождь и Арики забыли толстяка повара и поверят, что Смит тот самый третий пакеги, которого они бросили в океан, в таком случае плантатор сможет спокойно появляться на острове.

 

II

Поевши, я отправился в селение искать Боамбо. Он спал в прохладе своей хижины, а старая Дугао и Зинга сидели в тени густого дерева перед хижиной. Я не хотел будить Боамбо и подошел к женщинам. Зинга плела из лыка коры какого-то дерева новую саронгу. Она разминала кору деревянным вальком на гладком камне, потом отделяла жилистые волокна от внутренности коры, сучила, их как веревку, и красила — одни в красную, другие — в черную краску. Краски, сделанные из каких-то вареных листьев, находились в кокосовой скорлупе. Плетение было довольно красивое, из красных и черных полос. Когда Зинга сплетет саронгу, она привесит к ней густую пеструю бахрому и нанижет разноцветные раковины. Тогда саронга станет очень красивой. А старая Дугао плела из того же лыка большой мешок. В нем она будет переносить с огорода таро, ямс и бататы.

Боамбо проснулся и подошел к нам. Я протянул ему сигарету и щелкнул зажигалкой. Он колебался, глянул на костер перед хижиной, который угас, и только тогда прикурил от зажигалки.

— Умные люди эти пакеги, — промолвил он.

Я не хотел его обманывать и сказал, что на большой пироге есть третий пакеги, который не смеет сойти на остров, боясь, чтобы его не бросили в океан.

— Третий пакеги? — удивился Боамбо. — Вас было трое, не так ли?

— Нет, нас было четверо. Один утонул. Осталось трое. Третий живет на большой пироге.

— Уин-уин, — вздохнул Боамбо, — если третий пакеги сойдет на берег, Арики велит привязать ему камень к ногам и бросить в Большую воду.

— А ты что скажешь? — спросил я его.

Боамбо подумал и тихо сказал:

— Я бы не велел бросать, но Арики не послушается меня.

Ну вот, все тот же Арики. Человеческая жизнь снова зависела от главного жреца. Я вспомнил слова, которые он мне сказал, когда я был у него в гостях: «Боамбо тана — первый вождь племени, но его власть меньше моей...» Выходило, что он прав.

— Что же делать? — спросил я.

— Я поговорю с Арики, — ответил Боамбо и встал.

— Сейчас же?

— Сейчас же.

— А нельзя ли ему сказать, что третий пакеги тот самый, который утонул в Большой воде?

— Нельзя! — отрезал Боамбо. — Я тана, я никогда не лгу.

Он заспешил к хижине Арики. Старая Дугао сказала:

— Арики — уин биля. Арики распорядится бросить пакеги в Большую воду.

— Но пакеги будет защищаться, — сказал я. — У пакеги есть стрела, которая испускает громы. Пакеги убьет Арики.

— Может ли он его убить? — спросила Зинга.

— Может.

— Молчите! — тихо прошептала старая Дугао. — Арики может услышать.

— Его здесь нет, как же он услышит? — спросил я.

— Белые листы ему скажут.

Я улыбнулся на ее ответ и спросил:

— А что будет, если пакеги и вправду убьет Арики?

— Будет очень плохо, — ответила Дугао.

— Что именно?

— Не знаю.

— Ничего плохого не произойдет, — уверенно сказал я. — Биляр занго отделается от этого злодея и будет благодарно тому, кто его убил.

— Если пакеги убьет Арики, — прошептала Зинга, — биляр занго убьет всех пакеги. И тебя убьет.

— И меня?

Зинга кивнула головой.

— И тебя. — И, немного помолчав, спросила: — Ты ходил к Арики. Что он тебе сказал?

— Он велел мне не ходить по селениям и давать людям нанай кобрай. Арики хочет, чтобы люди умирали от скверных болезней.

Зинга печально покачала головой, но ничего не сказала.

Боамбо вернулся мрачный. Услышав, что на большой пироге есть и третий пакеги, Арики затрясся от гнева и так раскричался, что сбежалось все селение. Чего он только не наговорил против нас... «Нужно отделаться от пакеги! Нужно опять их бросить в Большую воду!»

— Скажи третьему пакеги, чтобы не появлялся на острове, — посоветовал Боамбо.

Я вернулся на яхту расстроенный. Смит встретил меня на палубе — он ждал меня все время под палящими лучами солнца — и еще издали спросил, что мне удалось сделать.

— Главный жрец не согласен, сэр, — поведал я. — Угрожал собственными руками привязать камень к вашим ногам и бросить в океан.

Лицо Смита потемнело. Он вытер на шее пот и угнетенно промолвил:

— Я же вам говорил, что дикари — опасные люди. А вы их защищаете. Теперь вы убедились, что я прав?

— Нет, — возразил я. — Дикари не виноваты. Виноват главный жрец. Вождь на все согласен, но не смеет ополчиться против главного жреца. А племя ничего не знает. Оно ни при чем.

— Ну вот, вы опять их оправдываете! — гневно вскричал Смит. — Вы вот скажите, что мы будем делать, когда кончатся консервы? Их хватит еще на одну-две недели, не больше. А после, что будем делать?

— Ведь есть рис? — спросил я.

— Рис есть.

— И мука ведь есть?

— И мука есть.

— А сахар есть?

— И сахар есть.

— А масло?

— Масло поубавилось, но есть прованское.

— Прекрасно! — ободрил я его. — Мука и рис, сахар и прованское масло — да это богатая пища, сэр. Будем ходить на охоту за дичью, будет у нас и свежее мясо — чего еще нам нужно? Кроме того, я буду приносить иногда таро и ямс, бананы и дыни. Мы научимся есть и сахарный тростник. Я пробовал — твердый, но жевать можно...

— А когда кончится прованское масло, что мы будем делать без жиров? — упорствовал Смит.

Я вспомнил жирных червей Гахара и сказал:

— В сухих деревьях в лесу водятся жирные черви...

— Замолчите, сэр! — поморщившись, оборвал меня.

Смит и быстро ушел в свою каюту.

 

I

Каждый день я ходил в мою хижину и находил перед нею на нарах таро, бататы или бананы, а иногда и кокосовые орехи, дыни или крупные плоды хлебного дерева. Я не знал кто и когда все это приносил, чтобы дать за это, по крайней мере, ожерелье или зеркальце. Однажды я оставил на нарах в хижине три ожерелья и два маленьких зеркальца, взял продукты и вернулся на яхту. Когда на другой день я пришел в хижину, ожерелья и зеркальца были на месте. Тогда я убедился, что никто не входит в чужую хижину в отсутствии хозяев. Когда я рассказал этот случай Смиту, он обрадовался и заметил:

— О, это прекрасно! Нужно проводить экономию, сэр!

— В бананах?

— Нет, в ожерельях! — усмехнулся плантатор.

Однажды вечером мимо моей хижины прошло несколько женщин и детей, нагруженных плодами. Двое маленьких мальчиков подошли ко мне и положили на нары по связке бананов. Я повесил им на шеи ожерелья, и они побежали вприпрыжку догонять своих матерей.

— Пакеги гена — нанай биля! Посмотрите, что он нам дал! Смотрите! — радостно кричали они, выпячивая грудь и показывая ожерелья своим любопытным матерям.

В тот же вечер пришел Амбо и сказал, что в Калио, ближайшем селении от Букту, умер от змеиного яда ребенок. Его укусила очковая змея. Отец на спине понес его в Букту, хотел занести его ко мне на лечение, но ребенок умер по дороге, и отец вернулся домой. Все жители Калио были в тревоге. От горя отец ребенка начал вырубать кокосовые пальмы вокруг своей хижины, но туземцы его остановили, потому что пальмы не виноваты в смерти его маленького сына.

— В Калио много больных, — сказал Амбо. — Почему тебе не пойти их лечить?

— Арики не пускает меня, разве ты не знаешь?

— А ты зачем его слушаешь?

— Я рассказал ему об угрозах главного жреца.

Старый шарлатан возмутил до глубины души сына вождя. Его глаза гневно засверкали. В то время как его отец относился с болезненной примиренностью к несправедливым поступкам главного жреца, Амбо восставал против них с юношеским жаром, с бурным негодованием. Это мне придало мужества. В его лице я видел человека, который не боялся Арики и был готов меня поддержать. А его поддержка имела большое значение, ибо племя относилось к нему с уважением. В лице Амбо племя видело своего будущего вождя.

Я сказал Амбо, что готов пойти в Калио, если и он пойдет со мной.

— Пойду! — сейчас же согласился он.

— Хорошо, — сказал я, — зайдем к твоему набу.

Боамбо был в своей хижине. Когда я сказал, что мы с его сыном надумали, он молча взглянул на меня, словно хотел сказать: «Зачем ты опять меня тревожишь? Неужели ты не видишь, что я устал от забот, которые ты мне причиняешь?» Он действительно выглядел усталым человеком, который желает только одного: чтобы его оставили в покое.

— Что ты скажешь? — спросил я его. — И Амбо пойдет со мной. Завтра утром отправляемся.

— Идите, — согласился Боамбо. — Завтра чуть свет пошлю человека в Калио предупредить людей.

 

II

На другое утро Амбо ждал меня в бухте у пирог. Он празднично принарядился. В волосы были воткнуты два гребня из бамбука и несколько разноцветных перьев попугаев, в ушах висели большие круглые серьги из раковин, а на груди блестели три ожерелья: одно из собачьих клыков, другое из пестрых раковин, третье из цветных бус, которое я ему подарил. Под браслеты на руках и ногах он засунул ярко-красные цветы гибискуса и маленькие веточки с выкрашенными в разные цвета листьями колеуса. Он опоясался новым поясом в красную и черную полоску. Лицо было выкрашено красной краской, а на лбу и щеках были проведены белые полосы. Копье было новое, с затейливой резьбой. Наряженный и с копьем в руках, у него и вправду был внушительный вид. Его лицо выражало радостное возбуждение. Оно сквозило и в юношеском блеске глаз, и в улыбке, и в каждом движении.

Амбо был красивым и стройным юношей. На гладкой темно-шоколадной коже его лица и тела не было никаких следов от ран или кожных болезней, которые распространены среди туземцев. Его мускулистое тело дышало здоровьем и юношеской силой. Его черные испанские глаза, сросшиеся брови, правильный нос, открытый лоб, и даже слегка курчавые, черные как смола волосы напоминали испанских тореадоров.

И я был в новом костюме, купленном мною в Александрии: в коротких трусах, клетчатой рубашке, спортивных ботинках и пробковом шлеме, в который воткнул перо попугая. Патронташ Смита придавал и моей фигуре внушительность. Кроме докторской сумки с медикаментами, я прихватил и охотничье ружье.

Тропинка проходила вдоль берега. Слева ревел океан — волны, пенясь и рокоча, разбивались о скалы, а справа тянулся лес из гигантских деревьев. В конце залива тропинка свернула вправо через лес и пошла прямо в гору по крутому берегу. Океан остался позади. Рев волн заглох. Мы углубились в лесной полумрак, окруженные переплетавшимися ветками огромных деревьев, не пропускавших солнечных лучей.

Тропинки туземцев редко делают в горах повороты, подобно нашим шоссе, а идут прямо в гору. Подъем был очень тяжелый. Там, где позволяло место, туземцы забили в землю деревянные колья вместо ступенек, а там, где почва была каменистая, были протянуты длинные стебли лиан, привязанные к стволам деревьев. Мы цеплялись за эти стебли и лезли наверх, как альпинисты. Кое-где попадались поваленные бурями старые деревья, преграждавшие тропинку. Их трухлявые стволы были покрыты различными паразитными растениями. Среди них цвели пестрые орхидеи, с цветами в форме чашек, и бромелии, издающие отвратительный запах. Попадались и обугленные молниями деревья с высохшими ветками, также обросшими паразитными растениями.

Крутая тропинка совсем не затрудняла Амбо. Он карабкался вверх, как молодая козочка, а я должен был напрягать все силы, чтобы не отставать от него. Я устал, но не выдавал себя перед сыном вождя. Зная, что туземцы не уважают слабых людей, я не хотел, чтобы он видел, что это восхождение мне стоит больших усилий. Туземцы восхищаются силой, проворством и ловкостью.

Наконец мы поднялись на плато и остановились, пораженные чудесным видом, открывавшимся в глубину острова. Перед нами внизу простиралась цветущая долина, через которую протекала довольно полноводная река. В самом устье реки, среди тенистой зелени кокосовых пальм, среди перистых хлебных, дынных и тиковых деревьев, виднелись островерхие хижины селения, в которое мы шли. За рекой возвышалась вторая цепь гор, выше той, на которую мы поднялись. И она была покрыта многоэтажным тропическим лесом из гигантских деревьев до семидесяти метров высотой: разнообразными дикими пальмами, фикусами, мимозами, дурианами, мангустанами, древовидным папоротником, с длинными перистыми листьями, а еще выше склоны гор были покрыты вечнозелеными тропическими дубами, лаврами, орехами и кленами. По самому плато горы зеленели колючие кустарники рододендрона и травянистые растения.

Внизу, в долине реки, росли целые леса бамбука и тростника, а по девственным полянам росла высокая трава аланг-аланг.

Отдохнув, мы снова тронулись в путь. Тропинка спускалась прямо вниз через густой лес так же круто, как и по противоположному склону, на который мы только что поднялись. Но спуск был гораздо легче восхождения, и мы скоро подошли к селению.

Все жители — от мала до велика — вышли за околицу нас встречать. Двое человек отделились от толпы, подошли к нам и поздоровались, пожав левой рукой наши руки над локтем, а правой похлопывая по спине и плечам. Один из них — высокий, стройный, с хорошо развитым мускулистым телом, опоясанный широким поясом, увешанным разноцветными раковинами — был ренгати, старейшина селения, а другой — старый человек с морщинистым лицом и тремя узкими поясами вокруг бедер — был таута, жрец селения. Оба уже видели меня у Арики, и я их видел, но не узнал. Нам белым кажется, что все туземцы похожи один на другого, как в глазах туземцев мы, белые, все на одно лицо. Мы тронулись среди возбужденной толпы мужчин и женщин, которая напирала и волновалась, но предупредительно расступалась перед нами, давая дорогу. Те, которые были сзади, поднимались на цыпочки, чтобы лучше нас рассмотреть, а дети бежали за нами и, не имея возможности пробраться вперед среди отцов и матерей, с ловкостью обезьян влезали на соседние деревья и с разинутыми ртами глазели на белого человека, который какими-то таинственными путями пришел к ним с самой луны.

Ренгати шел справа от меня, а таути семенил слева, стараясь не отставать. Подойдя к реке, мы сели в пирогу и переехали на противоположный берег, где было расположено селение. Жители, толкаясь, полезли в другие пироги, а дети с веселыми криками и смехом бросились в воду и поплыли за нами. Глубокая река их не пугала. Выросшие на берегу океана, они были прекрасными пловцами.

Ренгати завел нас в свою хижину. Его молодая жена, празднично расфранченная, в ожерельях из собачьих клыков и раковин, с серьгами из ракушек и с диадемой на голове из белых и черных зерен какого-то плода, подала нам трубки и мешочки с сухими листьями. Прежде чем быть накормленным, гость должен выкурить трубку табаку. Туземцы уселись на нарах. Тут собрались именитые жители селения. Я вытащил портсигар и зажигалку Смита. Все пристально на меня смотрели в ожидании увидеть, что сделает белый человек. До них уже дошло, что я могу добывать огонь без дерева и заставлять воду гореть, но они еще не видели этого «чуда» и, затаив дух, следили теперь за каждым моим движением. Я вынул из портсигара сигарету, щелкнул зажигалкой и закурил. Кругом раздались возбужденные восклицания и тихое посвистывание. Я протянул портсигар таути, но он отшатнулся и отказался от сигареты. Отказался и ренгати. Только Амбо взял сигарету и закурил ее прямо от зажигалки. Этот смелый поступок юноши вызвал восхищение туземцев. Они скрутили толстые цигарки из листьев и закурили их от головни из костра, горевшего в середине хижины.

Все были в новых поясах. На жене ренгати саронга была новая, мастерски сплетенная из пестрых волокон и украшенная разноцветными раковинами. Ее «передник» из красной и черной бахромы доходил почти до колен. Этот «наряд» был очень удобен в такую нестерпимую жару. А что сказать о моем костюме? Он был мокр от пота, а моя спортивная, клетчатая рубашка неприятно прилипала к спине.

Жена ренгати принесла кувшин с малоу, приготовленным из кокосового молока и сока различных плодов. Это питье, терпко-сладкое на вкус, значительно приятнее всех освежительных напитков, которые мне случалось пить до тех пор.

Ренгати заговорил о людях в Калио. Все довольны. Деревья гнутся под тяжестью плодов, в огородах хороший урожай таро, ямса и бататов, в Большой воде много рыбы — чего большего желать?

— Дао щедр, — пробормотал старый таути, — а Арики в семь раз мудрее нас.

— Почему в семь раз? — спросил я его.

— А ты не знаешь? — удивленно посмотрел на меня таути. — Арики опоясан семью поясами мудрости.

Я пересчитал людей, находившихся в хижине, и сказал:

— Нас здесь десять человек. У нас десять поясов — значит, мы мудрее Арики.

Таути поцокал языком, но ничего не сказал. Тогда Амбо начал рассказывать о том, какие чудеса может делать белый человек с луны. Упомянул и об огне без дерева, и о горящей воде, и о стреле, производящей гром. Он рассказал им как я однажды убил большую птицу, которая летела так высоко над деревьями, что едва была видна. Амбо нарочно преувеличивал все, чтобы ошеломить своих слушателей и им доказать, что я в семи местах в семь раз мудрее Арики. Затем он вытащил маленькое зеркальце, которое постоянно носил в мешочке, висевшем у него на груди, и показал его таути. Увидев свое отражение в зеркальце, таути испуганно отскочил.

— Пакеги мне его дал, — с гордостью сказал Амбо и, повернувшись ко мне, попросил выстрелить из ружья, чтобы люди из Калио убедились, что белый человек с луны действительно может производит гром.

Все повскакали с мест и в один голос закричали:

— Нет, нет! Это опасно! Мы все умрем!

Я с трудом их успокоил, обещав не производить грома. После этого, я их попросил отвести меня к больным.

Мы вышли на небольшую площадку посередине селения. Туземцы сидели в тени под деревьями и поджидали меня. Я отошел в тень дуриана, на котором висели плоды величиной с наш арбуз, открыл сумку, разостлал на земле чистую белую салфетку и разложил на ней пузырьки и баночки с лекарствами.

Большинство больных страдало кожными болезнями. Может быть, из-за жаркого климата и влаги в лесах, а также соленой воды, самая незначительная ранка на теле туземца, полученная от царапины, долгое время не заживала. Но гораздо более опасными были раны от волчанки. Эта болезнь встречалась редко, но причиняла большие неприятности ввиду того, что навевала какой-то суеверный ужас у здоровых людей, и они сторонились больных. Поэтому больные волчанкой закрывали раны листьями растений. Довольно часто встречались люди с больными веками, но самой распространенной болезнью был псориаз (кожа больного покрывается тонкими сухими белыми лишаями). Этой болезнью страдали даже маленькие дети, но жители острова не обращали на нее внимания, так как она не причиняла им никакой боли. Некоторые страдали от инфлюэнцы. Иногда эта болезнь свирепствовала вроде эпидемии. У нас инфлюэнца не считается опасной, но здесь она смертельна для пожилых людей, слабый организм которых не может бороться с ней. Вообще я заметил, что некоторые заболевания являлись в результате однообразной растительной пищи. Туземцы редко видят мясо на своей трапезе. Единственными домашними животными у них были свиньи и собаки, но их не так уж много, чтобы удовлетворить нужду туземцев в мясе. Имелись и куры, но они находились в полудиком состоянии, жили в лесах, вокруг хижин, сносили яйца в кустах, где они делались добычей собак, и из них редко вылуплялись цыплята. Туземцы с трудом могли поймать курицу, разве только попав в нее стрелой. Раз в году туземцы ходят на охоту на крупного зверя, а летом им удается убивать по нескольку диких свиней, но мясо от охоты они съедают во время праздников, за два-три дня. Они страдают от отсутствия жиров ввиду того, что не умеют добывать масло из ядер кокосовых орехов, и поэтому жирные черви являются для них самым лакомым блюдом. Главная пища — растительная, а она менее питательна, чем мясо. Чтобы наесться, они принуждены поглощать огромные количества ямса, таро, бататов, бананов, дынь и других плодов или жевать сахарный тростник — тогда животы у них раздуваются и они делаются ленивыми и неподвижными. От растительной пищи и особенно от сахарного тростника стираются зубы, а старые люди, оставшись без зубов, быстро слабеют и иногда умирают от совсем пустякового заболевания. Некоторые страдают и от малярии. Периодические приступы болезни и высокая температура, которой они сопровождаются, также истощают старых, ослабевших людей.

Я промывал риванолом раны больным и перевязывал их марлей. Некоторым делал впрыскивания против малярии. Когда я зажег в блюдечке спирт, чтобы обжечь иглу шприца, туземцы ахнули от восторга, изумления и страха.

К вечеру я осмотрел всех больных и помог им, чем мог. Никто из них не опасался, что я ему дам «уин кобрай». Все мне верили и считали своим другом. Это было для меня большим успехом.

 

III

Вечером ренгати позвал меня в свою хижину. Когда мы вошли, он повторил слова, которые уже мне сказал утром и которые все хозяева говорят своим гостям.

— Моя хижина принадлежит тебе, и все в ней твое.

— У меня есть все, что мне нужно, — ответил я гостеприимному хозяину и прибавил то, что все говорят в таких случаях: «Охао калио лао дагота» — птичка счастья поет на моем плече.

Мы поужинали вареной курицей и таро в больших онамах, ели кашу, салат из молодых побегов сахарного тростника в скорлупе кокосовых орехов и запивали малоу. После ужина мы уселись на нарах выкурить по трубке, между тем как молодая хозяйка убирала посуду.

— Много лун назад Ладао стала моей сахе, — сказал ренгати, выпуская дым через нос и мигая от света костра. — Много лун прошло, а детей у нас нет. Горе, большое горе! Два раза я был первым охотником — два раза я больше всех убил кро-кро во время большой охоты. Выбрали меня ренгати. Но Дао наказал меня, и теперь мне все горько: и таро, и бананы, и сладкий тростник... Ладао спрашивает: «Кто виноват? Кого наказал Дао — Ладао или ренгати?» А я не знаю, что ей ответить...

Огонь озарял его грустное лицо, огромная тень его крупной фигуры двигалась по стене, как живая.

— Почему ты думаешь, что Дао тебя наказал? Дао сделан из дерева. Может ли дерево наказывать людей? Может ли делать добро или зло?

— Не знаю, — тяжело вздохнул ренгати. — Наши люди говорят, что Дао наказывает одних, лишая детей, а на других насылает смерть от кадитов. Что мне делать? Люди из моего рода настаивают на том, чтобы Ладао шла в другой род и, когда родит ребенка, тогда вернулась ко мне. Так говорят люди из моего рода, ибо таков обычай. Но я не хочу, чтобы Ладао уходила из моей хижины. Без Ладао она опустеет...

— А Ладао хочет уйти из твоей хижины?

Ренгати промолчал. Ответила Ладао:

— Я должна подчиниться обычаю племени. Я должна идти в другой род. Если откажусь, все меня возненавидят. А над ренгати будут смеяться, — кивнула она головой в сторону мужа, — и люди выберут себе другого ренгати. Таков обычай.

Она ставила на полку из бамбука вымытые онамы и скорлупу кокосовых орехов, из которых мы ели. Потом разгребла головни в костре, и огонь осветил ее стройную фигуру. Смуглая кожа на ее лице выглядела еще темнее в полумраке, белые зубы блестели далеко не веселой улыбкой, а длинные, черные ресницы придавали еще более строгое и скорбное выражение ее лицу.

Когда мы выкурили наши трубки, ренгати встал и опять повторил:

— Моя хижина принадлежит тебе, и все в ней твое. Тауо ала — приятного отдыха.

Он вышел. Ладао стояла около нар и грустно улыбалась. Ее белые зубы сверкали в полумраке хижины. Костер догорал.

— Куда ушел ренгати? — спросил я.

— Спать, — ответила Ладао.

— Почему на дворе?

— Ты не понимаешь? — усмехнулась она и скрестила руки на груди. — Ты наш гость, и все в этой хижине твое. Таков обычай нашего племени.

Я сказал, что уважаю обычаи их племени, но я пакеги, а обычаи пакеги другие.

— Зачем ты говоришь об обычаях пакеги? — упрекнула меня Ладао. — Ты живешь на нашем острове...

— Тут очень душно, — сказал я, — пойду спать в холодок на дворе.

— На дворе? — встрепенулась Ладао. — Ты не желаешь спать в нашей хижине? А что же скажут завтра утром люди? Гость не спал в хижине ренгати. Гость ни капельки не уважает ренгати!

Ладао умолкла. Костер догорал. Слабые золотистые отблески трепетали на ее скорбном лице.

— Хорошо, — сказал я. — Пусть будет так. А сейчас я хочу спать. Я устал. Сегодня было очень жарко...

— Ночь долга, успеешь наспаться, — тихо промолвила Ладао.

Темное пятно ее тени двигалось по стене, как живой призрак. Через дверь струился прохладный ночной воздух, насыщенный ароматами зрелых плодов.

Ладао молча раскурила трубку и подала ее мне. Потом она присела на пары. Костер угас. Ночь хлынула в хижину, и все потонуло в непроглядном мраке. Голос Ладао звенел, как одинокая птичка в лесу:

— Тяжко ренгати, тяжко Ладао. Люди говорят: «Ладао должна идти в другой род». — «Должна», — говорит ренгати. — «Должна», — отвечает Ладао. Но я не хочу уходить в другой род. Что мне делать? Сегодня ренгати мне сказал: «Сейчас придет белый человек. Он будет нашим гостем. Хочу его сделать хе-ноу-ла — что ты скажешь?» — «Нана», — согласилась я. Ты пришел... почему молчишь?

Я посмотрел в темный угол, из которого раздавался скорбный голос Ладао. Мне показалось, что ее тонкая фигура качнулась и направилась ко мне. Я затянулся дымом из трубки, она на секунду вспыхнула и снова угасла.

— Почему молчишь? — повторила Ладао. — Завтра люди спросят: «Стал пакеги хе-ноу-ла ренгати?» — А я скажу: «Нет, пакеги отказался стать хе-ноу-ла ренгати».

Горе и отчаяние звучали в ее голосе.

— Что значит хе-ноу-ла?

— Ты не понимаешь? Хе-ноу-ла значит родственник по жене.

Я вспомнил о случае с капитаном Джонсоном на Соломоновых островах. Может быть, и тот вождь племени желал, чтобы капитан стал ему хе-ноу-ла, но он отказался и тем нанес смертную обиду вождю. Что же, повторить и мне его неблагоразумный поступок?

Неожиданно ренгати запел и прервал мои размышления. Голос звучал тихо и печально. Мне показалось, что он плачет.

— Почему ренгати плачет? — встревоженно спросил я.

— Он не плачет, — тихо ответила Ладао. — Он поет...

— А почему у него печальный голос?

— Ренгати просит Дао подарить нам ребенка...

 

I

На другой день, когда мы возвращались в Букту, Амбо сказал мне, что люди в Калио остались довольны мною. Они даже хотели, чтобы я остался в их селении, пока не вылечу всех больных.

— А что скажет Арики? — спросил я.

— О, он лопнет от злости!

Я рассказал Амбо, как меня запугивал Арики, когда позвал к себе, но промолчал о предложении главного жреца сделать меня рапуо и наследником семи поясов мудрости. Вообще я не верил, что Арики всерьез хочет сделать меня его наследником и видел в этом предложении скрытую хитрость. Да и я бы не согласился стать главным жрецом — я, который всегда был против какого бы то ни было религиозного заблуждения. Разве я мог бы сказать туземцам, что Дао — великий благодетель, а рапуо в семь раз мудрее любого человека на острове? Но все же угрозы главного жреца тревожили меня, и я удивился, что Амбо смотрит на них легко. Он считал, что Арики ничего не может мне сделать, но все-таки посоветовал до большого праздника остерегаться его. А на празднике я стану сыном их племени, а Амбо станет даго Канеамеи и возьмет Арики за горло.

— Даго Канеамеи? — изумился я.

— Даго Канеамеи, — подтвердил Амбо, и счастливая улыбка озарила его лицо.

— А она согласна?

— Согласна.

— А Арики?

— И Арики согласен.

Я был удивлен. Не врет ли сын вождя? Я остановился и посмотрел ему прямо в глаза. Нет, он не лжет. Он был счастлив, что станет даго Канеамеи. Может быть, он радовался и семи поясам мудрости, и белым листам, которые унаследует после смерти Арики — не знаю. Но у меня не было причин радоваться. Да ведь Арики и мне обещал и семь поясов мудрости, и белые листы... А теперь то же самое обещал и Амбо. В чем тут дело? «Хочет нас поссорить, — подумал я. — Хочет провалить нашу дружбу с Амбо, сделать нас врагами». Сейчас я ни на минуту не сомневался в намерениях главного жреца. Он хотел сделать Амбо моим врагом. Но тут была замешана и дочь Арики. Почему Канеамея обещала стать его женой, а после то же самое обещала и мне? И почему она меня попросила никому об этом не говорить? Неужели и она участвует в интригах ее отца? Или она его жертва?

Я не хотел делиться мыслями с моим приятелем. Зачем мне его огорчать и унижать Канеамею? К тому же я не был уверен в том, что она виновна. Она просто была принуждена делать то, что ей прикажет отец...

Сейчас же, по возвращении в Букту, я пошел к Боамбо. Хотелось ему рассказать, что я делал в Калио.

Он сидел на нарах перед своей хижиной, заглядевшись в синие воды океана. Волны с оглушительный ревом набегали на скалистый берег, откатывались назад, словно желая набраться сил, и снова, еще яростнее набрасывались на серый гранит. Яркое солнце пекло невыносимо. В чистом голубом небе летали пестрые попугаи и крупные гамраи. Листья на деревьях висели вяло и неподвижно.

— Как тебя приняли в Калио? — спросил меня Боамбо.

Я рассказал ему все. Он выслушал меня молча, а после сказал:

— Нана — очень хорошо. Раз люди довольны, и я доволен.

— А что думает Арики о моем посещении Калио? — спросил я его.

— Не знаю. Арики никогда не говорит, что он думает. Он набил трубку, закурил и снова стал смотреть на волны. В воздухе у берега мелькали мириады брызг и сверкали на солнце, как алмазы. Я снова заговорил о главном жреце. Ведь он опять меня позовет к себе и черт его знает, что мне наговорит. Наверно, ему опять захочется бросить меня в Большую воду за то, что я лечу людей и облегчаю их страдания...

Боамбо с досадой махнул рукой и заговорил о другом.

— Ты как-то мне сказал, что земля похожа на большой кокосовый орех. Это правда? — спросил он.

Я кивнул головой: правда. В данный момент астрономия не была самой подходящей темой для разговора, но Боамбо продолжал:

— Ну, что ж... Налей воды на кокосовый орех, она стечет с него. А вот ты посмотри, что здесь происходит, — и он показал рукой на океан. — Волны набегают на берег, а вода остается на своем месте. Почему?

Как ему объяснить? На языке племени нет нужных слов. Тогда мне пришла мысль произвести перед ним опыт. Я взял пустую половинку скорлупы кокосового ореха, провертел в ней две дырки, всунул в них веревку и связал оба конца. После этого я наполнил скорлупу водой и сильно завертел ее над головой. Скорлупа описывала довольно большой круг, но вода из нее не выливалась.

— Видишь? — сказал я. — Земля вращается очень быстро, как эта скорлупа, и поэтому вода не выливается.

Боамбо был очень удивлен моим опытом, и, кажется, понял меня.

Солнечный луч прокрался через густую листву дерева, бросавшего тень на нары, и обжег спину Боамбо. Он отодвинулся и заговорил о солнце.

— Ты однажды сказал, что земля вращается вокруг солнца. Я не верю. Луна вращается вокруг земли — это каждый видит. А луна — сестра солнца. Они движутся по одному и тому же пути...

Я постарался ему объяснить, что это не так, но мне это не удалось, потому что я не мог проделать такого опыта, который мог бы наглядно показать, как земля вращается вокруг солнца, а луна — вокруг земли. Потом я опять заговорил об Арики. Боамбо заснул и захрапел или притворился, что заснул. Он слышать не хотел о главном жреце.

 

II

Прибежал туземец и взволнованно сообщил Боамбо о том, что в заливе появился скат — большая и опасная рыба. Люди не решались на нее напасть и ждали на помощь вождя.

Боамбо взглянул на охотничье ружье, которое я поставил около нар, и сказал мне:

— Идем. Ты убьешь рыбу громом.

Ружье было заряжено мелкой дробью на дичь. А скат — довольно большая рыба, ее можно убить только крупной дробью, и то если попасть в голову. Мелкой дробью можно ее ранить, но не убить. Мне это было известно, но как объяснить Боамбо? Он, как и все остальные туземцы, считал, что «громы» моего ружья большая сила и могут уничтожить чуть ли не целое селение. Как объяснить Боамбо, что я не смогу убить ската? Он мне не поверит.

На берегу собралось порядочно туземцев, молчаливо уставившихся в широкую синеватую спину рыбы, подававшуюся из воды. Это был мраморный скат — очень опасная рыба, испускающая электрический ток, который при соприкосновении может изувечить человека. Рыба была круглая, как колесо, около полутора метров в диаметре, со сплюснутым телом.

Боамбо объявил людям, что пакеги убьет опасную рыбу своей стрелой. Он предупредил, что сейчас прогремит сильный гром, который потрясет землю, как арамру, но они не должны пугаться. Вообще вождь наговорил им столько страшных вещей, что вместо того, чтобы ободрить, он их напугал, и все в один голос начали меня умолять не «производить» громов, а то они убегут в селение. Я обещал, и все успокоились.

Тогда Боамбо велел людям сесть в пироги и преградить скату дорогу со стороны океана. На берегу осталось человек десять туземцев с копьями. Их задача была самая трудная: приблизиться к опасной рыбе и копьями нанести ей смертельные удары, в то время как другие на пирогах погонят ее к берегу.

Пироги построились полукругом и отправились к скату. Он еще не замечал опасности и спокойно лежал, покачиваясь на волнах. Боамбо подал знак, и люди приготовились: одни натянули луки, другие подняли свои длинные копья. К наконечникам копий были привязаны рыбьи пузыри, наполненные воздухом. Благодаря этому копье отлетает дальше и вернее попадает в цель. Рука вождя опустилась вниз, и с десяток стрел полетели в ската. Некоторые из них впились в его синеватую спину. Он перевернулся и ударил хвостом по воде. Пошли большие круги, но туземцы не испугались а, как по команде, начали орать во все горло и бить веслами по воде. Скат быстро поплыл к берегу. Именно этого и хотели туземцы. Они стремились не допустить рыбу уйти в глубокое место, а подогнать ее к берегу, где ее ждали охотники с длинными копьями. Скат подплыл к отмели, но как только он коснулся животом дна, сейчас же вернулся к пирогам. Туземцы встретили его градом стрел и еще более пронзительными криками. Началось опасная борьба, которая наводила ужас не только на рыбу, но и на охотников. Скат снова приблизился к берегу, бросаясь в разные стороны. Несколько стрел уже торчало у него в спине, но раны, не обессиливая, только разъярили его. Как только он вновь подплыл к мели, люди на берегу бросились к скату и начали наносить ему тяжелые удары копьями. Вода кругом кипела. Борьба продолжалась всего минут десять, но была ожесточенной.

Наконец рыба была мертва. Туземцы вытащили ее на берег, подстелили под нее листья различных деревьев и начали потрошить своими ножами из тростника и раковин. Они старательно собирали длинные кости рыбы, из которых после сделают наконечники для стрел и иглы для шитья. Мясо отнесли в селение. Сегодня вечером они будут есть жареную рыбу и плясать у костров до полуночи.

 

III

Зинга подбежала к обрыву, и через секунду ее стройное темно-шоколадное тело полетело как стрела вниз. Вода вспенилась и поглотила ее. Тысячи водных брызг, пронизанных солнечным светом, разлетелись в стороны. Скоро Зинга показалась на поверхности и замахала мне рукой:

— Прыгай! Вниз головой!

Выкупавшись, мы набрали бананов и сели в тени на берегу бухты.

Ночью шел дождь — проливной тропический дождь с ветром, но на утро перестал и, когда взошло солнце, небо уже было ясное и чистое, как начищенный металл. В теплом воздухе над островом плавала тонкая прозрачная дымка от испарений, которая быстро таяла. Ветер стих. Наступал один из не очень жарких дней, напоенный густой влагой и ярким солнцем.

Мы ели сочные бананы, только что сорванные с дерева. Зинга расспрашивала меня о стране, в которой я родился и вырос. И все, что я рассказывал, казалось ей сказкой о далеком, фантастическом мире, которого она не могла себе представить. Но зато уж я очень хорошо знал этот мир: он прочно засел в моей памяти, в крови, в каждой клетке моего тела и не давал мне покоя.

Моя мать — мудрая, тихая, трудолюбивая крестьянка — часто называла меня неспокойной душой потому, что я никогда не был доволен тем, чего добивался, и всегда создавал себе заботы, которые меня тревожили и отравляли радость достигнутого успеха. Вот и теперь, вместо того, чтобы радоваться красивой природе, тишине, спокойной жизни среди этих первобытных, добрых людей, я беспокоился о Смите. Арики и слышать не хотел об его появлении на острове, и плантатор сидел взаперти на яхте, как в клетке. Хотелось ему помочь, но как? Все зависело от Арики, а он не позволял заикнуться о «третьем пакеги».

Я подумал и о Канеамее. У дочери главного жреца было доброе сердце. Чтобы спасти меня от угроз отца, она заявила ему, что хочет стать моей сахе. Она опасалась за мою жизнь, тревожилась за мое спокойствие. Она не была такой злой, завистливой и мстительной, как ее отец. Если я ее попрошу, может быть она согласится помочь Смиту. Разумеется, она не согласится сказать отцу, что готова стать сахе плантатора, Смит был пожилым человеком. Но она могла бы попросить безжалостного главного жреца не преследовать его. А для того, чтобы это сделать, она должна увидеть плантатора. Но где она его увидит? Плантатор никогда в жизни не решится встретиться с кем бы то ни было из туземцев на берегу, да и Канеамея не решилась бы ходить на тайные свидания с незнакомым пакеги. Но согласится ли она поехать на яхту, в то время как ни один туземец не смеет приблизиться к ней? Все считали яхту чем-то особенно опасным и, когда отправлялись на рыбную ловлю на своих пирогах, держались как можно дальше от нее. Нет, Канеамея не решится поехать на яхту. По крайней мере, не дерзнет поехать одна...

Тогда мне пришла другая мысль. Отвезти на яхту прежде всего Зингу, а потом Зингу и Канеамею.

Приближался полдень. Зинга встала и сказала, что должна уходить: мать ее куда-то ушла и поручила ей приготовить обед. Я ее не задерживал. Только попросил перед заходом солнца покататься со мной на пироге по заливу.

— Встретим луну, — сказал я. — Хочешь?

Она согласилась и мы расстались.

Солнце спускалось к горизонту. Легкий вечерний ветерок тихо шелестел в густой листве деревьев. Жара спадала. Небольшие волны, бороздившие безбрежную ширь океана, слабо покачивали нашу пирогу. Зинга гребла, как опытный лодочник. Высокие холмы купались в солнечных лучах, долины тонули в фиолетово-темных тенях, водопады по возвышениям гор горели, как реки золота, а в джунглях сгущался чернильный полумрак. Пирога легко скользила к надводным скалам, которые одиноко возвышались, как нарочно высеченные каменные столбы. Скоро мы приблизились к двум скалам между которыми засела яхта.

— Смотри! Смотри! — крикнула Зинга и дернула меня за руку.

Она увидела яхту.

— Поедем на нее, — предложил я.

— Нет, нет! Не хочу!

— Почему?

— Опасно!

— Не бойся, — успокоил я ее. — Ничего опасного нет. Ведь я с тобой...

Пирога легко ударилась о борт яхты. Я ступил на трап и подал руку Зинге. Она нерешительно поднялась за мной на палубу. После этого, мы спустились по лестнице в кают-компанию. Зинга, вцепившись в мою руку, шла за мной покорно и робко.

Смит и Стерн были в каюте плантатора. Мы появились неожиданно, незамеченные ими.

— Это Зинга, дочь вождя Боамбо, — сказал я, вводя Зингу в каюту.

Смит стал с канапе.

— Дочь вождя? — удивился он. — Значит, принцесса острова?

— Пусть будет принцесса, если вам это нравится...

— Почему нет? — сказал Смит, поклонившись Зинге. — Вождь любого племени является маленьким королем. Я очень польщен, мисс...

Он подал руку девушке, готовый поцеловать ее руку, но она отвернула от него голову и смущенно посмотрела на меня, словно хотела сказать: «Почему так смешно юлит этот пакеги?»

— Ведь это она присутствовала на нашей казни, не так ли? — спросил меня капитан.

— Она самая, — подтвердил я и, указав Зинге мягкое кресло, усадил ее.

Зинга неуверенно села. Все, что она видела в каюте, было ново для нее. Она робко оглядывалась с детским восторгом, и все ее поражало. Увидев свое отражение в большом зеркале, она отпрянула от неожиданности и восхищения. Она приблизилась к зеркалу, всмотрелась в отражение стройной фигуры, смуглого лица, белых зубов, черных волос, а когда встретила собственный взгляд, прищурила от удовольствия свои черные глаза. Она впервые видела себя в большом зеркале и, судя по всему, осталась довольна собой.

Смит заметил, что зеркало ей понравилось больше всего другого, и попросил меня сказать, что дарит ей его.

— Мисс Зинга, — торжественно начал плантатор, — я англичанин. Несчастный случай привел меня на остров высочайшего вашего родителя. Я надеюсь, что он окажет гостеприимство человеку, потерпевшему кораблекрушение.

— Что он говорит? — спросила меня Зинга.

Вкратце я объяснил ей, в чем состоит просьба Смита.

— Мой отец, ты его знаешь, но Арики не согласен, — сказала Зинга.

— Что она сказала? — спросил Смит.

— Принцесса острова Тамбукту приглашает вас завтра на обед во дворец ее отца, — пошутил я.

Коньяк, которым нас угостил Смит, еще больше развеселил всех. Даже Зинга выпила, морщась, несколько глотков. Но шоколад больше ей понравился. Смит поднес ей целую коробку шоколада и бутылку коньяку для отца — «короля» Тамбукту.

Лучи заходящего солнца проникли через иллюминаторы и загорелись в зеркале. Скоро наступят сумерки. Пора было нам отправляться в обратный путь. Смит в последний раз расшаркался перед Зингой и еще раз засвидетельствовал почтение ее «высочайшему» отцу. Когда наша пирога отчалила от яхты и направилась к берегу, я спросил Зингу, понравилась ли ей большая пирога.

— Понравилась, — ответила она.

— А пакеги — плохие люди?

— Нет, не плохие. Но почему тот все время вертелся как обезьяна?

Она не понимала, что поклоны Смита означали уважение к ней. Когда я ей сказал, что в своей стране плантатор был «калиман биля» — большой и сильный человек, она удивилась. Как может такой сухой, слабый человек быть сильным? По ее мнению я был гораздо сильнее Смита потому, что мои мускулы были здоровее. Она видела силу человека в его физической силе, а не в его богатстве.

Вечером Зинга рассказала своим родителям о том, что она видела на большой пироге пакеги. Они ее слушали затаив дух и с удивлением. Зинга дала им по кусочку шоколада. Он всем понравился, а старая Дугао с добродушной улыбкой спросила, не растет ли шоколад на деревьях. Боамбо хлебнул коньяку. Его глаза загорелись.

— Тацири! — облизал он губы.

Коньяк понравился и Амбо. После нескольких глотков он развеселился и заметил, что если пакеги дадут Арики побольше этого питья, то он согласится на все.

— Амбо прав, — сказал Боамбо. — Если у пакеги есть много этого питья, Арики не бросит их в Большую воду.

— Найдется, — кивнул я головой. — У нас его столько, что Арики не сможет выпить за три луны. Пакеги дадут Арики много подарков.

— Я поговорю с Арики, — обещал Боамбо. — И отнесу ему немного этого напитка. — И выпив еще глоток коньяку, он зацокал языком: — Тацири! Хе-хо! Пакеги — умные люди...

Коньяк слегка затуманил ему голову.

Стало уже поздно. Я распрощался с семьей вождя и отправился домой. Ночь была темная. Ветер, насыщенный влагой, шелестел листвой деревьев. Приближаясь к моей хижине, я услышал шаги и остановился под большим деревом, ветки которого спускались почти до земли. Из мрака выплыла фигура человека. Он прошел мимо, не замечая меня, в сторону моей хижины. Это был Амбо, сын вождя. Он вошел в хижину и, не найдя меня, сел перед открытой дверью и запел:

Голос его звучал тихо и печально, полный горя и томления. Я подошел и положил ему руку на плечо, решив поговорить с ним откровенно. Я сказал ему, что отлично понимаю его горе и знаю все...

— Что ты знаешь? — отступил он от меня.

— Знаю то, что должен знать. Если ты думаешь, что я виноват, скажи прямо.

— Нет, нет, ты не виноват. Один Арики виновен — и никто другой.

Он тряхнул головой, словно приняв какое-то решение, подошел ко мне и взволнованно спросил:

— Ты мне друг или нет?

— Ты сомневаешься в этом?

— Нет! Приятельство не похоже на ветер, который часто меняет направление. Слушай... Имеются ли в пироге пакеги много уди, которые испускают гром?

— Найдется.

— Ты мне дашь одну?

— Конечно!

— Нана — хорошо! Не забывай обещания.

— Если хочешь, я научу тебя стрелять, — сказал я равнодушно, как будто мне это было безразлично.

Он молча пожал мне руку.

Сев на пороге у открытой двери в мою хижину, скрытые во мраке непроглядной тропической ночи, мы походили на заговорщиков... И тогда я понял, что Амбо хочет убить Арики. Хочет убить его из ружья, которое я должен ему дать и научить его стрелять. А это значило стать его соучастником в убийстве. Я сказал ему:

— Слушай... Я знаю, что ты хочешь делать...

— Молчи! — прошептал Амбо.

— Это очень плохо, понимаешь? Очень плохо...

— Молчи! — повторил он.

— Нет, не буду молчать! Ты хочешь убить Арики!

Амбо огляделся вокруг и тихо произнес, стиснув зубы:

— Я убью его! Непременно его убью!

Нет, нет, он не должен стать убийцей. Хуже всего, когда человек становится убийцей. Люди увидят, что Арики убит из ружья и подумают, что я его убил.

— Трус! — разозлился Амбо и встал.

Нет, это не было трусостью. Совсем не требуется много храбрости, чтобы совершить преступление. Это следовало ему объяснить.

— Войди в хижину, тут кто-нибудь может нас услышать, — сказал я ему.

— Не хочу! — резко отрезал Амбо. — Ты мне скажи, дашь ружье или нет?

— Нет, не дам!

— Ну хорошо! Ты мне не друг! — крикнул он в бешенстве и бросился бежать по тропинке в селение.

 

I

На другой же день мы с Боамбо пошли к Арики. Я захватил с яхты бутылку коньяку, три ожерелья, нож и топор, предполагая, что подарки сделают главного жреца более сговорчивым. До сих пор Смит давал мне для обмена с туземцами только мелочи — ожерелья, зеркальца, — а инструменты и сельскохозяйственные орудия, которых было порядочно в трюме, берег для себя. Но сейчас он придавал большое значение моей миссии и стал более щедрым. Если бы я потребовал у него еще коньяку или топоров, он охотно бы дал, но я считал, что пока и этого хватит.

Арики встретил нас сухо. Он даже не встал с нар, на которых сидел, и не пригласил нас сесть. Но мы с Боамбо сели и без приглашения. Я предложил Арики сигарету, но он резко отказался от нее. Он был мрачен, глаза гневно сверкали. Жрец бросил на меня холодный, пропитанный ненавистью взгляд и раздраженно заговорил о моем хождении в Калио. Зачем ходил? Кто мне позволил? Ведь он же мне говорил не ходить? Значит, я его в грош не ставлю! Его, рапуо, пуи-papa пуя! Что я себе позволяю? Тут не земля пакеги!

Я вытащил из пакета нож и подал ему.

— Рапуо, возьми его. Это подарок от третьего пакеги.

Он посмотрел на нож из-под нахмуренных бровей и оттолкнул мою руку. Тогда я взял из корзинки, висевшей посередине хижины, ямс, очистил с него ножом кору и нарезал. Жена Арики свистнула от изумления. До сих пор она очищала и резала ямс раковиной. Я протянул ей нож и сказал:

— Возьми его. В большой пироге есть много таких ножей.

Женщина взяла нож и пошла похвастаться соседкам.

Арики сидел на нарах все такой же мрачный и потемневший, как грозовая туча. Он не мог простить мне моего нахальства. Хожу по селениям, лечу людей без его разрешения! Как я смею!..

Тогда я вытащил из пакета топор с короткой рукояткой и протянул ему его.

— Рапуо, это подарок от третьего пакеги. Возьми его.

Он сразу понял, что я ему даю и для чего эта вещь — железный топор походил на каменные топоры туземцев. Однако он отказался его принять.

В хижине валялось довольно толстое полено, приготовленное для костра. Двумя-тремя ударами я его рассек пополам. Арики не выдержал и свистнул от восторга.

— Возьми его, — я положил топор к ногам главного жреца.

Он не нагнулся его взять, но и не оттолкнул.

Вернулась жена Арики. С ней была и Канеамея. Я им дал по ожерелью и видел, какая радость вспыхнула в их глазах. Ожерелья Смита действительно творили чудеса. Они могли смягчить самое черствое сердце. Третье ожерелье я дал Арики. Он молча повесил его себе на шею.

Оставалось третье «чудо» — бутылка коньяку. Но она была моим последним козырем, и не следовало так скоро пускать его в ход. Нож, топор и ожерелья были достаточны, чтобы искупить мою вину перед Арики за хождение в Калио без его согласия. Теперь оставалось самое важное — уладить дело Смита, склонить Арики не бросать его в океан и дать ему возможность спокойно жить на острове.

Боамбо заговорил о «третьем пакеги». Он сказал главному жрецу, что третий пакеги — хороший человек и надо ему разрешить жить на острове, а не бросать в океан. Но Арики и слышать ничего не хотел. Он резко прервал вождя.

— Откуда явился третий пакеги?

— С луны, — поспешил ответить Боамбо.

— С луны! А как явился? У него имеются крылья? И зачем он явился? Бросить его в Большую воду! Сейчас же!

— Не спеши! — остановил его Боамбо. — Третий пакеги еще не сходил на наш остров. Он живет на большой пироге, и мы не властны над ним.

— Проклятие! — гневно крикнул Арики.

Боамбо опять завел разговор о пакеги. О, они хорошие люди, полезные люди! Я его спас от кадитов, лечу людей нанаем кобрай — разве этого мало? И у других пакеги племя научится чему-нибудь полезному. У них есть такие чудные вещи, каких ни один занго не видел до сих пор.

Канеамея поставила перед нами кувшин с малоу и села на нары. Когда я на нее посмотрел, она опустила голову, но я успел заметить в быстром взгляде ее темно-зеленых глаз какую-то неуловимую, тихую печаль.

— Набу, — обратилась она к отцу. — Тана Боамбо прав, пакеги — хорошие люди.

— Молчи! — прикрикнул на нее Арики и, обратившись ко мне, спросил: — Что есть в большой пироге? Скажи!

— Много вещей есть в большой пироге, рапуо. Большие и маленькие стекла: если на них посмотришь — видишь свое лицо.

— Знаю, — нетерпеливо прервал меня Арики. — Еще что?

— Есть много топоров, таких, как тот, который я тебе дал. Человек таким топором может сделать пирогу за каких-нибудь два-три дня.

Арики недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

— Может?

— Может.

— Что еще есть?

— Есть много удов, которые испускают громы и убивают птиц на лету.

— А людей убивают?

— И людей убивают.

Арики проглотил слюну и опять спросил:

— Еще что есть в большой пироге?

— Много вещей, как тебе объяснить? Ты должен сам посмотреть.

Главный жрец опустил голову и задумался. Он решал судьбу Смита. Суждено ли будет плантатору всю жизнь сидеть на своей яхте, превратившейся для него в тюрьму, или главный жрец разрешит ему жить на острове?

Я вытащил из пакета бутылку с коньяком и протянул ее Боамбо. Обжигающая жидкость забулькала в его горле. Арики посмотрел на него с легким удивлением — он впервые видел стеклянную бутылку, — но прикинулся равнодушным. Боамбо зацокал языком, может быть, нарочно, чтобы показать главному жрецу сколь вкусна жидкость в этой чудной бутылке. Арики не вытерпел, выхватил у него бутылку и отпил только один глоток. Коньяк понравился ему, и он отпил еще один глоток, потом еще один. Нет, этот напиток не походил на малоу. И кокосовое вино очень, очень приятно, но содержит совсем мало алкоголя: сколько бы его не пить, голова остается трезвой. Листья бетеля, которые туземцы жевали вместе с ядрами кенгаровых орехов и маленьким кусочком извести, тоже не дурманили головы. А это питье словно разливается по всему телу и быстро опьяняет человека. Если хлебнешь чуть побольше, искры сыпятся из глаз. Арики зачмокал губами и несколько раз повторил: «Тацири! Тацири!»

«Дело налаживается», — подумал я и начал уговаривать вождя и главного жреца, не откладывая, поехать на большую пирогу, чтобы собственными глазами посмотреть на все чудеса, о которых я им говорил, попробовать других, еще более крепких, напитков и уже тогда решать судьбу Смита. Разумеется, оба отказались, но я очень настаивал. Если они поедут на большую пирогу, то получат много подарков от третьего пакеги. Чего они боятся? Ведь вчера Зинга была уже на яхте, и ничего плохого с ней не случилось. А третий пакеги не сойдет на остров, если его не пригласят лично. Да, да, они должны сами договориться с ним о подарках, ибо все эти чудные вещи в пироге принадлежат ему.

Первым согласился Боамбо, а немного погодя — и Арики. Он порядочно хлебнул, и язык у него заплетался. А человеку, выпившему больше положенного, море по колено.

 

II

Мы сели в пирогу и отправились на яхту. Поднявшись на палубу, Арики начал робко оглядываться вокруг. Все, что он видел — высокие мачты, такелаж, белые вентиляционные раструбы, иллюминаторы, окованные медью, погнувшиеся от кораблекрушения перила, толстые стекла над машинным отделением, — все его удивляло и в тоже время пугало. В этой незнакомой для него обстановке он вдруг отрезвился. Я поспешил в каюту Смита предупредить обоих англичан, чтобы они приготовились к встрече гостей.

— Сейчас же пригласите их, сэр! — вскочил Смит, выронив от волнения сигару. — Неудобно заставлять ждать таких высоких гостей.

Когда Арики и Боамбо вошли в кают-компанию, на столе уже находилось несколько тарелок с холодными закусками: консервированные курица и телятина, икра, сардинки, бутылки с коньяком и вином и даже бутылка шампанского. Смит опять расщедрился, что с ним, вероятно, случалось и в Англии, когда приходили знатные гости. Позже я понял причину его щедрости. Капитан мне рассказал, какой кошмар пережил Смит, пока я был в селении. Стерн нарочно рассказал ему, может быть, уже в десятый раз, о тех ужасах, которые мы пережили на острове, когда нас посадили в хижину, как дикари плясали вокруг нас, как размахивали деревянными копьями, пока наконец одного за другим, не бросили в океан. У плантатора от страха дрожали губы, лицо потемнело, так мне рассказывал капитан, — а когда я его упрекнул, Стерн начал оправдываться: «Признаюсь, некрасиво его пугать, но я хотел отомстить как-нибудь за огорчения, которые он мне причинил, когда я был капитаном его яхты».

Теперь пришел конец кошмару. Главный жрец и вождь были гостями Смита, и он приглашал их, с глубокими поклонами, к столу.

Арики и Боамбо были поражены обстановкой на яхте. Никогда в жизни они не предполагали, что существуют пружинные кровати с мягкими одеялами и сетками от комаров, кожаные канапе и кресла, в которых человек тонет, столы с белыми скатертями, «онамы» из фарфора и бокалы из хрусталя, серебряные ложки, вилки и ножи, ковры, туалетные принадлежности и много других вещей. Арики осматривался и был, видимо, ошеломлен. А когда случайно увидел свое отражение в большом зеркале, он испуганно отскочил и спрятался за спиной Боамбо, словно встретился лицом к лицу со злейшим врагом. Правда, в молодые годы он, наверно, любовался собой в стоячей воде, но с тех пор прошли десятки лет, и старость незаметно наложила свой разрушительный отпечаток па его лицо: оно было сморщено, как кора высохшего дерева. А как себя держал Боамбо, когда увидел свое отражение в зеркале? Он выпятил грудь, самодовольно усмехнулся, как будто хотел сказать: «А, каково? Я еще не стар, кожа на лице не сморщена, как печеное таро, и тело у меня еще сильное».

Смит, раньше не любивший быстрых движений, сейчас был подвижен как угорь — накрывал на стол, потчевал гостей и мотал головой, как лошадь, которая отмахивается от мух:

— Прошу, ваше преосвященство... Благоволите, ваше высочество...

— Он держится, как лорд в Букингемском дворце, — ядовито заметил капитан.

Боамбо не понравились консервы, и он отказался от них. Смит впал в отчаяние. Он не мог предложить ему никакой другой еды. Когда я ему сказал, что вождь одобрил шоколад, плантатор принес целую коробку и положил ее перед вождем.

Арики был не придирчив, поглощал все, что ему попадалось под руку — телятину, курицу, рыбу, икру, попробовал даже кусочек шоколаду, но не мог разжевать единственным зубом, выплюнул в кулак и бросил на пол. Ему нравились и коньяк и вино, и он все время выпивал бокал до дна, не прикасаясь к нему губами: он выливал вино прямо в рот, потом цокал языком и снова принимался за еду. А выпив и бокал шампанского, главный жрец обнял капитана, и оба начали в один голос петь песни, — один — на языке зангов, а другой — по-английски. Теперь Смит сосредоточил все свое внимание на Боамбо, усердно наполнял его бокал, но вождь знал силу алкоголя и пил в меру.

К вечеру мы все сошли на берег. Кто-то сказал туземцам, что вождь и главный жрец отправились на большую пирогу пакеги, и все селение высыпало на берег бухты. Всем хотелось узнать, что делается на большой пироге, но Боамбо не удовлетворил их любопытства, а главный жрец вообще не мог ни говорить, ни держаться на ногах. Он обнял за плечи капитана и плантатора, и они потащили его к селению среди веселого шума толпы.

 

III

Дело Смита наладилось: Арики и Боамбо разрешили ему жить в моей хижине. Разумеется, не шла речь о Стерне — он уже пользовался, наравне со мной, одинаковыми правами жителя острова. Оставалось решить, что делать с имуществом Смита.

А чего только не было на яхте плантатора! Десяток боевых и три охотничьих ружья, ящики с патронами, консервы, мешки с мукой и рисом, ящики с макаронами и сахаром, ящики испанских и французских вин, коньку, рома, вермута и много других напитков, названия которых я даже не знал; два больших гардероба с бельем и одеждой, одеяла и простыни, мебель, книжный шкаф, обеденный и чайный сервизы, кухонная посуда, столярные и кузнечные инструменты — молотки, долота, сверла, топоры, напильники, пилы, и чего только не было... Капитан предложил большую часть инструментов передать племени, а себе оставить мебель, сервизы, кухонную посуду, одеяла, простыни, одежду, разумеется, и ружья. Но Смит не согласился делиться с кем бы то ни было своим имуществом. Он заявил, что только он имеет право распоряжаться своей собственностью.

— Все мое, сэр! — несколько раз повторил Смит.

— Наше, сэр! — поправил его Стерн.

— Ничего подобного, Стерн, — встрепенулся Смит и уставился на капитана своими пепельными глазами. — Всегда было мое и остается моим. Это я решу, что дать племени. Кое-что дам и вам, конечно...

— Нет, сэр! — вскипел Стерн и ударил кулаком по столу. — Мы не нищие. Здесь все равны, и все поделим по-братски.

Смит вытер вспотевшую шею.

— Как так равны, Стерн? Не забывайте, что я собственник, а вы мои служащие...

— Были! — прервал его капитан. — Но теперь мы равны. Сейчас я такой же ваш служащий, как вы — мой. Понятно?

Я решил положить конец этой неуместной ссоре.

— Напрасно вы спорите, — сказал я. — Все на яхте не принадлежит ни мистеру Смиту, ни нам троим. Все это принадлежит племени.

— Вы шутите, сэр! — враждебно посмотрел на меня Смит и, смяв мокрый платок, сунул его в карман брюк.

— Я говорю совсем серьезно, сэр. Частная собственность на острове крайне ограничена. Тут каждый имеет копье, лук, стрелы, две-три рогожки, два-три онама, два-три кувшина — вот и вся частная собственность. Все остальное — земля, леса, дичь в них, рыба в океане — все это общественное владение.

Смит так на меня смотрел, как будто бы я ему сообщил, что на острове свирепствует чума. Как это может быть? Значит, он не сможет ходить на охоту за дичью. Но это его любимый спорт!

Я объяснил ему, что здесь охота не спорт, а способ пропитания. Конечно, каждый может убить дикую курицу или другую какую-нибудь птицу, каждый может поймать рыбу в океане, но в охоте на крупного зверя «кро-кро» и диких свиней участвует все селение, а иногда и все племя, и то только в определенные месяцы в году.

— А что делают с убитыми животными? — спросил Смит.

— Устраивают праздник и съедают их. Туземцы не могут держать запасы из рыбы и мяса, потому что они скоро портятся. Они еще не научились добывать морскую соль и потому пользуются морской водой.

— А разве у вождя и главного жреца нет своих плантаций? — полюбопытствовал Смит.

— Нет. Я же вам сказал, что земля является коллективной собственностью.

— Но... это же коммунизм, сэр! — встрепенулся Смит.

— Не коммунизм, успокойтесь. Остаток первобытного коммунизма.

— Тех же щей да пожиже влей! — воскликнул Смит. Потом, подумав, он спросил: — Скажите мне правду — тут люди, наверно, лентяи?

— Я этого не заметил, — ответил я. — Женщины и даже дети работают на огородах, а мужчины ходят на охоту за дичью или на рыбную ловлю.

— Ну а если кто-нибудь не хочет копать? Если предпочитает валяться в тени? Ведь копать под этим палящим солнцем — не слишком приятное дело, не так ли?

Я объяснил ему, что если кто-нибудь откажется работать, племя, наверно, лишит его права получать таро и ямс с огородов или мясо убитой дичи.

— Но я могу сам наловить себе рыбы в океане или в какой-нибудь реке, правда? — продолжал засыпать меня вопросами плантатор.

— Можете, конечно. Даже будете принуждены, голод вас заставит. Почему бы вам тогда не отправиться со всеми туземцами на рыбную ловлю? Это гораздо приятнее, уверяю вас. Я ездил несколько раз и не поймал ни одной рыбы, но, несмотря на это, туземцы мне давали мою долю. Ведь вы помните, что я привозил несколько раз на яхту свежую рыбу.

— Помню, — кивнул головой Смит.

— Когда вы изучите язык туземцев, вы сами пожелаете работать с ними, вместо того чтобы мучиться самому...

— Вопрос принципиальный, сэр. Коллективная собственность подрезает крылья личной инициативе и создает лентяев. Человечество вышло из первобытного состояния после появления частной собственности. Без частной собственности человечество и до сих пор пользовалось бы луком и стрелами, как эти дикари. Частная собственность порождает личную инициативу, а личная инициатива увеличивает частную собственность. С незапамятных времен эти вещи идут рука об руку и движут человеческий прогресс. Так-с, сэр...

Бедный Смит! Он хотел меня удивить своими знаниями, не подозревая всей их ложности. Нужно было еще в самом начале указать на его заблуждения, тем более, что Стерн, хотя и не вмешивался в наш спор, внимательно слушал и, видимо, хотел узнать, что я возражу Смиту.

— Это далеко не так, сэр. Когда поживете на острове, вы убедитесь, что коллективная собственность и коллективный труд не мешают личной инициативе. И наоборот, личная инициатива шире расправляет крылья, когда другие помогают ей. Например, здесь охотники вырезают на своих копьях и стрелах отличительные знаки, чтобы знать кто убил того или иного зверя во время большой охоты. А когда в зверя вонзилось несколько копий, считается, что он убит тем, чье копье попало в сердце или ближе других к сердцу. И тот охотник получает похвалу.

— Только похвалу? — спросил Смит.

— Да, только похвалу. Похвала за проявленную ловкость является самой большой наградой для охотника.

— Лично я предпочел бы большой кусок мяса, — усмехнулся плантатор.

— Не сомневаюсь. Но у туземцев другие понятия. А что касается частной собственности, — продолжал я, — вы заблуждаетесь. Частная собственность является следствием разделения труда, а не личной инициативы.

— Что значит разделение труда? — спросил Смит.

— Когда появились различные ремесла, появилось и разделение труда. Тут, например, женщины из прибрежных селений умеют делать горшки, а племя бома не умеет. Оно получает от какого-нибудь дружеского прибрежного селения горшки, в которых варит себе пищу, а дает за них кенгаровые орехи. Так прибрежные жители постепенно превращают изготовление горшков в ремесло. Если дело дойдет до того, что одни люди начнут выделывать только горшки и этим промышлять, получая за свои горшки необходимые продукты — вот вам разделение труда в зародыше. И среди племени занго замечается известное разделение труда: женщины плетут сети или работают на огородах, а мужчины ходят на рыбную ловлю или на охоту за дичью. Женщины приносят с огородов ямс и таро и приготовляют еду, а мужчины таскают воду — вот вам еще одна разновидность разделения труда в зародыше.

— Это ж не будет вечно так продолжаться, — уверенно заявил Смит. — Когда появятся различные ремесла и накопится больше частной собственности, туземцы простятся с коллективной собственностью, не правда ли?

Смит с нетерпением ждал моего ответа. Я сказал:

— Не будем пророчествовать о далеком будущем. Давайте раньше разберемся в настоящем, чтобы не попасть завтра в смешное положение. Не так ли, Стерн? — обратился я к капитану.

— Да, Стерн, я бы хотел слышать и ваше мнение, — обернулся Смит к капитану. — Лично вы что предпочитаете: похвалу за убитую свинью или свиной окорок?

— И то и другое, сэр, — усмехнулся Стерн.

— Признаюсь, я предпочитаю свиной окорок, — заявил Смит.

— Не сомневаюсь, — обратился я к Смиту, угасив сигару, едкий дым которой душил меня. — Я думаю, что инженер, который строил яхту и которому вы обязаны жизнью, предпочел бы вместо благодарственной телеграммы получить от вас внушительную сумму. Но вы предпочтете послать телеграмму, не так ли?

— Не отклоняйтесь, — поморщился плантатор. — Речь идет о дикарях. Если они довольны своей жизнью, тем хуже для них.

— А почему им не быть довольными? — спросил я. — Они не знают заботы о завтрашнем дне. Им никогда не угрожает голод. Земля плодородна, а самый принцип распределения обеспечивает каждому одинаковое благополучие. Тут не свирепствует страшный бич эксплуатации, которая является причиной нищеты большей части человечества. В этом огромное преимущество племени. К тому же прибавьте его скромные потребности в питании и одеже и вы поймете, почему эти люди так любят веселиться. Часто на площадке вокруг горящего костра вы увидите много мужчин и женщин, танцующих под звуки бурума и дудок из бамбука и кокосовых орехов. Если бы не эти веселья и забавы, люди страдали бы от безделья и скуки.

— Ага, вот видите! — воскликнул Смит, и глаза у него загорелись. — Эта система распределения, как и отсутствие частной собственности, делают людей лентяями. Вы заметили с каким удивлением рассматривал вождь мои спички, когда я дал ему закурить сигару? С этой своей системой племя никогда не дойдет до подобного изобретения. Люди работают только два-три дня в неделю, а все остальное время лентяйничают. Может ли идти речь о прогрессе? Нет, эти люди никогда не достигнут культуры цивилизованных народов. Но если бы каждый из них трудился только для своей личной выгоды, тогда прогресс был бы обеспечен.

— Ну вот, вы опять заблуждаетесь, — возразил я. — Отставание племени от достижений цивилизованных народов объясняется не отсутствием частной собственности, а тем, что туземцы живут изолированно от остального мира и не могут воспользоваться опытом передовых народов. Материальная и духовная культура создана общими усилиями всего человечества, путем обмена опытом. С исторической точки зрения, культура является цепью, начало которой теряется в древности и проходит через все народы и племена, какие только существовали на земном шаре. Древние арабы были поэтами и астрономами, древние египтяне — математиками и инженерами, а древние греки создали философию Гераклита, Аристотеля, Платона и Сократа, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, трагедии Эсхила и комедии Аристофана, из которых Ренессанс черпал знания для борьбы со схоластикой. Еще в пятнадцатом веке Леонардо да Винчи, которого мы знаем только как великого художника, сделал первый чертеж самолета, а крепостной кузнец на Руси времен Иоанна Грозного полетел с высокой колокольни на крыльях, которые сам себе сделал. За эту смелость он был назван братом дьявола. Если бы не было этих и других попыток, не было бы ныне и самолетов. И книгопечатание существовало задолго до того, как Гуттенберг изобрел подвижные буквы. Так что материальная и духовная культуры созданы усилиями всего человечества от доисторических времен до наших дней. Если бы племя занго не было исключено из этого потока по естественным причинам, то и оно стояло бы теперь на том же культурном уровне, как и все остальные народы.

— И имело бы ту систему управления, которую некоторые презрительно называют капиталистической, не так ли? — В голосе Смита звучала ирония. — Хоть раз признайте, что я прав, — воскликнул он, осклабившись.

— Оно прошло бы все этапы развития, которые прошло все человечество, — ответил я.

— Дикость, варварство, цивилизация, что ли? Более точно: родовая община, рабовладельческое общество, феодализм и... скажите вы последнее слово, сэр, — предложил мне Смит, иронически улыбаясь. — Скажите, без стеснения. Какой строй заменил феодальный?

— Капиталистический.

— Браво! А вы отрицаете, что капиталистический строй пришел как историческая необходимость?

— Признаю. И падет по той же исторической необходимости.

— Вы думаете?

— Я глубоко убежден в этом.

— Вы шутник, сэр, — кисло улыбнулся плантатор. — Вот вы лучше скажите, как запирают туземцы двери своих хижин?

— Никак, — ответил я.

— Как? — встрепенулся Смит и испуганно на меня посмотрел. — Неужели ни одна дверь здесь не запирается? А достаточно ли строги законы о кражах?

— Тут нет законов о кражах.

— Нет законов о кражах?! Боже мой! Значит, любой босяк может меня встретить на дороге и раздеть догола безнаказанно?

— Вы сами снимете одежу и будете расхаживать, как я, в трусиках, потому что тут ужасно жарко, — пошутил я.

— Не издевайтесь, сэр! — крикнул плантатор. — Это не разрешает вопроса. Кто будет меня охранять от воров, раз нет законов, которые их наказывают?

— Тут нет воров, и поэтому нет законов против воров. Но если все же найдется человек, который украдет у вас что-нибудь, единственное наказание, которое он может получить, — это вернуть краденое. Вор не получит никакого другого наказания, кроме неприятного чувства, которое возбудит среди племени подобное деяние.

Смит поморщился.

— Такое легкомысленное отношение к воровству не предвещает ничего хорошего. Я из опыта знаю, что племена на тропических островах — вороватый народ.

— Они стали такими, сэр, после порабощения их колониальными завоевателями. До этого они были честными и простосердечными людьми, каковыми являются сейчас жители Тамбукту. Если бы племя занго было порабощено какой-нибудь капиталистической страной, оно усвоило бы плохие черты своих завоевателей, раз у него будут отняты средства к существованию...

— Не отклоняйтесь от вопроса, сэр! — крикнул Смит и нервно стряхнул пепел с сигары. — Отсутствие наказаний усиливает аппетит у воров. У вас хватит смелости утверждать, что это не так?

— Да, это верно в отношении общества с волчьими нравами и аппетитами, но не в отношении Тамбукту. Тут каждый работает, чтобы есть, и ест, чтобы работать. Частная собственность крайне ограничена, и поэтому...

— Кому принадлежат рогожки в вашей хижине? — перебил меня Смит.

— Мне. Все в моей хижине является моей собственностью.

— Прекрасно! Почему тогда все на моей яхте не может быть моим?

— Хорошенько слушайте, сэр, чтобы не повторять. Если у меня две рогожки, и одна из них лишняя, и если кто-нибудь ее у меня попросит взаймы, т. е. чтобы я ему подарил, я должен ему ее дать. Но никто не ворвется в хижину в мое отсутствие, чтобы красть.

— Это неизвестно, — возразил плантатор. — И в Англии есть крестьяне, которые никогда не запирают своих жилищ, и несмотря на это кражи случаются.

— Такие крестьяне есть всюду, но это свидетельствует не об отсутствии краж, а о чем-то совсем другом.

— Можно узнать о чем?

— Свидетельствует о том, что многие бытовые, моральные и правовые кормы и обычаи часто существуют много веков после исчезновения тех общественно-экономических условий, которые их породили. Это свидетельствует также о том, что и английский, и болгарский, и все другие народы на земле прошли по тому же пути развития, по которому идет теперь племя занго.

Стерн, который все время слушал молча, вдруг обернулся к нам и сказал:

— Бросьте эти отвлеченные споры, прошу вас. Они не решают нашего вопроса. Сейчас для нас важно только то, что можно есть и пить. Важны мешки с мукой и рисом. Да, сэр, я материалист. Моя философия простая. Что это, стол? Стол. Нужен он нам? Нужен. Это стул? Стул. Нужен он нам? Нужен. Давайте посмотрим, что мы будем делать с этими столом и стулом.

Так Стерн вернул нас к вопросу, с которого мы начали: что нам делать с имуществом Смита? В одном мы были согласны все трое — на яхте не следовало ничего оставлять. Пока что туземцы не решались приближаться к яхте, но после посещения Боамбо и Арики можно было каждую минуту ожидать вторжения новых гостей. Туземцы были народ любопытный. Они, наверно, пожалуют посмотреть на чудеса большой пироги, и никто не сможет их убедить, что все эти «чудеса» принадлежат Смиту. Каждый из них возьмет то, что ему понравится, без всякого угрызения совести, что покусился на чужую собственность. И все пойдет ко всем чертям.

— Ведь мы будем жить в вашей хижине? — спросил Смит. — Значит, мы должны все перенести туда, а после решать, что делать дальше.

 

IV

Боамбо нам дал десять пирог и человек двадцать здоровяков, и переезд начался. Тяжелые мешки с мукой и рисом создали много хлопот туземцам. Они не привыкли переносить на спине такие тяжести, один мешок тащили человека четыре, другие четверо принимали его на пироге. Да и пироги, выдолбленные из стволов деревьев, не были приспособлены для тяжелого груза и достаточно устойчивы в воде, так что самая незначительная перегрузка на левый или правый борт могла перевернуть пирогу. Так и случилось — одна из пирог перевернулась вместе с людьми и одним мешком муки. Мешок немедленно пошел ко дну.

Переноска с берега до моей хижины уже была легче. Туземцы привязывали лианами каждый мешок к двум толстым бамбуковым жердям, и двое человек несли их на плечах.

Моя хижина превратилась в склад. Гора ящиков, мешков и мебели выросла до самой крыши и заняла все пространство почти до двери. Когда работа была окончена, Смит раздал туземцам по одному ожерелью и знаками дал им понять, что они должны уходить. С нами в хижине остался только Боамбо.

— Я созову великий совет, — сказал вождь, — и на нем решим что делать.

Я спросил его, что это за великий совет? Оказалось, что ренгати пяти селений племени составляли «калиман комон» — большой совет. Он решал все самые важные вопросы, относящиеся ко всему племени. Совет собирался самое большое два-три раза в год, но Боамбо имел право созывать его всякий раз, когда находил нужным. Решения большого совета были обязательны для всего племени.

Сообразив, что большой совет займется распределением его имущества, Смит раскричался:

— Разбойники! Грабеж среди бела дня. Будут решать, как растащить мое имущество, даже не спрашивая меня! На что это похоже?

— Речь идет не об ограблении, а о правильном распределении, — возразил я.

— Меня не интересует правильно или неправильно поделят кожу, содранную с моей спины! — сердился плантатор.

Я постарался его успокоить, сказав, что таковы законы племени.

— Хороши законы, нечего сказать! — прошипел Смит.

— Полагаю, что не хуже тех законов, которые позволяют одному грабить тысячи...

— Вы переходите границы, сэр! — еще больше вскипел плантатор. — Вы меня обижаете. Я не позволю этим дикарям меня ограбить — нет! Я буду бороться всеми средствами и как могу!

— Вы собираетесь бороться? — рассмеялся я на его глупость. — Как? Не забывайте, что Тамбукту не английская колония, а свободный остров со своими законами и обычаями, которым вы должны подчиниться. Забудьте ваши господские привычки. Поймите наконец, что существуют народы и племена, которые предпочитают свободу рабству и желают распоряжаться своей судьбой, как им заблагорассудится, а не быть под властью у других. Советую вам быть поскромнее в ваших претензиях, потому что здесь нет английской полиции, как на Кокосовых островах.

Смит еще больше разошелся, но Стерн сразу его укротил, как будто вылил ему на голову ушат холодной воды, сказав:

— Да, сэр, пора вам понять то, что вам говорят. Или вы хотите, чтобы вам привязали камень к ногам и швырнули в океан?

— Что вы говорите, Стерн? — содрогнулся плантатор и сел на нары, кроткий как ягненок. — В самом деле, я должен привыкнуть к этим людям и их... гм... законам. Но все же нам надо подумать и о себе. Мы должны оставить для себя, по крайней мере, два-три ящика коньяку и вина, припрятать и консервов, и сахару, и рису, и муки, и сигар, и сигарет... Вы как думаете, Стерн?

— Скажу, что вы начинаете умнеть, — усмехнулся капитан.

Неожиданно в хижину вошел Арики и молча сел на нары. Наступило гробовое молчание. Несмотря на то, что никто ему не предложил, он сам взял из ящика Смита сигару и потянулся к его дымящей сигаре прикурить, но плантатор предупредительно чиркнул спичкой и протянул ему огня. Арики вздрогнул, но все же закурил сигару от горящей спички. После этого взор его остановился на мешках и ящиках, загромоздивших хижину.

Лицо у него было бледное и как будто еще более постаревшее, взгляд не так остр, как раньше, а в движениях замечалась усталость и старческая немощь. Он походил на человека, которого тащит мутная, бурная река. Только брови, намазанные порошком из размолотого угля, часто-часто подрагивали.

— Это с большой пироги? — спросил он.

Боамбо кивнул головой:

— Да, с большой пироги.

Арики снова окинул холодным взглядом ящики и мешки и, заметив приставленные к стене ружья, спросил:

— А это что такое?

Я объяснил ему, что это «стрелы», которые испускают «гром».

Он долго рассматривал ружья издалека, не решаясь приблизиться. Потом, увидев перед дверью свинью, которая с несколькими маленькими поросятами рылась на поляне, обернулся ко мне и сказал:

— Убей ее!

Я отказался. Имело ли смысл убивать это полезное животное только для того, чтобы доказать главному жрецу, что ружье несомненно сильное оружие? При подходящем случае он сможет убедиться в его силе. Заметив мою нерешительность, Арики вызывающе сказал:

— Ты не можешь ее убить!

Не говоря ни слова, я взял винтовку, зарядил ее и подошел к двери. Свинья мирно рылась в корнях одного дерева метрах в пятидесяти от хижины. Я прицелился и выстрелил. Несчастное животное бросилось бежать, но ноги у него подкосились и, перевернувшись несколько раз, оно судорожно задрыгало ногами и замотало головой.

Я обернулся к Арики. Он лег лицом на нары и не смел поднять головы. Все тело его тряслось, как будто это он был ранен пулей.

— Встань! — крикнул я ему. — Свинья мертва. Иди посмотри.

Главный жрец, не меняя своего лежачего положения, повернул голову и, показывая на ружье, сказал:

— Убери его! Убери его!

Я приставил ружье к стене. Только после этого Арики приподнялся и взглянул через дверь.

— Ну? Что скажешь?

— Вижу, что пакеги говорит правду, — мрачно пробормотал он.

Спустя некоторое время, поуспокоившись, он спросил, как называется эта «стрела» на языке пакеги.

— Ружье, — ответил я.

— Сколько ружей имеют пакеги?

Я показал ему все пальцы на обеих руках.

— Леон-до.

О трех охотничьих ружьях я умолчал.

— А сколько получит Арики? — спросил главный жрец.

— Не знаю. Все ружья вон того пакеги, — кивнул я в сторону Смита.

— Нет, все ружья будут табу, — заявил Арики.

Я объяснил главному жрецу, что по обычаям пакеги все, что мы перенесли с яхты, принадлежит Смиту. Арики ощетинился. Он заявил, что тут обычаи пакеги выеденного яйца не стоят. У племени свои обычаи, и все должны их соблюдать. И пакеги... Почему мы поторопились перевезти все в мою хижину? Почему мы его не спросили?

— Пакеги не виноваты, — вмешался Боамбо. — Я велел перенести все в либу орованду.

— А почему со мной не посоветовался? — прошипел Арики.

— Потому что ты спал как мертвый.

— Как мертвый! — воскликнул Арики. — Ты бы хотел, чтобы я умер, но Дао опять меня оживил. Да я было умер и опять ожил! Ты от меня не отделаешься! Вот возьму все ружья! Все!

— Зачем Арики так много ружей? — изумился Боамбо.

— Я их брошу в Большую воду. Они опасны. Ими можно уничтожить все племя.

— Арики не говорит как рапуо, — упрекнул его Боамбо. — Кто уничтожит наше племя? Нет такого человека. Мы дадим ружья лучшим охотникам. Во время большой охоты они убьют много кро-кро.

Арики ничего не ответил.

Смит с напряженным вниманием прислушивался к разговору, не понимая ни слова, а когда вождь и главный жрец замолчали, спросил меня, о чем они спорят.

— О дележе вашего имущества, — усмехнулся я.

Смит сообразил в чем дело и моментально достал бутылку коньяку. Глаза главного жреца сверкнули.

— Я только его попробую, — пробормотал он и опрокинул бутылку. Коньяк весело забулькал в его горле. Осушив полбутылки, главный жрец передал ее Боамбо, сказав, облизывая губы: — Тацири! Пакеги — умные люди. Я только одного хочу от них: чтобы они меня слушали.

Он пригласил Смита и Стерна жить в его хижине, быть его гостями.

Смит просиял от радости. Значит, он будет жить под одной крышей с Арики! Прекрасно! Он несказанно признателен главному жрецу и в знак благодарности подарит ему одну вещь...

Смит порылся в одном из ящиков, вынул из него маленькое зеркальце и бронзовый браслет и торжественно поднес их главному жрецу.

— Скажите, что я чрезвычайно ему благодарен, — попросил меня Смит.

— Я могу ему только сказать, что вы благодарны. Но «чрезвычайно» не могу ему сказать.

— Почему?

— Потому что на языке занго нет слова «чрезвычайно». Или, если оно существует, я его не знаю.

— Жалко, сэр... Тогда скажите ему, что я очень благодарен. Хотя это не одно и то же. Или, еще лучше, принимаю его приглашение жить в его хижине с большой благодарностью.

— «С большой благодарностью» — это могу ему сказать. Но знайте, чем больше ваша благодарность, тем дороже она будет вам стоить.

— Как так? — удивился Смит.

— Очень просто. Чем больше у вас причин быть ему благодарным, тем больше подарков вы будете принуждены ему делать.

— Раз так, скажите, что я ему только благодарен.

В это время Арики успел одеть блестящий браслет на ногу и потребовал еще одну бутылку коньяку.

— Вы правы, — сказал Смит. — Я действительно буду принужден реже высказывать мою благодарность главному жрецу.

Тем не менее он вытащил еще одну бутылку и сунул ее в руки главного жреца.

Арики опять напился, начал петь и плясать, топчась на одном месте с растопыренными руками, и то опускал их почти до земли, то поднимал вверх, со взором, устремленным в потолок, пока наконец не свалился на рогожки как бесчувственный труп.

Боамбо махнул рукой и вышел. Он явно презирал главного жреца и не выносил его.

Смит присел на корточки у своих ящиков и начал проверять хорошо ли они заперты, а капитан, развалившись на нарах, издевался над ним. Стерн считал, что хлопоты Смита бесполезны и глупы. Все равно туземцы разграбят его имущество, как бы хорошо не были заперты ящики. Так думал капитан и делал саркастические замечания по адресу плантатора. Но и плантатор не оставался в долгу и платил ему такими же острыми замечаниями, так что в конце концов между ними вновь вспыхнула ссора.

— Собственник! — ворчал капитан. — Таким вы были и таким останетесь до гробовой доски.

— Да, да, я собственник! — шипел плантатор. — Я этого не скрываю, но почему вы, не уважающий собственности, хотите меня ограбить? Почему вы хотите делить со мной мое имущество? Нет, нет! Я сожгу эти ящики, но ничего вам не дам! Ничего!

— Дадите! — Стерн повысил голос. — Если не дадите добровольно, я сам возьму, что мне понравится. И сделаю это, прежде чем дикари разграбят все. Сейчас же! Да, да, сию же минуту! — Он встал с нар и шагнул к Смиту.

— Только попробуйте! — зарычал плантатор и встал перед ящиками и мешками в воинственную позу. — Попробуйте, сэр!

Смит стал неузнаваем. Его тонкие губы кривились в болезненной гримасе, лицо потемнело от злобы, стальные глаза смотрели мрачно и угрожающе. Чувство собственности, которым было пропитано все его существо, проявилось открыто и грубо. Его вероломное поведение не было для меня неожиданностью, но все же удивило. Плантатор был ужасно разъярен из-за вещей, которые ускользали из его рук в то время, как жизнь его все еще была в опасности и зависела от доброй воли главного жреца. А главный жрец согласился пустить его на остров как раз из-за вещей, которые Смит хотел во что бы то ни стало сохранить для себя.

Я встал между ними, взял под руку капитана и отвел в сторону.

— Надоело мне слушать вас, — сказал я. — Это ни на что не похоже. Даже дикари будут смеяться над вами...

— Я не позволю моим служащим грабить меня! — гневно крикнул плантатор, бросив на меня враждебный взгляд.

Я встрепенулся как от удара кнутом. По какому праву этот тип считает меня своим слугой? Нет, я ему не слуга, а спаситель! Такова ли его благодарность? Он еще не сошел на остров, а уже показывал свои грязные рога собственника и хозяина. Он забывает, что Тамбукту не Кокосовые острова. Сейчас он зависит от меня, а не я от него, и я ему не позволю обращаться со мной, как с лакеем.

— Вы непоправимый дурак и невыносимый нахал! — крикнул я гневно. — Я жалею, что столько хлопотал о вашей жизни и спокойствии с риском стать еще более ненавистным главному жрецу. Но еще не поздно исправить ошибку. Отказываюсь от всякого заступничества, сэр! Отныне сами заботьтесь о себе.

Смит встрепенулся от неожиданности, вытаращил на меня глаза, хотел что-то сказать, но я быстро вышел из хижины, хлопнув дверью.

 

V

Я пошел наугад по тропинке через лес. Я был расстроен. Было что-то унизительное и обидное в словах плантатора, что задело меня за живое. Было нечто противное и оскорбительное в его отношении к нам. И все это из-за проклятых ящиков и мешков! Из-за удобных мягких кресел, пуховиков, из-за сахара и риса, коньяку и вина... Когда, все это уйдет в горло плантатора, и он останется с голыми руками, как мы с капитаном, тогда он, наверно, перестанет навязывать нам свое кажущееся превосходство хозяина и станет другим человеком. Да, я мог бы ему помочь в этом перевоплощении. Это не трудно: достаточно собрать туземцев и им сказать, что в моей хижине есть много вещей, которые они могут поделить между собой. И не пройдет и часа и от ящиков и мешков Смита и следа не останется. Но я совсем не был уверен в том, что это лучшее, что можно сделать. Нет, мы должны сохранить много вещей из имущества Смита для нас. Прежде всего нужно спасти от разграбления ящики со столярными инструментами, которые жители острова не могли бы использовать без нашей помощи. Благодаря этим инструментам мы могли бы создать некоторые удобства для себя и всего племени. Мы сделаем большие лодки с парусами, построим лучшие хижины, даже маленькие удобные домики с окнами, верандами и солидными дверьми. Надо сохранить ружья, чтобы ходить на охоту за дичью, по крайней мере, пока не кончатся патроны. Так у нас чаще будет мясо в онамах. Что еще? Да, мы научим людей лучше обрабатывать землю железными лопатами, которые также находились в ящиках Смита. Еще что? В двух ящиках была в разобранном виде циркульная пила для распиловки досок. Мы построим на ближайшей реке плотину, сделаем обыкновенный мельничный жёлоб, и у нас будет лесопилка, приводимая в движение водой. Мы напилим толстых досок и построим парусное судно. Попытаемся оставить остров и достичь ближайшего порта. Но какой порт был самым близким и где он находился, этого никто не мог сказать. Мы даже не знали, где точно находится остров Тамбукту, потому что секстант и таблицы, по которым моряки определяют местонахождение корабля с точностью до нескольких метров, потонули вместе с рубкой. Мы не были уверены и в старом испанском географе, который утверждал, что остров Тамбукту находится на 84° восточной долготы и на 7° южной широты, так как во времена Магеллана измерения не были такими точными, как теперь. Правда, когда нас подхватил ураган, мы находились на 85° восточной долготы и на 6° южной широты — значит, в сотне километров северо-восточнее острова Тамбукту. Но на эти данные, как бы они ни были точны, мы не могли полагаться после урагана. Как известно, такие свирепые ураганы в Индийском океане, как тот, который обрушился на нас, относят суда на сотни километров от того места, где их настигли. Совсем не было бы удивительно, если ураган отнес и нашу маленькую яхту на сотни километров от того места, где мы находились перед его появлением. При таком запутанном положении одно было ясно: мы находились приблизительно между 80° восточной долготы и 10° южной широты, а это означает окружность диаметром в тысячу сто километров. Достоверно было также и то, что ближайшей к Тамбукту сушей был остров Ява — может быть в тысяче, а может быть, и в двух тысячах километров на восток отсюда. Так или иначе, на солидном парусном судне, при попутном ветре, мы могли бы достигнуть острова Ява, а оттуда можно попасть в Европу не более чем за две недели, разумеется, если есть деньги на билет на большие океанские пароходы. Денег у меня не было, но я мог поступить на работу на какой-нибудь пароход, который идет из Явы в любой европейский порт. Если бы это мне не удалось, я мог бы поступить на работу в одном из портов Явы, пока не скоплю нужную на билет сумму. Но чтобы добиться всего этого нужно было прежде всего построить прочное судно, а это совсем не легкое дело. Ни капитан, ни Смит, ни тем более я были способны на такую работу. В лучшем случае, мы могли бы сделать большую лодку с рогожами вместо парусов. Но путешествие на такой лодке по Индийскому океану очень рискованно. Здесь бушуют такие бури, что иногда погибают и океанские пароходы, а что говорить о лодке. Нет, никто из нас не решился бы сесть в такую скорлупу и отправиться на верную смерть. Одно кораблекрушение мы уже пережили — довольно с нас...

Задумавшись, я незаметно забрел довольно далеко в лес. Пройдя еще немного, я вышел на ровную полянку, посреди которой находилась хижина, больше хижин туземцев. Дверь была закрыта. Я ее приоткрыл и заглянул внутрь. В середине хижины был очень большой очаг, на котором тлела толстая сухая колода. В глубине, у стены, на деревянном пне стоял Дао — идол племени. В стороне на нарах дремала старушка. Она сидела, вытянув ноги, прислонившись к стене, косматая, грязная, страшная... Топорной работы, идол был выкрашен в черную краску. Но странно! — Лицом он очень напоминал Арики. Разумеется, это было случайное сходство. Идол существовал с незапамятных времен, а Арики едва ли было больше семидесяти лет. Голова у идола была опущена, словно он задумался о чем-то, а правая рука с торчащим указательным пальцем вытянута вверх и показывала на потолок. На стене за идолом висели разные копья, каменные топоры и другое оружие, употреблявшееся в различные времена. И среди них — это было целое открытие — одна из тех бомбард, при помощи которых испанцы и португальцы в конце пятнадцатого и начале шестнадцатого века покорили много островов в Индийском и Атлантическое океанах. Это, в прошлом, страшное оружие, сейчас потонувшее в пыли, проеденное ржавчиной, было ненужно и беспомощно, как тело мертвеца. Но некогда оно сеяло ужас среди дикарей всех островов и континентов. Находка не оставляла никакого сомнения в том, что некогда на острове Тамбукту действительно жили моряки Магеллана. Это было так же верно, как верно и то, что хижина, которую я рассматривал, была хижиной вечного огня...

Мне вспомнились слова Боамбо, который однажды сказал, что в хижину вечного огня имеет право входить только Арики, да и то во время определенных праздников. «А что будет, если кто-нибудь из племени войдет в хижину вечного огня?» — спросил я тогда вождя. — «Погибнет». — «Как?» — «Дао знает как. Он укажет Арики, как наказать того, кто ступил в хижину вечного огня». Я вспомнил об этом предупреждении и поторопился уйти из этого опасного места.

Я тронулся по тропинке, предполагая, что она приведет меня в селение Боамбо, но тропинка неожиданно свернула в другом направлении, и я вышел на открытое место, на котором работало много туземцев — мужчин, женщин и детей. Они расчищали лес. Молодые деревья и кусты выкорчевывались и вырубались каменными топорами. На старых деревьях отрубались ветки, а у ствола каждого толстого дерева горел большой костер. Туземцы не могли вырубать такие деревья своими каменными топорами и выжигали их до корней в течение нескольких дней. После того, как расчистят и сожгут все ветки и деревья, туземцы огораживают место бамбуком. Они забивают в землю бамбуковые колья в два ряда, сантиметров па двадцать один от другого, заполняют пустое пространство кусками веток и щепками и привязывают колья один к другому лианами. Бамбуковые колья пускают корни и растут чрезвычайно быстро — за сутки вырастают сантиметров на тридцать. Дикие свиньи не могут пройти через такую прочную ограду. После этого туземцы раскапывают заостренными кольями землю. Это очень тяжелая работа, и делают ее мужчины. Двое или трое человек забивают острые колья в землю, близко один от другого, и выворачивают большой ком. После этого вновь забивают колья и выворачивают второй ком. Так постепенно они раскапывают огороженное место и выкорчевывают корни. За мужчинами следуют женщины, которые дробят комья деревянными лопатками, а дети разрыхляют их руками. Из этой рыхлой земли женщины делают круглые грядки и засеивают их разными растениями. Особенно много сеют таро, ямс и бататы. Это главная пища туземцев. В других садах выращивают бананы, кокосовые, дынные и хлебные деревья, кенгаровые орехи.

Тут я застал моего старого друга Гахара. Увидев меня, он сейчас же подошел. Мы уселись в тени и закурили. Гахар предпочитал сигареты своему табаку и, когда меня встречал, не пропускал случая выкурить одну сигарету.

Глядя, как мучаются туземцы со своими деревянными кольями и лопатками, я вспомнил о железных лопатах и топорах Смита, которые он купил для своих плантаций на Кокосовых островах. Они бы облегчили труд этих людей. Туземцы могли бы легко вырубить топорами деревья, а лопатами и мотыгами без особого труда раскопать и засеять огород. И я решил взять несколько топоров и лопат и отнести их туземцам, даже если это будет против воли Смита.

Я пошел в хижину, но никого в ней не застал. Арики, Смит и капитан отсутствовали. От ящиков и мешков и следа не осталось. Только на нарах валялось несколько порожних бутылок и две-три забытых свечки.

Я зашел к Боамбо, но и его не застал дома. Старая Дугао варила перед хижиной таро. Вода в горшке, поставленном на огонь, булькала и пенилась. Дугао сказала, что Боамбо приходил и опять ушел куда-то. Он ужасно сердит...

 

I

Солнце зашло, наступила ночь. Боамбо не приходил. Его сына и дочери тоже не было.

Я возвратился в мою хижину. Чувствовал себя одиноким. Закрыв дверь, я взобрался на чердак и вышел на бамбуковую террасу. Я лег на спину и загляделся в облачное небо. До меня долетал рев волн, разбивавшихся о скалы. Океан волновался. Было душно, как перед грозой. Куда ушли Стерн и Смит? Уж не на яхту ли? Но почему капитан не оставил мне записки, чтобы хоть за него не беспокоиться? Кто его знает, может быть он помирился со Смитом, и оба решили оставить мою хижину и жить отдельно... Может быть, Смит решил, что выгоднее разделить свое имущество между двумя, чем между тремя. Дурак! Что ж он разве не знает, что я ничего не желаю для себя?..

Да, мы были детьми двух миров. Я принадлежал к новому миру — миру правды и счастья, а Смит — к старому миру господ. Он никогда не поймет меня. Мои заботы о туземцах были ему чужды. И я уверен, что, если бы мы жили в одной хижине, мы были бы чужды один другому. Я был также уверен и в том, что плантатор и в будущем будет мне создавать тревоги. А капитан? Неужели и он перешел на сторону Смита? Едва ли... Смит пытался и с ним обращаться как со своим служащим, а между служащими и господами никогда не может быть мира и дружбы.

Было уже довольно поздно, когда хлопнула дверь и кто-то вошел в хижину. Я слышал шаги по рогожкам, потом лестница из лиан зашелестела и заскрипела. Кто-то поднимался наверх. Я встал и стоя ждал на веранде. Шаги послышались на бамбуковом чердаке. В маленьком окошке показалась — кто бы вы думали? — Канеамея!

— Андо! Где ты, Андо? — тихо прошептала она. Я молчал в темноте.

— Андо, это ты? — спросила Канеамея, заметив меня.

— Я.

— Ты не ждал меня?

— Нет... Зачем ты пришла? Сейчас поздно... — тревожно сказал я.

— Я раньше тебя искала, но не нашла. — Она немного помолчала, потом продолжала: — Я пришла... Разве ты не рад?

— Нет! Слышишь? Нет! Уходи!

— Пакеги у нас, — прошептала она. — Набу много пил и опять заснул. Будет спать до утра. (Она сказала: «Алу ябом аро» — до восхода солнца.) Арики сказал, что пакеги будут жить в нашей либе орованде. Понимаешь?

— Понимаю.

— А ты где будешь жить?

— Тут. В моей хижине.

— Ты не останешься с пакеги?

— Нет. Я останусь здесь.

На ее руках блеснули два бронзовых браслета, наверно подаренных Смитом.

— Уходи, — сказал я. — Слышишь?

— Не уйду!

Ее голос дрогнул. Она села на окно.

— Опасно, — настаивал я. — Скромные девушки не ходят по ночам по чужим хижинам. Это запрещено. Уходи.

— Боишься?

— Да, боюсь.

— Кого?

— Арики. Он взбесится, если узнает, что ты приходила в мою хижину.

— Ты однажды сказал, чтобы я пришла. Помнишь? Я и пришла.

— Сказал, чтобы ты пришла днем. А ты пришла ночью. Это опасно...

— Я никого не боюсь!

— А почему дрожишь? — спросил я. Она действительно дрожала.

— Я не дрожу.

— Дрожишь, я же вижу. Ты не больна?

— Нет, я не больна.

Я взял ее руку и нащупал пульс. Он был ускоренным. Рука была горячая.

— Сойдем вниз, — предложил я, соображая как поскорее ее отослать прочь.

Канеамея покорно пошла за мной. Мы сошли в хижину.

— Я видела, как вас бросали в Большую воду, — снова заговорила она, сев на нары. — И я сказала моему набу: «Набу, не бросай пакеги в Большую воду». Но он меня не послушался. — Потом, немного помолчав, прибавила вполголоса: — Он не любит тебя...

Я знал, что Арики не любит меня.

Канеамея хотела еще что-то мне сказать, но я ее перебил. Время было не для разговоров. Ей нужно немедленно уйти, пока никто не пришел. «Уходи! — настойчиво повторил я. — Слышишь? Деревья шумят. Ветер поднимается. Надвигается гроза. Уходи».

И в самом деле поднялся сильный ветер, деревья гнулись и шумели. Весной и осенью здесь часто бывают сильные грозы с ливнями. Посмотришь: тихая погода, звездная тропическая ночь окутала землю и вдруг поднимается сильный ветер, небо темнеет, покрывается тучами, молнии разрезают мрак, и спустя несколько минут разражается страшная гроза с проливным дождем. А ты сидишь в своей хижине и прислушиваешься к тому, как ревут водопады в горах, как валятся с шумом и треском старые деревья в джунглях...

— О, ты меня прогоняешь! — заплакала Канеамея. — Это очень плохо! Тот старый пакеги с длинной головой не прогнал бы меня. Он лучше тебя...

Не знаю, в другое время я, может быть, посмеялся бы ее словам, или же обиделся, но сейчас они меня не задели. Я только повторял одно и то же: «Уходи, уходи!»

— Хорошо! — сокрушенно сказала Канеамея и встала. — Я ухожу.

И она направилась к двери. Следовало хотя бы ее проводить. На дворе уже бушевала гроза, по крыше забарабанили первые капли дождя. Я догнал ее и схватил за руку. Я был подавлен и смущен.

— Не сердись, — сказал я. — Завтра приду к вам. Поговорим. А сейчас я провожу тебя через лес.

— Нет! — отрезала она и вырвалась.

В эту минуту что-то упало на землю. Я наклонился и поднял. Это был какой-то пакет, завернутый в пальмовые листья.

— Что это? — спросил я.

— Белые листы, — ответила Канеамея.

— Белые листы! Правда?

— Ты хотел их видеть, и я тебе обещала принести. Вот, принесла, а ты меня гонишь...

— А ты почему не сказала, что принесла белые листы?

Она молчала.

— Хорошо! — сказал я взволнованно. — Очень хорошо. Сейчас посмотрим белые листы. Только зажгу огонь.

— Нет! — отрезала Канеамея. — Я должна уходить!

Но я уже вернулся к нарам и искал свечи, которые я заметил в тот же вечер. Наконец нашел одну, зажег и прикрепил к нарам.

— Нана — пусть будет так, — покорно промолвила Канеамея. — Посмотри на белые листы. Потом я уйду. Но не хочу, чтобы ты меня провожал. И никогда не приходи к нам домой. Слышишь! Никогда!

— Никогда, — повторил я машинально ее слова, не вникая в их смысл.

Я стал возле света и быстро развернул пакет. Белые листы были не что иное, как старая тетрадка в потертом черном переплете, истрепанная по краям. Я стал взволнованно перелистывать ее. Страницы были исписаны мелким почерком. Несмотря на то, что чернила сильно выцвели, буквы все же можно было разобрать, но я не понимал ни слова из того, что было написано. Прочел только заглавие на первой странице и догадался, что это дневник Магеллана. Его имя было написано крупными буквами, а под ним стояла дата: «10 августа, 1519 года, г. Севилья, Испания».

Да, не было никакого сомнения — это был дневник великого мореплавателя, первым объехавшего земной шар и доказавшего, что земля круглая, а не плоская, как утверждало духовенство. Из истории известно, что Магеллан действительно тронулся в путь из Севильи 10 августа 1519 года с пятью кораблями и 265 человеками экипажа. Прежде всего он отправился вокруг берегов Африки, потом на запад, к берегам Южной Америки, чтобы открыть новую дорогу в Индию. Много историков занималось этим великим путешествием, но ни одному не удалось докопаться до истины. А истина была скрыта испанским королем и его приближенными. Из ложно понятого патриотизма (Магеллан был португальцем, а не испанцем) и, главным образом, из личных расчетов, испанские гранды хотели предать забвению имя великого мореплавателя, и оно действительно не упоминалось десятки лет. Значительно позже историки начинают настойчиво говорить о нем, и тогда выплывает истина, что Себастьян дель Кано, испанский офицер, который подкапывался под Магеллана во время путешествия, использовал убийство великого мореплавателя в целях личного обогащения и славы. Многие историки подозревают, что дель Кано уничтожил дневники Магеллана, чтобы скрыть козни испанских офицеров и попытки устроить переворот на всех пяти кораблях, но оказалось, что историки не правы: дневник Магеллана был в моих руках. Он должен был пролить свет на множество неизвестных или туманных и извращенных фактов этого великого путешествия. Все историки черпали сведения о нем главным образом из дневника итальянца Пигафетты, который сопровождал Магеллана и был свидетелем его гибели. Но из истории известно, что и дневник Пигафетты был подделан. Пигафетта лично поднес его испанскому королю Карлосу I, и еще тогда дневник исчез. То, что сейчас принимают за дневник Пигафетты, является только краткой выпиской из подлинного дневника. Почему исчез подлинник, нетрудно догадаться. Заговоры испанских офицеров против Магеллана в заливе Сан-Хулиан, попытки его арестовать, бегство одного из пяти кораблей еще у американских берегов и самовольное возвращение в Испанию и, наконец, слава Магеллана — все это должно было быть скрыто от истории или извращено так, чтобы свести на нет подвиг Магеллана. И все потому, что Магеллан не испанец, а португалец. Нужно было выдвинуть в качестве героя бискайского дворянина дель Кано, который, в сущности, только мешал Магеллану. Почему бы нет? Магеллан был мертв, а мертвые не говорят. Вся слава, весь подвиг Магеллана по какой-то иронии судьбы приписываются как раз тем, кто не имеет никаких заслуг.

Дневник был написан на португальском языке и, хотя я не понимал ни слова, тем не менее не сомневался, что он прольет свет на темную историю этого великого путешествия, и истина полностью восторжествует. Именно потому у меня возникла благородная мысль во что бы то ни стало вырвать дневник у Арики и сохранить, чтобы, в случае если мне удастся когда-нибудь оставить Тамбукту, сообщить всему миру истину о великом мореплавателе. Таким образом я оказал бы большую услугу человечеству.

Там, где кончался почерк Магеллана, начиналась новая страница, написанная другим почерком, на английском языке. Я наспех просмотрел написанное. Это был тоже дневник, но какого-то англичанина, Джона Джигерса, из экипажа Магеллана. Я торопливо его перелистал и прочел в нескольких местах по нескольку строчек. Джигерс описывал приключения пяти кораблей Магеллана, разные несчастья и опасности в течение тысячи дней их путешествия по трем океанам; он рассказывал о жизни испанских моряков на острове Тамбукту, о пленение великого вождя Пакуо и, в конце концов, о гибели испанцев.

— О чем говорят белые листы? — долетел до меня голос Канеамеи. Увлекшись дневником, я совсем забыл о ней.

— Рассказывают о пакеги, которые были утоплены в Большой воде во времена великого вождя Пакуо, — ответил я. — Очень интересно.

— Ты доволен?

— Очень!

— Хорошо. А теперь мне надо уходить...

— Белые листы не по носу Арики, — сказал я. — Они должны остаться у меня...

— Ты никогда больше их не увидишь! — крикнула Канеамея. Она была расстроена и обижена. Ее огорчило мое поведение.

— Почему никогда не увижу?

— Потому, что ты никогда не станешь рапуо и даго Канеамеи.

Сказав это, она выхватила из моих рук дневник и убежала. Я вышел ее проводить, но, как только шагнул через высокий порог, вихрь подхватил меня с такой силой, что я едва удержался на ногах и прислонился к стене. Канеамея исчезла во мраке. Буря бесновалась и пригибала тонкие пальмы к самой земле, дождь лил как из ведра, Когда я показался в дверях, свеча угасла у меня в руках и упала на землю. Я наклонился, чтобы ее поднять. В тот же миг просвистела стрела и вонзилась в стену точно в том месте, где была моя голова, перед тем, как я наклонился...

Я быстро вошел в хижину, закрыл за собой дверь и крепко подпер изнутри. После этого ощупью поднялся на чердак и сел на твердый бамбук. Я был весь мокр и расстроен.

Копье было у меня в руках. Жалко, что не было ружья. Плантатор мог бы мне оставить, по крайней мере, одно из десяти, но он не интересовался моей безопасностью. Я сидел на нарах и прислушивался к завыванию бури. Балки хижины сильно скрипели от напоров ветра и заставляли меня вздрагивать в непроглядной тьме.

Я не спал всю ночь. «Кто это хотел меня убить? — задавал я себе вопрос и прислушивался к малейшему шороху. — Арики? Но Арики был пьян. Он не мог бы в темноте дойти до моей хижины. Кто же тогда?»

 

II

На другой же день Смит и Стерн пришли ко мне и принесли сумку с лекарствами, несколько коробок сигарет, спички, охотничье ружье, из которого я уже стрелял, и патронташ. Смит торжественно заявил, что это он мне дарит, но я отказался принять подарки. Тогда он положил все на нары и объявил, что, если я откажу, это будет самой большой обидой для него. Я больше не возражал, потому что лекарства были крайне необходимы для племени.

— Хорошо, — сказал я, — я приму все это, но если вы мне обещаете никогда не называть меня вашим слугой.

— Никогда, сэр! — воскликнул Смит. — Никогда, поверьте мне!

— А меня? — спросил Стерн.

— И вас, Стерн! Вот вам крест!.. — И он действительно перекрестился.

— А почему вы унесли все из моей хижины? — спросил я плантатора.

— Я не виноват, сэр, — ответил он. — Вот и Стерн свидетель. Как только отрезвился, главный жрец собрал человек десять туземцев и велел им перенести все в его хижину. Как мы могли им помешать? Посудите сами... Он позвал и нас, и мы пошли за ним. Нам ничего не оставалось... Потом он опять напился и всю ночь храпел как свинья. Ужасно, сэр, ужасно! Тысячу раз жалею, что сошел с яхты.

— Невозможный старик, — отозвался и капитан. — Он уже знает два английских слова и все их повторяет: «Коньяк, сигареты, коньяк, сигареты». А потом начинает на своем тарабарском языке: «Пакеги — нанай биля, пакеги — нанай биля». Что это значит?

— Белые люди хорошие, — ответил я.

— Жалко, — вздохнул Смит. — Как мы будем объясняться с этими людьми, не зная их языка? Вы должны присоединиться к нам, сэр. Мы должны непременно жить все вместе.

Я отказался. Я твердо решил не переступать порога хижины главного жреца.

— Мы уже не в его хижине, — сказал плантатор. — Сегодня утром главный жрец дал нам отдельную хижину.

— А где ваше имущество? — спросил я его.

— В хижине главного жреца.

— Неужели все осталось там?

— Все, сэр, — вздохнул Смит. — Этот главный жрец матерой разбойник. Он ограбил меня. Вы должны прийти, сэр. Должны нам помочь объясниться с ним. Он должен мне дать хотя бы часть мебели. Я не привык спать на голых нарах и на деревянном валике. Нет, сэр, уверяю вас. Главный жрец должен мне дать кровать. И много других вещей. Пойдем, поговорим с ним, сэр. Очень вас прошу.

— Пойдемте, — присоединился и капитан. — Без вас мы пропали. Вы должны перебраться в нашу хижину.

Я снова отказался.

— Почему? — спросил меня капитан.

— Потому что ваша хижина находится в селении Арики, а у меня есть серьезные основания не жить там. Предпочитаю остаться в моей хижине.

— Очень вас прошу, сэр, — снова взмолился Смит. — Этот проклятый главный жрец должен мне вернуть хотя бы самое необходимое. Скажите ему, сэр. Я дам и вам кое-что из мебели...

— Ладно, — согласился я. — Я поговорю с Арики. Но для себя я ничего не хочу. С меня достаточно лекарств и ружья.

Позже мы с Боамбо ходили к Арики и вели с ним длинные переговоры. Боамбо был настойчив. Он настаивал на том, что бы все имущество Смита было роздано всем туземцам в селении, чтобы каждая семья что-нибудь да получила. Арики долго упорствовал, но в конце концов согласился оставить за собой только бутылки со спиртными напитками.

 

III

С того момента как я установил, что белые листы Арики являются подлинным дневником Магеллана, я днем и ночью думал о том, как его спасти и сохранить для истории, «Магеллану положительно не везло, — думал я. — Много унижений и огорчений пережил он и много несчастий свалилось на его голову в его героической жизни, потому что люди, которым он служил, были несправедливы к нему. Но почему и сейчас, четыреста с лишним лет со дня его смерти, его дневник должен служить лжи и обману? Как случилось, что он попал в руки шарлатану Арики и превратился в злую судьбу племени занго, которое никогда не слышало имени великого мореплавателя? Магеллану не везло в жизни — в этом нет ничего нового и исключительного: много великих мужей до него и после него страдали от мракобесия и злой воли правителей, и многие из лих погибли в тюрьмах, другие были сожжены на кострах, третьи — отравлены, повешены или убиты как скот. Но почему злая судьба преследовала великого мореплавателя и после смерти?»

Я думал только об одном: как вырвать дневник из рук Арики. Мне мог бы помочь Амбо, но я не решался обратиться к нему, потому что он верил в то, что белые листы таят в себе какую-то неведомую силу, которая станет ему известной, когда он сделается мужем Канеамеи и наследником семи поясов мудрости. Тогда те же самые белые листы будут ему сообщать, кто что думает. В белых листах и семи поясах Амбо видел ту силу, которая завтра, когда он станет рапуо, даст ему власть над племенем и, кто знает, может быть и он будет злоупотреблять этой властью точно так же, как ею злоупотреблял Арики. Власть часто ослепляет людей, особенно честолюбивых, а таковых, к сожалению, всегда больше, чем мы думаем.

Нет, мне не следует сообщать о моих намерениях Амбо. Но тогда к кому же обратиться за помощью? Кто мог бы согласиться мне помочь? Смит? Но я и Смиту не доверял. Оставался капитан Стерн. Он сам мне сказал, что подружился с Арики, они со Смитом часто ходили в хижину главного жреца, да и главный жрец заходил к ним в хижину. Да, Стерн мог бы отобрать дневник Магеллана, но согласится ли он на такой опасный шаг?

Однажды я позвал старого морского волка в мою хижину и открыл ему тайну белых листов. Услышав, что «листы» — дневник Магеллана, старый моряк так разволновался, что на время потерял дар речи. Дневник Магеллана! Великого мореплавателя! Человека, который первым объехал земной шар! Это невероятно! Дневник должен быть спасен! Во что бы то ни стало! Стерн сделает все возможное, поставит все на карту, но вырвет дневник из рук главного жреца...

Сказать по правде, готовность Стерна меня удивила. Я его знал как человека, исколесившего все моря и океаны и мечтавшего теперь лишь о том, чтобы спокойно прожить остаток дней. Он пережил много морских и житейских бурь, но, свыкшись со спокойствием на суше, убедившись, что твердая земля — более надежная опора, чем бурное море, он предпочитал бедную хижину с твердыми нарами неустойчивой палубе и тихую жизнь — разнообразию впечатлений. Но все же Стерн был моряком, и дневник Магеллана не мог его не волновать.

— Слушайте, — взволнованно сказал он, — все, о чем мы здесь говорим, должно остаться в тайне. Смит не должен знать о дневнике Магеллана, так как он украдет его у Арики, и тогда мы уже больше никогда его не увидим. Он поймет какое богатство представляет собой дневник и присвоит его, чтобы в один прекрасный день продать тому, кто даст за него больше денег.

— Это весьма вероятно, капитан.

— Не весьма вероятно, а наверняка! — волновался Стерн. — Я заберу дневник. Не сегодня-завтра он будет в наших руках.

Меня радовала его решимость, но следовало предупредить капитана и об опасностях, которые ему грозили. Как только заметит, что дневник исчез, Арики поднимет вой и обвинит нас, белых людей и, главным образом, меня, потому что я не раз высказывал желание его видеть.

— Будьте спокойны, — многозначительно усмехнулся Стерн. — Я ему суну в хижину какую-нибудь другую книжку, похожую на дневник, и Арики ни черта не поймет.

— О, это великолепная идея, Стерн! — воскликнул я.

— Сейчас же отправимся на яхту и пороемся в книжном шкафу Смита, — предложил капитан. — Вы же видели дневник? Мы подберем какую-нибудь книгу, похожую на него. Идем, сынок.

Мы перерыли весь шкаф, но не нашли ни одной книги, похожей на дневник Магеллана. Тогда Стерн вспомнил о вахтенном журнале яхты. Как известно, каждое судно имеет судовой или вахтенный журнал, в который несколько раз в день записывается местонахождение судна, часы и минуты прибытия в какой-нибудь порт, дата отплытия, а также и все случаи повреждений и встреченных бурь. И так как вахтенные журналы всех кораблей в мире похожи один на другой, то и вахтенный журнал с яхты Смита походил на дневник Магеллана. Разница была только в переплете. Дневник Магеллана был в черном переплете, а вахтенный журнал яхты был переплетен в зеленую обложку.

— Это ерунда, — махнул рукой Стерн. — За одну минуту сорву переплет с дневника Магеллана и вошью в него вахтенный журнал яхты. Неграмотный Арики никогда в жизни не заметит обмана.

— Это верно, — согласился я. — Но все же опасность велика. Нам нужно остерегаться и Арики, и Смита.

— Предоставьте это старому морскому волку, — усмехнулся Стерн. — Завтра же дневник моего великого коллеги будет в наших руках.

Слова капитана звучали как угроза. В эту минуту он мне показался совсем другим человеком. С тех пор как зажил на острове, он примирился с мыслью, что никогда больше не увидит Англии и до конца своих дней проживет среди дикарей. Эта мысль создала у него какое-то особенное настроение, которое можно было бы охарактеризовать только одним словом: равнодушие. Равнодушие ко всему, происходившему вокруг пего. Но я видел, как при вести о дневнике Магеллана у него загорелись глаза, как пробудилась в нем та искра, которая побуждает людей терпеть невыносимые лишения, муки и страдания для достижения цели. Сейчас в нем снова пробудился неспокойный дух моряка, который побуждал его странствовать с одного океана на другой, из порта в порт. На прощание он протянул мне руку и еще раз сказал:

— На этих днях дневник будет наш.

И он действительно исполнил свое обещание. Бесценная рукопись была в наших руках, и мы по целым дням зачитывались ею, спрятавшись в лесу. Капитан довольно хорошо знал португальский язык и переводил мне на английский. Так, изо дня в день, история этого первого путешествия вокруг света раскрывалась перед нами в истинном освещении.

 

I

Биография Фернана Магеллана известна. Этот храбрый португалец служил простым матросом в португальском флоте, семь лет провел в Индии, участвовал во множестве сражений с местными племенами, а позже сражался и в Марокко за португальского короля. Смелый мореплаватель был трижды ранен и от полученных ран остался хромым. А что он получил за свою преданность королю? Ничтожную пенсию и холодную ненависть начальства. Будучи почти инвалидом, Магеллан попросил короля Мануэла увеличить его нищенскую пенсию хотя бы на полкрусадо, чтобы не голодать, но Мануэл отказал. Тогда Магеллан попросил короля дать ему какую-нибудь работу, но король и в этом отказал. Магеллан спросил: согласен ли король — за которого Магеллан рисковал своей жизнью в Индии и стал калекой в Марокко, — чтобы Магеллан поискал себе работу в другой стране? Мануэл холодно ответил: да, разумеется! Ему безразлично, куда отправится Магеллан и кому будет служить. Огорченный и оскорбленный, а может быть, и озлобленный несправедливым королем, Магеллан принимает свое, чреватое последствиями, решение.

Он знает много горьких примеров. Смелые исследователи новых континентов и островов дорого платили за свои дерзновения. Христофор Колумб открыл Америку, а затем был закован в кандалы; другой мореплаватель, открывший новые земли, Писарро, был убит; Бальбоа, исследователь Тихого океана, был обезглавлен; Васко да Гама, открывший путь в Индию, был в немилости двадцать два года. Камоэнс, этот знаменитый португальский поэт и мореплаватель, вдоль и поперек исколесивший Индийский океан, по возвращении на родину был брошен в отвратительную яму, называемую тюрьмой. Все эти несправедливости и преступления произошли на глазах Магеллана, и он был очень хорошо о них осведомлен, да и сам их испытал на собственной спине. Он дал много доказательств верной службы родине, но этого никто ему не признавал. Теперь, будучи инвалидом, он принужден голодать, а другие, у которых не было никаких заслуг, пристроились к государственной трапезе и набивали карманы золотом, получали высокие чины и незаслуженные награды. А от него все отвернулись, обидели его нищенской пенсией, не давали ему работы. Он поступил благородно, искал справедливости у самого короля, но не нашел ее. Что ему оставалось делать? Он еще молод, тридцати пяти лет, правда хромой, но полон энергии и с богатым опытом мореплавателя — что ему делать после того, как его оттолкнули бездушные правители?

Магеллан уезжает в Испанию и устанавливает связь с приближенными испанского короля. За несколько месяцев, с огромным трудом, благодаря несгибаемой воле и опыту, ему удается убедить видных царедворцев и купцов в том, что существует новый путь в Индию и что он, Магеллан, его откроет. И не только в Индию, но и на Молуккские острова — богатейшие острова в мире, на которых растут драгоценные пряности.

Это предложение было очень соблазнительным для испанских купцов, да и для самого Карла V. Путь в Индию был открыт в 1498 году Васко да Гамой — «в услугу богу и португальской короне», сказал тогда король Мануэл. Но этот путь был очень долог, вокруг всей Африки, мимо мыса Доброй Надежды. Кроме того, испанские корабли не имели права идти этим путем: человек, открывший путь в Индию, Васко да Гама, был португальцем, следовательно и самый путь принадлежит Португалии. Пусть Испания найдет свой путь, если хочет набивать трюмы своих кораблей богатствами восточных земель. Она даже не имеет права на эти земли ввиду того, что они открыты португальцем и принадлежат португальскому королю.

В то время между Испанией и Португалией возникает лютая вражда. Чтобы примирить любимые детища — Испанию и Португалию, — папа разделяет земной шар на две половины так, как разрезают яблоко, и передает восточное полушарие Португалии, а западное — Испании. Таким образом, Португалия, с горстью населения, получает от папы половину всего земного шара, а другую половину получает Испания, население которой (нужно быть справедливыми) более многочисленно, чем население Португалии. Так Португалии досталась целая Африка, Азия с богатой Индией и еще более богатыми пряностями островами, вместе с их жителями, а все другие открытые и неоткрытые земли в западном полушарии, вместе с только что открытой Америкой, достались Испании. Но Карл V был недоволен. Ему было мало всех этих земель. Он считал себя обманутым королем Мануэлом. Не был дозволен и Мануэл. Он завидовал Карлу V и хотел владеть всем миром. Оба короля, после того, как получили от папы весь земной шар, со всеми морями и океанами, землями и народами, стали непримиримыми врагами и подсиживали друг друга. Корабли Португалии задерживали корабли Испании, где бы их не встречали. То же самое делали корабли Испании в отношении кораблей Португалии...

И вот к испанскому королю является капитан флота португальского короля и заявляет, что он долгие годы плавал по восточным морям, хорошо знает Индию и все острова в Индийском океане и, что самое важное, Магеллан знает одну тайну: ему известно, что большая земля, открытая Христофором Колумбом в 1519 году и названная Западной Индией, которая простирается, как тогда считали, от Северного полюса почти до Южного, не является препятствием для кораблей, так как эта огромная земля пересекается проливом, отмеченным па одной старой карте, известной только Магеллану. Через этот пролив корабли Испании смогут проходить из Атлантического в Тихий океан, а там расположены самые богатые пряностями острова в мире — Молуккские острова. И так как никто не может доказать: находятся ли эти острова в восточном полушарии, которое принадлежит Мануэлу, или в западном, принадлежащем его величеству испанскому королю, то они будут принадлежать тому, кто ими завладеет. Магеллан готов открыть неизвестный пролив и достичь Молуккских островов. Он не голословен — показывает карту Америки, на которой точно отмечено место пролива. Его кипучая энергия, опытность моряка и богатства самих Молуккских островов, видимо, были достаточно убедительны: Карл V дает ему все, что нужно для такого опасного путешествия в неизвестность.

 

II

Пять кораблей готовы к отплытию; «Сан-Антонио» — водоизмещением в 120 тонн, «Тринидад» — 110 тонн, «Консепсьон» — 90 тонн, «Виктория» — 85 тонн и «Сант-Яго» — 75 тонн. Зная, что сейчас самые малые баржи имеют водоизмещение 200-250 тонн (при том они снабжены моторами), можем себе представить, какой огромный риск представляло это путешествие вокруг света на пяти маленьких парусных судах.

10 августа 1519 года пять кораблей Магеллана тронулись из Севильи по реке Гвадалквивир и бросили якорь в порту Сан-Лукар на Атлантическом океане. Магеллан делает последний смотр своему маленькому флоту, и 20 сентября берет курс на юг. Тут в открытом море начинается и открытое недовольство испанского офицера Хуана де Картахены, которого Карл назначил своим представителем во флоте Магеллана и тайно снабдил властью едва ли не равной власти Магеллана. Дело доходит до того, что Картахена не является на доклад к Магеллану, посылает своего каптенармуса, требует от Магеллана отчета, почему не идут на запад еще из Испании, а плывут целых четырнадцать дней вдоль берегов Африки до самой Сьерра-Леоне и только после берут курс на запад. Вообще Картахена держал себя с Магелланом как с равным и даже как старший в чине. Энергичный и волевой мореплаватель, не терпевший неподчинения, немедленно арестовал Картахену и передал испанским капитанам под честное слово, что они будут держать его в распоряжении Магеллана. Корабли приходят в залив Рио-де-Жанейро и исследуют устье большой реки Ла-Плата. Магеллан считал, что это и есть разыскиваемый пролив, но вскоре обнаруживает свою ошибку и снова отправляется в путь на юг. Он исследовал и другие три залива вдоль берегов Южной Америки — Сан-Матиас, Баия-де-Лос-Патос и Баия-де-Лос-Требахос, но все напрасно! Нет никакого пролива. Корабли все больше и больше отклоняются на юг, к холодной зиме. Они уже у пятидесятого градуса южной широты и плывут среди сплошных льдов. До каких же пор? Магеллан обещал им теплые Молуккские острова, а куда их завел? В южный ледовитый океан! Недовольство среди офицеров растет. Матросы, в большинстве испанцы, тоже ропщут. А Магеллан молчит и ни с кем не разговаривает. На всякий случай он отстраняет капитана «Сан-Антонио» Антонио де Кока и назначает капитаном на этот корабль своего племянника Мескиту. Тогда заговорщики предпринимают первое открытое выступление против Магеллана: Гаспар де Кесада, Хуан де Картахена и Антонио де Кока с десятком испанских матросов однажды ночью пробираются на «Сан-Антонио», арестовывают племянника Магеллана Мескиту и захватывают корабль. Из пяти кораблей — три в руках мятежников. За Магеллана остаются только два — «Тринидад» и «Сант-Яго», капитан которого, Жуан Серрано, старый приятель Магеллана, остается верным ему. Два против трех. Против Магеллана четверо капитанов: Хуан де Картахена, Луис де Мендоса, Гаспар де Кесада и Антонио де Кока — все четверо — испанские дворяне. Здесь необходимо упомянуть еще одного испанского офицера, Себастьяна дель Кано, который, после гибели Магеллана, будет играть главную роль. Он не играет первой скрипки в заговоре и, хотя и замешан в нем, старается остаться в тени. Пусть останется одна дверца открытой на случай, если заговор провалится...

Магеллан и не думает сдаваться. Он решается на чрезвычайно смелый и рискованный шаг: посылает на корабль «Виктория» судью Гомеса де Эспиносу с пятью преданными ему матросами обезоружить экипаж «Виктории». Шесть человек должны обезоружить шестьдесят мятежников, во главе с капитаном корабля Луисом де Мендосой! Судья де Эспиноса поднимается на палубу «Виктории» с пятью матросами и читает Луису де Мендосе письмо Магеллана, в котором адмирал ему предлагает пожаловать на флагманский корабль для переговоров. Луис де Мендоса иронически улыбается: «Отправиться на корабль к Магеллану, чтобы быть арестованным подобно Хуану де Картахене? Этот португалец — право, очень наивный человек...» Пока он так размышляет, Гомес де Эспиноса выхватывает из-под плаща кинжал и вонзает его в горло Луису де Мендосе. Выхватывают ножи и верные Магеллану матросы. Экипаж «Виктории» в панике и не решается что-либо предпринять. Все это произошло настолько неожиданно и настолько быстро, что пока матросы и офицеры «Виктории» опомнились, «Виктория» подходила уже к кораблю Магеллана...

Итак, в руках Магеллана уже три корабля: «Тринидад», «Виктория» и «Сант-Яго». В руках мятежников остаются два корабля, отказывающихся подчиниться: «Сан-Антонио» и «Консепсьон». Вся эта драма разыгрывается в заливе Сан-Хулиан. Магеллан с тремя кораблями, оставшимися под его командой, занимает выход из залива. Мятежные корабли не могут проскочить в открытое море. Им остается или сражаться, или сдаться. Но внезапные удары Магеллана парализовали экипажи мятежных кораблей, и напрасно их капитаны размахивают саблями — матросы отказываются или не смеют сражаться с матросами трех кораблей Магеллана. И когда на «Консепсьоне» и «Сан-Антонио» появляются вооруженные люди Магеллана, никто им не оказывает сопротивления. Через несколько часов мятеж подавлен, а взбунтовавшиеся капитаны закованы в цепи.

Только один мятежник — Гаспар де Кесада — обнажил саблю и смертельно ранил верного кормчего Магеллана — Элорьягу. Магеллан присуждает к смерти Гаспара де Кесаду, и его обезглавливает на патагонском берегу его же адъютант Луис де Молино, который также обнажал саблю против Элорьяги. Чтобы искупить вину, Луис де Молино отсекает голову своему начальнику. Еще один важный мятежник должен быть наказан — Хуан де Картахена. Он первый подал пример неподчинения. И Магеллан решает: Хуана де Картахену высадить на берег. Вместе с ним высадить и одного ксендза, который побуждал матросов к бунту. Двое мятежников остаются на пустынном патагонском берегу с запасами пищи на несколько дней. Их дальнейшая судьба никому неизвестна. В это время происходит и другое несчастье: поднимается сильная буря, во время которой погибает один из кораблей.

 

III

Суда еще несколько месяцев остаются в заливе Сан-Хулиан, скованные зимними льдами. А когда наконец приходит весна и отремонтированные корабли готовы тронуться в путь, на берегу появляется огромный человек с выкрашенными лицом и волосами, одетый в шкуры и украшенный перьями. Он такой высокий, что испанские матросы достигают ему до пояса. За ним следуют еще несколько мужчин и женщин — все громадного роста. За их длинные ноги матросы прозвали их патагонцами, а их землю — Патагонией.

26 августа четыре корабля трогаются на юг. 21 октября Магеллан отмечает в своем дневнике: «Перед нами высокие белые скалы, разбросанные на большом расстоянии одна от другой. Между ними глубокий залив. Далее виднеются высокие горы, покрытые снегом». Магеллан еще не подозревает, что этот «залив» и есть тот самый пролив, который он ищет вот уже целый год. Он посылает два корабля на разведку — «Консепсьон» и «Сан-Антонио». Через пять дней они должны вернуться к устью реки. И они действительно возвращаются, стреляя из всех орудий. Капитаны обоих кораблей заявляют, что это не залив, а пролив, который ведет в Тихий океан.

Это самые счастливые минуты в жизни Магеллана. Наконец-то он открыл пролив, через который можно пройти из Атлантического в Тихий океан. Пролив с тех пор называется Магеллановым проливом.

Четыре корабля торжественно отправляются в путь. Но когда, исследовав все изгибы пролива, они собираются на противоположном его конце, одного корабля недостает. Это «Сан-Антонио» — самый большой, самый лучший корабль, при том снабженный лучше других запасами пищи. Магеллан в тревоге. Он вызывает к себе сопровождающего его астролога Андреса де Сан-Мартина и приказывает ему составить гороскоп и по звездам прочесть, что произошло с «Сан-Антонио». В те времена самые культурные люди верили в гороскопию — «науку» гадания по звездам. Прежде чем начать гадать по звездам, астролог вспомнил, что один из испанских офицеров, Эстебан Гомес, настаивал на военном совете на том, чтобы корабли прекратили дальнейшее плавание и возвратились в Испанию. Этот самый офицер находился на «Сан-Антонио». Астролог заявил, что «Сан-Антонио» бежал в Испанию. И угадал — в первый и последний раз, — разумеется, не с помощью звезд, а с помощью фактов.

У Магеллана осталось три корабля. Он отправляется с ними по Тихому океану, по этой бескрайней водной пустыне. Целых сто шесть дней плывут корабли, не встречая ни единого острова, кроме нескольких голых скал, без воды и растительности, без людей и животных. Много матросов умирают от голода и жажды. Наконец 6 марта 1521 года «Тринидад», «Консепсьон» и «Виктория» приближаются к группе неизвестных островов и бросают в заливе якорь.

Матросы готовятся сойти на берег утолить голод и жажду, но жители островов опережают их: к судам несутся быстрые маленькие каноэ, паруса которых сделаны из пальмовых листьев. Туземцы, совершенно голые и наивные дети природы, ловко карабкаются на корабли и крадут все, что им нравится. Больше всего им нравятся разные блестящие предметы, которые можно воткнуть в курчавые волосы. Потом они спускаются с кораблей и отправляются вспять, веселые и довольные. Они не могут понять, что совершили кражу, потому что на их языке не существует такого слова. Магеллан назвал эти острова Ландронскими островами — островами воров.

Это название несправедливо, ибо украденные туземцами мелочи — лишь детские игрушки в сравнении с намерениями испанского короля, пославшего Магеллана в это путешествие с единственной целью захватить для короля все новооткрытые острова вместе с людьми и животными, которые их населяют. В сравнении с этим грабежом, благословленным самим папой, воровство туземцев с Ландронских островов — ничто. Сейчас Ландронские острова называются Марианскими островами.

17 марта 1521 года Магеллан прибыл на остров Массава, из группы Филиппинских островов, встреченный самым радушным образом вождем племени — Каламбу. Через несколько дней Магеллан отправляется на остров Себу, находящийся на 124° восточной долготы и на 10° северной широты. Вождь этого острова Хумабон встречает его, как родного брата. Гостеприимные племена просто не знают как угодить своим белым гостям, которых видят впервые. До тех пор эти дети природы не знали, что на свете существуют и другие острова, а еще менее могли знать, что на свете существуют белые люди.

Магеллан бесконечно счастлив, но скоро его счастье омрачается вождем одного соседнего с Себу островка. Этот островок называется Матан, а его вождь — Силапулапу. Этот человек с таким смешным именем оказывается гордым и неприступным. Когда несколько Магеллановых матросов отправляются на маленький остров Матан, жители встречают их враждебно. Они не восхищаются их белой кожей, не соблазняются пестрыми бусами и блестящими зеркальцами, в которых — о чудо! — человек может видеть свое отражение. Нет, эти люди держат наготове луки с натянутой тетивой, и матросы принуждены оставить Матан и вернуться на Себу.

Магеллан решает наказать непокорного Силапулапу в назидание другим вождям этих прекрасных островов, что белые люди не шутят с теми, которые им не подчиняются. Как смеет этот смешной Силапулапу прогонять белых людей со своего острова. Если Магеллан оставит его ненаказанным, другие вожди могут последовать его примеру, и тогда испанский король не получит ни одного из этих цветущих островов. Даже и благословение римского папы ему не поможет.

Однако Магеллан не хотел проливать крови. Он послал своего раба Энрике к Силапулапу с предложением принять покровительство испанского короля и согласиться стать его покорным вассалом. В противном случае он и его люди будут убиты страшными стрелами, которые гремят как гром. Силапулапу гордо ответил:

— Ну что ж, и у нас есть стрелы. Они не похожи на стрелы белых людей, не испускают грома и молнии, но зато закалены на огне и каждый, кто вступит на остров Матан, живым не уйдет.

Какая дерзость по отношению к людям, сеющим смерть своими страшными мушкетами и арбалетами! Этот дерзкий Силапулапу должен быть наказан. Магеллан, твердый, закаленный в бурях мореплаватель, не терпящий ни малейшего противоречия человек, велит шестидесяти матросам одеть кольчуги и приготовиться к предстоящему сражению. Сам Магеллан садится в маленькую лодку и во главе своих матросов отправляется на остров Матан. И тут на этом маленьком острове находит смерть величайший мореплаватель Ренессанса. Сражение, в котором он погибает, описано Пигафеттой:

«Мы выскочили из лодок, — пишет Пигафетта, — в воду, по пояс, и должны были пройти вброд до берега расстояние в два выстрела из лука, а в это время наши лодки не могли следовать за нами из-за рифов. На берегу мы нашли человек пятьсот туземцев, разделенных на три отряда, и они с ужасными криками набросились на нас. Два отряда напали на нас с флангов, а третий — во фронт. Наш капитан разделил матросов на две части. Наши стрелки полчаса стреляли из мушкетов и арбалетов с лодок, но ничего не добились, так как пули не могли пробить деревянных щитов туземцев с такого расстояния и, в лучшем случае, ранили врагов в руки. Ввиду этого, капитан громко скомандовал прекратить стрельбу, но наши не слышали его. А туземцы, видя, что наши выстрелы почти не причиняют им вреда, не отступали. Они все яростнее и яростнее орали, перебегая из стороны в сторону, чтобы избежать наших выстрелов, все больше приближались к нам, прикрываясь щитами, стреляли в нас из луков, бросали закаленные в огне копья, камни и грязь, так что мы едва успевали отбиваться. Некоторые из дикарей даже бросили копья с железными остриями в нашего капитана.

Чтобы испугать туземцев, капитан послал несколько человек из наших поджечь их хижины. Но это их еще больше разъярило. Некоторые из них бросились к месту пожара, охватившего двадцать или тридцать хижин, и убили там двух наших солдат. Остальные набросились на нас с еще большей яростью. Сообразив, что наши тела защищены кольчугой, но ноги остаются непокрытыми броней, они начали целиться главным образом в ноги. Одна отравленная стрела пронзила правую ногу капитана, и он дал приказ отходить шаг за шагом назад. Но теперь почти все наши люди обратились в бегство, так что всего человек семь осталось с капитаном, который и без того с давних пор был хромой и явно задерживал отступление. Сейчас со всех сторон нам угрожали копья и камни, а мы не могли уже оказывать никакого сопротивления. Бомбарды, находившиеся в лодках, ничем не могли нам помочь, потому что мель их держала на расстоянии. Мы стремились уйти с острова и отступали с боем шаг за шагом. Мы были уже только на выстрел от берега, но туземцы упорно нас преследовали, собирая копья, брошенные в нас раньше — так что они метали в нас по пять-шесть раз одни и те же копья. Они были недалеко от нас, узнали капитана и начали яростно целиться в него. Два раза они сбили шлем с его головы. Но он как храбрый рыцарь остался на своем посту с несколькими из нас, и мы дрались больше часу, не отступая ни шагу назад, пока стрела туземца не попала в лицо капитану. В гневе Магеллан тут же пронзил копьем грудь нападающего, но копье застряло в теле убитого и когда капитан попытался обнажить меч, он успел его вытащить только до половины, потому что удар копьем обессилил правую руку. Видя это, все враги набросились на него и один из них нанес ему копьем такую рану в левую ногу, что Магеллан упал на землю. Мгновенно на него налетели все туземцы и пронзили его копьями и другим оружием, которое имели. Так они отняли жизнь нашему зеркалу, нашему свету, нашей утехе, нашему верному вождю».

Так геройски и все же бессмысленно погибает Магеллан на Филиппинских островах, прежде чем достичь своей крайней цели — Молуккских островов. Остальные испанские капитаны посылают к Силапулапу посредника с предложением передать им тело убитого за соблазнительные для туземцев колокольчики и разноцветные лоскуты, но гордый вождь ничем не может быть соблазнен или подкуплен. Он заявляет, что убитый его трофей и не подлежит продаже. И никто не знает, что сделали с трупом Магеллана люди Силапулапу: бросили на растерзание диким зверям, или съели под удары своих деревянных барабанов — история никогда не узнает истины...

 

IV

Что произошло после убийства Магеллана, известно из дневника Пигафетты и рассказов моряков, возвратившихся в Испанию. О том же рассказывает и английский моряк Джон Джигерс, дневник которого сейчас был в моих руках вместе с дневником Магеллана. Посмотрим, что он повествует.

Вождь Себу, смиренный Хумабон, крещенный Магелланом и принявший «с радостью» имя испанского короля (Магеллан дал ему имя Карл Хумабон), видя, что белые люди не так уж страшны и неуязвимы, как он думал, поднял своих стрелков на восстание и прогнал испанских моряков с острова, убив двадцать четыре человека и между ними капитанов Жуана Серрано и Дуарте Барбоса. Там погиб и астролог Андрес де Сан-Мартин. Джон Джигерс не без иронии отмечает, что па этот раз гороскоп подвел астролога.

Три корабля — «Тринидад», «Консепсьон» и «Виктория» — поднимают якорь и спешат поскорее покинуть остров Себу. Более двух лет назад из Испании отплыли пять кораблей с экипажем в 265 человек, а сейчас осталось всего 113 душ — слишком мало, чтобы управлять тремя судами. Ввиду этого лучше всего пожертвовать одним из кораблей. Которым же? Разумеется, «Консепсьоном», который уже давно дал течь и, кто его знает, сможет ли выдержать бури в Индийском океане. По прибытии на остров Бохол, соседний с Себу, матросы переносят с «Консепсьона» на другие два корабля все ценное и годное для употребления, сжигают «Консепсьона» и снова трогаются на юг, вдоль бесконечного количества больших и малых островов и островков. Сейчас моряки Магеллана превращаются в пиратов и грабят все суда, попадающиеся на пути. 6 ноября 1521 года они видят вдали высокие синие горы. В своем дневнике Джон Джигерс пишет: «Пленник, который нас сопровождал, сказал, что это Молуккские острова. Мы все вознесли хвалу богу и, чтобы ознаменовать нашу радость, дали залп из орудий. Пусть никто не удивляется тому, что мы были так счастливы, ведь мы 27 месяцев без двух дней искали эти острова, исколесив вдоль и поперек эти широты».

28 ноября они бросают якорь у острова Тидор — одного из пяти Молуккских островов. Джон Джигерс пишет в своем дневнике: «Что сказать об этих островах? Тут все просто и нет ничего дороже мира, удобств и пряностей. Но самое лучшее из этих вещей и, может быть, высшее благо на земле — мир, который изгнан повсюду из-за людской злобы, здесь нашел свое последнее убежище.

Вождь острова Тидора, крещенный испанцами Альманзором, прибыл на носилках и радушно встретил гостей. Поднявшись на один из двух кораблей, он затыкает себе нос — просто не может вынести запахов кухни и людей. Он говорит истощенным морякам: «Сойдите на берег и подкрепитесь, порадуйтесь на блага и удовольствия земли после столь долгих скитаний по морям и после стольких опасностей. Освежите ваши тела и радуйтесь так, как будто вы прибыли в царство вашего собственного государя».

Эта любезность, как бы она не была приукрашена Джигерсом, является предупреждением испанцам. Альманзор недвусмысленно напоминает им, что все же тут он властелин. И, действительно, испанцы, путем обмена, получают все, что им нужно для дальнейшего плавания. Они даже снимают с себя рубахи и меняют их на пряности и дорогих райских птиц. Жажда обогащения, не оставляющая их и в самые тяжелые минуты, особенно разгорается сейчас, когда они достигли заветной цели и им предстоит тронуться снова на запад, в Испанию. А некоторые, восхищенные красотой острова, его богатствами и гостеприимством мирных туземцев, пожелали остаться тут навсегда. И в самом деле, зачем им снова пускаться в опасный путь, когда тут живется так спокойно, так приятно? Зачем им снова рисковать жизнью, когда тут земля предлагает им пищу почти без труда, а население встречает их с таким восторгом? Прежде чем отчалить от этих благодатных островов, испанцы обнаруживают, что «Тринидад» довольно сильно потрепан и не выдержит далекого плавания. Это на руку многим матросам. Человек пятьдесят охотно остаются на острове Тидоре, до тех пор, пока не будет поправлен корабль, а «Виктория» поднимает якорь и отправляется на запад с остальным экипажем в 47 матросов с несколькими офицерами.

«Виктория» плывет мимо берегов большого острова Целебеса и через Яванское море и Зондский пролив, между островами Суматра и Ява, входит в Индийский океан. Тут она берет курс на юго-запад, чтобы обогнуть Южную Африку. Но не так-то просто доплыть до этого жаркого континента. От Явы до мыса Доброй Надежды 9700 км — огромное водное пространство, которое можно проплыть за много, много недель при попутном ветре. Но, как известно, в Индийском океане часто, дуют муссоны, в направлении с холодных вод Южного океана на северо-восток. Этот почти встречный ветер задерживал движение «Виктории». Моряки пришли в отчаяние и, когда приблизились к какому-то неизвестному острову, бросили якорь и сошли на берег. Туземцы, которые населяли этот остров, называли его Тамбукту. Целый месяц провели моряки на острове Тамбукту, отдохнули, хорошо откормились, а когда задул попутный ветер, решили продолжить плавание к Южной Африке. Тогда разыгралась маленькая человеческая драма: десять матросов отказались продолжать опасное путешествие и остались навсегда на острове Тамбукту. Никакие напоминания о долге и присяге испанскому королю не помогли, и корабль «Виктория» покинул остров без них, хотя они и были нужны на корабле. Корабль снова отправился в неизвестность всего с тридцатью семью матросами на борту. После долгих странствований он достиг африканского берега и остановился в одном португальском порту, чтобы запастись пресной водой и продуктами. Испанцы обманули португальцев, сообщив, что пришли из Западной Индии (Америки), но ложь была открыта из-за пряностей, которых в Америке нет, и «Виктория» бегством едва спаслась от плена. Все же на берегу было поймано несколько испанских матросов которым уже не довелось никогда увидеть Испанию. Остальные прибыли в отечество оборванными, измученными, истерзанными, но гордыми своим походом, смелостью и самоотверженностью и той огромной пользой, которую принесли человечеству.

А матросов с «Тринидада» постигла тяжелая участь. Они отправились на своем корабле через Тихий океан к Панамскому перешейку, бывшему тогда испанским владением, но не дошли до него и, после шестимесячных скитаний по бескрайним водным пространствам, снова возвратились на Молуккские острова. Но там уже были португальцы, которые взяли их в плен и заперли в хижинах. Через некоторое время четырех оставили на островах, а остальных отправили в португальскую Индию, где они один за другим погибли как мухи в ужасных условиях. Только одному из этих несчастных удалось бежать и возвратиться в Испанию, после множества приключений и страданий.

По дневнику Джона Джигерса я проследил судьбу десяти матросов, отказавшихся продолжать путешествие в Испанию и оставшихся на острове Тамбукту. Как гласит и предание, они взяли себе жен из племени занго и зажили в мире с туземцами. Много страниц в дневнике Джигерса с восторгом описывают мирную жизнь на острове и самих туземцев, относившихся к ним с уважением и радушном. Но неспокойный матросский дух толкнул их на преступление. Они решили свергнуть вождя племени, Пакуо, подчинить себе племя занго, а затем победить и остальные племена и захватить весь остров. И действительно, вначале им повезло: они арестовали Пакуо и объявили одного из своих офицеров, некоего Серандоса, вождем. Туземцы испугались ружей испанцев и подчинились. Однако спустя некоторое время, они объединились с другим племенем и начали кровавую войну. У испанцев вышел порох, некоторые из них были убиты, другие взяты в плен и брошены в океан с камнем, привязанным к ногам. Только Джону Джигерсу удалось бежать в леса. Какова была его дальнейшая судьба — никому неизвестно. Этого нельзя понять и из последних страниц его дневника. Я прочел с исключительным вниманием последние строки и запомнил их наизусть. Вот они:

«5 ноября 1523 года. Ужасно! Пять человек из наших убиты, остальных четырех поймали живыми, привязали камни к ногам и бросили в океан. Только мне удалось бежать в леса. Сейчас я один. Скитаюсь в джунглях без оружия, без огня, без одежды... Сплю на деревьях, как обезьяна, питаюсь дикими плодами. Почему мы не сидели мирно, зачем нам было свергать вождя? Черт нас попутал на это преступление, чтобы мы искупили его своей жизнью. Племя оказало сопротивление и было право. Оно нас усыновило, приняло в свою семью, а как мы его отблагодарили?»

Неизвестно, что помешало Джигерсу продолжить его дневник и как он закончил свою жизнь, но одно ясно: легенда о моряках Магеллана не выдумана. Они действительно жили на острове Тамбукту. Ясно было и другое — дневник Магеллана не был уничтожен, как думают историки. Он был у меня в руках, и я решил сохранить его во что бы то ни стало.

 

I

Однажды утром я услышал голос Боамбо, который кричал перед моей хижиной:

— Вставай, Андо! Идем! Сегодня день большой охоты!

День большой охоты был настоящим праздником для туземцев. Все задолго до этого говорили о нем и готовились так, как у нас хорошие хозяева готовятся к жатве и молотьбе. Мужчины делали себе новые копья и стрелы, подтягивали тетиву па луках, а женщины плели из лыка новые мешки или чинили старые иглами из рыбьих костей. Готовился и Боамбо. Несколько дней я учил его стрелять из ружья. Сначала он пугался сильных выстрелов, но потом привык и, радуясь как ребенок, показывал на деревьях следы от пуль, выпущенных им. Учились стрелять и другие охотники, получившие ружья. Между ними был и Амбо. В последнее время он подружился с капитаном Стерном, и каждое утро оба ходили на охоту в лес. Иногда выстрелы слышались в селении и пугали детей. Однажды Стерн сказал мне, что сын вождя научился прекрасно стрелять. Когда я его спросил, почему не зовут и меня на охоту, Стерн пожал плечами, а после признался, что сын вождя не хочет встречаться со мной.

Я и раньше замечал, что Амбо избегает меня, а когда мы случайно встречались, отвечал на мое приветствие легким кивком головы и спешил отойти. «За что он сердится? — задавал я себе неоднократно вопрос и старался открыть хотя бы один мой поступок, который мог его обидеть. — Нет, я ничем его не огорчал. Арики был виноват во всем. Этот проклятый старик стал между нами как стена и стремился нас рассорить, но почему Амбо его слушал?»

— Слышишь бурум? Он уже созывает людей, — прервал мои мысли Боамбо. — Ну, пошли!

— Войди, выкури трубку, пока я приготовлюсь, — позвал я его и открыл дверь в мою хижину.

Вождь вошел с ружьем за плечами и патронташем поверх разноцветных поясов. Он был возбужден, и голос его звучал плотнее и мужественнее.

Я вымылся и одел охотничий костюм, подаренный мне Смитом. Когда ему стало ясно, что он не сможет уберечь все свое имущество, плантатор стал необычайно щедрым: кроме охотничьего костюма и сапог, он подарил мне голландскую пенковую трубку.

Я был уже готов, когда пришел сам мистер Смит, тоже одетый в охотничий костюм, в новых сапогах из желтого шевро и с пером попугая на зеленой шляпе. Ружье на новом ремне свободно висело на плече.

— Вы тоже идете на охоту? — спросил я его.

— Почему нет? — удивленно взглянул на меня Смит. — Мне надоело целыми днями валяться в тени.

— Вот как? — усмехнулся я. — А вы помните, что я вам сказал недавно.

— А что вы мне сказали?

— Я вам сказал, что туземцы с радостью ходят на работу, потому что без труда их жизнь стала бы адом.

— Охота не труд, а развлечение, — возразил Смит. — Но чего нам спорить? Я не желаю портить себе настроения.

Он и в самом деле был весел и, по дороге на площадку, беззаботно посвистывал и шутил с встречавшимися людьми.

— Смешной пакеги, — шепнул мне Боамбо. — Ты как-то мне сказал, что в своей стране он был очень сильным человеком. Это верно?

Я кивнул утвердительно головой.

— Раз так, пакеги в его стране — наверно, очень слабые люди.

Недавно и Зинга мне сказала то же самое, И она, подобно отцу, судила о силе людей по их мускулам, а не по их богатству, которое давало им власть над бедными.

Люди со всех концов селения собрались на большую площадку. Всюду слышались возбужденные голоса. Все торопились, только старики и дети стояли в стороне и жалели, что не могут участвовать в этом шумном торжестве.

Охотники были готовы. Боамбо вышел вперед, махнул рукой, и они тронулись длинной вереницей. За охотниками шли женщины с мешками на плечах, в которых были ямс, бананы, таро и даже горшки.

По обеим сторонам тропинки возвышались кокосовые пальмы, хлебные и тиковые деревья, до сорока метров высотой, панданы с толстыми надземными корнями, служившими дереву опорой, и ветки которых оканчивались очень длинными и узкими листьями.

Тропинка уходила все глубже и глубже в лес. Тут деревья были гуще и выше. Это были настоящие джунгли, переплетенные густой сетью лиан, вившихся вокруг стволов и ветвей деревьев до самых верхушек и перебрасывавшихся на соседние деревья или свисавших вниз, до самой земли.

Стволы деревьев были покрыты паразитными растениями, эпифитными бромелиями и орхидеями с белыми, красными, розовыми или коричневыми цветами. Несколько раз мы переправлялись через один и то же ручей с прозрачной и прохладной водой. Мы шли в полумраке, хотя был солнечный, светлый день. Отовсюду веяло теплой влагой. На листьях переливались мелкие капли росы. На ветках деревьев прыгали юркие гиббоны и тревожно скулили. Зеленые и желтые попугаи издавали пронзительные крики, но туземцы привыкли к ним и не обращали на них внимания.

Только в середине дня мы достигли вершины. Мы снова попали под лучи солнца, и жара стала невыносимой. Мы остановились в тени деревьев, чтобы перекусить и отдохнуть. Отсюда на север виднелся океан, величественный и безбрежный, а на юг, в низине, простиралась довольно широкая долина, пересеченная полноводной рекой. Туземцы назвали ее Коломоной — спокойной и величественной, и она действительно была такой. Она брала свое начало в западной части острова, собирала по дороге много ручьев, стекавших с соседних гор, и вливалась в океан у селения Калио. По ее берегам, поросшим густой зеленью, не было видно ни одного селения. Очевидно, эта плодородная долина не была населена.

— Райская долина, сэр! — восторженно воскликнул Смит.

Его восторг удивил меня, так как я думал, что плантатор не способен восхищаться красотами природы. И как будто, чтобы оправдать такое мое мнение, он продолжил:

— Знаете какую прекрасную плантацию можно создать в этой чудной долине, если иметь с десяток тракторов...

— И сотню рабов, — ввернул я, но плантатор замечтался и не слышал.

— Тысячи гектаров могут быть засажены полезными деревьями, — продолжал он, — и столько же — сахарным тростником. А когда задымят трубы сахарного завода... Эх! Как подумаю, какое богатство пропадает напрасно, меня просто в дрожь бросает. А эти водопады с гор? Сколько электрической энергии кроется в них, сколько лесопильных заводов и деревообрабатывающих фабрик могли бы они привести в движение!..

— А чьи будут эти плантации и фабрики? — спросил я.

— Того, кто доставит машины.

— А что будет с туземцами? Смит поморщился и махнул рукой:

— Будьте спокойны, каждый из ваших туземцев будет получать то, что ему нужно. Несколько бананов и таро — этого совершенно достаточно.

— А все остальное превратится в золотой поток, который потечет в несгораемый шкаф Смита, не так ли?

— Вы всегда ищете крайних результатов, — упрекнул меня плантатор. — Ну что ж, поговорим о золотом потоке. Почему бы мне или кому-нибудь другому не использовать этих огромных богатств, раз туземцы не знают, что с ними делать? Вы знаете какой кофе будет здесь расти, какое какао, какой ароматный чай? И какой строительный материал может выйти из этого прочного как сталь тикового дерева? А кокосовые пальмы, о которых сейчас никто не заботится. На них висят миллионы фунтов стерлингов, и если кто-нибудь сумеет их сорвать, он сделает доброе дело для человечества, уверяю вас.

— Почему кто-нибудь, а не люди?

— А кто будут эти люди, сэр? Дикари? Но они ничего не умеют делать, вы сами видите.

— Научатся, будьте спокойны.

— Управлять тракторами? Не смешите меня, сэр.

— Не только тракторами, а и самолетами научатся управлять. Посмотрите, что делают внуки русских крепостных. Они превратили свою землю в райский сад...

— Понимаю, — прервал меня Смит. — Вы намекаете на социализм.

— Не намекаю, а открыто говорю о нем. Только социализм может превратить этот остров в цветущий сад, в котором все будут трудиться для счастья всех.

Плантатор встал, посмотрел на меня свысока и процедил сквозь зубы:

— Фанатик!..

И отошел в тень соседнего дерева.

«Волка как не корми, все в лес смотрит», — подумал я.

Охотники снова тронулись в путь. Теперь тропинка шла по горному хребту. Тут были поляны, покрытые высокой травой аланг-аланг, встречались и толстые деревья с низкими стволами и густыми ветками, листья которых опадали в засушливые зимние месяцы. Южные крутизны, с которых вода стекает быстрее, были покрыты ксерофитными лесами, местами непроходимыми, ввиду густого сплетения веток с острыми шипами. Мы не смогли бы пройти через эту настоящую колючую проволоку, если бы туземцы предварительно не расчистили колючие ветки по сторонам тропинки. И как будто для украшения, среди этой колючей проволоки возвышались стройные деревья с круглыми кронами, которые весной покрывались розовым, желтым и красным цветом.

Тропинка свернула вправо, и охотники начали спускаться по южному склону. Тут лес был реже, чем на северном склоне. Иногда приходилось перебираться через глубокие овраги — тогда под нами разверзались опасные пропасти, а над головами нависали высокие отвесные скалы. На одну такую скалу над пропастью влезли Зинга и Канеамея. Я был под скалой и вздрогнул при виде их.

— Иди сюда! Иди сюда! — закричала мне Зинга и, протянув вперед руки, замахала ими как крыльями.

Я быстро вернулся назад по тропинке и забрался на скалу.

— Не свешивайтесь, упадете! — оттащил я их от опасной пропасти.

Здесь, вдали, они увидели Амбо и пошли за ним, но он исчез неизвестно куда.

— Прячется от нас, — грустно сказала Канеамея.

Она была рассеянна и огорчена, едва отвечала на мои вопросы и постоянно озиралась вокруг, наверно искала глазами Амбо. А Зинга, наоборот, была весела — это было видно и по лицу, и по глазам, и по ее улыбке, — но и она сдерживалась и редко громко смеялась, как будто опасалась, что своим смехом обидит свою грустную подругу. Я объяснял по-своему различные настроения двух девушек: одной — печальной, другой — веселой. Зинга, знала о нашей встрече с Канеамеей в моей хижине в ту бурную ночь и о том, что было между нами, но она, наверно, заметила холодное отношение Канеамеи ко мне и, может быть, это ее радовало. А у Канеамеи были причины сердиться на меня. Я действительно ее обидел. Она принесла мне белые листы Арики, а я, не догадываясь о причине ее позднего посещения, торопился поскорее ее выпроводить, опасаясь, что кто-нибудь может ее увидеть в моей хижине в такой поздний час.

Мы пошли вниз по крутой тропинке. Охотники ушли вперед, и нам приходилось их догонять. Канеамея шла молча, с опущенной головой, задумчивая. Она явно избегала моего взгляда, а Зинга часто оборачивалась назад и улыбалась. На одной крутизне лиана, за которую я схватился, оторвалась и я упал, перевернувшись несколько раз на лету. Зинга так громко хохотала, что распугала птиц, и они заметались у нас над головами.

К вечеру мы дошли до берега большой реки, и все занялись делом: мужчины наловили рыбы, а женщины развели костры и приготовили ужин. Мы ели похлебку из рыбы с лепешками из теста хлебных плодов.

После ужина Боамбо дал знак рукой, я бурум забарабанил, как перед атакой. Охотники сбежались, вооруженные копьями, луками и стрелами, и окружили вождя. Боамбо вновь поднял руку, и бурум умолк. Наступила напряженная тишина. Охотники молча ждали, что им скажет Боамбо. Он вскочил на камень и, оглядев собравшихся, начал речь. Кто станет долахо — первым охотником? Тот, кто настигнет кро-кро и пронзит его в сердце. В награду он получит похвалу и рога с убитого им животного, но без права их носить как украшение, потому что это право имеют только ренгаты и вождь. Не следует убивать детенышей кро-кро, они будут убиты в будущем году на большой охоте, если вырастут до тех пор.

Речь Боамбо была деловая и очень короткая. После нее люди разбрелись по берегу искать удобных мест для ночлега.

 

II

На другой день, еще на заре, Боамбо разделил охотников на две группы и велел им рассыпаться в цепь на несколько шагов один от другого. Цепь своими краями упиралась в подножия двух гор, между которыми лежала долина. Когда все было готово, Боамбо подал знак, и две шеренги тронулись вперед с пронзительными криками: одна — на восток, другая — на запад. Спугнутые охотниками, дикие балийские быки бантенг, которых туземцы называют кро-кро, убегали с полей в горы, чтобы укрыться в густых лесах, но там на каждой тропинке сидели в засаде охотники, которые выскакивали навстречу и убивали их своими копьями.

Я пошел с Боамбо на запад, но Амбо догнал нас, едва переводя дух, и предложил мне идти с ним на восток.

Это меня удивило. Сын вождя до сих пор явно избегал встреч со мной, ходил на охоту с капитаном, и ему и в голову не приходило позвать меня, а тут вдруг он переменил свое отношение ко мне. Почему? Что ему взбрело в голову? Я отказался идти с ним, но он настаивал. Вниз по течению реки больше кро-кро, чем вверх по течению. А там, где Коломона вливается в океан, находится селение Калио, в которое мы ходили однажды с ним. Там я опять встречу знакомых, увижу ренгати и Ладао...

Я опять отказался. Тогда Амбо разозлился и гневно закричал:

— Я знаю почему ты не хочешь! Да, да, знаю!

— Почему!

— Потому что боишься меня!

Он держался вызывающе.

— Чего мне бояться? — посмотрел я на него удивленно.

— Так, боишься. Арики правду говорит, что ты трус.

Я знал, что Арики меня ненавидит, но почему Амбо поддается его козням? Почему держится со мной, как с врагом? Я подумал, что пришло время мне с ним объясниться, и решил пойти с ним.

Мы зашагали по тропинке вдоль реки, под тенистыми деревьями. Шли молча: я — впереди, Амбо — на несколько шагов сзади. Он не спешил, отставал, и я должен был его поджидать.

— Пойдем скорее, догоним охотников, — попытался я его подогнать.

Амбо не ответил. Он небрежно перебросил ружье за плечо дулом вниз: видимо, охота его не интересовала. А я хотел убить зверья больше всех других охотников и стать долахо — первым охотником. Тогда любой род племени занго пожелает меня усыновить, потому что каждый род гордился своим долахо. Но если я вернусь с большой охоты с пустыми руками, все будут смеяться надо мной. «У пакеги есть уда, которая испускает гром, а он не убил ни одного кро-кро!» Может быть, как раз этого хотел Амбо и потому не торопился настигнуть охотников...

— Я пошел на охоту, а не на прогулку, — сказал я и, ускорив шаги, добавил: — Я присоединяюсь к охотникам, а ты делай, что хочешь.

— Постой! — гневно крикнул Амбо.

Я обернулся и увидел, что он снял ружье с плеча. Глаза у него горели.

— Что ты хочешь? — спросил я его.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все о дочери Арики. Все! — повторил он. В его голосе звучали вызов и угроза.

— Что значит «все»?

— Ты знаешь, что это значит! — резко сказал Амбо.

Его ответ заставил меня задуматься. Неужели сын вождя знает, что Канеамея показывала мне белые листы, которые Арики старательно скрывал от меня? Неужели видел, как она приходила в мою хижину в ту бурную ночь? И неужели это он выпустил стрелу, которая вонзилась в стену точно над моей головой? Не может быть! Нет, нет! Амбо не способен на такую подлость.

— Хорошо, я все тебе расскажу, — сказал я. — Но сначала ты мне скажи, чья была стрела, которая однажды ночью вонзилась в стену моей хижины как раз над моей головой?

Мы стояли — друг против друга. Я тоже снял ружье с плеча и крепко держал в руках.

— Стрела была моя, — признался Амбо.

— Значит, ты хотел меня убить?

— Если бы хотел убить, не пустил бы стрелы над твоей головой.

— Я тогда наклонился, и стрела пролетела над головой.

— Не смеши меня, — мрачно сказал Амбо. — Я нарочно пустил стрелу, когда ты наклонился.

— Почему?

— Потому что хотел тебе напомнить, что я хороший стрелок. Ты это забыл.

— Ты можешь убить друга из засады?

— Нет! Я не пакеги. Я сын занго, — гордо ответил Амбо.

— Да, я не сын вашего племени. Я пакеги. Но я до сих пор никого не убил и не собирался убивать кадитами.

Амбо поморщился.

— Понимаю, — сказал он смущенно. — Я хотел убить Арики. Но почему? Опять-таки из-за тебя!

Он был прав и, так как мне нечего было возразить, я мягко сказал:

— Чего мы спорим? Что нам делить? Чем я тебя обидел? Скажи!

Амбо заговорил о той бурной ночи и о Канеамее. Он видел, как она вошла в мою хижину и ждал, спрятавшись за деревьями, пока она не выйдет.

Канеамея хотела стать его сахе, но я ее соблазнил, и она отказалась от него. Я хотел, чтобы она сделалась моей сахе, но Арики не соглашался. Да, да — Арики не был согласен, и я никогда не стану главным жрецом. Никогда!

— Это Арики тебе так сказал?

— Да, Арики. Он тебя ненавидит.

— Арики лжет. Я никогда не хотел стать даго Канеамеи. Никогда! — повторил я, повысив тон.

— Арики говорит правду. Ты лжешь. Ты хочешь стать рапуо. Нет, нет! Этого никогда не будет!

Я решил прекратить этот неприятный разговор и сердито сказал:

— Чего ты хочешь в конце концов? Скажи!

— Я хочу, чтобы ты оставил Канеамею в покое.

— Канеамею? — через силу усмехнулся я. — Чего ты заботишься о ней? Она не из твоего рода. Ты не имеешь права ее защищать.

Амбо снова смутился. По обычаям племени только член рода Канеамеи имел право требовать у меня отчета, если я ее действительно чем-нибудь обидел. А сын вождя не был из ее рода. Кроме того, я ничем не обидел Канеамеи и не понимал, почему Амбо поверил лжи Арики. Неужели ему неизвестно, что главный жрец способен поссорить самых лучших друзей?

— Ты видишь, что ты не прав, — мягко сказал я ему. — Подумай хорошенько и, когда закончится большая охота, мы опять поговорим.

— Нет, сейчас поговорим! — злобно процедил сквозь зубы Амбо.

— Чего тебе от меня надо? — раздраженно крикнул я.

— Только одного: убить тебя!

— Ну что ж! Вот я! — и шагнул к нему. — Стреляй!

— Нет, — отступил он шаг назад. — Я убью тебя как человека, а не как собаку. Я не хочу драться на копьях или стрелах, потому что ты не умеешь обращаться с ними. Но зато, хорошо стреляешь из ружья. Чего молчишь? Или ты испугался? О, Арики прав! Ты трус!

Я почувствовал, как в горле у меня пересохло и кровь ударила в голову. Амбо был действительно дерзок.

— Кто будет стрелять первым? — спросил я его.

— Как хочешь. Решай...

— Хорошо, я буду стрелять первым. Согласен? Или отказываешься?

Но Амбо и не думал отказываться. Он знал, что я хороший стрелок, и все же согласился на то, что бы я стрелял первым. Это было равносильно самоубийству.

— Иди вон к тому дереву и приготовься, — сказал я. — Считаю до трех и стреляю. Если я тебя не убью, ты считай до трех и стреляй.

Я думал, что в последний момент он испугается и откажется от поединка, но ошибся. Амбо быстро подошел к дереву и поднял голову, словно хотел сказать: «Стреляй, ненавистный пакеги, я не боюсь тебя!»

Я прицелился прямо в голову.

— Раз!

Руки у меня дрожали. Амбо молчал.

— Два!

Расстояние между нами было невелико. Я прицелился. Оставалось надавить на собачку, и сын вождя упал бы мертвым.

— Три! — крикнул я, поднял ружье вверх и выстрелил в воздух.

Я почувствовал слабость, ноги и руки у меня дрожали от пережитого сильного волнения. Я оперся на ружье и сказал:

— Теперь твоя очередь. Стреляй!

— Нет! — крикнул Амбо. — Ты не стрелял как следует. Ты издеваешься надо мной, но ты от меня не уйдешь! Сейчас мы будем с тобой драться, как охотники. Скроемся в лесу в различных местах и будем друг друга подкарауливать. Каждый из нас будет стрелять в другого, как только его найдет. Ты можешь опять стрелять в воздух, но знай, что я тебя убью, как только найду, берегись! Большая охота начинается!

И он исчез в лесу, прежде чем я опомнился. Я стоял как вкопанный и не знал что мне делать. Прятаться в лесу и подкарауливать друг друга, как звери подкарауливают свою добычу — это было ужасно!

— Берегись! — услышал я голос Амбо. — Большая охота начинается.

В ту же секунду раздался выстрел, пуля просвистела у меня над головой, и перебитая ветка упала к моим нотам. Я поспешно подполз к стволу ближайшего дерева. Очевидно, сын вождя не шутил. Он залег в чаще и подкарауливал меня. Через минуту опять раздался выстрел и пуля попала в ствол дерева, за которым я спрятался. Амбо стрелял точно туда, где я прятался. Нужно было поскорее уйти с этого опасного места.

Я пополз через зеленые кусты к другому дереву, потом перешел в густой кустарник и притаился, затаив дыхание. Кругом было тихо. Сердце у меня громко стучало. В горле пересохло; я чувствовал нестерпимую жажду, но не мог ее утолить, хотя река была близко. Нужно было остерегаться. Амбо меня подкарауливал и малейшая неосторожность могла мне стоить жизни.

Я лежал в кустах и прислушивался. Высоко надо мной на ветку сел пестрый, хохлатый попугай. Я нечаянно пошевелился, попугай испугался и вспорхнул. Раздался выстрел, и пуля просвистела над моей головой. Птица меня выдала, и я опять пополз дальше. Открыл одну ямку и залег в ней. Я притаился и ждал неподвижно.

Через некоторое время я услышал шорох, который приближался. Я взял ружье на изготовку и замер. Неужели Амбо откроет меня в этой почти непроходимой чаще? Я снова пополз и вылез на берег реки. Тут, по крайней мере, Амбо не мог напасть на меня со стороны реки, а только со стороны леса. Но все же мне следовало быть настороже. Во время охоты туземцы пробираются через лесную чащу настолько бесшумно, что даже преследуемые звери не чуют их присутствия. А, как известно, у зверей гораздо более острый слух, чем у людей, и более развитое обоняние.

Насторожившись, я вдруг услышал голос Зинги, которая звала меня, затем и голос Канеамеи. Они, вероятно, искали меня и Амбо, но я не решался откликнуться, боясь, чтобы меня не обнаружил сын вождя. И он, наверно, слышал голоса девушек, но молчал.

— Андо! Андо! — звала меня Зинга. — Где ты, Андо!

Я молчал. Через минуту позвала и Канеамея:

— Амбо, где ты? Откликнись, Амбо!

Дочь главного жреца и сестра Амбо искали нас. Они прошли совсем близко от кустов, в которых я притаился, но не видели меня. Тогда я выпрямился, и они подошли ко мне.

— Где Амбо? — спросила меня Канеамея. Она была растревожена.

Я промолчал. Обе девушки с удивлением смотрели на меня.

— Тана Боамбо сказал, что вы пошли в эту сторону. Мы слышали выстрелы!.. Где Амбо!

— Я здесь! — неожиданно откликнулся Амбо и показался в кустах всего шагах в десяти от нас.

Я содрогнулся, увидев его. Как это ему удалось так близко подкрасться ко мне? Если бы не пришли его сестра и дочь главного жреца, он бы, наверно, обнаружил, меня. Его лоб и грудь были покрыты крупными каплями пота. По всему было видно, что и он пережил ужасные минуты.

— Иди сюда! — позвала его Канеамея. — Слышишь, Амбо? Иди сюда!

Когда сын вождя подошел к нам, она продолжила:

— Я знаю, ты сердишься. И на меня, и на Андо. Но знай, что Андо не виноват.

— Нет, виноват! — возразил Амбо, мрачно глядя себе под ноги. — Арики все мне рассказал.

— А сказал он тебе, зачем я ходила в хижину Андо в ту бурную ночь?

— Нет, не сказал. Он не знает, что ты ходила.

— Знает! — подчеркнуто сказала Канеамея. — Я сама ему сказала. Но не сказала, зачем ходила. Не сказала, потому что боялась его. Если бы он узнал правду, он бы убил и меня, и Андо. Но правды я ему не сказала. А тебе скажу, хочешь? — Амбо, нахмурившись, молчал. — Хочешь? — повторила Канеамея. — В ту проклятую ночь, я сама ходила в хижину к Андо и принесла ему белые листы.

— Ты отнесла ему белые листы? — встрепенулся Амбо.

— Да, — кивнула головой Канеамея. — Я принесла ему белые листы. Андо видел белые листы. Они ему сказали все, что говорят и моему набу.

— О, если Арики узнает! — воскликнул Амбо.

Канеамея махнула рукой, словно желая его остановить, и быстро заговорила:

— Он не узнает. Ведь ты ему не скажешь?

— Это все? — спросил смягчившимся голосом Амбо.

— Нет, не все. Андо никогда не хотел стать моим даго. Однажды набу очень рассердился на Андо. Он сказал, что опять бросит его в Большую воду, и я испугалась. Тогда я сказала набу: «Набу, белый человек неплохой. У него есть нанай кобрай, и все люди его любят. Если ты велишь людям бросить белого человека в Большую воду, все племя тебя возненавидит». Набу рассердился, поссорился со мной и раскричался. Тогда я ему сказала: «Набу, я хочу стать сахе белого человека». Набу опять раскричался. Но после, подумав, согласился и послал меня позвать Андо к нам. Набу предложил ему стать моим даго. Он сказал ему, что сделает его наследником семи поясов мудрости и рапуо племени, но Андо отказался. Понял?

— Понял.

— Я еще что-то тебе скажу, — усмехнулась Канеамея. — На празднике Дао я стану твоей сахе. Ты доволен?

Лицо Амбо вдруг прояснилось, глаза засияли радостным блеском. Он старался овладеть собой, но не трудно было заметить охватившее его волнение.

— А теперь пожми руку Андо, — прибавила Канеамея. — Он не виноват.

Амбо сейчас же протянул мне руку и добродушно улыбнулся. И я понял, что он больше не ненавидит меня, что он любил меня даже и тогда, когда хотел убить.

— Теперь я все понял, — сказал он взволнованно. — Арики обманул меня. Он сказал: «Андо хочет стать даго Канеамеи и получить семь поясов мудрости и белые листы!

— Нет, Амбо, это неправда, — отрицательно покачала головой Канеамея.

— Понял, — сказал Амбо. — Арики обманул меня. Он сказал мне: «Убей Андо! Убей его!», и я хотел его убить. Но теперь я понял все. Андо не виноват.

Он замолчал. Видимо, не хотел больше говорить перед Канеамеей об ее нечестном отце.

— Забудем плохое, — сказал я ему. — Давай обещаем друг другу, что больше не будем слушать Арики, и наша дружба будет горячей, как солнце, и вечной, как луна.

— Обещаю! — снова сжал мне руку сын вождя и повторил: — Наша дружба будет горячей, как солнце, и вечной, как луна.

Это была клятва, которую племя занго считало священной, и никто никогда ее не нарушал.

После этого мы расстались. Амбо и Канеамея пошли вперед и скоро исчезли в лесу, а мы с Зингой тронулись по другой тропинке. Мы шли молча через густой лес. Голоса охотников не долетали сюда — они ушли далеко вперед. Кругом царила полная тишина. Не было гиббонов на деревьях, не слышно было птичьих голосов. Я ждал, что Зинга заговорит первой, но опа молчала.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил я ее.

— Берегись Арики, — промолвила Зинга.

Это предупреждение я слышал много раз и от нее, и от ее отца, и от Амбо. Оно не было новостью для меня. Я знал очень хорошо Арики и отлично понимал, что он способен на любую подлость.

— А о Канеамее ничего не скажешь? — спросил я.

— Канеамея хорошая. Она не как ее отец. Она тебе обещала показать белые листы и пришла ночью, когда запрещено входить в чужие хижины. Она тогда поняла, что ты не хочешь ее взять твоей сахе. И она сказала себе: «Пакеги не для меня. Я стану сахе Амбо».

— Очень хорошо, — сказал я. — А ты станешь моей сахе?

Она усмехнулась и кивнула головой.

— Когда будет большой праздник? — спросил я.

— Через одну луну, — ответила Зинга. — Тогда наше племя усыновит тебя. Но сейчас ты должен убить побольше кро-кро, стать долахо.

Она была права. Большая охота должна была закончиться в тот же вечер, а я еще не убил ни единого кро-кро. Вдруг Зинга схватила меня за руку и остановилась.

— Смотри, — прошептала она, показывая на быка, который передними ногами залез в реку и, задрав голову, тревожно нюхал воздух. Он походил на наших быков, с темно-серой шерстью, с острыми крутыми рогами, но с большим брюхом, которое ему придавало неповоротливый вид.

Я прицелился и выстрелил. Бедное животное! Оно вздрогнуло от неожиданного грома, встало на дыбы и одним прыжком оказалось на берегу, но передние ноги у него подкосились, и оно рухнуло на землю. Когда мы подошли, бык уже издох, но глаза у него были открыты, словно он смотрел на меня, как живой, и спрашивал: «Зачем ты меня убил?»

У каждого охотника был свой отличительный знак, вырезанный на копье или стрелах. По этому знаку туземцы распознавали, чья стрела или копье сразили животное. У меня не было стрел, и поэтому я вырезал на палке свой отличительный знак — две перекрещивающиеся черточки, вроде знака умножения X, — забил палку у головы быка и быстро отошел.

Мы снова тронулись вдоль берега, где лес был особенно густой. Тут искали спасение дикие быки, успевшие ускользнуть от копий и стрел охотников. Через некоторое время мы услышали шорох, кусты пришли в движение, и на тропинку выскочил дикий бык. Увидев нас, он остановился, поднял голову и свирепо уставился на нас, потом зафыркал, опустил голову и пошел на нас. Я прицелился и выстрелил. Бык подскочил, заревел и бросился на нас. Зинга закричала и прыгнула в реку. Я едва успел спрятаться за ближайшим деревом, и бык пронесся мимо, не задев меня рогами. Он остановился и обернулся. Бык стоял шагах в десяти от меня, и я видел, как трепетали его ноздри и горели глаза. Заметив меня, он снова опустил голову, готовясь наброситься на меня. Я прицелился в лоб и выстрелил. Ноги быка на бегу сразу подкосились, и он упал всего в трех-четырех шагах от дерева, за которым я прятался. На этот раз я попал ему в голову, как раз между рогами. Рана была смертельной. Бык задрыгал ногами, замотал головой, громко хрипя, потом вытянулся и уже больше не пошевельнулся.

Тут я понял, насколько опасна охота на диких быков. Чтобы убить кро-кро своими стрелами и копьями, туземцы должны его окружить с нескольких сторон и метать стрелы и копья с близкого расстояния. Если его не убьют при первом нападении, бык свирепеет и бросается на своих врагов. Когда бык догонит охотника, туземец ложится па землю, и животное испуганное человеческой хитростью, перепрыгивает через него и гонится за другим охотником. В это время в него со всех сторон летят копья и стрелы и вонзаются в его тело...

За охотниками шли несколько туземцев, которые свежевали убитых животных, разрезали туши на большие куски и относили их в стан охотников. Они собирали стрелы, и по ним судили, кто сколько дичи убил.

Поздно ночью все охотники собрались в стане. Боамбо сообщил результаты большой охоты. Я убил больше всех: двух кро-кро и одну дикую свинью, и вождь объявил меня первым охотником.

Так закончилась большая охота.

 

I

В последнее время я часто ездил на яхту читать. Книжный шкаф Смита остался там, потому что не было возможности перевезти его на берег — он был массивный и очень тяжелый, да мы и не смогли бы его внести в хижину через маленькую, узкую дверь. Меня особенно интересовали научные книги, но их было очень мало. Все же среди пятисот томов я нашел несколько интересных книг, и порой весь день просиживал на яхте, читая.

Однажды и Смит приехал со мной и начал рыться в библиотеке. С тех пор он каждый день приезжал на яхту и все больше и больше увлекался книгами. И что было особенно странно, — он читал специальные книги по почвоведению и растениеводству на островах Зондского архипелага, к которым возможно принадлежал и остров Тамбукту, или, по крайней мере, имел с ними сходные фауну и флору. Смит особенно интересовался практической стороной вопроса: как нужно обрабатывать почву, какие культуры могут расти в этих местах, как их выращивать. Эти занятия плантатора удивляли меня, но я ни о чем его не спрашивал в ожидании увидеть, к чему приведет его интерес к почвоведению и растениеводству.

Раз утром он пришел в мою хижину и попросил меня пойти с ним к Арики. Я отказался. Я решил никогда не встречаться с этим нечестным и опасным стариком. Тогда Смит попросил меня отвести его к. Боамбо. Он хотел поговорить с вождем о чем-то очень важном, но так как не знал языка племени, попросил меня быть переводчиком.

— Что вам нужно от вождя? — спросил я его, когда мы отправились в хижину Боамбо.

— Я хочу, чтобы он мне дал кусок земли, — ответил Смит. — Я выбрал себе прекрасный уголок недалеко от селения, через который протекает маленькая речка.

— Зачем вам этот прекрасный уголок? — удивился я.

— Я его засею. У меня есть различные семена, которые я думал посеять на Кокосовых островах. Посею их здесь. Посею и местные растения: таро, ямс, кокосовые пальмы, хлебные деревья...

— Зачем вам все это? — недоумевал я. — Тут есть достаточно таро, ямса, кокосовых пальм и хлебных деревьев.

— Хочу внести разнообразие в пищу.

— Разве вы голодаете?

— Нет, не голодаю, — признался Смит, — но и не очень сыт. Мои потребности больше потребностей дикарей. Их пища однообразна: таро, ямс и бататы, а потом — бататы, ямс и таро. А это одно и то же, потому что эти три вида культур содержат почти одни и те же питательные вещества: крахмал, сахар, кое-какие витамины — и все. Кроме того, они едят сахарный тростник, печеные лепешки и плоды, рыбу и моллюсков... Этого недостаточно, сэр. Человек — плотоядное животное, а эти люди редко едят мясо. Их домашние свиньи, собаки и куры совсем недостаточны, а я привык каждый день есть мясо.

— Но вы хотите разбить сад и огород, а не организовывать животноводческую ферму, — возразил я.

— Это верно, — согласился плантатор. — Я посею различные культуры и буду иметь гораздо более разнообразную пищу. Но дело не только в пище. У меня есть идеи, сэр. Я хочу показать этим дикарям, что может сделать образованный и предприимчивый человек. Они сеют таро и ямс первобытным способом. Зелень почти не сажают и пользуются тем, что дает им природа в готовом виде. Они просто не используют богатой почвы острова. Я им покажу как нужно работать. Не забывайте, что я плантатор и кое-что смыслю в земледелии. Я решил делать опыты с различными растениями. Я выучу племя собирать три урожая в год.

У Смита была неплохая идея. Если сажать такие растения, которых тут не было, то это будет полезно для племени. Разнообразная пища имеет большое значение в жизни человека. Важно также, что туземцы научатся обрабатывать землю и сеять различные культуры согласно указаниям науки. Идея Смита была прекрасна, и я обещал ему помочь.

— При одном условии, сэр, — сказал Смит.

— Каком?

— Земля, которую я буду обрабатывать, и плоды, которые буду получать от нее, будут моими.

Он так подчеркнул слово «моими», что я не нашел нужным ему возражать. Как я не мог бы вырвать с корнем пятидесятилетнее дерево, так нельзя было вырвать из сознания Смита понятие о частной собственности.

Боамбо согласился. Он понял пользу, которую Смит мог принести племени своими опытами, и разрешил ему располагать, как ему заблагорассудится, землей, которую он выбрал. Больше того, вождь заявил, что люди из Букту будут ему помогать при обработке земли.

— Объясните ему толком, — попросил меня Смит, — объясните ему, что не только земля, но и все, что посею, будет моим.

Боамбо и на это согласился.

С того дня Смит начал обрабатывать свою землю. Иногда и мы с капитаном помогали ему, несмотря на то, что каждый раз он нам ставил одно и то же условие: не предъявлять никаких претензий. Он создаст себе небольшую плантацию, и она будет его собственностью. Он может отплатить за наш труд только благодарностью. Может нам высказать и похвалу...

— Вы мне однажды сказали, — иронически усмехнулся Смит, — что похвала является единственной наградой, которую получает охотник, убивший зверя. Тогда я думал, что это несправедливо, но вы убедили меня в обратном, и я понял, что был не прав.

— Ага, как аукнется, так и откликнется, — смеялся Стерн.

Смит выбрал довольно большую поляну, поросшую высокой травой аланг-аланг, редкими дикими пальмами и кустами. По примеру туземцев, мы подожгли со всех сторон сухую траву, и поляна превратилась в черную равнину, на которой кое-где торчали большие деревья. После этого пришел черед самому трудному: нужно было перекопать землю железными лопатами и выкорчевать обгоревшие пни. Работа была тяжелая, особенно для нас, не привыкших к физическому труду. Но мы не торопились. Хотя плантация принадлежала Смиту, он не был нашим хозяином и не имел права нас подгонять. Да и он сам часто ходил в тень покурить.

После того как мы раскопали поляну, туземцы посоветовали огородить ее, иначе дикие свиньи выроют и съедят все, что мы посеем. Но сделать прочный забор на таком большом пространстве не так-то просто. Надо нарубить бамбуковых палок в человеческий рост, забить их в землю на двадцать сантиметров одну от другой, в два ряда, затем перевязать их лианами и заполнить пустоту между двумя рядами всевозможными отбросами — это должно было отнять у нас много дней. Но туземцы пришли нам на помощь. Сначала они приходили смотреть, как мы работаем и, видя, что мы перекапываем землю так же, как и они, потеряли интерес. Но когда мы начали делать ограду, они собрались около нас, давали советы, учили, как забивать бамбуковые палки, как их перевязывать лианами, и постепенно так увлеклись, что, пока нас научили, забор был готов.

Эта помощь очень понравилась Смиту.

— Прекрасные люди, сэр! — восхищался он. — Я переменил мнение о них. Трудолюбивый народ, нечего и говорить!

Он часто просил меня объяснить туземцам, что это плантация «секула» — частная собственность Смита.

— Скажите им это, сэр. Они должны это твердо помнить и привыкнуть уважать частную собственность.

Туземцы изумлялись и спрашивали:

— А почему пакеги не хочет работать с нами? Наши сады и огороды больше его.

Я не мог им ответить на этот вопрос. Говорил только: то, что мы здесь делаем, будет очень полезно для всех. Смит им покажет, как лучше обрабатывать землю и получать в три раза больше таро и ямса. «Пусть придет и выучит нас на наших садах», — говорили туземцы. Как я ни старался им растолковать желание Смита иметь собственную плантацию, они не могли меня понять. В свою очередь, и Смит не хотел их понять. Он был упорным человеком, имел свои принципы и от них не отступался.

 

II

Однажды, отправившись в селение, в котором жили Смит и Стерн, я увидел под одним деревом много туземцев — мужчин и женщин, — которые, окружив плантатора, протягивали к нему руки. Он присел на корточки у ящика, полного ожерелий, зеркалец и дешевых браслетов, и объяснял людям на едва понятном англо-зангском языке, что даст по одному из этих «прекрасных» украшений каждому, кто согласится работать на его плантации. За рабочий день он предлагал один браслет или зеркальце или ожерелье. Показывая эту мишуру туземцам, Смит с жаром говорил:

— Кто хочет? Посмотрите какая красота! Кала-кала! Тацири! Кто желает?

Все протягивали руки и брали: кто зеркальце, кто браслет, кто ожерелье, не обращая внимания на условия Смита.

— Это не честно, сэр, — упрекнул я его. — Зачем вы обманываете людей? Зачем хотите их обжулить? За ничтожную побрякушку, которая стоит вам грош, вы хотите заставить их работать на вас целый день...

— Я никого не принуждаю, — сердито пробормотал Смит. — Все происходит по добровольному согласию, и я вас прошу не вмешиваться в мое дело.

— Но эти люди не понимают, что собственно вы хотите от них.

— Наоборот, — возразил он. — Очень хорошо меня понимают.

Спорить с ним было бесполезно. Разве можно уговорить волка не съесть ягненка? Я сел в стороне и наблюдал толкотню под деревом. Люди напирали с протянутыми руками и, как только получали от Смита зеркальце, браслет или ожерелье, сейчас же расходились по хижинам, радуясь, как дети, которые получили чудные игрушки. Когда ящик опорожнился, около Смита осталось двое-трое туземцев, но и они удалились, и Смит напрасно их увещал пойти к нему на работу: никто не обращал внимания на его слова. Смит остался один у своего пустого ящика.

— Видали? — злобно сказал он, оттолкнув ногой пустой ящик, который несколько раз перевернулся. — Мошенники! Разграбили у меня товар и ушли себе. На что это похоже? Ни капли совести у них нет!

Он говорил, стиснув зубы, грозя сжатыми кулаками, но ничего не мог поделать с туземцами, не имея над ними никакой власти. Если бы это случилось на Кокосовых островах, полиция поспешила бы ему на помощь, и картина была бы совсем иная. Но тут люди были свободны, и угрозы Смита их не пугали.

— Вы напрасно возмущаетесь, сэр — сказал я. — Это вы сделали ошибку. Когда мы делали ограду на вашей плантации, туземцы помогали нам, не требуя вознаграждения за свой труд. Но и вы не догадались дать им что-нибудь, не так ли? Это вам понравилось, и вы решили сейчас заставить их работать на вас за какие-то побрякушки. Но, да будет вам известно, туземцы не дураки. Нет, сэр, совсем не дураки. На всем острове вы не найдете человека, который согласится работать хотя бы час за целый мешок зеркалец. Не потому, что не ценят ваших побрякушек, а потому что не привыкли работать на других.

Смит смотрел на меня исподлобья. Стоя против меня с опущенной головой, он был похож на быка, готового поддеть кого-нибудь на рога.

— Ваши слова меня не удивляют, — раздраженно заговорил он. — Я давно знаю, что вы постоянно защищаете этих нахальных дикарей.

— Не забывайте, — возразил я, — что эти «нахальные дикари» приняли вас на свой остров и позволили жить среди них свободно, на равных с ними правах. А что произошло бы в Англии с туземцем, который, по необыкновенному стечению обстоятельств, вышел бы на берег Темзы только с погасшей трубкой в зубах? Разве его встретили бы так, как вас встретили тут?

— Во всяком случае у нас не бросили бы в море потерпевшего кораблекрушение с привязанным к ногам камнем, — ответил Смит.

— Это верно, — согласился я, — и все же я не могу оправдать вас...

— Но я и не жду от вас оправдания, сэр, — пренебрежительно махнул рукой Смит и продолжал: — Мне очень хорошо известно, что, благодаря вашей диалектике, вы легко превращаете белое в черное, и черное — в белое. Но знайте, что эти черные дикари ни под каким солнцем не станут белыми. Дикарями они родились, дикарями и умрут. Только бич на них подействует.

И, толкнув еще раз ногой пустой ящик, он отправился один работать на свою плантацию.

В тот же день я встретил Стерна и рассказал ему случай со Смитом. Насмеявшись досыта, капитан заговорил о тайных замыслах плантатора. У него была сокровенная мечта: если когда-нибудь ему удастся попасть к своим, он думал вернуться на Тамбукту с одним или двумя пароходами и захватить остров. А пока он решил производить опыты, чтобы понять, что здесь может лучше всего расти, и, если когда-нибудь счастье ему улыбнется, быть готовым.

Я вспомнил слова Смита: «Черные никогда не станут белыми». Он сказал это о туземцах, но это относилось и к нему самому. «Да, он приложит все силы, опыт и хитрость для достижения своей цели — поработить племя», — думал я и не ошибся...