I

Почти каждый день я вставал рано, еще перед восходом солнца, и ходил в бухту купаться. В это время вода особенно приятная. Днем, от горячего солнца, она делалась теплой, как в бане, и только после полуночи немного охлаждалась. Кроме того, в бухте было тихо и безлюдно, и я плавал никем не тревожимый до полного изнеможения.

В одно такое тихое утро прибежал в бухту взволнованный Гахар, еще издали возбужденно крича:

— О, Андо! Идем скорее, Андо! Уин-уин, Андо!

— Что случилось, Гахар?

Он поведал мне, что его жена тяжело больна. Вчера была совсем здорова, ходила на огород перекапывать грядки с таро, набрала полный мешок кенгаровых орехов, разложила их сохнуть на солнце, чтобы легче очистить от кожуры, потом сварила похлебку из рыбы и бататов. Они поужинали и легли спать. А ночью она начала стонать и корчиться от болей в животе. Сейчас она была в очень тяжелом положении.

— Спаси ее, Андо! — взмолился Гахар. — Она умрет! Идем скорее, вылечи ее...

— Какую рыбу вы ели, свежую или сушеную? — спросил я его.

— Свежую.

— Когда ты ее поймал?

— Несколько дней назад, ночью.

Гахар сказал, что и у него заболел от рыбы живот и он почувствовал облегчение только после того, как его вырвало. Не нужно быть врачом, чтобы понять, что больная отравилась несвежей рыбой. Но Гахар думал иначе. Он был уверен, что они стали жертвой наговора. Было бессмысленно его разубеждать в этом. Не теряя времени, я сбегал в мою хижину за лекарствами. Гахар неотступно ходил за мной по пятам и подгонял:

— Скорее, Андо, скорее! Она скоро умрет, она скоро умрет...

Моя аптека была очень бедна. Ящичек с несколькими пузырьками, тубами и банками, несколько коробок хинина и атебрина, несколько пакетов с таблетками и порошками, ампулы с серумом против змеиного яда — вот и все. Что я мог дать больной? Только слабительное, ничего другого. Я взял бутылку с касторкой и отправился в селение.

Перед хижиной Гахара собралось человек десять туземцев, а внутри целая толпа женщин суетилась около больной. Все были молчаливы и напуганы. Жители Тамбукту испытывали необъяснимый страх перед смертью. Для них смерть не была естественным концом каждого живого существа, а чем-то вызванным сверхъестественными силами. Так как никто не умирает по своей воле, и каждый человек, прежде чем умереть, обыкновенно страдает какой-нибудь болезнью, туземцы верили, что некий плохой человек околдовал больного. Этот плохой человек где-нибудь находит заброшенную или забытую саронгу, нарезает ее на мелкие куски и с заклинаниями сжигает. Человек, собственник саронги, заболевает. Если кто-нибудь сорвет плод и бросит его недоеденным, и если недоеденный плод попадет в руки врага, он нарезает его на мелкие куски, сжигает с заклинаниями и человек, бросивший недоеденный плод, также заболевает. Если найденная саронга или недоеденный плод будут немедленно сожжены, больной умрет в тот же день. Но иногда враг коварен и мстителен. Он сжигает найденную саронгу по кусочкам в течение недели, двух недель, месяца, чтобы подольше помучить свою жертву.

Разумеется, не каждый человек может заниматься колдовством, ибо не каждый знает слова заклинаний. Но в каждом племени есть такой человек. Был он и в племени занго — это был Арики. Туземцы были убеждены, что главный жрец может заколдовать кого пожелает и уморить его или снять с человека наговор и спасти больного от смерти. Если, несмотря на все, больной умирал, Арики говорил: «Он не послушал моих советов, и Дао не пожелал его спасти». Таким образом он убивал двух зайцев одним выстрелом: вселял страх и суеверие в души туземцев и спасал свой авторитет.

Я делал как раз обратное. Всегда, когда лечил какого-нибудь больного, не пропускал случая ему объяснить, что Дао не имеет ничего общего с его болезнью. Дао сделан из дерева. Если его бросить в огонь, он сгорит и превратится в пепел. Дао не может причинить болезни здоровому человеку или помочь больным. Я говорил и против колдовства. Туземцы слушали меня молча, с некоторым страхом, но не возражали, так как думали, что я знаю все тайны и могу освободить их от любого колдовства.

Жена Гахара была старой, истощенной женщиной с морщинистым лицом, искаженным от боли. Она лежала на нарах, свернувшись клубком, и тихо стонала, стиснув зубы и держась обеими руками за живот. При моем появлении в хижине, женщины расступились и дали мне дорогу. Я подошел к больной, взял ее за руку и нащупал пульс — он едва чувствовался. Через несколько часов больная умрет. Никакой врач и никакие заклинания не были в силах ее спасти. Бесполезно было и мое лекарство, но я не мог сказать правду. Гахар и женщины следили за каждым моим движением и ждали, затаив дыхание, того, как белый человек с луны выгонит смерть из тела умирающей женщины. Увы! Никакая земная сила не была в состоянии совершить такое чудо. Все же я должен был попытаться помочь больной, или, по крайней мере, сделать вид, что ей помогу. Сказать, что болезнь неизлечима, значило скомпрометировать себя как лапао, целителя всех болезней. Ни один врач на моем месте не сделал бы этого. Врачи не имеют права сказать больному, что его болезнь неизлечима даже тогда, когда убеждены в том, что больной умрет.

Я снова нащупал пульс больной, посмотрел на ручные часы и начал отсчитывать секунды. В хижине наступила полная тишина. Даже больная умолкла в напряженном ожидании.

— Поздно ты меня позвал, Гахар, — обернулся я к старому моему приятелю, стоявшему за моей спиной и нетерпеливо переступавшему с ноги на ногу. — Если бы ты меня позвал вчера вечером, я бы дал больной нанай кобрай, и она бы выздоровела. А теперь поздно, слишком поздно.

— Не поздно, она еще жива, — настаивал Гахар. — Дай ей скорее нанай кобрай, дай скорее!

— Я дам ей, Гахар, но говорю тебе, что поздно.

Я вынул из сумки бутылочку с касторкой, налил суповую ложку и поднес ко рту больной. Она посмотрела на меня широко открытыми глазами, и я увидел в ее угасшем взоре тень смерти. Ложка дрогнула в моей руке.

— Открой рот! — тихо сказал я.

— Нет, нет! Не хочу! — отрицательно покачала головой больная.

Все начали ее уговаривать, но она мотала головой и скулила, как щенок. Гахар постарался насилу ей разжать челюсти, но женщины вцепились в него и его оттащили. Я опять поднес ложку к ее губам, но больная снова замотала головой, оттолкнула мою руку, и лекарство разлилось.

Я взял сумку и вышел из хижины. Сюда вошла смерть, и мое присутствие было излишне.

 

II

К обеду из той части селения, в которой жил Гахар, долетели оглушительные звуки бурума. Откликнулись бурумы и из других частей селения. Я пошел посмотреть в чем дело. На площади я застал целую толпу мужчин и женщин. У всех лица были намазаны черной краской. Мужчины были вооружены копьями и стрелами. Среди них был и Гахар. И он держал в руках копье, но в отличие от других мужчин, которые стояли на одном месте мрачные и молчаливые, он кричал во все горло: «Карам! Карам!» (Война! Война!) — и бегал по маленькой площадке с одного конца на другой, делая воинственные приемы копьем, как бы поражая кого-то. Этими воинственными жестами и криками «Война! Война!» он выражал свое горе и готовность отомстить врагам, которые наслали смерть на его жену. Из хижины разносились отчаянные вопли. Я заглянул через открытую дверь и увидел жену Гахара, лежащую на земле, на старой рогожке. Она была мертва. С десяток женщин стояли вокруг, выли и причитали...

Увидев меня, Гахар подошел и плачущим голосом начал жаловаться:

— Ох, Андо! Она умерла, Андо! Она не выпила твоего лекарства и умерла!..

Я смущенно молчал. Было бессмысленно его уверять, что и мое лекарство не спасло бы ее от смерти.

— Она умерла, умерла! — в отчаянии повторял Гахар. — Она легла и больше уже не встанет! Ох, не встанет!.. Она лежит и не слышит моих рыданий! Ох, не слышит моих рыданий!.. Она спит и уже не проснется! Ох, не проснется!.. Она меня покинула и уже не вернется ко мне. Ох, не вернется она ко мне!.. Опустеет моя хижина, Андо! Ох, опустеет!..

Он начал рвать на себе волосы и бить кулаками себя по голове, но его схватили за руки, и он притих. Но немного погодя он снова начал бегать по площадке и размахивать своим длинным копьем, угрожая невидимому врагу, отнявшему жизнь у его жены.

Я отошел в тень пальмы и наблюдал за Гахаром. Я не сомневался в его скорби, но мне казалось, что беготня взад и вперед, размахивание копьем и угрозы невидимому врагу были не чем иным, как обычаев.

Ко мне подошла Зинга. Она тоже намазала себе лицо черной краской до такой степени, что я даже не сразу ее узнал. На шее и руках у нее не было никаких украшений. Она была в трауре. Покойница была ее родственницей: Гахар приходился братом Боамбо.

— О, Андо! — тихо прошептала она. — Жена дяди Гахара не умерла бы, если бы выпила твое лекарство.

— Ты откуда знаешь?

— Так все говорят, — ответила Зинга.

И она мне рассказала ее историю, которую я слышал в первый раз.

Жена Гахара была из племени бома. Много лет назад, когда она была еще молоденькой девушкой, Гахар ее выкрал, и она стала его женой. Племя бома решило отомстить. Оно напало на племя занго, но было отбито. Позже жена Гахара сама отказалась от своего племени и стала дочерью племени занго. Племя бома прокляло ее и искало возможности ей отомстить. И вот теперь (через сорок лет!) оно отомстило. Несколько дней назад жена Гахара забыла свой мешок на огороде. Мешок исчез. Кто-то из племени бома украл его, и их жрец заговорил его и сжег. Жена Гахара заболела. Вчера вечером Гахар хотел меня позвать дать больной лекарство, но она ему сказала: «Не ходи к белому человеку. Раньше пойди к Арики. Что он скажет, то и сделаем». И Гахар пошел к Арики. Главный жрец выругал его и заявил, что его жена умрет от моего лекарства скорее, чем от колдовства племени бома. И он обещал отстранить колдовство врагов и вылечить больную. Это было вчера вечером. Ночью положение больной ухудшилось. Наутро Гахар решил позвать меня, без согласия жены, но она верила Арики и отказалась выпить мое лекарство...

Только теперь я дал себе отчет в том, что могло произойти, если бы жена Гахара выпила касторку. Она все равно бы умерла, но люди стали бы тогда говорить: «Арики прав. Жена Гахара выпила лекарство белого человека и умерла». А сейчас они говорили обратное: «Если бы выпила лекарство белого человека, она бы выздоровела». Сам того не подозревая, Арики избавил меня от лишних неприятностей.

— А где сейчас Арики? — спросил я девушку. — Что ж, придет он на похороны?

— Нет, не придет, — ответила Зинга. — Он говорит, что Дао не пожелал спасти жену Гахара, потому что она была грешницей. И он не хочет прийти на погребение.

«Арики легко, — подумал я. — Когда ему некуда податься, он призывает на помощь своего идола. Ну а я-то как бы оправдывался, раз не верю в идолов?»

В это время Гахар продолжал метаться по площадке из одного конца в другой и размахивать копьем. Завывания в хижине неожиданно стихли, как по команде. Я заглянул через дверь и увидел, как трое мужчин, родственников Гахара, привели покойницу в сидячее положение, завернули в рогожу, на которой она умерла, и перевязали лианами. Только голова торчала из узла, но женщины и ее покрыли мешком. После этого мужчины завернули узел в огромные банановые листья и снова перевязали жилистыми лианами. Крепко стянув узел с покойницей, они подвесили его к поперечной балке в середине хижины и развели под ним костер. Затем все вышли вон.

Погребальная церемония окончилась. Все разошлись по домам, только Гахар остался в хижине поддерживать огонь...

Мы с Зингой отправились в мою хижину.

— Зачем развели под покойницей костер? — спросил я Зингу.

— Чтобы выгнать из нее злых духов.

— Сколько же времени это будет продолжаться?

— Семь солнц.

Семь солнц — это значит семь дней.

Зинга мне объяснила, что через семь дней и семь ночей Гахар отнесет узел в лес, к хижине вечного огня, и повесит его на «дерево смерти». А когда пройдут еще в семи местах по семь солнц, Гахар сожжет узел с покойницей на большом костре перед хижиной вечного огня и развеет прах по ветру. На этой церемонии будет присутствовать все селение. Во время сожжения трупа Арики будет танцевать «танец смерти». «Эта роль положительно подходит ему», — подумал я.

Через семь дней я пошел к хижине вечного огня. Узел висел на дереве. Это был анчар — «дерево смерти», как его называли туземцы.

Мне вспомнились стихи Пушкина:

Далее поэт рассказывает, как один владетель послал своего раба за ядом анчара, чтобы «гибелью черной» поразить врагов, и раб действительно принес сок смертоносного дерева.

Пушкин заблуждался. Яд анчара совсем не так силен, как он его себе представлял. Туземцам известны растения с гораздо более сильным ядом, и все же они называют анчар «деревом смерти» и вешают на него покойников.

 

I

После смерти жены, Гахар еще сильнее привязался к двум своим внукам и только вечером расставался с ними, уходя спать в свою хижину. Он часто водил их к бухте, там дети купались и играли, а он наблюдал за ними, задумчивый и печальный. Так как бухта была и моим любимым местом отдыха, мы часто встречались там со стариком и подолгу беседовали о жизни и смерти.

Однажды утром он застал меня как раз, когда я уже выкупался и собирался уходить, прежде чем солнце накалит все вокруг.

— Иди сюда, иди сюда! — сказал Гахар и сел в тени векового дерева.

Наступило время прилива, вода заливала часть песчаного берега и плескалась у наших ног. Гахар заговорил о большом землетрясении, которое много лет назад разрушило все хижины на острове. Гора заволоклась дымом, который изрыгал вулкан, нахлынул огромный вал, высотой с дерево, под которым мы сидели, и залил берег. Много народу погибло — одни утонули, другие были найдены мертвыми в разрушенных хижинах. Тогда Гахару было лет десять. Он помнит сильный гул, черный дым и багровые языки пламени, вырывавшиеся из жерла вулкана. Горы сотрясались до основания, земля подпрыгивала и подбрасывала людей как пушинки, они падали искалеченные и умирали, придавленные поваленными деревьями, а земля продолжала трястись... И мне стало ясно, почему люди так боятся землетрясения и почему Арики так часто спрашивал меня, могу ли я вызвать арамру.

Двое внуков старого Гахара играли в теплой воде. Старший мальчик, Акгахар, влез по пояс в воду и искал рыбу, чтобы наколоть на свое тонкое копье, а его младший братишка, лежа на спине на берегу, хлопал ногами в воде.

Солнце только что показалось над горизонтом. От океана веяло приятной прохладой и свежестью. На чистом синем небе не было ни одного облачка. В воздухе летали маленькие и большие птицы. Высокая вершина горы вырисовывалась на далеком горизонте, как огромная пирамида. Кругом было тихо и спокойно: угасший вулкан не изрыгал дыма и пламени, как много лет тому назад. Ярко-зеленые листья прибрежных пальм, свисавших тяжело и неподвижно, не шевелились. Тропический лес тонул в тишине и спокойствии.

Вдруг маленький Акгахар стал кричать от радости. Мы обернулись и увидели, что он держал в руках довольно большую рыбу, которая извивалась, напрасно стараясь вырваться — мальчик крепко вцепился в нее и не выпускал. Блестящая чешуя рыбы переливалась на солнце, как серебро. Мальчик сунул рыбу в мешочек, висевший у него на плече, и продолжал рыбную ловлю. Он всматривался в воду, немного наклонившись вперед и, когда замечал какую-нибудь рыбу, метал в нее свое острое копье с назубренным, как у пилы, наконечником. Попавшая на копье рыба уже не могла сорваться с наконечника. Но чтобы проколоть рыбу таким копьем, нужна большая ловкость и хороший глазомер, потому что рыба плавает очень быстро и зигзагами. Туземцы с малых лет учатся ловить рыбу таким способом и только после долголетней выучки становятся хорошими рыболовами.

Над нами пролетала небольшая стая попугаев. Гахар проследил за ними взглядом и, когда птицы скрылись за верхушками высоких деревьев, спросил меня:

— Скажи, Андо, ты можешь летать, как эти птицы?

— Нет, не могу, — ответил я, немного раздосадованный этим вопросом, который уже много раз слышал.

— А как вы попали сюда с луны? — спросил меня старик.

По блеску его глаз и по напряжению, с которым он ждал моего ответа, было видно, что этот вопрос особенно его интересует. Какой смысл ему врать? Я уже не раз ему говорил, что мы явились не с луны, но Гахар мне не верил. Он считал, что только на «белой» луне могут рождаться белые люди. Так думали все туземцы, хотя я им настойчиво объяснял, что страна пакеги не на луне, а на земле.

— А далеко страна пакеги? — спросил меня Гахар.

— Да, довольно далеко, — усмехнулся я. — Она находится за большой водой. Там большая земля, больше вашего острова. Там моя страна.

— А что есть в твоей стране?

— Белые люди, вроде меня.

— А реки есть?

— Есть больше Коломоны.

— А горы есть?

— И горы есть выше ваших.

— А деревья?

— И деревья, и травы, и цветы, и птицы — все есть.

— Значит, и твоя страна хороша?

— Очень хороша, Гахар.

— А почему ты попал к нам?

Это был вопрос, на который мне было очень трудно ответить. Трудно, потому что Гахар вряд ли меня бы понял. Все-таки я ему объяснил, почему бежал из моей страны и как попал на их остров. Он пристально смотрел мне в глаза и кивал головой. А когда я умолк, сказал:

— Понял, все понял. Ты нарушил обычаи твоего племени, и оно тебя прогнало. И у нас есть такие обычаи. Когда кто-нибудь тяжко провинится, племя его прогоняет и никто не дает ему приюта. Виновник скитается одиноко по лесам, питается дикими плодами; и если где-нибудь построит себе хижину, люди ее разрушают, как только найдут.

Я объяснил ему, что не я, а другие люди нарушили обычаи нашего племени, но они оказались сильнее нас, и потому я изгнанник, а не они. Гахар не мог этого понять, я же не имел никакой возможности растолковать ему, за что борется народ на моей родине, потому что в языке племени нет понятий «фашизм» и «классовая борьба». Тогда Гахар сказал:

— А тощий пакеги с белыми волосами говорит, что вы явились с луны...

Я и раньше замечал, что туземцы не могут правильно выговорить фамилии Смита и Стерна. Вместо Смит они говорили то Шамид, то Симит, а чаще всего «тощий пакеги с белыми волосами», а вместо Стерн — «толстый пакеги с белыми волосами». Только мое имя они выговаривали легко — после того как из Антонова я превратился в Андо, имя похожее на их собственные.

— Кто из вас говорит неправду? — снова спросил меня Гахар. — Тощий пакеги с белыми волосами или ты?

— А ты как думаешь, Гахар? — в свою очередь спросил я его. — Посмотри мне в глаза и скажи.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Шамит лжет. Шамит — нехороший человек. Шамит дает Арики малоу. Арики пьет малоу и засыпает. Каждый день, каждый вечер...

Малоу — так называл Гахар коньяк Смита.

И капитан однажды мне сказал, что Смит часто угощает главного жреца коньяком. Сам Смит выпивал по одной-две рюмки, а главный жрец не знал меры, много пил, пел песни и плясал, после чего валился без чувств и храпел целую ночь как убитый.

Я не был против пьянства главного жреца. Я ничего не терял от этого. Алкоголь лишит его воли, разрушит его старческий организм, а может быть, и совсем сведет его в могилу. Тем лучше! Племя отделается от этого опасного человека. Но Смит преследовал другую цель. Он просто хотел снискать расположение главного жреца и не скупился на коньяк. Я даже подозревал, что Смит кроит какие-то планы и хочет их осуществить через главного жреца. Но ограничится ли он только им? Не начнет ли он угощать и других туземцев, чтобы привлечь их на свою сторону? «Нет, этого не случится, — подумал я. — У Смита не хватит коньяку устраивать оргии. Да и не настолько он глуп, чтобы не понимать, что дружба Арики стоит больше дружбы десятка других туземцев».

Я спросил Гахара, что говорит обо мне Арики.

— О тебе? Ничего. Ни хорошего, ни плохого.

Это было верно. С тех пор как Смит и Стерн зажили вблизи главного жреца, Арики перестал мною интересоваться. Разумеется, и я избегал встречаться с ним и старался как можно реже попадаться ему на глаза. Никогда его не искал, и он тоже не искал меня. Это походило на негласное перемирие между двумя противниками, которые померились силами и больше не желают встречаться.

Я думал, что, после неоднократных безуспешных попыток мне навредить, главный жрец сознал свое бессилие. Первым делом он попытался настроить против меня все племя, но никто не попался на его удочку. После этого последовала интрига с Амбо и Канеамеей. Главный жрец хотел использовать любовь молодого человека к его дочери и заставить его убить меня, но сама Канеамея восстала против коварного отца, и вражда Амбо ко мне рассеялась как дым. Наша дружба с сыном вождя стала еще сердечнее. Арики проиграл и это сражение. Что еще мог он придумать? Велеть туземцам бросить меня в океан с привязанным к ногам камнем? Он не мог этого сделать, потому что туземцы не послушались бы его. Ему оставалось только примириться и делать вид, что он не замечает моего существования. Все же я хорошо знал главного жреца и считал, что негласное перемирие между нами долго не продолжится. Рано или поздно, затаенная ненависть Арики прорвется с новой силой, как только я сделаю что-нибудь не по его вкусу. Именно поэтому я считал, что его пьянство мне на руку: чем чаще он напивается, тем реже он вспоминает обо мне.

Так я думал, но скоро убедился, что жестоко заблуждался...

 

II

Маленький Акгахар, ловивший рыбу в бухте, вдруг громко закричал и бросился к берегу. Мы с Гахаром побежали к нему узнать, что случилось. Мальчик уже вышел из воды и весь дрожал.

— Что случилось? Чего ты кричишь? — спросил его встревоженный дедушка.

— Абадан! Абадан! — крикнул запыхавшийся мальчуган.

Глаза у него были широко открыты, лицо потемнело от страха (Я и раньше замечал, что в минуты страха лица туземцев темнеют, вместо того чтобы бледнеть).

— Где? — насторожился старик.

— Вон он! — показал на тихие воды бухты мальчик. — Сюда приближается! Калиман абадан! (Огромный крокодил!)

Только тут я заметил длинную морду крокодила, который плыл к меньшому внуку Гахара. А ребенок, увлеченный игрой, не замечая опасности, спокойно плескался в теплой воде.

Крокодил быстро приближался к нему. Метрах в десяти от берега было мелко, и ноги крокодила коснулись песчаного дна, а жирная спина показалась из воды и тяжело заколыхалась. Он был не очень далеко от нас, и я видел, как зловеще поблескивали его бесцветные глаза, а длинные здоровенные челюсти с острыми зубами широко раскрылись. Он торопился схватить свою жертву. Мы оба с Гахаром со всех ног бросились к ребенку, схватили его за руки и потащили к лесу, когда страшный хищник был уже в нескольких шагах от него.

Крокодил испустил злобный рев, который походил не то на волчий вой, не то на собачий лай, сильно ударил своим длинным хвостом по воде и защелкал зубами, как пулемет. Он прозевал добычу, и его ярость была безгранична. Испустив еще раз дикий вой, крокодил неуклюже повернулся и быстро поплыл обратно в глубокие воды бухты. Его широкая спина, покрытая твердыми роговыми пластинками, в последний раз блеснула на солнце и скрылась под водой.

Туземцы мне рассказывали, что в заливе водится много крокодилов, но в бухте эти хищники никогда до сих пор не появлялись, так как не могли проплыть через мелкий пролив. Как пробрался через него крокодил? Существовало только одно объяснение: он попал в бухту во время прилива. Тогда вода поднимается на два-три метра выше обыкновенного уровня, и пролив делается глубже и шире.

Молва о крокодиле быстро облетела селение и встревожила народ. Бухта была любимым местом туземцев. На его ровном песчаном берегу они держали свои пироги, сюда каждый вечер приходило много молодежи и детей купаться, и их веселые голоса допоздна оглашали тропический лес. А теперь бухта вдруг сразу опустела. Никто не решался купаться в ней. Люди не выходили на своих пирогах в открытый океан, боясь плыть через бухту. Рыболовы лишились любимого занятия. Селение осталось без рыбы. Это было подлинным несчастьем. Туземцы питались только плодами, ямсом, таро и сладкими бататами, но они скоро им надоели. Свиней, собак и маленьких, полудиких кур было мало, и они редко появлялись на их столе.

Тогда снова появился на сцене Арики. Напрасно я воображал, что коньяк Смита сделает его безвредным — он был неутомим в своей злобе. Очевидно, он только ждал первого удобного случая, чтобы опять начать плести свои интриги. Когда молва о крокодиле разнеслась по селению, главный жрец начал нашептывать всем и каждому, что Дао послал в бухту этого опасного хищника в наказание тем, кто не чтит главного жреца и не вслушивается в его советы. Разумеется, я был самым большим грешником и главным виновником бедствия — так сказал главный жрец Боамбо.

Однажды Боамбо пришел ко мне в хижину, сел на нары и закурил папиросу, которой я его угостил. По всему было видно, что он хочет что-то мне сказать, но не знает, как начать. Всякий раз, когда он хотел мне сообщить нечто важное, он долго молчал, прежде чем заговорить, но в данный момент у меня не было терпения, и я спросил, что слышно о крокодиле.

— Очень плохо! — ответил Боамбо, не глядя на меня.

Он сидел скрестив ноги, с опущенной головой, задумчивый и мрачный. Папироса дымилась в его руке, но он забыл затянуться ее едким дымом, хотя был страстным курильщиком.

— Очень плохо! — повторил он и тяжело вздохнул. — Нет рыбы. Люди пустились ловить ящериц по обвалам. Собирают червей по трухлявым деревьям и разных насекомых. Едят только таро, ямс и уму... Дети хотят рыбы, но никто не решается приблизиться к пирогам в бухте. Народ боится крокодила.

— А почему вы его не убьете? — спросил я.

— Не можем.

— А вы пробовали?

— Да, вчера. Мы ждали долго в лесу. Наконец крокодил вылез на берег погреться на солнышке. Когда он заснул, мы неслышно вышли из леса и метнули в него копья. Они попали ему в спину и отскочили, не причинив вреда. Наконечники обломались о его твердую кожу. Тогда Арики заявил, что крокодил священный и запретил его убивать.

— Ну ладно, тогда я его убью.

— Как?

— Из ружья.

— Оставь! Оставь! — замахал руками Боамбо. — Если ты его убьешь, будет еще большая беда.

— Какая беда может случиться?

— Да ведь я тебе говорю, что крокодил священный. Так говорит Арики.

— И ты ему веришь, да?

— Все ему верят. И все говорят: «Если убьем крокодила, случится еще большая беда».

Как я ни старался выпытать у вождя, какая же беда может случиться, ничего не узнал. Очевидно, он и сам ничего не знал.

Как всегда, и в этом случае главный жрец действовал хитро. Он не сказал, какая беда может случиться, если кто-нибудь убьет крокодила. А беда всегда и с любым может случиться. Тебя застигла гроза в лесу, и ты укрылся под деревом. Ударяет молния и убивает тебя... Идешь по тропинке и случайно наступаешь на спящую ядовитую змею... Или случайно падаешь с пальмы и ломаешь себе ногу... При любом несчастье Арики скажет: «Ведь я ж вам говорил, что случится большая беда...» Это была прозрачная, но лукавая хитрость...

Да, главный жрец был опасным человеком. Он знал, что я могу убить крокодила из ружья и поспешил объявить его священным. Зачем? Что он опять надумал?

А крокодил со дня на день делался все более нахальным и опасным. Он не мог найти для себя достаточно пищи в маленькой бухте, и голод все чаще и чаще принуждал его вылезать на берег, а пение птиц и крики обезьян привлекали его в лес. Однажды туземцы видели, как он подкарауливал жертву в кустах, в другой раз встретили на тропинке, идущей от бухты в селение. Как раз на этой тропинке крокодил сожрал одну свинью. Тогда народ еще больше испугался. В селении наступила паника. Все заперли детей по хижинам и не пускали их наружу.

В это время Арики распустил слух, что крокодилу нужна жертва. И не какая-нибудь, а человеческая жертва. Сожравши ее, хищник сам вернется в большие воды, откуда пришел.

Так говорили Арики «белые листы». Те самые «белые листы», которые мы с капитаном выкрали из хижины главного жреца и вместо них положили вахтенный журнал яхты — так вот, эти «белые листы» ему сказали, что крокодилу нужна жертва! Не то плакать, не то смеяться на такую глупость?

Так или иначе слух о том, что крокодилу нужна человеческая жертва быстро распространился по селению. Подтвердил его и Амбо, сын вождя. Однажды он пришел ко мне встревоженный и взволнованно сказал:

— Уин-уин, Андо! Арики опять взбесился. Только что я слышал, как он говорил людям, что крокодил желает жертву. Люди его спросили, кому же быть жертвой, а Арики ответил: «Андо! Андо, пакеги гена, пусть будет жертвой. Так говорят «белые листы!..»

«Белые листы» сообщили еще, что я против Дао и не слушаю советов главного жреца. Арики много раз жаловался на меня Боамбо, но вождь защищал меня, потому что хотел сделать сыном племени и женить на своей дочери. Люди слушались Боамбо и не обращали внимания на слова Арики, а тот долго терпел и ждал повеления Дао. И вот теперь идол разгневался и решил наказать людей. Он наслал на них крокодила. Если они хотят отделаться от него, то должны крепко меня связать веревкой и положить на берегу. Крокодил сожрет меня и вернется в океан...

Я содрогнулся в ужасе от подлости Арики и спросил моего друга:

— А что говорят люди?

— Люди молчат, — ответил Амбо.

— А ты как думаешь — они согласятся подбросить меня крокодилу?

— Не знаю, — задумчиво ответил Амбо. — Все напуганы. Не решаются выйти на пирогах в океан за рыбой. Все голодают...

Черт побери! Опять я виноват в несчастье, которое постигло туземцев. Что бы ни случилось, все я виноват! Этот лукавый главный жрец умело использовал невежество других. Теперь я понял каким образом в Средние века духовенство могло безнаказанно сжигать на кострах живых, ни в чем неповинных людей...

Амбо мрачно глядел перед собой. Потом он поднял голову и неожиданно меня спросил:

— Что ты скажешь о Шамите?

— Что тебе сказать?

— Хороший он человек? Любит он тебя?

— Не особенно...

— А послушает тебя, если ты его о чем-то попросишь?

— Как сказать...

Амбо немного помолчал, потом проговорил:

— Шамит дает Арики малоу. Каждый день, каждый вечер... Арики пьет малоу, голова у него затуманивается, и он замертво падает на землю. Скажи Шамиту, пусть он всыпет в питье несколько капель яда из дерева смерти. Тогда Арики заснет и никогда уже не проснется.

Амбо снова пришел к мысли ликвидировать главного жреца при помощи яда. Не так давно он хотел подбросить в его хижину очковую змею, но она укусила его отца. Сейчас он придумал более верное и безопасное средство — яд анчара...

— Нет! — возразил я. — Не стоит! Ты уже раз хотел отравить главного жреца кадитами, но я был против — помнишь? И сейчас я против.

— Арики должен умереть! — повысил голос Амбо, и глаза у него засверкали. — Он хочет принести тебя в жертву крокодилу! Ты подумай!

— Мне нечего думать. Арики — подлец: это я неоднократно утверждал. Но нам не следует уподобляться ему.

— Нет и нет! — закричал Амбо и вскочил разъяренный. — Раз ты не хочешь, тогда я сам расправлюсь с ним!

Он быстро зашагал вселение. Нужно было его остановить, потому что в минуту сильного гнева он и в самом деле мог сделать какую-нибудь глупость. Я догнал его и сказал:

— Послушай меня, Амбо! Оставь Арики в покое. Если ты его убьешь, все племя ополчится против тебя. Ты не понимаешь, что это очень опасно?

— Да ведь он велит людям связать тебя и бросить крокодилу!

— Не допускаю, что кто-нибудь его послушается, — сказал я, сам этому не веря. — Даже если его и послушаются, я сумею выйти из положения. Я от тебя только одного хочу: обещай мне, что ничего не сделаешь Арики.

Я положил руку на плечо моему другу и пристально посмотрел ему в глаза. Это его успокоило, и он тихо промолвил:

— Ладно, послушаю тебя. Но если Арики попытается тебе навредить, он наткнется на острие моего копья. Анге бу!

Я пожал его руку в знак благодарности и он, успокоенный, ушел. Но я не был спокоен. Я серьезно задумался над тем, что мне делать? Если убью крокодила, я буду ответствен за все беды и несчастья, которые могут случиться в будущем с кем бы то ни было. А если я его не убью, он будет продолжать сеять ужас и страх среди людей и, кто знает, может быть, в один прекрасный день, они послушаются главного жреца и согласятся принести меня в жертву хищнику. Как мне выйти из этого трудного и опасного положения?

 

III

Я решил посоветоваться со Смитом и Стерном и пошел их искать на плантации. Нашел там только Смита. Он вымерял высоту побегов и аккуратно заносил данные в свою записную книжечку. Я рассказал ему об интригах главного жреца. Вместо того, чтобы растревожиться, он небрежно махнул рукой:

— Не обращайте внимания на этого выжившего из ума старикашку, он ничего не может вам сделать.

— Почему вы так думаете?

— Потому что знаю, что дикари вас любят и считают чуть ли не божеством. А его никто не любит.

Он произнес это с такой уверенностью, что она даже мне не понравилась.

— Вы преувеличиваете. Туземцы меня любят, это правда. Но не следует забывать, что я чужеземец, а Арики — их главный жрец.

Смит рассмеялся. Главный жрец — большое дело! До тех пор, пока вождь на моей стороне, мне не угрожает никакой опасности. Без согласия вождя главный жрец не посмеет ничего предпринять против меня.

Так думал Смит, но он упустил из виду некоторые обстоятельства, которые я хорошо помнил. В решительные минуты Арики не считается с волей Боамбо и все делает по-своему. При том никто не мог сказать, как далеко простирается его власть. Вождь был тихий, добрый и разумный человек, никому не навязывавший своей воли, а главный жрец был упрям, строптив, властолюбив и мнителен. Когда ему приходило в голову кому-нибудь причинить зло, он ни перед чем не останавливался. Ведь именно по его настоянию туземцы бросили нас в океан, когда мы впервые появились на острове, а позже он утащил ящики и мешки Смита, вопреки воле вождя. Правда, Смит оказался хитрее его, и ему удалось возвратить свое имущество, но это еще не значило, что Арики безвреден.

— Теперь уж вы преувеличиваете, — сказал, внимательно выслушав меня, Смит. — Я не вижу ничего страшного в дурацкой болтовне главного жреца. Но раз уж вы придаете такое значение его словам, давайте подумаем, что нам предпринять.

Мы пошли к ручью, протекавшему вблизи, и сели в тени вековых деревьев. Тут было прохладно и тихо. Дикие пчелы летали вокруг с легким жужжанием, садились на цветы, собирали пыльцу и сок, и летели к своим гнездам. На стволах и ветках деревьев висели огромные пурпурные орхидеи и эпифитные бромелии — самые крупные и красивые цветы тропиков, которые отвратительно пахли. Смит поморщился, пересел подальше от них и, развалившись на мягкой траве, закурил сигару.

— Вы позволите откровенно сказать, что я о вас думаю? — неожиданно обратился он ко мне.

— Разумеется, — ответил я, несколько удивленный. Его вопрос был неуместен. Так, по крайней мере, мне показалось.

— Вы не обидитесь? — снова спросил меня плантатор.

— Нет.

— Хорошо, тогда слушайте. Вы неспокойный человек. Непоправимый идеалист, романтик и фантазер, — это я вам уже не раз говорил. Вот где кроется причина всех ваших бед. Ведь я вам говорил, что дикари опасны, — вы мне не поверили. Я вам советовал использовать расположение к вам вождя — вы меня не послушали. Арики хотел сделать вас своим зятем и наследником и протягивал вам руку — вы ее оттолкнули. Почему?

— Я никогда не приму руку такого преступника...

— Преступника? Это сильно сказано.

— Наоборот, все слова бледнеют перед его коварством.

— Вы так думаете? Но дикари другого мнения...

— И они не любят главного жреца — вы сами это только что сказали.

— Но боятся его, а это не без значения, не так ли? Он их главный жрец. По своей первобытности они его чтут, как божество. Преклонение — я так бы назвал их отношение к Арики. А вы ополчились против него. Зачем? Из-за ваших глупых принципов — извините за выражение...

— Мои принципы у меня в крови, и я никогда не откажусь от них.

— Да, в вашей крови, верно. Это еще раз подтверждает старую истину, сказанную Сенекой: «Корень зла не в обстоятельствах, а в душе человека».

— Оставьте устаревшую философию Сенеки — она давно погребена под развалинами Римской империи и никогда уже не воскреснет.

— Наоборот, она жива, это видно из вашего случая. Вина ваша, а вы ищете ее в Арики. Главный жрец строптивый чурбан — ничего более. Откажитесь от ваших принципов, оставьте его в покое, и он словечка не промолвит против вас, ручаюсь.

— Ведь я вас не заставляю отказаться от ваших принципов и убеждений? Почему вы хотите, чтобы я отказался от своих?

— Потому, что не я пришел к вам за советом, а вы ко мне. И еще потому, что мои принципы приносят мне пользу, а ваши убеждения причиняют вам же зло. Вы хотите пробить головой стену. Вы хотите стрелять горохом в крепость. Это смешно, сэр... Ищете истину и справедливость...

— Именно истину и справедливость, — прервал я его.

— И не считаетесь с условиями, в которых живете. Вы напоминаете рыцаря печального образа, боровшегося с ветряными мельницами. Чем больше вы будете баловать дикарей, тем меньше будут они вас уважать. Они нас считают сверхъестественными существами, которые все знают и все могут, а вы им внушаете, что мы такие же люди, как они. Зачем? Разве это в наших интересах? Ну да, вы за правду... Но что такое правда? Правда имеет две стороны и два конца. Она подобна сабле — с клинком и рукояткой. Всякий разумный человек возьмется за рукоятку, а вы хватаетесь за клинок. Справедливость?.. Ну что ж! Давайте поговорим о справедливости. Что такое справедливость? Пустое слово, выдуманное для наивных легковерных людей! Найдите мне хотя бы одного справедливого человека, и я вам укажу тысячи его грехов. Только аллах без греха, — иронически усмехнулся плантатор, — только ему известна истина, но он никому ее не сообщает. Аллах все видит и все знает, но ничего не говорит, — поэтому люди кланяются ему в землю. Пусть только одно словечко вымолвит, и они его охают. И вы молчите. Делайте вид, что ничего не видите и ничего не слышите. Оставьте главного жреца в покое, и он вас оставит. Не вмешивайтесь в его дела. Если вы мне это обещаете, я поговорю с ним, и сегодня же вечером он снова вам протянет руку. Согласны?

— Нет, не согласен и ничего не могу вам обещать. Я никогда не откажусь от истины и справедливости, — чего бы это мне ни стоило. Для вас это пустые слова, а для меня они имеют глубокий смысл. Мы с вами люди двух миров, сэр. То, что, по-вашему, истина, по-моему, ложь, то, что, по-вашему, справедливость, по-моему, вопиющая неправда.

— Тогда зачем вы ко мне пришли? Чем я могу быть вам полезен? — резко спросил плантатор.

— Чем? Скажите Арики, чтобы он прекратил свои интриги.

— И это все? — холодно взглянул на меня Смит. Од был обижен, судя по его лицу, слегка побледневшему, и по нахмуренным бровям.

— Да, все.

— Хорошо, я ему скажу.

— Я ничего не имею против, если вы ваши слова подкрепите бутылкой коньяку, — добавил я.

— Ладно, — кивнул головой плантатор. — И это сделаю.

 

IV

На другой день в мою хижину пришла заплаканная Зинга, села на нары и закрыла лицо руками.

— Что случилось? — встревоженно спросил я. — В чем дело?

— Уин-уин! — Очень плохо!

— Что случилось? Говори!

— О, Андо! — всхлипывая, воскликнула она.

— Да не умер ли кто-нибудь?

— Нет, Андо! Еще хуже!

— Да не сожрал ли кого-нибудь крокодил?

— Нет, Андо! Еще хуже!

— Что же случилось тогда? Говори же!

Она схватила меня за руку и проговорила сквозь слезы:

— Беги, Андо! Беги подальше отсюда!

— Почему?

— Арики хочет связать тебя и бросить на съедение крокодилу! Беги, Андо! Сейчас сюда придут...

— Кто придет? — вскочил я, насторожившись.

— Арики и его люди. Они сейчас у нас. Арики говорит: «Крокодилу нужна жертва. Свяжем Андо и отдадим крокодилу. Тогда он сам уйдет в большую воду». А набу сказал: «Нет! Андо — хороший человек, я не согласен». А другие раскричались: «Андо — плохой человек! Бросим его крокодилу!» Беги, Андо! Беги, пока они не пришли!

— Много ли их? — спросил я ее. — Сколько человек послушались Арики? Пять? Десять?

— Может быть, пять, а, может быть, и десять, — неопределенно ответила Зинга. — Много. О, Андо! Беги, Андо!..

Она снова схватила мою руку и потянула меня к двери, но я не тронулся с места.

Значит, на этот раз Арики не один. Ему удалось уговорить человек десять туземцев, и теперь он их ведет против меня. Что делать?

Бежать — было само легкое. Взять ружье и сумку с лекарствами, уйти в Калио и остаться там, пока не пройдет гроза. Вождь Калио был моим другом, он меня устроит и в другие селения — в Зарум, в Хойду или Балду, — и там жители приняли бы меня как желанного гостя. Они знают, что я лечу людей от различных болезней, и с радостью меня приютят. Но я совсем не был уверен, что длинные руки Арики не достанут меня и там, В этих селениях были тауты — жрецы, подчиненные главному жрецу. Если он им велит схватить меня и вернуть в Букту, они едва ли посмеют его ослушаться. Что же тогда делать? Бежать в племя бома? Но и к нему я не мог уйти. Оно давно меня считает своим врагом, потому что я его бросил и остался жить с племенем занго. Оставалось одно: бежать в джунгли и скрываться там, как некогда, когда мы впервые ступили на остров. Сделать небольшой шалаш в укромном месте и жить самому, пока Арики не умрет, а после вернуться в Букту, и никто ничего мне не скажет. Но я отбросил и эту мысль. Бежать — значит, признать себя виноватым. Тогда Арики мог бы сказать туземцам: «Я хотел отдать Андо крокодилу на съедение, но вы меня не послушались. Вот он сбежал, а крокодил требует жертву. Идите искать Андо и доставьте его живым или мертвым!» И я совсем не удивлюсь, если все племя поднимется как один человек и пустится по лесам на поиски. Тогда снова придется скрываться от людей, как затравленному дикому зверю...

Зинга опять потянула меня за руку:

— О, Андо! Беги скорее, Андо!

В ту же минуту снаружи послышался гомон множества голосов, и в дверь просунулось несколько лохматых голов.

— Здесь он! — крикнул кто-то.

— Пусть выйдет! Пусть выйдет! — закричали несколько голосов одновременно.

Человек десять туземцев столпилось перед дверью в мою хижину. У всех в руках были копья, которыми они угрожающе размахивали. На солнце сверкнуло острие топора. Это был Арики, потому что он, единственный из туземцев, имел топор. Я сам ему его дал в свое время за его согласие разрешить Смиту свободно жить на острове.

— Выходи! Выходи! — снова загалдели дикари. — Мы тебя свяжем и бросим крокодилу! Выходи!

Их лица были искажены злобой, глаза — страшные и злые. В косматых волосах торчали птичьи перья, зубы сверкали.

— Назад! — крикнул я и, сорвав со степы ружье, стал в середине хижины. — Не сметь переходить через порог моей хижины! Слышите!

Дикари заорали еще громче, размахивая длинными копьями, а главный жрец начал рубить нары перед хижиной. Зинга забилась в угол и крикнула мне:

— Берегись, Андо! Они убьют тебя, Андо!

Ружье было заряжено. В нем было восемь патронов — менее чем за одну минуту я мог убить восемь человек. Но я не хотел проливать кровь. Я все еще надеялся, что в последнюю минуту дикари опомнятся. Но они продолжали размахивать копьями и кричать:

— Выходи, трус! Выходи!

Изрубив в куски нары перед хижиной, Арики начал рубить столб, поддерживавший крышу. Кругом полетели щепки.

— Дайте головни! — услышал я его голос. — Подожгите хижину! Пусть сгорит живьем!

И в самом деле, я видел через приоткрытую дверь, как кто-то тронулся к хижине с горящей головней. Достаточно коснуться ею крыши из сухих пальмовых листьев, и она вспыхнет. Зинга неистово закричала. Я должен был защищать не только себя, но и ее. Если подожгут хижину, и она сгорит вместе со мною...

Я поднял ружье и выстрелил в воздух. В тот же миг голоса смолкли, удары в стену хижины прекратились, и я услышал топот босых ног дикарей, которые улепетывали в селение. Я выглянул из двери — никого не было. Нары из бамбука перед хижиной были изрублены в щепы. У дверей валялось длинное копье со сломанным наконечником. Подпорный столб был подрублен почти наполовину и едва держался. Рядом дымилась догорающая головня.

— Идем! — сказал я Зинге и вышел из хижины.

Мы пошли в селение. Придя на площадку, я увидел перед хижиной вождя тех же дикарей, которые нападали на меня. Они едва держались на ногах, покачивались и дико орали, словно перекрикивая друг друга. По всему было видно, что они пьяны. Кто их напоил? И зачем? Чтобы они меня убили? При моем появлении с ружьем, дикари бросились врассыпную и скрылись в лесу.

В хижине я застал вождя и главного жреца. Они сидели на нарах и о чем-то оживленно спорили, а в стороне молчаливо прислушивался к их разговору Гахар. При моем появлении, они замолчали. Я думал, что Арики испугается, по крайней мере, ружья, но он не двинулся с места и не удостоил меня взглядом. От него несло коньяком. Лицо у него было сморщенное и холодное. Что-то отталкивающее было во всей его щуплой фигуре, покрытой черной сморщенной кожей, и в его остром, злом взгляде, который пронизывал и заставлял содрогаться.

— Ты почему хотел меня убить? — закричал я на него. — Почему хотел живым меня сжечь?

— Потому что ты виновен в беде, постигшей наше племя, — мрачно пробормотал главный жрец. — Крокодил требует жертву...

— А ты знаешь язык крокодилов? — спросил я его. Арики злобно глянул на меня.

— Нет!

— Тогда ты откуда знаешь, что крокодил требует жертву?

— Белые листы мне сказали.

— Вздор! И у меня есть белые листы. Они мне сказали, что Арики лжет.

— У тебя нет белых листов! — крикнул разъяренный Арики. — Ты лжешь!

— Ну хорошо! Подожди меня здесь и увидишь, что я не лгу.

Я быстро вышел, сбегал в мою хижину, взял одну из книг, принесенных с яхты, и снова вернулся в хижину вождя.

— Вот! — обратился я к главному жрецу и показал ему книгу. — Видишь? И у меня есть белые листы.

Это произвело очень сильное впечатление и на Арики, и на Боамбо, и на Гахара. Главный жрец молчал, словно онемел. Он просто не знал, что сказать. Я перелистывал перед его носом страницы книги, и он ни на минуту не сомневался, что это такие же «белые листы», как его собственные.

Главный жрец растерялся, но быстро пришел в себя и сказал:

— Твои листы сделаны пакеги и не говорят правды.

— И твои сделаны пакеги, — возразил я.

— Нет! — ответил Арики. — Мои листы от Дао и поэтому говорят правду. Они были у меня до того, как пакеги появились на нашем острове.

«Этот человек, как кошка, никогда не падает на спину», — подумал я. Даже и сейчас, когда мне удалось посеять сомнение в его душе, он не сдается и настаивает на своем: «Андо, пакеги гена, нужно отдать крокодилу...»

Видя, что так мне с ним не справиться, я решился на рискованный шаг.

— Хорошо, я согласен, — сказал я.

— Что? — встрепенулся Боамбо. — На что ты согласен?

— Я согласен быть принесенным в жертву крокодилу. Ведь ты этого хочешь? — обернулся я к Арики.

— Да!

— Хорошо, я сам пойду к крокодилу. Главный жрец живо спросил:

— А ружье возьмешь с собой?

— Нет, не возьму, успокойся. Но буду защищаться, говорю тебе прямо. Или крокодил меня сожрет, или я его убью.

— Голыми руками? — спросил встревоженный Боамбо.

— Нет, ножом. Ты что скажешь? — снова обратился я к главному жрецу.

— Нана — пусть будет так! — кивнул он головой. Я спросил его, кто дал малоу людям, которые хотели меня убить.

— Шамит, — ответил главный жрец.

 

V

В тот же день, перед заходом солнца, я зашел в хижину вождя. Я застал всю семью в сборе. Зинга и ее мать приготовляли ужин в большом горшке, который весело клокотал на огне, а Боамбо починял небольшую сеть для ловли рыбы. Только Амбо отсутствовал. Я держал в руках большой острый нож и прочную веревку, сплетенную из лыка пальмовой коры. Увидев меня, Боамбо спросил:

— Идешь?

— Иду.

— И этим ножом убьешь крокодила?

— Да.

— Не ходи, Андо! — тревожно сказала Зинга. — Ты не сможешь убить крокодила ножом. Он тебя сожрет!

— Не сожрет! — уверенно возразил я.

Но мои слова не успокоили ее. Ее глаза наполнились слезами.

— А зачем тебе веревка? — спросил меня Боамбо. — Ты, может быть, хочешь его связать, прежде чем убить?

— Нет, конечно, — усмехнулся я. — Я хочу связать ею маленького поросенка.

— Поросенка? — удивился Боамбо. — Ты хочешь накормить крокодила поросенком?

— Да, я пожертвую ему маленького поросенка, но он будет последней его добычей. Потом я его убью.

Зинга неожиданно встала, быстро подошла ко мне и, взяв меня за обе руки, умоляюще сказала:

— Не ходи, Андо! О, не ходи на бухту! Крокодил сожрет тебя! Я тебя не пущу, Андо! Ты никуда не пойдешь!

Она просила, обливаясь слезами, но я не мог отказаться от того, что надумал. Мать Зинги, до сих пор молчаливо слушавшая, присела к огню и строго заметила дочери:

— Оставь его, он убьет крокодила. Андо знает что делает.

Вошел Амбо с большим мешком на плече, полным кенгаровых орехов, свалил его на нары, сел к огню и размешал головни. Ноги у него были мокрые. Пока он их сушил, Зинга сообщила ему, что я надумал ножом убить крокодила.

— Ножом? — он с удивлением посмотрел на меня. — Это правда?

— Правда, — подтвердил я.

Он немного помолчал, а потом решительно сказал: Хорошо, и я пойду с тобой. Помогу тебе...

— Не нужно, — возразил я. — Я сам убью крокодила. Тогда уж Арики замолчит, не так ли?

— Да, тогда он замолчит, — подтвердил Боамбо. — А народ возненавидит его еще больше. Все скажут: «Андо не виноват. Если бы он был виноват, крокодил сожрал бы его». И они поймут, что Арики лгун.

Боамбо был прав. Если мне удастся убить крокодила, туземцы вздохнут с облегчением и будут мне благодарны, а басни Арики о том, что я в чем-то повинен, рассеются как дым. Это обстоятельство еще больше толкало меня осуществить мое намерение, несмотря па всю его опасность. Вождь снова меня предупредил:

— Смотри, Андо! Никто до сих пор не убивал крокодила, потому что у него толстая и твердая кожа, а спина и хвост покрыты такими прочными пластинками, что никакое копье не может их пробить.

— Я знаю. Но на животе кожа тонкая, правда? Ты дашь мне маленького поросенка?

Боамбо кивнул головой и вышел. Немного спустя, он вернулся с маленьким черным поросенком, который вырывался из его рук и пронзительно визжал.

— Вот тебе поросенок, — сказал он, подавая мне его. — Но знай, что ты сам лезешь в пасть смерти.

Улыбаясь, я взял поросенка. Мне хотелось выглядеть спокойным и уверенным в успехе, но мой вид не успокоил Зингу. Я видел страх в ее глазах, а ее умоляющий взгляд будто говорил: «Не ходи в бухту, крокодил сожрет тебя».

— Не ходи, — горестно сказала она в последний раз. — Если с тобой что-нибудь случится, знай, мы все будем плакать по тебе. Больше всех будет плакать Зинга... Слышишь, Андо? И только один человек будет радоваться — Арики...

Пришлось снова ее успокаивать. О, я не погибну! Не доставлю этого удовольствия Арики, нет! Я убью крокодила и сегодня же вечером вернусь цел и невредим.

— Набу, иди с ним, — обратилась Зинга к отцу. — Иди и ты, Амбо.

Оба мужчины и в самом деле взялись за копья и готовились идти, но я их остановил.

— Оставайтесь тут и ждите меня, — сказал я и добавил, усмехаясь: — Увидев много народу, крокодил испугается и не вылезет из воды.

Я сказал правду: успех моего предприятия зависел от того, вылезет крокодил на берег, соблазненный поросенком, или нет. У него хорошо развит слух и сильное зрение. Если он почувствует, что на берегу люди, он может испугаться и остаться в воде. Тогда мой план провалится. Кроме того, вождь со своим сыном ничем не могли мне помочь, а только помешать.

Засунув нож за пояс, я взял поросенка и веревку и зашагал через лес к заливу. Солнце склонилось к вершине далекой горы, и в лесу было прохладно. Птицы разноголосо перекликались — тропический лес был полон жизни. Высокие деревья с толстыми стволами стояли непоколебимо и твердо, как гиганты на крепких ногах. Некоторые из них насчитывали тысячу, другие — две, три и четыре тысячи лет. Когда Гомер писал «Илиаду» и «Одиссею», им было больше тысячи лет. Как коротка человеческая жизнь по сравнению с жизнью этих деревьев-гигантов. Глупая морская черепаха живет триста лет, орел живет лет пятьсот, а человеку не суждено жить даже сто лет!..

Придя на берег, я привязал поросенка к дереву на опушке леса. Он сейчас же начал рваться, пронзительно визжать и бросаться во все стороны, но веревка была короткая; когда она натягивалась, поросенок падал на песок и еще сильнее визжал. Крокодил, наверно, должен был его услышать. Даже и тогда, когда он глубоко под водой, он слышит малейший звук. Мне не оставалось ничего другого, как ждать, скрывшись за деревьями.

Нож, который я держал в руке, вместе с рукояткой, был сантиметров пятидесяти длиной и очень острый. Голубоватая сталь переливалась холодным блеском. Я прихватил и копье, но оно едва ли могло быть мне полезно. Если крокодил нападет на меня, я мог спастись только бегством. Но я не собирался бежать.

День клонился к вечеру. Дул легкий ветерок, Листья на деревьях едва слышно шелестели. Поросенок продолжал рваться и визжать, а я не сводил глаз с бухты и терпеливо ждал.

Наконец крокодил высунул голову из воды, огляделся и опять скрылся. Заметил ли он поросенка? Наверно. Потому что вскоре он опять показался и быстро поплыл к берегу. Доплыв до отмели, он ступил на свои короткие передние лапы, вытянул длинную морду и опять осмотрел пустынный берег. Меня не было видно за деревьями. Никакая опасность ему не угрожала. А добыча была так близко! Несчастный поросенок! Он тоже заметил опасного хищника и еще сильнее завизжал и задергался, но напрасно: он был прочно привязан за ногу к дереву. Почему-то его визг мне напомнил детский плач...

Крокодил быстро пополз к привязанной добыче. Его лоснящееся желтоватое брюхо волочилось по песку и оставляло широкий след, напоминавший широкую дорожку. Крокодил был действительно огромных размеров, от восьми до десяти метров в длину. Его мощный длинный хвост па конце был сплющен, как руль корабля, а широкая спина покрыта прямоугольными роговыми пластинками, как будто он был в броне, которая поблескивала на солнце, отливая темно-синим блеском. Короткие, сильные передние лапы оканчивались пятью пальцами с острыми когтями, а на задних лапах у него было по четыре пальца, соединенных перепонками. Он полз неуклюже, низко опустив голову, время от времени разевая свою страшную пасть, и тогда его острые клыки сверкали на солнце. Его глаза, бесцветные и злые, зловеще горели.

Поросенок бросился к лесу, но веревка натянулась, и он перекувырнулся в песке. Когда крокодил приблизился к нему с открытой пастью, готовый его схватить, поросенок бросился в обратную сторону, но веревка снова его дернула, и он покатился по песку. Крокодил тяжело полз к нему с разинутой пастью, из которой капала желтая пена. Он был разъярен сопротивлением.

Эта дикая охота продолжалась минуты три. В это время я подбежал к тому месту, где крокодил вылез из воды, и воткнул нож, рукояткой вниз и острием вверх, как раз посередине дорожки, оставленной крокодилом на песке. Из песка всего сантиметров на пять торчало острие ножа. После этого я снова скрылся за толстым деревом в ожидании.

Тонкий, пронзительный визг поросенка приводил меня в содрогание. Он оказался очень увертливым — каждый раз, когда хищник приближался к нему с раскрытой пастью, он вскакивал на ноги, ловко ускользал и бросался бежать. Видя, что ему его не поймать, разъяренный крокодил взмахнул своим длинным хвостом и одним ударом наповал убил несчастного поросенка. После этого взял в пасть, как пилой, разрезал пополам и жадно проглотил обе половины, не жуя. Я был довольно близко от него и видел, как из глаз крокодила капали крупные слезы. Можно подумать, что он оплакивал свою жертву. Ничего подобного! Это были слезы бессердечного, злого и опасного хищника, слезы гнева и обжорства. Крокодиловы слезы...

Проглотив поросенка, огромное пресмыкающееся поползло к бухте... «Поползет ли он по той же дороге, по которой вылез из воды?» — думал я, наблюдая за ним с трепетом и волнением. Я где-то читал, что, по верхнему течению Нила, местные жители убивают крокодилов таким же образом. Привязывают к дереву у берега реки маленького козленка, прикладывают к соскам пиявок, и когда пиявки принимаются сосать кровь, козленок начинает громко блеять от боли. А в это время люди ждут, спрятавшись за деревьями. Если крокодил находится невдалеке, он выходит из воды и направляется к жертве. Тогда люди втыкают нож в то место, откуда крокодил вышел из воды, после чего криками гонят его, и он спасается к реке но по тому же пути, по которому пришел. И, разумеется, распарывает себе брюхо...

«Так пишут в книгах, но верно ли это?» — задавал я себе вопрос, глядя на крокодила, быстро удалявшегося к бухте. Да, он возвращался по тому же пути, по которому только что прополз. Дорожка, которую он оставил, была ясно видна на песке, и он полз по ней. Но не свернет ли он в последний момент, заметив нож?

Нет, он не свернул. Он прополз как раз через нож и скрылся в воде.

Я быстро подбежал к тому месту. Острие ножа было окровавлено. Следы крови остались и на песке. Даже вода у берега была окрашена. Крокодил распорол себе брюхо...

Я вскочил в пирогу и выехал на середину бухты. От крокодила не было и следа. «Если рана смертельна, — думал я, — самое большее через полчаса хищник сдохнет и выплывет на поверхность».

Так и случилось. Через полчаса толстая спина хищника показалась из воды, и легкие волны прилива закачали его. Я осторожно приблизился к нему на моей пироге — он действительно был мертв.

Семья вождя с нетерпением ждала меня. Боамбо нервно курил трубку. Старая Дугао сидела молча рядом, а Зинга и Амбо, расположившись у огня, говорили о чем-то с тревогой вполголоса. Увидев меня, все радостно повскакали со своих мест.

— Я же вам говорила, что Андо вернется цел и невредим! — воскликнула старая Дугао, с торжеством взглянув на мужа и детей. — Я же знала, что крокодил не вылезет из воды. О, крокодилы хитрые, очень хитрые! Они издалека чувствуют опасность!

— Крокодил мертв! — сказал я и показал моим друзьям окровавленный нож. — Вот, смотрите. Это его кровь.

— Ты его убил? — спросил Боамбо, смотря на меня широко открытыми глазами.

— Смотри, — повторил я и протянул ему нож.

— Ты убил его этим ножом?

— Да, этим самым ножом.

— Не может быть!

— Ты не веришь? Тогда идем. Надо вытащить крокодила на берег. Он очень большой и тяжелый, пусть придет больше народу.

Мы привязали крокодила за его длинную морду и вытащили на берег. Все брюхо у него было распорото, и кишки волочились по песку.

К вечеру громко забил бурум. Все собрались на площадке, зажгли огромный костер и началось веселье. В больших горшках варили мясо крокодила. После того, как я убил опасного хищника, туземцы поняли, что он не священный и решили его съесть. Только Арики не участвовал в трапезе. Он напился (на этот раз с досады) и лежал у себя в хижине мертвецки пьян...

 

I

Мы сидели со Смитом перед моей хижиной и говорили об Арики. В последнее время главный жрец еще больше пьянствовал. Каждый день он требовал «коньячку и папиросок, коньячку и папиросок»... Однажды Смит не пожелал ему дать, и тогда главный жрец пригрозил, что бросит его в большую воду. Смит тут же дал ему целую бутылку коньяку.

— А вы почему дали коньяку тем бандитам, которые хотели поджечь мою хижину? — спросил я.

— Как было не дать? — вздохнул Смит. — Их привел главный жрец. Они ворвались в мою хижину и все бы разграбили, не дай я им по бутылке коньяку. Если бы я знал, что они задумали, не дал бы ни капли, даже если бы они мне угрожали смертью. Но Арики ничего мне не сказал. Он скрыл от меня задуманное преступление, уверяю вас.

Я воздержался говорить что бы то ни было об Арики. Я подозревал, что Смит проводит свою политику при помощи коньяка и хочет использовать главного жреца в каких-то темных целях. Поэтому я был осторожен.

Неожиданно на тропинке в селение показался капитан. Он подошел к нам, молча сел на нары и задымил своей голландской трубочкой. Как всегда воротник его рубашки был расстегнут, и он вытирал носовым платком обильно выступавший на шее пот. Но на этот раз на его шее висело огромное ожерелье из раковин, какие носят туземцы. Смит сразу умолк и уставился на ожерелье.

— В чем дело, Стерн? — спросил он. — Зачем вы нацепили эти побрякушки?

Капитан выпустил густую струю табачного дыма, которая закружилась над его головой, как маленькое голубое облачко, и торжественно изрек:

— Эти побрякушки стоят самое меньшее фунтов сто, сэр...

— Сто фунтов стерлингов! — воскликнул Смит и, рассмеявшись, добавил: — Ваше ожерелье не стоит и десяти шиллингов, уверяю вас.

— Вы так думаете? Ну что ж! Взгляните на этот шарик. — Капитан пододвинулся к Смиту. — Рассмотрите его хорошенько и хоть раз признайте, что прав я, а не вы.

Смит наклонился к капитану, взял двумя пальцами желтый блестящий кружочек, который был нанизан на ожерелье вперемешку с ракушками, и начал его рассматривать со всех сторон. Он преломлял лучи солнца и ослепительно блестел. Пальцы плантатора задрожали.

— Вы правы, Стерн! Тысячу раз правы! Это жемчуг! Настоящий, первоклассный жемчуг!

— Да, настоящий, — кивнул головой капитан.

— И ваше ожерелье не из простых раковин, а из жемчужных!

— Вы угадали.

— Кто вам его дал?

— Туземец.

— Как его зовут? — нетерпеливо допрашивал Смит.

— Не знаю.

— Где живет?

— И этого не знаю.

— Это ни на что не похоже! — возмутился Смит. Глаза у него горели, как у человека, потерявшего огромное богатство, которое он уже держал в руках. — Вы хотя бы его спросили, где он взял этот жемчуг.

Стерн иронически усмехнулся:

— Я-то его спросил, но он не знает английского языка.

— И он вам его дал даром?

— Почти. Я дал ему сигару, и он остался очень доволен.

— Такую жемчужину за одну сигару! — Глаза Смита снова загорелись. — У этого дикаря есть еще жемчуг?

— Нету. Была только одна жемчужина и теперь она моя.

— Так, так... — задумчиво бормотал Смит. — Похоже на то что тут где-то у острова есть жемчужные раковины. А там, где есть жемчужные раковины, есть и жемчуг. Я прав, Стерн?

— Совершенно правы, сэр.

— А вы понимаете, что это значит?

— Очень хорошо понимаю, — опять усмехнулся капитан, лукаво подмигнув. — Но ведь и вам известно, что жемчуг не растет на деревьях?

— Кому вы это говорите, Стерн? Разве вам не известно, что я потомок капитана Paгa?

— Капитана Paгa? — спросил я с удивлением. — Мне кажется, что я что-то читал о капитане с таким именем. Насколько помню, он был торговцем жемчугом...

— Да! — гордо подтвердил Смит. — Капитан Paг — мой прадед. О нем путешественники много писали в конце прошлого столетия и не удивительно, что вы встретили его имя в книгах. Каждый год он обходил на своей шхуне острова Паумото в Тихом океане и вывозил оттуда десятки тысяч килограммов жемчужных раковин.

— Которые получал от бедных туземцев за несколько килограммов стеклянных бус, — прервал его я. — А когда туземцы не хотели отдавать ему жемчуг за бесценок, он их просто грабил. Так пишут о нем путешественники середины прошлого века, знавшие его.

— Пусть пишут, — пробормотал Смит. — Это не так важно. Гораздо важнее то, что мой прадед был предприимчивым англичанином, человеком широкого размаха. Не напрасно называли его королем жемчуга.

— А может быть, и его правнуку суждено быть королем жемчуга? — съязвил капитан.

Смит закурил сигару и, пустив две тонкие струйки дыма через нос, сказал:

— Вы шутите, Стерн, а дело очень серьезное. Ваше ожерелье доказывает, что тут существует жемчуг. Нужно проверить в заливе. Он любит тихие теплые воды. Нет нужды говорить вам, какое богатство представляет жемчуг, не так ли? Из раковин получается перламутр — это и дети знают. Но, собственно, жемчуг, сэр! Сейчас он со дня на день дорожает, потому что во время войны уменьшилась его добыча. Жемчужина величиной с орех стоит фунтов сто, а существуют и крупнее, как эта на вашей шее, Стерн. Такие жемчужины вылавливались у северо-западных берегов острова Цейлона, в Индийском океане. Крупные жемчужины найдены также в Персидском заливе, возле Бахрейнских островов, и в Красном море, и у берегов Японии и Австралии, а также у Жемчужных островов, вблизи Панамского перешейка. В прошлом столетии много предприимчивых людей, вроде моего прадеда, зарабатывали на жемчуге огромные деньги, несмотря на то, что тогда жемчуг был очень дешев. Кроме того, в прошлом веке, добывание жемчуга было труднее, чем теперь. До того, как появились водолазы, туземцы ныряли на морское дно, на глубину десяти-двенадцати метров, собирали жемчужные раковины в мешочки или корзинки и выплывали с ними на поверхность, потом снова ныряли. Это очень трудно, и все же каждый год суда увозили из теплых морей десятки тысяч килограммов драгоценного груза. С течением времени количество жемчужных раковин уменьшилось, а у некоторых островов они совсем исчезли. Тогда попробовали разводить их искусственным способом в большом бассейне, но жемчужины из таких раковин выходили мелкие и высоко не расценивались. В конце прошлого века и особенно в начале настоящего, после изобретения скафандров, количество жемчужных раковин еще больше уменьшилось и, чтобы они совсем не исчезли, английское правительство несколько раз запрещало добывание их в английских колониях на десять-пятнадцать лет. Но и эта мера не помогла. Сейчас жемчужные раковины — большая редкость, и потому жемчуг вздорожал. Представьте себе, что будет, если у берегов острова Тамбукту есть много жемчужных раковин. Мы станем миллионерами, сэр!..

— Вы и сейчас миллионер, — заметил я.

— Это не имеет значения, — возразил Смит. — Деньги — самый легкий груз и никого не обременяют.

— Вы правы, — кивнул головой капитан. — Но мы можем стать миллионерами при наличии двух условий. Во-первых, — чтобы у острова водились жемчужные раковины, и, во-вторых, — надо добыть их с морского дна. А это совсем не так просто. Если эти два условия на лицо, появится третье, самое важное...

— Какое? — нетерпеливо спросил Смит, глядя пристально на капитана.

— Неужели вы не догадываетесь, сэр?

— Нет.

— Ну что ж, тогда позвольте мне задать вам один вопрос: кому мы продадим жемчужные раковины и драгоценный жемчуг? Туземцам? Но они его не ценят. Ведь вот, я получил эту крупную жемчужину всего лишь за одну сигару. Если бы у туземца было больше жемчуга, он бы мне его отдал за ту же сигару. Жемчуг стоит дорого только в цивилизованных странах, которые мы никогда уже не увидим...

Капитан умолк и задумался. А Смит, наоборот, оживился и укоризненно воскликнул:

— Выбейте эти черные мысли из головы, Стерн! Я глубоко убежден, что в один прекрасный день мы вновь увидим нашу добрую, старую Англию, и тогда слава о нас прогремит по всему миру, ибо мы вернемся исследователями, открывшими неизвестный остров с неисчислимыми богатствами. И львиная доля этих богатств достанется нам. Что, не верите?

— Хотелось бы верить, но не могу, — вздохнул капитан. — Наше возвращение зависит от случая. Мы можем покинуть остров только в том случае, если тут пройдет какое-нибудь судно.

— А почему бы нам не построить баркас? — спросил Смит. — У нас есть достаточно инструментов, да и дикари нам помогут.

— Не сможем, — покачал головой капитан. — Построить баркас не по нашим силам. Для этого нужен хотя бы один хороший плотник, а у нас его нет.

— А что вы скажете о большой парусной лодке? Неужели мы и ее не сможем построить?

Капитан подумал и сказал:

— Парусную лодку — да, это можно... Но я не решусь тронуться в путь на парусной лодке по Индийскому океану.

— Стерн, вы ли это говорите? Вы, старый моряк?

— Да, старый, к сожалению, — тяжело вздохнул капитан. — Если бы был помоложе, наверняка бы решился.

— И сейчас решитесь, — подзадорил его Смит. — Нужно испробовать все средства. Особенно, если найдем жемчужные раковины. Тогда, во что бы то ни стало, нам надо вернуться в Англию, а потом снова приехать сюда, но уже подготовленными. Хотите, я вам скажу, что я думаю, Стерн? Я думаю... Нет, нет, вернее предчувствую, что стану известным, как мой прадед капитан Paг, которого злонамеренные бумагомараки незаслуженно очернили. Король жемчуга — как красиво это звучит! — зажмурился плантатор и мечтательно продолжал: — Тогда пусть берегутся лондонские акулы! Я их проглочу вместе с их банками и фабриками, и этот день будет самым счастливым в моей жизни.

— Плохо то, что жемчужные раковины находятся на дне моря, с которого трудно их достать, — сказал капитан. — Все же надо попробовать... Итак, идем! Надо захватить некоторые вещи из хижины.

Мы зашли в хижину Смита и Стерна. До сих пор я не заходил в нее и был очень удивлен, видя как комфортабельно устроились оба англичанина. В углу стояли две пружинные койки, покрытые мягкими одеялами и сетками от москитов. Нары и пол были покрыты дорогими коврами, у стены стояли мягкие кожаные кресла, посередине стол и несколько стульев, а в глубине нагромождены один на другой мешки и ящики.

— Видно, вы приберегли порядочно вещей с яхты, — заметил я плантатору.

— А почему бы и нет? — ответил он. — Приберег некоторые полезные вещи и думаю, что поступил разумно.

— А вы не опасаетесь, что туземцы могут их похитить?

— О, нет! Арики наложил табу на мою хижину, и никто не смеет в нее войти. Кроме того, туземцы не знают, что для чего служит, да и не интересуются этим. Только Арики — этот упорный и наглый старик — беспокоит меня. Выучил два английских слова, да только и твердит, что: «Коньяк, папироски, коньяк, папироски...» Я просто не знаю, как от него отделаться. Каждый день даю ему по бутылке коньяку и по коробке папирос. А ведь это не может продолжаться вечно: у меня нет фабрики для папирос. Что я буду делать, когда ящики опорожнятся?

— А на сколько времени хватит ему ваших запасов? — спросил я.

Плантатор испытующе посмотрел на меня, через силу улыбнулся и в свою очередь спросил:

— Вы хотите знать, сколько еще коньяку и папирос у меня есть?

— Да.

— А почему вас это интересует? И вам хочется выпить коньяку?

— О, нет, будьте спокойны! Я хотел бы знать, не напоите ли вы Арики и его приятелей?

— Арики — да, но его приятелей — никогда! — отрезал Смят.

— Дайте мне длинную веревку, — обратился Стерн к плантатору и тем прервал наш разговор. — Прежде чем спуститься на дно морское, надо измерить его глубину. Мне понадобится и мешок для раковин.

— Есть, Стерн! — с готовностью отозвался Смит и, порывшись в одном из ящиков, протянул капитану веревку и мешок.

— А теперь не плохо пропустить по рюмке коньяку, — подмигнул мне капитан.

Смит вынул бутылку коньяку и три рюмки.

— Да, по такому особенному случаю следует выпить, — сказал он. — Итак, ваше здоровье! За успех нашего дела!

— За будущего короля жемчуга! — поднял свою рюмку капитан и чокнулся с плантатором, лицо которого расплылось в самодовольную улыбку. — А вы не выпьете? — спросил он меня, видя, что я не беру моей рюмки.

— Нет, предпочитаю сигару, если мистер Смит ничего не имеет против...

— Разумеется! — сказал плантатор и подал мне ящик с сигарами.

 

II

Захватив веревку и мешок, мы отправились в бухту. Был полдень, и солнце жгло немилосердно. Мы сели в пирогу, проехали через узкий канал и попали в залив. Капитан привязал к веревке довольно тяжелый камень, взятый на берегу, и спустил его в воду. Мы измерили глубину — оказалось двенадцать метров.

— Довольно глубоко, но попытаюсь, — промолвил капитан, раздеваясь. — Камень тяжелый, с ним я быстро опущусь на дно, но не ручаюсь, что выплыву. Если не вернусь, не советую вам искать меня: акулы позаботятся обо мне.

— Бросьте шутки, Стерн, — сказал я озабоченно. — Смотрите, тут в самом деле шныряют акулы.

— Акулы не любят запаха коньяка и бегут от него, как черт от ладана, — засмеялся капитан. — Но мистер Смит бережет его для главного жреца и мне дал только одну рюмку.

— Если бы я знал, дал бы вам целую бутылку, — сказал Смит.

Капитан широко улыбнулся.

— Я согласен получить ее после того, как закончим работу, если вы ничего не имеете против...

— Разумеется! — кивнул головой плантатор. — Бутылка ваша.

Капитан взял в руки камень и бросился в воду вниз головой. Я держал веревку, которая быстро разматывалась в моих руках, и думал: «Глубина порядочная. Двенадцать метров — это не шутки! Старый морской волк опустится на дно, но сможет ли он выплыть на поверхность?» Когда я высказал мои сомнения плантатору, он махнул рукой:

— Стерн — опытный моряк, не тревожьтесь. Некогда, будучи студентом, и я любил водный спорт. Раз даже получил награду. Я задержался под водой семьдесят семь секунд.

— Разве это много?

— Попробуйте и тогда вы увидите, что значит держаться под водой семьдесят семь секунд.

Веревка перестала разматываться. Значит, капитан достиг дна. Я напряженно ждал. Казалось, что прошел целый час с тех пор, как он скрылся под водой. Наконец капитан показался на поверхности, встряхнул головой и, подняв левую руку, показал нам раковину величиной в человеческую голову.

— Полный успех! — радостно крикнул он, глубоко вдыхая воздух. — Дно усеяно миллионами жемчужных раковин!

— Миллионами! — восторженно вскричал Смит. — А вы не преувеличиваете, Стерн?

— Ни капельки, сэр! На дне горы жемчужных раковин. Дайте мне мешок и вытяните камень, — попросил меня капитан и бросил в пирогу большую жемчужную раковину.

Он взял мешок и перекинул его за плечо, а я вытащил камень из воды. Капитан взял его в руки и снова спустился на дно. На этот раз он дольше задержался под водой. Я с тревогой смотрел на часы, не дыша, и считал секунды. Прошло пятьдесят секунд, потом шестьдесят... Я почувствовал, как сжимается у меня сердце, как будто его придавили жерновом, и этот жернов с каждой истекшей секундой делается все тяжелее и тяжелее. На семидесятой секунде в ушах зашумело, а голова начала шириться, как резиновый мяч. На семьдесят седьмой секунде я не выдержал и вздохнул, Я сразу почувствовал большое облегчение, словно жернов упал с моей груди, и в ушах перестало шуметь. Но капитан все еще не показывался. Прошло столько секунд, сколько некогда выдержал Смит и получил награду, а капитана еще не было... Он показался из воды только па девяностой секунде. Он тяжело дышал, но лицо сияло: мешок был полон раковинами!

— Держите, — пробормотал он, выплевывая соленую воду, которой он наглотался через нос. — И передвинетесь метров на пятьдесят отсюда. Я хочу исследовать побольше пространства.

Мы несколько раз переезжали с места на место в заливе, и каждый раз капитан вытаскивал полный мешок жемчужных раковин. Оказалось, что на дне залива их было несметное количество. После того, как он десять раз спускался на дно, капитан обессилел и влез в пирогу.

— Гребите к берегу! — радостно закричал Смит. — Надо проверить, что есть в раковинах.

Я налег на весла, и пирога двинулась обратно в бухту. Смиту не терпелось, и он пересчитал раковины, еще не доезжая до берега. Их было шестьдесят пять.

Как известно, из жемчужных раковин делают перламутр. Он довольно дорог, но много дороже сами жемчужины, которые образуются в некоторых раковинах. Когда моллюск натыкается на песчинку или другое постороннее тело, он выпускает особенный сок, который обволакивает это тело и твердеет. Так постепенно образуется твердая жемчужина, которая с годами увеличивается. Ценится белый жемчуг. Жемчужины бывают круглые или грушевидные и образуются в самом теле моллюска. Но существует жемчуг и других цветов, — он образуется в раковине и прилеплен к ней. Конечно, не во всякой раковине имеется жемчуг. В целой куче раковин можно не найти ни одной жемчужины, но иногда, правда, очень редко, только в одной раковине встречается по нескольку жемчужин.

Мы перенесли на берег наши шестьдесят пять раковин и осторожно их раскрыли. Только в семи из них мы нашли по жемчужине — три довольно крупных, как жемчужина капитана, и четыре поменьше.

— Это огромное богатство, сэр! — восторженно вскричал плантатор. — В каждой десятой раковине по жемчужине — это неслыханное!

Мы со Смитом получили по одной крупной и по одной мелкой жемчужине, а остальные взял капитан. По оценке плантатора, мои две жемчужины стоили моего жалованья за целый год. Глядя на блестящие шарики, я думал о том, как действительно плохо устроен мир богатых людей! Они платят баснословные суммы за такой шарик, которым украшают кольца и ожерелья, а людям, которые добывают жемчуг со дна моря, нечего есть...

— Слушайте, друзья, — неожиданно крикнул Смит и прервал течение моих мыслей. — Мне пришла великолепная идея. Я хочу сделать вас богатыми людьми. Согласны?

— Есть, сэр! — прогремел голос капитана. — Готов великодушно доставить вам это удовольствие.

— Не смейтесь, Стерн, дело серьезное. Мы образуем общество добычи жемчужных раковин.

— Жемчугопромышленное общество «Смит и Ко», — шутливо бросил капитан.

— О названии спорить не будем, устава писать не будем. В нашем уставе будет только одно условие: все делится на три равных части и каждый из нас получает свою долю. Что вы скажете, Стерн? Вы согласны?

— Нет, я не согласен, — отрицательно покачал головой капитан.

— Почему?

— Потому что я должен добывать жемчужные раковины с морского дна, а это совсем не легко. Даже очень вредно для здоровья. Известно, что искатели жемчуга умирают рано от постоянного недостатка воздуха. Из ушей у них течет кровь, зрение слабеет, на теле появляются прыщи, превращающиеся в гнойные раны. Мне пришлось видеть искателей жемчуга в Манаарском заливе, и я не хочу им уподобляться. Нет, сэр, ищите себе других компаньонов. Я не испытываю желания делаться искателем жемчуга.

— А кто вас заставляет делаться искателем жемчуга? — упрекнул его Смит. — Вы будете полноправным членом нашего триумвирата. Другие будут таскать из огня каштаны, будьте спокойны. Любой дикарь согласится вытащить для нас целую пирогу жемчужных раковин всего за ожерелье из бус.

— Только за бусы? Не мало ли? — спросил я.

— Совсем не мало. Подумайте хорошенько! Хотя бусы мои, но доходы мы будем делить на три равные части. Работу мы распределим так: Андо будет доставлять ныряльщиков, Стерн — ими командовать, а я — раздавать ожерелья. Недели через две у каждого из нас будет по целому килограмму жемчуга. Вы представляете себе, что это значит? Подумайте хорошенько! Мы и раковины сохраним, потому что и они стоят денег.

— Стоят, — согласился капитан, — но в Англии или в другой какой-нибудь цивилизованной стране. А на Тамбукту за целую пирогу раковин никто вам не даст и одного кокосового ореха.

Смит начал горячо нас убеждать, что рано или поздно, но мы возвратимся в наши страны «королями жемчуга». По его мнению, сейчас, во время войны, по Индийскому океану крейсирует гораздо больше судов, чем в мирное время, и вероятность, что мимо Тамбукту пройдет какое-нибудь судно — военное или товарное — значительно больше, чем когда бы то ни было.

Он был прав. Япония захватила Яву и Суматру, и суда самураев хозяйничали в Индийском океане, а суда Англии и Соединенных Штатов постоянно перевозили оружие в Африку и Персидский залив. Сколь не был велик Индийский океан, сейчас по нему плавало гораздо больше судов, чем в мирное время, и было весьма вероятно, что наш неизвестный остров будет вскоре открыт.

Капитан встретил равнодушно предложение плантатора. Не потому, что не хотел разбогатеть, а потому что не верил в возможность попасть когда-нибудь в Англию. А я рассуждал так: «Если мне удастся когда-нибудь вернуться на родину, не нужен мне никакой жемчуг. Она сама бесценная жемчужина, дороже все жемчугов на свете...»

Идея основания жемчугопромышленного общества «Смит и Ко» провалилась.

 

I

Приближался большой праздник, и туземцы готовились к его празднованию. Прежде всего было решено построить новые хижины для будущих молодоженов. Все юноши и девушки, которые поженятся в большой праздник, должны иметь свое жилище. Но постройка жилищ — трудное дело, потому что туземцы работают почти голыми руками. У них нет никаких других инструментов, кроме каменных топоров и раковин, которые заменяют им ножи.

Однажды утром Боамбо собрал людей, разделил их на несколько групп и поставил на работу. Одни пошли в лес нарубить молодых деревьев для балок и подпорок, другие доставляли деревья на руках в селение, увязав их прочными лианами и таща за собой, третьи разрубали деревья по мерке, согласно величине хижины, очищали от коры и строили самые хижины. Дело подвигалось очень медленно. Чтобы обстругать каменными топорами столб для основ и забить его на полметра в землю, двое-трое человек теряли целый день. А только для одной хижины нужно не менее десяти таких столбов. На них крепили балки для крыши, прочно перевязывая их лианами, после чего клали поперечную балку из конца в конец по коньку крыши, привязывали ее к сваям и подпирали ее тремя столбами. Поперек балок настилали бамбуковые стебли из конца в конец крыши и снова перевязывали их лианами, а сверху настилали рогожи и пальмовые листья, чтобы не протекала вода во время дождя.

Крыша является главной частью каждой хижины, и туземцы старались сделать ее как можно прочнее. После этого строили стены. На столбах, поддерживающих крышу, настилали рядами бамбуковые стебли, перевязывали их лианами, и стена была готова. На передней стене оставляли узкое отверстие для двери. Тогда шла очередь нар — одни в хижине, а другие снаружи, перед дверью. Над нарами, на свежем воздухе, устраивали легкий навес от солнца.

Женщины помогали при постройке хижин — плели рогожи из пальмовых листьев для крыши, приносили из лесу лианы и очищали их от колючек, рвали пальмовые листья для крыши, но не забывали и домашней работы.

Глядя, как мучаются люди с каменными топорами и теряют целые часы на то, чтобы отрубить одно бревно, я вспомнил о топорах, пилах, молотках и гвоздях Смита. Все эти вещи ржавели в его хижине, а человек десять туземцев бились целый месяц, чтобы построить одну хижину. Если им раздать топоры и молотки и научить их, как с ними обращаться, все хижины будут построены недели за две.

Я решил поговорить со Смитом. Нашел его на плантации. Он работал на ней с раннего утра до позднего вечера: окапывал побеги, подрезал их, поливал и искренне радовался своим успехам. «Если бы он вырос в другом обществе, — подумал я, — Смит мог бы сделаться очень полезным человеком». Он оказался опытным плантатором — всего за несколько месяцев его маленькая плантация превратилась в цветущий сад. Молодые побеги быстро выросли и пустили ветки, а некоторые даже зацвели и уже на первый год готовились принести плоды. Смит радовался каждому деревцу, подрезал ненужные ветки, заботился, как хороший хозяин, о каждом стебельке, часами осматривал кусты черного перца, побеги какао и кофе, к каждому деревцу привязал картонную табличку с номером и регулярно записывал в тетрадку изменения, происшедшие за сутки с ним. Не будучи агрономом, он все же довольно хорошо знал тропическую флору еще с Кокосовых островов, а когда чего-нибудь не знал, вычитывал в книгах. Разумеется, и мы с капитаном помогали ему. Смит никогда не забывал поблагодарить нас, но всегда напоминал, что плантация — его дело и его собственность. Это раздражало капитана, и в такие минуты он бросал мотыгу, брал ружье и уходил в лес на охоту.

— Благодатная земля, сэр! — воскликнул Смит, когда я к нему пришел. — Тамбукту не похож на Кокосовые острова. Там почва песчаная, на ней принимаются только кокосовые пальмы, а тут все растет. Копни где-нибудь мотыгой и брось любое семя, месяца через два оно прорастет и пустит корни. Стебли бамбука вырастают на тридцать сантиметров в сутки — просто как в сказке, но это факт. Теперь я понимаю, почему жители острова легко добывают себе пропитание несмотря на то, что обрабатывают землю деревянными кольями и лопатками.

— Если мы их научим обрабатывать железными мотыгами, они будут получать еще более высокий урожай, — сказал я.

— Это не нужно, — живо возразил Смит. — Нам не следует вмешиваться в их жизнь.

— Почему?

— Потому что мы ее сделаем сложнее, и вовсе не облегчим.

— Наоборот, железные мотыги и лопаты помогут туземцам, а высокий урожай улучшит их питание. Это принесет большую пользу племени.

Не зная что возразить, Смит проворчал:

— У меня нет склада мотыг и лопат. Их совсем мало и я должен сохранить для себя. Что я буду делать, когда они придут в негодность? Нет, сэр! Мотыги и лопаты мои, разрешите мне распоряжаться ими по моему усмотрению. А о туземцах не беспокойтесь, и без моих мотыг они чувствуют себя счастливыми, потому что довольствуются тем, что имеют, как бы мало это ни было.

Конечно, я не был согласен с плантатором. По его мнению выходило так, что, чем человек беднее, тем он счастливее. Это была философия феодала, заинтересованного в том, чтобы его рабы были бедными и некультурными людьми, зависящими от него.

— Так, так, — кивал головой Смит. — Эти люди счастливы именно потому, что удовлетворяются малым и не знают роскоши. А вы хотите приучить их спать на пружинных матрацах и иметь каждый день на столе вино и мясо. Это глупо, сэр. У меня нет ни фабрики пружинных матрацев, ни земледельческих машин и орудий.

— Речь идет не о пружинных матрацах и земледельческих машинах, — возразил я, — а о самом элементарном: о том, чтобы научить их лучше обрабатывать их землю. Дайте им с десяток топоров, ими они значительно легче расчистят лес, чем своими каменными топорами, и засеют большие пространства полезными растениями. Сейчас туземцы строят хижины. Нужно им дать не только топоры, по и молотки, и гвозди. Нужно им помочь.

Смит отрицательно покачал головой.

— Нет и нет! Дикарь — дитя природы. Любое отклонение от уклада его жизни создаст для него только излишние заботы и несчастья. Да, и несчастья, уверяю вас. Ведь человеческий глаз ненасытен. Алчность не имеет границ, сэр. Протяните человеку палец, он захочет целую руку. Знаете, что может быть, если Арики поймет, что мой пружинный матрац удобнее его твердых нар, на которых он спит? Он потребует его «взаймы» и, если я упрусь, выкинет меня из хижины, как тряпку. Пусть только дикарь узнает, что в обуви удобнее ходить, чем босому, и он стянет с моих ног ботинки среди бела дня. Вы видели, как я роздал туземцам целый ящик бус с условием работать у меня. А как они поступили? Ушли себе, даже спасибо не сказали. Нет, сэр! Ничему я не собираюсь их учить, ибо, чем больше они будут знать, тем станут опаснее. Сейчас они нас уважают и даже боятся, считая сверхъестественными существами. А если их всему тому научим, что сами знаем, обаяние и преклонение испарятся, а это ни в коем случае не в наших интересах, не так ли? Есть ли смысл тогда учить их уму-разуму? Это значит рубить ветку, на которой сидишь.

Я напомнил ему о его обещании научить туземцев культурно обрабатывать землю и получать три урожая в год — это обещание он дал Боамбо, когда тот согласился отвести ему землю под плантацию. А вот теперь он отказывался.

— Это эгоизм, — упрекнул я его.

— Нет, не эгоизм, а здоровая логика, — невозмутимо заметил Смит.

— Какая здоровая логика в том, что вы скрываете от туземцев ваши знания и опыт, которые могут быть им полезны? Даже животные помогают друг другу, а мы ведь разумные люди. Это еще больше нас обязывает...

— Никто не может меня заставить делать то, что мне не выгодно, — сердито пробурчал Смит и, повернувшись ко мне спиной, пошел навстречу капитану, шедшему из селения.

 

II

Мы уселись в тени у ручья. Пока Стерн набивал трубку, я рассказал ему о нашем споре со Смитом.

— Позор! — неожиданно выпалил Стерн, закурив трубку. — Люди работают и потеют, а мы уселись тут в тени и спорим об этих несчастных топорах и молотках. Разумеется, мы должны помочь туземцам. Если вы не дадите им ваши топоры и молотки, — обернулся он к плантатору, — я сам им дам, не спрашивая вас.

— Не имеете права, Стерн! — вскричал Смит, и его бледное лицо вспыхнуло.

— Не имею права? — вскипел и Стерн. — А вы имеете право валяться в тени, в то время как туземцы строят хижины и таскают с огородов ямс и таро, которыми вы питаетесь? Никто вам не предоставил такого права, сэр! Никто!

Вспышка капитана совсем меня не удивила. Хотя он и не вмешивался в наши споры с плантатором, но был справедливым человеком и терпеть не мог неправды.

Смит нервно достал из портсигара сигару, закурил ее и сказал:

— Почему вы говорите со мной таким тоном, Стерн? Почему вы меня обижаете?

— Постойте! — прервал его капитан. — Я не все еще сказал. С завтрашнего утра мы начинаем работать. Будем помогать туземцам. Мы дадим им топоры, молотки и гвозди и научим, как ими пользоваться, а когда построим им хижины, начнем нашу лодку. Да, сэр, сделаем лодку — это я твердо решил. Большую парусную лодку. Ведь туземцы нам помогут? — обернулся ко мне капитан.

— Конечно, помогут, — ответил я.

— Так... Мы построим большую парусную лодку, Первым делом сделаем на ней прогулку по океану на несколько дней. Объедем остров. Я вас научу управлять лодкой. А потом, как задует юго-восточный или юго-западный муссон, поднимем парус и скажем: «До свидания, остров Тамбукту!»

— О, это совсем другое дело! — воскликнул Смит. — Раз так, я согласен.

— А вы? — обратился ко мне капитан.

— И я согласен. Только вот... в какую же сторону мы поплывем?

— Это мы решим позже, — ответил капитан. — Если пойдем на восток, достигнем острова Суматра или Ява. Если отправимся на запад — попадем или на группу островов Чагос, или на Сейшельские острова, или прямо в Африку — на Танганьику, в Занзибар, Момбасу или Могадишо. Направление будет зависит от того, куда задует ветер, когда лодка будет готова. Конечно, я предпочитаю Африку, потому что Египет находится в Африке. Я хочу попасть к моей дочери в Александрию...

— Но Ява и Суматра ближе к Тамбукту, чем Африка,— возразил Смит.

— Это верно, — согласился капитан. — Но не всегда кратчайшим путем скорее приходишь к цели. Кроме того, мы не знаем, что происходит на Яве и Суматре. Не забывайте, что, после захвата Пирл-Харбора, японцы устремились к Сингапуру. А от Сингапура до Суматры рукой подать. Не исключена возможность, что они уже заняли эти острова. А мне что-то не хочется встречаться с японцами. Лучше попасть в далекую Африку, в дикие леса Мозамбика, чем к самураям. Итак, дорогие друзья, за дело! Прежде всего давайте посмотрим, какие у нас есть инструменты. Идемте!

Мы отправились в селение. По дороге капитан все время возбужденно говорил о предстоящем путешествии. Кровь моряка снова закипела в его жилах. Он примирялся с тихой и спокойной жизнью на острове Тамбукту только временно. Однообразие уже ему надоело, и он снова готовился поднять парус. Отцовские чувства влекли его в Египет, в Александрию, где жила его маленькая дочь, а мы со Смитом мечтали о наших родинах. Смит хотел снова попасть в Англию, в свой мир, а я хотел вернуться в мою родную Болгарию. Ничего, что враги заливали ее кровью — я был убежден, что это не будет продолжаться вечно. Войне должен быть конец, и конец только один — победа. Победа народа над темными силами. Тогда я смогу возвратиться домой свободно, не как блудный сын раскаивающийся и молящий о прощении, а полный юношеской энергии и воли к новой жизни...

 

III

На другой же день мы раздали туземцам топоры, молотки и гвозди и вместе с ними начали строить хижины. Работа спорилась. Туземцы быстро воспринимали все, что мы им показывали, и с удивительной ловкостью управлялись и с топорами, и с молотками, и с гвоздями. Вначале они очень удивились нашим инструментам, а когда поняли что к чему, дружно принялись за дело. За две недели все новые хижины были готовы. После этого мы начали строить нашу лодку. Капитан выбирал наиболее прочные деревья, туземцы рубили их топорами, очищали от веток и распиливали на доски продольными пилами. Мы с капитаном и Смитом все время переходили от группы к группе и показывали что делать: как пилить доски, как их сгибать дугой, пока они еще сырые. После этого мы начали строить корпус лодки. Скоро на поляне, на которой мы работали, появился и самый корпус — восьми метров длины и трех ширины — таковы были размеры нашей будущей лодки.

Через месяц лодка с мачтой была совсем готова, с парусом из пальмовых листьев. Его сплели женщины так, как они плели рогожи, только что наш парус был больше.

Наконец наступил день, когда мы должны были спустить лодку на воду. Это было чрезвычайно трудно — целых три дня, с утра до вечера, мы передвигали ее на деревянных валиках к берегу, подпирая с боков, чтобы не перевернуть. В конце концов наступил и долгожданный момент — лодка была на воде и спокойно покачивалась на волнах, Оставалось сесть в нее, поднять парус и тронуться в путь...

Но мы отложили наше путешествие. Нужно было хорошо подготовиться, запастись достаточным количеством пресной воды и провизии, а перед этим мы решили объехать остров. Это плавание в течение нескольких дней было необходимо для того, чтобы испытать лодку и обучить нас со Смитом управлять ею.

Но как раз, когда лодка была уже готова, наступил большой праздник. Мы отложили путешествие на неопределенное время.

 

I

Боамбо пришел ко мне в хижину и еще с порога крикнул:

— Вставай, Андо! Идем на охоту!

Я читал книгу, лежа на нарах. Он впился в нее глазами, и лицо его сразу помрачнело. Книга, вероятно, напомнила ему белые листы Арики.

— Вставай! — повторил он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Подходит большой праздник. Сегодня охота должна быть успешной.

И Зинга, и Амбо, и Боамбо часто рассказывали, что большой праздник продолжается три дня и три ночи. Первые двое суток проходили в танцах и веселье на зеленой поляне у берега океана, а третий был особенно торжественным, как бы венчающим праздником: это был день свадеб. По обычаю племени свадьбы праздновались только раз в году, на большом празднике, и чем ближе подходил этот день, тем больше волновалась молодежь. Волновались парни, но не девушки. Ни одна девушка не беспокоилась, что может остаться незамужней. Такой опасности не существовало, потому что женщин на Тамбукту было меньше, чем мужчин. Кроме того, женщины исполняли все полевые и домашние работы — копали на огородах, сеяли ямс, таро и бататы, плели саронги, рогожки, корзины и сети, месили тесто из плодов хлебного дерева и пекли небольшие лепешки, готовили пищу, нянчили детей, а мужчины ходили на охоту и ни о чем другом не заботились. Жена была опорой хозяйства. Если какая-нибудь женщина оставляла своего мужа и возвращалась к родителям, хижина мужа приходила в запустение. Ввиду этого женщины были в особом почете, и ни одна девушка, даже самая уродливая, не боялась, что останется без мужа. Случалось обратное — никудышные парни трудно находили себе жен. Чем молодой человек лучше охотился, чем больше убивал кро-кро во время большой охоты, чем храбрее вел себя во время сражения с вражеским племенем, тем более желанным мужем был он для каждой девушки. Амбо мне говорил, что на прошлогоднем празднике много девушек пожелали выйти за него замуж, но он всем отказывал, потому что любил Канеамею и решил ждать, пока она станет совершеннолетней. Я поинтересовался, случается ли так, что молодой человек не находит себе девушки, которая согласилась бы выйти за него замуж.

— Случается. Ни одна невеста не хочет выйти замуж за трусливого и ленивого парня, — ответил Амбо.

Трусливые и ленивые не были в почете на Тамбукту, и все над ними издевались. Такой юноша может завоевать уважение людей или проявив себя на большой охоте, или похитив девушку из другого племени. Но похищение девушек — очень трудное и опасное дело, потому что на огородах, где работают женщины и девушки, всегда есть охрана с копьями и стрелами. Похищение девушек с полным основанием считается делом большой доблести, и если оно удается молодому человеку, о его подвиге рассказывают чуть ли не всю его жизнь. «Он храбрый мужчина, — говорят о нем, — он украл жену из чужого племени».

Последние несколько дней я только и слышал от туземцев: «Большой праздник подходит! Подходит большой праздник!» Все были радостно возбуждены. Но почему мрачен Боамбо? Что случилось?

— Что случилось? — спросил я его. — Собираешься на охоту и не радуешься. В чем дело?

— Плохая охота, — вздохнул вождь. — Вчера мы не могли поймать ни одного бома.

— Какого бома? — удивился я.

— Ты не знаешь? Нужно захватить человека из племени бома.

— Зачем?

— Чтобы принести его в жертву Дао.

— В жертву? Дао?

— Да, — кивнул головой Боамбо. — Для большого праздника нужна жертва. Таков обычай.

— Плохой обычай, — возмутился я. — Это совершенно не допустимо! Убивать человека ради деревянного идола! Это ужасно, тана Боамбо! Ты не должен допускать таких вещей.

— Если мы не захватим человека из какого-нибудь вражеского племени, — сказал Боамбо, — Дао рассердится на нас. Прогонит рыбу из большой воды и иссушит деревья в садах. И ямс, и таро... Не станет рыбы, не станет плодов, ни таро, ни ямса... Так говорит Арики.

— Опять этот Арики! — с возмущением крикнул я. — Ему нужны человеческие жертвы. Это преступление, тана Боамбо? Ты понимаешь? Большое преступление!

И я начал убеждать вождя отказаться от такой позорной «охоты», но он даже не слушал меня. «Таков обычай», — было единственным его возражением, которое ничего не значило для меня, но для него — все.

Я сел рядом с вождем и еще настойчивее начал его убеждать, что убийство людей — преступление. Каждый человек, какого бы он ни был племени, имеет такое же право на жизнь, как и все остальные люди. Приношение в жертву живого человека — такое же убийство, как все другие убийства, даже хуже. Убить врага, когда он на тебя нападает, чтобы поработить твой народ — твое священное право и долг. Но схватить невинного человека и принести в жертву деревянному идолу — такое варварское убийство ничем не может быть оправдано. И я постарался отговорить вождя от подготавливаемого нападения.

Вражда между бома и занго возникла по какому-то фатальному недоразумению. Оба племени должны перестать враждовать между собой. Должны заключить мир. Я стану посредником и устраню все недоразумения между ними. Лучше им жить в дружбе и помогать друг другу, чем враждовать и заниматься взаимным истреблением...

Но Боамбо только покачивал головой и твердил: «Таков обычай». И он мне поведал, что вчера его охотники попытались подкрасться к огородам племени бома, но вернулись с пустыми руками. Племя бома охраняло единственную тропинку, которая вела с берега океана в селение в горах, и никого не пропускало пройти по ней.

— Ты должен нам помочь, — сказал, вставая, Боамбо. — Сегодня мы опять попытаемся. Иди с нами.

— Не пойду! — крикнул я с возмущением. — Я никогда не буду участвовать в подобном преступлении. Советую и тебе не ходить.

Боамбо скорбно покачал головой и промолвил:

— Я должен идти. Я тана и не могу остаться сидеть в тени хижины, когда мои охотники идут на охоту.

— Вели им не ходить, — посоветовал я. — Запрети.

— Я не могу им запретить. Таков обычай... Ну, пойдешь?

— Нет, не пойду!

— А белый пакеги пойдет,— сказал Боамбо.

— Какой белый пакеги? — встрепенулся я.

— Тощий Шамит. Арики говорит, что он хороший и храбрый человек.

Значит, и Смит замешан в эту грязную историю! А почему бы и нет? Ведь он утверждает, что язык ружей интернационален... Еще в начале, до того как он сошел на остров, он советовал, чтобы мы стали па сторону племени занго и покорили остальные племена. И вот теперь его час пробил...

— Пойдем к Смиту, — сказал я вождю и вышел из хижины.

 

II

Я застал плантатора в его хижине. Он был уже одет в охотничий костюм и заряжал ружье. Увидев меня, он смутился, повернулся ко мне спиной и начал собирать патроны, разбросанные на нарах.

— И вы идете на охоту? — спросил я его.

— Почему мне не идти? — ответил плантатор с притворным равнодушием. — Помогу племени как могу и чем могу.

— Но ведь это преступление, сэр! Дело идет о человеческой жизни!

— Жизни дикаря, — невозмутимо заметил Смит.

— Но племя бома будет защищаться! Я хорошо его знаю и уверен...

— Это его право, — холодно сказал Смит.

— Но это означает войну! — закричал я.

— Что вы орете? Я не глухой!

— А что прикажете мне делать? Спокойно смотреть, как убивают невинных людей? Вы культурный человек, сэр. Вместо того, чтобы убедить туземцев отказаться от этого варварского похода, вы их поощряете вашим участием в нем.

Только теперь Смит повернулся ко мне и твердо сказал:

— А зачем мне их разубеждать? Раз они верят в то, что человеческая жертва принесет счастье племени, что я могу иметь против этого? Я не безбожник, сэр. Не мое дело вмешиваться в религиозные обряды племени, а тем более в дела Арики. Он главный жрец, и все его слушаются. А что я представляю для этих дикарей? Ничего! Круглый ноль... Белый человек с луны — ха-ха!

— Не смейтесь, сэр! И не прикидывайтесь наивным праведником. Вы прекрасно понимаете, что идете убивать невинных людей.

— Иду, правда... — пробормотал плантатор. — Поневоле должен идти. Не я же придумал этот поход, уверяю вас...

— Да, но замыслы Арики вам по душе, признайтесь. Вы, еще не успев ступить на остров, заговорили о войне между племенами. Мечтали стать советником вождя, чуть не министром! Вот теперь вы и хотите осуществить ваши старые планы...

— Но я ничего не делаю, — начал оправдываться плантатор. — Я исполнитель чужой воли. Арики позвал меня участвовать, вместе с охотниками, в походе против племени бома, и я согласился. Вот и все. Я не мог ему отказать. Это бы его оскорбило. А я не желаю его оскорблять, так как завишу от него. Если завтра, на большом празднике, он не захочет сделать меня сыном племени, что со мной будет? Вам легко, у вас за спиной вождь, а мне на кого опереться?

Дальнейшие разговоры с плантатором были бесполезны. Я не мог его заставить отказаться от раз задуманного.

— Ну, а капитан? — спросил я. — Что он об этом думает?

— Как всегда, он ничего не думает, — желчно усмехнулся плантатор.

— Однако он не примет участия в этом позорном походе?

— Нет. Он сказал, что предпочитает пойти на охоту на фазанов или ловить рыбу на удочку.

«Все же капитан в тысячу раз лучше Смита», — промелькнуло у меня в голове. Я попросил плантатора пойти со мной к Арики, но он отказался. Бесполезно тревожить главного жреца. Он мертвецки пьян...

Пока мы объяснялись со Смитом, охотники собрались на площадке. Оттуда доносились возбужденные голоса. Я вышел из хижины и увидел человек сто мужчин, в большинстве молодежь, нервно о чем-то галдевших. Некоторые понукали товарищей:

— Пошли! Пошли!

— Где тана Боамбо? Почему его еще нет?

Все были вооружены копьями и стрелами. Лица и тела были вымазаны черной краской, на шеях висели ожерелья из раковин, на руках и ногах были надеты браслеты, сплетенные из лыка, под которые были воткнуты цветы и маленькие зеленые веточки, а в волосах торчали разноцветные перья. Они были в полной боевой готовности. Глаза у них горели от возбуждения и нетерпения поскорее тронуться в поход. И я понял, что невозможно остановить эту возбужденную толпу, считавшую поход против племени бома за честь, а приношение человеческой жертвы — за священный долг. Наконец пришел Боамбо, и все радостно закричали:

— Тана Боамбо!

— Умба-бозамбо!

— Да здравствует тана Боамбо!

— Комунатуа, вы готовы? — спросил вождь, и все в один голос ответили:

— Готовы!

— Пошли! Мы храбрые мужи!

— Перебьем всех врагов до одного!

Тут был и Амбо, сын вождя. Я отозвал его в сторону и спросил:

— Почему вы выступаете против племени бома? Оно ведь не причинило вам никакого зла.

— Молчи! — возбужденно крикнул юноша. — Ты не знаешь племени бома. Они все разбойники.

— Знаю его лучше тебя, потому что жил у него шесть лун, — возразил я. — Они все хорошие люди. К чему их убивать?

— Молчи! — повторил Амбо. — Если тебя услышат другие, то возненавидят.

Он повернулся спиной ко мне и исчез в толпе. Тогда я подошел к Боамбо и еще раз попытался убедить отказаться от этого позорного похода.

— Что я могу сделать? — пожал он плечами. — Ты слышал, что говорят охотники. Я не могу их удержать.

— Можешь! — твердо сказал я. — Скажи им, что если не разойдутся по домам, случится большая беда.

Мой решительный голос и уверенность смутили вождя. Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Что же случится? Скажи?

— Что-то очень плохое! — неопределенно проговорил я, не зная, что ему еще сказать.

Он начал настойчиво допытываться, что же именно случится, если они не откажутся от похода. Арамру — землетрясение? Или, может быть, я подожгу большую воду?

— Скажи! — настаивал он. — Что случится?

— Не спрашивай меня, ничего я тебе не скажу! — ответил я. — Если охотники не разойдутся по домам сейчас же, все племя пострадает. Анге бу!

Около нас собралось порядочно народу. Все внимательно прислушивались к нашему спору. Заслышав мои угрозы, туземцы тоже начали меня расспрашивать, что случится. Могу ли я сделать что-нибудь плохое племени? Могу ли вызвать арамру и зажечь большую воду? Я молчал. Это внесло известную растерянность среди них. Этого-то я и хотел, но Смит был другого мнения. Видя, что я вношу нерешительность среди охотников, он куда-то исчез и скоро вернулся в сопровождении Арики. Тогда я понял, что Смит меня обманул: главный жрец не был пьян. Он стоял на площадке молчаливый и мрачный. Все его окружили и засыпали вопросами. Он довольно долго соблюдал молчание, потом заговорил медленно и торжественно:

— Белые листы все мне поведали. Этот пакеги, — он показал пальцем на меня, — хочет чтобы мы не приносили жертву Дао. Он говорит, что племя бома — хорошие люди, а вы все хорошо знаете, что они наши враги. Он так говорит, потому что он приятель племени бома. Правда? — обернулся ко мне Арики, но прежде чем я успел ответить, он страстно продолжил: — Видите его? Он молчит! Значит, я говорю правду! Племя бома — плохие люди! Разве они не похитили Зуму, дочь Ламбо? Похитили! Разве они не похитили Лолу, дочь Ладана? Похитили! Разве они не убили Зумбо, сына Малу? Убили! А вот этот пакеги говорит, что они будто бы хорошие люди. Ну, что ж! Кто говорит правду? Я или этот пакеги?

— Арики говорит правду! Арики! — откликнулось много голосов.

Я еще раз убедился в том, что главный жрец был продувной бестией. В этом я и раньше никогда не сомневался и поэтому считал его опасным человеком. По понятиям туземцев, в его словах была железная логика. То, что он сказал, было верно. Двух девушек, которых он назвал, племя бома действительно похитило несколько лет назад. Когда их похищали с огородов, на которых они работали, один из охраны, Зумбо, был тяжело ранен и на другой же день умер. Все это было верно. Но Арики умолчал о том, что и племя занго похищало женщин из племени бома. Он умолчал о том, что эти взаимные нападения являются причиной вражды между обоими племенами и если будут прекращены, между ними наступит мир и согласие. Он вспомянул все зло, причиненное племенем бома, но умолчал о том, что сделало племя занго племени бома. Он был пристрастен, но в эту минуту всеобщего возбуждения, его слова произвели сильное впечатление. Толпа зашевелилась, послышались угрозы. Мне казалась, что достаточно Арики велеть меня убить, и эти люди ни минуты не будут колебаться. И я решил молчать. Всякое возражение главному жрецу было опасно. У него, вне всякого сомнения, были свои люди, которые слушались его беспрекословно. В этом я уже убедился, когда на меня напали в моей хижине и хотели заживо сжечь. Правда, и у меня были друзья, но ни один из них не пришел бы мне на помощь сейчас, когда все были убеждены, что я друг их врагов. Теперь я понял, почему Боамбо не хотел отменить поход. Он прекрасно знал настроение людей и не желал ставить себя в неудобное положение, хотя в душе не одобрял похода. Сейчас он стоял в стороне, молчаливый и мрачный, и ни слова не проронил в мою защиту. Ноя на него не сердился — он не мог поступить иначе.

А возбуждение толпы росло. Слышались угрозы. Как-то громко крикнул:

— Этот пакеги против нас! Бросим его в большую воду!

Мое положение становилось опасным. «Нужно поскорее убраться отсюда», — пронеслось у меня в голове, и я поспешил уйти с площадки.

 

III

В тот же день, к вечеру, охотники возвратились, и в селении наступило большое оживление. Забил победоносно бурум, с площадки долетали радостные крики, а я одинокий и грустный сидел в хижине. Хоть бы капитан пришел рассказать, что там происходит... Он единственный меня понимал, хотя и не всегда сочувствовал. Что могли означать эти дикие крики и бой бурума? Торжество? Победу?

В дверях показался Амбо, сын вождя. Увидев меня, он вошел в хижину и возбужденно воскликнул:

— Мы победили! Захватили одного бома!

Я промолчал, не разделяя его радости, она была мне даже противна. Я ни о чем его не расспрашивал, но он сам заговорил о походе. Охотникам не удалось приблизиться к огородам племени бома, потому что тропинка охранялась, и из леса в них полетела туча отравленных стрел. Смит, на которого особенно рассчитывали, как только мимо ушей просвистела первая стрела, удрал.

— Трусливый пакеги, ха-ха! — смеялся Амбо. — Первым удрал, понимаешь? Ни разу не выстрелил из ружья. Все над ним смеялись...

Удрать с поля сражения — это считалось позором. Смит скомпрометировал себя — прекрасно! Так ему и надо!..

— На обратном пути, — продолжал Амбо, — я заметил одного бома. Он залез на дерево и с него пускал в нас отравленные стрелы. Мы осторожно окружили дерево и, когда у него вышли все стрелы, захватили в плен.

— А где он?

— Мы его заперли в хижине. Двое наших его караулят.

До нас долетал бой бурума и крики туземцев. Все были в восторге от удачной «охоты», только я не разделял общего ликования. Мне было тяжело на душе. Война залила весь мир. Все континенты были в огне. Погибали миллионы людей. И даже тут не было мира и спокойствия...

Хотя и редко, но племена враждовали между собой. Правда, больших потерь не несли — не больше одного-двух убитых. Но это не имеет значения. Война остается войной. Она зло, большое зло. И я бессилен его предотвратить...

Словно в ответ на мои мысли, Амбо сказал:

— Сегодня ты очень плохо поступил. Почему ты хотел нас не пустить? Я тебе советовал молчать, а ты что наделал? Арики был прав. На этот раз Арики был прав, — повторил он.

— И это говорит Амбо? — Я грустно на него посмотрел. — Вы убьете невинного человека... Невинного человека, неужели ты не понимаешь?

Нет, Амбо не понимал меня. По его мнению, племя бома было врагом его племени, и никто не мог убедить его в противном. Не только Амбо, но и все остальные так думали. Может быть, вражда между обоими племенами существовала с давних времен и передавалась от поколения поколению? Не знаю, но одно несомненно: эта вражда одинаково вредна для обоих племен. Да ведь эту вражду используют колонизаторы, чтобы держать в рабстве целые народы и племена в Африке и на других континентах и островах...

— Неужели все племена на острове ваши враги? — спросил я. — У вашего племени нет ли приятелей?

— Есть. Племя фарора. Оно живет на другом конце острова. И племя улан. Оно живет по ту сторону залива, за Скалою Ветров.

И он опять заговорил о моем «неразумном» поступке. Да, моя попытка уговорить людей не предпринимать похода против племени бома, была неразумна. При том я еще и запугивал людей какой-то бедой. Это было очень нехорошо с моей стороны. Я хорошо сделал, что вовремя удалился.

— А теперь пойдем в селение, — позвал он меня. — Забудь все и пойдем веселиться.

— Не пойду, — отказался я. — Вы должны не веселиться, а плакать.

Амбо с изумлением посмотрел на меня, пожал плечами и ушел.

 

I

На другой день — накануне праздника — Боамбо опять пришел в мою хижину. Сейчас он не был так мрачен, как вчера. Наоборот, во взгляде светилось довольство вчерашним успехом. А то как же! Его охотники поймали в плен невинного человека и готовились его убить. Племя занго считало этого невинного человека врагом, потому что он пускал отравленные стрелы в нападающих, а каждая такая стрела приносит смерть. Не важно, что он защищался. Враг есть враг, даже и тогда, когда спит. Так рассуждали туземцы.

И Боамбо тоже сказал, что я вчера умно поступил, вовремя исчезнув с площадки. Все были против меня. Арики торжествовал. Может ли быть иначе? А защищаю племя бома! Это нехорошо, очень нехорошо! Охотники разозлились, но скоро все забыли. Сейчас они опять меня любят, потому что я лапао, лечу все болезни. И Боамбо меня любит, потому что я его спас от кадитов, от смертельного змеиного яда. Но почему я молчу? Все еще сержусь? Мне следует понять, что он не виноват. Никто не виноват. Таков обычай...

— Где пленник? — спросил я.

— В одной хижине.

— Могу я его видеть?

— Можешь.

Он повел меня в селение и отпер дверь одной из хижин. Перед ней на посту стояло двое сторожей с копьями. Я заглянул внутрь и, увидев пленника, в ужасе содрогнулся. Это был Габон! Старик Габон из племени бома! В свое время он был моим другом, приносил мне к источнику пищу в деревянных онамах, а потом настойчиво упрашивал не уходить к племени занго, врагу племени бома. Я его не послушался и не жалел об этом, но нужно же было мне с ним снова встретиться тут, в этой темной хижине, как с пленником, которого дня через два убьют и сожгут на костре под радостные крики туземцев... Какая встреча!

Габон сидел на нарах с опущенной головой, мрачный, в глубоком раздумье. Я вошел в хижину и подошел к нему, но он даже не поднял головы, чтобы посмотреть, на меня.

— Габон! Дружище! — тихо прошептал я и положил руку ему на плечо. — Ты не узнаешь меня? Я Андо, пакеги гена, — помнишь?

Только тогда Габон пристально на меня посмотрел и опять опустил голову. Но в этом мимолетном взгляде я не увидел ничего кроме ненависти. Да, он считал меня врагом и ненавидел. В его представлении я был изменником. Его племя приняло меня человечно, спасло от голода, приютило в самые трудные дни моей жизни, а как я ему отплатил? Оставил его и присоединился к его врагам... Так думал Габон — в этом я не сомневался. Он не мог думать иначе. Но я не считал себя виноватым. Я был обязан помочь моим товарищам по несчастью. Смит не заслуживал такой жертвы, но он, как и я, потерпел кораблекрушение, и я не мог оставить его всю жизнь сидеть на поврежденной яхте. Правда, он забыл, что я для него сделал, но это не имело никакого значения. Я исполнил мой человеческий долг и не ждал от него благодарности.

Такого рода мысли проносились у меня в голове, когда я стоял перед Габоном, положив руку ему на плечо. Он, не глядя на меня, отстранил мою руку.

— Габон! Старый друг! — повторил я, но ответа не последовало. — Ты сердишься на меня, я знаю... Но я не виноват. Я не виноват, — повторил я и снова положил руку ему на плечо.

— Ты был с ними! — скорбно проговорил он.

— С кем? Когда?

— Вчера ты был с нашими врагами, когда они напали на нас. Я тебя видел. Потом ты убежал, а они схватили меня...

Бедный Габон! Он видел Смита и принял его за меня. Тут всегда может случиться такая ошибка. Наши белые лица были одинаковы для туземцев. Они с трудом нас распознавали и часто принимали одного за другого, особенно на расстоянии.

— Ошибаешься, Габон, — сказал я. — С ними был другой пакеги. Я был против нападения, но никто меня не послушал.

Он опять посмотрел на меня и возразил:

— Лжешь! Ты мне не друг! Анге бу!

«Анге бу» значило, что разговор окончен. Габон, считая меня своим врагом, не желал со мной разговаривать. Потрясенный, я вышел из хижины. Сторожа заперли дверь.

Я подошел к Боамбо, который ждал меня невдалеке в тени хлебного дерева.

— Этот человек — мой приятель, — сказал я. — Ты должен его освободить.

— Это невозможно, — заявил вождь. — Он наш пленник. На третий день праздника мы принесем его в жертву Дао.

Я хотел во что бы то ни стало спасти Габона и был очень настойчив, но Боамбо не уступал. Он долго и подробно объяснял мне, почему не может освободить плененного врага — так он называл Габона. Дело оказалось гораздо сложнее, чем я думал. Прежде чем сжечь пленника на костре, Арики с торжественной церемонией принесет деревянного идола с хижины вечного огня и поставит на площадке. Идол должен видеть, как сгорит жертва. Тогда Дао останется доволен племенем и целый год будет ему покровительствовать, до следующего большого праздника. Все это время будет обильно плодами и рыбой в океане. И, самое важное, ни одно враждебное племя не сможет победить племени занго, потому что Дао будет ему помогать в каждом сражении. Это суеверие было связано не только с благоденствием племени, но и с его защитой, и никто не смог бы убедить людей в том, что это заблуждение.

Дольше настаивать было бессмысленно. Боамбо ни за что на свете не согласится освободить несчастного Габона.

— Я помогу ему бежать! — заявил я вождю.

Он строго на меня посмотрел и тихо, внушительно сказал:

— Стража не допустит. И не советую тебе даже пытаться, потому что пострадаешь!

— Что же вы мне сделаете?

— Не знаю... Но пострадаешь, я тебе говорю. Ты видел, что вчера было? Ты хорошо сделал, что вовремя ушел. И все же ты потерял...

— Что я потерял?

Боамбо не ответил.

Из хижин начали выходить вооруженные туземцы. Сейчас их лица не были выкрашены в черную краску и исчерчены белыми полосами, как вчера. Может быть, поэтому они не выглядели так воинственно и страшно, как накануне.

— Люди собираются, — заметил Боамбо, вставая. — Идем на охоту.

— Как, опять? — вздрогнул я. — Неужели сегодня опять нападете на племя бома?

— Нет, — отмахнулся Боамбо. — Идем на охоту на кабанов. Нам надо убить много кабанов для большого праздника. Идем с нами. Люди обрадуются, если пойдешь, и простят тебе вчерашнюю глупость.

Хотя я и не считал вчерашний мой поступок глупостью, я решил пойти на охоту на диких свиней. Сторониться людей было не в моих интересах. Кроме того, не было смысла приходить в отчаяние от вчерашней неудачи. Гораздо полезнее было поступать согласно нашей поговорке, которая гласит: «Если тебе не удалось сразу, попробуй опять...»

Я зашел в хижину за ружьем и застал поджидавших меня Смита и Стерна.

— Мы зашли за вами, — сказал плантатор. — Мы идем на охоту на диких свиней. Надеюсь, что на этот раз вы не откажетесь, а? И Стерн идет с нами.

— На такую охоту всегда с готовностью, — усмехнулся капитан. — Но в охоте на людей никогда бы не участвовал. Это опасная штука! Только бегство может спасти человека. — И он многозначительно мне подмигнул, кивнув головой в сторону Смита.

Плантатор понял иронию, но не обиделся.

— О, это было что-то ужасное! — воскликнул он. — Дикари — очень хитрые люди, сэр. Одни попрятались в густых джунглях у тропинки, другие влезли на деревья. Стрелы свистели со всех сторон, а людей не видно. Представляете себе? — обернулся он ко мне. — А если бы вы были на моем месте, вы бы не сбежали? При том и стрелы у них отравленные! Я принес одну, покажу вам. Наконечник намазан соком анчара.

— Значит, и ружье вам не помогло? — спросил я. — А вы так много на него рассчитывали!

— Да, рассчитывал, — кивнул головой Смит. — Но ошибся, признаюсь. Во время войны дикари не соблюдают никаких правил. Они прячутся в лесу — в кого прикажете стрелять? Притом, как только засвистели стрелы, наши дикари разбежались.

— Вслед за вами, — заметил капитан.

— Это не имеет никакого значения, Стерн. Не важно, сбежал ли я первым или последним. Важно то, что остался в живых. Вы были правы, — обратился Смит ко мне. — Тысячу раз правы, когда отказались идти с нами. Я думал, что будем сражаться на открытом месте, на какой-нибудь поляне, и подумал: «Подождите, я им покажу, этим дикарям, как нужно воевать...» А что получилось? Если бы я знал, никогда бы не пошел, уверяю вас...

— Вы пошли с туземцами на войну, желая показать какой вы герой, — упрекнул я его. — Вы воображали, что перебьете племя бома, как связанных кроликов, и вернетесь победителем. Потому вы и Арики привели на площадку, когда я советовал туземцам не предпринимать этого позорного похода.

— Как было мне его не привести? — воскликнул плантатор. — Арики мне заявил, что не усыновит меня, если не буду участвовать в походе. А вы представляете себе, что это значит?

— Это значит, что вы останетесь сиротой, — иронически обронил Стерн.

— Совсем не смешно, Стерн! — упрекнул его Смит. — Нам нужно узаконить наше пребывание на острове. Я люблю порядок и законы — это не слабость, уверяю вас...

Мы пошли на площадку. Там собрались все охотники. Я думал, что после вчерашнего случая люди будут смотреть на меня с недоверием, но ошибся. Они все забыли. И почему бы нет? В хижине на замке сидел Габон, их враг. Они вышли победителями и, в своем ликовании, были готовы простить мне вчерашний поступок.

Мы все тронулись по узкой тропинке через джунгли. Над нами и по сторонам возвышались вековые деревья с толстыми стволами, которые терялись в небе и там разветвлялись, а другие, ниже, переплетались ветками как раз над нашими головами. Все стволы и ветки были покрыты густой сетью тонких лиан. Ни одно дерево не росло свободно вверх. Его душили соседние деревья. Словно остров был слишком тесен для такой буйной растительности, и она вела войну за каждую пядь земли, за каждый кубический сантиметр воздушного пространства. Даже и самые низкие кусты так жались и переплетались, что просто задыхались в собственных объятиях. Свет с трудом проникал через этот буйный хаос. Вечный полумрак царил в джунглях даже в яркий солнечный день. Земля была покрыта опавшими сухими листьями. Тут листья не опадают каждую осень и не появляются новые весной, — нет, листья с вечнозеленых деревьев осыпаются один за другим во все времена года. Старые листья вянут, желтеют, и ветер их отрывает, а на их месте вырастают молодые листочки, и со свежими силами быстро растут, неимоверно быстро... То же самое происходит и с деревьями. Никогда человеческая рука не дотрагивается до их старых стволов, они умирают естественной смертью, в глубокой старости: когда их высохшие, сгнившие стволы не могут уже больше противостоять грозам и валятся под их напором. Тогда в джунглях разносится сильный треск, будто тревожный крик загубленной жизни...

 

II

Высоко в горах, мы вышли на большую поляну, покрытую высокой травой аланг-аланг. Трава волновалась от ветра, как маленькое желтое море, и тихо шелестела. Боамбо велел охотникам окружить всю поляну. Когда все заняли свои места, вождь бросил горящую головню в сухую траву, и она тотчас вспыхнула. Это был сигнал. Увидя дым, охотники подожгли траву одновременно со всех концов поляны. Ветер крутил и раздувал пламя, а охотники с копьями в руках медленно подвигались за огнем, готовясь их метнуть в зверя, спасающегося от огня. Ни у одного туземца не было ружья, потому что Смит не давал им патронов. Вчера, после похода против племени бома, Смит им заявил, что патроны кончились, и прибрал ружья в свою хижину. Но я был уверен, что у него есть еще много патронов в ящиках. Почему он их прячет? И для кого?

Один за другим, раздались два выстрела с той стороны, где находились Смит и Стерн, а вслед за этим послышались громкие крики. В ту же минуту я услышал голос Амбо, стоявшего неподалеку от меня. Я обернулся и увидел черного кабана с опаленной щетиной. Кабан несся как бешеный, проскочил через огонь и, попав в обгоревшее пространство, сначала бросился в сторону Амбо. Он пересек ему дорогу и метнул копье, но не попал. Животное кинулось в другую сторону, прямо на меня. Я прицелился и, когда оно было уже близко, нажал собачку. Послышался гулкий выстрел, и кабан несколько раз перекувырнулся, но снова вскочил на ноги и еще более разъяренный, кинулся на меня. Он был так близко, что я видел два страшных клыка, которыми он мог распороть живот своему любому врагу. Из пасти капала желтая пена. Я услышал голос Амбо, который кричал мне: «Убей его, он поднимет тебя на клыки! Убей его!» Я еще раз прицелился, когда кабан был шагах в десяти от меня, и выстрелил. На этот раз пуля попала ему в лоб. Он дрыгнул ногами в черной золе, потом беспомощно вытянулся и уже больше не пошевельнулся.

Высокая сухая трава продолжала гореть и потрескивать. Подошел Боамбо и, увидев убитого кабана, сказал:

— Хорошо, очень хорошо! И Шамит убил одного. Очень хорошо!

Он был доволен. Еще и половина травы не сгорела, а уже убиты две свиньи.

Ветер раздувал пожар во все стороны. А когда огонь оголил большую часть поляны, снова раздались громкие крики и в тот же миг два кабана выскочили из пламени. Один из них часто падал — видимо, сильно обжег ноги. Амбо бросился на него. Он быстро его догнал и вонзил копье в бок. Я побежал к другому кабану. Он был довольно далеко от меня, и на таком расстоянии я вряд ли мог попасть в него. Да и туземцы мешали мне: они тоже бросились на него с нескольких сторон, размахивая копьями и сильно крича, вероятно с целью еще больше напутать и без того напуганное животное. Стрелять было опасно, так как еще трое охотников бежали вслед за кабаном. Полетели три копья, и одно из них вонзилось в его правый бок. Кабан пронзительно завизжал, но не упал, а продолжал бегать с торчащим в боку копьем, зловеще пошатываясь. Другие два туземца подхватили свои копья и снова погнались за ним. А он убегал все медленнее и медленнее. Но вот они догнали его и загнали копья в его жирную спину.

Трава выгорела. На почерневшей поляне валялись пять черных диких свиней.

Боамбо оставил двух человек охранять их и опять нас повел по горным тропинкам. Мы подожгли траву и на другой поляне, еще выше в горах, и убили еще трех кабанов. Добыча была богатая. Восемь кабанов для большого праздника — не мало.

 

I

Наконец наступил большой праздник. Сначала послышался бой бурума в ближайшем селении, потом откликнулись бурумы и в других двух селах, сопровождаемые протяжными пронзительными криками, напоминающими волчий вой или тревожный крик муэдзина, когда он воссылает молитвы к аллаху с высоты минарета.

Солнце уже склонялось к вершинам далеких гор. Приближалось время вечерней прохлады, когда легкий ветерок шевелит листья на гигантских деревьях и тропический лес оживает и запевает свою вечную разноголосую песню. Открыв сундучок, я приводил в порядок пузырьки и баночки с лекарствами. На дворе послышались быстрые шаги — кто-то бежал к хижине. Я закрыл крышку сундучка, поднялся и стал ждать. В дверях показалась Зинга. Увидев меня, она легко перескочила через высокий порог.

— Идем, Андо! — взволнованно крикнула она. — Ты что, не слышишь бурумов? Большой праздник начался!

Она была возбуждена, глаза горели от восторга, а лицо сияло радостной улыбкой. Белые ровные зубы блестели. Она воткнула в волосы два гребня из бамбука и много цветов, а на шее висело несколько ожерелий из бус, ракушек и собачьих клыков. Под браслеты на руках и под узкий пояс она заткнула красные цветы гибискуса и молодые веточки колеуса. Было что-то детское в ее хрупкой, тонкой фигуре, улыбке и в чистом сиянии глаз, смотревших на свет и людей с детской чистотой и наивностью. Заметив, что я разглядываю ее роскошный наряд, она ловко завертелась на пятках и снова стала меня торопить:

— Идем же, Андо! Большой праздник начался! Ты скоро станешь сыном нашего племени, Андо! А я стану твоей сахе... Ты не рад?

— Рад, Зинга, очень рад...

— Тогда я буду жить в твоей хижине, Андо! Буду работать на огороде, сеять таро, ямс и уму, а ты будешь ловить рыбу. Мы будем есть вареные таро, ямс и уму и жареную рыбу. И бананы, и дыни, и кокосовые орехи будем есть, и кокосовое молоко будем пить... А отец подарит нам большую свинью. Самую большую свинью, Андо! Он обещал. Я буду ее кормить кожурой от ямса и таро, а она нам народит десять визгливых поросят... Ты не рад, Андо?

— Рад, Зинга, очень рад...

— Наша хижина станет очень красивой, Андо! Я два раза в день буду ее мести — ябом аро, ябом аелда — утром и вечером. Наши нары всегда будут чистыми и рогожки будут чистыми, потому что я буду два раза в день их выбивать — ябом аро, ябом аелда. И когда ты вернешься с охоты усталым, будешь отдыхать на этих рогожках, а я буду тебе петь песни. Ты не рад, Андо?

— Рад, Зинга, очень рад. Но ты выйди из хижины, пока я надену новую одежду.

— Очень хорошо, Андо! Надень самую новую одежду!

Разумеется, я и не думал надевать костюм. В брюках и пиджаке человек чувствует себя здесь, как у нас летом, в шубе. Да и для кого мне наряжаться? Кроме нас, трех европейцев, тут не было других цивилизованных людей, а на взгляд туземцев и самая рваная одежда выглядела как нечто волшебное, непостижимое, как в сказке. Все же я заменил старые, короткие штанишки новыми, надел новую рубашку, обул легкие сандалии и надел на голову новую пробковую шляпу, похожую на шлем — вот и весь мой «наряд». Он был скромен, но легок и удобен. Лишь только я был готов и собирался уже выходить, как неожиданно появился Смит и еще с порога начал осыпать меня упреками:

— Это совершенно недопустимая вещь! Вы меня ставите в неудобное положение, сэр! И перед кем? Перед Арики! А я так верил в вашу честность!..

— Что случилось? — удивленно спросил я.

— Ах, вы еще спрашиваете меня, что случилось! — воскликнул возмущенный Смит. — И с каким невинным видом. Можно было бы подумать, что вы — олицетворение самой невинности. Я действительно считал вас честным молодым человеком, но то, что вы сделали, называется обманом, сэр! Да, обманом — мягко выражаясь...

— Ничего не понимаю, — пожал я плечами.

— Ах, он ничего не понимает! Вы слышите, небеса? Он чист и невинен как младенец. Никогда до сих пор я не встречал человека, который так умело прикрывает ложь и обман поддельной искренностью. Сатана в ангельском образе — так говорил мой покойный отец о таких людях и никогда не ошибался, уверяю вас. Он был человеком прошлого века, прямым и грубым, но всегда справедливым. Я не вышел в него, признаюсь...

— Вы не так справедливы, как он?

— Тут идет речь не о справедливости, — резко возразил Смит. — Я не прям и груб, как мой отец, но все же не могу не назвать ваш поступок настоящим его именем. Это обман, сэр! Мягко выражаясь, это мошенничество, уголовное преступление! В цивилизованных странах за него полагаются от одного до пяти лет одиночного заключения...

Он был сильно возбужден, кипел от возмущения и извергал как вулкан двусмысленные и обидные слова. Когда он говорил, сигара смешно подскакивала в его желтых зубах, а суровое, сухое лицо, обтянутое желтой кожей, сморщенной вокруг глаз, выглядело непроницаемым в облаках табачного дыма.

— Вы скажете, наконец, в чем дело? — нетерпеливо спросил я. — Или вы воображаете, что я обязан выслушивать ваши глупые обвинения?

— Глупые обвинения! — воскликнул плантатор, воздев очи к потолку. — Вы слышите, небеса? Он называет глупыми обвинениями мой справедливый гнев! Это... это наглость, сэр!

Теперь уже я повернулся к нему спиной и направился к выходу, но он схватил меня за руку и остановил. Его серые глаза гневно сверкали, бескровные губы нервно кривились.

— Как попал вахтенный журнал с моей яхты под нары Арики? — неожиданно спросил он, пристально глядя мне в глаза.

Вопрос прозвучал, как гром среди ясного неба. Я растерялся и не знал что ответить.

— Вы молчите! — проговорил Смит и заходил маленькими шажками по хижине. — Может быть, вы мне скажите, как попал вахтенный журнал моей яхты под нары Арики? Я жду вашего ответа, сэр! И не пытайтесь лгать... Ну?

Он остановился передо мною со скрещенными на груди руками и вопросительно уставился на меня, покачиваясь взад-вперед — с носков на пятки и обратно. В другое время он показался бы мне смешным в своих коротких трусах, открывавших его тонкие, жилистые ноги, покрытые густыми, рыжими волосами. Но сейчас плантатор стоял передо мной угрожающе строгий, уверенный в справедливости своего гнева.

— Я жду вашего ответа! — повелительно сказал он. — Я хочу, чтобы вы сказали мне правду, а после я решу что делать.

Последние слова прозвучали как угроза. Да, если он узнал о дневнике Магеллана, думал я, то действительно может навредить и мне, и капитану. Достаточно ему сказать Арики, что мы украли его «белые листы», и главный жрец поднимет на ноги все племя. А это было чрезвычайно опасно. Я все же решил подавить в себе страх перед плантатором и спокойно сказал:

— Делайте, что хотите, но не забывайте, что я вам не слуга и не обязан выслушивать ваши грубые угрозы.

— Вы не обязаны, это верно, — смягчился Смит и перестал развязно покачиваться. — И то верно, что тут нет слуг и господ и все мы равны. Ну что ж! Тогда скажите мне во имя равенства, которое вы так страстно защищаете, каким образом вахтенный журнал моей яхты попал под нары Арики?

— Вахтенный журнал с вашей яхты? Под нарами у Арики? — переспросил я с притворным удивлением, чтобы выиграть время. Дело обстояло очень серьезно, и любой необдуманный ответ мог навлечь большие неприятности.

Смит взглянул на меня, и я видел иронию в его серых глазах. Неужели он все понял? Неужели он знал о существовании дневника Магеллана?

— Да, сэр, — кивнул он головой, — я собственными глазами видел вахтенный журнал с моей яхты. Он под нарами, на которых спит Арики. Главный жрец, конечно, тоже его увидит и, разумеется, примется за меня... Что я ему скажу? Что журнал сам выпорхнул из яхты и сам очутился под его нарами? Чего вы молчите? Я жду вашего ответа, сэр!

— Но... кто его занес туда и зачем?

— Я как раз об этом вас спрашиваю: кто его туда отнес и зачем?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Не знаете! Но я должен знать! Да, да, должен знать, потому что я буду отвечать перед главным жрецом.

— Почему же вы?

— Потому что я его самый близкий приятель и хожу по десять раз в день в его хижину. Подозрение падет на меня. Арики подумает, что это я засунул под его нары этот проклятый журнал и вытащил оттуда книгу тайн.

— Книгу тайн? Ха-ха! — рассмеялся я немного искусственно и махнул небрежно рукой. — Вы уверены, что и вправду существует такая книга?

— Вполне уверен, — ответил Смит. — Арики часто вспоминает о своих белых листах, которые все ему говорят. Из его слов я понял, что белые листы — это просто-напросто какая-то старая книга. Сегодня я зашел в хижину к главному жрецу. Жены и дочери не было дома, а он, мертвецки пьяный, спал на нарах как убитый. Это был удобный случай обыскать хижину, не боясь, что кто-нибудь меня увидит. Я хотел найти книгу тайн и посмотреть, что она собой представляет. Не спешите меня осуждать, — заявил он, видя, что я хочу его прервать. — Я хозяйничал в чужой хижине не как вор. Мое любопытство вполне понятно. Вы, на моем месте, поступили бы также, не так ли? И что вы думаете? Вместо книги тайн я наткнулся на журнал с моей яхты. И тут же подумал: «Да, это обман. Кто-то украл книгу тайн и на ее место положил журнал...» Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что так оно и было. И по правде сказать, я страшно разозлился на вас и Стерна.

— Почему же на нас?

— Потому что или вы, или Стерн, или вы оба обделали это дело.

— Почему же мы? Это мог бы сделать сам Арики, или другой какой-нибудь туземец.

— Ни в коем случае! — замотал головой Смит. — Туземцы никогда не крадут, не так ли? Это я много раз слышал от вас и верю. Кроме того, они боятся яхты, и никто из них не решится пробраться на нее, чтобы украсть журнал. И Арики тоже. Нет, сэр, не заговаривайте мне зубы, как маленькому ребенку. Я прекрасно понимаю, что только вы со Стерном могли вырвать из переплета журнал моей яхты и вшить его в другой переплет.

Значит, Смит и это заметил. Было очевидно, что он говорил не все, что знал. Я начал подозревать, что он знает и о существовании дневника Магеллана, но скрывает от меня.

— Итак, что мне сказать Арики, когда он обнаружит обман и потребует от меня объяснений? — спросил меня плантатор.

— Он может и не обнаружить, — уклончиво ответил я. — Раз он до сих пор не обнаружил...

— Пока он не искал книги, потому что она была ему не нужна. Но скоро она ему понадобится — может быть, сегодня же. Вы слышите, как бьют их деревянные барабаны? Сегодня первый день большого праздника. Арики будет плясать танец семи поясов мудрости, будет произносить какие-то заклинания — он сам мне это сказал. Белые листы положительно ему понадобятся, и тогда солоно мне придется! Обвинит меня и велит сжечь живым. Я буду принесен в жертву Дао — клянусь всеми святыми, что так оно и будет. Ну что ж! Согласны ли вы, чтобы пострадал невинный, а виновные стояли в стороне и усмехались? «Вот, дескать, как хитро мы все устроили... Смит живьем поджаривается на костре, а мы себе в тени — наша хата с краю...» Это не честно, сэр!

Плантатор начал бить на чувства. Он всегда так поступал: сначала нападал на противника в лоб, и если не имел успеха, начинал окапываться и готовиться к новой вылазке издалека.

— Не беспокойтесь, ничего плохого с вами не случится, — сказал я для его успокоения.

Но он не успокоился и снова начал меня упрекать и обвинять.

— Что вы от меня хотите? — спросил я.

— Только одного: положите книгу тайн туда, откуда вы ее взяли. Мы потом решим, что нам с ней делать.

В дверях показалась Зинга.

— Идем, Андо! — крикнула она, подозрительно поглядывая на плантатора.

— Идемте! — сказал я Смиту и встал.

— Куда? — спросил он меня.

— На поляну. Начинается праздник.

— Ладно, и я пойду с вами. Стерн, наверно, уже вернулся с охоты и пошел туда. Нужно с ним поговорить и сегодня же вечером решить что делать.

 

II

Мы пошли на поляну, с которой долетали звуки бурума. Тропинка шла через лес Высоко в чаще слышались сердитые крики обезьян, перескакивавших с ветки на ветку, с дерева на дерево, встревоженные деревянным барабаном. К вечеру они стадами отправлялись искать себе пищу, и, если не находили чего-нибудь более вкусного, довольствовались дикими плодами, а потом засыпали на толстых ветках.

Зинга шла впереди по тропинке и часто предостерегала нас от колючих лиан, свисавших местами совсем низко над землей. Приходилось наклоняться, чтобы избежать острых шипов. Смотря на стройную фигуру и легкую походку Зинги, Смит сказал:

— Чудесная девушка! Чувствуется, что слепо к вам привязана.

— Да, она и ее брат — мои лучшие друзья на острове.

— Вы счастливец! Станете зятем вождя — это чрезвычайно важно для вас. За спиной у вас будет маленький владетель, который всегда окажет вам покровительство и не допустит, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое. Зинга будет вас любит и будет угождать вам во всем. Но это не все. Придет время, когда Боамбо состарится или умрет, и племя может вас выбрать своим вождем...

— Вы прекрасно знаете, что у меня нет таких намерений. Я лечу людей, помогаю им насколько могу и чем могу, не ища никаких для себя выгод. Никогда меня не соблазняла мысль стать вождем племени, получить власть над ним. Нет, это мне не по сердцу...

— Аппетит приходит с едой, — иронически заметил Смит. — Власть — сладкий яд: достаточно раз попробовать, и вам захочется еще и еще...

Я промолчал. Да и не было смысла напрасно тратить слова и убеждать его в том, во что он не верил.

— Вы верите в провидение?— вдруг спросил он меня.

— Нет.

— Напрасно! Пути господни неисповедимы, как говорится в библии. Ведь вам известны превратности судьбы? Никто не знает, что его завтра ожидает. Когда вы жили в вашей стране, вы не предполагали, что на свете существует остров Тамбукту, и еще менее, что на этом острове зреют для вас кокосовые орехи.

— Нет, конечно.

— А разве вы можете сказать, что будет с вами завтра? Можете ли вы утверждать с полной уверенностью, что завтра или послезавтра станете сыном племени, а эта девушка — вашей женой? Можете, спрашиваю я вас?

Слова плантатора заставили меня задуматься. Куда он гнет? Что Смит хочет сказать?

— Как понимать ваши слова? — спросил я его. — Если вы что-нибудь знаете, скажите прямо. Может быть, главный жрец опять мне хочет устроить какую-нибудь каверзу?

— Ничего не знаю, — ответил Смит после короткого молчания. — Сегодня вечером я настроен философски — вот и все. И если моя философия вам не нравится, просто не обращайте на меня внимания. Ну вот мы и пришли... О, дикари уже пляшут!

И в самом деле посреди широкой поляны горел огромный костер, вокруг которого плясали, подвывая, как это у них принято, туземцы. Буруму вторило несколько пискливых пиу и ау — дудок из скорлупы кокосовых орехов и тростника. Пляшущие часто покрикивали дружно и протяжно, потом голоса их вдруг обрывались на самой высокой ноте, но эхо еще долго неслось в темной, тропической ночи. Волны океана с шумом разбивались о близкие скалы, но рокот волн не мог заглушить воя пискливых дудок и грохота бурума.

Зинга схватила меня за руку:

— Идем, Андо! Ведь ты будешь с нами плясать!

Я было пошел за нею, но Смит меня остановил.

— Прежде всего надо найти Стерна, — сказал он.

Зинга отправилась к пляшущим, а мы со Смитом пошли искать капитана. Мы спрашивали о нем наших знакомых, но никто его не видел целый день. Мы послали одного мальчика поискать его в хижине, и он вскоре привел его на поляну. Оказалось, что капитан возвратился с охоты уже в сумерки и лег спать. Он очень устал. Целый день он скитался в лесу, убил несколько птиц, видел громадного питона, может быть не меньше десяти метров длиной. Опасная змея обвилась вокруг дерева и подкарауливала жертву — какую-нибудь птицу или обезьяну.

— Я довольно близко подошел, не замечая ее, — рассказывал капитан, посасывая трубку. — Эти опасные змеи ждут, притаившись, приближения жертвы и тогда распрямляются как пружина и хватают ее. Так и случилось. Питон неожиданно зашипел над самой моей головой, а зубы страшно блеснули. Я отскочил в сторону и приложился к ружью, но она быстро сползла с дерева и скрылась в чаще...

— Бросьте приключения до другого раза, — прервал его плантатор. — Сейчас у нас дела много важнее ваших питонов. И опаснее, уверяю вас. Пойдемте сядем на тот холмик, подальше от дикарей.

Мы пошли па небольшое возвышение, с которого открывалась вся поляна и было видно все, что на ней происходило. Уже совсем стемнело, но свет от костра освещал наши лица, и я мог наблюдать за плантатором. Как только мы сели, он сейчас же заговорил. Он повторил то, что уже сказал мне, и что мы с капитаном давно знали.

— Я не спрашиваю, кто из вас сунул вахтенный журнал с яхты под нары Арики, — закончил плантатор свою долгую тираду, — но хотел бы знать, что представляет собой книга тайн. Да, я должен это знать...

— Зачем? — спросил капитан.

Смит не сразу ответил. Его лицо, освещенное ярким огнем костра, было как отлитое из бронзы. Тонкие губы были плотно сжаты. В напряженной тишине бой бурума раздавался сильнее. Туземцы продолжали плясать, двигаясь попарно по кругу. Наконец плантатор повернул голову и строго взглянул на меня.

— Давайте раскроем карты, — заявил он решительно. — Я лично видел эту книгу. Это был дневник Магеллана. За него Британский музей заплатит миллионы. Я видел, но не решился его взять. Мне не хватало вашей смелости, признаюсь. Но я бы не сказал, что не доставало того, чего у вас нет: благоразумия.

Все ясно. Смит знал о существовании дневника Магеллана и не сомневался в том, что мы с капитаном его взяли. Не было смысла продолжать игру в прятки. Я обернулся к Стерну и спросил:

— Что вы скажете, капитан?

— Скажу одно: дневник Магеллана ни в коем случае не должен снова попасть в руки главного жреца. Это исключительно важный и ценный исторический документ...

— За который Британский музей заплатил бы миллионы, — вставил Смит. — Я это только что сказал и повторяю. Продолжайте, Стерн... Извините, что я позволил себе вас перебить.

— Это важный документ, — продолжал Стерн, — который должен быть сохранен для истории. Разумеется, миллионы тоже имеют значение. Если нам когда-нибудь удастся вырваться с этого острова, я бы не отказался от моей доли. Что нам делать? Скажите вы, — обратился он к Смиту.

Плантатор сразу оживился.

— Мы должны его запереть в моей огнеупорной кассетке. Вы ее знаете, Стерн. Она не подвержена ни огню, ни ржавчине. В ней дневник будет в целости и сохранности. Может сгореть весь остров вместе с нами, дневник останется невредимым. Правильно я говорю, Стерн?

— Да, — сразу согласился капитан. — Идея неплоха. Мы спрячем дневник в вашей кассетке, но с одним условием.

— Я предварительно согласен на все ваши условия, — поспешил сказать Смит, но сейчас же добавил: — Если кассетка останется в нашей хижине.

— Почему непременно в вашей хижине? — спросил я.

— Почему? — взглянул на меня Смит. — Потому что я запер в кассетку мои драгоценности: золотые часы, бриллиантовые кольца и несколько тысяч фунтов стерлингов... Если мистер Антон полагает, что он должен хранить мои драгоценности и деньги в своей хижине...

— Ладно, — кивнул головой Стерн. — Кассетка останется в нашей хижине, но при одном условии...

— Каком условии, Стерн?

— Мистер Антон будет иметь право проверять в любое время суток, находится ли дневник Магеллана в кассетке. Вы согласны?

Плантатор сразу согласился.

— А вы? — обернулся ко мне капитан.

— Я тоже согласен. Но этим вопрос не исчерпывается. Мистер Смит мне раньше сказал, что главный жрец несомненно обнаружит обман и обвинит его. Я бы не хотел, чтобы он пострадал...

— О, будьте спокойны! — воскликнул плантатор, махнув рукой. — Предоставьте это мне. Я легко справлюсь с Арики. Одной бутылкой коньяку больше — велика беда!

— Но вы раньше говорили совсем другое. Вы так представляли дело, будто стоите под виселицей.

— Ну да... Но ведь веревку на виселице дергает главный жрец, вот в чем штука! — самодовольно усмехнулся плантатор. — А мы с ним приятели, не так ли?

 

III

Дневник великого мореплавателя попал в кассетку Смита. Правда, в ней он был в полной сохранности, гораздо большей, чем в моем чемодане, но ключи от кассетки были у Смита, а сама кассетка — в его хижине. Это совсем мне не нравилось.

К капитану я питал безграничное доверие. Он был честным человеком и никогда не проведет кого бы то ни было, а менее всего товарища. А вот Смит был другим человеком. К нему у меня доверия не было, и я часто себя спрашивал: «Не допустил ли я роковой ошибки, согласившись передать ему дневник Магеллана. Не проведет ли он нас? Не присвоит ли дневника? Нет, — отвечал я сам себе. — Он и это бы сделал, но при других обстоятельствах. Например, если бы на остров пришел английский пароход, и плантатор почувствовал себя сильнее нас с капитаном. Тогда он не поколебался бы заявить, что дневник является его собственностью. «Священной и неприкосновенной собственностью», сказал бы он. Но сейчас такая опасность не существовала. Пока нас только трое европейцев на острове, Смит не посмеет нас одурачить. Да и было бы бессмысленно это делать — тут дневник не имел никакой цены.

Но что бы было, если бы я отказался передать ему дневник? О, тогда он бы страшно рассвирепел и не постеснялся бы выдать нас главному жрецу. Может быть, он бы скрыл участие в этом деле капитана, потому что все же Стерн был англичанином. Он бы взвалил всю вину на меня, и тогда Арики, недолго думая, натравил бы на меня свою пьяную шайку, и меня бы убили или сожгли живым в хижине спящим...

Как я ни думал, я приходил к одному и тому же заключению и говорил себе: «Да, ты не мог поступить иначе. Ты не мог не согласиться на то, чтобы дневник великого мореплавателя был положен в кассетку Смита. Это было неизбежно...»

Я долго лежал в раздумье в темной хижине. С поляны долетал бой бурума и выкрики пляшущих. «Надо к ним пойти, — подумал я. — Долгожданный праздник наступил, все довольны и веселы, только я валяюсь в одиночестве и никто не замечает моего отсутствия... даже Зинга. Она очень счастлива, а когда человек счастлив, он не замечает горя других. Сейчас Зинга танцует вокруг костра и думает: «Пройдет эта ночь. Пройдет еще один день и одна ночь. На третий день Андо станет сыном нашего племени, а я стану его сахе. Хе-хо, хе-хо! Его сахе... Буду работать на огороде, приносить таро и ямс, варить их в большом горшке, есть с деревянного онама... Хе-хо, хе-хо! С деревянного онама...» Так или приблизительно так думала Зинга и плясала, а я лежал с открытыми глазами в темной хижине и думал...

Когда-то и я танцевал в моей стране — не вокруг огромного костра, нет, — в моей далекой стране так не пляшут. Когда-то и я мечтал в моей стране — не о таро и ямсе, не о деревянных онамах, нет, — в моей прекрасной стране о таких вещах не мечтают... Круглый низенький столик, трехногая табуреточка, глиняная миска, деревянная ложка — это лучше деревянных онамов. И оклеенные бумагой окна старого домика лучше единственной двери моей хижины — двери, похожей на окно, — а каменные плиты прочнее кроют крышу, чем пальмовые листья. И керосиновая лампа лучше плошки с жиром акулы, и лапти лучше, чем босые ноги. Но и тут, и там пол земляной, и тут, и там рогожки остаются рогожками. Что из того, что тут их называют сури, а там рогожки? Что тут их плетут из пальмовых листьев, а там — из кукурузных?

Но я видел и мягкие ковры в чужих гостиных, и шикарно одетых мужчин, и молодых женщин в шелках, а Зинга не видела таких вещей. Приходилось мне есть и вкусные блюда — не из таро и ямса, а разнообразные блюда, которых Зинга не пробовала и о которых она не имеет ни малейшего представления. Но я тоскую не по роскошным костюмам, и не по вкусным блюдам, а по круглому столику, по крыше из каменных плит, по облепленным бумагой окнам, по старому домику, построенному моим дедом еще при турках...

— Андо! Ты тут, Андо?

— Да, тут я!

— Что ты делаешь, Андо?

— Ничего. Лежу и думаю.

— Идем, Андо! Зинга зовет тебя. И тана Боамбо, и Гахар. Почему ты от нас убежал?

Это Амбо. Он пришел за мной. Значит, они заметили мое отсутствие. Значит, я не одинок. Значит, у меня есть друзья, которые любят меня и думают обо мне. Амбо... Он опять меня зовет. Я не вижу его. Черное тело молодого человека сливается с темнотой ночи, но я слышу его голос и чувствую его теплоту.

— Почему ты убежал от нас? — спрашивает теплый голос. — Идем, Андо! Зинга ищет тебя, и Гахар, и набу... Идем !

Мы идем. Бой бурума делается все громче и громче: Дум-дум! Думба-дум! Хе-хо! Хе-хо!.. Горшки на жару. Много, много горшков. Мясо кабанов сварилось. Женщины вынимают его и раскладывают на листьях хлебного дерева. Бурум и дудки умолкают. Плясуны собираются вокруг Боамбо. Вождь вызывает, и его голос, звучит торжественно:

— Арики, пуи-papa пуя!

Я вспомнил, что это значит: Арики — распорядитель церемонии во время большого праздника.

Арики важно выступает. Его семь поясов, увешанных ракушками поблескивают на бедрах. Все совсем новые. В волосы воткнуты разноцветные перья попугаев. Лицо черным черно, словно вымазано сажей. Он молча принимает из рук вождя мясо и медленно отходит. Он не пьян и, может быть, поэтому сознает свою важность.

— Андо, пакеги гена, лапао! — вызывает вождь.

Да, для них я все еще белый человек с луны, целитель всех болезней. Вот почему и пищу получаю третьим по порядку, после главного жреца и вождя. Я получаю мою порцию — большой кусок мяса, которым могли бы наесться пять человек, и отхожу.

— Гахар, калиман биля! — кричит вождь.

Гахар — большой человек, важная личность. Он мрачен. Раньше он вырывал седые волосы из головы, чтобы прогнать старость, как он говорил, а сейчас, после смерти его жены, они пробиваются свободно. Его голова будто посыпана снегом. Он выглядит дряхлым стариком — сгорбленный, с посеревшим, морщинистым лицом, хилый скорбный...

Все, получив свою долю мяса, садятся где попало и едят. Мясо кабана — это не каждый день случается. Охота на диких свиней происходит один раз в год, когда высыхает высокая трава аланг-аланг. Тогда она горит как порох.

Пока Боамбо доканчивал раздачу мяса, молодежь наелась, и снова начались танцы. Всю ночь грохот бурума и подвывания пляшущих разносятся далеко по тропическому лесу.

— Дум-дум! Думба-дум! Хе-хо! Хе-хо!

 

I

Я опять ходил к Габону. Он лежал в хижине все такой же мрачный и молчаливый, примиренный со своей судьбой. Когда я заговорил, он даже не посмотрел па меня. Для него я был таким же врагом, как и любой другой из племени занго. Я хотел ему помочь бежать, но это было невозможно — сторожа расхаживали перед хижиной и днем и ночью. Они были учтивы и внимательны ко мне, пускали меня свободно входить к пленнику, но после моего ухода, запирали дверь и становились лицом к ней, молчаливые и строгие.

Прошел и второй день праздника. Туземцы плясали на большой поляне, ели, отдыхали и опять плясали. Днем женщины ходили в хижины накормить детей (детям и несовершеннолетним девушкам и юношам запрещалось участвовать в празднестве), потом опять возвращались на поляну, где непрерывно гремел бурум и не умолкали пискливые дудки.

Наступил третий день праздника. Днем начали прибывать туземцы из соседних селений. Первыми пришли жители Калио, во главе со своим ренгати. Они вступили на поляну попарно, с пением и пляской. Некоторые держали в руках копья и стрелы, другие несли, повешенные на шею, маленькие деревянные барабаны, обтянутые кожей, в которые били руками. Все присутствующие расступились и дали дорогу гостям. Описав круг около костра, они продолжали петь и плясать на одном месте: переминались с ноги на ногу, немного наклонялись вперед, потом выпрямлялись, откидывая назад головы и выкрикивали:

— Хе-хо! Хе-хо! Хе-хо!

Боамбо приветствовал их краткой речью, на которую ответил вождь Калио. После этого гости принесли большие корзины с ямсом, таро и уму и тяжелыми кистями бананов, которые они оставили на краю поляны.

Таким же образом — с плясками и песнями — пришли жители и остальных селений: Зурума, Хонды и Балды. Широкая поляна закипела пародом. Бурум забил еще оглушительнее, и снова начались танцы. Песни и завывания туземцев сливались с рокотом волн и отдавались далеко в заливе и каждом уголке густого тропического леса.

Боамбо велел мне позвать Смита и Стерна, отойти па край поляны и там ждать начала церемонии усыновления. Никто из нас не имел представления о том, в чем будет состоять церемония, — мы знали только, что Арики будет играть в ней главную роль. Мы послушались вождя и уселись на небольшом возвышении, с которого нам все было видно. Туземцы плясали неутомимо.

— Дети природы, — задумчиво сказал капитан, посасывая свою трубочку. — Я бы не сказал, что их жизнь легка. Наоборот, она мне кажется весьма примитивной, серой и однообразной. Должен признаться, я начинаю скучать...

— Я тоже, — откликнулся Смит. — Мы дети другого мира. Мира паровой машины и железных дорог, электричества и автомобилей, самолетов и подводных лодок. Цивилизация — благо, сэр...

— Зависит для кого, — заметил я.

— Для всех, — сказал Смит. — И последние бедняки в Англии живут лучше этих людей.

— И те, которые спят под мостами на Темзе? — спросил я.

Смит был готов возразить, но Стерн его опередил:

— Бросьте споры до другого раза, — махнул он рукой. — Подходит самая торжественная часть праздника. Сейчас племя нас усыновит, и Андо женится на дочери вождя. Счастливец! — воскликнул капитан.

— Почему и вам не жениться, Стерн? — пошутил Смит.

— Мне? Ха-ха! — расхохотался капитан. — Жениться мне в мои годы — это звучит как плохая шутка. Вы читали нашего Диккенса? Помните, как мистер Уолер дает совет сыну: «Если вам удастся перевалить за пятьдесят лет и вы почувствуете желание жениться на ком-нибудь — безразлично на ком, — запритесь в комнате, если у вас есть таковая, и немедленно отравитесь. Отравитесь, Семивел, мой мальчик, отравитесь и впоследствии вы не будете об этом жалеть...»

— Диккенс — остроумный шутник, — усмехнулся Смит. — Ведь это он сказал, что нужны самое меньшее двадцать пять обыкновенных женщин, чтобы доставить мужчине такое счастье, какое может ему доставить одна вдовушка. Женитесь на вдове, Стерн.

— Есть одна, на которой я бы женился, но она еще не овдовела, — сострил капитан.

— Кто она? — живо спросил Смит.

— Жена Арики.

— Ах, жена Арики! — воскликнул плантатор. — У вас губа не дура!

— Но вся штука в том, что у нее есть претендент. — Все в том же веселом тоне добавил капитан.

— Кто же это, Стерн?

— Тот, который каждую неделю дарит ей по ожерелью из бус.

— О, будьте спокойны, Стерн! Когда она овдовеет, я вам ее уступлю вместе со всеми ожерельями, которые я ей подарил. Даже готов стать вам посаженым отцом...

К нам подошел Амбо, запыхавшийся и потный от пляски, но весело возбужденный.

— Идемте к костру, — сказал он. — Сейчас наше племя вас усыновит. Идемте скорее!

Наступила долгожданная минута. Мы подошли к костру. Бурум и дудки смолкли. Все столпились вокруг нас. Воцарилась торжественная тишина. Подошли Арики и Боамбо. У обоих лица были вымазаны черной краской, в волосах торчали разноцветные перья, ожерелья на груди и раковины на новых поясах, при свете костра, отливали серебром.

Боамбо произнес краткую речь. Он сказал, что много лун тому назад на их остров прибыли три белых человека, трое пакеги гена, и племя поступило с ними согласно велениям великого вождя Пакуо — бросило их в большую воду. Один из пакеги утонул, а двое остались в живых. Потом появился еще один пакеги и также остался на острове. Все трое пакеги — хорошие люди, и племени следует их усыновить.

— Правильно ли я говорю? — обратился вождь к толпе.

— Правильно! Правильно! — послышалось со всех сторон.

— Согласны ли вы их усыновить? — спросил вождь.

— Согласны! Согласны!

Боамбо сделал шаг назад. Тогда Арики стал на его место и начал свою речь. Он повторил историю нашего появления на острове и в конце вскричал:

— Верно ли, что все пакеги — хорошие и полезные люди? Арики говорит: нет, не верно! Андо, пакеги гена, — нехороший человек. Андо, пакеги гена, нарушает обычаи нашего племени. Андо, пакеги гена, не слушается Арики. Арики говорит: «Не ходи в Калио, Андо!» Но Андо, пакеги гена, не послушался Арики. Андо, пакеги гена, ходил в Калио. Верно ли я говорю? — обратился ко мне главный жрец.

Я растерялся и промолчал. Слова Арики были как гром среди ясного неба. С тем же вопросом он обратился к толпе, но никто ему не ответил. Все молчали. Главный жрец нервно продолжал:

— Верно! Андо, пакеги гена, ходил в Калио. Все это знают. Арики говорит: «Дао — наш благодетель. Дао сотворил рыбу в большой воде. Дао увешивает деревья плодами. Дао посылает на землю дождь, и земля рожает таро, ямс и уму». Правильно ли говорит Арики? — снова обратился он к туземцам.

— Правильно! Правильно! — откликнулось несколько голосов.

— Ну что ж! А что говорит Андо, пакеги гена? Он говорит, что Дао из дерева. Дао не может прогнать рыбу из большой воды и не может иссушить деревья. Так говорит Андо, пакеги гена. Это верно? — снова обратился он ко мне.

Я опять не ответил. Все это было так неожиданно, что я просто не знал что делать. Я никогда не предполагал, что в этот решительный час Арики мне забьет нож в спину. Я бросил взгляд па Смита, но он отвернул голову и избежал моего взгляда. Мне вспомнилось, что говорил плантатор о превратностях судьбы, и я подумал: «Неужели он знал, что главный жрец будет против меня? — Но тотчас прогнал эту мысль. — Нет, не может быть! Если бы он знал, что мне готовит Арики, он непременно предупредил бы меня, чтобы я мог принять меры. А может быть, для того и промолчал, чтобы я был застигнут врасплох? Не может быть! Не может быть!» — мысленно повторял я.

— Андо, пакеги гена, — плохой человек, — продолжал главный жрец. — Арики говорит: «Дао дал Арики белые листы. Белые листы рассказывают Арики обо всем, что думают люди, — хорошее и плохое. А Андо, пакеги гена, говорит, что нет никаких белых листов. Андо, пакеги гена, говорит, что Арики лжет. Ну, хорошо! — торжественно произнес он. — Вот они, белые листы! Вот они!

Он развернул плетеную тряпку, которую держал в руках, и, подняв над головой вахтенный журнал яхты, повысил голос:

— Вот они, белые листы! Вы видите их — вот они! Теперь скажите, кто из нас говорит правду? Арики или Андо, пакеги гена?

Все, насторожившись, молчали. Арики выждал немного, но так как никто не откликнулся, снова продолжил:

— Андо, пакеги гена, лжет! Андо, пакеги гена, против Дао! Он не может быть сыном нашего племени! Не может быть, нет! И ни один род в нашем племени его не усыновит. Ни один! Анге бу!

Наступило гробовое молчание. Слышались только потрескивание костра и шум волн. Боамбо стоял с опущенной головой. Он тоже растерялся. Видимо, Арики и ему ничего не сказал о своем намерении, и он был изумлен не меньше меня... Я молча ждал, что будет дальше. Вдруг я услышал голос капитана, который вполголоса сказал Смиту:

— Этот мошенник — опасный человек. Почему вы допустили, что он трезв? Сегодня он требовал у вас коньяку, надо было ему дать. Как раз сейчас следовало ему быть пьяным.

Смит ничего не ответил.

— Держитесь, юноша! — обратился ко мне капитан. — Что бы не случилось, я с вами...

Я кивнул ему головой в знак признательности. Но вот Боамбо наконец опомнился и выступил вперед. Лицо у него было все такое же мрачное.

— Комунатуа! — обратился он к толпе. — Друзья! Арики сказал правду: Андо, пакеги гена, ходил в Калио против его воли. Но зачем он ходил? Пусть скажут наши приятели из Калио. Раздавал ли он нанай кобрай больным? Раздавал! Выздоровели они? Выздоровели! Правильно я говорю?

— Правильно! Правильно! — в один глас откликнулись туземцы из Калио.

— Андо, пакеги гена, спас Боамбо от смерти, — крикнул во все горло вождь, чтобы все его слышали. — Арики сказал, что Боамбо умрет от кадитов, а Андо, пакеги гена, победил кадитов — змеиную отраву. Правда?

— Правда! Правда! — раздалось со всех сторон.

— Говорил Андо, пакеги гена, что Дао не может прогнать рыбу из большой воды и не может иссушить деревья? Да, говорил! Говорил, и я сам это слышал. Но Андо, пакеги гена, до сих пор не был сыном нашего племени. Он не был обязан верить в Дао. Племя фарора тоже не верит в Дао, но все сыны племени фарора — наши приятели. Правда?

— Правда! Правда!

— Андо — сын другого племени и потому не верит в Дао. Но Андо — наш друг! Правда?

— Правда! Правда!

— Андо, пакеги гена, не верит в белые листы Арики, — продолжал вождь защитительную речь. — Но у Андо тоже есть белые листы, такие же белые листы, как у Арики, в которые Арики тоже не верит. Я сам видел белые листы Андо, и Арики их видел. Я правильно говорю? — обернулся Боамбо к главному жрецу. — Ты ведь видел белые листы Андо?

Арики скривил беззубый рот, зажевал губами, но промолчал. По всему было видно, что защитительная речь вождя ему крайне неприятна. Однако он быстро овладел собой и, высоко подняв высохшую руку, вероятно для того, чтобы привлечь всеобщее внимание, изрек:

— Я сказал то, что хотел сказать. Мой род не усыновит Андо, пакеги гена. Не усыновит его, — нет! Я правильно говорю, сыны моего рода?

Из толпы откликнулось довольно много народу, вероятно из рода Арики:

— Правильно! Правильно!

Тогда поднял руку Боамбо и сказал:

— Слушайте, сыны из моего рода! Все слушайте вашего тана! Я заявляю, что мой род усыновит Андо, пакеги гена. Мой род усыновит его! Вы согласны, сыны моего рода?

— Согласны! Согласны! — откликнулось много голосов.

— Арики, слышишь? — обернулся вождь к главному жрецу. — Мой род усыновит Андо, пакеги гена, Ты хочешь что-нибудь возразить на это?

— Ничего! — прошипел главный жрец. — Твой род может усыновить Андо, пакеги гена, — это его право. Но тогда Андо не сможет стать мужем твоей дочери. Не сможет стать ее мужем, ибо станет ее братом. Анге бу!

Он отошел в сторону, не взглянув на меня. Капитан, стоявший между мною и Смитом, наклонился к моему уху и прошептал:

— Я не обращал внимания на главного жреца, но теперь вижу, что его нужно как-нибудь обуздать. Вы как думаете, сэр? — обернулся он к Смиту.

Плантатор сделал вид, что не слышал.

 

II

Арики не удалось осуществить своего замысла. По всему было видно, что он предварительно уговорил свой род не усыновлять меня, предполагая, что и другие роды последуют его примеру. В этом случае я не мог бы остаться в качестве гостя племени, как до сих пор, а должен был бы искать приюта у другого племени. Но Боамбо нашел выход. Он предложил людям из его рода усыновить меня, и они согласились. Через несколько минут должна была начаться церемония. Я сделаюсь сыном рода Боамбо, следовательно, братом Зинги и не смогу жениться на ней. Таков обычай. Все члены одного рода считались братьями и сестрами, хотя, по нашим понятиям родственных связей, такого родства не существует. Иногда двоюродные и троюродные братья и сестры считались родными братьями и сестрами, если они были из одного рода, и обычай им не разрешал жениться между собой.

Меня подозвал Боамбо, и я подошел к нему. Смит и капитан подошли к главному жрецу. Толпа отхлынула, и мы остались одни в середине пустого пространства, образовавшегося вокруг нас. Несколько громких ударов в бурум известили, что церемония начинается. Наступила полная тишина, продолжавшаяся довольно долго. Все стояли молча, устремив на нас взгляды. Наконец главный жрец подал знак рукой, и к нему подошли ренгаты и тауты других селений. Двое из них — из родов Боамбо и Арики — держали под мышкой по охапке сухих дров, которые они положили к ногам главного жреца и вождя. Другой туземец подал главному жрецу заостренную сухую палочку и небольшую сухую дощечку с дырочкой в середине — прибор для добывания огня. Еще один туземец принес две рогожки и постелил их под деревьями. Главный жрец и вождь уселись на рогожки.

Снова раздалось несколько ударов в бурум. Главный жрец вложил палочку острым концом в дырочку на доске и начал быстро вертеть между ладонями. Прошло, может быть, минут десять, пока стружки в дырке не задымились от сильного и продолжительного трения и не загорелись. Главный жрец зажег свои дрова, а потом и дрова, лежавшие перед вождем.

Все это время, мы со Смитом и Стерном стояли и с нетерпением ждали дальнейшего развития событий. Когда дрова разгорелись, главный жрец пригласил нас сесть у огня, а ренгаты и тауты стали вокруг нас.

Новые удары в бурум — и снова тишина. Главный жрец встал. Торжественно окинув взглядом толпу, вероятно чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, он взял в руки маленький барабан, забил в него ладонями и медленно задвигался, подплясывая под его тихие звуки. Тауты и ренгаты пошли за ним. Они также переступали в такт и при каждом шаге слегка сгибали ноги в коленях. Проходя мимо костра, они так поворачивались, что могли согреться у огня со всех сторон. Как я узнал позже, они таким образом хотели разжечь в себе привязанность и хорошее отношение к нам, трем белым людям. Обойдя три раза оба костра, они остановились, заняв каждый свое место, а главный жрец опустился на рогожку и закурил трубку.

Опять разнеслись удары в бурум. Главный жрец затянулся три раза табачным дымом и выдохнул его раз в небо, раз — в землю и третий раз — к солнцу. Первой струей дыма он выражал благодарность Дао за то, что до сих пор сохранил ему жизнь и дал возможность руководить нынешним торжеством, второй струей дыма он благодарил землю за ее плодородие, а третьей благодарил солнце за его никогда не угасающий свет. Затем главный жрец передал трубку Боамбо. Вождь выпустил дым к небу, в землю и к солнцу как-то наспех, не так торжественно, как Арики, и передал трубку мне. Я повторил то же самое, а после меня — Смит и капитан. Наконец главный жрец прибрал трубку, выбил ее в горсть и бросил золу в костер, а трубку сунул в мешочек, висевший на его шее.

Снова раздались удары в бурум — отрывистые и громкие — и опять умолкли. Главный жрец встал, окинул взором толпу, важно откашлялся и начал торжественную речь. Да, он умел говорить. Его мысли текли логично. Он употреблял и сравнения, которые удивляли, а жестикуляция придавала ему торжественный вид. Но странно — он говорил только о наших обязанностях по отношению к племени и не сказал пи слова о правах, которые мы получали после усыновления. Каждый из нас обязан ходить на рыбную ловлю вместе с другими рыболовами, и на диких свиней, и на кро-кро во время большой охоты, должен выкорчевывать тропический лес, когда разбивается новая плантация, и раскапывать землю деревянными кольями, должен охранять женщин, когда они работают на огородах, защищать племя в случае нападения какого-нибудь враждебного племени, должен участвовать во всех нападениях, предпринимаемых племенем занго против других племен...

Никто из нас не возражал бы против большинства из этих обязательств (кроме, может быть, Смита, который имел свою плантацию и не желал участвовать в общей работе туземцев). Едва ли кто-нибудь из нас отказался бы участвовать в защите племени в случае нападения, но участвовать и в нападениях, которые племя может предпринять против другого племени — это было мне совсем не по душе. Это походило на обязательную мобилизацию в случае войны, независимо от того, справедлива эта война или нет. Например, если племя занго отправится в поход против племени бома, чтобы сжечь его хижины и прогнать его еще дальше в горы, по словам Арики, я должен участвовать в этом преступлении. Если откажусь, как тогда, против меня ополчится все племя. В таком случае главный жрец, наверно, опять попытается меня оклеветать и раздуть общую ненависть ко мне...

Такие мысли проносились у меня в голове, когда я слушал речь главного жреца. Наконец он умолк, и тотчас оглушительно забарабанил бурум. А когда снова наступила тишина, Боамбо встал со своего места и также произнес речь. Но, в отличие от главного жреца, речь вождя была совсем краткой. Он заявил, что мы, белые люди, очень хорошо знаем наши обязанности и будем их исполнять, как исполняли до сих пор. Важней была польза, которую мы принесли племени, научив многим полезным вещам. Вождь вспомнил о топорах, молотках и гвоздях Смита. С их помощью туземцы построили новые хижины гораздо легче и быстрее, чем каменными топорами. Да и сами хижины вышли прочнее, потому что все балки прибиты гвоздями. Не забыл вождь упомянуть и о моих лекарствах. Назвав меня лапао, он заявил, что я лучший друг племени.

— Правильно я говорю? — обратился он к толпе. И все в один голос ответили:

— Правильно! Правильно!

Главный жрец нахмурил брови — очевидно, он не был доволен речью Боамбо, но вождь не обратил на него внимания и продолжал говорить о пользе, которую мы принесли племени. Заканчивая, он высказал надежду, что в будущем мы будем еще полезнее.

Новый барабанный бой — и опять тишина. Тауты и ренгаты отдалились.

Боамбо тоже отошел в сторону. В середине круга остались только мы, трое белых, и главный жрец. Опять послышался бой бурума, и главный жрец сделал знак рукой следовать за ним. Он медленно зашагал вокруг обоих костров, причем вертелся во все стороны так, что огонь огревал его со всех сторон. Смит, Стерн и я подражали ему, при молчаливом одобрении туземцев.

Огонь и вода — две непобедимые стихии, которых жители Тамбукту особенно боялись. Если ураган застигнет кого-нибудь на его утлой пироге в океане, он бессилен бороться с волнами и погибнет. Если огонь охватит хижину, она сгорит, и никто не в силах ее спасти. Только тропический лес может устоять перед водой и огнем — вода не может его затопить, а огонь не может его уничтожить. Когда ходили на охоту на диких свиней, охотники поджигали на полянах сухую траву, и за какой-нибудь час огромное пространство превращалось в черное пепелище. Но тропический лес оставался невредимым. Огонь не может охватить живые гигантские деревья и зеленые сети лиан. И все же к огню и воде туземцы относятся с преклонением. Когда впервые мы появились на острове, они бросили нас в водную стихию, которая должна была нас поглотить. Сейчас главный, жрец ходил, в сопровождении нас, вокруг другой стихии — огня. Огонь уничтожит в нас все злые мысли (но не в Арики) и согреет наши сердца пламенем любви ко всем занго — таков был смысл нашего обхода обоих костров.

Сделав три круга, главный жрец остановился лицом к нам.

— Комунатуа! — громко крикнул он, чтобы все слышали. — Вы сыновья нашего племени. Каждый из вас может сейчас же жениться на девушке, которая пожелает иметь его своим мужем. Шамит, — обратился он к плантатору, — хочешь взять сахе из нашего племени?

Смит отрицательно покачал седеющей головой.

— Нет, не хочу!

— А ты? — обратился главный жрец к капитану, имя которого он не мог выговорить.

Капитан также отказался. Тогда главный жрец обратился с тем же вопросом ко мне.

— Heт, не желаю! — повторил я за Смитом и Стерном и прибавил: — Когда я спас тана Боамбо от кадитов, Зинга заявила, что на большом празднике станет моей сахе. Но сейчас Арики отказался усыновить меня в своем роду, и я стал сыном рода тана Боамбо, а Зинга стала моей сестрой...

— Это верно! — прервал меня главный жрец. — Зинга стала твоей сестрой и не может стать твоей сахе. Но ты можешь взять себе жену из другого рода.

— Не желаю!

— Хорошо! — сказал Арики, взглянув на меня с нескрываемым злорадством.

Он подал знак рукой, двое туземцев из рода Боамбо подошли, подхватили и понесли меня на руках к толпе, перескочив через оба костра. Это означало, что они и все остальные члены рода готовы полезть в огонь ради меня. Другие два туземца из рода Арики таким же манером отнесли Смита, а вслед за ним и Стерна.

Несколько ударов в бурум известили о конце церемонии. Когда все опять утихло, главный жрец обратился к толпе и крикнул громким голосом:

— Юноши и девушки! Слушайте то, что вам скажет Арики! Подойдите все сюда! Первыми пусть подойдут девушки!

Все девушки, которые хотели выйти замуж, вышли из толпы и стали в один ряд перед главным жрецом. Я с радостью заметил, что Зинги не было между ними. По данному знаку юноши также вышли на поляну и построились в отдельную шеренгу лицом к девушкам. Разумеется, каждый молодой человек старался стать против девушки, которую избрал себе в жены.

Первой в ряду девушек была Канеамея. Главный жрец вызвал ее по имени и сказал:

— Канеамея, иди скройся в лесу. Тот, кто желает стать твоим даго, пусть тебя найдет и приведет сюда.

В ту же секунду Канеамея бросилась бежать по поляне и вскоре исчезла в лесу. Немного погодя, чтобы дать дочери возможность лучше спрятаться, Арики обратился к парням и сказал:

— Тот, кто, хочет, чтобы Канеамея стала его сахе, пусть идет в лес ее искать.

В тот же миг Амбо со всех ног пустился бежать к тому месту, где Канеамея скрылась в лесу. Со всех сторон послышались одобрительные голоса, а один шутливо крикнул:

— Поторопись, Амбо! А то птичка улетит!

Но «птичка» не улетела. Не прошло много времени и из леса вышли Амбо и Канеамея, держась за руки. Они вступили на поляну, улыбающиеся и счастливые, и стали рядом в стороне от остальных.

Очередь была второй девушки в шеренге. Звали ее Анда — проказница, она любила шутить с парнями, и они с ума сходили по ней. Главный жрец подал ей знак, и она побежала в лес. Немного подождав, главный жрец дал знак парням, и двое юношей взапуски бросились за ней. Из толпы послышались шутливые замечания:

— Нажми, Индал, а то Боро тебя опередит!

— Боро, держись! Если прозеваешь Анду, другая уж тебя не возьмет!

Оказалось, что у Анды двое кандидатов — Индал и Боро. Они оба одновременно бросились в — густой тропический лес ее искать. Кому же из них выпадет счастье? Разумеется тому, кто первым найдет Анду. Но это совсем не легкое дело. Скорее можно найти рисовое зерно в мешке с песком, чем Анду — в тропическом лесу. И все же один из юношей ее найдет. Сама Анда поможет ему в этом. Но кто из них? Боро или Индал?

В толпе наступило большое оживление. Разгорелись споры. Одни утверждали, что Боро найдет Анду, другие стояли за Индола. Происходившее тут до некоторой степени напоминало наши спортивные состязания, когда публика приходит в волнение и криками поощряет бегунов, с той только разницей, что здешняя публика много воздержаннее нашей.

Наконец Индал вышел из лесу, а вслед за ним и Аида. Он крепко держал ее за руку и вел за собой. Оба шли, счастливо улыбаясь. Немного спустя, появился и Боро, встреченный общим смехом и шутками. Но он не выглядел отчаявшимся, так как не смешался с толпой зрителей, а снова занял свое место в шеренге парней. Он решил опять попытать счастья с другой девушкой, более благосклонной, чем Анда.

Девушки бежали в лес одна за другой, а парни бросались за ними искать их и всегда находили, потому что сами девушки хотели быть найденными. Они прятались в каком-нибудь укромном месте в густом лесу и поджидали того, с которым давным-давно сговорились пожениться. Как только он появлялся, девушка сама шла ему навстречу и, взявшись за руки, они возвращались на поляну. Если двое парней одновременно пустятся искать одну и ту же девушку, как это случилось с Индалом и Боро, всегда найдет ее тот, которого она предпочитает.

Эта игра в прятки дает возможность девушке в последний раз подумать, прежде чем окончательно решить, за кого она выйдет замуж.

Арики поднял руку, и бурум громкими ударами возвестил начало самой важной части торжества, которая на нашем языке называется венчанием, а на языке племени — бурум-ау-тананга — праздник молодости. За бурумом запищали дудки из тростника и скорлупы кокосовых орехов. Молодежь построилась попарно вокруг главного жреца и начала плясать танец молодости — танангу. Он почти ничем не отличается от других танцев, которые мне случилось видеть: те же мелкие шажки с легким приседанием, то же сгибание стана, те же наклонения и выпрямления тела. Разница была только в том, что сейчас плясали только юноши и девушки и каждый даго был рядом со своей сахе.

 

III

Солнце скрылось за горизонтом, и немного погодя яркое багровое сияние залило половину неба. Над вершинами гор начали собираться перистые облака, которые постепенно сгущались и спускались все ниже к подножию. Они скоро поглотили кровавое сияние заката и покрыли все небо. Приближалась гроза...

Вдруг из леса показался высокого роста туземец с маской на лице, увешанный с головы до ног пальмовыми листьями. В руках он держал длинное копье. Все повернулись к нему. Когда он приблизился к танцующим, все расступились. Ряженый вступил в круг и начал плясать перед парами. Всматриваясь в них, он вызывающе вертел головой и издавал особенные звуки, похожие на собачье рычание. В то же время он грозно замахивался копьем, словно хотел вонзить в кого-то, причем далеко не в шутку, потому что намеченный юноша боязливо жался и спешил поскорее отдалиться от человека в маске.

Я спросил Боамбо, знает ли он этого опасного человека, но он пожал плечами. Оказалось, что никто из присутствующих не знал, кто он такой, не имея возможности его опознать, так как маска целиком скрывала его лицо, а пальмовые листья покрывали до пят его тело. Вождь сказал мне, что неизвестный имеет право ранить любого из парней, даже убить того, кто не уважает своих престарелых родителей и не заботится о них, а также того, кто хулит Арики и не слушается его советов.

Я содрогнулся при мысли о том, какой опасности мог подвергнуться, если бы был среди танцующих. Туземец с копьем наверняка был человеком главного жреца — в этом я не сомневался. Если бы злобный старик ему сказал: «Проколи Андо копьем», человек в маске мог меня убить, не неся за это никакой ответственности. И я еще раз убедился в том, что главный жрец — действительно очень опасный тип.

А в это время танец разгорался. Пляшущие громко подвывали, наклонялись вперед, как бы кланяясь, и приседали то на одну, то на другую ногу.

Наконец главный жрец обернулся к толпе и громко крикнул:

— Муж, который хочет оставить свою жену и жена, которая хочет оставить своего мужа, пусть подойдут ко мне! Парень, оставшийся без сахе и желающий жениться, пусть тоже подойдет ко мне!

Трое парней, среди которых был и Боро, подбежали к Арики. Ни один муж и ни одна жена не подошли к главному жрецу. Это значило, что на нынешнем большом празднике не будет разводов. На прошлогоднем празднике случился один развод. Одна женщина, муж которой ее бил, при первом же вызове главного жреца, подошла к нему. Арики послал ее в лес. Пошли ее искать двое — один из них был ее муж. Но женщина вышла из лесу с другим мужчиной.

Трое парней, подошедших к Арики, не смогли найти себе девушек для женитьбы, и сейчас им предоставлялась последняя возможность жениться. Но это не зависело от них, а от самих девушек. Если одна из них оставит своего избранника и подойдет к кому-нибудь из трех юношей, то станет его женой. Но ни одна девушка не подошла к ним. Боро напрасно поглядывал на Анду — она не обращала на него никакого внимания.

Постояв так некоторое время в весьма глупом положении, трое парней посрамленные смешались с толпой. Им оставалось одно из двух: похитить девушку из чужого племени или ждать следующего большого праздника.

Танцы были в полном разгаре. Человек в маске тоже не останавливался. Теперь он оставил молодежь и плясал перед зрителями, продолжая грозно размахивать копьем. Когда он к кому-нибудь приближался, тот отступал назад и скрывался в толпе. Вдруг он направился ко мне и Боамбо, но вождь сердито взглянул на него и он отстал.

Бурум и дудки смолкли. Танец новобрачных кончился. Взявшись за руки, молодожены ушли с поляны и присоединились к другим. Главный жрец остался один. Выпрямившись во весь свой рост, тощий и высокий, он оглядывал сборище особенно торжественно и молчаливо. Наступила напряженная тишина. Все ждали чего-то очень важного.

Ночь наступила сразу, как всегда, а тучи еще больше сгустились и потемнели. Неожиданно сверкнула молния, ослепительный свет озарил все небо, залил горные вершины, волны в океане и лица людей, а через секунду послышался сильный раскат грома, и мрак снова все поглотил. Первый удар грома потряс землю под нами. Снова наступила мучительная тишина. Мрак стал еще гуще и непроницаемее.

— Зажгите костер! — прозвучал голос Боамбо.

Он стоял рядом, но я его не видел, — так было темно. Костер угас. Люди забыли его поддерживать.

Несколько туземцев подбросили в костер сухих дров, и он снова разгорелся. Высокие языки пламени рассеяли мрак вокруг, и людям как бы стало легче. Они задвигались, заговорили, а некоторые вздохнули с облегчением.

— Приведите пленника! — крикнул Арики. — Пленника приведите, слышите!

Габон! Несчастный Габон из племени бома!.. Я было забыл о нем, и это было непростительно. У меня самого было много забот и неприятностей, но все-таки не следовало забывать, что в одной из хижин заперт мой старый друг. Последние дни и ночи он слышал бой бурума и вой туземцев, которые ему напоминали о предстоящем конце. Правда, я попытался его спасти, умолял Боамбо не приносить его в жертву проклятому идолу, хотел вырвать его каким-нибудь образом из хижины, устроить ему бегство, но двое сторожей неотступно бдели у двери, готовые в случае нужды пустить в ход копья. Что я мог сделать?

Через несколько минут Габон погибнет. Вот двое туземцев вырыли у большого костра глубокую яму и забили в нее толстый столб — жертвенный столб, к которому будет привязан Габон. И действительно они привели его на поляну и привязали к столбу. Я посмотрел на старого друга, видел его продолговатое, мрачное лицо, лицо осужденного па смерть, и в моей душе поднялась буря негодования. Мне казалось, что сама природа протестовала против этого отвратительного зрелища — ветер усиливался все больше и больше, засверкали молнии, все чаще раздавались раскаты грома, тропический лес зашумел и застонал на тысячи голосов, гроза разразилась во всю силу...

Привязанный к столбу Габон стоял молча, с опущенной головой. Оба сторожа отошли, и пленник остался один у костра. К нему подошел Арики и крикнул:

— Бурум! Бейте в бурум!

— Бейте в бурум! — повторило несколько голосов. — Арики будет танцевать танец семи поясов мудрости!

Разнеслись удары в бурум и пискливые звуки дудок. Арики постоял некоторое время неподвижно, потом начал медленно подплясывать вокруг привязанного Габона под такт бурума, бормоча что-то неразборчивое. Он развязал один из своих семи поясов и бросил его на землю. Обойдя три раза пояс, он отвязал второй и бросил его рядом с первым. Опять обошел три раза и отвязал третий пояс. Так, один за другим, главный жрец снял с бедер все семь поясов и набросал их вокруг связанного Габона, продолжая приплясывать. Он переступал мелкими шажками, извивался и выпрямлялся, приседал, откидывал голову назад и выкрикивал: «Хе-хо! Хе-хо!» Этот высохший, хилый старик с торчащими ребрами, был вынослив и плясал с завидной легкостью. Глядя на него, я подумал: «Да, он крепкий, и алкоголь не скоро разрушит его старый организм. Арики еще долго будет жить, и еще много пакостей можно ждать от него...»

Ветер загудел еще сильнее, верхушки деревьев гнулись и стонали, молнии прорезали темную ночь и на миг освещали все вокруг, потом слышался страшный удар грома, словно обрушивалась гора, и эхо долго отдавалось в ночи. Арики торопился. В другое время он, наверно, танцевал бы целый час, а может быть, и больше, но сейчас он спешил. Обойдя несколько раз связанную жертву, он начал собирать пояса и завязывать их вокруг бедер.

В это время два туземца принесли на особых носилках, сплетенных из лиан, идола и поставили его у костра лицом к связанному Габону. Идол должен был присутствовать на празднике и принять жертвоприношение. Разглядывая его деревянное лицо, освещенное костром, я еще раз убедился в его поразительном сходстве с Арики. То же продолговатое лицо с выдающимися скулами, такие же прищуренные хитрые глазки, даже его правая рука, поднятая к небу, с торчащим указательным пальцем, была такая же высохшая и длинная, как руки главного жреца.

Бурум и дудки замолкли. Арики стал по левую сторону идола, тоже поднял высохшую руку к небу и возгласил:

— Великий Дао! Ты, который зажег солнце, чтобы оно нас согревало и светило нам; ты, который посылаешь на землю дождь, чтобы она рожала плоды; ты, который создал рыбу в большой воде и охраняешь наше племя от врагов, — будь щедр к нам и опекай нас, как опекал до сих пор. В знак благодарности мы приносим тебе в жертву нашего врага — он сгорит на костре на твоих глазах, а мы развеем его прах, чтобы и помину не осталось от наших врагов. Прими от нас эту жертву, великий Дао, и не позволяй очковым змеям умерщвлять нас кадитами, ни крокодилам сжирать нас...

Гроза бушевала со страшной силой и заглушала слова главного жреца. Как ни кричал он, ему не удавалось перекричать воя ветра и треска деревьев в лесу, которые буря пригибала и ломала, как сухие щепки. Вдруг небо словно разверзлось и хлынул проливной дождь. Костер угас, и все потонуло в сплошном мраке. Ветер загудел еще сильнее. Это был настоящий ураган. Молнии прекратились, и мрак стал непроглядным. На шаг ничего не было видно. С темного неба лились целые потоки воды, будто какая-то неведомая сила подняла океан и хотела залить им остров. Тропический лес стонал, деревья гнулись и трещали, вихрь бесновался, словно стремился смести нас в океан. Все разбежались и попрятались в лесу среди толстых деревьев. Я почувствовал как Боамбо взял меня за руку.

— Бежим! — услышал я его голос, относимый ветром.

Но я остался на месте, подумав: «Сейчас самый подходящий момент... Нужно снасти старого друга. Никто меня не увидит в такую темную, бурную ночь...»

Пока я соображал что делать, страшный порыв ветра закружил меня. Я зашатался и упал. Это меня спасло. Иначе ветер мог меня подхватить и ударить о какое-нибудь дерево или в ближайшие прибрежные скалы. Я лежал на земле и думал: «Пора, пора...»

Я пополз к Габону. Костер давно угас, и ни одна искорка не освещала мне дороги. Я долго полз в темноте, ощупывая руками мокрую землю и ища жертвенный столб. «Габон! Габон!» — звал я несколько раз, но никто мне не ответил. Буря заглушала мой голос. Габон не слышал меня или не хотел откликнуться. Наконец я нашел столб, нащупал ноги Габона, вынул нож, висевший у меня на поясе, и в нескольких местах разрезал веревки, связывавшие Габона. Он пошевелился и упал на землю как труп. Я потряс его за плечи и крикнул:

— Габон! Дружище! Беги! Это я, Габон!.. Андо... Андо, пакеги гена... Беги! Беги, Габон!

Габон зашевелился, из его груди вырвался тяжелый вздох, потом он едва слышно промолвил:

— Андо! О, Андо! Друг!

— Беги! — повторил я. — Беги, пока не утихла буря!

— О, Андо! — снова простонал Габон. — Идем со мной, Андо! Идем в наше племя, Андо! Идем!..

Он пополз к берегу океана, таща меня за руку и повторяя:

— Идем со мной, Андо! Идем!..

— Я приду, Габон, позже приду. А ты беги, спасайся!..

Мы пожали друг другу руки, и Габон исчез в темноте. Буря завывала с ужасающей силой, дождь лил как из ведра и шумел, как водопад, деревья вокруг гудели и стонали... Я дополз до леса, прислонился к толстому дереву и ждал, пока пройдет буря.

Она прошла так же внезапно, как разразилась. Ветер разогнал тучи, небо очистилось, и ярко и холодно засверкали звезды. Из-за деревьев показалась луна и залила все вокруг мягким серебристым светом. Из леса, один за другим, стали выходить туземцы и собираться на поляне. Столб, к которому был привязан Габон, все так же зловеще торчал у угасшего костра, но самого Габона не было. Ветер опрокинул идола, и он лежал ничком. В первый момент все стояли в недоумении, смотрели на голый столб и опрокинутого идола, но потом постепенно пришли в себя и загалдели:

— Пленник сбежал!

— Жертва исчезла!

— Тана Боамбо! Иди посмотри, что случилось!

Туземцы столпились около столба. Пришли Арики и Боамбо. Главный жрец велел отнести идола в хижину вечного огня. Толпа притихла. Все ждали, что скажут вождь и главный жрец. Я скрылся за толстым деревом, на опушке леса, и наблюдал. До меня долетало каждое слово, я видел каждый жест людей, но меня никто не мог видеть. Капитан и плантатор также вышли из лесу и присоединились к толпе. Сообразив, что произошло, и видя голый столб, Смит сказал капитану:

— Это его работа!

— Молчите! — Капитан строго посмотрел на плантатора.

— Это он! — упорствовал Смит. — Клянусь всеми святыми, что только он способен на такое преступление.

— Это не преступление, а гуманное дело, которым я восхищаюсь, — возразил капитан.

— Вы восхищаетесь, Стерн?

— Да, восхищаюсь этим молодым человеком. Если все болгары такие, как он — честь и хвала! Он сделал то, что и я бы сделал, если бы имел его мужество.

Капитан повернулся спиной к плантатору и смешался с толпой. В этот момент я еще больше его полюбил.

Боамбо молча стоял у столба. К нему подошел Арики и сказал:

— Кто-то разрезал веревку. Посмотри! — и он показал ему куски разрезанной веревки. — Кто это сделал?

— Не знаю, — тихо ответил Боамбо.

— Андо, пакеги гена! Он разрезал веревку!

— Не знаю, — повторил Боамбо.

— Он, он! — громко закричал Арики. — Где он? Где Андо, пакеги гена? Пусть придет сюда! Немедленно! Найдите и приведите его сюда!

Скрытый за деревом, я думал о том, что мне делать. Бежать было и поздно, и немыслимо. Густой лес был непроходим. Я сделал ошибку, оставшись здесь. Надо было бежать вместе с Габоном. После того, как я его спас от смерти, его племя снова приняло бы меня как друга и желанного гостя. Но любопытство толкнуло меня на этот необдуманный поступок — спрятаться в лесу, чтобы узнать удастся ли туземцам открыть виновника, а затем удалиться, если увижу, что мне грозит опасность... Но вот теперь я стоял у дерева и мне было некуда деться...

Туземцы отправились на поиски, а двое из них направились прямо к тому месту, где а стоял, и конечно обнаружили бы меня. Что делать? Оставалось одно: самому выйти на поляну и встретить беду лицом к лицу.

Так я и сделал. Я снял с пояса нож, забросил его в чащу и вышел из лесу.

— Вот он! Вот он! — раздалось несколько голосов.

Все обернулись ко мне. Наступила тишина, среди которой я слышал только, как стучало мое сердце.

Я вышел на середину поляны к угасшему костру и стал против Арики. Он как будто только этого и ждал — опустил свою высохшую костлявую руку на мое плечо и громко крикнул:

— Вот он, преступник! Он разрезал веревку и освободил нашего врага! Заприте его в хижине! Теперь-то он не спасется, как тогда, когда впервые появился на нашем острове. Я лично привяжу к его ногам тяжелый камень и пошлю к акулам.

Двое туземцев двинулись ко мне, но Боамбо их остановил:

— Постойте! — крикнул он, и его голос прозвучал как приказ. Потом он повернулся ко мне и спросил, я ли освободил «врага».

И в голосе, и во взгляде его я уловил сочувствие и тревогу за мою судьбу. Боамбо словно хотел мне сказать: «Соври этому проклятому старику, чтобы спастись. Скажи, что это не ты».

— О какой веревке идет речь? — спросил я, делая вид, что ничего не понимаю.

— О веревке, которой был связан наш враг, — злобно сказал Арики. — Ты ее разрезал и освободил жертву.

— Это неправда! — возразил я. — Чем я мог ее разрезать? У меня нет ножа.

— А кто ее разрезал? — спросил Арики, бросив на меня пронизывающий взгляд.

Вдруг в голову мне пришла спасительная мысль и, пока я ее обдумывал, Арики все повторял свои проклятые вопросы:

— Кто это сделал? Может быть, я? Или тана Боамбо? Скажи!

— Дао! — отрезал я.

— Дао? — посмотрел на меня Арики и замер с открытым ртом. — Хорошо ли я слышал?

— Да, только Дао и никто другой.

— Не может быть! Ты лжешь! Дао не мог разрезать веревку! У Дао нет ножа, а руки у него из дерева!

— Что от того, что из дерева? — не сдавался я. — Ты много раз говорил, что Дао все может. Помнишь? Может он прогнать рыбу из большой воды? Может?

— Может! — скрепя сердце согласился Арики.

— А может иссушить деревья и заставить землю не приносить плодов?

— Может!

— Может наслать арамру?

— Может! — помрачнел Арики.

— Так почему бы ему не разрезать веревки? Это гораздо легче, чем наслать арамру и растрясти всю землю. Не так ли?

— А зачем он будет разрезать веревку? — спросил Арики. — Зачем ему освобождать жертву? Она была ему обещана.

— Именно потому, что она была обещана ему. Дао не желает жертв и поэтому и освободил ее. Анге бу!

Арики растерялся и не знал, что возразить. Он не верил моей выдумке, но ничего не мог против нее возразить. Да ведь он сам столько раз внушал туземцам, что Дао всесилен и все может. Отрицать это значило себя же разоблачить и скомпрометировать перед этими людьми, столпившимися теперь возле нас и напряженно слушавшими наш спор. Нет, главный жрец никогда этого не сделает. Видя, как он кипит от злобы и бессилия, я подумал: «Так ему и надо! Не рой другому ямы...»

— Андо прав, — вмешался Боамбо. — Дао не пожелал принять нашу жертву. Мы нашли его упавшим лицом к земле и спиной к жертвенному столбу. Он разрезал веревку, а потом отвернулся от жертвы. Анге бу!

Туземцы молча ждали развязки. Все глаза были устремлены на главного жреца, но он молчал. О чем он думал в эту напряженную минуту? Какие кроил планы? Велит ли он все же запереть меня в хижине? Чувствовалась общая растерянность, которой Боамбо поспешил положить конец. Он крикнул:

— Эй, люди! Зажгите костер! Вы слышите? Принесите сухих дров и горящие головни! Я желаю плясать танангу!

Все сразу пришло в движение, напряжение исчезло, со всех сторон понеслись радостные возгласы:

— Тананга! Тананга!

— Несите сухие дрова!

— Тана Боамбо будет плясать танангу!

— Зумба-бозамбо! Хе-хо!

Несколько юношей бросились к хижинам и вскоре вернулись с охапками сухих дров и горящими головнями. Костер разгорелся, языки пламени поднимались к темному небу, и на поляне стало очень светло.

— Бейте в бурум! — приказал Боамбо.

Деревянный барабан громко забил, запищали дудки, и Боамбо заплясал танангу — танец трех поясов, которым закапчивался большой праздник.