Хотя Алик и умел быстро утешаться, Шалай, эта жалкая мокрица, возмечтавшая о величии, оказался коркой, на которой он поскользнулся, и это угнетало его. От горестных мыслей и переживаний Алика ничто не могло отвлечь. Даже статуэтки и те уже не так воодушевляли, как прежде.

Вернувшись от Шалая, Алик с Юрашей привели в порядок гостиную. Распахнули окна и в той комнате, где лежала тетя. Ее глаза смущали впечатлительного Юрашу. Он старался не смотреть туда, где она лежала, чтобы ненароком не встретиться с ее взглядом. Ибо если тетя уже не могла двигаться и браниться, то взгляд ее все еще жил. Активно жил. Она неотрывно следила за каждым движением Юраши и Алика, которые приступили к обыску в ее опочивальне.

Первым разбойному нападению подвергся шкаф. Старинный, почерневший, громоздкий. Они распотрошили его буквально за десять минут. Чего тут только не было, в этом шкафу, похожем на лавку старьевщика! Они простукивали каждую планку шкафа, отодрали доски, обшарили каждый угол, буквально вырвали у бедного старого шкафа все внутренности. Тщетно.

— Забрасывай обратно эту рухлядь. Ощупывай пальцами каждую тряпку. Особенно швы и углы. Туда она могла зашить камни.

— Я все ощупал. В этом барахле одна пыль. Мне просто нечем дышать, — заныл Юраша.

— Заткнись, — зло оборвал Алик, — делай, что велено.

Тряпки полетели в обратном направлении. Некоторые из них, казавшиеся подозрительными, Алик с треском рвал на части. Каждый раз Юраша вздрагивал и испуганно оглядывался.

— Какого дьявола ты оглядываешься? — сквозь зубы полюбопытствовал Алик. Наискось через лоб у него обозначилась синяя вена. — Я закрыл дверь на все замки.

— Я не на дверь, — унылым тоном сказал Юраша. — Я на нее. Так и сверлит спину.

— Подумаешь, какой нежный. Барышня кисейная. Накрой ей лицо тряпкой.

Юраша содрогнулся, передернул плечами.

— Что ты, что ты! Все-таки это человек…

— Какой она человек? — Алик с силой рванул засаленную шевиотовую юбку. Та не поддавалась. Он рванул что есть силы. Юбка затрещала. — Она тлен. Она умерла уже почти пятьдесят лет назад. И с тех пор тщетно ждала, что восстанет из мертвых. Но не восстала. И уже никогда не восстанет. Эдгар По оказался пророком: «Каркнул ворон: «Никогда больше!» Ладно, если уж ты такой впечатлительный — давай вынесем вещи в ту комнату, а она пусть остается.

Старую ножную швейную машинку «Зингер» Алик разбил топором; погибая, она оказала отчаянное сопротивление. Та же участь постигла и допотопный дубовый шкаф. Юраша неотрывно следил за взлетами небольшого, отливающего синевой топорика.

— Послушай-ка, — сказал он, когда Алик основательно устал и объявил перекур, — а почему бы не спросить о статуэтках тетю? Может, она сама все расскажет.

— А как ты ее спросишь? — озабоченно глянул на него Алик.

— Напиши письмо. Она прочитает.

— Ты прав, дружок, — после некоторого раздумья заметил Алик. — Это законное предложение. Поддерживаю. Но сначала смотаемся з магазин, запасемся припасами. Дело идет к ночи. А у нас впереди еще уйма работы. — Он криво усмехнулся: — Соединим приятное с полезным. Устроим маленький пир во время чумы. Эта ночь, надеюсь, будет последней.

— А если мы ничего не найдем? — продолжал этот нытик и маловер Юраша. — Что тогда? — Его взгляд рассеянно бороздил стены комнаты.

— Не должно быть, — отрезал Алик. — А то, что мы сразу ничего не нашли, как раз доказывает, что они где-то здесь. Ведьма надежно их припрятала.

Вернувшись из гастронома, они зашторили окна, выставили на стол закуску, выпили.

— Пусть будет музыка! — патетически провозгласил Алик, включая проигрыватель радиолы. — Пусть будут люди! — Он надавил на белый клавиш телевизора. — Но без права голоса. — Он снял звук, достал пластинку, поставил на диск. — У тетеньки богатейшая коллекция классики: Собинов, Лещенко, Вертинский, Козин. Наливай, Юраша. Откроем наш прощальный ужин легкой музыкой.

Пластинка закружилась, радиола запела безнадежно грустно:

На голубом экране телевизора что-то говорила миловидная женщина-диктор. Алик посмотрел на нее сквозь рюмку коньяку.

пела пластинка.

— Где-то за окном бурлит жизнь, — Алик четко выговаривал каждое слово, — а мы, как в склепе. С миром поддерживаем только одностороннюю связь. Мы его видим и слышим, а он нас — нет. Как будто нас не существует. Как будто мы для него уже законченные, полные мертвяки.

Юраша поежился, с готовностью предложил:

— Открыть окна?

— Да нет, пусть будет так. Могут услышать. Выпьем за нашу удачу.

Одним махом осушили рюмки. Поковырялись в закуске. Налили по второй. Выпили без тоста, не сговариваясь.

— Каждый человек решает в своей жизни определенную нравственную задачу, — задумчиво заговорил Алик. — Или, иначе говоря, имеет перед собой какую-то цель. Это тот стержень, вокруг которого крутится весь механизм. Вот ты, например, для чего живешь? Чтобы пить, есть, спать? Сшибать трешки, снимать пенку с чужого варенья? Ну а еще? Что еще?

Это было похоже на игру. Юраша осклабился:

— Я тоже хочу жить, чтобы жить, как твой Леон. Я не философ. С меня вот так, — он провел ладонью по краям рюмки, — хватит того, о чем ты сказал. Больше получать, меньше отдавать, — голос Юраши стал бесцветным и скрипучим.

— Милый Юраша, как я люблю тебя за твою искренность и честность. Мы с тобой как два приятеля, что вместе шли по одной дороге. Один был высоким брюнетом, а второй любил котлеты по-киевски. Понял? Конечно, как всегда, ничего не понял. Знаешь анекдот? Разговаривают двое, один: «Ах какой божественный закат!» Второй отвечает: «Ну и что?» — «Смотри, какие краски, живописные облака!..» — «Ну и что?» — «А какое красивое море!» — «Ах, оставь, кого все это интересует…» Понял? Нет? Думать надо, голубчик.

— Иди ты знаешь куда?! — дернул головой Юраша. — Очень ты умный…

— Итак, подведем черту, — растягивая слова, прервал Алик. Глаза его потеряли всякое выражение и стали непроницаемыми, как бы заболоченными, а голос потух, лишился сочности, словно истек, испарился, как вода в пустыне. Лишь откуда-то изнутри доносились слабые, искаженные расстоянием отголоски борьбы, происходящей в нем. — И посмотрим, что там за ней, этой чертой. — И, повысив голос почти до крика, спросил: — Моральная смерть или освобождение от оков насильно навязанных представлений?

Юраша испуганно замахал руками:

— Чего орешь? Соседи услышат.

Алик испуганно ойкнул и побледнел, во все глаза уставился на экран телевизора. На нем появился молодой широкоскулый парень в рабочей спецовке с русым чубом, свисающим на лоб. Он улыбался и уверенно о чем-то говорил. Это был Генка Осипов. Алик подскочил к телевизору и крутанул колесико. В комнате зазвучал сильный, уверенный голос молодого рабочего:

— …Дряни, конечно, заметно поубавилось. Но кое-где она еще осталась. Разные типы прячутся по темным углам, ловчат, приспосабливаются. Мы, рабочие-дружинники, выметаем эту нечисть из нашей светлой жизни своей рабочей метлой, не дадим спуску никому — ни хулиганам, ни мошенникам, которые мешают спокойно трудиться и жить советским людям. Сколько веревочке ни виться — конец будет.

— Ты знаешь его? — спросил Юраша, млея от страха.

— Да, имел счастье встречаться.

— Кто он?

— А ты не видишь?

— Вижу, но ничего не понимаю.

— А что понимать, когда и так все ясно. Вот от кого мы все время бегаем, прячемся.

— Мы всегда готовы протянуть руку помощи тем, кто в ней нуждается, кто осознал свои ошибки и стремится исправиться… — продолжал Осипов.

— Нет! — исступленно закричал Алик. — Нет! Враки! Чепуха! Не верю! — Он подскочил к телевизору и убрал звук. — Ха-ха-ха! — не обращая внимания на Юрашу, язвительно засмеялся Алик. — Молчишь?! Нет, говоришь, но я не желаю слушать тебя.

Юраша снова оглянулся. Молодой рабочий в спецовке беззвучно, но горячо продолжал говорить.

— Почему я должен быть таким, как ты? — не отрывая взгляда от экрана телевизора, зло спросил Алик. — Я сам по себе. Вы сами по себе. Эй, дружинник! Проваливай! Прочь с моих глаз!

— Так он тебя и испугался! — хмыкнул Юраша — ему уже порядком надоела эта затянувшаяся канитель. — Кстати, я с ним согласен. Пусть не совсем, но все же. Нельзя же совсем без нее…

— Кого — ее? — покосился на него воспаленным глазом Алик.

— Ну, ее… Совести хотя бы…

Алик безумно хохотнул:

— Что ты вякаешь! Совесть, совесть… Нет уж. Я обойдусь… — язык Алика заплетался. — Мы всем им утрем носы, Юрашка. Продадим наши статуэтки за валюту. А потом продадим валюту за червонцы, а на червонцы купим удовольствия. Все, какие пожелаем. Понял — нет, академик?

Алик схватил сигарету, размял. Юраша поднес к ее концу горящую зажигалку.

— А потом, Юраша, — Алик в пьяном воодушевлении раскинул в стороны свои сильные длинные руки, — мы отведаем другого пирога. Мы с тобой жалкие примусники-кустари. Мы еще устроим с тобой настоящий вселенский цирк. Мы еще развернемся… Дай время!

— Не ори так громко, пожалуйста, — попросил Юраша, в беспокойстве тараща глаза. Исступленная вспышка Алика обеспокоила его. Юраша насторожился — примерно так у одного типа и на севере начинались припадки эпилепсии. Может, и Алик за это время того… Насмешливый, благодушный — вдруг словно буйно помешанный. Чего он злится? На кого? За что? — Что же ты не сказал этому дружиннику о своей сильной отрицательной идее? — с насмешкой спросил он.

— Пошел ты! — дернулся Алик. Ему было не до шуток.

Костры в его глазах потухли столь же быстро, как и зажглись. Он отрывисто вздохнул несколько раз, как вдоволь наплакавшийся ребенок. Провел рукой сверху вниз по своей голове, тихо попросил:

— Выключи телевизор, Юраша, не то я разобью его. — Он сошвырнул со стола кулаком почти пустую бутылку коньяку. Она отлетела под тахту и закатилась к стене.

— Все. Сегодня больше не пьем… Айда, пощупаем бабку.

У Юраши вытянулось лицо, приоткрылся рот.

Алик оскалился и, подражая сердитой собаке, зарычал на него:

— Р-р-р-р!

В прихожей неуверенно задребезжал звонок. Словно пилой провели по пустому графину. Второй раз. Юраша привскочил да так и остался стоять на полусогнутых ногах. Алик услышал, как в гробовой тишине булькает его собственное сердце.

— Кто это? — неуверенно пробормотал он. — Убери выпивку, — приказал он Юраше и медленно направился к входной двери.

Снова прозвучал звонок. Алик прислонился к двери. За ней была тишина.

— Кто там? — спросил он неожиданно тонким голосом.

— Откройте, пожалуйста, это я, — прозвучал за дверью юный голосок. Алик, помешкав, потянул защелку. За дверью стояла Машенька. Милая девушка была в смущении, щеки ее пылали.

— Здравствуйте, — пролепетала она, — как чувствует себя ваша тетя? Я могу, я хочу… Может быть, вам надо помочь?

Алик смотрел на нее ничего не выражающим взглядом.

Словно волна прибоя неожиданно с шумом ударилась о берег и затем мягко откатилась с пенным шипением, унося с собой мусор и страх. В глазах Алика отразилось нечто вроде сострадания.

— Вы не думайте, — смелея, продолжала заалевшая Машенька, — я могу быть хорошей сиделкой. В школе я занималась в санитарном кружке, а теперь учусь в медицинском…

С холодным любопытством смотрел теперь Алик на это нежное дитя природы, столь же наивное и непосредственное, сколь, по его мнению, и глупое. И оно уже не будило в нем, как прежде, любовного восторга, а, напротив, лишь вызывало досаду. Но она поняла его молчание по-своему.

— Это, конечно, большое несчастье, — сочувственно продолжала она. — Вы держитесь. Может быть, все еще обойдется. А я готова помочь. Мальчики тоже согласны дежурить. Они пришли вместе со мной.

Из-за спины Маши показались мальчики, Ким и Женя — два здоровенных лба со сосредоточенным выражением лиц. Попадись таким в руки — живым не уйдешь. Алик даже отпрянул и вытер со лба испарину.

Машенька уже раздражала его. И эта туда же — «поможем», «держитесь», «будем дежурить»… Мальчиков привела…

— Я вам очень благодарен, — наконец заговорил он, так и не опустив руки, которой держался за дверной косяк, преграждая ей путь в комнату. — Увы, бедная тетя… Еще раз весьма признателен. И не беспокойтесь — мы, ближайшие родственники, в этот тяжкий час здесь, рядом с нашей дорогой тетей.

— Извините, — отступая, сказала девочка. Она не ожидала встретить столь подчеркнуто холодного приема.

— Пожалуйста, — отчужденно ответил Алик, давая понять, что ей ни сейчас, ни завтра, ни когда-нибудь еще делать здесь решительно нечего. — До свидания. Всего вам хорошего. Всего вам лучшего. И вашим товарищам то же самое…

Алик вернулся в комнату, достал пальцами из баночки кофейное зернышко, подбросил его кверху и поймал раскрытым ртом, клацнув зубами. С хрустом разгрыз его.

— Кто там был? — обеспокоенно спросил Юраша.

— Первая ласточка, — насмешливо ответил бледный Алик, — представитель широкой общественности.

— Какая ласточка? — допытывался Юраша. Ему становилось не по себе. Он боялся.

— Ну чего задрожал? — сердито ухмыльнулся Алик. — Малолетка. Пришла развлекаться. Но сегодня у меня неприемный день. Я занят. Сейчас мы пойдем трясти мою любимую тетю.

— Алик, а может, не надо? Черт с ними, со статуэтками? Будь она неладна, твоя тетя! — холодея от страха, неуверенным голосом сказал Юраша.

Алик сардонически захохотал:

— Боишься? Вижу по роже — боишься, собака… А ты бы хотел все нашармака?.. Это тоже работа. Тяжелая, не слишком приятная работа. И если ты будешь мне мешать… Лучше сразу убирайся.

— Давай только без этого самого. Чтобы хоть немного на законных основаниях, — попросил Юраша. Левый глаз его жалостливо смотрел на Алика, правый выразительно указывал на комнату, где лежала тетя.

— Ладно, заткнись, законник. Сам знаю. Пошли.

В комнате тети было темно. Алик тщательно зашторил окно, зажег свет. Юраша прятался за его спину. Он упорно не желал встречаться с взглядом старухи. Она лежала на спине. Ее ничего не выражавший взгляд скользнул по вошедшим, как по неодушевленным предметам.

Алик бесцеремонно выдернул у нее из-под головы подушку и послал Юрашу выпотрошить ее в ванной.

Юраша вернулся в комнату. Поиски оказались тщетными. Статуэток и иных ценностей нигде не было.

За их спинами что-то скрипнуло, сдвинулось. Юраша дернулся, обернулся и завопил диким голосом. У Алика колючие мурашки побежали по всему телу. Старуха силилась приподняться, подставляя под себя локоть, беззвучно шамкала. Алик и Юраша оцепенели. Как видно, сильная встряска вернула тетю к жизни. Она приподнималась, опираясь спиной о стену, и снова сползала на тахту. Друзья, стоя над тетей, наблюдали за ее отчаянными усилиями.

— Вы слышите меня, тетя? — громко спросил Алик, наклоняясь к старухе.

Она кивнула. Он бросился к ней, поднял под мышки, бережно перетащил в кресло.

— Слышу, слышу. Что вы здесь делаете? — в безжизненном голосе ее не было ни удивления, ни испуга. Он был похож на монотонно шуршащий в прелых листьях дождь в осеннем парке.

Что они здесь делают? Ну и вопросик! Ответить на него оказалось нелегко. Мозг Алика работал, как действующий синхрофазотрон. Мешкать было некогда. Через несколько напряженных секунд, когда были приведены в действие миллиарды клеток коры головного мозга, Алик, мило улыбаясь, сказал:

— Это тот самый дамский портной, тетя, о котором я вам говорил, — он указывал пальцем на Юрашу. — Я написал ему, что вы хотите сшить новое платье, — и вот, видите, он сразу же приехал. Я вам уже говорил, какой это талантливый человек, настоящий мастер. Он готов немедленно приступить к делу. А сейчас мы с ним искали ваши мерки и выкройки. Не будем больше вас беспокоить…

Ошарашенный до беспамятства Юраша, как бабочка крыльями, хлопал глазами. Алик пятясь, шагнул из комнаты и вытащил за руку Юрашу.

— До свидания! — громко сказал Алик и открыл входную дверь. Юраша, пожимая плечами, послушно переступил было порог, но Алик тут же за шиворот снова втащил его в прихожую, с силой захлопнул дверь и приложил в знак молчания палец к губам. Юраше осталось подивиться сообразительности товарища. — Сиди на кухне, и ни звука, — приказал Алик.

Вернувшись к тете, он объявил ей, что днем приходил судебный исполнитель, чтобы сделать опись имущества, ценных вещей. Но Алик не пустил его.

На это тетушка не отреагировала. Алика ждало еще одно испытание. Она пожевала ввалившимися губами и попросила сделать ей компресс.

— У меня болит голова, — пояснила она.

Когда тетушке полегчало, она потребовала крепкого горячего чая. Алик исполнил. Он ждал момента, чтобы задать вопрос, ради которого был готов вынести все. Этот момент настал.

— Тетя, — невинно хлопая ресницами, начал Алик, искренне чувствуя себя совсем юным мальчиком. Тугая пружина сжалась до предела. Дальше было некуда. — Они узнали о том, что у вас есть ценности, и хотят наложить на них лапу. Представляете?

Тетя беззвучно захихикала, ее глаза засветились темной, лукавой радостью. Алик тоже угодливо растянул губы в насильственной улыбке. Так они и сидели некоторое время с широко раскрытыми, словно клювы у голодных воронят, ртами.

— Пусть не надеются! — наконец не сказала, а старческим дискантом прошамкала тетя. — Им они не достанутся. Они в надежном месте, мой мальчик.

— Где же, тетя? — Алик готов был упасть в обморок или откусить себе пальцы на руках, только бы узнать, где они спрятаны… Ничего не было сейчас важнее. Каждый мускул, каждая клетка, каждый нерв — все замерло. Он трепетал, ожидая приговора: быть или не быть? На коне. Белом. Красивом. Как последняя модель «мерседеса». Или на поганой метле.

Тетя молчала. Это молчание становилось невыносимым, ненатуральным, безумным. Кончилось горючее в баках самолета, а он еще летел по инерции в звенящей тишине и в любой момент мог кувыркнуться вниз… Возник перед ним сказочный замок — можно дотянуться рукой, — и вдруг оказалось — ничего нет, то просто мираж.

— Где они, тетенька? — голосом, полным любви и надежды, спросил Алик. — А если, не дай бог, с вами что-нибудь случится?

Восемьдесят прожитых ею лет — это как длинная дорога. Кажется, все, что могло быть, все было. И дождь, и пыль, и жара, и холод, и смех, и шум, и одиночество, и радость, и тоска. И ничего не было.

Предательски заурчало в животе. Алик замер, весь сжался. Наконец-то до него дошло с неотвратимой ясностью, что фаворитка дьявольски умна и хитра. Что она во сто крат умней и хитрей его. Что она провела его. Что ему, как кутенку, только и оставалось все время заваливаться на спину и поднимать кверху все четыре лапки и вилять хвостиком. Под усохшей, морщинистой кожей у нее изощренный ум. Вот ведь какие у нее буркалы — всепроникающие, острые, не знающие пощады.

С кем он вздумал тягаться, младенец? Шут на подмостках. А еще воображал, что у него душа из нержавеющей стали.

На его лбу резко обозначилась вена. А тут еще начался нервный тик верхней губы. Ничего себе, хорош субчик! С искательной улыбкой и жалким лицемерным взглядом. Грозной громадой высилась над ним тетя, способная в любой момент раздавить его, мозгляка, и растереть. Даже мокрого места не останется.

— Я уже все обдумала, мой мальчик, — наконец-то заговорила старуха, и ее насмешливо-сердитый голос не предвещал ничего хорошего. — Напрасно ты так нервничаешь. Им они не достанутся. Тебя я тоже не обидела. Когда ты уезжал, я вызывала нотариуса и вписала тебя в завещание. Ты был так внимателен. Тебе останется телевизор. Ты доволен?

Алик, сцепив пальцы рук, сидел отрешенный, как восковая фигура в музее мадам Тюссо, и ни о чем не думал. Как будто парил в невесомости. Как будто точным и сильным ударом выбили из его души последнюю надежду, и она улетела, порхая ангельскими крылышками.

— А кому же вы, если не секрет, завещали статуэтки и драгоценности?

— Я уже сказала тебе, голубчик, ты напрасно волнуешься. — Тетя гордо откинула назад голову. — Камни у меня похитил во время войны немецкий офицер. Я приняла его, как родного сына. Титулованный дворянин, барон — он поступил как мелкий мошенник. Втерся в доверие, играл на рояле, пел со мной старинные романсы. — В голосе тети дрожала запоздалая горечь. Сердце у Алика испарилось. Зато взгляд тяжело наливался свинцом. — У меня осталось кое-что. Правда, мелочь. То, что было на мне. Бриллиантовое колечко, брошь, заколка с жемчугом. Они предназначены для Ниночки. Надеюсь, ты не в претензии. Она тоже моя внучатая племянница. Говорят, славная девушка.

Нет, Алик не был в претензии. Ниночка, возможно, на самом деле славная девушка. И в конце концов, какое ему дело до этой Ниночки, до немецкого офицера-барона, до всего на свете!

— Значит, мне, кроме телевизора, вы больше ничего не завещаете? — как бы в забывчивости, упавшим голосом спросил он. — А статуэтки?

— Какие статуэтки? — криво усмехнулась старуха, пытаясь натянуть на острое костистое плечо сползающую шаль. Она недоуменно уставилась на него и впервые после беспамятства сердито кхекнула.

— Танагрские статуэтки, тетя. Те, что я, помните, продал хромому сапожнику.

— А ты знаешь, какая у меня пенсия?

— При чем здесь ваша пенсия, тетя? — с трудом сдерживая остро закипающее раздражение, пробормотал Алик. Он до конца старался остаться джентльменом, внуком бывшего гвардейского офицера.

— При том, мой дорогой, что мне недостаточно было моей пенсии. Статуэтки меня не грели и не кормили. Оставлять их в наследство тоже не имело смысла. Кому? За что? Все вы так далеки от меня. Поэтому еще десять лет назад я продала их музею. Конечно, я получила гораздо меньше того, что они стоят. Но что поделаешь?

— Значит, еще десять лет назад вы за бесценок спустили кому-то нашу семейную реликвию? — как бы во власти оцепенелого раздумья спросил Алик. Он уже заводился — у него хищно заклацали оскаленные зубы и в бешенстве начали вращаться глаза. — Выходит, вы еще десять лет назад обобрали нас — ваших законных наследников? — Архипасов все еще не мог отрешиться от роли, в которую прочно вжился.

— Ты что, голубчик, спятил? — рассердилась старуха. — Ты о чем? — Она как-то суетливо задвигалась, задергалась в кресле, будто силясь подняться.

— Что же вы… мне мозги засоряли?.. — с обидой оттопыривая набухшие губы, спросил Алик.

Тетя вжалась спиной в кресло.

— Юраша! — внезапно заорал Алик, стукая изо всей силы кулаком по столу. Старуха беззвучно раскрывала рот и, как рыба, ловила им воздух. Тотчас предстал в комнате обеспокоенный Шариков. Он стоял, как угодливый официант, наклонившись вперед. И ждал указаний.

— Юрашка! Мы проиграли, — с натугой вымолвил Алик, вращая глазами. — Включай проигрыватель, заводи музыку. Устроим прощальный шабаш этой проклятой фаворитке!

Юраша, не отрывая взгляда от старухи, поставил на проигрыватель пластинку.

с меланхолической грустью пел певец, и ему было решительно на все наплевать.

с душевным надрывом продолжал певец на пластинке.

— За великого князя — члена императорской фамилии и за его прекрасную фаворитку! — высоко поднял Алик бокал, стоя за столом. Глаза его стали совсем гипсовыми, беломраморными. Он одним рывком осушил бокал. — А вы почему не пьете, дорогая тетя? — строго спросил он. Тетя немо смотрела на него и не шевелилась.

— Зачем это, Алик? — больным голосом спросил Юраша. Ему было холодно и страшно.

— За любовь — любовью… — не разжимая зубов, процедил Алик. — Смени-ка пластинку. Да живей!

Юраша не двигался с места. Глаза его отрешенно смотрели куда-то в неведомые дали.

— Эй, слышишь? Ты что, спятил? Или уснул? — Алик присвистнул, словно подзывал собаку.

— А? Что? — встрепенулся Юраша.

— О чем задумался? — с горькой догадкой спросил Алик. — Смыться хочешь?

— Ни о чем. Просто выключился, и все. Как будто исчез. Не удивляйся. Когда мне становится страшно, я выключаюсь.

— Ну и зря. А мне, думаешь, весело? Но мы не страусы, мы люди.

— Люди… — криво усмехнулся Юраша. — Скажешь тоже… Хавки мы. Шакалы…

Он подошел к радиоле. Алик разлил в бокалы коньяк. Один поставил перед старухой. Она сидела распрямившаяся, гордая, неподвижная и как бы вслушивалась в себя.

— Сегодня мы торжественно справляем панихиду по одной из последних могикан русского дворянства, — торжественно, с нотками металла в голосе говорил Алик, стоя за столом напротив тети. — Ее благородная гражданская смерть состоится в духе лучших аристократических и гусарских традиций — за рюмкой коньяку. Что может быть прекрасней, возвышенней? — Алик был искренне взволнован. Его щеки и лоб стали белыми как скатерть. — Смени эту пластинку, плебей. Надо не за здравие, а за упокой.

запел меланхолический голос, и ему тоже было решительно на все наплевать.

— Вот это другое дело, — кивнул Алик. Фаворитка смотрела прямо перед собой. Алик не отрываясь, с каким-то сверхъестественным любопытством следил за нею. Юраша не сводил понурого взгляда с Алика. — Итак, выпьем, — провозгласил Алик. — За любовь! — Он что-то вспомнил, снова криво усмехнулся уголком рта и добавил с непонятной иронией: — За чужую! — Одним глотком осушил бокал и вопросительно взглянул на Юрашу, подбрасывая на ладони тяжелый хрустальный сосуд. Юраша торопливо выпил. — А тетя? — в деланном удивлении выпучивая глаза, спросил Алик. — Юрашка, почему не пьет тетя? Ты плохо ухаживаешь за этой благородной женщиной.

Она поднялась с кресла — огромная, страшная, вытянула руку по направлению к двери, громко крикнула:

— Вон! — Юраше и Алику показалось, что разверзлась земля и сам Вельзевул нечеловеческим голосом властно приказал им: — Убирайтесь вон! Бездельники! Негодяи! И чтоб ноги вашей здесь не было!

Алик подтолкнул Юрашу к телевизору, цепко схватился за один край руками.

— Бери, Юраша! Скорей, дружок! Это мой телевизор. Она сама сказала, что завещала его мне…

Топая по ступенькам лестницы, они поспешно скатились вниз и выскочили на улицу.

…Петухову, который после вечернего похода в пивную направлялся домой, встретились два молодых человека, которые несли громоздкий телевизор.

— А-а-а-а, жулики… — обрадовался Петухов, словно встретил добрых знакомых. — Я же говорил, встретимся…

Юраша посмотрел на него выпученными глазами. Внутри у него все обмякло. Пальцы рук сами собой разжались. Телевизор упал на ногу Алику.

— У-у-у… — взревел Архипасов.

Словно дюжину ножей всадил в спину Юраши. Неловко подпрыгнув, он припустил прочь бешеным, сумасшедшим аллюром.

Петухов и Алик завороженно, как удав и кролик, смотрели в глаза друг другу.

Петухов крайне удивился, почему приятели так испугались. Но они испугались не его. Следом за Петуховым по улице шли четверо парней с повязками дружинников.