В предыдущей главе говорилось о «неподготовленности» населения к восприятию национальных идей и о том, что украинское движение шло вразрез с динамикой социальной борьбы. Почему же так получилось? Чтобы понять это, надо посмотреть, чем жило в тот период население Украины? Что его волновало? К чему оно стремилось? Как национальный вопрос преломлялся в народном сознании? Насколько широко в обществе были представлены националистические настроения, чем они были вызваны и как проявлялись? Иными словами, необходимо определить ту социальную базу, на которую могло рассчитывать украинское движение.
В сознании всех групп населения УССР национальные проблемы чаще всего ассоциировались с «еврейским вопросом». Как свидетельствуют документы, этот вопрос довольно сильно волновал многих людей. Повышенное внимание выражалось в антисемитизме и нередко провоцировало рост антибольшевистских настроений и в таком виде могло послужить (и служило) питательной почвой для украинского национализма. Поэтому следует остановиться на «еврейском вопросе» подробнее и посмотреть, какие причины его провоцировали и почему он вызывал неоднозначную реакцию со стороны значительной части населения республики.
Антисемитизм и национальное мироощущение населения УССР
Необходимо отметить, что, хотя случаи антиеврейских настроений имели место по всему СССР, на Украине они получили гораздо большее распространение, чем, скажем, в РСФСР. Причины этого крылись в многовековом совместном проживании малороссов (украинцев) и евреев бок о бок на одной территории, что приводило к накапливанию взаимных претензий. В Великороссии же основная масса населения, прежде всего на селе и в провинции, сталкивалась с евреями гораздо реже, и поэтому антиеврейские настроения получили там меньшее распространение.
Еврейский фактор стал играть заметную роль на малорусских землях еще в Средневековье. Крупные еврейские общины имелись уже в городах Древней Руси. Позже на территорию будущей Украины стали прибывать переселенцы из Западной Европы. В Речи Посполитой, куда направлялся главный поток переселенцев, евреи получали от королевской власти и магнатов различные льготы и привилегии: откупа таможенных, питейных пошлин, право иметь земельные владения и арендовать шляхетские поместья. Это привело к тому, что «к началу XVI века еврейство в Польше сделалось уже крупной экономической и общественной силой». Обладающие внутренним самоуправлением, замкнутые и сплоченные еврейские общины путем предоставления денежных ссуд, управления имениями (в том числе королевскими) приобрели сильные рычаги влияния на королевскую власть, магнатов и шляхту, а через них и на православное крестьянское и городское население. «Сталкиваясь чаще с арендатором-евреем, чем с польским паном, русский крестьянин считал первого главным виновником своих бедствий и стремился отомстить ему», – отмечал известный еврейский историк С. М. Дубнов. Подспудное противостояние, имевшее социально-экономические и религиозные корни, порой перерастало в открытое противоборство, достигшее своего апогея в середине XVII в. во время восстания под предводительством Богдана Хмельницкого. По причине закабаления широких масс крестьянства, сильной конкуренции со стороны еврейских торговцев и ремесленников восстание из собственно казацкого мятежа молниеносно переросло в социально-этническое и проходило под лозунгом «Бій жидів та ляхів!», причем именно в такой последовательности.
Отношения между славянским и еврейским населением на Украине принимали столь острые формы все же довольно редко. И тем не менее, несмотря на то что народы были вынуждены притираться друг к другу, множество отличий, порожденных разным вероучением, разным отношением к людям другой веры и культуры, не могло не стать почвой для взаимной неприязни (которая вовсе не обязательно должна была перерастать в «выяснение отношений»). Но дело было не только в религиозных различиях. Евреи принимали весьма активное участие в экономической жизни. Опять, как и в XVII в., главная подоплека лежала в той значительной роли, которую играл еврейский капитал в торговле и мелкой промышленности. Евреи занимали доминирующее положение в торговле зерном: в 1910 г. из 55 торгово-экспортных компаний Одессы (главных хлебных ворот страны) им принадлежало 46 компаний, доля оборота которых составляла 89,2 %. В начале XX в. еврейскому капиталу принадлежало 90,6 % торговли в Подольской губернии, 75 % – в Киевской, 62,9 % – в Харьковской, 40,1 % – в Екатеринославской, 27,4 % – в Полтавской.
Надо учесть, что эти цифры характеризуют внутреннюю торговлю, непосредственно затрагивавшую интересы каждого крестьянина. По данным на 1897 г., евреи владели 33,9 % предприятий пищевой промышленности, 24 % сахарных заводов. А слова арендатор и еврей в те времена звучали практически как синонимы.
Непростым отношениям способствовала и политика государства, отказывавшего иудеям в получении широких гражданских прав. При помощи ограничительных мер власти пытались не допустить политического влияния экономически сильной еврейской буржуазии, получая в ответ массовое участие еврейской молодежи в национальном и общероссийском социалистическом движении.
Украинско-еврейские противоречия обострялись во время революции 1905 г. и, особенно, в 1918–1920 гг., в период многовластия и воцарившейся на Украине анархии. Взаимное ожесточение, помимо «обычных» крайностей Гражданской войны, подпитывалось исторической памятью, давней и недавней. Огнем и мечом прошлись по местечкам петлюровцы, григорьевцы, многочисленные «батьки» всевозможных политических и уголовных оттенков. Жестокость больше всего отражалась на мирном, ни в чем не повинном еврейском населении, подчас таком же бедном, как и соседнее украинское. Но нельзя забывать, что жестокость была обоюдной. Массовое присутствие еврейской молодежи в левых партиях, карательных органах большевиков, на постах различного рода уполномоченных и комиссаров, с не меньшим ожесточением действовавших по отношению уже к мирному украинскому населению, не оставалось незамеченным и не могло способствовать установлению межэтнического мира.
В ходе Гражданской войны в глазах значительной части населения Украины, в первую очередь крестьянства, понятия коммунисты и евреи стали совмещаться. Мероприятия большевиков, осуществляемые в рамках политики военного коммунизма и вызывавшие сильное озлобление крестьян, – учреждение коммун, продразверстка, реквизиции, – изображались делом рук евреев. Подобные слухи и настроения подхватывались и культивировались противниками большевиков по всей стране. Но для жителей великорусских губерний, реже сталкивавшихся с евреями, подобная агитация была менее актуальна, чем для жителей губерний малорусских. Сюда надо добавить массовые расстрелы, проводимые чекистами в Киеве и других городах Украины и в Крыму, а также действия отрядов еврейской самообороны, принимавших активное участие еще в революции 1905 г. и сыгравших важную роль в ликвидации крестьянских банд во время и после Гражданской войны. Если факты расстрелов оказывали сильное воздействие на горожан, интеллигенцию, особенно русскую, то борьба с крестьянскими восстаниями и бунтами касалась уже непосредственно селян. А в бандах состояли чьи-то родственники, дети, отцы, мужья. Конечно, в начале 1920-х гг. крестьянство устало от войн и партизанщины, и это обстоятельство во многом способствовало ликвидации бандитизма. Но память осталась…
Материалы ГПУ на протяжении всего десятилетия говорят о наличии антисемитских настроений среди различных групп населения УССР, а временами и об их росте. Такие заключения, как «наблюдается рост антисемитизма», «антисемитизм характерен», встречаются довольно часто. Подметил распространение такого рода настроений и С. Ефремов, записавший в своих дневниках, что «под прессом коммунизма развернулось… страшное юдофобство, что поневоле охватывает ужас». В чем же выражались антиеврейские настроения, чем они были вызваны, насколько широко были распространены и представляли ли опасность для советской власти?
Почва для таких настроений имелась во всех слоях населения, вне зависимости от национальности, социального положения, партийности или образовательного уровня человека. Поразительное единство в оценках еврейской проблемы проявляли не только националисты, проникнутые, как тогда говорили, «шовинистическим духом», но и далекие от национализма люди. По словам секретаря одного из окружных комитетов КП(б)У, «бывает очень хороший человек, даже бедняк, активный, развитый, подготовленный», а когда речь заходит о нацполитике советской власти, «то он предстает самым заядлым антисемитом».
Немалую роль в распространении антисемитских настроений играл этнопсихологический фактор. Характер расселения, род занятий, религиозные различия, а также замкнутость и нежелание иудейского населения вплоть до XX в. ассимилироваться (за некоторыми исключениями) не могли не наложить отпечаток как на мировоззрение еврейского народа, так и на отношение к нему его соседей. Своеобразное отношение иудеев к неевреям и отношение к ним самим окружающего христианского населения, в первую очередь губерний, входящих в черту оседлости, было зеркальным: евреев продолжали считать чужеродным, а подчас и враждебным элементом.
Это находило свое выражение в юдофобстве. Например, когда в селе Шепеличи Киевского округа приехал заведующий Агитпропом Богданов с лекцией об антисемитизме, местный житель член КП(б)У Хоменко выступил с «крестьянским» видением причин, возбуждающих антисемитизм. Он указал на этнорелигиозные причины, порожденные различиями в иудейском и христианском вероучениях: «Евреи говорят на крестьян: гой и мужик, и никто не принимает это за оскорбление, а слово “жид” евреи принимают за оскорбление, что и предусмотрено законом». Как подчеркивает сводка, «последние слова Хоменко были встречены аплодисментами». Этнопсихологический фактор давал о себе знать при проведении антирелигиозной политики, которая нередко увязывалась с еврейским вопросом. Примером может служить поведение рабочих завода «Красная звезда» (Зиновьевский округ), которые, узнав (или пользуясь слухами), что в Москве в Колонном зале состоялось празднование еврейского религиозного праздника Пурим, открыто возмущались тем, что, поскольку «теперь Россия продана, евреи будут скоро устраивать концерты в наших церквах». А между тем культовые сооружения отбирались и у иудейских общин. Например, в городе Калиновка местные власти отобрали еврейскую религиозную школу и переделали ее в пивную.
Но, несмотря на то что культурные, религиозные, психологические мотивы подчас играли заметную роль в утверждении антиеврейских настроений, юдофобия являлась лишь одним из их проявлений, внешней оболочкой антисемитизма – явления более сложного и многогранного, не исчерпывающегося только этнопсихологическими причинами. В выступлении того же Хоменко последние тесно переплетались с социальным фактором и «ревностью» к городу вообще. Он утверждал, что крестьяне трудятся в поте лица, у крестьянок натруженные ноги, «они с утра до ночи работают, а еврейки ничего не делают, только одеваются, мажутся да погуливают». Вообще социально-политический фактор был основным побуждающим мотивом при появлении антисемитских настроений в УССР в те годы.
Главной же причиной, порождающей недовольство, стала резко изменившаяся за послереволюционные годы роль, которую стали играть евреи в различных сферах общественно-политической жизни Советской страны. Прежде всего в глаза бросалось деятельное участие евреев в советской экономике. Отказ от политики военного коммунизма и переход к нэпу был с энтузиазмом воспринят «деловыми людьми» и прочими «социальными осколками» старого мира. Образ еврея-нэпмана, прибравшего к рукам торговлю, прочно закрепился в народном сознании. Нередкими были разговоры вроде тех, что «Троцкий устроил НЭП в Советской России специально для евреев. Украинцы сеют и продают свое зерно евреям для того, чтобы они наживались, нас обманывали». Любые хозяйственные трудности, которые в то время возникали на каждом шагу, – рост цен, высокие налоги – зачастую объяснялись тем, что «у власти стоят жиды, мучащие крестьян». Так, бедняки Я. Гаврилюк и П. Глухарёв (Уманский округ) жаловались, что до 1914 г. сапоги стоили 5 пудов пшеницы, а теперь (в 1926 г.) – 15. Причину несправедливости они видели в отсутствии твердых цен на мануфактуру, а также в том, что «жиды захватили торговлю». Чаще всего в поле зрения оказывались местные советские и хозяйственные органы, например кооперация. Впрочем, в трудностях и дефицитах обвиняли и евреев, работающих в центральных органах. Подобные речи неизменно поддерживались сочувствовавшими слушателями.
Настроения, аналогичные крестьянским, довольно широко были представлены и в городе. Подвержена им оказалась не только «мелкобуржуазная мещанская среда», но и опора советской власти – рабочий класс. Причин этому можно назвать несколько. Во-первых, социальный состав послереволюционного пролетариата сильно отличался от дореволюционного. Не обошлось и без воздействия «бывших» людей, старавшихся скрыться от бдительного ока ГПУ в партии и рабочей среде. Нетрудно догадаться, как такие люди относились к новой власти. А во-вторых, и крестьяне, и рабочие ежедневно сталкивались со специфическими условиями советской действительности, которые поневоле пробуждали ассоциации между трудной жизнью и национальным вопросом.
Городские условия и образовательный уровень придавали антиеврейским настроениям рабочих несколько иное звучание. Больше внимания уделялось не только экономике, но и политике. Поступавшие в ЦК КП(б)У сводки о настроениях рабочих крупных предприятий подчеркивают, что «в отдельных случаях антисемитские разговоры охватывают целые группы рабочих». Особенно возмущал рабочих тот факт, что евреи, по их мнению, не работали на заводах, а сидели в финотделах, кооперативных, потребительских организациях и прочих «теплых местах», расхищали народные средства и эксплуатировали рабочий класс. Недовольство разговорами не ограничивалось. Например, от рабочих Зиновьевского округа на имя руководителей УССР постоянно следовали тревожные сигналы, поступали письма и петиции, отражающие их точку зрения на еврейскую проблему в СССР.
Антиеврейские настроения порождались также несоответствием между тем, чего от революции ожидали, и тем, что получили. Немало рабочих и крестьян, участвовавших в революции и сбросивших иго капитала, думали, что «себе добыли власть, а она вышла не себе, а жидам», в то время как «русские остаются рабочими». А пролетариат-гегемон, трудовое крестьянство остались «у разбитого корыта», живя в бараках и надрываясь на тяжелых производствах, где работали «одни только украинцы и русские», а евреев не было «ни одного». Причем подобные взгляды высказывали те люди, которые лояльно относились к советской власти и даже поддерживали ее.
Опасность проникновения евреев во власть волновала их не только из-за опасения социальной «конкуренции», но и потому, что в евреях они усматривали нелояльный, враждебный элемент. Подтверждения этому сплошь и рядом можно встретить в информационных материалах ГПУ. «Напрасно евреев допускают в различные учреждения, так как продадут Советскую власть», – считали крестьяне. «Все евреи – большие националисты, будь они хоть тридцать раз партийцами», – рассуждали студенты из Умани. Негативное отношение к приему евреев в «святую нашу партию» или на государственную службу было свойственно представителям всех социальных категорий и даже коммунистам. В основе недоверия к руководителям-евреям лежало представление, что таковой не будет делать для людей ничего хорошего, а «прется на высший пост» только для того, чтобы «власть заграбастать себе» и своим знакомым.
Совсем неприятным для руководства страны становилось проникновение антиеврейских настроений в армию. Новобранцы приносили в казармы взгляды, бытовавшие в той среде, из которой они вышли. Помимо общих мотивов, антисемитизм в РККА возникал и под влиянием специфических армейских условий. Многих военнослужащих интересовало, кто же воевал в Гражданскую войну, почему евреев было так мало в армии и занимали они главным образом нестроевые должности в хозяйственных командах. Подобные настроения имели место не только у рядового и командирского состава, но и у некоторых политработников.
Довольно прочно антиеврейские настроения укоренились и в интеллигенции. В основном взгляды представителей этой прослойки ничем не отличались от указанных выше, разве что больше внимания ими уделялось политике и внутрипартийной ситуации. Служащие, боявшиеся попасть под сокращение, смотрели на проблему с точки зрения, которую весьма точно выразил сотрудник Томашпольского райисполкома Тульчинского округа некий Архангельский, сожалевший, что «куда бы ни хотел бы пристроиться, да все мешают жиды». Социальная конкуренция порождала антисемитизм и в учебных заведениях. Национальный состав послереволюционного студенчества вузов и специальных учебных заведений сильно отличался от дореволюционного. Старая интеллигенция, в большинстве своем не принявшая большевиков, не пользовалась у властей доверием, а государство остро нуждалось в образованных кадрах. Ситуацией воспользовалась еврейская интеллигенция. Процент евреев в учебных заведениях был очень высоким. Скажем, в 1923 г. они составляли 39,3 % от числа всех студентов УССР; среди принятых в вузы в 1924 г. евреев было 35,1 %. В некоторых учебных заведениях процент мог быть еще выше. Так, в 1923 г. среди студентов Коммунистического университета имени Артема 41 % составляли евреи, среди студентов Киевского политехникума в 1924 г. – 58 %. По гуманитарным факультетам и отделениям доля студентов-евреев могла быть значительнее. Поэтому часто проскальзывало недовольство тем, что «их дети» учатся, а «наши беспризорные шляются по улицам». Недовольны были и студенты других национальностей, причем не только выходцы из «старых классов», но и вчерашние крестьяне и рабочие. В Гайсинском педагогическом техникуме комсомолец Цымбалюк, подойдя к студентке-еврейке, высказал свое мнение насчет решения еврейского вопроса: «Тобі тут не місце, твое місце в Палестині». Не отставали от него и его товарищи, комсомольцы и беспартийные. Подобных примеров можно привести множество.
Но не только крестьянство или город питали антиеврейские настроения интеллигенции. Процесс был двусторонним. «Совесть нации» также оказывала сильнейшее идеологическое воздействие на массы. Так, некий учитель Михневич сетовал кооператорам своего села на то, что они пускают к себе кооператоров-евреев. «Вся власть в руках жидов, а украинец как при царизме ничего не имел, так и сейчас» – это уже из речи другого учителя. «Подобные выступления чутко воспринимаются селянской массой и дают крайне нежелательные последствия», – отмечали сотрудники ГПУ. А последствия могли быть такими, как, скажем, в Сосницкой школе № 11, где имели место драки между украинскими и еврейскими учениками. Сосницкий район (Черниговщина) был одним из оплотов автокефалистского движения. Именно там начинал свою деятельность один из руководителей Украинской автокефальной православной церкви В. Потиенко. Там продолжали работать сильные организаторы-автокефалисты. Возможно, неосторожное слово (а может быть, и вполне продуманное) упало на хорошо подготовленную церковными и светскими националистами почву.
К еще одной разновидности антисемитских настроений можно отнести изображение партии большевиков как еврейской организации. «Жид стоит у власти, а всеми этими Рыковыми, Каменевыми, Петровскими, Чубарями жиды помыкают», «а русских в правительстве посадили как лакеев, делай, мол, что прикажут». С. Ефремов приводит высказывание крестьянки-молочницы из пригородного киевского села, которая пусть и весьма своеобразно представляла себе политическую жизнь, но, без сомнения, отражала некий «глас народа»: «Сначала был один царь, а теперь стало два: Ленин – наш как будто – да жидовский – Троцкин или как там. Так ихний про них беспокоится – вот им и хорошо живется, а наш о нас не заботится – то нам и горе».
Впрочем, есть одно интересное обстоятельство, позволяющее взглянуть на проблему антисемитизма с неожиданной стороны. Выяснилось, например, что одесские безработные (а безработных в годы нэпа было немало, причем их ряды пополняли представители разных социальных групп) «обычно под понятие “жид”… подводят евреев-коммунистов», а не всех представителей еврейской национальности. Более того, «среди примыкающих к антисемитам встречаются и евреи, которые… тоже кричат: “Бей коммунистов и жидов!”», тем самым отождествляя эти понятия. Прочие безработные «к этой категории… беспартийных евреев не причисляют, считая их в некоторой степени русифицированными». На беспартийной крестьянской конференции в селе Березнеговатом произошел еще один характерный случай. На конференции присутствовал некий еврей Беркман, до революции имевший 800 десятин земли и арендовавший ряд мельниц. Будучи лишен всего этого народной властью, он не пропал, стал селькором нескольких газет, его дочка была кандидатом в члены партии, а зять – ответственным коммунистом. Беркман попросил выступить вне очереди, в чем ему было отказано. Но собравшиеся крестьяне, несмотря на то что в районе было «сильно развито» юдофобство, слово ему предоставили, мотивировав свои действия тем, что он «из бывших» и ненавидит советскую власть и коммунистическую партию. Сказанное позволяет несколько пересмотреть точку зрения на антисемитизм как на проявление этнической или религиозной нетерпимости и на первый план выдвигает социально-политический фактор формирования антиеврейских настроений.
Разговорами «за жизнь», пусть даже весьма грозными, содержащими намеки на погромы, на сходах и посиделках дело не ограничивалось. Помимо уже упоминавшихся писем в государственные органы, к «активным» выражениям антисемитизма можно отнести разнообразные листовки. Большинство из них лишь рисуют сложившуюся ситуацию, другие же призывают к определенным действиям. К числу последних можно отнести плакаты и листовки, в течение некоторого времени появлявшиеся в Мелитопольском и Херсонском округах. Так, в селе Большая Александровка (1925 г.) милицией были обнаружены приклеенные к столбам и разбросанные на улицах плакаты, на которых был изображен конный красноармеец с красным флагом, впереди которого «бежал еврей с чемоданом». Под рисунком стояла подпись: «Символ – евреи очень опасны для нашей Украины, пора изгнать их». Еще ниже следовал призыв: «Бей жидов – спасай Россию».
Данная листовка интересна скорее не своим содержанием и даже не художественным исполнением, а тем, что в ней упоминаются одновременно и Украина, и Россия. При этом они не противопоставляются, а дополняют друг друга. Это свидетельствует о том, что для той части жителей южных регионов Украины, для которой национальный вопрос играл, как видно, не последнюю роль, и Россия, и «наша Украина» представлялись не антагонистами, а частями единого целого, переходящими одна в другую, только стоящими на разных ступенях национально-политической иерархии, где Россия занимала более высокий «этаж». Вообще подобная точка зрения была довольно характерна для крестьянства, особенно когда речь заходила о противопоставлении украинцев и русских представителям какого-либо другого народа – немцам, полякам, евреям и т. д. Хотя, как и всегда, бывали исключения. Возвращаясь к листовкам, следует сказать, что то ли благодаря инертности населения, то ли благодаря оперативности милиции и твердости политики советской власти, их запал в основном уходил «в песок». А вот «красный конник» некоторых результатов достиг: по свидетельству местного отдела ГПУ, фотограф и портной, евреи по национальности, вместе со своими семьями были вынуждены покинуть Большую Александровку. «Некоторые крестьяне, узнав о плакатах, злорадствовали, считая, что из-за евреев стоит такая дороговизна».
Помимо листовок, к реальным поступкам можно отнести отказы работать в одном цехе с коллегами-евреями, драки на национальной почве, имевшие место на производстве и в публичных местах. Так, на браиловских сахароварнях несколько рабочих толкнули своего коллегу-еврея в газовую печь, но, к счастью, обошлось без жертв. Правда, сводка не позволяет судить, чем был вызван данный инцидент: национальностью рабочего или чем-то еще. Тем не менее этот случай приводится как иллюстрация антисемитских настроений рабочих. В Одессе на собрании грузчиков, на котором проходили выборы месткома, к неудовольствию коммунистической ячейки был провален список ее кандидатов, на 90 % состоявший из евреев.
Впрочем, к подобным фактам надо подходить с осторожностью. Такие случаи, несомненно, имели место, но сказать с уверенностью, в каких из них имелась национальная подоплека, а в каких ее не было, сейчас не представляется возможным. Трудно это было сделать и тогда. Большинство столкновений возникало на бытовой почве, а участие евреев в уличных драках, кухонных склоках или скандалах на работе при желании можно было легко квалифицировать как факты проявления антисемитизма. Вероятно, так произошло и в Проскуровском округе, где из одной организации было уволено несколько евреев, причем они объясняли произошедшее антисемитизмом правления организации и комиссии, проводившей чистку.
Иногда раздуванием фактов занимались местные отделения ГПУ, желавшие показать свою бурную деятельность и убедить вышестоящее начальство, что они бдительно следят за вверенным населением и не зря едят хлеб. На чудесное превращение «бытовухи» в «политику» могло повлиять очередное спускаемое «сверху» напоминание о необходимости усилить борьбу с проявлениями национализма и антисемитизма. Похоже, только этим можно объяснить, почему увольнение на одном харьковском винзаводе сотрудника-еврея и прием на работу украинца, русского и поляка было расценено как проявление антисемитизма. Вероятнее всего, что и на упомянутом собрании одесских грузчиков список кандидатов был провален, если можно так выразиться, не столько из-за нелюбви к евреям, сколько из-за нелюбви к коммунистам.
Как уже упоминалось выше, распространенность антисемитских настроений оставалась примерно на одном и том же уровне на протяжении всех 1920-х гг. Они занимали хотя и немалое, но все же далеко не главное место в выступлениях трудящихся. Например, в августе-ноябре 1926 г. органами ГПУ УССР на селе было зарегистрировано 182 случая проявления антисемитизма, тогда как прочих контрреволюционных выступлений – 208, случаев «ревности» к рабочим – 175, а жалоб на «ножницы цен» – 325. И это при том, что на середину года пришелся пик антисемитских выступлений. Такая динамика сохранилась и в два последних месяца года: антисемитизм – 16, недовольство «ножницами цен» – 45, требования создания крестьянских союзов – 53. Рабочих также больше волновали социальные вопросы. Скажем, в январе-марте 1927 г. было зафиксировано 38 случаев антисемитских настроений, тогда как случаев недовольства условиями труда – 129, ставками и нормами выработки – 198, сокращениями – 27. Подобное соотношение, при котором проявления антисемитизма занимали по количеству третье-четвертое место, но в целом составляли восьмую или десятую часть от всех требований, было характерно для всего рассматриваемого периода.
Усиление антисемитских настроений происходило в связи с изменением внутри– и внешнеполитической ситуации – при увеличении налогообложения, росте цен, инфляции, обострении международного положения и угрозе войны. Причем многие события, даже не имевшие отношения к еврейскому вопросу, непременно с ним увязывались. Значительный рост антиеврейских настроений пришелся на середину 1926 и осень 1927 г. и был связан с убийством (25 мая 1926 г.) в Париже С. Петлюры и судебным процессом над его убийцей – евреем Ш. Шварцбартом. Причем дело было не в особой любви к Петлюре как к таковому и даже не столько в национальности убийцы, сколько в той атмосфере, в которой проходил судебный процесс. Оправдательный приговор вызвал «страшное возмущение» у определенной части людей, «особенно среди молодежи», воспринявшей его «как национальное оскорбление».
Чем же можно объяснить высокий накал антиеврейских настроений, пришедшийся на 1920-е гг.? Конечно, факты антисемитизма на Украине имели место, но они (особенно те, о которых говорилось в прессе) не могли не насторожить своей односторонностью. Трудно объяснить поразительное сходство взглядов на проблему у людей разных национальных, политических пристрастий, с различным образовательным и культурным уровнем, принадлежащих ко всем слоям и классам, одним лишь невежеством или врожденной зоологической юдофобией. Материалы ГПУ и ЦК КП(б)У позволяют шире взглянуть на этот вопрос.
Даже Главное бюро евсекции ЦК КП(б)У признавало «наличие в еврейской среде особых условий, питающих правый уклон» и выражающихся в господстве мелкобуржуазной идеологии, недооценке роста «кулацко-эксплуататорского» элемента, недовольстве политикой индустриализации и наступления на частный сектор. «Господство мелкобуржуазной идеологии» являлось питательной почвой для национализма всех населявших Украину народов – украинцев, русских, поляков, немцев. С неожиданной стороны освещает украинско-еврейские отношения председатель одного из райисполкомов Мариупольского округа, выступивший на собрании представителей еврейского населения с просьбой, чтобы евреи «не обижали крестьян в торговые дни», потому что тогда «и последние будут хорошо относиться к евреям».
Порой национальные отношения обострялись на пустом месте из-за непродуманных действий власти предержащей. Ясно, что возникавшие планы введения в школьный курс «еврейских истории и религии в связи с критикой русского “закона божьего”» привели бы, вопреки ожиданиям, не к искоренению антисемитизма, а к его росту. А призывы к коммунистам и коммунисткам, комсомольцам и комсомолкам «кровно, путем браков, переплетаться, слиться» с еврейками и евреями усилили бы брожение не только в массах, но и в партии и комсомоле. В том же Мариупольском округе комсомольская ячейка была разделена на украинскую и еврейскую части, что привело к «определенным шовинистическим тенденциям в среде комсомольцев». Разыгрывались национальные чувства и из-за невнимательного, а порой пренебрежительного отношения представителей разных национальностей друг к другу. О комсомольце Цымбалюке и его товарищах уже говорилось выше. А вот еще один пример невнимательности. На состоявшейся в Кременчуге общегородской конференции беспартийной молодежи, где большинство участников были евреями, один оратор начал выступать на идиш. В ответ на это украинцы и русские, комсомольцы и беспартийные покинули зал. Если же обратиться к национальному составу партии, ЛКСМУ, государственных учреждений, учебных заведений, то становится более понятным, почему во всех ошибках советской власти многие винили «засилье евреев».
По данным Центрального статистического управления, составленным на основании переписи 1920 г. и городской переписи 1923 г., в УССР проживало 28 711 961 человек, в том числе 1 554 376 евреев, что составляло примерно 5,4 % от всего населения республики. Из них в селах компактно проживало и занималось сельским хозяйством приблизительно 100 тысяч человек, то есть 6,3 % от всего еврейского населения УССР. Остальные жили в городах и местечках. О представленности евреев в высших и прочих учебных заведениях уже упоминалось. В партии процентное соотношение было хотя и не столь велико, но тоже более чем в два раза превышало их долю в составе населения республики. Согласно справке организационно-распределительного отдела ЦК КП(б)У, на 1 января 1924 г. в КП(б)У насчитывалось 14 % евреев, на 1 января 1925 г. – 11,9, на 1 января 1926 г. – 11,2 %. Если же не брать массу рядовых партийцев, а посмотреть на состав ответственных работников аппарата ЦК (не ниже руководителей губернского и окружного масштаба), то картина начинает выглядеть несколько по-иному. На 1 января 1925 г. работников русской национальности насчитывалось девять человек, украинской – четыре, прочих – пять, еврейской – восемь, то есть около 31 %. Ровно через год украинцев было уже 22 человека, русских – 19, прочих – 2, евреев – 21 (13 %). В указанный период среди инструкторов окружных партийных комитетов евреи составляли 32,2 %. Для сравнения: украинцев – 37,2 %, русских – 24,8 %. Даже на селе во главе парткомов стояло 222 еврея – 7,2 % от всего числа секретарей, что превышало численность лиц еврейской национальности в УССР, не говоря уже о сельском еврейском населении.
Аналогичная ситуация наблюдалась и в комсомоле. На конец 1925 г. в ЛКСМУ насчитывалось 14,1 % евреев. В составе пленумов окружных комитетов (ОК) их было уже 18,1 %, а в рядах рабочих пятерок ОК – уже почти 34,5 %, среди инструкторов ОК – 33,3 %. Среди актива комсомольских работников Полтавской и Донецкой губерний в 1923 г. насчитывалось: евреев – 65,8 %, украинцев -21,1, русских – 10,5, поляков – 2,6 %. Еще выше был процентный состав актива детского коммунистического движения: среди председателей ОДБ – 46,3 % (больше, чем русских и украинцев), среди инструкторов ОДБ – 60 %. Не были исключением и профсоюзные организации: среди их руководящего состава (1924 г.) евреи составляли 38,8 %, столько же насчитывалось работников русской национальности и 17,4 % – украинцев.
Интересно взглянуть и на национальный состав ответственных работников народных комиссариатов и органов власти УССР за 1926 г. (табл. 1).
Из табл. 1 следует, что в 7 из 13 наркоматов и учреждений число ответственных работников-евреев по национальности составляет более трети, причем в двух (здравоохранения и труда) – более половины. Ниже всего процент евреев был в командовании Украинского военного округа и в Рабоче-крестьянской инспекции. Особенно показательны данные по ГПУ: если на 1926 г. евреев в руководящем составе насчитывалось 34,3 %, то за все 1920-е – первую половину 1930-х гг. среди руководящих работников ГПУ – НКВД их было 60,5 %.
Стоит посмотреть и на состав ответственных работников ряда центральных учреждений УССР за тот же год (см. табл. 2).
Таблица 1. Национальный состав ответственных работников народных комиссариатов (НК) УССР на 1 марта 1926 г.
Таблица 2. Национальный состав ответственных работников центральных учреждений УССР на 1 марта 1926 г.
Таблица 2 свидетельствует, что из 609 ответственных работников на долю евреев приходится 37,3 % (227 человек). В девяти организациях их доля превышает 50 %, еще в девяти – треть от числа руководящих сотрудников.
Приведенные выше статистические данные характеризуют национальный состав руководящих органов УССР и общественных организаций. Аналогичная картина наблюдается на уровне низового аппарата, мелких советских и хозяйственных учреждений и организаций, различных кооперативов и финансовых отделов. Естественно, что такой удельный вес евреев в государственных, советских, хозяйственных организациях, сфере образования, партии и комсомоле не мог оставаться незамеченным и провоцировал возникновение антиеврейских и антисоветских настроений, влияя на рост национализма. Понимало сложность ситуации и большевистское руководство. Поэтому в какой-то мере борьба с проявлениями антисемитизма выходила за рамки борьбы с национальной рознью, превращаясь в борьбу с антигосударственными выступлениями.
Существовала еще одна причина распространения антисемитизма среди населения УССР. Речь идет о еврейской сельскохозяйственной колонизации и создании еврейских земледельческих поселений на юге Украины. Ее проведение было продиктовано несколькими причинами. Во-первых, власти старались решить проблему «оздоровления экономического и культурного положения еврейской трудящейся массы» путем привлечения «еврейского трудящегося населения к производительному труду» – земледельческому и, особенно, промышленному – и тем самым ликвидировать бедность и нищету значительной части населения местечек. Во-вторых, приостановить эмиграцию евреев, лишить еврейские националистические и сионистские организации благодатной почвы для их деятельности. В-третьих, приобщение еврейских масс к производительному труду служило ответом на рост антисемитизма. Первые попытки посадить евреев на землю и тем самым сделать из них «благонадежных» подданных империи и устранить ряд моментов, вызывающих их трения с крестьянством, относятся еще ко времени царствования императора Александра I. Но экономические трудности и отсутствие у переселенцев навыков к земледелию привели к упадку многих колоний. Правда, некоторым из них удалось окрепнуть и перенести нелегкую послереволюционную пору.
Поскольку значительная часть еврейского населения – рантье, арендаторы, лавочники, мелкие и средние предприниматели и члены их семей, согласно коммунистической доктрине, относились к категории эксплуататоров, политика наступления на частный сектор приводила к тому, что эти группы неизбежно должны были стать жертвой экономической политики Страны Советов. Как указывалось в докладной записке заместителя председателя ГПУ УССР К. М. Карлсона генеральному секретарю ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичу от 15 августа 1925 г., «борьба в местечках и в небольших городках с мелкой буржуазией за обладание рынком, за непосредственную связь с крестьянством в целях удовлетворения его продуктами нашей крупной и мелкой промышленности – есть в общем и целом борьба с еврейскими массами, олицетворяющими целиком почти эту мелкую буржуазию». Иными словами, борьба за крестьянство, за установление прочной, без посредников, смычки города и деревни наталкивалась на национальный вопрос, на этот раз еврейский. Борьба с еврейской мелкой буржуазией стала еще одной причиной, по которой советская власть решила занять евреев, особенно молодежь, производительным трудом – крестьянским и промышленным – и с помощью этого ликвидировать и его бедность, и национальные предрассудки.
Однако это важное государственное начинание вызвало неоднозначную реакцию со стороны местного населения. Ее лейтмотивом стало представление, что якобы евреи «занимают украинскую землю». Сводки ГПУ тех лет пестрят подобными высказываниями. Недовольство состояло в том, что евреям давали земли на Кавказе, в Крыму, на Херсонщине и Екатеринославщине, а переселенцев-украинцев направляли в отдаленные регионы страны – в Сибирь, на Дальний Восток. Подобные настроения быстро охватили не только те округа, в которых отводили земли под колонизацию, но и те, откуда шли потоки переселенцев. Проникали они и в города.
Помимо самого факта передачи земли, зависть крестьян вызывал уровень материального обеспечения переселенцев всем необходимым и оказываемая им поддержка: более крупные земельные наделы и размеры предоставляемых кредитов. Справедливости ради надо отметить, что более выгодное положение, в котором находились переселенцы-евреи по сравнению с переселенцами других национальностей или местным населением, возникало в основном не за счет государственных средств, а за счет финансировавших переселение заграничных организаций, занимавшихся поддержкой еврейской диаспоры в мире (Общества ремесленного и земледельческого труда, Джойнта, Еврейского колонизационного общества и др.). Иногда поселенцы сами подливали масла в огонь, хвастаясь, что «государство им больше помогает, чем украинцам».
Все это порождало «антагонизм между крестьянами и еврейскими коллективами», часто принимавший обостренный характер, а иногда даже «характер активных враждебных выступлений против евреев». На почве борьбы за землю между переселенцами и местным населением происходили открытые столкновения: драки, поджоги, потравы посевов. Надо отметить, что под влиянием колонизации усиление антиеврейских настроений стало отмечаться не только у славянского населения, но и у представителей других народов, например у немцев. Власти республики были встревожены обстановкой, сложившейся вокруг еврейских поселений. Изучение ситуации было взято под контроль председателем ГПУ УССР В. А. Балицким. После всестороннего анализа жизни колонистов и жалоб их соседей стало ясно, что в основе антисемитизма лежали «экономические взаимоотношения украинско-русского населения и переселенцев», то есть все тот же социально-экономический фактор. В основном это была борьба за землю: за аренду земель из государственного фонда, за величину надела. Рост антиеврейских настроений происходил также из-за отсутствия у переселенцев навыков сельскохозяйственного труда. Собственно, такие инциденты часто случались и между «своими». Но в данном случае конфликт по мере углубления приобретал национальную окраску.
Кроме этого, а также зависти к обеспеченности евреев всем необходимым, страсти разжигал и недостаточный контроль за социальным составом переселяющихся и за жизнью колонистов. В ходе расследований стали известны случаи, когда переселенцы-евреи сдавали полученную землю в аренду местным крестьянам, а сами жили за счет получаемой ренты. Нередко колонисты возвращались к прежним занятиям – торговле, ростовщичеству, а то и вовсе уезжали в большие города. Некоторые становились колонистами ради получения нужной справки о трудовом характере деятельности ее владельца. Эти негативные явления накладывались на борьбу за землю и вызывали резкое недовольство крестьянства, начавшего поговаривать о «новых помещиках».
Итак, в 1920-х гг. на Украине были распространены антиеврейские настроения, в той или иной степени присущие всем социальным слоям и национальным группам. Этнический и религиозный моменты при этом, конечно, имели значение. Именно они бросались в глаза, порой заслоняя настоящие причины явления. Однако это было только внешней, видимой оболочкой, под которой просматривались истинные социально-экономические причины. Их главной составляющей была резко изменившаяся за годы революции и Гражданской войны роль, которую стало играть еврейское население в общественно-политической жизни страны. Тяжелые условия жизни, налоговый пресс плюс особенности социально-экономической политики нередко вызывали у людей ассоциации между неустроенной жизнью и изменениями в национальном составе советского политического и хозяйственного руководства, интеллигенции. Это могло повлечь за собой отчуждение между властью и народом, способствовать росту националистических настроений, а в случае вполне вероятной войны негативным образом отразиться на боевом духе армии и тыла.
Но при всем том было бы некорректно и преувеличивать распространение антисемитизма в советском обществе и ту опасность, которая, согласно советской пропаганде, исходила от него советскому строю. В подавляющем большинстве случаев он носил глухой характер, приобретая резкие формы лишь в борьбе за землю. По мере улучшения экономического положения в стране, укрепления власти, по мере того как идея строительства новой жизни завоевывала сердца людей, а во властные структуры, интеллигенцию увеличивался приток украинцев, русских, представителей других национальностей, по мере ассимиляции евреев и стирания имущественных, социальных, национальных, религиозных различий между народами, сужалась и почва, питающая антисемитизм.
Теперь следует перейти к другим аспектам преломления национального вопроса в народном сознании.
Рабочий класс и национальный вопрос
Для начала обратимся к рабочему классу и посмотрим, имелась ли в нем питательная среда для деятельности национального движения и получили ли там распространение украинские настроения. Согласно коммунистической идеологии, рабочий класс считался классом-гегемоном, опорой мирового коммунистического движения и советской власти. Провозглашаемый привилегированный статус рабочих нашел отражение в их преимуществах при выборах в органы власти. От позиции не столь уж многочисленного пролетариата во многом зависела прочность советской власти. Поэтому случаи проявления недовольства, антисоветских настроений среди рабочих были для большевиков тревожным симптомом, к которому они относились со всей серьезностью. Тем более если речь шла о национализме.
По данным первой российской переписи 1897 г., в границах малороссийских губерний насчитывалось 425 413 рабочих (не считая сельскохозяйственных), что составляло 16 % от всех рабочих Европейской России и 7 % от всех трудящихся на территории будущей УССР. Цифры эти, конечно, приблизительные, так как значительная масса рабочих в тот период имела тесные связи с селом. Многие крестьяне занимались отхожими промыслами, а часть рабочих по своим бытовым условиям тоже порой слабо отличалась от крестьян. К тому же итоговая цифра зависит еще и от методики подсчета, от того, какие профессиональные группы рассматриваются в категории рабочие. Поэтому в определении точной численности промышленного пролетариата на последний предвоенный 1913 г. имеются расхождения: от 549,4 тысячи до 642,3 тысячи человек, примерно 45 % рабочих было занято в горной и металлургической промышленности.
Революция, Первая мировая и Гражданская войны, потери на фронтах, от голода и эпидемий произвели численные изменения в рабочем классе Украины. На начало 1921 г. в УССР было 316,5 тысячи промышленных рабочих (по другим данным, 260 тысяч). В контексте исследуемого вопроса определение абсолютно точной цифры не является принципиальной задачей, тем более что доля рабочих в населении УССР при этом кардинально не меняется. Одновременно с такими сокращениями налицо было и изменение социального состава пролетариата, а именно его окрестьянивание. Широкое распространение получил процесс возвращения рабочих в деревню. В то же время имела место и обратная тенденция: в город на заработки шли крестьяне, «размывая» дореволюционный кадровый состав пролетариата, привнося в рабочий класс крестьянские настроения и психологию.
Изменять психологию вчерашних крестьян, выковывать из них настоящие рабочие кадры пролетариату Украины приходилось на протяжении всех 1920-х гг., так как их приток на заводы и стройки с каждым годом все увеличивался. Так, в 1924 г. промышленных рабочих было 360 тысяч человек, а всего, включая работников транспорта, связи – 1,2 миллиона, а в 1927 г. – уже соответственно 675 тысяч и 2,7 миллиона. Вполне естественно, что на протяжении всего десятилетия крестьянский взгляд на происходящие события нередко встречал у рабочих сочувствие. Об этом свидетельствуют сводки ГПУ. Например, недавно осевшие в городе рабочие завода имени Марти (Николаев) поддержали приехавших к ним крестьян, когда те высказались о желательности установления смычки между городом и селом непосредственно, минуя партию.
Была еще одна важная причина качественных изменений в рабочем классе. Быть рабочим оказалось выгодно и безопасно. Как уже говорилось, до Конституции 1936 г., уравнявшей все население СССР в правах, рабочий класс находился в некотором привилегированном положении; рабочие также получали большие пайки. К тому же после окончания Гражданской войны стать рабочим и тем самым исчезнуть из поля зрения ГПУ стремились многие из «бывших людей», белогвардейцев и т. п. Поработав месяц-другой на производстве, такой человек мог свободно писать в графе «Социальное положение», что он «рабочий». Немало было и тех, кто быстро сориентировался и под видом рабочего стремился сделать карьеру, вступить в партию и занять ответственный пост. «На фабрики идет случайный элемент» – так кратко и точно прокомментировал сложившуюся ситуацию В. И. Ленин. Иногда доходило до курьезов. Например, в 1925 г. при проверке некоей партийной ячейки в Полтавской губернии один из ее членов назвался токарем. Но когда его спросили, что такое суппорт, он ответил, что «это что-то вроде интервенции». Каким он был «токарем», стало ясно сразу, даже несмотря на то что ответ он дал политически «выдержанный». Таким образом, к началу 1920-х гг. в социальном составе рабочего класса произошли довольно значительные изменения, которые не могли не отразиться на его самочувствии и настроениях.
Особо следует сказать о национальном (вернее, об этническом) составе рабочего класса. Известно, что крупные города Украины были средоточием русской культуры. Заметную роль в создании русского облика городов, прежде всего по языку, помимо государственных служащих и мещанства, играл рабочий класс. Выходцы из малороссийских сел, за счет которых в немалой степени происходило его пополнение, попадая в интернациональную городскую среду, приобщались к «высокой» культуре, языком которой был русский. Переход с «крестьянского» языка на «городской», конечно, не проходил бесследно. Благодаря привносимым местным словам и оборотам в южных областях России и на востоке и юго-востоке Украины сложился интересный и своеобразный говор.
В создании русского облика городов первоначально, особенно на этапе зарождения пролетариата на Украине, заметную роль играл великорусский компонент. При этом сосредоточивался он в основном в металлургической, металлообрабатывающей отраслях и в горнозаводском деле. Например, в 1890-х гг. в каменноугольной и металлообрабатывающей промышленности выходцы из великорусских губерний составляли не менее 70 %. Но уже с конца XIX в. в промышленность, в том числе и в наиболее передовые отрасли, заметно возрос приток местных кадров.
После окончания Гражданской войны этот процесс усилился и рабочий класс Украины стал пополняться в основном за счет местных людских ресурсов. На протяжении 1920-х гг. число украинцев в рабочем классе возрастало. Большую роль в этом сыграли процессы социальной модернизации и урбанизации общества, повлекшие за собой массовый приток рабочей силы из сел в города. Это наблюдалось и в дореволюционный период, но из-за недостаточного уровня развития промышленности он был довольно слабым. Город просто не мог принять и обеспечить рабочими местами тех, кто потенциально мог бы туда уйти. В то же время перенаселенность малороссийского села давала о себе знать и вынуждала тысячи людей покидать насиженные места в поисках лучшей доли. Миграция украинского населения в дореволюционный период носила преимущественно переселенческо-сельскохозяйственный характер.
Реконструкция народного хозяйства и пришедшая ей на смену индустриализация настоятельно требовали рабочих рук. Город стал крупнейшим потребителем трудовых ресурсов, и миграция крестьян в 1920-х гг. была направлена именно туда. Приток же трудовых резервов из соседних районов РСФСР существенно ограничился: в России тоже шло промышленное строительство и требовалась рабочая сила. Так, в 1924 г. на крупных заводах украинцев в среднем было уже около 45 % от числа всех рабочих, и доля их неуклонно росла. Надо отметить и тот факт, что многие великороссы проживали в местностях, позже составивших территорию УССР (особенно на Донбассе и Новороссии), во втором и третьем поколениях являясь их коренными жителями. Это подтверждают и документы. В том же 1924 г. три четверти членов профсоюзов были уроженцами Украины.
Более-менее точная статистика, отражающая национальный состав рабочего класса Украины, присутствует во Всесоюзной переписи населения 1926 г. Надо заметить, что в этой переписи указывалась народность, то есть этническое происхождение человека, а не спрашивалось, кем сам себя считает человек, как это стало практиковаться в последующих переписях. Этим обстоятельством, кстати, во многом объясняется динамика численности украинцев в советских предвоенных переписях. Абсолютизация этничности была неразрывной составляющей ленинской национальной политики, и зачастую она давала неверную картину действительности, поскольку этническое происхождение далеко не всегда совпадает с национальным самоопределением и национальным выбором индивида. Украинская национальная идентичность, как и украинское национальное самосознание, в 1920-х гг. еще только утверждалась в народных массах. Поэтому число людей, чья национальность была зафиксирована как «украинец», превышало реальное число тех, кто считал себя таковым. Перепись 1926 г. как раз явилась средством, закрепляющим за данным этническим коллективом именно украинскую идентичность. При проведении переписи, конечно, ни о какой иной фиксации своей народности (скажем, как «хохол», не говоря уже о «малороссах») не могло быть и речи, поэтому все «подходящие» были записаны как «украинцы». Кроме того, часто национальность давали по месту рождения, что способствовало увеличению удельного веса украинцев в населении УССР и в рабочем классе в частности. Увеличилась их доля и среди членов КП(б)У, причем не только из-за приема в партию украиноязычных граждан. Многие из тех, кто ранее писался русским потому, что говорил на русском языке, стали обозначать свою национальность как «украинец», исходя из места своего рождения или же из-за конъюнктурных соображений.
Итак, согласно этой переписи, в целом по рабочему классу украинцев насчитывалось 55 %, русских – 29 %, евреев – 9 % и прочих -7%. Среди ядра рабочего класса, промышленного пролетариата, доля украинцев была меньше – 43 %. К 1929 г. она выросла до 48 %. Наиболее точно судить о национальном составе рабочего класса позволяет профсоюзная статистика (в основу которой, опять же, был положен этнический принцип), поскольку основная масса пролетариата была охвачена своими профессиональными организациями. Согласно ей, на 1924 г. во всех профсоюзах работников-украинцев значилось 45 %. В тех союзах, которые имели более тесную связь с сельским хозяйством, их доля была выше. Например, в профсоюзе работников земли и леса (Рабземлес) украинцев было уже 50 %, а среди сахарников – около 70 %.
Вообще, для рабочего класса Украины была характерна следующая особенность. Чем выше была квалификация той или иной группы рабочего класса, чем слабее в ней ощущалась связь с селом (на профессиональном и личном уровне), тем слабее в ней замечались признаки украинского культурного влияния, тем крепче она была связана с русской культурой. И дело здесь не только в том, что среди высококвалифицированных групп процент этнических великороссов был выше. Указанная особенность относится как раз к этническим украинцам. К тому же немало тех, кто считал себя русским, по своему происхождению мог быть отнесен к украинцам (что позже и произошло, когда стали вводить паспортную систему с обязательным указанием национальности по одному из родителей). Наиболее высоким процент русских и обрусевших рабочих (точнее сказать, вошедших в русскую национально-культурную общность и овладевших единственными на то время «высокими» культурой и языком) был в тяжелой промышленности (особенно в металлургической отрасли) и в горном деле. Украинцев (по происхождению и языку) больше всего было среди временных, строительных и сельскохозяйственных рабочих.
Рабочий класс на Украине имел по преимуществу русский облик, был вовлечен во всероссийские политические процессы и неразрывно связан с российским пролетариатом. Именно этим объясняется отсутствие интереса к украинскому вопросу у подавляющей массы рабочих. Конечно, сказанное не означает, что до революции какие-то группы рабочих, особенно в небольших городах, не могли быть в той или иной степени вовлечены в украинское движение или симпатизировать его целям. Они вполне могли участвовать в работе украинских культурно-просветительских обществ, например «просвит». Могли они выписывать украинскую прессу или отмечать шевченковский юбилей (как, скажем, рабочие Нижнеднепровских железнодорожных мастерских). Но в целом такие случаи были редкостью и не могли сколько-нибудь существенно изменить положение вещей.
Это было настолько очевидным, что большинство активистов украинского национального движения не считало возможным опираться на революционное рабочее движение. Все попытки подчинить их своему влиянию и научить рабочего быть «национальносознательным украинцем» не принесли желаемых для националистов результатов. Рабочие не видели смысла в политическом и культурном сепаратизме и не отделяли своих интересов от интересов трудящихся всей России. Случаи поддержки со стороны рабочих, в том числе этнических украинцев, украинского движения, даже его левых направлений, были единичными и имели место по большей части среди низкоквалифицированного и сельскохозяйственного пролетариата, то есть того, который теснее был связан с селом и сильнее всего испытывал на себе его настроения или влияние сельской интеллигенции. Можно с уверенностью утверждать, что во время революции и Гражданской войны рабочий класс Украины за украинским движением не пошел. Неприятие рабочего класса украинскими националистами было столь велико, что некоторые из них даже в 1920-х гг. вынашивали планы мести ему за «измену украинскому делу». Сотрудники ГПУ отмечали желание этих групп осуществить в будущей, «освобожденной» от советской власти Украине «сжатие промышленности», провести репрессии против рабочего класса, а также выселить за ее пределы русских рабочих.
Кто конкретно мог попасть в категорию русские, как правило, не уточнялось. Дело в том, что специфика этнического состава рабочего класса Украины и, главное, его ориентированность на русский язык и русскую культуру обусловили и особенности национального самосознания, ставшего весьма важным фактором в определении мироощущения украинского рабочего. Большую роль в деле его формирования у рабочих – этнических малороссов (украинцев) играл полиэтнический (а точнее, двуэтнический) состав рабочего класса УССР. Совместный труд и общие интересы сплачивали представителей различных этносов, «переплавляли» их в одном пролетарском «котле». Многое зависело и от интернационалистской политики партии, которая на первый план выдвигала социальный и классовый принципы общественного бытия (а значит, и сознания). Да и, работая в одном коллективе, люди, как правило, не интересовались этническим происхождением своих товарищей и коллег.
Таким образом, рабочий класс на территориях, позднее составивших Украину, изначально формировался как российский, поскольку являлся результатом урбанизационных и модернизационных процессов конца XIX – начала XX в. именно всероссийского масштаба. Донбасс, Екатеринослав, Кривой Рог, Николаев, Киев были не украинскими, не местно-территориальными, а всероссийскими промышленными центрами и развивались как часть единого экономического и государственного организма России. Вчерашних крестьян, ставших рабочими, никто насильно не русифицировал. Это делала сама жизнь. Втягивание вчерашних крестьян в русское культурное пространство было естественным и вполне укладывалось в рамки аналогичных процессов, имевших место в Западной Европе того времени. Формирование национального самосознания среди значительной части рабочих протекало в его русском или общерусском варианте. Этому способствовала этническая близость великороссов и малороссов, совместный труд и проживание в условиях большого города, нивелировавшего этнические различия. Скажем, на востоке республики, на Донбассе, рабочие-украинцы в быту и по языку почти не отличались от русских рабочих. Во время обследования практических мероприятий по осуществлению в УССР национальной политики, особенно среди профсоюзов, выяснилось, что в том же Донбассе (в Артемовском и Луганском округах) «украинские рабочие в большинстве настолько русифицированы, что между ними и русскими рабочими нет почти никакой разницы ни по языку, ни по быту». По-украински дома разговаривало лишь 15 % рабочих-украинцев, да и то говорили они «на народном украинском языке, не понимая литературного украинского». В то же время у великорусских и малорусских крестьян языковые различия продолжали сохраняться.
Не всегда и не везде переход из этнической общности в национальную, в данном случае русскую, происходил одинаково. В тех же округах у металлистов, как наиболее квалифицированного отряда рабочего класса, этот процесс протекал быстрее, чем у горняков, которые в силу особенностей условий труда на шахте были связаны с крупным городом слабее. Уровень «русифицированности» зависел не только от профессии, но и от географического положения региона. Чем дальше на запад и северо-запад от Донбасса и крупных центров Нижнего Поднепровья, тем более украинским по своему облику становился пролетариат (за исключением Киева). Полностью «украиноязычным» (речь, конечно, не идет о поляках и евреях) он был на Правобережье, в мелких городках, местечках и селах.
Интересно отметить и следующее. Из-за особенностей урбанизационных процессов на Украине наблюдалось особое явление, когда некоторые группы рабочих именовали себя «хохлами», противопоставляя их «украинцам». Первоначально это название было дано великороссами запорожским казакам и малорусским крестьянам. Однако со временем оно претерпело метаморфозу и превратилось в самоназвание довольно больших групп населения. Хохлами называли себя (а нередко и называют до сих пор) крестьяне в основном юго-восточных районов УССР, российско-украинского пограничья и некоторых районов РСФСР (Воронежской, Белгородской и ряда других областей). Прижилось оно и в городе. Например, у группы комсомольцев луганской шахты № 5–9 спросили, сколько в их ячейке украинцев. Оказалось, что всего пять. «А на каком языке дома разговариваете?» – был задан новый вопрос. «На хохлацком». – «А сколько же у вас хохлов?» – «У нас все хохлы», – ответили шахтеры-комсомольцы и сильно удивились, узнав, что «хохлы» и «украинцы» – это одно и то же. Такие случаи не были редкостью. Подобное понимание тонкостей соотношения этнического и национального продемонстрировал секретарь ячейки железнодорожного цеха завода «Октябрьская революция», заявивший, что у них в ячейке «ни одного украинца нету, все тебе хохлы».
Можно предположить, что при определенном стечении обстоятельств «хохлы» могли занять ту опустевшую нишу в этнонациональной иерархии, которую до революции занимали (или должны были занять при утверждении общерусского проекта) «малороссы», но теперь уже став категорией национального самосознания этого населения. Украинцами «хохлы», очевидно, называли тех, кто сознательно, в силу ли воспитания, обостренных национальных чувств, крестьянского происхождения или по причине беспрекословного подчинения авторитету партии, придерживался украинского варианта национальной идентичности.
Таким образом, особенности развития национального сознания в его русском варианте, вовлечение в русское культурное пространство и имевшееся у определенных кругов рабочих восприятие себя как «хохлов» во многом обусловили незначительный интерес рабочего класса к национальному вопросу и украинскому движению.
Обратимся к политическим настроениям рабочих и посмотрим, что их волновало, что вызывало их недовольство, какие требования они выдвигали. Анализ материалов, представленных преимущественно сводками и аналитическими материалами ГПУ о настроениях рабочих, позволяет прийти к заключению, что провозглашенный привилегированный статус рабочего класса – гегемона далеко не всегда отражал его реальное положение. Недовольство, забастовки были в СССР довольно частым явлением. Украинская республика не являлась исключением. Основной причиной недовольства рабочих была неудовлетворенность экономическим положением: задержками зарплаты, перебоями в производстве. Они порождали неверие в перспективы развития промышленности, которое выражалось в прогулах, увольнениях, нарушениях трудовой дисциплины и т. д.
Помимо этого недовольство возникало из-за дороговизны, условий труда, конфликтов с начальством. А начальство в 1920-х гг. было представлено не только государственными чиновниками, но и частниками, что навевало нехорошие мысли о том, чем для человека труда обернулась революция. Как правило, недовольство расценками и условиями работы имело место среди малоквалифицированных групп рабочих. Среди их высококвалифицированных коллег или тех, кто владел профессией, на которую был стабильный спрос, чаще наблюдались переходы на новые места работы, что приводило к текучести кадров и также сказывалось на организации производства.
На протяжении всего десятилетия основные требования рабочих оставались неизменными, то обостряясь, то затихая в зависимости от изменения экономического положения в стране. Скажем, повышение в 1926 г. единого сельскохозяйственного налога вызвало у крестьян недовольство. Уклонения от выплат привели к сокращению производства, перебоям в снабжении городов, росту цен, задержкам зарплаты. Такая картина наблюдалась по всему Союзу. Ответом рабочих на ухудшение материального положения стало усиление забастовочного движения. Только в июне 1926 г. по всей стране прокатилось 139 забастовок. На преобладание в недовольстве рабочих экономических мотивов ясно указывают сводки ГПУ. Так, в сентябре 1927 г. было зарегистрировано 29 случаев недовольства сокращениями, 28 – состоянием кооперации, 26 – расценками, 17 – охраной труда. Отмечено 15 случаев антисоветских проявлений (причины не указаны) и лишь 4 случая антисемитских выступлений, которые можно квалифицировать как инциденты, имевшие национальную подоплеку.
Любое недовольство старается найти свою причину. Чаще всего в затруднениях винили администрацию предприятий или местные власти, так как в значительной массе нарушений условий труда и бытового обслуживания были виновны именно они. Но случалось, что «копали» и глубже. Например, на рабочей конференции в Запорожском округе (март 1926 г.) в некоторых хозяйственных затруднениях делегаты усмотрели просчеты партии. Чаще обвиняли не генеральную линию, а ее искажения на местах. Но встречалось и более критическое отношение к партии и коммунистам. Бывало, поговаривали даже о необходимости свершения новой революции. У одних людей оно было продиктовано неприятием режима, правда, в рабочей среде это встречалось гораздо реже, нежели среди крестьянства и интеллигенции. А иногда неприятие рождалось из-за искренней веры в дело коммунизма и революции. В этом случае внимание критикующих сосредоточивалось не на экономике, а на состоянии партии, ее бюрократизации, методах обращения с народом. «Ваши партийцы смотрят на нас как на… скотину, которую нужно стегнуть кнутом, если она раскрывает рот, желая изъявить свой немой протест» – так, например, писал генсеку ЦК КП(б)У Л. Кагановичу некий В. Калашняк и напоминал «забывчивой» партийной верхушке, что хозяином страны была не она, а рабочие. В таких случаях ясно ощущалась не только тревога за чистоту рядов партии, но и недовольство тем, что в пролетарском государстве эксплуатация рабочего класса не только не прекратилась, но и продолжилась, только теперь уже (помимо нэпманов) коммунистами. «Как был рабочий рабом и черной костью, так и остался» – так говорила некоторая часть рабочих.
Как уже сообщалось, в силу своей специфики сводки ГПУ страдают некоторой односторонностью, освещая преимущественно негативные и оставляя вне поля зрения положительные явления и факты. И все же даже в них подчеркивается, что в основной массе недовольство рабочих не имело политического характера и в целом настроения рабочих были вполне удовлетворительными.
На почве экономического недовольства вполне могли развиться национальные противоречия. Указанные выше особенности формирования рабочего класса Украины и специфика условий его труда сводили эту возможность к минимуму, но таковые тоже имели место. Националистические настроения были представлены среди рабочих довольно слабо, в основном имели место случаи антисемитизма. Конфликты возникали и с представителями других национальностей. Например, на шахте № 29 Сталинского округа немцы были недовольны русскими рабочими, угрожая им увольнением. Русские же обвиняли немцев в пристрастии к спиртному, выражали недовольство их более высокими ставками и жаловались, что им самим не хватает «на харчи». Впрочем, множество конфликтов случалось в основном на бытовой и профессиональной почве и зачастую они имели лишь видимость межнациональных.
Говоря о случаях националистических проявлений, нельзя исключать и наличие национальных противоречий, не связанных с сиюминутной политикой. Чаще всего они наблюдались в западных регионах республики, вдали от крупных промышленных центров. Поскольку польское и еврейское население было представлено там довольно широко, случаи национального антагонизма в этих районах приобретали антипольскую и антиеврейскую направленность. Так, в обзорах политического состояния приграничных округов прямо указывалось на «наличие национальной розни в рабочей среде», а именно на неприязнь рабочих-поляков к евреям и украинцам, и наоборот. Данная ситуация имела глубокие религиозные, этнические и социальные корни. Советская действительность лишь заострила их и по-новому преподнесла. Например, основная масса рабочих-поляков в случае вероятной войны была настроена либо пораженчески, надеясь на восстановление «исторической Польши», либо явно ждала ее и злорадствовала. В то же время рабочие-украинцы в тех же местностях и на тех же предприятиях были настроены прямо противоположным образом и были готовы защищать Советский Союз. Это обстоятельство, кстати, имело немаловажное значение, поскольку не только укрепляло в среде рабочих-украинцев Правобережья просоветские настроения, но и способствовало их цивилизационному выбору в пользу СССР-России.
Но взаимоотношения между коренным этносом и этническими меньшинствами – тема особая, да к тому же отношения эти были чреваты осложнениями даже при благоприятной атмосфере национального мира. Учитывая специфику рабочего класса Украины, особого внимания заслуживает состояние взаимоотношений между главными этническими группами, его составляющими. Украинско-русский конфликт в рабочем классе – главной опоре советской власти – грозил непоправимыми последствиями как для нее самой, так и для государственности в целом. Межэтнические трения, спровоцированные воздействием извне (например, со стороны национальной интеллигенции), могли перерасти в противостояние по линии Украина-Россия. Однако, как можно установить на основании Источниковой базы, сколько-нибудь серьезных противоречий между русскими и украинцами, в основе которых лежали бы национальные причины, в рабочем классе УССР не наблюдалось.
Конечно, трения порой возникали. Лакмусовой бумажкой, с помощью которой можно определить отношение рабочих к национальному вопросу на Украине, стала украинизация. Как уже отмечалось, основная масса рабочих в национально-политическом отношении ощущала себя рабочим классом не украинским, а российским. «Украинский пролетариат еще темный» в национальном отношении, с сожалением оценивали состояние украинского национального самосознания рабочих члены Украинской коммунистической партии – «красные» националисты, которые в меру своих возможностей старались его воспитывать в национально-украинском духе.
Действительно, большинство рабочих, особенно промышленных, встретило политику украинизации без особого энтузиазма. Для многих из них, особенно тех, кто в недавнем прошлом сознательно встал на сторону красных, перевод на украинский литературный язык прессы, делопроизводства, замена вывесок на учреждениях и магазинах и т. п. ассоциировались с петлюровщиной. Например, рабочие Киева хорошо помнили усмирение восставшего «Арсенала», а также акции полковника Е. Коновальца, командира ударных сил петлюровских войск – галицийских сечевых стрельцов, по приданию городу «украинского» облика. Проводимая большевиками национальная политика встречала недоверие со стороны многих рабочих, тем более что осуществлялась она нередко теми, кто в годы Гражданской войны находился по другую сторону баррикад. На собраниях, встречах с руководством, в письмах, адресованных в газеты и органы власти, звучал мучивший многих вопрос: не является ли украинизация «петлюровщиной»?
Настороженное отношение к украинизации диктовалось не только политическими мотивами. Люди не понимали, почему они должны переходить на работе и дома на другой язык, который объявлялся их родным. Это относилось не к рабочим-великороссам или, скажем, евреям, хотя изучать украинский литературный язык и украинизироваться, пусть даже формально, приходилось и им самим, и их детям. Речь идет об этнических украинцах – о тех, кто называл себя русским или хохлом, и даже о тех, кто считал себя украинцем, но говорил по-русски или на «хохлацком» (простонародном, не литературном украинском) языке.
Вообще, в 1920-х гг. вопрос о языке преподавания стал одним из ключевых в национальной политике. Заключался он в том, какой смысл вкладывался в понятие «родной язык». Наркомпрос УССР, а в его лице республиканское руководство, за основу брал этническое происхождение (а для евреев еще и вероисповедание) человека. Такое положение вещей многих не устраивало. В Москву и Харьков летели жалобы, в том числе от рабочих, и предложения определять родной язык по тому, на каком разговаривали в семье и на каком с детства привык общаться ребенок. Но в школах и ответственных учреждениях им в этом отказывали, мотивируя тем, что украинцы не знают свой родной язык из-за прежней политики русификации. Иными словами, украинизация изображалась не политикой по формированию украинской идентичности, каковой она на самом деле являлась, а мерой по возвращению некоего «истинного» национального облика национально неполноценным (что следовало из этой нехитрой логики) соплеменникам. Когда подобное отношение встречалось со стороны «бывших петлюровцев», ныне ставших ответственными работниками народного образования, учителями и т. д., отношение к украинизации поневоле возникало негативное.
Но активного противодействия национальной политике почти не наблюдалось. Помимо жалоб и писем в газеты и органы власти, протест выражался в тихом саботаже украинизационных мероприятий. Скажем, отношение большинства рабочих Донбасса и Киева к украинизации профсоюзов было отрицательным и может быть передано словами «нас не переучишь». Отношение к украинизации было неоднозначным и менялось в зависимости от объекта приложения политики. Украинизация советского аппарата рабочих почти не интересовала, но, когда дело доходило до работы профсоюзов, то есть касалось их непосредственно, отношение менялось. Например, на одном заводе рабочие сорвали объявление только потому, что оно было написано по-украински. Имели место случаи, когда составленные на украинском языке коллективные договоры забрасывались грязью. В быту украинский язык тоже приживался медленно. К 1929 г. из числа всех рабочих-украинцев по-украински в семье говорило 44 %, а среди промышленных и того меньше – 32,3 %.
Но если значительная часть русских и русскоязычных рабочих к украинизации прессы, профсоюзов и т. п. относилась негативно или равнодушно, то случаев националистических проявлений по отношению к украиноязычным коллегам практически не было. Если, конечно, не учитывать высказываний в адрес самого языка и его пригодности для профессиональной деятельности. Так, некий рабочий Донцов, кстати этнический украинец, заявил, что украинский язык «нужен в деревне, а не на предприятии». Опрашиваемые рабселькорами шахтеры Артемовского округа ответили, что у них на шахтах «по-украински говорят только в шутку, а если говорят о чем-то серьезном, то только по-русски». Вот как это явление объяснял инженер Косоногов, преподававший строительные дисциплины. Он жаловался, что «чрезвычайно тяжело такой предмет, как мой, перевести на украинский язык». Впрочем, он также сомневался и в необходимости этого. Случалось, между рабочими возникали споры, на каком языке следует проводить собрания или выступать докладчикам. Одни требовали говорить по-украински, другие – по-русски. В последнем случае на выбор русского языка влияло то, что далеко не все понимали и свободно владели литературным украинским или, как его еще называли, галицийским языком. Кстати, и в требованиях говорить по-украински подразумевался не полонизированный литературный, а простой разговорный язык. И в целом русский язык продолжал сохранять свои ведущие позиции среди рабочего класса УССР.
В то же время случаи, которые можно было квалифицировать как некие проявления национализма, с украинской стороны хотя и редко, но имелись. Часто они невольно раздувались самими большевиками. Тихий саботаж украинизационных мероприятий советским и профсоюзным аппаратом вынуждал руководство КП(б)У постоянно их подстегивать, напоминая о необходимости украинизации делопроизводства и внутренней деятельности. Под влиянием спускаемых сверху требований «усилить» и «поднажать» у отдельных рабочих-украинцев появились «настроения своеобразной национальной гордости», которые проявлялись в стремлении «все спешно украинизовать». Надо сказать, что подобное старание наблюдалось не только у рабочих, но и у некоторых партийцев. Тем не менее здесь нельзя сбрасывать со счетов и формальный момент – бюрократическое рвение и бездумное головотяпство, которое во всем своем «блеске» проявилось во время коллективизации.
Итак, могли ли деятели украинского национального движения рассчитывать на поддержку рабочего класса и был ли этот передовой класс благоприятной средой для украинского нациостроительства? На основе имеющихся источников можно утверждать, что в своей подавляющей массе рабочие поддерживали советскую власть и являлись ее надежной опорой. Имевшееся недовольство провоцировалось в основном экономическими и бытовыми причинами и при их своевременном решении на лояльность к власти не влияло. Националистические настроения среди рабочих были редким явлением. Среди же основного ядра рабочего класса Украины – этнических украинцев и великороссов – какого-либо антагонизма по национальному признаку не наблюдалось. Обе этнические группы не имели сколько-нибудь серьезных различий, ощущали себя единым целым, имели общее мировоззрение и общую жизненную позицию по всем вопросам, в том числе лежащим в национальной плоскости.
Важно отметить, что в большинстве случаев внимание к национальному вопросу в рабочем классе возникло под воздействием государственной политики, которая объективно была направлена на противодействие естественному и исторически обусловленному процессу инкорпорации (в той или иной степени) в русскую национально-культурную общность. Во многом искусственная (ибо основанная на политической доктрине) политика украинизации стала причиной появления ответных антиукраинизационных настроений, причем эти настроения были характерны и для рабочих – этнических украинцев.
Таким образом, украинское движение не могло получить и не получило среди рабочего класса какой бы то ни было прочной поддержки. Как ни покажется необычным, но воздействие на него со стороны этого движения было сильнее «сверху», со стороны «чиновников от украинизации». Часто это воздействие прикрывалось коммунистическими лозунгами, но объективно было направлено на формирование украинской нации, пусть даже советской по форме.
Крестьянство и национальный вопрос
Социально-политические настроения крестьянства
Основную массу населения УССР (как и СССР в целом) составляло тогда крестьянство. Уровень урбанизации на украинских землях до революции был невысоким, что не было чем-то исключительным для всей России. Даже крупнейшие российские экономические и пролетарские центры, такие как Одесса, Харьков, Екатеринослав, горняцкие поселения Донбасса и Криворожья, представляли собой «острова» в многомиллионном крестьянском «море». Гражданская война усилила аграризацию населения. На 1920 г. из 26 миллионов человек, проживавших в УССР, городское население насчитывало 5 миллионов, что составляло менее пятой части от всего населения республики. Остальные четыре пятых (21 миллион) проживали на селе, причем подавляющая их часть занималась крестьянским трудом.
Деревня (в том числе украинская) была для большевиков постоянной головной болью. Промышленный пролетариат был крайне малочисленным, разбуженное революцией село – крайне активным. Ожесточение гражданского противостояния, огромные запасы оружия, скопившиеся в деревне, не способствовали установлению спокойствия. Немало селян по отношению к большевикам было настроено настороженно. Коммунистическая доктрина вступала в противоречие с мелкособственническим характером крестьянства. Так, в ходе Гражданской войны отмечалось, что в некоторых губерниях «крестьяне стоят за советскую власть, но равнодушно не могут говорить о коммуне и коммунистах, видя в них разбойников и грабителей». Не стоит забывать и о национальном вопросе, который в начале 1920-х гг. активно будировался в республике.
Какие же настроения господствовали на селе во время и после ликвидации бандитизма и петлюровского подполья? Оставалась ли у украинского движения социальная база среди крестьянства? Насколько сильно было привержено последнее идеалам национального движения? Ответы на эти вопросы позволяют дать информационные сводки ГПУ и отчеты местных партийных организаций, поступавшие в ЦК КП(б)У. В ходе борьбы с подпольем и бандитизмом у ГПУ сложилась разветвленная сеть информаторов. Все интересующие власть сведения, вплоть до разговоров, становились известны спецслужбам.
Важную информацию можно почерпнуть также из материалов беспартийных крестьянских конференций, при помощи которых большевики стремились отвадить село от бандитизма и направить его энергию в мирное русло. Конференции тщательно готовились, на места рассылались циркуляры, в которых указывалось, какие задачи и вопросы должны быть рассмотрены (если речь шла о политике государства), оговаривался порядок их подготовки. Рассылались и тезисы для докладов. Перед конференциями вопросы обсуждались на партийных и комсомольских сельских ячейках, собраниях КНС. Но взять в свои руки ход конференций сельским коммунистам удавалось далеко не всегда. Да и в тех случаях, когда они протекали по утвержденному сценарию, страсти на них разыгрывались нешуточные. Интерес к конференциям со стороны населения был велик, и число присутствовавших на них местных селян (неделегатов) часто превышало число самих делегатов.
Прежде всего необходимо отметить, что настроения украинского села не отличались от настроений крестьянства других регионов страны. Сводки ГПУ показывают поразительное единство во взглядах на жизнь и политику государства у крестьян совершенно разных регионов СССР. Так что недовольство властью не было чем-то особым, присущим только Украине. Конечно, имелась там и своя специфика.
Украинское село 1920-х гг. было политически и эмоционально весьма активным, причем эта активность с течением времени не снижалась, а лишь принимала другие, легальные, советские формы. Хотя в основной своей массе крестьяне приняли новую власть, многие из них были настроены к ней весьма критически. «Кругом недовольство» – так охарактеризовал настроение селян С. Ефремов. «Дурной мужик наш, – говорил в беседе с его знакомым «оплот советской власти» – деревенский милиционер, – что уже его бьют, а он все спит и не просыпается». «Чухается, ужасается, а терпит», – поражался Ефремов. Критика властей возникала на почве социально-экономической политики большевиков, а также разрухи, в которой после окончания Гражданской войны оказалась вся страна, и село в частности. Больше всего крестьян волновали вопросы землеустройства, кредитования, аренды, обеспеченности техникой и другие, связанные с сельским хозяйством, проблемы. На сходах, в частных разговорах, в письмах в государственные органы, в антиправительственных листовках и воззваниях выражалось недовольство высокими налогами, бывшими, по мнению крестьян, главной причиной их нелегкой жизни, и содержались требования их снижения. Характерно, что подобные взгляды на фискальную политику разделяли все социальные группы села. Зажиточным крестьянам не нравилась также монополия государства на внешнюю торговлю. По понятным причинам эти требования звучали заметно реже и имели место преимущественно во второй половине 1920-х гг., когда сельское хозяйство было уже более-менее восстановлено и по ряду показателей достигло довоенного уровня.
Помимо высоких налогов раздражала крестьян дороговизна жизни и отсутствие промтоваров. Сравнения с довоенными ценами были явно не в пользу советского строя. Например, крестьяне Белоцерковского округа жаловались, что за 15–20 довоенных рублей «можно было купить сапоги, шапку, теплую одежду, а теперь (1926 г. – А. М.) только шапку». Херсонские крестьяне с горечью отмечали, что пуд пшеницы стоил всего 92 копейки, в то время как метр ситца – 60. А происходил такой грабеж, по мнению селян, из-за отсутствия твердых цен на мануфактуру, тогда как закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию оставались твердыми и низкими. Пока на селе был представлен частный капитал, скупавший хлеб по более высокой цене, у крестьян еще оставался выбор. Скажем, в августе 1924 г. на Киевщине заготовительная цена за пуд пшеницы равнялась 60 копейкам, в то же время на рынке она поднималась уже до 75–80 копеек. Естественно, крестьяне предпочитали сбывать хлеб не через государственные конторы. В 1924–1925 гг. только на Киевщине частники заготовили 4 миллиона пудов, в то время как государство и кооперативы – лишь 1,5 миллиона.
Впрочем, деятельность частного капитала, который главным образом оказался в руках нэпманов-евреев, традиционно занимавшихся посреднической хлеботорговлей, тоже не нравилась селянам. На почве экономических затруднений росло недовольство нэпом, развивался антисемитизм. Характерным становилось отношение к нэпу как к политике, выгодной евреям. Государство тоже было недовольно конкуренцией со стороны частника и всячески ограничивало его деятельность, стремясь вытеснить его с рынка. Для крестьян борьба государства с частником носила двоякий характер. Но при всей их ненависти к нэпманам и перекупщикам она означала потерю прибыли от сбыта своей продукции. Вот почему по вопросу о величине закупочных цен село, несмотря ни на что, часто выступало единым фронтом. Если кулаки и зажиточные середняки не желали терять прибыль, то беднякам и значительной части середняков, сдавших хлеб по заготценам, весной грозила опасность попасть в зависимость от своих зажиточных односельчан. Все это приводило к тому, что широкие массы крестьян в политику смычки города и села не верили и готовы были в нее поверить лишь тогда, когда на деле начали бы получать изделия по довоенным ценам, а свою продукцию сбывать по более высоким.
На почве «ножниц цен», которые воспринимались крестьянами как «выкачка хлеба», возник и достиг значительного распространения феномен, получивший название ревности к городу. Вообще, противостояние «село-город» не было чем-то присущим только нашей стране. Но в силу особенностей национального развития (в том числе революции и Гражданской войны) этот феномен получил в СССР широкое распространение. «Ревность к городу», причем даже не к лавочникам-мещанам, а к его главному представителю – рабочему классу, выражалась во всем. Деревенские грамотеи подсчитали, что крестьяне несут дополнительные повинности и платят налогов больше, чем рабочие. Вызывали раздражение и более высокая зарплата рабочих, наличие у них оплачиваемых отпусков, лучшие условия жизни и труда и вообще их привилегированное положение в государстве. Рабочих обвиняли в том, что на промтовары держались высокие цены. Завидовали, что их детям было легче получить образование, поступить на службу. Им «везде доступно» – так формулировали крестьяне социальное неравенство, тогда как на крестьянской шее, говорили они, сидела целая армия «дармоедов» – «хлебный жук (вредитель), агроном, спекулянт, служащий, администратор» и евреи. Венцом антирабочих настроений стало представление о том, что диктатура пролетариата – не прогрессивное явление, как это утверждали большевики, а социальный тормоз, препятствующий развитию страны.
Ревность к рабочим и зависть к горожанам отчасти были объяснимы крайне тяжелыми условиями, в которые была поставлена советская деревня. Вместе с тем крестьяне замечали (или хотели замечать) только внешнюю, яркую сторону городской жизни с нарядными витринами магазинов, модной одеждой, уличным освещением и автомобилями, которые звали, манили, подчеркивали бедность и беспросветность села. Изнанка города, причем даже не криминальная, а самая что ни на есть трудовая, оставалась вне их поля зрения.
О реальной жизни рабочих крестьяне узнавали тогда, когда попадали в город на работу или на организуемые государством ознакомительные экскурсии. И они приносили желаемые плоды. Так, некий экскурсант, дед-пастух Ф. Антоненко из-под Кривого Рога, побывав в Харькове на машиностроительном заводе, заявил, что раньше думал, «что и вправду рабочим заводов легко живется. Но теперь собственными глазами убедился, что это ложь, выдумки кулаков. Особенно тяжело там, где расплавляют железо: духота, жарища, нечем дышать». Старик «насилу… дождался, когда вышли на воздух». Ясно, что, вернувшись домой, он больше не поддастся на разговоры о том, что рабочим живется гораздо легче, и со стариковской прямотой всем и каждому будет их опровергать. Но господствующим на селе оставалось убеждение, что без крестьянства «не будет ни СССР, ни УССР, ни черта – без него жид и рабочий подохнут» и что крестьян власть обидела.
В переживаемых трудностях недовольные винили государство и партию. Звучали жалобы, что обещанную землю государство отняло, а коммунисты стали новыми помещиками, только еще худшими. «Крестьяне совсем не чувствуют, что они завоевали землю», – говорили крестьяне Бердянского округа. В другом регионе Украины, в Балаклейском районе на Изюмщине, было замечено стремление крестьян «к черному переделу, а также к захвату инициативы… по землеустройству» в свои руки.
Основной причиной своего «неполноправного» положения крестьяне считали неорганизованность, отсутствие собственного крестьянского профсоюза, который бы их защищал. Таковым они считали крестьянские союзы. Чаще всего за создание крестьянских союзов ратовали кулаки и зажиточные, хотя временами их в этом поддерживали и менее имущие соседи. Но в основном по вопросу о союзах люди с разным достатком занимали разные позиции. Чаще всего в крестьянском сознании союз представлялся организацией, занимающейся закупками и сбытом сельскохозяйственной продукции, а также установлением на них единых, более высоких цен, при которых пуд стоил бы 1 рубль, а сапоги – 3, а не 15–40 рублей. Разговоры о селянских союзах не ограничивались только завалинками, но звучали на сходах, поднимались на собраниях, беспартийных конференциях. Через крестьян-отходников проникали они и в города, а также в армию.
Дальше экономических мотивов в требовании создания союзов крестьяне в основном не заходили. Лишь изредка мотивировка переходила в политическую плоскость. Чаще всего политизация представлений о союзах происходила в городах и в армии. Там поговаривали о необходимости создания своей крестьянской партии, мотивируя это тем, что ВКП была для них «не своей». Если в начале 1920-х гг. любые политические мотивы увязывались с бандитизмом, то к середине десятилетия они приобрели уже советскую окрашенность. Например, встречались требования для справедливой защиты всех трудящихся учредить «в России» (очевидно, имелись в виду ВЦИК или ВУЦИК) «две палаты» – рабочую и крестьянскую. Кое-где на почве недовольства величиной налогов сходы решали его не платить, а добиваться его снижения и учреждения крестьянского союза или созыва Учредительного собрания. Изредка звучали призывы использовать союзы для борьбы с рабочими и советской властью. За превращение союзов, равно как и беспартийных конференций, в законодательные съезды, отстаивающие права крестьян, ратовали в первую очередь кулаки.
Вообще, было бы неправильно говорить о крестьянских настроениях как о чем-то едином. Конечно, были и общие проблемы, одинаково волновавшие и богатых и бедных. К разряду общекрестьянских проблем относились недовольство «ножницами цен», антагонизм по отношению к городу. Но усиливающаяся дифференциация села приводила к тому, что у каждой социальной группы вырабатывались свои интересы, исходя из которых она реагировала на текущие события, а имущественный антагонизм стал обыденным явлением. «Село – это несколько враждебных лагерей», – замечал С. Ефремов. Основная борьба проходила между кулаками и незаможниками. Противостояние временами превращалось в настоящую войну, зачинщиками которой оказывались обе стороны. Бедные выступали за продолжение политики раскулачивания, а зажиточная часть села лелеяла мечту о ликвидации КНС и возвращении изъятого ранее имущества. Комнезамы были надежной опорой советской власти во время Гражданской войны и помогли ей победить. Но к середине 1920-х гг. по причине своего радикализма, бюрократизации, а в ряде случаев и отрыва от сельского хозяйства они становились препятствием на пути налаживания необходимого советской власти союза с середняком и толкали последнего «в объятия» к кулаку. В середине 1925 г. ЦК КП(б)У был вынужден констатировать (правда, неофициально), что вместо союза незаможника с середняком фактически сложился союз середняка с кулаком.
По данным ЦСУ УССР, на 1927 г. кулацких хозяйств насчитывалось 204,5 тысячи, то есть около 4 % от числа всех хозяйств (правда, к их числу относили бывших кулаков и тех, кто служил у белых и петлюровцев). Из них (на 1929 г.) наемный труд использовали лишь 1,4 %. Несмотря на немногочисленность, их влияние (причем не только в деревне) недооценивать нельзя. Кулаки активно стремились взять власть на селе под свой контроль. Будучи в политическом смысле «поразвитее» (в том числе и пообразованнее), они интересовались текущими событиями и демонстративно выдвигали общекрестьянские требования, пытаясь создать единый крестьянский фронт для борьбы с советской властью. Для этого использовались кампании по выборам в Советы (одно из главнейших проявлений активности в советских формах), экономические рычаги, церковь и т. д. И это им иногда удавалось. В ряде случаев обе противоборствующих стороны действовали не от своего имени, а через середняков. Кулаки боялись «засветиться» и навлечь на себя гнев государства, бедняки же, находясь в экономической зависимости от кулаков, опасались лишиться их помощи. Поэтому по мере экономического восстановления села и развития внутреннего конфликта укреплялся и выходил на политическую сцену середняк, от настроения и самочувствия которого зависели как состояние государства, так и позиции украинского национального движения на селе.
Различие интересов разных социальных групп наиболее четко прослеживается по отношению к войне. Угроза войны и новой интервенции на протяжении 1920-х гг. была темой номер один и порождала множество самых невероятных слухов. Отчасти ожидание войны провоцировалось политикой большевиков, отчасти рождалось на почве домыслов и слухов. Почти во всех округах УССР кулачество надеялось на нее как на избавление от коммунистического режима. Кулаки заявляли, что не собираются воевать за советскую власть и посылать своих детей в армию. Они намеревались разобраться с ненавистными коммунистами, с КНС и вернуть отобранное имущество. Бедная часть села реагировала на угрозу войны прямо противоположно, видя в советской власти «свою» власть, защищающую их интересы. Некоторые незаможные крестьяне в случае войны планировали разобраться с кулаками. Угроза окончательного решения «кулацкого вопроса» иногда влияла на умонастроения зажиточной сельской верхушки в положительном для большевиков смысле (то есть когда кулаки выражали готовность защищать советскую власть).
Середняки по вопросу о войне колебались. На их позицию влияла расстановка сил на селе и экономический контекст. Понятно, что большая часть середняков и бедняков выступала против войны: она принесет разруху, тогда как «вообще жизнь налаживается». Но в случае войны они были готовы защищать СССР. В западных приграничных округах настроения были более решительными: здесь крестьяне готовились отстаивать Союз и советскую власть, лишь бы не вернулись поляки. Основным движущим мотивом, из-за которого украинское село в большинстве своем приняло советскую власть и, несмотря ни на что, было готово ее защищать, было понимание, что хотя она и «не очень то», но лучше ее не будет и если она падет, то вернутся помещики. Уж лучше пусть будет советская власть, считали крестьяне, «чем панам руки целовать», тем более панам-полякам.
Нельзя не упомянуть и об отношении крестьян к компартии. Отношение это было сложным, на него влияли социальные (антагонизм с городом), экономические (государственная политика), национальные (в основном антиеврейские) мотивы. Часто претензий непосредственно к партии не возникало, зато имелись они к представителям низовых партийных органов, которые обвинялись в злоупотреблениях, бесхозяйственности, искажении линии партии. Сказывалось и недовольство присылаемыми на село кадрами, не всегда знакомыми с крестьянской жизнью. Натянутые отношения возникали и по причине относительно небольшого числа коммунистов-крестьян. Партии не верили, боялись, как боятся всего неизвестного, и нередко она воспринималась как что-то враждебное, внешнее, пришедшее из города. В то же время материалы конференций, обследования КНС и сельских Советов подчеркивали, что в целом крестьянство партии доверяло и видело в ней гарантию от реставрации помещичьей власти и землевладения.
Несмотря на некоторую отдаленность партии от села, крестьянство следило за внутрипартийной жизнью, но толковало ее по-своему. Особенно интересовались политикой кулаки. Середняки и бедняки в перипетиях внутрипартийной борьбы в основном разбирались слабее. Споры велись о том, кто из противоборствующих сторон – Сталин или оппозиция – хочет сделать «лучше» для крестьян. Исходя из этого крестьяне и определяли свое отношение к происходящему на властном олимпе. Стоит отметить, что в большинстве случаев внутрипартийная политика не вызывала роста национальных чувств, разве что кроме антиеврейских.
На практике недовольство политикой партий в основном сводилось к разговорам, которые при всей своей внешней грозности были простым сотрясанием воздуха. Много было речей вроде того, что «полетел Николай, полетят и Троцкий, Рыков и другие, если будут нас душить такими налогами». Иногда антиправительственные разговоры сводились лишь к ругани власти, причем поводом к излиянию желчи могло стать все что угодно. Но хотя разговоры и являются свидетельством определенной настроенности той или иной аудитории, до реальных антиправительственных акций от них пролегала дистанция огромного размера. Разговоры все же не могут быть показателем того, как человек поведет себя в той или иной критической ситуации, например в случае войны или в другой кризисный для власти момент.
Итак, основная масса крестьянских требований вращалась вокруг социально-экономических проблем, лишь изредка, как в случае с крестьянскими союзами, упоминая о некоторой альтернативе существующей власти. Да и эти союзы в понимании основной массы крестьян должны были служить защитой их экономических интересов. Хотя нельзя исключать и того, что люди, требовавшие их создания, особенно представители сельской интеллигенции и те, что были «поразвитее», старались не афишировать их истинное предназначение. Бывший атаман В. Крук, оказавшийся, как и многие его товарищи, в ГПУ, показывал, что петлюровская эмиграция и заграница были заинтересованы в создании «крестьянских профсоюзов», поскольку с их помощью намеревались сплотить крестьянство, возглавить его и поднять восстание.
Восприятие национальных проблем
Насколько же интересовал крестьян национальный вопрос? Поскольку «нервом» всей украинской национальной идеологии являются антирусские и антироссийские убеждения, основное внимание следует уделять именно им, а также тому, насколько они соотносились с крестьянским взглядом на национальные проблемы.
Вообще, определить уровень националистических чувств у человека или дать точный срез отношения какого-либо социального слоя к национальному вопросу довольно сложно. Можно говорить лишь об общем уровне присутствия таких чувств и настроений в массе людей. Антирусские и антироссийские настроения отмечались у крестьян заметно реже, нежели антиеврейские или антипольские (последние были характерны в основном для западных округов). Наглядным примером может служить уже упоминавшаяся конференция в селе Березнеговатом, на которой помимо 80 делегатов из окрестных сел присутствовало еще 150–200 активистов-недепутатов. Конференция сразу началась не так, как рассчитывали ее организаторы из комячейки. Сразу же прозвучало мнение: «Раз конференция беспартийная, то при чем тут коммунисты?» Коммунистам противостояла «петлюровско-гетманская группа» и кулаки, которые попытались взять ход конференции в свои руки. Лишь к ее концу комячейке удалось вернуть над ней контроль и добиться проведения нужных решений.
На конференции было затронуто несколько групп вопросов. Кроме чисто экономических, имеющих прямое отношение к сельскому хозяйству, обсуждались такие проблемы, как диктатура рабочих и партии над крестьянством, внутрипартийная жизнь. Помимо ставших уже привычными требований организации крестьянского союза прозвучали призывы учредить крестьянскую партию. Национальный вопрос на конференции встал довольно жестко, чему способствовало присутствие «спаянных групп “щирых українців”». Крестьян интересовало, почему электрификация проводится только в России и почему Украина не получила в СССР своей автономии, в то время как другие республики ее получили. Если первый вопрос, возможно, был вызван недостаточной информированностью о ходе восстановления народного хозяйства СССР, то второй можно объяснить соответствующей пропагандой «щирых», истолковывавших украинскую советскую государственность как «ненастоящую», а самостоятельность УССР – как фиктивную. Но, даже несмотря на то что на конференции национальный вопрос приобрел большое звучание, в центре внимания был все же не он. Из 74 вопросов, заданных в ходе ее, национальных отношений касались лишь 12, из них о месте Украины в СССР и украинско-российских отношениях было всего 2, тогда как еврейской проблемой интересовались в 10 случаях. Как видно, изменить общую настроенность не смогла даже сплоченная группа националистов. Такое соотношение социального и национального, как и «русского» и «еврейского», в крестьянском сознании было характерно не только для этой, но и для других конференций, а также для фиксируемых спецслужбами случаев антисоветских выступлений.
Помимо конференций, на которых крестьяне могли открыто излагать все волновавшие их проблемы, национальный вопрос активно муссировался в появлявшихся время от времени по селам листовках и воззваниях. Надо отметить, что, с одной стороны, они отражали настроения некоторой части крестьян, а с другой – сами были призваны воздействовать на них соответствующим образом. Естественно, успех агитации зависел от того, насколько точно листовка выразит насущные крестьянские нужды. А сделать это было возможно лишь в случае игры на самом для крестьянина важном: на состоянии его хозяйства. Как правило, листовки констатировали положение, сложившееся на селе и в государстве в целом, особое внимание акцентировалось на состоянии социального и национального неравенства, в котором якобы находились украинцы, и призывали крестьян к действиям. Иногда в листовках содержался призыв свергнуть гегемонию рабочих, повернуться «лицом к селу по-настоящему», то есть отобрать землю у совхозов и сахарозаводов и раздать ее крестьянам, а затем установить «свою власть», избранную «свободно». В других случаях следовали призывы к восстанию и прочим насильственным действиям по отношению к власти. Иногда встречались листовки, хотя и призывавшие к свержению существующего режима, но не имевшие антироссийской подоплеки. И все же в большинстве их ясно звучали националистические нотки.
В основном, перечислив высокие налоги, изъятие хлеба, гнет коммунистов, авторы листовок обвиняли в этом засилье евреев, большевиков и (правда, реже) русских. Так как все нюансы антиеврейских настроений были рассмотрены выше, имеет смысл остановиться на последнем мотиве, который и составлял основу украинского националистического мировоззрения. Если охарактеризовать антироссийские настроения, содержащиеся в листовках и устных высказываниях, то выяснится следующая цепь рассуждений. Экономические затруднения, переживаемые селом, происходили из-за того, что Украина оказалась оккупирована большевиками, которые представляли собой не что иное, как очередное воплощение российского империализма, проводящего прежнюю колониальную политику национального угнетения украинцев, но только более лживую и коварную. Автор одного из воззваний с горечью сетовал своим непутевым соплеменникам, что «берут не у бедного и не у кулака, а берут вообще с Украины, а народ разбили на классы для того, чтобы легче было грабить». Политика расслоения, классовой вражды была нужна большевикам не только для того, чтобы беспрепятственно вывозить хлеб, но и для того, чтобы народ «не осознал» себя таковым, не объединился и не восстал против «прожорливой России». Как утверждалось в послании «Ко всему украинскому народу», написанном от лица некоего украинского революционного Национал-демократического союза, «на Украину надвигался голод» вовсе не из-за неурожая, а из-за ограбления советской властью и массового вывоза хлеба в Россию. Звучал в листовках и привычный мотив о «земляках-перевертышах»: национальному угнетению помогали продавшиеся Москве партийцы-украинцы.
Российско-большевистское «иго» не было бы таким опасным, если бы ограничивалось только выкачиванием ресурсов. В листовке с говорящим названием «Московская отрава» коммунизм (конечно, московский) обвинялся в том, что нес народу Украины разврат, сеял в душах людей и, особенно, среди молодежи бездуховность, сознательно держал народ «в темноте и распутстве», тем самым убивая его морально. Действительно, 1920-е гг. отличались высоким уровнем беспризорности, преступности и расшатанности моральных устоев. Отчасти виновата в этом была и новая власть, точнее, принесенная революцией вседозволенность, свобода не «во имя», а «от», переходящая в глумление над всем, что ранее считалось святым. Отнюдь не только большевики, но весь либерально-революционный лагерь долгое время подтачивал устои общества.
На кризис общественной морали и сознания повлиял сложный комплекс факторов. К ним можно отнести и поражение в Первой мировой войне, и катастрофическую гибель старого мира, унесшего с собой привычные отношения и связи, в то время как новый мир с новой системой отношений еще только нарождался. Многих людей, искренне стремившихся к новой жизни, разочаровал возврат частнособственнической морали, власти денег, разгульного нэповского воровства. На других повлияло затянувшееся ожидание коммунистической эры, засосавшее в мещанское болото обыденности смелые и яркие идеи. Огромную разлагающую роль оказали ужасы братоубийственной смуты, породившие вседозволенность, когда, как сказал герой «Тихого Дона», «подешевел человек за революцию». Кризисные явления наблюдались по всей России, и потому даже если и можно было обвинять большевиков в насаждении нравственной деградации, то большевиков как таковых, не усматривая в них представителей именно московской власти (как это делали украинские националисты). Чуть позже именно большевики возьмутся за восстановление традиционных моральных устоев, «счищая» со страны «накипь революции»…
Находили отражение в листовках и устных высказываниях и события мировой политики, перерабатывавшиеся и применявшиеся к конкретным делам. Например, ход революции в Китае или отношения с Англией увязывались с прочностью положения большевиков. С. Ефремов приводит разговор с крестьянином-извозчиком и указывает, что события 1927 г., приведшие к резкому охлаждению отношений между СССР и Великобританией, в народном сознании трансформировались в смутные ожидания какой-то конференции, на которой речь должна пойти о большевиках, плохой жизни, Украине и т. д. Очевидно, таким образом родилась и листовка о «международном конгрессе по разоружению», судя по стилю и содержанию составленная кем-то «из образованных». На этом конгрессе советский дипломат М. Литвинов якобы убеждал Запад в миролюбии большевиков, но был-де посрамлен неким представителем «законного правительства УНР», который оказался на конгрессе. Тот только спросил советскую делегацию, зачем на Украине держат огромную армию, зачем из украинского народа выкачивают налоги и т. д. И сам же ответил: для того чтобы «доить» богатую Украину, для того чтобы «народ украинский не вырвался из московской неволи, не стал хозяином на своей земле», тогда как Украина имеет «такое же самое право на самостоятельность, как и каждый другой народ». Именно за это право «народ украинский борется, как может, против московского нашествия», закончил выступление «патриот-изгнанник».
Благодаря своей логике и, если так можно выразиться, программному характеру приведенная выше листовка является все же исключением из правила. Подавляющее их большинство было более бесхитростно, написано менее грамотно и состояло в основном из перечисления врагов – «коммунистов», «жидов», «кацапов», «советской власти» – и призывов: «долой», «бей», «к восстанию», «к оружию» и т. д. Нередко листовки заканчивались призывами к провозглашению «украинской воли», установлению «самостийной Украины», «самостийной независимой республики». Частым явлением были цитаты из Т. Шевченко и фразы из гимна «Ще не вмерла Украина». Пытаясь противодействовать неуклонному угасанию интереса к украинской эмиграции, особенно ускорившемуся после смерти С. Петлюры, некоторые листовки (например, появлявшиеся в Зиновьевском округе) выполнялись в виде справочника «Кто есть кто» в эмиграции. Уделялось внимание и вопросам национально-государственного строительства в Советском Союзе. Сводилось оно в основном к недовольству тем, что Украину «наглым образом» «слили в единый союз».
И все же не стоит забывать, что листовки хотя и демонстрируют наличие националистических настроений в украинском обществе вообще и на селе в частности, но не могут свидетельствовать об их массовости. Они относятся скорее не к сфере крестьянского мировоззрения, пусть отчасти и отражают его, а ведут свое происхождение из подпольных организаций, а то и вовсе являются результатом труда энтузиастов-одиночек. Из-за своей относительной малочисленности и успешной работы правоохранительных органов листовки не могли оказать на крестьянство сколько-нибудь значительного влияния. Поэтому судить о наличии националистических настроений по одним листовкам не представляется возможным.
Как уже отмечалось, у большинства случаев проявления национализма или соответствующих разговоров были экономические корни. Извечная тема «ограбления» крестьян ненасытным городом и государством временами окрашивалась в национальные цвета. Например, в Барвенковском и Бугаевском районах Изюмского округа были отмечены разговоры, что налог на Украине выше, чем в России: «У нас рабочий класс с партией объединились и угнетают нас, из-за этого мы будем разрушать свое… хозяйство». Вообще, любой экономический вопрос, и особенно земельный, являлся питательной почвой для национализма. Наиболее острым этот вопрос был в местах со смешанным составом населения, где недовольство соседями иной национальности во многом проистекало из-за споров о земле.
Важно подчеркнуть тот факт, что в местностях, где наряду с украинским и русским крестьянством жили представители других этносов, то есть на Донбассе, Харьковщине, в Приазовье, Причерноморье, случаи взаимного противостояния украинцев и русских были редкими, а сами они видели друг в друге «своих» и выступали «единым фронтом» против других национальностей. Например, в информационных бюллетенях о состоянии округов УССР указывалось, что в Одесском округе «украинское и русское крестьянство враждебно относится» к проводимой дополнительной нарезке земли немецким колонистам. При этом наблюдался рост антисоветских настроений и дело доходило до антинемецкой агитации: «Хай німці їдуть до Німеччини».
Так случалось чаще, особенно тогда, когда имелась третья иноэтническая сторона. Но бывало и по-другому. На перевыборном собрании одного из КНС в Харьковском округе приезжий докладчик стал выступать по-русски, что не понравилось присутствующим и вызвало неоднозначную реакцию. В зале прозвучали замечания: «Почему русских не выселят за пределы Украины, нашего брата хохла нигде не пускают, везде гонят, вот взять бы и выгнать в Россию всех кацапов, и нам привольнее жилось бы и больше было бы земли». Конечно, подобные разговоры могли быть вызваны чем и кем угодно, но здесь важен сам факт подобного, по терминологии ГПУ, «шовинистического уклона».
Конфликты возникали и при проведении национальной политики, например при создании немецких, польских и других национальных районов, когда иноэтническое население, не имея в некоторых случаях подавляющего большинства в данной местности, становилось титульной нацией. Так, в одном немецком районе для украинцев было создано несколько украинских сельсоветов. Немцы, проживавшие в украинских сельсоветах, игнорировали их и напрямую обращались к своим районным властям. А украинцы в Каменецком округе (Подолье) выступали против создания польского сельсовета, опасаясь, что украинские школы заменят на польские. Раз уж речь зашла о создании национальных районов, то необходимо упомянуть еще об одном интересном обстоятельстве, свидетельствующем об уровне национального самосознания украинского крестьянства. Во время переписи населения 1926 г. поползли слухи, будто украинцев будут выселять из польских сельсоветов. Слухи возымели действие: в ряде местностей (например, в Житомирском округе) крестьяне записывали свою национальность как «поляк».
Наличие в определенной местности банд, подпольных ячеек и прочих антисоветских организаций самым прямым образом отражалось в настроениях населения. Их пребывание продолжало сказываться и в дальнейшем. Настроениями села, порой весьма критическими в отношении властей, умело пользовались украинские националисты из бывших подпольщиков, бандитов либо из представителей национально мыслящей интеллигенции. В ход шли самые простые аргументы. Вот как, например, «национально сознательные» элементы вели агитацию бедноты в ряде сел Черноостровского района Проскуровского округа. «Ваша власть, которую вы защищали, – заявляли они беднякам, – вам ничего не дает, лучше было бы, если бы был Петлюра». Немного подумав, почесав в затылках, бедняки сказали: «Давай нам Петлюру». А вот, скажем, кулак А. Онильченко из Прилужанского района Шепетовского округа, выражая свое мнение о ситуации в стране, заявил односельчанам следующее: «Советская власть дерет с крестьян и ничего не дает, и поэтому у нас ничего нет». Констатацией этого для многих очевидного факта гражданин Онильченко не ограничился и позволил себе немного «помечтать». Благодаря трудолюбивым осведомителям и сотрудникам ГПУ его «мечты» остались в истории. «Когда была петлюровская власть, – утверждал Онильченко, – тогда было лучше».
Интересно, что приведенное высказывание относится к 1926 г., то есть ко времени после убийства самого С. Петлюры. С. Ефремов, записывая свои впечатления от поездки по селам (июнь 1924 г.) и отмечая тяжелое экономическое и моральное состояние деревни, указывал, что «все ропщут, сетуют, грызутся, клянут и тайком ждут… Петлюры!». «Действительно, эта легенда очень живучая, – говорит он далее, – и я ее во всяких вариациях слышал, где только сойдутся два-три человека. “Дурни были – не поддержали. Теперь каемся. Ну, да все-таки придет!”» Поэтому неудивительно, что в частых слухах о войне непременно присутствовало имя Петлюры.
Документы свидетельствуют, что и ГПУ, и партийное руководство получали сведения, что в республике имелись люди, сожалевшие о Петлюре и тайно ожидавшие его возвращения. Конечно, С. Ефремов слышал то, что говорили крестьяне и горожане (и то не все) в Киеве и его окрестностях. Могли об этом поговорить и на Киевщине, Волыни и Подолье. В то же время прочие территории с многомиллионным населением оставались вне его поля зрения. Но даже если бы подобные настроения были характерны для какой-нибудь одной местности, факт популярности Петлюры вызывает интерес. Стоит остановиться на этом вопросе подробнее. Ведь действительно, не все крестьянство, как уже говорилось и как это подтверждал Ефремов («дурни были – не поддержали»), поддерживало Петлюру, что со всей наглядностью было продемонстрировано и в 1920, и в 1921 гг. По-видимому, рост его популярности (и то относительный) в первой половине 1920-х гг. был вызван следующими причинами.
Националистическая эмиграция, объединенная под именем Петлюры и возглавляемого им правительства УНР, оставалась единственной более-менее актуальной альтернативой советской власти и УССР. Главные противники большевиков – белые, в силу проводимой ими экономической политики (восстановления помещичьего землевладения), не могли вызвать у широких масс крестьянства, особенно у бедняцкой и середняцкой его части, симпатий и надежд на их возвращение, хотя случаи того, что кулаки ожидали возвращения именно белых, имелись. Нестор Махно с его крестьянской республикой свободных Советов, несмотря на личную популярность, тоже не мог выступить в роли вождя «униженных и оскорбленных». Близость его лозунгов к большевистским, а также то, что Махно был все же вождем крестьянским, не создал своего государства и не имел за спиной правительства в изгнании, которое бы действовало (пусть и на «птичьих» правах, как петлюровское) при державах Антанты, делали его шансы как лидера антибольшевистского протеста минимальными. И, кроме того, махновское движение имело корни лишь на определенной части Украины. Сходная ситуация наблюдалась и с еще одним центром оппозиционных сил – с украинскими левыми партиями (боротьбисты и укаписты), в основном разделявшими коммунистическую программу, но расходившимися с РКП(б) в отношении к национальному вопросу. В 1919 г. они имели свои отряды и участвовали в восстаниях против большевиков. Но усилиями компартии эти группы были нейтрализованы: первые в 1920, вторые – в 1925 г. Но даже раньше сколько-нибудь серьезной оппозиции УКП, оставаясь, с одной стороны, в тени большевиков, а с другой – своих более правых коллег (именуемых общим названием «петлюровцы»), составить не могла.
И вот тут, на волне недовольства экономическим положением, всплывало на поверхность имя Петлюры, олицетворявшего последнюю политическую альтернативу большевикам. К тому же за время Гражданской войны и послевоенного бандитизма его имя как антипода большевиков прочно укоренилось на селе. Вот и получалось, что недовольство высокими налогами приводило к восклицаниям типа «Давай нам Петлюру!».
По-видимому, сыграла свою роль и еще одна причина, а именно распространенный на Украине в те годы антисемитизм. В несложной схеме большевистская власть-еврейское засилье тут же возникал ее третий элемент – «Петлюра» как «освободитель» Украины от евреев (а значит, и от коммунистов) и который в области украинско-еврейских отношений «хотел сделать хорошо». Недаром, как отмечали чекисты, убийство Петлюры вызвало много разговоров среди украинского населения, причем нашлось немало тех, кто придерживался мнения, что евреям и большевикам надо мстить.
Никаких доказательств участия ГПУ в организации покушения ни на процессе, ни позднее выявлено не было. Тем не менее спланированное или неожиданное убийство лидера украинского движения позволило большевикам решить сразу несколько проблем. Во-первых, устранялся бывший союзник Ю. Пилсудского, пришедшего в результате переворота к власти в Польше в мае того же 1926 г. Во-вторых, вносился раскол в среду украинской эмиграции. И в-третьих, устранялся символ, на который могли ориентироваться оппозиционные круги внутри УССР. После его гибели «пропетлюровские» настроения и ориентация на украинскую эмиграцию постепенно сходят на нет.
Справедливости ради надо сказать, что далеко не все крестьянство, даже в западных регионах УССР, желало прихода петлюровцев. Еще свежо было воспоминание о последнем наступлении Антанты, когда вместе с польской армией на Украину явились остатки войск УНР, а Петлюра предстал в качестве друга и союзника Польши. А отношение украинцев к последней издавна было крайне неоднозначным. Осталось оно таковым и в 1920-х гг. Например, в Шепетовском округе польские крестьяне утверждали, что в случае прихода польской власти жизнь улучшится, а их соседи-украинцы имели резко противоположное мнение. В 1928 г., под влиянием ухудшившейся международной обстановки, село начало лихорадочно готовиться к войне. При этом было замечено «более сочувственное отношение к советской власти, нежели всегда». Перемена настроения объяснялась просто: лишь только речь заходила о поляках, как крестьяне сразу «перестраивались на другой лад» и поддерживали советскую власть.
Польский фактор, а именно антипольская и антипанская составляющая в настроениях украинского крестьянства во многом определили выбор ими геополитической, культурной и социальной ориентации на СССР. Как ни парадоксально, это относилось прежде всего к жителям западных приграничных округов, более «украинских» по своему облику и настроениям. Национальный и социальный факторы оказывались теснейшим образом связаны и в данном случае. Согласно информации, поступавшей от секретарей окружных комитетов партии, слухи о возможной войне с Польшей возбуждали у крестьян недовольство, обостряли национальные и религиозные чувства, пробуждали историческую память, в том числе недавнюю (в 1920 г. поляки «жгли села»). Но главное, что в сознании крестьян поляки неизменно ассоциировались с помещиками, а это вызывало резкую реакцию и готовность воевать, «лишь бы они… в виде власти не пришли». Польский фактор еще раз продемонстрировал, что если для интеллигенции главным противником Украины виделась Россия, то народные массы ее таковой не считали, уступая эту «почетную» прерогативу Польше.
Но не только недовольство экономическими условиями могло послужить почвой или быть использовано для разжигания украинских националистических и антироссийских настроений. С иных позиций на национальную проблематику смотрели «национально сознательные» крестьяне, для которых национальный вопрос имел не последнее значение сам по себе, вне иных контекстов. Этих людей, конечно, тоже волновали налоги и хлебозаготовки. Но они смотрели шире, мыслили не мерками своего села или всей страны, а масштабами геополитической Украины, обладающей «пшеницей» и «Донбассом с углем». Большое внимание они уделяли советской национальной политике, проблемам языка и образования, развитие которых увязывали с национальным вопросом. Такие люди уже мыслили «украинскими» категориями, и для них не подлежало сомнению, что украинцы и русские – не только два разных народа, но и что их цели и интересы не совпадают. В качестве примера можно привести письмо некоего гражданина из села Луки Кошеватского района Белоцерковского округа, в котором он выражает свое возмущение помещенным в газете «Пролетарская правда» (1925 г.) докладом о развитии образования на Киевщине, а также «передает мысли крестьян и рабочих» по данному вопросу. Причина его гнева крылась в том, что на селе было мало школ, в то время как в Киеве – много (соответственно 40 и 87), из них для нацменов (имеются в виду русские, евреи и прочие) – 60. На долю украинцев оставалось 27–30. Интересно уже то, что русские оказались помещены в категорию «нацменов». Другие не сомневались, что линия КП(б)У направлена на то, чтобы «запродать наше село… широкие степи казацкие заселить жидками, китайцами и москалями».
Таких «национально сознательных» крестьян было немало, и деятельность адептов движения, о которой пойдет речь ниже, способствовала увеличению этой категории. Но не только рассуждения об угнетении могли послужить причиной появления подобных настроений. Всплеск национальных чувств порой мог быть вызван невинным событием. Например, в одном селе Шепетовского округа некий сотрудник рыбхоза (украинец по национальности) запретил ловить рыбу в пруду. Этот запрет вызвал у двух его односельчан, П. Дысы и А. Дыбы, приступ «шовинизма», заключавшегося в недовольстве «жидами» и «кацапами» и призывах к новой революции.
Поводом могло послужить и публичное выступление на русском языке. Языковой аспект активно муссировался в то время на Украине. Наиболее часто встречалось утверждение, что к крестьянам нужно обращаться по-украински, потому что тогда они не только поймут, что им говорят, но и изменят свое отношение к власти в лучшую сторону. Такую точку зрения активно проповедовали украинские националисты как петлюровского толка, так и «национал-коммунисты», работавшие в культурно-просветительских органах и сфере образования УССР. Между тем эта проблема была далеко не так проста, а выводы, которые делали «жовто-блакитные» и «красные» националисты, были далеко не так очевидны. Стоит остановиться на ней подробнее, так как данный вопрос связан с отношением крестьянства к политике украинизации – важнейшему мероприятию советской власти в области национальной политики в рассматриваемый период.
Не секрет, что украинизация встретила глухой саботаж, а иногда и открытые протесты (например, в виде писем в газеты и органы власти) со стороны горожан – государственных служащих, рабочих, русской интеллигенции. Село, хотя и не в такой степени, тоже по-разному относилось к проводимой политике и по-разному оценивало ее насущность. Если незаможников с Харьковщины русскоязычный оратор натолкнул на мысль об изгнании русских с Украины, то другие крестьяне смотрели на языковой вопрос иначе. Например, в селе Большой Фонтан Одесского округа крестьянский сход не дал учителю сделать доклад по-украински, а когда дело дошло до голосования по выбору языка, на котором следовало проводить официальные мероприятия, то весь сход (за исключением пяти человек) высказался за русскую речь. Бывали случаи, когда крестьяне просили приезжих ораторов, выступавших на литературном украинском языке, «не балакати по-українськи», объясняя это тем, что они ничего не понимают. В то же время «не треба» было и «балакати по-руськи». Выступать же следовало «по-нашему, по-селянськи, а не по-українськи». Если вчитаться в различные письма, жалобы, обращения, написанные крестьянами, то можно убедиться, что их язык лишь отдаленно походил на литературный украинский, чаще всего представляя смесь народных малорусских и русских слов и оборотов. Эти и многие другие примеры свидетельствуют, что украинский литературный язык, создаваемый тогда «национально мыслящей» интеллигенцией, был не менее, если даже не более, далек от крестьян, как и литературный русский. Симпатии к тому или иному языку обучения во многом зависели от особенностей региона, от государственной политики, от воздействия со стороны интеллигенции и от понимания перспектив, которые тот или иной язык мог предоставить человеку.
Повсеместное введение литературного украинского языка в широкое употребление иногда приводило к курьезам. С. Ефремов приводит один «из современных (ему. – А. М.) анекдотов, а может, из действительности, так как одно от другого у нас не отличишь». Суть его была в следующем. «Когда на село приезжает кто-либо из руководства и начинает говорить по-украински, то мужики чешут в затылке и говорят – “ну, значит, надо снова что-то платить”. Потому что про налоги, повинности и т. п. им каждый раз говорят по-украински. Если же говорят по-русски, можно быть спокойным: речь пойдет про интернационал, про “мировую буржуазию” и другие “нейтральные” дела, за которые платить не нужно. Вот вам и “украинизация!”» – заключает академик.
Судя по имеющимся данным, отношение к украинизации зависело от уровня «национальной сознательности», наличия в данной местности националистически настроенной интеллигенции, участия человека в Гражданской войне на стороне той или иной армии и, особенно, в бандах и националистическом подполье, от экономического положения его хозяйства или региона в целом. Большое влияние оказывала расстановка церковных сил. О церкви и украинском движении в ней речь пойдет ниже, но здесь следует отметить, что вопрос о языке богослужения был для «национально сознательных» крестьян далеко не праздным. Так, некий житель Конотопского округа, именовавший себя «сознательным украинским националистом», в письме в редакцию газеты «Радянське село» с негодованием жаловался на монашку, проводившую, по его словам, антиукраинскую агитацию. На вопрос, почему они служат не по-украински, «несознательная» служительница культа отвечала, что им все равно, так как «Украина нам счастья никакого не даст».
В целом отношение к украинизации на селе было разным и менее заинтересованным, нежели у интеллигенции. Немало было и тех, кто смотрел на проблему так же, как и безымянный красноармеец, который на политзанятии, посвященном украинизации, заявил политруку следующее: «Нечего нам пускать пыль в глаза насчет украинизации, так как мы хорошо понимаем и русский язык, а если бы вместо жидов в учреждения посадили украинцев, тогда бы действительно была украинизация».
Еще одним поводом к росту украинских националистических настроений или просто к пробуждению национальных чувств, в том числе сознания различия интересов русских и украинцев, была кампания вокруг изменения границ между УССР и РСФСР, занявшая почти все 1920-е гг. Здесь во весь голос заявил о себе фактор государственности. Наличие последней стало мощнейшим стимулом для украинского национального строительства и развития украинского национального сознания. Вопрос о судьбе родных населенных пунктов всерьез встревожил их жителей. В соответствующие комиссии, государственные органы и газеты РСФСР и УССР посыпались письма, жалобы, просьбы передать их населенные пункты той или иной республике или, наоборот, оставить.
На выбор населением «нравящейся» республики оказывало влияние множество причин, далеко не все из которых имели отношение к национальным. К их числу относилось, например, наличие удобных путей сообщения с ближайшим городом, желание быть ближе к привычному городскому центру, с которым были связаны хозяйственные занятия населения. Но нередко встречались и мотивировки, основанные на национальном принципе. Например, сход Грузчанского сельского общества (РСФСР) охарактеризовал себя как часть «щирой старой Украины», которую царская власть оторвала от «родного края». Другой сход, в одной из слобод Суджанской волости Льговского уезда Курской губернии, населенной в основном этническими украинцами, отметил, что местные украинцы тяготеют к Украине и украинским центрам, и высказался за присоединение к УССР. Свое решение жители слободы мотивировали правом народов на самоопределение. Но не все хотели быть «верными сынами УССР». Имели место и просьбы о присоединении к РСФСР. Так, жители четырех районов Таганрогского округа жаловались на украинизацию, непонятный для населения украинский язык, на который переводились органы управления и школы, и обещали, что будут добиваться присоединения их районов к РСФСР тоже «исходя из права наций на самоопределение». Как видим, «право наций» превращалось в обоюдоострое оружие.
На волне интереса к изменению границ и вполне понятного беспокойства насчет своего будущего поднимались и шовинистические настроения, выражавшиеся, скажем, в просьбах «избавить украинское население от насилия со стороны русских» и т. п. Если коснуться этого случая, то надо отметить, что письмо, пришедшее из слободы Подгорной Россошанского уезда Воронежской губернии РСФСР, было написано под влиянием борьбы между инициативной группой сторонников присоединения к УССР и местными властями, не желавшими менять юрисдикцию. Здесь, как и всюду, весьма активную роль в агитации за вступление в состав УССР играла интеллигенция. Но следует подчеркнуть, что всплеск «украинофильства» (в смысле желания присоединиться к УССР) затронул прежде всего украинцев (да и то лишь небольшую часть), проживавших в приграничных областях России (и вездесущую интеллигенцию), а не украинцев в УССР.
Подводя итоги, можно сказать, что в 1920-х гг. село в УССР продолжало сохранять высокую политическую активность. После ликвидации политического бандитизма и подполья эта активность выражалась в советских формах – через кампании по выборам в Советы, беспартийные конференции и т. д. Настроения села, особенно его зажиточной и, частично, середняцкой части, были довольно критическими по отношению к власти. В основе недовольства лежали экономические и социальные причины, замешенные на еще сильном крестьянском сознании. Волновавшие крестьян национальные проблемы чаще увязывались с еврейским вопросом и были порождены в основном экономическими и социально-политическими причинами. Случаи антироссийских и антирусских выступлений встречались реже. Спад националистических и в целом антисоветских настроений в середине 1920-х гг. был вызван улучшением экономического положения в стране. И в целом украинское село в основной своей массе интересовалось социальными и экономическими вопросами, по отношению к властям было настроено более-менее лояльно. Конечно, более полную картину можно наблюдать на примере популярности тех или иных организаций, действовавших в украинской деревне в те годы, и влияния Украинской автокефальной православной церкви.
В указанный период наметился рост кругозора и политической грамотности крестьянства, увеличилось его внимание к внутри– и внешнеполитической жизни страны, происходит активное становление национального сознания, в основном в украинском варианте. Закреплению последнего способствовал ряд причин: петлюровский бандитизм, действовавший под националистическим флагом самостийности Украины, политика украинизации. Но что самое важное – ликвидация неграмотности и преподавание в советской школе велись на украинском языке. К тому же на волне советской украинизации активно действовала националистически настроенная интеллигенция, проводившая свою украинизацию и стремившаяся утвердить в народе украинское самосознание и украинскую идентичность.
Оживление антисоветских и националистических настроений происходило при ухудшении экономического положения в стране и в сельском хозяйстве и при резких изменениях в мировой политике. Тогда крестьянство могло оказаться восприимчивым к любой антигосударственной пропаганде, в том числе националистической. Помешать налаживанию мирной жизни и установлению смычки с крестьянством, принести националистическую идеологию на село могла интеллигенция. Поэтому следует обратиться к этой социальной группе, имеющей самое непосредственное отношение к украинскому национальному движению, и проследить, какие же настроения бытовали в ее среде во время и после Гражданской войны.
Украинская интеллигенция и национальный вопрос
Украинская интеллигенция и революция
Революцию 1917 г. украинская интеллигенция встретила с энтузиазмом, надеясь на воплощение в жизнь своих идеалов и проектов. В этом она мало отличалась от всей российской интеллигенции. Но имелись между ними и различия. После кратковременного упоения революционной стихией в 1917 г. российская интеллигенция переживала глубокую депрессию, вызванную как объективными причинами (голодом, террором, разрухой), так и субъективными – разочарованием в революции. С революцией она потеряла возможность использовать то, что имела: свою профессию, знания, а в случае наличия и талант. Утратила она и вожделенную роль «защитницы» и «совести» народа. Лишившись экономической почвы и общественно-политической значимости, российская интеллигенция в основной своей массе не приняла советскую власть и осталась по отношению к ней в глухой оппозиции. Украинская интеллигенция, напротив, приняла деятельное участие в революции и Гражданской войне.
«Откат» от революции российской интеллигенции начался уже осенью 1917 г. Для украинской интеллигенции тот же период стал временем наивысшего подъема политической активности. Разложение старой российской государственности и революция открывали перед национальным движением широкие перспективы национального и государственного строительства «Украины». Поэтому поначалу, наряду с эйфорией от свержения самодержавия, в среде украинской интеллигенции возобладала (а точнее, укрепилась) теория бесклассовости. Согласно ей украинское общество являлось единой силой – молодой украинской нацией, которая должна добиваться своих национальных целей, естественно под мудрым руководством своей надклассовой интеллигенции. Достаточно ярко эту теорию сформулировал С. Ефремов. Он полагал, что «угнетенные нации – это почти сплошь трудовое крестьянство, во главе которого стоит также трудовая интеллигенция». А значит, «ни наследия феодального строя – крупных земельных собственников, ни новейшей сильной буржуазии, которая защищала бы свои классовые интересы, внутри молодых, недавно возрожденных наций – не бывает». Но неподготовленная «борьба низов социальной пирамиды за лучшее будущее большей частью приносит им вред». Поэтому польза от борьбы возможна лишь в том случае, если она осуществляется вместе с «разумом» и «сознанием», то есть под руководством интеллигенции.
Теория бесклассовости вела свое происхождение из двух источников. Первым было присущее всей российской интеллигенции и украинской как ее части «народолюбие» и связанный с ним ореол «жертвенности» образованного сословия и необходимости искупления его «вины» перед народом. Другим стала собственно этнократическая идеология, в которой центральное место занимало положение об «угнетенной нации». До революции всю украинскую интеллигенцию объединял национальный вопрос, все прочие отходили на второй план. Известный участник украинского движения, видный украинский коммунист А. Я. Шумский утверждал, что с начала XX в. в «просвитах, кружках и громадах» украинская интеллигенция воспитывалась «в атмосфере единого национального фронта».
Теория бесклассовости стала главным императивом поведения национальной интеллигенции не только в годы Гражданской войны, но и в последующий период. Но отсутствие единства по социальным вопросам в условиях социальной революции привело к тому, что она, так и не успев сформировать сколько-нибудь прочный «национальный фронт», разделилась на ряд враждующих лагерей. Фактически «фронт» развалился параллельно с падением Центральной рады в начале 1918 г. Ход Гражданской войны и расклад социальных сил продемонстрировал, что подобные идеи были мало чем подкреплены. Одна лишь национальная составляющая не смогла стать общей платформой для украински ориентированных сил. Узость их социальной базы предопределила неудачу попыток встать во главе масс и направить народную энергию на достижение нужных им целей. Все это окончилось эмиграцией большой части интеллигенции за рубеж, разочарованием в политике и апатией той ее части, которая осталась на Советской Украине.
В силу того что на Украине советская власть появлялась периодически и сменялась другими режимами, в ее прочности и долговечности сомневались больше, чем, скажем, в РСФСР. Поэтому для интеллигенции на Украине (и украинской, и русской) эта власть не успела стать «своей» или, по крайней мере, не «чужой». «Своими» украинская интеллигенция считала «национальные» режимы. Да и периоды массового вовлечения интеллигенции в политику совпадали по времени с установлением этих режимов и сменялись периодами выжидания при вступлении на Украину красных или белых. Поэтому «нейтрализация» большевиками политической активности украинской интеллигенции заняла длительное время. Но, несмотря на все, как и на то, что сама она оказалась частично выброшенной из Украины, интеллигенция продолжала оставаться силой, хотя уже не столько политической, сколько идеологической, от позиции которой зависело положение советской власти.
В 1920-х гг. понятие «украинская интеллигенция» применительно ко всей интеллигенции на Украине стало употребляться чаще, но все же и для этого периода характерно разделение интеллигенции в зависимости от ее мировоззрения на украинскую и русскую. Если обозначение интеллигенции на Советской Украине как «украинской» имело место преимущественно в публичной практике (пресса, постановления съездов и конференций), то ее разделение на национальные «отряды» было присуще документам закрытого характера. Поэтому в дальнейшем, говоря об украинской интеллигенции, будем иметь в виду только ту часть интеллигенции, которая являлась носительницей украинских национальных ценностей, была их разработчицей и принимала участие в украинском движении.
Каков же был удельный вес населения, относимого к этому социальному слою, среди всех жителей УССР? На начало 1920-х гг. данные будут весьма приблизительные. Нечеткими были критерии, по которым определялся социальный статус. Получаемые сведения зависели от того, принималось ли во внимание социальное происхождение человека, дореволюционная его деятельность, или же за основу бралось его нынешнее занятие. Революция коренным образом изменила жизнь миллионов людей, бывшие зажиточные и знатные люди становились рядовыми служащими, а вчерашние крестьяне и красноармейцы занимали ответственные партийные, советские и хозяйственные посты. В значительной степени этот процесс затронул интеллигенцию.
Часть ее люмпенизировалась либо перешла в иные социальные группы, другие оказались в эмиграции или погибли в годы смуты. В то же время ее ряды пополнились выходцами из других социальных групп. Особенно это касалось учительства, прежде всего сельского. Знающих специалистов, к тому же согласных идти на тяжелую и неблагодарную работу, было недостаточно, а многим представителям интеллигенции и «бывшим людям» надо было на что-то жить. На выбор работы учителя влияли и некоторые другие обстоятельства, о которых речь пойдет ниже.
К началу 1920-х гг. на территории Советской Украины проживало примерно 200 тысяч человек, занятых умственным трудом, что составляло пятую часть от всей интеллигенции Советской страны (900 тысяч – 1 миллион человек) и 0,7 % от всего населения УССР. В отношении количественного состава профессиональных групп интеллигенции единой статистики нет. Так, численность наиболее многочисленной группы – учителей – варьируется от 63 тысяч (для сравнения в 1914–1915 гг. их было 46 739 человек, а вместе с воспитателями детских садов и детских домов эта цифра увеличивалась до 83 615 человек) до 75 тысяч. Такими данными располагал в 1921 г. Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), причем более половины учителей проживало и работало на селе. Имеются расхождения и относительно численности медицинских работников на территории Советской Украины: врачей от 6122 до 7600 плюс еще 13 тысяч среднего медицинского персонала.
Точное число технической интеллигенции также неизвестно, хотя в тот же период в качестве трудовой повинности работало по специальности примерно 6 тысяч инженерно-технических работников и 3 тысячи специалистов по сельскому и лесному хозяйству. Всего же на 1 сентября 1921 г. на Украине проживало свыше 11 тысяч человек с высшей и средней технической квалификацией. Из их числа в промышленности и на транспорте было занято 5188 человек. Такое расхождение (более чем в два раза) между общей численностью специалистов и теми, кто был занят на производстве, можно объяснить как дезорганизованным состоянием экономики, так и упадническими настроениями самих специалистов, скептически относившихся к экономической политике большевиков и не спешивших идти к ним на службу.
Наконец, представителей элиты интеллигенции – профессорско-преподавательского состава, а также аспирантов вузов, техникумов, рабфаков, сотрудников Всеукраинской академии наук (ВУАН) и других – насчитывалось всего около 8 тысяч человек. К осени 1923 г. число их выросло до 9977 человек. И совсем тонкую, но весьма важную для любого общества прослойку составляли лица «свободных» профессий: литераторы, художники, музыканты. Сколько их было, можно установить только условно, ориентируясь по численности преподавателей соответствующих предметов в высших учебных заведениях.
Таким образом, в начале 1920-х гг. лица, занятые умственным трудом, составляли примерно 200 тысяч человек (из них служащих было около половины). Более точные данные имеются на середину десятилетия. Если не учитывать государственных служащих, то цифра будет выглядеть по-другому: 138 538 человек, из них в городе проживало 84 059 человек (60,7 %), а в сельской местности – 54 469 (39,3 %). На селе работала значительная часть учителей и подавляющее большинство специалистов по сельскому хозяйству, которые и составляли основные кадры украинской интеллигенции. Самая высокая доля этнических украинцев была среди работников культуры и просвещения – 69,2 % (46 915 человек), сельского хозяйства – 62,3 % (1843 человека), руководящего состава государственных органов 47,6 % (20 112 человек).
В дальнейшем, на протяжении 1920-х гг., ни в составе интеллигенции, ни в том положении, которое она занимала в обществе и государстве, резких изменений не было. Вузы становились «путевкой в жизнь» для детей старой интеллигенции (благодаря уровню образования поступить им было легче, чем детям рабочих и крестьян), профессия давала возможность занять определенное место в обществе. Поэтому основная масса послереволюционной интеллигенции на Украине происходила, по терминологии тех лет, из мелкой буржуазии города и деревни. И только с конца десятилетия государство приступило к активной подготовке новых кадров интеллигенции, что было вызвано их нехваткой в условиях начавшегося индустриального рывка. Этот процесс завершился к середине 1930-х гг., когда, согласно официальным установкам, появилась новая социальная прослойка – трудовая интеллигенция. К 1939 г. представителей профессий, связанных с умственным трудом, в УССР насчитывалось уже 839 616.
Нельзя обойти стороной и еще один вопрос: можно ли относиться к интеллигенции как к чему-то единому? Интеллигенция неоднородна по своему социальному, профессиональному составу, значительную роль играет уровень подготовки и образования ее представителей, положение в обществе (которое, с одной стороны, является результатом их профессиональных качеств, а с другой – служит важнейшим условием для получения образования и места в жизни). Действительно, на первый взгляд трудно сравнить общественное положение, которое занимают сельский учитель и академик. Но при всем внешнем различии их объединяет специфика работы – умственный труд. Что же касается степени воздействия на жизнь общества, на сферу общественной мысли, то порой трудно сказать, у кого она больше – у кабинетного ученого или у простого учителя, работающего в постоянном контакте с широкими массами, особенно с детьми. От того, что учитель вложит в душу и голову маленького человека, зависит очень многое и в жизни этого человека, и в обществе в целом.
Конечно, можно говорить о «рядовой» массе интеллигенции и ее «элите» (например, профессорско-преподавательском составе вузов, академических институтов, представителях «свободных» профессий, объединенных в творческие организации или работающих самостоятельно) и исходя из этого анализировать силу их воздействия на жизнь общества. Но хотя данное разделение имеет место, оно достаточно условно, и обе эти группы весьма тесно связаны между собой. «Рядовая» масса интеллигенции принимает на вооружение мировоззренческие теории и доктрины, вырабатываемые «наверху», пропускает их через себя и несет в массы. А «элита», в свою очередь, «питается» настроениями, взглядами, практикой этой «рядовой» массы. Формально эти настроения должны идти от народа, быть народными по сути и лишь формулироваться интеллигенцией. Именно так ее представители и стремились представить связь «народ-интеллигенция». Однако, как показывает опыт, российскую и украинскую интеллигенцию собственно народные интересы и чаяния волновали мало. Интеллигенция жила своей особой жизнью, в мире привнесенных извне или созданных ею самой модных идей и теорий, мало соответствующих реальным нуждам общества. Это, впрочем, не мешало ей относиться к народу как к подопытной массе и навязывать ему свои взгляды и ценности. Исходя из них, она формулировала моральные принципы и стереотипы, создавала политические теории и идеологии.
Именно «наверху», в соответствующих творческих, научных и образовательных организациях формулируются поведенческие нормы для крупных общественных коллективов (социальных групп, классов, наций). Такие организации становились базой для идейного и идеологического оформления национальных движений. Вместо исходного «сырого материала», потенциальных элементов национального организма, настроений различных групп населения, иногда довольно общих и туманных, появлялся идеальный тип национального коллектива с концепцией прошлого и будущего, с четко оформленными идентификационными понятиями мы и они. Теперь уже «низы», а с их помощью и широкие народные массы должны были проводить в жизнь эти концепции и представления, а если надо, то подгонять и подстраивать под них существующую действительность. Вот почему национальные движения либо возникали вокруг научных центров или творческих коллективов, либо стремились к их созданию (например, к учреждению украиноведческих кафедр при вузах дореволюционной Малороссии и Галиции или к организации украинского университета). Трудно переоценить то значение для консолидации украинского движения и национального развития Украины, которое имели львовское Научное общество имени Шевченко или киевская Всеукраинская академия наук. Поэтому рассматривать обе группы интеллигенции (в данном случае нас интересует прежде всего гуманитарная интеллигенция) надо комплексно, не забывая об их теснейшем взаимодействии.
Политические настроения интеллигенции
После окончания Гражданской войны интеллигенция на Украине переживала далеко не лучшие дни. Помимо разрухи и прочих «неудобств», присущих военному лихолетью, на ее самочувствие влиял еще ряд моментов. Отношение большевиков к интеллигенции было настороженным, если не сказать большего. В сознании многих рядовых коммунистов и высокопоставленных партийцев закрепился образ интеллигента как классового врага. Надо сказать, что подобное восприятие интеллигенции, порой перераставшее в «спецеедство», сохранялось на протяжении 1920-х гг., пока она продолжала оставаться «старой». Положение о диктатуре пролетариата и жесткий контроль над обществом не предусматривали особого положения интеллигенции в новом порядке и потому не могли ей понравиться.
Настороженное отношение большевиков к украинской интеллигенции объяснялось ее участием в Гражданской войне на стороне их противников. В связи с переходом к новой экономической политике, которая повлекла за собой некоторую либерализацию в экономике, у нее затеплились надежды, что вслед за этим начнется и демократизация общественной жизни. На этой почве стали отмечаться попытки отдельных лиц и групп выработать и распространить в массах свои альтернативные идеологии. Власти увидели в этом опасность, и начиная с середины 1920-х гг. борьба за умы людей, за право монополии над идеологической сферой велась все активнее. Прежде всего это коснулось интересов украинской интеллигенции, которой не были чужды мысли о судьбах Украины и которая имела свое мнение насчет проводимой политики и свою точку зрения на способы разрешения национального вопроса.
Однако не только большевики были виноваты в холодных отношениях с интеллигенцией. Не меньшая ответственность лежала и на последней и крылась в ее нереализованных амбициях. Вся российская интеллигенция считала себя «обиженной» революцией: запросы на духовное и политическое лидерство были велики, а гегемоном стали другие. Тем более это было характерно для интеллигенции украинской, пережившей крушение своих амбиций и, пожалуй, даже в большей степени, чем русская, считавшей себя морально ответственной за судьбу народа, который она, как сама считала, была призвана вывести из «плена египетского». Но в годы революции достичь единства народа и национальной интеллигенции не удалось во многом потому, что их цели далеко не всегда совпадали, а этого не могли или не хотели понять многие деятели украинского движения. «Идеалы масс не входили составной частью в мировоззрение интеллигента. Захваченный борьбой во имя личного счастья (а для многих достижение этого личного счастья было неразделимо с воплощением в жизнь тех или иных идей, в том числе национальных – А. М.), интеллигент просто не обращал внимания на массы. Требования этих масс казались ему, интеллигенту, господину этих масс, покушением на его личную свободу, борьба за которую являлась сущностью его жизни. Таким образом, интеллигент мог думать о массах только как о своем личном враге». Хотя это было написано за несколько лет до революции, приведенная оценка как нельзя лучше отражает самочувствие интеллигенции в первые годы после окончания Гражданской войны.
Итак, в результате воздействия целого комплекса причин настроение весьма широких слоев украинской интеллигенции к началу мирного периода было подавленным, ощущалось разочарование, нежелание участвовать в общественной и политической деятельности (прежде всего советской). Состоянию апатии в полной мере способствовало ужасное материальное положение, в котором оказались все без исключения категории интеллигенции, начиная от мелких служащих и заканчивая известными деятелями науки и культуры. Например, зарплата ординарного профессора составляла 30 % от довоенной, а зарплаты учителя вплоть до середины 1920-х гг. хватало на удовлетворение лишь 50 % его нужд. На материально-бытовом положении учителей негативным образом сказался перевод в 1921 г. школ на обеспечение местных бюджетов, что привело к задержкам заработной платы, произволу со стороны местных чиновников. Трудности ассоциировались с политикой советской власти и не могли способствовать признанию ее «своей».
Не все группы интеллигенции жили одинаково. В лучшем положении оказался (помимо советских служащих) инженерно-технический состав. Труд последних был востребован всегда, тем более в стране, восстанавливающей разрушенное хозяйство. Поэтому на протяжении всего десятилетия специалисты инженерно-технических профессий получали более высокую зарплату, лучшие пайки и вообще занимали привилегированное положение (естественно, относительное) по сравнению с представителями других групп интеллигенции. Если в «технарях» государство было заинтересовано, то услуги гуманитариев ценились меньше. Нелегкое материальное положение заставляло людей сосредоточивать все внимание на том, чтобы выжить. «Учителя заботятся только о своем существовании», – указывалось в анкетах по изучению социальных процессов, протекающих на селе.
С изменениями в экономике происходили и изменения в настроениях. Так, положение учителей постепенно улучшается уже с 1922 г. Школы стали финансироваться не только из местного, но и из государственного бюджета. С 1923 г. начала расти зарплата. Улучшение материального положения медленно, но верно увеличивало категорию людей, настроенных по отношению к советской власти лояльно. Но в начале 1920-х гг. эта категория была еще относительно невелика. Большинство представителей интеллигенции было настроено к власти нейтрально. Это означало неучастие в какой-либо активной политической деятельности против большевиков, но вовсе не подразумевало отказа от негативного или критического отношения к советскому строю и коммунистам.
Другое направление представляли сторонники сменовеховства, считавшие, что вместе с нэпом начнется эволюция политического режима страны в сторону его либерализации. Суть сменовеховства заключалась в отчасти вынужденном, а отчасти сознательном признании того, что в сложившихся условиях советская власть, несмотря на ее видимый интернационализм, есть единственно национально-русская власть, а большевизм – глубоко русское явление. Весьма точно ухватил главную мысль сменовеховства Н. И. Бухарин: согласно ей, говорил он, «весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от края до края земли». Сменовеховские настроения овладели значительными слоями интеллигенции, прежде всего, как легко убедиться из идейной установки, русской. В УССР сменовеховство также было больше популярно среди русской интеллигенции.
Наблюдались подобные настроения и среди интеллигенции украинской и связанных с ней мелкобуржуазных слоев населения. Но это сменовеховство имело совершенно другую идеологическую основу. Оно стало реакцией на переход большевиков к политике украинизации и увязывалось с ожиданиями трансформации УССР в сторону УНР. Оно затронуло также украинскую эмиграцию, правда не в таких масштабах, как русскую. В письме И. В. Сталину от 4 сентября 1922 г. секретарь ЦК КП(б)У Д. З. Мануильский указывал, что «в наших национальных республиках, в частности в Украине, “сменовеховство” запоздало в силу национальных моментов». Надежды украинской интеллигенции на эволюцию режима начали ослабевать после образования СССР. Создание союзного государства оттолкнуло немалую часть национальной интеллигенции, как и украинских националистов вообще, от политики советской власти.
И наконец, оставались люди, которые продолжали активно заниматься общественно-политической деятельностью – по преимуществу в подполье и бандформированиях. По мере ликвидации подполья и благодаря прочим акциям советской власти, способствовавшим нормализации положения в УССР, политическая активность радикально настроенных представителей украинской интеллигенции, равно как и численность таковых, постоянно уменьшалась.
На протяжении всего десятилетия политика большевиков заключалась в сохранении кадров старых специалистов и смене их социально-политических настроений, то есть расширении категории «нейтральных» и на их основе – «лояльных». Достигалось это методом кнута и пряника. «Кнут» представляли собой политические процессы, на которых в качестве обвиняемых выступали представители интеллигенции: например, процесс над Киевским центром действий (апрель 1924 г.) или Шахтинское дело (май-июль 1928 г.). В основе таких процессов лежало либо желание «приструнить» интеллигенцию и напомнить, кто в стране «главный», либо найти виновного в экономических просчетах и ошибках. Это, впрочем, больше касалось технической (русской) интеллигенции. К репрессивным мерам относились и высылки за границу, которые тоже оказывали сильное воздействие. Например, в закрытом письме второго секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя И. В. Сталину (1922 г.) указывалось, что после высылки 70 сменовеховцев настроения профессуры изменились и она теперь была готова «служить и не рассуждать». На вопрос видного партийного и государственного деятеля УССР П. П. Любченко, как относятся академики ВУАН к власти, С. Ефремов ответил, что они «привыкли».
«Пряником» было улучшение условий работы и быта лиц, занятых умственным трудом. Восстановление экономики отражалось на положении интеллигенции и на ее отношении к большевикам. И хотя довольно большая масса работников интеллигентных профессий была настроена по отношению к ним язвительно-критически, нормальное материальное положение не давало повода для волнений. Но любое его ухудшение развязывало языки и усиливало недовольство.
Показательным может служить положение учительства – одной из наиболее многочисленных групп интеллигенции. Как свидетельствуют материалы учительских конференций и данные ГПУ, в 1925 г. самочувствие учителей было относительно благожелательным, а отношение к власти – лояльным. Но уже в следующем году был отмечен рост антисоветских настроений. Причиной стало ухудшение материального положения. Сказывалась огромная перегруженность – на одного учителя приходилось не 40 учеников, как полагалось по норме, а 80–140. Соответственно увеличивалось рабочее время. А зарплата сельского учителя в 1926 г. колебалась от 32 рублей 50 копеек до 65 рублей, что составляло в лучшем случае 40–50 %, а то и вовсе 10–15 % от довоенного заработка. Городские учителя находились в чуть лучшем положении. Особенно раздражало учителей осознание несоответствия между теми задачами, которые на них возлагало государство, и теми средствами, которые на эти цели выделялись, а также то, что все это происходило на фоне роста экономики и уровня жизни населения. Резкое недовольство вызывало и то, что многие представители интеллигенции оказались гражданами «второго сорта», будучи лишенными некоторых политических прав.
Из-за всех этих причин у представителей интеллигенции, особенно работающих на селе, пропадал интерес к участию в общественной жизни, и они стремились «выполнять только то, что требуется по службе». Напротив, интерес к профессиональной деятельности даже возрастал, так как служил своего рода защитной реакцией на попытки привлечь интеллигенцию к активной советской работе.
На волне усиления антисоветских настроений активизировались оппозиционные большевикам группы. Например, на учительских конференциях они пытались проваливать кандидатуры коммунистов, выдвигавшихся в президиум данной конференции и руководящие органы профсоюза работников просвещения (Рабпрос). Борьба проходила не только на беспартийных конференциях. Оживлялись различные организации и ассоциации, не связанные с официальными профессиональными союзами, – Ассоциация инженеров, Этнографическое общество и др., которые начинали конкурировать с профсоюзами за право представлять интересы интеллигенции. Отмечались и попытки самоорганизоваться. Так, в Черниговском округе учитель Шахлевич (сторонник «белой» ориентации) и его коллега Глоцкий создали группу из десяти учителей для организованной борьбы в профсоюзных органах. На Барвенковской учительской конференции (Изюмский округ) прозвучало недовольство коммунистами, которых обвиняли в том, что они держат учительство в полуголодном положении и смеются над этим.
На фоне недовольства мог произойти «упадок политактивности». А могло случиться и обратное. В качестве примера можно упомянуть состоявшуюся 10–11 декабря 1925 г. в Полтаве учительскую конференцию, протекавшую очень бурно. Наиболее остро встали вопросы о зарплате и коллективных договорах. В ходе обсуждения прозвучали обвинения, что советская власть не защищает интересы учителей. В Полтаве даже готовилась забастовка. Часть учителей видела в ней лишь способ улучшить материальное положение. Но среди них имелись и антисоветски настроенные элементы, «сознательно провоцирующие учительство» для того, чтобы вызвать политический скандал. Особенно резко при этом «выступали шовинистически настроенные городские учителя».
Сложившаяся ситуация вызывала озабоченность у руководства республики. Усиление антисоветских настроений у интеллигенции было признано опасным. Но что характерно, не в связи с позицией интеллигенции как таковой, а из-за того, что под ее идейным воздействием «разбуженная активность и самостоятельность масс» могла пойти «под знаменем оппозиционной интеллигенции». Принятые меры по улучшению материального, бытового и профессионального положения сельской интеллигенции, создание вокруг нее атмосферы такта, чуткости, уважения, что было не менее важно для ее эмоциональных и легкоранимых представителей, позволили улучшить положение интеллигенции вообще и учительства в частности. А это заметно ослабило их антисоветскую настроенность.
Конечно, материальное положение имело важное значение для формирования самочувствия интеллигенции. Но если выбор жизненной позиции среднестатистического крестьянина определялся положением его хозяйства, то для представителя интеллигенции материальная составляющая была хотя и важной, но далеко не всегда главной мотивацией его поведения. Пожалуй, более важное значение имела духовная сфера. Среди интеллигенции было немало людей, которых больше волновало, что происходит в стране и мире, как развивается украинская культура. Хотя размышления о будущем Украины вполне могли переплетаться и с материальным фактором, последний чаще заключался не в зарплате того или иного учителя или служащего, а в экономическом положении УССР в целом.
На оппозиционность значительной части украинской интеллигенции большевикам, как и на холодное отношение к ней последних, влияло еще одно немаловажное обстоятельство. После окончания Гражданской войны и особенно ликвидации петлюровского подполья значительная часть тех, кто боролся за УНР, – офицеров украинской армии, чиновников министерств, общественных деятелей – легализировалась и «осела в… губернских и окружных учреждениях», иногда занимая ответственные должности. Многие стали учительствовать в городских и сельских школах. Особенно это было характерно для приграничных округов. В качестве примера можно привести Чемиревицкий райисполком Каменец-Подольского округа. В 1927 г. в нем трудились: райстатистик Файнстиль – бывший петлюровец, до 1924 г. пребывавший в эмиграции; помощник бухгалтера Окнин, в прошлом офицер-сечевик; счетовод Рилянкевич – бывший поручик царской и сотник петлюровской армий; секретарь райсудземкомиссии Сонов – адъютант «какого-то штаба» у Петлюры, тоже вернувшийся после 1924 г. Комиссия во главе с генеральным секретарем ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичем, обследовавшая приграничную полосу, пришла к заключению, что факты подобной «засоренности» райисполкомов и сельсоветов «насчитываются десятками».
Конечно, как докладывали сотрудники ГПУ, «значительный процент бывших петлюровцев отошел совершенно от политической деятельности и примирился с фактом существования Сов. Власти». Постепенно они советизировались и отказывались от своего политического прошлого. Но происходило это не сразу и не со всеми. Многие, принимая действительность только внешне, оставались при этом во «внутренней оппозиции». В докладах ГПУ указывалось, что, несмотря на тягу «части низовой интеллигенции» «к перемене ориентации в сторону сотрудничества с Сов. Властью и Компартией», таковая «в массе своей, если не открыто, то разными способами… старается высказать свое отрицательное отношение и, где можно, принести некоторый вред». Бывшие сторонники украинских правительств либо те, кто просто работал на них, пополняя ряды советских служащих, учителей, медперсонала и т. п., приносили свои взгляды, высказывали свои настроения, которые не всегда свидетельствовали об их отказе от прошлого. Вот почему и руководство республики, и ГПУ внимательно следили за настроениями интеллигенции и деятельностью ее представителей.
Хотя «активной и организованной» украинско-шовинистической контрреволюции (как ее называли большевики) в 1924 г. не наблюдалось даже в западных губерниях республики (то есть спецслужбы не сталкивались с признаками организованной работы националистических элементов), исключать возможность появления таковой было нельзя. Кроме того, нельзя было забывать, что интеллигенция и служащие являлись посредником между партией и государством, с одной стороны, и народом – с другой. А как нередко подчеркивалось в сводках, посредником они были ненадежным, потому что шатались «между буржуазией и пролетариатом», то есть между поддержкой советской власти и ее неприятием. В чем же выражалось «отрицательное отношение» к большевикам и в чем заключался «некоторый вред», который определенные круги пытались нанести советской власти?
Взгляд на национальные проблемы
Для начала посмотрим, насколько националистические настроения были сильны среди интеллигенции и как они проявлялись. В большинстве случаев вся «оппозиционность» интеллигенции сводилась к разговорам о том, скоро ли падет большевистский режим и вернется капитализм. Помимо констатации своего тяжелого положения (интеллигенция подвергается эксплуатации и советской власти не нужна), имело место такое явление, как «ревность к городу» (у сельской интеллигенции) или «ревность к рабочему классу», к которому власть подходит с другой меркой (у городской). Часть представителей интеллигенции ожидала перерождения СССР в буржуазную республику даже в 1927 г. Очевидно, подобные ожидания появлялись под влиянием острых внутрипартийных дискуссий о путях развития страны. Вообще, мимо интеллигенции не проходило ни одно важное событие. Были общие темы, одинаково близкие и городской, и сельской интеллигенции, например о хозяйственном развитии УССР, о Днепрострое или переводе главной базы Черноморского флота из Севастополя в Новороссийск. Были узкопрофессиональные темы – о реорганизации высшей школы, развитии ВУАН и т. п. Но основное внимание уделялось государственной политике. За политикой следили и крестьяне. Но их основная масса нечетко представляла, чем отличается линия ЦК от линии левой или правой оппозиции, и трактовала события исходя из того, кто хочет сделать для крестьян «хорошо». Интеллигенция в политике разбиралась лучше. Для нее было присуще критическое отношение к коммунистам. Украинская интеллигенция в основу своего анализа внутрипартийной борьбы ставила национальный вопрос.
Как указывалось в докладной записке ГПУ «О состоянии украинской интеллигенции», датированной сентябрем 1926 г., большая часть последней «одобряет линию ЦК и враждебно относится к платформе оппозиции». На отрицательное отношение к левой оппозиции повлияло два момента. Во-первых, украинская интеллигенция опасалась, что левая оппозиция, одержав победу, приступит к свертыванию политики украинизации. Действительно, Г. Е. Зиновьев не раз выступал с критикой этой политики (см. ниже) и сомневался в ее необходимости. Во-вторых, левая оппозиция выступала за ускоренное развитие промышленности за счет сельского хозяйства, то есть крестьянства. А именно в последнем активисты украинского движения видели ядро украинской нации, очаг национальной культуры. Согласно их точке зрения, экономическое наступление на село становилось наступлением на украинскую нацию, а политика украинизации – своего рода «уступка украинскому середняку» – оказалась бы незамедлительно свернута. Связь между экономическим положением села и перспективами развития национального движения ярко выразил некий украинский кооперативный деятель. Он выступал за линию ЦК («правящего дома», как он его называл), объясняя свою позицию тем, что при проводимой политике украинство крепнет, а если придет оппозиция, то она «всю украинизацию загонит к черту, никого и ничего не оставит». Ее политика истощит крестьянство, «а по мере истощения крестьянства будет происходить истощение реальных украинских сил». И поэтому, считал он, пока выгоднее «идти с Компартией».
В то же время многие представители интеллигенции (тут можно говорить о всех ее разновидностях и группах) придавали оппозиции большое политическое значение и с удовольствием констатировали факт ее существования. «Мы хорошо знаем, что оппозиция против украинской национальной политики. Все же нужно ее поддерживать до тех пор, пока она не свергнет существующую власть, а тогда мы используем момент переворота в своих интересах», – рассуждали деятели украинского движения, усматривая в ожесточенной внутрипартийной борьбе симптом раскола партии. Общая тактика украинских оппозиционных групп в этих условиях должна была сводиться к тому, чтобы следить за политической ситуацией в стране и мире, накапливать силы, проводить большую организационную работу, готовить массы и использовать в своей национальной борьбе любую слабость большевиков.
Как полагали «национально мыслящие» элементы, эрозия власти, начавшись со споров ЦК и оппозиции, заставила бы центральное и республиканское руководство идти на всевозможные уступки, в том числе в национальном вопросе, а в экономике – «праветь». И в течение непродолжительного времени УССР могла превратиться во вполне самостоятельное и независимое (от России) буржуазное государство. Понятными становятся нотки разочарования, появившиеся в настроении интеллигенции после того, как стало ясно, что раскола в партии не будет. Правда, из-за того, что оппозиция потерпела поражение, а победу одержал ЦК (Сталин), большого разочарования в кругах национальной украинской интеллигенции все же не было. Больший шок она испытала тогда, когда в борьбе с правой оппозицией И. Сталин фактически взял на вооружение идеологию недавно разбитой им левой оппозиции и ее подход к проблеме индустриализации страны (не говоря уже о переходе к форсированной коллективизации).
Но не вся интеллигенция на Украине выступала за линию ЦК. Больше симпатий к левой оппозиции наблюдалось в среде русской интеллигенции – врачей, инженерно-технических работников, которые были далеки от увязывания экономических вопросов с проблемами развития украинской нации или, напротив, были недовольны политикой украинизации. Они просто критиковали партию и ратовали за ускорение экономического развития. Имелись и настоящие сторонники левых взглядов и подлинные интернационалисты, которым не нравилось, что партия и ее ЦК «сползают вправо». Но в обсуждении внутренней политики интеллигенция, особенно русская, дальше ехидных намеков, многозначительного вида, как бы говорящего «вот посмотрим, что будет впереди, надо только подождать», не шла.
Будучи мелкобуржуазной по своему происхождению и тесно связанной с городской и сельской мелкой буржуазией, интеллигенция становилась выразительницей ее настроений. В докладной записке «Об оживлении украинской контрреволюции» (1928 г.) председатель ГПУ УССР В. Балицкий заострял внимание на этом факте. Настроения зажиточных групп крестьян, торговцев, частных предпринимателей, недовольных темпами индустриализации, сворачиванием частной торговли и наступлением на зажиточные слои деревни, находили сочувствие среди «национально-шовинисти ческой» интеллигенции. Она же, особенно со второй половины 1920-х гг., решительно делала ставку на «откровенно мелкобуржуазные слои», на первый план выдвигая их классовые требования. Ее несмирившаяся часть во внутрипартийной борьбе усматривала возможность заставить коммунистов «подраться» между собой, воспользоваться междоусобицей и начать строить Украину по-своему. «На развалинах коммунизма» они хотели создать «свою национальную партию» и с ее помощью «бороться с московскими узурпаторами», цитировал Балицкий показания одного из лидеров раскрытой в начале 1927 г. подпольной организации Украинская мужичья партия.
Возможной основой для национальной партии многие националисты считали крестьянские союзы. Они могли стать влиятельной силой, способной объединить под своими знаменами крестьянство и направить его недовольство нелегкой жизнью по «нужному» руслу. Возглавить союзы (идейно, а по возможности и организационно), придать им политическую окраску и «пропитать» национальным духом должна была интеллигенция. Поэтому требования создания союзов встречали у нее поддержку. Так, в поступавших из окружных комитетов партии в Информационно-статистический отдел ЦК КП(б)У информационных бюллетенях о состоянии округов указывалось, что в ряде вузов (например, в Одессе) оформлялись политгруппировки, выступавшие за диктатуру крестьянства, а не пролетариата, со всеми вытекающими отсюда выводами.
Общим моментом, объединявшим и тех, кто, разочаровавшись в политике, занялся другой деятельностью, и тех, кто продолжал активно сопротивляться большевикам, было отношение к советской власти как к власти «московской», «оккупационной», продолжающей политику «колониального угнетения» Украины. Интеллигенция все еще осмысливала поражение украинского дела, искала его причины, обращаясь к давним и недавним примерам из прошлого. Как уже указывалось, образование СССР не могло способствовать изживанию подобных настроений и лишь усилило их (некоторые представители общественности даже называли его по аналогии с Переяславской радой новым «Переяславом» – «продажей Москве»). Впрочем, уже к середине 20-х гг. «мечты о немедленном выходе из Союза» большинством украинской интеллигенции расценивались «как несвоевременные».
Коренной перелом в ее настроениях произошел после XII съезда РКП(б). Его решения давали добро и государственную поддержку набиравшим после революции силу национально-культурным процессам. На практике эти решения воплотились в принятом в июне 1924 г. постановлении СНК УССР «О мерах в деле украинизации школьно-воспитательных и культурно-просветительских органов» и изданном в августе того же года декрете ВУЦИК и СНК «О мерах по обеспечению равноправности языков и помощи развитию украинского языка». Фактически, суть их сводилась не просто к стремлению «еще больше приспособить государственный аппарат к потребностям, быту и языку украинского народа», как это официально утверждалось. Их конечным результатом становилось формирование такого народа, распространение украинской национальной идентичности на народные массы. Естественно, сделать это было возможно лишь путем устранения такого положения, при котором имелось «фактическое преобладание русского языка» и русской культуры.
Националистические настроения были присущи (правда, в разной мере) как украинской, так и русской, еврейской, польской интеллигенции. Для русской интеллигенции национальный вопрос не имел такого значения, какое он имел для украинской. Конечно, национальные мотивы в ее настроениях присутствовали, но носили как бы оборонительный характер и являлись именно отголоском (или, как говорили большевики, пережитком) прошлого, того положения, которое занимала русская культура и ее носители до революции. Новая национальная политика, начиная с самого факта существования украинской государственности и, особенно, с начала проведения политики украинизации, расценивалась ею как бессмысленная мера, мешающая нормальному развитию культуры и народного образования, а потому встречалась негативно. Украинской интеллигенции был присущ национализм активный, наступательный, преобразовательный. В соответствии с ним в поле зрения украинской интеллигенции оказывались вопросы о месте УССР в союзном государстве, о перспективах экономического и политического развития республики. Но так как стержнем политики на Украине в те годы была украинизация, все в конечном счете сводилось к оценке ее темпов и содержания. Состояние украинизации стало своеобразным критерием оценки ею настоящего и будущего Украины.
Решения съезда дали зеленый свет украинским силам и официально легализовали их работу, которая велась и до этого, но явочным порядком и трактовалась властью как национал-шовинистическая. Новый курс выбил из рук «шовинистов» их главный козырь – «национальное угнетение» и не только способствовал прекращению подпольной деятельности и ликвидации бандитизма, но и внес коренной перелом в настроения значительной части украинской интеллигенции. Украинизация была встречена ею с радостью. Материалы политпроверки учительства свидетельствовали «о колоссальном сдвиге» в сторону большей лояльности к власти и заинтересованности в общественной работе. Имели место случаи, когда учителя и прочие работники просвещения были готовы бесплатно выполнять любую работу, лишь бы она была связана с украинизацией. Те, кто раньше находился в оппозиции большевикам, начали менять свои политические симпатии и отмежевываться от петлюровской (и прочей правой) эмиграции. Скажем, В. Голубович, бывший член ЦК УПСР и один из лидеров УНР, утверждал, что для его прежних единомышленников коммунисты стали ближе, чем правые националисты, так как «национальный момент сейчас уже отпал» и ничто не мешает работать на благо Украины. Другой эсер, Сухенко, был более краток: «Теперь создавать (антисоветскую. – А. М.) организацию может только сумасшедший или провокатор». Стали возвращаться на Украину и эмигранты.
Хотя изучение политики украинизации не входит в круг наших задач, кратко сказать о ней необходимо. Политика украинизации была призвана достичь нескольких целей. Часто можно встретить утверждение, что украинизация государственного и партийного аппарата, поддержка развития украинской культуры и украинского языка была нужна для установления более тесных связей между партией и государством с одной стороны и крестьянством – с другой, а также для того, чтобы партия не упустила руководства растущей общественно-политической активностью крестьянства. Именно таким образом объясняли необходимость проведения этой политики большевики.
Это утверждение имеет под собой определенные основания. К власти многие крестьяне относились критически, и давать им лишний повод к возмущению было бы неразумно. Но, как мы убедились, далеко не все крестьянство интересовалось национальным вопросом и национальным составом партии в плоскости ее «русскости» или «украинскости». Чаще всего национальный момент всплывал на волне недовольства экономической политикой. А вот увязывали экономику и национальный вопрос, помимо «национально мыслящих» крестьян, которых было относительно немного, в основном представители интеллигенции – учителя, агрономы и др.
Таким образом, от отношения интеллигенции к власти, в том числе к ее национальной политике, во многом зависела позиция крестьянства, а значит, и положение советской власти на селе. Для украинской интеллигенции украинизация стала своеобразной культурной компенсацией за политическое поражение в Гражданской войне. Как справедливо указывает украинский историк Г. В. Касьянов, «официальное провозглашение политики украинизации должно было способствовать… привлечению (интеллигенции. – А. М.) к новому строительству, к тому же под контролем пролетарского государства», а также укреплению большевиками своих позиций. Партия не могла не видеть, что «неофициальная», «низовая» украинизация (иными словами, культурная деятельность украинского движения) началась задолго до провозглашения «официальной». Энтузиазм украинской интеллигенции начинал беспокоить большевиков. От лица ЦК КП(б)У Д. Лебедь докладывал в Москву, что они собирают факты «нетерпеливого отношения в деле украинизации школ и других культурных учреждений многочисленными украинскими интеллигентами, главным образом учителями». Опасение упустить влияние на массы и отдать культурно-национальное строительство в руки «чуждой» интеллигенции стало еще одной причиной, повлиявшей на переход к политике украинизации. Взяв последнюю под свой контроль, партия намеревалась выбить начавшую было складываться монополию на развитие украинской культуры «у интеллигента, агронома, учителя».
По большому счету, «совесть нации» проводимую политику продолжала поддерживать и после того, как стало ясно ощущаться стремление большевиков монополизировать украинский национально-культурный процесс. Там, в ответе профсоюза работников искусств (Вукробмис) на запрос секретариата ЦК компартии Украины о настроениях интеллигенции (1926 г.) говорилось, что городская интеллигенция, «особенно композиторы, актеры, преподаватели одобряют линию проведения нацполитики». Аналогичные сведения по сельской интеллигенции предоставить оказалось затруднительно по причине отсутствия среди них сколько-нибудь значительного числа работников искусств. С одной стороны, этот ответ был выдержан в духе советских рапортов о поддержке и лояльности, но с другой – проводившийся курс действительно мог удовлетворять национальные устремления интеллигенции, хотя и не всей.
Усиление контроля государства над культурным строительством с течением времени стало отмечаться интеллигенцией, и она была этим, конечно, недовольна. Период эйфории сменился более прохладным, порой даже скептическим отношением к проводимой украинизации. В сводках ГПУ отмечалось, что националистически настроенная профессура (как и учительство) «более всего критично относится к… национальной политике» и сомневается в ее серьезности и искренности. Иногда на критическое отношение влияли медленные темпы украинизации, иногда – ее внутреннее содержание. В качестве примера можно привести письмо одного харьковского партийца, работавшего во Всеукраинском кооперативном союзе (Вукоспилке), Л. Кагановичу. Автор письма рассказывает о настроениях своего начальника, «бывшего петлюровца», до 1923 г. проживавшего за границей, а затем вернувшегося в УССР и пополнившего ряды советских служащих. Начальник вращался в среде украинской интеллигенции, из чего автор письма делал вывод, что идеология, которую тот разделял, «в некоторой степени является показательной для его среды». А сводилась она к следующему. Начальник считал, что Украина испытывает «экономическое ущемление» со стороны Москвы. Украинизация оценивалась им как «неэнергичная» и фальшивая, которая ничем не отличается от английской колониальной политики в Индии, где англичане учатся говорить по-туземному, «чтобы лучше эксплуатировать».
Были и такие (например, С. Ефремов), которые прямо считали, что официальная украинизация – одно, «а истинное развитие нашего национального существования – другое». Для проведения «настоящей» украинизации, считали эти люди, не было благоприятных условий. Очевидно, имелось в виду, что Украина находилась в составе СССР и что «большой процент руководящего состава в советском аппарате – не украинцы». Убежденность, что украинизацию и строительство украинской культуры вообще должны вести только украинцы (причем, очевидно, «профессиональные»), была довольно распространенной в среде «национально мыслящих» граждан УССР. Это убеждение являлось одним из основных аргументов того, что проводимая украинизация не отвечает интересам украинского народа, от имени которого интеллигенция привыкла действовать.
Циркулярное письмо ГПУ УССР «Об украинском сепаратизме» (1926 г.) указывало, что, по мнению украинских националистов, «единственным результатом теперешней украинизации явится то, что “кацапы” и “жиды”, находящиеся на государственной службе, обдирая в интересах Москвы украинского крестьянина, будут говорить с ним на ломаном украинском языке. А настоящая украинизация должна сводиться к тому, чтобы весь государственный аппарат перешел в руки “щирых украинцев”», то есть активистов национального движения, которые в большинстве своем еще так недавно были сторонниками Центральной рады, Директории, участвовали в подполье и бандитизме и лишь затем сменили профиль деятельности на работу в области просвещения и культуры. Весьма образно выразил отношение национально мыслящих кругов украинского общества к политике большевиков секретарь отдела Нарпросвета и одновременно лидер коростеньской группы «сознательных» интеллигентов Т. Макода: «Я – националист. Мы – украинские интеллигенты, которых очень много, – и партия – два целиком противоположных лагеря, которые стремятся обмануть друг друга».
Борьба за внутреннее содержание украинизации, то есть борьба за строительство украинской культуры и нации, между большевиками и национальным движением заняла все 1920-е гг., заметно активизировавшись во второй половине десятилетия. Она вовсе не обязательно приобретала вид подпольной деятельности заговорщицких групп, хотя таковые тоже имели место. Но велась она в основном скрыто, под советскими лозунгами, прикрывшись коммунистической и интернациональной фразеологией. Пропетлюровски настроенных людей, то есть ориентирующихся на украинскую эмиграцию и ожидающих реставрации УНР, становилось все меньше и меньше. Конечно, были и те, кто продолжал надеяться на «войну-избавительницу», которая бы принесла «большевикам поражение, а Украине – независимость», и считал, что «лучше быть под Польшей, чем под жидами». Но таковых было немного. Менялась жизнь, менялись и настроения: ко второй половине 1920-х гг. даже учительство в массе своей стало относиться к советской власти лояльно. Как показали события 1926 г., несмотря на то что «убийство Петлюры вызвало безусловный рост активности враждебных групп как в среде украинской эмиграции, так и внутри УССР, ни к каким серьезным последствиям эта активность не привела. Ожидаемого взрыва протеста на селе не произошло. Интеллигенция в большинстве случаев ограничилась вечерами памяти «борца за независимость Украины». Даже те, кто имел собственное видение ее будущего, предпочитал связывать свою работу с существующей советской государственностью.
Неверие в искренность «официальной» украинизации возникало также под влиянием кадровых перестановок и внутрипартийной борьбы (теперь уже не на союзном, а на республиканском уровне). Одним из первых столкновений, не оставшихся незамеченным, стал конфликт между бывшим боротьбистом, а затем коммунистом, наркомом просвещения УССР Г. Ф. Гринько с одной стороны и большей частью Политбюро ЦК КП(б)У – с другой. Речь шла о дальнейшем проведении национальной политики и привлечении украинской интеллигенции к работе в наркоматах (прежде всего Наркомате просвещения). В результате конфликта Г. Гринько, отстаивавший курс на углубление сотрудничества с теми, кто участвовал в национальном движении, был вынужден оставить свой пост. Но тогда, в 1921 г., внимание сторонников национального движения, особенно его некоммунистической части, не было так сильно приковано к внутрипартийной борьбе. Тогда у них еще оставалась альтернатива – подполье и ожидание «освобождения» из-за рубежа, которое в тот период казалось вполне реальным. Гораздо больший резонанс в среде украинской интеллигенции и всех «национально сознательных» украинцев вызвало снятие со своего поста (и опять наркома просвещения!) А. Шумского и последовавшая за этим кампания по борьбе с украинским национальным уклоном, получившая название «шумскизма», «хвылевизма» и «волобуевщины».
И все же, несмотря на имевшееся недовольство официальной украинизацией, украинская интеллигенция активно ею пользовалась, причем не только для достижения каких-то высоких целей или воплощения национальных идеалов, но и просто для удовлетворения меркантильных интересов. Как известно, основная масса служащих была недовольна украинизацией и переводом делопроизводства на украинский язык. Самой волнующей темой, наряду с сокращением, стали экзамены на знание украинского языка. Служащие были обязаны в определенный срок овладеть украинским литературным языком (а с его «готовностью» еще были, как мы помним, проблемы). Для обучения организовывались курсы, вводились категории знания украинского языка. Его изучение ложилось дополнительным грузом на служащих (как и на прочие группы русской интеллигенции), а угроза увольнения под предлогом незнания языка висела над ними дамокловым мечом. Довольны политикой (или просто спокойно к ней относились) были те, кто знал украинский в совершенстве. Значительную их часть как раз и составляли националисты. Появился даже особый тип чиновников от украинизации. Многие из них не были «украинцами» с «дореволюционным стажем». Это были люди, пришедшие к украинству недавно, либо те, кто «держал нос по ветру». Они были особенно решительны и настойчивы («люты», как замечал С. Ефремов) в проведении украинизации.
Носители литературного языка быстро смекнули, что конъюнктуру можно использовать в материальных целях. Они становились репетиторами и готовили не говорящих по-украински к экзаменам, естественно не бесплатно. Например, в середине 1928 г. в Славянске (Донбасс) урок стоил 3–4 рубля. Преподавателями были в основном приезжие из Центральной и Правобережной Украины. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что репетиторы нередко оказывались и экзаменаторами. Как тут не вспомнить утверждение известного коммуниста Ю. Ларина (Лурье). В статье, посвященной «изнаночной» стороне украинизации и ее перегибам, он писал: «Для национальной интеллигенции какого-либо народа вопрос о распространении или сужении применения ее языка – это вопрос хлеба, вопрос борьбы с конкурентами по обслуживанию тех же потребностей тех же людей на другом языке». Случай с репетиторами – наглядное тому подтверждение.
В центре внимания националистически настроенных кругов украинского общества находились не только проблемы развития культуры и формирования национальной идентичности. Они внимательно следили за тем, насколько Украина сохраняет и укрепляет свое «национально-суверенное бытие», и крайне болезненно реагировали на все, что, по их мнению, наносило вред интересам суверенности Украины. По их мнению, суверенности Украины угрожало отсутствие собственной украинской армии, сохранение «колониальных пережитков» в экономике и отсутствие полной свободы ведения внутренней и внешней политики. Например, их не могло не тревожить бытовавшее положение, при котором «Донбасс не слушает Харьков, а считается только с Москвой».
Украинская интеллигенция внимательно следила за экономическим развитием республики. Мотив об экономическом угнетении Украины Москвой (не важно какой – царской, белой или красной) был и до сих пор остается одним из важнейших постулатов украинской националистической идеологии. В ходу были представления о подчиненном и зависимом характере экономики УССР. Суть их сводилась к тому, что советская власть продолжает царскую политику колониального угнетения, вывозя из Украины промышленное и сельскохозяйственное сырье, а товары продает ей по вздутым ценам и взимает с нее непомерно высокие налоги. «Украина кормит Россию», все средства идут на развитие экономики России – вот основная мысль этой концепции. Например, один учитель в письме своему бывшему ученику указывал, что УССР – «республика, не имеющая своего бюджета». «Не мы распоряжаемся своими средствами, а берем то, что нам дала Москва». «Следи за экономикой, – советовал он своему питомцу, – как распределяются союзные средства, где строят заводы, электрические станции и т. п., тогда ты сразу прозреешь».
Но не только покушения на полномочия Украинской республики или игнорирование последних раздражали националистов. Как сообщало ГПУ, «большое возмущение» среди «украинского элемента» вызвала передача РСФСР Таганрогского и Шахтинского округов. «Усиленно муссировались слухи о том, что Донбасс с Харьковом Москва в непродолжительном времени также собирается отнять от Украины». В вопросе о размежевании с РСФСР нагляднее всего проявился такой феномен, как украинская великодержавность. Этот феномен чаще ассоциируется с украинской эмиграцией и деятельностью галицийских националистов, имевших возможность публично и в печатных работах излагать свои теории. Например, известный деятель Украинского национально-демократического объединения Левицкий на страницах львовской газеты «Діло» писал, что, если Украина не желает оставаться второсортной страной и хочет войти в круг великих держав, она нуждается в новых территориях, причем не только сопредельных (Кубань), но и в Сибири, Туркестане, а также в протекторате над путями сообщения со своими «колониями». Подобные «имперские» проекты время от времени возникали в умах представителей украинского зарубежья.
Несмотря на то что их единомышленники в УССР в качестве своих первоочередных задач видели борьбу за «язык, нацию, культуру, самостоятельную экономику» и «империалистическим» проектам уделяли меньше внимания, великодержавные тенденции имелись и по восточную сторону реки Збруч, разделявшей СССР и Польшу. Здесь украинское великодержавие, то есть стремление «подравнять» УССР под размеры «идеальной» Украины, включавшей в себя все земли, заселенные этническими украинцами или относимые к таковым, проявлялось в вопросе об изменении границ между Российской и Украинской республиками. Стоит отметить, что по этому вопросу (как и по ряду других) сторонники украинского движения находили точки соприкосновения с некоторыми руководителями республики.
Начавшаяся кампания всколыхнула украинскую интеллигенцию не только на Украине, но и в приграничных с ней областях России. Как всегда, она взяла на себя роль организатора масс и повела кампанию за передачу ряда районов РСФСР в состав УССР. Например, общее собрание учителей и курсантов губернских Украинских курсов Воронежа и Украинского клуба имени Т. Г. Шевченко активно выступило в поддержку требований ВУЦИК о присоединении Валуйского, Россошанского, Богучарского уездов, а также ряда других территорий РСФСР к УССР, мотивируя это необходимостью борьбы с великодержавным шовинизмом. Собрание также постановило, что эту мысль необходимо внушать крестьянству и освещать проблему в прессе. После завершения размежевания в составе РСФСР остался ряд территорий, которые деятели движения считали «своими». Таким исходом они были очень раздражены.
Важно отметить следующее. Недовольство «колониальной эксплуатацией» Украины, «неискренней» украинизацией и прочими ущемлениями украинского суверенитета было не только следствием «традиционной» украинской националистической идеологии. Оно также символизировало ее эволюцию, заключавшуюся в постепенном переходе ко взгляду на УССР как на самостоятельное государственное образование уже сформированной украинской нации. Именно таковым в представлении националистов была и должна была быть УССР. Как указывалось в цитированном выше циркулярном письме «Об украинском сепаратизме», «то обстоятельство, что украинские националисты прекратили открытую борьбу с советской властью и формально признали ее, не означает, что они окончательно примирились с теперешним положением вещей и искренно отказались от враждебных замыслов».
«Враждебными» эти замыслы были с точки зрения советской власти. С точки же зрения националистов, они были продолжением национального и государственного строительства Украины – тем, чем они занимались до революции и за что боролись во время Гражданской войны. Недовольство или неприятие некоторых моментов в государственном, культурном и прочем положении УССР возникало скорее даже не столько из-за несоответствия между самим принципом советской государственности и идеалом украинской державности, сколько уже между тем, чего националисты ожидали от УССР, и тем, что в действительности она собой представляла. Еще непрочное положение большевиков позволяло надеяться на постепенное сползание УССР в сторону все большей независимости и окончательному воплощению «символа веры» украинских националистов (язык, культура, территория, нация, суверенность). В конфликт медленно, но верно вступали две концепции, два больших «проекта» будущего Украины: суверенно-национальный, принятый на вооружение украинским движением, и советско-коммунистический, проводившийся в жизнь партией большевиков.
Итак, можно сделать вывод, что украинская интеллигенция в силу многих идеологических, политических и материальных причин была настроена по отношению к большевикам отрицательно. По мере нормализации жизни, укрепления власти менялось и отношение к ней со стороны украинской интеллигенции. Но главной причиной, по которой она повернулась лицом к власти, стала политика украинизации. Украинская интеллигенция – разработчица и носительница украинской идентичности и идеологии – активно приступила к нациостроительству.
Проанализировав настроения основных групп населения УССР, следует обратиться к следующим вопросам и рассмотреть, как представляемый украинским движением национальный проект воплощался на практике.