Крестьянство

В конце 1920-х гг. на селе вновь стал отмечаться рост недовольства. Начало ему было положено хлебным кризисом 1927–1928 гг. Село продолжало находиться в непростых экономических условиях «ножниц цен», которые весьма точно охарактеризовал сам И. Сталин. Крестьянство, говорил он, «платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности – это, во-первых, и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты – это, во-вторых» (выделено Сталиным). Крестьянство вновь стало придерживать хлеб, дожидаясь повышения цен на него, а то и просто губить урожай. Все это повлекло за собой удорожание промтоваров и ухудшение жизни всех слоев населения страны, в том числе самих крестьян. Неспособность сельского хозяйства обеспечить нужды ускоренного промышленного строительства подталкивала руководство ВКП(б) к мерам внеэкономического характера. Уже после XV съезда (1927 г.) в ход пошли силовые методы изъятия хлеба.

Недовольство выражалось в форме саботажа и срыва заготовительных и налоговых кампаний, порче продуктов, росте антисоветских настроений, терактах против представителей власти и т. п. Естественно, чаще всего в этом были замечены зажиточные крестьяне, а также политически неблагонадежные лица («бывшие», участники бандформирований). Это не было бандитизмом сродни тому, что имел место в начале десятилетия. Теперь в силу разных причин он не мог получить такого размаха. Что немаловажно, у огромной массы населения (хотя, конечно, были и исключения) укрепилось сознание безальтернативности УССР и СССР как страны в целом. Но при всем том статистика ГПУ отмечала, что в 1928 г. произошел резкий рост выступлений, охарактеризованных как террористические. Так, если в 1927 г. по республике было зафиксировано 173 таких случая, то с января по ноябрь 1928 – уже 351, из них в два последних месяца – 74. Далеко не все из них являлись проявлениями настоящего терроризма. Однако угрозы, избиения крестьян-активистов, советских работников и коммунистов, покушения на них часто действительно были сопротивлением осуществлявшимся мероприятиям или произволу их конкретных исполнителей и потому могут считаться проявлением классовой борьбы.

Но в целом в конце 1920-х гг. ситуация на селе оставалась более-менее спокойной. Резкий всплеск протестных настроений пришелся на 1930 г. и был вызван началом проведения коллективизации и ликвидации на ее основе кулачества как класса. Согласно постановлению ЦК ВКП(б) «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» от 5 января 1930 г., коллективизацию на Украине намечалось закончить к весне 1932 г. На практике «сплошная коллективизация» осуществлялась поистине головокружительными темпами: уже к 10 марта было коллективизировано 70,9 % крестьян. Столь высокие показатели при нежелании значительных крестьянских масс идти в колхозы достигались путем приписок, при помощи давления, угроз (например, угрозы раскулачивания), а то и просто физического воздействия. Создание колхозов сопровождалось обобществлением имущества и раскулачиванием, под которое попадали не только кулаки, но и середняки и даже бедняки. Четкие критерии, которые позволяли бы классифицировать то или иное хозяйство, отсутствовали, что открывало широкие возможности для произвола, сведения личных счетов или просто ошибок. К тому же над местными властями довлел спускаемый «сверху» план, в котором давались разнарядки, сколько хозяйств надо коллективизировать, сколько раскулачить и т. д.

Любое действие рождает противодействие. Ответом на коллективизацию стал резкий всплеск протестных настроений зимой-весной 1930 г. по всему СССР. Отпор выражался в отказе от вступления в колхозы, выходе из них, «волынках» – саботаже работы в новых хозяйствах, забое скота и порче имущества, в «бабьих бунтах», терроре против партийного и советского состава и даже вооруженном сопротивлении. Многие выступления, если не большинство, были спровоцированы форсированием темпов, злоупотреблением местных властей, произволом и издевательством при проведении коллективизации и раскулачивания. Крестьянские настроения проникали и в Красную армию. Например, за три недели марта 1930 г. по 74 гарнизонам Украинского военного округа было зафиксировано 1724 случая негативной реакции на коллективизацию, а из 5500 писем красноармейцев политика советской власти на селе оценивалась положительно только в 1005.

Не стала исключением и УССР. Весной 1930 г. по многим районам республики, особенно на Правобережье, прокатилась волна крестьянских выступлений. Особенно резкими они были в ряде местностей Черниговы и Днепропетровского округа. В Одесском округе восстало три села Червоноповстанского района. Волнения происходили также на Херсонщине, Хмельниччине и в ряде других местностей. В некоторых селах Антонинского района Шепетовского округа местные крестьяне даже провозгласили «советскую власть без коммунистов». Последнее весьма показательно, поскольку свидетельствует о том, что в политике коллективизации крестьяне подсознательно винили не систему и не советскую власть как таковую, а коммунистов, в названии которых проступала ненавистная многим еще со времен Гражданской войны коммуна.

Непростая ситуация сложилась на польской границе. Ввиду того, что она грозила перерасти в международный конфликт, контроль над ней был вынужден взять лично председатель ГПУ УССР В. Балицкий. С февраля 1930 г. по 11 приграничным округам прокатилась волна массовых вооруженных выступлений. В них ярко проявился синтез экономической неустроенности и национальной специфики местного населения. Одним из наиболее тревожных эпизодов стал несостоявшийся переход государственной границы большой группой крестьян. Толпа численностью в несколько тысяч человек, состоящая преимущественно из поляков и униатов (так в документе), двинулась походом на Шаргород, захватила его, выгнав представителей власти, которым пришлось укрыться в местном монастыре. Затем возбужденные люди с кличем «Нам поможет Польша!» двинулись в сторону границы (благо она была недалеко). Только благодаря умелым и своевременным действиям пограничников толпу удалось удержать от перехода границы, уговорить ее разойтись и тем самым избежать международных осложнений.

Как свидетельствуют материалы ГПУ, преобладающая часть выступлений имела чисто экономическую основу, а если недовольство и приобретало политическое звучание, то в большинстве случаев имело «традиционную» антибольшевистско-антикоммунистическую и аитиеврейскую риторику, редко приобретая украинско-национальную окраску. Известны примеры, когда наряду с антисоветскими лозунгами, например о замене сельсоветов старостами, или обличением коммунистов, «ведущих страну к гибели», звучали требования «ввести в школы изучение славянского языка» для того, чтобы «лучше понимать церковную службу». Понятно, что это волновало не автокефалистов, а тех, кто сохранял верность канонической («московской», по выражению националистов) церкви и не спешил переходить на «понятную» и «родную» украинскую мову. А иногда антисоветские выступления и вовсе проходили под монархический гимн «Боже, царя храни».

В то же время отмечался и рост активности украинских националистических элементов, которые стремились воспользоваться крестьянским недовольством. Вновь на селе появились листовки, хотя национальный вопрос муссировался далеко не во всех из них. В тех же, где он присутствовал, повторялись известные утверждения, что якобы «весь украинский хлеб вывозится в Россию». Некоторые листовки не ограничивались простой «констатацией фактов» и призывали мстить за 12 лет, проведенных «под гнетом Москвы», и восстановить УНР (как видно, для некоторых УНР еще продолжала оставаться путеводной звездой). Как правило, происходило это там, где имелась «значительная засоренность» данной местности этим самым элементом, или же там, где «крепко сидел петлюровский кулак», помыкавший «забитым селянством». Еще одним очагом распространения националистических настроений стали местности, где раньше имелась густая сеть «просвит», приходов УАПЦ, действовали петлюровские банды и проживали их бывшие участники. Там отмечались разговоры о самостийности Украины, пелись песни со словами «Ще не вмерла…», а вокруг сел рылись окопы и дежурили дозорные. Как всегда, вместе с крестьянскими выступлениями поднял голову и уголовный бандитизм: начались грабежи, поджоги, убийства.

На волне экономических затруднений и недовольства коллективизацией и раскулачиванием оживилась деятельность подпольных групп и кружков. Но, как и в начале 1920-х гг., подпольная деятельность украинских националистов и крестьянские волнения оставались самостоятельными явлениями, имевшими свои корни, побуждающие мотивы и цели. Как и раньше, «коноводами» и основным контингентом этих групп становились представители интеллигенции и «бывшие». По мере развития кризиса подполье пополнялось и за счет крестьян, особенно тех, кто уже имел в прошлом опыт подобной деятельности. Националисты стремились подчинить недовольных своему влиянию, объединить их в группы с тем, чтобы крестьянский протест против мероприятий советской власти проходил организованно и имел характер борьбы против «московской оккупации». Противодействие коллективизации, борьбу за возвращение частной собственности они увязывали с «освобождением» Украины от большевиков и решением национального вопроса.

Органами безопасности был раскрыт ряд подпольных организаций националистического толка (подробнее см. в следующем разделе). Все они, помимо требований передачи земли крестьянам, отмены «нового крепостного права», введения свободной торговли, выступали за свержение коммунистического строя, за восстановление УНР и выход Украины из состава СССР. Хотя и социальные, и национальные требования присутствовали одновременно почти всегда, характер подобных организаций зависел от социального состава участников, а главное, от того, что было основой основ их существования, – национальный вопрос или сугубо крестьянские интересы. Некоторые из них в УНР видели возможность для удовлетворения своих требований. Другие же, и их было большинство, считали национальный вопрос главным, а его разрешение – своим приоритетным заданием.

Причиной появления на свет организаций первого типа ГПУ считало «озлобленность кулачества» (хотя в данном случае все же точнее говорить о крестьянском недовольстве), «выросшую на почве последних мероприятий на селе» (имелся в виду хлебозаготовительный кризис 1927–1928 гг. и последующая коллективизация). По своему составу и выдвигаемым требованиям такие организации были крестьянскими. Например, раскрытая в январе 1930 г. в Кременчугском округе «кулацко-петлюровская» организация Штаб войска Украинского, созданная в августе 1929 г. как ответ на политику большевиков на селе, в своей программе приоритет отдавала экономическим вопросам – введению частной собственности на землю, созданию крестьянских союзов, уравнению крестьян в правах с рабочими. «Крышей» для преобразований должна была стать УНР, которую следовало создать путем восстания и интервенции. Национальный вопрос должен был быть разрешен таким образом, «чтобы интересы украинского народа не были ущемлены», а все должности занимались исходя из процентного состава населения. Другие организации выражали крестьянские интересы лишь частично, будучи зеркалом политических настроений националистической интеллигенции.

Иногда бандитизм приобретал комичные формы. Так, в селе Кустовцы Шепетовского округа некий местный бандитский атаман Семен, очевидно, после обильных возлияний, решил идти походом, да не куда-нибудь, а прямо на Москву. Поскольку он был неграмотным, но отнесся к операции со всей серьезностью, то первым делом направился в сельскую школу, где по карте земных полушарий пальцами отмерил расстояние от его родных Кустовцов до Москвы. Вышло немного – всего 2 вершка. Решив, что через четыре дня он будет у стен столицы, Семен кликнул свое войско. По зову «батьки» явилось около 350 вооруженных человек. На Москву Семен решил двигаться непременно через село Онацковцы, где старостой была некая Дунька. «От нее там нам помощь будет», – обосновал свое решение «вождь» шепетовских повстанцев и двинулся в поход.

Настоящий эпизод, при всей его кажущейся несерьезности, между тем служит интересным свидетельством ценностных ориентаций и мышления крестьян (в данном случае шепетовских). Весьма показательно политическое мироощущение того же Семена и его людей, даже во время антигосударственного выступления подсознательно признававших Москву «своей» столицей и действовавших именно в советской, а не в «национальной украинской» системе координат. Дойти до Москвы «народным мстителям» было не суждено. О дальнейшей судьбе Семена, Дуньки и их «армии» сводки ГПУ умалчивают, но, судя по тому, что «летописание» этого похода составили именно чекисты, можно с уверенностью утверждать, что «спасли» столицу СССР от «веселого» налета именно они.

Но смешными эти пьяные выходки нам кажутся сейчас. Тогда все выглядело по-другому. Социальное напряжение в 1930 г. достигло наивысшего накала. Оно отличалось обоюдной жестокостью сторон и обоюдной убежденностью в правоте своего дела. Сводки ГПУ пестрят сообщениями о той атмосфере, в которой осуществлялись преобразования в деревне. Например, в том же селе Онацковцы, где атаманшей была Дунька, озверевшая толпа избивала уполномоченного РИК, беспартийного крестьянина Волошина, и всячески издевалась над ним. Его бросали в воду, ставили на колени, заставляли целовать землю и креститься, а «одна беднячка подняла подол и принудила» его в присутствии гогочущей толпы (не иначе как в затылок уполномоченному смотрел обрез или в бок упирались вилы. – А. М.) целовать себе половые органы. В соседнем районе такие же «люди» повесили молодую девушку-комсомолку, а затем отняли у одной матери и утопили трехнедельного малыша – ребенка их односельчанина-активиста. Это всего лишь несколько примеров «борьбы против коллективизации», хотя таких изуверских убийств, избиений коммунистов, комсомольцев, активистов, членов их семей (в том числе малолетних детей), издевательств над ними можно привести бессчетное количество, потому что такие случаи в начале 1930 г. стали массовым явлением. И точно так же можно приводить сотни примеров произвола, издевательств, несправедливого раскулачивания, высылок, арестов, расправ над крестьянами – кулаками, середняками и просто теми, кто чем-то не угодил какому-нибудь официальному или полуофициальному лицу.

Однако десять лет советской власти не прошли даром: село не просто противостояло городу, но и раскололось изнутри. Стала другой экономическая и политическая обстановка, изменилось и сознание крестьянства, причем всех его имущественных групп. Село 1930 г. не было похоже на село десятилетней давности и, конечно, не способно на мощное восстание или хотя бы на более-менее широко распространенный политический бандитизм. Вот почему после появления знаменитой статьи И. Сталина о головокружении от успехов, введения нового устава сельскохозяйственной артели и своевременных действий по пресечению волнений антисоветская активность пошла на спад и к концу года практически не давала о себе знать. Всплеск эмоций зимы – начала весны 1930 г. стал последним, и в дальнейшем коллективизация не встречала организованного отпора (хотя недовольство, отказы работать в колхозах и пассивное сопротивление еще имели место).

Итак, основой крестьянского недовольства опять, как и во время революции 1905 г. и в годы Гражданской войны, стали социально-экономические причины. Нелишне напомнить, что аналогичная ситуация наблюдалась но всему СССР, и Украина здесь не была чем-то особенным. Например, более активное сопротивление коллективизация встретила на юге европейской части СССР, особенно в ряде казачьих районов Дона и Кубани. Спецификой коллективизации на Украине может считаться то, что там недовольство и протесты в отдельных случаях облачались в националистические одежды. В то же время связь между экономическими проблемами и национальным вопросом в 1930 г. прослеживалась гораздо слабее, чем десять лет тому назад. Националисты оказались не в состоянии увлечь своими идеями широкие слои населения. Крепче стало государство, национальные и сепаратистские лозунги находили у крестьян гораздо меньший отклик. Большевики прочно удерживали влияние в массах. И это партия могла поставить себе в заслугу.

И все же колхозный строй утвердился пока поверхностно. Причиной было не только крестьянское недовольство, хотя его тоже не нужно сбрасывать со счетов. Главное заключалось в другом. Резкий переход (к тому же насильственный) к новому типу хозяйствования и управления, в какой бы отрасли или стране он ни осуществлялся, обязательно в течение некоторого периода сопровождался бы падением производства, хозяйственными затруднениями и т. п. Спустя некоторое время этот переход завершается сам собой. Но набиравшая обороты индустриализация требовала все новых и новых средств. Пока их могла дать только деревня. Учитывать эту неизбежную закономерность, отказываться от утвержденных планов, как и от методов их достижения, никто не собирался. И выкачивание ресурсов из деревни продолжилось, что обернулось крайне тяжелыми последствиями. В связи с этим необходимо коснуться такого непростого вопроса, как голод 1932–1933 гг.

 

«Голодомор» или голод?

[1126]

В современной украинской историографии возобладала точка зрения на голод как на «голодомор». Сразу подчеркнем, что «голод» и «голодомор» слова хотя и однокоренные, но имеющие принципиально разный смысл. И дело не просто в масштабах катастрофы. «Голодомор» – это не просто «сильный голод». «Голодомор» – это идеологическая концепция, инструмент воздействия на массовое сознание. Под ним понимается целенаправленное, сознательное уничтожение голодом украинского народа как народа и, что еще важнее, как народа украинского. Иными словами, «голодомор» хотят представить как геноцид-этноцид, который осуществлялся московским руководством при помощи или самоустранении от активного сопротивления этому украинской партийной верхушки. При этом либо прямо утверждается, либо подразумевается, что геноцид стал частью новой национальной политики большевиков на Украине и являлся не чем иным, как истреблением «соли» и «кости» украинского народа – украинского крестьянства.

Эта точка зрения не нова и «путевку в жизнь» получила еще в украинской эмиграции. Впрочем, эмиграция была лишь средой, в которой варилась концепция. Не меньшую роль в создании теории «голодомори» сыграли ее солидные заокеанские покровители. «Голодомор» стал оружием в идеологической войне против СССР, «работавшим» и на социальном («тоталитарное» государство, «неэффективная командная экономика»), и на национальном («русский империализм угнетает свободолюбивые народы») поле. Представление о «геноциде-голодоморе» стало краеугольным камнем «символа веры» «национально сознательных украинцев» и государственной идеологии современной Украины, при этом ему отводится двоякая роль. Во-первых, «голодомор» должен обозначить врага (как реально-материального, так и метафизического, некое «абсолютное зло»), сыгравшего роковую роль в жизни Украины и украинской нации. И во-вторых, внедрить в коллективное сознание украинцев чувство невинной жертвы, а врагу в его собственных глазах и глазах мирового сообщества привить комплекс вины, наложить на него моральные и материальные обязательства. «Голодомор» призван стать мощным консолидирующим фактором, призванным духовно и идейно объединить украинскую нацию. Но что же было на самом деле?

В 1930 г. была отменена частная торговля. Ведение хлебозаготовок было полностью сосредоточено в руках государства. Успешному проведению заготовительных кампаний должно было способствовать то, что нормы накладывались не на двор, а на колхоз. В 1930–1931 гг. заготовительная кампания прошла успешно. Трудности начались в следующем, 1932 г. Нормы продолжали оставаться высокими, в то же время производительность труда заметно упала. Причиной тому были объективные трудности, связанные с переустройством сельского хозяйства, организацией производственного процесса в колхозах, разрушением, как правило, крепких хозяйств раскулаченных крестьян.

Не менее горькие последствия имели отказы крестьян работать в коллективных хозяйствах, забои скота, в том числе быков (в то время основной тягловой силы), а если говорить языком спецслужб – саботаж (опять-таки, это явление было характерно отнюдь не только для Украины). В этом отношении весьма красноречивы воспоминания украинского диссидента, генерал-майора П. Григоренко. Диссидентом он стал гораздо позже, а в пору мятежной юности и в зрелые годы был правоверным коммунистом. В 1930 г. Григоренко как уполномоченный ЦК был направлен на село для организации заготовок. «Но то, что я увидел, – писал он, – превзошло все мои худшие ожидания. Огромное, более 2000 дворов, степное село на Херсонщине – Архангелка – в горячую уборочную пору было мертво. Работала одна молотарка в одну смену (8 человек). Остальная рать трудовая – мужчины, женщины, подростки – сидели, лежали, полулежали в “холодку”. Я прошелся по селу – из конца в конец – мне стало жутко. Я пытался затевать разговоры. Отвечали медленно, неохотно. И с полным безразличием. Я говорил: “Хлеб же в валках лежит, а кое-где и стоит. Этот уже осыпался и пропал, а тот, который в валках, сгинет”. “Ну, известно, сгинет, – с абсолютным равнодушием отвечали мне”».

И хлеб гнил. Естественно, все это было прекрасно известно не только Григоренко. Конечно, саботировали работу и губили урожай далеко не все крестьяне. Долг перед землей и трудовая совесть были выше личных обид и имущественных споров. Однако такие факты имели место, и, говоря о причинах голода 1932–1933 гг., о них тоже забывать не стоит.

В результате целого комплекса обстоятельств весной 1932 г. в 44 районах Украины начался голод, но уже к лету он прекратился. Однако к этому «звоночку» ни центральное, ни местное руководство не прислушалось. Первоначальный план на 1932 г. предусматривал сдачу 400 миллионов пудов хлеба. За снижение норм поставок началась борьба. Руководство КП(б)У настаивало на необходимости снижения плана, центр шел на это неохотно. Хотя нормы несколько раз снижали, они продолжали оставаться высокими. В 1932 г. удалось заготовить лишь 136 миллионов пудов, а из 23 270 колхозов план смогли выполнить только 1403. К февралю 1933 г. был заготовлен уже 261 миллион пудов. Но делалось это в условиях введения карточной системы и падения экспорта сельскохозяйственных товаров. План «дожимали» самыми крутыми мерами – обысками спрятанного хлеба, штрафами за его несдачу (другими продуктами), репрессиями председателей колхозов и вышестоящих начальников в том случае, если они не «выдавали» норму и пытались оставить часть хлеба для облегчения положения крестьян. Например, в декабре 1932 г. по этой причине было арестовано и осуждено руководство Ореховского района Днепропетровской области. Но ситуация продолжала оставаться тяжелой: в октябре в республике вновь начался голод, свирепствовавший до конца 1933 г. и унесший тысячи людей.

Существует много различных оценок потерь населения УССР от голода 1932–1933 гг. Большая их часть является результатом не серьезного исторического подхода, а плодом идеологической борьбы, грязной политической спекуляцией на памяти умерших от голода. Потери в 10, а то и 15 миллионов человек, о чем нередко пишут и говорят на Украине, конечно же являются надуманными. Вообще, подсчет потерь населения УССР (а именно так и надо ставить вопрос, а не украинского населения, как пытаются внушить «историки голодомора») вызывает определенные трудности. Они заключаются, с одной стороны, в установлении того, что будет считаться потерями (только ли прямые или с учетом последующих демографических волн), как отличить умерших от голода от умерших по другим причинам, а с другой – в наличии исходного статистического материала. Несмотря на свою высокую точность, статистика никогда не может дать идеально выверенную картину действительности. С большой долей уверенности можно сказать, что немало крестьян, которых относили к умершим, продолжали жить и трудиться в городах.

В настоящее время наиболее взвешенными и обоснованными можно считать данные, полученные украинским историком С. В. Кульчицким, уделявшим этой проблеме значительное внимание. Он полагает, что в 1932 г. потери населения УССР от голода составили примерно 150 тысяч человек, а в 1933 г. – от 3 до 3,5 миллиона. Это прямые потери. С учетом снижения рождаемости исследователь получил цифру около 5 миллионов. Но поскольку вторая цифра – величина все же условная, следует исходить из числа прямых потерь – 3–3,5 миллиона человек.

Нелишне будет отметить, что голодом были поражены не только УССР, но и Россия, ее наиболее хлебные районы – Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Кавказ, а также юг Центрально-Черноземной области, Южный Урал, часть Сибири, ряд территорий современного Казахстана (а тогда автономии в составе РСФСР). Всего в СССР в областях, охваченных голодом, проживало около 50 миллионов человек, голодало не менее 30 миллионов крестьян. То есть голодало и умирало от голода не только украинское крестьянство. Да и в УССР этому страшному испытанию подверглись представители всех народов, проживавших в ней. Но самое главное заключается в другом. Даже С. В. Кульчицкий – известный специалист в данном вопросе – своими исследованиями, желая или не желая того, наносит удар по родившейся за океаном теории «голодомора». Анализируя статистику ЗАГСов за 1933 г., он приходит к выводу, что смертность в городах имела приблизительно естественный характер, а на селе была повышенной. Иными словами, люди умирали не по национальному признаку, а по месту проживания.

В 1920-х гг. социальная структура украинского общества претерпела коренные изменения, превращавшие его из общества сельского типа в общество индустриальное. Уровень урбанизации украинцев за 1920–1930-е гг. вырос до 29 %. В абсолютных цифрах число украинцев-горожан увеличилось с 2,5 миллиона (в 1926 г.) до 6,8 миллиона человек (в 1939 г.), и этот процесс продолжал развиваться. Стремительно пополнялся украинскими кадрами и рабочий класс. Например, в 1930 г. 80 % шахтеров Донбасса были выходцами из украинских сел. Но никто эти миллионы не морил «голодомором», хотя сделать это было проще: ведь в отличие от сельского жителя горожанин всецело зависит от того, что сможет купить в магазине. Наоборот, ради того, чтобы обеспечить их продуктами, хлеб и другое продовольствие выколачивались из русских, польских, молдавских, греческих, болгарских и прочих сел, где также от голода гибли люди. Кстати, о русских. По данным переписи 1926 г., в УССР проживало 2 667 166 русских (тех, кто до революции обозначался как «великороссы»). Из них на селе (согласно переписи 1920 г., за несколько лет картина не претерпела существенных изменений) – 896 432 человека, то есть 35,9 % от всего русского населения УССР.

Но вернемся к «этноциду». Придя к заключению, что люди умирали по месту проживания, С. В. Кульчицкий делает вывод: «В границах Украины геноцид целил своим острием не в украинцев как таковых, а в сельское население». Оставим в стороне утверждение о «геноциде». Не будем останавливаться и на вопросе о том, был ли голод сознательно спровоцирован большевистским руководством, задумавшим (а не просто использовавшим) «террор голодом» в качестве метода создания колхозного строя, или же он явился результатом форсированной, если угодно, бесчеловечной политики, преследовавшей цель максимального обеспечения нужд индустриализации любыми средствами. Даже если гипотетически предположить, что высшее партийное руководство страны сознательно доводило и довело дело до голода в южных, юго-восточных и юго-западных регионах СССР, то логичнее это было бы назвать не гено-, а «классоцидом» – местью крестьянству, оказавшему весьма упорное сопротивление коллективизации, жестокому, но действенному средству принуждения к работе в колхозах. Хотя до сих пор не представлено убедительных, прямых доказательств того, что власти намеревались целенаправленно уничтожить часть населения СССР и ставили перед собой эту задачу.

Правда, «реверанс» правящей идеологии С. В. Кульчицкий все-таки был вынужден сделать, заявив, что у «геноцида» все же была «национальная подкладка». Эта «подкладка» якобы присутствовала в тексте постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 14 декабря 1932 г. «О хлебозаготовках на Украине, Северном Кавказе и в Западной области». В этом постановлении, подписанном И. В. Сталиным и В. М. Молотовым, помимо прочего говорилось, что на Северном Кавказе (имелась в виду Кубань) и Украине были допущены ошибки в проведении украинизации, а контроль за теми, кто эту украинизацию осуществлял на практике, был пущен на самотек. Благодаря этому «националистические элементы», петлюровцы и прочие получили легальное прикрытие для антисоветской работы. Особенно плотно они облепили прессу и школу. От северокавказских властей требовали в ближайшее время перевести делопроизводство в советских и кооперативных органах, прессу, а с осени 1933 г. – и преподавание в школах на русский язык. Далее союзное руководство предлагало ЦК КП(б)У «обратить серьезное внимание на правильное проведение украинизации» и вычистить контрреволюционные элементы из партии и советских органов.

Это постановление вроде бы и стало свидетельством наличия «национальной подкладки». Но, как можно убедиться, оно не содержит ничего, что могло бы служить не только прямым, но даже косвенным доказательством «этноцида» украинского народа. Максимум, что можно предположить, основываясь на нем, – это то, что власти постарались воспользоваться удобной ситуацией для внесения корректив в проведение национальной политики. Заметим, не пересмотреть курс на создание украинской нации в целом, а именно внести в него коррективы. Скорее, в этом постановлении сквозит желание найти виновного в сопротивлении коллективизации, голоде и трудностях пятилетки и сделать его ответственным за просчеты и неудачи. На роль «козлов отпущения», помимо властей на местах, вполне подходили украинские националисты всех политических расцветок, от жовто-блакитных до ярко-красных, которые уже давно стали порядком поднадоедать советскому руководству. Нелишне отметить и то, что в целом ряде случаев действительно прослеживалась прямая связь между состоянием сельского хозяйства и проводимой национальной политикой. Причем нагляднее всего это было заметно на примере территорий РСФСР, где проводилась украинизация. Именно в тех районах Кубани, где работали сотрудники Наркомпроса УССР и активисты «национального возрождения», воспитывавшие население в национально-украинском духе, антисоветская деятельность в начале 1930 г. была наиболее упорной.

Что касается Северного Кавказа, то возвращение русского языка в школьное образование, прессу и прекращение украинизационных экспериментов было встречено населением с удовлетворением, как правильная и давно ожидаемая мера. Отношение населения Кубани (причем и иногороднего, и казачьего) к проводившейся украинизации в подавляющем большинстве было негативным. Например, русские школы были переполнены, а украинские стояли пустыми. Родители объясняли это тем, что в украинской школе детей «портят», готовят из них «украинских китайцев» (очевидно, из-за мудрености и искусственности украинского языка – «китайской грамоты»). «Такой украинизации не треба, нащо ломать дитыну, хай им бис, хай вучат по-русски», – говорили они и объясняли свое неприятие «ридной мовы» тем, что «украинский язык не наш» и «на нем никто нигде не говорит».

Прекращению экспериментов на Кубани и в Черноземье способствовало то, что они являлись частью РСФСР. Но на точно такое же недовольство жителей Донбасса, Криворожья, Харьковщины, бывших новороссийских губерний внимания не обращали. Эти регионы входили в состав УССР и потому считались «украинскими», хотя самих жителей никто не спрашивал об их самоидентификации и отношении к спускаемой сверху украинской идентичности.

Так что же было в СССР и на Украине в 1932–1933 гг.? А был страшный голод, унесший жизни нескольких миллионов человек. Он стал побочным эффектом от реализации плана по переводу страны на новую систему хозяйствования. Высокие требования наложились на неизбежный переходный период, а с потерями и затратами, и в том числе с человеческими жизнями, при этом не считались. Причем чем больше было развито в регионе сельское хозяйство, тем меры были круче. Поэтому и голод был в наиболее хлебных регионах. Собственно, УССР пострадала не потому, что там жили украинцы, а только потому, что она была одной из главных житниц Советского Союза. Для нас важен тот факт, что никаких доказательств «этноцида», то есть целенаправленного уничтожения голодом крестьянства УССР как крестьянства украинского, нет. Украинцев никто специально голодом не морил. О том, что объектом столь крутых мер стало крестьянство как таковое, вне зависимости от этнической принадлежности, свидетельствуют географические масштабы «продовольственных затруднений» и количество голодающих. Подтверждением этого является и то, что смертность на селе была выше, чем в городе, по всему Советскому Союзу.

Кстати, сопротивление крестьянства было ненапрасным. Своей позицией оно сумело добиться для себя многих уступок. В течение всего десятилетия государство было вынуждено повышать оплату за трудодни, разрешить ведение приусадебного хозяйства и содержание скота и сделать еще ряд послаблений, например предоставив колхозам право частичного распоряжения произведенной продукцией. Все это заметно изменило облик коллективных хозяйств. Несмотря на то что колхозный строй был многим не в радость, он все же оказался далек от коммуны, которой так боялись крестьяне. А длительная идейно-силовая политика партии и государства возымела свое действие. Крестьяне смирились с необходимостью работать в общественном хозяйстве и перестали его бойкотировать.

К концу 1934 г. переход на новый способ хозяйствования в основном завершился. Кризис колхозного строя был преодолен, и в последующие годы развитие сельского хозяйства на Украине осуществлялось довольно успешно. Причем рост хлебозаготовок (1933 г. – 317 миллионов пудов, сданных государству, 1935 г. -462 миллиона, 1938 г. – 545 миллионов) происходил параллельно с определенным подъемом жизненного уровня колхозного крестьянства. Можно сказать, что колхозный строй стал неким компромиссом между государством и крестьянством. В контексте нашего исследования важно подчеркнуть следующее. Колхозный строй стал важной составляющей социально-экономического базиса, на котором формировалось советское общество. Новая социально-экономическая реальность определяла структуру последнего, формировала общественное сознание, мораль, систему ценностей нового социума, в том числе ее национальной составляющей. Поэтому колхозный строй и общественная форма собственности стали важным фактором при формировании украинской нации и национального самосознания.

 

Интеллигенция

Установление «единственно правильной» идеологии на практике означало борьбу с носителями альтернативных идеологических концепций. Первым объектом для удара стала интеллигенция, и прежде всего «старая».

Наступление на интеллигенцию осуществлялось в масштабах всей страны и было обусловлено критическим отношением многих ее представителей к большевикам вообще и к темпам и методам социалистического рывка в частности. Особенно это касалось «буржуазных специалистов», которых обвиняли в затруднениях на хозяйственном фронте, начиная еще с Шахтинского дела. В 1930 г. со всей остротой встала кадровая проблема, ко всему прочему усугубленная репрессиями по отношению к специалистам старой школы. Например, для растущей промышленности Украины уже тогда не хватало 9 тысяч инженеров, ощущалась нехватка и 16 тысяч учителей. В качестве выхода из создавшегося положения была сделана ставка на скорейшую подготовку кадров новой социалистической интеллигенции. В 1930–1933 гг. из вузов и техникумов в промышленность влилось 43 тысячи новых специалистов, хотя общая потребность в квалифицированных работниках по УССР продолжала оставаться высокой.

К началу 1930-х гг. украинская интеллигенция продолжала оставаться по преимуществу гуманитарной. Поэтому мы не погрешим против истины, если оставим за скобками погромные процессы против «вредителей» на производстве (вроде того Шахтинского дела или дела мифической Промпартии), поскольку в центре их внимания оказывалась главным образом русская (в национальном плане) техническая интеллигенция. Кампании против украинской интеллигенции развивались в иной плоскости и проходили под знаменем борьбы с украинским национализмом.

У многих ее представителей продолжали бытовать антисоветские и националистические настроения. «Борьбу за Украину» они вели не только в области культуры, идеологии и национального строительства. На протяжении всех 1920-х гг. существовало и националистическое подполье, намеревавшееся силой свергнуть большевиков и добиться самостийности «через налеты», террор и вредительство, хотя масштабы его не шли ни в какое сравнение с тем, что имело место в первой трети 1920-х гг. «Террористические тенденции крупного места не занимают», – отмечал председатель ГПУ УССР В. Балицкий. И руководство республики, и особенно ГПУ внимательно следили за деятельностью «украинских контрреволюционных элементов». Отмечалось, что к концу десятилетия на почве экономических затруднений, обострения внутри– и внешнеполитического положения активизировались сторонники радикальных методов борьбы за национальное дело. Соответственно, выросло и число подпольных организаций. Но спецслужбы работали четко, и такие организации своевременно обезвреживались.

Так, нелегальные петлюровские организации были раскрыты в Волынском, Черниговском округах. В Уманском округе была пресечена деятельность Селянской спилки. Запорожским отделом ГПУ оказался разоблачен повстанком (27 человек), поддерживавший связи с заграничным центром и т. д. Не все подпольные группы имели «буржуазно-петлюровский» характер. Например, в октябре 1927 г. в Днепропетровском округе была обезврежена подпольная организация, объединявшая бывших укапистов и коммунистов и стоявшая на укапистской идейной платформе. Впрочем, это не помешало ей установить связь с руководством УНР в эмиграции. В конце 1928 г. в Подольском округе была ликвидирована еще одна организация, готовившая вооруженное восстание «под флагом УКП». У нее уже был выработан план захвата местных органов власти, исполкома, милиции.

Не прошло незамеченным и некоторое увеличение в рядах националистического подполья молодых людей, что во многом объясняется обычной сменой поколений. Скажем, в селе Кухари на Киевщине в поле зрения чекистов попал «Сосновый батальон», (август 1929 г.), занимавшийся антисоветской агитацией и готовивший восстание. «Батальон» был организован заведующим местной школой Моргуном. Кроме него в организации состояло 16 его воспитанников. Подобные организации имелись не только на селе. В апреле того же года Киевским отделом ГПУ была обезврежена организация, называвшаяся Комитет вызволения Украины. В ней состояли в основном представители «интеллектуальной молодежи», стремившиеся реализовать националистическую идеологию старшего поколения в «формах активной борьбы с советской властью». Организация распространяла антисоветские листовки, устанавливала связи с польским консульством и эмиграцией.

Как и прежде, многие организации обращали свои взоры к крестьянству, которое к концу десятилетия стало особенно «популярно». Скажем, в деле еще одной организации – Украинской демократической народной партии (август 1929 г.) – помимо прочих обвинений (подготовка восстания, планы создания самостийной Украинской державы) говорилось, что ее участники стремились сорвать мероприятия власти, агитировали на сходах и подстрекали крестьян к борьбе против советской власти. Несмотря на то что крестьянские проблемы живо интересовали многих представителей украинской оппозиции, они зачастую были лишь фоном, удобным поводом для выражения требований национального характера. К примеру, в программе «Полуботковской громады» (22 учащихся Белоцерковского округа) указывалось, что общественный строй должен удовлетворять все население, но прежде всего крестьян, а промышленность должна стать лишь «дополнительным фактором развития земледелия и крестьянского хозяйства». Забота о крестьянстве была лишь средством по превращению Украины в независимое государство, в котором «все должно быть приспособлено исходя из национальных интересов», поскольку именно национальный вопрос «полуботковцы» считали самым извечным и главным.

Сейчас трудно сказать с достоверностью, существовали ли эти организации на самом деле или являлись фальсификациями ГПУ. Конечно, нет оснований отрицать, что в каких-то конкретных случаях, особенно по мере перехода к социалистическому рывку, фальсификации и подтасовки имели место. Раз обострялась классовая борьба, должно было обостриться и сопротивление националистов. Но вместе с тем нет никаких оснований отвергать тот факт, что в конце 1920-х гг. определенная почва и кадры участников для таких организаций имелись.

Наличие благоприятной почвы для существования подполья объяснялось не только самим фактом пребывания Украины в составе СССР, или, по терминологии националистов, в «московской неволе». На это влияла и текущая политика, прежде всего индустриализация, наступление «передового» города на патриархальную и «национальную» деревню. Другой причиной было разочарование в «неискренней» украинизации, особенно усилившееся по ходу борьбы с триединым уклоном 1926–1928 гг. Третьей становилась политика «неограниченного национального строительства» и противостояния русскости (понимаемой также как противостояние центру), которую проводил Наркомпрос УССР и которая вдохновляла наиболее радикальные элементы на борьбу за Украину. Да и в республике оставалось еще немало людей, вполне подходящих для этого. Кроме того, любые неформальные собрания, встречи, серьезные разговоры о «родине и о себе» тех, кого ГПУ рассматривало как националистов, могли послужить основой для обвинений в создании заговорщицких организаций.

Иными словами, почва для таких организаций была, а национальная оппозиция существовала не только на уровне личного мироощущения. Дыма без огня не бывает, и, пусть даже какие-то из них и не были подпольными политическими организациями в полном смысле этого слова, сомневаться в реальности многих из них нет оснований. Впоследствии программные положения этих организаций, как и сам факт их существования, послужили обвинительным материалом при организации политических процессов 1930-х гг. В то же время было бы неверно утверждать о каком-то росте влияния подпольных организаций и их идеологии на народ, что убедительно продемонстрировали события начала 1930 г. К тому же подполье охватывало лишь часть, и притом не самую значительную, украински настроенных людей. Оно было лишь отдельным сегментом в широкой деятельности национального движения.

В конце 1920-х гг. борьба с этими организациями носила «локальный» характер и не перерастала в борьбу с украинским национализмом как таковым. Постепенно она набирала обороты. Так, в 1927 г. число привлеченных по линии «украинской общественности» составляло 107 человек. В 1928 г. их было уже 285, в первой половине 1929 г. – 332 (по другим данным, 583 человека). Но хотя эти операции «по снятию украинского антисоветского актива» и задерживали деятельность националистов, полностью ликвидировать ее они не могли. «Не все активные группы» были разгромлены, впереди предстояла «упорная, неослабная борьба» с «украинской контрреволюцией», докладывал Балицкий руководителям республики. Назревал качественный скачок, при котором простое количество разоблачаемых организаций и арестованных «националистических элементов» должно было перейти на качественно новый уровень отношения к «украинской контрреволюции». И такой скачок произошел.

 

Процесс над СВУ

Этим «скачком», разделившим два периода в жизни украинского движения – до «великого перелома» и после него, стал открытый политический процесс над участниками Союза вызволения Украины (СВУ), проходивший 19 марта – 9 апреля 1930 г. в Харькове. Последний открытый судебный процесс в УССР, как и последний процесс, имевший не экономическую, а национально-политическую подоплеку, состоялся еще в 1921 г. Тогда обвинялись украинские эсеры во главе с В. Голубовичем. Приговор был мягким, все подсудимые остались на свободе и продолжали работать в научных, культурных и хозяйственных учреждениях республики. Конечно, тогда позиции большевиков в охваченной бандитизмом Украине, когда с минуты на минуту ожидалось новое вторжение, были еще непрочными. Но своих целей они смогли достичь: общественность воочию убедилась в том, кто же победил в Гражданской войне, и в то же время большевики показали, что не собираются расправляться со своим поверженным противником. После этого национальных уклонистов только «одергивали» или дело заканчивалось кадровыми перестановками. Социалистическое наступление на «экономическом фронте» позволило большевикам перейти к более крутым мерам.

Подготовка процесса над СВУ началась еще с мая 1929 г., когда ГПУ УССР провело аресты группы киевских студентов. Чекисты информировали ЦК КП(б)У о раскрытии контрреволюционной организации, состоящей из антисоветски настроенной интеллигенции, видных участников петлюровского движения, деятелей автокефальной церкви, представителей кулачества, не прекративших антисоветскую деятельность. По подозрению в принадлежности к антисоветской организации было арестовано немало представителей интеллигенции – учителей, научных работников, служащих. Выбор объекта очевиден: в ГПУ были уверены, что руководящий центр СВУ находился в Академии наук. Аресты продолжались до января 1930 г. Всего под следствие попало 474 человека.

На скамье подсудимых оказалось 45 человек – все представители национальной интеллигенции. Например, 15 из них работали в системе ВУАН, а двое были академиками. Многие из подсудимых (31 человек) были деятелями УНР и украинского движения времен революции, членами Центральной рады, министрами с социал-демократическим, эсеровским и подобным политическим прошлым. Среди обвиняемых значились член Генерального секретариата УНР, академик ВУАН и виднейший представитель украинского движения С. Ефремов, бывший премьер-министр правительства УНР, а впоследствии активный организатор УАПЦ В. Чеховской, академик М. Слабченко, историк И. Гермайзе, литературный критик и писатель А. Никовский, писательница Л. Старицкая-Черняховская и др. Обвинительный приговор гласил, что созданная ими подпольная организация была раскрыта и ликвидирована во второй половине 1929 г. (тогда же состоялись аресты ее членов). Далее говорилось, что СВУ намеревался «свергнуть советскую власть на Украине путем вооруженного восстания при помощи иностранных буржуазных государств и реставрировать капиталистический строй в форме Украинской Народной Республики».

Согласно официальным обвинениям, предтечей СВУ было Братство Украинской державносте (БУД), созданное подсудимыми еще в 1919 г. Судьба БУД – судьба националистического повстанчества: оно самоликвидировалось в 1924 г., под влиянием политики украинизации. Новые условия побуждали к перемене тактики. В результате в 1926 г., после гибели Петлюры, на свет появилась новая организация – СВУ, имевшая сеть соратников по Украине и связи с эмиграцией. Во главе организации стоял С. Ефремов, который давно находился в поле зрения ГПУ.

Каким же образом СВУ пытался достичь своих целей? Следствие и судебный процесс ответили и на этот вопрос. Члены Спилки внедряли своих людей в государственные структуры и общественные организации УССР, создавали почву для их будущего превращения в органы УНР. Например, на Луганщине действовал «кружок украинизаторов», состоящий из учителей украинского языка. Согласно обвинению, своей целью кружок ставил объединение украинской националистической общественности и влияние на учительство и студенчество. Академик М. Слабченко обвинялся в том, что формировал и воспитывал группу будущих молодых профессоров, националистов по убеждению.

Имелась при СВУ и боевая террористическая организация. Для удобства СВУ был разделен на медицинскую, академическую, школьную, педагогическую, институтскую, издательскую, редакторскую, кооперативную, автокефальную секции. При нем имелся Союз украинской молодежи (СУМ). По версии госбезопасности, СУМ был создан в 1925 г. и связь с СВУ установил в 1928 г. Заметим, что указанные направления оставляли для советских спецслужб широкий простор для поиска контрреволюционных элементов в тех организациях и областях, которые были охвачены этими секциями, например в Академии наук, книгоиздательстве, системе образования и т. д. СВУ также имел филиалы в Полтаве, Днепропетровске, Чернигове, Виннице, Одессе, Николаеве и 31 округе республики.

В настоящее время многими историками принято считать, что Союз вызволения Украины как таковой не существовал и был плодом работы органов безопасности. Об этом, например, пишут В. Пристайко и Ю. Шаповал в своей работе, основанной на солидной источниковой базе. Действительно, обвинение было построено на показаниях участников процесса, их личных материалах, переписке, дневниках, оперативных материалах ГПУ, самооговорах и показаниях других подсудимых. Уже после первых арестов, к осени 1929 г., стало ясно, что найденный при обыске материал хотя и давал представление о русле, в котором мыслили арестованные, но не содержал информации об их участии в СВУ, равно как и о наличии таковой. Поэтому было решено, что в ряде округов дальнейшая разработка дела будет осуществляться следственным способом, то есть так, как только что было сказано.

Обвинения и основные эпизоды дела были сформулированы в декабре 1929 г., задолго до начала судебного заседания. Вся информация о подготовке процесса, а затем о его ходе отсылалась в ЦК ВКП(б) и лично Сталину. Это, кстати, свидетельствует о том, что процессу придавалось исключительное значение. Скажем, положение о времени создания СВУ, перечисление направлений, по которым действовали члены Спилки, списки участников центральной организации и филиалов содержались в составленном С. Косиором, В. Балицким и П. Любченко документе, информировавшем ЦК ВКП(б) о ходе работы по указанному делу.

Не секрет, что при подготовке подобных процессов ради того, чтобы найти доказательства вины подсудимых, в ход шли подтасовки, подлоги, фальсификации. Но, как правило, в основе их были реальные факты и события. Например, в деле разоблаченной в 1930-х гг. контрреволюционной повстанческой организации Красных партизан в качестве вещественных доказательств фигурировали некие спрятанные в пограничной полосе арсеналы вооружения. К мифической организации они отношения не имели, хотя и не были выдумкой чекистов, как могли бы подумать «развенчатели культов» перестроечного и постперестроечного времени. Эти склады действительно существовали. Дело в том, что в 1927 г. с санкции высшего руководства СССР и лично по указанию наркома обороны К. Е. Ворошилова на случай вероятной войны в приграничных районах делались схроны с оружием и взрывчаткой, а также назначались лица из участников войны, тех же красных партизан, которые должны были оставаться на оккупированной врагом территории и вести подпольно-диверсионную работу.

Подобные «зацепки» имелись и в деле СВУ. К ним можно отнести, скажем, наличие ряда раскрытых организаций с одноименным названием (например, Спилки вызволения Украины из Винницкого округа, ликвидированной в 1928 г., не говоря уже об СВУ времен Первой мировой войны), а также факты антисоветских и националистических настроений, подтвержденных оперативной информацией и изъятыми личными материалами и т. д.

Но ее реальность, как ни парадоксально, ни работников госбезопасности, ни партийное руководство особо не волновала. Даже если СВУ как организация не существовал, нельзя забывать принцип, сообразуясь с которым строились все политические процессы 1930-х гг. Его можно назвать принципом «упреждающего удара» против потенциальных или вполне реальных противников советской власти. Люди, становившиеся главными участниками того или иного процесса, могли быть невиновны в конкретных обвинениях и даже до поры до времени не иметь представления о созданных в кабинетах ГПУ-НКВД организациях, но истинность формальных обвинений не была главной. Судили за мысли, за взгляды, за жизненную позицию. Если понять эту логику, многие явления общественно-политической жизни 1930-х гг. предстают в ином свете и становятся понятными.

В данном случае судили украинский национализм. На скамье подсудимых оказались видные представители национального движения, участники революции, деятели УНР. Ни для кого не было секретом их резко негативное отношение и к советской власти, и к «зависимости» Украины от России. Даже если охарактеризовать деятельность этих людей как «духовную» или «интеллектуальную» оппозицию, это не только не умалит их роль в деле утверждения украинства, но, напротив, лишь подчеркнет ее. Борьба вовсе не обязательно должна сводиться к кавалерийским атакам, терактам против представителей власти или разбрасыванию листовок. Мозговой центр национального движения, генератор идеологий, ценностных систем имел для строительства украинской нации значение несравнимо большее, чем десятки самых мощных подпольных организаций. Идеи, однажды появившиеся, не исчезают в никуда. Они имеют особенность материализовываться через помыслы и дела людей, пусть даже спустя несколько поколений, и изменять мир. История последнего столетия убедительно продемонстрировала, что наиболее прочная победа – победа на поле общественного сознания.

Пока же зачищалась «старая гвардия» украинского движения. 9 апреля 1930 г. Верховный суд УССР за контрреволюционную деятельность и участие в СВУ приговорил обвиняемых к разным срокам лишения свободы (от двух до десяти лет). Из 45 человек десять получили срок условно и были освобождены, еще пятеро через несколько месяцев были помилованы. Другие же, как, например, С. Ефремов, на волю больше не вышли: позднее они были осуждены по новым статьям и получили новые сроки.

Процесс над СВУ был открытым и вызвал большой общественный резонанс. Реакция широких слоев населения на суд и приговор продемонстрировала, что государственная идеология начала проникать в массовое сознание. Речь идет не только о ежедневной и настойчивой кампании советских СМИ по созданию негативного образа «контрреволюционеров» и таких же официальных осуждениях участников СВУ, которые принимались трудовыми коллективами различных организаций и учреждений. Гораздо интереснее посмотреть, какой была реакция «не напоказ», не для выражения верноподданнического усердия. Особый интерес при этом представляет реакция интеллигенции, как наиболее образованной группы населения, внимательно следившей за политикой и настроенной более критически по отношению к власти. К тому же всем было ясно, что своим острием процесс над СВУ был направлен против нее. Например, под влиянием процесса над Союзом вызволения среди рабочих вновь стала отмечаться подозрительность к спецам и к интеллигенции вообще, притихшая было после окончания Шахтинского процесса, а также усилилось враждебное отношение к украинским националистам и украинизации.

Итак, какую же реакцию вызвали сообщения о суде над СВУ среди интеллигенции? Этому вопросу посвящена специальная сводка, составленная заместителем председателя ГПУ УССР К. М. Карлсоном. Как указывалось в сводке, основная масса интеллигенции смотрела на процесс со своей корпоративной точки зрения. В процессе усматривали уже привычное «спецеедство» и третирование интеллигенции. Но помимо тех, кто полагал, что дело было раздутым, а приговор – чрезвычайно суровым (подсудимые, конечно, не правы, но они раскаялись и могут продолжать работать), имелись и такие, которые были довольны принятыми мерами, а если и критиковали их, то только за чересчур мягкий, по их мнению, приговор. Например, профессор Харьковского педагогического института В. Брожечка в этой «мягкости» усматривал национальный подтекст: подсудимые были украинцами. Если бы такое произошло в РСФСР, «оно бы так просто не кончилось», полагал профессор и возмущался тем, что «люди пользуются некоторыми привилегиями только оттого, что они украинцы».

Подобные высказывания были присущи представителям русской интеллигенции. Она долго испытывала на себе давление украинизации, а также возведенных в ранг государственной политики кампаний против «великодержавного шовинизма» и осуществлявшейся под этой маркой травли и третирования русскости. Партийная пресса, особенно благодаря стараниям Н. Скрыпника и его команды, изображала русскую интеллигенцию одним из главных носителей этого шовинизма. Доставалось ей и от «украинцев». Поэтому становится понятным, отчего немало представителей русской интеллигенции жалело, что «не все подобные организации выявлены», или, как преподаватель физики Киевского педагогического института С. Борисоглебский, надеялось, что «люди, сочувствующие деятелям СВУ» «в конце концов… будут обнаружены». А такие люди, по его словам, были везде, даже у них в институте (как видим, так считало не только ГПУ-НКВД).

Вообще, несмотря на то что в кругах русской интеллигенции отношение к процессу над СВУ было разным, его национальную подоплеку она почувствовала хорошо. Кто-то верил в существование СВУ, кто-то нет. Но даже те из них, кто не спешил принимать официальную информацию на веру или считал, что «в сообщении об Ефремове 90 % лжи», потому что «большевикам надо отвлечь внимание от событий на Китайской границе, от безработицы, отсутствия продуктов, топлива и т. д.», полностью поддерживали коммунистов, когда принимались рассуждать об «украинском вопросе». Скажем, некий профессор Егунов, сомневавшийся в том, что дело «было серьезно», потому что коммунисты «теперь очень сильны», ни минуты не сомневался, что в случае, если бы СВУ вел дело к отделению Украины, надо было принять «серьезные меры». Ему вторил профессор Боровиков (в деле он усматривал «польскую интригу»): «Той автономии, которую Украина сейчас имеет, – достаточно. Коммунисты набьют морду сепаратистам и расстреляют Ефремова. Не лазь. Я всецело на стороне коммунистов».

Польский мотив, как и выход на международные темы вообще, постоянно присутствовал при обсуждении дела СВУ. Относительную мягкость приговора чаще всего пытались объяснить боязнью международных осложнений. В среде интеллигенции ходили разговоры, что большевики опасаются ответных мер со стороны иностранных государств, особенно Польши. Причем такие взгляды высказывали представители и русской и украинской интеллигенции. Степень опасности, которую представлял СВУ, также оценивали по-разному. Кто-то полагал, что организация «имеет корни в зажиточной части крестьянства и украинской интеллигенции». Другие считали, что «украинцев» очень мало и «они подняли голову потому, что власть слишком с ними заигрывала». В целом же можно отметить, что процесс над СВУ всколыхнул подспудно тлеющее противостояние русского и украинского мировоззрений, общерусской и украинской идентичностей.

Украинская интеллигенция реагировала более единодушно. Многие ее представители тоже сомневались в реальности СВУ и во всем видели руку ГПУ, которое «соскучилось» по работе, так как «уже давно не имело хорошего дела». Но в их официальных выступлениях звучала резкая критика в адрес СВУ и ее главных участников, принимались резолюции соответствующего содержания. В то же самое время некоторые из выступавших (например, профессора Гордиевский и Музычка из Одессы) при встречах со студентами и на других мероприятиях старались, как отмечали чекисты, «смазать значение и характер СВУ и подорвать доверие к правдоподобности этого дела». Наиболее проницательные люди почувствовали, что «теперь, наверное, будут бить украинцев и дальше. Москва возьмет теперь твердый курс». Упомянутый выше Музычка как в воду глядел, говоря, что «может получиться так, что сегодня мы будем протестовать (то есть клеймить СВУ и заявлять о поддержке политики властей. – А. М.), а завтра просить, чтобы нас простили».

Примерно так же, как старшие товарищи, реагировало студенчество. Поначалу многие студенты относились к делу «частично безразлично, а частично недоверчиво», хотя на протесты и демонстрации выходили исправно, опасаясь «нажима» коммунистов и возможных неприятностей в учебе. По мере усиления пропаганды, да еще после признания подсудимыми всех предъявленных им обвинений, число тех, кто осуждал СВУ не только для вида и встретил приговор с удовлетворением, росло. По сравнению со старшим поколением студенческая молодежь в отношении «контрреволюционеров» была настроена более «кровожадно» и требовала для них более суровой кары.

Так подробно мы остановились на том, какое впечатление «дело СВУ» произвело на интеллигенцию, для того чтобы ясно представить, какие позиции имели большевики в своем наступлении на украинский национализм. Десять лет советской власти, сочетавшей кнут и пряник, принесли свои плоды. Власть чувствовала себя прочно и в глазах населения представлялась сильной как никогда. Интеллигенция была психологически сломлена, отчасти разбавлена новыми кадрами, стоящими на советских позициях. Украинская интеллигенция была уже не та, что в начале 1920-х гг., открытую оппозицию составить не могла и вслух выражала полную поддержку действий большевиков. Истинные взгляды можно было держать при себе или делиться ими с близкими друзьями, но в этом случае о них нередко узнавало еще одно заинтересованное лицо – ГПУ. Как политическая сила интеллигенция уже не представляла угрозы, но все еще продолжала оставаться идейным конкурентом. Впрочем, ее ликвидация и в этом качестве была предрешена настойчивым и постоянным оттеснением ее от руководства украинским культурным строительством. Действительно прав был Музычка, когда почувствовал, что скоро за «первыми ласточками» – участниками СВУ – последуют другие.

Небезынтересно привести слова еще одного русского ученого, профессора Кинена. Он полагал, что «на Украине, несомненно, есть группа шовинистов – украинцев, узких националистов, которые хотят полного отделения Украины. Эта группа сама не знает, чего она хочет… Но только эта группа бессильна, состоит она из дряблой мечтательной интеллигенции, и не им бороться против мужественных и сильных большевиков».

Прервемся на время. Как это верно замечено! При всех идеологических и даже геополитических теориях и того времени, и наших дней, украинский национализм не выработал своей положительной мотивации . Вся идейная мощь и даже прогрессивные на первый взгляд теории на самом деле либо обращены назад, в прошлое (зачастую придуманное) и построены на принципе отрицания, либо предусматривают обычную геостратегическую, культурную и прочую переориентацию на иные центры силы, по логике истории выступающие противниками России (СССР). Все это превращает украинский национализм в перманентно вторичное, провинциальное явление и делает его неспособным на серьезные самостоятельные шаги. Более того, это ставит под вопрос и подлинно независимое существование конечного продукта украинского нациостроительства, делая его скорее объектом, а не субъектом исторического процесса. Свою «дряблость» и «мечтательность» украинское движение воочию продемонстрировало еще в Гражданскую войну, а большевики, благодаря своей «силе» и «мужественности», вышли из нее победителями. Это своеобразное преломление закона сохранения энергии лишь подтвердилось в дальнейшем: чем «сильнее» и «мужественнее» становились большевики, тем «безвольнее» – украинские шовинисты, и наоборот.

Но вернемся к тому, что сказал профессор о ситуации, сложившейся ко времени процесса над СВУ. «Большевики, безусловно, не допустят дробления России и решительными мерами прекратят все эти вылазки», – говорил он. «Огромное большинство беспартийных на Украине будет в этом вопросе вместе с большевиками. “Украинцев” очень… мало. Они подняли голову потому, что власть слишком с ними заигрывала. Удар по заговорам и твердая рука скоро превратят этих “украинцев” снова в граждан СССР или России».

Несомненно, большевики прекрасно знали, что общественное мнение и симпатии масс будут на их стороне и выручать украинскую национальную интеллигенцию окажется некому. Крестьянство – эта, по мнению националистов, опора украинской нации, по крайней мере его подавляющая часть, к вопросам «высокой национальной политики» было равнодушно.

К тому же все мысли и чувства поглощало изъятие хлеба, коллективизация, раскулачивание. Социалистическое наступление на экономическом фронте не позволило «националистическим элементам» обратить внимание крестьянства на национальный вопрос.

Впрочем, организаторы процесса над СВУ предусмотрели связь между коллективизацией и ударом по украинской интеллигенции. Вот тут и пригодились раскрытые ранее подпольные организации с тризубами на печатях, с громкими названиями со словами украинская, вызволение, армия, провозглашавшие борьбу за восстановление УНР при помощи восстания и интервенции (вспомним хотя бы организацию Штаб войска Украинского). Как следовало из обвинительного приговора над СВУ, свержение советской власти, которое готовили члены Спилки, должно было осуществляться путем крестьянского восстания и неизбежной при этом интервенции. Подготовка и руководство восстанием возлагались на участников СВУ, причем эта «честь» предоставлялась прежде всего автокефальной церкви.

Процесс над СВУ стал ударом не только по украинской интеллигенции. Своим острием он одновременно был направлен против УАПЦ – пожалуй, единственной в то время организации, имевшей политическую окраску, через которую продолжало действовать украинское национальное движение. Даже несмотря на то что в конце 1920-х гг. над ней был установлен контроль советских спецслужб, УАПЦ продолжала оставаться важным элементом нациостроительства не только по форме, но и по содержанию. Процесс над СВУ положил конец существованию и этого структурного подразделения движения. О месте УАПЦ в деле СВУ и о судьбе автокефальной церкви, следует сказать особо.

 

Ликвидация УАПЦ

В качестве одного из главных обвиняемых по делу СВУ проходил виднейший идеолог и организатор церкви, «всеукраинский благовестник» В. Чеховской. На скамье подсудимых оказался и его брат, священник УАПЦ. Автокефальной церкви отводилась настолько важная роль, что организаторами процесса в Спилке даже была предусмотрена специальная автокефальная секция. Как говорилось выше, особых иллюзий по отношению к этой церкви власти не питали и прекрасно знали, что работу она проводила не только и не столько религиозную, сколько национально-воспитательную. Коммунисты сделали ловкий ход и использовали «политическую подкладку» этой церкви для одновременного удара и по ней, и по национальной интеллигенции. В. Чеховской обвинялся в том, что с 1920 г. состоял в БУДе и по приказу последнего вступил в автокефальную церковь, фактически став ее руководителем. По словам самого подсудимого, в СВУ украинской церкви отводилась роль организатора недовольных советским режимом и националистически настроенных прихожан, тех, кто «познал поражение на националистическом поле» и потому обратился к церкви. Интересно отметить, что поначалу В. Чеховской отрицал принадлежность УАПЦ к СВУ, но в ходе следствия изменил свои показания. Впрочем, это не было чем-то из ряда вон выходящим: спецслужбы умели настоять на своем. Другой подсудимый, С. Ефремов, в своих показаниях указывал, что вся деятельность УАПЦ – организация братств, хоров, курсов, а также повседневная работа – в основном преследовала цели пропаганды, направленной не только на дискредитацию советской власти в глазах крестьянства, но и на принятие практических мер по подготовке намечавшегося на весну-лето 1930 г. восстания.

Обвиняя подсудимых в подготовке восстания, большевики «убивали двух зайцев». Во-первых, это являлось серьезным обвинением, придавало организации реальные черты и обосновывало борьбу с ней. Во-вторых, любое возможное антиколхозное выступление или затруднения с сельскохозяйственными поставками, вероятность которых никто не мог отвергать, вполне можно было объяснить подрывной деятельностью светских и церковных националистов. А сами выступления охарактеризовать не как бунт (пусть даже и кулацкого элемента), произошедший под влиянием экономических причин, а как политические акции, направленные на свержение советской власти. Но ко времени окончания процесса волна антиколхозных выступлений уже схлынула, вероятность более крупных была уже устранена. Поэтому использовать «связи» участников СВУ и УАПЦ с сельскими восстаниями в полной мере не пришлось. Хотя В. Балицкий указывал на существовавшую, по его мнению (или считавшуюся таковой), связь между «осколками» СВУ и беспорядками в приграничных округах УССР зимой – в начале весны 1930 г. В ряде сел прошли аресты членов Спилки – активных участников и организаторов волнений. Например, в Калиновском районе Винницкого округа по обвинению в организации местных антисоветских элементов был арестован автокефальный поп Голоскевич. В том, что данный служитель культа, как и многие другие арестованные, мог быть замешан в антиколхозных выступлениях или националистической агитации, особых причин сомневаться нет. За десять лет материалов о национальной «подкладке» автокефальной церкви накопилось предостаточно. Но то, что по селам были разбросаны «осколки» СВУ, вызывает определенные сомнения. По-видимому, в данном случае как раз были использованы те возможности для маневра, которые были заложены в ходе следствия (создание в СВУ автокефальной секции и обвинения ее членов в подготовке крестьянского восстания).

Возглавить восстание должно было духовенство УАПЦ, значительная часть которого состояла из «бывших», в том числе из офицеров. Все выступления обвиняемых, касающиеся роли УАПЦ, можно суммировать следующими словами В. Чеховского. Он утверждал, что работа автокефальной группы СВУ состояла «в сеянии национально-политического зерна, сплочении националистических элементов, враждебных соввласти, объединении их на почве веры и национально-политических идей, подстрекательстве этих элементов против соввласти и ее органов, в стремлении к так называемой самостийности Украины». Украинизация церкви этому только способствовала. Наконец-то точка зрения большевиков на автокефальную церковь прозвучала во всеуслышание, да еще из уст одного из столпов национального движения. Это означало их окончательную победу над УАПЦ и ликвидацию церковного крыла украинского движения.

Надо сказать, что в 1929–1930 гг. по православной Церкви был нанесен тяжелейший удар. Она фактически приравнивалась к контрреволюционным организациям. Было ужесточено религиозное законодательство, активизировалась антирелигиозная пропаганда, в массовом порядке стали закрываться храмы, гонения на священнослужителей приобрели поистине огромный размах. Ко всему прочему, как часто случалось, официальная линия была усугублена и доведена до крайности не в меру рьяными исполнителями на местах. Скажем, сооружение из икон уборных, имевшее место в селе Кондровка Старооскольского округа, объяснялось не директивами ЦК ВКП(б), а исключительно инициативой местных воинствующих безбожников. Глумление над верой чрезмерно накалило и без того непростую обстановку в стране и особенно на селе. Кстати сказать, многие волнения 1929 и 1930 гг. происходили не только на почве коллективизации или хлебозаготовок, но также по причине закрытия храмов и репрессий против духовенства. Например, за ноябрь-декабрь 1929 г. по УССР было зарегистрировано 10 случаев массовых выступлений, в которых приняло участие 2070 человек, из них половина – на религиозной почве. Гонения против духовенства и верующих Русской православной церкви на территории Украинской ССР достигли огромных масштабов.

В этом контексте важно отметить следующее. Несмотря на то что репрессии против УАПЦ по времени совпали с антирелигиозной кампанией, они имели совершенно иные причины. УАПЦ была осуждена не как церковь, а как крыло политической организации, и не за религиозную деятельность, а за политическую. Хотя в той обстановке ничто не мешало разобраться с ней именно в контексте борьбы с религией. Не случайно, что в качестве обвиняемого выступал В. Чеховской – светский человек, да еще с неподходящим политическим прошлым. Характерно и то, что по делу не проходил ни один из действующих автокефальных епископов.

Судьба УАПЦ во время процесса складывалась непросто. Незадолго до него, 28–29 января 1930 г., состоялся Чрезвычайный собор УАПЦ. Собору предшествовали массовые аресты: с июля 1929 г. было арестовано 5 епископов, много священников. Непосредственно по делу СВУ было привлечено 118 служителей культа, но многие были арестованы по другим статьям. На Чрезвычайном соборе миряне не были представлены совсем. Присутствовало около 40 священников и епископов. На соборе было принято решение о самороспуске УАПЦ. 12 марта митрополит Н. Борецкий в обращении к прихожанам констатировал, что УАПЦ являлась организацией контрреволюционной и антисоветской и по этой причине подлежит ликвидации (как организация). Ее приходы сохранялись, и им разрешалось отправлять службы по своему усмотрению. Епископы должны были переходить в приходские священники. Но решение о самороспуске не спасло автокефалистов. В мае митрополит Н. Борецкий и ряд других архиереев церкви были арестованы.

Многими современниками, а затем и эмигрантами действия собора трактовались как вынужденная акция, совершенная под давлением государства. Например, В. Липковский утверждал, что «голосом этого собора говорил не Христос, не церковь, а ГПУ». Имелись и другие мнения. Например, некоторые автокефалисты предполагали, что решение собора о самоликвидации стало попыткой, пожертвовав верхушкой церкви, вывести из-под удара саму идею украинской автокефалии, продемонстрировать, что УАПЦ не была политической организацией.

Аресты среди автокефалистов тогда продолжались до конца 1930 г. К этому времени на Украине числилось всего лишь около 300 приходов УАПЦ, многие из которых значились только на бумаге. В декабре в СССР наметилось некоторое смягчение антирелигиозной кампании. Поэтому, а главным образом по причине нежелания форсировать события в наступлении на украинское движение властями был организован II Чрезвычайный собор УАПЦ, на который съехалось 7 епископов и архиепископов, 26 священников и 26 мирян. На этом соборе церковная организация была восстановлена, но в названии новой церкви уже не было слова автокефальная. Оставшиеся приходы распределялись по семи епархиям. Митрополитом, уже не Киевским, а Харьковским (поближе к столице), был избран архиепископ Иван Павловский. Всего к этому времени в церкви числилось около 200 священников и 7 архиереев.

Агония УАПЦ продолжалась еще несколько лет. Теряя переходившие к «тихоновцам» и просто закрывавшиеся приходы, испытывая непрекращающиеся аресты, она была окончательно ликвидирована в 1936 г. Тогда были арестованы митрополит и все оставшиеся к этому времени на свободе иерархи. Многие деятели УАПЦ еще раньше публично порвали с церковью и верой, отреклись от сана и поступили на государственную службу – с тем, чтобы пополнить списки репрессированных уже в новом качестве. Фактически, автокефальная церковь перестала существовать, хотя никакими формальными актами это не оговаривалось. Да это было и не нужно. Оставшиеся приходы вернулись в лоно Русской православной церкви.

Одним из заключительных аккордов в ликвидации УАПЦ стал арест 22 октября 1937 г. ее первого митрополита и харизматического лидера В. Липковского. Он был обвинен в руководстве фашистской организацией церковников, ставившей своей целью «отторжение Украины от СССР» и «создание самостоятельного государства фашистского типа». На следствии Липковский участие УАПЦ в СВУ и связях с прочими антисоветскими организациями отрицал, говоря, что она «не была филиалом СВУ» и «в политические дела не вмешивалась». 27 ноября того же года бывший православный протоиерей, отлученный от церкви, а позднее самосвятский митрополит, был расстрелян. Так закончила свой путь Украинская автокефальная православная церковь.

 

Наступление продолжается

Итак, какое же влияние на дальнейший ход событий оказал процесс над Союзом вызволения Украины, какое место он занял в контексте тех лет? Для современников он стал, конечно, весьма значительным и даже знаковым, для кого неприятным, для кого закономерным событием. Но тогда далеко не все могли оценить масштаб его последствий. С высоты прошедших десятилетий хорошо видно, что процесс над СВУ явился переломным моментом в отношениях Советского государства и украинского движения и означал решительное наступление на «низовую» украинизацию, которая в новых условиях стала уже не нужна и даже нежелательна. Удар наносился по разным секторам национального движения: по старой интеллигенции и по автокефальной церкви как одной из его важнейших организационных структур, занимавшей к тому же место посредника, «передаточного паса» между интеллигенцией и крестьянством.

В ходе разработки СВУ были намечены те направления, по которым в дальнейшем началось выявление «шовинистических элементов». Относительно мягкие приговоры не должны были никого вводить в заблуждение: процесс был первый, действовать следовало постепенно, да и аппетит, как известно, приходит во время еды. Первый шаг был сделан. Эпоха «великого перелома» наступила и в жизни украинского движения.

Внимательному наблюдателю было понятно, что процесс над СВУ – не последний. Ожидание новых громких дел, которым жила украинская интеллигенция, только укрепляло уверенность и решительность большевиков. И удары не заставили себя долго ждать. Следующей организацией, «раскрытой» ГПУ, стал Украинский национальный центр (УНЦ). Удар снова пришелся по старой интеллигенции, участвовавшей в революции 1917 г. и связанной с УНР. Но среди подсудимых появились и новые персонажи: помимо представителей интеллигенции из собственно Украины (или, как еще говорили, надднепрянцев) по делу УНЦ были привлечены галицийцы.

Надо сказать, что выходцы из Галиции были частыми гостями в дореволюционной России. Немало образованных галичан, или, как они сами себя называли, русинов или карпатороссов, переезжало в Россию и работало в научных, учебных заведениях и т. п. Но это были русофилы, считавшие карпатороссов ветвью единого русского народа. Поэтому они легко вливались в русскую интеллигенцию и включались в общероссийские культурные и национальные процессы. Немало галичан осело в России в ходе Первой мировой войны. После отступления русской армии в 1915 г., по неполным данным, в стране насчитывалось свыше 100 тысяч беженцев-галичан (сюда включены только русины). Разные причины вынуждали людей бросать свои дома и уходить в неведомое. Среди беженцев были убежденные русофилы и люди, опасавшиеся расправы австрийцев и украинских националистов за сотрудничество с русскими. Эвакуировались и галицийские православные, особенно те, кто вернулся в веру предков недавно. Другие шли, подчиняясь решениям военных властей или агитации местных пророссийских общественных деятелей. Немало крестьян переселялось в Россию в надежде спастись от малоземелья и бедности и получить землю. Совершенно особую категорию составляли галицийские «украинцы», высланные в глубь страны за неблагонадежность (среди таковых оказались униатский митрополит А. Шептицкий, а также М. Грушевский, чувствовавший себя как дома и там и здесь). Немало беженцев оказалось на территории малороссийских губерний.

В 1920-х гг. характер иммиграции из Галичины, которая и украинскими националистами, и большевиками стала называться Западной Украиной, коренным образом изменился: основную массу приезжавших составляли идейные украинцы: интеллигенты, а также местные коммунисты, но так же мыслившие в украинской системе ценностей (хотя среди переселенцев были также рабочие и крестьяне). Есть данные, что немало солдат и командного состава Украинской галицкой армии также оказалось в УССР. Присутствие в республике этих кадров являлось серьезным фактором внутреннего положения республики.

Большинство галицийцев-«украинцев» направлялось на работу в учреждения культуры и образования. Для украинизации этих и других сфер общественной жизни требовалось много квалифицированных кадров, владеющих украинским языком. Испытывая их нехватку на Советской Украине, руководство УССР приглашало их из Западной Украины. Так, Н. Скрыпник обращался в Политбюро за разрешением на въезд 1500 учителей. К началу 1930-х гг. во многих учреждениях и организациях, в том числе на ответственных постах, работало немало выходцев из Галиции. Они стали весьма активным элементом нациостроительства и «низовой» украинизации и опорой при проведении украинизации официальной. Теперь же большевики посчитали, что настал удобный момент для того, чтобы заняться галицийской иммиграцией: после процесса над Украинским национальным центром началось ее «вычищение».

«Дело» УНЦ разрабатывалось в 1930–1931 гг. как следующее звено в цепи украинской контрреволюции, впервые извлеченной на свет во время процесса над СВУ. На заседании Политбюро ЦК КП(б)У 22 марта 1931 г. рассматривался вопрос об УНЦ. Политбюро указало, что Национальный центр проводил линию СВУ. По делу было арестовано 50 человек. 22 из них ранее состояли в УПСР и УСДРП. После разгрома «группы Ефремова» ГПУ смогло вплотную приступить к другой части старой интеллигенции, лидером которой был М. Грушевский. Он и был объявлен руководителем организации. Помимо него из наиболее видных фигур членами УНЦ были бывший член ЦК УПСР В. Голубович, видный деятель Центральной рады, историк П. Христюк, упоминавшийся М. Яворский, министр продовольствия, а затем председатель объединения потребкооперации «Днепросоюз» Д. Колиух (вот и кооперация попала в поле зрения ГПУ), директор кооперативного издательства «Рух», эсер И. Лизановский, военный специалист Г. Коссак (военачальник Украинской галицкой армии), профессор Н. Чечель и ряд других видных деятелей украинского движения. Впервые в качестве обвиняемого оказался связанный с УНЦ «двурушник» – коммунист Н. Г. Левитский. Присутствие на скамье подсудимых коммуниста – знаковый момент: был переброшен «мостик» от беспартийной интеллигенции к компартии. На сей раз процесса как такового не было. Суд, состоявшийся в феврале 1932 г., был закрытым – заседала «тройка». Как и в предыдущем случае, обвинение было построено на показаниях самих обвиняемых. Несмотря на то что процесс носил закрытый характер, приговоры оказались мягче, чем по делу СВУ: подсудимые получили от 3 до 6 лет. Правда, после 1934 г. 33 человека по обвинениям в антисоветской деятельности были арестованы вновь и получили новые сроки заключения, а 21 – расстрелян.

В 1932 г. была раскрыта еще одна подпольная организация – Союз Кубани и Украины. Ее участники обвинялись в подготовке присоединения ряда территорий РСФСР (Кубани) к УССР. Необходимо напомнить, что еще в 1927 г. в ГПУ УССР рассматривалось дело некоего П. Бурбы, студента Харьковского института народной освиты. Ему и его товарищам вменялась в вину деятельность, направленная на присоединение «украинской Кубани» (то есть местностей с большой численностью населения, записанного в переписи 1926 г. как украинское) к Советской Украине. Сам П. Бурба в ходе следствия утверждал, что хотел этого из «чисто культурно-национальных и экономических причин», не желая изменения общественно-политического строя ни в УССР, ни на Кубани. Стоит обратить внимание, что его аргументация полностью повторяла то, что с высокой трибуны говорил Н. Скрыпник. Тогда П. Бурба получил три года заключения, а девять его друзей отделались менее строгими наказаниями.

Теперь же ГПУ воспользовалось этим и рядом других обстоятельств (например, наличием «кубанских землячеств» в ряде вузов УССР и их «вниманием» к положению крестьянства) для нанесения удара. Противником продолжала оставаться интеллигенция УССР и «выращенная» стараниями Наркомата просвещения Украины украинская интеллигенция РСФСР, например некоторые преподаватели Краснодарского педагогического института и ряд музейных работников. Другим и более важным объектом, против которого был направлен процесс, становился сам Наркомпрос, проводивший украинизацию на сопредельных с УССР территориях, и в целом те силы в республиканском руководстве, которые считали национальный вопрос ключевым и являлись приверженцами «республиканского начала» в организации СССР. Стоит хотя бы вспомнить их реакцию на ход территориального размежевания между Украинской и Российской республиками несколькими годами ранее и позицию по вопросу о национальном развитии украинцев диаспоры (то есть РСФСР!). В качестве обвиняемого по делу Союза Кубани и Украины предстал Ю. Самбурский, коммунист, уполномоченный СНК УССР при СНК СССР, в чьи полномочия входило осуществление контроля над положением украинского национального меньшинства в РСФСР.

«Разоблаченные» организации были верхушкой айсберга, наиболее заметными эпизодами широкомасштабного наступления на «низовую» украинизацию, иначе называемую «национальным возрождением», на ее институты и деятелей. Обычно круг арестованных по делу какой-либо раскрытой организации был шире круга ее членов. Поэтому ликвидация таковой означала чистку тех организаций и учреждений, в которых работали ее участники. И количество привлеченных по делу могло во много раз превышать число непосредственных обвиняемых.

Наступление на «низовую» украинизацию и национальное движение в 1930–1933 гг. в первую очередь было направлено против старой гуманитарной интеллигенции с эсеровским и социал-демократическим прошлым, занимавшей видные места в учреждениях науки и культуры УССР и силами которой во многом велось украинское «национальное возрождение». В первую очередь удар пришелся по той тонкой прослойке, в которой велось создание научных, политических, национальных теорий и идеологий, формировались отличительные особенности и образ украинской нации и которая в предыдущее десятилетие активно руководила ее строительством. В деле УНЦ прозвучали фамилии М. Грушевского и М. Яворского. Первый поначалу был арестован и дал показания, но затем от них отказался и по указанию Сталина был выпущен. Слишком заметной фигурой он был, да и время для столь решительного шага еще не пришло: репрессии только начинались. До своей смерти (1934 г.) М. Грушевский не подвергался мерам воздействия, хотя имя его все чаще упоминалось в связи с развенчанием идейных основ украинского национализма.

М. Яворскому повезло меньше. Еще в мае 1929 г. во время публичной дискуссии его «История Украины в кратком обзоре» и другие работы были подвергнуты острой критике. В 1930 г. он был исключен из партии, на следующий год арестован, а в 1932 г. сослан на Соловки. Одновременно с этим началась кампания по развенчанию его теории и разгрому созданной им исторической школы. Кампания строилась на основе ее научной критики (националистическая идеология, попытка свести историю Украины к борьбе «народа» за украинскую государственность, теория «двукулачества», изображение украинской буржуазии и кулачества как революционной силы, идеализация мелкобуржуазных украинских партий, отрицание гегемонии пролетариата и закономерности пролетарской революции на Украине). К этому добавились обвинения в сокрытии прошлого (якобы М. Яворский был офицером австрийской армии).

По мере того как разворачивалась кампания по борьбе с украинским национализмом, репрессии стали выходить за рамки связанной с УНР старой интеллигенции и взяли в оборот интеллигенцию новую, коммунистическую – тех, кто так или иначе был связан с национально-культурными процессами 1920-х гг. Это были коммунисты, которых ранее обвиняли в национальном уклоне, и работники Наркомпроса, занимавшиеся украинизацией. В 1930–1933 гг. удары наносились по тем, кто в решении национального вопроса составлял большевикам оппозицию, причем как некоммунистическую, так и «красную», стоящую на коммунистической платформе. Логика подсказывала, что должен был появиться кто-то, на кого будет возложена ответственность за существование национальных уклонов, заигрывание с украинским движением и покровительство «контрреволюционным» процессам в науке, культуре и искусстве. Организацией, отвечающей за проведение национально-культурной политики, был Наркомпрос УССР.

Условия, созданные XII съездом РКП(б), привели к тому, что это, казалось бы, не первой важности учреждение приобрело сильное влияние на все стороны жизни УССР. А его глава Н. Скрыпник стал одной из главных, знаковых фигур в руководстве республики. «Разоблачение» националистических организаций и извращений в науке, культуре и искусстве со всей ясностью намечало следующую цель. Осуждение бывшего наркома просвещения А. Шумского и ряда сотрудников Наркомата, закрытие Всеукраинского института Маркса-Ленина (ВИМЛ) завершало подготовку к удару по виднейшей фигуре в КП(б)У и УССР – Н. Скрыпнику. И удар по наркому был нанесен весной-летом 1933 г.

 

Компартия Украины и «великий перелом»

Собственно, подготовка к этому удару началась еще раньше и заключалась не только в начавшихся репрессиях украинской интеллигенции, но и в постепенном усилении давления на украинскую парторганизацию. Если началом кампании против интеллигенции стало «сворачивание» нэпа, то борьбу с «врагами» и «перерожденцами» в КП(б)У активизировала ситуация, сложившаяся в 1932–1933 гг. в сельском хозяйстве. На III конференции КП(б)У 6 июля 1932 г. председатель СНК СССР В. М. Молотов и член Политбюро ЦК ВКП(б) Л. М. Каганович отметили плохую работу партийного и республиканского руководства УССР. Их доклады носили характер директив о темпах и ходе проведения коллективизации и хлебозаготовок. Пока вину руководства УССР усматривали лишь в попытках добиться пересмотра и снижения плана поставок. Вопросы культуры и политики в резолюции конференции не затрагивались. Но попытки скорректировать политику (именно скорректировать, ибо в правильности и необходимости ее никто из украинских руководителей не сомневался) мало к чему приводили. «Никаких уступок и колебаний в вопросе о выполнении принятых партией и советской властью заданий!» – подчеркивал в своем выступлении В. Молотов.

Ответственность за сложившееся положение на партийное руководство возложил сам генеральный секретарь ЦК ВКП(б). «Не в крестьянах надо искать причину затруднений в хлебозаготовках, а в нас самих, в наших собственных рядах. Ибо мы стоим у власти, мы располагаем средствами государства, мы призваны руководить колхозами и мы должны нести всю полноту ответственности за работу в деревне». Это нашло отражение и в нормативных документах. В уже цитированном постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О хлебозаготовках на Украине, Северном Кавказе и Западной области» от 14 декабря 1932 г. отмечалось, что «в результате крайне слабой работы и отсутствия революционной бдительности ряда местных парторганизаций Украины и Северного Кавказа» в значительной части районов «контрреволюционные элементы» – кулаки, бывшие офицеры, петлюровцы, сторонники Кубанской рады – проникли в колхозы, сельсоветы, заготорганы, кооперацию, организуя саботаж сева, хлебозаготовок, пытаясь «организовать контрреволюционное движение». Самыми «злейшими» из них были «саботажники… с партбилетом в кармане». Наказания предлагались самые решительные – вплоть до смертной казни. 10 декабря ЦК ВКП(б) принял постановление о проведении в следующем году чистки партии и приостановлении приема в нее. Через некоторое время в статье «Правды» от 7 января 1933 г. был перекинут «мостик» от положения в сельском хозяйстве Украины («саботаж хлебозаготовок и отставание УССР от других районов СССР») к «политической близорукости» высшего партийного руководства республики, из-за которой стала возможна активизация «классового врага».

Меры по улучшению тревожной ситуации, сложившейся в компартии Украины, были изложены в постановлении ЦК ВКП(б) «О положении в украинской парторганизации и задачах большевиков на Украине» от 24 января 1933 г. В нем острой критике подвергалась КП(б)У, не выполнившая планы по организации заготовок и хлебосдачи, несмотря на их трехкратное снижение, и намечался ряд кадровых перестановок. В постановлении говорилось о необходимости правильного подбора и расстановки кадров и коренного изменения руководства сельским хозяйством. Были заменены первые секретари Днепропетровского и Одесского обкомов. Но главное, на пост второго секретаря ЦК КП(б)У и первого секретаря столичного Харьковского обкома назначался Павел Петрович Постышев. Постышев не был новым человеком в парторганизации Украины. Теперь же, получив от Сталина широкие полномочия, он стал фактически главой республики. Его прежний пост секретаря ЦК ВКП(б) был за ним сохранен. Он мог обращаться к вождю напрямую, минуя своего формального начальника – генсека ЦК КП(б)У С. В. Косиора.

Произошли и другие перестановки, имевшие решающее значение для дальнейшей судьбы украинского национального движения. 23 февраля Н. Скрыпник был освобожден с занимаемой должности и назначен на пост председателя Госплана и заместителя председателя СНК УССР. Новым наркомом просвещения стал В. Затонский. Его первым заместителем назначался А. Хвыля, в свое время энергично боровшийся с «триединым уклоном». Заместителем председателя правительства стал П. Любченко. Отстранение Скрыпника с поста наркома просвещения предвещало его скорое падение и перемены в Наркомпросе. Всего же в течение февраля-апреля сторонники Скрыпника оказались отодвинуты от важнейших постов.

Особое внимание было уделено и укреплению соответствующих органов. Заместитель председателя Объединенного государственного политического управления СССР В. Балицкий (тоже ранее трудившийся на Украине) был назначен председателем ГПУ УССР и полномочным представителем ОГПУ по Украине. Вошел он и в состав Политбюро ЦК КП(б)У, что свидетельствовало о растущей роли спецслужб в жизни Советского государства, а также воочию демонстрировало, с какой серьезностью руководство страны относилось к ситуации на Украине. После его приезда в высшем и среднем звене аппарата ГПУ произошли большие кадровые перестановки.

Постышев взялся за дело круто. Уже 4 февраля на Объединенном пленуме Харьковского обкома и горкома КП(б)У новый лидер выявил круг виновных в катастрофе в сельском хозяйстве. Ими оказались кулаки, подкулачники, петлюровский, вредительский и прочий антисоветский элемент, против которого и намечалось усилить репрессивные меры. Кадровые изменения и чистки приобрели широкий размах. Со своих постов было снято 237 секретарей райкомов, 249 председателей райисполкомов, 158 председателей районных контрольных комиссий. В создаваемые при совхозах и машинно-тракторных станциях политотделы было направлено 3 тысячи работников, еще 10 тысяч – в колхозы, причем 3 тысячи – на должность председателей и секретарей партячеек, 1340 человек были направлены на укрепление рядов ГПУ.

Одновременно с кадровыми изменениями была продолжена и даже усилена кампания в прессе по развенчанию и осуждению националистических уклонов и извращений ленинской национальной политики. О том, что на Украине не все в порядке с ее «чистотой», прямо говорилось в уже упоминавшемся постановлении «О хлебозаготовках» от 14 декабря 1932 г. В частности, речь в нем шла о том, что в ряде районов Украинской ССР «украинизация проводилась механически, без учета конкретных особенностей каждого района, без тщательного подбора большевистских украинских кадров». Это «облегчило буржуазно-националистическим элементам, петлюровцам и пр. создание своих легальных прикрытий, своих контрреволюционных ячеек и организаций». Для недопущения этого КП(б)У предлагалось «обратить серьезное внимание на правильное проведение украинизации, устранить механическое проведение ее, изгнать петлюровские и другие буржуазно-националистические элементы из партийных и советских организаций, тщательно подбирать и воспитывать украинские большевистские кадры, обеспечить систематическое партийное руководство и контроль за проведением украинизации». Позднее Постышев объяснял особенности классовой борьбы на Украине тем, что классовый враг часто вел борьбу против социалистического строительства, прикрываясь «националистическим флагом».

Здесь надо сделать небольшое отступление. Перемены в руководстве КП(б)У, произошедшие после приезда П. Постышева, стали не только реакцией на хлебный кризис, проявлением «немилости» к «нерадивым» руководителям республики, но явились новым этапом наступления на украинский национализм. Решительность и масштабы начавшейся кампании могут даже произвести впечатление резкой смены национальной политики. При этом под изменением национальной политики понимают перемену отношения к украинскому «национальному возрождению», а иными словами, к украинскому движению. Но действительно ли 1933 г. стал поворотным моментом в судьбе последнего?

Без сомнения, кампания против того курса, который проводил Наркомпрос УССР, оказала на его судьбу заметное влияние. Но ничего принципиально нового 1933 г. не принес. Украинскому национализму большевики уделяли пристальное внимание постоянно. Качественно новый этап в отношениях государства и национального движения тоже был открыт раньше, во время процесса над СВУ. Тогда же было публично объявлено, что это не просто кампания против того или иного уклона, а борьба с украинским национализмом как таковым. Центральный орган КП(б)У, журнал «Більшовик України» в передовице, посвященной суду над СВУ, подчеркивал, что суть процесса не в осуждении рядовой контрреволюционной организации. Дело обстояло серьезнее. «Украинский: пролетарский суд… судит в исторической ретроспективе весь украинский национализм, националистические партии, их предательскую политику, их подлые идеи буржуазной самостийности, незалежности Украины». Теперь же лишь расширялся круг противников. В 1933 г. удар был направлен не только по старой буржуазной интеллигенции (хотя продолжали «подчищать» и ее), а и по «красным» националистам, по «национал-коммунистам», по тем силам в руководстве компартии Украины, которые создавали благоприятную атмосферу для деятельности национального движения. Конечно, масштабы новой кампании превышали те, что были раньше. Но этот удар был подготовлен предыдущими кампаниями и стал всего лишь их новым витком.

В марте 1933 г. усилиями сотрудников ГПУ УССР было извлечено на свет еще одно звено в цепи украинской контрреволюции подпольная Украинская войсковая организация (УВО). В принадлежности к УВО обвинялись не только деятели культуры и искусства (148 человек), но и коммунисты, причем весьма известные. «Диверсантами» и «террористами», «организаторами саботажа» в сельском хозяйстве оказались бывший нарком просвещения УССР А. Шумский – одна из ключевых фигур украинизации и национального строительства, члены ЦК Коммунистической партии Западной Украины (КПЗУ) К. Максимович, Р. Турянский, П. Солодуб, работавший одно время управляющим делами СНК УССР, член КПЗУ О. Букшованный и др. Последний обвинялся в связях с Украинской войсковой организацией и Организацией украинских националистов, действовавших в Западной Украине и возглавляемых Е. Коновальцем. Но главное, что среди тех, кто проходил по делу, оказалось немало сотрудников Наркомпроса. Вновь на слуху в связи с этим делом оказалось и имя М. Яворского.

Причину того, что националистический «прорыв» оказался возможен, большевики усматривали в «ошибках на теоретическом фронте». Например, П. П. Любченко в своей докладной записке на имя И. В. Сталина объяснял сложившееся положение тем, что национальный вопрос на Украине «раздули в самодовлеющий», превратили «в отдельную область социального бытия», что не могло не отразиться на практической работе низовых органов и идеологии молодых коммунистических кадров. По сути дела, большевики были абсолютно правы, увязывая практику с теорией. Надо лишь отвлечься от партийной фразеологии, а под так называемыми ошибками понимать другое мировоззрение, другие принципиальные подходы к тому, что такое «Украина» и каким путем ей надлежит идти. А в основе всего лежала та или иная трактовка национального вопроса. Поэтому борьба началась с теоретического фронта.

Одним из первых мероприятий в этом направлении стала ликвидация одного из главных завоеваний Н. Скрыпника. В вузах, техникумах и на рабфаках было отменено преподавание теории национального вопроса и национальной политики партии. Изучение этих проблем было включено в общий курс марксизма-ленинизма. Таким образом, возможность Скрыпника и его людей распространять собственную точку зрения на сущность национального вопроса (в основном применительно к проблемам украинского национального строительства и способам их разрешения), а также воспитывать на ней новые поколения специалистов, служащих и «красной» интеллигенции была устранена.

Большое внимание было уделено вопросам языкознания, а точнее, тому положению, которое сложилось в области украинского литературного языка. С резкой критикой принципов, на которых велось его создание, на страницах «Большевика Украины» выступил новый заместитель наркома Андрей Хвыля. Статье предшествовала его докладная записка «О положении на украинском языковедческом фронте», направленная в Политбюро ЦК КП(б)У. Заместитель наркома в красках обрисовывал «угрожающее положение», ставшее, по его убеждению, результатом сознательного «вредительства украинских националистических элементов на фронте создания украинской советской культуры». Вредительство состояло в искусственном и целенаправленном отгораживании украинского языка, культуры и народа от всего русского, воспитании народных масс в националистическом духе и ненависти к социалистическому отечеству. А. Хвыля подчеркивал, что Наркомпрос не только не вел против этого борьбы, но прикрывал вредительство и содействовал ему. Всю ответственность за сложившееся положение он возлагал лично на Н. Скрыпника, способствовавшего «этому искривлению партийной линии».

Для скорейшего исправления ситуации заместитель наркома предлагал приостановить издание словарей, пересмотреть всю новейшую терминологию, привести ее в соответствие с той, что имела широкое употребление на Украине, и отменить все нововведения 1927 г. в правописании, грамматике, синтаксисе и т. п. Он также настаивал на необходимости обратить пристальное внимание на кадры языковедов, сотрудников профильных институтов и очистить это направление от «буржуазно-националистических элементов». А кроме того, рекомендовал разработать соответствующие нормативные акты, охватывающие все перечисленные вопросы.

Предложения А. Хвыли предопределили дальнейшие практические шаги партийного руководства в этом вопросе. 27 апреля 1933 г. газета «Правда» назвала Институт языковедения при ВУАН (бывший Институт украинского научного языка) гнездом врагов, националистов, учеников Ефремова, очернителей рабочего класса Донбасса. Деятельность Института в целом и особенно нововведения в правописании, лексике и грамматике характеризовались как враждебные, направленные на реставрацию капитализма, отчуждение украинского языка от русского и его реформирование в сторону приближения к польскому и немецкому языкам. Одновременно с этими обвинениями в прессе и журнале «Мовознавство» развернулась кампания по развенчанию языковых нововведений. В конце июня постановлением ЦК КП(б)У были отменены все утвержденные Н. Скрыпником реформы украинского правописания. Впоследствии многие сотрудники института были арестованы.

Другим важнейшим фронтом борьбы с национализмом стала историческая наука. Критика «национальных» школ и их интерпретаций истории Украины началась еще до 1933 г., о чем уже упоминалось. Наряду с критикой, переходящей в полное развенчание и клеймение «национальных» концепций истории Украины, принимались и организационные меры по устранению их носителей. Начало этому было положено ликвидацией Всеукраинского института Маркса-Ленина (ВИМЛ), который ЦК обвинил в националистических уклонах. Кафедрой истории в ВИМЛ заведовал М. Яворский, кафедрой философии – В. Юринец (оба – галицийцы). А сам институт возглавлял не кто-нибудь, а лично Скрыпник, использовавший его в качестве трибуны и важнейшего инструмента для проведения своей политики в жизнь. В июне 1931 г. на месте ВИМЛ была создана Всеукраинская ассоциация научно-исследовательских марксистско-ленинских институтов (ВУАМЛИН). Началось изгнание враждебных идеологий и на «философском фронте». Таковой теперь становилась школа философа В. Юринца. Его школу власти поддерживали вплоть до 1933 г. Но в постановлении ЦК КП(б)У (март 1933 г.) «О сборнике “За ленинскую философию”» (главный редактор Нирчук) за извращение марксизма и грубые ошибки подверглись резкой критике сам сборник и входивший в систему ВУАМЛИН Институт философии. Кампания набирала обороты. В. Юринец был объявлен сторонником «буржуазно-идеалистической философии» и плагиатором. Ему вменялось в вину «философское обоснование схемы истории Яворского», утверждение о безбуржуазности украинской нации и необходимости «переориентации на западную культуру». Арестован он был в 1936 г. как член троцкистско-террористической организации, отправлен на Соловки, где вскоре и был расстрелян.

Кампания набирала обороты. В апреле 1933 г. состоялось совещание ЦК КП(б)У, специально посвященное национальному вопросу. На нем отмечалось, что «на руководящие посты в отдельных районах и на ответственные участки национально-культурного строительства» пролезли «враждебные, чужие, петлюровские элементы». В. Затонский указал и ответственного – Наркомат просвещения УССР. Но о том, кто стоял во главе его, не было сказано ни слова. Хотя уже давно было ясно, что вокруг Наркомпроса сжимается кольцо, имя Скрыпника в негативном контексте большевики старались публично не упоминать. Но между собой называли вещи своими именами. Например, П. Любченко указывал, что искривления в национальной политике объясняются тем «исключительным положением, которым пользовался в последние годы тов. Скрыпник». Как известно, всякая исключительность и завышенное самомнение ни к чему хорошему не приводят. Вот и сейчас они привели бывшего неформального лидера Украины «к излишней развязанности», свели «до минимума критическое к себе отношение». Позднее, с конца мая, имя Скрыпника, как одного из главных виновных в националистическом «шабаше», стало звучать во всеуслышание.

Согласно официальной точке зрения руководства ВКП(б) – КП(б)У, вокруг него группировалась вся националистическая контр революция. Об этом недвусмысленно заявил приехавший на Украину секретарь Исполкома Коминтерна Д. З. Мануильский. Сам пост этого человека говорил о многом: украинский национализм попадал на суд мирового коммунистического движения. Д. Мануильский отметил, что среди тех, кто занимался национально-культурным строительством, оказалось немало выходцев из национальных партий, которые «так и не смогли срастись» с компартией. В то же время именно им был «отдан на откуп национальный вопрос». Отметив опасность, исходящую от этих выходцев, Мануильский продолжил свою мысль: «Тут в Украине есть целый ряд учреждений, которые имеют высокое звание академий, институтов, ученых обществ, где часто находит убежище не столько социалистическая наука, сколько классово враждебная идеология». Результатом этого явилось то, что национальный вопрос некоторыми теоретиками стал рассматриваться не как вспомогательный и служебный в борьбе за идею пролетарской диктатуры, а стал выдвигаться «на первое место вопреки целостному ленинскому учению».

Выступление Д. Мануильского, которое можно считать позицией высшего руководства ВКП(б) по данному вопросу, очерчивало круг врагов, подлежащих устранению. В него попадали эмигранты-галицийцы, местная националистически мыслящая интеллигенция, выходцы из национал-социалистических партий. Ответственность за то, что «дело строительства национальной культуры часто доверяют двурушникам, людям классово-враждебным», возлагалось лично на Скрыпника и на тот курс, который Наркомпрос проводил с 1920-х гг. Но широкомасштабные чистки учреждений, ведомств, институтов, в которых «окопались» националисты, стали возможны лишь после окончательного свержения их «шефа». Таким образом, почва для решительного удара была давно подготовлена, классовый враг указан и уже успешно устранялся, главный виновный определен. Дело оставалось за непосредственным осуждением самого Николая Скрыпника.

На пленуме ЦК КП(б)У 8–11 июня 1933 г. П. Постышев выступил с докладом, который был полностью посвящен обстановке, сложившейся на «культурном фронте». По словам второго секретаря ЦК КП(б)У, там «засело» и «пустило глубокие корни» «немало петлюровцев, махновцев, агентов иностранных разведок». А на отдельных участках культурного строительства они даже стали играть руководящую роль. Далее перечислялись имена тех, кто эту роль играл: А. Шумского, М. Яворского, К. Максимовича, П. Солодуба. Среди наиболее коварных врагов были упомянуты фигуры из ближайшего окружения Н. Скрыпника, незадолго перед этим арестованные А. Бадан-Яворенко и М. Ерстенюк. Первый был ученым секретарем Наркомпроса и профессором Харьковского института профобразования, второй – помощником ученого секретаря и стенографистом наркома. П. Постышев обратил внимание собравшихся на то, что эти люди по заданию иностранных разведок насаждали «националистическую, шовинистическую буржуазную культуру Донцовых, Ефремовых, Грушевских, культуру, враждебную идеологии и интересам пролетариата и трудового крестьянства». Целью многоликих врагов являлся подрыв ленинской национальной политики, ослабление пролетарской диктатуры и, в конечном счете, «отрыв Украины от Советского Союза». «Отрыв» и создание «Соборной Украины» означали бы «реставрацию капитализма», а значит, угнетение и закабаление рабочих и крестьян. Больше всего «вредителей» оказалось в Наркомпросе и в системе органов образования, а украинизация оказывалась иногда «в руках разной петлюровской сволочи». Самым тревожным в этой связи, по словам вождя украинской парторганизации, было то, что все «контрреволюционные элементы» находили укрытие за широкой спиной большевиков и лично Н. Скрыпника, фактически превратившегося в их марионетку. Под его крылом создавались теории, представлявшие собой программу отрыва УССР от Советского Союза, разрыва между украинским и русским народами.

Постышев прямо обвинил Скрыпника в ответственности за контрреволюционно-националистическую вакханалию, которая творилась в культурном строительстве. «Есть ошибки большие, ошибки серьезные и в литературных трудах товарища Скрыпника, и в национальном вопросе, и в культурном строительстве, и в его руководстве Наркомпросом», – указывал он. Скрыпнику было предложено «по-товарищески» признать свои ошибки и рассказать о том, как и почему Наркомпрос превратился в гнездо врагов. Тяжелые обвинения не могли остаться без ответа. На пленуме бывший «ангел-хранитель» украинизации выступил с критикой некоторых своих ошибок. Но это уже ничего изменить не могло. Постышев напомнил, что дело заключается не в мелочах (скажем, новом правописании или грамматике), а в том, «как насаждалась враждебная идеология».

Интересно отметить, что Н. Скрыпник ссылался на то, что политика в национальном вопросе, вернее, ее практическое истолкование в годы нэпа полностью отличалась от той, которая стала проводиться после «великого перелома». Для того времени и тех задач, говорил он, люди, обвиняемые теперь в уклонах и национализме, вполне подходили, а как только изменились условия – перестали. Кстати, Скрыпник вспоминал, что Ленин, провожая его на работу на Украину, советовал бороться с великодержавным шовинизмом, сознательно перегибать и заострять украинский вопрос и рассматривать его как один из движущих рычагов развития пролетарской революции на Украине. Впрочем, Ленина в 1933 г. уже не было и проверить его слова не представлялось возможным, хотя, зная его позицию по национальному вопросу в тот период, нет причин сомневаться в них.

Но отстоять связь между «великим переломом» и национальным вопросом Скрыпнику не удалось. По существу, бывший нарком просвещения был не так далек от истины, утверждая, что и люди, и их дела полностью соответствовали условиям 1920-х гг., а теперь оказались лишними. Но правы были и его оппоненты. Деятельность национальной интеллигенции, иммигрантов-галицийцев, Наркомпроса (в котором, кстати, трудилось немало представителей и тех и других), а также тех групп в компартии Украины, которые действительно относились к национальному вопросу не как к второстепенному и вспомогательному, а как к мощному средству всестороннего строительства украинской нации и государственности, давно расценивалась партией как угрожающая. Но тогда с этим положением вещей мирились. Так что П. Постышевым, Д. Мануильским и рядом других деятелей КП(б)У и ВКП(б) была лишь озвучена точка зрения на украинское национальное движение или «низовую» украинизацию как на вещи несовместимые с социалистическим строительством и в советском обществе неприемлемые. Июньский Пленум 1933 г. обязал Н. Скрыпника в письменном виде изложить свою позицию по национальному вопросу, дать критическую оценку своей прежней деятельности и передать отчет в Политбюро.

Кампания вступила в стадию «общественного осуждения». С критикой наркома и руководимого им Наркомпроса выступали на собраниях работников просвещения средних и высших учебных заведений, на специальном пленуме ЦК ЛКСМУ, а также на целом ряде собраний трудовых коллективов различных предприятий и организаций. 7 июля 1933 г. наступила развязка. В этот день заседало Политбюро ЦК КП(б)У, на котором заслушивался отчет Н. Скрыпника о его прошлой работе. Тезисы отчета были отвергнуты (уже в четвертый раз), как недостаточно самокритичные и не отвечающие требованиям и указаниям ЦК. Бывший нарком попросил время для написания нового, более самокритичного заявления. Заседание было отложено до вечера. Придя домой, Н. А. Скрыпник застрелился.

Такого поворота никто не ожидал. Возможно, дальнейший сценарий рисовался как повторение кампании против «шумскизма». Но в любом случае смущение длилось недолго. «Железные бойцы революции» славились своим умением находить выход из сложных ситуаций. Нашли они его и сейчас, к тому же использовав самоубийство в своих интересах. Были организованы траурно-торжественные похороны. Скрыпника хоронили как верного товарища и старого большевика. Слишком заметной он был фигурой. Но сворачивать борьбу с украинским национализмом никто не собирался. Член Политбюро ЦК КП(б)У и новый нарком просвещения В. Затонский в своей речи подчеркнул, что его предшественник пал от руки классовых врагов – украинских буржуазных националистов, и пригрозил, что за смерть Скрыпника они заплатят дорогой ценой. Прежде всего надо было заручиться поддержкой низовых партийных организаций. Для этого в крупнейшие центры республики с разъяснением сложившейся ситуации разъехались высшие руководители партии – П. Любченко, В. Чубарь, Н. Попов, В. Затонский, М. Киллерог. И везде партактив резко осудил Скрыпника, подчеркнул его ответственность за «теоретические, политические и практические ошибки» на «фронте национально-культурного строительства».

О том, что Н. Скрыпник продолжал оставаться главным виновником положения, при котором национальный уклон и контрреволюция прочно утвердились в партии и национальном строительстве, прямо говорилось в некрологе на его смерть. После перечисления прежних заслуг большевика-ленинца перед революционным движением следовали уже не раз звучавшие обвинения. Самоубийство квалифицировалось как «акт малодушия» и «непоправимое преступление против партии», вызванные неспособностью по-боль шевистски преодолеть свои ошибки. Далее шло их перечисление (за них в дальнейшем будут осуждены многие его соратники). Главной среди них значилась ревизия ленинизма в национальном вопросе, заключавшаяся в преувеличении последнего и придании ему самодовлеющего значения. На практике это выливалось в то, что провозглашенную партией необходимость борьбы на два фронта покойный подменял одной лишь борьбой с великорусским шовинизмом и великодержавным уклоном. Ответственность Н. Скрыпника состояла и в том, что он трактовал задания культурного строительства «как ничем не ограниченное национальное строительство», которое приводило к перегибам в украинизации. В качестве таковых значилась «принудительная украинизация в школе» детей нацменьшинств, в первую очередь русских, чему, в частности, служила созданная им теория так называемого «смешанного говора». Сюда же была включена работа в области терминологии и правописания, направленная на отрыв «украинской советской культуры от культуры российских трудящихся масс» и отстаивавшая «ориентацию украинской культуры на буржуазную культуру капиталистических стран». Припомнили ему и «приукрашивание» роли Центральной рады и националистических партий в революции, а также «укапизм» – неверную оценку роли рабочего класса и компартии «в борьбе за правильное разрешение национального вопроса на Украине» в годы Гражданской войны и вплоть до XII съезда РКП(б).

В конце некролога были сформулированы «преступления», творившиеся под носом у некогда пламенного большевика. «Под знаменем борьбы за украинскую культуру буржуазно-националистические украинские, петлюровские элементы на деньги заграничных охранок работали над тем, чтобы оторвать Украину от Советского Союза, загнать украинских рабочих и трудовое крестьянство назад, в рабство… чтобы… заморить голодом, истребить сотни тысяч и миллионы трудящихся Украины». Ну а сам Скрыпник «пал жертвой национал-шовинистических элементов, окончательно запутавшись в своих связях с ними».

Надо отметить, что обвинения в адрес Н. Скрыпника (как, впрочем, и многих других «врагов народа», особенно в начале 1930-х гг.) были основаны на его подлинных взглядах, изложенных в печатных работах и устных выступлениях и воплощенных на практике. Скажем, доказательства того, что на Украине борьба велась только против великодержавного шовинизма, можно было легко получить из речей самого наркома. Он полагал, что местный национализм существует только из-за наличия великодержавного шовинизма и при устранении последнего (вот только где границы этому?) исчезнет почва и для национализма местного. Он также утверждал, что «только великодержавный шовинист может считать, что ленинизм и коммунизм может разговаривать только на русском языке» (стиль оригинала. – А. М.). В том, что бывший нарком мыслил национальными категориями, можно было легко убедиться, подсчитав, сколько раз в его речах и статьях употребляются слова «нация», «национальный», словосочетание «национальное дело» и т. д. «Нация стремится к единой цели – коммунизму», развитие национального самосознания необходимо для строительства социализма – эти и подобные часто встречающиеся в его выступлениях сентенции – яркое тому подтверждение. Теоретические выкладки Н. Скрыпника и деятельность Наркомпроса вполне соответствовали духу 1920-х гг., но явно устарели к 1933 г. Стоило внимательно прочитать труды наркома, и обвинительного материала хватило бы на десяток человек. Что уж говорить о практической работе руководимого им наркомата, через который идеи национал-коммуниста и его единомышленников воплощались в жизнь!

 

Кампании против украинского национального уклона

Осуждение Н. Скрыпника и его самоубийство лишь усилили кампанию по разгрому национального движения и «вычищению» врагов из всех сфер общественной жизни. Еще на Пленуме в июне 1933 г. П. Постышев заверил аудиторию в том, что «выкорчевывание разгромленного врага» будет продолжаться и дальше. Неудивительно, что наиболее «засоренными» вредительскими, контрреволюционными, националистическими «элементами» были названы Наркомпрос и вся система органов просвещения Украины. Поэтому их чистка велась ударными темпами. В ноябре того же 1933 г. на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) П. Постышев докладывал, что из системы Наркомпроса было вычищено свыше 2 тысячи «националистов» и «белогвардейцев», 300 научных работников, а из 8 центральных советских учреждений – свыше 200 руководящих работников не ниже уровня заведующих отделами и секторами. За 1933 г. в областных управлениях Наркомата по политическим мотивам оказалось заменено 100 % руководства, в районных – 90 %. 4 тысячи учителей были уволены как «классово враждебные элементы». Чистка коснулась и сотрудников институтов. Из 29 директоров педагогических вузов было уволено 18, лишились места 210 преподавателей.

Далеко не все из них были репрессированы. Но со временем, в связи с другими кампаниями, многие из тех, кто был просто освобожден от занимаемой должности, попадал в категорию подследственных, затем заключенных, а некоторые и расстрелянных. Масштабы чистки системы Наркомпроса, по словам В. Затонского, позволили нанести украинской контрреволюции губительный удар. Но в то же время, утверждал нарком, «из системы НКПр еще не вычищена вся… контрреволюционная сволочь», а значит, чистки должны были быть продолжены и дальше.

Враги оказывались повсюду – в МТС, в колхозах, в органах Наркомзема (ведь они собирались «морить голодом» украинских трудящихся). По этим структурам, а также по всем организациям, связанным с сельским хозяйством (включая научные, например Всеукраинскую академию сельского хозяйства), прокатилась волна репрессий. На них возлагалась ответственность за «прорыв» на «хлебозаготовительном фронте» (так большевики предпочитали называть голод). Например, 27 апреля 1933 г. состоялось судебное заседание по делу раскрытого «украинского филиала вредительской организации» в системе органов Наркомзема. Не в последнюю очередь репрессии коснулись представителей сельской интеллигенции.

Вообще, количество врагов, как и скорость их ликвидации, по сравнению с предыдущим периодом выросла в несколько раз. Если в 1930–1932 гг. было «раскрыто» три подпольные организации, то в 1933–1937 гг. – уже двенадцать. Останавливаться на них, равно как и подробно прослеживать ход репрессий в области культуры и чисток партийного и государственного аппарата, в данном случае не имеет смысла. Это особая, заслуживающая не одного серьезного исследования проблема. Но вкратце сказать о ходе чисток все же стоит.

Основным объектом в борьбе с украинским национализмом продолжала оставаться его главная носительница – интеллигенция. Помимо чистки системы образования, развенчания исторических школ, принципов разработки литературного языка и их философского обоснования, реорганизация затронула и литературу. Еще 23 апреля 1932 г. вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций». ЦК считал необходимым покончить с групповщиной в литературе, ликвидировать все ассоциации пролетарских писателей и объединить всех писателей, «которые поддерживают платформу советской власти и желают принимать участие в социалистическом строительстве» в один союз советских писателей (с созданием в нем коммунистической фракции). Аналогичные союзы предполагалось создать и в других областях искусств. Множество литературных организаций, а вместе с ними и плюрализм мнений, различные идейные установки уходили в прошлое.

Одновременно усилился контроль за идейным содержанием произведений. На Украине особенно внимательно следили за тем, как «инженеры человеческих душ» обыгрывают национальный вопрос. Скажем, роман М. Ивченко «Робітні сили» был квалифицирован как националистический, поскольку его основной идеей была «борьба за возрождение нации». По решению ЦК КП(б)У были проверены планы книгоиздания и писательские кадры, определены «ненадежные» книги и авторы. Например, в 1933–1934 гг. был наложен запрет более чем на 200 произведений, квалифицированных как националистические.

Не обошлось и без репрессий. Например, среди 148 участников уже упомянутой УВО были писатели О. Вишня (П. Губенко), Б. Антоненко-Давидович и др. В мае 1933 г. был арестован бывший боротьбист, член КП(б)У, ваплитовец и главный политический редактор Госиздательства Украины М. Яловой (Юлиан Шпола). 13 мая застрелился Н. Хвылевой. В своем предсмертном письме в ЦК КП(б)У (письмо не сохранилось, и его содержание известно со слов писателей – друзей Хвылевого, которые якобы успели его прочитать. При этом с достоверностью утверждать о его содержании не представляется возможным) он обвинял верхушку партии в перерождении, предательстве дела революции и украинского народа. Кстати сказать, литераторы удостоились особой «чести» – персонального процесса над группой писателя Н. Зерова (февраль 1936 г.). Среди арестованных оказались М. Драй-Хмара, М. Вороной, П. Филипович и др. Также был репрессирован и ряд единомышленников Н. Хвылевого из числа «новых европейцев».

Раскрытие тех или иных организаций только активизировало репрессии, вовлекая все новые группы интеллигенции в поле зрения советских спецслужб и выдвигая против них новые обвинения. Репрессии не минули ни одно учреждение или организацию. Чисткам подверглась высшая школа (ВУАН, ВУАМЛИН, научные институты и др.), НИИ строительства, Институт литературоведения имени Т. Г. Шевченко, Институт советского строительства и права, Институт украинской культуры имени Д. И. Багалия, музеи, особенно исторические. Не обошли репрессии стороной и работников системы среднего и специального образования, издательств (например, «Молодого большевика», «Руха», «Книгоспилки», Государственного издательства УССР, «Мистецтва»), сотрудников Киевского и Харьковского художественных институтов, театра «Березиль», возглавляемого известным режиссером галицийцем Л. Курбасом.

«Враги» нашлись и в области искусств, литературоведении, книгоиздательстве, в хоровых и музыкальных коллективах. Скажем, в изобразительном искусстве таковыми были объявлены М. Бойчук и его школа, творчество которых было признано вредным. Среди многих обвинений (оторванность от жизни, отход от реалистических традиций), которым подвергалась школа М. Бойчука, значилась ориентация на «западный формализм», стремление объединить с ним «украинскую архаику», приемы иконописи. Главным обвинением стала «смычка с хвылевизмом» и ориентация на «европейские нормы». В 1936 г. М. Бойчук и ряд его соратников (не только этнических украинцев) были расстреляны.

Далеко не все участники культурных обществ и объединений обвинялись в национализме и прочих политических преступлениях. Многим в вину ставились «идеализм», «церковщина», «отрыв от масс», аморфная «буржуазность». Даже те деятели искусства или творческие коллективы, которые обвинялись в национализме, могли зачастую не иметь к нему отношения: просто уж очень убойным и, главное, абстрактным, далеким от творчества многих из них было это обвинение. Конечно, попадались среди репрессированных и настоящие националисты, те, кто в своем творчестве акцентировали на национальном факторе много внимания или разделяли соответствующее мировоззрение. В те годы были репрессированы многие бывшие участники украинского движения. Идеологическое развенчание и организационный разгром шли вместе с физическим устранением его адептов.

Но было бы наивно полагать, что Сталин или другие «украиножёры» в Москве вынашивали планы ликвидации украинской культуры как таковой, о чем можно узнать из многих научных и околонаучных работ, как выходивших в эмиграции, так и издаваемых на Украине. Партия и не собиралась этого делать. Существование украинской национальной общности и государственности никем не ставилось под сомнение. Социально-экономические условия того времени (индустриализация, урбанизация и вызванные ими изменения в социальном и культурном состоянии общества) оставляли благоприятную возможность для других вариантов национальной трансформации малорусского этноса (или его частей), прежде всего в русскую национальную общность. И таким образом создавали вполне реальную возможность не только для внесения корректив в проведение национальной политики, но и (при желании) позволяли пересмотреть курс в целом. То есть отменить украинизацию, искусственное навязывание населению (по крайней мере, его значительной части) украинской идентичности и создание украинской нации со всеми ее атрибутами, государственностью и т. д. Но ничего этого не произошло. Более того, сам курс на создание украинской нации и культуры никто и не думал сворачивать. Речь всего лишь шла о том, чьими руками она будет создаваться: партийно-большевистскими или руками национальной интеллигенции – и какой она будет по содержанию. С середины 1934 г. кампания по борьбе с национализмом пошла на спад. Масштабы репрессий и чисток по обвинениям в принадлежности к когорте украинских националистов в середине 1930-х гг. не шли в сравнение с тем, что было в первой трети десятилетия. Украинизация прессы, научных учреждений, госаппарата не только не прекратилась, но даже усилилась. Никуда не делись и украинская литература, искусство и т. п.

Нельзя отрицать и тот очевидный факт, что многие писатели и деятели искусств были обласканы властью. Заботясь об уровне украинской культуры, партии даже приходилось закрывать глаза на мировоззрение некоторых из них. Например, знаменитый кинорежиссер А. П. Довженко продолжал снимать кино и даже сделал блестящую карьеру, хотя для НКВД не были секретом его настроения, которые при малейшем желании было легко квалифицировать как националистические. Режиссеру были не чужды размышления о нации и национальном сознании, причем в этом вопросе он был законченным пессимистом. «Оказывается, наш народ говно», – говорил он в кругу близких друзей, ему «совершенно безразлично, украинский он или не украинский». «Поляков, вон, тоже, не менее и русифицировали, и германизировали, а они остались поляками, а наш народ охотно (выделено мной. – А. М.) сам идет навстречу потере своей национальности», – сокрушался Довженко. (Кстати, сравнение с поляками свидетельствует о непонимании кинорежиссером сути вопроса. Русификация Польши и «русификация» Украины были совершенно разными явлениями и так же совершенно по-разному воспринимались поляками и украинцами.) Не прекращали работы и многие другие деятели культуры, например руководитель хоровой капеллы «Думка» Н. Городовенко, хотя руководству КП(б)У было известно его отрицательное отношение к советской власти. «У нас, украинцев, нет национальности, – сетовал он, – украинская нация при советской власти погибла». Пример национального чувства, полагал Городовенко, следовало брать с «наилучшей нации» – немцев.

Пройдет всего несколько лет, и эта «наилучшая нация» во всей красе продемонстрирует свое «национальное превосходство» над непутевыми почитателями из одной советской республики. А «говно» и «плохой народ», безразличный к национальному делу, проявит великое мужество и волю, освободит свою Родину, пройдет победным маршем пол-Европы и, кстати сказать, сохранит себя от рабства и уничтожения как народ…

…Трагизм и величие 1930-х гг., их сложность и противоречивость заключались в том, что параллельно с подавлением одних форм культуры шло бурное развитие других. В стране разрушались уникальные памятники архитектуры, но одновременно с этим строились заводы, росли новые и кардинально меняли свой облик старые города, улучшалась их инфраструктура, санитарное состояние, развивалась система народного здравоохранения. Одновременно с изъятием из библиотек Украины «зиновьевско-троцкистской националистической литературы» – работ Б. Антоненко-Давидовича, Г. Косынки, В. Полищука, В. Пидмогильного, Г. Этика, А. Панова и др. (решение ПБ ЦК КП(б)У от 19 июля 1935 г.) – быстрыми темпами развивался кинематограф, а на экраны вышли такие, ставшие знаковыми в советском и мировом кино фильмы, как «Земля», «Аэроград» и «Щорс» режиссера А. Довженко, того самого, которого подозревали в сочувствии националистам.

Наряду, скажем, с критикой (за «засоренность» организаций враждебным элементом и т. д.) Всеукраинского общества «Педагог – марксист» и Украинского НИИ педагогики и последовавшего за этим снятия с должностей их руководства в системе ВУАН открывается Ботанический сад, создаются Институт электросварки, Институт истории материальной культуры (с 1938 г. Институт археологии, ставший одним из центров развития исторической науки не только на Украине, но и во всем Союзе), основывается Государственный архитектурно-исторический заповедник «Софийский музей». Быстрыми темпами развивается наука, особенно естественные, технические, теоретические и прикладные направления. В эти годы происходит создание современной системы Академии наук УССР. А в Институте физической химии ВУАН под руководством А. Бродского впервые в СССР была получена тяжелая вода. Это только несколько примеров развития науки и культуры в республике в 1930-х гг. Наряду с уничтожением и гибелью одних форм рождались и росли другие. В первую очередь развивались народное образование, массовая культура, новое искусство и литература. Последняя, кстати, часто в художественном плане и по глубине затрагиваемых проблем не уступала и порой даже превосходила «пролетарскую» и прочую литературу 1920-х гг., ту, которую относили к «буржуазной» и «враждебной».

Страна успешно ликвидировала неграмотность, и перед ее гражданами были открыты широкие просторы для разнообразнейшего приложения своих сил, знаний, талантов. И государство им в этом всячески помогало. Это видели и понимали миллионы советских людей. Страна росла и мужала буквально на глазах, и эта энергия развития, энергия созидания передавалась людям и рождала в них чувство уважения к себе, к стране и, что не менее важно, к власти. Вспомним, с какой гордостью раньше звучало словосочетание «Правительственная награда». И то, что власть жила и работала прежде всего не для себя, а для страны, тоже было для всех очевидно. Поэтому ей и могли многое простить. И нельзя утверждать, что это десятилетие принесло СССР, и в том числе Украине, один лишь погром. Именно в этот очень короткий период закладывался фундамент для превращения Советского Союза в передовую мировую сверхдержаву. Без 1930-х гг. не было бы ни 1945, ни 1961 г., не было бы прорыва в космическую эру. Не было бы и того колоссального задела, за счет которого существуют постсоветские общества…

Возвращаясь к нашим сюжетам, надо отметить, что чистки и репрессии в отношении интеллигенции на Украине были обусловлены многими причинами, главная из которых лежала не только в национальной плоскости, но и в плоскости социальной. Культура в целом, и литература в особенности, как сильнейшее средство формирования общественного сознания и моральных установок, должна была быть поставлена на службу социалистическому строительству. По образному выражению П. Постышева, «наша литература не песня мечты, не абстрактный порыв, а меч в борьбе за дело социализма». Партия и государство стремились взять под свой контроль все сферы жизни, в том числе культуру, искусство, сферу общественного сознания. На Украине этот общесоюзный процесс наложился на действительную борьбу с украинским национализмом и его носительницей – украинской интеллигенцией (или, вернее, развивался параллельно с ней) и был направлен на вытеснение националистической идеологии из культуры, искусства, образования. Те же, кто не соответствовал или не хотел соответствовать новым правилам игры, кто в своей работе ориентировался только на «национальную форму», не принимая или не обращая внимания на «социалистическое содержание», оказывались вне ее рамок и не могли рассчитывать на терпимое к себе отношение, не говоря уже о поддержке.

Также несерьезно утверждать, что «погром» украинской культуры велся в интересах русской культуры или русского народа, на страже которых будто бы стояла партия. Репрессии были направлены вовсе не только против украинской интеллигенции. Аналогичные преследования русской интеллигенции (и в том числе в УССР), в силу тех или иных причин не вписавшейся в отводимые коммунистической доктриной рамки, особенно тех ее представителей, которым не чужды были патриотизм и национальные чувства («белогвардейской», «великодержавной», «славянофильской», по терминологии того времени), имели не меньший размах. Более того, глумление над русской культурой, нигилистическое отношение к России как к самостоятельному и неповторимому историко-культурному типу, отношение к ней как к материалу для социальных и национальных опытов начались гораздо раньше, чем гонения на украинских националистов, уже с самого начала революции. Кстати сказать, сама украинизация, строительство украинской нации, распространение украинской идентичности на еще донациональный в основной своей массе этнический коллектив тоже являлись одними из проявлений борьбы с русскостью, носителями русской культуры и общерусского сознания.

Следует подчеркнуть и еще один момент. Говоря о репрессиях, надо отличать правду от вымысла и голос истории не путать с присущей националистической историографии тенденцией освещать 1930-е гг. с позиций «мортиролога». Острие репрессий было направлено далеко не на одних «сознательных украинцев» или украинцев как таковых. Для наглядности стоит привести несколько цифр. Пик репрессий в УССР пришелся на 1937–1938 гг. Тогда было арестовано 267 579 человек (для сравнения – в 1935 г. подверглись аресту 24 934, в 1936 – 15 717 человек), из них осуждено было 197 617 человек (то есть меньше, чем было арестовано). Хотя эти цифры отнюдь не маленькие и за каждой из них стоит человеческая судьба, они не позволяют говорить о «разгуле репрессий», якобы «заливших кровью» Украину. Но что еще характернее, в 1937–1938 гг. из числа репрессированных (не арестованных, поэтому количество пострадавших оказывается выше) украинцев было 131 635 (и далеко не все из них были репрессированы по обвинению в национализме), а русских – 191 999! Иными словами, этнических русских было репрессировано больше не только в процентном отношении к населению республики, но и в абсолютных цифрах, то есть их доля среди репрессированных была заметно выше доли этнических украинцев! И это при том, что в те годы, как твердят националисты, «Москвой» осуществлялся «геноцид» украинцев и разгром «украинских сил».

Уничтожение организующего центра, вокруг которого и по обвинениям, и в действительности группировались силы, занимавшиеся национальным строительством, означало, что в партийных верхах главной опасностью теперь уже окончательно стал считаться местный национализм, на борьбу с которым следовало бросить все силы. Впрочем, идейная эволюция оценок началась раньше. Еще в 1930 г. на XVI съезде ВКП(б) И. Сталин отметил наличие «ползучих» (то есть на первый взгляд малозаметных) уклонов в национальном вопросе. Указав, что главной опасностью «в области национального вопроса» продолжает оставаться великорусский национализм, Сталин вместе с тем подчеркнул и опасность, исходящую от местного национализма, назвав «решительную борьбу с этим уклоном» задачей партии. Характерно, что борьба с местным национализмом столь открыто была объявлена задачей партии впервые (о борьбе с великорусским национализмом речь специально не велась). На XVII съезде ВКП(б) в 1934 г. вождь развил свою мысль, сказав, что корень у всех национализмов один – это «приспособление интернационалистической политики рабочего класса к националистической политике буржуазии». А сам уклон «отражает попытки “своей”, “национальной” буржуазии подорвать советский строй и восстановить капитализм». С этим «отходом» от ленинского интернационализма надо нещадно бороться, причем одновременно устранять угрозу, идущую с обеих сторон. При этом, утверждал Сталин, в «современных условиях» старый вопрос – о том, какой из уклонов наиболее опасный, – превратился в «формальный и поэтому пустой спор», так как главная опасность исходит от того из них, «против которого перестали бороться и которому дали, таким образом, разрастись до государственной опасности». «Грехопадение Скрыпника и его группы на Украине», продолжал Сталин, было явлением не единичным и имело место и в других республиках. А в силу того, что на Украине перестали бороться с местным национализмом, он и стал там главной опасностью.

Руководимая П. Постышевым партийная организация Украины действовала в соответствии с избранным на XVI и XVII съездах ВКП(б) курсом в национальном вопросе. Ноябрьский Объединенный пленум ЦК и ЦКК КП(б)У 1933 г. целиком был посвящен подведению итогов культурно-национального строительства и определению новых задач в этой области. Пленум пришел к выводу, что в результате проводимой национальной политики исчезли остатки колониального положения Украины и была создана почва для свободного развития украинской советской культуры и государственности. В докладе генерального секретаря ЦК КП(б)У С. Косиора были перечислены достижения в экономике, образовании, искусстве. Особо подчеркивался тот факт, что за годы украинизации вырос и окреп национальный украинский пролетариат. Вместе с тем на Пленуме было продолжено разоблачение уклона во главе со Скрыпником. Подчеркивалось, что «разгром украинского национализма, разоблачение пролезших в партию националистических двурушников является необходимым условием и составной частью большевистской украинизации», истинного интернационального воспитания масс.

В выступлениях С. Косиора, П. Постышева, П. Любченко, Н. Попова, в резолюции Пленума были окончательно сформулированы черты украинского национального уклона в КП(б)У. Он заключался в идеализации украинских мелкобуржуазных партий и их роли в революции, в распространении троцкистских, правооппортунистических и националистических взглядов. Корни уклона крылись в переоценке национального вопроса, взгляде на него как на вопрос самостоятельный, как на решающий фактор в освободительной борьбе на Украине. Уклонисты и те, кого к ним причисляли, смотрели на партию со своих позиций, обвиняя КП(б)У в двурушничестве и непоследовательности в национальном вопросе, критикуя ее отношение к нему в прошлом и переоценивая тот поворот, который произошел после «перехода» большевиков на позиции УКП и боротьбистов. Практическая деятельность уклонистов сводилась к попыткам пересмотра конституции в сторону увеличения полномочий республик, борьбе против создания СССР как единого союзного государства. Глава и духовный организатор уклона (Скрыпник) выступал за отрыв украинского языка и культуры от языка и культуры русской, продолжал начатую еще Шумским, Хвылевым и Волобуевым ментальную (и не только) ориентацию на Запад. В качестве одной из основных черт уклона отмечалось разжигание вражды между украинским и русским пролетариатом, которая провоцировалась насильственной и ускоренной украинизацией последнего и борьбой с великорусским шовинизмом при одновременном поощрении национализма местного.

В результате «черной работы» «пролезших» врагов из числа националистических элементов и национал-уклонистов – членов компартии все научные и учебные заведения, литература, театры, искусство и т. п. оказались пронизаны «ложной буржуазной националистической теорией», обезоруживающей пролетариат и объективно подготавливающей реставрацию капитализма. При этом партийцы-уклонисты становились центром притяжения, ширмой и защитой для подобных враждебных элементов, под прикрытием которой эти последние «пролезали» в партийный и советский аппарат, заполняли его и поворачивали украинизацию таким образом, что она стала использоваться в интересах буржуазной реставрации и отрыва Украины от Советского Союза.

На пленуме даже звучали голоса пересмотреть некоторые решения X и XII съездов. В том, что начатая в 1930 и резко усиленная в 1933 г. кампания могла быть истолкована (что нередко и случалось) как пересмотр ленинского курса, окружение Постышева прекрасно знало. Но в планы советского руководства это не входило. Подобные поползновения к корректировке основных положений национальной политики были пресечены. В резолюции подчеркивалось, что «любые попытки ревизии», прикрывающиеся фразами о том, что «национальный вопрос… уже себя изжил» и «национальные республики больше не нужны», партия будет изобличать и бороться с ними. Конечно, власти не забывали и о продолжении «самой беспощадной» (как говорилось на пленуме) борьбы с великодержавным шовинизмом, постоянно подчеркивая ее важность для разрешения национального вопроса и проведения «большевистской украинизации». Например, выступая 5 июня 1934 г. на сессии Всеукраинской ассоциации марксистско-ленинских институтов, П. Постышев напомнил, что великорусский национализм снова может стать главной опасностью на Украине. Немало деятелей науки и искусства в СССР и УССР были репрессированы по этому обвинению.

Ноябрьский пленум стал важной вехой на пути проведения национальной политики и еще одним переломным этапом в судьбе многих участников украинского национального движения. На нем был как бы проанализирован пройденный путь, подведены итоги борьбы с этим движением за четыре предыдущих года и намечены новые шаги по окончательному разгрому националистических уклонов и контрреволюции. О том, что не все враги еще вычищены, заявил в своем докладе на XII съезде КП(б)У в январе 1934 г. П. Постышев. Он подчеркнул, что «и шумскизм, и уклон Скрыпника питались одними и теми же корнями и соками», оба «работали на дело отрыва Украины от Советского Союза» и порабощения трудящихся, оба «стремились прочь от Москвы – центра мировой пролетарской революции». Среди дальнейших заданий в области национальной политики он назвал необходимость повышать среди партийной организации большевистскую бдительность «по отношению к националистической контрреволюции» и призвал окончательно разоблачить националистический уклон Скрыпника и непримиримо относиться «к малейшим уклонениям от ленинской национальной политики».

Постановления ноябрьского Пленума интересны еще и тем, что официально подтвердили наличие национального уклона (именно как уклона, а не ошибок отдельных личностей) в партии. На XII съезде КП(б)У П. Постышев провел прямую параллель между уклоном Н. Скрыпника и А. Шумского, охарактеризовав первого как наследника и продолжателя «шумскизма». Это не только подчеркивало преемственность националистических настроений в партии, но и указывало на их источник. Ноябрьский пленум во всеуслышание назвал его. Им оказались выходцы из украинских партий – боротьбисты и укаписты. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что немало их было в верхнем эшелоне Коммунистической партии Украины. Бывшими боротьбистами были активные борцы со «скрыпниковщиной» П. Любченко, А. Хвыля. Их бывший соратник Г. Гринько в то время занимал пост председателя Госплана СССР. Поскольку было объявлено, что «уклон» Скрыпника опирался на укапистско-боротьбистский подход к решению национального вопроса на Украине, вырисовывался и новый объект для внимания советских спецслужб.

Первый удар по бывшим боротьбистам и укапистам был нанесен еще во второй половине 1920-х гг. во время борьбы с «шумскизмом». Искать среди них уклонистов стали и теперь. Сначала это делалось в контексте разоблачения «буржуазно-националистической деятельности» украинской интеллигенции. Например, резкой критике был подвергнут учебник «Основы украинознавства» под редакцией одного из бывших лидеров УКП А. Речицкого (среди авторского коллектива были такие известные фигуры марксистской науки, как В. Коряк, Д. Фрид и др.). Концепция учебника была названа «извращением… истории революционного процесса на Украине», так как в основу концептуального подхода были положены теории М. Яворского, М. Равич-Черкасского, «переоценивавших» значение национального фактора в истории Украины. «Политически ответственным» за допущенные «извращения» объявлялся А. Речицкий. Естественно, он был вынужден публично признать свои ошибки, в том числе и то, что «переоценил вес национального вопроса в революции», «националистически трактовал роль квалифицированного промышленного пролетариата на Украине как носителя руссификаторско-колонизаторских тенденций», а революцию 1917 г. оценивал как «национальную с аграрным и социальным содержанием».

В следующий раз «национал-коммунисты» оказались в центре внимания вокруг «дела» УВО. За причастность к террористической и диверсионной организации были арестованы виднейшие боротьбисты и деятели КП(б)У и КПЗУ – А. Шумский, К. Максимович, А. Турянский.

После 1933 г. выходцев из других партий стали «вычищать» и репрессировать как особую категорию врагов, вне контекста борьбы с украинской интеллигенцией. В 1934–1935 гг. в ходе чистки украинской парторганизации ее покинуло множество боротьбистов. Мощный удар по «выходцам» был нанесен в 1935–1936 гг., когда был раскрыт и ликвидирован Всеукраинский боротьбистский центр. В своем докладе на январском (1936 г.) Пленуме ЦК КП(б)У П. Постышев сказал, что укаписты и боротьбисты так и не сменили свои взгляды и продолжали проведение контрреволюционной работы против партии и советской власти. В партию они вливались для того, чтобы вырвать Украину из рук большевиков, причем готовиться к этому они начали уже давно. Еще на XII съезде РКП(б) и боротьбисты, и большевик Н. Скрыпник, критикуя национальную политику партии, группировались вместе. Впервые реализовать свои планы, утверждал Постышев, «выходцы» попытались при А. Шумском, а когда «шумскизм» был разгромлен и надежды на «кабинетный переворот» были потеряны, боротьбисты ушли в подполье и создали свою организацию, которая начала устанавливать связи с другими подобными организациями – СВУ, УНЦ, группой М. Грушевского – и оказывать на них влияние. Но основной ее работой было впутывание в свою деятельность Н. Скрыпника и окружение его своими людьми. В 1930–1932 гг. боротьбисты-подпольщики занимались вредительством в хозяйственных органах (например, в Наркомземе) и учреждениях культуры и, опять-таки, готовили восстание. С лета, после ликвидации УВО, они перешли непосредственно к террору.

В ходе ликвидации Украинской войсковой организации и Всеукраинского боротьбистского центра было арестовано и осуждено немало бывших видных укапистов и боротьбистов: соответственно А. Речицкий, Ю. Авдиенко, А. Драгомирецкий и Н. Любченко, Л. Ковалев, С. Семко-Козачук, Д. Кудря и др. Высшие функционеры компартии Украины – выходцы из других партий – по «делу ВВЦ» привлечены не были. Но теперь их положение становилось очень незавидным.

Конечно, далеко не все из тех, кто ранее состоял в других партиях, продолжали придерживаться своих прежних взглядов. Были и такие, кто сознательно перешел на позиции ВКП(б) – КП(б)У по национальному вопросу. Но во-первых, осуждению подлежали сами эти взгляды и идеология «национал-коммунизма», а раз так, то и ее сторонники, пусть даже и бывшие. А во-вторых, немало боротьбистов и особенно укапистов действительно вступало в КП(б)У со своими прежними взглядами, надеясь повлиять на ее национальную политику. Главной задачей эти люди считали подготовку и воспитание сознательных украинских кадров, «способных к борьбе за независимость от Москвы». А для этого нужно было идти в компартию, комсомол, занимать в них командные посты, быть активными, «воевать с русотяпами и украиножёрами», привлекать на свою сторону партийное большинство. «Чем больше нас будет в компартии, тем легче нам будет потом, будет на кого опереться»; «учиться, копить силы, анализировать», а при удобном моменте «действовать и революционным путем» – все эти цели и методы бывших укапистов и боротьбистов не были секретом для партии и ее «карающего меча» – ГПУ.

За примерами не надо было далеко ходить. Тот же кинорежиссер А. Довженко («активный украинский националист», как значилось в его персональной папке – формуляре ГПУ-НКВД), вращавшийся в среде «красной» национальной интеллигенции, говорил, что если «вся украинская интеллигенция пойдет в члены КП(б)У, то там окажется большинство украинцев и это большинство сможет повернуть политику партии в интересах Украины» и «что таково мнение всех боротьбистов, вступающих в ряды КП(б)У». Что уже говорить о тех, кто вступал в партию после решений XII съезда РКП(б), или о тех укапистах, чье вхождение в КП(б)У произошло не добровольно, а принудительно, по решению ИККИ! «Великий перелом» в экономике и национальной политике они встретили (или могли встретить) весьма болезненно. А сталинское руководство продолжало методично наносить упреждающие удары.

Таким образом, главным результатом кампаний 1933–1936 гг. стало то, что бывшие активные участники национального движения, причем не «жовто-блакитные», а «красные», были объявлены врагами, а их взгляды и деятельность характеризовались как контрреволюционные. Лица с боротьбистским и укапистским прошлым попали в немилость потому, что продолжали относиться к национальному вопросу как главному и в прошлом были, а во многом и оставались сторонниками особого пути Украины к коммунизму. Украины как национального и государственного целого, чего-то большего, нежели просто республики в составе СССР, особенно в той трактовке взаимоотношений союзного и республиканского, которая стала преобладающей в советском руководстве с начала 1930-х гг.

Здесь надо еще раз обратиться к причинам, обусловившим изменение приоритетов в национальной политике и наступление на местный национализм и украинское движение. О некоторых причинах уже говорилось выше. Но поскольку борьба не ограничилась только национальной интеллигенцией и «осколками» старых классов и велась против тех сил в компартии, которые имели иную точку зрения на перспективы развития Украины, следует вернуться к этому вопросу и посмотреть, что же повлияло на пересмотр, казалось бы, установившихся подходов к принципам организации союзного государства и советского общества.

 

Предпосылки становления советской общности

Как уже говорилось, переход к индустриальному рывку требовал чрезвычайной мобилизации всех сил страны и общества. Это не могло не повлечь за собой новый виток централизации управления государством и, как результат, контроля над всеми сферами общественной жизни. По сути, централизационные процессы шли по нарастающей и в 1920-х гг. Наглядный пример – «собирание державы» от объединения советских республик через создание их военно-политического союза до образования СССР. Известно и то, что централистски мыслящих людей в партии и государственном аппарате было немало. Но в условиях послереволюционной России и неустойчивого положения большевиков преждевременная централизация могла бы активизировать национал-сепаратистские движения, а это привело бы к совершенно не тем результатам, которые ожидали от нее подобным образом настроенные круги в РКП(б). Отчасти подобными опасениями и была продиктована борьба против великодержавных настроений. Собственно, сам принцип, заложенный в основу союзного государства, был нацелен на это.

Но начало 1930-х гг. – не начало 1920-х. Изменилось внешнее и внутреннее положение страны, иными были стоящие перед ней задачи. Не могли оставаться неизменными и приоритеты в национальной политике. Возможно, доживи Ленин до 1930–1933 гг., он, как выдающийся политический прагматик, изменил бы свою прежнюю позицию, как неоднократно делал это раньше. Партия, которая сама оставалась свехрцентрализованным организмом, где любые попытки национальной и всякой другой фракционности немедленно пресекались, тоже шла по пути централизации, но на качественно иной основе: на основе эволюции власти от съезда к ЦК, от ЦК к Политбюро, а от него – к узкому руководству и лично к генеральному секретарю И. Сталину.

Население Советской страны, сохранявшее патерналистские настроения и традиционно воспитанное на принципе единоначалия, переходящего в священноначалие, потенциально было готово к «твердой руке» и даже ожидало ее как гаранта стабильности для одних, перехода к постоянно откладывающемуся социалистическому рывку для других, «нормальной» государственности для третьих. Десятилетнее правление большевиков только укрепило вроде бы уже позабытую категорию подданства. В 1920-х гг. на месте православного царя оказалась многоликая и очень уж специфическая партия, что не всегда соответствовало привычному сознанию «подданных». Поэтому укрепление в суровой борьбе И. Сталина расставило все по своим местам. Во главе страны встал «царь», только «красный».

К этому времени в сознании правящей элиты произошла определенная эволюция взглядов на государственность. Ожидания мировой революции и полное отрицание старой державной традиции сменились признанием (сквозь зубы) того факта, что какое-то время придется существовать в капиталистическом окружении и продолжать коммунистическое строительство в границах бывшей России, а значит, отстраивать и укреплять ее государственность. Затем идея построения социализма в одной отдельно взятой стране полностью утвердилась. Это неминуемо приводило к выводу о неизбежности большей централизации СССР и его развития не как суммы республик, а как единого государства, пусть даже в виде федерации национально-государственных образований. Этот подход не был результатом плавной эволюции, а рождался в отчаянной внутрипартийной борьбе.

Централизация, конечно, не предусматривала ликвидацию республик или изменение их статуса, скажем перевода из союзных в автономные. Не было даже отменено явно конфедеративное право выхода республик из состава Союза. Сталинское руководство считало это ненужным и даже вредным. Например, во внешнеполитическом плане это затруднило бы решение украинского и белорусского вопроса в Польше и т. д. К тому же республики и «игры в независимость» рассматривались большевиками-сталинцами как форма, как внешние, малозначащие атрибуты. Страну держала партия, утвердившаяся, казалось, на века. Она была «единой неделимой», и это было тогда главным.

И все же стоящая перед страной сверхзадача – обретение экономической независимости и равноправности с ведущими мировыми державами – требовала пересмотра некоторых положений в системе взаимоотношений центра и республик. Сам И. Сталин понимал федеративное единство республик как «единое федеративное народное хозяйство», как «одно хозяйственное целое» с такими взаимоотношениями центра и окраин, при которых «окраины во всем основном должны безусловно подчиняться центру». Пятилетний план корректировал политику XII съезда РКП(б), подразумевавшую преимущественное развитие национальных республик как средство их экономического «выравнивания» с РСФСР и борьбы с великодержавным шовинизмом. На протяжении всех 1920-х гг. национальные территориальные единицы (районы, области, республики) получали все необходимые материальные средства, промышленные товары, семенной фонд. Кредиты на строительство промышленных предприятий выдавались им в первую очередь. В республики направлялись инженерно-технические и рабочие кадры, а порой из России перебазировали целые заводы. Случалось, что искусственная перекачка ресурсов из центра в национальные окраины наталкивалась на неподготовленность последних к практическому и моральному восприятию модернизации. Конечно, это относилось прежде всего к нерусским окраинам: Казахстану, Средней Азии, Кавказу, отчасти к национальным районам Поволжья. Украина здесь стояла особняком – в наличии имелись и промышленность, и кадры, и технологии. Но, как и указанные регионы, УССР находилась в лучшем по сравнению с РСФСР положении, пользуясь своими выгодами как «национальной республики».

Теперь же возобладал принцип хозяйственной целесообразности. В годы первых пятилеток хозяйство республик продолжало развиваться быстрыми темпами (в том числе за счет перекачки ресурсов из России), не было проблем и с их финансированием. Но не менее активно шел экономический рост регионов РСФСР. В основу планов был положен не национально-республиканский, а экономико-географический принцип, против которого ранее так горячо выступали Г. Гринько и М. Волобуев и за который подвергались критике «великодержавные» экономисты, привязывавшие промышленное строительство не к «ранее угнетенным» народам, а к источникам сырья, энергии, людским ресурсам, транспорту. Экономические планы исходили из точки зрения на СССР как на единый народно-хозяйственный организм, а не сумму национальных экономик, и республиканские границы становились прозрачными при строительстве фундамента социализма. Экономика Союза продолжала развиваться по принципам, на которых строилось хозяйство прежней России. Одним из них была экономическая специализация регионов, а бюджетные права, планирование, контроль над индустрией все больше отходили в ведение союзных органов.

Изменения коснулись не только экономики. С начала 1930-х гг. СССР все больше начинает приобретать черты унитарно-централизованного государства, хотя внешне продолжает оставаться федерацией национальных республик. 22 апреля 1931 г. ЦИК и СНК СССР утвердили положение о гражданстве СССР, которое отныне становилось единым. А ведь еще многие положения программы и устава Коминтерна, принятые на VI Конгрессе в 1928 г., позволяли утверждать, что граждане СССР рассматривались не столько гражданами государства, сколько ядром мирового социалистического согражданства. А СССР изображался «отечеством мирового пролетариата». В 1930 г. вводилась единая система народного образования: в апреле ЦК и СНК СССР приняли постановление об обязательном начальном образовании (4 класса в сельской местности, 7 – в городе), в июле были реорганизованы вузы, техникумы, рабфаки. Пора левацких экспериментов, различных КИНО и ВИНО, уходила в прошлое (под этими двусмысленными аббревиатурами в 1920-х гг. скрывались Киевский институт народной освиты (просвещения; бывший университет!) и Винницкий институт народной освиты). Вместо них была создана единая и притом эффективная система народного образования с едиными и обязательными программами обучения, учебниками, порядком образовательного процесса. Создание общегосударственной системы образования стало мощным средством укрепления СССР как государства и воспитания подрастающего поколения как граждан Советского Союза, а не той или иной республики. В мае 1935 г. произошла давно назревавшая унификация управления сферой образования, культуры, науки, печати. На месте Культпропа ЦК ВКП(б) в аппарате ЦК было создано пять отделов, получивших право контролировать и направлять деятельность республиканских наркоматов просвещения, ранее центру не подчинявшихся и ревностно следивших за своей самостоятельностью.

Унификация затронула и сферу культуры, чему способствовало учреждение творческих союзов (композиторов, художников, писателей, архитекторов). Союзы создавались и в республиках (например, в 1934 г. был создан Союз писателей Украины). Былое разнообразие литературных и прочих направлений и объединений заменялось одной структурой, в рамках которой должен был осуществляться творческий процесс, контролировавшийся партией, аналогичными творческими союзами и цензурными организациями (Главлит, Главискусство, Главрепертком) на государственном уровне. В конце 1935 г. при СНК СССР был создан общесоюзный Комитет по делам искусств, сосредоточивший руководство культурным процессом. Но при всем том создание единых творческих союзов имело огромное значение для формирования культурной элиты национальных республик, причем именно как элиты республиканской, без иного (классового, образовательного, социального) содержания. Заметим, что в РСФСР подобных организаций в те годы не было.

Сыграл свою роль и внешний фактор, пожалуй главный и определяющий всю русскую историю. Правда, в послереволюционные времена отношение к нему в верхах эволюционировало параллельно с отношением к России. Даже революция 1917 г., от которой велся отсчет новой государственности, планировалась и совершалась не как русская революция, не как революция для России, а как революция всемирная, ломающая прежние национальные рамки. По мере роста интереса к «отдельно взятой стране» менялось и видение внешнего фактора. Советский Союз постоянно находился в ожидании революционной войны или интервенции. А поскольку СССР был в то время единственной социалистической страной и находился в окружении империалистических держав, мотивы войны, фронта, осажденной крепости были на слуху и влияли на всех и на каждого. Это мотив – необходимость крепить оборону перед лицом надвигающегося кризиса капиталистического мира – с новой силой зазвучал во время «великого перелома». Ожидание грядущих битв подразумевало укрепление единства весьма специфически устроенной Советской страны. Нужно было найти нечто такое, что сцементировало бы ее, подвело под государственное единство некий более универсальный и прочный фундамент.

Все эти процессы унификации хозяйственного, идеологического, государственного, культурного пространства СССР рано или поздно должны были поставить следующие вопросы: а кто же живет в Советском Союзе? Что это за люди? Составляют ли они единое сообщество или просто являются неким количеством граждан – не связанных между собой индивидов? И чем для них является Советская страна?

Создание в Советском Союзе новой общественно-политической (и национальной) надстройки было обусловлено его новым социально-экономическим фундаментом, начало ускоренного строительства которого обозначил «великий перелом». «Мы уничтожили национальный гнет. Мы уничтожили национальные привилегии и установили национальное равноправие. Мы уничтожили государственные границы в старом смысле слова, пограничные столбы и таможенные преграды между национальностями СССР. Мы установили единство экономических и политических интересов народов СССР» – так охарактеризовал этот фундамент на XVI съезде ВКП(б) И. Сталин. Он же заложил «краеугольный камень» в основание нового курса. Еще в феврале 1931 г., выступая на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, генеральный секретарь ЦК ВКП(б) сказал, что если раньше у трудящихся России не было (и не могло быть) Отечества, то «теперь, когда мы свергли капитализм, и власть у нас, у народа, – у нас есть Отечество и мы будем отстаивать его независимость».

 

«Советский проект»

Взгляд на население СССР как на новую общность к середине десятилетия утвердился в руководстве страны достаточно прочно. Нужно было пробудить в людях чувство гордости, веру в себя, желание жить и трудиться на благо Родины. Как полагали руководители СССР, это возможно было сделать, если «все население пропитать советским патриотизмом, чтобы каждый гражданин Советской республики… встретившись с гражданином капиталистической страны, всегда чувствовал внутреннее превосходство: я – гражданин Советской республики». На страницах прессы, в выступлениях партийных лидеров все чаще стал появляться мотив, не сразу, исподволь, но приближавшийся к непосредственному формулированию этой концепции.

Роль одного из ее разработчиков взял на себя старый ленинец, один из руководителей Советского государства Н. И. Бухарин, занимавший в то время пост главного редактора газеты «Известия». В его статьях проводилась мысль, что в СССР (который представал как государство, а не союз республик) мировой пролетариат обрел «свое отечество», «свою пролетарскую родину». Любовь к Советской родине, по мнению Н. Бухарина, не имела ничего общего с «зоологическим расизмом», «шовинистическим мракобесием», «глупой национальной ограниченностью» и «тупоумием» «буржуазных патриотов». Это была любовь к труду, историческому будущему человечества. Новое понятие – советский патриотизм – он истолковывал вполне в традиционном для коммуниста-интернационалиста духе и провозглашал «доблестью всего международного пролетариата».

В последующих статьях Н. Бухарин продолжал разрабатывать эту концепцию. Надо отметить, что ход экономического, социального, культурного развития СССР создавал новую реальность, которая служила причиной появления объективных признаков этой общности. На них указал тот же Н. Бухарин. Фундаментом этой общности он считал обобществленное производство и общественную форму собственности. Отсутствие эксплуатирующих классов, изменения в общественном бытии и сознании крестьянства, рабочих, интеллигенции создавали предпосылки для их более тесного объединения «на базе растущего единого социалистического хозяйства». Это было одной из предпосылок создания новой общности людей – многонационального «героического советского народа», как его назвал Бухарин. Другой предпосылкой являлось основанное на той же социально-экономической базе и единстве целей сплочение народов, развивающих свою (ибо национальную по форме) и в то же время общую (ибо социалистическую по содержанию) культуру.

В мае-июне 1936 г. Н. Бухарин констатировал, что в СССР «создается… единый народ, взятый не как этнографическая, а как социальная категория», предстающий, к тому же, как многонациональная общность, то есть «единый и суверенный» народ, «консолидированный и по вертикалям (классы), и по горизонталям (нации)». Перечисленные Н. Бухариным признаки (и социально-экономические, и лежащие в национально-культурной сфере) в тот период активно закреплялись в сознании людей, превращались в субъективные символические ценности и таким образом становились объективными признаками новой общности. Внимание к проблеме со стороны руководителей государства ускоряло этот процесс, придавало ему направленность, способствовало формулированию признаков этой национальной общности, которые затем должны были стать ее отличительными чертами.

Однако верно ли название «национальная» для той общности, черты которой обрисовал Бухарин? С определенностью можно утверждать, что нет. Даже сам автор проекта считал советский народ социальной, а не этнографической категорией. Любая нация, любая национальная общность, будучи явлением социально-политическим, тем не менее основывается на этническом фундаменте. Многонациональные сообщества или, лучше сказать, полиэтнические нации (а именно таковыми и является большинство национальных коллективов) также имеют такой этнический фундамент, который создается на основе одного из проживающих в данном государстве этносов: либо наиболее многочисленного, либо наиболее развитого в культурном отношении, либо наиболее энергичного.

Бухаринский «проект», лишенный этнического стержня, не стал, да и не мог стать основой для формирования нового национального коллектива. На социальном, экономическом, половом и т. п. принципах возможно существование социальной группы, класса, касты, общины, которые уже по определению часть, а не целое. «Героический советский народ» в истолковании Бухарина должен был строиться на отрицании культуры, традиций и ценностей народов Советского Союза, и в первую очередь русского народа – того народа, который только и мог стать этническим фундаментом для такой потенциально возможной национальной общности людей. Да и сам Николай Иванович меньше всего подходил на роль идеолога концепции советской нации. Дело в том, что в партийном руководстве Бухарин был одним из наиболее последовательных и решительных борцов против всего национально-русского; он испытывал подлинную ненависть к прошлому России, ее истории, культуре, народным героям. Он стал олицетворением всех антинациональных, антирусских сил не только в компартии, но и во всем левореволюционном лагере. Весьма точно подметил и объяснил отношение Бухарина ко всему русскому еврей-эмигрант М. Агурский, написавший известную книгу о национал-большевизме. «Это не было следствием его функционального положения, – писал Агурский. – Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм».

Эта национальная самоненависть, описанная еще Ф. М. Достоевским в романе «Бесы», вошла в плоть и кровь значительной части российской интеллигенции, стала внелогической, экзистенциальной подпиткой для различных идей и концепций универсалистского толка – от интернационального левацкого коммунизма до либералистских идей единого мира, отрицающих за Россией право на самостоятельное и самодостаточное существование. А ведь именно интересы страны были для Сталина и его соратников главными.

С вероятностью можно утверждать, что изложенный Н. Бухариным проект не отвечал тем задачам, которые стояли перед страной. Сам ход развития СССР подготавливал появление на свет некоей национальной общности, но общности более привычной и естественной, нежели просто многонациональной (а по сути безнациональной, космополитической) «социальной категории», общности, построенной не на классовом принципе.

Помимо внутренних причин появление советской общности на свет сильнейшим образом подталкивал внешний фактор. Агрессия Японии на Дальнем Востоке и особенно приход в 1933 г. к власти в Германии А. Гитлера и утверждение откровенно антикоммунистического и антироссийского национал-социализма заставили советское руководство резко активизировать поиски дополнительных возможностей сплочения населения вокруг идей, которые бы обладали более высоким объединяющим потенциалом, нежели пропаганда идей классовых в международном и внутреннем масштабе. Такой универсальной идеей мог стать только патриотизм. Эволюция отношения к нему правящих кругов наглядно отражает те перемены, которые произошли с Советским Союзом в 1930-х гг., и то, по какому сценарию развивались в нем национальные процессы.

И патриотизм (естественно, имелся в виду патриотизм по отношению к России), и даже само это слово в 1920-х гг. стали синонимом косности, национальной ограниченности и великодержавной контрреволюционности. То время, по выражению его главного творца В. Ленина, стало полосой «самого резкого расхождения с патриотизмом». Ведь еще К. Маркс говорил, что у пролетариата нет отечества. В нашем случае и патриотизм, и национализм приравнивались друг к другу как вещи, угрожающие пролетарской солидарности и мешающие социалистическому переустройству общества (в масштабах страны или всего мира). Борьба с великодержавным (великорусским) национализмом, поддержка идеологических постулатов национальных движений, национальный федерализм были наглядным проявлением этого, хотя уже с начала 1920-х гг. потихоньку начинает выдвигаться концепция о борьбе на два фронта. Да и сталинская трактовка социализма предусматривала создание, «царства справедливости, способного защитить всех обездоленных на Земле», прежде всего в СССР, что также имело общие с «традиционным» патриотизмом корни. Завершение полосы «самого резкого расхождения с патриотизмом» произошло в середине 1930-х гг.

Патриотизм оказался тесно связан с другим подходом к построению новой исторической общности – советского народа, имевшимся в советских верхах. Его выразителем был сам И. В. Сталин. Сталинская интерпретация проблемы нигде публично не звучала, но очень явственно находила выражение в практической политике.

Прежде всего были осмыслены и юридически закреплены кардинальные изменения, произошедшие в обществе за минувшее десятилетие. В 1936 г. была принята новая Конституция СССР, которая должна была стать основой для сплочения общества и превращения его в советский народ. Конституция порывала с господствовавшим ранее классовым подходом и конституционно закрепленным неравенством граждан страны. Новая система выборов предполагала всеобщее, прямое и равное избирательное право, распространявшееся на всех «бывших», «лишенцев» и прочие категории неполноправных граждан. Еще раньше, в конце 1935 – начале 1936 г., были возвращены избирательные права колхозникам, пострадавшим во время коллективизации (около 770 тысяч человек). Были отменены все ограничения на прием в высшие и средние специальные учебные заведения, связанные с социальным происхождением поступающих и социальным статусом их родителей. Окончательно уходило в прошлое унизительное понятие «лишенец». Эти меры, безусловно, должны были способствовать сплочению населения в единый народ. Все предпосылки для единства были налицо: социально мобильное, не знающее нищеты, угнетения, безработицы социалистическое общество, общенародная собственность (государственная и кооперативно-колхозная) уравнивали все слои населения. Естественно, при таком положении продолжать твердить о диктатуре пролетариата было бы просто бессмысленно.

Конституция также укрепляла Союз как федеративное государство. Несмотря на создание новых союзных республик (весьма проблематичных как полноценные государственные образования), существенно менялась конституционно закрепленная оценка того, что же такое СССР. В новом Основном законе отсутствовала Декларация об образовании Союза Советских Социалистических Республик, с которой начиналась прежняя конституция. В Декларации как раз и говорилось о классовом характере государства и его конечной ориентированности на превращение в мировую республику Советов. Образование союзного государства объяснялось в ней классовыми интересами и необходимостью обороны от лагеря капитализма. Иными словами, формально подразумевалось, что основой основ является не центр, не Союз, а республики, его образующие.

Но ясно обозначившаяся тенденция к сплочению Советской страны социальными мерами не исчерпывалась. Одним из ее знаковых проявлений стало принятое 15 мая 1934 г. постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Концепция истории, которую надлежало знать советским людям вне зависимости от их национальности и места проживания, отразила борьбу старого и нового подходов к восприятию патриотизма, причем его отрицание было своеобразным симбиозом национального нигилизма и антироссийского местного национализма. Как и любое изменение в общественной жизни, переход к построению в СССР новой национальной общности повлек за собой новый раунд «битвы за историю».

Начало ему было положено в марте 1933 г., когда при Наркомпросе РСФСР была создана комиссия по написанию нового учебника по истории СССР. А сама «битва» развернулась на совещании историков, на котором обсуждалась и вырабатывалась концепция для новых учебных пособий. При этом часть историков (И. И. Минц, И. И. Ванаг, Г. С. Фридлянд и др.) во главе с членом комиссии Н. И. Бухариным продолжали отстаивать прежние взгляды на Россию как на вечно отсталую страну и «тюрьму народов». Например, безраздельно господствовавшая в 1920-х гг. в советской историографии школа академика М. Н. Покровского изображала царскую Россию колониальной империей, а ее «национальные окраины», в том числе Украину, – колониями. Переяславская рада трактовалась как порабощение украинского народа, приведшее к экономическому и национальному угнетению Украины. Действия же, направленные против России (например, гетмана И. Мазепы), – как попытки отстоять украинскую независимость. Нетрудно убедиться, что официальная советская историография почти слово в слово повторяла идеологические установки местных националистов.

Но ход совещания под пристальным контролем держал лично И. В. Сталин, взявший под защиту другую «партию» историков (среди них были такие ученые, как Б. Д. Греков, С. В. Бахрушин, В. И. Пичета и др.). Совместно с А. А. Ждановым и С. М. Кировым Сталин внес замечания к проектам учебников, которые позволили отбросить многие идеологические установки 1920-х гг. и вернуться к менее предвзятому и идеологизированному освещению истории. И действительно, многое в новой концепции в сравнении с прежними представлениями казалось «белой контрреволюцией». Например, собирание земель вокруг Москвы и вхождение народов в состав России трактовалось теперь не как завоевание и угнетение, а как прогрессивное событие в жизни этих народов, как приобщение их к достижениям мировой культуры и революционного движения. Более того, Сталин провел параллель между прошлым России и политикой большевиков, заявив, что «к такому же собирательству» русский народ «приступил и сейчас». Естественно, все прочие концепции, в том числе созданные национальными историческими школами, должны были сойти со сцены (иногда вместе со своими создателями).

В том же году состоялось официальное возрождение понятия Родина. «Любовь и преданность своей родине» были объявлены высшей доблестью советских людей, а ее защита – «высшим законом жизни». Тогда же в Уголовном кодексе появилась и статья, карающая за измену Родине расстрелом. В русской культуре символы всегда несли особую смысловую нагрузку и играли чрезвычайно важную роль. Возвращение советским людям Родины символизировало решительную смену государственных приоритетов и перелом в национальной политике, целью которой становилось объединение населения страны в новую общность вокруг «реабилитированных» прежних традиционных ценностных ориентиров. Сплотить эту общность было проще не на основе классовых и социальных категорий, которые могли трактоваться по-разному, что и продемонстрировали, скажем, грузинские и украинские «национал-коммунисты». Это было легче сделать, взяв в качестве этнического фундамента новой общности русский народ как самый многочисленный, становой и обладающий, ко всему прочему, развитой культурой мирового уровня. Такой вариант новой общности имел больше оснований считаться национальной общностью.

По-иному и быть не могло. Русский язык и культура были не только национальными, но и межнациональными – средством функционирования государственности на огромных пространствах Евразии. Именно интересами укрепления государственности СССР, улучшения управляемости и облегчения его гражданам жизни в полиэтничной стране и объяснялась работа по приобщению населения республик к русскому языку, получившая воплощение в ряде нормативных актов. 13 марта 1938 г. появилось постановление СНК и ЦК ВКП(б) «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей».

Аналогичное постановление «Об обязательном изучении русского языка в школах с нерусским языком преподавания» было принято месяцем позже СНК и ЦК КП(б)У. Русский язык в этих школах должен был теперь изучаться со второго класса. Были реорганизованы и национальные школы.

Вот почему в 1930-х гг., особенно в их второй половине, публично начинают утверждаться представления о русском языке и русской культуре как о феноменах прогрессивных, интернациональных, а политика «разрыва с патриотизмом» не только отходит в прошлое, но и трактуется как враждебная по отношению к государству. Русофобия, столь часто присутствовавшая в советской прессе, выступлениях партийных лидеров, ряде художественных произведений, уступала место возвращению имен русских классиков (например, А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, Ф. И. Тютчева), исторических деятелей (К. Минина, Д. Пожарского), народных героев, полководцев, даже царей. Русский язык был объявлен «языком мировой революции», «языком Ленина-Сталина», а русская культура – интернациональной, самой передовой, самой человечной, самой гуманной. Конечно, полностью прав российский историк А. И. Вдовин, утверждающий, что в глазах большевиков «русская… культура сама по себе мало чего стоила, если не становилась советской». Вернее, она и не могла быть иной, кроме как советской. Тех, кто по каким-то причинам выбивался из понятия «русский – значит, советский», ожидала нелегкая судьба. Русское как символ советского и наоборот настолько прочно вошло в сознание населения СССР, что даже отложилось в национальном самосознании русских, которое во многом стало результатом взаимодействия национального и социального факторов в их сталинской трактовке.

Надо подчеркнуть, что при формировании советской общности ведущую роль играли оба фактора, причем социальный, пожалуй, даже в большей степени. Обобществленное производство, единая (народная) форма собственности и, как их следствие, социалистическая структура общества и народная власть служили фундаментом и главным отличительным признаком населения СССР как общности, формировали его самосознание («советский человек»). Именно они сплачивали представителей без малого сотни народов и народностей в единый коллектив. Национальная же окрашенность в русские цвета придавала ему завершенный вид как общности, сложившейся именно в СССР и отличной от всех прочих. Поэтому «ненависть к русскому народу» отныне включала в себя «ненависть ко всему советскому, к СССР в целом».

Таким образом, в 1930-х гг. быстрыми темпами развивались процессы унификации и централизации Советского Союза в направлении его фактического превращения в привычное государство. Параллельно с этим началась закладка его национальной основы, которой должна была стать «новая историческая общность людей» – советский народ.

Иными словами, на рубеже десятилетий и особенно в середине 1930-х гг. были сформулированы общие черты еще одного национального проекта – советского, начата его разработка и воплощение. Конечно, большевики не ставили перед собой задачу целенаправленно разработать и внедрить его в жизнь. В официальном лексиконе не использовалось понятие национального проекта и т. п. специфической терминологии. Фразеология была марксистско-ленинской и вещала о расцвете национальных культур и сближении наций – процессе, может, и не очень приятном, но присущем XIX–XX столетиям. Правда, стоит обратить внимание, что даже это «сближение» понималось как сближение «наций» – самостоятельных в своей национальной специфике организмов. Вместе с тем нельзя отрицать, что советская пропаганда, партийные и государственные деятели (в том числе украинские) активно использовали понятия советский народ, советские люди, советский для обозначения принадлежности к обществу СССР, причем говорили об этом как о вещах очевидных. Более того, эти понятия активно входили и в сознание населения страны, ощущавшего принадлежность к этому «воображенному сообществу», ибо под всем этим имелся социально-экономический, политический, психологический и культурный фундамент. Советская общность была «воображена», набирали силу процессы ее формирования. Ее черты субъективизировались в сознании людей, становились символическими ценностями и тем самым превращались в ее объективные признаки.

Советский «национальный фантом» не был проектом конструирования национальной общности только на восточнославянском (русском, в широком смысле этого слова) исходном материале. Его правомернее охарактеризовать как проект наднациональный. Область его применения распространялась на все население СССР, на все проживающие в нем народы. И все же, оценивая его объективно, следует признать, что наиболее полно он мог быть воплощен (и был воплощен) среди восточнославянского населения. В немалой степени это объясняется тем, что новая общность имела определенное сходство с чертами общерусской нации. Среди многих факторов, способствовавших этому, можно назвать этническую, культурную, религиозную, ментальную и прочую близость русских и украинцев (малороссов), взаимное сознание своей общности. Несомненное влияние на ход этнического и национального развития украинцев (и русских), на становление их самосознания и последующую историю Украины оказал, пусть и не реализованный в полном объеме, общерусский проект. То содержание, которое вкладывал в понятие советской общности Сталин, было бы просто невозможно, если бы оно не опиралось на реалии предыдущего многовекового этнического и национального развития славянского населения страны.

Только теперь понятие русский становилось тождественно понятию советский. Необходимо также заметить, что в данном случае (как, собственно, во всей российской исторической традиции) русский не равнялось великорусскому, о чем порой можно услышать, причем не только от украинских националистов. Тандем русское-советское был гораздо шире, чем великорусское, и скорее соответствовал понятию общерусский. Советская идентичность не предусматривала отказа от идентичностей более «низкого» уровня, например украинской. Человек должен был осознавать себя (и часто осознавал в действительности) прежде всего советским человеком, а уж потом русским, украинцем, мордвином, татарином и т. д., хотя на право считать себя таковыми никто не покушался.

Это даже никому не приходило в голову хотя бы потому, что украинская идентичность окончательно утвердилась, а украинская нация во многом была создана. В этом контексте надо сказать несколько слов и об украинизации. Действительно, хотя национальная политика 1920-х и 1930-х гг. имела противоположные векторы развития, никто украинизацию (в том числе официально) не отменял. К концу десятилетия она просто потихоньку сошла на нет. Ведь украинизация была не чем иным, как местным вариантом политики коренизации, которая была направлена на формирование местных партийно-советских кадров, пролетариата, на привлечение на свою сторону крестьянства и нейтрализацию национальной интеллигенции. Социальная структура общества УССР за эти два десятилетия претерпела кардинальные изменения. Политика коренизации достигла поставленных перед ней целей и стала попросту не нужна. Советская власть в республике стала вполне «украинской».

Украинская нация с социалистическим общественным устройством продолжала существовать, так же как продолжала сохраняться и украинская социалистическая государственность. Поэтому новая идентичность не несла непосредственной угрозы существованию украинской нации. Более того, во второй половине 1930-х гг. советским руководством был принят ряд мер, препятствующих любым ассимиляционным процессам. Государство как бы замораживало объективные, направляемые жизнью процессы в национальной сфере. С 1935 г. в аппарате ЦК ВКП(б) вводилась новая форма учета номенклатурных кадров, в которой была предусмотрена графа «Национальность», игравшая при продвижении по карьерной лестнице далеко не последнюю роль. Например, Л. И. Брежнев, в 1937 г. ставший заместителем председателя Днепродзержинского горисполкома, в анкетах указывал свою национальность как «украинец», поскольку так было легче сделать карьеру. Это, кстати, как нельзя лучше демонстрирует отношение советского партийного руководства к украинской государственности и украинской нации, а заодно и ставит под сомнение маниакальное стремление «украинствующих» представить дело так, будто власти СССР проводили политику насильственной русификации украинцев, желая превратить их в русских.

Сведения о национальности стали учитываться во всех областях общественной жизни страны. Получить информацию о национальном составе населения можно было из двух источников: из переписей и статистики паспортных столов. Поскольку переписи проводились нечасто, ведущее значение приобретал второй источник информации. После введения в 1932 г. единой паспортной системы в паспорте записывалась та национальность, к которой причислял себя сам гражданин (то есть действовал тот же принцип, что и в переписях). Естественно, такой подход оставлял свободу динамики нациотворческим и ассимиляционным процессам и лишь фиксировал национальный облик общества. 2 апреля 1938 г. был установлен новый порядок записи национальности в паспортах, свидетельствах о рождении и других официальных документах: теперь ее можно было указывать только по национальности одного из родителей. Тем самым процесс сознательного выбора национальной идентичности существенно усложнялся. Скажем, человек, который по тем или иным причинам считал себя русским, таковым официально не признавался, если оба родителя у него были, к примеру, украинцами. А таких людей на Украине уже в конце 1920-х гг. насчитывалось как минимум до 1,5 миллиона человек. Не правда ли, такой подход несколько странен для государства, целью которого является поголовная ассимиляция и русификация?

Новый национальный проект, который отчасти явился детищем модернизационного рывка, а отчасти стал продолжением многовековых этногосударственных евразийских процессов, не предполагал ассимиляции и ликвидации тех или иных наций. Но вместе с тем он означал вытеснение и ликвидацию других альтернативных проектов национального строительства, например проекта украинской нации – в том виде, в котором он существовал в представлении украинских националистов. Советский национальный проект претендовал на «верхний» этаж в этой иерархии идентичностей. Он должен был занять первое и высшее место в самосознании населения СССР. Говоря современным языком, украинская национальная общность должна была делегировать часть своего государственного и национального суверенитета более «высокому» этажу в государственной и национальной иерархии – соответственно Советскому Союзу и советскому народу как национальному коллективу. Делегирование первого началось с создания союзного государства и затем просто продолжалось, второй процесс стал возможен благодаря «великому рывку».

Впрочем, называть это «делегированием» можно лишь в том случае, если носительницами суверенитета считать республики и «ранее угнетенные народы», а не Союз. Если же за точку отсчета брать не революционный 1917 г., а смотреть на проблему с точки зрения исторической России (а вся политика Сталина как раз и была направлена на восстановление насильственно разорванной преемственности между дореволюционной Россией и Советским Союзом), то это было не чем иным, как возвращением центру, и то лишь частичным, его прав и полномочий.

Таким образом, в «конфликт» с проектом советского народа вступала не сама украинская национальная общность и не сама украинская идентичность, а их трактовка сторонниками национального движения как самоценных и самодостаточных категорий, не нуждающихся в каких бы то ни было «высших» этажах . «Идеальная» украинская государственность тоже вступала в конфликт с проектом советской общности и отражающим ее интересы подходом к соотношению союзного и республиканского в устройстве СССР.

Началась борьба проектов. В ее контексте и надо изучать порой непонятный на первый взгляд разгром так называемого украинского национального возрождения в 1930-х гг. Так как сила и модернизационные возможности были на стороне большевиков, в их победе трудно было усомниться. Все те люди, которые считали республики и «ранее угнетенные» народы высшей ценностью и либо полностью отрицали возможность и желательность наделения центра государственным и особенно национальным суверенитетом, либо стремились сохранить его за ними в как можно большем объеме, были сметены волной репрессий 1930-х гг. Украинское национальное движение было разгромлено сначала идейно, а затем организационно и физически.

Но на пути унификации и централизации СССР и успешного формирования советской общности оказывались определенные препятствия, корнями уходящие в революционные годы. Главное из них заключалось в том, что идея единого государства вступала в противоречие с идеологической доктриной: с широко пропагандировавшимся правом наций на самоопределение. Тем более что в соответствии с ним на территории Российского государства был образован ряд самостоятельных (пусть даже формально) национальных государств. А в условиях «многоэтажной» федерации национальных республик (в которой, кстати, не все народы, и прежде всего русские, находились в формально равноправном положении) строительство советской национальной общности могло быстро и беспрепятственно осуществляться только при таком положении, при котором «окраины во всем основном должны безусловно подчиняться центру». А это было возможно лишь тогда, когда у центра были сила и ресурсы несколько иного плана, нежели юридически оговоренные полномочия. Иными словами, внутреннее устройство СССР, советской федерации, не было ориентировано на укрепление подобной общности и не могло его обеспечить.

Была и другая причина. Советский национальный проект в 1930-х гг., да и в дальнейшем, теоретически был слабо разработан. По сути, конструированием советской общности так никто всерьез и не занялся. Его всесторонняя разработка, которая позволила бы определить приоритеты, найти оптимальные пути его реализации и, используя общую динамику развития страны, успешно внедрять в жизнь, была заменена некоторыми важными, но далеко не единственно возможными практическими шагами в этой области. В конце концов сложилось такое положение, когда социально-политические процессы в стране, объективно способствующие формированию национальной общности, намного опережали их осмысление и надлежащее теоретическое оформление. В тех же случаях, когда это происходило (в основном уже в последние десятилетия существования Союза), живой творческий процесс, как верно замечает российский историк В. И. Котов, зачастую подменялся откровенным начетничеством, схоластикой и парадной риторикой, выхолащивающими из перспективного в целом проекта рациональные и прогрессивные элементы. Считалось, что все сделается само собой. Препятствовал утверждению проекта и идеологический догматизм (особенно в национальной сфере), так мешавший поступательному развитию страны.

Таким образом, оба момента: 1) несоответствие государственного устройства СССР нуждам построения советской общности людей и 2) несоответствие теоретического уровня осмысления новой общности тем потенциальным возможностям, которые были в ней заложены, – в конечном счете наряду с другими причинами обусловили неудачу этого национального проекта и развал Советского Союза. Поневоле возникают параллели с судьбой проекта общерусской нации и напрашиваются соответствующие выводы. Но это вовсе не означает, что советский народ был неким мифом, искусственной конструкцией, не оставившей следа в сознании и бытии. Можно сказать, что, как и проект большой русской нации, советский национальный проект (только в значительно большей степени) оказал бесспорное влияние на все народы СССР, и особенно на славянские, во многом определив их национальное самосознание, мироощущение, социальное поведение и обусловив их дальнейшую судьбу.

Не способствовали скорейшему сложению этой общности и некоторые субъективные обстоятельства. Новый курс в национальной политике был замечен обществом. Но в то время как одни восприняли его с радостью и удовлетворением, другие отреагировали на него с плохо скрываемым раздражением. В числе последних оказалось немало представителей партии и коммунистической интеллигенции, которые прочно придерживались левых взглядов и мыслили категориями пролетарского интернационализма. Превращение СССР в национальное и, что не менее важно, общенародное государство, поставившее интересы страны выше наднациональных, вызвало у этой влиятельной группы внутреннее отторжение и неприятие. Отсюда как раз и проистекали начетничество, выхолащивание живой сути из перспективного проекта, постоянный поиск внутренних врагов вместо плодотворной мирной работы. Эти люди считали ошибочным курс на «реабилитацию» исторического прошлого и отход от классовых позиций. Причем они не скрывали своих взглядов. Например, влиятельный литературовед В. Блюм был возмущен содержанием оперы «Иван Сусанин», пьесы «Богдан Хмельницкий», кинофильмов «Александр Невский», «Петр Первый», как искажающих исторические события и подменяющих советский патриотизм (очевидно, в его бухаринском понимании) пропагандой расизма и национализма. В своем негодовании он апеллировал к ЦК и лично к Сталину, правда не встретив у них поддержки: конкретно-исторические условия диктовали необходимость другого отношения к патриотизму. Подобных случаев обвинений патриотических произведений в национализме, расизме, антипролетарском характере, как и презрительного отношения к «возрождению белогвардейщины», насчитывалось немало.

Такая реакция была характерна для наиболее последовательных пролетарских интернационалистов, красных универсалистов, лиц с «экзистенциальной самоненавистью», значительная часть которых оказалась в числе идеологических противников Сталина. Особенно это было характерно для троцкистов, меньшевиков и сторонников былой левой оппозиции, как находившихся в эмиграции, так и остававшихся в стране. Узнав о «реабилитации» Сталиным слова Родина, меньшевики, например, с горечью отмечали, что предпринимаемые советским руководством шаги повторяют лозунги и цели белогвардейщины, выхолащивают классово-революционное сознание и подменяют его зоологическим национализмом и патриотизмом. Л. Троцкий был более прямолинеен и безапелляционен. Он также осудил Сталина и его соратников за поворот 1934 г. и их «национальный мессианизм» вообще и сделал вывод, что после его, Троцкого, изгнания из СССР «курс на международную революцию был ликвидирован». Он обвинял сталинцев в том, что они «забывают обо всем остальном мире… действуют, думают и чувствуют только “по-русски”» и что в СССР, наконец, завершился процесс, давно развивавшийся по нисходящей линии – от «революционного патриотизма к национал-реформизму».

Троцкий, организовавший за границей антисоветский 4-й Интернационал, продолжал отрицать за СССР право на развитие как самодостаточного политического и экономического организма и по-прежнему увязывал его будущее с «мировым и европейским социалистическим строительством». Основополагающим принципом возглавляемого им левого движения стал отказ от признания возможности построения социализма в одной стране. На деле это означало абсолютное неприятие уже ясно различавшейся трансформации СССР из базы мировой коммунистической революции в государство в привычном понимании этого слова. «Мы решительно отказываемся от задачи построить в “кратчайший срок” национальное социалистическое общество», – писал он еще в 1930 г. Это было открытым вызовом советскому руководству. Деятельность Троцкого, вновь, как и в 1923 г., вставшего на путь подготовки государственного переворота в СССР, была нацелена, как он сам откровенно писал, не на простую замену «одной команды руководителей другой». Его целью было изменение «самих принципов управления экономикой и культурой», которое означало бы превращение Советского Союза, образно говоря, обратно в «Совдепию». Апелляции к партии, призывы «устранить Сталина», «делать вторую революцию» и создавать подпольную компартию, противодействие троцкистов Советскому Союзу на мировой арене накаляли обстановку внутри страны и провоцировали репрессии против подлинных и мнимых оппозиционеров.

Вообще, 1930-е гг. стали временем острой борьбы между теми кругами в компартии и советской интеллигенции, которые не считали СССР-Россию самоценной величиной, и теми, кто исходил из приоритетности ее интересов. Тогда победу одержали последние. Но, как показали последующие десятилетия, особенно конец 1980-х – начало 1990-х гг. и постсоветские времена, это был лишь один из этапов борьбы.

Отношение злейших врагов Сталина к проводимому им курсу в национальном вопросе было понятно. Не было сомнений и относительно реакции националистов. Стоит хотя бы сравнить только что приведенные слова Троцкого с тем, что говорил по поводу «разговорного языка» коммунизма Н. Скрыпник, чтобы убедиться в их практически полном единодушии по данному вопросу. Многие аргументы украинских национал-коммунистов, доказывающие необходимость самостоятельности Украины, были порождены левыми установками на мировую революцию, которые прочно ассоциировались с именами виднейших оппозиционеров во главе с Троцким. Так что обвинения в «троцкистско-националистической» деятельности или иной комбинации национализма и троцкизма не были одним лишь плодом воспаленного воображения сотрудников НКВД. И хотя троцкизм свое отношение к национальному вопросу и принципам построения СССР основывал на теории мировой революции, а национализм во главу угла ставил национальные интересы данного этнического коллектива, ярко левый коммунизм и национализм имели точки соприкосновения и оставались непримиримыми противниками укрепления Союза и построения советской национальной общности.

Наличие связей между украинским национализмом и партийной оппозицией сталинцы начали подчеркивать еще с опубликования некролога на смерть Скрыпника. Тогда его ошибки характеризовались как помощь правым оппортунистам и троцкистам. Ноябрьский Пленум ЦК КП(б)У 1933 г. уже ясно указал, что одной из причин распространения национального уклона была его поддержка со стороны «всей контрреволюции», и в том числе троцкистов. С 1934 г. начались массовые аресты троцкистов. Процесс, как говорится, пошел, и в 1935–1936 гг. были раскрыты и ликвидированы Троцкистско-националистический террористический блок (ТНТБ) и Украинский троцкистский центр (УТЦ). Как отмечал П. Постышев, троцкисты проводили террористическую и контрреволюционную работу в блоке с разными националистическими организациями. Новые репрессии затронули партию, высшую школу, редакции, академические структуры.

Подробное изложение внутрипартийной борьбы выходит за рамки исследования, поэтому оставим в стороне перипетии чистки партийно-советского руководства УССР и ограничимся лишь их беглым обзором. Решающие удары по адептам украинского движения были нанесены в первой половине десятилетия. Репрессии конца 1930-х гг. имели уже иную подоплеку. Если предыдущие акции были направлены против реальной или потенциальной оппозиции в национальном вопросе, националистов и сторонников самостийности Украины (в различных ее проявлениях), то репрессии и чистки конца десятилетия следует рассматривать в контексте борьбы в руководстве страны вокруг проекта сталинских преобразований.

Суть сталинских реформ в общих чертах сводилась к следующему. Курс на модернизацию и укрепление СССР фактически означал смену советским руководством приоритетов и пересмотр многих идеологических установок, казавшихся ранее незыблемыми. Рано или поздно несоответствие между фактической политикой и провозглашенными ранее целями должно было разрешиться. Мировоззрение Сталина и его соратников основывалось на концепции национального государства как точки отсчета мировой политики и единственного носителя суверенитета. «Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР, и только на СССР» – так сформулировал генеральный секретарь ЦК ВКП(б) свое политическое кредо. Интересы развития страны, резко осложнившаяся внешнеполитическая обстановка и необходимость поиска союзников заставляли определяться с дальнейшим курсом и требовали решительного отказа от прежних идейных установок во внешней и внутренней политике.

Другой важной проблемой, с которой пришлось столкнуться в ходе социалистического строительства, стала проблема кадров. О нехватке квалифицированных специалистов для нужд бурно развивающейся промышленности уже упоминалось. Но существовал и другой аспект проблемы. Нужны были современные, знающие, профессионально подготовленные кадры управленцев-администраторов, способных руководить народным хозяйством и государственной машиной. Такие люди в партии и государственном аппарате, конечно, имелись. Однако значительная часть партократии была слабо подготовлена профессионально и привыкла действовать методами военного коммунизма, а на народ смотрела не как на своих сограждан, а как на «материал» для всемирных битв. К тому же большая часть партократии вышла из революции и придерживалась левых взглядов. Смена «вельмож-бюрократов» – людей с ярким революционным прошлым, но неспособных к мирному созидательному труду, с чьими именами в народе ассоциировалась неустроенная жизнь, раскулачивание, гонения на церковь, – и замена их новыми, профессионально подготовленными людьми и стала главной целью намеченных Сталиным и его группой (В. М. Молотовым, Я. А. Яковлевым и др.) политических реформ и одновременно непременным условием превращения СССР в обычное государство. Отстранить старую партийную гвардию от власти предполагалось путем демократизации общества, проведения альтернативных выборов в Советы всех уровней, устранения классового подхода в отношении населения страны и ее внешнеполитических приоритетов и конституционного закрепления этих реформ.

Как и можно было предположить, эти замыслы натолкнулись на интересы партийной бюрократии, возглавляемой первыми секретарями обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций, против которых и были направлены преобразования. Перспектива лишиться власти встревожила их не на шутку. Ответом стал саботаж альтернативных выборов и конституционной реформы. Сталин и реформаторы имели все основания опасаться готовящегося заговора под знаменем левой, прежде всего троцкистской, идеологии. Идейное противостояние между левым и сталинским подходами к перспективам развития страны и общества переросло в «вычищение» многих сторонников левой (зиновьевской, троцкистской) оппозиции и ее ликвидацию на нескольких политических процессах. Но партократия в итоге оказалась сильнее. Она использовала другое средство: нагнетание истерии, поиск «врагов народа», на которых можно было свалить собственные ошибки и некомпетентность и под видом борьбы с которыми развернуть террор. То есть сорвать свободные выборы, не сулившие ей ничего хорошего, свести на нет попытки обновить правящую элиту и повязать реформаторов кровью. И развязать репрессии местным партийным вельможам удалось.

Волна чисток прокатилась по всей стране, и в том числе по Украине. Местные руководители высылали свои, заранее заготовленные списки «врагов», требуя от Москвы повысить «лимиты» на количество подлежащих ликвидации «врагов» народа. Несомненно, среди репрессированных имелись троцкисты, представители оппозиции, националисты. Но большая их часть не принадлежала ни к каким политическим течениям: это были бывшие лишенцы, крестьяне, которым только недавно были возвращены политические права, и многие другие рядовые жертвы властолюбивой бюрократии. Конечно же репрессии не способствовали сплочению общества, только-только начинавшего восстанавливать силы после «рывка», мешали установлению в нем мира и стабильности.

Одновременно с репрессиями и под их прикрытием сталинское руководство предприняло чистки местной партократии, в том числе руководства УССР. Последней волной репрессий были смыты остатки «национал-коммунизма» и старой партийной гвардии. Во второй половине 1937 – начале 1938 г. были осуждены и расстреляны В. Затонский, А. Хвыля, Н. Попов, В. Коряк, И. Порайко и ряд других деятелей КП(б)У и УССР, застрелился П. Любченко. В 1939 г. их судьбу разделил С. Косиор. Все они были обвинены в фашизме, национализме, предательстве интересов Украины. На союзном уровне «врагов народа» из «национал-фашистской организации Украины представлял бывший боротьбист, нарком финансов СССР Г. Гринько. Он был осужден на II Московском процессе 1938 г. Многие представители украинской партноменклатуры составляли молчаливую оппозицию сталинским преобразованиям. Не кто иные, как П. Любченко и С. Косиор, настойчиво старались замять обсуждение проекта конституции и нагнетали атмосферу подозрительности, призывая с высоких трибун к вычищению и уничтожению различных врагов. Далеко не все судьбы партийных вождей местного уровня решались в Москве. Тот же Любченко пал жертвой своих товарищей по украинскому ЦК.

П. Постышев тоже не задержался на своем посту. В начале 1937 г. Сталиным был предпринят ряд перестановок первых секретарей. Среди них оказался и Постышев. Мартовский 1937 г. пленум, выполняя постановление Политбюро ЦК КП(б)У, освободил его от занимаемой должности. Бывший вождь Украинской парторганизации получил назначение на должность первого секретаря Куйбышевского обкома. Вскоре после этого Постышев был арестован, а 26 февраля 1939 г. расстрелян, опять же не как украинский коммунист, а как один из представителей противостоящей сталинской группе партноменклатуры. На Украину был отправлен Н. С. Хрущев. После его приезда прокатилась новая волна чисток и репрессий в партии, государственных органах и учреждениях культуры: в музеях, театрах, радиокомитете, редакциях словарей, Наркомпросе. В январе 1938 г. Н. Хрущев был назначен первым секретарем ЦК КП(б)У. Начинался новый период в истории СССР и УССР.

 

К вопросу о формировании украинского самосознания

К концу десятилетия Советский Союз на глазах становился могучей индустриальной державой. Надо сказать, что волнений или недовольства укрепление государственности Союза у населения не вызвало, и вовсе не из-за боязни террора (хотя этот фактор нельзя полностью сбрасывать со счетов, особенно когда речь идет об интеллигенции). Большее значение имели внутренние механизмы развития общества, позволившие сталинскому руководству расправиться с оппозиционной интеллигенцией и старыми партийцами и завоевать при этом огромную популярность в народе. Централизация и построение новой общности на базе русской культуры не вызывали у советских людей протеста еще и потому, что овладение русским языком означало более легкое и быстрое вхождение в эту общность, открывало широкие перспективы для личного профессионального, карьерного роста, превращало человека из провинциала в жителя необъятной страны.

Советское общество было обществом социально мобильным и представляло широкие возможности для самореализации человека, более значительные, чем те, на которые можно было рассчитывать в ограниченных национальными рамками республиках. Советскому Союзу удалось создать то, что Российская империя утратила к концу своего существования, – притягательность и престижность. Пока в СССР сохранялись сила и энергия развития, энергия движения вперед, к целям не сиюминутным, а стоящим за недосягаемым для человека горизонтом, он обладал притягивающей силой для всех слоев населения, для людей разных национальностей, и в том числе для республиканских элит.

«Русификация» конца 1930-х гг. не вызывала у народных масс Украины отторжения, так как не воспринималась чем-то неестественным и насильственным. Отношение к русской культуре как к «городской», «образованной» было распространено среди крестьянства еще в начале 1950-х гг. Дилемма, не придуманная, а лишь озвученная когда-то Д. Лебедем, продолжала оставаться актуальной. Гордость за могучую Страну Советов (которая в глубине своей оставалась именно Россией), отношение к ней как к Родине, отложившаяся в сознании ассоциация: русское – значит, советское, передовое, прогрессивное способствовали тому, что русскими считали себя (или называли, когда возникала необходимость противопоставить себя жителям других стран) многие из тех, кто не был этническим великороссом.

Ростки этой, столь презираемой «гражданами мира» и пламенными революционерами, национальной гордости, еще задолго до великих строек индустриализации, в полуразрушенной и уставшей от войн стране, отметил В. Затонский. Выступая на X съезде РКП(б), он сказал: «Тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового движения, исполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией… И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских». А затем на смену гордости за революцию пришла гордость за строительство великой державы. Вот поэтому многие (те, кто этого хотел) и считали себя русскими, причем делали это совершенно добровольно и, как верно заметил А. Довженко, охотно.

Для украинского населения проблемы ломки национальных перегородок как таковой не существовало: слишком уж условными и прозрачными были эти перегородки. Этому способствовало и то, что национальное самосознание украинцев УССР окончательно сформировалось именно в этот период и именно в советской и социалистической форме.

Этот момент стоит пояснить. Несомненно, большую роль (прямую и косвенную) в деле утверждения в народных массах украинского самосознания и идентичности сыграло действовавшее на Советской Украине национальное движение. Но таковое имелось и весьма активно себя проявляло и за пределами УССР – на Западной Украине, и задачи его были идентичны тем, что стояли перед украинскими националистами из Советской Украины. Главной было преобразование масс из «этнографического материала» в национально-сознательный коллектив. События середины XX в. и последнее десятилетие независимого существования Украины убедительно свидетельствуют, что довольно явные различия в менталитете восточных и западных украинцев не исчезли и продолжают сохраняться. Серьезные различия между ними имелись уже в XIX – начале XX в. Но тогда они были еще донациональными и при создании национальной общности, в известной мере, преодолимыми.

Уровень национального самосознания населения Западной Украины еще в 1920-х гг. был крайне низким. В первую очередь это относилось к Западной Волыни и Западному Полесью – территориям, которые до Рижского мира 1921 г. находились в составе России. Согласно проводившейся в Польше в 1931 г. переписи населения, примерно 700 тысяч человек из числа тех, кого националисты называли «украинцами», указали свой родной язык не как украинский, а как «тутейший», «местный», «хлопский». Население бывшей австрийской Галиции было более «украински сознательным», но и среди него оказалось немало «москвофилов» (людей, продолжавших относить себя к части большой русской нации), а многие продолжали считать себя русинами, то есть сохраняли прежнее, «доукраинское» самоназвание и самосознание.

Отличия между Восточной и Западной Украиной на новом, национальном уровне были закреплены в период между 1930 и 1939–1945 гг. Несомненно, Вторая мировая война и Великая Отечественная внесли огромнейший вклад в становление менталитета восточных и западных украинцев и национального самосознания как одной из его форм и во многом завершили и оформили этот процесс. Ведь если для подавляющего большинства восточных украинцев война была Великой Отечественной, то для украинцев западных она являлась Второй мировой, советско-немецкой и т. п. Но каково бы ни было значение войны, она лишь решительным образом расставила все точки над «і», подвела черту под теми разнонаправленными процессами, по которым осуществлялось национальное становление «украинцев» в предшествующее войне десятилетие.

В 1920-х гг. национально-культурные процессы и в УССР, и на Западной Украине протекали в какой-то мере синхронно и имели между собой много точек соприкосновения. Конечно, действовать «бойцам» национального движения в СССР и Польше приходилось в совершенно разных условиях. Дело даже не в ассимиляторской политике польских властей (нередко осуществлявшейся силовыми методами), считавших русинов частью польской нации. Конечно, она создавала определенные трудности для деятельности украинского движения, но в то же время нет и оснований утверждать, что эта деятельность была невозможна. Напротив, политика Варшавы провоцировала антипольские настроения, которые лишь укрепляли позиции украинского движения и делали национализм (от самых либеральных до самых крайних его проявлений) не просто наиболее популярной идеологией, но и способом мироощущения масс.

Основные причины различия мировоззрений украинского населения Советской и Западной Украины крылись в разном социально-политическом устройстве СССР и Польши, в том содержании, которое вкладывалось в национальное развитие украинской общности в этих странах. В УССР партия постепенно и настойчиво прибирала к рукам руководство национально-культурным строительством, устраняя от этого процесса национальное движение и вкладывая в этот национальный по форме процесс социалистическое содержание. За пределами Советской Украины национальное движение стало способом существования украинской общности, а его политическое крыло – формой его политической самодеятельности.

Но различия в национальной политике и в ее влиянии на судьбы украинского движения в СССР и странах Восточной Европы, в первую очередь Польши, были все-таки частным случаем, наглядным выражением различий между социально-экономическими системами Советской страны и буржуазной Европы. Вся социально-экономическая политика большевиков, социалистический уклад экономики, строительство которой резко активизировалось после «великого перелома», создавали новую действительность, которая охватывала все сферы общественного бытия и формировала общественное сознание, мировоззрение, систему нравственных ценностей. Подготовленное ходом развития страны сложение наднациональной и в то же время национальной советской общности людей также оказало серьезное влияние как на самосознание, так и на национальный тип украинцев.

Модернизация украинского общества, сложение соответствующей социальной структуры и прочие изменения, без которых появление нации невозможно, осуществлялись в социалистических формах. Результатом этого стало взаимное наложение социально-экономического и культурного процессов, благодаря чему социальный (социалистический) и национальный факторы оказались тесно взаимосвязаны между собой и стали важнейшей чертой национального самосознания украинцев УССР. Поэтому стоит отметить, что термин советские украинцы имеет не только территориальный или политико-государственный, но и национальный смысл. На Западной Украине всех этих процессов не было, социальная структура общества в корне отличалась от той, что сложилась в УССР в 1920–1930-х гг., национальное развитие проходило там в постоянной борьбе против полонизации (а также местных русофилов). Результатом стало то, что на Западной Украине процессы становления украинского самосознания протекали в национальных и националистических формах, а социальное мироощущение тамошних украинцев коренным образом отличалось от мироощущения украинцев советских.

На то, что именно в 1930-х гг. произошло закрепление различий в национальном самосознании между восточными и западными украинцами, указывает еще одно обстоятельство. Западноукраинские земли, находившиеся в составе межвоенной Польши, состояли из двух частей. Первой была Галиция, никогда не принадлежавшая России. Вторую составляли Западная Волынь (современные Волынская и Ровенская области Украины) и Холина, которые до Рижского мира 1921 г. были российскими территориями. По своему этническому и культурному облику (сильнейшая полонизация, окатоличивание) Холина может считаться особым регионом и в данном случае не браться в расчет. Показательнее будет сравнение Галиции и Волыни.

Эти земли во всем довольно заметно отличались друг от друга еще до Первой мировой войны. В предреволюционное время украинское национальное движение на Волыни было крайне незначительным (даже более слабым, чем на Подолье и Полтавщине). Об уровне развития украинского самосознания и распространенности украинской идентичности может свидетельствовать тот факт, что на Волыни большую популярность получили организации Союза русского народа (СРН). Например, в Почаевском отделе СРН в 1907 г. состояло 190 тысяч одних только домохозяев, без членов семей. Отметим, что участвовали в политической жизни, в том числе в правом движении, как правило, наиболее социально активные и политически развитые представители крестьянства. Нередко в Союз вступали целыми селами. Это не значит, что волынские крестьяне поголовно были идейными борцами за триединую русскую нацию и носителями общерусской идентичности. Над ее разработкой и пропагандой в массах, над преобразованием этих масс в общерусскую национальную общность трудились руководители отделов СРН, например монахи Свято-Успенской Почаевской лавры, служившей мощным форпостом православия и общерусских ценностей на границе униатской и «украинской» Галиции.

А возможность выбирать у волынских крестьян имелась, благо Галиция была рядом и немало галичан приходило в Волынскую губернию на заработки. На выбор крестьян в пользу организаций общерусского толка влиял ряд причин. Несомненно, важным был религиозный фактор: у православных волынских крестьян украинство ассоциировалось с унией, а православная вера – с русскостью. Отчасти популярность СРН объяснялась позицией местных властей. Огромную роль играл экономический фактор (связанный с этническим и религиозным), а именно поддержка крестьянской кооперации и защита крестьянских экономических интересов от конкуренции со стороны помещиков-поляков и торговцев и арендаторов-евреев, которую ячейки СРН оказывали малорусскому населению.

Но вне зависимости от того, какой из факторов имел определяющее значение, популярность Союза русского народа является свидетельством того, что украинские ценности в то время были чужды волынским крестьянам. Такое положение сохранялось до революции, а главное – до перехода этих земель Польше. В 1920–1930-х гг. усилиями украинского движения национальные украинские ценности настойчиво внедрялись в сознание народа. И результатом этой работы стало то, что в годы Второй мировой войны партизанское движение на Западной Волыни развивалось под национально-украинскими лозунгами, а советские партизаны встречали в селах кресты, увитые жовто-блакитными лентами. По своему национальному облику эта бывшая российская территория быстро догнала австрийскую Галицию.

Позднее вхождение западноукраинских земель в состав УССР уже не могло полностью снять имевшиеся различия. Социалистическая советская общность была для западных украинцев чужой, не отвечающей их представлениям о гармонии окружающего мира и его национальном устройстве. «Своим» СССР воспринимался всеми теми народами, судьба которых была связана с советской (а еще ранее – с российской) государственностью и действительностью, в том числе с «великим переломом» 1930 г. Поэтому украинцам восточным по мироощущению были ближе остальные советские люди, и, естественно, прежде всего русские, чем, казалось бы, на первый взгляд такие же украинцы, только из Западной Украины.

Итак, процессы образования в УССР украинской национальной общности активно протекали в 1920–1930-х гг., в известной степени завершились к 1939–1945 гг. и были неразрывно связаны с социалистическим характером экономики СССР и его общественного устройства, одним из выражений которого были объективные процессы формирования советского народа.

В конце 1930-х гг. Советский Союз стоял накануне больших испытаний. На пороге была Вторая мировая война. Она оставила глубокий след в памяти советских народов, и в том числе украинского, оказала сильнейшее влияние на его мировоззрение и самосознание. Война же стала практической проверкой того курса (в том числе в национальной политике), который советское руководство проводило в 1930-х гг. Политическое, экономическое, идеологическое единство страны выдержало испытание вой ной, ставшей для нашего народа (и для русских, и для украинцев) войной Отечественной. Но это уже другая тема.