Через несколько дней — XXIV годовщина Великого Октября. Этот праздник мы будем встречать в темных катакомбах.

Пустомельникову, Лейбенцуну и Шестаковой поручено поздравить население Нерубайского с праздником.

Ночью в маленькую шибку кухонного окна колхозника Капышевского Василия Алексеевича тихо постучали.

— Хто таки? — послышался робкий женский голос.

— Свои… — ответил Пустомельников.

Дверь приоткрылась.

— Проходите та кажить, що вам треба.

— Мы с катакомб… Пришли поздравить вас с праздником Октября и просить, чтобы вы испекли нам хлеб.

Круглолицая хозяйка — Евгения Степановна Капышевская, переглянулась с сидевшим на кровати мужем, пожилым, но еще крепким человеком.

— Та сидайте, чого стоите. Угощу вас, чем бог послал, — пригласила хозяйка неожиданных гостей и быстро поставила на стол соленые огурцы и краснобокие помидоры. Из какого-то тайника вытащила хлеб и сало. Улыбнулась:

— Ти чорты — оккупанты, усе позабыралы, а все ж таки трохы сховала. Заждить, зараз вына прынесу, — и метнулась к двери.

— Мамаша, — остановил ее Харитон, — не надо!

— Зараз я повернуся — бросила на ходу хозяйка.

Выпив по стакану красного виноградного вина, партизаны захрустели солеными огурцами.

Возвратившись, Капышевская поинтересовалась:

— А скильки вам потрибно хлиба? Кажете, декилька пудив… — заволновалась она. — Що ж його робыть? Оти чорты повыскрибалы геть усю муку…

— Муку мы принесем сами, — успокоила ее Тамара Шестакова, — а вот дрожжей у нас нет.

— Та абы мука, а дрожжей якось достану, — обрадовалась Евгения Степановна. — Берить помидоры та сало, кушайте на здоровьячко.

Подхватив на вилку кусочек розовато-белого сала, Шестакова зажмурилась от удовольствия.

— Какое оно вкусное!..

— Сама солыла! — просияла Капышевская.

— А оккупанты все разграбили, — с горечью закончил молчавший до этого Василий Алексеевич и продолжал: — Придет ли на них погибель?

— Обязательно придет! — уверенным тоном ответил Павел Арсентьевич Пустомельников.

— Скорее бы, — вырвалось у Капышевского. — Проклятые так грабят и издеваются над людьми, что нет сил терпеть. В селе поговаривают, что скоро объявят поголовную трудовую повинность и мобилизацию на фронт — окопы рыть.

Подарив дочери Капышевских Вере флакон духов и кусок мыла, ребята благополучно вернулись в подземный лагерь, где и рассказали обо всем.

В ночь на пятое ноября 1941 года семья Василия Алексеевича переправила в катакомбы несколько мешков хлеба, большую корзину соленых огурцов, помидор и других солений. Передавая все это, Вера сказала:

— Наши поздравляют вас — всех партизан с праздником, желают успеха и здоровья. Раз в неделю я буду приходить сюда, оставлять вам молоко, пока не отобрали корову.

Ребята принесли все это на базу и торжественно начали выкладывать на каменный стол. Хлеб был пушистый высокий, с золотистой корочкой, огурцы и помидоры, бережно переложенные вишневыми листьями, вкусно пахли укропом и чесноком.

Душевной теплоты семьи советского колхозника хватило на то, чтобы согреть сердца всех нас, живущих в темных и холодных подземельях.

Эта семья регулярно поддерживала связь с нами. Но через несколько месяцев оккупанты арестовали Василия Алексеевича Капышевского. Он умер от пыток, не проронив ни слова.

В нашем лагере царило предпраздничное настроение. Люди старались придти к празднику с наилучшими боевыми успехами. По ночам они разрушали коммуникации врага, его связь. Работала наша радиостанция, передавая в Москву ценные сведения.

Но и враг не дремал. Фашисты усилили патрулирование дорог и железнодорожного полотна.

А контрразведка оккупантов, по-видимому, задалась целью разузнать, много ли людей в катакомбах. Оккупанты арестовали группу стариков-шахтеров и под дулами автоматов погнали их в шахты.

Стоявшие за маскировочной стеной на первом посту Иванов и Гринченко услышали шаги множества ног. Из-за поворота блеснул луч света, скользнул по потолку штольни, на миг исчез за выступами штреков и снова появился. Показалась группа людей. Внезапно один из них, отделившись, упал на катакомбовскую дорогу и начал кричать:

— Дальше нельзя идти! Там смерть! Это старые задавленные шахты! Слышите, кровля садится… стонет… Мы все погибнем здесь и никого не найдем.

Иванов и Гринченко узнали по голосу верхового разведчика Кужеля Ивана Афанасьевича.

Из-за угла выскочил офицер эсэсовец и хотел пристрелить Кужеля, но выбежал разведчик Александр Давыденко, стал между лежавшим на дороге Кужелем и эсэсовским офицером, начал убеждать:

— Никого здесь нет. Шахты старые, заваленные, потолки вот-вот рухнут. Мы можем погибнуть.

Гитлеровцам, как видно, погибать не хотелось, да еще в этих мрачных таинственных подземельях, где из-за каждого угла их могла подстерегать партизанская пуля. Пожевав губами, офицер зло спросил:

— А гдэ болшевик?

— Может, там… — уклончиво ответил Кужель и, приподнявшись, махнул рукой в сторону, противоположную нашему лагерю.

Скользнув лучом электрофонаря по низкому потолку штольни, по закопченным стенам и обвалам, эсэсовец крикнул:

— Шнель! Руски свинь.

Кужель поспешно увел гитлеровцев из нашей зоны.

Об этом происшествии было немедленно передано Бадаеву по телефону. На всякий случай Владимир Александрович послал Иванову и Гринченко подкрепление.

А ночью к нам в катакомбы пришел Кужель.

Невысокий, коренастый, он казался упругим и легким. На нем была старенькая, во многих местах прорванная синяя спецовка, сдвинутая на затылок поношенная кепка открывала большой красивый лоб. Крутое надбровье, умный, с лукавинкой взгляд и вся его крепкая фигура как бы говорили о волевом характере.

Приветливо кивнув нам, он сел за стол рядом с Бадаевым, не торопясь вытащил кисет с махоркой, начал угощать ребят, закурил сам и рассказал:

— Сегодня днем эсэсовцы арестовали меня и еще человек семь шахтеров и погнали впереди себя в шахты. Вижу, беда… Гонят по штольне прямо к вам. Как быть? Упал. Давай кричать, а сам думаю: ребята сообразят, что делать. Но тут повезло — напугались гитлеровцы. Увел их влево под церковь. Кружил их, кружил по завалам, вокруг столбов, пока они не понабивали себе шишки на лбу. Так ни с чем и ушли.

— Да-а-а! — задумчиво протянул Бадаев. —

Положение наших ребят было незавидное… Если бы эсэсовцы шли сами, было бы проще, можно отрезать от выходов и истребить. А ведь гонят впереди себя советских людей. Спасибо! Вы спасли положение!

Поздравив нас с праздником Великого Октября, Кужель взял листовки с поздравлением от партизан и в ночь с шестого на седьмое ноября 1941 года распространил их в Нерубайском и Большой Фоминой Балке.

Этой же ночью наши подрывники разрушили телефонную и телеграфную связь фашистов от Нерубайского до Кривой Балки, подорвали автомашину с солдатами, взорвали железнодорожное полотно, в результате чего на сутки было прекращено движение поездов.

Вечером седьмого ноября в лагере состоялось торжественное собрание, посвященное 24 годовщине Великого Октября.

Бадаев прочитал нам сводку Советского Информбюро о состоявшемся параде в Москве на Красной площади.

Наш лагерь выглядел празднично. Каменный стол был накрыт скатертями и уставлен скромными блюдами. Между тарелками возвышались бутылки вина, графинчики спирта. Посреди красовалась горка аппетитных пирожков, испеченных в нашей печи.

Если бы серые камни катакомб могли сохранить и потом воспроизвести звуки человеческой речи, выражение глаз, движения и порывы сердец, они рассказали бы, как горячо люди провозглашали тосты:

— За Родину! За партию! За Сталина! За победу Советского народа! За полный разгром фашизма.

Бадаев распорядился послать смену постовым, чтобы все могли, хоть немного побыть в коллективе и ощутить радость праздника.

Начался концерт самодеятельности. Ребята с увлечением декламировали Пушкина, Лермонтова, Маяковского. Здесь же вертелись и дети: Коля, Вася, Ваня, маленький Петька.

Гордо поглядывая на своих дружков, Коля заводил патефон, менял пластинки. Глазенки у Петьки округлились от удивления. Он волчком вертелся вокруг патефона, пытаясь что-то разгадать. Не выдержав, спросил Колю:

— А как он сплятался туда?

— Кто?

— А тот, кто поет.

— Эх, ты, маленький дурачок! Там никого нет. Это машина поет, — авторитетно ответил Коля и поставил новую пластинку.

— Раскинулось море широко и волны бушуют вдали… — раздалась знакомая мелодия.

Я взглянула на мужа. Это его любимая песня. Он заметно побледнел, прекратил разговор с Владимиром Александровичем, хотел, как видно, что-то сказать, но, прикусив губу, быстро вышел.

— Иван Иванович, что ты?

Мужа я нашла в одном из далеких штреков. Его фонарь стоял в углу, фитиль приспущен, отчего в забое было почти темно. Охватив руками голову, он сидел на камне. Услышав мои шаги, оглянулся. В глазах тоска и просьба: «Не осуждай»…

На протяжении многих лет я видела мужа всегда жизнерадостным, бодрым, полным энергии. И вдруг… Мне хотелось утешить его, но я не знала, как. Я молча присела на камень возле него.

— Скажи, ты сильно любишь меня? — прервал он молчание.

Я удивилась. Мы никогда не говорили об этом. Наши отношения были ясными.

— Почему ты задаешь такой странный вопрос?

Иван Иванович молча, пытливо глядя мне в глаза, расстегнул китель, вытащил из нагрудного кармана бумажник, медленно развернул его, нашел мою фотографию и протянул мне.

— На. Возьми. Я носил эту карточку возле сердца десять лет… теперь забери ее.

Я отшатнулась. Увидев мой растерянный взгляд, муж улыбнулся:

— Начались, Галка, горячие дни… Меня могут убить… карточка попадет в лапы фашистам, по ней могут опознать тебя.

Я заплакала. Он встал, приподнял меня с камня, прижал к своей груди. Я почувствовала, как бьется сердце дорогого мне человека, ощутила его тепло. Осушая мои слезы поцелуями, заглядывая мне в глаза, он говорил:

— Не плачь… Мужайся. Ты должна быть сильной. Впереди — борьба.

Больно сжималось сердце, словно предчувствуя грядущую трагедию.

Обычно немногословный, он теперь торопливо высказывал то, что накопилось в его душе.

Мимо боковым штреком прошел Бадаев.

Он не заметил нас. Мы стояли за выступом стены.

— Нелегко ему… — сочувственно сказал Иван Иванович. — Это он пошел на электростанцию, проверить зарядили ли аккумуляторы. Идем быстрее. Сейчас мы собираемся на связь.

В эту ночь наш коллектив послал приветствие на Большую Землю, в Москву. Нас также поздравили и ободрили ответной радиограммой.