Обстрел катакомб продолжался третьи сутки. Гитлеровцы не оставляли надежду разгромить нас.

Со второго поста прибежал Коля Медерер и, прерывисто дыша, доложил Бадаеву:

— Дядя Володя, дедушка Иван Никитович велел передать вам, что фашисты взорвали воздушные колодцы в поле и в Усатово, а людей заставили муровать входы в катакомбы.

От Ивана Никитовича я уже знала, что если в нашем секторе закрыть воздушные и водяные колодцы, замуровать входы катакомб, засыпать провалы и щели, то через некоторое время люди могут задохнуться. Еще лучше знал об этом шахтер Бадаев. Ему было известно, что, взрывая колодцы, замуровывая и закрывая все входы и щели, фашисты готовятся к газовой атаке. Бадаев осведомился, всем ли выданы противогазы. Распорядился немедленно проверить.

Трое суток кипел бой у выходов. Вместе с мужчинами сражались против оккупантов Межигурская и Шестакова.

Не сумев прорваться к нашему лагерю, фашисты отступили, устроив засаду снайперов, окружив балку пулеметными гнездами и патрулями.

Бадаев приказал оставить у выходов посты наблюдения и охраны, а остальных бойцов послать на отдых.

Люди, не выходившие из боя более семидесяти часов, придя в лагерь, тотчас уснули.

Но вскоре их разбудили, послали строить непроницаемые для газов перегородки. Ответственность возложили на меня, как бывшего работника ПВО.

За ночь мы перекрыли штольню и боковые штреки в нескольких местах и, расчистив ходы влево от нашей зоны, направили течение воздуха в сторону Хаджибейского лимана.

На рассвете Нерубайская балка снова была окружена войсками. С грузовых автомашин гитлеровцы начали сгружать какие-то баллоны.

— Это газы. Они хотят выкурить нас из катакомб. Ладно! Увидим! Пусть себе думают некоторое время, что передушили нас, — усмехнулся Бадаев и, перекинув через плечо противогаз, поспешил к выходу в Нерубайское.

В дежурную вихрем ворвался Коля с криком:

— Фашисты замуровали и заминировали все входы в Усатово и на Большом Куяльнике. Взорвали воздушник второй шахты и ствол пятой, закрывают водяные колодцы.

— Скажи Ивану Никитовичу, чтобы он с товарищами отошел в глубинку, гитлеровцы могут пустить газы. Иди быстро! — распорядился парторг Зелинский, дежуривший в штабе.

Не успел Коля скрыться за поворотом, как позвонил Бадаев и сообщил, что оккупанты пригнали к первой шахте много людей и заставили их под дулами автоматов и пулеметов замуровать все входы, оставив небольшую щель рядом со штольней первой шахты.

— Газы будут пускать, гады! — возмущался Зелинский. — Не бойтесь, мы хорошо загородились, сюда газы не пройдут, — успокаивал он встревоженных женщин и ребятишек, собравшихся вокруг него.

Вскоре в лагерь возвратился Владимир Александрович. Увидев в глазах парторга вопрос, а на лицах женщин тревогу, объяснил:

— Гитлеровцы пустили в шахту хлорный газ. А мы устроили сквознячок в сторону Хаджибейского лимана, да такой, что всех газов Гитлера не хватит отравить нас.

К вечеру 23 ноября 1941 года фашисты заживо похоронили нас на глубине 45–50 метров.

Дня через два в нашем секторе началось кислородное голодание, о котором когда-то говорил Иван Никитович. Тело покрылось липким потом, мне казалось, что легкие шуршат, словно сухие листья. Лица людей угрюмы, взгляды останавливались на командире Бадаеве.

Обычно спокойный, уравновешенный Владимир Александрович заметно волновался, хотя по-прежнему был деятельным и инициативным.

— В первую очередь мы должны добыть воздух! — решил он и распорядился начать расчистку старого воздушника в нашем лагере. Но расчистить этот колодец не удалось. Помешали грунтовые воды. Бадаев не растерялся:

— Пробьем щель! Покажи только, Иван Никитович, где ее пробивать, чтобы это было подальше от села, в степи.

— Ну что ж! Если не натолкнемся на плавун — пробьемся, — ответил старик, поднимаясь с места. — Так я пошел.

— Погоди, — остановил его Бадаев. — А что, если мы попробуем расчистить старый заваленный Любкин выезд?

— Можно.

На расчистку «Любкина» выезда послали почти всех партизан. Длинный выезд старой заброшенной шахты круто поднимался вверх. Ручьи осенних и весенних вод, прихватывая с собой камни, песок, землю, в течение многих лет швыряли все это в разверстую пасть выезда до тех пор, пока не заткнули его наглухо. Липкие стены выезда плакали крупными мутными слезами, собирались в ручьи и угрожали затопить шахту.

Корзинами и ведрами носили мы мокрую тяжелую землю, сгружая ее в боковых штреках. Через несколько часов работы наткнулись на родники. Вода хлынула в катакомбы мощным потоком. Работу пришлось прекратить. Сгорбившись, стоял Иван Никитович, погруженный в тяжелые думы. Изнуренные люди сели на камни и молча наблюдали за сбегавшим вниз мутным ручьем.

— Так, так… — бормотал старик. — Дела не будет. Вот что, хлопцы, забирайте инструмент, пойдем в лагерь.

Еле передвигая ноги от усталости, облепленные с ног до головы грязью, мы поплелись на базу.

Увидев нас, Владимир Александрович спросил:

— Вода? — и ободряюще — Ничего, пробьемся! Не падайте духом, друзья! Придется все-таки попробовать расчистить второй воздушник. А что, если фашисты опустили туда мину? — И здесь же ответил себе: — Не может быть, не такие уж они догадливые. Вот что, начнем расчищать второй воздушник. Нам нужен воздух! И мы его добудем!

В дежурную вошли Зелинский и Гринченко. Они кашляли и вытирали слезы.

— Что случилось? — встревожился Бадаев.

— Да понимаешь, Володя, на втором посту можно задохнуться. Из боковых штреков хлынул дым. А все ты виноват, Иван Никитович, — ведь ты же хозяин тяги, — пошутил Зелинский, повернувшись к Ивану Никитовичу Клименко.

Гринченко Иван Андреевич - боец отряда.

Но оглушенный новой бедой, старик, не поняв шутки, оправдывался:

— Та хиба ж я винен, що дым осидав по забоях. Тяга ж з кухни до колодца була не досыть велика. А зараз и зовсим немае, то дым и поплыв з куткив.

Парторг дружески похлопал Ивана Никитовича по плечу:

— Успокойся. Не ты виноват.

— Яков Федорович, — обратился Бадаев к Васину, — второй пост нужно перенести дальше к повороту на Усатово, там дыму меньше. А вот что делать с кухней? — развел он руками и спросил Ивана Никитовича: — Как у нас с горючим? Может будем готовить еду на примусах?

— Бензину мало, — мрачно ответил тот и с горечью добавил — Я уже думал, как бы научиться ходить в катакомбах без света.

— А мы с поста идем в темноте, — деловито заявил Коля Медерер.

— Смотри, не заблудись, — ласково предостерег мальчика Бадаев.

Через несколько минут часть людей ушла на поиски новых выходов, а остальные, в том числе и я, направились на расчистку второго воздушного колодца.

Штольня и штреки в направлении воздушного колодца наполнены дымом. Рука невольно поднималась, чтобы прикрыть рот. Казалось, вот-вот задохнешься.

До того, как нас замуровали фашисты, дым из нашей печки шел в сторону второго и пятого воздушников; твердые частицы его оседали на стенах и потолках штольни, отчего она стала угольно-черной. Часть дыма растекалась по боковым отсекам катакомб, откуда сейчас он выползал, угрожая задушить нас.

Расчищать воздушник было трудно. Фонари чадили, гасли. На расстоянии метра люди не видели друг друга. Они задыхались, надрывно кашляли, падали, ползком тащили в забои и штреки землю и камни, расчищая колодец. Руки распухли и кровоточили, глаза слезились. К концу второй недели пришлось надеть противогазы.

Наконец, пламя фонаря стало ярче, значит где-то близко свежий воздух. Еще несколько нечеловеческих усилий и… хлынула вода!

Бадаев внимательно наблюдал за бегом потока. Обессиленные люди молчали.

— Терпение, товарищи, терпение! — подбадривал Бадаев. — Воды в этом месте не может быть много.

И действительно, стремительность потока уменьшалась с каждой минутой. Вскоре образовался просвет.

— Ура! Воздух! — обрадовались партизаны и сорвали противогазы.

Эта вода, как объяснил нам Владимир Александрович, скопилась в колодце потому, что взрыв сорвал каменную облицовку и с обнаженных стен воздушника вниз потекли небольшие струйки межпластовых ручейков.

Жадно дышали мы. Воздух казался таким благоуханным!

Поглядывая на отверстие воздушника, Бадаев заметил:

— Дым может выдать нас… Иван Никитович, навесьте заслонку. А ночью будем открывать, — выпускать дым и набирать свежий воздух. Вот, товарищи, — обратился он к нам, — гуртом и батька быты лэгко, как говорит украинская пословица. Но мы будем бить не батька, а гитлеровцев. Размещайтесь, отдыхайте, — пригласил он людей и, присев на камень, начал вспоминать свою юность.

— Как сейчас помню, приехали мы, комсомольцы, в 1930 году на ликвидацию угольного прорыва в Подмосковном бассейне. А на шахтах неполадки. Целыми сменами рабочие просиживали без дела. Клеть, откатка простаивали. В рабочих бараках холод, уголь не подвозят. Нет спецодежды, сапог. Нет-нет и тянет домой — там легче. Решил бороться. И боролся не в одиночку, а вот как сейчас — вместе с коллективом. И преодолели все трудности, стала работать наша шахта. Тогда-то я и понял: самое высокое, что ношу в своем сердце, — это чувство коллективизма. Вот и теперь победил коллектив!

Бадаев умолк. Его большие серые глаза задумчиво глядели вдаль.

Этот взгляд навсегда запомнился мне, казалось, что Бадаев, вспоминая прошлое, готовил себя к подвигам в настоящем. Мерцал огонек, едва пробивая густую темень катакомб. Дым словно живое существо, извиваясь сероватой лентой, стремительно уходил наверх.

Усталые, но гордые победой, возвращались люди в лагерь. На повороте во вторую шахту я отделилась от товарищей и пошла бродить по лабиринтам.

Я думала о Бадаеве, о том, что где-то у него трое детишек и любимая жена. Вспомнила своих сестер Юлю и Нину, брата Ефима. Где они? Что с ними?..

В лагере, проходя мимо штаба, я услышала голос Бадаева:

— Часть партизан мы пошлем на поиски выходов в город через Кривую Балку, остальным нужно найти работу на базе. Люди должны быть в движении, иначе они могут затосковать, заболеть, утратить волю к борьбе.

— Ну, что ж. Начнем расчищать пятый колодец. Там багато дров, кухню топить нечем, — согласился Иван Никитович и попросил — Владимир Александрович, детям бы увеличить паек, а то зачахнут они здесь.

— Я тоже об этом хотел поговорить с тобой. Обязательно нужно давать им больший паек, — поддержал старика парторг Зелинский.

— Добро! Предупреди, Никитович, кухарок. Детей надо беречь.

Разговор перешел на другую тему. Иван Никитович выглянул из забоя. Я хотела юркнуть в боковой штрек, но зоркий старик уже заметил меня:

— Слышь, пойди посади лук, а то сгниет там в кладовке. Набери в корзины и в дальних штреках посади в пушистый песок.

— А в помощь кого взять?

На миг он задумался, сняв шапку, заскреб лысину. В это время из-за угла донеслось:

— Тпру! Но, поехали!

Это маленький Петька погонял своего брата Ваню, дергая веревочные вожжи.

— Возьми этих, — кивнул Иван Никитович в сторону ребятишек. — Все равно даром баклуши бьют.

Петька пришел в дикий восторг. Он стал скакать вокруг меня, приплясывать и кричать:

— Люк шадить, люк шадить, — и, повернувшись к Васе, Ване и Коле, предложил: — Посли, лебята!

— Ты глянь! И этот туда же… Тоже мне работничек, — засмеялся Ваня и шутливо мазнул малыша пальцем по носу.

Обиженный таким бесцеремонным обращением, Петька возразил:

— А сто я не такой как вы, сто ли?

Дней через десять меня послали нарвать луку с нашего подземного огорода. Я пригласила с собой ребят. Лук вырос, но перья его были белыми.

— Белый лук… — удивились дети и засыпали меня вопросами.

— Солнышка, детки, нет… Было бы здесь солнце, лук был бы зеленый, а вы загорелые, розовые.

Петька, сидевший на камне и болтавший ножонками, громко заревел.

— Почему ты плачешь? Ударил кто тебя?

— Нет! — покачал он головой и снова залился слезами.

— Что же с тобой?

— Ой, солныска хоцу.

— Ишь, хитрый какой… — засмеялись мальчики. — Погоди, разобьют фашистов, будет тебе солнце.

Но ребенок продолжал безутешно рыдать и просить:

— Хоцу цицас! Дайте мне солнце! — повернулся он ко мне, с мольбой протягивал ладошки.

Мне стало не по себе. Было невыносимо жаль малыша, лишенного фашистами солнца и нормальной жизни. Я взглянула на Петю. Он был полураздет, из рваных ботинок выглядывали пальчики крошечной детской ножки, посиневшие от холода.

— Петя, детка, чем реветь, сказал бы ты лучше нам: кто прогрыз тебе ботиночки? — спросила я.

Ребенок умолк, удивленно захлопал глазенками, наклонившись, оглянул свои ноги, хитро со щурился:

— Мыси плоглызли… Они, как фасисты: усе глызут, — смеясь ответил Петька.

— От горшка три вершка, а уже какой хитрый этот Петька, — восхищался Вася.

— А мыши тут действительно есть, — вмешался в разговор Коля. — Один раз я иду, вдруг откуда ни возьмись выскочила мышь, жирная прежирная и бежит все вперед, никуда не сворачивает. Догнал, убил. Правда же, их нужно истреблять?

Я утвердительно кивнула.

— Пошли, ребятки, в лагерь.

Петька опять начал плакать и просить солнца.

— Лестницы нет, не заберешься туда, — уговаривала я малыша. — Да и горячее оно, можно руки обжечь. Знаешь, что, Петенька, хочешь кошку? Ее можно принести с поверхности.

— Ко-с-ку! Хоцу коску! — засиял мальчик.

— Ладно, попрошу Шестакову, она принесет тебе кошку, — обнадежила я мальчика. — Но помни, заревешь, не видать тебе кошки.

Петька засопел, словно решая какой-то вопрос. Пытливо глядя мне в глаза, спросил:

— А коска тут не станет белой?

— Не волнуйся, детка, кошка не станет белой, — обняв за плечи, успокаивала я его.

Петька радостно засмеялся и начал шалить.