Невольно оглянулась на выход, прощаясь со свежим воздухом и солнечным теплом. С каждым шагом темнота все больше окутывала нас, становясь непроницаемой. Из глубины катакомб повеяло могильным холодом, затхлостью склепа. Осторожно переступая, я беспомощно шарила руками, пытаясь найти опору. Иван Никитович зажег лампу. Свет всполошил стаи летучих мышей. Сорвавшись с потолка и стен, они противно скрипели, проносясь над нами.
С каждым пройденным шагом температура все более понижалась, холод невольно заставлял поеживаться. На каждом шагу все новые и новые ответвления, идущие в разные стороны, высокие и низкие потолки, казалось, вот-вот осядут многотонным обвалом. На дороге глубокие выбоины от колесной езды, кучки перегнившего конского навоза… И могильная тишина… Чем глубже спускались мы, тем удушливее становился воздух. Появился звон в ушах.
— Осторожнее! Возьми влево. Направо глубокий водяной колодец Бабия, — предупредил меня старик. Резко отшатнувшись, больно ударилась о стену узкого штрека. — Сейчас сбойка, — продолжал Иван Никитович, — нужно ползти.
Сбойкой оказался узкий перелаз из одной шахты в другую. Проползли его и очутились в другой заброшенной выработке с высоким потолком, широкой штольней. Но после двух-трех поворотов штольня начала суживаться, кровля все более понижаться. В некоторых местах пришлось идти согнувшись, пробираться через обвалы и нагромождения из камней.
— Это я повел тебя самой короткой дорогой, — пояснил мне Иван Никитович, ловко перелезая обвалы и перемычки из бута .
Наконец, мы вышли на ровную, свободную от завалов дорогу. Я заметила кое-где кучки свежего лошадиного помета.
— Откуда здесь это? — удивилась я.
— Павел Харитонович возит на Галке все необходимое для будущей партизанской базы.
— На Галке?
— Да. Так зовут маленькую черную лошадку нашего горняцкого хозяйства.
Павла Харитоновича Конотопенко, бывшего грузчика одесского порта, а теперь возчика хозяйства «Объединенный Горняк», я уже знала, но о том, что он возит грузы в эти мрачные подземелья, я услышала впервые.
То опускаясь, то поднимаясь вновь, петляли шахтные дороги. Я хотела определить направление нашего пути, но после нескольких поворотов сбилась. Мимо мелькали большие залы, комнаты и комнатки, чуланы и ниши, узкие и широкие коридоры, разветвлявшиеся в разные стороны. Снова пришлось около двух километров идти согнувшись. Дорога резко пошла вниз.
— Погребок, — сказал Иван Никитович, взглянув на косо опускавшийся над нами потолок штольни. — Сейчас будет лагерь.
Мы остановились у стены, искусно заложенной камнями. Нагнувшись, Иван Никитович вынул несколько камней и полез в пролом. За ним — я. В узком штреке стояли Тамара Межигурская и другие партизаны, с которыми меня познакомили еще в Аркадии. Тамара была одета в теплые ватные брюки, ватную куртку, волосы упрятаны под неопределенного цвета заношенную кепку. Увидев ее, я подумала: значит, и Ваня здесь. Заметив, что я оглядываюсь в надежде встретить здесь мужа, Тамара сказала:
— Иван Иванович ушел к воздушному колодцу послушать, что делается на поверхности. Пока он вернется, я покажу вам наш лагерь.
Лагерь имел вид буквы Т, соединенный обводными дорогами — штреками с главной штольней Нерубайское — Усатово. Вправо по штреку в узком и длинном забое оборудованы каменные нары. На них горой навалены шерстяные и байковые одеяла, подушки, матрацы. Проем между штреком и спальней отгорожен мешками С зерном и мукой. Рядом в маленьком забойчике стояли два мешка с сахаром; третий продолговатый забой отвели под склад картофеля и овощей.
«Так вот где картофель, что копали мы», — подумала я. Здесь же увидела бочонки с топленым маслом и свиным жиром.
Свинью мы отвели в один из далеких забоев, выход из него загородили тяжелыми камнями, на одном из уступов стены оставили небольшую бензиновую свечу.
Вскоре в лагерь вернулся муж. Увидев меня, обрадовался:
— Вот хорошо! Значит, будем вместе.
Поговорив немного с Иваном Ивановичем,
Иван Никитович повернулся ко мне:
— Ну что ж! Начинай хозяйничать. Прибери спальни, перебери картофель, лук. Эх! — вздохнул он. — Сварить бы картошечки! Вкусная она в этом году, рассыпчатая…
— Да, хорошо бы, но где и на чем ее варить? — и я оглянула холодные неприветливые стены, каменные скамьи, такой же стол.
— Вот уже две недели, как ничего горячего я в рот не брал, а от консервов прямо мутит.
— Так жить нельзя! Нужно подумать о горячей пище, — подсказала я.
— А где ее возьмешь — горячую пищу? — пожал плечами старик.
— Примусы нужно достать.
— Достать? — удивился Иван Никитович и задумался. — А где их достанешь? Ишь, достать… — озадаченно бормотал он и, перейдя на свой родной украинский язык, сердито заворчал: — Оци городськи жинкы тилькы и знають: Дай! Достать! А як достать — их не торкается, — и, сделав насмешливую мину, глумливо спросил меня: — Може тоби ще й музыку поклыкать у катакомбы? Давай краше починай працюваты.
Глубоко обиженная, я направилась в спальню, рассчитанную, примерно, на двадцать человек. Положив на каменные нары линолеум, а сверху — матрацы и подушки, застелила все одеялами и залюбовалась: забой стал даже уютным. Из спальни перешла в кладовую, принялась разбирать картофель и овощи.
С каждым днем в будущем партизанском лагере дел было все больше и больше. Отдыхать приходилось урывками. Я принимала с поверхности грузы, сортировала их, раскладывала так, чтобы они не попортились, ухаживала за Машкой. Время проходило быстро, работа спорилась, но темнота и какая-то таинственная певучая тишина подземелий подавляли меня, вызвав боязнь, особенно после одного случая с горным техником.
Однажды к нам в лагерь пришел рыжеватый худощавый старик. Иван Никитович отрекомендовал его, как большого знатока одесских катакомб. Поговорив о чем-то с мужем и Иваном Никитовичем, техник ушел.
На следующий день Иван Никитович и муж отправились изучать ходы в усатовских катакомбах. Но часа через три они снова появились в лагере и привели с собой техника. Одежда на нем висела лохмотьями, лицо было бледно, губы почернели и запеклись, в глубоко запавших глазах — ужас.
— Что случилось? — спросила я, обеспокоенная видом техника.
— Плохое дело… — ответил мне муж. — Вчера на повороте в Усатово, его, — кивнул он в сторону техника, — встретили два каких-то бандита, отняли фонарь и оставили старика в темноте, в нескольких километрах от выхода. Он лег на землю, пытался ползком нащупать дорогу, а там разветвлений… Всю ночь ползал… И если бы случайно не подошли мы, то ползал бы до самой смерти. Иван Никитович, нужно обязательно прочистить катакомбы, в них могут укрываться не только эти два бандита, Фронт ведь рядом…
— Сегодня же доложу Бадаеву и попрошу его расчистить усатовские шахты, — ответил Иван Никитович, наливая спирт в рюмку из графинчика.
— На, пей! — протянул он технику. — Но тот отрицательно покачал головой. — Пей, говорят тебе! Сразу полегчает, согреешься.
Техник с трудом проглотил разведенный водой спирт и съел маленький кусочек хлеба с колбасой.
Иван Никитович дал старику немного продуктов для его больной, парализованной жены и проводил до выхода из катакомб.
Жена техника умерла в тот день, когда он ползал по катакомбовским дорогам, пытаясь найти выход. Сам техник впоследствии был арестован оккупантами по подозрению в связи с партизанами, подвергнут пыткам. Он умер в застенке, не выдав тайну шахты номер два, где находилась наша партизанская база.
Работа в катакомбах кипела. Иван Никитович и Иван Иванович пилили камень, устраивая будущий партизанский лагерь. Они соединили наш штрек с соседними, расположенными за пятиметровой стеной. В центре устроили дежурную комнату, посредине сложили из бута большой овальный стол, под стенами намостили каменные скамьи. В нише штрека — склад для хранения оружия и огнеприпасов. Направо от дежурной, в обширном забое построили вторую спальню на 25 человек. Рядом два забоя отвели под командирские спальни. Украсили стены. В углу дежурной вырубили в стене нишу и, застелив ее бумагой, расставили книги.
С гордостью оглянув дело рук своих, Иван Никитович сказал:
— Ну, Ванюша, теперь у нас задача — найти воду. Идем на обводную дорогу. Там она должна быть.
До сих пор мы пользовались водой из глубокого подземного колодца, находившегося в полукилометре от лагеря. Идти к колодцу нужно было по центральной штольне Нерубайское — Усатово, что не исключало нежелательных встреч.
Новый колодец рыли на территории лагеря на обводной дороге. Каменистый грунт долбили ломами и кирками. Песок и камни вытаскивали ведрами и высыпали недалеко в забоях. Продолбили метра три, но вода не показалась. Иван Никитович начал волноваться, поглядывать на кровлю и бормотать:
— Да неужели? — и здесь же успокаивал себя. — Нет, не может этого быть. Вода есть! Долби дальше.
На четвертом или пятом метре песок стал сырым. Показалась вода. Иван Никитович торжествовал:
— Я же говорил вам, что найдем воду.
В помещениях нашего будущего лагеря могло быть уютно, если бы не холод да не сырые каменные стены катакомб.
Мне часто приходилось оставаться в лагере одной. Я пугливо оглядывалась на шорох, мне казалось, что из-за каждого поворота штреков кто-то следит за мной. Муж, замечая мой страх перед катакомбами, говорил:
— Борись, дорогая, изгоняй страх. Страх — это слабость, но ее можно побороть.
Мною овладело отчаяние. Как именно бороться со страхом, я не знала. Однажды, доведенная до крайнего возбуждения, я ушла из лагеря, чтобы подавить боязнь или идти по катакомбам до тех пор, пока в лампе не выгорит горючее. «Ведь жить со страхом в сердце нельзя», — решила я.
Свет фонаря пробивал темноту подземелий не больше, чем на пять-шесть метров, дальше все тонуло в густом мраке. Снова и снова меня мучила мысль: что же делать?
«Когда же, наконец, это подлое чувство покинет меня?!» — закричала я и пугливо прислушалась. Пористые стены подземных лабиринтов поглощали звуки голоса, возвращая их обратно глухим неясным шумом. В глубокую тишину штолен и штреков врывались зловещие шорохи. Я вздрагивала, до боли всматривалась в темноту. Это срывались с потолка «коржики» , да шуршал песок под ногами. Я плакала и шла… Перелезала завалы, заходила в боковые отсеки, натыкалась на тупики, возвращалась обратно и… снова брела. В одном из забоев я увидела две неглубокие ямки, а в них скелеты. Череп одного лежал немного в стороне. В изголовьи каждого скелета поставлены торчком острые камни. Хотела закричать. Хотела бежать, но ноги словно свинцом налились.
Я стояла, растерянная и беспомощная. Вдруг в углу заметила какую-то бумажку, потемневшую от времени. Стало почему-то менее страшно. Бумага вещь бытовая, напоминающая о жизни, заставила меня опомниться. Примостившись на камень, я начала рассматривать свою находку. На пожелтевшей от времени бумаге текст сохранился очень хорошо. Это была листовка подпольного партийного комитета большевиков времен гражданской войны. Партийная организация призывала трудящихся Одессы бороться с интервентами и белогвардейцами.
По мере чтения листовки мой страх перед катакомбами стал бледнеть и отступать.
Я вспомнила пьесу «Интервенция», которую смотрела в русском театре до войны. Эта вещь потрясла тогда не только меня. Многие люди украдкой вытирали слезы. А со сцены в это время неслась тихая, но бодрая песня заключенных.
Поднимая занавес прошлого, память увела меня в далекие незабываемые годы, и я мысленно увидела мужественные образы борцов за Советскую власть в Одессе. «Много, много их, старых и молодых, отдали свои жизни за то, что теперь должны защищать мы, — думала я, глядя на скелеты. — Кто они? Нужно будет расспросить Ивана Никитовича». Поднявшись с камня, я подошла к скелетам, постояла немного и направилась в лагерь. Мой страх исчез, как исчезает туман под воздействием солнечных лучей. Ночь уступила место дню. Передо мной была полная лишений и трудностей, но ясная дорога борьбы за Родину.