1(72)

Гроб с телом Льва Николаевича установили в яснополянском доме внизу, в комнате, где стоял бюст брата Николая Николаевича. Пустили публику. Потом прощались свои. «В доме было множество съехавшихся родных и друзей, – рассказывает А.Б. Гольденвейзер. – Когда сняли крышку, все близкие вошли в комнату. В комнате и прихожей было тесно. Вдруг кто-то тихо сказал: «Мария Александровна». Я стоял близко к двери и оглянулся. По лестнице сверху шатающейся походкой медленно сходила Мария Александровна. Все невольно расступились… Мария Александровна тихо вошла в комнату, где лежал в гробу Лев Николаевич, и поклонилась ему до земли. Все вышли из комнаты, затворили двери и оставили ее у Льва Николаевича на несколько минут».

Не сговариваясь, все близкие Толстому люди в час прощания с ним дали вошедшей женщине – только одной ей и никому другому – великую привилегию: в последний раз остаться с Львом Толстым наедине. У закрытой двери на страже встал Андрей Львович. «Подождите, там Мария Александровна, вошла проститься», – строго предупреждал он. Пусть таким останется он в памяти нашей.

Мария Александровна Шмидт последние 18 лет жизни постоянно жила «трудами рук своих» в крохотной избушке, в пяти верстах от Ясной Поляны, на хуторе, расположенном на месте давно сгоревшей усадьбы близ деревни Овсянниково. Для друзей Толстого, на лето селившихся в деревне и на хуторе, это место было особенно привлекательно тем, что здесь заведомо можно было встретить самого Льва Николаевича, который часто, бывало и ежедневно, бывало и в осеннее ненастье, наведывался к Марии Александровне.

«Толстой, совершая после завтрака свои верховые прогулки, при которых я нередко его сопровождал, – свидетельствует секретарь Толстого Вл. Ф. Булгаков, – часто навещал Марью Александровну. Помню, как, бывало, сойдя с лошади, он шел навстречу к завидевшей его издали старушке, одетой обычно в скромную темную кофточку и в короткую, домашнюю, посконную юбку. Старички помаленьку «спешили» на согнутых ногах навстречу друг другу и, сойдясь, целовались. Прощался Лев Николаевич с Марьей Александровной тоже поцелуем. Нельзя было без умиления смотреть на них».

Жена И.И. Горбунова-Посадова Елена Евгеньевна рассказывает:

«Объехавши длинный овраг, мы подъехали к усадьбе, огороженной старыми ветлами. Вправо виднелся совсем еще молодой фруктовый сад, посаженный Л. Н-чем. Обогнувши заросль высоких акаций, мы выехали на большую, залитую солнцем поляну. Первое, что бросилось нам в глаза, – это Л. Н. с лошадью в поводу и М. А. в короткой серой юбке, без верхней кофты, в белой рубашке с длинными рукавами и в белом бумазейном лифике. На голове белая пикейная панама, привезенная ей кем-то из друзей из Италии. Так одевалась М. А. только в самую жару и на работу… Старики так были заняты своим разговором, что заметили нас только, когда мы подъехали к самому дому».

И в другой раз, несколько лет спустя:

«Но вот густая зелень сада, вот и дорожка, обсаженная по одну сторону акациями. Мы огибаем акации и видим на поляне перед старенькой избенкой в два окна – двух залитых солнцем стариков, Льва Николаевича с лошадью в поводу и Марию Александровну.

Как жаль, что я не художник и не могу зарисовать по памяти этих двух, может быть, самых лучших людей, с которыми меня столкнула жизнь, – нарисовать эту лужайку, которая и до сих пор кажется мне и моим детям самым лучшим местом на земле: так много счастья, ласки, любви мы здесь видели, так много здесь было пережито, передумано, перечувствовано. Зарисовать и эту бедную хатку, теперь давно погибшую в огне пожара, и акации, теперь вырубленные, и огород, и старый сад, и самое солнце, заливавшее все в этот день своими сверкающими весенними лучами.

Старики разговаривали между собой и не сразу заметили нас. И такой взаимной дружеской любовью были полны их фигуры».

В последние годы Мария Александровна не на шутку опасалось, что Толстому стало не по силам ездить к ней.

«Голубка, дорогая моя, – пишет она Татьяне Львовне, – попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани Бог, да он упадет… Спасибо за любовь ко мне…».

Овсянниково принадлежало дочери Толстого Татьяне Львовне. Ей слово:

«От времени до времени Мария Александровна выходит из своей избушки и поглядывает на бугор, ведущий к деревне. Она знает, что почти всегда, когда к ней приезжает кто-нибудь из Ясной Поляны, то, наверное, и отец не вытерпит и тоже верхом приедет к ней.

И действительно, она видит, что из-за деревенских сараев показывается всадник. Мария Александровна бросается ко мне в избу и кричит: «Папа!»

Потом выбегает его встречать.

Иногда он слезает с лошади, привязывает ее и входит к нам в избу. Чаще же он разговаривает с Марией Александровной, не слезая с лошади. А Мария Александровна стоит около него, положив руку на плечо лошади, и восторженными, любящими глазами глядит кверху к нему в лицо.

Отец, немного наклонившись к ней, рассказывает ей что-нибудь о том, какие он получил письма, какие были у него посетители…

Когда он уезжает, мы возвращаемся в избу и некоторое время молчим. Мария Александровна полна впечатлений от свидания и разговора, и я не хочу нарушить ее настроения. Потом и я уезжаю, чувствуя, что на сегодня, по крайней мере, я сделалась лучше».

Каждый год, двенадцать лет подряд, с весны до поздней осени Елена Евгеньевна Горбунова-Посадова жила в Овсянникове, рядом с Марией Александровной и хорошо знала атмосферу ее дома.

«Редко где еще так хорошо, так просто, так тепло чувствовали себя люди всех классов, всех состояний, всяких направлений, как у М. А-ны. Нигде, может быть, так не раскрывали душу, нигде не обсуждались самые глубокие вопросы жизни, как здесь.

Здесь и Л. Н. был не только дорогим гостем, но и сам находил успокоение и отдых. Он так часто заезжал сюда, чтобы поделиться своими мыслями, своими радостями и горестями, поделиться новыми сведениями, полученными со всех концов мира. Он знал, что здесь не только поймет его старый друг и оценит все то, чем он живет, но, что гораздо важнее и редко бывает, этот друг любит его за самое лучшее, что есть в нем, стоит зорко на страже того, чтобы это лучшее ярко горело и светило людям».

Почти теми же словами Толстой говорил о достоинстве настоящих женщин в Послесловии к «Душечке». Чеховская героиня обнаруживала эти качества по отношению к Кукину и Пустовалову. В 1905 году, когда Толстой писал это Послесловие, Мария Александровна являла те же качества в личной жизни самого Льва Николаевича.

«Здесь, во «дворце» старушки Шмидт, – свидетельствует дочь Толстого, – находил Толстой простоту жизни, душевный отдых и внутреннее тепло, которого он был лишен в своей домашней обстановке».

Здесь был другой и подлинный дом Толстого. Тот, который был нужен ему.

«Л.Н. знал, что М.А.-не он может спокойно высказать и свои тайные и семейные горести, так как они не вызовут в ней чувства негодования и раздражения на его родных, на людей, живущих с ним. Он знал, что она всех их прекрасно знает и любит и прощает им все то тяжелое, что в них есть. Он знал, что его жалоб не узнает никто, что его самого она поддержит в его чувстве любви, смирения, терпения, что крик боли и негодования, вырывавшийся порою у него, она облегчит своей любовью и лаской и напомнит ему, что все хорошо, все к лучшему, все минуется, одна любовь останется.

Сколько раз помню Л. Н-ча, уходящего от нее со слезами умиления на глазах.

– Все хорошо, Мария Александровна, – говорит он.

– Все хорошо, милый Лев Николаевич, – отвечает старушка и с глубокой любовью смотрит на него».

Бывало, что Мария Александровна пересказывала случаи жизни Льва Николаевича, которые он поведал, но никогда не передавала другим его мысли. Вслед Толстому она считала, что многие беды происходят от пересказывателей мыслей религиозных учителей. Лев Николаевич знал это и потому мог быть с ней безоглядно раскрыт в мысли, даже еще не выверенной. Все его мысли и чувства оставались только между ними. Толстому было очень важно, что он мог делиться с нею всем, в том числе и сомнениями мысли.

«Л.Н., замученный, истерзанный, приезжал к М. А-не отдышаться, посидеть в тихом уголке, среди любящих его людей, поделиться своими мыслями, виденным, слышанным, полученными письмами, – вспоминает Е.Е. Горбунова-Посадова. – М.А. удваивала свою ласку, и видно было, как старик отходил под ее спокойным, любящим взглядом, под ее чуткими расспросами и ободрениями.

– Все-таки все хорошо, милая Мария Александровна, – говорил в конце концов Лев Николаевич.

– Все хорошо, милый Лев Николаевич, – говорила М.А., и у обоих стояли на глазах слезы умиления».

А.Б. Гольденвейзер:

«Как-то сидели после обеда в саду за столом. Была Мария Александровна. Лев Николаевич сказал ей:

– Хорошо, Мария Александровна?

– Хорошо, Лев Николаевич, очень хорошо.

– А я, Мария Александровна, счастливей вас.

– Почему?

– Вас никто не ругает, а меня ругают».

«Что можно сказать о Марии Александровне? Святая! Сгорбленная, худая – кожа да кости, глаза горят, в чем душа держится?! Истинно святые всегда радостны. Радостна была и Мария Александровна. Вся светилась. Душа чистая, наивная. Льва Николаевича она бесконечно любила и чувствовала изнутри по-настоящему. Приедешь с Львом Николаевичем к ней в Овсянниково верхом или на шарабане – она выскочит, увидит Льва Николаевича, задохнется от радости, закашляется… Залает ее шавочка. Лев Николаевич войдет и скажет:

– Хорошо, Мария Александровна!

– Хорошо Лев Николаевич, – ответит она. И чувствуешь, что это у них не слова».

И еще из воспоминаний Е.Е. Горбуновой-Посадовой: «И потекла, дни за днями, год за годом, наша летняя жизнь в Овсянникове, где каждый клочок земли, каждый куст хранит память о Льве Николаевиче. Вот молодой сад, весь посаженный его руками или под его руководством. Вот изба Марии Александровны, на починку которой привозил он лес из Ясной. Вот огромная ветла над старым деревянным столом, врытым в землю, с такими же скамейками вокруг него. Так часто здесь пил он чай, рассказывал все, что волновало, захватывало его, чем он жил в те дни, шутил, смеялся. А сколько было им прочитано здесь писем, просмотрено корректур и т. д… Вот мы сидим под огромной ветлой, закрывающей нас от солнца. Лев Николаевич рассказывает, и, когда говорит о человеческих страданиях, о людях, живущих по велению совести, о торжестве добра в чьей-нибудь душе, голос его дрожит, срывается, глаза заволакиваются слезами.

Но как бы тяжело ни было самому ему, Лев Николаевич всегда скажет в конце концов:

– А ведь хорошо, душенька Марья Александровна. Правда, хорошо?

– Хорошо, милый, уж так хорошо! – отзывается Мария Александровна».

Этот всегдашний диалог, помеченный обоюдной сторгической счастливостью общения, – своего рода пароль. Пароль двуединства их душ и их общей благости.

 

2(73)

«Пожалуй, из всех толстовцев Мария Александровна была единственной настоящей его последовательницей, – пишет Александра Львовна Толстая. – Несмотря на то, что он была физически измождена… – она была счастлива».

«Марья Александровна была в действительности для Льва Николаевича лучшим другом», – подтверждает Булгаков.

В действительности Марья Александровна и Лев Николаевич последние годы их жизни находились в состоянии эденской сторгии, то есть были самыми близкими людьми не только на Земле, но и на Небе. Лев Николаевич по духу столь же соответственен ей, сколь она ему. Они – двуединое духовное целое.

Мария Александровна всегда ценила то, что всегда ценил Лев Николаевич. Е.Е. Горбунова-Посадова отметила, что «в людях М. А. выше всего ставила любовность, искренность, отсутствие гордости и простоту, страшно ценила работу над собой и физический труд» – ровно, как и Лев Толстой. На вершине же жизни они были удивительно одноцентричны.

«Не могу нарадоваться своему счастью, – пишет Толстой. – Был у Марии Александровны. Она то же испытывает. Как легко было бы всем жить так. Ах, если бы немного содействовать этому».

«Когда я хорошенько подумаю о словах Л. Н-ча, – пишет Мария Александровна – я всегда нахожу, что он прав. Иногда мне кажется, что он ошибается, но, подумав хорошенько, я всегда убеждаюсь, что я сама не понимала дела».

Мария Александровна приняла толстовскую мысль монизма жизни (и все выводы из нее) так, словно всегда ее знала и ждала, когда он выскажет. В последние годы жизни она старалась «не отвлекать своего внимания от того, что Л. Н. писал в Ассархадоне: что жизнь одна, что тот, кто губит жизнь человека или животного, – губит себя».

Лев Николаевич сообщал, что болезнь в духовном отношении много ему дает, что он «доволен, что болел», что «даже жалко выздоравливать». И всегда нездоровая Мария Александровна говоривала, что «она любит болеть».

«Мне бывает стыдно, что мне иногда хочется смерти, – сознавался Лев Николаевич, – освобождения от этого мерзкого скопления атомов. Марии Александровне тоже. Старость подготовляет к ней».

Маковицкий записывает сцену:

«Л. Н. лежал на кушетке. Мария Александровна говорила с ним. Л. Н. говорил ей, какое временами бывает у него высокое духовное состояние сильной любви ко всем, тогда ему хочется в этом состоянии умереть, перейти к Богу. И спрашивал Марию Александровну про это состояние у нее. Она ему сказала, что у нее бывает то же самое, особенно во время болезни.

– А вы не ропщете, что тяжело?

– Бывало, когда была мирским человеком: на прислугу, доктора злилась, даже стен не могла видеть. А теперь состояние духа такое кроткое, смирение нападает, удивительная любовь».

В 1902 году в Крыму Толстой был при смерти и Софья Андреевна вызывала к нему детей. В эти критические дни Лев Николаевич прощался с Марией Александровной:

«Милая М[арья] А[лександровна], я второй раз испытываю, что вы хорошо знаете, как радостна близость к смерти. Не говоря о любви окружающих, находишься в таком светлом состоянии, что переход кажется не только не странным, но самым естественным. Доктора говорят, что могу выздороветь, но когда я в хорошем духе, – мне жалко терять, что имею.

Прощайте, благодарю вас за любовь, которая много раз утешала меня.

Ваш брат и друг Лев Толстой» (73.206–207).

Мария Александровна, как и Лев Николаевич, часто говорила, что она «охотно и легко умерла бы».

«Пригласите меня, когда будете умирать, а я – вас», – сказал ей Лев Толстой.

Иными словами: хорошо бы нам умереть разом…

Толстой, словно старый любящий супруг, боялся, что она уйдет из жизни раньше его. Она умерла через год после него. «Я рада, – пишет Татьяна Львовна после их смерти, – что отцу не пришлось пережить того, чего он так боялся, т. е. того, чтобы, по приезде в Овсянниково, услыхать, что М.А. приказала долго жить». Этому есть подтверждение у Маковицкого: «Л. Н. Вчера ехал недалеко от вас, хотел к вам заехать, поздно было. Спросил овсянниковского мужика: «Что Мария Александровна?» Думал, что ответит: “Приказала долго жить”».

Последнее письмо Толстого к Марии Александровне датировано 10 сентября 1910 года:

«Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец. Милая Марья Александровна. Часто думаю о вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать вас, хочется написать вам всё то, что вы знаете. А именно, что по-старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость в жизни, и еще то, что вы тоже знаете, что люблю, ценю вас, радуюсь тому, что знаю вас. Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и о душевном.

Крепко любящий вас Лев Толстой» (82.144).

Всякий, кто вспоминает о Марии Александровне, непременно приводит слова Толстого, специально записанные им в Дневник 18 февраля 1909 года:

«Я не знал и не знаю ни одной женщины духовно выше Марии Александровны. Она так высока, что уже не ценишь ее. Кажется, такой и должна быть и не может быть иначе» (57.28).

Иногда Мария Александровна по воле Толстого оказывалась в таком ряду, помыслить встать в который никому из людей, да еще живущих людей, невозможно.

«Идеал – целомудрие, – утверждает Толстой и в подтверждение доказывает: – Франциск Ассизский, Иисус, Мария Александровна не женились».

«Сравнивать духовную деятельность и деятельность в области искусства – это все равно что взять какого-нибудь Франциска Ассизского или еще лучше Марию Александровну и сказать ей: «Ах, какие у вас чудесные волосы, – или Франциску – какие у вас удивительные усы». Когда Толстой хотел сказать, что среди людей нет совершенного человека, он часто говорил, что таких или таких высочайших качеств нет «даже у Марии Александровны».

При таком отношении Льва Николаевича имя Марии Александровны стало в семье и в толстовском кругу символом высоко одухотворенного человека и его образа жизни. Все понимали, что значит «жить по Марии Александровски» или что имеется в виду, когда про кого-то говорят, что она – «другая Мария Александровна» либо «молодая Мария Александровна».

«Бывает, что сразу чувствуешь, что человек не просто спрашивает, а живет этими вопросами, – говорил Толстой. – Чувствуешь в ней будущую Марию Александровну».

Последние годы Толстой беспокоился, что нет достаточно хорошего портрета Марии Александровны, и специально просил Черткова сделать его. «Мне хочется иметь портрет Марии Александровны». «Уже не говоря о том, что я люблю ее, и мне будет приятно иметь ее портрет, у нее такое хорошее, значительное лицо, что нужно непременно сделать ее портрет». Про кого еще Толстой мог сказать такое?

Не подумайте, что Мария Александровна старалась перед Толстым. Все, что делала Мария Александровна, вызвано ее собственной подлинной и настоятельной душевной потребностью. Или становилось таковой прежде, чем она делала. Тяготы жизни (в ее случае весьма и весьма немалые) для Марии Александровны ничто в сравнении с духовными радостями и удовлетворением духовных нужд. И все – без малейшего намека на декларативность.

Как и положено в двуединстве эденской сторгии, Мария Александровна не всегда соглашалась с тем, что (вернее: как) писал Лев Николаевич.

«Любя отца так сильно, Мария Александровна все же позволяла себе иногда судить его, и, любя его душу, она сильно страдала, если ей казалось, что он стоит не на надлежащей для него высоте.

Помню, что его статья «Не могу молчать» огорчила Марию Александровну, и она не стала ее переписывать и распространять, как другие его сочинения.

– Это не он в этой статье. Это не с любовью, а с озлоблением написано, – говорила она. – Это не дорогой Лев Николаевич в этой статье, нет…»

«Не без влияния ее твердой, упорной критики статья утратила мало-помалу свой резкий, вызывающий тон и приняла ту форму, в какой она появилась в печати. Теперь, когда сравниваешь первую и последнюю версию «Не могу молчать», видишь, как она углубилась и получила вечное и повсеместное значение, благодаря той переработке, которой она подверглась».

«Сколько раз бывало, что написанное Л. Н-чем письмо или статья переделывалась им по настоянию М. А-ны. «Нет, тут нет любви, Л.Н.» – твердо говорила она, когда у Л.Н-ча прорывалось слишком резко негодование, раздражение, осуждение. «Л. Н., ведь надо, чтобы вас слушали, надо, чтобы слово ваше до глубины души доходило, а это только раздражит. Нет, Л. Н, милый, так нельзя». И большей частью Л. Н. соглашался с М. А-ной».

Летом 1887 года Толстой работал над трактатом «О жизни». И уже в то время написал Марии Александровне, что он не забудет послать ей свое писание и что ему нужно, чтобы она прочла.

В 900-е годы Толстой, отмечает Маковицкий, закончив чтение своей статьи, ждал замечаний от Марии Александровны. Из записи 31 января 1908 года видно, что Лев Николаевич именно по желанию Марии Александровны в очередной раз правил «Евангелие, изложенное для детей».

Н.Н. Гусев вспоминал, что Толстой долго работал над одной автобиографической статьей и наконец поставил точку. «Я думаю, что я это кончил, – сказал мне Л.Н. – Мой главный судья, Мария Александровна, одобрила это».

Марья Александровна была «главным судьей» не столько работ, сколько самой жизни Льва Толстого. Он говорил с ней «между нами», от всех по секрету. В такие минуты он называл ее «Машенька». Это редко кто слышал.

Не один год Мария Александровна уговаривала его не покидать Ясной Поляны. И за день до ухода, 26 октября 1910 года, Толстой пишет в Дневнике: «М. А. не велит уезжать, да и мне совесть не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положение внешнее, но работая над внутренним. Помоги, Господи».

В этот день Лев Николаевич специально ездил в Овсянниково, чтобы сообщить Марии Александровне о своем решении.

«– Душечка, не уходите, – умоляла его она. – Это слабость, Л. Н., это пройдет».

– Это слабость, отвечал Лев Николаевич, – но не пройдет».

Они чувствовали все, что происходило друг с другом; даже если не были рядом. В ночь на 28 октября Толстой изменил свое (или, лучше сказать, их?) решение «терпеть ее, терпеть, не изменяя положение внешнее» и ушел из дома, написав старшему сыну и старшей дочери, что он «не осилил». По таинственным сторгическим каналам Мария Александровна почувствовала, что происходит, всю ту ночь не спала и с рассветом поехала в Ясную. Там она «застала такую бурю, что уже не решилась оставить Софью Андреевну одну. Она даже спала в комнате Софьи Андреевны на диване, уткнув голову в подушки, чтобы не тревожить Софью Андреевну своим кашлем».

После ухода Толстого все его дети (кроме Михаила) написали ему письма. Мария Александровна приписала к письму Татьяны Львовны:

«Дорогой Лев Николаевич, ни на минуту не перестаю думать, любить Вас, чувствовать Ваши страдания и вместе с Вами переживаю их, крепко целую Ваши руки и верую, что иначе Вы поступить не могли».

И подпись: «Ваша старушка».

Знаменательно письмо, которое младшая дочь Толстого Саша написала Марии Александровне 31 октября, когда Толстой уже был болен. В ту высокую минуту Александре Львовне необходимо было сообщить семейным нечто очень важное; и для этого она опирается на единственный безусловный для всех нравственный авторитет Марии Александровны.

«Милая моя, дорогая старушка. Вы теперь, наверное, узнали о постигшем Вас огорчении… Милочка, дорогая моя, любимая старушка, помните только одно, что я так счастлива была бы хоть чем-нибудь услужить Вам. Отец слаб, я боюсь за него, но выбора не было. Я почувствовала, что теперь вернуться ему нельзя, и он это решил до моего приезда.

Я попросила бы Вас сказать матери, что мне казалось бы, что их жизнь вместе не кончена, что возможна еще совместная жизнь, но что теперь, в данный момент, иного исхода нет.

Кроме того, еще раз умолите тех детей, которые остались, сделать все, что они могут, чтобы уберечь мать. Никто из них никогда не мог бы оказать ему большей услуги. Целую Вас, милая, крепко. Саша.

Скажите еще матери, что я ее люблю, жалею, целую крепко, прошу меня простить за все и обещаю сделать все, чтобы уберечь отца. С.».

Умерла Мария Александровна 18 ноября 1911 года.

«Она лежала, повернувшись к стене, и смотрела на фотографию Льва Николаевича в гробу и на «Распятие» Ге… Павел Александрович окликнул М. А-ну. Она не отозвалась, и все лежала, тихо дыша, и глядела на Льва Николаевича. Так и умерла она в 7 часов утра».

«Казалось бы, чем была замечательна эта незаметная, скромная труженица? – рассуждает Татьяна Львовна Толстая. – А когда взвесишь все те качества, которыми она была богата, то и видишь, что встречаются они очень редко. Любовь к людям, любовь и милосердие к животным; покорность в болезни и горе; радость в труде, – вот ее положительные качества. И при этом отсутствие самодовольства, лени, зависти, жадности, осуждения ближнего… Это ли не подвижническая жизнь? И если эта старая, слабая, больная, воспитанная в относительной роскоши и праздности женщина могла так переработать себя, то никому из нас нельзя отчаиваться».

 

3(74)

Мария Александровна, как и Софья Андреевна, родилась в 1844 году в Москве. И та и другая – второй ребенок в семье. Семьи жили рядом. Семья лейб-медика Берса обитала в Кремле. Семья статского советника профессора Шмидта проживала в здании Московского университета. Немцы Андрей Берс и Александр Шмидт, видимо, ровесники. Но род Берсов уже несколько поколений жил в России, тогда как отец Марии Александровны родился в Германии, рос сиротой и в ранней юности перебрался в Москву в конце царствования императора Александра Павловича. Шмидт принадлежал, видимо, к обществу, имевшему хорошие (или родственные?) связи в российском культурном обществе. Во всяком случае, он сразу был принят в профессорский дом, где его отдали в гимназию, а затем и на медицинский факультет Московского университета. Потом он стал профессором фармакологии. Хотя ученую среду не жаловал. Играл на скрипке, любил органную музыку, умел играть (выучился, надо полагать, еще в Германии) на органе, обучался сам делать органы. Как и Лев Толстой, он уважал ручной труд и ценил плоды его. У Марии Александровны в Овсянникове стоял бельевой шкаф с выдвижными полками и столик его работы. С Толстым его роднит и то, что Александр Шмидт любил Руссо и пытался следовать его принципам. Поэтому он желал, чтобы его детей одевали просто и чтоб летом они бегали босые. Он не был человеком прагматического ума, как Андрей Евграфович Берс, и, несомненно, куда лучше его понял бы Льва Николаевича в разные периоды его жизни.

По рассказам Марии Александровны, отец ее был «очень гордый и свободолюбивый человек», но умел сочетать благородство и аристократизм с добротой и сострадательностью. «Когда мы переехали в свою усадьбу, постоянно больные приходили и приезжали, и сам он по больным ездил». Бедных лечил, конечно, бесплатно. Так в те времена поступал любой просвещенный врач. И Берс лечил бесплатно. Но, добавляет Мария Александровна, отец «уедет и пропадет: от одного больного к другому ездит». Бывало и по несколько дней. Это многого стоит.

Женщина воплощает разум в любви. В начале жизни Мария Александровна, скорее всего, руководствовалась разумом отца. И это, в отличие от Софьи Андреевны, не помешало ей потом воспринять истины толстовского разума. Но ни отец, ни другой, никто не мог определять разум ее сердца. Мария Александровна – человек женской эденской души. Такая душа самовластно приходит в этот мир и самовластно живет в нем. Она призвана не только взращивать в духовном росте свое женское эденское существо, но и являть его в двуединстве эденской сторгии с другим эденским существом. Эденская сторгия, в отличие от Сопутства, – двухцентровая. В ней на равных началах участвуют два эденских существа, мужское и женское.

Сближение родителей Марии Александровны проистекало почти по тому же сценарию, что и родителей Софьи Андреевны. Мать Марии Александровны, как и Любовь Александровна Берс, происходила из родовитого и богатого дворянского дома; и, видимо, была пациенткой молодого профессора и врача Шмидта. «Он понравился, и его пригласили приехать в деревню», – рассказывала Мария Александровна. «Там он увидал, как барышня сама гладила батистовое платье», растрогался и сделал предложение. Дед Марии Александровны, как и дед (и особенно прабабка) Софьи Андреевны, не был в восторге от такого брака и поначалу отказал «бедному профессору». Но матушка Марии Александровны настояла. Она любила. И потом всю жизнь самоотверженно любила мужа.

Софья Андреевна и Любовь Александровна – прежде всего семейные женщины и чадолюбивые матери. Мать Марии Александровны – прежде всего любящая жена и сторгически талантливая женщина. Мария Александровна выросла в атмосфере самоотверженной любви матери к отцу. Интересный (одновременно знакомый и незнакомый по биографии Толстого) штрих: «И чуть ли не на другой день после свадьбы отец почувствовал, что он уже не свободен. Мать поняла это, страдала. Она безумно любила мужа». И надо думать, победила его своей любовью. Но равноправия с мужем так и не нажила.

«И к мужу мать относилась с большой нежностью и заботой, а это часто раздражало его. Помню, раз в анатомическом зале он делал опыты с гальванизацией. Пустил электрический ток. А жена кофе ему как раз принесла, хотя и просил он ее не приходить. Ток задел ее, чашка выпала, она упала в обморок. Он ужасно сердился».

Образ любви матери к отцу всегда светил духовной чистотой в сердце Марии Александровны. С этой духовной чистотой сочеталась и обрядовая религиозность матери, и ее патриархальность, которую она стремилась внедрить в уклад своей семейной жизни. Мария Александровна вырастала прочно привязанной к православной церкви.

В молодые годы Мария Александровна переболела туберкулезом. Я и наблюдал в жизни, и не раз читал о том, что болевшие туберкулезом девушки становятся душевно особо доброкачественными женщинами. Видимо, эта их «чахлость» приходится на период самоволия Пути жизни женщины и помогает без особых утрат пройти его. Во всяком случае, Мария Александровна во всевозможных смыслах была в высшей степени чистым и целомудренным человеком. И при этом человеком чрезвычайно жизнерадостным, всегда, и в старости тоже, любившим шутки, смех. Ее сослуживица рассказывает, что комната Марии Александровны «оглашалась взрывами неудержимого хохота всех, заходящих к ней перекинуться парой слов в промежутках между занятиями».

Слова «покатывалась со смеху», «заливается веселым смехом», «помирая со смеху» то и дело встречаются в воспоминаниях о ней. Из воспоминаний Татьяны Львовны:

«У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.

– Мария Александровна, – приставали к ней моя сестра Маша и я. – Вы были когда-нибудь влюблены?

– Ха-ха-ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!

И Мария Александровна покатывалась со смеха.

– Ну, Мария Александровна, расскажите, как вы страдали. В кого вы были влюблены?

– Ах, душенька, отвяжитесь! Слава Богу, что все это давно миновало… Я все и перезабыла…

Но мы все приставали. И Мария Александровна, перебивая себя хохотом и выражениями радости оттого, что она на эту удочку не попалась, рассказывала нам о том, что был какой-то доктор, по которому она страдала. А кроме того, она обожала актера Шумского. Бывало, она ждала у выхода Малого театра его отъезда, чтобы еще раз взглянуть на него; рассказывала, что она достала себе его носовой платок, который хранила, как сокровище.

– Но, душенька, он был истинный художник, – прибавила она серьезно».

В московскую пору своей дотолстовской жизни она была театралкой, даже в оперетту ходила и, конечно же, на музыкальные концерты. Музыка на нее, как и на Толстого, всегда действовала чрезвычайно. «У нас ей часто приходилось ее слушать, – продолжает Татьяна Львовна. – И Мария Александровна до глубины души наслаждалась ею. Как сейчас, вижу ее костлявую фигуру, ее исхудалое лицо с резко очерченными костями скул и челюстей и прекрасные, одухотворенные серые глаза, как будто не видящие ничего внешнего, а устремленные внутрь». А.Б. Гольденвейзер в 1906 году специально приезжал в Ясную Поляну, чтобы «утешать своей музыкой» Льва Николаевича и «немощную Марию Александровну».

Софья Андреевна до замужества готовилась на всякий случай стать домашней учительницей. Мария Александровна не вышла замуж и 18 лет поступила в Московский Александро-Мариинский институт. Закончив его, она переехала в Тулу, где поступила работать классной дамой в Тульское епархиальное училище. Это было тогда, когда у Софьи Андреевны было уже трое детей… Еще через несколько лет в Москве на Сретенке открылось отделение Николаевского института для благородных девиц-сирот. Мария Александровна опять переехала в Москву и стала классной дамой в отделении старших девочек этого института. Здесь она и жила и работала. Надо ли говорить, что воспитательницей она была замечательной.

Питомицам института давали навыки, необходимые для светского обращения, и «воспитывали невинность». И только. Считалось, что не обязательно возвышать душу их. Но именно к этому стремилась Мария Александровна. И более чем успешно. Когда Толстой как-то раз навестил ее в институте и долго проговорил с умненькими, сияющими и приветливыми девочками ее класса, то так впечатлился, что обещал им:

«Когда вы кончите учиться и в жизни понадобится совет, указания, помощь, в Москве ли я буду или в Ясной, обращайтесь ко мне. Я всегда буду рад помочь. Скажите только, что вы воспитанницы Марии Александровны».

Мария Александровна пришла к Толстому в одно время с Чертковым, Бирюковым, Буланже и другими. Все эти молодые мужчины к тому времени пережили перелом личностного рождения (28 лет по нормативному сроку Пути восхождения), в результате его утратили доверие к истине, которой придерживались раньше и которая оказалась «чужою», и искали другую истину, которая была бы им «своей». Мария Александровна же до встречи с Толстым строго придерживалась тех общедуховных истин православия, в котором ее воспитала мать. Вопрос об Истине не стоял перед ней. Сомнений в силу цельности ее натуры у нее не было. То, что случилось с ней в 1884 году, словно не подготовлено ее предшествующей духовной жизнью, подобно озарению, прозрению, откровению.

Есть разные версии того, где и как Мария Александровна познакомилась с первыми религиозными сочинениями Толстого, ходившими по рукам в списках. По одному из вариантов, она отобрала рукопись на уроке у одной из девушек и прочла ее. По другому варианту, это произошло в доме директора Педагогического института Малинина. По третьему, толстовскую рукопись ей показала ее задушевная подруга и тоже классная дама Ольга Алексеевна Баршева. Эта последняя версия по ряду причин предпочтительнее.

Сначала Мария Александровна отказывалась читать «эдакого Богоотступника». Ольга Алексеевна, которая уже успела вдохновиться прочитанным (можно предположить, что она прочла выдержки из первого парижского издания «Краткого изложения Евангелия»), все же уговорила ее ознакомиться с мыслями любимого писателя. «Как прочла про зачатие, про беременность Марии, про рождение Христа, меня так поразило, так возмутило. – Такое кощунство! Перестану, думаю, читать, брошу», – много раз впоследствии вспоминала Мария Александровна. Но она, как и Лев Толстой, была способна на крутой взлет нравственного вдохновения. И когда вслед за обличениями церковного вероучения пошли толстовские нравственные объяснения, то она не могла оторваться.

«Три недели я страдала невыразимо. Не думать не могу, а думать – мука. Работа внутренняя идет, а я мучаюсь. Крепко верила я в Православие. Трудно было от него отрешиться».

В те же самые месяцы (а то и дни) Лев Николаевич предлагал Софье Андреевне вместе с ним переменить жизнь на новых началах. Но она, как мы знаем, не то что не захотела, а «не могла» пойти за ним. Не то Мария Александровна. «Чувствую, что не могу теперь уже жить так, как жила, – рассказывала она, – делать то, что делала, молиться так, как молилась, пока не выясню для себя, где истина».

Вопрос об «истине» встал в душе Марии Александровны внезапно. И в результате чего же? Случайного чтения книжки?

Мария Александровна не искала ту истину, которую ищет честный и пытливый ум или которую внедряет общедуховный Разум. И вообще дело было не в Истине как таковой. Женская эденская душа Марии Александровны Шмидт вдруг узнала в Толстом СВОЮ мужскую эденскую душу, то есть ту, которая только и может поставить «свою истину» ее душе в качестве «их истины». В женской эденской душе Марии Александровны произошло откровение своей мужской эденской души. Она испытала прозрение своей Встречи с нею на Земле. В высоком озарении она обнаружила свое, ей предначертанное двуединство эденской сторгии. Это вполне мистическое событие в ее жизни. Пережила она его в 40 лет.

Все то, что совершалось с ней потом, с несомненностью указывает, что именно с момента прозрения встречи со своей мужской эденской душою душа Марии Александровны стала делать предназначенное ей, исполнять свое задание на Земле.

 

4(75)

Драматизм жизни многих женщин в том, что им приходится решать: идти на риск грядущего одиночества души или, не ожидая дара небес, как-нибудь устроить свою судьбу, а вместе с ней пристроить и тело свое, и свою душу. Знавала ли Марья Александровна такие мучения? Во всяком случае, она два десятилетия терпела душою и – дождалась. Подвиг? Или – по словам Толстого о ней: «Кажется, так и должно быть и не может быть иначе»?

На женском Пути предусмотрены такие возможности, которых нет на мужском Пути. Женщина может в личной духовной жизни то, что не позволено мужчине: ждать. Но нужно обладать не только душевной силой, а и душевной чистотой Марьи Александровны Шмидт, чтобы на пятом и шестом десятке жизни суметь совершить то, что совершила она. Женщине повторить ее восхождение еще тяжелее, чем мужчине восхождение Льва Толстого.

Для Марии Александровны, женщины эденской сторгии, необходим мужчина, прошедший духовное рождение (а не личностное рождение, как для сопутевой женщины). Ее эденская любовь адресна, как адресна была эденская любовь «тетушки» Татьяны Александровны Ергольской, которая сначала слепо адресовалась отцу Толстого, а потом, уже зряче, к самому Льву Николаевичу. Ее эденская любовь была устремлена к будущему мужскому эденскому существу, которое должно прибыть, но которого еще нет в нем. Через десять лет после смерти Татьяны Александровны Мария Александровна приняла от нее эстафету эденской любви к Толстому. Но тут не один ряд.

Женское эденское существо – гость на Земле куда более редкий, чем мужское эденское существо. Но, несмотря на это, в женской высшей душе куда больше, чем в мужской, зреют эденские силы. Это происходит за счет мужских эденских существ, проходящих предварительную навигацию в женских высших душах. «Тетушка» Татьяна Александровна взрастила в себе эденское семя для Толстого. Она же – единственная на Земле женщина, которая пригодна для Сопутства Сара с Львом Толстым. Но для эденской сторгии с Львом Николаевичем предназначена другая женщина – Мария Александровна Шмидт, которая вошла в его жизнь, когда ей должно было войти.

О знакомстве с Львом Николаевичем Мария Александровна рассказывала много раз и многим людям. И всегда с одним и тем же казусом в сюжете. Мария Александровна и ее задушевная подруга Ольга Алексеевна Баршева, словно не понимая, в каком мире они живут, отправились по книжным лавкам покупать запрещенные религиозные сочинения Толстого. Ничего, понятно, не купили и решились пойти к автору. По версии Е.Е. Горбуновой-Посадовой, которая от самой Марии Александровны не слышала об этом происшествии, первой предложила пойти к Толстому Ольга Алексеевна. Дочь Толстого Татьяна Львовна знала об этом эпизоде из первых рук и утверждала, что она «все передает почти дословно». В ее передаче инициатива посещения Толстого принадлежала исключительно Марии Александровне.

«– Я слышала, что он сделал новый перевод Евангелия, – сказала Ольга Алексеевна.

– Так едемте сейчас в Синодальную библиотеку и спросим, нельзя ли там купить этот перевод…

Разумеется, в Синодальной библиотеке не только не нашли толстовского Евангелия, но требование классных дам смутило и даже возмутило приказчиков.

– Ну, так едем к самому Толстому! – решила Мария Александровна.

Ольга Алексеевна обомлела… Она стала возражать, находя неловким и навязчивым беспокоить незнакомого человека.

Да и как посмотрит Толстой на наше посещение…

Но Мария Александровна не дала ей договорить.

– Отвяжитесь, душенька, Вы со своими аристократическими манерами! – кричала она, поспешно одеваясь. – Человек открыл нам глаза! Показал нам свет! Дал нам жизнь! А мы будем думать о светских приличиях! Одевайтесь, и едем!

Маленькая Ольга Алексеевна подчинилась, и две классные дамы поехали в Хамовники, где в то время жила наша семья».

Для Ольги Алексеевны идеи Толстого были выражениями мысли великого человека, великого художника, великого мыслителя. Она почувствовала в них идеальную правду и с радостью готова была подчиниться влиянию Толстого и служить ему, чем только могла. Мария Александровна с первого же чтения узнала человека, которого она (вернее, ее эденское существо) должна была ждать и ждала всю жизнь. Он ей «открыл глаза», «показал свет», в буквальном смысле «дал жизнь». Она свыше была приговорена встретиться с ним. И вот теперь эта встреча состоится. Наступил предназначенный ей час.

Произошло это 20 апреля 1884 года в хамовническом доме Толстого.

Учитывая разлад в семье Толстых, классные дамы пришли к Толстому пораньше утром, когда Софья Андреевна еще не вставала. Некоторые утверждают, что Толстой встретил их просьбу дать запрещенные сочинения для ознакомления и переписки недоверчиво. Что было бы вполне резонно. Но в действительности все происходило совсем не так, как можно предположить.

«Тут же была и я, – рассказывает Татьяна Львовна, которой в то время было 20 лет. – Отец ласково принял классных дам, хорошо поговорил с ними, и они сразу почувствовали в нем близкого и дорогого человека».

Более того, Толстой настолько поверил им, что дал им в руки единственный экземпляр алексеевского «Изложения Евангелия».

Вскоре подруги стали переписывать не только для себя, но и для Льва Николаевича.

«Помню, – вспоминала М. А., – как-то вечером, у них гости, а мы в кабинете. Сидим мы, считываем, а у О. А-ны глаза слипаются. Часов двенадцать уже было. А я уговариваю: «Душенька, потерпим, кончим». «Да я не могу». А я все читаю. Вдруг хохот. Л. Н. незаметно подошел, услыхал нас, хохочет.

– Что вы ее мучаете?

– Да как же, Л. Н., надо же кончить. Ну, уж кончите в другой раз».

Такие сцены, разумеется, производят впечатление.

«Потом узнали мы, опять не от Л. Н-ча, что есть большое «Исследование Евангелия» и «Критика догматического Богословия». Стали просить: «Дайте переписать». Показал груду исписанных листков: «Что вы, разве это возможно?» «Давайте мы частями, вместе». «Сумасшедшие и вы. То я был один, а теперь и вы, и Александр Петрович» [430]Горбунова-Посадова Е.Е. Цит. соч.
.

Объем «Войны и мира», который в далекой молодости переписывала для Толстого Софья Андреевна, не превышает суммарный текстовой объем «Соединения и перевода четырех Евангелий» и «Критики догматического Богословия», за переписку которых теперь брались Мария Александровна и ее подруга. Возможно ли задать полузнакомым людям такую гигантскую работу?

Особенно знаменательна последняя, подчеркнутая нами фраза Толстого. Как известно, он с особым значением называл себя «сумасшедшим» и писал автобиографические «Записки сумасшедшего», из которых мы узнали об «арзамасском ужасе». В разговорах того времени Толстой говорил то о «двух сумасшедших», имея в виду себя и своего переписчика Александра Петровича Иванова, то о трех сумасшедших: Толстого, Черткова и Бирюкова. Теперь он сказал: «сумасшедшие и вы», и тем самым признал Марию Александровну и Ольгу Алексеевну самыми близкими ему друзьями. И опять тут не обошлось без казуса.

Первую данную ей Толстым рукопись Мария Александровна, особенно стараясь, переписала по всем тогдашним правилам школьного и канцелярского чистописания, с росчерками и завитушками. Что, конечно, автору читать невозможно. Толстой ахнул и решил, что она не годится в переписчицы. В тот же день, как он сказал ей об этом, Мария Александровна пошла к Н.Л. Озмидову («первому толстовцу», которого Лев Николаевич почему-то никогда не причислял к «сумасшедшим»), и тот показал ей готовые копии с рукописей. Через день или два Мария Александровна упросила Толстого дать ей пробу еще раз. Когда она принесла готовую рукопись, Толстой не поверил, что это ее работа, и стал ее испытывать. «Это при всех-то! Принес мне лист бумаги, дал переписать то место из «Крестника», где медведица и бревно. Я села, переписываю. Софья Андреевна говорит: «Да довольно уж!» А он: «Нет, еще», – и подошел. «Вот, – говорит, – удивительно». А я говорю: «Вот вы какой Фома неверный».

Да, сопутевой женщиной надо родиться, а родившись, стать ею. Душою взвестись для такой женщины при душевном рождении нетрудно, но крутизна и степень взвода зависят все же от того окружения, в котором она вырастает. Далее ей нужно как можно лучше вытерпеть душою на отливе своенравия. Потом надо личностно взвестись в сторгическом порыве. Но этого сама, одна, она сделать не может. Нужен он, да такой, чтоб мог и захотел вести ее в Сопутстве с нею. А его дает или не дает сопутевая судьба, и чаще дает случайно, как единственный случай, который упустить нельзя. Единственный случай этот надо суметь моментально узнать душою в потоке каждодневных встреч. Ждать, узнать, и не ошибиться – в это поверить трудно, если б не случалось в жизни.

Но вот – удача: он объявился в ее жизни, возникла предсторгическая любовь-влюбление, стала завязываться сторгическая связь, затем – сопутевое личностное рождение. Новая задача: пройти религиозный экзамен, экзамен веры, который женская душа должна выдержать сама. Чтобы дойти до испытания верою, нужна благодать на Сопутство и удача в сопутевой судьбе. Вера души женщины и есть та сопутевая благодать, которая выношена в душе и теперь зажжена в ней, горит сама. Теперь лишь требуется: не дать погаснуть. Вот обычный сюжет начальных стадий Сопутства.

У Марии Александровны не было ничего похожего на это. Она не была сопутевой женщиной, не родилась ею и не стала ею. Она проживала свой собственный женский Путь восхождения. И прошла его до конца. Этим она так и интересна нам.

При всей доброте и ласковости, она женщина чрезвычайно волевая и решительная. С молодости, надо полагать, была такой. Ей было что терпеть и выдерживать душою на отливе своенравия. Затем – путевое личностное рождение, в результате которого, как у мужчины, узнается «своя жизнь». Мария Александровна после личностного рождения являла тип «духовной матери». Она – прирожденно высокоталантливая воспитательница и духовная наставница. Жизнь классной дамы женского института стала для нее в полном смысле «своей жизнью». Она предпочла воспитывать души девочек из благородных семейств, живя вместе с ними. Здесь она совершенно на своем месте. В каком-то смысле она жила в одиночестве, но вовсе не чувствовала себя несчастной или обойденной женской судьбой. Быть может, в ее высшей душе не было сторгического места. Быть может, в самой по себе эденской сторгии сторгическое место не работает. А быть может, она в глубине души знала, что на целом свете нет ей сопутника, «своего» сторгического ближнего, которому предназначена ее душа, не надеялась и не ждала его. Мало ли женщин, для которых нет мужчин для сторгической связи. Большинство из них идут на те или иные компромиссы. Марии Александровне это было совсем не нужно.

«Он» нашелся сам собою. Женское эденское существо Марии Александровны моментально узнало «свое» мужское эденское существо в Толстом. Она услышала зов к эденской сторгии и, не оглядываясь, пошла туда, откуда он донесся. Ею двигала бескорыстнейшая, высочайшая и непреодолимая духовная тяга, исходящая из другого Мира. Земная женщина тут вроде бы ни при чем. Но действовать в земной жизни должна была именно она. И действовать в предложенной ей шоковой ситуации.

Надо понимать сложность и своеобразный драматизм, в котором оказалась Мария Александровна. Во-первых, она находилась в крайне возбужденном состоянии. Во-вторых, она, по сути, шла на встречу со своим «духовным супругом», но не могла и помыслить о возможности своей сторгии с ним. Он, Лев Толстой, по ее представлениям, вообще был недоступен для такого рода взаимоотношений с ней. У нее быть не могло и не было никаких, ни женских, ни душевных, ни духовных, претензий на него. Что такое она для Толстого? Такая же, как другие, которые приходят к нему и в лучшем случае становятся его друзьями, соратниками, единомышленниками, учениками, помощниками.

Для нее же он, сознавала ли она это или нет, объект сверхчеловеческой любви, которую решительно возбуждало в ней ее женское эденское существо. Сопутевого испытания веры у нее не было и не могло быть. Она сразу же безгранично поверила Толстому, как своему духовному супругу, и вверила себя ему, ни на что не рассчитывая. И все-таки, все-таки она любила его, и любила женской любовью. И не могла скрыть это, и не нашла верный тон, и не выверила линию эмоционального поведения, и в один какой-то момент повела себя, как поклонница.

5 мая 1885 года, через год после первой встречи Марии Александровны с Львом Николаевичем, она пишет ему:

«…Я все это последнее время страшно мучаюсь за свою неуместную просьбу – о портрете, забудьте и простите меня, надо быть совершенной эгоисткой, самой черствой, чтобы обеспокоить Вас подобной просьбой». Следующие затем слова ее письма позволяют догадываться о том, в чем была суть конфликта: «Вот как я Вам высказываюсь откровенно, мне легче стало, а то верите ли я совсем исстрадалась… Искренне преданная Вам».

Пройдет много лет, и Толстой будет настоятельно просить сделать для него портрет Марии Александровны. Но тогда она «совсем исстрадалась», по-видимому, из-за того, что Толстой усмотрел что-то недолжное в том, как была высказана просьба о портрете и зачем его портрет ей нужен.

Прошло два месяца. Письмо Марии Александровны Льву Николаевичу от 1 июля 1885 года:

«Мне страшно горько и больно, дорогой Лев Николаевич, что, вернувшись из отпуска, я не нашла ни у себя, ни у Вас в доме желанной работы, что это значит, ума не приложу, одно разве быть может: Вы не получили моего письма от 31 мая; 5 июня я заходила к Вам в дом и передала жене дворника тетради и Пругавина. Только теперь сознала ясно все безобразие своего поступка, простите дорогой, умоляю Вас, я просто и сама-то в ужасе и не знаю как и что делать; на бумаге открыть души своей не умею, а к Вам вырваться даже на один час нельзя, дежурю без перерыва до 16 августа. Одно скажу без всякой задней мысли, я повторила слова Ваши «все исполним» и хоть я отлично знаю, что я воплощенная гадость, но сознательно делать Вам больно я не хотела да и не могла бы, это выше сил моих; в момент Вашего отъезда мне и страшно жалко было Вас и так сильно увлечена я была фотографией, что говорила и действовала как полоумная. Я как подумаю, что Вас лично не увижу долго, да и увижу ли и как вдруг Вы не отвечаете, так страшно становится мне, что я места не нахожу. Простите дорогой и не лишайте меня возможности иметь 4-й отдел, я всем готова жертвовать, только не Вашими мыслями, они дороже мне жизни. От последних Ваших рассказов я в восторге, а Сытин меня очень порадовал, сказал, что скоро выйдут еще новые… Посылаю нарочно заказным, боюсь, что простое не дойдет, а мне так тяжко, так невыразимо грустно, что я всеми силами хочу снять с себя эту невыносимую тяжесть. Я теперь вижу ясно, отчего со мной случилось такое горе, только потому, что я живу, и живу исключительно для себя, а в этом-то (одно слово неразборчиво. – И.М.) страшное. Преданная Вам Шмидт».

Следующее ее письмо – еще через месяц, от 7 августа 1885 года:

«Прежде я все хотела поехать к Вам, а теперь с каждой минутой чувствую все сильнее и сильнее всю невозможность этого, едва ли когда-нибудь у меня хватит сил взглянуть Вам прямо в глаза, так ужасно мое преступление… Лев Николаевич дорогой, простите, ради всего святого, умоляю Вас, не гоните меня от себя, чувствую всем сердцем, что я тяжело виновата перед Вами. Преданная Вам всей душой Шмидт».

Я не знаю, как комментировать тон и смысл этих писем. Приведу еще отрывок, на этот раз из письма Толстому самого близкого Марии Александровне человека – Ольги Алексеевны Баршевой, написанное независимой и спокойной женщиной, желающей реабилитировать подругу в глазах Льва Николаевича. Письмо датировано 30 ноября того же года:

«Посылаю Вам, дорогой Лев Николаевич, письмо Марии Александровны, которое, вероятно, Вам будет очень интересно прочесть, только не уничтожайте его; не знаю, почему такие она умеет писать мне, а думает, что не сумеет вам излить свою душу, а ей и уметь не надо, душа ее так в каждом слове и изливается. Я и вы ее скоро увидим (одно слово неразборчиво. – И.М.) мне (еще одно слово неразборчиво. – И.М.) ее, до болезни, хочется видеть. После операции напишу Вам, вы, конечно, меня посетите, а посещение Ваше меня очень порадует. О. Баршева».

Исследователю крайне трудно работать над биографией Марии Александровны. Весь архив ее, на который можно было бы опереться, сгорел летом 1910 года. Писем к ней не сохранилось. Кроме писем Льва Николаевича, которые она скопировала еще в 1901 году по просьбе Бирюкова. И утверждала, что «переписала все» то, что Толстым было написано ей. Однако его писем к ней ни за 1885-й, ни за 1886-й, ни за первую половину 1887 года – нет. По-видимому, их и не было. Во всяком случае, как дальше разворачивались события, мы не знаем, да и знать нам этого не нужно. Приведу несколько фраз из писем Льву Николаевичу того времени от Марии Александровны Шмидт.

Конец 1886 года: «Вы говорите своим, что чувствуете, как разлагаетесь. Господи, что с Вами, хороший, я сильно горюю, черкните самую правду. Шмидт».

Начало 1887 года: «Лев Николаевич родной, да как я рада, что Вы здоровы и в Ясной…»

Письмо от 8 марта 1887 года начинается словами: «Родной Лев Николаевич…» – и кончается: «Крепко целую Ваши руки, дорогой Вы мой отец. М. Шмидт».

Причина возникшего конфликта, надо полагать, исчерпана.

 

5(76)

Можно понять и Софью Андреевну, которая категорически отказалось от руководства мужа на 18 году жизни с ним, и Марию Александровну, которая сразу же приняла руководство Толстого, изменившего на противоположную всю установку ее жизни. То, что прежде оценивалось им положительно – и что так же оценивалось и Софьей Андреевной, и Марией Александровной, – стало для него отрицательным. И наоборот. У Толстого этот переворот произошел в результате длительных и мучительных процессов его личной духовной жизни. Мария Александровна должна была совершить в своей душе этот же переворот в одночасье. В сознании ее он и произошел в одночасье (вернее, за три недели, в которые она «страдала невыносимо»), но одно дело «сознание истины», которое взрастил Лев Толстой, а другое – «дела истины», которые в конкретной жизни должен совершать тот, кто берет за руководство эту истину.

Чтобы дать читателю возможность осознать неподъемность жизненных задач, которые встали перед Марией Александровной, я напомню основные тезисы новой Веры Толстого, соответствующие заповедям Нагорной проповеди. Вера по первой заповеди Нагорной проповеди: «Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким, – почести, слава, образование, богатство, сложность и утонченность жизни, обстановки, пищи, одежды, внешних приемов, – все это стало для меня дурным и низким. Все же, что казалось дурным и низким, – мужичество, неизвестность, бедность, грубость, простота обстановки, пищи, одежды, приемов, – все это стало для меня хорошим и высоким».

Вера по второй заповеди Нагорной проповеди: «То, что прежде мне представлялось самым хорошим, – утонченная, изящная жизнь, страстная и поэтическая любовь, восхваляемая всеми поэтами и художниками, – все это представилось мне дурным и отвратительным. Наоборот, хорошим представилась мне: трудовая, скудная, грубая жизнь, умеряющая похоть; высоким и важным представилось мне не столько человеческое учреждение брака, накладывающее внешнюю печать законности на известное соединение мужчины и женщины, сколько самое соединение всякого мужчины и женщины, которое, раз совершившись, не может быть нарушено без нарушения воли Бога».

Вера по третьей заповеди Нагорной проповеди: «Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким – богатство, собственность всякого рода, честь, сознание собственного достоинства, права, – все это стало теперь дурно и низко; все же, что казалось мне дурным и низким, – работа на других, бедность, унижение, отречение от всякой собственности и всяких прав, – стало хорошо и высоко в моих глазах».

Вера по четвертой заповеди Нагорной проповеди: «Все то, что прежде казалось мне высоким и хорошим, обязательство верности правительству, подтверждаемое присягой, вымогание этой присяги от людей и все поступки, противные совести, совершаемые во имя этой присяги, – все это представилось теперь мне и дурным и низким».

Вера по пятой заповеди Нагорной проповеди:

«То, что представлялось мне хорошим и высоким, – любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб блага других людей, военные подвиги людей, все это показалось мне отвратительным и жалким. То, что мне представлялось дурным и позорным, – отречение от отечества, космополитизм, – показалось мне, напротив, хорошим и высоким».

Летом 1884 года Толстой чуть было не ушел из дома, вернулся обратно, то есть не стал Ниневией, как хотел, и вынужден был искать другие пути исполнения только что приведенных оснований для «дел истины», которые, по его твердому убеждению, только и способны вносить Свет в сознание людей. Марии Александровне, чтобы быть тем, кем она не могла не быть, необходимо было осуществлять на практике истину – веру и разум – проповеди Льва Толстого.

Отказ от своего путевого личностного рождения, от «своей жизни», которую Мария Александровна два десятилетия вела в женском институте, вскоре стал неизбежным. Хотя и жалко было 35 сирот девочек, которые питались от ее духа. Но она была обязана вместе с ними ходить в церковь, и она ходила, но не крестилась, не причащалась и не вставала на колени. Директриса, ее давняя подруга и искренняя доброжелательница, настаивала, чтобы она хотя бы для вида крестилась. Но Толстой сказал, что нельзя насиловать себя, и она – за несколько месяцев до пенсии – ушла со службы.

Искала работу, которая не требовала компромисса с совестью, не нашла. Пришла за советом к Толстому. Если бы он предложил ей стать сестрой милосердия в любой больнице, хоть и в лепрозории, то это было бы понятно. Но он предложил ей, классной даме института благородных девиц, пойти работать в больницу Бутырской тюрьмы. Это похоже если и не на наказание, то на испытание. И думаю, заведомо непосильное испытание. Несколько месяцев она ухаживала за больными бандитами, терпела надругательства и не выдержала. «Не могу больше», – сокрушенно повинилась она перед Львом Николаевичем.

«Впрочем, что бы Вы мне ни посоветовали, – пишет она ему в самом начале 1887 года, – куда бы меня ни направили, всюду пойду и всей душой предамся делу, а советом, пока Вы живы, меня не оставите, в этом я крепко уверена».

Толстой присматривает ей другое место. 4 марта 1887 года он пишет Черткову: «Спросите Сибирякова о месте для приюта. М. А. Шмидт, может быть, пошла бы. Я бы желал верно знать, прежде чем писать ей. Хорошо было бы и для нее, и для детей». Но Мария Александровна уже 8 марта узнала об этих планах.

«Родной Лев Николаевич, сейчас только узнала от Ольги Алексеевны, что Вы предлагаете мне место начальницы приюта, значит, одобряете и вверяете мне детей, не сон ли это, чем заслужила такое доверие, не верю и глазам своим, с восторгом принялась бы за это святое дело, да боюсь не поздно ли…»

Мария Александровна постоянно чувствует свою великую вину перед ним. Нам трудно понять, в чем эта вина. Быть может, ее и не было. Но переживание вины вызывалось религиозным чувством ее личной духовной жизни. Такое религиозное чувство настоятельно требует покаяния. И Мария Александровна постоянно переживала виноватость то перед одним, то перед другим, и в письмах разных лет то и дело клеймила себя. При этом в ней, разумеется, не было ни надрыва, ни позерства, ни всего того, что обычно бывает в таких случаях. «В «старушке Шмидт» не было элемента проповедничества, святошества, она ничего из себя не изображала», – сообщает Александра Львовна. Вот лик ее, запечатленный Н.Н. Страховым примерно в то время, о котором идет речь:

«В первый раз я увидел у Вас М.А. и очень был поражен ее видом, и той душою, которая в этом виде светится. Я все на нее любовался: высокая нижняя челюсть, мне кажется, напоминает Савонаролу и удивительно выражает полную доброту и твердость. Ну, не подберу слов». Что удивительно для первейшего русского литературного критика, каким был Николай Николаевич Страхов.

Мария Александровна вела себя в доме Толстого до того неприметно, что известный в толстовском кругу П.А. Буланже, впоследствии хорошо знавший Марию Александровну и даже живавший в Овсянникове, вспоминая начало 1888 года в доме Толстого и двух «папашиных классных дам» (как толстовская молодежь называла наших героинь), ясно запомнил лишь одну из них – яркую и восторженную Ольгу Алексеевну. «Фамилии второй я не знаю и не расслышал», – пишет от много лет спустя. Он называет ее «NN», так и не вспомнив, кто была эта «соседка Баршевой». В его памяти остался рассказ Толстого о том, как он «познакомился с Баршевой» и ее подругой, а никак не наоборот. На менее проницательных, чем Н.Н. Страхов, наблюдателей Мария Александровна не производила впечатления. Она почти не участвовала в общей беседе, была «флегматичной» (по рассказу Буланже) и оживлялась, видимо, только при общении с Львом Николаевичем.

Два года Марии Александровне не удавалась определиться в новых условиях жизни. Некоторое время она жила в общине Озмидова, потом где-то под Серпуховом. «Это было ее лучшее время, – передает А.Б. Гольденвейзер рассказ Толстого. – Она жила совсем одна. Там мужики все уходят из дома на заработки, а дома работают бабы. Все они, измученные непосильной работой, – грубые, несчастные, многие пьют; дети без призору, грязные, умирают… М. А. вся отдалась помощи этим несчастным. Когда у тех, у кого она жила, нечем было внести подать, и хотели продать корову, и стоял плач, – она собрала последние оставшиеся у нее ценные вещи – какую-то брошку и браслет, – продала все это рублей за пятьдесят-шестьдесят и справила им подати».

В те годы Мария Александровна, конечно, много переписывала рукописи Толстого – в том числе и по просьбе Софьи Андреевны, которая для сохранности как-то раз предложила ей снять копию с толстовских писем 50-х годов. Мария Александровна до глубины души была поражена письмами молодого Толстого. Такой Толстой для нее не мог существовать. Она не представляла, что Толстой, с которым она познакомилась в 1884 году, мог быть иным. «От «О жизни» я в восторге, – пишет Мария Александровна В.Г. Черткову, – а от переписки писем не глядела бы на свет, такая скука, трудно верится, что было время, когда он и жил, и поступал, и думал так странно». Она не узнавала своего «хорошего» и «дорогого». Вот ужас. Молодой Толстой был не «свой», а чужой и странный человек.

В 50-х годах она была еще девочкой. Но если б они повстречались в 60-х годах, то и тогда она наверняка не признала бы его так, как признала в 1884 году. Лев Николаевич мог быть для нее «духовным супругом» не в любое время жизни, а только после духовного рождения, когда ему было за 50 лет. Раньше этого срока, я думаю, она при любом раскладе не смогла быть его партнером по эденской сторгии. Время Софьи Андреевны в жизни Толстого не совпадает со временем Марии Александровны. Хотя тот Толстой, которого узнала Мария Александровна, не другой, а тот самый, за которого выходила замуж Софья Андреевна. Только Толстой Софьи Андреевны жил на естественном пути жизни, а Толстой Марии Александровны – на духовном пути жизни.

Нельзя сказать, что Марии Александровне был надобен духовнорожденный мужчина. Ей нужен был духовно-рожденный Лев Николаевич. Женское эденское существо ее пришло сюда, в этот Мир, со специальной целью и адресом – не для Сопутства, а для эденской сторгии с вышедшем на духовный путь жизни Львом Толстым. Но в 1884 году ее время не пришло; оно и вообще могло не прийти, если Толстой в то лето поступил так, как хотел, и, уйдя из дома, растворился в народе. И именно в это время в его жизни объявляется женщина, способная стать его «духовной супругой». Если бы он не откликнулся или прошел мимо нее или иным способом не дал ей исполнить свое предназначение, то тем самым испортил бы и Путь своего мужского эденского существа, и сорвал навигацию земной жизни ее женского эденского существа, и погубил некий высший замысел, связанный с реализацией их эденской сторгии.

Мария Александровна пришла в жизнь Толстого заранее: не тогда, когда его эденское существо входило в земную жизнь, не тогда, когда оно вошло в нее и стало в ней (в жизни земного человека) хозяйничать, но и до того, как этому мужскому эденскому существу на Пути восхождения потребовалась сопутница и хозяйка. На шестом десятилетии жизни перед эденским существом Толстого стояли совсем другие задачи, ничего общего не имеющие с эденской сторгией. Эденская сторгия их в будущем может осуществиться, а может и не осуществиться. Впрочем, эденская сторгия вообще не предусмотрена земной жизнью и невозможна по случаю, запускающим сторгию любого другого вида, земного и неземного. Во всяком случае, это долгий, сложный и неопределенный процесс. И опять же, осуществлять его должна женщина. Вот задача, которую необходимо было поставить и решить если и не Марии Александровне Шмидт, то через нее – ее женскому эденскому существу.

Еще в прежние времена она каждое лето «уезжала куда-нибудь в деревню, – рассказывает ее сослуживица, – где тотчас же знакомилась с крестьянами, входила в их нужды, помогала, чем могла, ухаживала за больными, не гнушаясь ни грязью, ни заразой, ни гнойными ранами». Крестьянская нужда была близка Марии Александровне с детства, до знакомства с Толстым. Но у нее не только не было навыков «жизни на земле», но не было даже обычных для женщины навыков вести домашнее хозяйство.

Летом 1888 года она поселилась с сестрой и двумя племянниками все в том же Овсянникове, принадлежащем тогда ее брату Владимиру. Оттуда она пишет В.Г. Черткову: «Живу я с сестрой в деревне без прислуги в верстах 6-ти от Л.Н., сначала обед портила, а теперь идет все порядочно; непременно попытаю свои силы на стирке белья, может быть, и привыкну». Таково было начало ее «толстовской» жизни «трудами рук своих».

Далее в том же письме Черткову она сообщает о встрече с Сютаевым. Узнала она о Сютаеве в 1885 году по книге Пругавина и тогда же написала Толстому: «Какая замечательная личность Сютаев и как много у Вас общего с ним. Совершенно одни и те же мысли». Теперь у нее сложилось иное мнение. «Л.Н. видаю очень часто, и сейчас вернулись мы с Ольгой Алексеевной (она гостила у меня) от них. Видалась с Сютаевым, больно было очень мне слушать его, ровно ничего нет, что писал Пругавин. Л.Н-ч объясняет это тем, что Сютаев не живой, по учению Христа (то есть духовно не растущий человек. – И.М.), а потому и дает самые темные объяснения; я редко встречала более ярого православного, удивляюсь, за что его гнали».

Мария Александровна и Лев Николаевич смотрели на все вокруг не только в две пары глаз, но и в две души. И внутренний мир Сютаева они восприняли, как всегда, одинаково, но Мария Александровна высказывается не только вполне самостоятельно, но и куда жестче, определеннее и раньше, чем сам Толстой. Как и положено быть «хозяйке» и в Сопутстве, и тем более в эденской сторгии.

 

6(77)

У Толстого складывались более или менее длительные дружеские отношения (с Дьяковым, например, или Чичериным), но не было друга (в полном сторгическом смысле слова) ни в Казани, в студенческие годы, ни на Кавказе, ни в Севастополе, на войне, ни в Москве, среди писателей. В последние 30 лет жизни у Толстого возникали прочные и глубокие сторгические связи, но это была сторгия иного рода – «сторгия по истине»: единение, «не с тем, с кем я хочу или предполагаю, что у меня должно быть единение, а с тем, кто пришел туда же, куда и я» – «к Богу и истине» (65.230). Рядом с Толстым, как вокруг многих великих людей, не столько друзья, сколько соратники.

И все же надо верить Толстому, когда он множество раз говорил, что Чертков – его другое Я, что между ними состоялась сторгия.

Две цитаты из писем Черткову. Письмо 1899 года:

«…А последнее время все эти пустяковые дела заслонили, затуманили нашу связь. И мне стало грустно и жалко и захотелось сбросить всё, что мешает, и почувствовать опять ту дорогую, потому что не личную, а через Бога, связь мою с Вами, очень сильную и дорогую мне. Ни с кем, как с Вами (впрочем, всякая связь особенная), нет такой определенной Божеской связи – такого ясного отношения нашего через Бога. Я ни с кем так, как с Вами, не чувствую ясного различия между всеми нашими плотскими, мирскими гадостями, которых в нас много, в обоих, и тем, что в нас настоящее Божие. В других это больше смешано, слитно, а в нас с вами это очень отлепляется, отдельно. И за это я Вас особенно люблю. Так вот это хотел сказать Вам» (88.169,170).

За два дня до ухода из Ясной Поляны: «Нынче в первый раз почувствовал с особенной ясностью – до грусти – как мне недостает вас… Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно [делиться], – зная, что я вполне понят, – как с Вами. Нынче было таких несколько мыслей-чувств» (89.230).

Владимир Григорьевич Чертков пришел служить Толстому в 28 лет, во время своего яркого личностного рождения. Мы уже говорили, что это далеко не единственный пример духовного сближения с Толстым людей, находящихся на личностном подъеме. Вынесенное в момент личностного рождения эденское существо Черткова узнало в лике одухотворенности Льва Толстого, проходящего в те годы духовное рождение, сродный себе стиль одухотворенности. В духовном отношении молодой Чертков оказался родным Толстому человеком. Уже тогда Владимир Григорьевич мог бы сказать, что в Толстом живет «мое другое эденское существо», только куда более зрелое и могучее, стоящее далеко впереди на Пути жизни.

Часто мужская дружеская сторгия возникает между учителем и верным учеником. Духовное богатство, добытое учителем, передается для хранения и увеличения ученику, который в свое время сам обязан стать учителем. Для этого он должен не только сохранить полученное, но и прирастить, разработать, расширить его и в таком виде передать своим ученикам. Таким образом, первично добытое великим учителем сохраняется и растет в поле личной духовной жизни по дружеским сторгическим связям. Чертков пытался делать то, о чем мы говорим и что требовалось от него в силу его сторгической связи с Толстым. Многих людей раздражает эта законная черта Черткова.

В путевом смысле учитель тянет за собой учеников и через них продолжает жизнь своего духа на Земле. Верный ученик благодарен учителю за помощь своему еще беспомощному эденскому существу, за дарование ему блага полноценной духовной жизни. Такая благодарность предполагает служение. Чертков поставил себя на служение духу и делу Толстого. Он сам выдал задание своему эденскому существу идти за эденским существом Толстого следом и поддерживать его по всему фронту его жизни. Вся жизнь Черткова – в том числе и его промахи, за которые его так строго судят, – свидетельствует о том, что он служил Льву Николаевичу не столько по высшему заданию, сколько по решению свободной воли своего «Я». И служил так искренне, бескорыстно и благородно, как может служить только эденское существо, привязанное к другому эденскому существу.

Чертков был высоко путевым человеком, жил своей духовной жизнью, со своим содержанием Пути. Его подъем Пробуждения в середине 90-х годов сопровождался его собственными откровениями, которыми он делился с Толстым. Выбор направления духовной жизни во второй критической точке был, казалось бы, предопределен его неизменным следованием за Толстым, но и этот путевой момент он мучительно переживал в середине 900-х годов, и сам устанавливал направление своей дальнейшей духовной жизни. Я не думаю, что Владимир Григорьевич прошел духовное рождение на Пути. Если это и неудача его Пути, то она, надо полагать, есть побочный результат когда-то навязанного им своему эденскому существу решения идти в след другого эденского существа. Не исключено, что в некотором мистическом смысле Владимир Григорьевич приносил себя в жертву. Он совершил подвиг, и этот его подвиг на века совместил в человеческом сознании его имя с именем Льва Толстого.

Вот как Н.Н. Страхов описывает Черткова:

«Никогда я не видал, чтобы он улыбался, и не слыхал, чтобы он шутил; он похож на человека, который потерпел большое несчастье или имеет за собой большую вину и ни на минуту не может забыть её. Но какая чистота и искренность! Какая полная преданность тому, что признается должным! И при этом какая личность и доброта! Он очень трогателен и привлекателен». Вспомним, что на Софью Андреевну Чертков производил впечатление «идола».

Мощные антитолстовские настроения возникли при жизни Льва Николаевича и не затихают до сих пор. Наиболее откровенно эти настроения проявляются в ненависти к В.Г.Черткову. Механизм возникновения этой ненависти объяснил сам Лев Николаевич в письме Черткову от 20 июля 1910 года:

«Я рад, что понимаю Ваше положение, которое едва ли не труднее моего. Меня ненавидят за то, что есть, смело скажу, во мне хорошего, обличающего их, но ко мне, и по моим годам, и моему положению, они все, – а имя им легион – чувствуют необходимость иметь некоторые egards (знаки уважения)и сдерживаются. Вас же за то высокое, святое, что есть в вас, – опять смело скажу – им нечего опасаться, и они не скрывают свою ненависть к добру или скрывают ее под разными выдуманными обвинениями Вас. Я это понимаю и больно чувствую за Вас. Но будем держаться. Пожалуйста, помогайте мне, а я Вам» (89.195–196).

Мужские эденские существа Толстого и Черткова находились в прочнейшей сторгической парности. Пусть они вместе не создали то, что обычно создают сторгически объединенные существа – плод сторгической жизни, новое сторгическое существо или его зародыш; не создали они и то, что создается в эденской сторгии при непременном участии мужского и женского эденских существ. Но они состояли в одной связке и, я думаю, исполняли одно Задание.

Мария Александровна всегда относилась к Черткову в высшей степени уважительно и даже некоторое время жила у него вместе с Бирюковым и другими толстовцами. Но и они были разные люди, и у их эденских существ были разные задачи. Чертков – сам рыцарь «строгого образа» – чувствовал себя командором рыцарей толстовской Веры. У Марии Александровны в отношении Толстого совсем другая установка. Столкновения разных установок духовной жизни того и другого иногда зажигали конфликты. Об одной из таких историй рассказывает Вл. Ф. Булгаков:

«С Чертковым, однако, несмотря на весь свой идеализм и готовность к самоотречению, разошлась. Для нее неожиданны были припадки «возбужденного состояния» у Владимира Григорьевича и его тенденция «смешивать себя с Толстым». Чертков, как рассказывала мне сама Марья Александровна в 1910–1912 гг. (этого, конечно, нет в книге Горбуновых), подымался иногда среди ночи, стучался в комнату Марьи Александровны и заставлял ее, полуодетую, испуганную, ошеломленную таким вторжением, экстренно переписывать… его собственные, будто бы весьма срочные «философические» письма к разным «толстовцам».

– Ну, это было уже слишком! Письма Льва Николаевича я готова была переписывать в любое время дня и ночи, но – его письма?!. Не-ет!..»

Чертков ценил ее так высоко, как мог. Право судить себя он признавал только за Львом Николаевичем и за Марией Александровной. Когда она обличала и обвиняла его, он являлся к ней на суд и давал ответ. И конечно, всегда трогательно заботился о ней.

«М.А. Шмидт с нами, – сообщает Чертков Толстому в письме от 19 октября 1887 года. – Она стала нам помогать по делам издания. Ее помощь неоценима и незаменима. Но, знаете ли, она больна, и, по-видимому, очень серьезно – начало чахотки. (Но это между нами, т. к. она не любит, чтобы об этом говорили.) Болезнь в первой степени развития и может долго продлиться. Я очень рад за нее, что она будет с нами жить, т. к. обстановка все ж таки не будет такая суровая, пища и помещение здоровее, и окружена она будет людьми – нами, которые ее будут беречь, чего она сама не делает. Выходит и с этой стороны хорошо, что мы заживем вместе. Она на днях уезжает к себе, чтобы забрать вещи».

Нежно заботился о ней – уже в то время – и Лев Николаевич. Вот он пишет П.И. Бирюкову: «Сейчас была Ольга Алексеевна Баршева, друг М. А-ны. М. А. приехала и вызвала к себе О. А-ну. Она была больна в Иванове и теперь больна, но все-таки завтра (понедельник) хочет ехать к вам. Не знаю, задержит ли ее О. А. Если она слаба, то я просил уговорить ее переждать» (64.121).

 

7(78)

Мария Александровна – не женщина, а ангел, и надо с осмотрительностью писать о ней как о земной женщине. Другое дело ее ближайшая подруга Ольга Алексеевна Баршева.

К сожалению, мы знаем о ней совсем немного. Родилась она в том же 1844 году, что и Мария Александровна. Девичья фамилия ее – Бирюлева. Была замужем, быстро овдовела. Служила классной дамой, но квартировала не при институте, а на Малой Молчановке в доме Корша. По воспоминаниям Татьяны Львовны, «Ольга Алексеевна была утонченно воспитанная и хорошо образованная, хрупкая, тоненькая женщина из старой дворянской семьи, с чуткой, отзывчивой душой». Небольшого роста, восторженная, подвижная, милая и, вероятно, очень женщина. С отменным вкусом на мысли и художественность чувств. «Не говорю даже о том, что она читала на нескольких языках, – рассказывает П. Буланже, – но она на этих языках читала все лучшее, что только выходило и о чем мне приходилось только слышать». Толстой поручал ей переводы; в частности, она по его заданию перевела Гаррисона.

Умерла она в 49 лет на руках у Марии Александровны. О ее кончине Мария Александровна рассказала Толстому в письме от 4 февраля 1893 года.

«Вчера, в 7 часов утра, скончалась моя дорогая Ольга Алексеевна от воспаления легких. Болела 11 дней тяжко, но переносила страдания с такой кротостью и покорностью, что я без слез и вспомнить не могу. Сначала заболела я опять бронхитом и пролежала дней 12. Болезнь моя до того напугала Ольгу Алексеевну, что она сразу упала духом, стала волноваться, плакать и только в одном ситцевом платье все выбегала во двор, сама не зная зачем. А погода стояла хоть и ясная, но холодная, с ветром. Через несколько дней она стала кашлять таким дурным кашлем, что я сразу увидала – дело плохо. Я еще и с постели не встала, как она заболела, сделалась у нее сначала сильная лихорадка с тошнотою, потом открылся жар и глубокий сон. Через два дня она почувствовала колики в правом боку и кашель усилился. Я сейчас же встала и с трудом принялась за работу по дому. Соседи приносили воду и дров нам, я все не решалась выходить на воздух. Как раз тогда выпал глубокий снег и морозу было градусов 11. Между тем, здоровье ее становилось все хуже и хуже. Я обложила ее 9 мушками, ставила припарки, но, верно, помощь была оказана поздно, потому что на 9-й день к вечеру она уже потеряла сознание. Я все еще не видала опасности и крепко верила, что она перенесет, так как грудь и легкие у нее были крепки. Последнюю ночь она все хотела ходить по комнате, и мы с Александрой Ивановной едва удерживали ее. Эту ночь у нее с языка не сходило Ваше имя, дорогой Лев Николаевич. Только и твердила «Л. Н., Л. Н.». Утром на 12-й день я послала Александру Ивановну в Сочи, не предполагая, что у нее уже началась агония. Сама пошла к ней и говорю: «Давайте-ка, голубка, я вас поверну на бочок». Она улыбнулась и легла сама и говорит: «Как хорошо». Я ее стала ласкать, целовать, она все улыбалась. Но вдруг она повернулась на спину и стала редко дышать. Тут только я догадалась, что она кончается. И действительно, через минуты две ее не стало. Умерла так тихо, покойно и с такой блаженной улыбкой, ну, точно ангел Божий. Она и теперь лежит все с тем же выражением».

Лев Николаевич откликнулся на грустную весть 20 февраля 1893 года.

«Сейчас получил и прочел Ваше письмо, дорогая, милая М.А. Как ни естественна смерть, особенно мне, уже по годам своим стоящему так близко к ней, всегда она не то что поражает, а трогает и умиляет. Хочется узнать, что чувствовал, что думал тот, кто отходил? Хорошо ли ему было в эту торжественную минуту жизни. И я поплакал, читая Ваше письмо, – не от грусти, что не увижу ее больше, хотя и это жалко, особенно за Вас, – но от чувства умиления. Она хорошо, спокойно, как видно из Вашего письма, и без страха умерла. Милое, тихое, смиренное и серьезное было существо, как я ее вспоминаю. Как теперь вижу вас двух в зале утром, когда вы пришли ко мне, и я в первый раз увидел вас обеих. Она была тогда еще полумолодая, полная жизни, настоящей жизни духовной… Как ни странно это сказать, – и я бы не сказал это другим, – все к лучшему. Особенно такая смерть. Дай нам Бог такую же. А днем или десятилетием раньше или позже, разве не все равно?… Удивительно, каким светом освещает смерть умерших. Как вспомню теперь О. А-ну, так слезы навертываются от умиления. Вспоминаю ее шутки, ее отношение к Вам, ее покорность, ее тихую ласковость, и совсем яснее, лучше понимаю ту самую внутреннюю ее душу. Пишите, что вы решите делать. Велите мне служить Вам чем могу. Вы нераздельны были с ней, и часть того увеличенного и просветленного чувства любви, которую я чувствую к ней, я испытываю и к Вам».

Толстой до конца дней хранил память об Ольге Алексеевне, хотя по старости не всегда помнил ее имя и просил напомнить ему.

Мария Александровна и Ольга Алексеевна действительно были нераздельны. За два года до смерти Ольга Алексеевна писала:

«Живем мы хорошо в трудах и в любви. Мы так слились друг с другом, что я не разберу, где кончается М.А. и начинаюсь я».

Вот образчик их умилительных и трогательных отношений:

«Вся тяжелая работа на земле легла, разумеется, на плечи Марии Александровны. Как Ольга Алексеевна ни старалась помогать в поле и в огороде, ее маленькие ручки и хрупкое сложение скоро отказались от работы.

– Нет, душенька, Мария Александровна, – говаривала она. – Вы уж погребите сено без меня. А я пойду Матью Арнольда читать…

Мария Александровна всегда сердилась.

– Эгоистка вы этакая! Ведь вы будете просить молока к чаю, а где его взять, если не припасти сена на зиму для коровы! Ну, – прибавляла она мягче, – так и быть, идите. Только поставьте самовар. А то я до смерти чаю хочу.

Убрав сено, Мария Александровна приходила домой в надежде найти готовый чай. Но стол не был накрыт, самовар не кипел.

Ольга Алексеевна сидела на стуле с книгой в одной руке, а другой рукой она веером махала в трубу самовара, который стоял на полу возле нее и не начинал закипать.

Мария Александровна покатывалась со смеха, обнимала свою милую, но бесполезную подругу, разводила уголья и через несколько минут наливала Ольге Алексеевне и себе чай. Ольга Алексеевна в это время рассказывала ей о тех прекрасных вещах, которые она прочла у Матью Арнольда».

Совместная жизнь с любимой подругой – основной мотив, держащий Ольгу Алексеевну в суровых условиях «жизни на земле». Другой мотив – их общая любовь к Толстому.

Толстой лучше, чем любой другой человек, умел зажигать в людях Идеал, служащий двигателем личного духовного роста. Подъемной силы зажженного в ней Толстым Идеала оказалось вполне достаточно, чтобы планка «максимального нижнего предела» нравственного самочувствия Ольги Алексеевны стала стремительно повышаться. Она воплощала толстовский Идеал, но не в смысле осуществления его на практике, как Мария Александровна, а в том, что горела им, несла его в себе и перед собою, ставила впереди себя горящую свечу его, жизненно (а не только в умозрении) вдохновлялась им, непрерывно пела гимн толстовскому Идеалу в своей душе. Она была «смиренной и серьезной» (вспомним слова Толстого о ней) приверженкой Льва Николаевича и его Правды. Ее чувство к нему сродни бескорыстному трепетанию предсторгического чувства, которое испытывали многие люди, стремившиеся сблизиться с Толстым. Но она никогда не норовила войти в ближний круг великого человека и не домогалась его признания.

Марию Александровну с Львом Николаевичем кроме всего прочего объединяла духовная сила Искренности. Она вдохновлялась не столько толстовским Идеалом, сколько полнейшей искренностью переживания его. Идеальные переживания Марии Александровны совсем лишены пафоса (попробуйте реально представить себе такое!), так, словно следовать Идеалу в жизни есть самое естественное дело, словно и жить иначе нельзя, словно все так живут, словно человеку по природе свойственно повседневно руководствоваться Идеалом.

Мария Александровна пережила и приняла толстовский Идеал как руководство к действию и негромко, без видимых надрывных усилий, но твердо и неизменно следовала ему в жизни. Она душой и телом служила установкам своего духовного супруга, она превращала идеальное в трудовое, и все без налета фанатизма, без специального ударения, ничего не выставляя напоказ, в беззвучности, в спокойствии и тишине души, в одиночестве, наедине с собою и только наедине с собою и тем, кого взяла сама себе в душу. Софья Андреевна не могла «переменить жизнь вслед за мужем». Мария Александровна не могла не переменить всю жизнь свою согласно толстовскому Идеалу жизни потому, что такая жизнь для нее стала единственно возможной.

До духовного рождения Толстого Марию Александровну трудно представить рядом с ним. Мария Александровна не принадлежит к какому-либо женскому типу: она – в единственном числе, она – единственная женщина, пригодная и назначенная Льву Толстому для эденской сторгии. Ее женское эденское существо пришло в эту жизнь за этим. И она сорок лет ждала этого.

Ольга Алексеевна Баршева рождена сопутевой женщиной и, судя по всему, могла бы быть сопутевой женщиной Льва Толстого. Несомненно, что она, сложись судьба иначе, с юности и до старости смогла бы состоять в духовной свитости с Львом Николаевичем, следуя за всеми путевыми превращениями его духа.

Эденское место в высшей душе Ольги Алексеевны принадлежало Льву Толстому. Но именно потому, что «внутренняя душа» Ольги Алексеевны была направлена на то, чего не могло быть, – на Сопутство с Львом Толстым, – она всецело отдала свое сторгическое место не мужчине, не Льву Николаевичу, а женщине, Марии Александровне. И высшая душа Марии Александровны (на которой и восседает ее эденское существо, исключительно направленное на осуществление эденской сторгии с Толстым) устремилось на осуществление женского сторгического двуединства с Ольгой Алексеевной. Хочу думать, что между Марией Александровной и Ольгой Алексеевной состоялась подлинная сторгическая связь. Залогом этого – Лев Николаевич, сторгически близкий и для той и для другой мужской дух.

Поразительное дело. Мария Александровна и Ольга Алексеевна до и без Толстого нашли друг друга и душами связались в единый сторгический узел. Каждая своей высшей душою была обращена к другой, но когда пришло время, обе вместе обратились к Толстому. Это особый случай своей сторгии двух женщин через глубинную привязанность к одному и тому же мужскому эденскому существу.

Само по себе женское сторгическое двуединство – явление не менее распространенное, чем сторгическое единение мужчины и женщины.

Многие и многие женщины с отрочества испытывают настоятельную душевную потребность в подруге жизни. Потребность женского двуединства возникает раньше, чем глубинная сторгическая нужда супружества, и осуществляется чаще, чем оно. Возможно потому, что завязать сторгический узел двум женщинам легче, чем женщине и мужчине. Но и разница между той и другой сторгией огромна. В женской свитости нет перевязывания узлов чувства-сознания жизни через сторгическое существо; в нем, скорее всего, и не возникает новое сторгическое существо. Но в нем что-то рождается. Супружеское единение высших душ – в сторгическом существе или его зародыше. Женское единство обходится без того или другого. Это единение высших душ напрямую. В нем две женские высшие души как бы поддерживают друг друга. Каждая для другой – никогда не судья, но всегда объект сочувствия и полного понимания. Каждая переживает благо и страдания другой как свои собственные страдания и свое благо. Без своей лучшей подруги женщина чахнет так же, как без своего мужчины.

В женском единстве нет оплодотворения от одной к другой через сторгическое существо, но есть оплодотворение друг другом. Это особый род благосостояния двух сторгически завязанных высших душ, которое должно иметь результат. Хотя и не тот, который имеет сторгия мужчины и женщины. Возможно, что женские двуединства образуют стержневые ячейки в высшем пласте Общей души – ячейки добра и любви в ней.

 

8(79)

Ольге Алексеевне естественно было переводить, переписывать, помогать Черткову и самому Льву Николаевичу в работе над рукописями. Она охотно навещала Марию Александровну, когда та жила крестьянским трудом где-нибудь в деревне, но сама никогда не стремилась к жизни на земле и совершенно не была готова к ней. Но когда в конце 1888 года она узнала, что ее родственница, построив маленькую дачу с террасой на кавказском побережье, сама не намерена жить там, то попросила ее предоставить дачку ей и Марии Александровне. Сделала она это исключительно ради своей подруги. «Жить и работать на земле на севере, – объясняет Е.Е. Горбунова-Посадова, – было трудно М. А-не, болезненной, страдающей хроническим тяжким бронхитом каждую зиму, и она решила перебраться на юг, где рабочий сезон дольше, где больная грудь зимою легче дышит, где не надо добывать топливо, не надо теплой одежды и т. д.».

Решение переселиться на Кавказ одобрил и Лев Николаевич. «В нашем северном климате двум слабым, непривычным к труду женщинам трудно было бы жить без наемного труда, одними своими силами, вследствие чего и решено было, что лучше им переселиться на юг, где борьба с природой не так тяжела и где климат мог бы принести пользу болезненной Марии Александровне, – пишет Татьяна Львовна. – …Начались сборы. Все друзья принимали в них участие, и кто с завистью, кто со страхом смотрел на этих двух отважных женщин, собирающихся своими руками добывать себе насущный хлеб».

Подруги вовсе не собирались геройствовать. У Марии Александровны был небольшой дом в Туле, и она продала его за несколько тысяч рублей. Кое-какие сбережения были у Ольги Алексеевны. Набралась сумма, достаточная для покрытия на многие годы необходимых расходов и услуг. Но по дороге на Кавказ их обокрали. «Потеря эта не только не привела в уныние подруг, но, напротив, они тотчас же отыскали хорошую сторону этого происшествия.

– Бог на нас оглянулся, – говаривала потом Мария Александровна. – Мы приехали на Кавказ с одними нашими руками и, таким образом, сразу стали в положение людей, принужденных зарабатывать свою жизнь. Деньги соблазнили бы нас на наемный труд и другим служили бы соблазном».

Дачка находилась в горах высоко над морем, в 15 верстах от Сочи, в совершенно диком месте. По ночам под окнами выли шакалы. И – никого вокруг, если не считать старика шведа Старка со своею семьею. Нередко их посещали люди с оружием, предпочитающие избегать нахоженных дорог. Как их там не зарезали, не изнасиловали, не ограбили, не сожгли… Е.Е. Горбунова-Посадова находит объяснение:

«Было, очевидно, в жизни этих двух женщин, в их отношении к людям что-то такое, что внушало и этим случайным посетителям чувство уважения: ни один из них не причинил им вреда, многие уходили с самыми добрыми пожеланиями, а были и такие, что приходили еще и еще раз на маленькую дачу и помогали им в их трудной работе, а иногда жили у них по несколько недель и даже месяцев». Чудо, да и только.

Участок земли при даче, конечно, оказался непригодным для посевов. Двум немолодым, слабым и больным женщинам приходилось самим корчевать и корчевать повсюду тянувшиеся корни, очищать свой участок и от сорняков, и от колючих кустов, и от множества камней. И еще жара. Дров напилить – нет пилы. За хворостом в горы – там опасные дикие кошки, змеи. Питались они долгое время в основном кукурузой. Свидетельница рассказывает, как «поражала ее веселость, бодрость и доброта М.А-ны и как жутко ей было смотреть на ее истощенную фигуру, с заступом или цапкой в руке, в полукороткой юбке, в белой войлочной шляпе».

Через год у них уже был огород с редиской, луком, картошкой, горохом, репой, брюквой, огурцами, бахчевыми; три наседки, пчелы. «Две Робинзонки» (выражение Марии Александровны в письме Марии Львовне) выжили в «первобытной жизни».

Трудовая эпопея «христианских робинзонок», как называл их Толстой, и удивила, и поразила, и восхитила Льва Николаевича, знавшего цену делам человеческим.

«Как радостно слышать про Вас всё добрые вести, дорогая Марья Александровна, – пишет он 30 июня 1890 года. – Странное у меня о вас чувство. Знаю я, что когда в душе хорошо, то и в мире всё будет хорошо, и знаю, что у вас в душе всё хорошо, а всегда страшно за вас, что вы пересилите, переработаете, и что-то случится, хотя и знаю, что случиться нечему. До сих пор страхи эти не сбывались, и приходилось только радоваться на вашу жизнь. Дай Бог, чтобы вас так же радовали мы и другие ваши близкие» (65.126).

В письме через месяц:

«Вы вот часто меня благодарите, а мне как вас благодарить за все те радости, которые вы мне доставляете? Каждое известие о вас (я получил такое через Ге) и письмо от вас – это радость. Вот живут люди по-человечески и не только не жалеют о брошенном язычестве, а только радуются. И какие люди – испорченные, слабые. Никогда мне не удастся придумать и написать таких доводов в пользу исповедуемого нами учения, какие вы даете своей жизнью» (65.144).

В конце этого же года – О.А. Баршевой:

«Особенно рад был получить известие о Вас, Ольга Алексеевна, потому что по последнему известию знал, что у Вас лихорадка, и боялся за Вас. Как хорошо вы живете! Мне представляется ваше житье чем-то баснословным, а оказывается вот уже сколько времени прожили» (65.203).

В феврале следующего 1891 года:

«Вы так хорошо живете (я говорю о внешней форме жизни), что всякий раз, как получаю ваши письма, робею, распечатывая и начиная читать, как бы не узнать, что жизнь ваша изменилась. Но, слава Богу, всё идет хорошо…» (65.234)

В ноябре того же года:

«Всякий раз, получая ваши письма, вызывающие живое представление о вашей жизни, чувствую к вам зависть». И тут же: «Как я радуюсь на вас» (66.80–81)

Еще примерно через год:

«Я всегда, как думаю о вас, радуюсь, стремлюсь душой к вам и чувствую себя виноватым, что ничем не служу вам…

Книгу, которую пишу и кончаю теперь, я еще не отдавал в перевод и не распространял здесь, но как только будет готова, то, разумеется, пришлю вам. Кажется, что вам это не может быть очень интересно. Вы это всё знаете, мало что знаете, вы это уже и делаете. А пишешь для тех колеблющихся людей, которые то видят, то опять не видят истину. Если успею, напишу еще, а не успею, то простите и любите меня так же, как я вас люблю, дорогие друзья» (65.267–268).

Я не уверен в том, что если бы не это «баснословное» житие двух классных дам в глуши на Кавказе и то огромное впечатление, которое оно произвело на Толстого (и не только на Толстого), то Мария Александровна стала бы для Толстого той, которой она стала к концу ее и его жизни.

В мае 1891 года подруги перебрались поближе к Сочи, устроились рядом с немецкой колонией и арендовали участок с большим фруктовым садом. Завели три коровы. И все же Мария Александровна, не говоря ни слова, все время душою стремилась обратно, поближе к Ясной Поляне. Толстой почувствовал это еще в самом начале их кавказской жизни. Вот отрывок из его письма от 23 июня 1889 года. Письмо с подтекстом.

«Давно поджидал от вас весточки, дорогая Марья Александровна, и вот получил и хорошую и дурную: хорошую потому, что из нее вижу, что вы живы в настоящем значении этого слова, а не то что дурную, но не совсем хорошую потому, что из нее же вижу, что вы как будто жалеете, что поехали на Кавказ, как будто отсутствие Старка изменяет все ваши намерения и как будто вы от этого хотите вернуться назад. – Не делайте планов, не предполагайте, что есть время, место и люди, которые могут быть нужны и важны для вашей жизни, и что есть время, место и люди, среди которых вы не можете быть вполне хорошей и потому вполне счастливой. Я знаю это давно, но постоянно всё больше и больше приучаюсь к тому, чтобы не предпочитать никаких одних внешних условий другим и не заботиться о них, а заботиться о том, чтобы в данных условиях соблюсти данную мне Божественную искру и исполнить всю волю Отца. Этого же желаю Вам, потому что знаю, что в этом одном и успокоение, и разрешение всех и отвлеченных и самых практических задач, как, например, как представляется Вам теперь: уезжать ли с Кавказа или оставаться? Напишите нам, пожалуйста, еще и поскорее и попросите о том же Ольгу Алексеевну, которой передайте мою любовь и тот же, как и Вам, совет: как можно меньше действовать. Чем затруднительнее кажется положение, тем меньше надо действовать. Действиями-то мы обыкновенно и портим начинающие складываться наилучшим для нас образом условия. Пожалуйста, Ольга Алексеевна, напишите мне, и поподробнее, о вашем положении, намерениях и финансовых условиях. Вас это не должно интересовать, а я имею право этим интересоваться».

И на поселении близ немецкой колонии, когда возникли серьезные хозяйственные затруднения, Мария Александровна готова была уехать обратно. Об этом свидетельствует письмо Ольги Алексеевны Толстому от 3 ноября 1891 года.

«Помогите нам, добрый Лев Николаевич, остаться на Кавказе и продолжать нашу мирную и хорошую жизнь. Затруднения наши материальные, и им можно помочь… М.А. подумывает оставить все, продать все и отправиться в Россию. Но это, по-моему, не разумно, и я решаюсь потихоньку от нее написать об этом нашим друзьям и просить выручить нас… Стою же я за Кавказ по двум причинам. Первая та, что мы несомненно устраиваемся хорошо и разумно. Жаль кидать дело, в которое вложено много труда и усилий. Вторая та, что климат здешний полезен для М.А-ны. Ее бронхит не повторялся, ни разу в течение 2-х лет, а в России она чуть не каждый год умирала от него…»

Толстой, разумеется, помог, и они остались жить на Кавказе.

Я хочу специально подчеркнуть, что это Ольга Алексеевна, в критические моменты удержав Марию Александровну на Кавказе, не давала прерваться «баснословной» четырехлетней(!) эпопеи. Сама не ведая того, она сделала все для исполнения высшей задачи жизни своей любимой подруги и… умерла. При ней Мария Александровна не скоро вернулась бы обратно, к Льву Николаевичу. Теперь ничто не мешало ей исполнить свое задушевное желание, которое, очевидно, она скрывала и от себя, и от Ольги Алексеевны. Только нужно было, чтобы всё получилось как бы само собой. Но тут-то возникли неожиданные затруднения. Расскажу подробнее.

 

9(80)

«Какой хороший человек, как духовно развит, с ним как-то невольно настраиваешься выше и крепче. Я второго человека встречаю в моей жизни, при котором не только сказать, но и помыслить худо совестно. А он таков! С ним положительно двигаться легче».

Так писала Ольга Алексеевна Баршева Толстому 28 августа 1891 года, в день его 63-летия. Первый человек, про которого пишет Ольга Алексеевна, конечно, сам Толстой. «Таков» же, «при котором не только сказать, но помыслить худо совестно» – это Леонтий Евсеевич Душкин. Сопоставление, прямо скажем, поразительное. Особенно если учесть, что Душкин на 37 лет моложе Толстого, про которого, будь он в том же возрасте, Ольга Александровна вряд ли могла сказать то же, что она говорит о Леонтии Евсеевиче.

В поисках запрещенных религиозных сочинений Толстого Леонтий Душкин – слесарь-механик Александровского завода в Петербурге – познакомился с Марией Александровной, которая переписывала эти произведения, а потом и с П. Бирюковым. И та и другой передавали интересные письма «еврея Душкина» Толстому, который, таким образом, заочно был знаком с ним. Очное знакомство состоялось в августе 1889 года, когда Леонтий Евсеевич без предупреждения явился к Толстому и оторвал его от работы. Лев Николаевич не позволил себе рассердиться на это и записал в Дневник, что Душкин «очень умный и хороший» (50.124). Такого мнения о нем Лев Николаевич неизменно придерживался во все годы их общения. Даже Толстому не часто встречались люди со столь развитой и скорой интуицией на глубокую мысль. Например, когда Душкин в личной беседе услышал от Льва Николаевича, что «сама жизнь есть любовь», то, как с удовлетворением отметил Толстой в Дневнике, «эта мысль очень поразила его, разъяснила ему все неясное» (53.29). Сомневаться в возможностях разума и в стремлении к истине Леонтия Евсеевича не приходится.

Первое письмо Душкина к Толстому (в марте 1889 года) проникнуто подлинным желанием молодого человека становиться лучше в сочетании со стремлением к «честному физическому труду». Все письма его, и это в том числе, очень и очень искренние. Он сокрушается на то, что исполнять все, что полагалось по первоначальной проповеди Толстого, у него сил мало, и он ждет «далеко ободряющего окрика родной по духу души», которая «укрепит и ободрит меня», восполнит ему недостаток силы. Мало хотеть, пишет он, «надо уметь, надо переродиться духом, так чтобы добро делалось бессознательно, с детской чистотой и беззаботностью». А у него этого, к несчастью, нет! «И настоящее положение мое подобно положению человека, находящегося под горой, который должен подняться для того, чтобы спастись от гибели в пропасти, простирающейся у ног его, и я молю Бога дать мне силу поднять эту гору и спасти меня от неизбежной гибели». – Незаимствованный, но вполне толстовский стиль изложения.

Мотив недостатка сил прозвучал, по-видимому, и в первой беседе с Толстым, да так не понравился Льву Николаевичу, что вызвал резкую реакцию: «не быть как Душкин, как сестра милосердия на перевязочном пункте, не работающая, но охающая» (50.130).

Почему-то Душкин, вне зависимости от его качеств, был несимпатичен Льву Николаевичу. И это отражалось в записях его Дневника. В первое посещение Душкин от волнения «был сам не свой» (как он позднее извинялся перед Толстым) и в следующем письме, сказав, что «Вы зажгли святой огонь правды и любви к Христу в моей душе», продолжал: «Я ищу любви Вашей, общения с Вами, а сам знаю, что не стою Вашей любви, потому что скверен и гадок я, но я хочу исправиться… Помогите мне». Толстой счел, что это письмо эмоционально «преувеличенное» (50.149).

В ноябре 1889 года умерла 11-летняя сестра Душкина. И он задает себе и Толстому вопросы, которые Лев Николаевич (особенно в его возрасте) много раз ставил себе. Ведь ее нет! Почему? Зачем? Все письма Душкина исповедальны. Поэтому в письме этом слишком много о себе, о своих бедах и переживаниях. Но все умно, верно, с искренним и хорошим чувством. Толстой ответил ему не сразу, но всё на ту же прочно засевшую в связи с Душкиным в памяти тему.

«Долго не отвечал на Ваше письмо, потому что был болен. Когда получил, многое хотелось сказать Вам; теперь забыл. Помню одно: «иго мое благо, и бремя мое легко», – иго, а не подушка, – иго и бремя. Если оно Вам кажется тяжелым, то только потому, что Вы представляете себе, может быть, благо при полном отсутствии ига. Оно легко, но – иго. И Вы наверное узнаете это, когда проживете подольше так, как Вы живете. А насколько я могу судить, Вы живете хорошо, и помогай Вам Бог» (65.48).

Леонид Евсеевич – человек самостоятельной мысли и руководствуется не толстовской, а «своей истиной». По некоторым вопросам у него – возможно, по молодости – иная, чем у Толстого, позиция. Родная Толстому мысль духовного роста через препятствия, ошибки, противоречия, страдания и тяготы жизни в Душкине вызывает сомнения. «Я чувствую, что тут какая-то ошибка», – пишет он Льву Николаевичу в ноябре 1890 года, самонадеятельно опровергая основополагающее положение учения о личной духовной жизни.

Другой пример. Что такое «живой человек» Душкин понимал так, как учил Толстой, но вкладывал свой смысл в тезис «Бог есть Бог живых, а не мертвых». По Толстому, мысль эта утверждает высшую ценность духовного роста и носителей его, «живых людей» и призывает человека «ожить», встать «из гробов своих» – к Богу. Для Душкина Бог есть только для «живых людей», то есть людей, способных к духовной жизни. Для «мертвых людей» – Его нет. И потому нечего и ждать от них движений к Нему. В ответ Толстой винит Душкина в том, что он себя считает лучше других.

Леонид Евгеньевич пытался на практике доказать ему, что это не так. Вот один из эпизодов его недолгой жизни.

Писец Бакинской городской больницы Богатуров, пьяница, буян и сифилитик, был объявлен душевнобольным и помещен в психбольницу. Выпущен из нее, но сумасшедшего на работу никто не брал. Оказавшись без средств к существованию, он шантажом стал вымогать деньги у кого мог. Доктор Гальперин пожаловался на него прокурору. Пьяный Богатуров угрожал расправой. Узнав об этом, Душкин пошел к нему беседовать по душам и «побеждать любовью», но не нашел подхода и не предотвратил беду. Через час после разговора с ним Богатуров подкараулил племянницу Гальперина 17-летнюю гимназистку Веру Глаузберг (с которой Душкин был знаком) и на глазах всех зарезал ее. На похоронах девушки Душкин сказал, что «истинный преступник – это наша заснувшая совесть» и что сам он признает себя виноватым за две погубленные жизни. Его поняли так, что он «социалист», и выслали из Баку, где жила вся его семья. На суде Богатуров говорил, что он убил жидовку, дабы истребить врагов Христовых.

Когда в начале 1889 года Мария Александровна собралась на Кавказ, то и Душкин вдруг решил повидаться с семьей, которая жила в Баку. В августе 1891 года он неожиданно предстал перед Марией Александровной и Ольгой Алексеевной на их хуторе близ Сочи.

«Мы страшно обрадовались ему, – сообщает Мария Александровна Толстому. – Сейчас же сели ужинать и беседовать, а через 5 минут чувствовали себя так близко, как один человек. И читали мы Вас, и работали, и жили так хорошо, и тепло нам всем было, что мы только и думали: «вот поживем вместе хоть месяц». А вышло не так: на 4-й день его приезда вышел приказ от начальства, чтобы с первым пароходом ему вернуться обратно, так как евреям не позволено здесь жить. Первую минуту нам всем было невыносимо тяжело, и мы решили попросить отсрочку и сейчас же помчались к начальнику, но он отказал. Как ни горько было, а в этот же день проводили мы его на пароход. Теперь у нас только и разговору, что о нем, – все припоминаем, что он говорил, где сидел и что делал. Слава Богу, что хоть 4 денька мы вместе провели. Он удивительно хорошо действует на людей…»

Ей вторит Ольга Алексеевна: «Мы прожили 4 дня вместе и ему велели уехать потому, что он еврей. Я до сих пор смущена этим. Я озлобилась, а Душкин меня уговаривал, и сам очень кротко принял это распоряжение. Теперь я благодарна и за 4 дня». Потом она рассказывает Толстому об общинниках, потом – опять о Душкине: «Да какая разница с Душкиным, у которого вся жизнь – одна неустанная внутренняя работа. Он, милый человек, сейчас же принялся помогать нам… так как у нас текли сени, кладовка, он и отодрал всю дрань». Кроме того он им выписал на полгода «Книжки недели» и обещал прислать еще.

Архив Ольги Алексеевны сгорел вместе с бумагами Марии Александровны в 1910 году. В одном из писем Душкин цитирует ее письмо, написанное за полтора месяца до смерти. Не могу не привести его:

«Добрый Леонид Евсеевич, из письма М.А. Вы узнаете, что много скверного пришлось нам пережить за это время. До сих пор не можем забыть наших животных, которые составляли радость нашей жизни. И никакой надежды нет завести хоть одну корову, прежде ресурс наш составляли в переписке, а теперь и его нет. Очень все это грустно. – Что Вы нам так давно не писали?… Прощайте, дорогой Леонид Евсеевич, очень устала, была сегодня пешком в Сочи, т. е. сделала 8 верст. От всей души любящая Вас О. Баршева».

Обстоятельства были сильнее его и, даже получив такое письмо, Леонид Евсеевич не мог стронуться с места и только «смотришь издали по дороге от вокзала идет фаэтон, и кажется, то Вы, то О.А., и что-то упадет в сердце». Смерть Ольги Алексеевны особым образом потрясла его. Он понял: «…оставаться мне в той жизни, которой живу мне уже нельзя – я гибну, я погиб – искупить свою вину чем можно искуплять грехи…»

После смерти Ольги Алексеевны перед Марией Александровной встал вопрос: как, с кем и где жить без нее? Одно время она предполагала побыть с духоборами, но набирались люди, которые готовы были работать вместе с ней в тех же краях, где она поселилась. Первый среди них был, конечно, Душкин. Она была бы рада, если возможно, жить вместе именно с Душкиным. Об этом ее письмо Толстому от 21 апреля 1893 года:

«Дорогой мой Лев Николаевич, послала Вам письмо Душкина, прочтите, и скажите, и помогите, что и как делать. Здесь, в 20 верстах от Марьи Федоровны, я хотела снять домик, сарай для скота, а земли бери, сколько хочешь, по три рубля за десятину. Да и земля-то какая, как раз по моим силам, чернозем с песком, так и рассыпается, как мак. Корову хорошую купить можно за 25 и 30 руб. Топливо – солома и кизяк, 5 руб., говорят, достаточно на весь год. Ну, словом, все хорошо – и по деньгам и около хороших людей, да вот беда: евреям ни в Кубанской, ни в Терской, ни в Донской области нельзя жить, всех выселили. А принять православие (Душкину) для этого, я в мыслях не могу допустить. Ведь, храни Бог, да ему тяжело покажется работать (он крайне больной человек), захочет испытать другое что, он тогда замучается, что сознательно пошел на компромисс. Я и не знаю, как была бы рада жить с ним, с Леонтьевым, – он тоже пишет и непременно хочет ко мне приехать, – а как сделать с Душкиным – не знаю. Писала я Леонтьеву, чтобы он узнал, можно ли евреям жить в окрестностях Полтавы, так как в Полтаве-то знаю, их не гонят; не хотелось бы мне очень перебираться в города, а пожалуй, придется, уж лучше в городе жить, чем ему принимать православие. Нет, ничего не хочу придумывать, а буду ждать, что Вы скажите, Вам виднее, чем нам».

Подумать только: Мария Александровна готова жить в городе, в Полтаве, где евреем разрешено селиться – лишь бы быть с Леонидом Евсеевичем и лишь бы ему, ради того, чтобы быть с ней, не пришлось кривить душой. Впрочем, Душкин не был правоверным евреем и, будучи последователем Толстого, «верил во Христа». Принимая православие, он изменял не религии предков, а толстовству.

Надо сказать еще и то, что к этому времени судьба Душкина в Баку совсем не по его вине сложилась крайне неудачно. Его прогнали с завода, где работал он и его брат, и ему пришлось идти работать в лавку. «Я хожу на службу: я один служащий у купца хозяина – и он зорко следит, чтобы не даром платить мне 50 рублей, – пишет он Марии Александровне. – Я веду у него книги, произвожу расчет, получаю и выдаю деньги – и каждый шаг мой он видит – и для того, чтобы угодить ему, я должен всего себя с разумом и мыслями, душой и чувствами служить ему и войти в его интересы – всё это до того отуманивает, что положительно не сознаешь себя…» Дома же «не хватает на хлеб, – хозяину, у которого служу, задолжал 90 рублей, а жить нечем, и дома в семье разлад – все страдают, и все винят друг друга, – и тут ненавидишь, и жалеешь».

Жизнь стала загонять его в тупик как раз в пору личностного рождения. Неуместное и мучительное состояние. В первое время личностно рожденный мужчина испытывает особой силы потребность прибиться к человеку одного с ним стиля одухотворенности, но находящегося в отношении его на более высокой ступени духовного развития. Черткову, Хилкову, Алехину, Бирюкову на этом подъеме Пути восхождения помог Лев Толстой, и они на всю или на значительную часть жизни прибились к нему. Леониду Евсеевичу Душкину в эту же пору жизни стала необходима Мария Александровна Шмидт, и он решил прибиться к ней, больной женщине на 20 лет старше его, чтобы жить с ней общей духовной и трудовой жизнью, помогая ей в ее немощах и черпая от нее душевные силы.

Его письмо к ней от 15 апреля 1893 года.

«Дорогая милая сестра, когда я прощался с Вами при отъезде из Сочи – я увидел луч Бога в Ваших глазах. Ничего подобного я никогда не видел, и этот момент с такой ясностью стоит передо мною – и запечатлелся в душе моей – я долго смотрел, как уходили от меня – и я чувствовал, что Вы всегда, где бы я ни был и чтобы ни делал, будете со мной. – Вот настало время – внутренний голос говорит мне: иди служи и помогай ей и учись жить, она спасет тебя. Я не знаю как, где и чем, но я решил, что буду жить с Вами и Вы поможете снять тяжести греха и спасете меня. Во имя Бога умоляю Вас, не оставляйте меня. – Я сегодня хотел поехать к Вам, но утром встал и решил написать Вам. Никакие препятствия – ничто не может остановить меня, ибо я чувствую, что это настоящее дело. От меня требуется, чтобы я принял православие – ну и пусть поп крестит меня – мне все равно теперь – это так неважно – перед тем, что я должен делать. Семья – нас 3 брата, две сестры и отец и мать. Я знаю, они все взрослые и проживут без меня, без моей помощи. Мы жили, я помогал и не помог им никому, но сам погиб – и мне остается еще возможность выпутаться, освободиться от оков, и я хочу, хочу это во что бы то ни стало, и только от Вас зависит. Вы пишете, что могли бы удержать аренду – но что 50 рублей в год трудно платить. Я могу приехать в Сочи со 100 рублями. Вы знаете, что плохой я работник по своим физическим силам, но мы все вместе с хохловскими могли бы работать, а если не хватило бы кой когда десять-двадцать рублей, брат всегда мне поможет – это одно. 2-е – я мог бы поступить на службу, где-нибудь, в каком-либо городе на 25–30 рублей, а Вы бы взяли девочку-сиротку на воспитание – и кругом людей везде всегда много Божьего дела есть. – 3-е. Отдохните, поправьтесь и приезжайте в Баку, и тут Вы можете устроиться, но мне кажется, пока я при семье, мне невозможно будет вырваться от той жизни, которой живу, – да эти два года опьяняющей работы я далеко пошел назад – не говоря уже о том, что по одежде я барином стал. Я с нового года вот уже 4 месяца ем мясо и со времени эпидемии пью перед обедом рюмку водки – и сплю после обеда и превратился в одного их тех многих людей, которые всю жизнь проживают так, не подозревая, что давно уже умерли – и я мертвый, – но Бог слил наши души, и я просыпаюсь, оживаю. Помогите же мне, милая сестра, не оттолкните меня. Я верю и знаю, что Вы поступите так, как скажет Вам Бог, Которому Вы верите и Который всегда с Вами и руководит Вашими поступками, – а я жду».

Пришло это письмо тогда, когда Мария Александровна еще не отослала Толстому своего последнего письма, которое мы выше цитировали, и она тотчас на маленьком листке делает к нему прямо-таки паническую приписку:

«Сейчас получила другое письмо от Душкина, в котором он пишет – что примет православие, бросит семью для того, чтобы помочь мне в трудовой жизни и служить мне в моей болезни, а я, как прочла, противлюсь этому всей душой, чувствую, что это соблазн на него нашел, и не могу понять, зачем сам по себе человек, без всякого внешнего давления, предпочитает одних людей в ущерб другим, не все ли равно любить, жалеть, служить именно тем, среди которых сам Бог меня поставил, и тем более что я-то в настоящее время пользуюсь таким уходом, такой любовью и теплотой милых Кудрявцевых, что просто не по заслугам. Дорогой Лев Николаевич, помогите, как успокоить Душкина, научите меня, я не хочу, чтобы он ради меня семью бросал».

Душкин верил, что она поступит так, как ей скажет Бог. Она же решила поступить так, как скажет Лев Николаевич. А как он скажет, она знала заранее – отсюда скрытые цитаты из Толстого, которые мы подчеркнули в тексте. Кроме того, сам Лев Николаевич последние два года не переставал учить ее:

«Об этом предмете, о взаимной зависимости внешней формы и внутреннего содержания приходилось думать и говорить последнее время по случаю разных перемен в жизни так называемых общинников. Форма жизни, я думаю, не всегда, но большей частью зависит от внутреннего содержания, так что из ста случаев в 99-й хорошая, правильная жизнь будет последствием хорошего, нравственного состояния. Так это у вас. Но никогда хорошее, нравственное состояние не зависит от внешних условий. И сколько ни ставь себя человек, нравственно стоящий низко, в условия жизни, которые выше его нравственного состояния, он от этого не станет выше, а скорее напротив. И наоборот, человек, ставший нравственно высоко, непременно образует вокруг себя формы жизни, соответственные его высоте. Я часто обманывал себя прежде, думал противное, думал, что если формы моей жизни безнравственны и я не могу изменить их, то это происходит от особенно несчастных случайностей, но теперь я знаю, что это происходит только оттого, что я по своим нравственным силам не готов, не имею права на лучшие условия. Думать обратное, сваливать на внешние условия есть страшно вредный самообман, парализующий силы, нужные для истинной жизни, т. е. для движения по пути истины и любви» (65.234).

Конечно, Толстой ответил так, как ждала Мария Александровна.

«Дорогая Мария Александровна. На письмо Душкина ответить надо, уговаривая не изменять своего положения, не ездить к Вам и, главное, не переходить в православие. Разве можно нам, смертным людям, делать дурные дела, как ложь притворного обращения, для того, чтобы вышло что-то хорошее, ведь он может умереть в минуту произнесения лжи, то есть совершения самого большого зла, какое только может сделать человек. Да и зачем ему переменять свое положение? Если ему живется хорошо там, то надо так и жить, а если ему тяжела эта жизнь, то там, на месте, надо изменять свое внутреннее отношение к ней. И, главное, не считать себя лучше, чем есть, не обманывать самого себя».

Мария Александровна, не медля, переслала копию этого письма Душкину. И вопрос был решен. Через полтора месяца Мария Александровна была уже в Ясной Поляне. Все в доме Толстого любовно и восторженно встретили ее.

Мария Александровна передергивала, когда писала Толстому: «…я не хочу, чтобы он ради меня семью бросал». Бросать семью, в смысле жены и детей, Леонид Евсеевич не мог потому, что не был женат и, более того, жил девственником. Затем, он предлагал ей не один вариант, связанный с его религиозным компромиссом, а три, два из которых не нуждались в принятии им православия. Еще раз отметим и то, что гонимый, как всякий еврей, Леонтий Душкин был не иудеем, а самым верным христианином в толстовском духе. Как и Лев Толстой, он верил, что Христос открыл ему истину и указал, как жить. «Ложь притворного обращения» всегда совершенно искреннего по чувству Душкина «это так неважно – перед тем, что я должен делать» – так он сказал.

Всего день назад, когда Мария Александровна обдумывала свою будущую жизнь с Душкиным, она вовсе не боялась того, что он ради нее «бросит семью». Теперь она устрашилась, но, надо полагать, не этого, а чего-то другого. Письмо Леонтия откровенно схоже с брачным предложением, хотя и совсем иного рода. Мария Александровна не могла не испугаться смысла слов этого послания: «Бог слил наши души» и «Вы всегда, где бы я ни был и чтобы ни делал – будете со мной».

В духовной жизни куда больше событийной сложности и драматизма, чем принято думать. Бог сливал души Марии Александровны и Льва Николаевича. Он «всегда с ней», и его она просит «успокоить Душкина». Это что-то вроде неумышленного сговора. И Толстой – его участник. Мог или не мог Душкин стать выше сложившихся обстоятельств (что далеко не всегда удавалось и Толстому), но ведь он просил ее (а не Толстого) спасти его. «Во имя Бога умоляю Вас, не оставляйте меня». Так просит тот самый Леонтий Евсеевич, с которым «через 5 минут чувствовали себя так близко, как один человек». А теперь: «это соблазн на него нашел». Что ж, святая Мария Александровна, отказывая ему в спасении жизни, избавляет его от соблазна? Нет. Если бы Душкин, подобно Хохлову или Леонтьеву, предлагал ей совместное общинное житие даже в ненавистных ей городских условиях, то она бы не возражала. Но он предлагал ей особого рода сторгическое двуединство, и она ужаснулась этому. Душкин встал поперек дороги ее жизни, и она смела его с нее.

Одно из самых продуктивных видов Сопутства – это Сопутство мощно восходящего на Пути молодого мужчины и духовно одноцентричной ему сопутевой женщины, которая значительно мудрее и старше его. В этом случае женщина сразу вступает в активную фазу женского Сопутства и имеет все основания полагать, что ее духовная и душевная опека молодого человека принесет такие плоды, которые вполне окупят ее и его пребывание на земле. К тому же она не долго, надо полагать, исполняла бы в Сопутстве с ним ведущую роль. Путевые потенции Душкина очень высоки. Вместе они могли вырасти до высоких ступеней Пути духовной жизни. Теперь же сопутевое единение с Марией Александровной для Душкина – суровая необходимость. Он понял, что не сможет духовно выжить без нее. Для таких людей, как Душкин, это значит – и физически.

Леонид Евсеевич оказался в отчаянном положении. Но Мария Александровна отвергла его еще и потому, что сторгия с ним для нее «чужая сторгия» особого рода, когда она должна была своим эденским существом вытягивать другое эденское существо. У Марии Александровны – у ее эденского существа – другое задание на земную жизнь, которое не имеет отношения к духовной и жизненной драматургии Леонтия Душкина. Мария Александровна действовала в видах возможного, ей неведомого, но величайшего будущего. В этой связи важно то, что и Толстой явно понимал, что делал, когда отвечал ей (вернее, через нее Душкину) то, что она желала срочно услышать от него.

Дальнейшая переписка Толстого и Душкина была посвящена убийству еврейской девушки, о котором мы поведали. В одном из писем Толстого (август 1894 года) сказано то, что хорошо бы Душкину услышать от него пораньше:

«Нельзя никогда быть всем тем, чем хочешь быть, потому что христианин хочет быть совершенным, как Отец, и потому всегда будет чувствовать себя ниже своего идеала. Дорого то, чтобы чувствовать свою слабость, несовершенство. И это меня радует в Вас» (65.184).

В мае 1895 года Душкин навестил Льва Николаевича в Москве. «Приехал Душкин. Много говорил с ним» (53.28). Разговор был, видимо, принципиальным, нелегким, шел и о той позиции, которую Толстой занял в роковой для Душкина момент жизни, не поддержав его стремление жить в единстве с Марией Александровной.

Вот соответствующая запись в Дневнике Толстого:

«Одно: о том, что нельзя, раз вступив в известные практические отношения с людьми, вдруг пренебречь этими условиями во имя христианского отречения от жизни. Начал излагать эти мысли, и не вышло. Верно одно то, что часто бывает, что человек вступит в жизненные мирские отношения, требующие только справедливости: не делать другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали, и, находя эти требования трудными, освобождается от них под предлогом (в который он иногда искренно верит), что он знает высшие требования христианские и хочет служить им. Женится и решит тогда, когда познает тяжесть семейной жизни, что надо оставить жену и детей и идти за Ним. Или собирает артель, чтобы кормиться земельным трудом, и, увидав трудность, бросит и уйдет. Не надо обманывать себя: думать, что стоишь нравственно выше того положения, в которое стал [469]Знакомый в отношении Душкина упрек Толстого.
. Если бы стоял выше, то и положение было бы выше. И это не значит, что оставайся всегда в том положении, в котором находишься; напротив, постоянно стремись выйти из него и стать выше. Но становись выше не отрицанием обязательств, а освобождением себя от них: 1) выполнением тех, которые взяты и 2) но вступлением в новые».

Даже и в таком урезанном виде мысль Толстого далеко не ясна и, главное, не пригодна для руководства реальной жизнью. И руководства своею жизнью, и в применении ее к жизни Душкина, и в общем плане. Мысль Толстого о «взаимной зависимости внешней формы и внутреннего содержания» имела значение лично для Толстого, оставшегося жить в Ясной Поляне. В разговоре с Душкиным Толстой, видимо, почувствовал упрек и что-то вроде вины перед ним – хотя бы за непродуманность той мысли, которая была поставлена в качестве решения судьбы его и Марии Александровны.

«Что-то это неясно, как будто искусственно; а между тем мне ничего не нужно, оправдывать я себя не хочу, да и не могу, и потому нет мотива кривить мысль; а между тем неясно и вместе с тем мне кажется что-то важно» (53.28).

Больше они не встречались и не переписывались. Через два года Душкин, как и можно было ожидать, умер, не дожив и до 35 лет.

 

10(81)

Софью Андреевну и Марию Александровну нельзя сравнивать, так как одна принадлежит к типу несопутевых женщин, которых великое множество, а другая к чрезвычайно редко встречающемуся типу женщины, способной на эденскую сторгию, – носительнице женского эденского существа. По внутреннему миру они несопоставимы. Но по социальному положению, и по образованию, и по общей культуре Мария Александровна и Ольга Алексеевна никак не могли быть причислены к «темным», которых так не жаловала жена Толстого. Однако с первых дней появления подруг в своем доме Софья Андреевна, как рассказывала Мария Александровна Нино Накашидзе, «сразу же… возненавидела». Софью Андреевну можно понять. Она пошла против мужа, стала противницей его духа и его духовной борьбы и тем самым в сторгическом смысле лишилась права быть его женой. Когда же в доме появились две женщины, ее ровесницы, но в отличие от нее духовно одноцентричные и преданные Льву Николаевичу, она возревновала. «И однажды так распалилась, что прогнала обеих». Не видя их в доме, Лев Николаевич через некоторое время заподозрил неладное. «Софья Андреевна вынуждена была признаться, что выставила нас за дверь, – продолжает Мария Александровна. – Толстой ужасно огорчился, разволновался – иди, говорит, сию же минуту и проси прощения. Однажды сидим мы дома и вдруг, как снег на голову, – к нам Софья Андреевна: «Пришла вот просить у вас прощения». «Что вы, Софья Андреевна, как это можно?» «Так приказал Лев Николаевич. Простите, Бога ради, и прошу вас бывать у нас по-прежнему», – сказала она. Мы, разумеется, в тот же вечер пошли к Толстым».

Мария Александровна, по-видимому, немало терпела от «несчастного характера Сони», как говорил о жене Лев Николаевич. Вл. Ф. Булгаков был свидетелем такой сцены:

«В Ясной Поляне разыгрывались как раз тяжелые события семейной драмы Льва Николаевича в связи с составлением им тайного завещания и ссорой между Чертковым и Софией Андреевной. Марья Александровна старалась успокаивающе действовать на Софию Андреевну, но мало в этом успевала. А один раз она, хоть даже и не прямо, а косвенно, вмешалась в спор и борьбу на стороне Александры Львовны. И в результате попала под такое градобитие со стороны Софии Андреевны, что на нее и смотреть было жалко: «Голубушка, Софья Андреевна, простите меня! – повторяла она, плача: – Простите! больше не буду!» Плакала и складывала умоляюще руки…» Но после этой сцены Толстой, по свидетельству Маковицкого, «передал Марии Александровне извинения Софьи Андреевны перед ней и что она хотела сама приехать извиниться».

Близкие отношения с Софьей Андреевной стали устанавливаться у Марии Александровны уже через два года после знакомства. Вот концовки двух ее писем к Толстому. В 1887 году: «Милую Софью Андреевну крепко целую. Шмидт». Письмо от ноября 1892 года: «Крепко целую вас, пишите мне, мои дорогие, очень и очень вас люблю. М.Ш.».

После возвращения Марии Александровны с Кавказа, когда она, по словам Татьяны Львовны, «полетела к нам. Она знала, что в нашей семье она могла излить свое горе, выплакать свои слезы и отогреть свое одинокое сердце», ее отношения с Софьей Андреевной стали действительно теплыми.

Из письма Марии Александровны Марии Львовне летом 1893 года: «Дорогая Маша, писать не могу. Скажу одно, что мне очень и очень хорошо. Сейчас у вас в Ясной говорила долго и радостно, так хорошо с Софьей Андреевной». Из письма конца 1894 года Татьяне Львовне: «Как доехала мама? Поцелуйте ее за меня, на этот раз мне тяжело было с ней расставаться, жалко ее очень». Из другого письма ей же в том же году видно, что Софья Андреевна подробно писала Марии Александровне о сугубо внутрисемейных делах – здоровье, переменах, планах своих и детей, жаловалась на них.

«Посылаем кирпичи, грудной чай и пластырь на грудь в случае простуды, – пишет ей Лев Николаевич в марте 1895 года. – Очень рад, что у нас хорошо. Софья Андреевна всё это посылает и вас целует, так же как и мы все» (68.52).

Мария Александровна Татьяне Львовне из Овсянникова в Ясную Поляну осенью 1898 года: «В каком настроении была моя голубушка С.А. и здесь ли она еще?» Летом 1899 года: «Бог знает как хочется повидаться с вами, мои дорогие друзья Лев Николаевич и Софья Андреевна… Крепко вас всех обнимаю, помню и мыслями с вами не расстаюсь ни на минуту». В ноябре 1900 года: «Крепко целую милочку Софью Андреевну, Сашу». В марте 1903 года Толстой сообщает своему другу: «С.А. мечтает о вашем приезде, и мы все очень радуемся, что скоро увидимся с вами». В сентябре 1904 года Татьяне Львовне: «Помню свадебный день папа и мама, пусть очень меня простят, приехать не могла, кончаю сажать. На днях прилечу в Ясную. Крепко всех целую. Ваша старушка».

Полтора десятилетия Софья Андреевна заботилась о Марии Александровне, как о ближайшем человеке. Когда Моод прислал ей деньги на бедных, то она прежде всего вспомнила о Марии Александровне. «Кто ж бедней Марии Александровны?» – говорила она. Софья Андреевна собственноручно шила ей платья (которые та называла «платьями для аристократических домов»), узнавала, в чем у нее нужда, и постоянно посылала ей лекарства, продукты, сама приезжала к ней, иногда и при жестоком морозе и в непогоду.

«…Вдруг в четвертом часу застучали катки, и подъехали мама, Саша… с чаем, медом и крупой, – рассказывает Мария Александровна «другу Танечке», Татьяне Львовне. – Я просто остолбенела от радости при виде милой Софии Андреевны, которая сама всё и перенесла ко мне в избу. От нее узнала о Вашей большой любви и заботе обо мне, чуть не заплакала от радости, что Вы, моя дорогая, помните обо мне. Спасибо, мне это большая радость, даже не по заслугам». Более того, Софья Андреевна постоянно сообщала ей о состоянии Льва Николаевича. «В Ясной с юбилея не была, но ежедневно получаю ласковые утешительные вести, пока хорошо поправляется, но еще не ходит, а качается в кресле».

Вл. Ф. Булгаков сообщает:

«София Андреевна и дети Толстые, о которых всегда принято думать, что они ненавидели всех «темных», всех «толстовцев», искренне любили М. А. Шмидт и всегда радовались ее приездам в Ясную Поляну. На этот раз София Андреевна даже не ревновала: и она понимала, что чувства Марьи Александровны ко Льву Николаевичу настолько высоки и надмирны по своему содержанию и существу, что подходить к ним с мерилом личной ревности было бы просто смешно. И она окружала старушку всем возможным вниманием, как самая гостеприимная хозяйка.

…Когда однажды кто-то в шутку спросил у старушки Шмидт, “темная” ли она, то Марья Александровна, ничто-же сумняшеся, ответила:

– Я, батюшка, не только “темная”, я – дрему-учая!..

И София Андреевна, не любившая «темных», склонилась перед “дремучей”».

Надо знать, что Мария Александровна всегда противостояла Софье Андреевне по центральному направлению последних десятилетий ее жизни. Софья Андреевна как могла настраивала своих детей против их отца, Мария Александровна же, напротив, стремилась привести их душу к Толстому и тем самым уводила детей из-под влияния матери. Она стала духовной матерью Марии Львовны, Александры Львовны, первой жены Андрея Львовича и первой жены Ильи Львовича. Татьяна Львовна писала, что образ старушки Шмидт (а не образ матери) поддерживал ее в самые трудные минуты жизни. У нее всегда были особые отношения и с Ильей Львовичем (в одном из писем 91-го года Толстой называет его «фаворитом» Марии Александровны), и Львом Львовичем, который одно время пытался следовать отцовскому примеру, и, как мы знаем, Андреем Львовичем.

«Маша (так как ее нет теперь и она не прочтет этого письма) большая для меня радость, – пишет Толстой о дочери 22 мая 1891 года Марии Александровне на Кавказ. – Я вижу, что она твердо стала на тот путь, на котором не может быть ничего дурного, а есть только одна радость всё большего и большего приближения к Богу. Что бы с ней ни случилось, как бы и чем бы она ни увлеклась (я нарочно допускаю эту возможность, в которой нет никакого вероятия), она не сойдет с того пути, который ведет к свету через все возможные испытания и искушения этой жизни. Она всегда недовольна собой, никогда не придумывает оправданий себе и своей жизни, а постоянно всё выше и выше ставит себе требования и, не замечая того, всё делается лучше и лучше».

В 16 лет Мария Львовна не была такой. И «стала на путь к свету» под прямым влиянием Марии Александровны. Знал ли об этом Толстой? Возможно. Но Софья Андреевна не могла не знать. И при этом не выгнала ее из дома (что несомненно случилось бы, будь на месте Марии Александровны кто-то другой), а «склонилась» перед ней. Что за чудеса? Никакая высота и надмирность чувств супротивника никогда не останавливала Софью Андреевну. Тем более по такому вопросу.

Софья Андреевна была человеком сострадательным, но к определенного вида страданиям людей – телесным, житейским, семейным. Что такое духовные страдания, она в себе не знавала (и Толстой безуспешно пытался делиться ими с нею). Марии Александровне она сострадала в ее болезни, ее тяжелых трудах, в ее «баснословной» жизни, в ее всяческого рода несчастьях. Ее отношение к Марии Александровне не вытекало из понимания ею ее сущности или сущности ее отношения ко Льву Николаевичу. Любовь Софьи Андреевны к Марии Александровне основывалась не на духовной близости последней к Льву Николаевичу, а исключительно на ее любви и искреннейшем сострадании к ней самой.

Любить в эденской сторгии (вспомним тетушку Ергольскую) значит любить не только того, с кем непосредственно установлена сторгическая связь, но и весь его мир, все то, что он любит и кто ему близок, и любить так, как его самого. В этом один из секретов эденской сторгии. Мария Александровна любила ВСЕГО Толстого: и его самого, любила как Льва Николаевича и всю его семью, в том числе не в последнюю очередь любила «свою голубушку Софью Андреевну» как «своего дорогого Льва Николаевича».

Кому не известно, как тиран Толстой угнетал свою жену. Об этом читатели знают исключительно по писаниям самой Софьи Андреевны и верят притворщице. У очевидцев семейной драмы Толстого она, как жена, не вызывала особого сочувствия. Скорее, наоборот. Из всех людей, кому был дорог Лев Николаевич, только одна Мария Александровна искренне жалела Софью Андреевну и душой болела за нее. «Только старушка Шмидт считала мать больной, несчастной и искренне, без всякого усилия, жалела ее, – писала Александра Львовна. – Старушка морально поддерживала отца, она считала, что ему послано испытание, что он несет его с христианским смирением и что так и нужно».

Мария Александровна чувствовала, что Софья Андреевна в каком-то смысле жертва, что она не виновата в том, что оказалась в несвойственной себе сторгической позиции жизни, и, значит, не виновна в том, что происходит с ней. Сверхчеловеческим чутьем Мария Александровна угадывала, что виной всему несчастный случай, который свел Льва Николаевича и Софью Андреевну в сторгические отношения; и с этим давно ничего не поделаешь. Но и чужую супружескую сторгию, полагала она, Льву Николаевичу послал Бог, и потому он не должен сметь разрушать ее.

Летом последнего года жизни Толстого она писала Татьяне Львовне, что ей «до смерти жаль папа и мама». Мы уже упоминали, что 28 октября 1910 года она, предчувствуя неладное, рано утром примчалась в Ясную Поляну и, увидев состояние Софьи Андреевны, осталась с ней и вплоть до ее отъезда в Астапово была около нее неразлучно. Казалось бы, Мария Александровна должна была возненавидеть Софью Андреевну как виновницу смерти Толстого. Однако сразу после похорон она пошла к Софье Андреевне. В этот час она видела свое место рядом с ней. В письме от 19 октября 1910 года она говорит: «Я очень просила прощения у милой С.А., которую люблю всем сердцем именно такую, какая она есть [478]Но при этом понимала, в чем суть конфликта. Мария Александровна говорила в присутствии Душана Маковицкого: «Какая сложная психика у Софьи Андреевны: она безгранично самолюбива и думает, что лучше ее женщины нет, и она привыкла властвовать; Л. Н. в течение 48 лет был в ее руках, а теперь перестал быть. Она (Софья Андреевна) приписывает это Черткову, что он их разлучил; она того не видит, что разлучают их противоположные мировоззрения. Ревность к Черткову страшная, а примешаны с ее стороны материальные интересы, домогательства прав на издание задолго до ухода в 1910 году» (ЯЗ. Кн. 4. С. 361). Примерно то же самое (вплоть до текстовых совпадений) писал о жене и Толстой в тайном дневнике (см. 56.173).
, и она добро со мной простилась».

По воспоминаниям Маковицкого, Толстой, подведя кого-то к Марии Александровне, представил ее так: «Самый близкий нам человек».

«Мария Александровна – самый близкий нам, совершенно свой и родной человек в моей семье». Так хотелось Льву Николаевичу. Но так, несмотря на всеобщее уважение, любовь и почет к ней, не было.

«И так странным казалось, – пишет В.Ф. Булгаков, – что именно эта тихая, скромная, малоговорливая женщина, горячо любившая Толстого и слившая с его могучей и глубокой душой весь свой духовный мир, отдавшая ему в безраздельное владение свое «я» и пользовавшаяся его безграничным уважением и любовью, считалась посторонней ему и гостьей в его доме».

То, что Марья Александровна считалась гостей в доме Толстого, для внимательного наблюдателя выглядело противоестественно потому, что у Льва Толстого не было человека духовно ближе и по душе роднее Марьи Александровны. Я думаю даже, что Мария Александровна была больше чем член семьи Толстого; она была её амулетом, ее хранителем и ее драгоценностью.

Толстой умер, и семья его стала разрушаться. Слово Горбуновой-Посадовой:

«Шли тяжелые отношения Софьи Андреевны с Александрой Львовной и Чертковыми, шли хлопоты по введению Александры Львовны в наследство, хлопоты по налаживанию издания сочинений Л.Н-ча, по выкупу у Софьи Андреевны и у ее сыновей яснополянской земли и передаче ее крестьянам. Было так хлопотно, так суетливо и шумно, так далеко от душевного склада Марии Александровны, что она очень страдала». Семья Льва Николаевича разрушалась на ее глазах, и Мария Александровна очень страдала от этого.

«Чувствовала себя Мария Александровна очень плохо, – продолжает Горбунова-Посадова, – но, чтобы не быть никому в тягость, чтобы не беспокоить никого состоянием своего здоровья, она каждое утро вставала, оправляла свою постель, брела, едва переставляя ноги, к столу и сидела там то с Кругом Чтения, то разбирая неизданные писания Льва Николаевича, то с каким-нибудь шитьем или перепиской».

«Никого Мария Александровна никогда не осуждала, а на зло только ужасалась и ахала, – вспоминает А.Б. Гольденвейзер. – Ее все любили; Софья Андреевна относилась к ней заботливо, любовно. Милая, чудесная Мария Александровна! Нет у меня таких слов, какими я хотел бы рассказать о ней!»

Вот и у меня не оказалось их. Что ж, поступлю иначе.

 

11(82)

Быть может, мы сможем лучше понять Марию Александровну, если сопоставим ее с женщиной той же высоты духовной жизни. Есть кое-что общее между Марией Александровной и матерью Терезой. Агнес Гонджа Бояджиу – католичка-албанка (необычное сочетание), Мария Александровна – полунемка-православная. И та и другая выросли в благополучных семьях под определяющим духовным влиянием матерей – ревностно верующих женщин. Примерно в одном и том же возрасте та и другая потеряли отцов. С 18 лет они начали учительствовать и занимались этим делом два десятилетия, из которых 15 лет растили девочек и девушек из обеспеченных семей. И та и другая были незаурядными воспитательницами. И та и другая в 40 лет резко изменили жизнь. Мать Тереза уходит из монастыря и создает новый орден сестер милосердия. Мария Александровна бросает службу для того, чтобы жить, как учит Толстой. У матери Терезы, как и у Марии Александровны, подозревали туберкулез. В середине пятого десятилетия жизни Мария Александровна ведет «баснословную» жизнь на Кавказе, а мать Тереза развивает поразительно активную деятельность: организует общественное движение под девизом «Прикоснись своей добротой к прокаженному», создает приют для брошенных детей, мастерскую для безработных, дом для престарелых, дом для умственно неполноценных.

И та и другая сумели своей жизнью молвить о любви к ближнему. Но по-разному. Любовь Марии Александровны точечна и сторгична. Любовь матери Терезы всечеловечна и агапична.

Толстой говорил, что духовно Мария Александровна столь высока, что уже не ценишь ее, не замечаешь ее высоты, принимаешь как нечто само собой разумеющееся – так, словно иначе и быть не может. Чего не скажешь о матери Терезе. Ее духовная высота бросается в глаза всем, очевидна для всякого и подтверждена многочисленными наградами, в том числе и Нобелевской премией мира. Деятельность матери Терезы – это в высшей степени впечатляющая деятельность. Объекты ее – нищие из нищих, самые нищие, самые несчастные, несчастные из несчастных: старики умирающие (непременно одинокие, валяющиеся на улице и разъедаемые червями – нечто невиданное в европейском мире), прокаженные, младенцы, которых выбрасывают на помойку, больные СПИДом и даже приговоренные к смерти преступники. Добро матери Терезы – впечатляющее добро. И потому, что впечатление от добра достигалось специальной выборочностью объектов добра, и потому, что такова вообще метода миссионерской католической деятельности на протяжении столетий. Чада Римской церкви сознательно творят подвиг ради Христа, и подвиг милосердия в том числе. И будущая мать Тереза предпочла Индию потому, что это одна из стран, наиболее пригодных для подвигов такого типа.

Марии Александровне подвиги совершенно чужды; ее благодеяния и подвигами не назовешь, настолько они для нее будничны и незаметны для окружающих. Нужен незаурядный человек, чтобы по достоинству оценить ее. Ее соседи в деревне Овсянниково (исключая, конечно, людей толстовского круга) и не догадывались, что они живут бок о бок с женщиной наивысшей святости, с неземным существом, с ангелом, которого не разглядишь человеческим глазом. Дачники, которым она продавала молоко, говорили ей «ты», грубили ей. Трудно представить Марию Александровну, уехавшую из России в страну Индию вершить добро. Конечно, она всегда готова была самоотверженно помогать всякому, кто ей встречался и кому требовалась ее поддержка. Но сама не искала нуждающихся в ней и не устанавливала критерии их выбора. Труды жизни Марии Александровны – на грани невозможного, но они не способны производить впечатление в обществе. Причина не только в ее скромности, а в задачах ее жизни.

Подвигами своей жизни мать Тереза славила Иисуса Христа. Некоторые из людей оказались в самом тяжелом положении и, главное, без помощи. Но в каждом живет Христос и прийти к ним на помощь – помочь Христу, который в них страдает без помощи. Средствами добра к самым несчастным людям мать Тереза стремилась угодить, помочь и войти в духовное соприкосновение с Богочеловеком.

«Иисус – мой Бог, мой Супруг, моя жизнь, моя единственная любовь. Иисуса люблю я всем своим сердцем, всем своим существом. Я все ему отдала, даже свои грехи, и он перемолол их во мне в нежность и любовь. Я – супруга распятого супруга».

Это ее слова. Однажды мать Терезу спросили: «Вы замужем?» И она ответила: «Да. И иногда мне бывает трудно с Христом. Временами Он так требователен ко мне». Болея, она не принимала обезболивающих потому, что боль есть жертва Христу, и внушала умирающим, что они разделяют муки Христа. Она отказывалась от регулярных пожертвований, дабы полагаться не на людей, а только на Него.

Я думаю, что мать Тереза, с ее полускрытой сторгией с Христом, еще вне сторгической Встречи. В человеке, которому она помогала, она искала Господа, Бога-Сына, не видела в этом человеке «свое другое Я», не чувствовала потребность сторгии с ним и не стремилась к ней. «Господи, помоги мне почесть благо ближнего превыше моего собственного, – молилась она. – Да буду я трудиться понять его, а не искать у него понимания, да буду я трудиться любить его, а не искать у него любви». Ее агапическое добро не самопроизвольно, а конфессионально. Без вероисповедальной подпорки она не смогла бы ни делать, ни чувствовать. Ее многочисленные подвиги не рассчитаны на рост личной духовной жизни. «Покой» и «радость» – любимые ее слова. Ибо только сильные, радостные, спокойные готовы к ежедневным сражениям за любовь без сторгии.

Главное для матери Терезы – это дать почувствовать самому несчастному, что он не один, что он любимый – что он любим Божественной любовью и через нее любим Христом. Ее религиозное чувство настояно на стремлении к соединению с Христом-Богом в любви к Нему и в такой же, как у Него, любви к людям. Ее чувство жизни – всечеловечно. Ее любовь агапична. Агапическое чувство жизни повседневно выражается чувством жалости, и христианский культ жалости, как мы уже говорили (см. гл. 2 ч. 1), к убогим, нищим и немощным вызван тем, что через них легче и свободнее самоистекание потока собственно агапических переживаний. «Мы не социальные работники, мы не бригады «скорой помощи», мы из ордена любви Христовой», – возвещала мать Тереза.

По агапическим переживаниям, всегда связанными с всеобщедуховностью (по Толстому – с Сыном человеческим), мать Тереза близка Толстому. Но агапия Толстого сначала исходила от Сара Власти, которого он носил в личнодуховной стороне своей высшей души, а затем из обретенного им на вершинах вселенской духовной жизни агапического сознания жизни. Агапия матери Терезы вероисповедальна и основана на устремленности общедуховной (в данном случае – всеобще духовной) стороны ее высшей души. Она – исключительно всеобщедуховная женщина.

Многократно во-душевляющееся несмертное сторгическое существо в некоторых своих навигациях должно проходить стадию (стадии) общедуховного развития, где оно не участвует в личной духовной жизни, а обогащается в поле всеобще духовной жизненности. Эта стадия развития, как выше было сказано, особенно важна для сторгического существа, готового в следующих водушевлениях участвовать в Сопутстве Сара. Сторгическое существо для этого прежде основательно подготавливает вся семья Саров, в которую с его помощью может войти новый Сар. Это огромная, хотя и предварительная, работа женской высшей души. Мать Тереза – высочайший образец того, на что способно сторгическое существо в общедуховном развитии. В мистическом смысле мать Тереза не сама по себе. Основатель Христианства для нее тот Мужчина, та мужская высшая душа, от которой она приняла в себя семя сторгического существа и призвала себя растить его во всеобщедуховном жизнечувствии и действии. Более, чем вероятно, что это семя Богочеловеческого сторгического существа в ней сможет, если это потребуется, в одном из будущих водушевлений войти в Сопутство Сара.

От женщины в Сопутстве Сара требуется так много, что мы, говоря выше о высшей душе ее, что-то существенное недопонимали в ней. Мать Тереза, будучи подготовителем Сопутства Сара, вместе с тем есть, несомненно, носитель женского эденского существа. Получается, что женское эденское существо в особых случаях выходит в человека, чтобы освоить всеобщедуховную сторону земного существования и помочь заложить фундамент для Сопутства Сара. Без эденского существа в себе мать Тереза не смогла бы делать то, что она делала.

Эденское существо в высшей душе матери Терезы сообщило ей пафос самопожертвования (ради других) и самопреодоления (для жертвы другим), но не самоотречение в толстовском смысле слова. Толстой в высшей степени сочувственно отнесся бы к тому, как думала и, особенно, что делала мать Тереза. Но усмотрел бы в ее мыслях и делах не совсем тот смысл, который вкладывала она.

У Марии Александровны другая стезя духовной жизни, нежели у матери Терезы. Агапическая струя жизни постольку близка Марии Александровне, поскольку она не заслоняет сторгическую взаиможизнь. Главное для нее – ее личная духовная жизнь, в которой сторгия – основа отношений с людьми.

Мать Тереза хотела и жила среди людей, не имея минуты для личной духовной жизни, хотя зачем-то защитила две диссертации на степень магистра Богословия и на степень доктора теологии (в Кембриджском университете). Мария Александровна хотела уединения «Божественного» Овсянникова, в глухой деревне, где она в тишине была наедине с собой для трудов личной духовной жизни. Она поставила себя не на служение несчастным, а на взращивание, хранение и охранение личной духовной жизни в себе и других. При всей своей самоотверженности Мария Александровна и не думала посвящать себя другим людям. Она посвятила себя себе, эденскому существу в себе, выполнению требований своей высшей души, для которой необходимо не только самоуглубление и сострадание, но и сторгическое взаимодействие со всеми встречаемыми людьми. Мария Александровна – человек сторгической Встречи. Как только она сходилась с человеком, то неизменно между ним и ею возникали сторгические движения. Ее душа была раскрыта на все стороны множеством сторгических каналов, и казалось, нет им числа. Мария Александровна обладала гигантской ударной силой, вводящей ее душу в зацепление с высшей душой другого человека; как никто другой, она умела вытягивать на себя «другое Я». Несчастный (далеко недостаточно несчастный для матери Терезы) Душкин хорошо прочувствовал это.

И мать Тереза, и Мария Александровна несли в себе женское эденское существо. Но в первой оно исключительно обращено к все-общедуховному Началу, проявляющему себя в агапической любви. Другая несла женское эденское существо, которое побуждало ее во все стороны пускать нити любви, но не агапической, а сторгической. Главное же небесно-земное свойство женского эденского существа Марии Александровны – это стремление к эденской сторгии с мужским эденским существом. Для духовного общения «старушке Шмидт» нужен был только «дорогой Лев Николаевич». Она прибыла в нашу Обитель не для Сопутства Сара, а для эденской сторгии с Львом Толстым.

Выход в навигацию эденского существа состоялся тогда, когда человек сначала прошел путевое душевное рождение (то есть тогда, когда вскрылась для работы лично-духовная сторона его высшей души), а потом рождение личностное, при котором эденское существо обнаруживает себя в личнодуховной стороне человека и организует структуру его внутреннего мира вокруг себя. После личностного рождения мужчина на Пути восхождения одолевает крутой подъем Пробуждения (при котором эденское существо входит в наш Мир – у него впервые раскрываются глаза на человеческую жизнь и жизнь вообще), а затем и рождение духовное, когда эденское существо завладевает человеческим «Я» и становится духовным Я.

Но может быть и так, что эденское существо после личностного рождения переключается на другую сторону высшей души и далее восходит в общедуховной или все-общедуховной жизни. Для мужчины это означает срыв Пути восхождения личной духовной жизни. Для женщины (женского эденского существа) – это вполне законное продолжение духовного развития. Женское эденское существо растет и все более и более прозревает на свою Общую душу или все-общедуховное бытие как таковое. Мать Тереза после личностного рождения поднялась в своем всеобще духовном развитии так высоко, как немногие до нее. Мать Тереза стояла на вершине женской общедуховной жизни. Мария Александровна Шмидт – на вершине личной духовной жизни.

 

12(83)

Крылья птицы у Толстого – это всегда символическое представление высшего духовного существа в человеке, то есть, пользуясь нашими понятиями, его эденского существа. «Люди без крыл» – это люди без эденского существа. Так будем понимать и во всех отношениях замечательную запись Толстого от 28 октября 1879 года.

«Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные – Наполеоны – пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но все по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскрыленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся – хорошие идеалисты. Есть с большими сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется со сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья – воспарит высоко. Помоги Бог. Есть с небесными крыльями, нарочно, из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше – улетит. Христос» (48.195).

Так Лев Николаевич в начале подъема духовного рождения, во второй критической точке Пути (там, где решается, быть ли духовному рождению) задавал себе программу Пути. В дальнейшей его жизни оказалось, что можно и небесные крылья отращивать, и воспарить высоко, и спускаться на землю, не складывая крылья, и учить людей; и – улететь. Только вот люди – не тогда и не потом – не хотят слышать и слушать. Впрочем, для Эдена не так важно (или совсем неважно), что происходит с тобой и другими на Земле и какой ты сам по себе и для них при жизни, важно, каков, ты, возвращаясь обратно в Эден, уходя из жизни.

Главные события жизни таких людей, как Лев Толстой, не так определенно зависят от случая, как у остальных людей. В их метафизическую биографию свыше включена установка, которая делает ее целостной и в основных путевых движениях не допускает случайных срывов. Любой срыв на Пути жизни таких людей – катастрофа, а не случайность.

Эденское существо в высшей душе Толстого – это чрезвычайно могучее эденское существо, способное выполнять предельные задачи на Пути восхождения. Такие задачи ставятся только перед духовным Я, то есть перед эденским существом после духовного рождения человека. Создание нового выделенного центра Общей души – нового Сара Власти, Сара Совести – первая на очереди путевая задача Толстого. И Толстой в 50 лет принял к исполнению задачу зарождения Сара Совести, а не задачу достижения вершин одиночного Пути восхождения. То, что произошло в начале 80-х годов в метафизической биографии Льва Толстого – невозможность перейти в Общую душу в качестве Сара Совести, – большая неудача для русской Общей души и всего человечества, но не для Эдена. Эденское существо Толстого не должно и не могло «пропасть». Прохождение через ступень Сара есть один из моментов Путепрохождения эденского существа Толстого в земной жизни. Когда Общая душа по тем или иным причинам не смогла перехватить эденское существо Толстого на его Пути, то ему определено новое задание.

Верховное общедуховное дело зарождения Сара Совести не состоялось, эденское существо не укоренилось в нашем Мире, и ему осталось одно: возвращаться в Мир Эдена. Но – в каком качестве?

Поначалу эденское существо Толстого взяло курс к вершине личной духовной жизни человека. Однако достичь ее без Сопутства практически невозможно. Так что к 70 годам Земля отпустила Льва Толстого, на ней в мистическом смысле ему уже нечего было делать. Он устремился в выси вселенской духовной жизни – «другой жизни, вечной, Божеской, которой мы можем быть участниками, и такой, живя которой нет зла, нет горя» (87.323). Вполне может быть, что вселенская духовная жизнь Птицы Небесной и есть нормативная вершина одиночного Пути восхождения. Но не эта – или не только эта – задача достижения состояния Птицы Небесной была поставлена перед сверхмогучим эденским существом Толстого. Ему предстояло вступить в сторгию с другой Птицей Небесной и возвратиться в Эден, завершив в сторгии Птиц Небесных полукруг земной жизни.

Встреча Марии Александровны Шмидт и Льва Николаевича Толстого – это эденская Встреча, встреча двух эденских существ на Земле, на иной для них территории жизни. Эденская встреча, в отличие от всех иных встреч, неизбежно ведет к эденской любви. Эденская любовь, раз произошла эденская встреча, не может не состояться. Нужно только дожить до нее и нажить ее.

Эденская сторгия не предусмотрена земной жизнью и невозможна по случаю, вгоняющему в сторгию любого другого вида. Эденская сторгия начинается с неслучайности встречи и совместной духовной судьбы двух «внутренних душ». Зачин эденской сторгии в женской душе – одно из поразительных явлений личной духовной жизни. Чтобы войти в эденскую сторгию, женщине не обязательно прожить с мужчиной годы жизни. Для нее достаточно одной встречи, единожды воспринятого «своего» образа мужской одухотворенности. Конечно, если женская душа и ее эденское существо готовы к этой встрече и этому восприятию. Находящаяся в состоянии эденской сторгии женщина изумляет искренностью и вся светится неземной духовной силой. В ее сторгической любви к мужчине нет ничего наносного, мнимого, нарочитого, страстного. Она в ней и выше себя и, вместе, равна самой себе.

Женщине для эденской Встречи и эденской сторгии необходим мужчина, прошедший духовное рождение. Эденская Встреча и есть женское духовное рождение, при котором женское эденское существо обретает «Я» и становится духовным Я. Это отчетливо видно в том, что происходило с Марией Александровной в течение 1884 и 1885 годов.

Если рождающееся в Сопутстве сторгическое существо правится эденским существом мужчины, то в эденской сторгии работают два свитых вместе эденских существа. Их свитость и становится возможной потому, что изначально в высшей душе мужчины поселяется мужское эденское существо, способное совершать восхождение Пути, а в высшей душе женщины – женское эденское существо. Женское эденское существо выходит в навигацию земной жизни целенаправленно – на встречу с определенным мужским эденским существом. Эденская Встреча предуготовлена там, в Мире Эдена, и осуществляется здесь, в земном Мире. Сокровенная тайна рождаемого мужчиной и женщиной в эденской сторгии глубока и сокрыта. Эденская сторгия – дело Девятого Дня Творения и потому нерушима.

Сторгическая свитость мужской эденской души и женской эденской души иное и куда более высокое образование, чем Сопутство или своя сторгия. В эденской сторгии обретается, и уже на первых порах, двуединство эденских существ, а не новое сторгическое существо, которое возникает в результате взаимодействия высших душ. Женское эденское существо, внедряясь в высшую душу женщины, делает ее неспособной на чужую и даже на свою сторгию. Так что сторгическое существо в сторгии Льва Николаевича и Марии Александровны не могло возникнуть. Как это и ни жалко, они после себя не оставили его на Земле.

Полученное после неудачи с Саром Совести высшее предназначение Толстой мог исполнить только вкупе с предназначением эденского существа Марии Александровны. Мария Александровна ждала эденскую сторгию только с тем, с кем она должна состояться. И Душкина она отвергла потому, что это не ее эденская сторгия. Еще раз: Мария Александровна жила в видах неведомого ей будущего, возможного, но величайшего.

В некотором особом смысле Мария Александровна – центральная фигура метафизической биографии Толстого и, значит, всей его жизни.

После 1884 года Толстой идет (с жерновами на шее) по одиночному Пути восхождения. Мария Александровна уже появилась в его жизни, эденская Встреча произошла, но и для эденской сторгии необходимо время. Процесс осуществления эденской сторгии для женщины есть то же самое, что прохождение мужчиной духовного пути после его духовного рождения. Я думаю, что эденская сторгия Льва Николаевича и Марии Александровны заработала только в конце 90-х годов, после сторгической катастрофы и второго Пробуждения Толстого. Именно в это время Мария Александровна заметно выдвинулась вровень с ним (иногда даже руководила им, но прежде всего хранила, утешала, предостерегала его) и превратилась из друга-соратника в сопутника по эденской сторгии.

Сопутство имеет один центр – в эденском существе мужчины. Эденская сторгия – всегда двухцентровая. Она и образуется тогда, когда в сторгии начинают работать два центра – в мужском и женском эденских существах. Этот таинственный момент в жизни Льва Николаевича и Марии Александровны определить трудно, но я думаю, что произошло это перед болезнью Толстого, в 1901 году. И затем, где-то в середине 900-х годов с Марией Александровной произошел тот же духовной переворот, что и с Толстым. Вслед за Толстым (или вместе с Толстым) она вышла из земного существования и стала Птицей Небесной женского рода.

После эденской Встречи, после женского духовного рождения эденское существо Марии Александровны обрело «Я». Но не для того, чтобы вынести его с собой в Эден, а для того, чтобы в кульминации эденской сторгии создать сторгию Птиц Небесных, в которой двуединство мужской Птицы Небесной и женской Птицы Небесной включаются в сторгию с Богом.

Высшая стадия женского Путевосхождения наступает тогда, когда эденская сторгия возвышается до сторгии Птиц Небесных. Это одновременно есть и абсолютная вершина всей личной духовной жизни мужчины и женщины, апогей восхождения Пути жизни мужчины и женщины, вместе мужского и женского эденских существ. Не тут ли вершинное таинство, предусмотренное Замыслом на человека?…

Метафизическая биография Толстого вплоть до последних лет его жизни представляется не совсем успешной. Смысл и результат ее обнаружился в самом конце, в сторгии Птиц Небесных. Вот, после стольких неудач, полная победа в жизнепрохождении его.

В духовной мощи Льва Толстого и всем его облике есть нечто, что выделяет его среди людей. Он не отстраивает имеющееся, как мы все, а строит новое. Он тот, кто открывает новый этап в разных сферах Существующего: в художественном творчестве, во все-общедуховной жизни на Земле, в Мире Эдена и, быть может, в метаэденском существовании.

Гений Толстого открыл для творческой воли человека новое рабочее пространство. Попытка включения нового Сара Власти, Сара Совести безусловно предполагает новую стадию строительства все-общедуховной жизни человечества. Возникновение эденской сторгии на Земле – всегда событие для Эдена. Через нее в нем образуется новый узел жизни, необходимый для развития Эдена или одного из его Домов. Но что несет в ближайший к нам духовный Мир высочайшая сторгия, сторгия Птиц Небесных? Новый этап строительства Эдена – новое «более общирное существо» в нем, новый Эденский Дом? Или, еще выше – новую фазу развития Эденского Дома в направлении к метаэденскому существованию? Успела ли эденская сторгия Марии Александровны и Льва Николаевича стать такой или другой? Нам, не живущим в Эдене, не дано знать об этом.

Но если в сторгии Птиц Небесных и в самом деле зачинается новый Эденский Дом, если в сторгии Птиц Небесных Толстой стал родоначальником нового Эденского Дома, если в Эдене появился новый Дом – «Дом Толстого», то, значит, отсюда в наше существование уже готова течь река «толстовских» эденских существ, все более осваивая всеобщедуховное поле человеческой жизни и подчиняя его себе. Так ли это? Об этом мы узнаем, если XXI век действительно станет веком Льва Толстого.