Настоящие цветочные магазины бывают только в городе.

Прежде знать этого было не нужно, и так все ясно — город окружали стены: зубчато-угловатая кайма бастионов, контрэскарпов, барбиганов, перед ними — ров, а вокруг — гласис, так что и не вставал вопрос, где, собственно, начинается город и где он кончается. Нынче же города растекаются по округе, и предместье называют городом, как только дома сбиваются в кучу, словно кучка домов — это сразу и город. Конечно же, город — нечто большее.

Чужестранец, разыскивающий город, определенно не заблудится, если станет ориентироваться по цветочным магазинам. Они процветают лишь в насыщенно-урбанистической атмосфере. Центр города там, где цветочные магазины всего роскошнее.

На окраинах цветы покупают у огородника, с клумбы или из теплицы, в основном чтобы посадить их в собственном саду, поскольку обычно такой огородник редко может предложить что-нибудь кроме скромных цветочков для украшения семейных праздников, похорон и других процессий, а они цветут с весны до осени в любом палисаднике. Одними цветами никто из этих огородников не смог бы ни сам прокормиться, ни прокормить ораву своих ребятишек, тем более зимой, поэтому им приходится разводить скучные овощи, продавать рассаду и увеличивать свои доходы за счет мелочной торговли пестрыми мешочками из набивной ткани, искусственными удобрениями и горшками. В этом и причина огородничьей несловоохотливости и меланхоличности, столь охотно принимаемых за тихое-мирное единение с природой. Но в любом случае у огородника мы уже почти что в деревне; здесь при встрече пенсионеры-садоводы и самые настоящие крестьянки подают друг другу мозолистые руки. А между центром и периферией, там, где городская чернь и сельский пролетариат скрещиваются и населяют своим отродьем непроходимо-серые, как ноябрьское небо, доходные дома, там водится опасная помесь — торговка зеленью. Она главным образом торгует овощами, поставляемыми огородниками. Ящики вперемежку с банками; можно купить огурцов, фасоли или капусты, а также скромный букетик. Цветы дешевые и сбыть их нужно быстро, не то завянут. Глаза огородника настолько отличаются от глаз торговки зеленью, что спутать их ну никак невозможно: зеленщица всегда ищет взглядом покупателя.

А продавщица цветочного магазина сама должна быть в чем-то схожа с цветком, отличаться той естественной, чистой и жизнерадостной прелестью, что незаслуженно третируется мужчинами как бесполость. Но поскольку именно в городе люди устремляются от низкого к высокому, а от периферии — к центру, то нередко можно встретить торговку с глазами огородника: рассеянную, еще более меланхоличную и всегда готовую оделить детишек яблоками, ну, а продавщицу из цветочного магазина — с глазами зеленщицы: оценивающими, бегающими, один — на деньги, другой — на товар. Даже в центре миллионной Вены, близ самого ее пупа, очерченного тенью собора Святого Стефана, натыкаешься на этакие типажи.

Будучи эстетическим ферментом города, цветочные магазины заслуживают всяческого внимания: прибежище пятой колонны третьего дня творения, зародыш джунглей, замаскированный под искусственный рай. Широкие высоченные окна с протертыми до невидимости стеклами прикидываются продолжением тротуара, завлекая безобидного прохожего, его дурманит море запахов: дыхание цветов, терпкий аромат листьев, сытный земляной дух. Осыпанная бисеринками влаги дверь, из которой они струятся ему навстречу, захлопывается, как капкан. Ты словно внутри рога изобилия: растения от влажного кафельного пола до высокого потолка, они карабкаются на консоли и табуреты, раскидываются в хрустальных вазах, свисают с потолка на плетеных из лыка шнурах: звезды, колокольчики и воронки из того самого неземного материала, что идет на радугу; круглые, зубчатые и перистые листочки, огромные, зеленые, маслянисто-поблескивающие листья, вьющиеся стебли, взбирающиеся по изящным бамбуковым подпоркам и нащупывающие дорогу нежными спиралевидными лапками; маленький бассейн с кувшинками, что поднимают свои восковые чашечки из коричневатой воды, — и все окутано густыми облаками ароматов с мягкой нотой грядущего тления, с виду такое непрактичное, просто себе красивое, более-менее доступное и — ах! — столь чуждое всякому злу.

И впрямь: что злого может быть в этих прелестных детях природы? Застыв в благовоспитанных позах, подобающих прилежно-меркантильной флоре, экстерриториальные в своих горшках избранники растительного царства полны ожидания и молча, приветливо и благоуханно представляют интересы своих семейств. Они до последнего держатся в людских крепостях из бетона, камня и асфальта, а когда умирают, их выбрасывают на помойку, на смену же неустанно приходят братья и сестры, дети и внуки, так что их кончины почти никто и не замечает. Красотой, ароматом и освежением воздуха они ласково воодушевляют жестокосердных директоров и неутомимых секретарш, замотанных мамаш и бодрых холостяков; срезанные, стоят в вазах, их снесенные головки красуются в петлицах, они последним приветом опускаются на черных гробах во взрастившую их землю. Сколько скромности, сколько терпеливой готовности! Но не они ли надеются со временем вернуть себе оставленные просветленным человечеством города? Разве не наше земное величие продается и предается в цветочных магазинах? Caveant homines! По нашу сторону горизонта приуготовляется рай без Адамов и Ев. Изящные цветики и величавые широколиственные растения — всего лишь авангард армии мхов, лишайников, крапивы и болиголова; они заполнят наши улицы, обрушат балконы, снесут крыши и по камешку разберут стены, пока трава и деревья не заселят обретенные вновь земли, плющ не скроет трагических жестов расколотых статуй, а в их пустых глазницах не засинеет мышиный горошек. Мы же будем бесплотно парить над всем этим, как истинные духи, — и что нам за дело до мира разбитых воспоминаний?

***

Не всякому дано признать в чистеньком, неброско-дорогом цветочном магазине, приютившемся в тени собора Святого Стефана, декорацию, которая скрывает Апокалипсис. Легко предположить, что право на столь далеко идущие мысли зарезервировано за господами членами соборного капитула, так озабоченно мелькают мимо его окон их черные сутаны. Однако даже самой заурядной личности ясно, что в цветочных магазинах начинается больше, чем кончается. На прощание цветов не дарят — за исключением последнего прости, а ведь это — новое начало. В особых случаях ареной событий становится даже сам цветочный магазин.

Как со всей надлежащей осторожностью выразился бы Австрийский Конституционный суд, «не невозможно», чтобы судьба на мгновение приняла облик личинки майского жука: недоделанного жучишки или будущего представителя семейства пластинчатоусых, смотря по вашей образованности; судьба-личинка, ведущая в цветочном горшке весьма скромную, но тем не менее вредительскую жизнь. А горшок — в том самом магазине. Вмешивается грубая рука, вытаскивает упитанную белую личинку из теплой темной земли, отрывает ее от вкусненьких корешков и швыряет в лицо некоему барону. И начинается давно уже начавшееся.

Шутка? Тот, кто возьмет на себя труд разузнать, что за подготовка была нужна, чтобы эта шутка удалась, очень скоро убедится в обратном. Целый мир был создан ради смехотворного абсурдного эпизода. Кроме всего прочего, должна была, к примеру, пронестись над мирным Эльзасом кровавая буря французской революции, чтобы умчать в далекую Вену Жюльена д'Анна, пятого барона фон Кройц цу Квергейм вместе с супругой и двумя несовершеннолетними детьми и чтобы потомок его, уже шестнадцатый барон (и одновременно девятый барон по Богемской Родословной книге) стал в один прекрасный вечер поздней осенью мишенью для личинки майского жука. И этого было бы мало, если бы доктор Симон Айбель ушел из Управления Государственных Лотерей, где трудился составителем, раньше, чем десять минут спустя после окончания рабочего дня — по примеру более честолюбивых коллег. Но даже и тогда ничего бы не случилось, если бы продавщица цветочного магазина, ставшего ареной инцидента, не была выбившейся в люди зеленщицей холерического темперамента. Ни в коем случае. Или же произошло бы что-то совершенно другое.

Кроме барона, д-ра Айбеля и продавщицы в магазине присутствовали также неизвестная полная дама, полосатая кошка, несколько мух, множество не видимых глазу дождевых червей и столь же невидимая личинка майского жука. Личинка спала. Черви рылись в земле. Мухи, приглашенные особо крупной товаркой поглядеть на насекомоядное растение, по своему обыкновению жужжали. Кошка свернулась на средней полке одного из стеллажей около батареи пустых горшков и дремала, спрятав кончик хвоста под правую лапку. Неизвестная полная дама искала в кошельке мелочь, барон Кройц-Квергейм с интересом глядел на д-ра Симона Айбеля, а тот не менее заинтересованно созерцал куст белой сирени, продавщица же заворачивала в шелковистую бумагу шесть ярко-розовых гвоздик с веточкой аспарагуса.

— Мило, не правда ли? — неожиданно обратился барон к Симону. — Белая сирень поздней осенью — очаровательный символ невинности. Другим цветам тоже не уцелеть, но этому прелестному кустику грозит, однако же, не только зима. Цена, должно быть, высока настолько, что я чувствую себя обязанным предупредить вас: корни грызет личинка! Melolontha imperfectus, омерзительная тварь. Судя по всему, сейчас отвратительный червяк спит, он предается — пардон! — пищеварению. У таких зверюг это дело долгое. Но потом, сударь, он опять возьмется за свое! Видите болезненные желтые пятна на листьях? Единственным плодом, что поспеет на вашем кустике, будет майский жук!

Симон удивленно поднял глаза. У него и в мыслях не было покупать прелестное, но определенно очень дорогое деревце, чей стройный стволик увенчивали в ореоле блестящих сердцевидных листьев семь благоуханных белых гроздий; будучи чиновником, он давно уже вынужден был привыкнуть к подобающей скромности в подобных вопросах. Барон же сделал шаг вперед и, нахмурив брови, уставился на горшок. Аристократические усы встали дыбом. Симон подыскивал слова благодарности, он считал ее уместной в любом случае. Тут его внезапно опередила продавщица. Маленькая, толстенькая и потная, она испытывала естественную неприязнь к высокому и холеному представителю противоположного пола. Зеленщица по рождению, она еще стерпела бы, обойдись этот тип с сиренью как с пучком вялого салата, но соболезнующего взгляда барона не могла перенести, он подействовал на нее, как красная тряпка на быка.

— Чего еще личинка? А ну-ка, сударь мой, заберите свои бредни назад!

Барон хранил спокойствие, как то и подобало при расстоянии, отделяющем отпрыска Кройц-Квергеймов от столь заурядного создания. Разумеется, он к ней обернулся, чуть заметно сморщив, однако, чрезвычайно породистый нос, отчего приподнялось на миллиметр пенсне в золотой оправе, и взгляд устремился поверх головы женщины. Это окончательно довело продавщицу до белого каления. Сравнение барона с личинкой, и притом отнюдь не в его пользу, было еще сущими пустяками: ее теоретические познания в зоологии были ровно такими же, как практические — в ботанике. Потоки слов, само собой, разбивались, как о скалу, о совершенно очевидное абсолютное бароново непонимание. Полчаса спустя, узнав его имя, Симон только подивился, как языкатая продавщица, обзывая барона, упустила из виду именно то единственное создание, которое по праву могло бы быть упомянуто в такой связи.

Все же для подобных эксцессов продавщица было оснащена недостаточно. Ее словарный запас истощился еще до наступления оргазма, пришлось повторяться, даже переводить дух и завершить затем тираду классическим, но малооригинальным предложением, последовав которому барон невольно причинил бы ей самой весьма большие неприятности. От ярости продавщица только и могла, что без толку размахивать руками, но тут полная дама принялась ее успокаивать. Она заметила, что нет никакого преступления в личинке майского жука, живущей без чьего-либо ведома в горшке с сиренью, всякому известно, что вредители эти пробираются украдкой; никто и не подозревает фирму, будто бы она коварно снабжает свои товары личинками и намеренно подсовывает безмятежным покупателям вредителей. Украдкой взглянув на Симона и удостоверившись, что тот миновал уже критический возраст, она даже намекнула, что гадость цветочному магазину могла подстроить испорченная молодежь.

— Вы же знаете: ни почтения, ни работы, которая учит хорошему. — Она успокаивающим жестом положила отсчитанную тем временем мелочь на резиновую тарелочку.

Но тут уж продавщице просто не стало никакого удержу. Она грубо выдрала кустик из горшка и, трясясь, выдавила:

— Ну где, где личинка, чучело вы гороховое?

Решив, что вопрос обращен к нему, барон поднял правую руку и кончиком указательного пальца выудил что-то из земли, из самой гущи корешков. Вот он, белесый обжора, вредный червяк! Свернувшись, глухой и слепой, утомившись от злодейских своих дел, он ярко белел на черном перегное. Приоткрыв рот, продавщица уставилась на него. Потом схватила злополучное создание, плюнула на него и с размаху швырнула прочь.

Барон завершил свою миссию. Он как раз следовал к дверям, когда личинка врезалась в баронский нос. Симон и полная дама равным образом поспешно ретировались.

Поднявшаяся суматоха и кошку согнала с места. Она собиралась выскользнуть в дверь вслед за Симоном, но не успела, укоризненно отпрянув, чтобы ей не прищемило усы дверью, обитой по краям тонкой резиной. Потом обнаружила личинку, лежавшую на грязных плитках пола и беспомощно шевелившую коротенькими лапками. Любопытно ее обнюхав, кошка, играя, поддала личинку лапой, потом сообразила, что эта штука съедобная, позабыла о бегстве, легла и с одобрительным хрумканьем слопала причину предстоящих куда более серьезных событий.

Продавщица нырнула в так называемое «бюро», комнатушку, битком набитую лыком, булавками и шелковистой бумагой, где она обычно прислушивалась к звяканью колокольчика на дверях магазина. По-прежнему дрожа от злости и негодования, она вытащила из стенного шкафа пузатую зеленую бутылку, глотнула огненной «Охотничьей услады» и болезненно сморщилась. Вскоре, однако, в желудке у нее уютно потеплело, а на лице появилась кислая улыбка. Ну уж и задала она этому чучелу! Продавщица гордо рыгнула, не прикрывая рта рукой.

На улице барон остановился в нескольких метрах от магазина, поджидая Симона. Коротко попрощавшись, мимо проследовала вперевалку полная дама. Она не желала иметь никакого касательства к скандалу, а прежде всего — оказаться свидетельницей на процессе об оскорблении чести и достоинства, которого теперь не миновать; судья обменяется тонкими улыбками с адвокатами обеих сторон, когда, оглашая дело, зачтут: «… и затем ответчица назвала свидетельницу Н. чучелом гороховым…»

Симон, напротив, нашел в себе мужество признать:

— Искренне сожалею, что вызвал эту лавину. Собственно, мне и нужно было только немного проволоки, которой укрепляют цветы, чтобы починить портфель. Прошу прощения!

Барон снял пенсне и провел тыльной стороной руки по носу и усам. Затем вновь надел пенсне, внимательно поглядел на Симона и наконец кивнул.

— Охотно извиняю вас. С удовольствием вижу и слышу, что судьба столкнула меня с человеком благородным или, по крайней мере, образованным. Нынче это не столь уж часто встречается и восполняет ущерб, причиненный — ну да! — причиненный досадным происшествием, доставившим мне, тем не менее, удовольствие. Так сосредоточенно стояли вы перед сиренью… Не дерзну утверждать, что не подобает вести себя подобным образом, но все же нельзя быть столь рассеянным, это легко может повлечь за собой обстоятельства куда более плачевные. Однако вы можете оказать мне небольшую услугу, если вам случайно в ту же сторону.

Молча поклонившись, Симон смирился с тем, что навязывал ему капризный случай.

— Речь вдет о хрупком предмете. Кстати говоря: Кройц-Квергейм.

— О, какая честь! — Симон снова поклонился. — Тем больше я сожалею о досадной прелюдии. Меня зовут Айбель, Симон Айбель.

— Как знать, встретились ли бы мы иначе. Очень приятно! Не родня ли вам д-р Август Айбель, миколог?

— Мой батюшка.

— Примите мои поздравления. Достойный, ученейший человек. Я часто встречал его в Академии. Он все в прежней должности?

— Нет, тому три года, как подал по своей воле в отставку. Мои родители поселились близ Обервельца, вдали от мира, в тихой альпийской долине, открытой к югу и до чрезвычайности сырой: истинный рай для миколога.

***

Память столь высокородных господ с детства тренирована на длинных рядах предков, и хотя, как правило, перегружена равными себе по происхождению, но барон Кройц-Квергейм был не просто каким-то там бароном и мог позволить себе помнить и о лицах буржуазного происхождения. Он ясно видел невысокого худощавого Августа Айбеля, приветствующего баронессу Друзиллу с сыном, чахлым четырехлетним мальчуганом в матроске, у портала Музея Грибов, декорированного стилизованными гранитными веселками, поддерживающими архитрав с загадочным девизом V. I. Т. R. I. О. L. Матушка барона, урожденная леди оф Айрэг энд Шэн из рода Маккилли, была невероятно рада найти столь далеко от родной Шотландии человека, способного, хоть и запинаясь, говорить с ней на языке шотландских горцев. Август Айбель выучил это наречие, готовясь к ботанической экспедиции, отложенной по финансовым соображениям на неопределенное время (барон и об этом помнил). Затем со скромным достоинством удачливого ученого миколог провел их по обширным залам. В витринах на подстилке из натурального мха, сухих листьев и еловых иголок были выставлены схожие с настоящими до неразличимости муляжи грибов из гипса и пластилина. Прозрачно-студенистые и наиболее филигранные виды даже заказали, не считаясь с расходами, на Мурано из цветного стекла. Но маленького мальчика, осматривавшего за руку с мамой, болтающей с доцентом Айбелем на непонятном языке, в высшей степени поучительные даже для непосвященного, но — увы! — почти не посещаемые экспозиции, восхитили больше всего, разумеется, очаровательные садовые гномы, уступка вкусам широкой публики, оживлявшие строго научное в остальном собрание и вызывающе контрастировавшие с грибами. Айбель даже откупоривал то один, то другой хрустальный флакон и давал гостям понюхать его: благовонный аромат оливково-желтого слизневика, анисовый запах лугового шампиньона, резкий кошачий дух чесночника. Много лет спустя, когда даже миколога достигла слава барона как светоча ихтиологии, он вновь посетил музей и его разносторонне образованного директора. Тамошних гномов недавно заново отлакировали, а ребенка, что играл среди них, барон принял за внука Августа Айбеля, ставшего тем временем надворным советником. Но наука — ревнивая возлюбленная. Часто предающийся ей женится очень поздно или вообще не женится. Айбель был старше барона лет так на двадцать, а шагающий рядом с ним молодой человек по годам мог быть скорее его сыном. Но у барона не было сына, жены — и то не было.

— Вы пошли по стопам вашего досточтимого батюшки? — спросил барон.

— Нет. Я юрист.

— Жаль.

Барон надолго замолчал, и у Симона тоже нашлось время предаться воспоминаниям.

Папа Айбель страшно гордился знакомством с бароном, это явствовало из удовлетворенного кудахтанья, которым он встречал статьи за его подписью в одной из своих научных газет. Да только пару недель назад, когда Симон ездил на выходные к родителям, папа — отставной миколог по-прежнему выписывал множество таких изданий — особенно раскудахтался, а потом прочел сыну лекцию об истории баронского рода, качая головой, расхаживая вдоль книжных полок, то и дело снимая с них тома и ставя их вновь на место. Вообще-то Симон не слишком любил отцовские монологи и весьма посредственно изображал слушателя. Но в тот вечер папин рассказ был по-настоящему интересен.

Родоначальником бургундского рода д'Анна стал некий увенчанный бычьими рогами богатырь из темных лесов по ту сторону Рейна, который со своими людьми некогда опустошил в нынешнем Эльзасе множество галло-римских селений и утвердил свое право на эти земли, вскоре после того крестившись. Одна из его наследниц и современница французского короля Карла IV по имени Матильда д'Анна спустя столетия спасла от грозившего забвения бесконечно и изысканно ветвящееся родословное древо семейства, далеко протянувшее редкие ветви со скудной листвой: она согрешила с кротом. (С этой минуты папаше Айбелю больше не пришлось сердиться на автоматически кивающего головой сына. Уже раскрывшийся было в зевке рот Симона захлопнулся столь внезапно, что укусил старавшуюся прикрыть его руку). Ужаснувшиеся адюльтеру родичи сперва старались выгородить ее, утверждая, что за подземной зверюшкой скрывается некий дворянин самого высокого происхождения, который равным образом в других местах являлся другим дамам в обличии животного, и тоже не без успеха и не без последствий, скрываясь потом в подполье, редко им покидаемое. Тут бедолаги попали из огня да в полымя, поскольку ханжа-сосед не придумал ничего лучше, чем донести на них архиепископу лионскому как на еретиков. Один из самых одаренных римских изгонителей дьявола — следовало считаться с возможностью сатанинских происков — был уже на пути в Бургундию с бочонком дважды освященной воды, как плод этой диковинной связи появился на свет, положив конец скандальным слухам. Никак нельзя было не заметить странности этого мальчугана: все его тело покрывал густой черный пушок. Говорили еще, что руки и ногти у него крепче, чем у других ребят. Вопреки, а может быть, именно поэтому бастарду удалось свести с ума девицу особенно древнего и благородного рода. Невероятное чутье и протекция упирающегося тестя уже в молодые годы доставили ему должность начальника полиции герцога Урбинского и титул маркиза фон Негрофельтре (барон имел право носить и этот титул тоже). Во время визита в Прагу герцог уступил его постоянно гонявшемуся за подобными диковинками императору Рудольфу II, а тот пожаловал ему баронство фон Кройц цу Квергейм и добился в конце концов от французского короля уравнения его в правах с законными отпрысками семейства д'Анна. Умер он в весьма преклонном возрасте, откушав, судя по всему, чересчур жирного паштета из дождевых червей. Его сын, покрытый гораздо более редкой шерсткой и снискавший на службе у Людовика XIII славу фортификатора и таланта, унаследовал обширные поместья в Бургундии. Затем близ эльзасского городка Вюльгейма он построил замок Рюссельбург, поныне славящийся лабиринтом подземных ходов, коридоров, шахт и погребов. У него было двое сыновей, Ги и Робен, последний — прямой предок теперешнего барона. В течение поколений явные вначале наследственные признаки утратились в результате смешения с исконно человеческой, хотя и исключительно голубой кровью.

На этом папаша Айбель исторический экскурс завершил. Ни ему, ни сыну в тот вечер и в голову придти не могло, что распространенная среди отдаленных потомков кротиного отпрыска идиосинкразия на всяческих насекомых и червей свяжет судьбы Айбелей и барона фон Кройц цу Квергейма. Как ни хотелось Симону узнать, каким удивительным способом барону удалось догадаться о скрывающейся в корнях сирени личинке, но то ли врожденный такт, то ли интуитивная догадка о причудах благородного вырождения не позволили ему спросить об этом. И очень хорошо, ведь и впрямь все Кройц-Квергеймы реагировали даже на возможные намеки в этом направлении с болезненной чувствительностью. Так, отец барона был убит на дуэли, причиной которой стало замечание вполголоса, адресованное графом Гейстером князю Пюклеру: «Кройц-Квергеймы? С шестнадцатого века ты найдешь их в Готском Альманахе, а до того — у Брема». А сам барон, рыча: «Из свинок! Из свинок морских!» — дал на приеме у эрцгерцога Карла пощечину министру, утверждавшему по неосведомленности, что английский король Генрих VIII обожал жаркое из кротов. Кто хоть немного знаком с тонкой гастрономией и знаменитым портретом Гольбейна, тот, разумеется, знает, что речь может идти только о морских свинках. А кушала ли тайком кротов Мария Кровавая, не доказано, и вообще это другая история.

***

Меж тем упал туман, синеватыми огоньками загорались газовые фонари, вокруг их ясного пламени засветился мягкий ореол, края его сливались с сырой мглой. Улицы обезлюдели, а мрачные фасады лишь изредка разнообразились приветливо освещенным кабачком, окна которого отражались в мокрых булыжниках мостовой.

Неожиданно из самой гущи тесно сгрудившихся теней вынырнул тощий мужчина, пристроившийся рядом с бароном. На боку у него болталась пузатая почтальонская сумка, из нее торчало множество черных рулончиков. В правой руке — ножницы.

— Антуан Дун, вырезыватель силуэтов из Парижа, — проскрипел он, низко кланяясь между двумя шагами. — Господа простят, если работа моя будет не столь совершенна, как обычно. Слишком темно, а туман скрывает ваши очертания.

Тут он вытащил из сумки один из черных рулонов, развернул его и принялся усердно щелкать ножницами. Зажав силуэт под мышкой, он перешел на сторону Симона и вновь взялся за ножницы, внимательно на него поглядывая. Но вдруг остановился, усталые глаза его в ужасе выкатились из-за морщинистых век, а подбородок, изо всех сил поджимавший тонкие губы, отвис. Он снова поклонился, приотстал, смиренно согнувшись и глядя растерянно и чуть ли не испуганно. Оба мужчины в удивлении остановились.

— Монсеньор простит мою навязчивость! Я никогда бы не осмелился, если бы узнал монсеньора… Туман, ах, туман, а очки у меня сломаны…

Он сунул в руки барону листочек бумаги и растворился в тумане, не обратив внимания на монету в симоновой руке.

— Бедняга, — произнес Симон, кладя в карман монету, которая всегда была у него наготове для таких случаев. — Он меня с кем-то спутал.

Барон поднес к свету фонаря клочок бумаги, врученный ему диковинным полуночником.

— Взял он деньги? — спросил он. — Нет? А то бы я с удовольствием возместил вам расходы. Это художник.

— Он с кем-то меня перепутал, — повторил Симон.

— Сожалею, вы лишились портрета. — Барон вытащил из внутреннего кармана бумажник и заботливо спрятал свое изображение. — Да вот мы и пришли.

Они остановились перед большим доходным домом, верхние этажи которого пропадали во мгле. Над воротами горел фонарь, а дальше разверзался темный проход, куда барон без колебаний и нырнул. Симон последовал за ним.

— Держитесь правой стены. Сейчас будет двор.

Симон осторожно пробирался вперед. Шагов через тридцать стена кончилась, и он споткнулся о порог.

— Теперь прошу налево!

Барон толкнул скрипучую железную дверь и по слабо освещенной лестнице начал спускаться в подвал, не оборачиваясь более на Симона. Навстречу потянуло сырым, теплым, затхлым духом. Спускаться пришлось долго, по высоким истертым ступеням, они трижды поворачивали.

Когда же Симон, которому все предприятие понемногу начало казаться довольно зловещим, задумался, не следует ли ему остаться там, где он стоит, барон толкнул другую, совсем низенькую дверцу. Изумленный Симон услышал плеск и бульканье. Потом барон стукнул по распахнутой двери кулаком. Толстая жесть отозвалась, как китайский гонг.

И Симон тут же оказался в просторном помещении. На протянутой от стены к стене проволоке плясал фонарь, бросавший на черную воду зыбкие блики, осколки света, то тонувшие, то выныривающие вновь, как зеркальные рыбки, гоняющиеся друг за другом, резвящиеся, сливающиеся и снова исчезающие. Помещение, казалось, раскачивалось вместе с фонарем, тени ползали туда-сюда, в неверном свете пористые стены как будто дышали. Чтобы не потерять равновесие, Симон ухватился за дверную ручку. В торце то ли пруда, то ли бассейна Нептун из крупнозернистого песчаника вздымал трезубец, целясь в позеленевшего бронзового дельфина, на противоположном конце извергавшего из широко разинутой пасти струю воды. В мерцающем свете морской бог как-то по-идиотски оживал. Он кривил рот, пучил слепые глаза, а пальцы сжимались на рукояти трезубца. Пол вокруг бассейна был выложен каменными плитами. Позади извергающего воду дельфина под сводами смутно виднелись баррикады из стеллажей, ящиков, бутылей, банок, аквариумов, мебели, кучи веревок, мешков и досок.

Куча возле огромного платяного шкафа зашевелилась, приняла человеческий облик и четкие очертания. Пыхтя и шаркая, существо приблизилось и остановилось перед бароном, который ждал, отойдя на несколько шагов от лестницы и опершись на трость. Из бесформенной путаницы всяческой одежды торчал нарост, служивший головой. Ко всему, от существа разило рыбьим жиром, как от разлагающегося кита.

Прижав к носу платок, Симон отошел от дверей, в которые сквозняком несло скверный дух, к бассейну, но тут же отскочил: прямо перед ним на верхние ступеньки замшелой лестницы из воды вылезла здоровенная толстая саламандра и шмыгнула по каменным плитам к жестяному тазу, куда с некоторым трудом и забралась.

— Ну не хочет она с другими водиться, — заметило человекоподобное чудище мягким мелодичным голосом. — С тех пор, как краб недавно ущипнул ее за левую заднюю лапу, она все дуется.

— Никогда не пойму, Тимон, как это вы можете держать этакую живность в одном бассейне с рыбами, — произнес барон, качая головой. — Подобными тварями не интересуется никто, кроме бедняги Вайнхаппеля да не менее взбалмошного доктора Гугеля. Не собираюсь читать вам нотации о связях морали с методикой, но даже из коммерческих соображений вам следует раз и навсегда навести тут порядок. Правда, настоящего коммерсанта из вас никогда не получится. Да и к чему это мне? Вы приготовили заказ?

— Diodon hystrix brachiatus уже в банке. Chimera monstrosa argentea я сию секунду пересажу. Вы же знаете, теснота ей не на пользу. Извольте минуточку терпения!

Тимон прошлепал к нише, где на полке в ряд стояли колокольчики. Выбрав один из них, он ухватил большой сачок, прислоненный к обомшелым коленям Нептуна, перегнулся через край бассейна и громко зазвонил.

— Серебряный, до-диез, — объяснил он.

Тут же быстро опустил сачок в воду, держа его обеими руками, а колокольчик зажав в зубах и по-прежнему названивая, вытащил на свет божий бьющееся черное создание и вопросительно взглянул на барона. Тот кивнул. Тимон осторожно положил сетку с содержимым рядом с собой на пол, заботливо вытащил яростно бьющуюся рыбу и побрел с ней в глубь подвала.

— Этот чудак напугал вас, не правда ли? — с тихим смешком спросил барон Симона. — Во всей Европе нет лучше торговца экзотическими рыбами. Для меня же оригинал сей просто неоценим. С ним в лучшем случае может сравниться только старый Мейнур из Рима, тот, о ком лорд Булвер пишет столько несправедливого. Черт его знает, где только он достает свой товар. Он добывает мне редчайшие и драгоценнейшие экземпляры и был неоценимым помощником при создании моей коллекции. Ведь я — ихтиолог.

— Об этом знают даже юристы.

— Наверняка не все, с вашего позволения. Так вот, этот Тимон — истинный феномен! Благодаря ему я напал на след первой подлинной золотой рыбки, золотой, заметьте себе! В остальном же он невероятно ограничен. Там, у него в логове, есть стопка детективов, и он постоянно перечитывает их в одной и той же последовательности от первого до последнего. Пару лет назад я подарил ему книжищу, весьма, по мнению моей тетки Айффельгейм, увлекательную. Но славный Тимон не мог пересилить себя и включить в свое каноническое чтение новую книгу. Наверное, она и по сей день валяется неразрезанной. Истинный консерватор.

Не прошло и пяти минут, как Тимон вылез из своей берлоги, сгибаясь под тяжестью двух пятилитровых банок из-под огурцов, в которых шевелилось что-то темное. Симон затаил дыхание, раскрыл объятия и принял одну из них, закрытую вощаной бумагой. Барон сунул Тимону купюру, пресек коротким жестом его ворчливые возражения и взял другую банку. В бароновой банке бултыхался белесый, надутый, сплошь усеянный острыми шипами шар, снабженный сзади и по бокам грандиозными плавниками. Тараща на руки барона сквозь выпуклые стенки большие расплывающиеся глаза, он любопытно тыкался роговым рылом в прозрачные своды своего тесного узилища. В симоновой же банке лежало, свернувшись клубком, длинное темное создание в ореоле волнующихся лохмотьев-плавников, сквозь которые мерцали кораллово-красные жабры.

Налитые до краев банки были тяжелыми. Глядя поверх них, барон и Симон выбрались по лестнице во двор и миновали темный проход. На улице они в этот раз свернули направо. Разговор принял довольно отрывистый характер, поскольку ходьба по скользкой мостовой, на которую падал редкий снег, да еще с тяжеленными банками становилась сложным акробатическим трюком. Барон широким шагом стремился вперед, Симон не отставал от него. Вскоре хлюпающая банка начала оттягивать ему руки. Однажды, как раз под фонарем, клочковатое страшилище кинулось вверх и стукнулось головой о бумагу. Симон поймал нечеловечески злобный взгляд и с перепугу чуть не выронил банку с рыбой.

***

Наконец они свернули в какой-то переулок. Высокие здания остались позади, уступив место низким, почти сельским строениям, садовые ограды между ними до самой земли буйно заросли плющом и диким виноградом. Свернув еще три раза, барон остановился у ворот, скудно освещаемых ближайшим фонарем. Переложив банку в левую руку, он вытащил ключ и отпер калитку, вделанную в одну из створок ворот.

Кивком он пригласил Симона входить.

В слабом свете, падающем через стену, Симону почудился парк во французском вкусе. Усыпанная гравием широкая аллея вела меж стриженых боскетов к большому зданию. По обе стороны в темноте терялись группы подстриженных в форме огромных шаров и обелисков буксовых кустов.

Барон запер за ними калитку. Потом перехватил поудобнее банку и зашагал впереди Симона к дому. Через полсотни метров боскеты кончились двумя особенно высокими обелисками. На усыпанную гравием просторную площадку двумя маршами спускалась открытая лестница.

Мимо Симона прошмыгнуло что-то длинное и черное, на секунду четко вырисовавшееся на светлом гравии. Барон остановился, осторожно поставил банку. Потом ухватил трость, которую нес до этого под мышкой, за середину и на цыпочках пошел дальше.

— Т-ш-ш! — велел он Симону, когда тот собрался было за ним. Неожиданно он размахнулся и, словно копье, метнул трость в нижнюю ступеньку одного из лестничных маршей. В ответ раздался короткий хриплый вопль, перешедший в жалобный визг, кто-то пробежал вдоль фасада, загребая лапами по гравию, и скрылся среди высоких деревьев парка. Засветилось квадратное окошко под самой крышей, показался мужской силуэт. Заскрипело окно, кто-то высунулся наружу.

— Quivive? Кто здесь?

— Vite, Пепи, — отозвался барон. — Это я! И захвати фонарь. Кажется, мне удалось подбить одну из этих проклятых тварей.

Окно закрылось, свет фонаря скрылся в глубине дома. Симон вопросительно смотрел на барона, в нетерпении расшвыривавшего тростью гравий.

— Мне неизвестны ваши убеждения, — вдруг заговорил барон. — Все же полагаю, что вы наслышаны о борьбе, которую я веду вот уже почти шесть лет. Политические мотивы вам, как служащему Управления Лотерей, разумеется, известны. Наш премьер-министр — простой, здравомыслящий человек; против большинства министров возразить тоже нечего. Но правительство, как готовый в любую минуту лопнуть пузырь, беспомощно дрейфует по болоту бюрократии, в пучине которого бродит оппозиция: оппозиция, начертавшая на своих знаменах наряду с прочими кощунственными лозунгами и «Защиту выдрам». А что на их жаргоне означает «защита»? В действительности они выдали этой нечисти охранную грамоту, оправдывающую любое преступление! Наш бедный император, сидя в Шенбрунне, вынужден смотреть, как во впускные дни оппозиционеры прогуливают в дворцовом парке целые своры выдр.

Симон кивнул. Правда, оппозиция никогда не высказывалась однозначно в защиту выдр, но рассказывали, что на тайных заседаниях они избрали выдр своим символом и тотемом. Вряд ли была хоть доля истины в отвратительных историях о фанатичных оппозиционерах, вскармливающих выдр собственной грудью. Тем не менее даже в Управлении Лотерей был-таки один заведующий отделом, державший у себя в письменном столе парочку выдр.

— Может, и вы из них? — спросил барон.

— Боже сохрани, нет! Отец, пожалуй, лишил бы меня наследства.

— И был бы совершенно прав!

— Я, собственно, никогда об этом не задумывался. Но бестии эти мне весьма несимпатичны.

— Гм, — пробурчал барон. — Вы еще мягко отзываетесь об этой сволочи. Увы, я, будучи обладателем драгоценнейшей ихтиологической коллекции Европы, стал объектом низких происков выдр. Не думайте, я не преувеличиваю! Пока они еще опасаются открыто выступать против меня, препятствовать мне в защите дела моей жизни, да что там — в необходимой самозащите. О поддержке силами охраны общественного порядка и думать не приходится. Ах, вот он наконец!

Тот, кого барон называл «Пепи», показался на лестнице с потайным фонарем. Барон выхватил у него из рук фонарь и бросился искать место, где он, по его словам, попал в выдру. Действительно, рядом с одной из балясин (со вздыбившимся каменным единорогом на гербовом щите) гравий был взрыт и забрызган блестящей темной жидкостью, брызги тянулись вдоль рабатки к темной купе деревьев и кустов, замыкавшей французскую часть сада. Барон, Пепи и Симон в качестве замыкающего пошли по следам, ведшим через газон до первых деревьев. Было так темно, что не разглядеть даже поднесенной к глазам руки. Только луч потайного фонаря освещал узкую полоску газона. Трое мужчин замедлили шаги и прислушались.

— Смотрите! — прошептал Симон. Над самой землей впереди полукругом загорелись тусклые желтые точки, расположенные попарно: глаза выдр. Симон затаил дыхание. Крайние пары медленно двигались.

— Окружают, — прошептал Пепи.

Симон почувствовал, что сердце бьется где-то в горле. Сквозь тонкую одежду начал пробираться холод. Наконец раздался звук: злое, резкое, постепенно затихающее фырканье. Глаза придвинулись. Симон нервно рылся в карманах. Вдруг под руку ему попалась коробка серных спичек, как любитель трубки он постоянно таскал их с собой. Рядом стучал зубами Пепи. Когда же другой рукой Симон нащупал купленную по дороге со службы газету, его осенило: поспешно обернув спички газетой, он поджег ее и запустил в выдр. Одновременно испустил дикий звериный вопль, замахал полами пальто, как огромными крыльями, наконец, вырвал из рук барона фонарь и швырнул его вслед газете. Фонарь погас. Газета неуверенно разгоралась, и когда огонь добрался до спичечного коробка, раздался громкий взрыв.

— Бежим! — прошипел Симон остальным. Они помчались со всех ног и пришли в себя, только долетев до лестницы.

— Еще бы чуть-чуть — и все, Ву Jove! — пропыхтел Пепи.

— Не знаю, как и благодарить вас, г-н Айбель, — промолвил барон, смущенно теребя набалдашник трости.

— Я и не подозревал, что эти бестии уже нападают на людей.

В темноте они наощупь отыскали оставленные банки: опрокинутые и пустые.

— Ах, канальи! — вскричал барон.

Пепи чиркнул зажигалкой. Химера исчезла, диодон, спасенный колючим панцирем, бился в нескольких метрах на траве.

— Пепи, живо воды!

Пепи подхватил банку и кинулся вверх по лестнице. Вернулся он не только с водой, но и со свечкой. Барон надел перчатки, осторожно поднял диодона, и тот бултыхнулся в банку. Затем он выпрямился и обратился к Симону:

— Позволено мне будет после всех треволнений просить вас ко мне подкрепиться?

Симон сообразил, что таким образом барон намеревается выразить ему свою признательность и что поэтому благовоспитанные отказы тут неуместны.

— Почту за особую честь, г-н барон.

***

Со спасенным диодоном в руках барон поднимался перед Симоном наверх, где Пепи уже поспешно распахнул широкие двери.

Восемь свечей, зажженных Пепи в серебряной жирандоли, достаточно освещали зал, в котором они оказались, и Симон смог оценить его классические пропорции. Простенки между высокими окнами были доверху, до самого плафона, изображающего триумф наук, скрыты полками, на которых размещались тысячи рыб, частью — в банках со спиртом, частью — в препарированном и высушенном виде. Специальное отделение занимала целая коллекция рыбных консервов: башни тщательнейшим образом классифицированных жестянок с сардинами, филе сельди в разных соусах, тунец, ставрида и акульи плавники. На других полках располагались аккуратно отбеленные скелеты. Длинная шеренга фолиантов в кожаных переплетах таила собрание распластанных высушенных рыбьих шкурок, наклеенных на тончайший пергамент: полный гардероб Нептуна. Коллекция была оформлена на основе нескольких принципов одновременно, и тому, кто не знаком с музейными методиками, могла показаться запутанной, даже беспорядочной, хотя как раз положенная в ее основу высшая система и делала ее уникальной и бесценной. Так или иначе, а Симон не располагал ровно никакими естественнонаучными познаниями, чтобы даже просто догадаться о комплексности этого многоаспектного начинания. Бросив беглый взгляд на потолок, он с восторженным «О!» повернулся к бесчисленным аквариумам, расставленным просторным овалом. Там в мире и согласии проживали вокруг высокого фонтана, мерцающая и пенящаяся струя которого била посреди зала из огромного бледно-зеленого мраморного бассейна, обитатели всех морей и океанов. Бульканье аэраторов и плеск фонтана не нарушали торжественного покоя, слегка отдававшего рыбьим жиром и водорослями.

Пепи проводил господ в кабинет барона — маленькую, жарко натопленную комнату, уставленную по всем стенам книгами, их золотые корешки мягко поблескивали в отсветах камина. Два круглых аквариума на капителях античных колонн фланкировали заваленный книгами и бумагами стол. У окна стоял второй стол с крышкой из белого камня, там барон препарировал. Пепи поставил подсвечник на турецкий табурет и придвинул к огню два удобных кресла. Барон вежливым жестом пригласил гостя садиться.

— Угодно портвейна? — спросил он.

Симон знал название благородного напитка по романам Чарльза Диккенса и поспешно кивнул. Когда Пепи вышел, барон закинул ногу на ногу, положил руки на подлокотники и мягко посмотрел на Симона.

— Сдается, мой славный Пепи вам понравился?

И впрямь. Пепи был негром, уже в одном этом было нечто восхитительное. В зеленой, как мох, ливрее с золотыми пуговицами и аксельбантами он казался в тот ноябрьский вечер посланником солнца, замещающим лучезарное светило на время его зимнего отсутствия.

— Его полное имя — Иосиф Бонапарт Новак, а родом он из Миссури. Я обнаружил его четырнадцать лет назад в Трофейахе, где он присматривал за обезьянами одного бродячего цирка. Как и все негры, он не лишен музыкальных способностей, но нашим знакомством мы по странной случайности обязаны его дарованию художника, вовсе не такому уж значительному, как потом выяснилось. Он сидел перед обезьяньей клеткой на пустом ящике из-под бананов и рисовал ботинком на песке рыбу, вполне сносную — с некоторыми оговорками — форель. Слово за слово, я исправил его рыбу, он поведал о своей солнечной родине и некоем господине по фамилии Ларош или что-то в этом роде, у которого служил камердинером, и посетовал на холодные безотрадные зимы в Европе. Я верю в судьбоносную силу случая. Директор труппы подверг мое терпение жестокому испытанию, но в конце концов Пепи все же уехал со мной — вместе со своими обезьянами.

— Они и теперь здесь? — вежливо осведомился Симон, ломая голову, к чему барон все это рассказывает.

— Давно уж нет. — Барон покачал головой. — Одну за другой он схоронил их в дальнем углу парка.

В дверь вежливо постучали. Появился Пепи с хрустальным графином и двумя бокалами.

— Ваше здоровье, г-н Айбель!

— И ваше, г-н барон!

Симон пригубил темно-медовый напиток, дал маленькому глоточку растечься по языку, пока рот его не наполнился изысканным ароматом. Барон постукивал по своему бокалу перстнем с печаткой, который носил на левом мизинце. Симон отвел глаза от тлеющего полена, надолго приковавшего его внимание.

— Так вы, стало быть, юрист и служите в Управлении Лотерей? — повторил барон.

— Да.

— И это вам по душе?

— Вовсе нет. Юриспруденция давно внушает мне глубокое отвращение, а Управление Лотерей… Что уж тут: управление и есть управление.

— Ничего не имею против юристов. Мой дядюшка Октав написал весьма почтенный труд о презумпции Муциана, вам он наверняка известен. Тем не менее, судя по вашим словам, и профессия ваша, и сфера вашей деятельности как таковая не приносит того удовлетворения, какого бы я вам желал.

Барон откинул голову и, казалось, погрузился в безмолвную беседу с неким господином с бородкой клинышком, чей портрет висел над камином в пышной золоченой раме. Симон снова взялся за свой бокал — надо же было чем-то занять руки — отставленный им после первого глотка.

— Г-н доктор, — внезапно прервал молчание барон, — не хотите ли стать моим секретарем? — Он поднялся и подошел к огню, поближе к портрету, словно не разобрал последних слов клинобородого. — В Управлении Лотерей вы несчастливы, не важно, по каким причинам. Ваши политические убеждения не противоречат моим, вы энергичны, интеллигентны и из хорошей семьи, это совершенно очевидно. Мне же нужно доверенное лицо, человек, который поможет мне справиться с обширной корреспонденцией и вообще будет споспешествовать в таких делах, которые выше разумения Пепи. Управление моим состоянием в равной степени весьма трудоемко, помощь юриста была бы в нем неоценимой. Вообще говоря, занятия ваши будут не из легких и не лишены известного риска, а положение — столь же щекотливо, как мое собственное. Мы живем на вулкане.

Словно в подтверждение, тлеющее полено преломилось и осело, испустив сноп искр. Симон пробормотал нечто неразборчиво-вежливое. Ему стало легче оттого, что странно-выжидательное поведение барона получило объяснение, но при этом он так смутился, что двух слов связать не мог. Про себя он сравнивал роскошный кабинет барона со спартанской комнатой, в которой столько лет провел его папа, а где-то позади уютного, несмотря ни на что, письменного стола доцента Айбеля, глубоко под казенными сводами Управления Лотерей маячил его собственный закапанный чернилами столишко. И как только Симон добрался до него, тут же спокойный, несколько носовой голос барона вернул его обратно. Руки Симона вспотели, чтобы избегнуть его взгляда, он смотрел на фланкируемый аквариумами алтарь науки, блестевший и сверкавший в свете камина всеми своими серебряными накладками и красным деревом, словно протестуя против оскорбительного сравнения с Управлением Лотерей.

— Я далек от мысли подталкивать вас к поспешному решению, — вновь заговорил барон. — Вы можете и должны как следует взвесить мое предложение.

— Да… я… — пробормотал Симон.

— Понимаю, вас удивила внезапность моего предложения. Несмотря на горький опыт с вашим предшественником, я все же льщусь мыслью быть знатоком людей. В случае Маусорля, этого вот предшественника, мне недостало объективности: он был студентом-зоологом, не слишком способным, но начитанным, мы познакомились во время одной из моих лекций в университете. Конечно, большого ихтиолога из него никогда не вышло бы, но я вообразил, что он способен хотя бы стать секретарем такового. Было в нем что-то от молодого тюленя. Он же оказался вроде тех бутылок, которые, как мне говорили, в увеселительных заведениях держат для деревенских посетителей — солидные этикетки с вычурными названиями, скажем: призер выставки в Грамматнойзидле или Лангенлебарне. А на следующее утро — тяжелое похмелье. Сидя за этим вот столом, используя мои идеи и рукописи, этот прожженный негодяй обманом добился профессорского места в Филадельфийском университете. Вот, — барон вытащил толстый конверт и показал его с видом обвинителя Симону, а потом швырнул в огонь, — это была его речь при вступлении в должность. Поистине счастье, что ее можно испепелить! Он набрался наглости ссылаться на меня как на своего учителя и цитировать мои «Principia ichtyologica». Так этим демократам и надо: гангстером больше, гангстером меньше — не все ли равно…

Симон сочувственно прищелкнул языком.

— Но довольно браниться! Почерк у вас хороший?

— Мои начальники всегда отзывались о нем весьма благосклонно.

— Ваши начальники? Я полагал, в министерствах пользуются этими совратительными машинками.

— Не для внутренней переписки. У каждого начальника отдела даже есть свой каллиграф.

— Великолепно! Ну, да этому конец, как только, не дай Бог, к власти придут выдролюбы! Революция вместо эволюции! Победа количества над качеством… Мне не нужно ни испытательного срока, ни рекомендаций: окажетесь годным — останетесь, нет — на то и риск. Существование Пепи доказывает, что ладить со мной легко. В маусорлевские интриги вы не пуститесь. Жалованье — сто гульденов в месяц, к тому же — стол и квартира. Работа ваша будет ограничена разумными пределами; тем не менее я должен быть уверен, что в случае необходимости вы будете в моем распоряжении в любое время дня и ночи… Кроме того, вам придется сопровождать меня в путешествиях. Вы любите путешествовать?

— Очень.

— Великолепно. Кажется, мы уживемся. Пепи! — Негр вырос рядом с креслом барона словно из-под земли. Симон и не заметил, что он оставался в комнате.

— Покажите г-ну доктору комнату Маусорля, и его ванную тоже.

— Но… — начал было Симон.

— Мне хочется показать вам, какие вас ожидают условия. Затем вы сможете спокойно все обдумать в собственной постели.

— В постели вдовы Швайнбарт. Я снимаю у нее комнату.

— Ну так постель Маусорля явно может конкурировать. Доброй ночи!

Пепи с подсвечником пошел впереди. В большом зале он отворил потайную дверцу, за ней была крутая винтовая лестница, связывающая парадные покои с верхним этажом. Узким коридором, полным портретов предков и низких дверей, он проводил Симона в предназначенную секретарю комнату: большое уютное помещение с тремя квадратными окнами в глубоких нишах, полосатыми обоями, парой вытертых, но красивых ковров, темными картинами, изображающими какие-то дворцы, огромной кроватью с балдахином, двумя тяжелыми шкафами, обтянутым тисненой кожей вольтеровским креслом и секретером. Пахло мастикой. Симон озяб, но пузатая кривоногая железная печка внушала доверие.

— Ванная как раз напротив, — заметил Пепи, оставшийся у дверей.

Увиденное произвело на Симона впечатление. У него был врожденный вкус к спартанской роскоши, окружающей по-настоящему больших господ. В задумчивости он вышел и спустился по лестнице. В большом зале перед аквариумом стоял барон и кормил его обитателей тонкими червяками, которые, свившись в похожие на медуз клубки, плавали в хрустальной чаше. Он рассеянно протянул Симону в знак прощания вилку, на которой извивались розовые созданьица. Его гость и будущий секретарь ограничился безмолвным поклоном.

***

Как в большинстве культурных государств, в Австрии все граждане равны перед законом. Независимо от этого государственные чиновники еще более равны, чем прочие граждане: по их утверждению, всем им равно мало платят и все они, хотя большинство, разумеется, будет яростно это отрицать, отличаются равным профессиональным отсутствием понимания смысла своей деятельности, что удивительным образом прекрасно сочетается с некоей действующей на нервы упертостью их поведения. Сей потрясающий феномен, однако, легко и просто объясним: только самые упорные из претендентов, доказавшие свою способность к выживанию в течение довольно-таки долгого послушничества, допускаются к высшему посвящению, именуемому в среде чиновников прагматизацией. Для прагматизированных упертость делается привилегией, ведь государство может избавиться от них только при чрезвычайных обстоятельствах. После прагматизации чиновник живет, руководствуясь уже не общегражданским законодательством, но служебным уставом, разновидностью орденского устава, знание коего есть предмет трудного экзамена, сдающегося перед прагматизацией. Зато отныне он — член в высшей степени строгой иерархии, выражающейся в фантастических, едва ли доступных непосвященным обрядах по поддержанию собственного реноме. И заветнейшее его желание — с максимальной скоростью одолеть ступени служебной лестницы.

Чиновником, как и австрийцем, нужно родиться. При сложившемся положении это очевидно даже иностранцу. Тот, кто не родился чиновником, но тем не менее, делается и остается им, неизбежно становится жертвой глубоких душевных травм, ему ни за что не избавиться от ореола таимой в сердце трагедии. Значительная часть чиновничества обязана своей избранностью распространенному в чиновничьей среде близкородственному размножению: отец передает сыновьям исповедание столь своеобычной формы существования и озабочен тем, чтобы и дочерям подыскать по возможности прагматизированных мужей. И так, по Менделю, из поколения в поколение. Другие становятся чиновниками по душевной склонности, определенному складу характера, вследствие родовых привилегий или родовой травмы. Третьи постигают собственное призвание, руководствуясь примером какого-нибудь почтенного старца, приходящегося им дядюшкой, крестным или другом дома и к которому обращаются не по имени и не «г-н доктор», но исключительно полным титулом, почти всегда содержащим благоговейное «советник» с присовокуплением каких-то загадочных словес. Будущих чиновников, по призванию ли или по наследству, нетрудно узнать: спокойные, послушные дети, бережливые с игрушками и способные часами не мешать взрослым.

К чести сословия, люди действительно глупые и ленивые, стремящиеся в канцелярии только потому, что надеются вести там свой особенный образ жизни, составляют наименьшую часть чиновничества. Нередко их используют для приема посетителей, они прекрасно умеют одним-единственным косым взглядом разоблачить омерзительного посетителя до мозга костей. Кроме того, желающие увеличить свои штаты начальники охотно используют их для обоснования причин такового увеличения: у глупых и ленивых чиновников нюх, как у натасканных на трюфели свиней, во всем, что касается сложных случаев компетенции, так что всегда находятся случаи, никому не подотчетные и вследствие этого требующие привлечения свежих сил. А если вышеупомянутый начальник знает к тому же, как раздобыть еще одного глупого и ленивого чиновника, то искомый эффект без труда удваивается и утраивается.

Истинные чиновники, о которых до сих пор шла речь, подразделяются на четыре разряда: в самом низшем, разряде Г — ты совершенное ничто, в В — ничто, в Б — кандидат и в разряде А — юрист. Кроме того, существуют еще неистинные чиновники, или чиновники от науки, большая часть которых посвящает служебное время борьбе за включение в разряд А. Но таковые встречаются весьма редко, поскольку достичь блага прагматизации им удается лишь в исключительных случаях. С другой стороны, именно в случае неистинных чиновников, или чиновников от науки, прагматизация часто становится вопросом существования, поскольку учреждать резервации для лишенных средств к существованию ученых, где занимаются вещами якобы бессмысленными и второстепенными, может позволить себе только государство.

***

Август Иреней Айбель, отец Симона, принадлежал в качестве миколога и директора Музея Грибов к чиновникам от науки. В высшей степени вероятно, что именно по этой причине Симон избрал карьеру истинного чиновника. Стремление стать из неистинного истинным пустило в человеческой душе глубокие корни, поэтому папаша Айбель был весьма рад обнаружить в сыне известные склонности, выразившиеся поначалу прежде всего в абсолютном безразличии последнего к занятиям юриспруденцией. Хотя Айбелю-старшему и удалось подняться до надворного советника, он всегда с горечью помнил, что в кругу истинных надворных советников он — всего лишь курьезная фигура на самой периферии. Тем более, что его зять Каэтан фон Эренштейн принадлежал к династии истинных чиновников и состоял заведующим отделом, что есть высший предел, коего может достичь истинный чиновник.

Непосредственно после получения ученой степени доктора обоих прав Симон Айбель приступил к службе в Императорском и Королевском Управлении Лотерей и в тот год, когда повстречал барона Кройц-Квергейма, почти завершил свое послушничество. Он готовился к помянутому выше трудному экзамену и рассчитывал примерно через полгода пройти прагматизацию. И все же такие успехи не полностью удовлетворяли папу Айбеля. Он подозревал, что сын его — представитель крайне редкого, но все же встречающегося во всех разрядах табеля о рангах паразитического вида, благоденствующего на теле чиновничества (именно так называются чиновники в совокупности) подобно многоцветным гнойникам. Из брошенных Симоном вскользь замечаний он уяснил, что единственной целью означенного Симона является так организовать ту часть жизни, что должна быть посвящена надежному заработку и созданию потребных для его приватных занятий средств, чтобы она не препятствовала тому, что он несколько туманно именовал «самовыражением». Он не рвался наверх. Последний отпуск Симон провел у родителей и как-то обронил подозрительную цитату «Труд — опиум для народа», а папа Айбель был уверен, что она — точно не из Маркса. Папа Айбель уповал на целительное воздействие прагматизации.

Симон же ее боялся. Хотя на его письменном столе и лежал раскрытым Служебный устав, в душе его бурлили авантюрные планы побега, и он куда живее мечтал об иностранном легионе, бродячих артистах или матросской службе, чем о двадцатипроцентном повышении оклада, следующим за прагматизацией. То, что он еще недавно считал простым средством достижения неясной, но высокой цели, теперь, казалось, тянет свои липкие, серые, осьминожьи щупальца из всякой папки, точно позаимствовав цвет у унылых сумерек, в которых он намеревался обустроить свое будущее. Вечера напролет он просиживал в цинковой ванне вдовы Швайнбарт, пытаясь смыть воображаемую плесень.

Ясно, что при таком раскладе предложение барона было для Симона весьма заманчивым. Сами приведшие к нему обстоятельства придавали ему в Симоновых глазах нечто судьбоносно-значительное. Эпизод в цветочном магазине, визит к торгующему рыбами Тимону, приключение с выдрами, великолепный дворец, ихтиотека и черный Пепи — экспозиция возвышенной жизни, по сравнению с которой судьба авантюриста-легионера или матроса становилась просто историей из дешевой книжки для простонародья. Против же говорило то, что за четыре года ему все-таки удалось так поставить дело на службе, чтобы приходившаяся на его долю работа отнимала лишь немногие часы из тех, что он просиживал за казенным столом. Остальное время посвящалось общеобразовательному чтению, писанию писем и стихов и размышлениям. Раз он лишен какого бы то ни было честолюбия, чиновничий аппарат, вероятно, и дальше будет относиться к нему с удобным равнодушием. Но он считался и с опасностями столь уютной жизни и боялся, что постепенно начнет размякать в ровном климате канцелярии. Представив себе, как в один прекрасный день не услышит ничего, кроме монотонного шелеста дел, он уже не раз впадал в панику и спасался бегством в соседствующее с Управлением Лотерей кафе «Министерство».

Симон сравнил барона со своим начальником из Управления. Министериальный советник Алоизиус Креппель также блюл сословные различия, что выражалось не только в окончании его имени. Он носил широкие брюки, скрывающие угрюмое брюшко, сюртук в талию, белоснежные стоячие крахмальные воротнички и небесно-голубые галстуки. Раз в месяц он вызывал Симона, строго разглядывал его прищуренными по близорукости глазами с головы до ног и распекал за неумеренный расход песка и скособочившиеся римские цифры, а также поучал относительно пунктуального начала рабочего дня и значения нарукавников с точки зрения морали. Нарукавники были для Креппеля священной реликвией чувства долга и повиновения, и он подолгу пенял Симону, ненавидевшему сей предмет туалета, если заставал его с дерзостно неприкрытыми рукавами. Тогда Креппель так размахивал у него перед лицом толстым как сосиска указательным пальцем, что Симон с трудом удерживался, чтобы не вцепиться в этот палец зубами.

***

Барон же, разумеется, — аристократ, настоящий аристократ, и не только из-за стрелок на брюках и английских усиков. Симон сравнил геральдический нос барона с бугристым обонятельным органом Креппеля и расхохотался. Проходивший мимо полицейский подозрительно глянул на него. Симон остановился и тихонько свистнул сквозь зубы. Полицейский схватился за саблю и изготовился проверить документы у припозднившегося гуляки. Симон рассмеялся еще раз, даже громче, потом быстро свернул в боковую улицу. Полицейский остановился на углу. Тут его участок кончался.

В конце боковой улицы, в одном из прекрасных доходных домов эпохи последнего экономического подъема, проживал доктор юриспруденции и философии Альбуан Гаерэггер, глава Предсказаний и Пророчеств Управления. Согласно Австрийской табели о рангах, весомой противоположности разбухшему за долгие мирные годы до многотомного труда Армейскому уставу, доктор Гаерэггер возглавляет секцию общих кадровых вопросов первого отдела. На деле же для ведения общих кадровых вопросов в Управлении Лотерей имеется двойник подлинного доктора Гаерэггера, существо в высшей степени тупое и злобное, но за скромную прибавку к жалованью согласное, чтобы его ежедневно гримировал один из служителей отдела Предсказаний и Пророчеств. Поговаривали, что однажды обоих — настоящего и поддельного доктора Гаерэггера — видели вместе за молодым вином: омерзительное зрелище.

Отдел Предсказаний и Пророчеств, само существование которого было государственной тайной, имел своей целью обеспечение путем систематической интерполяции ошибок в отчасти доступные для служебного пользования книги предсказаний и искажений публикующихся в газетах и продающихся на ярмарках гороскопов того, чтобы в сфере азартных игр и на словах, и на деле законом природы оставалась теория вероятности. Господа из отдела Предсказаний и Пророчеств были экспертами в вопросах толкования снов, наведения порчи, благоприятных и неблагоприятных дней, но кроме того их привлекали к решению множества других проблем, в первую очередь накануне выборов и государственных визитов. К тому же ходили слухи, что многие гадалки, предсказательницы и ясновидящие, а равным образом и почти все алхимики, состоят внештатными сотрудниками отдела Предсказаний и Пророчеств, но, пожалуй, это просто отголоски мечты любого австрийца о собственном запасном выходе.

Будучи главой отдела Предсказаний и Пророчеств, дважды доктор Альбуан Гаерэггер занимал в Управлении Лотерей положение некоторым образом особое. Интересным его находили даже дамы: приземистый мужчина средних лет с широким, добравшимся до затылка лбом, запавшими горящими глазами и окладистой рыжей бородой. Он носил исключительно изумрудно-зеленые костюмы, топорщившиеся от бесконечных амулетов и талисманов, носимых на голом теле. Когда он садился, его брюки издавали электрический треск, вероятно, сзади был подшит пергамент, исписанный выведенными вороновой кровью заклинаниями. В Управлении Лотерей к дважды доктору Гаерэггеру с фамильярной настороженностью относились даже заведующие секциями, и рассказывали, что накануне последних выборов у рыжебородого онейроманта спрашивал совета сам министр. К нашему же Симону дважды доктор Гаерэггер выказывал лестный интерес, узнав, что автор «Ночных песнопений» в антологии «Молодые поэты Австрии» и Симон — одно и то же лицо. Ведь отдел Предсказаний и Пророчеств тоже нуждался в способной смене. Завистливые коллеги уже шептались, что на Симона должна быть заявка.

На одной из коричневых дверей четвертого этажа роскошного дома Симон обнаружил единственный, зато недвусмысленный намек: штампованную из латуни пентаграмму. Только теперь он засомневался, стоит ли доверяться более высокому по должности чиновнику своего же Управления только потому, что тот после опубликования «Ночных песнопений» сказал, что он в любое время в полном его распоряжении. Может, уже учуял в Симоне ренегата? Ну, как бы то ни было: чиновники от оккультных наук, вроде дважды доктора Гаерэггера, при разного рода столкновениях всегда обходились с коллегами, чуждыми тайного знания, с тонкой иронией мужей, одной ногой стоящих на Млечном пути, в аду или еще где, но только не в Управлении Лотерей. Кроме того, дважды доктор Гаерэггер слыл заклятым врагом министериального советника Креппеля.

Симон намеревался спросить без всяких околичностей, есть ли у него шанс быть в обозримом будущем переведенным в отдел Предсказаний и Пророчеств. Если уж кто и мог устоять против предложения барона, так только сие метафизическое украшение Управления Лотерей.

Он решительно надавил на костяную кнопку. В квартире резко зазвонил звонок. По длительном ожидании Симон услыхал за дверью шарканье и хихиканье. Внезапно дверь распахнулась: дважды доктор Гаерэггер висел на ней, ухватившись за ручку и зацепившись ногами за порог, затем с невнятным бормотаньем он грянулся ниц. Изумленный Симон вошел и наклонился к нему. Начальник отдела смежил очи и лепетал нечто, теряющееся в бороде, при этом одной рукой он вяло ловил ускользнувшую ручку. Из-под задравшейся зеленой штанины блестел амулет. В дважды источаемом доктором аромате Симон без труда узнал сливовицу, к которой и сам имел обыкновение прибегать при простуде и расстройстве желудка.

Неожиданно дважды доктор Гаерэггер открыл один глаз, остекленело уставился на Симона и пробурчал: «Гляди-ка, да это Айбель! Ну, чего, чего вам?» После этого он вытянулся во весь рост, повернулся на бок и захрапел.

Тихое поскуливание заставило Симона поднять голову. Перед ним, уцепившись за вешалку и вытаращив от страха глаза, стояла кривоногая Эльфи, самая младшая из машинисток отдела Предсказаний и Пророчеств, босая, растрепанная и в розовой комбинации. «Убили! Убили! — заверещала она. — Айбель порешил господина доктора!»

Ее вопли заставили Симона поспешно отступить. Он пихнул надравшегося авгура к обвившейся вокруг вешалки Эльфи, скорчил ей кошмарную, совершенно чудовищную рожу и быстро захлопнул за собой дверь. Добравшись до последнего пролета, он услышал, как Эльфи верещит в забранной решеткой шахте лифта: «Убили-и-и!»

***

Мимоходом приподняв шляпу перед привратником, заспанно выбиравшимся из привратницкой в коротких подштанниках, Симон выскочил на улицу. Замедлил шаг он, только выбравшись за пределы окрика. Задумчиво пнул круглый блестящий каштан, попавшийся под ноги. Тот, весело подпрыгивая, покатился по мостовой и с глухим звуком плюхнулся в урну. Как удар по лбу. Судьба вынесла свой приговор: не подобает подчиненному невозбранно вторгаться в прихожие чиновников восьмого класса, к тому же в присутствии скудно одетых секретарш. На Симона вдруг напала нелепая тоска по Управлению Лотерей. У закутанного по самые уши уличного продавца каштанов, который как раз собирался потушить огонь под своей похожей на литавры жаровней, он купил каштанов, врученных ему в кульке из газеты, на ходу чистил их, горячие и мучнистые, и медленно, рассеянно жевал. Так он добрался до обширной площадки, где сушили дрова на задворках дома, в котором он снимал комнату у вдовы Швайнбарт. Растроганно поглядел в предвкушении сладостно-горькой разлуки на дом, казавшийся в свете только что выглянувшей из-за облаков луны штабелем черных ящиков.

Меланхолическая картина в том конце площадки, где стоял Симон, соответствовала его настроению: еще в начале прошлой недели там разбил свой шатер цирк, маленький и захиревший. Несколько фургонов на высоких колесах теснились вокруг пестревшего заплатами парусинового шапито. Редкие лампочки веселеньких цветов болтались вдоль швов палатки и собирались над входом в скудную гирлянду. Перед входом стоял мужчина в длинной алой мантии с невероятным меховым воротником.

— Вечернее представление! Окончательно последнее в сезоне! Вы увидите Жана Санпера, отчаянного укротителя львов. Чико и Чикиту, танцующих собачек. Знаменитого жонглера Ву Ци. Потрясающих воздушных гимнастов — трио Фрателли. Директора Артура Ваденшрота и его лошадей и — last not least! — Тави, всемирно известного клоуна! Входите, дамы и господа, входите!

У Симона не было особого желания и дальше размышлять в этот вечер о своем будущем во владениях вдовы Швайнбарт. Он приветливо кивнул обладателю алой мантии и подошел к кассе, хлипкому сооружению перед входом в шатер. Там сидела худощавая светловолосая девушка. Ее темные печальные глаза над автоматической улыбкой были глубоки, как пропасть. Симон робко протянул ей кулек с двумя последними каштанами. Девушка испытующе поглядела на него.

— Спасибо, — произнесла она и вытащила из кулька каштан.

— Пожалуйста, место в середине, чтобы было хорошо видно. — Симон положил деньги в суповую тарелку, судя по всему, для этого и предназначенную, и получил зеленый билет. — Холодно.

— Да.

Завороженный взглядом темных глаз, Симон попытался завязать беседу:

— Неприятно, должно быть, разъезжать в эту пору.

— Все лучше, чем так прозябать, — девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону дома напротив.

— Откуда вы знаете, что я там живу?

— Не собираюсь брать свои слова назад.

— Ну разумеется: дом поистине отвратительный. Не знаю, однако, предпочел ли бы я столь определенно теплу прочного дома жизнь в продуваемом со всех сторон фургоне где-нибудь на окраине незнакомого города. Верно, летом странствовать очень весело, но теперь, поздней осенью…

— Мы живем свободой и искусством!

— И вы полагаете, что в таких вот домах нет никого, кто был бы свободен и жил искусством?

— Уж не вы ли, сударь?

Девушка насмешливо рассмеялась и повернулась к толстому прыщавому мальчишке, швырнувшему на тарелку пригоршню мелочи и получившему фиолетовый билет. Симон снисходительно покачал головой. Девушка больше не удостаивала его вниманием. Человек в алом приподнял грубую попону и пропустил его.

— Натоплено, — ободряюще шепнул он.

Вокруг посыпанной мокрыми опилками арены в четыре ряда стояли красные скамейки. Маленький морщинистый человечек взял у Симона билет и показал место. Тот уселся, поплотнее закутался в пальто и, задумчиво очищая последний каштан, разглядывал немногочисленных зрителей, над покрасневшими носами которых поднимался белый парок. Он ясно видел, как его соседи шевелят в башмаках застывшими пальцами. Представление началось.

После парада-алле из трубы огромного граммофона понесся квакающий марш, а морщинистый карлик и какой-то мулат собрали из отдельных частей клетку, соединенную решетчатым туннелем с отверстием в стене шапито. Всемирно известный клоун Тави усердно мешал им сделать это. Он поливал их из сифона, лупил по головам свиным пузырем и скакал, как обезьяна, по решеткам, которые они таскали на манеж. В конце концов он уселся посреди клетки, мотая головой и изображая собачку, которая служит. Марш неожиданно оборвался, всемирно известный клоун с любопытством поглядел в туннель, испустил вопль ужаса и, как угорь, выскользнул из клетки. Со скучающим видом появился старый взъерошенный лев в сопровождении Жана Санпера, плечистого загорелого мужчины в фантастической генеральской форме. Щелкнув каблуками белых сапог, он подкрутил черные как смоль усы, вставил в левый глаз монокль, щелкнул хлыстом и приветливо сказал льву: «Мануэль, алле!»

Мануэль зевнул, выгнул тощую спину и нехотя встал на задние лапы. Желтыми кошачьими глазами он покорно и безучастно следил за хлыстом, которым водил перед ним укротитель. Затем прикатили круглую тумбу, и лев осторожно на нее забрался. Его повелитель поднял увитый бумажными цветами обруч, Мануэль еще раз зевнул, небрежно потрогал обруч лапой и наконец, помедлив, прыгнул сквозь него. Жан Санпер ногой отодвинул тумбу к решетке. Граммофон заиграл менуэт, и Мануэль неуклюже закружился вокруг укротителя, следуя за концом хлыста. Музыка вновь прервалась на середине такта. Только решетки тихо поскрипывали.

Жан Санпер подошел к Мануэлю, обеими руками раскрыл ему пасть и поцеловал в черный нос. Потом повернулся к публике, сунул в карман монокль и ответил по-военному коротким поклоном на жидкие аплодисменты. Широким жестом он отослал льва из клетки и четким шагом последовал за ним.

Тут к клетке снова бросились морщинистый карлик, мулат и всемирно известный клоун. Они как раз откручивали стальные штанги, державшие ее, когда послышались жалобный визг и яростное рычанье, и по туннелю в клетку опрометью бросилась беленькая собачка, а за ней — лев; огромным прыжком он кинулся на зверька и раздавил его лапами о стальные прутья. Со злобным рыком лев навалился на собачку и вонзил зубы в нежное подергивающееся тельце.

Примчался Жан Санпер, на этот раз вооруженный огромным сверкающим револьвером. В левой руке — хлыст. «Назад, Мануэль!» — приказал он льву.

Рыча, Мануэль поднял царственную голову и принялся грозно мести хвостом по опилкам. Потом встал и медленно удалился. Походка его была полна сдержанного ликования.

Часть зрителей окаменела, другая теснилась к выходу. Громко заплакали двое детей. Но прежде чем первые добрались до дверей, появился человек в алой мантии и поспешно забрался на низкий бортик, отделявший манеж от публики. Меховой воротник расстегнут, по подбородку, под которым трепетал голубой артистический бант, скатились две тяжелые слезы.

— Не уходите, дамы и господа, не уходите! Это ведь… это ведь просто маленькая собачка… маленькая собака… Простите нас… Представление продолжается! Сегодня Чико станцует один.

Обладатель алой мантии уткнулся пурпурным носом в клетчатый платок, потрясенно высморкался и умоляюще повторил просьбу. Симон понял, что при всей скорби о погибшей Чиките ему важнее было удержать публику от требования назад платы за вход. Пусть уж директор Ваден-как-его-там оставит себе деньги! Но вид залитой кровью собачки, все еще неподвижно лежавшей в клетке, отравил Симону вечер. Пока остальные зрители усаживались на свои места, он встал и вышел. На улице бросил взгляд в окошко кассы. Девушки с красивыми печальными глазами не было. Наверное, подумал он, она теперь пляшет на канате с тремя Феллини, а не то ею жонглирует китаец. Но он не вернулся.

Когда час спустя Симон в комнате у вдовы Швайнбарт задул горящую на тумбочке у кровати свечу, с площадки до него донесся тоскливый собачий вой.

***

Как всегда по утрам, вдова Швайнбарт разбудила Симона, забарабанив в дверь твердыми костяшками пальцев и прокричав:

— Г-н доктор, вставайте!

— Не сегодня, — отвечал Симон, с головой укрываясь стеганым одеялом и снова засыпая. Вдова убралась на кухню, не помешав следующему сновидению.

Во второй раз его разбудило солнце, и на этот раз — окончательно. Огненно-красным пылающим шаром оно поднималось в бледное небо за окном. Он потянулся в скрипящей кровати и, прищурившись, разукрасил грязный потолок розетками и амурами кройцквергеймовского плафона. Круглый графин на столе, на стенках которого играли красные солнечные отблески, напомнил ему зал с великим множеством рыб: верно, солнечные лучи дробились там сейчас в аквариумах, а скелеты отбрасывали причудливые тени. Он вообразил парк, весь в инее, клубящийся утренним туманом, и черного Пепи, поднимающего шторы в спальне барона, и барона, как он сидит в шлафроке за чаем, тостами и джемом и пробегает глазами корреспонденцию. Тут Симон перевернулся на живот и подумал о министериальном советнике Креппеле, в домашних туфлях и со спущенными подтяжками макающем рогалик в кофе, поданный страшилой-женой: с этой злобной мумией Симон на юбилее Управления Лотерей был вынужден трижды протанцевать, — подумал о заспанных уборщицах в Управлении, опоражнивающих корзины для бумаг в другие, большего размера. Затем он сел, поглядел на часы, которые повесил, как всегда, на крючок в изголовье, и сообразил, что выступление Креппеля и уборщиц состоялось уже тому как два часа. Наконец, вне всякой связи Симон ухмыльнулся по поводу жирной кляксы, посаженной вчера бедняжкой Мими Швайзель на протокол последнего визита министра и вызвавшей бурю служебного веселья, поскольку от подписи заведующего отделом Задовецкого остались только первые три буквы.

— Да здравствует — да здравствует — да здравствует барон! — проорал Симон и вскочил.

Он тщательно побрился, опрыснул щеки и подбородок лавандовой водой и надел лучший костюм. Когда вдова Швайнбарт внесла поднос с утренним кофе и двумя булочками, он покровительственно ей улыбнулся.

— Доброе утро, дорогая фрау Швайнбарт! Позвольте сообщить, что с первого числа я освобождаю этот чертовски дорогой чулан.

Славная вдова с грохотом опустила поднос на стол и посоветовала ему как можно скорее убираться ко всем чертям. Симон пообещал прислать ей открытку. Не спеша и с удовольствием он выпил кофе, кидаясь время от времени крошками в фотографию покойного Евсевия Швайнбарта, почтмейстера в отставке, мрачно глядевшего на него с пианино под плюшевым чехлом.

— Мое почтение, почивший в бозе Швайнбарт!

Потом надел новый серебристо-серый цилиндр, накинул на плечи подходящую к нему пелерину и легкими стопами направился на службу. Однако вместо того, чтобы чинно и незаметно пробраться к своему столу, как это и пристало опоздавшим, он поздоровался с оберкомиссаром Антоном Ведельмайером, своим визави (их столы стояли вплотную) таким громким «Бэ-э-э!», что его услыхал в соседнем кабинете министериальный советник Креппель.

Министериальный советник распахнул дверь и яростно проорал:

— Айбель!

Симон поднял брови и взглянул на него, качая головой.

— Айбель!

— Креппель?

— Ах вы, неуч бесстыжий! Пожалуйте сюда!

— Нет-нет, г-н министериальный советник, — язвительно усмехнулся Симон, вытащил на середину комнаты стул для посетителей и уселся, вытянув ноги и высунув язык.

От ужаса министериальный советник лишился дара речи. Побагровев до самой макушки своей лысины, он неистово замахал линейкой.

— Господин министериальный советник, этот Айбель просто рехнулся! — прошипел оберкомиссар Ведельмайер.

— О нет, дерьмецо ты мое золотенькое, — поправил Симон, — совершенно напротив. Я до умопомрачения в своем уме. — Он встал и перчаткой обмахнул брюки. — С настоящего момента я больше не состою на службе в Управлении! — Он поклонился обоим. — Простите за детское проявление моей столь долго подавляемой антипатии. Что же касаемо моих бумаг, так я вам советую их сжечь: они хоть немного согреют ваши серые будни. А детективы, лежащие в левом ящике, я рекомендую вашему драгоценному вниманию. Честь имею!

С этими словами Симон покинул министериального советника и оберкомиссара, потрясенно глядевших ему вслед, прошествовал пропахшими пылью длинными коридорами до главного входа Управления Лотерей, крикнул швейцару: «Бэ-э-э!» — и направился прямо в палаццо Кройц-Квергейм.

***

Ему открыл румяный садовник в зеленом переднике и с метлой в руке.

— Г-н барон ожидает меня, милейший, — произнес Симон и направился мимо садовника через парк и вверх по открытой лестнице, где его уже поджидал черный Пепи. Барон сидел в кабинете, окруженный завалами книг и специальных журналов, и писал. Когда Симон вежливо кашлянул, он отложил перо и оглянулся. Приветствие прозвучало весьма сердечно.

— Доброе утро, дорогой Айбель! Рад столь скоро свидеться с вами вновь. Вы обдумали мое предложение?

— Г-н барон, вероятно, я думал недолго, но зато весьма основательно, — спокойно отвечал Симон. — Никому не известно, что готовит нам будущее. Результат подобных размышлений всегда приблизителен, но игра стоит свеч. Мне нечего терять, кроме безопасности, сопутствующей тому, кто не играет, а служить вам — большая честь для меня. Однако же прошу на первых порах вашего снисхождения, если я не смогу сразу полностью соответствовать вашим требованиям.

— Полно, дорогой Айбель, я уверен, что вам удастся осуществить ваши благие намерения. Рад пожать вам руку в качестве моего секретаря и сотрудника! Пепи отвезет вас на квартиру и поможет собрать вещи. И вообще, он в вашем распоряжении, если не нужен мне самому. Когда вернетесь, зайдите ко мне.

В элегантном экипаже Пепи отвез Симона к вдове Швайнбарт, где тот упаковал чемоданы, расплатился за квартиру и холодно попрощался с хозяйкой. От ехидных замечаний вдова воздержалась. Она испугалась чернокожего. Позже она уверяла себя, что этот жилец всегда казался ей подозрительным.

На той же неделе Симон написал родителям: г-же и г-ну надворному советнику доценту доктору Августу Айбелю, Фойхтенталь близ Обервельца, усадьба Вальдеслюст, Штирия:

Дорогие родители!

Сравнительно с важностью того, что я собираюсь сообщить Вам, Вы сочтете мое письмо чересчур коротким, и я весьма озабочен тем, как Вы воспримете новость: в минувший вторник я ушел с государственной службы. Знаю, что Вы всегда всемерно стремились облегчить мою жизнь мудрыми советами и помощью. Дорогой папа, в особенности я благодарен Тебе за Твои хлопоты и связи, лишь благодаря коим я в столь юные годы смог получить столь желанное многим место исполняющего обязанности комиссара в Управлении Лотерей. Ты, верно, надеялся увидеть меня когда-нибудь министериальным советником или даже заведующим отделом этого почтенного учреждения! Простите ли Вы мне когда-либо принесенное разочарование? Я и прежде часто надоедал Вам рассказами о коллизиях, отравлявших мне службу в Управлении, — коллизиях, которые Вы наверняка не считали достаточно серьезными, чтобы из-за них отказываться от открывающейся достойной карьеры. А если я к тому же признаюсь, что решился без малейшего раскаяния на шаг, сделанный без Вашего благословения, то, очевидно, поистине заслуживаю Вашего неудовольствия и причиняю Вам боль: только это и омрачает мою жизнь. Тем не менее у меня есть все основания ожидать, что Вы по достоинству оцените новую сферу моей деятельности: я — секретарь барона Элиаса Кройц-Квергейма, ихтиолога, столь уважаемого Тобой, дорогой папа. Он отзывается о Тебе с большим уважением, почти симпатией. Моя работа у него весьма интересна, а сто гульденов жалованья в месяц, которые он мне положил, в Управлении Лотерей я получал бы в лучшем случае не раньше, чем через десять лет. К этому добавляется экономия на многом, что мне прежде приходилось оплачивать из моего скромного жалованья: я съехал от вдовы Швайнбарт и переселился в очень красивую комнату во дворце барона, я и столуюсь здесь. Если барон обедает дома, то всегда приглашает меня к своему столу, а то еду мне подают в мою комнату. Кроме барона и меня, во дворце живет еще Пепи, его камердинер (негр!), и фрау Беата Граульвиц, пожилая дама, она тут экономкой. В домике садовника проживает чета Платтингер: он — садовник, она — горничная, и кухарка Анна Кольхаупт. В качестве секретаря барона я пользуюсь у них уважением, и они страшно меня балуют. Надеюсь, Вы все-таки сможете простить меня. Обнимаю и целую от всего сердца.

Ваш горячо любящий Вас сын Симон.

Ответ Симон получил приблизительно две недели спустя, на двух листах: один — плотный, белый, другой — бледно-лиловый с каемкой.

На белом листе он прочел:

Дорогой сын!

Узнав о том, что Ты сменил место (еще до получения Твоего письма, от надворного советника Зеетегеля, он проводит отпуск в Обервельце), я в первый момент действительно вышел из себя, теперь же успокоился настолько, чтобы дать Тебе серьезное отеческое напутствие на пути, не мною предначертанном. Если Тебе удастся добавить хоть штришок к делу жизни того, кто вне всякого сомнения является одним из ярчайших светочей науки нашего века, мы должны будем почесть себя счастливыми. Положение, занимаемое бароном, Ты сможешь оценить по достоинству, если я — преступно разглашая разглашению не подлежащее — открою Тебе, что даже в Академии о нем говорят как о «любимейшем сыне Нептуна»: факт почти невероятный, учитывая общеизвестные ревность и завистливую конкуренцию в ученой среде, принесшие и мне столь сильные страдания. Надеюсь, Ты окажешься достойным чести служить такому человеку не менее, чем занимать весьма почтенную должность в Управлении Лотерей, с которым Ты распрощался достаточно предосудительным образом, как мы о том узнали от надворного советника Зеетегеля. Радуйся, что министериальный советник Креппель — малосимпатичная личность, говоря по чести — рассказал о Твоей проделке только ближайшим знакомым. Но настоятельно советую впредь отказаться от подобного рода выходок и не рисковать столь предосудительным образом ни Твоей, ни нашей репутацией. Кроме того, меня заботит, что, как говорит Зеетегель, барон ведет, по слухам, непонятную и опасную политическую игру. Не позволяй втягивать себя в эти интриги! Никто не ставит в упрек барону нелюбовь к выдрам, но ему тем не менее следует воздержаться чрезмерно эпатировать оппозицию. Прошу, будь осмотрителен! Очень рад улучшению Твоего материального положения. Тебе в Твои годы пока не понять, что такое обеспеченная старость. Хоть я и думаю, что барон — если Ты оправдаешь его надежды — назначит Тебе небольшую пенсию, так уж ведется в его кругу, но мне бы хотелось, чтобы уже сейчас Ты начинал потихоньку откладывать. К слову говоря, Ты забыл рассказать, как Тебе удалось познакомиться с бароном Кройц-Квергеймом, а мне это очень интересно! Остаюсь с наилучшими пожеланиями по поводу Твоего ныне смутного будущего

Твой отец.

Второй, бледно-лиловый листок:

Дорогой мальчик!

Нас с папой взволновало известие о том, что Ты больше не служишь в Управлении Лотерей, где все к Тебе так хорошо относились. Да потом надворный советник Зеетегель рассказал нам к тому же, как скверно Ты вел себя, покидая Управление Лотерей. Я так о Тебе беспокоюсь! Хоть папа и говорит, что этот барон фон Кройц-Квергейм очень приличный и известный человек, но я-то уже видела Тебя заведующим секцией, как дядя Польди, и мне трудно так вдруг поменять мнение. То, что Ты теперь получаешь столько денег, разумеется, очень хорошо, Тебе совершенно необходимо новое зимнее пальто. У того, в котором Ты был у нас на Рождество, совсем вытерся воротник. Завтра отправлю Тебе посылочку с яблоками и пряниками. Надеюсь, барон вскоре даст Тебе отпуск — в письме так сложно рассказать обо всем. Люблю и целую

Мама.

Жарким днем наступившего лета в своем кабинете, расположенном непосредственно рядом с кабинетом барона, Симон с помощью Пепи правил гранки статьи, написанной бароном для «Naval Accounts», юбилейного сборника британского военно-морского флота. Речь шла о дрессированных акулах и их применении в войне на море, и Симон в очередной раз поражался поистине энциклопедическим познаниям барона во всех областях, хоть как-то связанных с понятием «рыба». Смышленый Пепи медленно и выразительно читал рукопись, а Симон следил с карандашом за печатным текстом. На улице пилило солнце. Бургомистр распорядился о жесткой экономии воды. Выгоревший газон меж посеревших от пыли геометрических фигур из букса звенел от стрекота кузнечиков, но в пруду на другом конце парка, простирающегося позади дворца до фабрики придворного поставщика ваксы и помады для усов, уже пробовали голоса первые лягушки.

Ожидали прибытия барона. Элиас Кройц-Квергейм отбыл несколько дней назад в Нижнюю Баварию, к руинам аббатства Кройцштеттен. Там, в бывшем рыбном пруду опустошенного во время войны за испанское наследство монастыря, превратившемся в заболоченное и заросшее камышом озерцо, о прежнем назначении которого напоминали только его приблизительно прямоугольные очертания, была обнаружена пара карпов докаролингских времен: так, по крайней мере, утверждал Эразм Кацианер из Регенсбурга. Этот достойный ихтиолог выдвинул предположение, что оба карпа были во время христианизации Германии завезены монахами из Ирландии или Шотландии, уже тогда вполне зрелыми — для карпа — рыбами. Барон, знакомый с замшелыми и почти уже не похожими на рыб чудищами только по рисункам, иллюстрировавшим сочинение Кацианера о достопримечательной находке, считал их восходящими всего лишь к эпохе Штауфенов и связывал с эдиктом императора Барбароссы, предписывавшим монахам, занятым разведением рыбы, оставлять самых старых карпов для императорского стола. Ему удалось доказать, что этот закон соблюдался на практике до 1918 года, хотя вскоре после его обнародования выяснилось, что подобные ветераны абсолютно несъедобны. Однако из уважения к авторитету Кацианера он медлил с опубликованием своих результатов, пока не увидит объект исследования собственными глазами, и даже был готов на компромисс.

Когда садовник Платтингер, разравнивавший гравий близ ворот, увидел, как поворачивается ручка калитки, он решил, что прибыл барон, и помчался открывать перед автомобилем большие ворота. Однако вместо барона появился тощий человечек в черном рабочем халате, непременно желавший поговорить с «хозяином». При этом он пугливо оглядывался и норовил проскочить мимо Платтингера в парк.

Правой рукой Платтингер оттолкнул его.

— Господина барона нету, — грубо сказал он.

— Но это очень, очень важно! — Человечек нервно ковырял в остатках зубов. — Если господин барон узнает, что вы меня выгнали, он вам всыплет!

Платтингер смерил его недовольным взглядом и скривился.

— Ну, уж если так важно, так я ужо отведу вас к доктору, господину Айбелю, это баронов секретарь.

И, приписав откровенный испуг человечка собственной значительности, он погнал визитера во дворец к Симону.

Странный посетитель остановился в дверях и глядел то на Симона, то на Пепи, любопытно вытаращившего глаза.

— Оставьте нас, Пепи, — произнес Симон, и Пепи послушно удалился. — Итак, что вам угодно?

Человечек потер грязные руки и перевел дух.

— Итак, что же гнетет вас, г-н..? — переспросил Симон и придвинул человечку стул. Тот сел, зажав руки между острых коленок.

— Как меня звать, вас вообще не касается. Я уже сказал этому вот типу в саду, что мне непременно нужно переговорить с г-ном бароном.

— Я его личный секретарь. Если то, что вы намереваетесь ему сообщить, действительно настолько важно, я уверен, что барон не будет иметь ничего против…

— И речи быть не может! Когда барон вернется?

— Мы полагаем, что еще нынче вечером. Не угодно ли подождать?

Человечек не ответил, но обосновался на стуле с явно недвусмысленными намерениями. Он сунул руки в карманы и уставился сквозь Симона на трубу помадно-гуталинной фабрики. Симон кликнул Пепи.

***

Примерно через час раздался мелодичный звук клаксона баронской «испано-сюизы» — первые такты «Охотничьей песенки» Люлли. Заскрипели ворота, прошуршали по гравию колеса, и сто одна лошадиная сила, примчавшая барона из Нижней Баварии, с удовлетворенным фырканьем замерла. Пепи поспешил вниз, чтобы помочь барону выйти из авто и внести багаж.

Симон встречал барона в большом зале. Барон не снял еще автомобильных очков и шлема с наушниками. Пепи успел доложить о посетителе, подозрительном типе, желавшем что-то сообщить ему, и притом только лично.

— Где же он? — спросил барон и сунул Симону шлем и очки.

— А каролингские карпы?..

— По-моему, они альтонские, — ответил барон. — Но это терпит. Где этот человек?

***

Человечек, до того сидевший неподвижно, вскочил, халат его задрался от низкого поклона.

— Оставьте нас! — приказал барон секретарю и слуге.

Симон направился в свою комнату и переоделся к ужину. Он как раз застегивал круглые серебряные пуговицы жилета, когда ворвался Пепи и потащил его к барону.

Барон бегал по кабинету. На столе лежала стопка книг, и, бегая взад и вперед, он добавлял к ней все новые тома. При этом он громко ругался по-гэльски, сыпал ужасными, почти доисторическими проклятьями, к которым еще его матушка, урожденная леди оф Айрэг энд Шэн, прибегала тем охотнее, что знала — никто их не поймет. Барона тоже никто не понимал, но тон не оставлял места сомнениям. Мрачная личность исчезла.

— Немедленно укладывайтесь, Айбель, — то есть, разумеется, вы можете оставаться, если поездка кажется вам чересчур рискованной. — Барон продолжал швырять книгу на книгу, шаткая башня росла, вскоре рядом с ней поднялась другая. — Человек, что ждал меня, это служитель Вондра, мой осведомитель в министерстве внутренних делишек. Вытряхивая сегодня мусор из корзины в комнате для секретных совещаний — знаете, на пятом этаже под Михаэлерплац, — он, как обычно, сортировал и разглаживал их содержимое и обнаружил там этот листок! — Барон обвиняющим жестом поднял грязную бумажку. — Один из трех участников совещания завернул в него свои бутерброды. Всем известно, что в секретнейшие проекты и документы частенько заворачивают бутерброды с сыром и колбасой. В таком виде — для маскировки — перегруженные работой господа чиновники берут их домой для дальнейшей проработки. Совершенно очевидно, что так было и на этот раз. В бумажонке говорится, что я обвиняюсь в заговоре и государственной измене в связи с враждебными выдрам инсинуациями, что начато следствие и что в Австрии конфискуется все мое имущество. Пара часов — и мне вручат официальный ордер: целая орава полицейских, и каждый — с палочкой сургуча в руках. Может, еще и наручники прихватят! Ни к чему доказывать вам, что все эти обвинения — и в целом, и в частном — высосаны из пальца. За те полгода, что вы у меня на службе, вы могли удостовериться, что я, хотя и прямо высказываю свои политические убеждения, просто не имею времени участвовать даже в самых безобидных акциях. А кругом замышляется такое, о чем выдролюбы и малейшего представления не имеют! Так вот! Я стал для оппозиционеров камнем преткновения, поэтому меня следует лишить всех прав, уничтожить, изгнать из отечества, да еще, чего доброго, с ведома правительства, в обмен на сомнительные уступки! — Барон умолк и оперся о стол. — Надо бежать. Граульвиц останется на посту, Платтингеры тоже. Укладывайтесь же, но ограничьтесь самым необходимым! Пепи уже собирает мои вещи, возьмите у него чемодан! Как только будете готовы, встречаемся у автомобиля.

Симон взлетел по винтовой лестнице, покидал на кровать содержимое шкафа и стремительно набил приготовленный Пепи чемодан. Немного поколебавшись, прихватил для чтения в пути тоненький переплетенный в кожу томик стихов обоих графов цу Штольберг-Штольберг и «Кабинет муз» Жана де Бюссьера, положив их поверх вещей в чемодан, закрыл его и крепко затянул ремнями. В последний момент сунул туда же стихи Козегартена. В большом зале, возле горы чемоданов, мешков, портпледов и футляров они встретились с бароном. Главный багаж стоял перед открытым сейфом: два водонепроницаемых чемодана с кранами для залива и слива воды, в них пребывали самые крупные — по восемнадцать каратов — золотые рыбки и серебряные окуни. Пепи подал барону дорогую трость из рога нарвала, нагрузился двумя чемоданами, тремя мешками и футляром с удочками и, пыхтя, потащился вниз по лестнице к «испано-сюизе», еще покрытой нижнебаварской пылью.

Вскоре машина уже была битком набита багажом, часть которого пристегнули прочными ремнями к подножкам, а Пепи был погребен под вещами на заднем сидении. Барон и Симон сели впереди, Платтингер помахал на прощание, и машина с потушенными фарами выехала на пустынную вечернюю улицу. Свернув на Ринг и проезжая мимо площади Хельденплац, барон кинул беглый прощальный взгляд на башню собора Святого Стефана, врезавшуюся в серое небо подобно темному мечу. Затем склонился к рулю и дал газ.

Когда они миновали Пуркерсдорф, случилось небольшое происшествие. Симон повернулся назад, чтобы осведомиться о самочувствии зажатого Пепи, и увидел на самом верхнем чемодане призрачный силуэт пригнувшейся выдры.

— Выдра! — крикнул Симон барону сквозь свист ветра и шум мотора.

— Где? — прокричал барон.

— Позади вас!

Барон сбавил скорость и, крепко удерживая руль одной рукой, обернулся. Потом спокойно опустил руку в карман, вытащил пистолет, взвел курок, снова обернулся, прицелился и выстрелил. Выдра с раздробленным черепом свалилась вниз, прокатилась по крышке багажника и осталась лежать на дороге. Не говоря ни слова, барон положил пистолет в отделение для перчаток и попросил Симона прикурить ему сигарету.

После полуночи они добрались до границы близ Зальцбурга. Не сбавляя скорости, пронеслись мимо храпящих таможенников.

— Что, кто-то проехал? — прохрюкал таможенный обервахмистр таможенному унтерфельдфебелю.

— Да ну! Счас вернется! — пробормотал таможенный унтерфельдфебель и с кряхтением повернулся на другой бок.

— Черт, — проворчал обервахмистр, — а я думал, ты кого-то пропустил.

Он глянул на здоровенный зад сослуживца, потянулся, зевнул и уснул.

***

Барон направлялся в Шотландию. Сперва он предполагал воспользоваться гостеприимством дядюшки Станисласа, проживавшего в Рюссельбурге в качестве наследника майората, но Станислас д'Анна, барон фон Кройц-Квергейм, маркиз ди Негрофельтре, хозяин Рюссельбурга, Цангенберга и Вурмштайна, был впавшим в детство маразматиком и рассчитывать на его помощь не приходилось. К тому же, уединенный Рюссельбург был мало пригоден для развертывания дальнейшей кампании. Зато в Шотландии в замке Киллекилликранк обитала в высшей степени многочисленная семья его матери, народец грубый и необузданный, но сердечный, его отпрыски по всему миру наворовали, награбили и наторговали несметные сокровища, осевшие в конце концов в фамильной резиденции. Киллекилликранк — город, крепость, арсенал и сокровищница, вавилонская башня преданности роду. Однажды барон уже гостил у родичей, когда безуспешно гонялся за Лох-Несским чудовищем, и был ими принят дружески. Теперь же он уповал, что удастся уговорить их на вылазку в их духе.

***

В Шотландию тоже пришло лето. Цветущий дрок качался на склонах лысых гор, ярко-зеленый мох карабкался по горбатым валунам, а саламандры горных болот гордо купали в ледяной воде потомство. Овцы, богатство этого прекрасного края, услаждались нежной и сочной травкой, растроганно глядя на веселые забавы ягнят. Еще громче заиграли вечерней порой по деревням волынки, и нередко старые бородатые шотландцы вновь чувствовали себя молодыми и водили хороводы с внуками в развевающихся кильтах. О краткое, счастливое северное лето! Все стремительно растет и зеленеет, чувствительные тайны доносятся сквозь плющ из обрамленных камнем окошек, а вражда высокомерных кланов разгорается с новой яростью.

Барон, Симон и Пепи катили в разболтанной коляске, нанятой в Глазго после приличествующего торга, все дальше на север по каменистым дорогам. Молчаливые паромщики перевозили их через широкие фьорды, в глубинах которых, словно в дымчатом стекле, стояли огромные рыбы. Пастухи показывали дорогу. Весело басящие трактирщики принимали их на постой, поили ликером драмбуйе и золотым виски и кормили поджаристыми бараньими котлетами. Время от времени они встречали дворянина, вытягивавшегося в седле и дружески приветствовавшего барона, носившего с Глазго плед Маккилли веселенькой расцветки. Симон и Пепи не понимали ни слова, но, как им объяснял барон, беседа почти всегда вращалась вокруг погоды и цели их путешествия. Пряный воздух, регулярная крепкая выпивка по вечерам и здоровый сон под перинами в крупную клетку окрасили щеки барона и Симона крепким румянцем. Пепи наигрывал шотландские мелодии на Клокфлейте, единственной прихваченной им памятью о Вене, коляска громыхала, копыта пары сильных лошадей цокали, и Симону, не знавшему пока цели путешествия, мерещилось, что эти чудесные холмы катятся за горизонт до края земли. Во всяком случае, настроение барона, становившегося все веселее и свирепее, ясно показывало, что так далеко они не поедут и что Киллекилликранк близко.

— Мы должны повидать лэрда Айвора: от этого зависит все, — загадочно заметил однажды барон в разговоре с Симоном.

— Кто таков лэрд Айвор? — осведомился Симон.

— Очень старый господин, — лаконично отвечал барон. — Он — Еще Тот Маккилли.

***

Наконец они достигли земель Маккилли. Кучер указал рукоятью хлыста на длинную горную гряду, в первый раз с самого Глазго открыл беззубый рот и что-то крикнул барону, а тот в ответ радостно кивнул. Потом они много часов поднимались прихотливо извивающейся дорогой в гору, пока не достигли гребня. Там кучер остановил лошадей, закрепил тормоза и слез с облучка.

Они были на краю голого плато, в середине которого вздымалось огромное здание, напоминающее центр плоского кратера, — гигантская друза из передовых укреплений, стен, круглых и угловатых башен, амбаров, переходов и домов неопределенного назначения, их беспорядочное нагромождение образовывало причудливые вершины. Даже с расстояния более чем в две мили было заметно, что отдельные части строились в разное время. Некоторые, как, к примеру, выдвинутая к югу низкая круглая башня, успели обвалиться; другие же явно были построены в самое последнее время. Ворота и барбиганы перед ними, к которым теперь приближались путешественники, были великолепным сооружением периода расцвета неоготики вперемешку с мавританскими элементами. Сбоку над стеной поднимался строгий классический фасад с широким балконом, покоящимся на ионических колоннах.

Внезапно раздался глухой рев туманного горна, и в тот же миг из ворот им навстречу устремились три всадника. На них были такие же пледы, какой и на бароне, и глядели они с нескрываемым недоверием, превратившимся однако после нескольких вопросов и ответов в бурное приветствие. Они и с Симоном поздоровались, по-английски, но с акцентом, а Пепи удостоился дружеского кивка. Самый младший, тощий парень с лицом в шрамах, поскакал вперед, чтобы сообщить о прибытии гостей, а коляска покатилась дальше в сопровождении двоих оставшихся.

Вблизи и при внимательном рассмотрении замок оказался еще больше и запутаннее. Один из верховых, веселый господин с бакенбардами, с охотой отвечал на расспросы Симона о том, как строилось это уникальное родовое гнездо. Он рассказал, что Маккилли живут здесь с незапамятных времен, следы их теряются во мраке столетий.

Предания гласят, что Клайв Вепрь, родоначальник Маккилли, в поединке вспорол мощными клыками брюхо вождю давно забытого клана, члены которого возвели сохранившиеся по сей день циклопические стены. Супостаты улепетывали в страшной панике и спаслись бегством на причаленных у подножья плато кораблях на Гебриды, где и влачили с тех пор жалкое безымянное существование. А Киллекилликранк стал владением Маккилли. Его возводили поколение за поколением. Некоторые провели там всю жизнь, другие уезжали показать миру удаль Маккилли, а потом возвращались домой. Редко случалось, чтобы кто-нибудь из Маккилли умирал не в Киллекилликранке, если только его не настигала неожиданная гибель. Тяга, заставлявшая Маккилли на вершине славы и успеха собирать пожитки и отправляться в Киллекилликранк, была удивительной, как инстинкт слонов. Например, полгода назад славнейший медвежатник Нового Света, Маккилли — Стеклянный Глаз, обнаружился у ворот, снедаемый горячкой. В полубреду он дотащился до дома отца и умер на пороге, залив все вокруг потоками бриллиантов, которыми были набиты его карманы. А Дафф Маккилли, вознесшийся до верховного прокурора Никарагуа, прибыл всего неделю назад с огромным кофром, полным банановых акций. Только женщины, выходившие замуж на чужбину, там и умирали: ведь верность была главной добродетелью Маккилли.

— А вы? — осведомился Симон. — Извините, не разобрал вашего имени.

— Алан Маккилли, сэр. Я был бомбардиром на службе у султана Хайдерабадского. Вышел на пенсию по окончании войны с махараджей Джайпура и вот уже четыре года живу здесь.

Тем временем они добрались до ворот, и некий престарелый Маккилли выполз из привратницкой пожать руку барону, которого отлично запомнил со времени последнего визита. Он сообщил, что Фергюс Маккилли, вождь, уже его ожидает.

— Снова Лох-Несский змей, кузен? — вопросил он.

— К сожалению, нет, но об этом позднее, — отвечал барон.

Старик поковылял с ними. Он радостно поведал барону, что тогда, прямо после его отъезда и решительного заявления, что страшные россказни о змее — вранье, чудовище явилось одному из Макферсонов, рыбачившему на Лох-Нессе. Беднягу тут же хватил удар, он свалился в воду, а труп отыскали лишь много недель спустя.

— Здорово обгрызенный! — добавил старикан, ухмыляясь. — Длинными острыми зубами.

Барон выслушал историю с недоверчивой улыбкой. Он сожалел об участи бедняги Макферсона, но отказался от дальнейшей дискуссии о чудовище. Да и что доказывает мертвый Макферсон? «Хотя суеверные горцы и приписывают Лох-Несскому чудовищу определенную физическую реальность, тем не менее с научной точки зрения его существование представляется абсолютно невероятным», — так сформулировал это барон в отчете о безрезультатной охоте.

На каждом углу они натыкались на все новых Маккилли, они трясли барону руку, хлопали его по плечам, намеревались затащить к себе и в конце концов присоединялись к компании. Они шли все новыми переходами, дворами, мимо ворот и решеток, за стенами виднелись чистенькие виллы с ухоженными цветниками (цветочки в них браво противостояли суровому морскому ветру), друг друга теснили дворцы с просторными лестницами и подъемными мостами, замшелые домишки и фрагменты укреплений с выбитыми окнами и обвалившимися балконами и эркерами. Они поднимались все выше по лестницам, лестничкам и пандусам, пока не добрались до здания в стиле барокко: украшавшая его фантастическая лепнина превосходила самые смелые мечтания какого-нибудь Пиранези. На фасаде толпами резвились путти, единороги и сфинксы, по террасам рядами, как на складе декоратора, стояли вазы и обелиски, а на крыше в занятных позах разместилось целое сонмище богов. Это и было обиталище Фергюса Маккилли, построенное Джейми Маккилли оф Айрэг энд Шэн, прадедом барона. Лорд оф Айрэг энд Шэн, многие десятилетия бывший послом Великобритании при баварском дворе, вскоре по прибытии в Мюнхен во время охоты был пленен шедеврами южнонемецкой архитектуры и некоей графиней Трабесберг. Результатом первого явилась одна из наиболее примечательных и к тому же комфортабельных частей Киллекилликранка, а плодом любви — дед барона. После того, как леди оф Айрэг энд Шэн вышла за отца барона и постепенно исчезла всякая надежда, что эта ветвь продлится в мужском потомстве, лорд-дедушка оставил дворец ветви Маккилли оф Роэн, к которой принадлежал Фергюс. Это было первое в Киллекилликранке здание с ватерклозетом, и Маккилли совсем недавно изменили мнение об этой упаднической английской штучке.

Фергюс Маккилли оф Роэн встретил странников в подобном тронному залу покое, все стены которого были увешаны потемневшими портретами прежних вождей. Полотна были развешаны в хронологическом порядке, начиная с Клайва Вепря — в его эпоху Шотландия только-только выпуталась из заварух каменного века — запечатленного кистью известного испанского художника Пикассо, и до предшественника Фергюса Маккилли — творение Яна Снаапса, основоположника динамизма. В единственном свободном уголке возвышалось кресло нынешнего вождя.

Когда барон со спутниками вступил в зал, Фергюс Маккилли поднялся и с достоинством пошел им навстречу. В трех шагах от барона он раскрыл объятия, барон последовал его примеру, затем они обменялись церемонным братским поцелуем. Барон сел по правую руку от вождя. Пепи поместился за его креслом с высокой спинкой, а Симону подвинули обыкновенное кресло, низкое и удобное.

По окончании обстоятельных приветствий и выражений гостеприимства, за которыми последовали расспросы о здоровье всех видных членов семьи, Фергюс Маккилли спросил о причине, приведшей барона в обитель его родни по матери. Тем временем в зал набивалось все больше Маккилли, так что яблоку было негде упасть. Барон встал, чтобы всем было слышно, и прочувствованно поведал, как дурно обошлись с ним в Австрии. Маккилли внимали, затаив дыхание. На лицах их читалось возмущение тем, как поступили в далекой стране на краю Балканского полуострова с их благородным родичем. Усы топорщились, глаза сверкали, а когда барон окончил свой рассказ, негодование слушателей нашло выход в громких криках презрения и ярости. Фергюс Маккилли призвал всех к молчанию и посоветовал облегчить жребий родственника и его свиты гостеприимством. Затем они с бароном удалились для дальнейшей беседы.

Отставной бомбардир Хайдерабадского султана утащил Симона, хромой привратник вызвался приютить Пепи, и обоим пришлось отбиваться от всех остальных, поскольку каждый считал, что чужестранцы непременно должны остановиться именно у него. В конце концов Симон достался высокой пышной даме. Расталкивая конкурентов могучим бюстом превосходной формы и сильными руками, она двигала Симона перед собой. А престарелому привратнику удалось-таки удержать Пепи при помощи тычков и сердитой ругани. Поверх затопивших зал голов Маккилли Симон увидел, как он увел Пепи из зала.

Сверкая очами, дама притащила Симона, миновав многочисленные галереи и переходы, на крышу громоздкого дворца в стиле ренессанс, откуда изящная чугунная винтовая лесенка вела в квадратный, изумительно ухоженный садик, замкнутый со всех сторон стенами соседних зданий.

— Это единственный путь в мой дом, — объяснила она на ломаном английском. — В Киллекилликранке приходится мириться с этакими странностями. Я — вдова Томаса Маккилли.

— Тысячу раз прошу прощения, что не представился: Симон Айбель, секретарь вашего кузена, из Вены.

— Я знаю, — выразительно промолвила дама. Ее голос, томный и полный мягкого огня, походил на старый кальвадос. Потом она опустила глаза. — Более того! Я знаю, какая для меня честь — предоставить в ваше распоряжение мой дом, как бы скромен он ни был.

— Умоляю вас, сударыня! — замахал Симон руками. — Шотландское гостеприимство недаром славится, но это уже чересчур! Вы шотландка по крови, сударыня?

— Нет, моя девичья фамилия — д'Экьокс, и родом я из Нормандии. Мой папа, человек ужасно вспыльчивый, однажды повздорил с приехавшим по делам в Париж Томасом Маккилли и вызвал его на дуэль. Томас был ранен, и папа привез его к нам. Так мы с Томасом и познакомились.

— Как вы посмотрите, если в таком случае я буду говорить по-французски?

— Я в восторге! Но входите же, прошу.

Дворец был роскошно обставлен в стиле конца девятнадцатого века. Окна скрыты темно-красными бархатными шторами, альковы — бахромчатыми портьерами, бархатные креслица, бархатные скатерти, грандиозные керосиновые лампы на порфировых консолях, пальмы в бронзовых вазонах и множество портретов полногрудых дам в тяжелых золотых рамах. Сочетание темно-красного с золотом создавало беспокойную атмосферу покинутой чертями преисподней, где гаснут все огни. Тонкий запах пачулей и нафталина охранительно витал над солидной роскошью.

— Не правда ли, отвратительно? — извиняющимся тоном заметила хозяйка дворца. — У моего покойного мужа был исключительно дурной вкус. Он был глуп и необразован, зато человек хороший. После его смерти у меня не хватило духа все это выкинуть. Специально держу горничную, чтобы она целый день гонялась за молью.

— И тем не менее?.. — сочувственно спросил Симон.

— Увы, да. Негодные насекомые привыкли к запаху. Но я сама во всем виновата. Разумеется, дом был бы обставлен куда приличнее, если бы для нашего первого совместного визита я не избрала как раз Феррье, чтобы представить жениха Ротшильдам. Это произвело на Томаса неизгладимое впечатление.

Дама проводила Симона в предназначенную ему комнату — средних размеров зал, убранство которого смахивало на парадную гостиную одного из лучших борделей Монте-Карло. Наиболее же великолепной и двусмысленной была грандиозная кровать в виде раковины, в головах которой парочками резвились сатиры с нимфами.

— Маэстро, обед подадут через полчаса, — объявила вдова. — Не угодно ли пока закусить?

Симону было угодно до обеда остаться в одиночестве, он только попросил доставить его вещи, предположительно оставшиеся в коляске. Когда урожденная д'Экьокс покинула его, он снял ботинки, откинул темно-красное парчовое покрывало, скрывавшее дневной порой белоснежное нутро умопомрачительной кровати, и с довольным урчанием погрузился в мягкие пуховики. Опустив голову на скрещенные руки, он тихо-мирно уснул, отреагировав на странное поведение хозяйки пожатием плеч и замечанием «Ну да». Спустя несколько секунд с ложа порока раздался такой хорошо темперированный храп, какой свойственен только довольным всем молодым людям. Он не расслышал, как слуга принес его чемодан, и не услышал, как на цыпочках вошла урожденная д'Экьокс и любопытно над ним склонилась. Сквозь сон ему померещились огромные темные глаза, кружащие над ним, но дама тихонько удалилась, и он вновь, как в черную воронку, погрузился в пучину сна.

В то же самое время барон сидел у Фергюса Маккилли, погрузившись в серьезную беседу. Он широкими мазками набросал картину политической жизни Австрии, жертвой которой пал, попутно упомянув и о потерях: бесценная коллекция, драгоценнейшие экземпляры которой уже давно, должно быть, пожраны выдрами, поместья в Нижней Австрии и Штирии, вилла в Ишле. Остались лишь владения в бывших австрийских землях, несколько виноградников на Бодензее и оливковая роща в Тоскане, от которой мало проку.

Фергюс Маккилли изредка прерывал барона сочувственным или одобрительным ворчанием. Это был здоровенный мускулистый мужчина с могучими челюстями, соображал он медленно, да верно. Все конкретные решения были им отложены до большого семейного торжества, имевшего состояться через неделю в день Святого Лаврентия. Тогда-то, как он сообщил барону, и явится Айвор, Великий Маккилли. Потом поднялся и проводил кузена в покои, предоставленные тому в распоряжение на время пребывания во дворце.

***

Следующие дни барон посвятил визитам, предаваясь им тем охотнее, что отличная память и безупречное фамильное чутье давали ему возможность отличать друг от друга бесконечных Маккилли, которых он помнил со времени последнего визита или приветствовал как вновь прибывших. Он и Симона частенько брал с собой, пока не заметил, как это ему не по вкусу.

— Мне кажется, Айбель, это не для вас, — констатировал он. — Этот крольчатник действует вам на нервы.

— Хагис и баранина, баранина и хагис, — простонал Симон. — Меня уже тошнит от них.

— О. Ну так оставайтесь у кузины Александрины. Должен признать, у нее кормят лучше всего.

***

И с тех пор Симон почти не покидал дворца покойного Томаса Маккилли. Он обнаружил в библиотеке иллюстрированное многочисленными офортами издание «Oedipus Aegyptiacus» Афанасия Кирхера и читал редкостную книгу с тем большим интересом, чем меньше понимал. Казалось, ему открывается новый мир.

Хозяйку дома он видел почти исключительно только во время трапез — шедевров французской кухни; она и дальше обращалась с ним с изысканной любезностью.

***

Однажды после обеда Симон сидел со своей книгой на мраморной скамье, стоявшей под сенью жимолости в единственном солнечном уголке сада, и с наслаждением вдыхал влажный аромат тенистой зелени, пронизанной жаркими лучами. Он запутался в особенно многозначительно-непонятном пассаже. Заложив страницу сухим листком, он направился в свою комнату взять записную книжку, в которую заносил подобные достопамятности. Отыскав ее в чемодане, он прихватил еще с ночного столика трубку и кисет и подошел к распахнутому окну. Случайно взгляд его упал на мраморную скамью: грациозно присев на ее краешек, вдова Маккилли раскрыла книгу на титульном листе и довольно улыбалась. Потом она захлопнула книгу — до Симона донеслось звяканье серебряных застежек — украдкой огляделась и удалилась во дворец сквозь боковую дверцу. Человек менее любезный, чем Симон, возможно, и попенял бы вдове на то, что она тайком вынюхивает, что он читает, он же был благодарен за повод спросить ее о происхождении «Oedipus Aegyptiacus».

Но вдова Маккилли опередила его. За ленчем она навела вращавшийся до того вокруг незначительных мелочей разговор на Афанасия Кирхера.

— Меня радует, что вам удалось отыскать среди моих книг ту, что сокращает вам ожидание.

Симон, занятый намазыванием масла на свежайший тост, поднял голову и встретил взгляд ее угольно-черных глаз, сверкавших на сильно напудренном лице подобно многоточию после незавершенного предложения.

— К моему стыду, вы опередили мою благодарность, а я как раз собирался поблагодарить вас. Я действительно премного вам обязан за разрешение пользоваться вашей бесценной библиотекой.

— Как вы находите Кирхера?

Насупившись, Симон призадумался, как ответить на столь неприятно-прямой вопрос. Он ни в коем случае не хотел разрушить лестного, хотя и не вполне справедливого мнения дамы о своей особе. Не мог же он сознаться, что едва понимает витиеватую латынь старого иезуита, не говоря уже о глубоком проникновении в ее смысл. Одновременно ему страшно интересно было наконец выяснить, с кем же его путают. Раздумывая над следующей фразой и задумчиво намазывая при этом тост икрой, он вспомнил о странном происшествии с вырезывателем силуэтов и спросил себя, нет ли связи между ноябрьским вечером в Вене, когда он познакомился с бароном, и преувеличенной вежливостью вдовы Маккилли. Возможно, тут-то и была та потайная дверь, за которой можно обнаружить двойника.

— Да, так вот о Кирхере: интересная личность, эрудит, — начал он наобум. — Лейбниц наоборот. А какое прекрасное издание! Мне нравятся драгоценные старые книги. А в этой прежде всего восхищает единодушие автора и иллюстратора. Потрясающе, насколько тонко штихель графика раскрывает подчас столь темный смысл текста: целый мир, школьной премудрости такого и не вообразить.

Перейти от обороны к атаке не удалось, это раздосадовало Симона. Ну, тут на помощь может придти незатейливое наведение разговора на нужную тему.

— Да в конце концов (в концах концов всегда столько всего собирается, что почти всякое относящееся к ним замечание оказывается верным; конец концов регулярно оказывается именно тем общим местом, где кишмя кишат все допустимые истины), в конце-то концов, разве Кирхера занимает не все та же древняя проблема: кто я такой?

Он поднял голову, чтобы откусить тоста, и одновременно открыто и прямо взглянул в глаза вдове.

— Кто я? — повторил он с нажимом. — Кто мы такие?

— Поистине, я в состоянии оценить выпавшую мне на долю честь принимать под моим кровом одного из мудрецов Гелиополиса. Сознаюсь, я была потрясена, поняв, кто же скрывается под скромной оболочкой секретаря безумного ихтиолога. Пусть сама я — лишь скромная служительница науки, но я счастлива, что мне дозволено молчать о том, что вам угодно скрывать.

Дама подняла серебряный бокал, из которого имела обыкновение пить бордо:

— Ваше здоровье, мсье!

Он был еще в большем замешательстве, чем прежде. Мудрец Гелиополиса? Это подозрительно отдавало масонством. Следовало уйти в более безобидную сферу.

— Как книга попала к вам? Не могу поверить, что сэр Томас…

— Нет, — весело рассмеялась она. — Нет, разумеется, не Томас! Книга — из личной библиотеки Клода д'Иже, крестного моего дядюшки, Паламеда д'Экьокса.

— Примечательное происхождение!

Симон решил поискать Клода д'Иже в «Who's Who» и в Британской Энциклопедии.

Потом беседа вернулась к погоде, бывшей в последние дни необычно жаркой для Шотландии, а там подоспел десерт и молчаливая сытость за чашечкой исходящего паром мокко. Симон набил трубку, а вдова Маккилли достала из золотого ларчика длинную сигарету с монограммой. Она из-за полуопущенных век наблюдала за ним. Он пристально смотрел на гротескные, сдержанно-скабрезные фрески, украшавшие заднюю стену ограничивавшего сад здания.

***

У хромого привратника Пепи провел лишь первую ночь. Уже на следующий день тот был вынужден подчиниться категорическому приказу барона, не желавшего долее обходиться без камердинера. Пепи переселился в гардеробную рядом с комнатой барона, где Фергюс Маккилли приказал поставить ему походную койку.

Тем временем барону доставили два больших аквариума, заказанные для него тотчас по прибытии племянником, закупавшим в Баллиндалохе веревки для воздушных змеев. Он налил в них поверх тонкого слоя песка чистой родниковой воды, нагретой грелками для пива до нужной температуры, и приправил ее несколькими каплями чрезвычайно богатого планктоном ила, набранного в пруду подле развалин башни Алевина Маккилли. И смог наконец освободить спасенных рыбок из тесных чемоданов. Они хорошо перенесли путешествие. Только серебряные окуни слегка окислились, но вскоре после переселения в аквариум это прошло. По ночам, когда барону удавалось ускользнуть от оравы родичей, он писал для марбургского зоологического общества, членом-корреспондентом коего состоял, небольшое исследование о связях рыбы-черта с инквизицией, где доказывал, что таковых связей не существовало. Таким образом, жаловаться на скуку ему не приходилось.

***

Семь ночей спустя пришел день Святого Лаврентия. Накануне вечером барон завершил статью для Марбурга и вручил ее слуге для отправки с баллиндалохской почты. Приняв холодный душ и сделав обычную утреннюю гимнастику, Элиас Кройц-Квергейм появился на лугу, бывшем некогда турнирной ареной замка, где устраивались празднества, наблюдал за приготовлениями и беседовал с распорядителями. Пепи помогал, чем мог.

Симон же проснулся только от оглушительного шума, производимого семнадцатью марширующими по крышам замка волынщиками, а когда он наконец появился на лугу, уже начались состязания мужчин от двадцати до сорока лет: выступление команды старейшин он пропустил. А занимались тут весьма необычным спортом. На краю поля лежал штабель телеграфных столбов. По свистку арбитра все участники кинулись к штабелю и выбрали себе каждый по бревну. Потом они снова выстроились в ряд и, по команде ухватив длинные тяжелые бревна, лежавшие рядом с ними на земле, понеслись вперед (публика вопила от восторга, дети с визгом прыгали, дамы махали зонтиками, а мужчины — беретами); состязавшиеся швыряли бревна с такой силой, что, грянувшись оземь верхним концом, те подскакивали и только потом с грохотом обрушивались на траву. Выигрывал тот, кому удавалось дальше всех зашвырнуть свой телеграфный столб. Арбитр утихомирил двух здоровенных братьев, оспаривавших друг у друга победу, тем, что дисквалифицировал их обоих за неспортивное поведение, и увенчал пальмовым венком (блестевшим как жестяной) Джеймса Маккилли, рыхлого толстяка, чей бросок был самым коротким. Ошеломленные зрители сперва чуть не затеяли потасовку, но потом с облегчением расхохотались и унесли с поля на руках под громкое «Ура!» и арбитра, и победителя.

— Тут главное — как держишься, — объяснил барон секретарю. — Качество не менее важно, чем количество.

Симону разрешили участвовать в состязаниях двадцатилетних, при этом он занял вполне почетное шестое место. Он, правда, догадывался, что врученная в качестве приза красивая серебряная табакерка с самого начала ему и предназначалась, вообще торжества все больше напоминали ему венские детские праздники.

После обеда, принесенного девушками в больших, выстланных белым полотном ивовых корзинах, все возрастные категории перешли к схваткам на мечах. Симон уклонился, зато барон фехтовал с успехом и только в четверти финала уступил Голу Маккилли, пирату в отставке, стяжавшему сомнительную славу грабежами туристских судов в адриатических водах. Гол применил «двойной отвлекающий удар», выпад, им лично придуманный, которым он сразил в свое время даже ужасного Мухаммеда Бега, начальника черногорской пограничной стражи. Барон быстро утешился таким исходом поединка, ибо хотя в последнем круге Гол и уступил Гвейру Маккилли, экс-проспектору в Курдистане, австрийскому гостю все же присудили второй приз «за спортивное мужество». Он получил меч с изумительной насечкой, а Гол, как третий призер, — миниатюрную сафьяновую волынку.

— Браво, кузен, — поздравил его Гол и протянул барону железный крюк, заменявший ему правую руку.

— Отчаянный парень, — заметил барон Симону, когда старый рубака затопал к трибуне, нежно прижимая к себе волынку. — Он и сегодня — синдик МАСП.

— Чего, простите?

— Международного Анонимного Содружества Пиратов, — Барон подкрутил усы и с удовольствием поглядел на красивый меч, лежащий у него на коленях. — Кстати, а что с Александриной? Она ведь без ума от вас.

Мудрец из Гелиополиса был избавлен от необходимости отвечать, так как волынщики сыграли туш, а Фергюс Маккилли оглушительно грохнул булавой о трибуну, перед которой чествовали победителей.

— Детям — спать!

Тут дело не обошлось без канюченья, настоятельных уговоров и затрещин. Несколько подростков, и теперь, на каникулах, остававшихся итонцами, погнали малышню в замок.

После этого на парадном лугу остались лишь совершеннолетние Маккилли с достигшими в этом году зрелости сыновьями и дочерьми. Фергюс Маккилли снова треснул булавой по трибуне, встал и приложил к губам рупор. «Братья и сестры, — начал он, — а в особенности вы, молодежь, коей сегодня впервые дозволено присутствовать на сем празднестве до конца: сейчас мы предстанем перед нашим возлюбленным лэрдом Айвором, отмечающим сегодня, в день Святого Лаврентия, шестьсот тридцать первый день рождения!»

Барон наклонился к Симону и прошептал, что тот, не будучи членом семьи, должен удалиться и ждать в своей комнате, пока за ним не пришлют.

«Лэрд Айвор, — услышал Симон, направляясь к столам с закусками за трибуной, — воплощающий своей великой личностью опыт более чем шести столетий, утверждая меня в должности, оставил за собой, как и при моих предшественниках, последнее слово во всех важных вопросах. Поэтому, как ежегодно, мы со старейшинами разработали повестку дня, которая и будет подана ему на рассмотрение после традиционных поздравлений. Во время поздравлений я рекомендую молодежи проявить особую сердечность».

Ворота за Симоном захлопнулись.

«На повестке дня, — надсаживался дальше Фергюс Маккилли, — стоят следующие вопросы:

1. Персональные дела: рождения, возвращения, смерти, отъезды.

2. Уполномочивание моих племянников Эндрю и Дональда на нелегальную деятельность: контрабанда алкоголя и работорговля.

3. Выработка позиции по отношению к решению моей племянницы Филлис уйти в папистский монастырь.

4. Чтение, обсуждение и возможное уничтожение завещания, по которому дядюшка Мэттью оставляет свое состояние приюту для легавых собак, больных туберкулезом.

5. Заключение браков. В связи с этим: скандальная связь моей племянницы Мэйбл с машинистом компании Баллиндалох-Инвернесс, каким-то там Кэмпбеллом».

По рядам прокатился ропот осуждения, некое же существо женского пола разразилось громким плачем. Фергюс Маккилли продолжал:

«6. Объединение земельных участков, покупка и продажа земель.

7. Разрешение моему племяннику Шону на печатание стихов.

8. Состояние переговоров с итальянским правительством о колонизации Львиного острова в Тирренском море.

9. Меры в связи с конфискацией имущества нашего кузена Элиаса Кройц-Квергейма австрийским правительством.

10. Годовой баланс и предполагаемые капиталовложения на следующий год.

11. Разное».

Фергюс Маккилли вопрошающе огляделся. Оттуда, где сидел барон, послышалось приглушенное рычание.

— Повестка дня была вывешена две недели назад в моем кабинете для всеобщего ознакомления. Предложений по расширению или изменению повестки не поступило. Таким образом, она принимается.

Возражений не было.

— Хью, подай ключ!

Привратник вручил Фергюсу Маккилли метровый ключ с затейливой кованой бородкой.

Установился порядок шествия: во главе — фергюс Маккилли, за ним — барон, потом — старейшины, волынщики и все прочие Маккилли семьями: супруги — под ручку, официально помолвленные — взявшись за руки, вдовцы, вдовы, незамужние и холостые — поодиночке. Раздали и зажгли факелы, и процессия тронулась.

Остановилось шествие перед циклопической стеной. Вперед выступили несколько сильных мужчин и вагой отодвинули огромный камень. Один за другим Маккилли исчезали в открывшейся черной дыре. Когда мрак поглотил последний факел, Симон сунул в карман театральный бинокль Александрины Маккилли и спустился с крыши в свою комнату.

***

Идущими под уклон коридорами, лестницами, штольнями и гулкими залами Маккилли приближались к фамильному склепу. Слышались только треск факелов да шум шагов. Иногда из невидимых вентиляционных шахт тянуло сквозняком, один из порывов задул факел барона.

— Недобрый знак, — прошипел ему Фергюс Маккилли.

Семейный склеп представлял собой огромнейший зал, его купольный свод поддерживали мощные колонны из грубо отесанного камня. Бесчисленные саркофаги из гранита, бронзы и олова звездой располагались вокруг центра зала, где под самой высокой точкой купола стояла огромная бочка виски. Вокруг бочки быстро расставили простые скамейки, бывшие наготове в углу, факелы вставили в железные кольца, вмурованные в стены и колонны. Фергюс Маккилли и двое сильных юношей поднялись на бочку и отвинтили круглую крышку.

Из бочки сильно потянуло спиртом. С увлажнившимися взорами троица преклонила колени вокруг отверстия, вглядываясь в глубину.

— По-моему, он там. Посвети-ка!

— Ты прав, это он.

— Подальше с факелом! Хочешь сварить из нас пунш?

— Ну что ты. Дай-ка лучше веревку.

— Осторожно! Упаси Господь, ты еще ухватишь его за шею, как два года назад.

— Всплывет — и порядок.

— Свети, пожалуйста, чуть правее.

— Вот он! Я его нащупал. Попался!

— Давай веревку!

Фергюс Маккилли сунул факел соседу, ухватился за конец веревки и осторожно потянул ее. На веревке было что-то тяжелое. Дюймов через тридцать из виски показалась ступня, затем щиколотка, вокруг которой обвилась веревка, и часть волосатой икры. Один из помощников ухватил ступню и тащил, пока из отверстия не показалась вся нога. Второй лег на живот и, опустив руки в виски, нащупал грубую ткань. Первый отпустил ногу, она с плеском нырнула обратно. Третий потянул. Из виски появилась голова с седой гривой волос и плечо. Фергюс Маккилли и второй помощник свесились над краем бочки, ухватили за руки и за ноги и объединенными усилиями вытащили мокрого бородатого мужчину, одетого во что-то вроде ночной рубашки.

Они усадили его на край бочки. Помощники Фергюса Маккилли растянули перед ним плед наподобие ширмы, а тот стянул рубашку с обитателя виски, растер его полотенцем и призвал на помощь еще двух человек, чтобы они массировали ему руки и ноги.

Как долго это продолжалось — трудно сказать, но наконец житель бочки перекосился, сморщился и громко чихнул, насытив все вокруг мельчайшими капельками виски. Он открыл глаза, сунул в рот палец и изверг обратно в бочку целый водопад виски. Тем временем Фергюс Маккилли развернул приготовленную одежду, а его помощники изготовились облачить детину. Облегчившись, он стал помогать им, и через несколько минут на бочке стоял почтенный старый шотландец. Он признательно похлопал Фергюса Маккилли по плечу и громко откашлялся.

— Весьма признателен, дети мои, — произнес он мощным басом. — На этот раз вы очень хорошо управились.

— Маккилли, ты готов?

Лэрд Айвор милостиво кивнул, плед упал, и предок всех Маккилли вознесся над головами потомков в золотисто-голубом облаке паров виски.

— Да здравствует Маккилли! Ура! Ура! Ура! — заорали все с воодушевлением и сгрудились вокруг бочки. Лэрд Айвор проворно слез по лестнице, распростер объятия и приветствовал свою семью. Он помнил всех, кого видел хоть однажды, а что касалось молодежи, так ему достаточно было услышать имя отца, как он тут же помещал каждого на нужный сучок раскидистой кроны семейного древа Маккилли. Особенно сердечно он потряс руку барону.

— Твоя мать, Элиас, была очень красивой женщиной. Такую красавицу нынче редко встретишь! Я рад, что твой приезд совпал на этот раз с моим днем рождения. А как поживают твои лягушки?

— Рыбы, лэрд, — с улыбкой поправил барон. — Сегодня вечером ты еще наслушаешься о них. А я хочу прежде от всего сердца пожелать тебе всего наилучшего, счастья и успехов.

— Это мне пригодится, паренек, пригодится.

Когда лэрд поздоровался со всеми и принял все поздравления, он снова взошел на бочку и уселся на табурет. Фергюс Маккилли перешел к повестке дня и зачел в качестве пункта первого объявленный ранее доклад об изменениях в личном составе.

Барон слушал вполуха. Держа в руке повестку, он всякий раз, когда лэрд говорил по тому или иному поводу последнее слово, вычеркивал золотым карандашиком соответствующий пункт.

Лэрд Айвор был ужасно громкоголосым, но в остальном — в высшей степени обходительным джентльменом, ему нельзя было отказать в старомодной величавости, особенно в обхождении с дамами. Растертый и раскрасневшийся от жара окружавших его факелов, он казался куда моложе, чем раньше, только вылезши из бочки. Невзирая на свои шестьсот тридцать один год, он удивительно сохранился. Процесс старения под действием консервирующих свойств спирта не то вообще прекратился, не то в значительной степени приостановился.

Сохранением предка Маккилли были обязаны счастливому случаю и широко известной качественности своего виски. В те времена, когда Макферсоны, от которых только и осталось, что несколько вросших в землю надгробных плит на кладбище в Данбрее, спорили с Маккилли за власть в графстве Роэн, отряд дерзких членов этого клана вторгся в Киллекилликранк. В одной ночной рубашке лэрд Айвор, преследуемый несколькими Макферсонами, укрылся в подвале, где, карабкаясь по шатким доскам, бочкам, ведрам и лоханям, поскользнулся и упал в чан, полный только что перегнанного виски. Маккилли, к тому времени разгромившие Макферсонов при Лох Кью, обнаружили его только спустя три недели. Причитая, они выудили его из чана и только собрались перенести в часовню отпевать, как он вдруг зашевелился, выплюнул виски и потребовал сухое платье. Правда, через несколько часов ему захотелось обратно в чан, где он в приятнейших сновидениях провел все три недели после вылазки Макферсонов. И вскоре установился обычай только по случаю дня рождения вытаскивать его из заменившей чан бочки. Сначала это выводило лэрда Айвора из себя, но затем, спустя лет так сто, когда он пережил всех современников и приобрел славу бессмертного вместе со всем причитающимся в таком случае почтением, ему даже понравилось. Он любил пользоваться авторитетом своего возраста, настаивать на своем, вершить суд, принимать участие в замысливании славных и прибыльных предприятий и приветствовать во время дней рождения все новых потомков, без рассуждений подчинявшихся решениям предка. До достославного падения в чан он ничем примечателен не был, ныне же купался в лучах славы, которая не снилась и самому почтенному и богатому внуками деду. Он стал символом, чуть не полубогом, и «клянусь лэрдом» было для Маккилли в семейном кругу самой страшной клятвой.

Барон с нетерпением ждал. Наконец вперед выступил Фергюс Маккилли, подозвал его и изложил лэрду дело Кройц-Квергейма. Лэрд очень внимательно выслушал, опершись одной могучей рукой о колено и пощипывая седую бороду другой. Когда Фергюс Маккилли высказался, он кивнул барону и спросил, имеет ли тот что добавить.

Разумеется, Фергюс Маккилли доложил обо всем существенном, но его повествование было слишком сухим и деловитым, чтобы пробудить в старце тот праведный гнев, плодом которого и явился бы окончательный приговор. Поэтому барон счел уместным оживить трезвые факты пересказом нескольких происшествий. Он описал ночь, когда молодые выдры — по всей вероятности, науськанные шутниками от оппозиции — по канализационным трубам пробрались во дворец Кройц-Квергейм и учинили жестокий разгром его коллекций, пожаловался на пустые обещания премьер-министра, который даже не дал себе труда — а может, то была просто трусость? — своевременно его предупредить; поведал о высочайшей слезе, скатившейся при последней аудиенции по щеке Его Величества, столь же прочувствованно, как и о бессильном гневе всех благонамеренных австрийцев. Слушатели вновь пришли в величайшее возбуждение и в подобающих местах разражались громкими криками негодования.

Не прерывая, лэрд Айвор дружелюбно выслушал барона. Когда тот умолк, чтобы промочить пересохшее горло глотком разбавленного виски, лэрд попросил его ответить на несколько вопросов.

— Не следует ли в таком случае послать за д-ром Айбелем? Он может подтвердить сказанное мной в той части, что ему известна. Мне бы не хотелось, чтобы он напрасно прождал.

— Д-р Симон Айбель — секретарь кузена, — пояснил лэрду Фергюс Маккилли. — Джентльмен.

— Пошлите за ним.

Затем лэрд снова обратился к барону.

— Можешь ли ты, Элиас, — начал он, — сказать приблизительно, как велико потерянное тобой состояние?

— Прежде всего — моя бесценная коллекция. С ней не сравнится ни один музей мира, даже музеи князя Монако и неаполитанский.

— Я не сомневаюсь в ценности твоей коллекции, но меня интересуют размеры твоего состояния, доступного пониманию таких дилетантов, как мы. От этого будет зависеть, сможем ли мы — в случае соответствующего вознаграждения (например, по завещанию) — принять меры по его возвращению.

Барон лишился дара речи. Он бросил на лэрда презрительный взгляд, которого тот, слишком увлеченный собой и своим достоинством, по счастью, не заметил.

— Стало быть, придется платить, — горько констатировал барон.

— Разумеется. Оправдывает лишь успех — и сейчас, и перед лицом вечности. Но мы не живодеры, и я уверен, что мы придем к решению, удовлетворяющему и нас, и тебя. Учти, как велик риск в скользком деле, за которое мы беремся. Поистине, нам должно взвесить все с ювелирной точностью.

Лэрду самому понравилось, как он это завернул, он весело рассмеялся. Барон же мрачно рассматривал фаллическую затычку бочки и теребил шнурок от пенсне.

— Итак, Элиас, — повторил лэрд, — какова ставка?

— Хорошо. — Барон тяжко вздохнул. — Конечно, с точностью до фунта я вам этого сказать не могу, но и по мировым стандартам я был богатым человеком. Наличность моя составляла приблизительно три миллиона гульденов, еще одиннадцать миллионов в ценных бумагах и акциях. Знаменитое ожерелье «Cor fulgens» из бриллиантов в шестьдесят восемь каратов; украшенное рубином в сорок девять каратов «Gloria sanguinis» принадлежит, правда, на правах майората пока еще моему дяде Станисласу, но хранилось оно в сейфе венского банка и было конфисковано вместе со всем моим состоянием. Матушка была в нем на своей свадьбе. Кто думал тогда о выдрах! Кроме дворца в Вене, где я разместил свое основное собрание, имелся еще замок моего дяди Карла Антона Нидертрум с коллекцией живописи, охотничий замок Глурренбах в Штирии, поместье Шларпфенберг в Вальдфиртеле и — по смерти тетки моей Айффельгейм — вилла «Диана» в Ишле. Разумеется, эта недвижимость также имеет большую стоимость. У меня только и осталось, что маленькое поместье в Тоскане из наследства Мочениго, сданные в аренду земли в предгорьях Альп да около двух с половиной миллионов швейцарских франков в базельском банке Кегели и Шнурха.

— Так ты все еще богат, Элиас. Но ты не должен делать из сказанного мною ранее того вывода, что мы бросили бы тебя в беде, если бы это оказалось не так. Тебя всегда ждут крыша над головой и миска хагиса. А по причине близкого кровного родства мы к тому же предлагаем тебе условия, которые в любом другом месте назвали бы самоубийственными: четверть расходов по операции ты возместишь сейчас, три же четверти — после того, как она удастся, а что касается остального, так ты сделаешь нас своими наследниками. Идет?

Барон услышал, как за спиной у него заскрипела дверь, обернулся и увидел на пороге Симона в сопровождении двух факелоносцев. На миг ему почудилось, что его секретаря окружает сияющий ореол, сетка красно-оранжевых лучей, обнимающая его с головы до ног, и он совершенно позабыл ответить лэрду, а только удивленно глазел на поразительное явление.

— Так как? — настаивал на своем лэрд.

Разумеется, это просто отблеск факелов. Спутники Симона отошли в сторону, и сияющий ореол померк. Барон сердито стукнул стальным наконечником нарваловой трости по каменному надгробию, на котором стоял.

— Чтобы ответить, мне нужно прежде знать, что вы намерены сделать для меня, — холодно отвечал он лэрду. — Если вы просто имеете в виду направить письмо австрийскому правительству, так я нахожу цену завышенной даже в случае успеха.

— Хороший ответ, Элиас, — признал лэрд. — Какие меры против Австрии вы рассмотрели?

Гол Маккилли поднял свой железный крючок. Он начал: «Фергюс спросил моего мнения, я же располагаю известным опытом касательно юго-восточной Европы. Я твердо уверен, что переговоры в данном случае не имеют абсолютно никакого смысла. При стремительно прогрессирующей в последние года балканизации Австрии я решительно предостерегаю от подобного образа действий: уж слишком много пришлось бы давать взяток. Угрозы я тоже считаю бессмысленными, поскольку в нынешней ситуации они настроят против нас как правительство, так и оппозицию. Было бы неумно настроить против себя больше народу, чем нужно. Стало быть, остается только прямое вмешательство. Прежде всего я имею в виду репрессии, но ничего подходящего мне на ум не приходит. Например, весьма недальновидно было бы захватить те несколько австрийских корыт, что плавают по морям. И потом, куда девать добычу? По соображениям какой-то гуманности МАСП в последнее время очень настроено против потоплений. И все, что можно бы предпринять против этой самой Австрии, существенно осложняется тем, что она далеко от моря и со всех сторон защищена соседями, на поддержку которых нам вряд ли приходится рассчитывать».

Гол Маккилли уселся обратно на саркофаг своего деда. Лэрд задумчиво поглаживал бороду.

Следующим слово взял Тимоти Маккилли, в прошлом табачный магнат из Виргинии, увидевший Киллекилликранк только в прошлом году и вызывавший иногда неприязнь своими американскими манерами. Он предложил систематически похищать в третьих странах австрийских дипломатов и не выдавать их до тех пор, пока австрийское правительство не возвратит состояние Кройц-Квергейма. Барон возразил на это, что такого рода устранение начальства будет лишь приветствоваться толпами ожидающих повышения, и таким способом только увеличится сбыт в императорском министерстве иностранных дел: в подобных ситуациях дипломаты ведут себя как лемминги.

После этого поднялся робкий молодой человек и спросил, нет ли у Австрии колоний, которые можно разорить. Барон был вынужден ответить отрицательно.

Лэрд Айвор с отсутствующим видом раздумывал. Неожиданно он величественным жестом призвал к молчанию потомков, принявшихся оглушительно обмениваться мнениями.

— Э-гм, — откашлялся он. — Помнится, один из ваших отцов как-то рассказывал мне, что наш испанский кузен, Хайме де Торриль-и-Маккилли, изобрел в самом конце восемнадцатого века некое устройство, чтобы управлять полетом шаров господина Монгольфье, которые, как мне говорили, в противном случае весьма-таки неуклюжи.

— Хайме прислал нам такой прибор, — подтвердил Эмори Маккилли, интенсивно занимавшийся семейной историей после отставки с поста генерал-почтмейстера Гондураса. — Наполеон носился тогда с мыслью о воздушном вторжении в Англию и очень интересовался изобретением. Но переговоры не состоялись, поскольку он намеревался расплатиться исключительно французскими ценными бумагами. Эта штуковина валяется в архиве.

— Если она еще работает, — проворчал Фергюс Маккилли. — Так что ты имеешь в виду, лэрд?

— Мы могли бы, как было принято в годы моей юности, объявить этой Австрии войну — или не объявлять — и податься туда со всеми нашими, кто может носить оружие. Мы могли бы при помощи шаров…

— Баллонов, — бросил барон.

— …стало быть, при помощи этих баллонов перелететь все препятствия, отделяющие нас от Австрии, и ринуться, как стая соколов, прямиком на столицу, гнездо выдролюбов.

— А все дальнейшее зависело бы от мудрой тактики во время переговоров, — встрял барон. — Народ легко убедить в правоте нашего дела путем небольшого снижения налогов, продиктованного нами. Я австрийцев знаю: это народ упитанный и воспитанный, с ворчанием платящий взносы правящей партии и ожидающий от нее взамен, что она не свершит ничего судьбоносного, или же — партии оппозиционной, рассчитывая на ее полное бессилие; народ принципиально поддерживает только ту партию, которая не лезет в его дела. Несмотря на балканизацию, о которой толковал кузен Гол, прагматиков, интересующихся исключительно личной выгодой, не так много, как может показаться по шуму вокруг них. Даже активистов злокозненной и влиятельной оппозиции не так уж много, они, правда, набили карманы ворованными казенными деньгами и по-прежнему зловредны. Его Величество император, аудиенции у которого мы непременно должны будем испросить, вне всякого сомнения, примет нас как спасителей и окажет нам всяческую поддержку.

— Так его ловить не надо?

— О Господи, да нет же! Власти у императора нет, но он гарантирует порядок. Его существование определяет общественную позицию каждого австрийца, без него воцарится хаос. Но, как сказано: в любом случае Шенбрунн — за нас.

Симон, которому Алан Маккилли перевел самое необходимое, с почтением воззрился в глубины ученой баронской души. Невероятный план, разработанный в фамильном склепе Маккилли, ужаснул его, бывшего всю свою жизнь верноподданным, а добрую ее треть — даже и государственным служащим. Тут мыслили другими категориями, они казались Симону навеянными опьянением, где упоение смешивалось с ужасом. Алан Маккилли шепнул, что лэрд уже в третий раз предлагает воздушный налет: сначала — против потомков клана, изгнанного во время великого переселения народов из Киллекилликранка на Гебриды. Эти потомки в середине девятнадцатого века взялись распускать порочащие Маккилли слухи; а затем — против Кипра, у берегов которого Лузиньяны торпедировали яхту Элбейта Маккилли. К прискорбию лэрда, видевшего в навеянных виски снах родичей, летящих под облаками навстречу славе, гебридского распускателя слухов, придурковатого старикана, да к тому же последнего в роде, хватил удар, когда он проведал о планах Маккилли. Отмщение же Кипру оказалось излишним после того, как выброшенный волнами на пляж плейбой Элбейт стремительно сочетался браком с обворожительной Люсиндой Лузиньян. Заранее купленные тридцать восемь баллонов, заботливо пересыпанные тальком и порошком от насекомых, хранились с тех пор в освобожденном для них амбаре.

И вот свершилось: мы на пороге замечательной воздушной войны!

Написанный цветистым слогом шотландской канцелярии и подписанный лэрдом, Фергюсом Маккилли и бароном протокол уполномочивал вождя прикупить к уже имеющимся баллонам, в числе которых наряду с шарльерами были и устаревшие, наполняемые горячим дымом монгольфьеры, двенадцать современных баллонов, накачиваемых гелием, мобилизовать всех находящихся за пределами Киллекилликранка Маккилли призывного возраста, как равным образом и близких родственников, а также закупить снаряжение и провиант. Верховное командование воздушным флотом также было доверено Фергюсу Маккилли. Со своей стороны, барон после успешного завершения акции обязался возместить расходы по ней и сделать клан наследником вновь обретенного состояния. Симон и двое молодых Маккилли подписались как свидетели.

Никто не обнаружил особенного желания обсуждать вопросы, предусмотренные в «разном». Неофициальная часть вечера началась в атмосфере всеобщего воинственного подъема. Вкатили бочки с виски и медом, притащили в склеп шипящих и брызжущих жиром ягнят, зажаренных на краю луга на медленном огне и прилежно переворачивавшихся и поливавшихся соком и жиром, ветчину, копченую рыбу, дымящиеся котлы, до краев полные лучшим бульоном: в подземелье сквозь узкую дверь рекой лилось все, что радует сердце горца. Собравшиеся непринужденно расселись вокруг саркофагов ближайших предков, весело пили и ели, а не то играли с молодежью в приличные салонные игры. Вскоре древние стены задрожали от звука волынок и топота пляшущих. Вести серьезные беседы в таком гаме было невозможно, не перекричишь. К тому же любое слово вызывало у решивших как следует повеселиться Маккилли столь громовой хохот, что расслышать его было просто невозможно. Все очертя голову кинулись праздновать, обжирались, напивались, орали, хлопали соседей по плечу, плясали меж мечей и вели себя так необузданно, как это возможно лишь в горах. При всем нашем уважении к Маккилли, там началась сущая вакханалия.

Барон и Симон в некотором замешательстве сидели рядышком на большом бронзовом саркофаге почившего в Бозе посланника британской короны при баварском дворе, пока лэрд, пожимавший потомкам руки и обменивавшийся с ними шутками, не подозвал к себе барона и Фергюса Маккилли и не принялся в уголке обсуждать с ними план кампании во весь шестьсоттридцатилетний бас.

Симон некоторое время сидел на пьедестале саркофага в одиночестве, пытаясь справиться с огромным волокнистым куском жилистого мяса, пока у него не заломило челюсти. Тогда он огляделся в поисках своей хозяйки; она сидела с двумя другими дамами перед саркофагом Томаса Маккилли и явно уже отдала щедрую дань виски.

— Любезный Гермес, будь моим гостем, — пропела она приятным альтом и замахала Симону бараньей отбивной. Симон приблизился с вежливой улыбкой.

— Леди Фаркейер, леди Минкботтом, — представила дам Александрина Маккилли, урожденная д'Экьокс, дамы же в ответ на учтивый поклон Симона громко расхохотались. — О любимейший из сынов Трижды Великого! — проворковала вдова, прижалась викторианским бюстом к Симону и, к великой радости обеих леди, страстно обняла его пышными руками, унизанными звенящими браслетами.

— Мадам! — испуганно пролепетал Симон и попытался сбросить иго самозабвенно обвившейся вокруг него дамы.

— Разве не жаждешь ты поучить меня мудрости? Ну хоть чуть-чуть, — промурлыкала она и заглушила полными устами готовый раздаться протест.

Впоследствии Симон припоминал, что наступил на что-то мягкое. Он поскользнулся и рухнул, погребенный под прелестями обрушившейся на него вдовы.

***

Он пришел в себя в комнате барона, в кресле, обложенный подушками и со скамеечкой под ногами. Барон курил у окна сигару и читал «Вестник китобоя», единственную интересовавшую его из газет, которые можно было раздобыть в этих широтах. Рядом с ним лежал раскрытый каталог эдинбургской фирмы, торгующей самым современным рыболовным снаряжением.

Заметив, что Симон неуверенно поднял голову, барон с улыбкой пожелал ему доброго утра.

— Полагаю, что вина за это происшествие лежит не на вас, Дон-Жуан вы этакий! Ваша поклонница уже была здесь, обрушила на меня пространные объяснения и кое-что для вас оставила. Легкие диетические блюда, подходящие для больного, — барон указал на изящную корзиночку, из которой выглядывало длинное темно-зеленое горлышко винной бутылки. — Я полагал, что после столь прискорбного инцидента она предпочтет предложить вам воспользоваться гостеприимством кого-нибудь другого из числа моей родни. Ничуть не бывало! Она молила меня добиться у вас для нее прощения и уговорить вас и далее жить в ее доме. И сколь бы непонятным и аффектированным я ни находил поведение добрейшей Александрины, я, стало быть, обязан теперь попытаться уговорить вас забыть эту нелепую историю и избегать любых афронтов.

Барон поиграл шнурком от пенсне.

— Под афронтом я разумею любой намек на некую сцену.

Симон попробовал выпрямиться, но сверлящая боль в голове не позволила.

— Вероятно, у вас легкое сотрясение мозга. Пока не станете снова транспортабельны, полежите на кровати Пепи. Можете оставаться там до вечера. Надеюсь, к тому времени вы уже будете в состоянии самостоятельно или с помощью Пепи и кого-нибудь из слуг добраться до палаццо Томаса, где, как я убежден, кузина станет ухаживать за вами самым самоотверженным и предупредительным образом.

Опираясь на Пепи, Симон доковылял до гардеробной и вытянулся на кровати. Голова разламывалась. На лоб ему Пепи водрузил компресс из прохладных ломтиков дыни. Симон попытался слабо протестовать против столь расточительного отношения к редкостному и дорогому в Шотландии плоду, но аппетитный запах и вкусный освежающий сок, потекший по щекам, вскоре пробудили в нем удивительные вегетативные ощущения. Дыня оказывала свое воздействие. Боль превратилась в червяка во вкусной спелой мякоти, а когда червяк наелся и устал, Симон вместе с ним уснул. К вечеру он оправился настолько, что смог, опираясь на руку Пепи, дотащиться до дворца вдовы. Александрина Маккилли приняла его, экзальтированно извиняясь за недостойное поведение. Симон с вымученной улыбкой простил ее, позволил отвести себя в постель и после чашки мятного чая вновь отбыл в царство снов, особенно докучавших ему этой ночью быстрой сменой и запутанностью.

***

Маккилли со страстью предались подготовке к воздушной экспедиции. Прямо после обеда на почту в Баллиндалох был отправлен гонец с письмом к «Уиллису и Джиллуотеру», ведущей лондонской фирме по торговле туристическими и спортивными товарами. Письмо содержало длинный перечень заказов, открывавшийся двенадцатью надуваемыми гелием баллонами класса 1А, далее — спальные мешки, примусы, потайные фонари, веревочные лестницы и компасы, завершали же список дорожные корзины для боеприпасов.

Содержимое арсеналов было вынесено на большой парадный двор. Тут и там чистили мечи, смазывали винтовки, лили пули и чинили панцыри. Дамы проветривали пересыпанные нафталином мундиры, наглаживали для своих ненаглядных пледы и белье, наливали в пузатые горшки варенье, набивали мешки овсяными хлопьями, укладывали шпиг и копченое мясо в ящики, а солонину — в бочки и без устали обносили мужчин, работавших, как одержимые, крепким чаем, заваренным для поднятия боевого духа с нюхательным табаком. Группа получивших техническое образование Маккилли притащила из архива сконструированное испанским кузеном управляющее устройство. Под водительством деревенского кузнеца из соседнего Лонгойша начался монтаж пятидесяти копий гениального аппарата. На истоптанном накануне лугу дети играли в «Маккилли и австрийцев», пока австрийцы не получили грандиозную трепку и их предводитель не умчался с ревом к матери. Стояла дивная пора начала осени, и штандарты Маккилли с тремя золотыми яйцами на голубом фоне весело плескались на морском ветру.

Через несколько дней пришло извещение, что товары из Лондона — два товарных вагона — прибыли в Баллиндалох через Инвернесс, и на следующее утро глазам захолустных пастухов, гонявших овец по склонам Бен Ани, вдали, там, где в такие погожие деньки обычно показывалась над плато друза Киллекилликранка, предстала удивительная картина: рядом с замком, к северо-востоку, заякорили баллоны. Сперва тридцать восемь, потом пятьдесят исполинских обвисших шаров колыхались над жесткими горными травами и дергали туго натянутые причальные канаты наподобие связки разноцветных воздушных шариков или по-пасхальному расписанных яиц допотопного летучего монстра. Многие были из сшитых с большим искусством разноцветных полотнищ и походили на препарированных черно-коричнево-желтых морских ежей, но только гораздо ярче: красно-белые, сине-белые, красно-зеленые. Или же сдержанных модных цветов: серо-золотые, оливково-фиолетовые, розово-перваншевые, а не то муаровые, в крапинку, клетчатые, разрисованные гербами и девизами, а также в цветочек. Под туго натянутым шелком на канатах, поскрипывая, качались гондолы, резные, золоченые, украшенные аллегорическими и мифологическими фигурами, изящным плетением меж столбиков точеных перил, сверкающими изображениями на носу, обитыми парчой и бархатом сиденьями, латунными корпусами подзорных труб и навигационных приборов, ртутными колонками барометров, мешками с песком, веревочными лестницами. Праздник техники, искусства и пиршество для глаза.

***

На следующий день был предпринят пробный полет на небольшом шарльере. Хамфри Маккилли смонтировал навигационное устройство с параболическими зеркалами и стабилизаторами на карданной подвеске, приказал загрузить балласт и поддуть газ в оболочку. Фергюс Маккилли, барон и двое мужчин, успевших обучиться основам управления, залезли в гондолу. Отпустили канаты. Баллон беззвучно и величественно поднялся.

Барон и Фергюс стояли возле укрепленного на станине телескопа и по очереди смотрели на землю, остальные настраивали навигационное приспособление, сравнивали показания приборов и определяли при помощи секстанта местонахождение. Замок казался теперь беспорядочной горкой кубиков в центре обширного плоскогорья, край которого они уже миновали. Под ними было море, бескрайний серо-зеленый простор, терявший к горизонту цвет и сливавшийся с небом. У берега — так далеко, что уже ничего не было слышно, а движение едва различалось — мутное стекло воды окаймляла белая пена прибоя. За замком светлая ленточка дороги бежала ржавыми мшистыми равнинами к Баллиндалоху, прячущемуся где-то вдали меж гряды холмов. Тугие шарльеры казались сверху разноцветными стеклянными шариками, большие монгольфьеры, медленно надувающиеся над слабым огнем, походили на лимоны или дорогие тепличные яблоки в пестрой мятой бумаге.

Барон и Фергюс Маккилли подошли к навигаторам.

— Этот аппарат превосходит мои самые смелые ожидания, — заявил Джон Маккилли. Он был творцом «Домашнего родника», того самого запатентованного в большинстве цивилизованных стран и отмеченного наградами многих всемирных выставок фонтанчика, что мог превратить малюсенький уголок самой унылой гостиной в уютный грот. В качестве самого компетентного лица он был руководителем реконструкции Торрилиевого Диригатора, как назвали навигационное устройство.

— Детская игра, — продолжал он, — любой дурак поймет. Конечно, определенную роль играет ветер. Направление и скорость определяются интегралом переменной скорости и направления ветра и КПД диригатора. Похоже, что при отрицательном ветре — я разумею ветер, дующий не туда, куда надо — движущая сила диригатора снижается, теоретически — до тех пор, пока баллон не останавливается вообще, хотя бы на мгновение. В любом случае это покажет тахометр. — Джон Маккилли указал на весело крутящуюся вертушку, перемещающую по круглой шкале стрелку. — Если настал такой момент, то лучше отдать якоря и подождать, пока ветер не переменится или не уляжется. Иначе баллон погонит назад. При боковом ветре ситуация с математической точки зрения усложнится.

— Я управляю автомобилем, не зная, что там делается под капотом, — бросил барон.

— Именно, дорогой Элиас! — подтвердил Джон Маккилли. — Поэтому-то я и говорю: просто, как детская игра. Австрийский император еще в 1799 году собирался управлять баллонами при помощи упряжных орлов, таким образом, вы можете оценить поистине эпохальное значение этого изобретения, сделанного несколькими годами спустя. Но не буду докучать вам долее: не хотите ли вернуться широким разворотом к замку? Думаю, что без дальнейших околичностей могу передать вам управление.

За диригатор встал Фергюс Маккилли. Барон пытался удержать в памяти порядок действий и определить при помощи кузена Джона, как за минимальное время и при переменном ветре достичь нужной цели.

Когда баллон изящно приземлился, аэронавтов уже ждала ликующая толпа. Многочисленные руки ухватились за причальные канаты, вниз полетели веревочные лестницы, и они спустились на землю, растрепанные и донельзя довольные.

***

Приготовления шли чуть ли не скорее, чем выздоровление Симона. Лишь через несколько дней он смог на несколько часов встать с постели. Потом ему удалось дотащиться по лестнице до сада, опираясь на руку слуги. В глубоком раскаянии хозяйка еще более от него отдалилась, на вымученные же шутки, которыми он пытался развеселить ее во время совместных трапез, отвечала односложно и смущенно. Однако от него не укрылось, как внимательно она за ним наблюдает. Она поистине угадывала всякое его желание по глазам. Он жил, как страдающий мигренью паша. Сперва радости не приносило даже чтение, да к тому же мешали ломтики дыни, обильно прикладываемые к голове. Когда же дело пошло на поправку, он вновь взялся за сочинение Афанасия Кирхера. Когда вдова увидела, как тяжело ему держать массивный фолиант, она тут же велела принести подставку для него и спросить, не прислать ли одну из горничных переворачивать страницы. Но Симон отказался: преувеличенная опека и без того начинала его тяготить. Несколько раз заходил барон и справлялся о его самочувствии — под конец уже несколько нетерпеливо. Пастух, преуспевший в знании лекарственных трав, а также людских и звериных болезней и взявшийся его лечить, только за день до отлета баллонного флота объявил, что он здоров.

Симона быстренько обучили управлять баллоном, предназначавшимся барону, его секретарю и Пепи; это был элегантный, розовый с бледно-голубым шарльер, его оснащение удовлетворяло самым взыскательным вкусам. В центре гондолы были закреплены три причудливо изогнутых на манер французских кресел «тет-а-тет» сиденья, чтобы все сидящие могли наслаждаться свободным обзором поверх ограждения и сквозь специальные отверстия в нем, забранные посеребренной решеткой. Широкие консоли ограждения оснащены ящичками и полочками для хранения инструментов, карт, провианта, спасательных жилетов и сигнальных ракет, не было забыто даже столовое белье, не говоря уж о нержавеющих приборах и небьющейся посуде. Был даже целый туалетный набор с откидным умывальником, кувшином и зеркалом. Гондола была не совсем круглая, но скорее имела форму ладьи с навесом на корме, под которым таилась спиртовка, посуда и набитый настоящим льдом холодильник, и с изогнутым килем, переходившим на носу в широкую волюту в виде стилизованного дельфина. Под палубой, так сказать, ниже ватерлинии гондолы, находились грузовые трюмы, до краев набитые тяжелыми ружьями и боеприпасами. Над креслами, так, чтобы и сидя можно было без труда править, укрепили диригатор. Назывался же баллон «Дофин». Под названием Пепи выписал черным лаком девиз барона: FINIS SEMPER ALTIOR.

***

Ветер и погода находились под неусыпным наблюдением. Господствовали благоприятные западные ветры, и было необычно тепло для Шотландии в пору конца лета и начала осени. На большой высоте плыли перистые облака, а еще выше — тонкая белая дымка. Чайки держались над открытым морем: добрая примета. Лягушки и барометры находились под постоянным присмотром, цвета заката ежевечерне сравнивались с метеорологическими таблицами Баллока, а тому из ребятишек, кто первым заслышит посвист зуйка, обещали полновесные десять шиллингов. Но зуйки молчали. Стояло вёдро.

Более того, погода становилась все лучше. Однажды вечером перистые облака растворились в лазури и не вернулись более. На виселице, сохранившейся с лучших времен и до удивления похожей на перекладину для выбивания ковров, надутый ветром красно-белый полосатый конус стоял горизонтально. На бруствере башни усатая Гвендолин Маккилли сидела перед шеренгой из семнадцати гидроскопов. Глубоко в подвале Друри Маккилли не смыкал глаз над сейсмографами. Наконец исчезла даже белая дымка. Небо сияло лазурью.

На турнирной арене Маккилли занимались боевой подготовкой. Шотландцы — вояки отчаянные: когда они с яростным ревом нападают дикой толпой, блестя мечами и развевая пледы, бледнеют даже отважные солдаты. Симон с сочувствием думал об австрийской армии, которой после многолетних смен караула, парадов, полевых молебнов и муштры во дворах казарм суждено стать жертвой этой кровожадной своры. С недавних пор Маккилли вновь взяли на вооружение арбалет, исключительное по своему коварству оружие, без шума и дыма закалывающее противника, как свинью. Одной из военных хитростей были внушающие всем ужас горшки со зловонным содержимым, вызывающим рвоту, которые они метали во врага, раскрутив их перед этим на коротких ремнях. Подобные битвы завершаются паническим бегством в сортиры, уже оккупированные офицерами. В ближнем бою Маккилли, кроме мечей, использовали также ручные спринцовки с маслом и едкими растворами, и к тому же, как во время карнавала, забрасывали противника мушиными липучками, тухлыми яйцами и бутылками чернил, сыпали в глаза муку и перец и стращали длинными щипцами с острыми зубьями. Симон содрогнулся, и даже барон на некоторое время утратил разговорчивость.

***

Двадцать девятого сентября протрубили общий отлет. Разбился монокль барона, с глухим звуком лопнули две волынки. Некий старец, увидевший в этом неблагоприятное предзнаменование, укрылся от глумления родни в фамильном склепе, где со слезами бился о бочку лэрда, оплакивая неминуемую гибель рода.

К десяти утра все были на старте. От горелок монгольфьеров валил едкий дым горящего торфа, газ из баллонов с шипением наполнял шарльеры. Сморщенные оболочки расправлялись. Фергюс Маккилли в последний раз обошел строй гондол, уже занятых экипажами, махнул барону, затем поднялся в гондолу флагманского баллона. На его матово-синем шелке сверкали три золотых яйца Маккилли. Над плато прогремел стартовый выстрел. Один за другим поднимались баллоны, волоча за собой похожие на корни канаты. «Восток — юго-восток», — проорал в рупор Фергюс Маккилли и повернул по изящной гиперболе. Оставшиеся: дети, старики и женщины, махали платками, пока пестрая стайка не исчезла вдали, растворившись в мягких лучах осеннего солнца.

Баллон барона плыл по ветру, в гондоле было необыкновенно тихо. Только слегка поскрипывали канаты. Барон протянул Симону подзорную трубу. Симон подошел к ограждению. Глубоко внизу неслись по морю вслед за налетающим ветром волны. За стройным линейным кораблем с гордо надувшимися парусами тянулся короткий шлейф серебристой пены. На западе тонкой серо-зеленой каймой тянулось побережье Англии.

Около часу дня они обогнали баллон Британского воздухоплавательного общества. Экипаж приветствовал их поднятием гирлянды пестрых вымпелов и спросил о цели полета. Фергюс Маккилли приказал сигнализировать в ответ, что это — увеселительная прогулка в Бад-Хомбург. Капитан британского баллона поднял сигнал «Счастливого лечения»» и был, без сомнения, поражен: как это роскошной армаде удается без всякого труда придерживаться заданного курса и утверждать, что все пятьдесят баллонов непременно приземлятся в Бад-Хомбурге. В бортовом журнале он пометил происшествие большим вопросительным знаком, сбросил два мешка с песком и поднялся на две приблизительно тысячи метров, чтобы взять в верхних слоях пробы воздуха.

В обычное время во всех гондолах Маккилли сели обедать. С флагманского баллона всем пожелали приятного аппетита. Все услышали, как дворецкий Фергюса Маккилли ударил в гонг. Пепи открыл корзинку с провиантом, Симон расставил вокруг складного стола три складных кресла и разложил приборы. Барон испытующе поднял против садящегося солнца бутылку портвейна и велел не открывать ее раньше десерта: к фаршированной фисташками пулярке по-калькуттски, поданной Пепи с кресс-салатом и соусом камберленд, лучше старый шатонеф-дю-пап, полученный им в дорогу от хозяев. Проголодавшись на свежем воздухе высот, они пировали со здоровым аппетитом. На десерт Пепи подал блинчики с брусникой и хрустящие творожные кексы. Затем барон откинулся в кресле с сигарой и стаканом портвейна в руках, Симон набил трубку, а Пепи крепкими зубами оторвал кусок от пачки жевательного табака.

— Ты безукоризненно ведешь себя за столом, Пепи, — похвалил его барон, в первый раз обедавший за одним столом с камердинером.

— Меня этому обучила одна дама в цирке, — скромно отвечал Пепи. — Принцесса одна.

— Снимаю шляпу перед принцессами цирка! — Барон задумчиво следил за дымом, уплывавшим за борт гондолы. — В такие вечера, как сегодня, я чуть ли не жалею, что никогда не имел дела с принцессами цирка. Мои гувернеры всегда были такими унылыми.

Солнце село. Запылали облака, молочная дымка превратилась в золотую — ненадежная гарантия погожего завтрашнего дня. Небо на западе стало прозрачным, бледновато-зеленым, к востоку же наливалось тусклым оловом и постепенно скрылось за завесой черненого серебра.

— Правда, настоящие принцессы тоже бывают совершенно обворожительны, — мечтательно добавил барон, глядя на закат. Потом он поспешно откашлялся, с упреком взглянул на спутников, ставших невольными свидетелями столь элегического настроения, взялся за записную книжку, водрузил на нос пенсне и записал несколько соображений по поводу возможных причин отклонений в поведении стеклянных угрей. Самые высокие облака по-прежнему пылали, но все равно быстро темнело. Они летели навстречу ночи.

Пепи зажег керосиновые лампы, три повесил на канаты и поставил по одной подле барона и Симона. Зажглись лампы и под другими баллонами, утратившими яркие цвета и парившими в сумерках, как большие ягоды крыжовника. В одной из ближних гондол какой-то игрок в бридж объявил «четыре без». Где-то кто-то пел под аккомпанемент лютни «The Sailor's Lullaby».

***

Симон продолжал глядеть в телескоп на проплывающие внизу корабли и на берег, где в тумане исчезала чаща мачт какой-то английской гавани. Уже давно показались огни на материке. Только когда совсем стемнело, он собрался с духом и оторвался от восхитительной панорамы. И припомнил, что перед отлетом Александрина Маккилли д'Экьокс сунула ему в руки сверток. Славный Пепи отыскал его внизу среди багажа, сложенного под палубой вперемешку со снаряжением. Симон почувствовал, что белая бумага, перевязанная золотой ленточкой, скрывает книгу. Он с любопытством распутал хитрый узел и развернул бумагу. На коленях у него лежал богато украшенный, переплетенный в кожу, с латунными уголками том «Atalanta Fugiens» Михаэля Маеруса, таинственного пфальцграфа императора Рудольфа II, первоиздание 1617 года. Симон догадался, что ему подарили очень дорогой библиофильский раритет. Он поднес к глазам искусно гравированный титульный лист: света от керосиновой лампы было не так уж много. С удовольствием вдохнул тонкий запах пыли, бумаги и старой кожи, восхитился изумительными офортами и испытал свои знания языка на паре запутанных латинских фраз. С нескольких попыток ему без труда удалось перевести их на немецкий. Пригодился флирт с великим Афанасием. Потом попытался разобрать испещрившие всю книгу неудобочитаемые и неудобопонимаемые рукописные заметки, сделанные чернилами, уже выцветшими от старости. Из главы про Спонса и Спонсу выпорхнул адресованный ему конверт. Таинственная Александрина написала всего несколько слов:

Досточтимый г-н доктор!

Оставаясь по-прежнему безутешной по причине собственных неловкости и нетерпеливости, омрачивших те краткие недели, что мне было дозволено принимать Вас в моем доме, прошу Вас принять как скромную память о Вашем пребывании в Шотландии самый дорогой из экземпляров моего маленького собрания. Не пренебрегайте им! Позвольте верить, что Вы простили меня!

Заметки на полях, по слухам, принадлежат перу самого графа Сен-Жермен {69} .

С совершенным почтением преданная Вам

Александрит Эрмиона д'Э.

Граф Сен-Жермен? Наконец-то имя, которое Симону хоть что-то говорит! Одно из тех странных совпадений, в силу которых вдруг два или три раза подряд встречаешь человека, которого не видел полжизни, или все снова слышишь имена, прежде не слыханные. Даже если потом с этим знакомым больше никогда не встречаешься, придаешь таким встречам особое значение. Во время последнего визита в Фойхтенталь Симон, как всегда после завтрака, перелистывал «Обервельцский курьер». Небольшая по объему, но изысканная газета и на этот раз опубликовала под псевдонимом «Телемах» один из поэтических опусов, время от времени посылаемых Симоном редактору Задразилу, бывшему однокашнику по Шотландской гимназии. По такому случаю Симон всякий раз с благодарностью прочитывал газету от корки до корки. В колонке местных новостей «В городе и деревне» он обнаружил заметку о том, что некий граф фон Сен-Жермен, остановившийся в гостинице «У почты», загадочно исчез; жандармское управление, принявшее на хранение его багаж, просит сообщить всех, кто что-либо знает о нем. Поскольку визит иностранного графа был в Обервельце событием из ряда вон выходящим, Симон спросил папу, не знавал ли тот пропавшего, и Август Айбель поведал, качая головой, об очень странной встрече в лесу (он, разумеется, искал там грибы). Неподвижно и прямо стоял граф перед тлеющим костром, от которого шел фиолетовый дым, и бормотал что-то, весьма похожее на заклинания. На вежливое приветствие папы Айбеля граф отвечал несколько рассеянно, но столь же вежливо и, кратко отрекомендовавшись, некоторое время даже сопровождал его.

— Грибы он нюхом чует, — мечтательно заявил ученый. — Просто невероятно. И мы — то есть он — тут же нашли гриб, который мне до настоящего времени еще не удалось определить. Я должен буду сразу назвать его «Boletus Germanicus».

Граф Сен-Жермен! Не тот ли это престидижитатор, что в середине восемнадцатого века водил за нос парижское общество, выдавая себя также то за графа Ракоши, то за графа Мон-Ферран, а потом, по слухам, умер в должности архивариуса ландграфа Гессен-Кассельского? Как бы то ни было, он уже тогда утверждал, что ему от роду две тысячи лет. Обервельцский пастор, неплохо разбиравшийся в таких вещах, упорно отвергал все предположения Симона. Об этом путешественнике ему известно только, что он — благородный расточитель, ибо в минувшее воскресенье опустил в церковную кружку пять гульденов.

А теперь экзальтированная вдовица Маккилли пишет о некоем Сен-Жермене. От волнения трубка Симона погасла.

Когда барон, взглянув на хронометр, удостоверился, что пришел час, в который он в дороге имел обыкновение отходить ко сну, а холодный ночной ветер начал ощутительно забираться под толстые шерстяные куртки, Пепи разложил короткие койки и привинтил их к креслам, так что получились удобные постели. Аэронавты по очереди умылись, почистили зубы и сплюнули в черные глубины за борт гондолы. Барон еще раз проверил настройку диригатора, потом забрался в пуховой спальный мешок, разложенный Пепи на его кровати. Симон тоже лег. Пепи задул по очереди лампы. Горел лишь красный габаритный огонь на носу. Пепи присел рядом с ним и вытянул из кармана старенькие четки. Так высоко он еще никогда не забирался, поэтому побаивался. Но звезды были такими большими, что казалось, Бог где-то поблизости.

Симон крепко и спокойно спал, пока Пепи не разбудил его в час пополуночи. Зевая, он выбрался из мешка, взял у Пепи черную баранью доху и присел в ногах кровати. Ночь была куда более ошеломляющей, чем любая из ночей, проведенных им под открытым небом. Ему казалось, будто хрупкая гондола парит в центре вселенной. Со всех сторон холодные сверкающие звезды, и внизу тоже, ведь только разум подсказывал, что это — фонари на рыбачьих судах, а не далекие миры. Среди них — дюжина красных огней: лампы на других баллонах, горсточка потухающих солнц. Симон встал и направился на корму. Изъеденная молью черная палатка бедуина, думал он, а сквозь нее просачивается белый пламень вечного огня. Но сравнение показалось ему не слишком уместным (прежде всего — просачивание), и внимание его обратилось к тени, почти неразличимой в ночи на краю тугого баллона.

— К-ш-ш! — прошипел Симон. Тень шевельнулась. Хлопая крыльями, взмыла ночная птица.

«И-и-э-э…» — донесся издали ее крик. Симон уселся на свое место, поднял воротник, спрятал подбородок в колючем меху и засунул руки в глубокие карманы. Потом уснул.

***

Когда он проснулся, над ним стоял барон. Поднимающееся из моря юное огненное солнце играло в баронском пенсне.

— Вам повезло, что ничего не случилось. Иногда сразу видно, что вы никогда не служили! — Хотя и против своей воли, но барон в молодости отслужил несколько месяцев драгунским лейтенантом в пограничных войсках на боснийском рубеже, и теперь в нем говорил неколебимый, как скала, дух наследственного милитаризма, в чем повинны были фельдмаршал, двое фельдцейхмейстеров и некоторое количество генералов и полковников. Он растолкал Пепи и велел греть воду для бритья.

За ночь баллоны отнесло друг от друга, и с флагмана сигналили сомкнуть ряды. В подзорную трубу Симону было видно, как во всех гондолах в ход пустили диригаторы. Барон тоже правил к флагману, и вскоре все монгольфьеры, шарльеры и грушевидные наполненные гелием баллоны плотной гроздью повисли вокруг него. Под ними из тумана показалась земля: дюны, гостиницы, из труб которых клубился дым, разбросанные там и сям шезлонги, поджидающие редких в это время курортников, и снова — бесконечные изжелта-серые дюны. За минувшие день и ночь воздухоплаватели проделали хороший путь, теперь же ветер улегся, и только благодаря диригаторам баллоны медленно двигались вперед. Сперва еще распевали веселые песни, «Mackillies ahead!» и «Му Heart's in the High Lands», но потом экспедицией овладела цепенящая скука. Только один раз ее рассеяло маленькое происшествие, когда параболическое зеркало одного из диригаторов начало прожигать соседний баллон. Члену команды пришлось вскарабкаться по вантам и заклеить коричневое пятно. За крохотным муравьем в клеточку следили в подзорные трубы, полевые и театральные бинокли, а он медленно и осторожно карабкался вверх по толстому брюху баллона, зажав в зубах резиновую заплату и с тюбиком клея в кармане. Когда опасное предприятие счастливо завершилось и смельчак с двухметровой высоты спрыгнул в гондолу, все принялись аплодировать, словно в цирке после особенно волнующего номера на трапеции.

— Почему вы не разбудили меня нынче ночью? — спросил Симон, неожиданно почувствовав себя совершенным лопухом.

— Забудьте это, — буркнул барон, пряча цейссовский бинокль в футляр черной кожи. — Мне все равно не спалось.

***

Началось как раз когда мыли посуду после обеда. Сперва на северо-западе показалась непонятная желто-серая пелена, расплывавшаяся над горизонтом мутной жижей и скрывавшая мало-помалу сияющий свод, обнимавший воздушные корабли. Солнце бултыхалось в ней как белесый круг червивого сыра. Потом на северо-западе вдруг распахнулись неширокие светлые ворота, и по коридору низкого давления, проходящему ниже баллонов, тряхнув их, пронесся шквал, подобная пушечному ядру воздушная лавина. Барометры падали, словно из стеклянных трубок вытащили затычки. Серая пелена распалась на темные хлопья, сливавшиеся в огромные неопрятные тучи, отращивавшие на бесформенных телах хвосты, лапы и гривастые головы и буйно клубившиеся под резкими порывами ветра, который дул со всех сторон сразу. Баллоны робко продвигались вперед меж хаотических кулис. Внезапно воздух уплотнился и ударил по неудачливым аэронавтам словно из невидимой пушки. Одновременно в землю хлестнула ревущая молния. И началось. Залп за залпом из черной каши, истошно-пронзительные вблизи, рычащие в отдалении. Буря яростно ревела и колотила кулаками дождя по смешным пузырькам, придуманным человеком. На них, клокоча, изливались облака. Урча, их поглощала тьма преисподней. Они неслись в ее глотке, бессмысленно сбрасывая балласт.

Морской волк Гол мчался на флагмане. Когда при первых порывах бури диригаторы со звоном закрутились вокруг собственной оси, все взоры со страхом беспомощно обратились к нему, ибо по молчаливому согласию он был признан адмиралом. Флагман поспешно сигнализировал: «Надеть спасательные костюмы. Диригаторам держать курс на юго-восток. Принайтовать все подвижные предметы. Следить за балластом», — а потом его поглотили тучи.

Барон, Симон и Пепи лежали на дне гондолы. Барон вцепился в ножки сиденья, Пепи, стуча зубами, залез под кресло. Симон держался за решетку одного из отверстий, что было крайне глупо, поскольку его тут же начало страшно мутить.

«Как хорошо, что я не уделаю гондолу», — подумалось ему.

Откуда-то прилетела и прилипла к мокрому полу рядом с бароном промокшая карта, восьмерка бубен, зловещий след партии в бридж. Положение путешественников было бы не таким отчаянным, если бы ураган сохранял постоянные силу и направление, но коварные порывы ветра раскачивали гондолу как качели, она вертелась волчком, путалась в собственном такелаже и наконец, едва не перевернувшись, косо повисла на вантах, причем почти лишившийся чувств Симон очутился в самой нижней точке и пытался рукой удержать желудок, вознамерившийся удрать вверх по пищеводу. В голубом сверкании молний к нему скатился барон. Опередившее его пенсне проскользнуло под рукой Симона сквозь решетку. Как две замерзшие слезинки, оно в последний раз сверкнуло над незнакомым городом, откуда несся колокольный звон.

Жесткие бароновы усы укололи руку Симона, колено больно затерлось в ребра.

Потом прямо рядом с ними раздался оглушительный удар грома, и все трое лишились чувств.

***

Придя в себя, Симон подвинул барона, все еще лежавшего на нем. Он лишь наполовину пришел в себя и был отчасти в изумлении от того, что остался в живых, а отчасти — пребывал в царстве скользких чудищ, колодце, полном осьминогов, из глубин которого неясно различал немногим более приветливое небо. Буря с ликованием ревела, наигрывая на струнах канатов сольную какофонию. Их поливало дождем. Тихо скулил Пепи, застрявший между ножками сиденья. Опустошенный Симон прислонился головой к решетке, словно намериваясь разглядеть завтрак, который разметало где-то внизу по лугам не то Бельгии, не то Франции. Весь ужас их положения дошел до него, когда внизу пронеслась верхушка дерева. Потом, ниже, показались взломанные льдины. В разводьях тускло блестела вода. Потом опять деревья, множество макушек, некоторые — на расстоянии вытянутой руки: наверное, лес. Потом прогалина с мрачным замком, и его башня — уже гораздо выше гондолы. Симон расслышал даже, как с грохотом захлопнулась ставня.

Если бы на такой скорости их швырнуло оземь, о горный склон, дерево или здание, это означало бы смерть или множественные переломы. Освободясь от гнета стонущего барона, Симон выпрямился и, используя в качестве ступенек вделанные в порт ящики, промокшее содержимое которых усеивало все вокруг или просто выпало из гондолы, добрался до висевших за бортом мешков с песком. Крепко уцепившись одной рукой за круглое отверстие, из которого вывалился жестяной умывальный таз (он тарахтел теперь в ногах у барона вместе с осколками бутылки из-под портвейна), другой — сквозь длинную прореху в плаще — он искал складной нож. Наконец нашел его в кармане пиджака. Тем временем гондола задела за верхушку высокой сосны и стала вращаться вокруг того, что еще можно было считать ее осью. Симон обрезал мешок за мешком. Семь толстых серых колбас плюхнулись в лес Везанжа. Они спугнули косулю и двух браконьеров, пережидавших непогоду в заброшенной хижине углежогов. С облегчением переведя дух, Симон удостоверился, что грозные макушки ушли вниз. На четвереньках он добрался до газовых баллонов. Сколь мелодичным показалось ему тихое шипение сжатого водорода, устремившегося по резиновой трубке в баллон и поднявшего их еще выше, прямо в облака, густые настолько, что Симон едва различал барона, лежавшего менее чем в двух метрах. Тогда он закрутил вентиль и осторожно съехал на прежнее место. В одном из не до конца вытряхнутых ящиков он наткнулся на серебряную фляжку с водкой и влил ее содержимое в бледные уста барона. Тот закашлялся, глотнул, чихнул, с удовольствием облизал с усов водку и открыл глаза. Симон помог ему подняться и сесть, прислонившись к вантам.

— Благодарю, Айбель, — прошептал барон.

Тогда Симон занялся Пепи и освободил его из ножек сиденья. Вместе они предприняли рискованную попытку распутать канаты и привести гондолу в горизонтальное положение. Симон прищемил большой палец, а Пепи чуть не вывалился. Диригатор жалко болтался у них над головами как ненужная латунная финтифлюшка и показывал стальной стрелкой, служившей для указания курса на градуированной шкале, на камбуз, из-под дверцы которого ползла клейкая смесь апельсинового джема с соусом камберленд.

Больше всего Симона беспокоил холод, коловший сквозь мокрую одежду жгучими иглами. Облака, в которых они летели, покрыли канаты и металлические детали гондолы серебристым пухом, ледяной плесенью, выпускавшей нежные ломкие иголочки, отклоняемые бурей к югу. Кое-где успели вырасти тонкие сосульки.

С помощью Пепи Симон протиснулся к одеялам и спальным мешкам. В нижней части гондолы, над бароном, они устроили импровизированный навес, забрались под его защитой в почти сухие мешки и разожгли посередине примус. Затем униженно сдались на милость стихий, по-прежнему пребывавших в дурном расположении духа. Положение было каким угодно, только не приятным, но усталость и относительная безопасность после кошмара последних часов, а к тому же изрядное количество виски (в поисках примуса Пепи обнаружил три бутылки) очень скоро позволили им забыться сном. Одеяла над ними превратились в твердую ледяную крышу.

***

В полной неизвестности относительно того, как долго они, засыпая, прикладываясь к бутылке и снова засыпая, следовали за бурей и облаками, барон вытащил наконец часы. Они, правда, тикали, но маленькая стрелка отломалась и болталась в жилетном кармане вместе с осколками часового стекла. Барон добрался до зарешеченного проема, который Симон завесил одеялом, проделал щелку и выглянул. В некотором отдалении он увидел снежные вершины, полускрытые туманом и ослепительно сверкающие на солнце. Он поспешно разбудил Симона и Пепи. Они выбрались из мешков и отогнули скрипящую от мороза крышу.

Баллон парил над склонами могучих гор. Судя по направлению ветра, они решили, что перевалили оставшуюся позади седловину меж двух отвесных утесов. Прямо под ними тянулись серые осыпи, дальше впереди виднелись зеленые лесистые холмы, а тоненькая ниточка воды вилась вокруг белых кубиков лежащего в котловине приветливого городка. Швейцария, Италия, а то, чего доброго, и Австрия? В юности с отцом — страстным альпинистом — барону довелось совершить восхождение на многие горы, но необычный ракурс и полная неизвестность касательно того, на какую широту и долготу их зашвырнуло грозой, позволили ему лишь предположить, что они находятся где-то в районе долины Аосты. Он дернул веревку, привязанную к вентилю баллона. Газ начал с шипением вытекать, и круглая оболочка сморщилась. Чем ближе была земля, тем становилось теплее. Лед растаял, одеяла стали мягкими, от одежды повалил пар.

— Полагаю, мы приземлимся у подножья холма. Та маленькая лужайка выглядит весьма заманчиво… — произнес барон.

— О, лужайка! — вскричал Симон. — Нет ничего лучше лужаек.

Похвала барона не заставила себя ждать.

— Вы, правда, иногда засыпаете не вовремя, но с этой вашей привычкой я уже освоился. Бодрствовать, когда в том нет особой необходимости — добродетель второго сорта, годная в лучшем случае, чтобы нравиться скучным знакомым. Вы вели себя как подобает человеку поистине благородному: мужественно и осмотрительно. Я никогда не забуду вашей помощи в затруднительном положении. Если бы у меня был сын, я хотел бы, чтобы он был таким!

Симон скромно отнекивался и сказал, что был заинтересован в собственном спасении по крайней мере не меньше, чем в спасении хозяина и их чернокожего спутника.

— Что ничуть не умаляет ваших заслуг, — ответил на это барон. — Надеюсь, что мне представится случай должным образом отблагодарить вас.

Когда шар наконец достиг лужайки и гондола мягко опустилась на ковер цветущих трав, Пепи расплакался от радости. Газ еще некоторое время вяло шипел, оболочка устало моталась туда-сюда, потом, шурша шелком, упала на ореховый куст, подобно снятому маскарадному костюму, едва напоминая об отшумевшем пестром карнавале, которому можно уподобить самый жестокий ураган из отмеченных за последние десять лет метеостанциями Люттиха, Реймса, Парижа, По и Андорры. Аэронавты с облегчением обнялись.

— По-моему, Пепи, тебе следует облобызать землю, — заметил барон. — Город, вероятно, за тем холмом.

Пантикоза, лежащая на южном склоне Пиренеев приблизительно на 42°75 северной широты в непосредственной близости от Гринвичского меридиана, со времен завоевания Иберии Римом с переменным успехом пользуется славой курорта. Конечно, источники-то постоянны и полноводны, но у всякого курорта бывают как хорошие, так и плохие времена, да и тяга к воде и чистоте не всегда постоянна. Таким образом, отношение к грязи косвенно определяет судьбы курортов, поскольку те больные, что не моются, невысокого мнения о лечении водами и ваннами. К тому же в описываемое время Пантикоза пала жертвой явления европейского масштаба: полувековая безудержная тяга к путешествиям сменилась эпохой задумчивой оседлости, распространявшейся почти как эпидемия и опустошавшей сезон за сезоном популярнейшие летние и зимние курорты. Где веселые караваны битком набитых автомобилей, где шумные пестрые толпы, наполнявшие железнодорожные составы? Директора бюро путешествий с неухоженными бородками а ля Менжу просят подаяния на папертях, по всему континенту кочуют наподобие цыган оравы безработных официантов, портье, гидов и барменш, сорванных с места непредвиденным отсутствием клиентов. Эти несчастные, бездомные и безрадостные орды задают властям тяжелые задачи. В видах общего блага и с большими затратами их обучают старым добрым ремеслам лудильщиков, паяльщиков, разносчиков и точильщиков, но резервы рабочей силы существенно превышают потребности в ней. Большим успехом увенчались попытки в области культуры. Организовывались передвижные театры, бродячим музыкантам и шарманщикам предоставлялись солидные кредиты на приобретение инструментов и обезьянок, чем и был достигнут, правда, не новый расцвет, но все же многообещающий подъем бродячих кукольников, полек и уличного пения. Но, невзирая ни на что, облегчение пришло незначительное. Паразиты туристического промысла превратились в парий, а каста сих отверженных стала недовольной, вороватой и неконтролируемой стихией. Все прочие сидели по домам, возделывали свой сад и переговаривались с соседями через забор. Лишь британцы по-прежнему обнаруживали известную, хотя и существенно уменьшившуюся, тягу к перемене мест, а чтобы противостоять подозрительному глазенью местных, сбивались в большие стаи и поддерживали слабо теплящуюся жизнь нескольких респектабельных морских курортов на побережье Северного моря и Атлантики, а также популярнейших климатических курортов Швейцарии. На каждом шагу можно было наткнуться на запущенные отели-люкс, ржавеющие автобусы, заросшие вьюнками опоры фуникулеров и подъемников и купальни, медленно погружающиеся в воду. Перед домами отдыха для железнодорожников сидят и стоят игроки в тарок и шары. Им-то хорошо, они хоть и не нужны, но, будучи подлежащими увольнению государственными служащими, все же избежали печальной участи всех прочих. Продавцы открыток и сувениров влачат жалкое существование, сидя по домам, или торгуют в своих лавках птицами, овощами да конфетами. Это была международная катастрофа в Масштабах континента.

Конечно же, кому-то случалось и путешествовать, ведь никогда не переведутся поводы и случаи, заставляющие человека покидать родные пределы. Были негоцианты, сопровождающие свои товары, студенты, едущие в университеты, родственники, спешащие на семейное торжество или за наследством, больные, направляющиеся к святым местам или известному врачу, подмастерья, меняющие мастера, и даже чудаки, стремящиеся посмотреть какую-нибудь достопримечательность: пейзаж, знаменитое произведение искусства или город Рим. Но чтó это в сравнении с толпами имевших деньги и желавших их истратить, прежде заполнявшими любой закоулок, где было на что поглазеть, но прежде всего — путешествовавших ради самого путешествия? Исчезла тяга к перемене мест, пьянившая glebae adscripti минувших веков. Путешествующий для собственного удовольствия считался теперь беспутным или чокнутым.

Пантикоза, именуемая на некоторых картах также Бальнеарио де Пантикоза, перенесла туристический крах почти без потерь. Несмотря на бесчисленные целебные ключи и источники, бьющие в самой Пантикозе и вокруг нее, она лежала в стороне от туристического потока, и его обмеление лишь слегка ее коснулось. Скоропалительно построенный в помпезном стиле «Фениче» театр время от времени еще предлагал местным жителям за умеренную плату сносные постановки, если какая-нибудь труппа забредала в уединенную долину, а в великолепном кафе «Поющая рыба» вместо беседы раздавалось жужжание мух над несколькими почтенными старцами, читающими последний номер местной газеты, мадридские газеты за минувший месяц, прошлогоднюю «Фигаро» да полдюжины древних, зачитанных до дыр номеров «Панча». Жизнь стала скромнее, но она шла дальше.

Вообще говоря, разразившаяся оседлость не только нанесла Пантикозе экономический урон, который город с некоторым успехом пытался ликвидировать, но и привела к незначительному в цифровом выражении, но тем не менее важному обогащению ее общественной структуры. Несколько семейств, приехавших в свое время в Пантикозу лечиться, настигла там помянутая загадочная неохота к перемене мест. Достаточно обеспеченные материально, они устрашились долгого пути домой в Швецию, Голландию или Германию, перекупили у отчаявшихся и теснимых кредиторами владельцев гостиниц дома и земли и образовали в Пантикозе новый слой имущих, ревниво конкурирующих со старым патрициатом. Более разумные из числа горожан усмотрели в этом некую уравнивающую справедливость: если прежде дворцы и усадьбы превращались в отели, то теперь отели превращались в дворцы и усадьбы, так что многим зданиям было возвращено их прежнее, куда более благородное назначение.

Дон Фернандо Леаль, настоятель собора и управляющий епархиальным округом, видел, главным образом, лишь осложнения, начавшиеся в его тихой общине после того, как обмелевший поток туристов оставил там эти элегантные наносы. Приемлемые отношения сложились у духовного пастыря только с баварцами Румплерами. Поляки Подивиельские привезли с собой собственного духовника и домашнего священника и делали вид, что бывший Гранд-Отель — отдельная епархия. Бларенберги из Антверпена и шведы Ангстремы были возмутительными вольнодумцами. А Глеффке из Мангейма, Пацке из Бонна и как их там еще — все самые что ни на есть закоренелые агностики. Дон Фернандо Леаль, хотя и обладал определенной гибкостью, приобретенной в юности на службе у епископа Ургельского в качестве секретаря, тем не менее ума не мог приложить, что же делать с этими разношерстными экс-курортниками.

Правда, теперь в Пантикозе купались куда больше, чем когда бы то ни было. Никто не станет ведь спорить, что купание полезно для здоровья, но никто не будет и отрицать, что интенсивные водные процедуры имеют неоднозначное метафизическое значение, выходящее за пределы утоления жажды и удовлетворения гигиенических потребностей. Как в божественности луны, так и в божественности воды убеждены даже те, чьи упражнения в благочестии состоят исключительно в том, что субботним вечером они напускают теплой воды в ванну и нежатся блаженные четверть часика в успокоительно-согревающей стихии. Даже столь незатейливая процедура влечет за собой телесную экзальтацию, а она, в свою очередь, — беспричинную веселость духа. Последняя же неизмеримо усиливается, если насыщенная самой природой целебными солями и щекочущими пузырьками вода бьет на глазах у купальщика из недр земли и играет, сверкая, над усыпанным галькой дном водоема, как повсюду в Пантикозе, где даже местные жители охотно отдают дань заботам о собственном здоровье в увитых плющом гротах. Все это, правда, не имеет ни малейшего отношения к переливчатому хвосту причудливейших предрассудков, тянущемуся за любой религией как из рога изобилия и оставляющему широкий, однако лишь поверхностный след, ибо вода заставляет сосредоточиться и углубиться в себя даже тех, кто смеется над черными кошками, трубочистами, подковами или пауками с утра пораньше. В большинстве случаев водный путь ведет к доброму и светлому. На определенные мысли, однако, наводил тот факт, что вода большинства источников в окрестностях Пантикозы отдавала серой. Уж не приложил ли тут руку сатана и не он ли награждал обманным здоровьем тех, кто готов целовать его зад? Даже если в последнее время Князь мира и не требовал от них реверенций такого рода, все равно множились слухи, что кое-кто из паствы доброго священника повадился купаться во всей отвратительной неприкрытой наготе по ночам в отдаленных купальнях и гротах целыми компаниями, предводительствуемыми и без того подозрительными близнецами Бларенберг и одним холостяком-космополитом по имени Кофлер де Рапп — весьма подозрительной личностью. По мнению образованного дона Фернандо, удачным примером таковой амбивалентной природы воды служил замок Шантлу герцога фон Шуазель-Стенвилль, где ему как-то довелось — в качестве духовника маркизы Альбукерке — провести целый уик-энд. В Шантлу западное крыло кончалось купальней, а восточное — часовней. Утром герцог окроплял себя в часовне святой водой, вечером же уединялся в купальне с графиней де Брионн. А там, как на исповеди поведала ему маркиза, пахло вовсе не серой, а фиалковой эссенцией.

Собственно говоря, таких людей, как Бларенберги, понять нетрудно: примитивные спесивцы, дунь — улетят, как и все эти Глеффке и Пацке. Но самым удивительным пополнением общества в Пантикозе были совсем не эти неприятные реликты туристской эры. Г-жа Саломе Сампротти вышла из дилижанса перед так называемым Дублонным домом всего три года назад. При ней — девять ящиков, четырнадцать чемоданов и несметное число перевязанных и запечатанных коробок. Ждать-то ее давно ждали, но при внезапном появлении она вызвала не меньшее изумление, чем белый слон, с которым у нее и вправду было много общего. Это была дама лет шестидесяти, внушительного роста и величавой осанки, любившая колышущиеся боа из страусовых перьев, черную тафту и шляпы, напоминавшие священнику крышки парадных супниц на столе епископа. Г-жа Сампротти тут же отправилась к нотариусу Энрикесу, предъявила документы и получила ключи от Дублонного дома, доставшегося ей в наследство от последнего герцога Валлермес-и-Велоза. С тех пор дом, стоявший нежилым со времен безумной герцогини Каэтаны, один из самых старых и красивых в Пантикозе, ожил. Саломе Сампротти никогда не говорила о своем прошлом, скрывшись за непроницаемой завесой таинственности. И все же ветреными ночами дону Фернандо снился его бывший капеллан Паренца, совершенно позеленевшим выбравшийся из исповедальни, где преклонила колени г-жа Сампротти. Тем же вечером он сознался, что хотел сбежать с дочкой сапожника Роблеса. А сейчас Паренца — самый младший член соборного капитула в Ургеле, карьера просто фантастическая. Навещая дона Фернандо, он непременно наносил визит и г-же Сампротти.

***

Дон Фернандо Леаль неторопливо прогуливался по Променаду, опоясывающему по самой середине холм, к которому льнет Пантикоза, и только собрался вернуться к своему требнику, как заметил троих мужчин, вскарабкивавшихся по каменистому склону и направлявшихся к нему. Заложив пальцем страницу, он в изумлении воззрился на них. Явно иностранцы.

— Buon giorno, reverendissime Padre, — поздоровался старший из троицы, рослый господин с английскими усиками. — Не скажете ли, где мы находимся?

Дон Фернандо умилился. Он решил, что столкнулся с новой версией Волхвов из Страны Востока, поскольку лишь двое из троих были белыми, третий же — черным, как сапог, за исключением осклабленных в приятной улыбке зубов и белков вытаращенных глаз. И они, по всем признакам, странствуют: у каждого — по походной сумке, а у чернокожего — еще и рюкзак. Разумеется, дон Фернандо понял, что главный волхв обратился к нему по-итальянски, но ответить он предпочел на латыни.

— Господа, перед вами Пантикоза.

— Пантикоза?

— Бальнеарио де Пантикоза. За этим холмом, на южном склоне Пиренеев.

Священник указал по-прежнему заложенным указательным пальцем требником на высокие горы, через которые они перевалили.

— Мы в Испании!

Пришельцы в замешательстве поглядели друг на друга.

Потом первый снова обратился к священнику, в этот раз — на чистом испанском.

— Я — Элиас Кройц-Квергейм из Вены, Австрия, — представился он. — Вас, досточтимый отец, удивляет, что мы не знаем даже, в какой стране находимся? Но такова была воля небес. Мы вылетели на воздушном шаре из Шотландии в Австрию, поохотиться на выдр, там они стали сущей карой Господней, и попали над Фландрией в ужасную грозу. Как нас занесло сюда — я пока и сам не понимаю. Наш жестоко потрепанный баллон — там, за ореховым кустом.

Дон Фернандо Леаль, по-прежнему одержимый возвышенной мыслью о волхвах, немедленно предложил свою помощь. Он выразил сердечное сочувствие по случаю приключившегося с путешественниками несчастья и проводил их до ближайшей усадьбы, велев ее хозяину запрячь быков и привезти вместе с Пепи — el seňor moro — оставшийся в гондоле багаж.

— Наше… э-э-э… охотничье снаряжение оставь у этого доброго человека, — добавил барон и многозначительно поглядел на Пепи.

— Все остальное доставишь с этим черным господином в «Лягушку», — велел священник крестьянину. — И принеси-ка мне заодно корзину салата.

— В «Лягушку»? — переспросил барон.

— «Лягушка с фонарем» — единственная пока еще открытая гостиница в Пантикозе, — пояснил дон Фернандо. — Идемте, я провожу вас.

***

«Лягушка с фонарем» была нелепым зданием на главной площади Пантикозы, его верхние этажи грузно клонились к бронзовому Роланду, извергавшему посреди площади из покрытого патиной Олифанта воду в поддерживаемый двумя каменными маврами бассейн. За метровой толщины стенами «Лягушки» кисло попахивало старой винной бочкой. Хозяина от радости даже пот прошиб, когда он услышал от священника, что прибыли трое настоящих постояльцев, австрийский барон со свитой.

— Возвращаются, они возвращаются, — бормотал он, нагрузившись тремя сумками и врываясь в буфетную, где хозяйка мирно вязала, сидя подле высоких, населенных тикающими жучками-точильщиками часов.

— Инес, они возвращаются! Я все время твердил тебе, а ты не верила, и вот: первые уже здесь!

— Хм, — кашлянул барон.

— Не лишайте его иллюзий, — шепнул священник и откланялся.

— Сколько у вас свободных номеров? — громко спросил барон.

— У нас нет сейчас постояльцев.

— Отлично. Нам нужны три комнаты, лучше рядом. Одна может быть поменьше. Я намереваюсь провести здесь два-три дня.

— Только два или три дня? — улыбка хозяина превратилась в кислую гримасу. — Господа хотят так скоро покинуть нас?

— Ну, мы, может быть, вернемся, — успокоил его барон. — Приготовьте комнаты и принесите расписание поездов.

Хозяин погнал наверх сына и старого слугу, стоявших, глазея, у кухонной двери. Но принести расписание было не в его силах, поскольку железнодорожная линия, связывавшая некогда Пантикозу с миром, была закрыта, а дилижанс, сменивший стального коня, курсировал только когда у кого-то была в том надобность.

— Так, стало быть, поедем дилижансом, — растерянно произнес барон. — Известите кучера, что послезавтра я намереваюсь кратчайшим путем добраться до ближайшей станции, откуда можно доехать до Мадрида или Барселоны.

— Не вернется, — простонал хозяин и высморкался в салфетку, чтобы скрыть слезы.

— Это пожелание, г-н барон, — отвечала вместо супруга хозяйка, пышная особа почтенных лет, — к сожалению, тоже невыполнимо. Дилижанс редко заезжает, только чтобы высадить приехавших по делам. Иногда он доставляет также почту и газеты, чтобы подписчики не слишком долго ждали. Последний раз он был четыре дня назад и вряд ли вернется раньше конца будущей недели.

— О Боже! — вскричал барон и воздел очи к потолку наподобие Иова. — Нет ли другого способа выбраться отсюда?

— Он хочет уехать! — причитал хозяин.

— Время от времени возчики доставляют товары местным торговцам, поговорите с ними. А если вы так торопитесь, то можно, пожалуй, нанять лошадей или ослов.

Барон опустился на один из стульев в сельском стиле и мрачно барабанил пальцами по чисто выскобленному столу. Воспоминания о кавалерийском прошлом не вызывали у него ни малейшего удовольствия. Правда, ему никогда еще не доводилось иметь дело с ослами, но ехать верхом хотелось еще меньше. А то, что он состоял членом Жокей-клуба, значило не больше, чем если бы члена Общества охраны животных застукали на Охотничьем балу в венском Софиензале. Симон, однажды на потеху двум кузинам взгромоздившийся на лошадь во время народного гулянья, почувствовал большое облегчение, когда барон отложил такую возможность передвижения вплоть до того момента, когда ожидание колесного экипажа окажется решительно безнадежным. А едой займется Пепи, он накроет в номере.

Комнаты оказались большими и душными, а наивное подражание венскому шницелю, с коим явился Пепи, настолько жестким и несъедобным, словно добрые хозяева позаимствовали в местном музее последний образчик эпохи последнего настоящего сезона. То были подлинно туристские шницели, туристам их и сегодня подают за непомерную плату, а местному завсегдатаю могут принести разве что по рассеянности. Симон только подивился, как это единственному отелю Панктикозы удается хранить славные традиции в затянувшемся межсезонье, но засиженные мухами дипломы в холле и эмалированные таблички давно исчезнувших туристических компаний на воротах, во всяком случае, подготовили барона, много постранствовавшего на своем веку, к тому, что тут хозяйничают настоящие знатоки своего дела.

Пепи велел крестьянину сгрузить багаж на заднем дворе. Теперь же хозяйский сын и слуга тащили его в номера.

В холле второго этажа им повстречался некто в эффектной униформе, настоящий Аполлон в сверкающей лаковой коже, золотых галунах и развевающихся перьях. Звеня шпорами, он расхаживал под дверями комнат, занятых путешественниками.

— А, monsieur Le Negre! — вскричал он, подхватил волочившуюся по полу саблю и поспешил навстречу Пепи. — Это вы — барон из Австрии?

— Нет, — отвечал Пепи свысока. Мишурой его было не обмануть, он достаточно нагляделся на нее в цирке. — Я — император Эфиопии. Барон же — в третьем номере.

— Анунцио Гомес, капитан городской стражи. Вы меня еще узнаете! — сердито, но несколько неуверенно рявкнул обладатель красивой униформы. — Стало быть, в третьем.

Капитану Гомесу было поручено заверить барона от имени бургомистра, что имя Кройц-Квергейм известно в Пантикозе и что он благодарен пославшему столь высокого гостя случаю.

— Г-н бургомистр обрадуется еще больше, когда я сообщу ему, что в «Лягушке» остановился и император Эфиопии, — добавил капитан.

— Император?..

— Он как раз вносил ваш багаж.

— Ах, мой Пепи! — барон все понял и мягко улыбнулся. — Он и впрямь считает себя наследником эфиопского престола. Говорят, его прадед был старшим сыном великого Менелика. Я прикажу ему извиниться перед вами.

— Совершенно излишне, г-н барон, совершенно излишне.

Когда они вновь встретились в холле — Пепи кряхтел под тяжестью походных аквариумов, — капитан отдал честь. Под золотыми галунами в груди у него билось доброе сердце. Пепи же ухмыльнулся ему вслед.

— Принеси-ка нам еще кувшин лимонаду, император, — распорядился барон, — а потом давайте ляжем и выспимся как следует.

***

Сиеста продлилась до заката. Симон еще пару минут полистал спасенную «Аталанту». Он спал в среднем из снятых бароном номеров, слева и справа из-за темно-коричневых дверей доносилось мирное похрапывание барона и негра. Потом книга выпала из рук Симона и упала на вытертый коврик. Стук «Аталанты» вызвал в его снах какой-то отклик, но какой, проснувшись, он уже не мог вспомнить. Однако с шаром, совершенно определенно, не связанный.

Сквозь жалюзи текли серые, как настой из паутины, сумерки. Симон отбросил тяжелую перину и сел, мокрый как мышь. Барон намеревался осмотреть Пантикозу, он постучал и приказал Симону сопровождать себя прежде всего к цирюльнику, чтобы избавить подбородки от воздухоплавательской щетины.

Хотя слух о вынужденной посадке барона в сопровождении секретаря и слуги был донесен беззвучными тамтамами провинциальных пересудов до распоследней конуры, население Пантикозы вело себя с благородной сдержанностью. Лишь несколько мальчиков в матросках гоняли обручи в подозрительной близости от дверей «Лягушки», да истерически хихикала стайка прогуливающихся под ручку девушек, да скромно переглядывались три прохаживающиеся по площади пары. Пантикоза знала, как следует вести себя курорту, хотя бы и бывшему, где иностранцы всегда были меньшей редкостью, чем коренные жители. Появление обоих мужчин вызвало лишь едва заметное трепетание гардин, скрывавших от рыночной площади интимные стороны быта горожан.

Центр Пантикозы невелик, и элегантность его несомненно деланная. Собственно, главная площадь — не более чем обширное, плохо замощенное пространство, вокруг которого любопытно сгрудились привольно разбросанные домишки. Она выглядит так, будто там когда-нибудь что-нибудь да произойдет. Прямо за церковью, приземистым, наполовину — романским, наполовину — готическим зданием, начинаются бархатные луга, стоят в чистеньких садиках приветливые виллы и уютные усадьбы, а главное — журчит множество ручьев. Чисто выбритые и благоухающие одеколоном барон и Симон дошли по ухоженной аллее до бельведера, маленькой деревянной пагоды, с площадки которой и усладились видом могучих Пиренеев с пламенеющей на закатном солнце вершиной Пик-де-Виньмаль. Цирюльник же сбился с ног, намыливая кучу нетерпеливых клиентов, желавших узнать об австрийцах все-все.

Лишь когда с гор потянуло холодным ветром, а в домах загорелись огни, Элиас Кройц-Квергейм и его спутник добрались до отливающих матовым перламутром окон кафе «Поющая рыба». Не сговариваясь, они решили последовать выписанному долотом приглашению посетить биллиардную и несколько залов и нажали до блеска начищенную латунную ручку широкой двери. Немногочисленные посетители сидели за черно-белыми мраморными столиками, рассеянно помешивая кофе или излюбленный в этих краях шоколад, крошили рогалики и шелестели газетами. Ничего более австрийского и представить себе было нельзя.

Понятно, что вовсе не недостаток в посетителях побудил старого официанта со всех ног кинуться сквозь лабиринт столиков навстречу вошедшим, освободить их от легких летних пальто и препроводить в плюшевый уголок. Узкая полукруглая скамеечка обещала уют и уединение. Однако тех, кто садился за стол с табличкой «Столик заказан», она выставляла на обозрение остальным посетителям так, словно они попадали на сцену. Этот самый стол субботними вечерами украшал присутствием сам бургомистр, имевший обыкновение играть там в шахматы с немногими избранными патрициями.

— Стол заказан? — спросил барон, указывая на табличку.

— Для вас! Разумеется, для вас! — поспешил официант. — Этот столик у нас всегда зарезервирован для особых гостей.

— Два кофе с молоком!

— Два с молоком — сию минуту!

Посетители опустили газеты, отставили поднесенные ко рту чашки, забыли о рогаликах. Все взгляды устремились на барона и Симона. Пожилой господин, на которого в свою очередь уставился Симон, тут же отвел взгляд и смущенно укрылся за газетой, а стройный, несколько потасканного вида мужчина, на которого смотрел барон, поднялся и подошел к ним.

— Кофлер де Рапп, — представился он.

— Кройц-Квергейм. Чему обязан?

— Я считаю своим долгом, — Симон с радостью услышал, что тот говорит по-немецки, — от имени всех нас, а также и нашего славного официанта, извиниться за то, что мы так невежливо глазели на вас. Бедняжка Пантикоза давно отвыкла от нежданных гостей. Два года назад какой-то англичанин выдавал себя за первую ласточку набирающего вновь силу потока отдыхающих, делал вид, что разбирается в водолечении и туризме, а через пару недель пропал в горах. Кое-кто и сегодня продолжает верить в него и клянется, что с ним стряслось несчастье. Я же с самого начали сомневался, что он — настоящий англичанин.

— Я настоящий австриец. Надеюсь, вы не потребуете от меня предъявить документы? — прервал барон его излияния.

— Но, дорогой барон, мы же знакомы! — Г-н Кофлер де Рапп придвинул стул и сел. — Я имел честь быть на коктейле, данном княгиней Радок-Ванцперт по случаю восемнадцатилетия Аглаи Радок.

— А, — смилостивился барон, — малышка Аглая, она еще вышла за шарикоподшипникового фабриканта.

Кофлер де Рапп оказался забавным собеседником. Повсюду в Европе он чувствовал себя как дома и знал кучу историй о высокопоставленных персонах, с которыми был, по его собственным словам, более или менее знаком. Вену он знал как свои пять пальцев, и барону впрямь стало казаться, что он встречал в обществе этого загоревшего на теннисных кортах франта. Было даже не исключено, что это на самом деле случилось у старухи Радок. Просто удивительно, но Кофлер де Рапп знал даже о политических интригах, жертвой которых пал барон, находил вопиющим его пребывание в Пантикозе в качестве мученика партийных дрязг и намекал на разные обстоятельства, не всякому известные. Потом осведомился о здоровье тетушки Айффельгейм, корректно выразил соболезнование по случаю ее кончины и позволил себе надеяться, что следующие выборы или вступление на престол наследника изменят ситуацию к лучшему. Наконец речь снова зашла о Пантикозе, и Кофлер де Рапп посетовал, что она не может удовлетворить его светских запросов, хотя этот недостаток уравновешивается восхитительными окрестностями и целебной силой источников, так что он надеется, и не без оснований, справить в этом благословенном уголке свой столетний юбилей. В конце концов, каждому хочется где-то осесть, а общество здесь хоть и постоянно одно и то же, зато не самое плохое.

— Мы уже получили возможность убедиться в красоте здешних мест, — поддержал его барон, — а тот факт, что Пантикоза не лишена некоторого столичного лоска, подтверждает это кафе, столь напоминающее одно из наших австрийских заведений, кишащих ныне оппозиционерами и выдрами, вплоть до парадоксального названия, столь радующего и даже трогающего мое сердце ихтиолога.

— А уж как, дорогой барон, — подхватил Кофлер де Рапп (он мастерски умел подхватывать любую тему, поскольку проучился целый год в венской Консульской академии, без определенной цели, просто потому, что ему там понравилось), — а уж как это обрадует вас, если я позволю себе заверить, что здешние жители свято верят в существование подобных поющих рыб. — Барон улыбнулся. Наивные фантазии простонародья и смешанная с тихим ужасом робость по отношению к рыбам и амфибиям всегда его смешили.

— Каких только суеверий не бывает! Возьмите бесчисленных морских чудовищ, морского змея, легендарного кракена! Однажды в пастушьей хижине в Циллертале я нашел лубок, изображавший огромного кита, черное как смоль страшилище, собирающееся проглотить средних размеров пароход. Пастушка не имела понятия даже о рыбьем жире. Так возникают очаровательнейшие сказки, а не имеющие ни стыда, ни совести литераторы резвятся как могут.

— Я и сам полагаю поющую рыбу не более чем сказкой, а вот мой садовник утверждает, что слышал ее своими ушами, — подхватил Кофлер де Рапп.

— Пять лет назад я провел серию опытов, доказавших, что почти все рыбы могут издавать звуки. Они говорят друг с другом. Но, как правило, звуки эти или очень высокие, или очень низкие. Человеческое ухо их не воспринимает. Однако в Австралии и на Малайском архипелаге имеются квакающие разновидности. Рыбы не немы! Расшифровка языка рыб — одна из величайших загадок, и решить ее предстоит мне. А переводчиком послужит дельфин — он вовсе не рыба, как вам известно, а в высшей степени интеллигентное животное, прекрасно воспроизводящее любой из морских диалектов. Я как-то назвал его нептуновым дроздом-пересмешником. — Словно отпустив удачную шутку, барон рассмеялся и отпил глоток кофе. — И где же обитает эта поющая рыба?

— В пещерах Терпуэло, где-то в здешних горах. Мой старый садовник, он из коренных жителей, и вправду уверяет, что, когда он был ребенком, в результате подземного оползня или другой подобной катастрофы одна такая рыба была вынесена на поверхность и, пропев целый день (ее жалобное пение звучало как флейта), умерла. По его словам, это было бледное большеротое цилиндрическое создание примерно метровой длины.

Барон со стуком поставил чашку на мраморный столик.

— О! Мне необходимо повидаться с вашим садовником! Если бы Шлиман не поверил Гомеру, овцы и сегодня паслись бы над развалинами Трои. Прожив долгую жизнь ученого, приходишь к убеждению, что несть числа тайнам мироздания. Я был бы весьма обязан вам, г-н Кофлер, если бы вы организовали мне встречу с ним. И нет ли здесь еще людей, знающих об этой легендарной рыбе?

— Если вы окажете мне честь посетить меня завтра днем вместе с вашим секретарем, то я с удовольствием продемонстрирую вам старину Франчеса. Кроме того, позвольте посоветовать обратиться к нашему бургомистру; он отчаянный бюрократ, но при этом страстно увлечен местной историей. Каждый год он делает очень скучный доклад, на котором должны присутствовать все, кто занимает хоть какое-то положение. Разумеется, об этой легенде он знает гораздо больше меня.

— Верно. Завтра я приглашен к нему на ужин. И если это действительно не обременит вас, — Кофлер де Рапп протестующе воздел руки, — завтра я у вас обедаю и допрошу вашего садовника.

— Я пришлю за вами слугу. Мой дом не так-то легко найти.

— Эта рыба обитает в пещерах Терпуэло?

— Так они зовутся. Пещеры Терпуэло — белое пятно на спелеологических картах. Я наткнулся на это название, организуя недавно прогулку (на недельку) для небольшой компании веселых молодых людей. — Г-н фон Кофлер двусмысленно улыбнулся. — В путеводителе по Пантикозе и ее окрестностям, написанном экс-директором сберегательной кассы Флоралем, я обнаружил упоминание о пещерах. Вход должен быть неподалеку от деревни Иркида — там, откуда родом мой Франчес. Еще там была ссылка на какой-то специальный труд, согласно которому пещеры Терпуэло представляют собой огромную систему подземных залов, а сведения о них отсутствуют. Для прогулки не подходит.

— Интересно, очень интересно. — Барон вытащил запасные часы, что в целости и сохранности обнаружились в багаже. — Половина десятого! Все же полет на шаре не прошел бесследно. Мы увидимся завтра, г-н фон Кофлер!

Он кивнул официанту и протянул руку Кофлер де Раппу.

— Итак, до завтра!

— До свидания, г-н фон Кофлер. — До свидания, доктор Ай..?

— Айбель. Симон Айбель, г-н фон Кофлер!

***

Сон Симона прервал неясный шум, раздиравший утро, как острыми камнями, бессвязными мелодичными криками и ревом животных. После тишины ночи они ранили ухо. К тому же вскоре на барабанные перепонки обрушились еще и церковные колокола. Симон мрачно встал, дотащился до окна и толкнул ставни. День сунул в щель косой столб света, как просовывает ногу в дверь агент по продаже стиральных машин. Каменный пол засиял ослепительно-белым светом.

На площади шумел рынок. Симон почистил зубы, ощупал языком то место, где, как ему казалось, выпала пломба, потом до ушей намылил лицо и шею и устранил при помощи острой бритвы пробивающуюся щетину там, где ее присутствие было нежелательно. Уже отдалившись от перьев, льна и конского волоса обители своих мечтаний, покинутой с сугубой неохотой, он не мог не оценить с благодарностью предупредительность Пепи: образцовый слуга оставил ему горячую воду в пузатом кувшине, накрытом вязаной грелкой.

Через полчаса чучело по имени Симон в кое-как напяленной пижаме превратилось в кокетливого д-ра Айбеля, в белоснежной рубашке, в повязанном по всем правилам галстуке, с острыми, как нож, складками на брюках и в сверкающих сапогах, понапрасну стучащегося в двери барона.

Пепи сообщил, что барон отправился еще раз поблагодарить за помощь г-на священника, с которым он вчера даже не простился толком. Потом он собирался в банк — обменять английские фунты на испанские песеты — и, наконец, в библиотеку: полистать справочники. Они, то есть г-н доктор и Пепи, свободны до обеда.

— У какого-то г-на Кофлера, — уточнил Пепи. — В смысле — обед.

На улице было так замечательно, многоцветно и громко, что Симон предложил камердинеру, говорившему наряду с многими другими языками и по-испански тоже, пройтись по рынку. В безлюдном обеденном зале они не торопясь позавтракали. Аппетит Пепи зависел не столько от физических потребностей, сколько от наличия еды, и казался неутолимым. Второй завтрак он уписывал за обе щеки точно так же, как за полтора часа до того — первый. Затем слуга и секретарь барона, который как раз расспрашивал директора библиотеки о пещерах Трепуэло вообще и поющей рыбе в частности, смешались с толпой.

Богатый шумный рынок сияющим утром ранней осени — истинная Страна Кисельных Берегов для всякого, у кого в кармане завелось немного денег. Чем меньше тебе нужно и чем меньше ты тратишь, тем неограниченнее твои возможности. Торговцы, чующие, что в кошельке у тебя кое-что есть, становятся все навязчивее, а жесты, которыми ты от них отделываешься, все величественнее. И вообще, стоит задуматься, а не лучше ли такой вот рынок настоящей Страны Кисельных Берегов, ведь, как всем известно, она окружена огромной стеной из манной каши, в которой каждый, кто хочет войти, должен проесть себе ход. Ни Симон, ни Пепи манной каши не любили. Симона слишком часто кормили ею в студенческой столовой. Пепи же манной кашей пичкала бабушка, утверждавшая, что негры от нее белеют. А на рынке достаточно съесть кусочек турецкого меда или пакетик земляных орехов.

Тугие тыквы, шелковистый лук, чеснок, белый как кость, певчие птицы и мучные черви, пурпурная свекла, салат всех видов, лотерейные билеты, гороскопы, толстокожие груши, коварно поблескивающий фиолетовый инжир, кувшины и горшки, гуси в тесных клетках, бледные куриные тушки, зеленые бобы, горох, приносимые по обету дары всех размеров и с надписями на любой вкус, яблоки, орехи, миндаль, четки, яйца, сыр, желтое-прежелтое масло, открытки, шелковые шали и подвязки, пахучие колбасы, форель, мед, свечи, горчица и керосин: природа и трудолюбие выставили на обозрение потрясенной толпе свои заветнейшие сокровища в корзинах, на прилавках, под зонтами и развевающимися навесами. И не только на обозрение: все это лежало тут же, рукой подать, такое душистое, заманчивое и близкое, и все можно было понюхать, пощупать, поторговаться, купить, а при случае даже и стянуть.

Симон и Пепи отдались на волю гомонящей толпы, то отступая в сторону, чтобы пропустить хозяйку с тяжеленными сумками, то поглаживая курчавую шерсть ожидающего своей участи барана, обнажили головы перед священником, поспешавшим домой с большим горшком айвового варенья, вляпались в давленые помидоры, но благополучно миновали кучки, оставленные крестьянскими дворняжками, сонно обнюхивающими под прилавками ноги своих повелителей и их покупателей, налетели на толстого господина, прижимавшего к груди большой кулек винограда, так что у того по рубашке потек сладкий сок, вступили в перепалку с торговкой яйцами, а между делом лакомились турецким медом и жареным арахисом. Они вели себя точь-в-точь как жители Пантикозы и крестьяне из окрестностей, хотя почти все знали, что они — двое из троих прибывших вчера чужестранцев. Подумать только: на воздушном шаре!

Только Симон собрался обратить внимание Пепи на южную грацию, с какой дама, подобная башне, несла перед ними на голове корзину, полную цветов и фруктов, как вдруг облаченная в черные шелка башня повернулась вокруг своей оси, на мгновение замерла, а потом величественно устремилась к Пепи.

— Джузеппе, маленький мой негус! — вскричала дама-башня.

— Г-жа Сампротти! — изумленно воскликнул Пепи, бросаясь в ее объятия.

Корзина с фруктами на голове у дамы, как теперь сообразил Симон, была шляпой. Черные с проседью волосы под ней обрамляли бледное полное лицо, на котором двумя устрицами в плоской вазе плавали светлые глаза. Скрытая черным шелком фигура наводила на мысли о чем-то чудовищном и невероятном, но самым притягательным все же оставалось лицо, вообще же дама была выше Симона на добрую голову. Ее своеобразный величественный лик составлялся из обширных плоскостей. Прежде всего в глаза бросался высокий просторный лоб, гладкий и безбровый, теряющийся в плетении шляпы-корзины. Словом, величественный и отрешенный лик владычицы, жрицы или провидицы. Теперь лицо светилось мягкой радостью встречи, как летняя луна, непонятно почему непринужденно проплывающая осенним утром над рыночной площадью Пантикозы.

— Это д-р Айбель, секретарь моего хозяина, г-на барона фон Кройц-Квергейма, — представил Пепи Симона. — А это — г-жа Сампротти, Саломе Сампротти, в свое время самая знаменитая предсказательница во всей Европе и в половине Америки.

— Льстец, — мягко сказала дама.

— Не станете же вы утверждать, что Пистреллина была лучше вас?

— Эта Пистреллина — просто глупая гусыня. А вы все-таки льстец.

— Да я лучше язык себе откушу! Но как вы попали в Пантикозу?

— Я могу задать вам тот же вопрос.

— Ну, мы-то летели на воздушном шаре…

— …и вдруг, ни о чем не подозревая, приземлились в Пантикозе. Чтобы узнать это, не нужно быть предсказательницей. Вся Пантикоза только и говорит, что о воздушном шаре и троих принесенных ветром путешественниках. Но я и подумать не могла, что речь идет о вас.

— Были такие минуты, когда мне очень хотелось, чтобы речь шла не обо мне, я с огромным облегчением выбрался в Пантикозе из проклятой гондолы. Эти полеты не по мне.

— Не перестаю скорбеть об этом. — С г-жой Сампротти никогда было не понять, шутит он или говорит серьезно. Лицо ее не менялось: как матовая серебряная ваза, в которой видишь собственное неясное и серое отражение. — Поговорите-ка об этом как-нибудь с этим господином.

Пепи удивленно поглядел на Симона.

— Но что привело сюда вас, сударыня? — начал он снова после неловкой паузы.

— Объяснение тут простое: мне достался по наследству дом.

Во время всего разговора г-жа Сампротти не спускала глаз с Симона. Лоб, на который набежали было морщинки, вновь разгладился. Симон скромно потупился, чувствовать на себе спокойный испытующий взгляд было довольно-таки приятно. Он проникал в Симона не причиняя боли, как скальпель опытного хирурга, пока не коснулся наконец глубоко скрытой сердцевины, которую он и сам впервые в себе почувствовал — по оказываемому ею сопротивлению. Крестьянин с квадратной фигурой, толкавший перед собой тачку, хриплым «Эй-эй!» заставил их разойтись в разные стороны.

— Не зайдете ли ко мне, Джузеппе? — позвала госпожа Сампротти через головы ринувшихся вслед за тачкой. — Сегодня вечером, если позволит ваш барон.

— А куда? — крикнул Пепи в ответ.

— В Дублонный дом — его любой ребенок знает. Приводите и г-на доктора, если он захочет.

Пепи кивнул, и грязно-белая волна блеющих овец отнесла их к широким ступеням церковной лестницы. Они поднялись наверх и уселись на выветрившуюся песчаниковую балюстраду, откуда был виден весь рынок.

— Вон она, — сказал Пепи. — Ну и шляпа!

— А вообще-то кто она? — спросил Симон.

— Она некоторое время разъезжала с той труппой, где я работал, пока г-н барон не взял меня к себе на службу. Она ставила свой фургон рядом с нашими и платила за это нашему директору. Обычными ее клиентами были люди, глазевшие на моих зверей, заходившие в комнату ужасов, катавшиеся на автодроме и кидавшие кольца. Но она водила знакомство и с очень важными особами, и частенько даже не разбивала свою темно-красную палатку, ибо немедленно по прибытии какой-нибудь профессор забирал ее на сеанс, не то за ней присылал коляску помещик или комендант города, и она уезжала во дворец, где и оставалась до самого отъезда. Она ведь не из тех предсказательниц, которых на любой ярмарке полным-полно. Я тоже как-то попросил ее предсказать будущее. Она взяла плоскую каменную чашку, налила воды и капнула туда три капли масла. Потом, когда оно растеклось, долго смотрела на радужную пленку, но что видела — не сказала. По ее словам, с тем, что она видит, все равно ничего не поделаешь, и ей только и остается, что подготовить людей, чтобы их не застали врасплох. Наверное, она настоящая принцесса.

— Вы тоже заметили, как странно она на меня смотрела?

— Может, в вас есть что-то особенное?

— Если вы к ней соберетесь, я, наверное, тоже пойду.

Симон вынул часы.

— Почти полдвенадцатого. Пора в «Лягушку». Скоро явится слуга джентльмена, пригласившего барона на обед, а мне еще надо переодеться.

Вслед за ними в гостиницу вернулся барон. Симон и Пепи, сидевшие в буфетной под незамысловатым изображением лягушки, забравшейся на горящий фонарь и глазеющей на маленького человечка в зеленой охотничьей куртке, увидели, как он широкими шагами пересек холл. Последовав за ним, они осведомились, не будет ли каких поручений, но он только задумчиво листал записную книжку да тихо насвистывал «Марсельезу».

***

Уединенное жилище Кофлер де Раппа располагалось на южной окраине Пантикозы, где городок уже сменялся нарядными виллами и терялся среди мягких лужаек и невысоких рощиц. Это был небольшой, но с большим вкусом выстроенный дом с высокими окнами и темно-зелеными ставнями, с балконом, поддерживаемым ионическими колоннами. Хозяин поспешил им навстречу по усыпанной белоснежным гравием дорожке и бурно приветствовал барона.

— Вы и представить себе не можете, как взволнована моя кухарка! Она венка — Мелания Краутхаппель, работала прежде в отеле «Бельвю», где потом поселились эти Румплеры. И с тех пор ни разу за десять лет ей не довелось изжарить ни одного шницеля! Кофе будем пить в саду. Там вы и сможете расспросить моего садовника, я не очень-то люблю, когда этот крот появляется в доме.

— Крот?! — заорал барон и взмахнул тростью. Кофлер де Рапп испуганно отпрянул.

— Крот?! — проревел барон, размахивая тростью над головой.

— Мой садовник, Франчес, — пролепетал Кофлер и спрятался за розовый куст. — Мой садовник, он знает кое-что о поющей рыбе, не настоящий крот, только в метафорическом смысле…

— У-у-у, — прорычал барон, медленно опуская трость. — У-у-у! На все для науки… на все… даже на метафорических к-к-ктов.

— Что с вами, барон?

— Ах, вздор! — Барон взял себя в руки и энергичным движением отмел инцидент. — Просто аллергия. Давайте-ка лучше обедать!

***

Кофлер де Раппов проводил гостей в очаровательную маленькую квадратную столовую, просто симфонию обоев цвета берлинской лазури и мебели красного дерева, где царил первый из известных истории Кофлер де Рапп — наполеоновский полковник с унылой татарской бородкой и в простой золотой раме. Круглый красного дерева стол был накрыт парадной камчатной скатертью и уставлен саксонским фарфором и дорогим хрусталем, в них отражался букет чайных роз. Хозяин дома рассадил гостей: барона — по правую руку от себя, Симона — по левую, сам же уселся под портретом предка-мученика. Серебряный колокольчик призвал хорошенькую служанку и весьма величественного лакея с розовыми щечками, окаймленными белыми бакенбардами.

— Бульон с раковыми клецками, к нему — старый гумпольдскирхенер: мне хочется, чтобы у меня вы чувствовали себя совершенно как дома, — объявил Кофлер де Рапп. — Затем — шницель с салатом, а к нему — петтельсдорфер. На десерт же — миндальное мороженое и токайское. Милости просим в Пантикозу!

— Замечательно, — оценил барон. — Ничего более венского и представить себе невозможно. Я всегда считал нашу кухню несколько тяжелой, но здесь, на чужбине, нельзя и вообразить лучшего привета с родины, чем миндальное мороженое, к тому же приготовленное кухаркой с фамилией Краутхаппель.

Оживленно болтая, они принялись за патриотические произведения краутхаппелевского искусства. Барон поднял тост за гостеприимного хозяина, потом — за императорскую фамилию и наследника престола. Когда же Кофлер де Рапп в ответ предложил выпить за поющую рыбу из пещер Терпуэло, барон очень серьезно отпил из своего бокала.

— Я взял сегодня утром в городской библиотеке упомянутый вами труд о Пантикозе и особенностях ее окрестностей и побеседовал с директором, человеком в высшей степени просвещенным.

— Дон Базилио Нола был прежде профессором персидской дипломатики в университете Саламанки.

— Он рассказывал. Но его интересуют не только персы! От него я узнал, что воды, текущие по многочисленным подземным артериям сквозь весь массив Терпуэло, обнаруживают следы весьма примечательных минералов, сообщающих им аромат ладана и странную бледно-фиолетовую окраску, словно в них вымачивают фиалки. Я не исключаю, что в столь поэтических условиях может существовать рыба, не встречающаяся более нигде. И как знать: быть может, она и на самом деле поет?

— Виват! — поднял бокал Кофлер де Рапп.

Барон вежливо извинился, что докучает хозяину такого рода разговорами, и честно затем постарался удовлетворить ненасытный аппетит последнего новейшими сплетнями из жизни венского света. Разумеется, он — просто по недостатку времени — десятилетиями наблюдал за жизнью людей своего круга в столице и вокруг нее только со стороны, но родственные и дружеские связи его семьи со знатными и очень знатными семействами, поддерживавшиеся поколениями, были слишком крепкими, чтобы прерваться от того только, что один из Кройц-Квергеймов дорожил наукой более, чем своим именем и положением. Он оставался «милым Элиасом», эксцентричным кузеном или другом, редко показывающимся в обществе из-за своих рыб, но и предметом тайной гордости тоже. Его, как положено, извещали, если кто-нибудь родился, женился или умирал, его постоянно приглашали на коктейли и приемы. Все это барон помечал в особой записной книжке, поручал секретарю сочинить поздравление или соболезнование, а иногда, целуя ручки и пожимая руки, появлялся собственной персоной на приличествующие полчасика. Как бы то ни было, он всегда был в курсе всех дел и соблюдал приличия. И вот из этих собранных между делом сокровищ он уделил несколько бусинок и безделушек зачарованно слушавшему Кофлер де Раппу, разрывавшемуся меж тоской по большому элегантному миру, где он катался пятым колесом столь многих «роллс-ройсов» и «испано-сюиз», и mal-de-demi-siècle, — тягой к упорядоченной жизни, заставившей его осесть именно в Пантикозе, где он весьма тяжело переносил свою добровольную ссылку, несмотря на близнецов Бларенберг и всегда готовую к услугам горничную.

Пить кофе господа перебрались в сад. В заросшей плющом зеленой беседке из узорного чугунного литья между трех плетеных кресел поджидал стол на высоких ножках. По стоявшим на нем чашкам, сахарнице, кофейнику, тарелкам и пирожным скакали веселые солнечные зайчики. Мужчины вытянули ноги и закурили сигары, хранившиеся у Кофлер де Раппа в шкатулке кедрового дерева, а хорошенькая служанка налила им кофе. От глаз внимательного хозяина не укрылось, что барон нетерпеливо покачивает носком левого ботинка.

— Аманда, взгляните-ка, где Франчес, — велел Кофлер служанке.

Через некоторое время — сигары были выкурены до половины, а ботинок барона двигался все медленнее и медленнее, как хвост засыпающей рыбы, — она появилась снова и сделала кокетливый книксен.

— Франчес на пасеке, — доложила она.

— Ну так позови же его, черт возьми! — вскричал Кофлер де Рапп.

Наконец в беседку притащился старина Франчес, тощий старикан, не расстававшийся с лопатой как отличительным признаком своего сословия, и хрипло поздоровался.

Кофлер де Рапп долго объяснял, чего хочет от него этот вот господин, знаменитый знаток рыб.

Старина Франчес приложил к сморщенному стариковскому уху руку, чтобы лучше слышать хозяина. Потом блаженная улыбка появилась на его щетинистой физиономии, обнажив беззубые десны.

— Да, сеньор. Рыба пела. Очень красиво пела. Пока не померла.

— Откуда же взялась эта рыба?

— Из горы: очень много воды было. Там забил новый источник. И вдруг она — плюх! А потом померла.

— А как она выглядела?

— Вот такая длинная, — Франчес раскинул руки. — И не очень толстая — как кусок хвоста очень большой змеи, но с головой и с плавниками. Вот чешуи у нее не было. Но все же это была рыба. На горле у нее надувался пузырь, как у лягушки, когда она квакает, только гораздо больше и почти прозрачный. Она очень красиво пела. Потом вдруг замолчала и померла.

— А что вы с ней сделали?

— Сначала мы не решались ее тронуть. Но священник сказал, она отравит новый источник, а он-то тек в ручей, откуда коровы пьют. И тут старый Гузман вытащил ее палкой, и мы выкопали яму, а старый Гузман палкой ее туда и затолкал. А потом мы ее закопали. Но до того она очень красиво пела, прямо как соловей, только еще куда красивее. Все деревенские весь день и всю ночь стояли у источника и слушали.

— У нее были настоящие плавники?

— Ну да. Немного, но самые настоящие.

— И жабры тоже?

Франчес беспомощно уставился на барона. Тот попытался объяснить, что такое жабры.

— А, такие уши… Может статься.

— А какого она цвета?

— Белая. Может, малость с коричневым, но только самую малость.

— А как она пела?

Франчес откашлялся, встал в позу и проскрипел нечто, отдаленно напоминающее арию тореадора из «Кармен» Бизе.

— Ну хорошо, — рассмеялся барон, — спасибо, мой добрый Франчес!

Он сунул садовнику серебряную монету и тот заковылял из беседки, по-прежнему распевая.

От второй сигары барон с благодарностью отказался. Симон, уже до того успевший стянуть для Пепи одну из превосходных «гаван», тоже вежливо покачал головой.

Кофлер де Рапп проводил их до ворот сада. Он сердечно пожелал им поскорее найти экипаж, чтобы продолжить прерванную охотничью экспедицию, и просил барона передавать приветы всем венским знакомым и наказать им непременно заезжать к нему, если ненароком окажутся в Испании.

— Да только кто теперь поедет в Испанию?

Барон же раздумывал о рассказе старины Франчеса. Он молча шагал рядом с Симоном. Симон осмелился только единожды прервать размышления барона, спросив, нужны ли они с Пепи вечером. Барон рассеянно пробормотал, что и сам доберется до бургомистра, а они могут делать, что хотят. Так что не было никаких помех визиту к г-же Сампротти.

***

Когда зазвонили к вечерне, барон покинул «Лягушку», а Симон и Пепи, уверенные, что больше не понадобятся ему, приоделись. Симон надел темно-серый костюм, негру же, который был примерно одного с ним роста, одолжил голубой льняной, поскольку решил, что тому не доставит удовольствия появиться у г-жи Сампротти в повседневной ливрее. И попал в точку. Пепи был счастлив.

В одном из последних еще не убранных киосков они купили большой букет и узнали дорогу: по переулку до первого поворота направо, потом сразу налево до маленькой площади. Самый большой и красивый дом на ней и есть Дублонный дом.

Найти площадь оказалось легко. Они прошли крутым переулком, миновали гулкую арку и оказались в очаровательнейшем из не отмеченных в «Бедекере» кварталов. Вверх по длинной стороне площади теснились несколько нарядных старых домов, впереди же, вниз к долине, ее замыкала высокая садовая стена. Одну из коротких сторон занимала поместительная гостиница «Белый ворон», закрытая и сданная под склад для зерна. Напротив нее красовался причудливо украшенный коньками и эркерами фасад Дублонного дома. Симон и Пепи поглядели на блестящую латунную табличку рядом с воротами: «Саломе Сампротти», потом позвонили. Ворота распахнулись. Тихим, осененным двумя огромными платанами двором они прошли к темному порталу. Справа и слева от него располагались заросшие травой пирамидки каменных пушечных ядер.

— Господа, сюда, пожалуйста, — позвал кто-то у них за спиной. — Так вы попадете в сад.

На фоне светлого прямоугольника узкой двери очертился силуэт молодой женщины. Свет падал в темный двор, и ее длинная острая тень доставала до Симона, пропустившего Пепи вперед. Женщина испуганно вскрикнула.

— Что случилось? — спросил Пепи, подходя.

— Ой, негр! — с облегчением произнесла молодая дама. — Тетушка ждет вас наверху. Я провожу.

По скрипучей деревянной лестнице они поднялись на второй этаж, миновали тускло освещенную прихожую, полную черных дверей и сундуков, вошли во вторую прихожую, где на кривоногих консолях поблескивали две пузатые китайские вазы, а из нее — в длинный коридор, вытертая дорожка с вычурным орнаментом вела вдоль него меж гравюр с изображениями знаменитых английских скакунов и их рахитичных жокеев к далекой двери.

Саломе Сампротти ожидала их в зале с каменным полом, одну из стен которого образовывало огромное окно. Над просторной террасой в высоком бледном небе плыли розовые облака, под ними виднелись острые крыши Пантикозы, а дальше — горы в фиолетовых тенях. Без шляпы, но грандиозная по-прежнему г-жа Сампротти двинулась навстречу гостям по шахматным клеткам красновато-коричневых и белых мраморных плит, приняла с намеком на улыбку букет, поданный Пепи, протянула Симону руку для поцелуя и проводила их к обитым штофом стульям, откуда они могли наслаждаться видом.

— Джузеппе, вы, вероятно, впервые встречаетесь с моей племянницей Теано, — произнесла она и указала на молодую женщину, ставящую на низенький столик поднос с ликерными рюмочками.

— Эти господа, моя дорогая, — д-р Симон Айбель из Вены и г-н Новак, коллега.

— Коллега — слишком много чести для меня, — скромно возразил Пепи. — Я был всего лишь служителем при животных.

— Не просто служителем, — поправила г-жа Сампротти. — Он понимал язык и душу своих подопечных. Поэтому и смог проститься с ними.

— То есть?

— Он не страдал от слепой преданности, с которой они привязываются к людям, и не боялся, что они его забудут. Ведь именно страх быть забытым и делает прощание таким тяжелым. Вы и сегодня часто вспоминаете своих животных, Джузеппе?

— Конечно. Но мои милые обезьяны умерли.

Симон внимательно смотрел на племянницу г-жи Сампротти, подсевшую к ним и задумчиво поигрывавшую узким зеленым бокалом.

— Мог ли я где-нибудь видеть вас прежде, сударыня?

— Едва ли.

— Вы мне кого-то напоминаете, но не могу вспомнить — кого.

— До недавнего времени я была билетершей в цирке, — объяснила она довольно холодно. — Маловероятно, что мы с вами встречались.

— Ну разумеется! В Вене… В последний раз я попал в цирк два года назад. К сожалению, представление прервал трагический инцидент. Вне программы лев сожрал беленькую собачку.

— Да. Ее звали Чикита. А льва — Мануэль. И он ее не сожрал.

— Только убил! Да, так оно и было: промозглый ноябрьский вечер, и я как раз познакомился с бароном. Я еще угостил вас каштаном, когда покупал билет.

— О, теперь припоминаю! Не часто зрители угощают кассиршу каштанами. Наверное, я была не слишком приветлива. Но и впрямь было очень холодно. Представляешь, тетя, — прервала она беседу тетки с Пепи, — мы с г-ном доктором знакомы с Вены!

— Люди поверхностные назвали бы вашу встречу случайной, не подумав, что, будь это так, все было бы и вполовину не столь удивительно.

— Да, — согласилась племянница. — А я вас тогда еще попрекнула, что вы обыватель, или что-то в этом роде. Видимо, мне придется изменить оценку.

— Почему?

— В наше время обыватели не прибывают из Вены в Пантикозу, да еще через Шотландию.

— В мои намерения это и не входило. Я — просто секретарь, сопровождающий своего хозяина.

— Тем не менее. С каждым случается только то, чего он заслуживает. — Теано поднялась и через стеклянную дверь вышла на террасу. — Смотрите: луна встает!

Симон последовал за ней и с вежливым восхищением поглядел на красный диск, висевший на востоке над зубчатой вершиной какого-то холма.

— Что же стало с вашим цирком? — осведомился он.

— Погиб под ударами судьбы, перед которыми не устояло бы и более крупное предприятие. Сначала — ужасная гибель Чикиты, которой не смог пережить Чико: он отказывался есть и в конце концов умер, танцуя, во время представления в Аугсбурге — от истощения. Потом мой опекун, директор Вагеншрот, и Жан Санпер одновременно влюбились в сестру Трех Фрателли. Они дрались на дуэли, директор застрелил Жана Санпера. Бедняга, который и мухи не обидел, не смог этого перенести. К тому же забастовал Мануэль, отказываясь участвовать даже в парад-алле, и в конце концов его пришлось продать князю фон Вид, в его зверинец. Говорят, он стал толстым и мирным. А еще до того трое Фрателли, только после несчастной дуэли узнавшие о склонности Вагеншрота к их сестре, избили директора и были уволены. Они организовали собственную труппу и переманили к себе китайского жонглера. И когда три месяца спустя мы с остатками труппы гастролировали в Страсбурге, директор с отчаяния купил банку паштета из гусиной печенки, подмешал туда крысиного яду и покончил с собой. Конец. В прощальном письме он назначил наследницей меня, и я поначалу и впрямь думала взвалить на себя все дела. Но в наше неспокойное время женщине очень тяжело управляться с цирком. Да и долги были огромные, они и сейчас еще не полностью уплачены.

Освещенная горевшей в зале большой хрустальной люстрой, Теано стояла перед Симоном. Невысокого роста и довольно худощавая. Симон решил, что ей лет двадцать семь — двадцать восемь. Все те же большие сияющие глаза, густые темные брови и слабый рот, от уголков которого к крыльям своевольного носа легли горькие складки. Нервным движением она отбросила достигавшие плеч белокурые волосы, сорвала листок дикого винограда, оплетавшего перила террасы, и скрылась в тени колонны.

— Г-жа Сампротти действительно вам тетушка? — спросил Симон.

— Сводная сестра отца, — коротко раздалось в ответ.

— Ах, так.

— Принцесса Сальвалюнская, — вполголоса добавила Теано.

Симон с любопытством взглянул на колоссальную женщину, сидевшую подле Пепи и попивавшую ликер.

— Пойдемте, — сказала Теано. — Пора ужинать.

Стол был накрыт в соседней комнате, наполовину гостиной, наполовину библиотеке. Саломе Сампротти уселась спиной к камину, в котором тлел целый дубовый ствол, и церемонно указала мужчинам и племяннице их места. Вошел слуга с супницей, молча поклонился ей и массивным серебряным половником принялся разливать по тарелкам острый суп с травами.

— Мой слуга — немой, — заметила г-жа Сампротти. — Кухарка — тоже. После долгих лет, проведенных в суете, я полюбила тишину. Мне нравится слушать лишь голоса стихий да треск, шепот и шорохи предметов, — так они переговариваются. Мне нужен покой, я стара, и способность к сосредоточению у меня слабеет. Я даже иногда не замечаю клиентов, вместо того, чтобы постигать их мысли и судьбы. Право, я вовремя унаследовала этот дом. Слава Богу, Теано — девушка молчаливая, она избавила меня от бессмысленной болтовни, достойной презрения, но столь почитаемой представительницами моего пола.

— Надеюсь, мы не сильно разочаровали вас, — произнес Симон.

— Нисколько. Спрашивайте же.

— О чем? — Симон в недоумении посмотрел на нее. — Верно, это же ваша профессия. Мне бы не хотелось вторгаться в ее тайны, сударыня.

— Кому известны причины, тот видит следствия. Все дело в том, чтобы и то, и другое — и причины, и следствия — связать друг с другом в некой точке, например, в хрустальном шаре, небольшом и обозримом как пейзаж, на который глядишь в перевернутую подзорную трубу, где прошлое и будущее едины как в семени, заключающем в себе не только уносящий его ветер и цветок, его породивший, но и дерево, что из него вырастет, молнию, что ударит в дерево, бури, ломающие его ветви, и топор, что его срубит. Все это в нем уже заключено, но оно об этом не знает, поэтому все и пойдет своим чередом. Только во сне ему иногда удается преодолеть годы, потому что во сне нить жизни разматывается и время веером раскрывается перед ним. Всякий новый день — призма, раскладывающая жизнь пестрой радугой спектра. Когда я предсказываю клиенту будущее, я вторгаюсь в его сны и перехожу из одного в другой. В юности, когда я не была еще достаточно искушена в этом искусстве, мне случалось заблудиться в чужедалье и вернуться удавалось, лишь повстречав тех, кто был готов помочь. Там иногда попадаешь в настоящие джунгли.

Немой слуга подал блюдо с увенчанной петрушкой форелью.

— Скажите, г-н доктор, — сменила тему Теано, — почему вы, собственно говоря, путешествовали на воздушном шаре вместо того, чтобы как все люди ехать поездом? Именно на шаре?

— Об этом, сударыня, вам придется спросить нашего барона, — пожал в ответ плечами Симон.

— Тому были свои причины, деточка, — ответила за Симона г-жа Сампротти. — Без сомнения, барон Кройц-Квергейм, на службе у которого состоят оба наши гостя, — большой ученый и аристократ к тому же.

— Но причем же здесь шар?

— Помолчи и дай мне сказать. Аристократы не спрашивают, целесообразно ли это, разумно ли то, они живут more estetico. Если барон в сопровождении родичей отправляется в Вену, чтобы спасти дело своей жизни, он не может ехать Восточным экспрессом, как какой-нибудь гангстер. Он по рождению на такое не способен.

— Откуда?.. — поразился Симон.

— Ш-ш-ш! — г-жа Сампротти прижала к губам палец и подмигнула. — Профессиональная тайна!

Затем она подняла бокал и выпила за здоровье Пепи, с ловкостью хирурга разделывавшего форель.

— За наши воспоминания, Джузеппе — или Пепи, как вас теперь зовут.

— За наши старые добрые ярмарки, г-жа Сампротти!

Они, казалось, вновь чувствовали, как пахнет пыль на проселках, когда ее спрыснет летним дождиком, слышали скрип тяжелых, пестро раскрашенных фургонов и шум почтеннейшей публики, видели, как пылающие факелы исчезают в разинутом рту глотателя огня, а эквилибристы выделывают трюки на канате и трапеции. Г-жа Сампротти вновь склоняется над покрасневшими от работы руками хихикающих крестьяночек или пристально всматривается в зеркальную поверхность воды в чаше, дабы дать ответ даме под густой вуалью и господину, нервно играющему цилиндром. Пепи же снова кидает в пасть старому слону Мозесу душистое сено, кормит орехами и бананами своих обезьянок и расхаживает вечерами перед шапито в алой с золотом униформе.

— А вы помните, как задавака Кальпуний вытащил из шляпы вместо белого кролика дохлую кошку!

— А тот вечер, когда дрессированные свинки мадам Ноэми стали лазурными от синьки, а вы объяснили ей, что это — эпидемия индиго?

Симон с удовольствием слушал всяческие анекдоты и истории. То и дело он искоса вежливо поглядывал на Теано, которая негромко, но звонко вскрикивала от восторга, давая тем самым понять, что тоже принадлежит к гильдии тетки и веселого чернокожего господина.

— Можете ли вы представить себе, г-н доктор, — шепнула она, — что это за жизнь? Свободная, ничем не обремененная, сегодня — здесь, завтра там.

— Я честно стараюсь.

— Да бросьте! Вы же ничего не понимаете, не знаете даже, как вкусна краденая картошка, печеная в костре, белая, рассыпчатая, а кожура вся обуглилась, и такая горячая, а кругом вечер, и под деревьями холодает.

— Прошу прощенья, как раз это я знаю! Родители каждый год возили меня на дачу, всегда во второй половине лета, перед школой, из-за папы, он вечно собирал грибы. А мы с приятелями перетаскали и перепекли прямо-таки горы картошки!

Теано подождала, пока воображаемые горы картошки не превратятся в кучку. Она налила себе кислого местного вина из восьмигранного хрустального графина, поставленного немым рядом с блюдом форели, и залпом осушила бокал.

— Г-н Джузеппе, — позвала она, — давайте-ка споем нашу чудную песню: «Почтеннейшие дамы и господа», пожалуйста!

— Теано, ты же знаешь, я не переношу шума, даже если ты называешь его пением, — остановила племянницу Саломе Сампротти. — И вообще: мне не нравится такая экзальтированность! Чтобы действительно наслаждаться жизнью, о которой идет речь, надо хоть сколько-то знать ее, как, к примеру, г-н Джузеппе и я. Ты же говоришь о ней, как пьяница о своих дебошах. Той, что не пошла дальше билетерши да короткого флирта с укротителем львов или шпагоглотателем, более приличествует молча слушать рассказы старших. К тому же я верю рассказам г-на доктора о том, что он перетаскал картошки ничуть не меньше тебя. Мои знакомые, во всяком случае, честно расплачивались за необходимые припасы.

Теано обиженно занялась своей тарелкой, раскапывая вилкой остатки рыбы. Когда тетушка предложила пить кофе в комнате с большим окном, она, надувшись, отказалась, заявила, что ей совершенно необходимо написать письмо, и удалилась.

— Тяжелый ребенок, — вздохнула ее тетя. — Семнадцати лет она сбежала из интерната в Монтрё, куда я ее отдала. Тогда-то я еще думала, что из нее может выйти толк, но не отваживалась слишком уж решительно обходиться с дочерью брата, по-моему, это — предвзятость и зазнайство. У нее темперамент и честолюбие артистки, но, к сожалению… — Г-жа Сампротти огорченно свернула салфетку. — Вам хорошо живется в «Лягушке»?

— Славные люди, но слишком нерасторопные, — ответил Симон. — Комнаты очень душные, а еда — отвратительная. По всему видно, что их время прошло. Хозяин целыми днями торчит у ворот, глазеет, вечерами же бродит по пустому дому, как потерявшаяся собака, а из дому даже мыши сбежали. Он по-прежнему считает свою «Лягушку» лучшей гостиницей на площади, забывая, что теперь она там единственная.

— Весьма прискорбно, — кивнула Саломе Сампротти. — Я не имею ничего против хозяина. Но все же ему приходится не так туго, как хозяевам остальных гостиниц в Пантикозе, которые давно опоздали на последний поезд. У него обедают почти все одинокие холостяки города, зимой же он иногда сдает комнаты и так держится на плаву.

— То есть вы считаете?..

— Разумеется. — Г-жа Сампротти задумчиво крутила кольцо со скарабеем на указательном пальце правой руки. — У меня достаточно свободных комнат, чтобы поселить вас, г-на барона и Джузеппе. Если — я исхожу из того, что ваш отъезд откладывается на неопределенное время — барон Кройц-Квергейм так же недоволен «Лягушкой», как вы, то предложите ему переселиться на время пребывания в Пантикозе ко мне. Первые годы, когда поток отдыхающих еще не совсем иссяк, я всегда сдавала часть дома курортникам и туристам. Не стану скрывать, что небольшой дополнительный доход был бы мне по некоторым причинам весьма кстати…

— Но барон собирается уехать как можно скорее…

— Он не уедет, — улыбнулась ясновидящая.

Кофе выпит, трубка Симона докурена. Они вежливо поблагодарили хозяйку и простились. Немой проводил Симона и Пепи до ворот. Оказавшись на площади, Симон бросил последний взгляд на Дублонный дом, но на фасаде, превратившемся в лунном свете в темно-серый монолит, не было ни одного освещенного окна, за которым могла бы писать свое письмо Теано.

***

На крыльце «Лягушки» они столкнулись с возвращавшимся от бургомистра бароном.

— Зайдите ненадолго ко мне, — велел он Симону.

В номере барон швырнул на кровать свое пальто и остановился, словно в ожидании, что же предпримет сей предмет туалета.

— Видите ли, Айбель, — начал он, не глядя на Симона, — я как следует все обдумал. Если мои родственники, несмотря на дьявольскую грозу, и добрались до Вены, они с Божьей помощью управятся там и без нас. С нужной скоростью не едет ни дилижанс, ни один из этих жалких поездов на юге Франции. Меня лишь заботит, что после нашего исчезновения они могут решить, что больше нет повода для вмешательства, поскольку при всей своей простоте Фергюс все же дворянин и ни за что не приложит руку к тривиальному разбойничьему налету на беззащитную страну. Маккилли отдают себе отчет, что их деяния предстанут перед неподкупным судом истории, и я не исключаю, что, прождав некоторое время, они по всей форме извинятся перед австрийскими властями за вторжение и несолоно хлебавши вернутся в Шотландию. Поэтому, Айбель, отправьте-ка завтра две телеграммы: одну — в Киллекилликранк, другую — фрау Граульвиц: «Приземлились Пантикозе — все порядке — Элиас К.-К.» Этот текст и в Вене не вызовет никаких подозрений.

Симон занес его в блокнот.

— Дело в том, что наш отъезд откладывается на пару недель, — продолжал барон. — То, что я надеюсь открыть здесь, может стать апофеозом дела всей моей жизни! Да-да, апофеозом! Бургомистр, человек поистине весьма начитанный и основательнейшим образом изучивший местную историю, сообщил мне о поющей рыбе вещи настолько неслыханные, что я просто не могу не разобраться лично в том, что скрывается за легендами и сказками. Несколько старых документов, что он смог показать мне, и те, что указаны в библиографии его книги о Пантикозе, единодушно подтверждают, что в пещерах Терпуэло действительно обитает рыба, издающая нежные мелодичные звуки, более того — исполняющая настоящие арии. Среди прочих бумаг у бургомистра есть весьма примечательные путевые заметки, в которых некий уроженец Линца по имени Игнац Игельмаер — впоследствии Игнасио де Игель-и-Майор — повествует о своих впечатлениях от путешествия по Пиренеям в 1733 году. Этот Игнац пишет, что, спасаясь от бандитов — бывших солдат, разбойничавших в горах по окончании войны за Испанское наследство — он заблудился и попал в пещеры Терпуэло, из глубины которых доносилось «диковинное сладкоголосое пение». К сожалению, ему в голову не пришло ничего лучше, как со всех ног броситься прочь. К тому же бургомистр указал мне на два места у Геродота и Страбона, которые могут касаться этой рыбы.

— Уж не достославные ли это сирены? — бросил Симон.

— Отлично, Айбель, отлично! — К изумлению Симона, барон принял его шутку всерьез. — Это, правда, гипотеза не Геродота, но очень смелая и ужасно заманчивая. Как знать, может, и впрямь были поющие морские обитатели, а их пресноводная ветвь в стародавние времена укрылась в этих пещерах, спасаясь от истребления потомками бессовестного Одиссея? Если мои предположения оправдаются (а каждый ученый доброй толикой своих значительнейших открытий обязан интуиции), то в пещерах Терпуэло меня ждет одно из удивительнейших и драгоценнейших созданий, что некогда входили в свиту Посейдона. Однако во всей истории есть некая закавыка: местность вокруг пещер со времени Ронсевальской битвы считается запретной зоной. Тогда там сидел в засаде мавританский вспомогательный корпус, поставивший, как известно, армию франков в затруднительное положение. Указ, которым один из первых на испанском престоле Бурбонов подтвердил этот заслуживающий всяческого уважения статус, до сих пор не отменен из-за непомерных перегрузок, с которыми сталкиваются все мадридские кабинеты министров, а провинциальные власти строго его придерживаются. Низшая же из провинциальных властей — это, к сожалению, наш бургомистр, и он сразу разъяснил мне, что, хотя он и уполномочен выдавать лицензии на ловлю рыбы в многочисленных богатых ручьях и прудах вокруг Пантикозы, но не в запретной зоне. Для этого необходимо согласие губернатора, сам же он только оформляет разрешения. Не помогли и мои уверения в собственной безобидности. Он верит мне на слово, что я — ихтиолог, а не злокозненный шпион, но бумаги должны идти по инстанциям своим чередом. Я, стало быть, напишу завтра соответствующее прошение и заручусь письменной поддержкой бургомистра, в которой он мне по доброте душевной обещал не отказать.

— Я как раз собирался спросить, распаковывать ли чемоданы. Значит, теперь мы можем устроиться по-домашнему.

— Совершенно верно. Перспектива застрять в этой дыре не слишком приятна, но тут уж ничего не попишешь.

Симон тотчас вспомнил о телепатке Сампротти и ее невероятно точном предсказании. Он подумал, что было бы весьма занимательно поселиться под одной крышей с этой пифией, не говоря уж о том, что ее строптивая племянница Теано вызвала в нем легкий интерес. Он кашлянул, обернувшись к Пепи — то есть к двери, в которую тот собирался выйти вместе с нуждающимися в чистке ботинками барона.

Пепи ободряюще подмигнул.

— Г-н барон, — начал Симон, — дама, у которой мы — Пепи и я — были сегодня в гостях, сдает несколько комнат в своем весьма красивом и вместительном доме. Она, по словам ее племянницы, принцесса Сальвалюнская, хотя и зовет себя просто Сампротти.

— O! — воскликнул озадаченный барон. — Мой отец знавал старого Сальвалюна. Он был князь Скироса в Эгеиде, карлик, не выше метра двадцати, и безобразный, как жаба. В Вене его прозвали лягушиным королем, а он, будучи человеком умным, с восторгом подхватил эту сказочную идею, одевался в золотисто-зеленую парчу и на службу брал только великанов. Он женился на Елене Карманократис, дочке самого богатого судовладельца Гидрия, прекрасной, как принцесса из сказки, но, к сожалению, совершенной буржуа. Через пару лет она сбежала с его же флорентийским поваром. Тогда Сальвалюн превратился из лягушачьего короля в злого гнома, сменил весь гардероб на мрачно-синий и преследовал беглецов по всей Европе. Чудеса да и только! Может, это его дочь? И вы говорите, она сдает комнаты?

— Да. Она унаследовала здесь дом, который для нее одной слишком велик, и явно заинтересована в том, чтобы сдать пустующие комнаты.

— А откуда вы знаете эту даму?

— Пепи служил вместе с ней в цирке, в том, где вы его нашли. Г-жа Сампротти — предсказательница. Что до меня, то сегодня вечером я впервые с ней встретился.

Барон сморщил нос. Однако на следующее утро, после завтрака, попросил Симона проводить его в Дублонный дом.

Сама г-жа Сампротти не появилась, зато Теано показала барону три большие чистые комнаты, обставленные скудно, но изысканно, с великолепным видом на Пиренеи, все за пятьдесят песет, включая комнатку в башенке, в которую можно было попасть из средней комнаты по крутой деревянной лестнице. Тяжелый люк отрезал обитателя башни от остальных жильцов, толстый ковер и стены с овальными окнами защищали от шума, большой стол манил работать, а глубокое вольтеровское кресло — предаться размышлениям. При открытом окне слышались лишь крики стрижей да шелест огромной плакучей ивы, наполнявшей нижнюю комнату зеленым аквариумным светом. Комнатка в башенке барону понравилась. Он заметил, что сможет с Божьей помощью завершить здесь драматическую главу о языке рыб, здесь, в этой воздушной пещере, вознесенной подобно маяку над термальными водами Пантикозы.

***

Они переехали прямо на следующий день: Пепи и немой слуга г-жи Сампротти тащили чемоданы и корзины, Симон — огромный парусиновый чехол с рыбацким снаряжением, а барон нес круглый аквариум, в котором плавала молочная форель, редкая разновидность trutta fluviatilis salar Ausonii. «Добрый знак!» — воскликнул барон, вернувшись тем утром в «Лягушку» с пятничного рыбного базара с деревянным корытцем в руках. Уверовав в существование поющей рыбы, он считал, что нарочно перенесен барочным взмахом подола хитона Фортуны, обычно падающего столь классическими складками, в Пантикозу — туда, где обитала чудо-рыба, бесценное сокровище, хранимое этой самой Фортуной для любимого сына Нептуна. Аппараты Морзе отстукали телеграммы в Вену и Киллекилликранк, но их адресаты жили в мире, отрезанном от Пантикозы плотным занавесом. Барон ожидал ответа, как послания из загробного царства: с любопытством, но очень сомневаясь, есть ли там кому отвечать, что ему, впрочем, было совершенно безразлично. После последнего съеденного в «Лягушке» обеда барон представился г-же Сампротти.

Симон повесил костюмы в шкаф, белье разложил по ящикам комода, книгу мадам Александрины положил на ночной столик, а все свои остальные пожитки — туда, где им нашлось место. Затем с легкой тросточкой в руках он направился по Променаду, где они впервые встретили священника, к месту их приземления. Уже издали он увидел, как возятся у шара люди. Несколько человек под командой двух гарнизонных фельдфебелей и юного чиновника как раз грузили гондолу на подводу. Оболочку же погрузили на двухколесную тележку. Оболочка сморщилась, как огромный сморчок.

Чиновник немного говорил по-французски. Он объяснил Симону, что убрать летательный аппарат распорядился г-н бургомистр. Бросив взгляд в гондолу, Симон убедился, что Пепи своевременно прибрал компрометирующие ящики с винтовками и боеприпасами, встряхнул с облегчением головой и попросил у чиновника позволения взять номер «Обервельцского курьера», оставшийся в гондоле. Затем спросил у двух ковыряющих в носу и с любопытством глазеющих на небывалое событие мальчишек, поворачивает ли Променад обратно к Пантикозе.

— Пантикоза, а? — сказал он, разыгрывая пантомиму с тростью. Но не стал дожидаться ответа, поскольку конец трости указал прямо на мадемуазель Теано, прислонившуюся к дереву и приветливо ему машущую.

Симон поспешно подошел и весьма вежливо поздоровался. Ручка, над которой он склонился, свежо пахла вербеной.

— Ах вы, поклонник прессы, — мило пошутила она, вытаскивая из Симонова кармана «Обервельцский курьер». — Вы ведь позволите?

— С радостью. Я ни в коем случае не собирался утаить от вас последние новости из Обервельца, — подхватил Симон также шутливо. — К тому же ваш покорный слуга сам приложил к ним руку.

— Вы? — спросила она удивленно. — Я думала, вы юрист.

— И отказали мне в праве на высшие притязания, еще ничего не зная об этом прискорбном факте, — огорченно заключил Симон.

— А! — произнесла она, — так вам угодно быть стихотворцем!

— Как же вы так быстро догадались?

— Вы всегда так витиевато выражаетесь, — рассмеялась она, — к тому же под этим стихотворением стоит «д-р С.А.»

НОКТЮРН

— Красиво до дрожи, — оценила она. — И очень современно. Мне нравятся стихи, где все написано с маленькой буквы.

— В «Альпийском Фениксе» еще мельче. Но, к сожалению, там мне всегда приходилось печататься под псевдонимом, ведь «Феникс» — авангардистская газета, и в Управлении Лотерей, где я прежде служил, мне очень повредили бы подобные эскапады.

— Ах вы бедняжка, — пожалела его Теано, складывая газету. — Я так глупо вела себя вчера вечером.

— Вы сочли нотацию тетушки неподобающей?

— Она меня все время одергивает. Я понимаю, что маленькая билетерша и воды подать недостойна великой Сампротти, но уж с черным обезьяньим прислужником я всяко могу потягаться. Кроме того, меня очень задел бестактный намек на мои сердечные дела.

Обе повозки с шаром как раз скрылись за ближайшим поворотом Променада. Прикрыв глаза рукой, Симон следил за канатом, извивавшимся за ними по песку, как хвост огромной крысы.

— Мы тут наедине перед лицом Всевышнего, и вы с равным успехом можете удостоить меня ответа или пощечины: тот укротитель львов, которого помянула ваша тетя, был Жан Санпер?

— Я удостою вас и того, и другого, — отвечала Теано и слегка шлепнула Симона по левой щеке. — Да, Жан Санпер. Он был мною очень увлечен.

— Но вы не ответили на его томления, и он переключился на сестру итальянских эквилибристов. Дорогая, он на вашей совести!

— Возможно. — Теано нахмурила густые брови, в углах рта обозначились складки. В больших глазах заблестели слезы. — Это не та тема, на которую мне бы хотелось с вами поговорить.

— Он был весьма эффектен. Дайте мне еще пощечину. Мне нравится ваша твердая рука.

Она как двустволку нацелила на него огромные зрачки. Симон почувствовал себя неуютно и смущенно кашлянул.

— Расскажите мне о вашей кочевой жизни, — предложил он. — Тети тут нет, и никто вам не помешает. И поведите меня в какой-нибудь трактир или к крестьянину, у которого можно поесть. От печальных людей у меня всегда разыгрывается аппетит. — Удар по правой щеке был много сильнее первого.

— Весьма надеюсь, что вы все-таки не обжора!

— У «Лягушки с фонарем» тощие окорока, — извинился он и потер щеку. — Кроме того, пора обедать, а я очень привержен регулярным приемам пищи. Пойдемте! Я с животным наслаждением предамся занятию, которое вы, как мне кажется, по праву презираете.

Теано молча повернулась и пошла вперед. Когда Симон спросил, как происходила ликвидация цирка, она все же снизошла до рассказа. Грустная история о чистокровных лошадях, которые теперь развозят молоко в Страсбурге, о китайском жонглере, преемнике Ву Цы, ставшем в Париже мозольным оператором, и о веселых фургончиках, осевших на каких-то садовых участках. Теано с мрачным удовлетворением рассказывала, а Симон прерывал, только чтобы еще раз поразиться ее предусмотрительности и посочувствовать горькой доле наследства директора Вагеншрота.

Прошло не более четверти часа, как они свернули с Променада на узкую тропку, пробрались сквозь густые, уже начавшие желтеть кусты и бочком спустились по крутой поляне. Внизу путь к ровному дну долины, поросшему жестким, как проволока, невысоким кустарником, им преградила заросшая канава.

Симон одним прыжком перемахнул через отливающую зеленью воду, потом обернулся назад, собираясь подать руку Теано.

— Спасибо, я сама.

Теано прыгнула, поскользнулась на рыхлом берегу и плюхнулась в канаву, почти до колен уйдя в грязь. Молча улыбнувшись, Симон протянул ей так непредусмотрительно отвергнутую руку.

— Минутку — башмак утонул.

Потом она со смехом вылезла к нему. Черно-коричневые носки из грязи достигали подола юбки, грязь медленно стекала по голым ногам, украшая их абстрактными узорами.

— Превосходно, — оценил их Симон, поддерживая ее, чтобы она смогла снять и вытряхнуть второй башмак. Не отпуская его руки, она подхватила башмаки и нерешительно попробовала босой ногой бурую сухую землю между кустов.

— Очень колко? — сочувственно спросил Симон.

— Ничего. Да тут недалеко.

Она потащила Симона за собой.

— Понести вас?

— Вот этого вам только и не хватало!

Осторожно шагая, они добрались до пыльного проселка, приведшего к заросшей кустами впадине. Из примитивного каменного желоба в каменную чашу бил прозрачный родник.

— Попробуйте, — предложила она. — Отличная холодная углекислая вода, льющаяся в древнеримский саркофаг. Тетя часто посылает сюда слугу с бутылками. Надеюсь, она утолит ваш аппетит, а то мне хотелось бы подняться с вами к развалинам.

— К каким развалинам?

— Старые руины, я каждый день смотрю на них из окна.

Симон подставил руку под тонкую струйку, бившую из желоба, наклонился и поднес вскипающую пузырьками воду к губам. Теано взобралась на край саркофага и опустила в воду покрывшиеся коричневой коркой ноги, потом сорвала пучок сухой травы и вытерла туфли.

— Отвратительная грязь!

— Но вода и впрямь как из бутылки, — похвалил Симон. — Я сыт.

— Тогда можно подниматься.

Состроив гримаску, Теано надела мокрые туфли. Они поднимались по истертым каменным ступеням сквозь заросли ежевики и папоротников, иногда пересекая солнечные островки, поросшие мягкой муравой, а под конец карабкались по настоящей козьей тропе. Было жарко: низкие кусты — плохая защита от солнца, палившего с безоблачного неба. Симон снял пиджак, потом развязал галстук и наконец расстегнул воротник рубашки.

— А вам к лицу немного потрудиться, — благосклонно заметила Теано.

Наконец они увидели серую стену, от жары воздух над ней струился и тек. Ее пересекала зияющая трещина. К стене пришлось пробираться сквозь густой орешник, спотыкаясь о заросшие крапивой кучи камней и штукатурки. «Только после вас», — воспитанно произнес Симон, пропуская Теано под свежую зеленую сень. Теано иронически присела и первой нырнула в заросли лопухов, скрывавших излюбленную улитками влажную землю. Стены заросли бархатным мхом, а под камнями, которые они сдвигали при ходьбе, кишели мокрицы и анемичные черви. Сквозь квадратный оконный проем они забрались в покой, над которым еще вздымались стропила свода, прошли засыпанные мусором, лишившиеся кровли комнаты, в которых уже выросли деревья, а в сорной траве шуршали невидимые зверьки. Время от времени Теано вопросительно оглядывалась на Симона, но тот только весело кивал в ответ.

Неожиданно они оказались в обходной галерее, идущей вокруг внутреннего двора. Изъеденные зеленью колонны, то просто гладкие, то вздутые и завивающиеся спиралью, то украшенные грубым орнаментом, покоились на расплющенных, переплетшихся друг с другом каменных животных или на спинах согбенных и лежащих ниц не то людей, не то демонов, глядевших иссыпавшимися глазами-пуговицами на провалившийся колодец посреди двора. Из него вытекал ручеек, переливавшийся через край там, где он за долгие годы выгладил впадину, бежавший по плитам двора и заливавший часть галереи.

— Как чудесно! — вскричал Симон в восторге.

— Да вы романтик, — поддразнила Теано.

Несмотря на гранитных демонов, вся таинственность вдруг улетучилась.

Двор был так велик, что солнца не могли заслонить даже остатки стен над сводами. Рядом с колодцем, уйдя одним краем в землю, лежала в высокой траве большая каменная, белая как кость, плита, на которой сохранились стершиеся очертания креста и вившейся по краю надписи. Симон провел пальцем по стершимся буквам, но получавшиеся слова были бессмысленными, а Теано вытянулась на теплой плите, сунула под голову свернутый пиджак Симона и закрыла глаза. Вскоре Симон отказался от попыток расшифровать надпись и прилег рядом с ней. Сквозь веки он видел алое пылающее солнце, от воды тянуло прохладой.

Устраиваясь поудобнее, Симон задел руку Теано, лежавшую на камне рядом с его рукой. Рука не двинулась. Теано и пальцем не шевельнула в знак того, что почувствовала его прикосновение. Тогда Симонова рука спокойно накрыла узкое запястье, охваченное погнутым серебряным браслетом, поднесенным, по ее словам, Ву Цы. С тех пор, по-видимому, она увлекается китайцами куда больше, чем секретарями из Вены. Ласковые мужчины с длинными шелковыми рукавами. Симон не торопился. Браслет под его рукой согрелся и стал таким же влажным, как и мягкая кожа, над которым он выгибался мостиком. Симон принялся воображать, что это не браслет, а контакт, по которому течет ток, а сам он не Симон, а генератор. Теано же — лягушачья лапка, изо всех сил старающаяся не дергаться от импульсов психической энергии. Только ресницы вздрагивали, но, наверное, от солнца.

Симон размышлял: хочет ли она, чтобы я взял всю инициативу на себя? С такой занозой это вполне вероятно. Или же она еще не разобралась в себе? Она ведь не сбросила мою руку, а я этого ждал, но и свою не убрала. Она прикидывается мертвым жучком, хотя точно знает, что и я об этом точно знаю: значит, ей хочется, чтобы с ней обошлись, как с мертвым жучком. Я принимаю игру. Если большой зверь находит мертвого жучка, он тронет его пару раз лапой, обнюхает, а потом идет своей дорогой. Конечно, есть звери, которые едят дохлых жуков, но это стервятники. Гиены. Некрофилы. Так или иначе, пора за обнюхивание.

Симон выпустил руку, приподнялся и подогнул ноги. Тень его головы упала на неподвижное лицо Теано. Невысокие холмики ее грудей и слегка впалый живот спокойно поднимались и опускались. Симон осторожно склонился над ней, пока не услышал ее дыхание и не почувствовал тепло ее загорелой кожи. От его ласкового внимания не укрылось ни малейшей подробности, от смелого изгиба самого кончика носа до тщательно запудренного прыщика на виске. Чтобы ускорить дело, Симон тихонечко подул ей на щеку, полагая это вполне допустимым. Но жучок испугался и открыл глаза.

— Нет, Симон, нет! Я не хочу! — сдавленно проговорила она, оттолкнула его и села.

— Почему? — дружелюбно спросил Симон.

— Не хочу — и все.

— А что я такого сделал?

Она зло поглядела на него и пожала плечами.

— Вы назвали меня Симон. Предлагаю продолжать в том же духе. Если позволишь, я стану звать тебя Теано, без «мадемуазель».

Он отодвинулся на край плиты и поправил штанину.

— Я не против, — великодушно отвечала она. — Но не вздумай приставать ко мне с тем, что я еще не решила.

— Значит, мне никогда больше нельзя будет дуть на тебя? При сложившихся обстоятельствах я могу и не торопиться.

— Что ты имеешь в виду?

— А вот что: из-за этой поющей рыбы наш отъезд откладывается на неопределенное время. Без лицензии барон не может отправиться в пещеры, а лицензия нужна совсем особенная, ее может выдать только губернатор. Уж я-то знаю, как медленно мелют эти мельницы. Пойдем!

Они еще раз обошли галерею с гротескными фигурами. Перед двумя слившимися в судорожном объятии чудищами Теано остановилась и в задумчивости постучала носком башмака по выветрившемуся каменному заду.

— Худо, должно быть, спалось бедным монашкам, — заметила она.

— А с тобой такого не бывает? — спросил Симон.

— Бывает, конечно. Но мне бы никогда не пришло в голову всю жизнь глядеть на такое. Нет, на это способно только распаленное воображение монахов.

— Да?

Она обернулась и укоризненно поглядела на Симона.

— Ты здесь единственный, кто знал меня раньше. И ты, наверное, поверишь даже тому, что Вагеншрот собирался доверить мне огромного жеребца Мажестика, чтобы я выступала на нем с выездкой. Но я не стану злоупотреблять твоим терпением потому только, что тебе не с кем тут поговорить. Я одолжу тебе нидерландскую грамматику, тогда тебе удастся подцепить близняшек Бларенберг. Говорят, они всегда развлекают своих кавалеров вдвоем.

— Ну да, подцепить, — сказал Симон и подумал о бароне.

— Самое лучшее в тебе — барон, — подтвердила Теано, не дожидаясь продолжения. Он нашел, что она — тонко чувствующая натура. Однако предпочел не развивать преждевременно начатую и, по всей вероятности, далеко не столь интересную тему. Широким жестом он указал Теано на пролом в стене галереи, что сиял зеленым золотом, полный теней листвы и солнечных зайчиков. Не говоря ни слова, Теано полезла в густые заросли бузины.

***

Оба изрядно растрепались и поцарапались, пока кусты не поредели; они так отчаянно сражались с дремучей бузиной, что за шорохом сыпавшихся на них черных ягод и хрустом сухих веток едва расслышали прелестную мелодию, аккомпанировавшую их схватке с бузиной.

— Тс-с-с! — прошипел Симон, отводя последние из закрывавших обзор веток.

— Что там? — прошептала Теано, протискиваясь вперед.

Посреди маленькой чистенькой полянки стоял изящный мужчина неопределенного возраста в старинном платье из белой парчи, в белых чулках до колен и башмаках с пряжками. Он играл на серебряной флейте. Против него на траве сидели две ослепительно красивые девушки в воздушных тюлевых платьях, подле них лежали большие, плоские, как блин, шляпки из флорентийской соломки цвета меда и с разноцветными лентами. На траве перед умопомрачительной троицей была раскинута белоснежная камчатная скатерть с темно-синим чайным прибором. В корзиночке — ярко-желтые воздушные бисквиты.

Человек в белом издал веселую трель, опустил флейту, заботливо развинтил ее и продул. Прелестные девицы сморщили классические носики: эта процедура, к сожалению, неизбежная при игре на флейте, редко бывает аппетитной. И все равно Симону никогда прежде не доводилось видывать более грациозного вытряхивания слюны из музыкального инструмента, и он не переставал восхищаться, пока мужчина в белом раздумывал о чем-то, приставив к подбородку большой палец правой руки. Потом на узком лице заиграла улыбка облегчения, и он легкими шагами устремился прямиком к кусту, из-за которого Симон и Теано наблюдали необычную сцену. Ни минуты не сомневаясь в том, что таит куст, он сунул голову в чащу ветвей, заботливо оберегая пудреный парик.

— Приветствую, любезный кузен, — произнес он, протягивая Симону руку.

Симон вылез из бузины, стряхивая сухие листья и кусочки коры. Вслед за ним выбралась Теано и с любопытством уставилась на прелестных девушек.

— Боюсь, сударь, вы заблуждаетесь на мой счет, — вежливо поправил Симон. — Я не здешний и не припоминаю, чтобы мы где-то встречались.

— Знаю, любезный кузен, — улыбаясь, согласился незнакомец в белом.

Только теперь до Симона дошло, что он говорит на безукоризненном немецком.

— К сожалению, сейчас я лишен возможности подробно и в деталях разъяснить тебе наше родство, кое обозначил бы скорее как формальное, некоторым образом, — родство душ. Тем паче радует меня возможность причислить тебя к оному. — Девушки очаровательно рассмеялись. — С прелестными кузинами ты наверняка еще тоже не знаком. Тереза, Фиона, подите же сюда!

— Ведь я — д-р Симон Айбель из Вены, — слабо протестовал Симон.

— Ну разве он не милашка? — вопросил спутниц обладатель белого кафтана.

Редко приходилось Симону видеть столь очаровательных женщин, даже издали или в маминых модных журналах. Поэтому он охотно принял участие в диковинном представлении и благовоспитанно приложился к ручкам.

— Но раз ты — наш кузен, то можешь поцеловать нас в щеку, — сказал Фиона, бросая на него сияющий взгляд изумрудных глаз и с вызовом подставляя бархатную щечку. Симон благоговейно облобызал душистую персиковую кожу и повторил волнующую церемонию со второй кузиной.

— Скоро ли кузен Симон навестит нас? — спросила Тереза флейтиста.

— Ну, уж придется вам обождать! — Он сделал вид, что ревнует, лукаво подмигивая при этом Симону. — Вы же видите, что совершенно вскружили бедняге голову. Кто бы мог подумать, что как раз сегодня ты будешь здесь прогуливаться и угодишь прямиком на наш музыкальный чай! Как тебе понравилась моя игра?

— Я не очень-то разбираюсь в музыке, — смущенно ответил Симон. — Но мне кажется, что было очень красиво. А вообще-то я ничего не понимаю, ну совершенно ничего! Не могли бы вы…

Белый кафтан оглушительно расхохотался.

— Да уж, могу себе представить, кузен! Но на это мы трое не уполномочены. Прямо не знаю, не зашел ли я слишком далеко, столь непринужденно приветствовав тебя. Да впрочем, ведь это ты первый увидел нас. — Он вопросительно возвел очи горе. — Так к чему играть в прятки? К сожалению, мы должны отказать себе в удовольствии пригласить тебя на чашку чая. Поверь, мне очень и очень жаль! Так огорчительно. По вполне определенным причинам я даже сочту уместным теперь же распрощаться. Если вы с подругой намереваетесь расположиться тут на лужайке, мы, конечно, охотно соберем наши пожитки и перенесем мое музицирование куда-нибудь еще.

— Нет, не надо, пожалуйста, — запротестовал Симон. — Мы случайно сюда попали и вряд ли задержались бы, если бы не увидели вас.

— Ах, эти случайности! — вздохнула Фиона.

Симон вторично приложился к девичьим щечкам и пожал белому кафтану руку. Пока Симон сидел верхом на обрушившейся стене и помогал Теано взобраться, они ему махали. Обладатель белого кафтана уже вновь поднес к губам флейту.

Проще всего относиться к невероятному как к невероятному, ведь легче поверить в самые причудливые измышления, чем в чудо. Не очень-то корректно говорится, что то или се так уж просто «переварить». Настоящие трудности как раз при переваривании и начинаются. Известны даже случаи засорения желудка с неизбежным отравлением. Поэтому здравый смысл требует ломать голову над чудесами до тех пор, пока не найдется какое-нибудь объяснение, и мы согласны на самую тривиальную разгадку, чтобы хоть на время успокоить привычную к причинно-следственным связям совесть. В белом флейтисте не было ничего умопомрачительного, а в короткой беседе, как ее запомнил Симон, он даже назвал их родство метафорическим. Однако Симон совершенно определенно знал, что у него нет кузины, откликающейся на благозвучное имя «Фиона», а его двоюродная сестра Резерль Айервек, пухленькая гимназистка выпускного класса, всего и имела общего с красавицей Терезой, что не слишком разборчивую святую, именем которой их нарекли. Поэтому он решил счесть необычное поведение маленькой компании просто удачной мистификацией, очаровательной шуткой человечка в белом, которому обе юные дамы еще очаровательнее подыгрывали. Неясным оставалось, как белый кафтан разглядел его в густой бузине. Забавно: ведь это-то и было самым простым, проще всего из происшедшего. Но Симон не думал о шуме в кустах, он думал о персиковых щечках новообретенных кузин.

Теано пришла в дурное расположение духа.

— Ты мог бы и представить меня своим родственникам, — укорила она Симона.

— Но я же их совершенно не знаю!

— Странное родство, — мрачно отвечала она, но вскоре доверчиво взяла Симона за руку. Остаток ровного склона к городу они пробежали.

Неподалеку в поле мотыжила сухую землю крестьянка. Теано спросила, не знает ли та, кто живет в развалинах наверху. Крестьянка в недоумении уставилась на нее. Теано, далеко не безупречно говорившая по-испански, повторила вопрос. «Там наверху, — наставительно отвечала крестьянка, — там никто не живет. Святые отцы, построившие монастырь много веков назад, были такими праведными, что даже облака обходили вершину стороной. Туда и цыгане не забирались. Несколько лет назад приезжал господин из какого-то музея, измерял стены и все подряд фотографировал — и моего мужа тоже, он ему тогда помогал».

— Она говорит, что наверху никто не живет, — перевела Теано. — Даже привидений нет, святые отцы были столь благочестивы, что привидения не осмеливаются туда забредать.

— А добрые духи? — предположил Симон.

— А духов не целуют. Даже в щеку.

Симон оставил при себе вычитанное у Кирхера о суккубах и инкубах. С дамами не принято говорить на такие темы. К тому же это не обязательно добрые духи.

***

Когда они вернулись в Дублонный дом, барон сидел чернее тучи во дворе на каменной скамье. Теано кивнула Симону и исчезла в доме.

— Симон, пришла телеграмма, — поведал барон замогильным голосом.

— Ответ из Киллекилликранка?

— Все пропало, — простонал барон, — читайте!

Он подал Симону измятый листок, скромный памятник почтовой орфографии: «Ниудача как ожедали позравляем спасением фергюс маккилли».

— Да, это конец! О, мои коллекции!

Симон покачал головой и щелканьем языка попытался выразить сочувствие.

— Труды всей моей жизни пожраны выдрами!

Барон выпрямился и в отчаянии вцепился в ручку прислоненной к скамье метлы. Симон не знал, что и сказать. Невыразимая боль, причиненная его хозяину в некотором смысле новой и, вероятно, окончательной потерей, делала все слова мелкими и ненужными.

— Есть ли новости о поющей рыбе? — спросил он наконец.

— Чушь какая-то, — раздраженно проворчал барон. — Бургомистр прислал курьера с извещением, что я наклеил на прошение меньше марок, чем положено. Табачная лавка, где продаются марки, уже закрыта. Завтра с утра займитесь этими дурацкими бумажками, зайдите в ратушу и сделайте все остальное. Марки номиналом в три песеты: Его Величество на голубом фоне.

Грустно улыбаясь, барон кивнул Симону и раздавил жучка, ползшего вверх по ручке метлы: ни в чем не повинное испанское насекомое заплатило жизнью за бесчинства австрийских выдролюбов. Симон понял, что дел для него пока нет. И поспешил убраться в свою комнату.

***

Из окна своего кабинета, мрачной, завешенной темно-красными и зелеными драпировками комнаты, посреди которой в наполненном морским песком медном котле покоился граненый хрустальный шар, Саломе Сампротти с непроницаемым видом наблюдала за бароном, обхватившим руками голову и вновь усевшимся на скамейку. По истечении долгих медлительных минут он поднялся и усталыми шагами направился к маленькой дверце, скрывавшей ведущую в его апартаменты винтовую лестницу. Госпожа Сампротти удовлетворенно фыркнула и задернула штору.

В башенке все окна были настежь. На севере враждебно возвышалась синяя зубчатая стена гор, в четвертый день творения отделившая по прихоти Создателя Иберию от Европы. Где-то там, среди теснин и ущелий, чернел в фиолетовых скалах вход в пещеры Терпуэло. Нам понадобятся карбидные фонари, подумал барон. Заменит ли поющая рыба Кройц-Квергейму holofax armatus, украшение коллекции, уникальный экземпляр, чье заспиртованное тело скорее всего уже растерзано и пожрано во время одной из разнузданных оргий выдр? Сможет ли она перевесить все те сокровища, те разоренные коллекции, что собраны наукой, прилежанием и деньгами в озерах, реках и морях за этими и многими другими горами?

Должно быть, продолжал размышлять барон, мне судьбой было назначено отринуть все то грубо-материальное, что составляет коллекции музеев, и в уединении тихих пыльных библиотек и архивов научных обществ обрести непреходящую славу ихтиологического Линнея, Бюффона и Брема.

Поющая рыба! Если только она существует на самом деле (а в этом барон был уже почти уверен), то все потери и убытки были для тайного князя моря, наместника Нептуна, недорогой платой близоруким недоброжелательным современникам. Гибель коллекций Кройц-Квергейма бьет по этой черни, она — одна из составляющих ее гибели, предвестие Страшного Суда, на который будут призваны все мерзкие выдры.

Конечно, неудавшаяся авантюра — удар для Маккилли. В одной из витрин дядюшки Карла Антона, собиравшего не только картины, но и медали, на темно-красном бархате покоилась серебряная медаль, отчеканенная в память о гибели Великой Армады. Yehova flavit et dissipati sunt. О, сколь предосудительное успокоение — приписать СОЗДАТЕЛЮ непредсказуемость игры стихий. На другой медали стояло Г о с п о д ь п о к а р а е т А н г л и ю, а на ее аверсе германский император Вильгельм целился острыми кончиками усов в австрийского императора Иосифа, левая бакенбарда которого вяло свисала ниже голого подбородка. Безобразие! Разве можно осуждать выдр за то, что они любят рыбу? Такие уж у них вкусы! Тут рыба, там выдры, а Создатель веселится втихомолку. Удар для Маккилли, но добро, за которое идет борьба, весьма относительно. Деньги и власть для Маккилли, рыбы для Элиаса Кройц-Квергейма: неправый союз. Господь рассудил в пользу выдр.

— Ах, все вздор! — в гневе воскликнул барон и топнул ногой. Башенку наполнило эхо. Он так хватил оконной рамой, что только стекла задребезжали, поднял люк и позвонил. Пепи уже стоял на нижней ступеньке.

— Доктора сюда, — спокойно распорядился барон.

Симон сидел у себя и при красном свете заходящего солнца листал поэтический сборник Козегартена.

Он глядел на холмы, тихие рощи и бархатные луга, на которых благоухало сушившееся сено последнего укоса. Над трубами Пантикозы вился дым, и в неверном свете заката казалось, что дома разводят пары перед длинным плаваньем через ночь. Однако там всего лишь стряпали ужин.

Симон высунулся из окна, чтобы лучше слышать, как поет перепел. В саду, спускавшемся зелеными террасами к лежавшему внизу городу, стрекотали два кузнечика. Скрипнула дверь. Голос Теано, не видимой за покрытыми мелкой листвой гибкими ветвями плакучей ивы, приказал нарвать салату и поглядеть, не будет ли к завтраку редиски. Потом из-за ивы появился немой с двумя лейками и поплелся к большой бочке, куда стекала вода из жестяных водосточных труб. Вдруг у стены георгинов высотой в человеческий рост показалась босая Теано и нарезала пылающий букет. Симон отложил книжку стихов на пюпитр и присел на подоконник.

В молочном вечернем свете Теано стала чуть ли не красавицей, цветком, разумеется, более скромным, чем самодовольные георгины, скорее всего — лиловатым осенним бессмертником. Несмотря на очаровательных кузин, с которыми бедняжка, естественно, и сравниться не могла, она показалась обычно разборчивому доктору из Вены столь желанной, что охотнее всего он молодецким прыжком прыгнул бы вниз и утащил ее в георгины. Такое часто приходит в голову, если твоя комната — на втором этаже, а объект столь бурного поклонения скрывают сумерки и различить его можно лишь прищурившись. Вот она обернулась, подняла глаза и махнула букетом, светившимся, как красный железнодорожный фонарь. Перепела сменили часы на церковной башне. В дверь постучал Пепи и позвал Симона к барону.

***

Барон по-прежнему был очень мрачен. Он велел Пепи подавать холодный ужин. Между мясом и липовым чаем он разъяснил Симону, с каким ходатайством намерен обратиться к австрийскому правительству: пусть ему выдадут или сохранят для него личные вещи — разные сувениры, семейные портреты, не имеющие особой художественной ценности, семейный склеп на кладбище в Хитцинге («А то, если я этого не оговорю специально, мерзавцы покусятся на золотые зубы моих покойных родителей!») и рукописи, не имеющие ценности ни для кого другого.

— Но г-н барон, это же капитуляция! — возразил Симон. — Клянусь вам как юрист, что все, причиненное вам, противозаконно, это вопиющая несправедливость. Обратитесь в суд, потребуйте расследования! Право на вашей стороне! До сих пор я считал своей обязанностью молчать и сносить все вместе с вами, но сотней гульденов в месяц мне рот не заткнешь! Экспедиция на шарах была чистым безумием! А теперь вы готовы сдаться только потому, что провалилась эта дурацкая авантюра? Не имею ничего против, если вы зароете топор войны — это для него самое лучшее применение — но в цивилизованном государстве есть и другие пути!..

Он разошелся и чуть ли не кричал, пока хватало воздуха.

— Не размахивайте вилкой, Симон, — спокойно сказал барон, — это вульгарно.

Симон взял себя в руки и положил вилку рядом с тарелкой.

— Видите ли, Симон, — продолжал барон, — я еще не так стар, но начинать жизнь сначала мне уже поздновато. Что вы толкуете мне о судах и законах, юрист вы несчастный! Завтра законы будет писать народ, а завтрашний народ — выдры. Мне нужно место, где я смогу без помех работать. Возможно, мне позволят поселиться где-нибудь, где для выдр слишком пусто и скучно. Где-нибудь в Австрии. Как ни гротескно это звучит в моем положении, но я патриот! Моя семья живет в Австрии с конца восемнадцатого века, я провел там юность и большую часть зрелых лет, в Вене пережил первый успех. Я хочу выторговать кусочек родины. Противник, с которым я заключаю мир, сильнее меня.

— Вы, заклятый враг всяческих выдр?

— И это была не дурацкая авантюра, — устало добавил барон. — Вы должны тщательнее выбирать слова, мой маленький юрист.

Барон озабоченно отщипнул несколько ягодок от тугой грозди винограда. Перед мысленным взором Симона на минуту предстала Теано. Казалось, меж виноградом и мрачноватым обаянием бывшей билетерши есть некая причудливая связь: одна из тех параллелей, что обнаруживаются повсюду, если кем-то заинтересуешься всерьез. Но похоронное настроение ужина плохо гармонировало с легкомысленными аллегориями. Барон молча курил сигару, а Симон — свою трубку. Потом барон пожелал секретарю доброй ночи, еще раз напомнил ему о марках для прошения о лицензии и велел Пепи приготовить отвар из мелиссы.

— Правительству я писать не стану! — еще раз на пороге возмутился Симон.

— Я вычту из вашего следующего жалованья пять гульденов и напишу сам; а может, и не напишу.

***

Когда Симон вернулся в комнату, на пюпитре рядом со стихами лежала маеровская «Аталанта», открытая на той главе, где адепт повествует о враждующих братьях и сестрах. Сквозняк перелистывал страницы, но Симон точно знал, что до того книга лежала не на пюпитре, а на ночном столике. Он зашел к Пепи и спросил, не трогал ли тот подарка вдовицы Александрины и не видел ли, как кто-нибудь входил в комнату.

— Нет, г-н доктор, не я, — отвечал Пепи, глядя так прямодушно, что всякие сомнения были исключены. — Я только раз заглянул, когда готовил вам постель. Я бы, конечно, попросил ее у вас почитать, если бы больше разумел по-латыни, но это правда не я. И не входил никто. — Вдруг он хлопнул себя по лбу. — Ну да! Я, правда, ничего не видел, хотя и чистил в коридоре башмаки, но слышал в вашей комнате шум, как будто шаги! Мне и в голову не пришло, что вы-то у г-на барона!

— Может, посетитель еще не ушел?

Комната Симона подверглась поспешному обыску. Они распахнули шкафы, заглянули под кровать, за шторы и за печку. Из комода выскочила перепуганная мышь. Со стены над комодом из широкой золотой рамы глядел на их недоумение третий сын шестого герцога Веллермес-и-Велоса, пока они не распростились, пожимая плечами.

***

Еще с тех далеких ночей, когда он с завываниями носился по улицам Вайкерсдорфа, держа в руках вырезанную дядей Себастьяном из пустой тыквы дьявольскую рожу с горящей свечой внутри, Симон сохранил суеверную привязанность к призракам, привидениям, домовым и вообще всяческим духам. Добрый дядюшка при помощи сделанных из тыквы рож надеялся вылечить маленького племянника от детской веры в сказки, в которые малютка Симон продолжал верить и выйдя из нежного возраста, но добился своими педагогическими экспериментами прямо противоположного. Конечно, рассудочность, источаемая дядей Себастьяном, как споры спелым грибом-дождевиком, была наихудшей питательной средой для сверхъестественной ерунды всех сортов, но в далеко еще не поумневшей голове племянничка кишмя кишели орды леших, вампиров и специфически-австрийских разновидностей нежити, и эти обитатели потустороннего мира превращались в абстрактных, но куда более страшных гимназических монстров, в ламий, лемуров и эмпуз. До дядюшки Себастьяна никак не доходило, что племянник-то верит не в реальность подобных созданий, но в возможность такой реальности, что для будущего юриста далеко не одно и то же. Но все равно очень плохо. Симон часто жалел, что ни в квартире родителей в переулке Зонненфельдгассе, ни позже, в комнате у вдовы Швайнбарт, никто ему не являлся. Детские попытки вызвать духов при помощи плюшевого мишки провалились так же, как заклинания фотографии покойного Швайнбарта. Ни тебе домового для маленького Симона, ни призрака для большого.

Симона трясло от возбуждения. Ведь испанские привидения — это вам не что-нибудь, и может статься, думал он, в Испании водится больше привидений? Когда Пепи ушел, Симон принялся оглядываться и делать вид, что страшно испуган, ибо многие духи так робки и чувствительны, что являются исключительно самым пугливым людям. А вдруг — покойный герцог? Но как, спрашивал себя Симон, обращаются к покойным герцогам? Ваше Загробное Сиятельство? Со сладостным ужасом он забрался под одеяло и задул свечу. Воздух казался заряженным трансцендентной энергией. Он не осмеливался даже повернуться на правый бок, на котором привык засыпать, чтобы обоими ушами прислушиваться к возможному возвращению таинственного посетителя. Осторожно поглядывал на третьего герцогского сына. А может, немой слуга г-жи Сампротти лишился языка в наказание за неслыханные преступления, а теперь проникает в комнаты к иностранцам с острым, как бритва, ножом, чтобы чинить разбой и убийство? По симоновой спине побежали мурашки. Если он получше укроется, злодей поймет, что он не спит. Наконец Симон услышал, как часы на башне пробили сперва четыре раза, потом — двенадцать. Теперь призраку было самое время являться. Симон отлично знал, что все эти дела с полночью — всего лишь наивные народные суеверия. Простонародью не постичь таинственного перехода от двенадцати к нулю или тринадцати, что за пределами человеческого времени и не пробьет никогда. Он поспешно сел, выжидающе, когда в углу у окна раздался подозрительный шум. Быстро чиркнул спичкой. Никого. И когда глаза привыкли к свету маленького огненного бутона в руке — по-прежнему никого. В углу снова хрустнуло, портьера многообещающе зашевелилась. Симон высоко поднял спичку, но тут она обожгла ему пальцы. Он упал на подушку, продолжая прислушиваться. И успел еще услышать, как пробило час.

***

Дни ползли как улитки, превращались в недели, недели — в месяцы, а надлежащим образом франкированное теперь прошение барона о выдаче лицензии на рыбную ловлю в районе пещер Терпуэло ползло по инстанциям. Бургомистр снабдил прошение соответствующей резолюцией, горячо поддерживавшей ходатайство знаменитого австрийского ихтиолога, и направил его далее, губернатору. Канцелярия губернатора оказалась перед сложной проблемой: какому из референтов направить согласно внутреннему распорядку прошение, поскольку с сотворения мира никто не ходатайствовал о лицензии в запретной зоне. Сначала бумага попала на стол к временно исполняющему обязанности заведующего отделом охоты и рыболовства. Он прочел ее с раздражением, но и с почтительностью тоже, поскольку чиновнику положено почтительно относиться к четырнадцатикратному изображению увенчанного лаврами монарха на гербовых марках, нашел, что раздражение его обосновано, и передал бумагу по инстанции: одному из своих советников, отвечающему за рыбную ловлю в пещерах. На столе у того она долго покоилась в папке для входящих, ибо советник, решавший дела в строго хронологическом порядке, только что вернулся из отпуска и занимался пока что июлем месяцем. Если бы не подоспело новое ходатайство барона, в котором он указывал на важность своего проекта, и если бы бургомистр Пантикозы не проявил любезность, сопроводив это ходатайство пометкой «срочно», решение дела отодвинулось бы на необозримое время, поскольку июль, которым занимался советник, был июлем прошлого года. После некоторой суматохи прошение с приложением объяснительной записки поступило в управление таможенной службы и пограничного контроля, поскольку найденный тем временем на карте вход в пещеры Терпуэло находился на ничейной территории между Испанским Королевством и Французской Республикой.

Начальник таможни удовлетворился тем, что засвидетельствовал на полях свою некомпетентность и с курьером направил дело военному коменданту провинции, ведь попасть в пещеры можно было только из запретной зоны. Генерал от кавалерии Конде Сендрон-и-Клавель направил изрядно захватанное и исчирканное прошение обратно в отдел охоты и рыболовства, прибавив на словах, что он плевать хотел на рыболовов, и что занялись бы лучше браконьерами, которые прямо у него под носом стреляют лучших оленей. И мог себе это позволить, будучи близким другом члена губернского управления советника Торпедо, коему подчинялся временно исполняющий обязанности заведующего отделом охоты и рыболовства.

Было бы несправедливо по отношению к испанским властям предположить, что таким образом прошение барона отправится по новому кругу. Член губернского правления советник Торпедо самолично отправился к губернатору, маркизу де Лангерра, чтобы сделать обычный ежедневный ход в шахматной партии, уже семь месяцев разыгрываемой обеими высокими особами, и при этом, пробормотав нечто о принципиальном значении, оставил дело на инкрустированном слоновой костью губернаторском столе. А маркиз, прожженный администратор, поручил секретарю снять четыре копии и с курьером отослал их в Мадрид: одну — в Министерство внутренних дел, это никогда не повредит; другую — в Министерство иностранных дел, раз барон был иностранцем; третью — в Министерство обороны, поскольку пещеры, как уже известно всем и каждому, лежат в запретной зоне; четвертую — в Министерство сельского хозяйства, которому подведомственны охота и рыболовство. Самым любезным образом у досточтимых министерств были испрошены инструкции по подотчетным им вопросам.

И надо же такому случиться, что в тот самый день, когда советник первого класса Бонилья-и-Фицморрис прочел в Министерстве иностранных дел копию прошения, он был приглашен на прием в австрийское посольство. Между перепелкой и рюмкой абрикосового ликера из Вахау он невзначай спросил у Его Превосходительства посла д-ра Алоиза Пихльгрубера, не знает ли тот некоего барона фон Кройц-Квергейма. Будучи настоящим дипломатом, Его Превосходительство Пихльгрубер находился в тайных сношениях с оппозицией и обнаружил осведомленность. С тонкой дипломатической улыбкой, в которой сочувствие боролось со злорадством, посол рассказал советнику о конфискации баронского состояния и ордере на его арест, выданном в связи с политической неблагонадежностью барона.

— Следовательно, нежелательный иностранец, — удовлетворенно подытожил советник Бонилья-и-Фицморрис.

— Да нет же! Большой ученый! — поправил превосходительный Пихльгрубер.

Направленный по поручению всех министерств ответ Министерства внутренних дел гласил, что, руководствуясь стремлением поддерживать с Австрией традиционно дружеские отношения и вытекающим из него обязательством не оказывать официальной поддержки неблагонадежным подданным дружественного государства, учитывая также интересы национальной безопасности, выдача испрашиваемой лицензии на рыбную ловлю представителю рода, во многих поколениях дававшего военных, нежелательна, хотя она не противоречит интересам рыболовства и не затрагивает подведомственных таможне вопросов.

Решение провинциальных властей, согласованное с точкой зрения Министерства внутренних дел, было вручено барону под расписку посыльным магистрата Пантикозы 16 февраля.

***

Одновременно с отказом в ответ на прошение к губернатору — то есть почти за шесть месяцев до получения отрицательного решения и за несколько недель до наступления зимы, пока происходили все эти поступления, получения, рассылки и пересылки, бургомистр выдал барону лицензию на рыбную ловлю во всех муниципальных водоемах Пантикозы и окрестностей. За исключением резервуаров для сбора дождевой воды и декоративных водоемов барон имел право ловить рыбу практически везде. Бургомистр надеялся таким образом хотя бы на первое время утешить нетерпеливого ученого. Уже тогда он, хотя и подозревал недоброе, надеялся все же на благоприятный исход дела, поскольку результаты предполагаемой экспедиции должны были добавить к фундаментальному труду «Тысячелетняя Пантикоза» исключительно захватывающую главу. Стало быть, через курьера он вручил барону лицензию с присовокуплением пожелания удачи. Курьер же был страстным адептом Святого Петра, и ему поручили показать знатному иностранцу самые богатые рыбой ручьи и озера. Со своей стороны, барон ухватился за предоставившуюся возможность рассеяться, если в его случае рыбную ловлю вообще можно назвать развлечением, а не полевыми научными изысканиями, хотя в некоторой степени и minoris gradus, и распаковал весь арсенал удочек, сачков и садков, с которого не спускал глаз во все время путешествия. Близлежащий женский монастырь обрел в его лице понимающего и щедрого покупателя искусственных мух. С тех пор почти каждый божий день барона с перекинутым через плечо чехлом с удочками и парой болотных сапог, окутанного ароматическим дымом сигары, видели направляющимся в сопровождении курьера или в одиночку к какому-нибудь водоему. Он по-царски снабжал хозяйство г-жи Сампротти вкуснейшей рыбой. Некая толика улова попадала через курьера даже на стол бургомистра, так что уже начали поговаривать о вкладе барона в рост благосостояния Пантикозы. Пепи же отыскал в букинистической лавке, занимавшей на главной площади полуподвал рядом с мясной лавкой, подобной литературным легким города — вдыхавшей в соответствии с кончинами читающих граждан Пантикозы наличествующие в городе книги и выдыхавшей их во все более потрепанном виде, «La Poissoniere habile», знаменитое собрание рецептов рыбных блюд мадам Дюгреффо. При помощи этого кулинарного пособия и изобилия исходного продукта ему отлично удавались все новые вариации на тему форели, правда, не обошлось и без экспериментов.

За эти мирные недели барон успокоился и чуть ли не повеселел. В его мыслях поющая рыба обрела уже почти физическую реальность, а когда в день Святой Цецилии ему удалось выловить мужскую особь молочной форели и подсадить ее к купленной на рынке женской особи, он вполне примирился с Пантикозой. Часами простаивая в саду у чана с проточной водой, он с головой ушел в супружескую жизнь молочных форелей. А Симону удалось установить телеграфную связь с базельским банком барона. Походная касса наполнилась, жизнь же на отдаленном курорте была дешева.

***

Усилия Симона и Пепи по наведению уюта в комнатах г-жи Сампротти увенчались успехом. В один прекрасный день они порадовали барона серией цветных гравюр с изображениями рыб в скромных рамках, которые купили у уличного торговца, и выдержанным в красно-синих тонах ковриком с большой морской звездой в окружении целой стаи сардин.

Когда барон, целый день ловивший рыбу, поднимался в свою башню, он чуть было не спросил, отчего они стоят с таким смешным видом. Едва успев отереть слезы умиления, застлавшие его взор при виде пиршества красок, он услышал доносящиеся из большой средней комнаты загадочные скрип и скрежет. Нагнувшись над люком, он увидел сквозь перила винтовой лестницы, как Симон и Теано двигают из соседней комнаты стол, парадно накрытый хрусталем и серебряными приборами. Распахнулась дверь в коридор, и появился Пепи, прижимающий к груди блюдо с тушеной шестифунтовой щукой, а за ним — г-жа Сампротти с огромным тортом в шоколадной глазури, украшенным пирамидой из трех стоящих на головах марципановых дельфинов, и с большой банкой селедки с луком, любимого кушанья барона.

— В чем дело? — спросил барон в замешательстве.

— Г-н барон забыли, что у г-на барона нынче день рожденья, — объяснил сияющий Пепи.

Это был настоящий семейный праздник. Поначалу барон не обратил внимания на аппетитные закуски, расставленные между тарелок в качестве Hors d'oevre, и взялся за селедку. К щуке Пепи изобрел новый соус, одним из важных ингредиентов которого были сардельки. Симон предполагал в соусе самые экзотические пряности, но Пепи только загадочно ухмылялся. Весело подрагивали даже уголки рта ясновидящей г-жи Сампротти. Ее торт был рыбным только снаружи, внутри же — в основном из яиц и орехов. Последовавшее за тортом сытое молчание прервал огромный кувшин дымящегося глинтвейна, с которым появился немой слуга.

Колени Симона и Теано столкнулись под столом. Ни один из них не сказал бы наверняка, был ли контакт под прикрытием скатерти с бахромой преднамеренным. Сначала Симон совершенно не шевелил ногой и вежливо поддерживал разговор с г-жой Сампротти, повествовавшей о своем ревматизме и многотрудном путешествии к единственному горячему сернистому источнику, что мог принести облегчение этому обременительному недугу, Теано же обратила все внимание на гвоздичку, пытаясь зубочисткой выудить ее из глинтвейна. Потом Симон слегка напряг икру и прижал ее к ноге Теано. На эту, уже ни в коей мере не случайную настойчивость, Теано ответила очевидным движением, а потом убрала ногу.

По случаю торжества вместе со всеми за столом был и Пепи. Он развлекал всю компанию лучшими из своих нескончаемых анекдотов и показал несколько фокусов, поразивших даже Теано, а у г-жи Сампротти вызывавших легкую улыбку. Барон приятным баритоном (кто бы мог предположить подобные таланты в этом серьезном господине!) пел австрийские народные песни. Симон продекламировал два смешных стихотворения из Козегартена, которые знал наизусть. Г-жа Сампротти до тех пор пила глинтвейн стакан за стаканом, пока ее добрые глаза слегка не покраснели. Теано была молчалива.

Когда Симон уже лежал в прохладной постели, согретый теплым током глинтвейна и совершенно бодрый после крепкого кофе, сваренного в конце вечера г-жой Сампротти, на ум ему вновь пришло колено Теано, слабый ответ которого стал своего рода осью, вокруг которой крутилось все остальное. Колено поделило вечер на две половины, первую — пеструю и вкусную, полную подарков, поздравлений и лакомств, и вторую, веселую суматоху которой пронизывал слышимый лишь им мотив, как мотив скрытой артерии, чьему горячему биению вторил огненный глинтвейн. Он закурил и следил за дымом, причудливо вившимся пламени свечи, чтобы раствориться и исчезнуть в темноте. Задумчиво поглаживал то место, где нога Теано коснулась его ноги. Потом она почти демонстративно его не замечала, все взгляды от нее отскакивали, а когда ему один-единственный раз удалось привлечь ее внимание, она так странно поглядела большими глазами, что он предпочел побыстрее отвести взгляд. Она вела себя так все время после экскурсии к развалинам монастыря, если только не морализировала на возвышенные темы. Наверное, играла в загадочность, но у Симона не было охоты разгадывать ее загадки. Сфинксы — существа вполне безобидные, пока не играешь с ними в угадайку.

Он задул свечу, получше укрылся и повернулся на бок. Была темная, хоть глаз выколи, ночь новолуния, в стекла барабанил дождь, а в печке трещали подброшенные Симоном перед сном дрова. Когда на дворе холодно и сыро, добрая печка сильнее самого лучшего изгонятеля духов и прогоняет даже самые настоящие привидения в нетопленные комнаты, где они могут вдоволь стучать костями. И все же со стороны комода до Симона донесся отчетливый скрип, звук дерева, трущегося о дерево. Комод ему было не видно. На полированном дереве играли красные отблески огня из приоткрытой печной дверцы. Свет пробегал по латунным ручкам ящиков и пропадал в замочных скважинах. Но потом Симон заметил, что правый край загадочно поблескивавшей золотой рамы, в которой висел над комодом третий сын шестого герцога, прижат к стене уже не так плотно, как прежде. По Симоновой спине пробежал ледяной озноб, а край рамы медленно, очень медленно продолжал двигаться дальше. От третьего сына, которому там полагалось быть, осталась лишь изнанка, точнее говоря, и ее не было. В сумраке образовалось еще более темное пятно. Симон чувствовал себя пружиной, которая только и ждет, чтобы ее отпустили, лежа под одеялом и упершись ногами в гладкое дерево спинки. Наконец ему показалось, что во тьме движется нечто бледное, и вовремя, поскольку картина уже открылась, как дверь. Нечто бледное добралось до края тени и осторожно ступило в неверный свет: голая нога!

Она осторожно спустилась на комод, затем последовал край длинного светлого одеяния, и появилась вторая нога.

Комод заскрипел под тяжестью Теано, стоявшей на его крышке в прозрачной, изящно спадающей мягкими складками рубашке посреди мелочей, сложенных Симоном туда при раздевании. Она осторожно подошла к краю, наклонилась, приподняла до колен рубашку и с легким шорохом спустилась на лежавшую на полу вытертую шкуру сенбернара и застыла в ожидании у комода. Хотя Симона и скрывала тень спинки, он едва осмелился приоткрыть глаза. Потом она оказалась рядом с ним, и в поле его зрения остался лишь край белого шифона и рука, тут же им и схваченная.

— Так это ты — привидение, — сухо констатировал он.

Теано отпрянула, но Симон держал ее крепко. Она билась и вырывалась, пока чуть не стащила его с постели. Он схватил ее обеими руками и притянул к себе.

— Пусти меня, пусти же! — взмолилась она очень тихо, чтобы не разбудить в соседней комнате Пепи.

— О нет, carissima! — так же тихо рассмеялся Симон, внезапно вскакивая с постели и сжимая ее в объятьях.

— Немедленно отпусти меня, — прошипела она, колотя его кулаками. Симон откинулся назад, словно для того, чтобы ей удобнее было колотить его, и улыбнулся, сияя здоровыми зубами, бывшими предметом его особой гордости. Потом снова прижал ее к себе, повернулся и толкнул яростно барабанящую его по груди Теано на постель, а потом прижал ее к одеялу.

— Ладно, — в изнеможении прошептала она, — я слабее.

Ее тело на сбитом одеяле и смятой перине, в которую она наполовину ушла, более не двигалось. Симон отпустил ее и выпрямился.

— Вовсе не ладно! — сказал он. — Но хоть ноги-то убери!

Неодобрительно покачав головой, он лег рядом. Теано подобрала ноги, вытянула из-под себя одеяло и сунула Симону его угол.

— Укройся как следует, — посоветовал он и подтянул край сползшей с кровати перины. Несколько минут они не шевелились и молчали.

— Почему это я — привидение? — начала наконец она.

— Но ведь ты уже проникала сюда этим путем, правда?

Теано кивнула.

— Пепи слышал. Он подумал, что это я, а я был у барона. Мы обыскали всю комнату, заглянули под все кровати и шкафы и решили, что это было привидение. Нам, разумеется, и в голову не пришло заглянуть за картину, хотя я и подумал, уж не старый ли гранд тут бродит? Да так, похоже, и получается.

— Я смотрела твою старую книгу.

— Знаю.

Симон обнял ее и ближе придвинулся к замершей девушке. Она прижала подбородок к груди, ее растрепавшиеся волосы упали ему на лицо, вернее, он спрятал лицо в ее растрепанных волосах. Потом она нерешительно одной рукой обняла его за плечи, его носа коснулось горячее дыхание, и полуоткрытый рот прижался к его губам.

То, чем они потом занимались, или что их заняло, было ничуть не глупее, не умнее, не несуразнее чего бы то ни было, и вообще ничем не отличалось от того, чего можно ожидать от двух нормальных людей противоположного пола в их возрасте. Симон и Теано стали двумя пылающими звездами, самозабвенно столкнувшимися после короткого полета, колокол бил все громче и наконец превратился в набат. Могучий прорыв в первозданный хаос, таившийся за стеной, что тоньше бумаги. На краткий миг смешались верх и низ, как во время головокружительной гонки по спирали раковины, становящейся все теснее, ниже и душнее, пока не достигнешь самого конца, и когда он излился в нее, комната понемногу расступилась. Залитые потом, они лежали рядом, все еще близкие, но уже отдельные, измученные, но гордые, словно свершилось невесть что.

— Почему, — спросил Симон, потягиваясь так, что кости захрустели, — почему ты, собственно говоря, всю неделю от меня бегаешь?

— А ты и не пытался! Потому что если бы ты попытался, может, до этого и не дошло бы. — Она села и нащупала рубашку. — Ты должен был попытаться! Я даже не знаю, влюбилась ли я в тебя. Я не потому пришла, что мне этого хотелось!

Симон вновь притянул ее к себе, отведя со лба упавший локон.

— Ты жалеешь?

— Нет. До скольки я могу остаться?

— Пепи пунктуальнейшим образом приходит в восемь с водой для бритья. Не могу обещать, что проснусь раньше и успею тебя выставить. Будильника у меня нет: Пепи будит меня куда нежнее.

— Неважно. Я всегда просыпаюсь около семи.

И на самом деле, на рассвете Теано вскочила с постели прежде, чем часы на башне пробили семь, со словами: «Б-р-р, ну и холодина», поцеловала Симона в нос, скользнула в потайную дверь и водворила третьего сына шестого герцога на место.

Симон поглядел ей вслед. Места под одеялом снова было довольно, и он свернулся уютным клубочком. Третий сын глядел на него с пониманием.

От таких девушек, как Теано, можно ждать чего угодно. Не то чтобы изумление Симона от этого уменьшилось, ведь цирковые билетерши, появляющиеся ночью из-за картин — исключение даже в полной приключений жизни личных секретарей. Он по-прежнему был в восторге и находил происшествие очаровательным. Те, кому все само плывет в руки, вовсе не удивляются тому, что приплыло. Чудеса редко удостаиваются оваций. Но справедливой карой за этакую бессовестную неблагодарность становится скучная причинность. Никто не ценит того, что уже приплыло, а высматривает, что там еще такое плывет, не думая, что может приплыть нечто совсем уж неожиданное.

Маленькое, доступное любому чудо — сделать сюрприз, и восхищенное «Ах!» — лучшая за него награда. Когда такая девушка, как Теано, забирается в чужую постель, умный любовник, несмотря на полную неожиданность, не теряет головы и делает вид, что с ним такое случается каждую ночь. Когда Теано после теплой перины и горячего возлюбленного оказалась в выстывшей за ночь комнате, продолжение романа было для нее яснее ясного. Симон не заглядывал так далеко. Он положил голову во вмятину на подушке, оставленную головой Теано, и был счастлив, что может быть таким счастливым.

Когда Пепи поставил на умывальник кувшин с горячей водой для бритья, затопил и тихо прикрыл за собой дверь, Симон первым делом кинулся к портрету. Он рассчитывал найти потайную пружину или секретный рычаг и тщательно ощупал края рамы, плотно прижатые к беленой стене. И нечего не нашел, зато когда обеими руками взялся за нижнюю планку рамы и потянул, заскрипели шарниры, холст надулся и картина открылась, как створка окна. Симон увидел нечто вроде темного, не очень глубокого стенного шкафа, на задней стенке которого светилось несколько ярких точек. Он вскочил на комод и забрался в шкаф. Было похоже, что и с другой стороны потайной выход скрывает какая-то картина. Во всяком случае, изнанка ее была из точно такого же грубого небеленого холста, что и оборотная сторона третьего сына, и тоже в раме. Он было нажал на нее, но отпрянул, услыхав, как кто-то прошел по коридору за картиной.

***

Следующей ночью Симон прождал напрасно. Он предусмотрительно запасся тарелкой орехов и айвового печенья, дрова в печке ярко пылали, дверь заперта на задвижку, но Теано не появилась. Сюрприз, с которым он тем временем успел освоиться, снова превратился в маленькое чудо. Сначала, как всякий ловец того, что само плывет, он рассердился, потом уснул.

На следующий вечер она оказалась в постели еще до него — в его постели, и сделала вид, что спит. Разбудить ее было очень легко.

Она подтвердила, что и на другой стороне хода висит картина, тоже на петлях, а не на крюке. За картиной — коридор, а за ним — комната Теано. Симон смог все это увидеть, нанеся Теано по ее приглашению ответный визит.

Пару третьему сыну шестого герцога составляла глубоко декольтированная дама. Симон решил, что она — возлюбленная третьего сына, и попал в точку. Это позже подтвердила Саломе Сампротти. Она много раз избирала даму объектом своих специальных интересов и давно знала о ее французском происхождении и понятном в связи с ним остроумии, с которым был сооружен потайной ход. Эта барочная причуда вряд ли могла прийти в голову порядком ограниченному третьему сыну.

В комнате Теано, как и у Симона, имелось большое окно на юго-восток. Комната была гораздо больше, но беспорядочно заставлена шкафами, стеллажами, комодами и плетеными креслами, преграждавшими дорогу к огромной продавленной металлической кровати, стоявшей посреди комнаты. Чудовищный беспорядок, повсюду груды одежды и книжек в дешевых переплетах из блестящего картона. Симон замерз, поскольку в комнате было не топлено, а на улице впервые за эту осень температура опустилась ниже нуля. Теано в рваном шерстяном халате сидела за изящным письменным столиком. Она налила Симону рюмку водки. Водка здорово обожгла горло и приятно согрела желудок, но по-настоящему хорошо он почувствовал себя, только добравшись до заманчивого центра и забравшись под многочисленные пушистые пледы, поверх них Теано кинула еще и свой халат.

Лежа на животе, он слушал, как она плещется за ширмой в крохотном умывальнике, и читал при свете керосиновой лампочки названия книг, сложенных стопкой на ближайшем кресле.

Вполне сносно, подумал он, все известные авторы, хорошие подборки, кого только нет.

— Это все цирковое наследство? — осведомился он.

— Только кровать. — Классически задрапировавшись полотенцем, она появилась из-за ширмы.

— Я имел в виду книги. Ты очень красивая!

— Спасибо, Симон. — Швырнув полотенце на ближайший стул, она забралась к нему. — Слава Богу, я привезла книги. Тут же нет ничего стоящего. Если хочешь, возьми что-нибудь почитать.

— Модернисты! — Симон покачал головой. — На мой вкус, они чересчур непосредственны.

— Ты тоже довольно-таки непосредственный, — промурлыкала она и дернула его за нос.

— Думаешь, твоя тетка знает?

Она отпустила его нос и легла на живот. Немного погодя Теано сказала:

— Вот в том-то и дело.

— В чем?

— Потому я и сторонилась тебя. Думаешь, легко жить с ясновидящей теткой?

***

По поведению Саломе Сампротти ни за что было не догадаться, знает ли она о почти еженощных свиданиях. Каждую среду она приглашала барона с Симоном на чай и была с Симоном особенно загадочна и преувеличенно любезна. Когда Симон попросил разрешения порыться в ее библиотеке, где успел высмотреть несколько заманчивых толстых томов в кожаных с золотом переплетах, она охотно согласилась. Уже в первом из пыльных фолиантов, «Speculum auri» неизвестного автора семнадцатого века, обнаружились удивительные параллели Киллекилликранку.

— Не дадите ли почитать? — спросил Симон.

Но Саломе Сампротти, улучшенное издание пышной Александрины — вдвое шире, на голову выше и много изысканнее экзальтированной вдовы, — только пробормотала что-то неодобрительное.

— Не дадите ли почитать? — повторил Симон.

— Нет. Это не для тех, кто только разглядывает смешные картинки да заучивает непонятные изречения. Поставьте книгу на место! Та дама ошиблась.

— Какая дама?

— Та самая, о которой вы только что подумали. Лучше молитесь!

Симон ошарашенно поглядел на нее.

— Кому?

— Кому хотите. Господу или пресвятым угодникам. Сперва, пожалуй, больше угодникам. Выберите себе святого, который не очень занят.

— Да к чему мне молиться?

Она забрала у Симона книгу, хлопнула по переплету, так что только пыль полетела, и в сердцах сунула ее в шкаф.

— Вы что же, ничего не чувствуете?

— Нет. Я болен?

— В общем и целом. Есть такая болезнь, от которой и смерть не спасет. Найдите себе какого-нибудь рассудительного святого и молитесь, чтобы он защитил вас: он вам понадобится. Право, вы не глупы, но с тем, что вам предстоит, вашим разумности и благовоспитанности не справиться. Что у вас с моей племянницей?

— Вы все знаете?

— Конечно. А спрашиваю лишь потому, что хочу знать, как вы представляете себе дальнейшее развитие событий.

— Я люблю Теано.

— К сожалению, это не так. Пожалуйста, не смотрите на меня с таким возмущением, поверьте старой уважаемой предсказательнице: вы полюбите ту, с кем сегодня еще не знакомы! Это пророчество — из постоянного репертуара любой цыганки. Оно верно почти для любого клиента ваших лет. Но вы-то будете счастливы. Во всяком случае, надеюсь, тут есть еще одно обстоятельство. Нет-нет, не спрашивайте меня! Просто поверьте, что с этой незнакомкой вы будете счастливы. Может быть, так вам удастся обуздать нетерпение, с которым вы набрасываетесь на мою племянницу. Не вас ждал бедный гадкий утенок, так уверенный в собственном уме. Да и не любит вас Теано. Простительное заблуждение, фатальный итог одиноких мечтаний. Она была готова упасть в объятия любого мужчины. И это ей на пользу. Я это знала уже тогда, когда переманивала вас с бароном из «Лягушки» к себе, и знала, что на все закрою глаза, когда дойдет до дела. Приятные воспоминания малышке пригодятся: боюсь, ее последний возлюбленный будет с ней не слишком нежен. Сама я никого не любила, — она задумчиво разгладила черную тафту юбки, — но теоретически очень хорошо разбираюсь в этой сфере. Профессиональный опыт. Не собираюсь ничего запрещать ни ей, ни вам. Просто не будьте с ней слишком суровы, когда все кончится.

— Обещаю. Но сомневаюсь, что мне предоставится возможность выполнить обещание. Мне не нужна другая женщина.

— Вы сыты, и аппетит у вас хороший. Вы довольны, но не счастливы: счастье не насыщает. Счастье дает легкость. Счастье — легкая пища блаженных.

Она закрыла стеклянную дверцу шкафа и вынула ключ из замка.

— Благодарю, что выслушали мои нравоучения. Будьте уверены, на уме у меня нет ничего дурного. О вас я беспокоюсь, пожалуй, даже больше, чем о Теано!

Симон молча поклонился.

— Вы пойдете сегодня купаться?

— Думаю, да.

***

Уже несколько недель барон, Симон и Пепи ходили по четвергам в «Горячий ключ», купальню, некогда сооруженную активистами туристического союза Пантикозы в виде своеобразного ионического храма над круглым бассейном. К храму примыкали круглые же строения меньшего размера, где помещались дамская и мужская раздевалки, массажный кабинет и туалеты. Все вместе смахивало на неуклюжее семейство грибов в классическом вкусе, зимой над куполом вместо спор клубился пар от горячей воды. Всякий раз, как они выходили на проселочную дорогу за церковью и впереди в ложбине показывался сей примечательный архитектурный ансамбль, Симону приходили на ум Фойхтенталь и папа Айбель: уж его бы точно восхитила такая архитектура. К последнему письму родителям он приложил набросок «Горячего ключа», сделанный еще осенью, когда он, в так называемый «дамский день», сидел на засыпанной палой листвой церковной ограде, пока Теано совершала еженедельный визит в храм здоровья и гигиены.

Во время походов в «Горячий ключ» барон намеревался потренироваться перед экспедицией в пещеры Терпуэло в плавании и нырянии. Всегда бывший при нем Пепи сначала вызывал своей черной кожей некоторое удивление, особенно им заинтересовались хронически неудовлетворенные близняшки Бларенберг, но вскоре они увяли, поскольку безобидность экзотического джентльмена была очевидна даже в плавках. Он быстро подружился с многочисленными ребятишками, завоевав тем и симпатии их родителей, которым в его присутствии можно было больше не беспокоиться, что чадо свалится в воду и утонет. Если он не баловался с малышами в лягушатнике, так показывал им разные приспособления для плавания и ныряния, с которыми усердно тренировались барон, Симон и он сам: трубки, надувные пузыри, подводные фонари, ласты, облегающие резиновые костюмы с карандашами в нагрудных карманах, которыми можно писать даже под водой (правда, подходящей бумаги до сих пор не придумали), и восковые затычки для ушей против давления на глубине. Гарпуны же они опробовали на лесном озере, где не было людей, которых можно ненароком ранить, зато водились большие ленивые карпы, в которых замечательно целиться.

С тех пор как между Симоном и Теано завязались близкие отношения, она тоже иногда ходила с ними. Ради Симона, ему она очень нравилась в купальнике. Но она почти все время сидела, поджав ноги, с недовольным видом на краю бассейна и ограничивалась тем, что только смотрела на веселую возню в воде. Семейные дни в «Горячем ключе» (мужских дней там не было: странно, но факт) внушали ей откровенный ужас.

Конечно, приятнее и куда более стильно было бы купаться нагишом при лунном свете в «Чертовой кастрюльке», круглом водоеме с крутыми берегами. Согласно второму тому бургомистрова труда своим происхождением он был обязан метеориту. В нем тоже вода круглый год была теплой, но не было даже будки, где можно было бы погреться у переносной жаровни до и после купания.

Летом там ежедневно, вернее, еженощно, заседало меж лавровых кустов в искусственной пещере, выкопанной в незапамятные времена каким-то отшельником, «Частное купальное общество», в которое его самый выдающийся член, Люциус Кофлер де Рапп, давно пытался заманить племянницу г-жи Сампротти.

Теано прекрасно понимала, что нужно г-ну Кофлеру, и с удовольствием то не улавливала его намеков, то — когда они были слишком уж прозрачны — отвечала на них с такой чудовищной откровенностью, что сластолюбивому космополиту ничего не оставалось, как опускать паруса и кое-что еще в придачу. С одной стороны, это развлекало Симона, но с другой — мало-помалу начинало раздражать, что Кофлер де Рапп ничуть не считается с его присутствием. Симон считал, что этот неприятный тип должен наконец сообразить, в чем дело. Он забывал, что г-н Кофлер принадлежит к тому разряду слабосильных соблазнителей, кои всегда стремятся проникнуть в пробитые другими бреши. Кофлер и впрямь воображал, что, познав прелести близкого общения с мужским полом, неуступчивая Теано станет податливее. Но тут он заблуждался, как и все ему подобные, поскольку лишь в очень редких случаях так называемая девичья робость препятствует им достичь желаемого, естественная же стыдливость, если она вообще есть на свете, только усиливается в результате события, столь усердно вынюхиваемого всякими кофлерами: всегда проще соблюдать правило, если из него сделано исключение, и вообще — один раз не считается. С кофлерами связываются только весьма потасканные экземпляры. Кроме того, именно этот Кофлер де Рапп заблуждался по поводу одного весьма важного для Теано обстоятельства: она не поступалась принципами, а просто уступила зову природы, то есть вела себя в соответствии с ситуацией, а ситуация была возможна только в одном-единственном случае. Принципы — индивидуальный вариант совести, чего не понять никакому кофлеру, просто-напросто потому, что это — та самая роскошь, которую не купить ему ни за какие деньги. У кофлеров бывают только капризы.

К неудовольствию Симона в холодное время космополитический холостяк, а с ним и большинство членов «Общества», становились завсегдатаями «Горячего ключа». Когда Симон с Теано подходили к краю бассейна, искусно завитая голова незадачливого соперника всегда торчала над водой. Члены «Общества» узурпировали часть бассейна и, сидя по горло в воде на железных стульях, играли жестяными картами в бридж. Симон тут же прыгал в воду, зная, что г-н Кофлер, уже заметивший предмет своих воздыханий, только и дожидается конца роббера.

Теано ужасно нравилось, когда перед ней появлялся мокрый Симон и клал руки ей на плечи. При этом она всякий раз ощущала сладкое томление, которое принимала за любовь, возможно, и купания-то в «Горячем ключе» она на самом деле потому только и ненавидела, что не могла дать там волю желанию, с этими купаниями связанному.

— Знаете, г-н Кофлер, — сообщила она бултыхающемуся в воде у ее ног космополиту, — общество, в которое вступлю я, должно быть куда более частным.

Г-н Кофлер кисло улыбнулся, но потом все же вежливо поздоровался со счастливчиком Симоном, явно будущим членом этого куда более частного общества. Люциус Кофлер де Рапп вовсе не хотел перейти ему дорогу. Просто он сам домогался тех же радостей, в которых не препятствовал другим.

— И сколько же членов будет в вашем обществе? — спросил он.

— Один. Понимаете?

Когда же Кофлер де Рапп стал чересчур навязчивым и Симон понял, что скоро придется при помощи грубой силы ставить этого отвратительного жеребца на место, Теано стала оставаться по четвергам дома. Если же Симону хотелось поплавать с ней, он сперва поднимался в башенку барона поглядеть на кофлеровскую виллу. Развевается над ней розовый флаг — значит, хозяин дома, и в «Горячем ключе» нечего опасаться.

***

Когда в новогодний вечер Симон и Теано возвращались после одного из таких походов домой и брели уже в отороченных мехом сапогах вверх по крутому переулку за рыночной площадью, Симон буквально столкнулся с закутанной в меха дамой. В слабом свете фонаря он едва узнал личико, наполовину скрытое теплой шерстяной шапочкой и заиндевевшим мехом воротника: это была одна из мнимых кузин с монастырских развалин, Тереза или Фиона.

— Постой, кузен, — рассмеялась она, с опозданием снисходительно кивнув Теано. — Как только извинишься за этот наскок, получишь кое-что.

— Покорнейше прошу простить меня, прелестнейшая из кузин, — пролепетал Симон, неуклюже кланяясь в толстом зимнем пальто. — Как я рад, что в последний день старого года попал прямо тебе в объятия!

— Всего самого лучшего в новом году, дорогой, — произнесла кузина. — Но я очень тороплюсь. — Она порылась в муфте, вытащила измятый конверт и сунула его Симону в руку. — До скорой встречи, Симон.

— Постой! — воскликнул он, загораживая ей дорогу. — Скажи, по крайней мере, где ты живешь?

— Нет-нет, дражайший кузен, не могу. Я редко бываю в Пантикозе. Как ты себя чувствуешь?

Не дожидаясь ответа, она подставила щеку для поцелуя, а не дождавшись его, легонько коснулась Симонова носа теплым розовым пальчиком и быстро свернула к Спуску Палача, ведшему вниз к кладбищу.

— Осторожнее! — крикнул вслед Симон. — Очень скользко! — Танцующие снежинки поглотили ее, как мягкая промокашка.

— Пойдем! — сказала Теано, дергая его за пальто.

— Нет, гляди! Она возвращается. — Симон показал на темную фигуру, поднимавшуюся по Спуску.

— Приветствую, дорогой доктор. Ну и зима! Приветствую, мадемуазель Теано, я едва узнал вас в этом пальто.

Щеки священника рдели, как два яблока.

— О, это вы, ваше преподобие, — поздоровался Симон. Он очень любил демонстрировать священнику свои успехи в испанском.

— Не встретили ли вы только что молодую даму?

— Нет. Но священнику простительно иногда не замечать молодых дам. Хотя я как раз думаю о другой молодой даме, о моем сопрано. Бедняжка простудилась и страшно хрипит, но кто же будет солировать завтра во время праздничной мессы… Вы поете, мадемуазель Теано?

— Боюсь, что вряд ли смогу помочь вам.

— Жаль. Одним дано, другим — нет. Придется, видимо, все же просить сеньору Румплер. Счастливого Нового года!

Священник направился по глубокому снегу вверх, к дому. Симон при свете фонаря разглядывал врученное кузиной письмо. Резким почерком на конверте было написано: «Г-ну д-ру Симону Айбелю». На «Ай» упала снежинка и растеклась бледной кляксой.

— Ну-ну, — произнес Симон, пряча письмо.

Теано сунула руку ему под локоть.

— Что пишут?

— Откуда я знаю? Я же еще не читал.

— Ворчун, — шепнула она и с внезапной нежностью, что с ней бывало редко, поцеловала его в мокрые от снега губы.

— Я обязательно покажу тебе, что там, — пообещал Симон.

— А почему она спросила, как ты себя чувствуешь? — снова спросила Теано.

— Что? Да чушь какая-то! — Симон рассердился. — Мне только интересно, откуда она знает.

— Что?

— Да что-то вроде мигрени. — Симон не был склонен продолжать. Он ни за что никому не рассказал бы об этом. Почти всегда это случалось по ночам: он вдруг ощущал необычайную легкость, и ему казалось, что еще немного — и он покинет собственное тело. В одной популярной медицинской книге он вычитал, что это — симптом начинающейся эпилепсии. Тогда он в полном отчаянии бросился к психиатру, тот же после поверхностного осмотра только снисходительно улыбнулся. Когда его вновь посетила странная легкость, но при этом ни пена у него на губах не клубилась, ни желания грызть ковер и кататься по полу не возникло, страхи прошли, но он всегда был начеку, чтобы никто ничего не проведал.

— Мигрень — это очень неприятно, — согласилась Теано. — Вот ведь противная особа!

В своей комнате в Дублонном доме Симон вскрыл конверт. Из него выпал белый листок, по виду — вырванный из блокнота. Симон поднял его и с удивлением прочел короткую фразу, написанную вычурным почерком: «La Hirondelle, Aix en Provence, 27ième juillet 1832 Minuit precis».

Было ясно, что прелестные незнакомки продолжают его разыгрывать, но зачем и почему, он при всем желании не мог взять в толк. Вероятно, новогодняя шутка, но Бог его знает, отчего именно он удостоился подобной чести. Очень похоже на новогодний розыгрыш, и по сценарию его мнимая кузина должна была передать письмо недотепе-иностранцу, которого на развалинах уже разыграли однажды. Такие розыгрыши, когда разыгрывали людей, прежде всего, непосвященных и оттого совершенно беззащитных, были последние годы в большой моде. Нередко их участники месяцами болтались по Европе, а если в розыгрыше участвовали члены правящих династий, то ход событий освещался в прессе. Когда выяснилось, что тяга к путешествиям окончательно убита организованным туризмом, исключающим самую возможность захватывающих приключений, некий гениальный экс-турист изобрел, а точнее говоря, заново открыл розыгрыш, который был еще лучше, поскольку его границы раздвигались сколько угодно. Если они расширялись до размеров провинции или целой страны, то игра называлась уже поисками клада, но по сути это было то же самое. Участники должны были выполнять в разных местах всевозможные задания, пока все не встречались и не вручались призы. Вполне вероятно, что, взяв письмо, Симон помог кузине выполнить такое задание, и теперь она получит новогоднего поросенка или марципановый мухомор. За это говорило и абсурдное содержание письма: вероятно, в конверт сунули первый попавшийся листок. Однако замечание о здоровье Симона продолжало оставаться совершенно необъяснимым. Концы никак не желали сходиться с концами.

— А что было 27 июля 1832 года?

— Понятия не имею.

Но Теано в розыгрыш не верила. Она прочитала записку, подержала ее над огнем и понюхала.

— Пахнет! — с отвращением констатировала она. — Духами!

Симон удостоверился: и правда, бумага благоухала слабо и странно. Он закрыл глаза и задумчиво принюхался: мед, ладан, одеколон — необычная смесь.

— Похоже на лавр, на молотый лавровый лист… лисровый лавт…

Теано увидела, как он побледнел и пошатнулся. Не отводя листок от лица и что-то бормоча, он двинулся к окну, качаясь, как пьяный. Потом споткнулся, Теано подхватила его и дотащила до кресла, стоявшего по зимнему времени у печки.

— Симон, — тихо позвала она, — что с тобой, Симон?

Он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу.

— Опять мигрень?

Симон испуганно взглянул на нее. Казалось, он только теперь узнал ее.

— Где письмо?

— Вот, на полу. Я эти чертовы каракули сейчас в печку… — Теано подняла и смяла письмо.

— Оставь! — Симон вскочил и выхватил письмо у нее из рук. Теано смотрела, как он заботливо расправляет скомканный листок и разглаживает его на наклонной доске пюпитра, прежде чем спрятать в бумажник. Она забилась за маленький столик у окна, поскольку некоторое время была совершенно уверена, что Симон сошел с ума. Но теперь он снова вел себя как нормальный человек.

— Я уверена: тебе стало дурно из-за этой вонючей бумажонки. Пусть-ка этим займется тетя Саломе, уж она выяснит, что это за адский смрад.

— Я его тебе дам, если ты обещаешь вернуть.

Теано обещала и осторожно ухватила письмо за уголок. Шероховатая пожелтевшая бумага, старинные коричневые чернила. А на белоснежном конверте чернила, наоборот, свежие, бирюзовые, да и сам конверт новешенек, только что куплен в ближайшей писчебумажной лавке. Теано старалась не подносить его к носу. И вообще хотела отделаться от него как можно скорее.

***

Симон проснулся сразу после полуночи. Пошарил правой рукой по постели и тут только сообразил, что в этот раз лег спать один. Почувствовал приятную легкость и пустоту. Казалось, что воздух свободно проходит между ребер, а кожа отваливается, как сухая кора. Мозг словно колотил по лбу дубиной, а на переносице вырос тупой рог величиной с горошину. А может, это только казалось. Ночной ветер, веявший в полуоткрытое окно, тек в легкие, как прозрачная вода, а пальцы невероятно удлинились и скользили по мебели, шторам, холодному стеклу зеркала, пробегали по гладким белым стенам, барабанили по грубому холсту портрета и блуждали по завиткам резной рамы. Как тоненькие корешки, они пронизали всю комнату. Живот привинтили к позвоночнику, а кости таза лежали на матрасе как раскрытый перевернутый зонт, пальцы же ног стали совсем чужими и были где-то далеко, вместе с ногами они проросли сквозь кровать и стену наружу и тянулись к луне наподобие тонких прозрачных сосисок. Сердце гремело, как гонг в китайском ресторане, а во рту — металлический привкус, как от дешевых консервов. Грипп! Да нет, какой грипп? Симон чувствовал, что в нем образовалось второе, тонкое, прозрачное тело, заточенное в первом, как мумия в пеленах и пестро раскрашенном саркофаге. Но скоро он постиг, что этим вторым телом и был он сам, непостижимо сжавшийся, так что между ним и саркофагом образовалось пустое пространство, в котором он парил, задевая оболочку, сквозь поры которой текла ночь, а другое тело, тело в собственном смысле слова, фосфорически засветилось, словно наполнившись тысячами светлячков. Конечно, довольно равнодушно думал Симон, это снова припадок, просто припадок — и все, нужно просто не терять контроль над чувствами и сознанием и оседлать то черное, на чем скачут во сне, чтобы оно не сбросило меня и я не остался лежать где-нибудь, откуда не смогу вернуться. Хотелось бы только знать, уж не идиотский ли вопрос хорошенькой кузины тому причиной. Ну, окажись она сейчас тут, уж я бы ей задал. Прежде всего как следует выдрал бы, у нее, должно быть, очаровательная попка. Но прежде хотелось бы наконец выяснить, откуда эти припадки? Уж не на них ли намекала вдовица Маккилли, и этот тип в Вене, мы еще встретили его той ночью? Тьфу ты, все одно к одному!

Он обрадовался, когда Теано неожиданно распахнула третьего сына, и свет ее свечи положил конец видениям. Она кинула на кровать халат на меху, рождественский подарок тетки, беспокоившейся, как бы крошка-племянница не простыла во время ежевечерних и утренних путешествий, и кинулась ему в объятья, сомкнувшиеся вокруг теплого тела вполне по-человечески, без всяких там щупалец и корней.

— Мне было не уснуть, — прошептала она. — Тетя из-за письма совершенно вышла из себя. Она говорит, это неслыханная наглость, никогда в жизни она не видела такой провокации. Мне кажется, она знает этих людей, но не хочет о них говорить, и просила передать, чтобы ты не вздумал спрашивать ее о них. И потом она назвала тебя…

Тут Теано захихикала, вспомнив шутку тети.

— Кем?

— …метафизическим пара-графом. — Теано дернула его за ухо. — Пара-граф ты мой!

— Фо-фо-фото-граф, — пробурчал он. — Не так уж оригинально, это пели еще в двадцатые годы. Письмо принесла?

— В кармане, — она села и достала письмо.

— Погасить свечу?

— Фу, ну и запах!

— Это чеснок. Она натерла его чесноком.

— Вот так всегда, когда даешь кому-нибудь письма, — вздохнул он.

— Погаси свечу.

***

За завтраком барон молча швырнул Симону газету «Пиренейский курьер» за прошлое воскресенье, сложенную как для битья мух.

— Надеюсь, вы приятно провели новогоднюю ночь, — буркнул он, пока ничего не понимающий Симон вертел газету.

— В постели, г-н барон, — отвечал Симон правдиво, но виновато. — Позвольте пожелать вам всего самого доброго.

— Благодарю, — коротко ответил барон. — Вы что, никогда газет не читаете? Все известные мне юристы читали.

Симон развернул газету.

— Вот, прямо на первой полосе! Прочтите вслух. Я все не могу наслушаться.

«К событиям в Австрии. Вена (от нашего собственного корреспондента). По сообщению нашего корреспондента из австрийской столицы, осенью этого года на склоне горы Леопольдсберг приземлились два шотландских воздушных шара, экипажи которых сообщили сначала, что следуют в Карпаты поохотиться на медведей».

Симон украдкой взглянул на барона, тот с желчной улыбкой солил яйцо всмятку.

«Однако при помощи обнаруженных на борту документов удалось доказать, что в случае данных шотландцев, членов печально известного семейства Маккилли, речь идет о сообщниках подозреваемого в государственной измене и бежавшего из Австрии барона Элиаса Кройц-Квергейма. Что они намеревались предпринять с бывшим при них многочисленным оружием, выяснить не удалось, поскольку в ходе предпринятого судебного разбирательства они упорно запирались, даже когда прокурор указал на то, что с помощью зловонных горшков охотиться на медведей затруднительно. Они были приговорены к пяти годам исправительных работ условно и немедленно выдворены за пределы государства. Шары и оружие конфискованы и переданы Придворному воздухоплавательному ведомству и Арсеналу. Глава семейства Маккилли по всей форме извинился перед Е. В. Императором Австрии за вторжение в австрийское воздушное пространство».

Симон опустил газету и вновь взглянул на барона.

— Вот так, а теперь ступайте к печке и бросьте его в огонь, — велел барон. — Маккилли — и исправительные работы! Это, вероятно, вершина безвкусицы, достичь которой судьба уготовила нашему славному веку. Маккилли — на каторге, а выдры — в будуарах! Маккилли можно расстрелять, повесить, гильотинировать, а лучше всего — обезглавить мечом! Нескольких, правда, сожгли или отравили, но их в любом случае казнят, а не приговаривают к исправительным работам, как обанкротившихся буржуа. Напишите — или нет, я сам напишу письмо с соболезнованиями кузену Фергюсу. Может, мне удастся найти заветные слова, которые усмирят бушующие в Киллекилликранке бурные чувства, а я уверен, что они бушуют. Принесите мне ваши письменные принадлежности. И большую чернильницу!

***

La Hirondelle, Aix en Provence: Симон все снова вспоминал дурацкую записку. Он попытался представить, что там могло стрястись в год смерти князя поэтов Гете такого важного, чтобы быть извлеченным из пучины прошлого и доставленным ему столь необычной посланницей. В 1832 г. императорскому нотариусу Морицу Айбелю было, должно быть, сорок пять лет, а его сын Аурелиан, нежный плод позднего брака, еще и в школу не ходил. Позже Аурелиан был трижды женат и оставил многочисленное потомство, но тогда, в 1832 г., имя Айбель носили только он и Мориц, да некий бакалейщик из Хайнбурга и чулочник из Тулльна, но они в родстве не состояли. А к Провансу, судя по всему, ни нотариус, ни его несовершеннолетний отпрыск никакого отношения не имели, и вся родня: зажиточные пивовары из Будвайза, ювелир из Пассау и все остальные, кого Симон не мог припомнить, — все были подданными австрийской короны. Как ни крути и ни верти записку, приколотую к оконной раме для проветривания, никакого отношения к историческим Айбелям она не имеет. Предположение о розыгрыше все более походило на правду, конечно же, такая бредовая мистификация могла придти в голову только участнику этой дурацкой игры. «La Hirondelle» по-немецки «ласточка», и Симону представлялась белая вилла со стройными колоннами в средиземноморской оливковой роще. «Minuit precis»: бело-голубая вилла в свете полной луны, чернильные тени олив на сухой траве, серебряные причудливо изогнутые стволы, листья как бронзовые наконечники копий. Где-нибудь римский саркофаг, из которого поят скот. Поля лаванды. Веревочная лестница, свисающая с перил балкона, и очаровательная кузина в платье храпящей в соседней комнате гувернантки ставит ножку на верхнюю ступеньку. Коляска с кожаным верхом, фыркающие кони, стрекот цикад, и Симон в черном домино, маске и с пистолетом за поясом.

Эти приятные мечтания шли на пользу Теано. Симон стал более нежным и страстным, чем когда бы то ни было, и она могла быть счастлива, хотя и до известного предела, определенного меланхолическим предсказанием Саломе Сампротти. Она чувствовала, что пламенные доказательства страсти Симона предназначены другой, той самой бесстыдной одалиске, что после предновогодней ночи словно сквозь землю провалилась. Так что смутные подозрения, что Симон все же не тот единственный, и еще более смутная ревность заставляли Теано молчать и лишь все чаще целовать его так, что просто дух захватывало.

А Симон не менее часто вспоминал о разговоре с Саломе Сампротти, и ее слова становились гасящей огонь мокрой тряпкой: вот он ярко пылает и брызжет искрами, а вот уже ни уголька не осталось. Но со временем тряпка чернеет и становится никуда не годной. Можно предположить, что в один прекрасный день на Симона подействует яд, влитый теткой ему в ухо. В тот день, когда пламя погаснет.

***

Бургомистр самолично известил барона о том, что провинциальные власти отклонили его ходатайство о лицензии на рыбную ловлю в пещерах Терпуэло. Когда Симон провожал его к барону, на лице у бургомистра было убийственно серьезное выражение и две пары сверкающих очков одна поверх другой.

— Я по натуре тоже консерватор и поэтому ваш естественный союзник, насколько это позволяет занимаемый мною пост, — успел расслышать Симон, закрывая за собой дверь и оставив их наедине.

Немного погодя он услышал, как дверь вновь отворилась. Бургомистр выполнил свой долг и прощался.

— Сколь это ни прискорбно, я как частное лицо все же постараюсь не придавать значения тем нелестным выражениям, в которых вы — в понятной ажитации — отозвались о губернаторе. Да, я не держу зла на вас! Честь имею, г-н барон!

Едва на лестнице затихли шаги бургомистра, как побагровевший барон влетел в комнату Симона, по всем признакам — в великой ярости.

— Эти свиньи посмели-таки отклонить мое прошение! — возопил. он. — Они его отклонили-таки, они распространили свои смехотворные запреты и на науку тоже! Но я этого так не оставлю, я объявляю войну. Сейчас, — он вытащил часы, — пятнадцать часов тридцать семь минут. Ровно через неделю в это время я буду в пещерах Терпуэло, нравится им это или нет!

— Что вы намереваетесь предпринять, г-н барон?

— Увидите. Пока я всего лишь намереваюсь добраться до пещер Терпуэло и найти рыбу. На карту поставлены высшие интересы. Если бы анатомы былых времен не воровали трупов, так нынче никто не нашел бы в вашем животе даже аппендикса. И потом: разве отяготит меня мелкое браконьерство, меня, гонимого, подвергнутого проскрипциям, лишенного родины? Не бойтесь, г-н доктор! Вы спокойно можете оставаться на стезе буржуазной добродетели. Вы останетесь замещать меня в Пантикозе и всем, кто будет интересоваться мною, отвечать, что я рыбачу где-то неподалеку. И это будет чистая правда. Для здешних людишек я вообще не отлучался, меня просто трудно застать. Полагаю, с этим ваша совесть примирится. Где Пепи?

***

Следующие дни прошли под знаком сборов тайком от всех. Барон не посвятил в тайну даже г-жу Сампротти, хотя Симон и уверял, что почтенная провидица все и так давно знает и, может быть, даже предскажет что-нибудь насчет поющей рыбы. Барон только бросил на секретаря уничтожающий взгляд и продолжал диктовать ему письма для отправки в ближайшее время. В отсутствие барона Симону надлежало переписать письма набело и отправлять их с определенными интервалами, что обещало дополнительное, хотя и не очень надежное, алиби.

— Как вы скроете наше исчезновение от г-жи Сампротти и ее домочадцев — ваше дело. Я совершенно уверен, что она не желает мне зла и войдет в мое положение, но ни в коем случае не хочу, чтобы научная экспедиция явилась поводом для всяких телепатических фокусов-покусов. Верно, вы и сами уже заметили, что я избегаю испытующего взгляда этой медузы, и поверьте, у меня есть на то причины. Я никакому шарлатану не позволю говорить, что он копался у меня в голове. И вообще, если иначе будет никак нельзя, так скажите ей всю правду. Но сплетнику Кофлер де Раппу и ему подобным, если им вздумается интересоваться мной, вы изложите нашу версию.

— Я буду нем, как рыба.

— Поющая? Уж лучше — как могила.

В следующую среду, засветло, барон и Пепи забросили за спину рюкзаки, перекинули через плечо чехлы с гарпунами и удочками и через боковую дверь выскользнули из дома. Во дворе их поджидала г-жа Сампротти, подобная опирающейся на клюку норне, в темно-сером жреческом одеянии в складку.

— Доброе утро, сударыня, — недовольно поздоровался барон.

Саломе Сампротти ответила небрежным жестом.

— Вероятно, бессмысленно отговаривать вас от вашей затеи?

— Я твердо решил. Но откуда вы знаете…

— Дорогой барон, я все-таки ясновидящая. Вы в этом все еще сомневаетесь? Может, вы хоть Пепи оставите, а возьмете вместо него г-на доктора?

— И речи быть не может, — встрял Пепи. — Я — слуга г-на барона и последую за ним, куда он ни прикажет!

— А если предположить, что он не прикажет? — спокойно спросила г-жа Сампротти.

— Я приказываю, — резко бросил барон.

— Ну, тогда счастливого пути и удачного клева!

— Благодарю, сударыня.

***

Через решетчатые ворота они вышли на мокрую темную площадь. Как двое подмастерьев, промаршировали в ногу по блестящей булыжной мостовой, в которой отражался единственный горевший в столь ранний час фонарь. Симон глядел им вслед из окна и махал, но они не обернулись. Саломе Сампротти стояла посреди двора, пока они не скрылись в темноте. Потом подошла к маленькой статуе какого-то святого, стоявшей в нише ограды, кивнула ему и пошла в сад. Симон озяб. Он потуже затянул пояс надетого поверх пижамы халата, забрался в постель, взбил повыше подушку, сел и неторопливо, щепотка за щепоткой, набил трубку. Не постучав, в дверь вошла Теано.

— Я все видела.

— Да?

— Почему ты не пошел с ними?

— Я должен быть здесь и делать вид, что барон и Пепи никуда не делись. И будь добра молчать об этом! Почему ты встала так рано?

— Я хотела пойти к тебе, но услышала, как на лестнице топает тетя. Из окна коридора выглянула во двор и увидела, что она разговаривает с Пепи и бароном. Куда они пошли?

— Барон решил поймать в пещере поющую рыбу, — объяснил Симон и подвинулся. — Раз уж ты пришла, так не стой на холоде!

Теано присела рядом, укрывшись одеялом.

— У тебя плохое настроение, — заявила она.

— Прости. Я принял эту разлуку слишком близко к сердцу. С нашего отъезда из Вены я еще ни разу не расставался с ним так надолго. Уженье рыбы в последние месяцы не в счет; теперь же он лезет в пещеру, где подстерегают Бог знает какие опасности.

— Дракон?

— Брось глупые шутки! В пещере все может случиться. Тем более — в пещерах Терпуэло. Я тут не видел пока никого, кому удалось бы побывать в этом подземелье, и меня мучают самые мрачные предчувствия. Может, они необоснованны и глупы. Мне и прежде не удавалось уследить за бароном, в конце-то концов.

Теано молчала, крутя пуговицу на рубашке.

— Я не хотел обидеть тебя, принцесса цирка!

***

А тем временем барон и Пепи шли пологими холмами, оставшимися от огромного ледника четвертичного периода и лежащими меж Пантикозой и горами. Ровным шагом опытных ходоков они шли каменистой дорогой, вившейся вдоль покрытых остатками ноздреватого снега склонов, переходили по замшелым бревенчатым мосткам лепечущие ручейки, повстречали стадо только что покинувших хлев коров, которых гнал на пастбище заспанный крестьянин, и через два часа пришли в деревню Иркида, откуда был родом садовник г-на Кофлера. На церковной колокольне тренькал маленький колокол. Им навстречу попался священник в развевающейся сутане и с удивлением благословил их на ходу. Скудными полями, над которыми только начал рассеиваться туман, они дошли до мрачного леса, меж серых от лишайника стволов уже виднелись тут и там огромные замшелые скалы.

Дорога превратилась в узкую тропку, покрытую толстым ковром еловой хвои. Через бурные ручьи они перебирались на поваленных ветром или водой деревьях, облепленные землей корни которых казались огромными грязными растрепанными цветами и были ненадежной опорой, когда приходилось забираться по ним на ствол. Через некоторое время лес поредел, скалы победили, и по протоптанной охотниками или пастухами тропинке в колючих зарослях ежевики, голой и дремучей как клубки ржавой проволоки, они вышли на открытое место. Взошло яркое солнце, его холодные лучи косо легли на верхушки деревьев и осыпи, мимо которых пробирались барон и Пепи, окрасили в красный цвет голые склоны гор, ударили дружным залпом по сверкающим снежным полям и зеленому льду; потом оно взобралось выше по бледному небу, съев по пути несколько тощих облачков, и бросило на склон длинные голенастые тени обоих путников.

Под скрюченной сосной устроили привал. Пепи достал из мешка с провизией бутерброды, холодную курицу и бутылку красного вина. У протекавшего внизу ручья нарвал больших лопухов и аппетитно сервировал на них скромную трапезу. Барон достал из своего рюкзака небольшой серебряный бокал, Пепи до половины наполнил его вином, барон долил до краев ледяной воды горного ручья. Тайное нетерпение, подстегивавшее их всю дорогу, прошло. Они глядели назад, на оставшиеся внизу холмы, где-то среди них на узенькой дорожке, к пыльной серой ленте которой лепились два уединенных хутора, осталась Пантикоза, и Симон помогал сейчас Теано и немому вскапывать огород или беседовал с Кофлер де Раппом и бургомистром на рыночной площади, прежде чем отправиться выпить кофе в «Поющую рыбу». На десерт у барона и Пепи был изюм в алюминиевой коробочке. Потом барон закурил «Олимпику», изысканнейший продукт императорской табачной фабрики, несколько коробок этих сигар сопровождали его из Австрии в Шотландию, а из Шотландии — в Испанию. Пепи же с ловкостью левантийского портовика скрутил себе папиросу.

— Если карта не врет, — ухоженным ногтем барон постучал по туристской карте средних Пиренеев, — то в самом худшем случае нам осталось всего четыре километра. Этот вот значок — «ущелье». Следовательно, перед нами должно быть ущелье, и если ты, Пепи, оглянешься, то и впрямь увидишь, как суживается долина. Этот маленький черный полукруг означает «пещера». Надеюсь, нам без особого труда удастся отыскать вход. Но пока мы доберемся до него, сильно устанем, а еще нужно разбить перед входом лагерь. Пойдем!

Барон швырнул в пенящийся ручей окурок сигары. Они снова нагрузились, взяли в руки импровизированные альпенштоки, которые за время краткой сиесты Пепи успел срезать с орехового куста, и широким медленным шагом продолжили подъем.

К тому часу, когда все люди пробуждаются от послеобеденного сна и, покачиваясь в гамаке, тянутся за стаканом лимонада, они добрались до ущелья. Седая от пены вода бешено неслась между отвесных скал, вскипая у камней, преграждавших ей путь, зелеными, как бутылочное стекло, водоворотами крутилась над глубокими котлами, на дне которых валуны перемалывало в гальку, широкими блестящими лентами бежала вдоль скал и собиралась в конце ущелья, как в горлышке бутылки. На одной из стен виднелись остатки тропы: узкие доски, трухлявые бревна, крепившиеся к скале ржавыми железными костылями. На высоте груди над тропой, не вызывающей особого доверия, тянулся грубый, серый, покрытый известковой коркой канат, ненадежная опора отважному альпинисту, вздумавшему проникнуть в вглубь грозного мира гор. Во время расцвета контрабанды бритвенными лезвиями это была одна из оживленнейших потайных троп через горы, но с тех пор, как низшим классам Испанского Королевства для пресечения этого безобразия специальным указом было предписано отращивать пышные бороды, ею пользовались лишь сборщики целебных трав. Два года назад один страстный альпинист, англичанин, зарегистрировавшийся в Пантикозе как сеньор Финеас Бамблодди из Гулля, отважился вторгнуться в мрачное ущелье и сгинул без следа.

Ни одному истинному ихтиологу и в голову не придет недооценить решимость барона и предположить, что препятствие хоть на миг устрашило отважного ученого. Разумеется, он остановился и некоторое время смотрел на ревущую теснину, не трогаясь с места, но только затем, чтобы верно оценить грозящую опасность. И кто, хоть немного понимающий в душах преданных слуг, усомнится, что ставший пепельно-серым Пепи прислонился к скале рядом с бароном лишь в ожидании знака своего господина, чтобы броситься в разверзшийся перед ним ад. Когда с осмотрительностью и сноровкой бывалого скалолаза барон двинулся вперед, Пепи ни на шаг не отставал от него.

В лицо бил ледяной ветер. К несчастью, через две сотни метров скользкие бревна обвалились, и только веревка была опорой до следующего более-менее надежного места. Барон молча вынул из рюкзака веревку, и они с Пепи обвязались ею. Потом он знаком показал слуге, что тот должен крепко уцепиться за уступ, до которого они добрались, и пополз над пропастью, перехватывая руками веревку и крепко упираясь ногами в скалу. Только вновь обретя опору и привязав веревку к железному крюку, он позволил Пепи последовать за собой. На уступе, вокруг которого диким водоворотом крутилась вода, они немного отдохнули. Здесь тропа кончалась, но зато и самый опасный участок пути тоже был позади. Вдоль ручья высились из воды низвергнутые разгулом стихий огромные камни, но не чаще, чем на расстоянии прыжка друг от друга. И так до конца пропасти. Определенные трудности готовил и водопад, за которым можно было предположить более широкий берег и нормальную тропу. Но с ним блистательно справился Пепи. С ловкостью ковбоя или индейца, чему он был обязан длинной череде своих чернокожих предков, он сделал из веревки лассо и мастерски набросил петлю на возвышавшуюся над ними скалу, так что им без особого труда удалось взобраться наверх.

Котловина, в которую они затем спустились, была почти круглой, как воронка от чудовищного снаряда. Стекающая с окружающих ее гор и ледников вода собралась в маленькое озерцо. На берегу виднелись, словно опаленные, остовы тощих елей, некоторые из них уже упали в озеро, и из воды торчали черные гнилые сучья.

— Итак, мы здесь, — произнес барон, переведя дух.

— А где же пещера?

Он поднес к глазам цейссовский бинокль и осмотрел стены котловины.

— Г-н барон, там откуда-то дым идет! — возбужденно закричал Пепи, указывая на берег, где над водой стелилась белая дымка.

— Это не дым, а пар. Тем лучше! Ведь в пещерах Терпуэло — истоки горячих ключей, а если теплая вода в холодное озе… О, гляди-ка, Пепи!

Недалеко от того места, где поднимался пар, у подножия величественной стены виднелось огромное каменное ухо. По мочке стекала тоненькая струйка, теряясь в камнепаде.

— Наверняка там! И с картой почти совпадает. Ну разве не похоже на ухо? Дотуда мы еще продержимся.

Двумя часами позже намеченного срока они перевалили через край уха в обширный грот. Снаружи в котловине уже темнело. Наступил вечер. Барон исследовал темный ручеек, пахнувший незнакомо, но приятно, вплоть до темного хода. Он посветил туда фонарем, но конца не увидел. Вечная ночь горы поглотила тонкий лучик, даже не заметив его. Когда Пепи проорал несколько распространенных среди туристов фраз, не откликнулось даже эхо. Подземную часть экспедиции отложили на завтра. Лагерь разбили в гроте между двумя выступами скалы. Пепи набрал в камнепаде сухих веток, развел веселый костерок и установил над ним складной таганок. В разделенном на две части котелке — изобретение Симона, изготовленное по заказу барона одним ловким жестянщиком в Пантикозе — одновременно варились шиповниковый чай и сосиски, благовонная вода пещер Терпуэло придала им слегка парфюмерный, но не противный привкус.

Барон вытянулся на мягком одеяле и при свете колеблющегося пламени вел записи в дневнике. Иногда он поглядывал поверх тлеющей сигары на вход в пещеру. Мерещится ли ему, или он на самом деле слышит нежные звуки? Сквозь треск и шипение дров из пещеры, казалось, доносился протяжный серебристый звук.

— Пепи, — негромко окликнул барон слугу, который как раз вытаскивал из кипящей воды сосиски. — Поди сюда! Только тихо!

Пепи выкатил фарфоровые белки и прочистил мизинцем правое ухо. Потом он в сладостном ожидании уселся поудобнее, как слушатель на изысканнейшем концерте, с видом знатока вытянул губы трубочкой и беззвучно забарабанил пальцами по колену, отбивая такт ногой.

— Черт возьми, — произнес он с пониманием, — если это рыбы поют, так шляпы долой. Та-тааа… ту-ту-ту та-та-ти… да это же почти Верди. Не может быть, чтобы это рыба! Может, там кто-то спрятался и на чем-то играет? Мне кажется, г-н барон, что на гобое.

— А почему уж тогда не на бомбардоне или на цитре? Это же абсурд — думать, что там кто-то сидит и играет! Меня гораздо более беспокоит мысль, что этот феномен есть не что иное, как случайные гармонические колебания, производимые дующим в коридорах ветром!

— Ну да, г-н барон! Огромный зал, полным-полно прекраснейших сталактитов, и ветер играет на них, как на огромных трубах, — настоящий каменный орган! Мы с цирком были однажды в Постойне, там тоже такое было, и пещера называлась «Зал Брукнера». Мы дали специальное представление для сербского короля и русского императора, который у него гостил. Наш директор только на одно представление нанял целых пятерых знаменитых огнеглотателей, чтобы светили, а за каменным органом стоял настоящий духовой оркестр и играл попурри из «Тангейзера».

— Пепи, сегодня твои истории совершенно неуместны, — прервал его барон. — Я ищу поющую рыбу, и меня совершенно не интересуют сталактитовые органы и эоловы арфы, а уж твой цирк — меньше всего.

— Слушаюсь, г-н барон.

— Все стихло.

Огонь тоже догорел. Сосиски полопались и разварились, чай превратился в темно-коричневую бурду. Но в отдалении от цивилизации претензии барона уменьшились. Чтобы запастись калориями, он положил в чай много сахару, а рваные раны сосисок щедро залепил горчицей. Ни у одного уличного продавца сосисок не получилось бы лучше. Полезный для здоровья хлеб грубого помола и остатки изюма завершили их незатейливый ужин.

И раньше, в более счастливые времена, барон брал с собой Пепи в разные экспедиции в дикие неисследованные края, но всегда с толпой носильщиков и с кучей багажа. А здесь, в пещерах Терпуэло, в диких горах, их связало и сблизило предстоящее совместное приключение, и в первый раз над естественной пропастью между господином и слугой лег мостик человечности и братства. Сидя рядышком, черный и белый, бывший служитель при зверинце и потомственный барон прислушивались к происходящему в пещере. И причиной тому стало редкостное животное, которое они выслеживали. Барон механически жевал совсем потерявшие вкус сосиски. Гора молчала, и когда от усталости они начали клевать носом, барон укрыл теплым одеялом мирно похрапывающего Пепи.

В золотых лучах утреннего солнца Пепи заварил на завтрак крепкий кофе и подсушил на нагретом камне тонкие ломтики белого хлеба, они съели их с апельсиновым джемом с большим аппетитом. Потом сложили в кучу рядом с костром все вещи, не нужные для первой ознакомительной вылазки в пещеру. Натянули поверх брюк высокие резиновые сапоги, к поясу привесили карбидные фонари, а через плечо перекинули мотки веревок с острогами. Барон нес непромокаемый мешок с магниевыми факелами, Пепи же тащил другой, с фотоаппаратом.

Полого поднимающийся коридор, по которому, прихотливо извиваясь и блестя, тек благовонный ручеек, вел в гору. Коридор был типичным результатом эрозии, о чем барону говорили то массивный круглый выступ, то складки породы, похожие на присборенную мешковину. Кое-где приходилось нагибаться, но вскоре тесная труба превратилась в зал, формой похожий на яйцо. Свет карбидного фонаря метался по ноздреватым стенам, подобным окаменевшему швейцарскому сыру какого-то первобытного титана-сыродела, и по гладкой воде. Барон опустил в воду древко своей остроги, взбаламутил мелкий песок. По колено, просто лужа, а вовсе не препятствие, так что очертя голову, — вперед в высоких сапогах! Барон дошлепал по воде до середины яйца, поднес спичку к магниевому факелу, и пористый эллипсоид затопил ослепительно-голубой свет.

— Надо попытаться пройти одним из этих ходов, — сказал барон Пепи, который добрался до него и взял факел. — Вопрос в том, каким? Вон там капает вода, а где есть вода, должен быть и родник. Что в этой луже не водятся рыбы, даже и безголосые, ясно, как божий день.

Барон презрительно взглянул на жирного слизня, нервно мельтешившего у берега.

— Г-н барон, — выдохнул Пепи, — у меня под ногами скелет!

— Невероятно! — Барон дошлепал до места, на которое в ужасе уставился Пепи. — Пепи! Ура! Слава Святому Петру! Спасибо ему! Это скелет рыбы! Совсем не страшный: в Вене ты каждую неделю стирал с них пыль! И какой рыбы! Потрясающе! — Барон вставил в глаз монокль и наклонился так низко, что усы его окунулись в воду. — Рыбы, неизвестной мне рыбы, которую я никогда не видел. Замечательно! — Он провел острогой вдоль ушедшего в песок хребта в густом частоколе ребер. — Поистине необычное строение черепа, совершенно очевидно: семейство рукоперых, это мне ничего не напоминает.

— Ужасно похоже на скелет маленькой русалки, — оправдывался Пепи. — А не может быть, что в этой пещере укрылись сирены?

— Или те, кого в древности считали сиренами, — добавил барон. — Д-р Айбель пару месяцев назад уже высказал подобное предположение, или это был болтливый г-н Кофлер? Ты что, читал Гомера? Ай да Пепи!

— Только по-немецки, — скромно ответил слуга. — Мне г-жа Сампротти давала книжку.

— Об этом мы еще поговорим подробнее. И о г-же Сампротти тоже. А сейчас — к сиренам!

Проход оказался началом круглого в сечении коридора, такого узкого, что пробираться по нему можно было только на четвереньках. Водонепроницаемые мешки, веревки и остроги пришлось тащить за собой. Барон полз первым, держа в зубах за дужку карбидный фонарь, и время от времени бормотал что-то ободряющее упорно лезущему за ним Пепи. Слышно было только чавканье мокрой глины, которую они месили.

— Г-н барон, — простонал Пепи.

— Да, что такое?

— Прошу прощения, г-н барон, мне страшно.

— Погоди минутку.

Изогнувшись, барон залез рукой в свой мешок и нащупал среди факелов жестяной флакон с валерьяновой настойкой. Ногой он подвинул его беспомощно повалившемуся в грязь Пепи.

— Вот! Выпей глоток и сунь бутылочку обратно мне в мешок.

Немного погодя Пепи пришел в себя, и они поползли дальше. Вода немного отдавала тимьяном и слегка попахивала резедой, но к этому они уже настолько привыкли, что лишь когда аромат резко усилился и барон вновь начал замечать его, он решил, что источник запаха совсем близко.

— Гляди-ка, Пепи, ведь и в самом деле приятно пахнет, — попытался он отвлечь Пепи от мрачных мыслей.

— М-м, — Пепи недоверчиво принюхался.

Чуть дальше ход сильно сузился. Барон лег на живот и пополз вперед как червяк. Вскоре стало невозможным и такое продвижение. Лаз перед бароном сузился до размеров щели в копилке, из нее по пористому камню сочилась струйка ароматной воды.

— Назад, Пепи, — приказал барон. — Надо испробовать другой путь. Тяни меня за ноги. Я застрял.

Обратный путь до яйцеобразной пещеры с озерцом оказался немного быстрее. Вымазавшись в глине и выбившись из сил, они добрались до начала тупика. Уселись у входа, болтая в воде сапогами.

Как раз когда Пепи дрожащими пальцами скручивал папироску, пещеру наполнил величественный удар колокола. Музыканты проснулись и продолжили концерт. Если это и впрямь были поющие рыбы, распевавшие где-то за пористыми стенами, то звучание их голосов с определенной натяжкой можно было назвать пением. Хор, вступивший после второго или третьего удара колокола, был похож скорее на духовой оркестр, в котором пианиссимо чередовались флейты, гобои, фаготы, рожки и корнеты, пока мелодию не повели оглушительные трубы и охотничьи рога.

— Как чудесно, как прекрасно! — растроганно всхлипнул Пепи. Самокрутка выпала у него из рук и полетела в воду, а он легонько покачивался в такт музыке.

— Но как же… как же добраться? — беспомощно воскликнул барон. Он ухватился за торчавший над ним выступ и подтянулся к следующему отверстию. Пепи, поднявшись, самозабвенно подражал жестам дирижера, управляющего восхитительной сюитой. Наконец над сладкозвучными волнами вознеслось сверкающее медью звонкое соло трубы, повторило главную тему, забираясь все выше головокружительными тремоло; затем глухой рокот литавр, негармоничные звуки прочих инструментов, вновь труба, потом — барабанная дробь, и все.

— Это больше не Верди, — пробормотал Пепи. Барон исчез в отверстии, зиявшем за его спиной.

Очень скоро ход завился спиралью на манер раковины улитки. Рассерженный барон выбрался наружу.

— Эта круглая пещера, — размышлял Пепи, — похожа на внутренность окарины. Разве не может статься, что это ветер гудит в коридорах?

— Умолкни, несчастный, — пресек барон его предположения. — С каких это пор ветер стал разбираться в композиции? Знаю-знаю, для рыб такое тоже не типично. Но все же легче представить себе поющих рыб, чем музицирующие стихии, не так ли?

— Так точно, г-н барон.

С помощью веревок и крючьев они перебирались от одного отверстия к другому и были уже готовы бросить поиски, как вдруг за ничем не примечательным выступом, преграждавшим барону путь к не исследованному еще отверстию, открылись широкие естественные ворота, откуда так сильно пахло ароматной водой, что они немедленно расчихались. Кашляя и прикрывая носы платками, они кинулись вперед. Явственно слышался плеск воды.

— Это здесь! — Ликуя, барон огромными шагами несся по удобному тоннелю. А потом свет фонаря заиграл на легкой ряби огромного подземного озера.

Дрожа от волнения, барон зажег второй магниевый факел. Как от удара хлыста, разбежались мириады причудливых теней и укрылись за гигантской колоннадой молочно-белых сталактитов, обрамлявших озеро. Высоко над ними, скрываясь в серой дымке, вздымался колоссальный купол. Как велико озеро, они не могли оценить, поскольку слева вид закрывали массивные сталагмиты.

— Если это не концертный зал, я готов сбрить усы, а волосы выкрасить в зеленый цвет! — торжествовал барон, размахивая факелом, так что тени дико плясали по стенам. В озере что-то двигалось.

— Рыба! — выдохнул барон и бросился к берегу. Свесившись с высокого камня, он следил за расходившимися веером волнами, шедшими от темного тела, а оно уходило все дальше от берега, пока не слилось с темной водой и мраком, и только мелкие волны плескались о подножия сталагмитов. Барон с сожалением взмахнул коротким гарпуном, который как раз собирался метнуть. Он, как нетерпеливый жеребец, рыл сапогами мокрый песок и ждал, пока не догорит факел. Потом сунул гарпун в чехол и медленно, неверными движениями лунатика вернулся к Пепи, прижимавшему к животу, уставясь на хозяина, складной стульчик.

— Рыба?

— Да, Пепи, рыба!

Оба подумали о сиренах, Гомере и воске, которым Одиссей залепил уши спутникам. Когда взгляд барона упал на стройный белый сталагмит, как мачта поднимавшийся от плиты, на которой они стояли, к небесной — в прямом смысле — тверди этого подземного мира, он радостно рассмеялся и хлопнул Пепи по плечу.

— Надо установить фотоаппарат.

Вскоре аппарат, трехногий паук со сладострастно вытянутым хоботком объектива, был в полной боевой готовности. С его угловатого тела свисала тонкая резиновая кишка с небольшой грушей на конце. При нажатии на грушу объектив открывался и на вставленную в аппарат пластинку со слоем бромистого серебра падал свет, заключенный пока в невзрачной кучке чистого магния в маленькой чашечке.

— Если нам повезет, это будет редчайший снимок в альбоме рыбьего семейства! — гордо объявил барон.

Чарующая музыка придала Пепи мужества, а огромное озеро с колоннадами сталактитов и сталагмитов, прямо как в соборе, привело его в полный восторг, который сдерживало только величие этого неповторимого мига.

— Где поют — там все в порядке, — тараторил он. — Так говорил один из моих бывших хозяев, когда мы собирались ставить шатер. Он приказывал принести стул, садился посреди будущего манежа и распевал арии, потому что раньше пел в опере. — И он весело засвистел мотив только что услышанной пьесы, чего никогда не позволил бы себе в присутствии барона в любом другом месте.

Барон тоже не усмотрел ничего неподобающего в веселости Пепи, напротив, слушал его с дружелюбной улыбкой. Похоже, что благовонные испарения опьянили отважных спелеологов, так что зародившееся накануне альпинистское братство расцвело прелестной фиалкой, благоухание которой не терялось среди ароматов пещерных вод.

— Как ты думаешь, Пепи, не удастся ли тебе записать эту мелодию нотами? — спросил барон.

В первый раз за долгие годы совместной жизни ему пришло в голову просить верного мавра об интеллектуальной, так сказать, услуге.

— Даже если нам удастся поймать одну из этих рыб, вероятно, из-за ее размеров мы не сможем доставить ее наружу живой. И было бы очень ценно, если бы у нас остались какие-то свидетельства этого потрясающего пения. Крайне аппроксимативные, но все же лучше, чем ничего.

— Аппрок…

— Я хотел сказать: приблизительные.

— Ну конечно, г-н барон! Я хорошо умею записывать мелодии нотами. До приезда в Европу я просто наигрывал то, что слышал или что мне приходило в голову. А в цирке папа г-жи Сампротти, он был у нас поваром, научил меня читать ноты, он всегда говорил, что играть просто так — это совершенные пустяки.

— Великолепно, Пепи. — Барон достал из заднего кармана бумагу и карандаш для писания под водой. Пепи сел на землю, положил бумагу на стопку запасных пластинок для фотоаппарата и, прикусив кончик языка, аккуратно провел нотные линейки.

— Не спеши и смотри, будь как можно точнее, — сказал барон и подвинул ему свой фонарь. — Сейчас нам все равно больше нечего делать, только мирно ждать, пока они не начнут снова. Надеюсь, певцов не спугнул свет факелов. Я, правда, склоняюсь к предположению, что жизнь в полной тьме или вовсе лишила их зрения, или сделала его очень слабым. Однако было бы крайне странно, если бы эти, столь восхитительно поющие рыбы, не были наделены чрезвычайно тонким слухом. Поэтому тише, Пепи! Когда кончишь, обойдем вокруг озера.

У Пепи был дар на некоторое время запоминать любую мелодию, даже и самую сложную, со всяческими фиоритурами и вариациями темпа, выразительности, интенсивности и инструментовки. Новые мелодии, звучавшие теперь у него в голове, он записывал общепринятыми значками, изображал уверенной рукой на нотных линейках пустые и заштрихованные кружочки, пририсовывал к ним хвостики с одной, двумя, а то и более, закорючками, соединял их широкими смелыми дугами, делил вертикальными штрихами на такты и таким образом перевел неповторимую рыбью увертюру в форму, воспроизводимую в любое время. Барон сидел рядом, курил сигарету и чертил для Пепи нотные линейки. Едва Пепи кончил партию органа, как музыка зазвучала снова. Величественно гремела туба, ей аккомпанировали несколько кларнетов, затем вступили два саксофона и запищала флейта-пикколо. Потом мощные аккорды органа заглушили изящные трели небольших инструментов.

Барон мчался вдоль берега озера, пронзая тьму, как копьем, лучом своего фонаря. Еле переводя дух, он пробивался между сталагмитов, с хрустом топтал поблескивавшие друзы кристаллов, разбрызгивал лужицы тепловатой соленой воды — их кромки покрывала игольчатая кристаллическая корка — вяз в мягком песке. Теперь он совершенно точно знал, откуда доносится музыка. Отшвырнув бумагу и карандаш, Пепи бросился за бароном. На самом берегу барон налетел на сталагмит и ухватился за него, точно пьяный.

— Г-н барон, пожалуйста, г-н барон, подождите же! — пыхтел отставший Пепи.

Но барон лез вверх по белой колонне, как по майскому дереву. Пепи с проворством обезьяны последовал за ним. Как два матроса на мачте, они висели высоко над озером, на поверхности которого плясал свет фонарей. Держась одной рукой, барон зажег третий магниевый факел.

Там, под ним, примерно в тридцати метрах от берега, меж гротов, островков и бесчисленного множества сталактитов и сталагмитов, там они плавали! Огромные пасти в бороде мокрых щупалец, под которыми раздувались переливающиеся горловые мешки, кругом поднимались из воды. В середине разверзалось нечто, похожее на гигантскую пасть кита. Ее мешок только посередине был гладким и блестящим, как у всех остальных, а по бокам собирался в складки, как кожа у слона; и когда начиналась партия органа, исторгавшаяся из этой ужасающей пасти и заглушавшая всех остальных, складки сжимались и растягивались, как меха гармоники.

— Там! О!.. — Барон видел только музицирующих чудищ, забыв обо всем на свете и о себе самом. Он оторвал от сталагмита вторую руку и в восторге замахал кошмарному капельмейстеру, дирижировавшему остальными музыкантами, колыхая в такт длинными зеленовато-белыми щупальцами, голыми, как крысиный хвост. Секунду-другую барону еще удавалось сохранять равновесие, потом он полетел вниз. Полутора метрами ниже его падение на миг задержал Пепи, упершийся спиной в сталагмит барона, а ногами — в соседний сталактит. Один сапог барона скользнул по его правому плечу, другой же — попал каблуком прямо по курчавой голове. С громким криком Пепи рухнул вниз и оказался на земле первым. Глухой удар. Со всей силой, какую сообщили ему сто шестьдесят шесть фунтов собственного веса плюс свободное падение с высоты восемнадцати метров, барон обрушился на несчастного негра. На несколько минут барон потерял сознание.

Когда он пришел в себя, было темно — хоть глаз выколи. Фонари разбились при падении. Совсем рядом раздавались странное сопение и чавканье. Левая нога ужасно болела, но ему удалось перекатиться на бок и вытащить из кармана коробок со спичками. С усилием приподнявшись, он зажег одну из них.

И кровь застыла у него в жилах. Рядом лежал недвижимый Пепи. Но перед ним, менее чем в десяти шагах, на пологий берег выбиралась колоссальная рыба. Блестящая кожа чудовища, уже до половины вылезшего из воды, свисала с боков гигантского тела толстыми вялыми складками. Тонкий, пронизанный сетью синих жилок горловой мешок сдвинулся, и на обнажившейся нижней челюсти блестел частокол огромных изжелта-серых зубов. Сверху, как толстенный занавес, свисала мясистая верхняя губа, из-под нее выдавались кривые, как сабли, клыки толщиной в руку. По обеим сторонам до смешного маленького розового носика, похожего на обсосанный малиновый леденец, в зарослях щетинистой бороды располагались две неглубокие безглазые впадины могучего черепа. Вместо нормальных ушей череп украшали красно-синие воронки, формой похожие на ушную раковину, их края нервно вздрагивали. Но наиболее омерзительным был стеклянистый вырост подбородка, похожий на рог улитки, — он ощупывал почву, как палка слепца.

Все это до мельчайших подробностей, до последней капельки отвратительной слюны, тянувшейся из пасти, барон успел разглядеть, пока горела спичка. С проклятием отшвырнув ее тлеющий остаток, он нащупал сталагмит, с которого столь роковым образом свалился, и поднялся, опираясь на него. Зажал под мышкой гарпун. Поспешно чиркнул следующей спичкой и зажег один из трех оставшихся у него за поясом факелов. Пыхтя и сопя, музыкальное страшилище тем временем почти вылезло на берег. Широкий хвост бил по воде.

Барон, только теперь разглядев этого родича Горгоны как следует, испустил вопль ужаса и разочарования.

— Млекопитающее! Млекопитающее! Тривиальное млекопитающее!

Красно-синие воронкообразные уши на голове животного при этих словах яростно зашевелились и позеленели. Зверь рассерженно зарычал, оскалился и заскрежетал зубами. Но немного подался назад.

— Млекопитающее! Морж вонючий! — завопил барон изо всех сил.

Уши зверя съежились, превратившись в желтые крокусы, он обиженно фыркнул и плюхнулся обратно в озеро.

Барон метнул в него гарпун. Зверь нырнул, вспенив воду. Судя по следу на воде, он удалялся от берега.

Барон склонился над Пепи.

— Пепи, тебе больно?

Пепи не отвечал.

— Пепи?

В ужасе барон упал на колени, распахнул на Пепи куртку и рубашку и прижался ухом к черной груди. Сердце Пепи больше не билось.

— О Пепи! И зачем я только взял тебя!

Пепи был мертв.

Барон закрыл ему глаза и сложил на груди руки. Потом поднялся и при свете сыплющего искрами факела прочел короткую молитву.

— Богу ведомо, что ты был хорошим человеком, мой дорогой верный Пепи! Теперь тебе больше не страшно, мой смельчак! И разумеется, тебя устроил бы и поющий морж, то есть млекопитающее, разрази его гром. Мой Пепи, мой мертвый Пепи, мой бедный император Эфиопии, ты будешь мне примером!

Потом барона затрясло. Он присел рядом с телом слуги. Сжал кулак и погрозил озеру.

— Милый Пепи, как же тут выкопать тебе достойную могилу?

Он печально покачал головой и вдруг в тишине, наступившей после отступления пещерного моржа, услышал звонкое падение капель с острых сосулек сталактитов: кап-кап-кап на сахарные головы сталагмитов, поднимавшихся им навстречу.

— Пепи, — воскликнул барон, — ни один из моих великих предков не сможет похвалиться, что его бренные останки удостоились лучшего погребения, чем тело моего верного чернокожего спутника! На веки вечные ты упокоишься тут в белом камне, у тебя будет королевский памятник! У Менелика Великого и то такого нет!

Несмотря на то что левая нога адски болела, барон сумел дотащить тело до крупного сталагмита, около которого как раз начал появляться на свет маленький. Он заботливо усадил Пепи на мокрый конус, обвязав его веревкой и придав ему то положение, в котором обычно находят перуанские мумии. При ярком свете факела барон дождался первой капли, бесшумно упавшей на короткие курчавые волосы. Озеро было достаточно далеко, а берег настолько крут, что барон мог надеяться: музыкальные бестии не потревожат Пепи до полного его окаменения.

На всякий случай барон все же сложил вокруг тела невысокую стенку из камней и обломков кристаллов. Потом простился с покойным туманным от слез взглядом. Он поднял мешок Пепи, в последний раз кивнул ему, капли пота уже текли по лбу и переносице, и вложил золотой в обхватившие колени руки.

— Твое жалованье, мой Пепи. А когда предстанешь перед г-ном Хароном, проси место в первом классе. Да смилостивится над тобой Господь.

Некоторое время ушло на поиски места, где они установили фотоаппарат. Несколько секунд барон размышлял, не подождать ли, чтобы запечатлеть одно из страшилищ в подарок какому-нибудь достойному специалисту по водным млекопитающим. Он нерешительно перебирал коробочки и баночки, оставленные у подножия штатива. Но левая нога распухала на глазах. Аппарат он оставил. Он был больше не нужен, желание фотографировать тоже прошло. Пусть уж специалист по водным млекопитающим сам давит на грушу, если хочет.

Гораздо сложнее оказалось найти в неровной стене пещеры проход, соединявший озеро с яйцевидным гротом. И все больше мешала нога. Несколько раз он попадал в трещины, ведшие в соседние пещеры, в коридоры, которые кончались тупиками или, неожиданно поворачивая, обрывались бездонными пропастями, беззвучно проглатывавшими брошенные камни. К боли добавилась мучительная сонливость. Перед усталыми глазами плясали сталактиты и кристаллы, только озеро застыло в неприятной колдовской неподвижности. Пол пещеры качался, как качели. Запас факелов быстро иссякал. Уже сам не понимая как, барон добрел-таки до прохода, дотащился до пористого яйца и рухнул у озерка. Теряя сознание, он успел услышать, что моржи начали в большом озере скерцо.

Его трепала жестокая лихорадка, — разбудил барона стук собственных зубов. На четвереньках, а под конец ползком он добрался до каменного уха, весь ободранный и окровавленный. Со стоном упал на аккуратно сложенные утром Пепи одеяла, трясущимися руками вытащил из рюкзака походную аптечку, а из аптечки — пузырек с хинином, и проглотил сразу две таблетки, запив их глотком душистой воды. Улегшись снова и поискав, на что бы положить голову, он наткнулся на непромокаемый мешок Пепи, который вытащил из пещеры, несмотря на боль, усталость и лихорадку. В нем шуршала бумага, целая пачка листков: партия органа из симфонии моржей.

— Последняя память о тебе, — прошептал он и убрал листки во внутренний карман своей перемазанной в глине, порванной острыми камнями куртки. После нескольких мучительных попыток ему удалось стянуть левый сапог и погрузить посиневшую распухшую щиколотку в текший рядом ручей. Теплая вода принесла облегчение.

***

Никто никогда не узнает, как барону удалось выбраться из ущелья. Сам он сохранил лишь смутные воспоминания о том, как бесконечно полз, падал, ковылял, о страшной ледяной ночи на каменной осыпи, шипах, траве, острой как ножи, и лысом человеке с седой бородой, одетом в шкуры. «Это был сеньор Бамблодди», — сказал, перекрестившись, пастух, что подобрал полумертвого и до неузнаваемости покрытого синяками и ссадинами барона у входа в ущелье. Говорили, что ветреными весенними ночами дух английского альпиниста носится по горам и нападает на мирных путников.

Пастух отнес бредившего в горячке рыбами и моржами барона к себе в хижину. Пятеро его ребятишек застыли с разинутыми ртами у дверей, завидев на спине у отца человека вместо овцы, которую он отправился искать. Отец прогнал их беззлобной бранью и уложил барона в хижине на скромную постель, которую обычно делил с женой.

Ходила за больным жена пастуха. Иногда он лежал тихо, но вдруг начинал метаться в горячке, махать руками и говорить что-то на неведомом бедным крестьянам языке. Его поили настоем целебных трав, а к ноге прикладывали компрессы из особой земли и смолы. Случалось, что он приходил в себя и нормальным испанским языком спрашивал, где он. Но прежде чем женщина или тот из детей, кто был при нем, успевали ответить, он снова проваливался в горячечный бред, кричал и пел бессмысленные песни, швырял в своих сиделок кружкой с травяным отваром и с рыданиями забирался с головой под грубое одеяло.

Когда наконец пастух решил, что незнакомец отходит, он послал старшего сына в деревню за священником. Священник был человек разумный и осмотрительный. Он пришел и принес с собой все необходимое, но одновременно послал экономку, которая в тот день собиралась на рынок в Пантикозу, за врачом.

Врач мрачно хмыкнул, услышав, что его зовут в забытую Богом пастушью хижину к какому-то покалечившемуся бродяге, однако оседлал лошадь, посадил позади себя экономку и поскакал. Дорогу от деревни ему показал сопливый парнишка. У постели больного он встретился со священником.

***

Священник сделал все полагающееся, чтобы больной мог умереть по-христиански, но все же выразил надежду, что это — не последняя услуга, кою люди могут оказать страждущему. Он показал врачу тонкой работы перстень с печаткой на руке больного; перстень, как и благородные черты изможденного лица, свидетельствовал, что человек он не простой, по меньшей мере — помешавшийся хозяин гостиницы из Сан-Себастьяна. Хотя перстень и не был характерной приметой барона (он редко носил его, храня обычно в кожаном мешочке в запертой шкатулке с бумагами), но врач, за долгие годы практики научившийся узнавать ближних вопреки любым болезненным изменениям, немедленно признал бледного небритого мужчину, лежащего на нищенской постели.

— Я его знаю, ваше преподобие, — сказал он священнику, прислонившемуся к открытой раме и глядевшему на не слишком расположенного к нему светского коллегу. — Это тот самый австриец, барон Кройц-как-бишь-там-его, что полгода назад прилетел на шаре — дар небес местным снобам — и живет у старой колдуньи в Дублонном доме. Бес знает, как его сюда занесло. Во всяком случае, его секретарь как ни в чем не бывало разгуливает по Пантикозе. Если хотите посмотреть, не смею препятствовать. Вы, правда, уже выписали ему подорожную в мир иной, но я попробую задержать отъезд.

— По этой самой причине я и послал за вами, г-н доктор.

— Премного обязан, ваше преподобие. Я ценю это, как никто другой, и заранее прошу извинения за возможную неучтивость. К сожалению, в Пантикозе я привык иметь дело с отсталыми церковниками, вашими досточтимыми собратьями, этими добренькими дядюшками со святой водицей да благовоньицами. А тут честные люди! Это я по поводу дорогого перстня. Им бы наверняка пригодились деньги, которые можно за него выручить. Ну, это я учту, когда буду выписывать барону счет. Почему, собственно, вы получили приход в этой дыре, а не в Пантикозе?

— Легкие.

— Ах, вон оно что. — Искоса бросив на священника профессиональный взгляд, врач снял пиджак, засучил рукава и откинул одеяло.

— Не стой как дура! — крикнул он на жену пастуха. — Давай горячей воды. Он же грязен, как не знаю что!

Врач раскрыл пузатый саквояж, отыскал среди сверкающих инструментов стетоскоп и начал осмотр. Увидев ногу, он вскочил и вылетел в кухню, где женщина раздувала огонь под котлом с водой.

— Почему вы не послали за мной раньше, ослы этакие? — яростно рявкнул он. — У него же заражение крови! Вы что думали, австрийского барона можно лечить коровьими лепешками?

Священник собрался уходить.

— Что, слишком тяжелый дух, ваше преподобие? — осведомился врач. — Вы не должны упускать единственной в своем роде возможности полюбоваться голубой кровью!

— Г-н доктор, — сухо отвечал священник, — я — младший сын герцога Санта Маура. Если мне приходит желание полюбоваться голубой кровью, я ею харкаю. А если что и гонит меня отсюда, то отнюдь не запах от бедного больного, а ваш неприятный республиканский душок.

Это была не первая их стычка, и они наслаждались ею так же, как и предыдущими. Священник с высоко поднятой головой и чистой совестью покинул хижину. Он был уверен, что врач сделает все возможное хотя бы только для того, чтобы позлить его.

***

— Давно он тут валяется? — спросил врач пастуха, остановившегося со смущенной ухмылкой на пороге с горшком горячей воды в руках.

— Десять дней, г-н доктор. Я его возле ущелья нашел.

— Если он умрет, вы будете виноваты. Сколько раз я вам говорил: как только заболели — немедленно в город к врачу! Ну а уж если врач не поможет, так прикладывайте паутину или там жаб вареных, все едино. Ясно?

— Да, г-н доктор, — виновато пробормотал пастух. — Наверняка это его сеньор Бамблодди так отделал.

— Пошел вон.

Потом врач распахнул забухшее окно, впустив свежий воздух и свет, и склонился над пациентом.

Барон действительно был между жизнью и смертью. Врач сделал ему укол пенициллина, вручил жене пастуха коробку с порошками, велев давать их больному через каждый час, и забрал с собой старшего сына пастуха, чтобы дать ему в Пантикозе мазь для больной ноги.

— Я извещу также его секретаря, — пообещал он священнику, дожидавшемуся перед хижиной.

***

Симон провел время приятно. В день начала экспедиции в Пантикозу пришла весна, куда более теплая и стремительная, чем у него на родине. С Теано и без Теано, поведение которой колебалось между язвительным высмеиванием и бурной страстью, он предпринимал длительные прогулки в прелестных окрестностях, пил и купался во всех источниках, а потом с большим интересом читал об их химическом составе в обширном каталоге химических анализов городской библиотеки. Он чувствовал себя как рыба в воде. Но когда это расхожее сравнение, а вместе с ним — барон и Пепи, приходили ему на ум, настроение его на время омрачалось. Правда, барон предупреждал, что его не будет неделю, а то и больше, но мысль о том, что они три, четыре, пять, наконец — двенадцать дней лазают по горам и под горами, была отнюдь не успокоительной.

Симон попытался распросить о судьбе нарушителей запретной зоны Саломе Сампротти, но престарелая ясновидящая только надела свою обычную непроницаемую маску и отделалась от него достойным пифии замечанием, что все будет, как и должно быть. От обитавшего теперь в снятых бароном комнатах в одиночестве Симона она очень любезно потребовала, чтобы он проводил вечера с ней и Теано, и приглашала его к ужину. Небольшая плата за эти ужины с лихвой покрывала расходы на них, поскольку редко бывало что-то кроме грубого помола хлеба, сырых овощей да теплого молока. Теано тайком курила у себя в комнате черные испанские сигареты и выпивала время от времени рюмку крепкой виноградной водки, но Симону диета пошла на пользу, и через двенадцать дней он чувствовал себя настолько же хорошо физически, насколько плохо — в душевном плане.

Ежевечерние законные, так сказать, встречи не пошли на пользу отношениям Симона с Теано. Обоим было как-то не по себе, когда в десять, едва тетушка начинала со значением позевывать, им приходилось расходиться в противоположных направлениях, чтобы через четверть часа воссоединиться в одной из постелей. Пока тетушка сидела за пяльцами и обрушивала на несчастную парочку град нравоучений, Теано надуто читала один из своих романов в картонном переплете.

А Симон внимательно слушал. Он догадывался, что г-жа Сампротти говорит главным образом для него; ее несвязные, на первый взгляд, высказывания (он скоро это понял) были четко поделены на уроки. Когда г-жа Сампротти почувствовала, что до него наконец дошло, она начала все дальше уводить его лабиринтами метафизической диалектики. Пока она говорила, он рассеянно рисовал в альбоме причудливые фантастические фигуры, не преследуя никакой особой цели. Однако, рассматривая этих химер на следующий день, он слово за словом припоминал все, что старая дама говорила, когда он рисовал, и заподозрил, что произведения его карандаша, обычно весьма посредственные, становятся все больше хотя и туманными, но очень важными аллегориями.

***

На четвертый день по уходе барона и его слуги, после завтрака, г-жа Сампротти неожиданно подарила Симону невзрачный амулет, доставленный ей почтальоном в тщательно перевязанном и запечатанном пакете.

— Я очень прошу вас носить этот медальон, — сказала она прямо.

Симон нерешительно повертел серо-желтую металлическую пластинку с загадочными рунами.

— Но к чему это? — спросил он. — Я хотел сказать: что вы имеете в виду?

— Он защитит вас.

Слабость Симона к духам и тайнам, усилившаяся в результате поучений г-жи Сампротти, заглушила голос разума, так что его возражения были просто отговоркой.

— Должен признаться, что не очень-то верю в подобное. Мне носить его на шнурке на шее или обвязать вокруг живота?

— На шее будет удобнее.

— А что это за знаки?

— Они показывают, из чего, когда и зачем сделан амулет. Ваша недоверчивость делает вам честь, но она совершенно беспочвенна. Назначение и действие таких амулетов объясняются просто: металлы и минералы, из которых они изготовлены, испускают определенное излучение, окружающее их — и все прочие предметы — так же, как мякоть плода окружает косточку. Частота излучения с помощью предоставленных мною данных настроена на вас. Если вы станете носить амулет на груди, то в зону излучения попадут органы, наиболее важные для вашего дальнейшего развития, прежде всего — диафрагма. Разумеется, действие такого амулета не влечет за собой последствий для физической природы. Это своего рода катализатор, одним своим присутствием ускоряющий одни и замедляющий другие процессы. Вы доставите мне большую радость, если примете этот маленький знак внимания.

Она вдела в ушко зеленый шелковый шнурок и вручила амулет вежливо поблагодарившему Симону. Он накинул шнурок на шею и заправил под галстук и рубашку прохладную металлическую пластинку.

***

Следующей же ночью произошло нечто такое, что Симон связал с амулетом. Во всяком случае, по серьезном размышлении. Так или иначе, однако приступ — снова один из этих приступов — наводил на серьезные размышления.

Он рано лег спать, поскольку на следующий день спозаранку собирался в Аруну, рекомендованную Кофлер де Раппом как чрезвычайно занимательное место. Луна взбиралась по нечесаной иве, а за печкой скреблась мышь: кошки в доме не было, поэтому мышей развелось великое множество. Окно было открыто. Ночь стояла почти по-летнему теплая и очень тихая. Симон в пижаме вытянулся поверх одеяла, выкурил трубочку и ждал, когда придет сон.

И вдруг почувствовал, как его тело медленно поднимается. Сперва всего на несколько миллиметров. Он, весивший добрых семьдесят пять кило, становился все легче. Некоторое время еще чувствовалась упругость пружин и конского волоса, но скоро лопатки оторвались от простыни, и Симон ощутил спиной прохладу воздуха. Затем поднялись ноги, последним от постели оторвался зад. И теперь Симон совершенно свободно парил над кроватью. Без малейшего его участия тело вновь приняло горизонтальное положение, и колышущиеся волны понесли Симона все выше и выше. Он ясно чувствовал, как их верхушки пробегают вдоль позвоночника. При этом парение доставляло большое удовольствие, и Симон был уверен, что случится нечто совершенно исключительное и замечательное.

Когда Симон позже обдумывал происшедшее, ему казалось, что намек на нечто подобное уже содержался в предшествующих приступах, а именно — отделение от себя самого и оставление тела, только теперь все счастливо свершилось и завершилось, а прежде то неведомое, что стремилось вырваться из него, тянуло за собой тело. Симон был ужасно взволнован величественной победой над гравитацией и, паря в вышине, чувствовал потребность благословлять, миловать или внимать крикам ликования.

Его ноги уже почти коснулись латунной люстры, один из рожков которой был прямо над изножьем кровати, как в комнату вошла Теано.

— Ой, Симон, что ты там делаешь? — испуганно взвизгнула она. После вполне уместного вопроса чудо немедленно кончилось. Симон со всего маху плюхнулся на кровать. Со звоном соскочили две пружины и сквозь простыню вонзились ему в крестец. Сев, он в замешательстве поглядел на Теано. Она молча выбежала из комнаты.

В кабинете Саломе Сампротти еще горел свет, а сама она в расшитом звездами шелковом халате восседала в богато украшенном резьбой и позолотой кресле. Теано остановилась перед ней, стуча зубами.

— Он ле-летал, — пролепетала она, указывая на Симона, растерянно стучавшегося в открытую дверь.

— Так-так, — спокойно отвечала тетка. — Входите же, г-н доктор. После загадочного сообщения племянницы мне хочется узнать от вас подробности. Вы действительно левитировали?

— Левитация! — с облегчением вскричал Симон. — Да-да, это именно то слово, что никак не приходило мне на память! Не знаю, левитация ли это на самом деле. Надеюсь, великая ясновидящая Сампротти мне все растолкует.

— Запоздалое признание, — кивнула она. — Вы превзошли меня, Симон. То, что вы учудили нынче ночью, не имеет уже ничего общего с причинами и следствиями. Разумеется, я поняла, что вы летали. Но как вам удалось? Я имею в виду: что вы для этого сделали?

— Я? Ничего.

— Честное слово?

— Зачем мне вас обманывать? Я вдруг ощутил необычайную легкость и парил над кроватью, пока не ввалилась Теано.

Саломе Сампротти снова кивнула и, взяв с табурета рядом с креслом граненый хрустальный шар величиной с кулак, стала задумчиво перекатывать его из руки в руку.

— Так вот как все-таки, — тихо сказала она себе под нос. — Ну и глаза будут у бедняги Гиацинта! Этому нельзя научиться. Чем весомее события прошлого, тем изысканнее их грань, чем богаче опыт минувшего, тем выше вероятность прорыва. Поистине, это уж слишком.

— Слишком?

Она схватила Теано за руку и встряхнула ее.

— Идиотка, — прошипела она, — что тебе нужно от этого господина — в ночной-то рубашке? Что тебе нужно в постелях, над которыми летают?

Худое лицо Теано запылало. Она молча поглядела на свою прозрачную рубашку и босые ноги.

— Сударыня… — попытался вмешаться Симон.

— Молчите! — оборвала его Саломе Сампротти. — Отведите мою племянницу туда, где ей самое место: в ее собственную постель. И спокойной ночи!

— Ты ведь все знала! — Теперь Теано кричала. — Ты все знала! Все!

Г-жа Сампротти быстро подошла к тяжелым бордового бархата шторам и рывком их раздвинула. Свет упал на голые пока ветви платана, меж ними в темной ночи сверкали звезды, как драгоценные камни.

— Ясновидящие страшно много знают, детка, — сказала г-жа Сампротти мягко. — И ничего не могут поделать. Прости меня, малышка, нелегко — знать все и молчать. Твой Симон подержит тебя за руку, пока ты не уснешь.

— И нет никакой возможности избежать будущего? — спросил Симон.

— Нет, абсолютно никакой, — ответила она, пожимая плечами. — И ВЫ меня еще спрашиваете?

***

Храм Господа Бога Нашего Владыки Времени в Аруне — одно из излюбленнейших мест паломничества в окрестностях Пантикозы. Чудотворная икона, к которой совершаются паломничества, изображает Воскресение Спасителя с нимбом в виде циферблата часов и с середины пятнадцатого века привлекает прежде всего благочестивых естествоиспытателей, направляющихся к Святому Иакову Компостельскому. Своеобразная святыня дает основания предполагать, что жители Аруны с давних пор находятся со временем в особых отношениях. Как бы то ни было, но в начале семнадцатого века арунский механик и философ Артидо Виана опубликовал труд с заглавием, как тогда полагалось, длиной в добрый метр, завоевавший позже известность под названием «Идентичность и одновременность» и послуживший Эйнштейну отправной точкой при создании теории относительности.

Артидо Виана был и оставался единственным из сынов Аруны, написавшим когда-либо книгу. Вряд ли арунцы были в состоянии постичь его глубокие мысли, но сам факт, что книга Вианы была даже напечатана, настолько потряс их, что они поручили бургомистру скупить весь первый тираж в 1623 году. За исключением нескольких затерявшихся экземпляров он и посейчас целиком в Аруне, а в некоторых домах хранится даже по три-четыре первоиздания Вианы. В Аруне труд Вианы без затей называют «Книга», и простые крестьяне, ремесленники и трактирщики чтут его как Библию. А с тех пор как ввели обязательное посещение школы, ее и на самом деле читают, и каждый юный арунец, в которого деревенский учитель успел вколотить азбуку, по большим праздникам под бдительным оком главы семейства разбирает по слогам «Идентичность и одновременность». Разумеется, никому не понять ни строчки, поскольку Виана написал книгу на латыни, как все серьезные ученые его времени.

Однако через несколько поколений после Вианы тогдашнему деревенскому священнику пришла гениальная мысль: перевести на испанский наиболее удобопонимаемую главу книги «De Horologiis», и именно ему Аруна обязана своей последующей известностью среди туристов, а следовательно, и визитом Симона. Добрых арунцев восхитила мысль, что нет в мире двух часов, которые бы показывали в точности одинаковое время, ведь даже солнечные часы отбрасывают тень в конечном счете по-разному. Одновременно их убедил вывод Вианы: среднее время от показываемого возможно большим количеством часов и, собственно, не поддающееся определению и есть точное время.

Но арунцы не удовлетворились абстрактной радостью по поводу этого хитроумного открытия, они решили на практике проверить постулат Вианы о неточности часов, то есть предпринять практическую попытку уловить теоретически точное время. Еще при жизни Артидо Вианы его племянник Мануэль Виана начал собирать всевозможные часы: причуда, ставшая после перевода главы о часах общей страстью арунцев. Напрасно епископ Ургельский выступил против этой в общем-то безобидной мании в пастырском послании «Aeternitas nondum» и попытался разъяснить своим заблудшим овечкам значение вечности. В Аруне есть дома, состоящие почти целиком из часов. Шпеньки бесчисленных солнечных часов щеткой покрывают их фасады; пустотелые стены полны шестеренок; повсюду — капель водяных часов; в темных чуланах мигают огневые часы; в каждом саду подпорки для роз и бобов украшены песочными часами, а отдельные фанатичные коллекционеры даже на крышах понаделали ветряных часов, отличающихся особой неточностью.

В центре местечка на невысоком холме стоит церковь. Тень стройной башни служит стрелкой гигантских солнечных часов, а циферблат их высечен на плитах террасы, пристроенной к церкви с севера и востока специально для этой цели. С террасы открывается прелестный вид на Гванокотал и гряду Пиренеев. Тень церковной башни показывает точное арунское время, по нему деревня и живет.

Жителям Аруны едва ли приходит в голову, насколько любопытное у них увлечение. Они пасут своих коров и овец, возделывают скудные поля, выращивают на южных склонах кислый виноград, рано отправляются спать, а по воскресеньям — к мессе. Необычно, правда, что крестьянка, которая возится в своем садике с овощами или цветами, вдруг быстрым движением переворачивает песочные часы или что босоногий мальчонка тащит к водяным часам огромное ведро воды. После ужина отец семейства с тяжелой связкой ключей совершает обычный обход, заводит повсюду часы и с тихим удовлетворением констатирует, что они идут все же вразнобой. Но для часов в Аруне главное — что они идут, а не то, что они показывают время не точно, ведь Артидо Виана доказал уже, что точное время невозможно.

***

В годы туристического бума, «великого переселения народов», на обложке одного из изданных Министерством туризма Испанского Королевства проспектов был изображен крестьянин из Аруны в окружении горы часов и в таком виде проект был разослан всем занимающимся туристским бизнесом учреждениям и учрежденьицам. На Аруну обрушился шквал любопытных. Тогда муниципалитет заказал одной известной часовой фабрике в Ла-Шо-де-Фон несколько вагонов часов с кукушкой. На створках, закрывающих окошечко, из которого каждый час выскакивает кукушка, изящным шрифтом, накладными буковками было выписано «Аруна». Часы шли нарасхват. Таким образом часовая фабрика и деревня заключили сделку века. Аруна обзавелась уличными фонарями, самым современным пожарным насосом и детским садом.

А когда наконец примечательной деревенькой заинтересовался один немецкий иллюстрированный журнал, в Аруне приступили к постройке богадельни. Но увы, к началу эры оседлости успели возвести только стены, ставшие с тех пор благодарным поводом для полемики во время избирательных кампаний. Несмотря ни на что, большинство арунцев были рады вновь без помех предаваться своей страсти. Как и прежде, дополнительные доходы Аруне приносили паломники. Любители розыгрышей обходили Аруну стороной с тех пор, как там до полусмерти избили одного из них, кому выпало принести часы из Аруны.

Гуляющих вроде Симона арунцы причисляли к паломникам и относились к ним с добродушной снисходительностью, с какой всегда относятся к чужакам непосредственно сподобившиеся благодати. Подход хотя и обобщенный, но в принципе верный, поскольку ни один из посетителей этого сорта (а их и раньше никогда не путали с туристами по причине спокойного и солидного поведения) не упускал случая поклониться святыне. Ими даже дорожили, поскольку в отличие от паломников они не тащили с собой в узелке большую часть дорожной провизии, а покупали ее у лавочника, не то заходили в один из многочисленных трактиров.

Симон утолил голод в несколько запущенном отеле «Au Tic-Tac Espagnol» у церкви. Пока грустный официант обслуживал его, он сидел под потрепанным зонтом и размышлял о событиях прошлой ночи. Все, кто первый раз в жизни летает без всяких аппаратов и физических фокусов, непременно задумываются об этом на следующий день. Не просто жирное, но к тому же еще и жесткое баранье жаркое располагало к медитации.

Без сомнения, летать — занятие очень приятное, если делаешь это по собственному желанию. Именно на это обстоятельство г-жа Сампротти и намекала. Он столь мало был повинен в левитации, что именно поэтому чувствовал себя виноватым, полагая, что все остальные: барон, Пепи, г-жа Сампротти, Теано, вся Пантикоза и Аруна будут косо поглядывать на него, как на баловня слепой судьбы. Если бы он заслужил этот двусмысленный подарок, если бы завоевывал каждый сантиметр упорными тренировками! Последовавшее за появлением Теано падение его абсолютно не смущало. Удивительно, но он был твердо уверен, что теперь, когда ухватил фортуну за косу, все остальное — дело упражнения. Но как бы чистосердечно он ни старался объяснить другому принципы полета, ему это не удалось бы. В детстве в книжках о путешествиях он читал об аскетах, которым после долгих лет поста и молитв удавалось на метр-другой подняться над землей, но только напрягая все силы и на несколько жалких секунд. Как показал случай с Теано, собраться ему тоже необходимо, но только от него зависит, как высоко и далеко он полетит и полетит ли вообще. Но почему — оставалось неясным. Просто так — и все. Ему открылось, буквально, новое измерение, а он вдруг почувствовал, словно что-то утратил. Печальный официант только головой покачал, когда Симон сунул ему в руку крупную купюру и, не попрощавшись, устремился к церкви.

Паломников в церкви не было. Причетник с метровой длины метлой шаркал по левому приделу, сметая пыль с алтарей. Он буркнул что-то неприветливое, но вскоре согласился на подкрепленную некоей суммой вежливую просьбу Симона открыть крипту, где хранилась икона.

Крипта представляла собой низкое помещение с опирающимся на грубые колонны сводом, насквозь пропахшее ладаном. Христос с циферблатом венчал варварски раззолоченный алтарь, перед ним между трехногих серебряных подсвечников стояли трогательно-беспомощные банки из-под варенья с букетами полевых цветов. Прохладная тишина, стоявшая под землей, цепенила, и Симону, преклонившему колени на жесткой скамеечке и молившемуся про себя, казалось, что она ложится ему на сердце. Он расстегнул пиджак, хотя было и не жарко.

Между алтарем и лестницей наверх, как раз посреди крипты, стоял открытый римский саркофаг, точь-в-точь такой же, как виденный Симоном в окрестностях Пантикозы в роли водопойной колоды. Но здесь задача у него была иная. Он почти доверху был полон дарами, приносимыми по обету, главным образом всевозможных размеров и форм часами, а также изображениями солнца и планет из золота и серебра. Среди часов Симон разглядел даже маленькую, тонкой работы астролябию. Он в замешательстве разглядывал их сквозь частую решетку, защищавшую благочестивые приношения от дерзких посягательств.

И тут Симон сделал нечто очень странное, чему долго потом не мог найти объяснения. Он вдруг понял, что не может уйти, не внеся своей лепты в сокровища саркофага. Сначала он подумал о часах, но они были слишком велики и не пролезали, а ему не хотелось звать причетника или тем более священника, чтобы отомкнуть тяжелый замок, запиравший решетку. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник, из бумажника — проветренную, но все еще слегка попахивающую чесноком записку прелестной кузины: «La Hirondelle, Aix en Provence, 27ième juillet 1832 Minuit precis», скатал ее в трубочку и просунул сквозь решетку. Увидев, как она приземлилась между золотыми дамскими часиками с эмалью и дорогим хронометром какого-то футбольного орбитра, он тут же пожалел о содеянном. Он так рассердился, что чуть не забыл преклонить колени перед алтарем. Еще не сойдя с террасы перед церковью, он занес послание кузины в записную книжку: на тот случай, если когда-нибудь попадет в Прованс.

В обратный путь он пустился в элегическом настроении, размышляя о бренности и смысле бытия, пока не заметил на развилке указатель с черной рукой, вытянувшей палец в сторону Терракиты. Конечно, он не упустил возможности осмотреть эту известнейшую фабрику по производству яиц из известняка.

Уже со следующего поворота содержавшейся в большом порядке дороги он приметил элегантную трубу в виде коринфской колонны, над акантовой капителью которой поднимались рыжеватые облачка дыма. Директор лично познакомил любознательного иностранца со всеми стадиями производственного процесса, начав с осмотра в подзорную трубу находившейся в нескольких километрах каменоломни. За ним последовали мешалки, модельные мастерские и печи для обжига, а завершилась экскурсия гордостью фирмы, выставочным залом, где можно было осмотреть наиболее удачные изделия. Яйца, продемонстрированные Симону, были так похожи на настоящие, что он охотно поверил в историю о белой наседке породы леггорн, высидевшей в голландском местечке Бокельдам настоящую известняковую курицу, недолго, правда, прожившую. На память Симон купил у усердно улыбавшегося и потиравшего руки директора «Настоящее яйцо из Терракиты», решив в порядке эксперимента подложить одной из куриц г-жи Сампротти произведение искусства, роскошно упакованное в выложенный бархатом кожаный футляр.

Скромное совершенство яйца, болтавшегося в изящном сверточке у него в левом кармане, вернуло Симону временно пошатнувшуюся веру в людей и будущее. Прекрасно и бесконечно творение, а человек тщится встать над ним. Маленькое яйцо из известняка — символ борьбы и непременной, хотя и далекой пока, победы. Высокие цели барона и его соратников, чудеса техники и возвышенные произведения искусства — все было в яйце, все выводилось из идеи яйца. Нет, ни одной курице не будет позволено осквернить его своим хвостом!

***

Когда Симон вошел во двор Дублонного дома, навстречу ему бросилась Теано и сообщила доставленные самолично г-ном городским врачом новости о том, что тяжело больной барон найден в лачуге пастуха недалеко от Иркиды.

— Господи! — воскликнул Симон. — А Пепи?

Теано со слезами на глазах пожала плечами:

— Понятия не имею. Тетя уверяет, что он умер, тело его в этой отвратительной пещере, а душа на небесах, он ведь был хорошим человеком! О Симон, ну почему же так! Почему тетя со всем своим ясновидением не смогла этого предотвратить?

— Ты же сама видела: она пыталась, на этом самом месте во дворе, до того, как они ушли.

— Слишком поздно! Если бы она раньше…

— Не думаю, что она вообще могла бы успеть. Вчера она сказала правду. Так Пепи умер!

— Ты действительно думаешь, что она и на этот раз права?

— Он умер! — Симон стиснул зубы; ему стыдно было влажной полоски на щеке. — Знаешь, он был тут моим единственным другом. Бароном я восхищаюсь, но Пепи… Пойдем со мной к врачу?

Врач вырвал листок из книжки с бланками рецептов и нарисовал Симону во всех подробностях, как добраться до пастушьей хижины, где его барон уже много дней в беспамятстве боролся с лихорадкой.

— А у большой ели повернете налево, — объяснял он. — И метров через пятьдесят увидите лачугу. Надеюсь, вы еще застанете барона в живых. Если да, то давайте ему через каждые два часа по пилюле.

Он вручил Симону план и запечатанный пузырек, полный фиолетовых шариков, сообщил, что завтра с утра зайдет сам, и вернулся к пациенту с распухшей щекой, испуганно съежившемуся в черном кресле.

***

— Ты знаешь, где тут можно нанять лошадь? — спросил Симон у спутницы, выйдя от врача.

— Знаю, у мясника. Но если ты отправишься сейчас, то доберешься до места глубокой ночью. Я спрошу тетю, не отпустит ли она немого, он те места очень хорошо знает. Он был браконьером.

Тетя, разумеется, не отказала, и через полчаса Симон и немой слуга бок о бок мчались вперед в сгущающихся сумерках. Слуга держал в руке рисунок врача и удовлетворенно хмыкал у каждого из ориентиров, пока не стало ясно, что они безнадежно заблудились. Жестами он объяснил Симону, что в этакой тьме на плане врача ничего не разобрать. Симон попытался припомнить, как врач описывал дорогу, но в этом не было никакого смысла: местность была совершенно не похожа на ту, что была описана. Он рассердился на бравого медикуса, не сообразившего посоветовать ему ехать через деревню, которую, без сомнения, было гораздо легче найти. Наконец они добрались до какого-то перекрестка. Направив коня к дорожному указателю, Симон при свете спички попытался разобрать следы стершихся букв, въевшихся в гнилое дерево.

— МОРОМПАСТО: Моромпасто, — прочел он по складам. — Гве-ла. Саль-ТАРЕС. Друг мой, ты не только нем — это, в общем-то, простительно, — ты еще и осел!

***

Первый замеченный ими огонек оказался свечкой, зажженной перед образом Божьей Матери, прибитым прямо к большому каштану. Симон снял шляпу, почтительно осенив себя крестным знамением перед этим свидетельством сельского благочестия.

— По крайней мере, тут живут люди, — вздохнул он.

Вскоре с темного склона холма донеслось сонное: «Б-э-э!» И хотя было совершенно очевидно, что это не крик человеческой души, он придержал коня и прислушался.

— Эй!

В ответ — яростный лай. На них кинулся черный-пречерный клубок, и лошади в испуге встали на дыбы.

— Кто идет? — раздалось из кустов.

— Двое заблудившихся путников.

Как то чаще бывает в жизни, чем в книгах, случаю было угодно, чтобы в кустах оказался именно тот пастух, что приютил барона. И встреча совершенно не удивила его, поскольку ночь и горы он знал лучше, чем собственный дом.

— Следуйте за мной, сеньоры, — сказал он вежливо, взял лошадь Симона под уздцы и повел ее за собой.

В темноте избушка походила на темный кристалл. Пастух предложил Симону спешиться и постучал. Из-за двери донеслось шарканье шагов, заскрипел засов, и на пороге появилась босая жена пастуха в ночной рубашке.

— Пошла вон, женщина, — велел пастух, забирая у нее фонарь. — Входите, сеньоры!

Он первым прошел через темную кухню, тихо колыхавшуюся в такт дыханию спящих ребятишек, откинул дырявую занавеску и впустил их в комнату больного.

Когда свет фонаря упал на лицо барона, тот осторожно приоткрыл глаза.

— Симон, — простонал он.

— Гляди-ка, заговорил, — удивился пастух.

— Иди сюда, Симон, — прошептал барон.

Потрясенный Симон опустился на колени у постели.

— Пепи умер.

— Я знаю, г-н барон.

— Я тоже почти мёртв.

— Нет, г-н барон! Доктор кое-что для вас прислал. — Симон вынул из кармана пузырек, сломал печать и вытряхнул на ладонь шарик. — Принеси воды, — велел он немому, стоявшему в замешательстве у постели.

— Г-н барон, вы сможете это проглотить?

Барон молча открыл рот, высунул бледный язык, и Симон положил на него пилюлю. Потом приподнял ему голову и дал запить. От глотка судорожно дернулся кадык, казавшийся на похудевшей шее узлом. Барон закрыл глаза и упал на подушку.

— Я разбужу вас, когда нужно будет принять следующую, — произнес Симон.

Барон чуть заметно кивнул. Симон взглянул на немого:

— Ну, олух, а с тобой что делать? Подождешь до рассвета или поедешь сейчас?

Немой бросил на него мрачный взгляд, завернулся в плащ и уселся на грубую лавку возле окна. Симон последовал его примеру. Но прежде подвинул к лавке стол, поставил на него фонарь и положил свои часы. Потом достал из кармана пальто колоду карт, перемешал их и начал раскладывать в круге света от фонаря пасьянс «Наполеон». Морща лоб, углубился в сложные комбинации. Тем не менее пасьянс занимал его ровно на треть. Внимание делилось между картами, часами, показывавшими, когда давать следующую пилюлю, и удивительными снами наяву, в которых он под аккомпанемент флейты кузена в белом танцевал менуэт с незнакомыми кузинами в старомодных туалетах. От тяжелого, спертого воздуха кружило голову. Один раз он чуть не упал с лавки.

Вздохнул с облегчением, когда наконец из темноты появилось серое пятно окна.

***

На рассвете Симон вышел на мокрую от росы лужайку перед хижиной и, покуривая трубку, глядел, как встает солнце. Когда колокол деревенской церкви в долине зазвонил к заутрене, а семейство пастуха в передней комнате выбралось, сопя и зевая, из-под одеял, он сунул женщине в руку монету и спросил чашку горячего молока, хлеба и сыра.

В восемь появился врач, привязал лошадь к ставне и протопал в комнату.

— Доброго утра, г-н доктор! Доброго утра, немой! — громко сказал он. — Как наш барон? Вы давали ему пилюли, как я велел?

Сев подле больного на край постели, он уже собирался приложить к его груди стетоскоп, как барон открыл глаза и облизнул пересохшие губы.

— Вы врач? — тихо спросил он.

— Я — городской врач и медикус Пантикозы, — представился врач. — Просто великолепно! Не ожидал, что вы уже сегодня придете в себя. Вы, правда, сделали все для того, чтобы отойти в вечность, но теперь я полон решимости сохранить вас миру еще на пару десятилетий. С вами, судя по всему, не так-то легко справиться. А теперь повернитесь-ка, я сделаю вам укол.

Симон играл ту же роль наблюдателя, что накануне — священник. С коротким чмоканьем красноватое содержимое шприца проникло в баронскую ягодицу. Врач вытащил иглу и вытер кровь смоченной в спирте ваткой. Потом отдал Симону распоряжения касательно предстоящего дня:

— После вчерашнего кризиса пациент на пути к выздоровлению. Кроме лекарств, их я вам оставлю, он нуждается прежде всего в покое и усиленном питании, однако не слишком обременительном для желудка: бульон и мадера с желтком и сахаром. Смотрите, даже нога уже почти нормального цвета. Если что-нибудь случится, посылайте за мной в любое время. Это не дешево, зато надежно, хе-хе. — Он с интересом взглянул на пасьянс, оставшийся разложенным на столе. — Ах, Наполеон! Будьте осторожней в выражении ваших симпатий, корсиканца тут не любят! Кстати — г-жа Сампротти дала мне письмо для вас.

Симон выхватил у врача конверт. Чуть ли не разочарование охватило его, когда он узнал почерк отца, хотя это было первое письмо из дома с тех пор, как он попал в Испанию. Явившийся ему восхитительный образ кузины приобрел, к вящему разочарованию Симона, нос картошкой и добрые подслеповатые глазки папаши Айбеля. Мундштуком трубки Симон вскрыл конверт.

Дорогой сын!

Я счастлив спустя столь долгое время узнать, где Ты. Были дни, когда я искренне проклинал Твое скоропалительное решение отказаться от надежного положения государственного служащего, последовав за идущим захватывающей стезей ученым. (Слава ему! Гип-гип ура! Пусть-ка цензоры это прочтут.) Но узнав, как беззастенчиво и омерзительно обманывало меня всю жизнь это государство, я могу лишь настоятельно советовать Тебе, если Ты вновь окажешься на распутье: прочь, прочь от этих кровопийц! Внезапным изменением образа мыслей я обязан очень простому соображению. Я вычислил, что налоги с жалованья, за которое я продавал свой труд, то есть со всех тех сумм, что я получил за сорок лет службы, гораздо больше, чем моя пенсия за четверть столетия. Государство получило от меня колоссальный заем и не думает погашать его: оно задолжало мне почти два миллиона! Осознав сей потрясающий факт, я немедля отправился в Вену и навестил старого приятеля из Управления тарифов и заработной платы, Венцеля Набилек фон Волькенбруха. Сперва он только глупо таращил глаза, потом побледнел и пролепетал: «Что это тебе пришло в голову! Так и каждый придет — а у тебя же есть пенсия!» Но об этом-то и речь! Когда выяснилось, что Набилек совершенно непрошибаем, я пошел к д-ру Вайсниглю, вместе с которым Ты учился и который стал теперь весьма известным адвокатом. Он признал мою правоту, но умолял не потрясать основ государства. По-моему, для адвоката — странная точка зрения, но он воззвал к моему патриотизму и добился-таки, что я уехал домой, не предприняв дальнейших шагов. Но теперь я знаю: Ты был прав!

А в Вене очень неспокойно. На Восточный вокзал прибыл знаменитый анархист и бомбометатель Арфам Карахмандельефф в сопровождении двух слонов и тридцати одного верблюда, телохранителей и толпы распущенных особ женского пола: их он декларировал как баядерок. Оппозиция отнеслась к его приезду абсолютно спокойно, но то, что финансирует этого субъекта именно она, — секрет Полишинеля.

В остальном у нас все хорошо. Выдался замечательно урожайный на грибы год, мы с матерью здоровы. Нас радует, что гроза, собирающаяся над столицей, не достигнет нашего тихого уголка. Боже, храни нашего бедного императора!

Прежде чем кончать, хочу совершенно серьезно сказать Тебе кое-что еще. Нас радует, что Ты здоров и что Пантикоза Тебе нравится. Но не пора ли подумать о собственном доме и семье? Если девушка, которой Ты, как кажется, интересуешься, порядочна и из хорошей семьи, я бы только приветствовал, если бы Ты серьезно подумал об этом. Ведь она, вероятно, унаследует дом своей тетушки, а Испания, хоть она и так далеко от нас, страна неплохая. В микологическом отношении окрестности Пантикозы должны быть очень интересны. Мы с мамой с удовольствием приезжали бы к Тебе в гости. При случае подумай об этом!

По-прежнему любящий Тебя

отец.

А матушка Айбель писала:

Мой дорогой взрослый сыночек!

Как Ты только мог так долго не писать нам? Я, конечно, понимаю, Ты наверняка страшно занят, раз Тебе теперь приходится так много путешествовать, но мы очень беспокоились. Хорошо, что холодной зимой Ты на юге. Отец хочет, чтобы Ты подумал о женитьбе, а я могу сказать одно: подумай хорошенько! Мне бы хотелось, чтобы Ты был счастлив так же, как мы с отцом. Когда Ты вернешься?

Обнимаю Тебя.

Мама.

«Ого!» подумал Симон. Читая письмо во второй раз, он прочел и то, что было между строк. Как бы там ни было, а Дублонный дом он бы унаследовал с радостью.

***

Барон шел на поправку очень медленно. Прошло три недели и два дня, пока он не оправился настолько, что смог перенести дорогу до Дублонного дома в раздобытом Кофлер де Раппом паланкине.

В конце его пребывания в пастушьей хижине светское общество Пантикозы повадилось регулярно предпринимать загородные прогулки «к барону». Допускали к нему не каждого, поскольку врач запретил тревожить больного, зато в лугах, наполнявших ароматом его комнату, можно было устраивать веселые пикники, а доносившиеся в открытое окно смех и пение шли барону только на пользу. Он всякий раз подробно расспрашивал Симона, кто пожаловал, и передавал обществу самые теплые приветы. Один бургомистр счел несовместимым со своим положением нанести визит тому, чьи многочисленные нарушения законного порядка стали предметом постоянных пересудов в салонах Пантикозы; когда во время веселых застолий только и речи было о том, что здоровье барона пошло на поправку, а ему всего и оставалось, что молча помешивать свой кофе глясе, он чувствовал себя обойденным.

Понемногу Симон узнавал, что же произошло в пещерах Терпуэло. Сперва, если только барон не спал или апатично не думал о чем-то своем, это был лишь отрывистый шепот. При этом ему явно было совершенно безразлично, здесь ли слушатель. Он полагал свои воспоминания чем-то нечистым, от чего следует избавиться, и даже когда силы вернулись к нему, продолжал понижать голос, заговаривая об этих страшных часах, а его тонкие губы горько кривились. В мыслях он снова и снова возвращался к Пепи, превращающемуся в пещере в памятник из белого камня.

— Вы когда-нибудь видели муху в янтаре, Симон? — слабо шептал он. — Через несколько лет — или десятилетий — Пепи тоже будет таким. Сначала известняк покроет его очень тонким и хрупким слоем, как вуаль из молочного стекла. Тронешь пальцем — и разбежится сеть волосяных трещинок. Пожалуй, сверху, на голове, он будет чуть толще, туда ведь капает. У него вырастет маленький белый рог, такой белый ночной колпачок. На конце сталактита собираются крупные капли, прямо как в грозу, а падая, они разбрызгиваются мелкими капельками. Но падают они до ужаса редко. Вы помните электрические часы, раньше они были на всех вокзалах? Из-за них я ненавидел ездить поездом. Как страшно ждать, пока минутная стрелка перепрыгнет на следующее деление. И, безусловно, вы читали о китайских пытках, когда на голову капает вода. Так и Пепи сидит в проклятой пещере и превращается в камень под вопли моржей!

Симон считал своим священным долгом развеивать мрачные фантазии барона. Он рассказывал, как все цветет, а луга и леса пенятся юной листвой, как резвятся на лугу ягнята пастуха, которых красавицы Пантикозы убрали лентами, и советовался, кого из посетителей в следующий раз допустить к больному. Только ночи были пугающе длинными.

— Они распевают вокруг него, — бормотав барон. — О да, петь — это они умеют. Может, Пепи все же нужно вытащить и похоронить по-христиански? Симон, скажите коменданту, раз он военный, то наверняка без всякой лицензии может появляться в запретной зоне! Конечно, тогда все узнают, что мы были в пещере, и бургомистр кинется отдавать распоряжения или судить и выносить приговоры…

— Только высказывать суждения, г-н барон. Приговоры выносят лишь судьи.

— Пусть. И пусть меня осудят. Я заслужил. Я…

— Г-н барон, — перебил Симон, — конец истории надо рассказывать быстро.

— А то слушатели заскучают, да?

— Нет, г-н барон, настанет утро. А вы не спали.

***

Как-то раз барон вспомнил о записанной Пепи симфонии моржей. Изрядно перепачканные и промокшие ноты лежали в кармане изодранной куртки, висевшей на вбитом в стену гвозде. Тут-то и обнаружились достоинства патентованного карандаша для подводного письма: хотя листки размокли и измялись, а высохнув, склеились наподобие папье-маше, так что отделять их друг от друга приходилось с величайшей осторожностью, записи Пепи оказались ничуть не поврежденными. Обыкновенные чернила наверняка расплылись бы, даже настоящая тушь не так стойка, как патентованный карандаш.

— Вы читаете ноты? — спросил барон секретаря. — Нет? Я и забыл, что вы не слишком музыкальны. Он внимательно глядел на линейки, по которым, как муравьи, карабкались ноты. — Или я ничего не понимаю в музыке, или Пепи сильно переоценил свои возможности.

— А может, это современная музыка? — предположил Симон.

***

Дважды в неделю барона навещала г-жа Сампротти, и он всякий раз поджидал ее с большим нетерпением. Симону приходилось высматривать ее, выходя во двор. Минута в минуту она появлялась у могучей ели на краю луга, восседая на белом осле, которого под уздцы вела Теано. Иногда она прихватывала бутылочку собственноручно изготовленного эликсира или мешочек сухих трав, из которых Симон потом готовил настой, но чаще она просто садилась у постели барона и слушала. При ней барон казался спокойным и умиротворенным. Ей единственной он поведал все без утайки, начиная с того, как они с Пепи отправились в путь, и до смутного образа мужчины с бородой, лихорадочно-неопределенного, и это было последнее, что удержалось у него в памяти от злополучной экспедиции. Разумеется, и Симон узнал то же самое из отрывистых рассказов барона в тяжелые минуты, но у него никогда не сходились концы с концами. Саломе Сампротти оказалась замечательной слушательницей, и не только слушательницей: она помогала барону разобраться в обрывочных воспоминаниях. Если он сам не до конца был уверен в своих словах, она давала ему ключ, молниеносно прояснявший ситуацию.

— Сударыня, и как вы только обо всем догадываетесь?

— Дорогой барон, я все знаю, — мягко отвечала она. — Но продолжайте же!

— Хотя вы все знаете заранее?

— Я-то да, а вот вы, дорогой барон, пока нет.

Во время одного из визитов барон показал ей записанную Пепи песнь моржей. Лизнув палец, она сначала без особого интереса листала ноты, потом неожиданно заинтересовалась какой-то мелодией. Столь же толстым, сколь и знающим свое дело пальцем она продирижировала несколько сложных тактов, напевая при этом под нос, недовольно откашлялась и покачала головой.

— Это последнее, что осталось от Пепи, — попытался защитить память покойного барон.

— Дорогой барон, мне кажется, вы достаточно посвящены в историю моей жизни. — Она твердо взглянула на барона, не знавшего, что и отвечать на это неожиданное заявление. — Теано проболталась. А секретарь передал вам все еще до вашего переезда ко мне, и это стало одной из причин, по которым вы вообще согласились на мое предложение. Вы сочли его приемлемым, не поверив, правда, ни единому слову.

— Должен сказать…

— Не говорите ничего! Я не люблю касаться этих вещей, но доверие за доверие: моя мать на самом деле была той самой женой герцога Сальвалюнского, что сбежала с его поваром-итальянцем. Она была необыкновенно музыкальна, а у него был чудесный голос, баритон. Это, вероятно, и решило дело. Тем не менее я — дочь герцога, рожденная на обочине между Бриндизи и Римом, но он так и не признал меня, напоминавшую ему о ненавистной герцогине. Если бы герцог увидел меня, он легко убедился бы, что я — отпрыск безобразных собой Сальвалюнов. Так или иначе, он давно умер, лежит в церкви Пафилоса под плитой паросского мрамора, и оборванные ловцы губок ступают по его отталкивающей физиономии. Скромные музыкальные способности я, безусловно, унаследовала от матери, а другой дар — от Сальвалюнов, ведущих свой род непосредственно от брата Аполлония Тианского. Не было, пожалуй, ни одного Сальвалюна, не отдавшего дань определенного рода занятиям. Если бы кто-нибудь сравнил меня с предками, — правда, такого рода возможность предоставлялась немногим, — он счел бы меня недоучкой. Поскольку я не прошла посвящения, которое должно быть совершено отцом и дедом. Мои возможности — лишь отблеск того величия, коего мог бы достичь мой дар. Но я все-таки горжусь достигнутым. Как в теннисе, в герметических науках главное узнают не из книг, а путем тренировок с опытным партнером, это искусство, а не наука.

— Благодарю вас за доверие, оказанное и мне, Ваше Высочество.

— Будьте добры, оставьте титулы. Я не собираюсь ни докучать вам семейными сплетнями, ни превозносить себя. Синьор Сампротти был добрейшей души человек, ему я обязана гораздо большим, чем фамильные вериги, доставшиеся от отца. Мне и моему сводному брату Родольфо, отцу Теано, синьор Сампротти дал первоклассное музыкальное образование. Родольфо был многообещающим музыкальным эксцентриком, пока не умер от чахотки. Я же больше всего любила классическую музыку, но избранная мною лютня была в годы моей юности не слишком популярна, боюсь к тому же, что с ней я выглядела несколько смешно. И я все более проникалась сознанием своего другого, без сомнения, куда более редкого, дара. Во время благотворительного концерта, который давала княгиня Квадрокарати, а мне дозволено было участвовать, я неожиданно постигла глубинный смысл некоего звукового ряда, к которому прочие музыканты отнеслись как к ненужной и даже немелодичной фиоритуре. Я поняла, что значение ее лежит в сфере, отличной от простого благозвучия. Пепи, разумеется, и не подозревал ни о чем подобном, когда записывал эти необычные мелодии.

— Вы хотите сказать, что это — нечто в том же роде?

— Бесспорно. Уметь бы вашему секретарю читать ноты.

— Симону?

— Вы никогда не замечали за ним ничего необычного? Вы и впрямь считаете его совершенно нормальным?

— Нормальным? Вы думаете, он сумасшедший? Признаю, иногда он довольно рассеян, но только тогда, когда, так сказать, может себе это позволить, — но он всегда надежен, осмотрителен и предан!

— Можете без долгих размышлений дать за него голову на отсечение! Но мне, вероятно, следует подготовить вас к тому, что в один прекрасный день вы его лишитесь.

Барон сел и в ужасе воззрился на Саломе Сампротти.

— Нет-нет, дорогой барон, — успокоила она. — Он не умрет. Он даже и не болен в собственном смысле слова, если вы этого боитесь. Д-р Симон Айбель, к сожалению — или к счастью? — способен переходить в другие измерения. Можете считать меня старой дурой, но я утверждаю, что секретарь ваш принадлежит более миру духов, чем людей! Разумеется, он, как положено, живет Здесь и Сейчас, но это — лишь начальная стадия некой мутации, после которой он покинет земную оболочку. Вылупится. Это процесс сам по себе совершенно естественный, предстоящий нам всем; но с ним это случится еще при жизни. И черт знает — именно что черт! — к чему это приведет.

— Симон — призрак! Ваше Высочество, за кого вы меня принимаете?

— Пожалуйста, без высочеств! Оставим духов, раз они вас шокируют. Так или иначе, а мы свидетели метаморфозы, происходящей по случайному стечению обстоятельств с вашим секретарем. Свыкнитесь же с этой мыслью! В моем собственном семействе был такой же случай, и я подозреваю, что кончилось все очень плохо. Пока это в моих силах, я буду присматривать за вашим доктором. Не давайте ему этих нот. Ускорять процесс опасно.

— Этих нот? Вы что, думаете, эти омерзительные твари…

— Омерзительные твари? Вспомните свиту Посейдона! Понятно, что поэты отдавали предпочтение наядам, нимфам и мелюзинам, но обитатели водной стихии зачастую придают внешности очень мало значения. Не стану утверждать, что животные, виденные и слышанные вами в пещере, и впрямь тритоны, но как мы, люди, учим разных способных птиц повторять то, что мы им насвистываем, так, возможно, и повелители вод держали не только причудливых созданий, виденных Геродотом, Пико делла Мирандола и Мегенбергом, но и слепых моржей, развлекаясь их пением, — достаточно вспомнить соловьев, которых мы лишаем зрения.

— Сударыня!.. В наше-то время! — запротестовал барон.

— А не вы ли с восторгом подхватили шутливое предположение д-ра Айбеля? Я думаю, что вы с Пепи и вправду угодили в зверинец маленьких певчих Нептуна. Естественно, это должно было плохо кончиться. Бесспорно, выглядит несчастным случаем или человеческой слабостью, но вы и отдаленно не представляете себе, чего только не происходит изо дня в день под скромным обличьем необходимости! Теперь дело за нами, мы должны обратить завещание Пепи на благо человечеству. Ни в коем случае нельзя доверить его произволу непосвященных, они сделают из этой музыки сфер попурри в испанском духе.

— Стало быть, вы сами?..

— К сожалению, столкнувшись с первыми серьезными трудностями, я оставила занятия пифагорейской наукой. Эти головоломные математические фокусы — неподходящее занятие для женщины. Но мне знакомы трое господ, что уже много лет усердно занимаются подобными вещами. Они живут в романтическом замке в дивной местности, до которой день пути от Пантикозы. Как только вы поправитесь, мы могли бы совершить небольшую прогулку в этом направлении.

***

Пока они таким образом беседовали, Теано с Симоном бродили близ лачуги. Посетители, крутившиеся вокруг высокородного выздоравливающего, часто вовлекали их в дурацкие игры, причем Кофлер де Рапп старался поцеловать стойко защищавшуюся Теано, а близняшки Бларенберг и другие озабоченные дамочки гонялись за благодушествующим Симоном. На случай таких преследований Симон и Теано назначили местом встречи огромный дуб на противоположном склоне холма и стали мастерами незаметного исчезновения. Тот, кто приходил к дубу первым, забирался по достигавшим земли толстым обломленным сучьям в шелестящую крону. Можно было не опасаться, что кто-нибудь последует за ними: заросли вокруг могучего дуба были густыми, как джунгли, в них всегда можно было на несколько метров оторваться от преследователей и переждать, укрывшись за кустом, меж гигантских корней или в расщелине скалы, пока опасность не минует. Даже если кому-нибудь и удалось бы добраться до дуба и продраться сквозь частокол сучьев, снизу не было видно ничего, кроме огромного гнезда из веток, ползучих плетей, сена и мха, в которых время от времени что-то шуршало.

Лежа рядом с Теано на мягком душистом ложе и глядя в голубое небо, Симон часто вспоминал письмо родителей. У него так и чесался язык заговорить о нем с Теано, и он ласково гладил ее обращенное к солнцу лицо, а она открывала глаза и глядела на него, спрашивая, о чем он задумался. Он выдумывал отговорки, говорил, что думает о Пепи, о бароне или сравнивал возлюбленную с любимыми картинами. Она не верила, поскольку тоже любила его в эти часы, и мрачные пророчества Саломе Сампротти казались ему совершенно неправдоподобными. Старуха сама говорит, что ничего не понимает в любви, только слышала из вторых да третьих уст. Но он не мог не замечать, что его рука лежит в ее руке, как нечто постороннее. Он размышлял, чтó случится, если ему вздумается сейчас полететь, поднявшись над деревьями и холмами, к молочно-белой луне, висевшей на востоке, как круглое облачко. Ему было больно, что он настолько всему чужд, совсем не такой, как все люди, а может статься, и вообще не человек. Ему стало совершенно безразлично, как Теано будет выглядеть у плиты или с ребенком на руках. Да пусть хоть картошку в золе печет, а детенышей кормит, как кошка котят: огнедышащие кратеры и глыбы льда манили его сильнее, чем бескрайний английский газон, на котором в лучшем случае найдешь беседку из жимолости. И опять все не так. Они — брат и сестра, но принадлежат различным стихиям. Он — воздуху, она — огню. Их разделяют не тела, слившиеся на миг, чтобы зачать новую жизнь, а яростная схватка взаимоисключающих стихий: ветер раздувает пламя, пока не погибнут оба. Она — неподходящая невеста для ветра.

— Ты что, Симон? — спросила Теано.

— Тише! Барон и тетка как раз говорят о нас. Барон вне себя.

***

— Мне никогда бы не пришло в голову следить за ними, но больного занимают лишь собственные болячки, до других ему дела нет. Так вы думаете, что Теано и Симон?..

— Да, по крайней мере — пока, — подтвердила г-жа Сампротти.

— Какой позор! — разразился барон. — Какое злоупотребление вашим гостеприимством — в вашем доме! Что этот молокосос о себе воображает? Ну, я ему задам!

— Смирите ваш гнев до более подходящего времени, — увещевала его Саломе Сампротти. — Отнеситесь к случившемуся как ученый и не придавайте ему особого значения. Если здесь вообще уместно говорить о вине, то она лежит поровну и на них, и на нас. По крайней мере, за благонравие Теано ответственность несу я. Но у естества — свои права, и о них юристам случается замечтаться даже чаще, чем философам. Наездница Нина де Серф…

— Сударыня! — От смущения барон даже заворочался. — Вы — поистине величайшая ясновидящая всех времен. Ни слова больше!

***

Когда наконец барону было позволено вернуться домой, это стало в светской жизни событием номер один. Врач, которому принадлежало решающее слово, весьма предусмотрительно позволил новости просочиться сквозь фильтр врачебной тайны, был немедленно понят, и Пантикоза тут же занялась лихорадочными приготовлениями.

Паланкин был некогда достоянием одного из губернаторов провинции. Когда, выйдя в отставку, он направлялся в свое поместье вкусить заслуженный отдых, посреди рыночной площади Пантикозы его хватил удар. Кофлер де Рапп попросил бургомистра предоставить барону богато украшенное позолотой, росписью и резьбой транспортное средство, хранившееся с тех пор в цейхгаузе Пантикозы. Бургомистра — как частное лицо — продолжала мучить совесть, поэтому он не только с готовностью согласился, но и выделил четырех здоровенных молодцов нести паланкин.

Взмокшие носильщики в струнку вытянулись перед бароном, который нетвердыми шагами выздоравливающего переступил порог хижины и взглянул на открывшиеся солнечные просторы сквозь темные очки. Перед хижиной полукругом выстроились машущие шляпами и зонтиками дамы и господа, дети с пестрыми флажками, городской священник и деревенский священник, депутация церковного хора, городской оркестр и капелла добровольного пожарного общества. За бароном следовали врач и Симон с чемоданчиком в руках. Барон приветливо кивал, Кофлер де Рапп и комендант в парадной форме приветствовали его от имени всех собравшихся. Церковный хор затянул австрийский гимн. Барон отдал честь. Вперед выступила маленькая девочка с большим букетом, барон потрепал ее по щечке. Кофлер де Рапп грациозно распахнул дверцу паланкина, грянул туш, и Элиас фон Кройц-Квергейм с облегчением опустился на красный бархат подушек, от которых резко пахло нафталином.

— Viva el Baron! Viva el Baron! — горланила толпа.

Туш сменился маршем, носильщики сильным рывком подняли паланкин на плечи, и шествие тронулось. Перед хижиной остался стоять сияющий пастух, взвешивая в руке тяжелый кошелек, а рядом с ним жена растроганно сморкалась в угол передника.

Триумф удивил Симона не меньше, чем барона, устало покачивавшегося в паланкине и изредка кивавшего в окно. Но еще больше удивились они, попав не в Дублонный дом, но в ратушу, прямиком в зал для официальных приемов, где навстречу им кинулся бургомистр, смиренно приседая и семеня. Он с почтением потряс руку растерянно выбравшемуся из паланкина барону и проводил его к роскошному креслу, водруженному на декорированный пальмами и аспарагусом подиум. Потом забрался на трибуну и яростно затрезвонил в бронзовый колокольчик.

— Высокочтимый г-н барон! — начал бургомистр, когда наконец воцарилась тишина. — Дорогие сограждане! Хвала Всевышнему, сегодня мы празднуем не только выздоровление нашего высокочтимого гостя, знаменитого ученого, носящего древнее — и безупречное — имя, которого мы все любим и чтим с момента его неожиданного прибытия, поистине достойного Дедала, со снисходительностью и тактом светского человека вступившего в наше скромное общество и почтившего нас своей дружбой. Не только радость по поводу того, что он вновь с нами после продолжительной и опасной болезни, не только эта радость собрала нас сегодня!

Бургомистр сделал паузу. В зале было так тихо, что можно было расслышать звук, с которым все взоры устремились к барону.

— Не только эта радость! — продолжал бургомистр. — Высокочтимый г-н барон, я чувствую себя обязанным объяснить вам все, поскольку лишь вы и ваш верный секретарь из всех присутствующих не в курсе того, что так радует нас кроме того факта, что вы вновь здоровы и с нами: три дня назад я получил от губернатора послание с поручением известить нас от имени министра иностранных дел кабинета Его Величества короля Испании, храни его Господь, и по поручению Его Величества императора Австрии, что конфискация вашего имущества в прошлом году объявлена в Австрии незаконной, а сами вы свободны от любых обвинений и во всех отношениях оправданы — в Австрии, ибо что касается нас, то мы никогда не сомневались ни в вашей высокой порядочности, ни в ваших достижениях на научном поприще.

Продолжение утонуло в громовых овациях. Врач пристально следил за малейшим подрагиванием баронских усов. Он стоял рядом с Симоном у подиума, и по его оттопыривающемуся карману было ясно, что шприц у него наготове. Но барон ни в коей мере не утратил самообладания. Он молча смотрел поверх голов в направлении окна, где корзина искусственных фруктов выдавала присутствие Саломе Сампротти.

— И потому нас всех радует, что сей досадный инцидент в славной жизни нашего гостя имел приятные последствия, для нас, по меньшей мере: не стань он на время жертвой несчастного стечения политических обстоятельств, нам, вероятно, никогда не посчастливилось бы приветствовать его. Так будем же благодарны судьбе, коей было угодно так распорядиться, и что все обернулось к лучшему!

Бургомистр заметил, что барон намерен встать. Он вежливым жестом попросил его не делать этого.

— Досточтимейший барон! Мы понимаем, что в эту минуту трудно найти слова для ответа. И г-н врач смотрит уже очень сердито. Как все мы знаем, вы все еще нездоровы и нуждаетесь в покое. Поэтому позвольте мне завершить наше маленькое торжество троекратным «ура!» и объявлением вас почетным гражданином города.

— Ура! Ура! Ура!

Бургомистр сошел с трибуны, принял от управляющего канцелярией магистрата длинный свиток пергамента и с глубоким поклоном вручил его барону. Все бросились поздравлять почетного гражданина. В первые ряды пробивался с блокнотом и карандашом репортер «Курьера», обладатель огромнейших ушей и локтей, прекрасно разбиравшихся, кого можно изо всех сил ткнуть в бок или в живот, а до кого лишь слегка дотронуться. Пробившись, он тут же задал несколько вопросов, которые барон за шумом не расслышал, и немедленно записал ответы. Барон раскланивался, принимал тянущиеся к нему из толпы карточки и целовал почтенных матрон. Его уже почти скрыла нагромоздившаяся вокруг гора букетов, когда наконец врач и полицейские не заставили присутствующих расступиться и не увели едва державшегося на ногах барона в боковую дверь.

***

У ворот Дублонного дома барона встречала Саломе Сампротти. Она проводила его в комнату, заботливо уложила на диван и задернула занавески.

Казалось, что обрушившиеся новости больше его напугали, чем обрадовали. Измученный и бледный, лежал он, укрывшись шотландским пледом.

Г-жа Сампротти с дружеским участием поднесла к его губам чашку горького отвара.

— Выпейте, друг мой, — произнесла она чуть ли не с нежностью. Потом поставила чашку на стол. — Тут у вас под рукой вчерашний «Курьер», где очень много о вас говорится. По последним сообщениям из Вены, оппозиция понесла сокрушительное поражение. Пресловутый Карахманделиефф, на которого так рассчитывала оппозиция, собственноручно взорвал революционный совет и получил за это титул герцога Беаймкирхенского и Аусшлаг-Цебернского. Каждый, у кого нашлись ружье или арбалет, охотится за выдрами. За каждую убитую выдру император платит из личных средств по полдуката. Реабилитация всех высланных за последние годы из страны и лишенных прав стала одним из первых актов нового кабинета во главе с Францем Йозефом фон Медлинг-Мейдлингом. А вы, любезный друг, были показательным случаем.

— А что с моими коллекциями?

— В «Курьере» писали, что большая часть уцелела. Нескольких вожаков оппозиции застали вместе с их выдрами в зале вашего дворца во время застолья и утопили в пруду парка.

— Господь да смилостивится над душами этих мерзавцев, — набожно произнес барон. — Я немедленно возвращаюсь в Вену!

***

Барон настаивал на скорейшем отъезде. Вновь обрести коллекции после поражения в пещерах Терпуэло — эта перспектива наполнила его таким нетерпением, что оно передалось даже г-же Сампротти, не говоря уже об остальных обитателях Дублонного дома. Саломе Сампротти была рада уговорить барона заехать в замок Монройя, где обитали те трое, кому предстояло изучить записанную Пепи песнь моржей. Ближайшей к Пантикозе железнодорожной станцией была Лимола в двух днях пути, а до Монройи оттуда не было и трех часов верхом, так что, учитывая состояние барона, и впрямь следовало сделать остановку в замке.

Г-жа Сампротти наблюдала из окна своего кабинета за снующим по двору с бумагой и корзинами Симоном и бароном, торгующимся, сидя в садовом кресле, с двумя погонщиками мулов. Теано, выглядывавшая украдкой из окна напротив, даже растрогала ее: худая щека и большой глаз, остальное скрыто печально болтающейся рваной занавеской черного тюля. Потом Теано исчезла, а Саломе Сампротти взяла хрустальный шар и погрузилась в созерцание сцены, разыгрывавшейся через несколько комнат, у Симона.

***

Симон был очень занят, но неприятное ощущение в районе диафрагмы, связанное, вне всякого сомнения, с мыслями о Теано, постоянно усиливалось, Теано же не давала, образно говоря, заткнуть себе рот ни бумагой, ни корзинами. Когда он вернулся от барона, она уже сидела у него на подоконнике в том же самом платье, что было на ней во время их первой совместной прогулки к развалинам на горе.

— Как мило, что ты зашла, — хмуро поздоровался Симон. — Где ты была прошлой ночью?

— В постели. Я думала.

— А позапрошлой?

— В пещере у Пепи. Сеньор Бамблодди показал мне дорогу.

— Что-о? — Потрясенный Симон уставился на нее.

Теано соскользнула с подоконника, повернулась к нему спиной и смотрела на снежные вершины гор, сияющие в лучах заходящего солнца.

— Что тебя удивляет? Как будто ты этого не умеешь, и тетя тоже.

— Что-о?

— Вспомни же: еще тогда, в нашем гнезде на дубе! Ты сам рассказал мне, о чем они с бароном говорили. А теперь ты удивляешься, что я была в пещере!

— Да что тебе там понадобилось?

— Я вообразила, что там, в пещере, найду ответы на все вопросы: барона, тети, твои и мои.

— И?..

— Нашла. Но я их не понимаю. — Она вдруг съежилась и беспомощно заплакала. — Не понимаю! Я слушала рыб: барон говорит, что это моржи! Я их слушала. Знаешь, Симон, они и рыбы, и не рыбы…

— Они моржи.

— Моржи и не моржи! Они так поют, что сердце разрывается. Петух кукарекает, кошка мяукает, а эти моржи — поют! А они не должны петь. Не знаю, что они там должны делать, но уж не петь. И с тобой то же самое: ты и человек, и не человек.

— Теано!

— Нет, не спорь! Люди ходят, сидят, лежат, стоят, бегают — а ты летаешь. Если человек летает, он уже не настоящий человек, как поющий морж — не морж. Я тебя выследила, Симон! Я спряталась в сарае рядом с лачугой и глядела, как ты тренируешься, пока все спят: барон, пастух с семьей, овцы в хлеву и лошади в стойлах. На первый взгляд могло показаться, что ты решил тихо-мирно прогуляться по росе, ну просто добропорядочный гражданин, озабоченный своим здоровьем, а не чудище невиданное: приседает перед сараем, где я шелохнуться боюсь, потом — бегом вокруг липы, через лужайку и к лесу. А там — туман, и я сначала подумала, это из-за него ты кажешься таким бледным и прозрачным. Но вдруг поняла, что сквозь тебя деревья видно! А ты пошел дальше на восток к полянке, и солнце взошло, как раскаленное стекло.

— А при чем тут полеты?! — защищался Симон. — Простой обман зрения. Солнце и туман, вот и все.

— Не ври, Симон! Я видела твое лицо, совсем близко. Ты же возвращался мимо сарая. И я тут же поняла, что наверняка ты только что летал.

— Стало быть, не как тогда, над кроватью?

— Нет. Ну сознайся, ты ведь можешь просто взять — и исчезнуть, если не захочешь больше оставаться!

— Да, черт побери! — рявкнул он, топнув ногой. — И если ты и дальше собираешься меня злить, я исчезну прямо сейчас! — И выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

***

Саломе Сампротти неуклюже выбралась из-за третьего сына шестого герцога как раз вовремя, чтобы подхватить зашатавшуюся Теано и усадить ее в большое кресло. Поднеся к ее носу флакон с нюхательной солью, она терпеливо ждала, пока племянница не очнется от короткого обморока.

— Он никогда еще так не злился, — тихо сказала Теано.

— Они всегда так, когда выведешь их на чистую воду, — просветила ее Саломе Сампротти.

— Ты знаешь, как он это делает?

— Летает? Увы, нет. Заполучив его в дом с бароном и беднягой Пепи, я надеялась разузнать об этом поточнее. Не подумала, что это может получиться само собой, пока все наше внимание приковал к себе барон. А теперь он, кажется, овладел этим искусством почти в совершенстве. То, чем он так потряс тебя пару месяцев назад, — просто детская игра. Этому всякий может научиться. А вот овладел ли он уже ахронией?

— Чем?

— Тебе этого не понять, детка. Предполагается, что такие, как он, сперва освобождаются от естественной фиксированности в пространстве и могут, когда захотят, переноситься на самые дальние звезды. В начальной стадии это и называется полетом, хотя не имеет ничего общего с перемещением птиц или воздушного шара. А когда они не связаны больше пространством, время тоже быстро теряет власть над ними.

— Так они?..

— Бессмертны и вездесущи? Может статься. Но их вечность — вечность адская, они ведь не всемогущи.

— А пока они только летают, их зовут ведьмами?

— И колдунами, в зависимости от пола. Тут единственное спасение для них — костер, только так можно остановить болезнь. Жаль, мы стали слишком гуманны, чтобы решительным вмешательством спасти то, что еще можно спасти. А впрочем, этот д-р Айбель еще может всех нас оставить с носом.

***

В своей комнате Теано поспешно разделась и постояла в темноте совсем нагая. Потом зажгла свечу и подошла к зеркалу. Нежно коснулась своего отражения, теплая рука тронула холодную стеклянную руку.

— Теано, тебя любил дьявол, — шепнула она.

***

Когда маленький караван свернул у крохотной деревушки Борро эль Карриль де Кахуэте Мовердо с дороги к Лимоле на боковую тропку и вступил в местность, как две капли воды похожую на подступы к ущелью, куда они с Пепи столь необдуманно устремились в начале несчастной авантюры, барон содрогнулся. Узкую тропу обступили ели в седых бородах лишайников, по мху скользили пятнистые саламандры, в хаотическом нагромождении скал шумел ручей. Темный лес перемежался солнечными склонами, на которых, свернувшись в терновнике, дремали ленивые змеи.

Барон снял элегантную панаму и отер пот со лба. Дружески хлопнул по боку равнодушно переваливающегося под ним мула и окликнул проводника, сурового горца, шедшего широким шагом во главе каравана.

— Уже недалеко, дорогой барон, — успокоила Саломе Сампротти, ехавшая за ним на белом осле. — Я всего раз была в Монройе, но тогда мы добрались до замка меньше чем за два часа.

— Мы уже больше двух часов как свернули, — укоризненно заметил барон.

— Седло у меня жесткое, как костяное, — пожаловался Симон; его мул обнюхивал круп осла г-жи Сампротти. — Как будто я сижу прямо на хребте у этой лошади.

— Симон, это мул, — поправила Теано, замыкавшая процессию. — Мой осел тоже не слишком-то удобен. Можем поменяться, если хочешь. — После пролога к громкому скандалу, досрочно завершенному захлопнувшейся дверью, она была ласкова, как кошечка.

— Не стоит, — отказался Симон. — Все эти животины — одно и то же. Вот бы ехать на слоне, в башенке с качалкой.

— Может, Ганнибал позабыл тут где-нибудь слона? Мы идем его путем.

— Немой с вьючными лошадьми скоро будет в Лимоле, — обратился барон к г-же Сампротти. — Вы думаете, ему удастся сдать багаж на хранение?

— Да, и он будет пить с этими типами, пока мы не приедем в Лимолу.

***

Когда они обогнули очередную наипричудливейшую скалу в пышном папоротниковом воротнике, из долины сквозь шум ручья донеслась знакомая мелодия. Внизу кто-то громогласно распевал знаменитую арию Верди о ненадежности женщин: «La donna é mobile… Сердце красавицы… ах, склонно к измене… ах, к перемене». Изысканнейший немецкий язык Венской оперы в прелестнейшей смеси с чистейшим итальянским.

— Это еще что? — вскричал барон в замешательстве, поднимаясь на стременах. Музыка вне предназначенных для таковой мест вызывала у него отныне и навеки отвращение.

За следующим поворотом обнаружился и певец. Он стоял десятью метрами ниже, у ручья, и как раз снимал с крючка рыбину, распевая громким тенором. Вдруг взгляд его упал на четверку всадников, остановившихся и с удивлением уставившихся на него.

— Доброго дня — всем вам, всем вам — доброго дня! — залился певец, размахивая рыбой, как платком.

— Добрый день, друг мой, — отвечал барон.

— А ну-ка, полезай! — пробормотал певец, отправляя рыбу в жестяное ведерко и быстро вскарабкался вверх по склону. Запыхавшись, остановился перед бароном: статный мужчина, одетый в крестьянское платье, с ранней сединой и здоровым цветом лица.

Барон его немедленно узнал.

— Мюллер-Штауфен! Да как вас занесло в это Богом забытое место?

— Барон Кройц-Квергейм! Как рад я встретить сына моего покровителя в этой тихой долине!

Знаменитый драматический тенор, некогда один из столпов Венской оперы, охотно объяснил: возвращаясь из Лиссабона с гастролей, он внезапно ощутил приступ неохоты к перемене мест, сорвал всего лишь в нескольких километрах от места неожиданной встречи стоп-кран и с тех пор счастливо и весело живет в лесу с несколькими хористками.

— Восхитительно, просто восхитительно, — отозвался он о своем житье-бытье. — Я подумал: на что мне все эти роли? Страждет душа, начинается плоскостопие, а уж сборы! Венец трудов превыше всех наград! Я заядлый рыбак, а тут такие форели, г-н барон, просто нет слов! Вот такие! И столько, что ручей кажется поистине неисчерпаемым. Они размножаются просто как китайцы какие-то. Более богатых рыбой вод я за всю свою рыбацкую жизнь не видывал!

— Дьявол меня забери!

— Ах, г-н барон, — растроганно продолжал Мюллер-Штауфен, — как вспомню вашего высокочтимого батюшку, пославшего меня учиться в Креме, в консерваторию, чтобы я мог петь соло на его серебряной свадьбе, а сам-то и не дожил до этого, достойнейший человек. Позвольте пригласить вас на форель с кресс-салатом. У Финн скоро обед готов — или у Фифи, не помню, кто из них нынче стряпает.

— Собственно говоря, — барон взглянул на г-жу Сампротти, — нет, любезный Мюллер-Штауфен. Мы направляемся в некий замок Монройя и давно уж должны были бы добраться туда.

— До Монройи и десяти минут не будет. Иногда я отношу туда пару форелей и меняю их на медовуху. Когда вы возвращаетесь в Вену, г-н барон?

— Завтра отправимся дальше.

— Поклонитесь от меня старой опере! Хотелось бы знать, как они без меня управляются с «Травиатой».

— Прежней «Травиатой» ей уж не бывать. Прощайте!

***

Десять минут спустя показался замок. Дорога кончалась у вычурных, украшенных зубцами в форме ласточкиного хвоста ворот без створок, через них они въехали на просторную лужайку. На западе лужайка полого спускалась к высохшему рву. Заросшая вековым плющом стена скрывала внутренние постройки замка, над ней возвышались острые крыши всевозможных строений, замшелые и скособочившиеся, выше всех поднимался стройный островерхий донжон, крытый дранкой. По эту сторону рва ворота охранял приземистый барбиган. На ржавых цепях весел подъемный мост. Возле барбигана, меж двух вековых лип, стоял вкопанный в землю стол с простой скамейкой, сидя на которой некто в яично-желтой ливрее лущил горох. Завидя подъезжающих гостей, он вскочил и помчался к ним, маша руками, как ветряная мельница.

— Здесь частное владение, частное владение! — завопил он. На носу у него подпрыгивали огромные очки с гранеными стеклами, и в каждой грани виднелось по глазу. Прямо-таки целые гроздья глаз свисали по обе стороны носа.

— Да вы тут новичок! — отвечала г-жа Сампротти. — Я — давняя знакомая хозяев…

Мужчина остановился перед посетителями. Он смущенно добыл из кармана в фалдах ливреи платок в пеструю клетку, снял очки и принялся их протирать. Симону показалось, что он уже когда-то видел смуглое лицо этого южанина с острым подбородком. И он не ошибся. Надев очки, человек в желтом тоже узнал Симона.

— Ах, монсеньор — какая честь… — пролепетал он, кланяясь столь низко, что очки съехали на самый кончик носа. — Монсеньор, верно, не припоминают: вырезыватель силуэтов Дун, к вашим услугам, он же и физиономист.

— Дун? Ну правильно! — Симон вспомнил туманный вечер, когда они с бароном ходили к продавцу рыб Тимону. Он обернулся к барону и напомнил ему, что это — тот самый удивительный художник, столь быстро и мастерски вырезавший силуэт великого ученого.

— Поистине день неожиданных встреч, — констатировал барон, морща лоб. — Сперва — Мюллер-Штауфен, теперь вот этот. Нисколько не удивлюсь, если знакомыми окажутся и хозяева замка.

— Ничуть не бывало, — успокоила его Саломе Сампротти. Затем нагнулась к вырезывателю силуэтов и настоятельно велела ему доложить о себе и своих спутниках.

— Господа не любят, когда им мешают, но бывают и исключения: уверен, что они с радостью примут монсеньора.

Г-жа Сампротти задумчиво поглядела ему вслед.

— Физиономист. Последуем за ним! — Она дернула за повод осла, коротавшего время за чертополохом, и энергично хлопнула его по крупу.

Путь ей преградил проводник.

— Я и шагу дальше не ступлю, — заявил он. — Замок заколдован, а живут в нем помешанные. Я вас предупреждал.

Симон бросил ему монету, он поймал ее на лету так ловко, будто всю жизнь только и упражнялся в ловле мух, потом, не поблагодарив, сунул ее в карман.

***

В толстую стену барбигана была вделана блестящая латунная табличка с надписью по-немецки «ТОО "Облагораживание металлов"». Барон указал г-же Сампротти на эту достопримечательность.

— Одно из остроумных изобретений хозяев, — объяснила та. — Надпись появляется на родном языке того, кто ее читает. На эту примитивную уловку попадались уже многие. Собственно говоря, ОО означает: «с осмотрительной осторожностью» — у хозяев своеобразное чувство юмора.

Барон, отнюдь не считающий уловку такой уж примитивной, все качал головой, пока они проезжали грохочущий под копытами мост. Он недоверчиво покосился на зияющую черную дыру, из которой некогда лилась кипящая смола, а теперь висели клочья серой паутины, и почувствовал внезапно страстное желание остановить мирно шагающего мула и подумать как следует, не лучше ли положиться на здравый смысл проводника и не отправиться ли к Мюллер-Штауфену отведать в компании его хористок вкуснейшей форели, пока старая провидица передает ноты хозяевам замка. Да было уже поздно. Откуда-то сбоку вынырнул облаченный в ливрею вырезыватель силуэтов. Огромным ключом он силился открыть ворота, сложную конструкцию из обитых жестью балок. Наконец они со скрипом подались.

Замок оказался совершенно романтически запущенным. В плане он напоминал челюсть, единственным зубом которой была башня. Эта часть представляла собой ухоженные руины и бесполезные развалины, служившие задником и кулисами для очаровательного садика. Прелестнейшие дети природы счастливо сочетались там с останками мужественного прошлого: старательно освобожденные от сорняков остатки стен отделяли чистенькие цветочные клумбы и грядки с целебными травами от подстриженных газонов, цветущий кустарник скрывал своды, на неуклюжие колонны опирались шток-розы, а восхитительно петляющие дорожки вели меж сирени и боярышника к тенистым уголкам, где стояла белая садовая мебель и скучали мраморные богини в более чем скромных одеяниях. Симон был очарован. Он спешился и погрузился в созерцание нимфы, удивительно похожей на одну из незнакомых кузин, она лукаво улыбалась с каменного пьедестала. Теано пришло в голову то же самое, она взяла Симона за руку и с нарочитой веселостью потянула за собой.

— Бывший замковый колодец, — пояснил вырезыватель силуэтов барону, заинтересованно остановившемуся перед круглым бассейном, где среди кувшинок резвились сверкающие золотые рыбки. — Пробит в скале двумястами пленными маврами. Он очень глубокий.

— Тут хозяева купаются в полнолуние, — добавила г-жа Сампротти. — Считается, что золотые рыбки сообщают воде укрепляющие и даже омолаживающие свойства.

— Древнейшее суеверие, — подтвердил барон. — Не зря и в наши дни все так любят пластмассовых рыбок в ванне. А карпы — наиболее чтимый символ плодовитости.

— Барон, прошу вас, здесь Теано!

— Пардон.

***

Обитаемой была северная часть замка, представлявшая собой несколько примыкавших друг к другу островерхих зданий с пленительным, чуть монастырским двором в середине. Попасть во двор можно было только поднявшись по высокой парадной лестнице и пройдя недлинным коридором. Поэтому барон и Саломе Сампротти тоже спешились и отдали поводья вырезывателю силуэтов, привязавшему животных к решетке подвального окна.

Во внутреннем дворе на каменной скамье сидело товарищество по облагораживанию металлов и кормило мохноногих голубей, с воркованием расхаживающих вокруг. Когда гости показались под украшенной гербом аркой и Симон приветствовал идиллию благовоспитанно-сдержанным возгласом восторга, троица хозяев поднялась и широким фронтом двинулась им навстречу. Они были в широких, похожих на рясы одеяниях и с пушистыми мягкими бородами, достигавшими пояса и завивавшимися серебряными локонами вокруг шелковых шнуров, перехватывавших тонкую коричневую шерсть ряс, со скрещенными на груди руками и спрятанными в рукавах на монашеский манер пальцами. Первый справа был очень высоким, массивным и рыжим, второй — маленьким, толстым и лысым, третий — тоже очень высоким, но тощим, с волосами, как сухой мох, и с носом крючком. Саломе Сампротти представила их: Томас О'Найн, Гиацинт ле Корфек и Максим Фанфус, барон фон Тульпенберг — ирландец, бретонец и рейнландец.

— Это, стало быть, знаменитый д-р Айбель, — удовлетворенно произнес Гиацинт ле Корфек.

— Откуда вы меня знаете? — удивился Симон.

— Лично пока не имели удовольствия, — ответил за ле Корфека высокий Томас О'Найн, — но несколько месяцев назад, по поручению г-жи Сампротти, мы сделали для вас амулет. Надеюсь, он пригодился?

— Да уж, — хмуро отвечала Саломе Сампротти.

Гиацинт ле Корфек рассматривал Симона в лорнет со странно поблескивавшими зелеными стеклами.

— Разрази меня гром, — начал было он, но Саломе Сампротти сердито взглянула на него, приложив к губам палец.

— Не в родстве ли вы с Арпадом Тульпенбергом, наследным сокольничьим Манхартсберга, что еще три года назад был президентом Зеленого Креста? — осведомился барон.

— Да, но в дальнем, — холодно ответил тощий Тульпенберг. — Я имел честь платить его долги. Надеюсь, он считает, что я умер.

Барон принужденно замолчал. Австрийский Тульпенберг был всем известным попрошайкой.

— Господа, мы прибыли вовсе не с визитом вежливости, — прервала Саломе Сампротти воцарившееся молчание. — Я кое-что привезла вам, благодаря любезности нашего барона, по дружбе предоставившего в мое распоряжение уникальный документ. Вы ведь по-прежнему занимаетесь пифагорейской наукой?

Все трое разом ухватилась за бороды и польщенно заулыбалась.

— Говорите прямо, любезнейшая г-жа Сампротти, — ободрил Томас О'Найн ясновидящую, которая многозначительно похлопывала по своей крокодиловой сумке.

— Вероятно, сперва мы должны рассказать вам предысторию.

— Сударыня, умоляю вас! — барон вскинул руки.

— Не угодно войти? — Гиацинт ле Корфек указал приглашающим жестом на дверь.

— Я бы предпочел подождать здесь, пока г-жа Сампротти не окончит свой рассказ, — тихо произнес барон. — Делайте все, что сочтете нужным, сударыня. Симон, вы пойдете со всеми.

— Как вам угодно, барон. Это не займет много времени.

***

Барон закурил сигару и стал прохаживаться по двору. С профессиональным любопытством он заглянул в небольшой резервуар, куда по грубым каменным желобам стекала с крыш дождевая вода. Всплыл обыкновенный толстый карп и выставил из воды, ожидая подачки, покрытую серой слизью морду. Барон бросил ему обнаруженный в кармане кусочек печенья. Здоровый аппетит рыбы напомнил ему, что сам он после раннего обеда ничего не ел, и он отправился на поиски вырезывателя силуэтов Дуна, попросить стакан молока или что-нибудь в этом роде, чтобы занять время.

Последний раз он видел вырезывателя в углу двора и предположил, что тот вошел во дворец через полуоткрытую дверь.

— Мсье Дун? — окликнул барон сквозь щель. Ему почудился какой-то звук, он постучал и немедля вошел.

Барон оказался в светлом зале, напомнившем ему беспорядочно укрепленными по стенам и на полу снарядами, похожими на гимнастические, спортивный зал, устроенный его отцом в венском дворце: там, где теперь была библиотека. Он прошел мимо блестящей хромированной лестницы, каких-то латунных шаров, свисавших на цепях с потолка, пролез под брусьями и остановился на металлическом диске; тут послышался треск электрического разряда, и его сильно тряхнуло.

Он рассержено обернулся, решив, что кто-то позволил себе глупую шутку. И тут к собственному изумлению заметил, как начали расти зал и снаряды вокруг. Выросли и вытянулись брусья, перспектива искажалась все сильнее, латунные шары быстро удалялись. Он взглянул вверх. На потолке обнаружилось круглое окошко в стальной раме, под ним клубился голубоватый свет.

Потом распахнулась дверь, влетел Гиацинт ле Корфек и в ужасе закричал: «О Господи, микротор!»

Он кинулся к пульту управления и перекинул рычаг. Барон в ужасе воззрился на него: Гиацинт ле Корфек стал великаном, он теперь не доставал ему и до щиколотки. Барон в отчаянии замахал чудовищу, надвигавшемуся на него и грозившему растоптать. Возле диска оно опустилось на колени и попыталось схватить его огромными пальцами (кожа на них походила на ноздреватый сыр).

— Сударь, что вы себе позволяете! — вскричал, отступая, барон и вытащил пистолет, который в дороге всегда был при нем. Он решительно прицелился в левый глаз великана, влажный стеклянный шар, зрачок — как яблочко мишени в кольце радужки.

— Да нет же, несчастный! — прогремел ле Корфек, разинув рот с огромными, как лемехи плуга, желтыми зубами, угрожающе поблескивавшими из-за бородавчатого языка. Прутья бороды опустились еще ниже. Барон спустил курок.

— Ой! — завопил великан, отдернул руку и начал тереть глаз. Барон рванулся вперед и спрятался под пультом. Выглядывая из-за угла, он увидел, как Гиацинт ле Корфек выпрямился и уголком носового платка принялся искать за нижним веком мешающую ему соринку. Громадная слеза, чуть ли не пол-литра соленой воды, скатилась по щеке и пропала в воронках пор. Барон перезарядил пистолет.

Потом вошли Томас О'Найн, барон фон Тульпенберг, а за ними г-жа Сампротти, Симон и Теано: все исполины! Пальцы босых ног хозяев возвышались на лафетах сандалий, — просто батареи орудий с заклепанными стволами под маскировочными щитами грязных ногтей, большие пальцы — сущие минометы, поросшие сверху шевелящейся щетиной.

Барон забился под пульт и упал на пол с пистолетом наизготовку. От клубившейся вокруг пыли першило в горле, и он в отчаянии зажал рот рукой.

— Ты звал, Гиацинт? — спросил Томас О'Найн.

— Минутку, Томас — у меня тут пуля в глазу. Барон стрелял в меня. — Ага, вот она!

Ле Корфек вытряхнул из грубой ткани крохотную черную порошинку и засунул платок в рукав сутаны.

— Барон выстрелил тебе в глаз?

— Он попал под микротор!

Барон фон Тульпенберг вскрикнул и, развевая полами рясы, кинулся к пульту. Пыль поднялась столбом, и барон решил, что сейчас задохнется.

— Слишком поздно, Максим: я уже выключил. Я всегда предупреждал: из-за твоей небрежности когда-нибудь случится несчастье! Мышь, позавчера туда забежавшая, уже должна была бы послужить тебе уроком. Лучше бы ты сам туда залез!

— Гиацинт!

— О нет, нет этого не может быть, — причитал барон фон Тульпенберг, колотя кулаками по пульту так, что барон чуть не оглох.

— Где барон? — резко спросил Симон.

— Где-то здесь, — убитым тоном отвечал ле Корфек.

— Он спрятался, бедняга.

— Если барон попал под микротор, уважаемый доктор, — объяснил Томас О'Найн, первым из трех компаньонов пришедший в себя, — то он, вероятно, стал очень маленьким. Микротор — эту вот установку, мы, к несчастью, сконструировали совершенно попутно, чтобы уменьшать расстояние между внутриатомными частицами. Своего рода концентрация. Ужасно то, что процесс, кажется, необратим: несмотря на все усилия, нам до сих пор не удалось изобрести машину обратного действия, макротор. Гиацинт, ты заметил, на сколько он уменьшился?

Удрученный ле Корфек слегка развел большой и указательный пальцы. Он ошибся лишь на голову.

— И действительно ничего нельзя сделать? — ахнула г-жа Сампротти.

— Ничего, — хором отвечали владельцы замка.

— Но где же он, черт возьми?! — прикрикнул на них Симон.

— Здесь! — В мертвом молчании, воцарившемся после вопроса г-жи Сампротти, уменьшившийся в соответствующейся пропорции голос барона прозвучал мышиным писком.

— Вы слышали? — шепнула Теано.

— Г-н барон! Мой бедный г-н барон! — Симон упал на колени перед карликом, мужественно выглядывавшим из-под пульта. Барон судорожно сглотнул и украдкой прижал пистолет к груди. Голова Симона была больше, чем большой глобус в Павильоне Наций на последней Всемирной выставке в Вене.

— Говорите тише, Симон, — попросил гномик. — У меня стали очень чувствительными уши.

— Г-н барон! Что эти мерзавцы с вами сделали? — прошептал Симон.

— Так лучше, Симон, — барон заставил себя смотреть огромному секретарю в глаза. — Они не виноваты. Я искал вырезывателя силуэтов, чтобы попросить напиться, разумеется, мне не следовало расхаживать по этому незнакомому дому, о чудесах которого я и понятия не имел. Я слышал все сказанное. Так спасения нет?

— Спасение должно быть, — Симон не желал смиряться с судьбой.

Трое облагораживателей металлов с состраданием пожали плечами.

— Значит, я снесу и это. Мой предок — крот, а я — гном… — Барон закрыл лицо крошечными ручками, но тут же овладел собой. — И что же теперь делать?

— Прежде всего — убрать из дома всех кошек! — распорядилась г-жа Сампротти. — О том, чтобы ехать дальше, сейчас и думать нечего.

— Кошек у нас нет, — успокоил ее барон фон Тульпенберг.

— Дорогой барон, не согласитесь ли вы погостить у нас некоторое время? — спросил Томас О'Найн.

— Может быть, нам все же удастся сделать процесс обратимым, — живо добавил ле Корфек.

— Нет уж, в этом злополучном доме… или да: не могу же я вернуться в Вену в жилетном кармане секретаря и поселиться в конуре у пса моего садовника? Отправиться в Шенбрунн верхом на крысе? Облобызать мизинец на ноге Его Величества? Может, вам и в правду удастся вернуть мне прежний облик. Я остаюсь! Но позволю себе просить вас разрешить остаться при мне моему секретарю, моему доброму Симону, к его попечению я так привык. Симон, ты и теперь не бросишь меня? Карлика?

— Нет, г-н барон, — растроганно пробормотал Симон.

— Но что же бедный барон будет теперь есть? — спросила практичная Теано.

— О, никаких проблем. — Гиацинт ле Корфек явно обрадовался возможности этим объяснением несколько разрядить обстановку. — Мы просто будем ставить еду под микротор и уменьшать ее. Мы можем уменьшить все, что только ни понадобится барону: мебель, одежду, письменные принадлежности, книги. Никто не упрекнет нас, что в новом состоянии он терпит какие-либо лишения.

Симон возмущенно фыркнул, а Саломе Сампротти при этой бестактности нахмурилась. Тем не менее они успокоились насчет насущных нужд барона.

— Давайте попробуем! Он хотел молока.

— Господа! — При этом возгласе все взгляды устремились на Симона. — А не могли бы вы уменьшить и меня? Я готов последовать за бароном! — Потрясенные присутствующие уставились на него.

— Об этом прежде нужно как следует подумать, — с сомнением произнес наконец ле Корфек.

— Нет, Симон, пожалуйста, не надо! — всхлипнула Теано.

— Ты тоже можешь уменьшиться, если хочешь. Втроем наверняка будет веселее!

— Вам действительно настолько безразличны собственные размеры? — со значением произнесла Саломе Сампротти.

— Прошу оставить эти намеки, сударыня! — Движения Симона обрели вдруг странную плавность, голос звучал сдавленно. — Есть вещи, к которым просто привыкаешь…

— Я ни в коем случае не допущу, чтобы ради меня вы пошли на такую жертву! — привлек к себе внимание барон. — К тому же вы пригодитесь мне гораздо больше в качестве посредника в этом Бробдингнеге.

— Вы правы, г-н барон, — Симон, несмотря ни на что, вздохнул с облегчением.

— Мы восхищены вами, г-н барон, — произнес О'Найн, — тем, что вы встречаете свою участь с таким самообладанием.

Барон отмел ненужные похвалы коротким жестом.

— Мне надоело болтаться среди ваших башмаков! Вы собирались пить чай! Так и пейте, несмотря на этот инцидент. И возьмите с собой меня, если присутствие лилипута не отобьет у вас аппетит.

Симон положил руку на пол. Барон забрался ему на ладонь. Но встать не решился, а, стоя на коленях, ухватился за большой палец. Когда Симон выпрямился, барон попросил освободить для него нагрудный карман пиджака: если на такой высоте он сидит просто на ладони, у него кружится голова. Симон вытащил из кармана кружевной платочек и посадил туда барона. Тому карман оказался как раз по росту.

— Очень удобно, — поблагодарил барон. — Твид довольно колючий, зато отсюда мне легче с вами разговаривать.

Вырезывателя силуэтов Дуна они нашли во дворе. Он нес серебряный поднос с чайником и чашками, новость его удивила, но не слишком взволновала. Руки у него дрожали, и посуда дребезжала, как пожарная машина на ухабистой дороге, но скорее по причине преклонного возраста и некоторой нервозности, чем от страха перед человечком, выглядывающим у Симона из кармана.

— Замечательная штука, монсеньор, — пробормотал он так тихо, что расслышал только Симон.

— Идиот, — прошипел Симон в ответ и отвернулся от невинного взгляда его глаз, умноженных гранеными очками.

— В общем-то, очень мило, — прошептала Теано тетке, вместе с которой замыкала печальное шествие.

— Что? — рассеяно спросила Саломе Сампротти, а Теано вдруг расплакалась.

— Что с тобой?

— Раз Симон меня не любит, я хочу под микротор!

Хорошо, что в этот день г-жу Сампротти мучал ревматизм и все остальные намного опередили прихрамывающую даму. Никто не расслышал звучной пощечины, которой тетка наградила племянницу.

***

Когда они наконец уселись за низенький чайный столик и молча глядели на барона, хмуро рвавшего в клочки розовый лепесток, все почувствовали себя виноватыми. Теано тихо сморкалась в платочек, Томас О'Найн крутил кончик бороды, барон фон Тульпенберг играл вилочкой для пирожного, а Гиацинт ле Корфек все расправлял свою салфетку, разглаживал ее и складывал снова.

Наконец барон фон Тульпенберг откашлялся.

— Я уменьшу барону чашку и пару сандвичей, — сказал он, беря оставшийся прибор, все еще ждавший на подносе.

— Не надо, жаль майсенского сервиза, — возразил барон. — Возьмите какую-нибудь ненужную кружку. Для чего, собственно говоря, изобрели вы этот дьявольский аппарат?

— По правде говоря, из-за гномов, — покраснев, признался Гиацинт ле Корфек. — Я всегда страшно увлекался гномами. Все детство я слушал захватывающие сказки о гномах, старая тетка рассказывала мне их осенними и зимними вечерами перед сном. Тогда я сам очень хотел сделаться на всю жизнь гномом. Я никогда не забывал о них, ведь у нас в Бретани все дышит воспоминаниями о карликах и гномах, живших прежде в больших лесах. А потом узнал от Максима, несколько семестров изучавшего в Лейпциге социологию, что гномы — тайная страсть всех жителей Центральной Европы. Говорят, в Германии в каждом садике стоят гипсовые или глиняные гномы, очаровательные божества плодородия в красных колпачках, каждый со своими атрибутами: граблями, лопатами, маленькими тачками и лейками. Так нам пришло в голову всерьез заняться гномами. Мы, разумеется, собирались привлекать только добровольцев и ни в коем случае не делать их меньше чем ростом в локоть.

Гиацинт ле Корфек наконец расстелил салфетку на коленях и смущенно взял сандвич с огурцом. Симон задумчиво рассматривал свои ногти. Он чувствовал, что все ждут от него каких-то слов или действий, и ему было неприятно их разочаровывать.

— Не понимаю, что вы все так на меня смотрите, — проворчал он.

— Ты умеешь летать, — сказала Теано. — Единственный из всех нас.

— Ну и что? Может, это запрещено? Или я поэтому волшебник, или хотя бы искусный физик, как наши хозяева? Летать — это не искусство.

— Да, это просто отсутствие страха высоты, — подтвердил барон фон Тульпенберг. — Мы наслышаны о вашем захватывающем путешествии в Пантикозу.

— Но я не имела в виду шар. — продолжала Теано.

Саломе Сампротти сильно пнула ее ногой, и она умолкла.

— Есть и другие способы, — согласился Гиацинт ле Корфек. — Вот и чай для барона.

Как бы то ни было, но выглядело это очаровательно: барон ростом с палец уселся на спичечный коробок, закинул ногу на ногу и задумчиво помешивал в крошечной чашечке. Саломе Сампротти и Теано припомнились кукольные домики, мужчинам же — игрушечные железные дороги и домики из песка, и все смотрели на него прояснившимся взором.

— А не может ли статься, — вдруг начал барон, — что после утраты, во всяком случае — частичной, моих коллекций, эта потеря роста — последняя жертва, которую я приношу науке? Глядя теперь на окружающие меня предметы, я вижу их глазами гнома, как будто сквозь сильное увеличительное стекло. Вам, громадинам, никогда не понять, сколько нового, необычного в куске торта рядом со мной: душистое образование величиной с матрас, все в огромных дырках, а через край перебирается кто-то маленький, вроде жучка, не больше булавочной головки (с моей точки зрения), для вас вообще невидимый невооруженным глазом. Судя по бесформенному телу, это скорее всего одноклеточное, возможно, большая бактерия. Понимаете? Минога для меня теперь размером со среднюю акулу, селедка — с кита! Потрясающе. Я вижу все четче, подробнее, яснее…

После этих слов барон взволнованно зашагал вокруг вазы с букетом роз, стоявшей в центре стола, остановился перед Симоном и поднял правую руку, присягая.

— Симон, это новый этап, теперь у меня не будет ни предшественников, ни учеников. С сегодняшнего дня и до моей смерти наступит краткая эпоха микроихтиологии.

— Он снова совершенно прежний, — всхлипнула Теано.

Когда троица хозяев пообещала барону уменьшить также чернила, перья, бумагу, различные инструменты и научную литературу и снабдила его достаточным количеством сандвичей, пирожных и чая, беседа приняла почти нормальный характер. По молчаливой договоренности все старались держаться непринужденно, чтобы отвлечь барона от его неприятного положения.

От вежливых околичностей касательно путешествия, преимуществ жизни на природе и жалоб на предстоящую летнюю жару Томас О'Найн перешел к тому, что привело Саломе Сампротти и ее спутников в Монройю. Барон фон Тульпенберг взял ноты Пепи и сел за концертный рояль, блестевший в углу клавишами. Но спустя несколько тактов барон в ужасе зажал уши.

— Перестаньте, прекратите! — пронзительно запищал он. — Это ужасно!

— Я играю только то, что написано, — барон фон Тульпенберг был задет. — Признаю, есть в этом что-то новаторское, нечто от смелой импровизации, что должно быть неприятно традиционному слуху.

— Возможно, дело в том, что мои уменьшившиеся барабанные перепонки не выносят такого грохота, — ограничил свои претензии барон.

— Прошу прощения, но это же «стейнвей» — На продолжении никто не настаивал.

— Интересно, — пробурчал Гиацинт ле Корфек. — В высшей степени интересно! Но за чаем с пирожными мы вряд ли раскроем тайну симфонии моржей. Я перелистаю Флудда, а не то у Нойвирта окажутся какие-нибудь следы. Слуга покажет ваши комнаты. Ужин подают в семь. Замок в вашем распоряжении, за исключением лабораторий. Будьте как дома!

— Мы постараемся, — саркастически поблагодарил Симон, подсаживая барона в карман. — Не забудьте уменьшить кровать, умывальник, полотенца, зубную щетку, мыло и бритвенный прибор.

***

Перед сном Симон и Теано побродили по садику в развалинах, сказочному уголку, полному теней, ароматов, светлячков и цикад. Стоял один из тех ласковых вечеров, когда цирковая билетерша делалась мягкой и нежной. Оба все не могли забыть, как барон удалился в обувную коробку, поставленную рядом с кроватью Симона, оборудованную ему для житья, и закрыл дверь, прорезанную для него секретарем, на засов из согнутой шпильки. Только что взошла оранжево-красная луна, из смолистых лесов долетал пряный ветерок, а из пустых бойниц вылетали первые летучие мыши. На одной из террас они обнаружили позеленевшую бронзовую пушку, нацеленную в небо. Теано мягко взяла Симона под руку и с любовью глядела на него большими, ставшими еще больше в темноте, глазами.

— Симон, теперь тебе нет нужды возвращаться в Вену, — робко начала она. — Ты можешь остаться у нас в Пантикозе, со мной и тетей Саломе. Барон пусть живет в маленьком домике, что немой соорудил у нас на альпийской горке, и разводит в дождевой бочке маленьких рыбок. Он будет диктовать тебе свои наблюдения, а ты станешь писать стихи, и мы — ты и я…

Но Симон почти не слушал. Он завороженно смотрел поверх пушки на луну, потом высвободил руку и прислонился к стене, не замечая, что почти утонул в мерцающем плюще.

— Я так странно себя чувствую, — глухо произнес он. — Наверное, переел. Мне еще в детстве бывало нехорошо от клубники. О!

— Симон?

— Я вижу все, все!

То место, где светилось, как маска, бледное лицо Симона на фоне темных листьев, вдруг опустело.

— Симон, где ты? — беспомощно спросила Теано. Потом, громко вскрикнув, кинулась в шелестящую чащу листьев, в отчаянии начала ощупывать узловатые ветви, трясти их и пыталась оторвать от стены. За эти мгновения она пережила весь ужас, что выпадает на долю женщины, когда ее возлюбленный испаряется без всякого предупреждения и прощания. Наконец она нащупала плечо, жилетные пуговицы и нос, вырвала Симона из объятий плюща и прислонила к пушечному лафету.

Симон был в полном замешательстве. Он не мог описать Теано, что с ним только что стряслось. Луна, на которую он глядел, внезапно распалась на множество серебряных колец, как кружок луковицы. Кольца раскатились по всему небу, танцуя и множась до тех пор, пока блестящая пульсирующая паутина не окутала Симона. Паутина переливалась всеми цветами, волновалась, будто в ней кто-то бился, сыпались искры, солнца сжимались в пылающие, бешено вращающиеся шары. А потом весь этот круговорот опрокинулся за горизонт, то, что было внизу, стало верхом, звезды — внизу, земля — наверху, луна — посередине: селеноцентрический мир в обратной перспективе. И Симон тоже закружился. Все черно, диск, свернутая бесконечность со сверкающим пупом луны, а Симон — игла безумного граммофона, из трубы которого рвется поток образов и звуков: стада мамонтов, трескающиеся ледники, дымящиеся вулканы, Цезарь у Рубикона и Лунный человек — а он-то откуда? разве не вокруг него все крутится? — из последних сил переваливающийся через край какого-то кратера, раздающие благословения папы и бодисатвы, отец, перебравший на празднике по случаю окончания школы, пляшущие на лугу крестьяне, канонада при Вальми и стая волков, гонящаяся по тундре за санями, — и наконец Симон собственной персоной: в начальной школе, усердно пишущий сочинение, а все пальцы — в чернилах, в Управлении Лотерей, у вдовы Швайнбарт. И он знал, что может задержаться в любом моменте, любой секунде своей почти тридцатилетней жизни и видел с высоты этого, такого короткого и такого длинного отрезка, как корни и крона всевременного древа становятся бесчисленными возможными вариантами в глубочайших безднах будущего и прошлого. А потом все это смешалось, когда Теано схватила его за плечо и вытащила из плюща на террасе замка Монройя у старой бронзовой пушки, целящей в небо.

— Что с тобой, Симон? — испуганно спросила Теано.

— О Теано, что я тебе покажу! — в упоении вскричал Симон, обнял ее и оттолкнулся от террасы. Они стремительно поднимались. Замок остался далеко внизу. Искрами светились два окна.

— Это комната твоей тетки, а под ней — библиотека.

И они уже парят у окна библиотеки, за ним возле огромного, заваленного бумагами стола сидят Гиацинт ле Корфек, Томас О'Найн и Максим Фанфус, барон фон Тульпенберг, листая толстые фолианты и делая заметки в записных книжках. Потом они поднялись на головокружительную высоту, увидели горы, море. Далеко на востоке небо светлело. Они полетели навстречу солнцу, пересекли сапог Италии, Грецию с ее бесчисленными островами и увидели, как загорелись в свете зари барханы аравийской пустыни.

Когда они вновь оказались на террасе и Симон разжал объятия, молодая женщина лишилась чувств. Симон отнес Теано в ее комнату. Осторожно, словно стеклянную, положил на кровать и провел рукой по ее глазам. Потом задул ночник.

— Симон, Симон… — прошептала она.

— Что, Теано?

Симона окружало бело-золотое сияние. Теано закрыла глаза руками. Симон ласково ей улыбнулся и вышел твердыми шагами.

На лестнице Симону повстречался вырезыватель силуэтов, несший три лазурно-голубые ночные вазы в комнаты своих хозяев на манер официанта, тащущего пивные кружки. Мсье Дун вскрикнул, выронил свою хрупкую ношу и прижался к стене.

— Монсеньор! — прохрипел он.

— Как вы узнали меня? — строго спросил Симон. — Вы уже в Вене вели себя крайне странно.

Вырезыватель силуэтов не отвечал. На четвереньках он сползал задом наперед по ступенькам.

— Как вы узнали меня, Дун? — Симон схватил вырезывателя за шиворот и поставил на ноги.

— Я художник, монсеньор, — задыхаясь, произнес вырезыватель силуэтов. — Художники — друзья богов. Монсеньор — не первый, кому представилось быть разоблаченным мной. Я бежал от них. Человеку, привыкшему иметь дело всего лишь с черной бумагой, такие разоблачения не по плечу. Умоляю вас, монсеньор, я больше не могу смотреть на монсеньора — глазам больно!

— Мне очень жаль, Дун. Подметите черепки. И со следующего месяца оставьте службу, вы, Микеланджело благодатной тьмы! Что вам до богов?

— Никто не принимает меня всерьез, никто не верит в мое искусство, да и разучился я ему…

Быстрым движением Симон сдернул с носа вырезывателя потешные граненые очки и швырнул их на пол. По лестнице разлетелся дождь осколков.

— Вы — просто жалкий честолюбец, — констатировал он сухо. — Лишь комедианты могут претендовать на аплодисменты. Куда придет мир, если художники будут работать, только если их произведения станут покупать? Вы — величайший из вырезывателей силуэтов всех времен, и можете хоть с голоду помирать!

— Благодарю, монсеньор, благодарю! — проскулил вырезыватель. — Никто еще не говорил мне этого!

— Подозреваю… — Симон не окончил фразы. Он подозревал, что боги вырезывателя силуэтов были парнями непроходимо серыми, но это — не для человеческих ушей.

— Не столь уж многим выпадала честь узнать бога. Задумайтесь хотя бы над этим, Дун!

— Я исполню все, что угодно монсеньору!

— Тогда избавьте меня от дурацкого титула! Я — д-р Симон Айбель из Вены, ясно? Отправляйтесь за запасными горшками, а то ваши хозяева всякое терпение потеряют! И дайте мне пройти: я шел в сад.

***

Когда Симон вошел в комнату и, приветливо поздоровавшись, сел за стол, завтракала одна г-жа Сампротти, смотревшая на него пронзительно, но несколько неуверенно.

— Моя бедная племянница совершенно не в себе, г-н доктор, — начала она с мягким укором. — Девочка совершенно не готова к подобным экскурсиям! Если в ближайшее время вам потребуется спутница, то я к вашим услугам. Я пыталась ей внушить, что все — просто сон, но боюсь, она мне не поверила. Будучи в ажитации, она, возможно, неподобающим образом сравнивает собственную претенциозно-ничтожную особу со всевозможными возлюбленными богов. Но она, к сожалению, не Леда и не Алкмена и не годится в созвездия. В наше время куда лучше оставаться на земле, если только она достаточно ровная.

— Сударыня, вы говорите загадками! — Симон покачал головой. От дальнейших объяснений его избавил Тульпенберг.

— Как барон? — спросил этот удивительный дворянин. Положив рядом со своим прибором подзорную трубу, он с любопытством заглянул в вазочку с вареньем. На нем была вчерашняя ряса и вишневая двууголка.

— При всем моем к вам уважении, барон Тульпенберг, — произнесла г-жа Сампротти, — что все же означает сей головной убор?

— Нижайше прошу прощения. Тяжкие труды в обсерватории: сочетание светил этой ночью было неблагоприятным. Ах, вы о моей шляпе! — Он рассеянно снял двууголку и погладил лысину. — В башне чертовский сквозняк. А как барон?

— Произошло нечто весьма примечательное: барон преображается.

— Преображается? — От изумления Симон пролил мед на скатерть. — И вы только сейчас говорите мне об этом?

— Поскольку сама еще не могу оценить всех последствий. А судьбе безразлично, что ее веления обсуждают за завтраком. Весь вопрос в том, является ли превращение барона для него счастливым? Исполнением его заветнейших мечтаний? Полюсом, прямо противоположным его предку-кроту, таким образом, катарсисом этого противоестественного семейства? Я хотела бы поговорить об этом с ле Корфеком, он занимался подобными материями, но и от него не жду ясного ответа.

— Гиацинт любит поспать, — извинился за друга барон фон Тульпенберг.

Симон так хватил по столу кулаком, что из чашек выплеснулся кофе, а ножи и ложечки со звоном подскочили.

— Кто-нибудь объяснит мне, черт возьми, что здесь происходит? Во что превращается барон?

— В рыбу. А вы и не знали, г-н доктор?

— Нет.

— Не смейтесь над старой женщиной, доктор! Так вот: под утро барон пробрался в мою комнату сквозь щель в двери и разбудил меня. Его секретарь, г-н доктор Айбель, всю ночь отсутствовал и не изволил сообщить, где его искать… — Саломе Сампротти уставилась на Симона глазами-устрицами. — Барон жаловался, что у него ломит все тело, а кожа чешется. Потом сказал, что на икрах у него выросла чешуя.

— Чешуя?

— Рыбья чешуя. Он тяжело дышал и требовал воды, чтобы окунуться. Я выполнила его волю и поставила на пол мисочку.

— Какую мисочку?

— Ну… ах!.. Ну, просто мисочку, я кладу в нее на ночь мою челюсть. Утром он все еще был там: совершенно голый, весь в чешуе, а за ушами у него открылись жабры. На спине пробивается плавник, а ноги до колен срослись.

— Какой ужас, — пробормотал Симон. Сначала он побледнел как смерть, а потом покраснел от стыда, что как раз этой ночью бросил беспомощного барона одного. — Немедленно идемте к нему!

— Я охотно избавила бы вас от этого зрелища. Сейчас он у меня в умывальном тазу. Превращение зашло уже очень далеко.

***

Барон плавал у дна белого эмалированного таза. О человеке напоминали лишь выразительные глаза да щеточка усов на рыбьей морде. Серебристая чешуя сплошь покрывала веретенообразное тело, полностью сформировались грудные, боковые, анальные, спинные и брюшные плавники.

Завидев секретаря, барон всплыл и высунул голову из воды. С дрожащими губами Симон наклонился к нему.

— Ш-шимон, — пробулькал барон и плеснул хвостом.

Симон молча кивнул. Большая слеза капнула в таз рядом с бароном.

— Ш-швежей воды!

Симон подлил барону свежей воды из кувшина. И тот ожил. Неуклюже попытался схватить муху, охорашивавшуюся на краешке таза. Но потом его тело судорожно изогнулось, он перевернулся животом вверх и медленно поплыл, показывая перепуганным зрителям белесое брюшко, по направлению к мухе, продолжавшей с уютностью умываться.

— Мне кажется, он умер, — сказала Саломе Сампротти и перекрестилась.

— Почему вы не знаете этого наверняка? — взорвался Симон. — Почему вам как раз теперь кажется? Никогда вы ничего толком не знаете!

— Увы, да, — огорченно призналась она. — Иначе я наверняка была бы очень богатой и очень могущественной. Но на этот раз ваш упрек несправедлив. Я не отвечаю ни за душевное, ни за физическое здоровье рыб.

— Он умер, — повторил и барон фон Тульпенберг. — Он не шевелится. Так выглядят мертвые рыбы.

— Как это могло случиться?

— До сих пор мы всегда уменьшали только в соотношении четыре к одному, мы опасались, что микротор нарушит молекулярную структуру. Ведь изменения при воздействии нашего прибора очень значительны. Собственно говоря, мысль о том, что измененная материя может быть подвержена изменениям при психическом воздействии, пришла Томасу. Плавающий тут вот печальный результат есть прискорбное доказательство справедливости его гипотезы. Барон слишком много думал о рыбах, возможно, видел их во сне…

— Но почему он умер?

— Любое превращение требует очень большого напряжения. Вероятно, все его силы исчерпало усилие преодолеть дистанцию между человеком и рыбой. Кто скажет остальным?

— В этом нет нужды: вот они!

Теано, Гиацинт ле Корфек и Томас О'Найн узнали в столовой от мсье Дуна, что остальное общество как раз направилось в комнату г-жи Сампротти. Завидев Симона, Теано облегченно улыбнулась и страстно раскрыла ему объятия, но замерла, заметив между возлюбленным и теткой барона в тазу.

— Что это?

— Это не зрелище для девушек, дорогая, — поспешно произнес барон фон Тульпенберг, вставая между ней и тазом.

— Это барон: превратившийся в рыбу, голый и мертвый, — спокойно объяснила г-жа Сампротти.

— Не угодно ли тоже преобразиться? — ядовито осведомился Симон у троих ученых. — Вы могли бы превратиться в философский камень!

— Я уже думал об этом, — с сомнением отвечал Гиацинт ле Корфек.

— Должны быть и другие пути, — возразил Томас О'Найн. — В нашем случае об уменьшении и речи быть не может.

***

Вопреки глубочайшему горю перед лицом смерти вскоре все-таки задумываешься, как наидостойнейшим образом избавиться от тела. Чем дороже нам покойный, тем меньше хочется, чтобы дурной запах осквернил память о нем. Так или иначе, а консервация — благороднейший из видов погребения: при ней сохраняется форма и предотвращается естественный распад тела. Это достигается различными путями: в одном случае удаляют все подверженные разложению части, а оставшееся чем-нибудь набивается, как то происходит с мумиями и охотничьими трофеями. В другом случае прибегают к необычным, применяемым в чисто научных целях средствам, как то: карболка, спирт, различные смолы или обезвоживание.

Именно Саломе Сампротти пришла гениальная мысль о консервной банке.

— Он заслужил, чтобы мы завершили превращение, столь безжалостно прерванное смертью, во всяком случае, отнеслись к нему с уважением, — сказала она. — Он заслуживает золотой банки с драгоценными каменьями и жемчугами и эмалевым гербом на крышке, где будет покоиться в полном одиночестве.

Симон недоверчиво поглядел на нее, ему показалось, что г-жа Сампротти позволяет себе чересчур много. Но она была совершенно серьезна, и никто не рассмеялся и не возмутился. Да и в самом деле: как еще прикажете поступить с мертвой рыбой? О достойных похоронах по христианскому обряду и речи быть не могло, ведь вне всякого сомнения ни один священник не согласился бы отпевать сардину. Точно так же нельзя было выбросить его на помойку, отдать кошке — кошек в замке вообще не было — или скормить курам.

Поэтому Симон добавил:

— Расколотый герб. Он — последний в роде.

— И на банке — какое-нибудь подходящее к случаю изречение, — добавил Гиацинт ле Корфек.

— Aurum et oleum non perditi, — предложил барон фон Тульпенберг.

— Банку мы за свой счет закажем у лучшего ювелира в Ургеле, — пообещал Томас О'Найн.

— А до тех пор? — спросила Теано.

— Мы поступим с ним, как с настоящей сардиной.

— В моем тазу ему ни в коем случае не место!

— Дун достанет его и переложит в банку, пока мы не узнаем, как поступают с сардинами. Наверное, прежде чем класть в масло, его следует засолить.

***

После кончины барона образовалась пустота, и нужно было перераспределить роли. Пустота страшит не природу, но людей, в первую очередь — женщин. Пока мужчины были еще погружены в почтительное оцепенение перед величием смерти, бразды правления взяла в свои руки г-жа Сампротти, а Теано припудрила свой покрасневший от горя нос, ибо перспективы стали ей теперь абсолютно ясны. С артистической отрешенностью, охватывающей обычно женщин перед зеркалом, Теано подвела свои густые брови, накрасила ресницы и решила, что для объяснения с Симоном выглядит достаточно инфернально.

Он был в саду, верхом на той самой пушке, от которой они каких-то двенадцать часов назад отправились на головокружительную прогулку. Он курил трубку; эта картина мирной печали, возможно, заставила бы особу, менее решительно настроенную, усомниться в справедливости своих притязаний. Но Теано уже приготовилась выплеснуть ребенка вместе с водой, того ребенка, которого у нее никогда не будет. Ей непременно нужно было сменить приуготованное ей на этом свете место на место в аду — в жизни и в постели дьявола, сидящего на этом вот смертоубийственном орудии, ковыряя веточкой в трубке и пуская голубые клубы изо рта и из носу. Она предусмотрительно расстегнула еще одну пуговицу на блузке и окликнула:

— Привет, Симон! — подойдя достаточно близко.

— Привет, — ответил тот, не оборачиваясь.

— Что ты теперь будешь делать, Симон? — спросила она, легонько касаясь его плеча.

— Не знаю, — отвечал он хмуро. — Может, поеду домой к родителям. Может, стану причетником у священника в обервельцской церкви.

— Ха-ха, — иронически рассмеялась она, по праву сочтя такую перспективу абсурдной.

— Нет. Может, стану помощником нотариуса. Что-то же надо делать. Я и представить себе не мог, что барона когда-нибудь не станет. Сначала Пепи, теперь барон, только я и остался. — Он внезапно обернулся и посмотрел на нее. — Правда, странно?

— Симон, ты меня любишь?

Он удивился:

— По-моему, сейчас не самое подходящее время раздумывать об этом. Почему ты спросила?

— Я тебе нравлюсь?

— Да, конечно. Но не объяснишь ли…

— Ты же дьявол, и я хочу быть твоей женой.

— Дьявол? Господи помилуй!

— Бессмертный и вездесущий.

— Я?

— Или ты забыл, что было ночью? Ты женишься на мне?

— Я… — Симон провел рукой по глазам. — Я не прочь. Правда, твоя тетя утверждает, что ты меня не любишь, ну да ты должна лучше знать.

— Тогда мы будем всегда вместе летать. Везде!

— Да, ты права: летать я тоже умею, — произнес он нерешительно.

***

— Г-н доктор! Г-н доктор Айбель! — раздался в саду голос Гиацинта ле Корфека. Он и оба его друга решили, что нельзя терять даром времени, пока этот необычный гость еще в Монройе.

Симон спрыгнул с пушки.

— Меня зовут, — зачем-то пояснил он.

— Ты правда женишься на мне?

— Да. И пошли — может, опять что-нибудь стряслось с бароном. В таком дурацком замке все может быть!

Троица хозяев ждала у ворот в обществе Саломе Сампротти. Они чрезвычайно почтительно его приветствовали, и Теано, успевшая подхватить его под руку, засияла. Она чувствовала себя невестой. А в такой ситуации любая девушка с восторгом греется в лучах славы избранника. Для Теано, однажды чуть не ставшей наездницей, пришла великая минута: знаменитая Саломе Сампротти кланяется, а она, племянница, над которой все время смеялись, стоит с высоко поднятой головой рядом с объектом таких реверенций, его избранница, его будущая жена.

— Речь идет о вашей левитации, — смущенно начал Томас О'Найн. — Г-жа Сампротти взяла на себя смелость рассказать нам об этом. А из ее письма, в котором она заказывала для вас амулет, мы поняли, что вы столкнулись с определенными трудностями. Г-жа Сампротти доверила нам, что этой ночью вы прошли Великое Посвящение. Нашему слуге вы явились во всем величии… — Он замолчал нервно теребя кончик пояса.

— Нам бы хотелось знать, как все это происходит, — пришла ему на помощь г-жа Сампротти.

— Да, г-н доктор, нам бы очень хотелось знать это, — с облегчением подхватил Томас О'Найн. — Понимаете, г-н доктор, мы уже битых двадцать лет торчим в этом замке и ищем философский камень. По всем букинистическим магазинам Европы и Азии мы собрали все книги, какие только смогли добыть; чего уж там, Гиацинт даже переодевался уборщицей, чтобы стащить в Национальных библиотеках Парижа и Вены манускрипты, до которых нам иначе было не добраться. Сначала он жил и работал здесь в полном одиночестве. Потом к нему присоединился Максим: Гиацинт нашел его по объявлению в «Герметическом обозрении». И они соорудили большой дистиллятор и balneum mariae. Я последним нашел дорогу в Монройю, после очень оживленной переписки по поводу «Химического бракосочетания», мною тогда опубликованного. На мои деньги мы купили у «Рускоффа и Глюфандля» новейший атанор, как раз выброшенный этой фирмой на рынок. Он и сегодня исправно служит, хотя модель с тех пор не раз модернизировали. Мы вовсе не жалуемся, что чересчур медленно продвигаемся вперед. Спустя примерно десять лет мы открыли удивительную субстанцию, которую даже великий Фульканелли считает Первичной Материей, а всего несколько месяцев назад нам удалось разложить Красного Льва. Но вы только поглядите на нас! Лучшие годы нашей жизни отданы работе, а мы еще Бог знает как далеки от долгожданного дня, когда сверкающий Феникс явится из превратившегося в пепел Яйца Философов. Попутно мы много чего наизобретали и сконструировали — микротор, например, за умеренную плату составляем гороскопы и делаем амулеты, изготавливаем весьма полезную при ревматизме мазь на целебных травах и сбор от ожирения и нечистой кожи. И вот мы перед вами со всей этой чепухой в натруженных руках, перед вами, молодым еще человеком, достигшим, совершенно очевидно и без особых трудов вершины: metaheautos собственной персоной! Ну разве не простительны наше любопытство и зависть?

— Боюсь, господа, вы ждете от меня слишком многого, — отвечал Симон в замешательстве. — Мне, собственно, нечего вам открыть. Вот г-жа Сампротти давно уже пытается увидеть меня насквозь. И уж если ей нечего сказать, то от меня вы и подавно узнаете еще меньше: честно говоря, я не понимаю даже загадочных выражений, которыми вы изъясняетесь.

— Я лично запретила ему читать, — заметила г-жа Сампротти. — Это — совершенно необразованный самородок, и я решила, что его развитие лучше пойдет без какого-либо академического принуждения.

— Вы ощутили действие вашего амулета? — осведомился барон фон Тульпенберг.

— По правде говоря, нет. Впрочем, припоминаю, что в первую же ночь после того, как я его надел, я впервые летал по-настоящему.

— Он говорит о левитации, — пояснила ясновидящая.

— Да. Но не думаю, что это связано с амулетом, я и до того несколько раз ощущал странную потребность подняться над землей.

— Так вы вообще ничего не знаете? — разочарованно спросил Томас О'Найн.

— Вероятно, в этом и заключается тайна его успеха, — сказала г-жа Сампротти. — Все авторитеты сходятся в том, что необходимо быть свободным от каких бы то ни было честолюбивых помыслов. А к вам, господа, это никак не относится!

— Не совсем, — признался барон фон Тульпенберг. — Но нет человека, который бы хоть чуть-чуть не мечтал об этом. Нет человека, который бы втайне не надеялся, что никогда не умрет. А уж какое-то честолюбие есть у всех.

— Вы заблуждаетесь, уважаемый барон, — возразила г-жа Сампротти. — Вот стоит человек — если мы вообще еще можем называть его человеком, — который делает лишь то, что согласуется с его совестью. С ней же согласуется довольно много, как может засвидетельствовать моя племянница.

Теано даже не дала себе труда покраснеть. Тем не менее все в замешательстве умолкли.

— Для меня достаточно вашего поразительного и неслыханного умения летать, — скромно обратился наконец Гиацинт ле Корфек к Симону. — Не согласитесь ли вы показать нам, как это выглядит?

Симон вполне был согласен. Он напряг мускулы, поднял диафрагму и полностью сконцентрировался на моменте отрыва от земли. Но, словно привязанный, не трогался с места. Он недоуменно покачал головой, возвел к небу глаза и проделал несколько дыхательных упражнений. Потом попробовал еще раз, согнув руки и по-лягушачьи подпрыгивая.

— Симон, соберись! — велела Теано.

— Может быть, мы можем помочь вам? — спросил Гиацинт ле Корфек.

Симон сердито взглянул на него:

— Вы совершенно сбили меня с толку своей болтовней. Для полета нужна полная сосредоточенность, к тому же, вероятно, определенное стечение обстоятельств, случающееся не каждый день.

— Не может ли быть тому причиной слишком плотный завтрак? — предположил барон фон Тульпенберг.

Симон упрямо подпрыгивал.

— Ты смешон, — взорвалась Теано. — Просто смешон!

— Придержи язык, — прошипел Симон в ответ. — И она еще собирается за меня замуж!

— Я? Лягушек повсюду пруд пруди, мне же нужна лишь та, что превратится в короля!

— Ну, если это все…

— Или ты сегодня же прилетишь ко мне, или между нами все кончено! — Она в ярости бросилась прочь, в лес.

Симон с огорчением посмотрел ей вслед. Троица, следившая за краткой сценой с неприкрытым интересом, теперь явно соображала, следует ли как-то реагировать на нее, и если да, то как? Симон подпрыгнул еще раз, и попытка удалась: он висел в воздухе на миг дольше, чем то позволяла сила тяжести. Заметила это лишь Саломе Сампротти. И демонстративно захлопала в ладоши.

— Давайте-ка оставим г-на доктора в покое, — пришла она на выручку Симону, устало отиравшему пот со лба. — Вне всякого сомнения, он летает. Племянница рассказывала об этом такое, что у вас волосы дыбом встанут. Как все мы знаем, летать — занятие слишком непростое, чтобы предаваться ему после уже упомянутого вами завтрака и трагической кончины барона, после которой и двух часов не прошло, лишь для развлечения или — в принципе я ничего не имею против — удовлетворения профессионального любопытства, а не то из спортивного азарта. Опомнитесь, ведь наверху лежит покойный! Благое намерение законсервировать тело в золотой банке — еще не все. Я понимаю, что внимания заслуживает каждое из обрушившихся на нас вчера событий, но нельзя же забывать одно ради другого.

— Барон стал жертвой трагического несчастного случая, в котором никто из нас не виноват, — возразил барон фон Тульпенберг.

— И именно вы говорите об этом? Просто поразительно! — подхватила г-жа Сампротти. — А не вы ли забыли выключить злосчастный микротор и даже не заперли дверь, так что ничего не подозревавший барон попался в эту дьявольскую ловушку?

— Господа, господа! — попытался успокоить присутствующих Гиацинт ле Корфек. — Максим, ты, безусловно, не прав, ты тоже виноват! Но того, что барон потом станет рыбой, никто не мог предусмотреть. Его смерть и наш сиятельный гость, г-н доктор Айбель, равно должны быть предметом нашего внимания. Вы должны понять, сударыня, что в создавшемся положении мы прежде всего интересуемся гостем. Смерть для нас — нечто… э-э-э… все же более знакомое. Незабвенный барон останется еще некоторое время с нами, а вот г-н доктор после своего преображения может решить отказаться от нашего скромного гостеприимства.

— И в мыслях не было, — успокоил его Симон.

— Оставьте нас, — сказала Саломе Сампротти, ухватила его за руку и повлекла за собой.

***

Пожилая дама со вздохом уселась за стол под большой липой. Жестом предложила Симону последовать ее примеру.

— Теано… — начал было Симон, но г-жа Сампротти не дала ему договорить.

— Выбросьте же наконец из головы эти глупости, — произнесла она. — Я предупреждала: Теано вас не любит. Она хочет выйти замуж за чародея или полубога. Теано так страстно любит все сверхъестественное, что больше ничего не видит. Когда она на заре сидела в сарае и подглядывала за вашими упражнениями, она еще колебалась. Отсюда ее восторги по поводу подтвердившихся подозрений, отсюда и непомерные претензии. Ей ни за что не смириться с тем, что необычное столь обыденно. Люди разучились видеть Бога в человеке. Теперь она мечется по лесу и ищет дерева повеситься. Не бойтесь! Она не повесится. Скоро она засядет вот за теми кустами в ожидании, когда мы уйдем, чтобы пробраться в свою комнату. К ужину она не спустится: предпочтет голодать, чем попасться вам на глаза. Вот дурочка! Если бы я была молода, то все бы сделала, чтобы именно теперь выйти за вас замуж! Но вы бы не женились на мне, я всегда была страшна, как смертный грех…

— Кажется, я и на Теано не хочу жениться, — признался Симон. — Поймите меня, сударыня: Теано мне очень симпатична, но, боюсь, мы не слишком подходим друг другу.

— При таких обстоятельствах я с удовольствием помирю вас, — великодушно пообещала Саломе Сампротти. — Пойду к ней после ужина и скажу, что вы ни в коей мере не считаете себя помолвленным. Легкая интрижка наконец кончилась. И самое время! В Австрии уже ждет предопределенная вам супруга!

— Я не спешу.

— Это не важно. Вы все равно на ней женитесь.

Симон поднялся:

— Я немного устал. Если позволите…

— Нет, так просто вам не уйти. Вы должны еще рассказать мне, что случилось сегодня ночью!

— Да не знаю я, — произнес он удрученно.

И Симон действительно не знал. После встречи с вырезывателем силуэтов он вернулся в сад — но это неважно. Совершенно все равно, где становиться полубогом.

Этой ночью Симон достиг границ возможного. За эволюцией, на которую он решился скорее из любопытства, последовала мутация. Во время полета, в который он из прихоти и по доброте взял Теано, ему стало ясно, что пространство его больше не связывает. Как и предполагала Саломе Сампротти, он мог со скоростью мысли перенестись куда угодно. Ни одна спиральная туманность не была слишком далекой, а собственное сердце — слишком близким. Но одновременно с пространством пали и оковы времени, ведь пространство — просто функция времени, и одно не может существовать без другого, как печать и оттиск, а действительность — между ними.

Симон попал в высшее общество. В бесконечности сновали боги и полубоги, ухаживали за отведенными им звездами, как за приусадебными участками, убивали время олимпийскими играми, являлись то там, то здесь и принимали поклонение верующих. Звучали прославленные имена, знакомые Симону с гимназических времен: большие древние семейства с разветвленным родством. Они образовывали замкнутую касту, своего рода столбовое дворянство, имевшее на земле, центре Вселенной, свои храмы, священные горы и оракулов. Кроме того, имелось еще множество «новопожалованных», своеобразный безымянный народец, с переменным успехом старавшийся забыть о том, что его позабыли. С большим размахом устраивались всяческие празднества, а коль скоро время было обратимо, повторяли их все снова и снова, чтобы в который раз блеснуть все теми же остротами. Иногда даже кто-нибудь из столбовых пускал их в свое святилище, желая развлечься или просто найти разумное применение покинутому его приверженцами храму. Несколько упрямцев настойчиво пытались достичь границ бесконечности, поскольку предполагалось, что там-то и обретается творец. Из экспедиций этих они возвращались совершенно измочаленными и растерянными, а потом выпивали на пирах невообразимое количество нектара.

27 июля 1832 года вдруг стало таким же, как все другие, днем, Симон мог выудить его из бесконечной череды дней и со скоростью мысли оказаться в Экс-эн-Прованс перед прелестным маленьким дворцом, называвшимся тогда «Ласточка». Но не захотел. И вовсе не по сентиментальной привязанности к старой оболочке и ее содержимому он отказался от переменчивости Протея, бывшей столь близко. Захоти он — и отправляйся в маске божественного шакала Анубиса в гости к египетскому фараону или играй в покер с Джесси Джеймсом, а не то в свите папы Льва выезжай навстречу вождю гуннов Аттиле. Но какой в этом интерес, если, будучи по определению всезнающим, ты и так знаешь, как обстояли дела или как они могли бы обстоять, если бы ты вмешался в ход вещей? Он содрогнулся при виде титанической скуки, зевавшей ему навстречу с порога царствия небесного. Играть с людьми становилось при таких обстоятельствах развлечением весьма жалким. Уж не прикажите ли развлекаться всю вечность напролет чаями в развалинах монастыря, увеселяя хорошеньких коллег игрой на флейте? Тереза, одна из сивилл, кельтская жрица Фиона и кузен в белом кафтане явно только того и дожидались. И до чего же понятен интерес дам и господ к нему: наконец-то новое лицо!

У врат этого псевдопарадиза Симон скромно произнес: «Нет, спасибо». Он не попался на приманку неограниченной свободы, она не по вкусу г-ну доктору Айбелю. Элизий оказался просто комфортабельной преисподней, где любой аппетит пресыщался превосходящим всякое воображение количеством всяческих удовольствий и приятностей, а обитатели его погружались в цепенящий сон, уже бесследно поглотивший древних богов. Чай быстро надоедает. Поначалу еще предпринимаются попытки вербовать новых блаженных, назначать опасные рандеву смертным, изобретать изысканные игры и любовные интриги с собственными правилами. Как учит античная мифология, наиболее длительной притягательностью обладает сексуальность. А потом все: все известно и все доступно, но ничего не хочется, ну совершенно ничего. Это хуже смерти.

Велика доблесть Симона, не заразившегося, несмотря на почти неодолимое искушение, вкрадчивым недугом бессмертных. Безграничную свободу, доставшуюся ему по прихоти природы, он использовал только для того, чтобы от этой свободы отказаться: разумеется, такая возможность была ему предоставлена тоже. Без долгих колебаний он решил раз и навсегда остаться человеком Симоном и вести совершенно нормальную, полную опасностей человеческую жизнь. Status quo ante был восстановлен. И похоже, он стал примером для подражания. С тех пор как боги повадились сбегать в люди, Олимп осиротел.

Вообще говоря, принимая столь скоропалительное решение, Симон не учел некоторых деталей. Так, вовсе не было сказано, что с отказом от божественности он должен разучиться летать, ведь на начальных стадия полет — искусство, абсолютно человеческое. Вот и Симон научился ему тогда, когда еще мог считаться совершенно нормальным смертным, к тому же глубоко в каждом из нас таится зерно бессмертия, а любой Геркулес рано или поздно оказывается на распутье. Симону иногда, в минуты наивысшего восторга, хотелось и дальше подниматься в воздух, но ненадолго и не бесцельно. Конечно, тот, для кого расстояний не существует, может с таким же успехом ходить пешком, но старый добрый образ пешего хождения, от шага до бега сломя голову, превращается в бессмысленный ритуал, если его выбирают не по причинам, диктуемым необходимостью. Симон хотел быть человеком: ходить пешком, уставать от ходьбы, спать и не знать, что принесет грядущий день.

Отказ был безоговорочным, иначе он и не состоялся бы, а снести его Симон смог только потому, что одновременно забыл все, связанное с богами, сверхъестественными силами и самозванными родственниками.

***

— А что стало с письмом, которое я обработала чесноком? — осведомилась Саломе Сампротти.

— Я его выбросил, — соврал Симон, постеснявшись признаться, чтó он сделал с ним на самом деле.

— Надеюсь, в подходящем месте. Так вам действительно нечего мне сказать?

— К моему прискорбию, сударыня. Если бы я не помнил точно, что был в саду…

— Но перед этим вы летали с Теано?

— Да. Было очень красиво.

Под рубашкой Симон нащупал амулет. Он вытащил его и собрался было вернуть г-же Сампротти, но она попросила сохранить его. Выдержанное испытание не было ни последним, ни самым трудным. Впереди еще долгая жизнь.

— Помощи от него немного, — сказала она, — но мы, старики, привержены традициям. Наденьте его своему ребенку и расскажите ему обо мне. Может, ему понравится.

***

Симон задумчиво глядел на кусты, за которыми пряталась Теано, выжидая, когда ей можно будет вернуться в замок. Ждать ей оставалось недолго. На зубчатой крыше появился вырезыватель силуэтов в ливрее с развевающимися фалдами, замахал огромной пыльной тряпкой и прокричал что-то неразборчивое. Хозяева, бурно обсуждавшие на лужайке происшествие с Симоном, подняли глаза.

— Он крикнул «рыба»? — спросил Симон.

— Что случилось, Дун?

Дун исчез с крыши и через несколько секунд уже мчался по мосту им навстречу. Запыхавшись, он столкнулся с ними перед рвом. И Теано любопытство выманило из кустов.

— Рыба — барон — он шевелится! — только и сказал Дун.

— Так он не умер? — вскричал Симон.

— Наверху, в умывальнике, в комнате г-жи Сампротти! Я принес банку, он ведь не мог оставаться в тазу, хотел переложить его в банку, воды налил, хоть и думал, что он умер. А он плавает, как ни в чем ни бывало! Узнав меня, он махнул плавниками и высунул голову их воды. Да идемте же!

Симон первым кинулся в замок, за ним — остальные. На мосту остался лежать лишь стонущий Гиацинт ле Корфек. Он споткнулся о зонтик Саломе Сампротти.

Перед умывальником все остановились почтительным полукругом. Симон, в качестве секретаря барона лицо для этого наиболее подходящее, нерешительно кашлянул и осторожно шагнул к тазу. Барон, сардина длиной в пядь, подплыл к нему, поднял рыбью свою голову и поглядел на него невыразимо немыми рыбьими глазами!

— Дорогой барон, вы не умерли? — выдохнул потрясенный Симон.

В знак того, что он жив, барон высоко подпрыгнул. Только вода брызнула во все стороны, когда он плюхнулся обратно в таз.

— Прелестно! — пролепетала Теано.

— Дура! — буркнула Саломе Сампротти.

— Каким образом мы могли бы объясняться с ним? — задал практический вопрос Томас О'Найн.

— Дайте мне лист бумаги, — попросил Симон. — Посмотрим, сможет ли он читать.

Барон фон Тульпенберг вытащил из кармана рясы блокнот, вырвал листок и подал Симону.

— Что мы ему напишем? — полюбопытствовала Теано.

— Не голоден ли он, — предложила Саломе Сампротти.

Симон написал на листке: «Вы хотите есть?» и поднес его к краю таза. Барон коротко глянул, потом недвусмысленно разинул ротик.

Симон вспомнил, что незадолго до своей мнимой смерти барон пытался схватить муху. Поэтому написал дальше: «Хотите муху?» Барон выразил одобрение.

После чего вся компания отправилась охотиться на мух. Но хитрые насекомые явно предвидели такой поворот событий. Замок обыскали от подвалов до чердаков — безуспешно! Мокрица, добытая хоть и хромавшим после падения на мосту, но отважно участвовавшим в облаве Гиацинтом ле Корфеком, была бароном с отвращением отвергнута. Тогда Симону пришло в голову предложить голодающему другие яства. Он написал: «Крошки?» Особого восторга барон не выразил, но и не отказался. Теано уже поспешила на кухню, как явился Дун и гордо протянул на ладони горку белых муравьиных яиц. Лакомство для барона.

— Дун, я прибавляю вам жалованье! — вскричал в восторге барон фон Тульпенберг.

Барон мигом проглотил яйца и энергичными движениями хвоста дал понять, что его аппетит еще далеко не удовлетворен. Дун пошел в сад, дальше раскапывать муравьиные гнезда, а Симон письменно осведомился у барона, как тот относится к червякам. Барон выказал живой интерес. Однако в этот день ему пришлось удовлетвориться муравьиными яйцами, поскольку единственный дождевой червяк, которого в спешке удалось добыть, был едва ли для него съедобным: длиннее самого барона и ужасно толстый. Правда, казалось, что получив вторую, весьма обильную, порцию яиц барон насытился.

Тем временем наделенный организаторскими талантами барон фон Тульпенберг распоряжался по дальнейшим поставкам продовольствия. Муравьиными яйцами в будущем предстояло заняться Симону с Теано; Дуну было поручено утром отправиться насобирать червей в иле замкового рва (в высшей степени отвратительное занятие); он сам и остальные двое хозяев направлялись на передовую: на ловлю мух. Учитывая неуклюжесть Саломе Сампротти, ее в диспозицию не включили. Ей поручалось сидеть у таза и ждать, не выразит ли барон еще каких желаний. И все призвали во время совместных трапез высказывать любые, даже самые невероятные, проекты облегчения участи или даже спасения барона.

Принесли свежей воды. После кратких дебатов было решено отказаться от намерения выпустить барона в большую бочку на дворе замка, поскольку в мутной цветущей воде его могли подстерегать опасности, о которых люди и не подозревают. Симону показалось, что, несмотря на физическое благополучие, барон скучает, и было решено позаботиться о книгах и сделать для них подставку выше края таза. Проходившие мимо обязывались переворачивать страницы. Уже за полдником Томас О'Найн заполнил абонемент на известный журнал «La Pesgueria Catalan», выходивший дважды в месяц.

Настроение воцарилось бодрое, вновь ожили надежды. Счастливые тем, что барон пока жив, все воспринимали его рыбье обличье как меньшее зло и уповали, что, возможно, и тут найдется какой-нибудь выход. Поэтому Симон несколько удивился, увидев на следующее утро во время поиска муравьиных яиц расстроенное лицо Теано. Барон, которому все уже успели пожелать доброго утра, благополучно перенес ночь и бодро плавал по кругу.

— Тебя что-то гнетет, Теано? — спросил Симон, откладывая жестяную лопатку.

— Я, Симон, подумала о зиме! Сейчас есть эти яйца, и червяки, и еще мухи, наверное, но чем мы будем кормить барона всю зиму?

— Не говори о зиме! — Симон пришел в ужас. — До тех пор выход найдется! А если нет — ну что же, придется ему есть крошки!

Теано молча раскопала особенно богатую муравьиную детскую и лопаткой выбирала среди бегающих в отчаянии муравьев так называемые яйца, складывая их в приготовленный коробок. Симон задумчиво наблюдал за ней.

— Ты больше не такой, — начала она наконец нерешительно, — я имею в виду, не такой страшный, как тогда.

— Да, — подтвердил Симон.

Больше они об этом никогда не заговаривали.

***

Саломе Сампротти, Симон и Теано уже обедали, когда из мастерской, шушукаясь, вышли хозяева. Таз с бароном стоял на серванте.

— Удачно поохотились? — вежливо спросил Симон.

— Нет. Но, — барон фон Тульпенберг с большим трудом сдерживал возбуждение, — у нас есть идея!

— Максим, дай мне сказать, — перебил Томас О'Найн. — Я лучше формулирую!

Он одернул рясу и сел на свое место.

— Я полагаю, сударыня, — начал он, обращаясь к Саломе Сампротти, — что вы знаете: мы с давних пор занимаемся не только трансмутацией элементов, но и выращиванием гомункулусов.

Саломе Сампротти кивнула.

— А вот, — продолжал он, обращаясь ко всем, — нечто, не известное ни г-же Сампротти, ни нашим гостям: мы действительно многого добились в конструировании искусственных людей! Прототип, созданный нами, в точности соответствует природе. Только не спрашивайте, скольких это стоило трудов! Он лежит — вернее, лежал — у нас в сейфе и полностью готов к эксплуатации. После десерта вы можете взглянуть на него в мастерской. Добротное изделие, настоящее произведение искусства. — Он гордо огляделся. — А теперь вы имеете полное право узнать, отчего мы просто не привели нашего гомункулуса сюда. Очень просто: он неживой. А почему он неживой? Потому, что у него нет души!

Томас О'Найн с надеждой поглядел на обеих дам и Симона. Но рано, они еще не проникли в дерзкий замысел.

— Все остальное самоочевидно: у бедного барона есть душа, но нет человеческого тела — у нас есть человеческое тело, но нет души, могущей пробудить его к жизни. Остается лишь добавить, что все попытки заманить в нашего гомункулуса одного из тех духов, что кишмя кишат повсюду, окончились таким полным крахом, что мы, скрепя сердце, решили уже работу не продолжать. Потому-то гомункулус и лежал до сих пор в сейфе. Ему-то нужна человеческая душа. А ее, к сожалению, не поймаешь, носясь с сачком по кладбищу.

— Невероятно, просто невероятно! — изумился Симон. — Вы хотите вмонтировать нашего барона в своего гомункулуса?!

— Почему бы и нет? — отвечал Гиацинт ле Корфек. — Уникальный шанс! Вопрос, разумеется, не простой, ведь душа барона не порхает сама по себе, а обитает в рыбе, и, кто знает, возможно, ее нельзя извлечь без некоторого для рыбы ущерба. Рыбу поэтому тоже следует учесть. Но это частные вопросы, их еще предстоит решить. Не будем присваивать чужой славы: все предварительные исследования в этой области уже произвел знаменитый Противенский де Лоткаберг, вмонтировавший в искусственного сенбернара исключительно одаренную и честолюбивую таксу. Его статья «De l'Agrandissement des Chiens» наделала тогда среди специалистов много шума. Безусловно, на первых порах соединяли лишь подобное с подобным, собаку — с собакой, но поскольку в нашей рыбе живет человеческая душа, мы полагаем, что в гомункулусе ей будет очень хорошо.

— Если это удастся, это будет триумф науки!

— О котором мы, в интересах барона, будем хранить глубочайшее молчание! Мы — герметики. Нашу откровенность оправдывают только исключительные обстоятельства.

— Можно ли сообщить об этом барону прямо сейчас?

— Ограничимся лучше кратким сообщением, что мы разрабатываем план его спасения.

Между супом и жарким Симон написал: «Помощь весьма вероятна».

Доверие, радость и любопытство отразились в рыбьих глазах барона, когда ему показали листок с этой последней новостью. Он разработал своего рода язык движений, в котором его опекуны уже вполне прилично разбирались. Сильные резкие удары хвостом, заставлявшие серебристое тело быстро плавать по тазу, означали несгибаемую волю к жизни и определенное нетерпение.

***

Трое хозяев замка с вызывающей медлительностью лакомились десертом, распространяясь о качестве особенно крупной лесной земляники и падающей жирности сливок, а гости просто погибали от любопытства и нетерпеливо ерзали на стульях. Наконец они свернули свои салфетки и засунули их в пестрые плетеные кольца. Томас О'Найн взял колокольчик и позвонил.

— Убирайте, Дун! — велел он вырезывателю силуэтов. — А вас, уважаемые гости, просим в соседнюю комнату! Дамы простят нам, что гомункулус, коего мы вам намереваемся представить, почти не одет. Иначе трудно было бы оценить, с какой аккуратностью он сработан. Прошу!

Томас О'Найн торжественно распахнул обитые железом двери мастерской, и всем взглядам открылся операционный стол, на котором лежало человеческое тело. В один голос ахнув, Саломе Сампротти, Теано и Симон подошли ближе.

— А я-то думал, речь идет о маленьком человечке в реторте! — восхищенно воскликнул Симон.

Человек, вытянувшийся перед ними на мраморной плите, был пропорционален, как модулор творения Ле Корбюзье. До пояса он был прикрыт простыней, но видимая часть не оставляла сомнений, что он до мельчайших подробностей подобен настоящему человеку. Каждый волосок, каждая пора на мускулистом теле были на своем месте. Для полноты иллюзии искусные мастера не забыли даже о грязи под ногтями, на руки же посадили несколько коричневых родинок.

— Потрогайте его! — предложил гостям барон фон Тульпенберг.

Ни у Теано, ни у Симона такого желания не возникло, поскольку в нынешнем состоянии гомункулус был страшен, как любой труп.

Но Саломе Сампротти, не колеблясь и со знанием дела, ощупала руку, под ее эластичной кожей ощущался настоящий скелет.

— Могу только поздравить вас! — произнесла она без всякой зависти.

— И вы действительно надеетесь, что в это удастся вселить душу барона? — с сомнением спросил Симон.

— Мы почти уверены! — с гордостью ответил Гиацинт ле Корфек.

— С ума сойти! — только и сказал Симон.

Томас О'Найн сунул ему лупу.

— Его и под микроскоп можно положить! Ну-ка, поглядите на него как следует: это — ваш новый барон, пожалуй, еще лучше и здоровее, чем старый.

— Но он же совершенно на него не похож! — робко заметила Теано.

И была права. Лицо гомункулуса было гладкой маской, лишенной всякой индивидуальности. До последнего волоска неотличимое от человеческого лица, но правильные черты невыразительны, а гладкий лоб явно не таил ни одной мысли.

— Это именно и есть один из помянутых частных вопросов, — пояснил Томас О'Найн. — Безусловно — вот в высшей степени интересная задача, поистине задача для художника! — мы и лицо барона должны реконструировать так, чтобы весь свет признал его, а сам он чувствовал себя как дома. Нет ли у вас его портрета? Лучше всего — фотографии…

— В паспорте.

— Превосходно! Рост примерно тот же, один-два сантиметра роли не играют, хотя, разумеется, мы можем откорректировать длину берцовых костей или костей голени. Просто на это уйдет лишние две недели. Несите паспорт — и мы немедленно возьмемся за работу!

Симон отыскал паспорт и вручил его адептам. Барон фон Тульпенберг с удовольствием отметил, что фотография в нем отменная.

— Рост: 1,81 м. Великолепно — вообще ничего не надо менять! Сложение: стройное — так и есть. Цвет волос: седые — сделаем. Лицо: овальное — так на фотографии. Цвет лица: смуглый — сделаем. Особые приметы: нет — тем лучше. Усы делать не будем, потом он отпустит их сам. А теперь просим нас извинить: все остальное — секрет фирмы!

***

Гости робко покинули арену сверхчеловеческих свершений. Саломе Сампротти жалела потом, что, увлекшись гомункулусом, не рассмотрела хорошенько так называемую мастерскую. У Симона тоже остались лишь смутные воспоминания об огромных аппаратах из латуни, стали и стекла, некоторые из них были накрыты темными чехлами и отодвинуты к стене.

— Непременно возьму почитать историю сенбернара Противенского, — решила Саломе Сампротти.

Но времени у нее не нашлось. Хозяева с головой ушли в работу и не выходили даже к столу, извиняясь через Дуна. Саломе Сампротти, Теано и Симон оказались полностью предоставлены сами себе. К их услугам был Дун. Желания Симона он читал по глазам. Он заботился о хорошем столе и удобствах, ставил цветы на ночные столики и топил медные печки в ванных комнатах, но от этого дни тянулись еще медленнее.

***

Однажды Теано и Симон отправились на дальнюю прогулку и навестили тенора Мюллер-Штауфена, встреченного по дороге в замок Монройя. Мюллер-Штауфен покачивался в гамаке подле своего скромного шалаша и очень удивился, увидев их вновь. На его вопрос о бароне Симон почти в полном соответствии с действительностью отвечал, что барон проходит в замке курс лечения. Они немного поболтали о Вене, Венской опере и ее знаменитых дирижерах, а также об удовольствиях скромного рыбацкого бытия. Мюллер-Штауфен решил выяснить, действительно ли хозяевам замка больше совершенно не нужна форель. Для него это был вполне приличный приработок, хотя, собственно говоря, тех денег, что ему нерегулярно переводят через австрийское консульство, более чем хватает. Конечно, пенсия певца Императорской оперы — не Бог весть что, но ему и не нужно ничего, кроме вина, лески, крючков да иногда — новых резиновых сапог. Хлеб и масло он выменивал на рыбу. Он потчевал гостей отменным красным вином в мятых жестяных кружках и настаивал, чтобы они оставались ужинать. Но уже смеркалось.

— Приходите еще! — крикнул он им вслед. — Приходите к обеду, а не то берите с собой фонарь.

***

За эти недели отношение Симона к Теано превратилось в искреннюю дружбу, не окрашенную страстью. И Теано после знаменательного полета относилась к Симону совершенно иначе. Ее склонность к нему локализовалась приблизительно в области сердца, и это ей очень нравилось. И голова больше не болела от блуждающих по всему телу чувств. Она стала сговорчивой, чуть ли не мягкой, иногда, правда, бывала немного молчалива и меланхолична. Несколько раз они обменивались беглым поцелуем, но по молчаливому уговору избегали близости. Словно между ними выросла стена, и каждому было хорошо по свою сторону.

***

Понятно, что догадки о том, как продвигается таинственная работа в мастерской, стали неисчерпаемой темой застольных бесед. Саломе Сампротти в них почти не участвовала, хотя Симон и Теано постоянно апеллировали к ней как к компетентной инстанции. Она, как правило, сидела на балконе рядом с бароновым тазом в глубоком плетеном кресле и размышляла. Она следила, чтобы страницы бароновых книг не переворачивало ветром, и время от времени бросала в воду муравьиные яйца и червяков из стоявших перед нею мисок.

— Вот видишь, все и кончится до зимы! — сказал Симон.

— Будем надеяться! — отвечала Теано.

***

Барон сносил ожидание с образцовым терпением. Он внимательно прочитывал все, что ему ни предлагали, хотя водить маленькими глазками по большим страницам наверняка было очень тяжело. Если ему что-то бывало нужно, он до тех пор бил хвостом, пока кто-нибудь не услышит. Безусловно, выяснить, что же именно ему нужно, было потом довольно затруднительно, но тут Саломе Сампротти помогало ясновидение. С нескольких попыток она всегда угадывала правильно. Да и не так разнообразны были желания барона: поесть, свежей воды или новую книжку.

Саломе Сампротти предприняла еще несколько попыток выудить у Симона информацию о его впечатлениях у врат Элизия, но после чистки, которой он сам себя подверг, эта сфера оказалась на карте его памяти белым пятном, вроде потонувшей Атлантиды, чей золотой песок он иногда, смутно что-то припоминая, пересыпал из руки в руку как единственное, что осталось после космического катаклизма и давало основания недоказуемым гипотезам. И все же он стал другим. Мягкое превосходство, с которым он относился к расспросам Саломе Сампротти, доказывало это еще лучше его нового отношения к Теано.

Ясновидение Саломе Сампротти в случае с Симоном достигло границы, отделяющей дар сивиллы от всеведения Бога, и не только в том, что касалось знаменательной ночи. Она этого и не скрывала, когда однажды вечером Симон спросил ее, что это, собственно говоря, за женщина, созданная для него и напророченная Саломе Сампротти.

— Мое искусство интуитивно, — с сожалением пояснила она, — и всегда зависит от моих собственных желаний. Они искажают являющиеся мне картины и добавляют к ним предметы, явления и людей, не имеющих ничего общего ни с будущим, как таковым, ни с тем, что может произойти. Верные пророчества мне удаются лишь тогда, когда мне безразличны те, о чьей судьбе идет речь. Я не могу одновременно желать одного и знать другое. И бароново будущее от меня скрыто. Я вижу его таким, каким он был, дружески трясущим нам на вокзале руки, садящимся в поезд — но я не уверена, что это не просто отражение моих желаний. Барон, Теано, вы — все вы украдкой пробрались в мое сердце. Это и туманит мне глаза.

— Но ведь смерть Пепи вы предвидели! — возразил Симон.

— И все же до последней горькой минуты я надеялась, что он вернется.

— Так вы не знаете, что теперь делается за этой дверью?

— Не больше чем вы: барону готовят новое тело.

***

И вот однажды во время завтрака дверь открылась, и бледные невыспавшиеся адепты потребовали какао, меда, ветчины и яиц всмятку.

— Клянусь Николаем Великим! — простонал Гиацинт ле Корфек. — Ну и работенка! Вы можете принести ему дань восхищения: я имею в виду барона. Но нам не хватает крови.

— Ведь до оживления в жилах у гомункулуса просто плазма, — объяснил Томас О'Найн. — Для консервации она подходит больше всего. Какие у вас группы крови?

— Группа А, — ответил Симон.

— У меня — тоже, — сказала Саломе Сампротти. — А у Теано, кажется, нулевая, к тому же она несколько анемична.

— Тогда возьмем А, — решил барон фон Тульпенберг. — У меня — тоже А. Этого должно хватить, учитывая имеющуюся консервированную кровь.

— Может быть, нам теперь можно?.. — спросил Симон.

— Конечно, пожалуйста!

Барон приглашающим жестом указал на открытую дверь.

— Слава Богу: вот и еда!

Хозяева накинулись на огромный поднос, подвезенный Дуном на сервировочном столике.

— Настал торжественный момент! — провозгласил Симон, тщательно вытер салфеткой рот, встал и вошел в мастерскую. Взволнованные Теано и Саломе Сампротти последовали за ним.

На мраморном операционном столе лежало, вытянувшись, точное подобие барона. Глаза закрыты, но большой нос выдавался из глубоких складок по обе его стороны как живой, казалось, его крылья уже трепещут от теплого дыхания. Рядом лежал открытый паспорт. Больше это был не труп, не чучело, набитое двусмысленными амбициями, но собственной персоной Элиас д'Анна, имперский барон фон Кройц цу Квергейм, и он намеревался проснуться.

— Но он стал гораздо моложе! — шепнула Теано.

— Это потому, что нет усов, — объяснил Симон.

— Пошли! Не люблю голых мужчин, — отвернулась Теано.

Хозяева все ели. С набитыми ртами они приняли восхищение гостей и были явно польщены. Саломе Сампротти, Симон и Теано все нетерпеливее следили за раблезианской трапезой. Казалось, хозяевам нравится нервировать нетерпеливых гостей обстоятельным приемом пищи.

— Терпение, терпение, — увещевал Томас О'Найн, смачно поедая яйцо всмятку. — Два-три часика вам еще придется обойтись без него — и без нас! При монтаже мы не позволим присутствовать даже нашей дорогой г-же Сампротти!

Наконец они наелись. Гиацинт ле Корфек ухватил еще рогалик, но Томас О'Найн с серьезным видом принял таз с бароном, принесенный Дуном из библиотеки. Они снова исчезли в мастерской. В замке повернулся ключ.

Два с четвертью часа ожидания оказались для друзей барона непереносимее, чем предшествующие недели. Они кружили под дверями мастерской, как будущие отцы, не допущенные в родильную. Симон все время теребил себя за нос, Саломе Сампротти, говоря, что сквозит, объехала с креслом всю гостиную, а бледная Теано примостилась на окне и кусала губы. Эти занятия лишь ненадолго прерывал бой высоких часов, отбивавших четверти.

— Что, вам действительно не найти место, где не дует? — возопил наконец Симон.

И в ту же минуту двери мастерской распахнулись. На пороге стоял барон фон Тульпенберг.

— Кровь, прошу вас!

Его левый рукав был закатан, рука согнута. Видно было, что локтем он удерживает ватный тампон.

— Мне можно… посмотреть? — пробормотала Теано и пошла за Симоном, молча подавшим ей пиджак и закатывающим рукав. За ними вперевалку последовала Саломе Сампротти.

Сейчас гомункулус лежал на полу. Полыми иглами он был соединен с трубками и стеклянными приборами. В цилиндре, привинченном к стальному штативу, колыхалась жидкость цвета виски. Барон — пожалуй, гомункулуса уже можно назвать бароном — казался пораженным столбняком, как бы мертвым, но ни в коем случае не мертвым на самом деле. Симон и Саломе Сампротти легли по обе его стороны, причем Саломе Сампротти — с трудом, и тоже были подключены к трубкам, а посредством сложной системы трубок и насосов подсоединены к барону.

— Теперь я сосчитаю до трех, — провозгласил Томас О'Найн, — и тогда, пожалуйста, начните сжимать и разжимать кулаки, как следует работайте кулаком! Раз… два… три!

Гиацинт ле Корфек обслуживал насосы. Симон следил, как темно-красная кровь поднимается по стеклянным трубкам, наполняет стеклянные насосы и по другим трубкам перегоняется в тело барона. Дело продвигалось страшно медленно.

Но вот! Симон чуть не вскочил и на несколько секунд перестал работать кулаком: рука барона скользнула по его руке, ощупала ее, нашла ритмично сжимающиеся пальцы и отодвинулась.

— Барон шевелится! — выдохнул он. Широкое задумчивое лицо Гиацинта ле Корфека качнулось над ним — тот не спускал глаз с поршня насоса.

— Он оживает! — молвила Теано, сидевшая рядом на корточках.

Барон фон Тульпенберг велел Дуну немедленно принести какую-нибудь одежду.

Симон повернул голову и скосил глаза на барона. Лицо барона дрогнуло.

— Пятьсот кубиков от обоих, — доложил Гиацинт ле Корфек и выключил насос. Томас О'Найн вытащил иглы из рук доноров, потом — из руки барона. Симон вскочил, а Саломе Сампротти просто перевернулась на живот. И вот барон открыл глаза! Он облизнул губы и провел руками по своему обнаженному телу.

— Как вы себя чувствуете, г-н барон? — спросил барон фон Тульпенберг.

— Странно, очень странно, — тихо отвечал оживленный. — Но, кажется, удалось. Есть что-нибудь надеть?

Томас О'Найн молча показал на входившего Дуна.

Что есть человек? Словарь Липпольда — он ничуть не хуже любого другого общедоступного сочинения, а мы ведь и стремимся к общедоступности — по этому поводу говорит:

«Человек относится к классу млекопитающих, принадлежа внутри него к первому отряду (двуруких, bimanus, в отличие от обезьян, относящихся ко второму отряду и имеющих четыре руки). Других видов этот род не имеет. Правда, Линней в "Системе природы" описал еще два вида, назвав первый "homo troglodytes", а второй — «homolar»; но простим великому ученому это заблуждение: в его время было еще невозможно исправить все ошибки в естествознании, отступившие затем перед исследованиями преемников Линнея. По словам Блюменбаха, homo troglodytes Линнея был невообразимой помесью белого арапа, сиречь альбиноса, и известного гораздо лучше орангутана. А его homolar, напротив, оказался настоящей обезьяной.

Только человеку предопределена природой прямая походка, неестественная, хотя и возможная, даже для орангутана. Бросающееся в глаза отличие человека от всех его родственников — сильно выдающийся вперед подбородок, отсутствующий даже у тех обезьян, которые в остальном так схожи с человеком. Но в первую очередь превосходство человека над всеми другими существами определяется наличием у него языка, то есть способностью облекать свои мысли в артикулированные звуки и таким образом сообщать их другому».

Потом старина Липпольд долго подробнейшим образом распространяется об особенностях и достоинствах homo sapiens и доказывает тем самым, что дерзкая попытка обрядить в жесткий корсет определения того, кто столь хорошо знаком всем нам, обречена на жалкий провал. Поскольку мы заранее отказались от намерения и дальше приводить примеры невозможности описания словами даже примитивнейшего из людей, то не станем листать ни Брокгауза, ни Майера, а равным образом опустим путаные и к тому же неудовлетворительные объяснения философов и теологов, сводящиеся, несмотря на все разглагольствования, к тому, что человек — по определению Ницше — просто неопределимое существо.

Гораздо легче не связанными языком графику, живописцу и скульптору, а уже тем паче среднему гражданину, всегда могущему указать на ближнего пальцем: «Глядите, вот человек — и баста!» И оказывается, для того чтобы человек признал другого человеком, не нужно ничего, кроме общих очертаний фигуры. Даже человеческая тень — уже не просто нечто, лишенное третьего измерения, а редуцированное до пределов всякой крайности понятие человека. Бесспорно, весьма несовершенное. Но среднему гражданину, коего мы уже заклинали, и нашей фантазии не составит никакого труда домыслить недостающее и превратить тень в человека. Само собой разумеется, это будут совершенно разные люди. Негр прежде всего представит себе негра, поскольку белые, красные и желтые придут ему на ум в качестве людей только во вторую очередь. Для лилипута гораздо более похожим на человека будет другой лилипут, чем какой-нибудь долговязый парень. Человек всегда воспринимает все весьма относительно.

Но оставим примитивные силуэты и обратимся к их полнейшей противоположности, к совершеннейшей из всех картин — гомункулусу. Это — вершина и совершеннейшее произведение всех изобразительных искусств, произведение, наконец-то (конец — делу венец!) существующее в той же форме, что и сам настоящий, живой человек: в наглядной и служившей, начиная с силуэта, источником вдохновения для всех художников. Но дальше все снова усложняется. Художник пытается достичь еще большего совершенства, преодолевает, подстегиваемый бурными овациями, вершину своего мастерства и путается, этакая блоха, мнящая себя демиургом, в подоле Создателя, в пустоте без отклика и возврата, из которой все сущее и произошло. Мы любим посмеяться над глупыми птицами, принявшими нарисованный Паррасием виноград за настоящий, но непонимание, а то и возмущение сменяют веселость, если произведение достигает той степени совершенства, когда вводит в заблуждение даже нас и делается неотличимым от жизни. Мы просто не поверим художнику, вздумавшему утверждать, что только что съеденный нами виноград родился в его мастерской. Однако полное недоумение и почти абсолютное сомнение охватят нас лишь тогда, когда он продемонстрирует нам сотворение винограда. И мир вокруг нас станет весьма подозрительным: вскоре сомнительным начнет казаться все. Если мы и дальше будем верить, что вещи, за которыми мы наблюдаем с момента их зарождения, есть вещи нормальные и натуральные, то все же скоро закрадется мысль, что самоё начало, семя, зародыш… и конец иллюзорной уверенности.

Вот и получается, что очень трудно различить подлинное и мнимое, а утверждение Хельмута Плесснера, что человек — существо, по природе своей искусственное, перестает казаться таким уж абсурдом. Даже искушеннейшему знатоку герметических наук бывает иногда трудно распознать в объекте исследования гомункулуса, да если еще мораль и право не позволяют, к тому же, этот объект для вящей достоверности выводов расчленить.

И откуда взяться у такого вот эксперта праву усомниться в полноценности ученого, носящего уважаемое имя, имеющего подлинный паспорт и обладающего всей полнотой личного опыта и потрясающими познаниями? Не будет ли в подобном случае достойным осмеяния словоблудием и даже оскорблением чести и достоинства назвать столь неразличимо схожего с настоящим барона — рыбой? А если уж эксперт вознамерится предпринять такую попытку: будет ли он прав, прав по большому счету, выступая с подобными шокирующими утверждениями?

Еще Новалис спрашивает в одном из своих «Фрагментов»: «Разве все люди обязаны быть людьми? В человеческом облике могут быть и совершенно другие существа». Mutatis mutandis отсюда следует вопрос, дополняющий первый и в таком сочетании, вероятно, способный пролить свет на исключительный случай Кройц-Квергейма: «Разве все рыбы обязаны быть рыбами?» И ответ: «В рыбьем обличье могут быть и совершенно другие существа». Например, человек, барон древнейшего рода, изысканнейший и умнейший человек, в результате несчастного стечения обстоятельств — например, уменьшения — вырванный из привычного хода вещей и вследствие другого несчастного случая не оставшийся лилипутом, подвергшийся дальнейшим превращениям и ставший не благородным или даже геральдическим животным (двуглавым орлом, к примеру, или двухвостым львом), как то причиталось бы ему по праву рождения, но обыкновеннейшей, чуть ли не самой дешевой рыбой? Если утверждение Новалиса приложимо к уже одетому, пока несколько не окрепшему, но в высшей степени живому гомункулусу, и наша неспособность с абсолютной достоверностью распознать в человеческом обличье человека оказывается таким образом доказанной, то наша интерпретация этой мысли служит убедительным доказательством тому, что и рыба может быть человеком. На деле в случае Кройц-Квергейма природа и искусство нерасторжимо переплелись, ибо, с одной стороны, в результате подключения рыбы барон обладал теперь естественной человеческой душой, с другой же — человеческое тело, поступившее в распоряжение рыбы, было, вне всякого сомнения, произведением искусства.

Но самое поразительное во всем этом то, что закономерный итог, а именно, что некий человек на самом деле стал человеком — без всяких ограничений или парабиологических фокусов, — в случае барона не может быть буквально воспроизведен, поскольку никто пока не опроверг мысли Сартра: человека изобретает человек. Правда, по весьма глубокой мысли Паскаля, все в природе находится в равновесии: нарушая равновесие, мы меняем положение обеих чашек весов. Случившееся под микротором с достойным всяческих сожалений бароном является, несомненно, злостным нарушением упомянутого равновесия. Но тем удивительнее, что сократившийся барон превратился не в барона гномов, а в рыбу. Это, очевидно, весомейшее, не последнее, но существеннейшее доказательство понимания и любви, с которыми только исследователь может относиться к предмету своих исследований.

Так, Сартр, бесспорно, прав, превознося свободу человека, но это не избавляет нас от необходимости признать, что врожденная пассивность тяжким грузом довлеет над нами. Тут мы похожи на птицу, до тех пор набивающую живот зерном, пока крылья не в состоянии уже нести ее. Но пассивности вовсе не нужно стыдится: она — стабилизирующий элемент человеческого общества, только ей мы обязаны тем, что по отношению к другим людям человек выступает в облике, почти безошибочно позволяющим считать его человеком. Вообще общество возможно как результат диалектической связи свободы и пассивности. Она и есть principium conformitatis и обладает настолько безграничным, архитипическим могуществом, что на свободу нельзя полагаться даже в таких экстремальных ситуациях, когда мы, фигурально говоря, готовы от стыда забиться хоть в мышиную норку. Сопротивление, оказываемое пассивностью превращению в мышь, регулярно оказывается препятствием, непреодолимым даже для самого жгучего стыда и глубочайшего унижения. И то же самое наоборот: если уж кто превратится в мышь — или в рыбу! — того пассивность держит так цепко, что обратное превращение делается почти невозможным. Превратиться в мышь очень легко, это людей и портит. А тех, кому в порядке исключения удается обернуться собакой, кошкой и наоборот, так прежде их сжигали на костре, а нынче просто игнорируют. Пассивность непобедима, за исключением того, что должно быть исключено. Не приди на помощь хозяева Монройи, барону нелегко было бы вернуть себе человеческий облик, пусть и редуцированный.

***

Какое счастье для Симона: вновь говорить с бароном и не думать при этом о сардине в тазу! Да будь сардина хоть разбароном, даже для его друзей она была просто-напросто — если отвлечься от проявлений его сомнительной разумности, бледного отсвета былого величия — жалкой маленькой рыбкой, обидным эрзацем, ничем не отличающимся от стай сардин в океане, кроме особенного прошлого.

И как же быстро все позабыли, что в самой сердцевине барона по-прежнему заключена рыба! Только педант назвал бы вопреки всему гомункулусом в высшей степени достойного господина, сошедшего через неделю после заключительного аккорда в Монройе с Восточного экспресса в Вене. Если человек — вновь цитата из Плесснера — по природе своей существо искусственное, то наш барон, вероятно, был особенно искусственным, так сказать, искусственно искусственным, не то человеком в подлиннейшем смысле слова, не то — сверхчеловеком. Да к чему эта казуистика?

Как бы то ни было, его имя — во всех энциклопедиях, его труды — во всех научных библиотеках, а его знаменитая коллекция заняла целую анфиладу залов в Венском придворном музее естествознания. На крышке скромного бронзового саркофага в фамильной усыпальнице имперских баронов фон Кройц цу Квергейм — боковой капелле церкви в Энгерлингене об Вюльгейм — выгравирована рыба. Причетник и сопровождаемые им туристы считают ее христианским символом. Ихтиологи, совершающие паломничество к последнему приюту своего божества, находят ее — по тем или иным причинам — исполненной глубочайшего смысла. А правду знают лишь приемный сын барона Симон и живущая в далекой Испании древняя Сампротти. Хозяева Монройи умерли, так и не найдя философского камня. Теано, племянницу г-жи Сампротти, во время посещения зверинца в Нойвиде сожрал бывший цирковой лев, давным-давно совершенно оглохший и не отзывавшийся поэтому на кличку Мануэль.