Тесна тропа провидения. Из поколения в поколение беспрерывна череда заблудших, и первое, великое сострадание обрёл родоначальник, уравнявший себя с Создателем.

На суд, как на эшафот, в решётчатый судебный чертог взошёл законоотступник с самоуверенно поднятой головой. Ни на кого в особенности не глядя, глядя на всех сразу, выказывал презрение к судьям, прокурору и адвокату, брезгуя умирающим законом. Воин срочной службы в свежем, едва со склада, мундире, с такими же свежими царапинами от бритья, открыл клеть и хотел подтолкнуть подсудимого внутрь, но неожиданно передумал. Есть такие арестанты – к ним лучше не прикасаться. Этот не из банальных «синих». Махина с колючими глазами и небрежной складкой губ.

Солдат, аккуратно притворив дверь, открыл окошечко, посмотрел на протянутые без напоминания руки. Отстегнул наручники и ими, как навесным замком, заблокировал вход. «Такие», ещё не увенчанные мастями, всё делают без напоминания. Им, видите ли, поперёк глотки, если кто-нибудь подскажет, что и когда делать.

Открытое заседание Подольского районного суда не вызвало оживления у доброжелателей или недругов правосудия в Киеве. Что вначале, что ко времени приговора кресла заняты были кое-где. Зал почти пустовал, набралось едва ли на четверть. Несколько любопытных бездельников, любителей посмаковать всплеск эмоций. Пара студентов юридического факультета. Суетливый и трусоватый на взгляд мужчина. Восточного типа женщина с раскосыми глазами – по обеим сторонам дочки, две её копии. Ещё женщина, с крестиком, суровая, как бездетная монашка. Два старика, две противоположности: один хмурый и худосочный, другой – седой и бровастый гигант. Поодаль немолодой прапорщик. Будто для симметрии, железнодорожник в форме.

Вальяжный господин, крепко похожий на последнего генерального секретаря и рядом с ним инвалид в коляске. Два семитской наружности мужчины, давно распрощавшиеся с молодостью. Автономно расположился адвокат, знаменитый тем, что после успешного дела, а не успешных он не вёл, обзаводился роскошной машиной или ещё более роскошной недвижимостью. Нынешний процесс представлялся, а, по сути и был, беспроигрышным. За смягчение приговора знаменитость запросила огромные деньги.

Судебную троицу возглавляла крашеная брюнетка в притязательном фильдеперсовом костюме, сама облачённая в строгость Фемида. Поднялась, раскрыла папку и принялась зачитывать приговор. Со всеми нюансами и подробностями. Солдату было не интересно. Предвкушая перерыв, он бесполезно поглядывал в зал и чувствовал себя неуютно. Отсутствовать с открытыми глазами – это нужно уметь. Солдат умел. Виделось реальное, но преломлённое. Присутствующие смотрели на подсудимого пристально, дожидаясь ответного взгляда. И находили. Тогда солдату казалось, что связующие их нити, соприкасаясь, искрили. Что возникающие из искр фантомы душевно заговаривали с арестантом, пытаясь отвести от него боль. Но он, настигнутый ими гордец, отвергал помощь.

Суд, как водится, завершался приговором, и всё, что могло произойти, свершилось. Фантом сникшей женщины с крестиком уходил, опираясь на костылик. За ним, прихрамывая, плелась тень. Подсудимый не шелохнулся. Незримая нить, натянувшись до предела, лопнула, огласив пространство печальной «бемолью».

У выхода тень остановилась, удерживая фантом. Арестант удостоил их последним взглядом, словно отпустил навсегда. И они ушли, и с ними, поколебавшись, покинуло зал сострадание, двойник вселенской любви.

Чужой пример заразителен: вслед за женщиной поднялся призрак рыхлого трусоватого мужчины. За ним, пугливо стелясь, поползла его тень. Подсудимый, полыхнув васильковым взглядом, отпустил и этого. Ещё одна нить, достигнув предела прочности, лопнула. Солдатику в борьбе с дремотой привиделось, как чьи-то грубые пальцы оторвали от ромашки эмоций лепесток добродетели.

Судья перелистнула страницу. Фантом несуразного прапорщика двинулся к выходу, покидая суд. Форма на нём сидела, как скафандр на тюлене. Тень, торопясь за хозяином, оказалась без формы, чуждая, голая и неотступная. Холодный зрачок, скрывшись за ресницами, отсёк связующую нить. Зал, или весь мир, покинуло бескорыстие.

Правосудие в фильдеперсе упивалось своей значимостью. Но фантом, коротыш с пламенным взором, едва ли не карлик в форме железнодорожника, оказался ненужным и упустил свою нить, так и не удостоившись взгляда. Она лопнула сама по себе, едва не разрушив никчёмную тень. Пантеон эмоций лишился ещё одной, неповторимой – вдохновения.

Судья пригубила из стакана мутной воды, казённые слова порой сушат горло. В нежданном затишье замаячил, не выказав нетерпения, призрак худого старика. Самоуверенная долговязая тень оставалась недвижимой, зная, что без неё хозяин не тронется с места. Старик умел добиваться своего, взгляды пересеклись, и лязгом разорвавшегося троса прозвучал хлопок лопнувшей нити. Оказавшись ниже собственной тени, фантом исчез из зала. Врассыпную и наперегонки помчались прочь угрызения совести.

Фильдеперсовая судья не успела поставить стакан на стол, как вслед за худым стариком возникла его противоположность. Фантом, снежный великан, обросший густым войлоком, поднялся, грузно опираясь на плечи теней. Из-под бровей, сросшихся некогда в единую бровь, к подсудимому тянулся спасительный канат. Он оказался хлипким, как паутина, поймавшая камень. Великан удалился в окружении дрожащих теней, опасавшихся быть поближе. Сопричастность оказалась выдернутой из спайки эмоций.

Когда с места поднялся призрак, неприлично похожий на последнего генерального секретаря – лысый, вальяжный и неумолимый, судья запнулась. С ней что-то случилось. Поймав её затравленный взгляд, фантом плотоядно усмехнулся и подмигнул одновременно обоим: ей и подсудимому. Фемида густо покраснела, словно пионерка, застав одноклассника за самоудовлетворением. Господин озабоченно направился к выходу, за ним тенью последовала коляска, увозя инвалида. Надменное эго, чванливо поведя плечами, последовало за диковинной парочкой.

Едва судья вернулась к обнародованию приговора, над креслами восстали два образа, оба еврейской наружности. Один с беспокойным и властным лицом революционера, другой с рассеянным взглядом, с сиреневым платочком, охватившим шею, как фиговый листок – они трудно попрощались с подсудимым. Арестант кивнул, отпуская. Затрещали, разрываясь, связующие нити, и вдогонку скользнула спесивая тень.

Судья, выдержав эффектную паузу, назвала срок, и тут же воспарило марево, восточная женщина – она хотела что-то сказать, но порванная нить хлестнула по щеке. Девчонки, её раскосые копии, оказались без привязи. Сердцевина ромашки, жёлтая, как рассвет, но одинокая, как старость, мгновенно истлев, осыпалась на подсудимого азиатской желтизной.

В дальнем от подсудимого углу одиноко сидел человек с редкими волосами и жиденькой бородёнкой. Китель чёрной бронёй укрывал его туловище и смыкался на шее, оставляя нетронутым крошечное пространство, в нём матово и тускло отбивало свет серебро распятия. Взгляд его пересёкся со взглядом арестанта. Лишь на мгновение, не позволившее родиться связи.

Заключённый без напоминания, такие всё делают без напоминания, просунул руки в амбразуру. Оглушительно звонко щёлкнули в пустоте железные браслеты. Зал не был пуст, все оставались на местах. Исчезли фантомы, виденные охранником и попрощавшиеся с подсудимым. Арестант отказался от помощи их хозяев, своих доброжелателей. Все они пришли посочувствовать и поддержать, но, поймав его взгляд, поняли, что это несбыточно. Подсудимый не нуждался в сочувствии, не изменил себе в этом и не собирался изменять в будущем. Одного он не постигал: прощание с этими людьми не сделало его сильнее, наоборот, опустило на землю, превратив из неповторимого в обычного человека. Вероятно, подобное чувство испытал первый человек, посчитавший себя ровней Создателю. С этого момента пустой сосуд, отзывавшийся на имя Марат и прозвище Апостол, готов был впустить в душу хоть Бога, хоть дьявола. Вопрос: кого прежде?

…В тишине тюремной церквушки несколько заключённых внимали священнику. Величали батюшку Апостолом. Был он тот же заключённый, и немолодой, осуждённый на твёрдый срок, сан принявший волею Высшего предначертания. Иерей Апостол управлял приходом девятый год, и не единственный заблудший обрёл покой в стенах храма. Одевался святой отец по чину – в просторный белый подризник с широкими рукавами, на плечах епитрахиль, без коей нет службы, вокруг епитрахили и подризника пояс, поверх всего риза, длинная, широкая, без рукавов. И, по тюремным слухам, исподний наперсный крест.

Зека Фонарь, он же Культя, переименованный по случаю нехватки кисти, не сводил взгляда со священника. Шестой вечер подряд приходил в церковь, где, затаив дыхание, погружался в таинство проповеди. Ответа на казавшийся простым вопрос, вставший тому шесть дней назад, он не отыскал, хотя отец Апостол разложил всё по полочкам.

– Адам, – голос батюшки обволакивал, грел, ласкал, заставляя тёмные стороны души ужиматься, а светлые – парусить, игнорируя насмешки сокамерников, – кем ощущал он себя? Созданный по образу и подобию Божьему, обладавший способностью дарить имена ещё не названным существам, говоривший на всех языках Рая, он осознавал себя совершенством, венцом Творения. Но не возблагодарил Господа за создание, возвеличил себя, став вровень с Ним! Сие есть ересь! Е-ресь… Бог один, вездесущ и всесилен. Если положить, что есть ещё, вера разрушится, упадёт, как карточный домик. В чём первородный грех Адама? Скажу вам – в неверии. В отступничестве. Первый человек не нашёл помощи, ему соответствующей, ни среди животных, ни у спутницы своей Евы… Историю человечества, вы, дети мои, знаете. Она зиждется на пагубном выборе, да и вся соткана из пагубы. Пока мы, Адамовы дети, вместе, единовременно не провозгласим имя Бога, не воздадим Ему молитв веры и верности, не видать человечеству покоя.

– Когда бы Адам вместе с животными вознёс молитву Всевышнему… – произнёс тихо Культя.

Святой отец расслышал.

– Если б он уверовал до того, как именовал животных, – Апостол лукаво улыбнулся, – всего этого, – он обвёл рукой помещение церкви, подразумевая весь созданный мир, – не состоялось. Рай бесконечен, у древа жизни, древа познания добра и зла обитал единственный человек, по образу и подобию Божию повторивший всю человеческую сущность… Оба её начала – мужское и женское…

Все молчали. Трудно было принять, что мироздание, с его звёздами, планетами, континентами, государствами и народами – результат крохотной ошибки, неуёмного первородного греха, по сию пору не отпущенного Господом Богом.

Осмысление отвечало на вопросы. Апостол стал на колени, повернувшись лицом к иконе Пресвятой Богородицы, защитницы заключённых. Не молился. Вспоминал события девятилетней давности. Продолжить беседу с отцом Серафимом сумел спустя четыре месяца, когда вора в законе, положенца по кличке Хан, отправили на другую зону. Священник освятил церковь, Апостол стал её первым прихожанином, взалкавшим веры, как песок Палестины дождя, но недоверчивым, как уличный пёс. Когда отец Серафим поведал притчу о первородном грехе, Апостол упорно молчал, до глубины души поражённый мудростью Книги. Но время шло, и, переварив услышанное, Апостол стал задавать другие вопросы, не удовлетворённый щёпотью знаний. Чего-то не доставало для полноценного ответа. Для целомудренной веры.

– Погодите, святой отец, возможно, Адам не подозревал, кого следует благодарить? Или что вообще следует благодарить? Может быть, воспринимал всё самим собою разумеющимся? И мы виним его за муки земные огульно?

Отец Серафим, спокойный и, порой казалось, всезнающий, ответствовал ровно:

– Марат Игоревич, дорогой человек, вы всё ещё читаете невнимательно. Возьмите Библию, откройте вторую главу книги Бытия. Пятнадцатый и шестнадцатый стихи. Прочитали?

Апостол кивнул.

– Первый человек не только знал, кого следует благодарить, но и говорил с Ним, принимая заветы и запреты. А запреты, уважаемый Марат Игоревич, принимают лишь от того, кого признают сильнее себя.

– Не слишком ли прямолинейно – сильнее себя?

– В целом верно, хотя не совсем точно. Запреты принимают и от тех, кого уважают безмерно. И от тех, чей авторитет принимают изначально, невзирая на собственный ум, силу и положение. Так сын, достигший невиданных высот в служебной карьере, безоговорочно принимает волю отца или, как альтернативу, матери, порой не знающих грамоты. Так что Божий завет: безусловно уважать родителей, имеет корни в первородном грехе.

Следующий вопрос Апостол задал, когда уж в сотый раз перечитал книгу Бытия. В беседах с учителем он продолжал горячиться, неосознанно желая застать священника врасплох. Новичку веры до сих пор казалось бессмысленным принять чей-либо авторитет, кроме своего. Чтобы решиться на подобную «жертву», требовалось увериться, что кто-то, как минимум, ему равен. Отец Серафим оказался выше, гораздо выше, и на сколько в точности, искать не было смысла.

– Ребро, откуда взялось ребро, – горячился он, трогая батюшку за рукав подризника, – если Адам промахнулся с животными, где уверенность, что у него получится с женщиной?

– Ты начал задавать правильные и умные вопросы, свидетельствующие о духовном росте. В случае с Евой всё намного глубже. Ребро – метафора в переводе с языка, на котором изначально записан Ветхий Завет. При переводах на греческий, не исключено, вышли объяснимые неточности, впоследствии вошедшие в каноны как аксиома. На иврите, еврейском языке, слово «ребро» имеет несколько равновеликих значений: собственно ребро, ну и «сторона». Взгляни, как толкуют это место знатоки языка: Господь усыпил Адама и… разделил на две стороны – мужскую и женскую, что впрочем, ты уже знаешь. Мы условились в самом начале, что первый человек есть отображение Бога. Верно?

– Первая глава книги Бытия, стих двадцать седьмой, – прикрыв глаза, наизусть процитировал Марат, – «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их».

– Вот именно, в первом человеке была заключена обоюдная, двусторонняя сущность: мужская и женская. Вот их-то и разделили, чтобы помочь человеку осознать, кто он, а Кто на самом деле Всемогущ и Един. И слово ребро здесь не мешает. Будучи создан, Адам не вознёс благодарственную молитву Создателю, решив, что является единственным и неповторимым. Всё просто: когда сосуществуют два лидера, начинаются проблемы.

– Но если первый человек создан совершенным, зачем потом делать его ущербным?

– Чтобы помочь понять и чтобы исправить ошибку. Первый человек создан цельным, но одновременно в мужском и женском единоначалии. Это данность, ниспосланная свыше. Принуждение, если хочешь. Но с мгновения, разделившего мужскую и женскую сущности, возник новый закон. Теперь обе половины обрели свободу – либо, объединившись, уверовать, либо по одиночке искать собственный путь. Универсальный выбор, оставляющий место сомнению. Ведь конечная цель – склониться перед Единственным и Всемогущим – не изменилась. Наши половинки стремятся друг к другу, но мир погружен Сатаной в пучину греха и беззакония, и они могут сбиться с пути. Возьми свою жизнь, вглядись, Марат Муравьёв-Апостол: ты мечешься от одной привязанности к другой, преуспеваешь во всякой, но достигнув успеха, теряешь интерес, не найдя половинки – «помощника, соответственного ему».

В этот момент Апостол почувствовал что-то необъятное, невообразимое. Нельзя сказать «неладное» – напротив, коренное и необратимое. Он вдруг ощутил, как отовсюду и насквозь его пробило прозрение, прозрачно нахлынуло на него торжественной патокой, размягчило от кожи до суставов, подняло под облака, как на крыльях, и он сжал кулаки так, что побелели костяшки, затем бесчувственно ударил один о другой. И пал на колени. Не мог сделать иначе.

– Я встретил её, отче! Я нашёл! – вскричал он в голос, с рыданием, и отец Серафим не останавливал. – Я знаю его, знаю своего помощника! Это она, моя вечная половинка! Мудра, бездонна и бесконечна. И никогда не наскучит… Господи, это не только слова… Я чувствую это… Всем сердцем. Так и есть! Вера! Святая вера – она, она моя нераздельная половина!

– Наша, сын мой… Наша, – ответствовал священник, по лицу которого текли счастливые слёзы.

С начала и навсегда. Безраздельно. Божья истина.