Возглавляя наемных воинов Далигара в погоне за Проклятым Эльфом, капитан Ранкстрайл, прозванный также Медведем, пытался вспомнить, сколько лет он уже охотился за ним.

Даже нет, капитан пытался вспомнить, когда услышал о нем в первый раз, ведь должно же было быть в его жизни время, когда он ничего не ведал о существовании этого злосчастного.

С трудом удалось ему добраться до точного воспоминания. Он, еще совсем ребенок, в тот самый день, когда родилась его сестра Вспышка, подслушал во Внешнем кольце Варила, как донна Гуццария, заявив, что у эльфов, виновников всех бед на земле, есть еще и хвост, заговорила о нем, о Проклятом, о враге людей и истребителе их кур.

Во второй раз он услышал об Эльфе в день, когда смастерил себе пращу, когда началась его победоносная карьера браконьера.

В тот день он подарил немного меда одному из многочисленных оборванцев, ищущих убежища между бастионами, одному из бесчисленных бродяг, кривая походка которых безошибочно выдает жертв палача, изувечившего им ноги. Бродяга бросился чуть ли не бегом ему вослед, ковыляя своими неровными шагами, торопясь непременно поблагодарить мальчика и судорожно желая поведать о нем, о преследуемом, о самом могучем воине эльфов, названном в одном древнем предсказании единственным возможным спасителем прошлого и будущего.

Капитан Ранкстрайл, прозванный Медведем, командир легкой кавалерии Далигара, поклялся, что в этот раз он схватит Проклятого Эльфа, схватит и передаст в руки еще более проклятого Судьи-администратора. Тогда, по крайней мере, их оставят в покое, его и его солдат, и они смогут вернуться домой, чтобы держать войска орков на приличном расстоянии от ферм и от холмов, где дети пасут стада и куда женщины ходят за водой. Домой, подальше от этих отчаявшихся людей и от их земли, истекавшей болью.

Как раз в это мгновение все они — впереди Эльф, за ним капитан со своими солдатами — на всем скаку вылетели из ущелья реки Догон. Впереди показался город Варил — гордый и прекрасный, окруженный высокими стенами и отражавшийся вместе с огромной луной в воде рисовых полей.

Внешнее кольцо пылало в огне. Полчища орков осаждали город и с минуты на минуту могли увидеть мчавшуюся на них галопом легкую кавалерию Далигара.

Капитан Ранкстрайл подумал, что нужно остановиться, тогда ему, может быть, еще удастся спасти своих солдат. Варил был окружен не просто несколькими бандами орков, а целой армией. Еще немного, и часовые увидят их — а в его распоряжении всего лишь небольшой отряд плохо вооруженных всадников.

Капитан Ранкстрайл подумал, что если он немедленно не остановится, то совсем скоро услышит вой рога орков, и тогда ловушка, приготовленная Эльфом, захлопнется. Он понял, что попал в нее, как последний дурак, и привел своих солдат на верную гибель.

Еще он подумал, что остановиться было бы куда ужаснее, потому что все, чего он желал, — это защитить свой город, пылавший в огне, или хотя бы умереть вместе с ним.

Эльф не остановился и даже не осадил коня: выхватив на скаку свой меч, блестевший во тьме, как факел, он бешеным галопом несся вперед со всей легкой кавалерией Далигара по пятам. Всадники мчались за Эльфом под огромной луной, отражавшейся в воде рисовых полей, мчались вперед, к городу, который бился в агонии, вперед, на орков, приговоривших этот город к смерти.

 

Глава первая

Капитан Ранкстрайл по прозвищу Медведь, командир легкой кавалерии Далигара, как и добрая половина всех наемных солдат, родился в Пограничной полосе, на рубеже Изведанных и Неведомых земель.

Когда-то, в прошлом, существовали укрепленные границы, которые охранялись вооруженными солдатами. Но Бесконечные дожди, потрясшие землю несколько лет назад, залили и Пограничную полосу со всеми ее охранными постами и караульными башнями, возведенными на равном расстоянии друг от друга. Промокшие насквозь вязанки дров и хвороста, служившие для розжига сигнальных костров в случае появления врага, превратились в жалкие и ни на что не годные плоты, и не осталось никакой возможности подать сигнал тревоги Миру Людей.

Пограничные войска были отозваны, башни и укрепления развалились и превратились в убежище для лягушек, запас капусты сгнил в грязи, пшено не проросло.

Нищета поглотила землю, и вместе с нищетой, гонимые голодом и обрадованные небрежностью людей, пришли банды и стада орков, встреченные на границах лишь лягушками.

Целые семьи бросали свои дома, спасаясь от набегов, от жестокости и безумия орков, чьей единственной радостью и желанием было уничтожение. Беженцы скитались, никем не принятые и всеми гонимые, пока не прибились, как потерпевшие кораблекрушение прибиваются к скалистому острову, к Внешнему кольцу города Варила.

Капитан Ранкстрайл не мог помнить, как впервые увидел Варил: ему было всего несколько дней от роду, когда его семья покинула свой дом. Он жил в своем маленьком мирке, сотканном из молока, запаха матери и тепла спины, за которой несли его в мешке, сделанном из старой рубахи, перетянутой длинным ремнем из плетеной кожи. Иногда это была спина его матери, но чаще — отца: мальчик различал их по походке, укачивавшей его, по голосу, тихо напевавшему колыбельную в бесконечной дороге.

Его семья была одной из многих, сбежавших от орков, его история, одна из многих, как две капли воды походила на все остальные: крики в ночи, двери, проломленные топорами, куры, горевшие в курятниках, дым, который не приносил с собой ни запаха жаркого, ни аромата розмарина.

Они прибыли в Варил светлым весенним днем незадолго перед тем, как солнце скрылось за поросшим цветущим миндалем холмом, на котором возвышались величественные городские стены из белого мрамора. Город, как и небо, отражался в воде рисовых полей, создавая иллюзию некоего волшебного мира между небом и землей, купавшегося в голубизне, превращавшейся на закате в золото.

Если маленький Ранкстрайл и увидел городские стены, то не обнаружил в них никакого отличия от стен курятников его родного селения; во всяком случае, он не выказал ни малейшей заинтересованности и продолжал сладко дремать в своем полотняном мешке. Но тем не менее тот день четко запечатлелся в его памяти. Это первое видение — белые мраморные стены и рисовые поля, глубокое изумление перед таким великолепием, благодарность городу, который не был для них родным, но любезно принимал, учтиво не выгонял их, беженцев без клочка земли, — стало привычным вечерним рассказом, которым тихий голос отца убаюкивал его перед сном.

С раннего детства Ранкстрайл считал, что Варил был его городом, его родиной, местом, за которое он всегда счел бы за честь сражаться. Если бы ему предоставили возможность выбрать, за что умирать, ответ был бы неизменен: Варил.

Еще ребенком он часто задавал себе вопрос, что будет после смерти.

Мальчишки, игравшие в рыцарей, говорили, что героев, павших за родину, боги одаривают вечным блаженством. Фраза была непонятная, и Ранкстрайл решил, что, должно быть, «вечное блаженство» означало какое-то особенное отношение богов к умершим героям, то есть что-то вроде предположения, что хоть один-единственный раз колбаса и сушеный инжир, свежий козий сыр и, самое главное, мед — наивысшая сладость — не просто есть, а есть в изобилии.

Ранкстрайл узнал о существовании меда за день до рождения своей сестры Вспышки. Ясным солнечным утром он, как всегда, сопровождал мать-прачку с большим коробом белья в дом принца Эрктора, незадолго до того избранного королем. Дом принца находился в Цитадели, в самом сердце города, разделенного на три кольца: сама Цитадель, Среднее кольцо и за ним — Внешнее.

Цитадель была самой высокой, центральной и наиболее защищенной частью города, его древнейшей и благороднейшей колыбелью. Здесь возвышались дворцы аристократов, украшенные роскошными колоннами и окруженные вычурными садами. Между лимонными и апельсиновыми деревьями, обрамлявшими булыжные мостовые, били фонтаны.

Ранкстрайл был довольно рослым и сильным для своего возраста ребенком, как, впрочем, и большинство детей из Пограничной полосы. Он самостоятельно ходил за водой, рубил дрова и помогал матери носить корзины с бельем. Сколько Ранкстрайл себя помнил, его мать всегда работала прачкой. Неожиданно у нее стал увеличиваться живот, и это, как понял Ранкстрайл из разговоров соседок, значило, что в животе у нее был ребенок, еще слишком маленький, чтобы находиться на воздухе, как он. Мама не могла больше делать все сама, как раньше. Вода стала для нее слишком холодной, корыто — слишком низким, а тяжесть корзины с бельем — невыносимой. Ранкстрайл, который прежде увязывался за матерью просто ради удовольствия быть с ней рядом, с неимоверной гордостью начал помогать ей в работе. И лишь поэтому она смогла продолжать работать прачкой, что гарантировало всей семье каждодневный ужин, а иногда и завтрак, так как, хоть отец Ранкстрайла и был хорошим плотником, не все его клиенты были так же хороши в оплате.

Ранкстрайл не знал, сколько ему лет, — бедняки не придавали этому большого значения, — может, пять, а может, и шесть. Кроме редкого плача в самом младенческом возрасте, он почти не издавал никаких звуков. Он не говорил, редко смеялся и еще реже плакал.

Обычно в доме сира Эрктора их встречала угрюмая экономка, которая чуть ли не просматривала белье на свет в попытке найти невидимые пятна, назвать прачку неряхой и, соответственно, заплатить поменьше. Но в тот день, к их удивлению, в большом зале, уставленном бельевыми шкафами, они встретили саму даму Лючиллу, высокую и прекрасную, хозяйку дома, собственной персоной. Она сказала, что белье выстирано в совершенстве и что маме полагается двенадцать монет, то есть, как со стонами заметила экономка, в два раза больше, чем они договаривались. Дама была выше мамы Ранкстрайла, у нее тоже был большой живот, и на лице сияла улыбка. Ее светлые волосы, заплетенные в косы, окружали голову, словно корона, и блестели в первых лучах утреннего солнца. Лоскутное платье прачки своими темно-коричневыми, светло-коричневыми, черными и серыми квадратами напоминало осенние поля на холме Варила, тоже квадратные и различных оттенков в зависимости от вспашки. Платье дамы все сияло одинаковой белизной, усыпанное сверху маленькими горошинами, белыми и круглыми, блестевшими так, как изредка блестел холм и весь мир, покрытый снегом. И на голове, удерживая косы, виднелись те же самые шарики, излучавшие белый свет.

— Какой у вас хороший мальчик! Помогает вам нести корзину! Вы, наверное, не нарадуетесь на такого помощника! — воскликнула дама, в то время как мама покраснела как рак.

Ранкстрайл слегка удивился этим словам, но они ему понравились. Первый раз к его маме обращались на «вы», потому что «вы» обычно прачкам не говорят. Он понял, что это была одна из тех вещей, которые хоть и не наполняют желудок, но от которых все равно делается приятно, как от запаха свежеиспеченного хлеба или как от тепла очага, у которого можно согреть зимой ноги.

— И у меня скоро будет малыш, мой первый, — продолжала дама, нисколько не смущенная немотой его матери. — Надеюсь, мой ребенок тоже будет сильным, как ваш, и таким же хорошим. Знаете, если родится мальчик, мы назовем его Эрик. Но, я вижу, вы ждете еще одного ребенка! Когда?

Мама молчала. Ранкстрайл, зная ее, понимал, что маму парализовало от того, что его отец называл «застенчивостью». Это что-то вроде абсолютного страха, который находил на маму каждый раз, когда ей приходилось разговаривать с незнакомцами, будь то последний оборванец Внешнего кольца или, как сейчас, знатная дама.

— Эй, ты! — злобно прогремела экономка. — Отвечай, когда к тебе изволит обращаться дама!

Мама, и так красная от смущения, покраснела еще больше. С ее лицом не мог сравниться даже сладкий красный перец, росший у Северных ворот, который Ранкстрайл обожал, потому что, зажаренный, он почему-то напоминал мясо, хоть мясо там и рядом не лежало.

— Я… — с трудом выдавила из себя мама, но дама не дала ей продолжить, и ее спокойный голос привел Ранкстрайла в восхищение. У него дома все постоянно орали, даже просто здороваясь или желая спокойной ночи, уж не говоря о том, когда кто-то сердился; а вот даме ничуть не понадобилось повысить голос, чтобы выразить свой гнев: ей достаточно было лишь бросить взгляд на экономку, и та моментально побледнела и умолкла, хоть ее никто и пальцем не тронул.

— Я в отчаянии, — проговорила дама Лючилла голосом, похожим на лезвие ножа, — и мне стыдно за бескрайнюю грубость, которой вдруг наполнился мой дом. Как только я могла допустить подобное… Чем я могу заслужить ваше прощение? Может быть, ты хочешь горшочек меда?

В этот раз она обратилась прямо к Ранкстрайлу. Он представил себе сладкие тягучие потоки янтарного цвета и немедленно кивнул. Экономка подскочила в ужасе, мама покраснела еще больше, и он, со сжавшимся сердцем, заставил себя отрицательно помотать головой. Экономка облегченно вздохнула, но дама сделала вид, что ничего не заметила.

— Прошу вас, следуйте за мной, — весело пригласила она не допускающим возражения тоном.

Ранкстрайл радостно бежал за ней вприпрыжку и думал, что дама Лючилла принадлежала к людям, которых трудно смутить.

Дама провела их в огромную кухню, где под каменными сводами висели большие, как кирасы, и блестящие, как мечи, котлы, бесконечные венки лука, чеснока и сушеного перца, целые окорока и длинные, как хвост дракона, связки колбасы. Ранкстрайлу казалось, что все это ему снится. Дама приказала такой же угрюмой и такой же чванливой, как экономка, кухарке дать ему целый горшок меда.

Глаза кухарки долго шарили по полкам кладовки. Было очевидно, что она пыталась найти самый маленький из всех выстроенных в ряд горшков. Когда в конце концов она нашла самый, как ей казалось, маленький горшочек и неохотно передала его ребенку, мальчик, крепко сжимая в руках подарок, с незаметной торжествующей улыбкой указал ей глазами на одну из полок, где стоял единственный горшок меньше того, что она выбрала. Ранкстрайл всегда обращал внимание на размеры и любил геометрические фигуры — как только они вошли в кухню, он сразу подсчитал, что их дом поместился бы здесь восемь раз в длину и полтора раза в высоту. Еще больше, чем своим гастрономическим очарованием, связки колбасы поразили Ранкстрайла четкостью кругов, которые они вырисовывали под балками. Где бы он ни находился, всегда и везде Ранкстрайл сразу же выделял самый большой или самый маленький предмет. Самый большой из ярко блестевших, начищенных медных котлов висел над центральным камином. Самый маленький находился рядом с чесноком, заплетенным в косу, в свою очередь, третью по величине.

Кухарка уставилась на Ранкстрайла взглядом, каким во Внешнем кольце смотрят на живых тараканов или мертвых лягушек. Потом она перенесла тот же взгляд на маму, которая вновь покраснела и прикрыла рукой щеку. Ту щеку, которая когда-то обгорела и немного стягивала ее рот, когда она улыбалась. Наверное, именно поэтому мама так редко улыбалась. А жаль: улыбаясь, она становилась такой красивой, что Ранкстрайл готов был любоваться на нее целый день. Мальчик слышал обрывки рассказов вечно болтавших соседок о том, как пришли орки, горели курятники и женщины обжигались в попытке вытащить из огня хоть нескольких кур. Мама обожгла лицо, спасая Нереллу — их единственное богатство, курицу, которая с тех пор жила с ними и в благодарность за свое спасение несла по яйцу почти каждое утро.

— Кто тебе рожу-то обжег? Небось поклонник? Как жаль! — прошипела кухарка вполголоса, чтобы не услышала дама. — Без этого ожога ты, может, была бы не совсем уродкой.

Мама застыла неподвижно, молча и с горящим лицом.

Ярость захлестнула Ранкстрайла. Он моментально подсчитал, как, несмотря на свой маленький рост, мог бы справиться с противником в два раза выше его и в три — тяжелее. О страхе он даже не задумывался. Мальчик повернулся к матери, чтобы передать ей горшочек меда, который держал в руках, но ее отчаянный и почти умоляющий взгляд остановил его. Мама не хотела, чтобы он сражался за нее. Ранкстрайл вспомнил, как огорчилась мама в тот раз, когда он избил двоих здоровенных мальчишек, которые дразнили ее, пачкали белье и кричали: «Уродка!» Это воспоминание пронзило его сердце болью. На два бесконечных дня с лица ее совсем исчезла улыбка, хотя те двое, широко известные в округе своей наглостью, никогда больше не смели проявить неуважение к его матери.

Ранкстрайл понял, что желание избить кухарку было неосуществимым, но все-таки он не мог допустить, чтобы оскорбление сошло ей с рук. Он должен был отплатить той же монетой!

Несмотря на то что слова были брошены вполголоса, дама всё услышала.

— Я не потерплю невежливости… — строго начала она, но ее перебили.

— Мама — к-к-к… касивая, — ясный и твердый голос Ранкстрайла раздался под круглыми сводами, увешанными связками лука и чеснока. Даже заикание на букве К нисколько его не остановило.

Наступило недолгое молчание, потом дама расхохоталась:

— Молодец, мальчик! Прекрасный ответ!

Кто-то из судомоек несмело присоединился к ее смеху. Красное, пышущее жаром лицо кухарки приняло лиловый оттенок.

Мама взглянула на Ранкстрайла, и от удивления рука ее опустилась, представив всеобщему взору красное пятно ожога. Это были его первые слова. Кухарка с яростью уставилась на мальчика, но он со спокойной гордостью выдержал ее взгляд, сжимая в руках свой горшок меда. Злость на кухарку и желание ударить ее постепенно проходили: она была просто глупой гусыней, и он своими словами сделал ей больнее, чем любым пинком в колено. Он выставил ее на всеобщее посмешище.

Ранкстрайл захотел поскорее уйти оттуда и вернуться домой, к отцу, чтобы показать ему горшок с медом. Он знал, что внутри горшка находилось что-то необычайное. Что-то сладкое, тягучее и прозрачное.

— Моя мама — к-касивая, — еще раз твердо и уверенно повторил он, гордясь, что в этот раз запнулся меньше, и повернулся к двери. В тот же миг глазам его предстало удивительное зрелище: маленькие, словно дети, но все-таки взрослые женщины в белых чепцах судомоек медленно поворачивали в огромных печах тяжелые вертела с нанизанными на них странными вытянутыми курицами. Руки женщин почернели от пепла, лица раскраснелись от пламени. По лбу струился пот, смешиваясь с сажей и придавая им диковатый и страшноватый вид, превращая в нечто среднее между животными и демонами. Ранкстрайл подумал, что их работа, наверное, была едва ли не тяжелее работы прачки. Иногда прачкам приходилось зимой, в дикий холод, выдалбливать отверстия во льду и полоскать там белье, зато они видели небо и деревья. Когда Ранкстрайл вошел, ослепленный солнечным светом во внутреннем дворике, он не заметил этих странных существ, сливавшихся с полутьмой кухни. Мальчик повернулся и вопросительно посмотрел на мать, но и та казалась растерянной. Кухарка не могла не поглумиться над их удивлением.

— Это женщины гомункулов, — высокомерно пояснила она, закатывая глаза с видом человека, который с вершин своей образованности снисходит до объяснения чего-либо самой что ни на есть бестолочи, — тех, что работают в рудниках.

Растерянное выражение лиц Ранкстрайла и его матери ничуть не изменилось, и кухарка пустилась в дальнейшие объяснения, насколько хорошо гомункулы и их женщины переносят темноту, жару и тесноту. Им это даже нравится, представьте себе. Они как раз подходят для тех работ, которых нормальные люди не выдерживают…

Ранкстрайл пересекся взглядом с одной из маленьких рабынь, поворачивавших вертел, и прочел в этом взгляде ненависть. Такую лютую и жестокую ненависть, что женщине понадобились все силы на то, чтобы сдержать себя: руки ее сжались, и гигантский вертел остановился.

— Эй, пошевеливайся, Роса! — прикрикнула на нее кухарка. — Хочешь сжечь жаркое? Да что на тебя нашло — сердишься, что потеряла табуретку и теперь не можешь собирать землянику? Вперед, за работу! Трудолюбие — единственное ваше достоинство, так что работай!

Взгляд Росы моментально потух, и она грустно опустила голову: вертел с цаплями снова пришел в движение. У Ранкстрайла в голове еще долго крутилась фраза о табуретке и землянике, и он безуспешно пытался понять ее смысл, смутно догадываясь, что это была насмешка над ростом. Он знал, что расстояние от земли до макушки может быть поводом для издевательств над хозяином макушки. Над ним самим частенько глумились за его рослое не по годам телосложение — не столько дети, сколько их мамы, и он прекрасно понимал, почему сами дети не следовали их примеру: он превосходил других не только ростом, но и силой, а сила всегда внушает страх. Но ему и в голову не приходило, что можно высмеивать кого-то за слишком маленькое расстояние от земли до макушки — подобная глупость казалась ему просто несуразной.

— Я не потерплю невежливости, — снова строго повторила дама. Улыбка бесследно исчезла с ее хмурого лица. — И не позволю, чтобы она попала в мой дом. Невежливость — это союз жестокости и глупости. Я не потерплю, чтобы под крышей моего дома произносилось слово «гомункул». Народ Гномов был когда-то велик и знаменит, и, хоть сейчас он у нас на службе, мы не имеем никакого права не уважать его былую славу и величие. В рудниках, в шахтах или у нас на кухне они были и остаются дамами и господами Народа Гномов.

Наступило полнейшее молчание.

Дама покинула кухню, одарив Ранкстрайла и его мать прощальной улыбкой.

Кухарка развернулась и направилась к своему луковому супу, бормоча под нос, что можно сколько угодно называть гомункулов гномами и дворняжек — помесью пород, все равно гомункулы остаются гомункулами, а дворняжки — дворняжками. Смена их названий нисколько не улучшила бы ни людской мир, ни собачий.

Мама, снова прикрывая рукой щеку, вывела Ранкстрайла наружу, на свет и воздух Цитадели, на ее чистые улочки с такими же чистыми домами с арками и створчатыми окнами, увитыми цветами. Возвышаясь над стенами, скрывавшими прекрасные сады старинной городской знати, гордые кроны столетних деревьев дарили тень каменной мостовой.

Наконец-то оказавшись в безопасности открытых улочек и вдали от глаз кухарки, мама повернулась к Ранкстрайлу и крепко его обняла.

— Ты говоришь! — прошептала она. — Ведь правда, ты говоришь? — неуверенно переспросила мама.

Ранкстрайл как-то никогда об этом не задумывался. Нелегкий вопрос! Он неопределенно махнул рукой. Действительно, если разобраться, он умел говорить и к тому же совсем неплохо. Но говорить было трудно, и Ранкстрайл всегда старался избегать этого. Его отец и мать, убежденные, что говорить он не умел, всегда обращались к сыну так, что достаточно было кивнуть или помотать головой в ответ, не прерывая привычного молчания.

— Значит, это неправда, что ты не умеешь говорить! Неправда, что ты… что ты не… Ты такой же, как и все дети! Ты такой же, как другие! Мой мальчик… О-о, мой дорогой мальчик! Наш сын… Пойдем, расскажем отцу, что ты умеешь говорить! Такой же, как другие… Такой, как все…

Мама светилась от счастья. Глаза ее блестели. Улыбка сверкала. Ее губы слегка приоткрылись, и лицо стало прекрасным, несмотря на то что с одной стороны улыбка стягивалась красной и жесткой от ожога кожей. Его мама была настоящей красавицей, когда улыбалась. Ранкстрайл желал, чтобы она улыбалась постоянно.

Поглощенные счастливым открытием, мать и сын радостно отправились домой. По пути они пересекли Среднее кольцо, находившееся как раз между первой и второй крепостными стенами. Здесь располагались лавки лекарей, мастеров по золоту, кузнецов, прославившихся до самых границ Изведанных земель своими прочными кирасами и острейшими мечами. Узкие улочки постоянно обогревались огнями кузниц, что было далеко не последней причиной, по которой здесь собирались все нищие и бродяги окрестных земель. Скитальцы сидели на корточках вдоль булыжной мостовой между инкрустированными серебром и золотом воинскими доспехами, выставленными мастерами на обозрение, и это создавало странную иллюзию двух армий — оборванцев и героев, которые мирно устроились бок о бок погреть у огня кости.

— К-касиво, — сказал Ранкстрайл, указывая пальцем на ряд мечей.

Игра параллельных линий, перемежавшихся окружностями щитов, казалась ему великолепной. Они создавали сложные геометрические фигуры, переплетавшиеся с фантастическими узорами их же теней. От наточенных клинков исходила необыкновенная красота, леденящая и жестокая, но в то же время придающая уверенность: там, где клинки остро наточены, никто не посмеет обидеть ни мам, ни кур.

Но мать ничуть не разделяла его восхищение.

— Я не хочу, чтобы ты играл с оружием… Ни сейчас, ни потом, когда ты вырастешь… Ты можешь порезаться… — сдавленным голосом, как когда у нее болело горло, пробормотала она.

Ранкстрайл же завороженно глядел на клинки, и их блеск дарил ему дикую радость: если когда-нибудь орки вздумают вернуться, чтобы сжечь Нереллу или мучить маму, он убьет их всех, всех до единого. До самого последнего орка. Даже если ради этого ему самому придется умереть.

— К-касиво! Если оки делать вава маме и Неелле, Аскай б-беёт меть и уб-бьёт всех. Все оки м-мётвые. Дазе если Аскай м-мётвый.

Произносить «р» было выше его сил, на «б» и «м» он все еще запинался, но в целом у него получалось довольно неплохо. Ранкстрайл говорил. Пусть это стоило ему неимоверных усилий, но результат оправдывал старания. Если бы Ранкстрайл мог предположить, что его мать так обрадуется, то стиснул бы зубы и заговорил намного раньше.

Но, видимо, он сказал что-то не то, потому что улыбка исчезла с маминого лица. В дальнейшем каждый раз, когда он проклинал себя за то, что сказал что-то, о чем лучше было бы умолчать (а случалось это довольно часто), Ранкстрайл вспоминал это утро в Среднем кольце между выставленными на обозрение доспехами. Говорить трудно. И дело не только в том, что нужно издавать определенные звуки, есть еще нечто неуловимое и порой необъяснимое — возможность причинить словами боль, совсем того не желая. Дама сказала чистую правду: невежливость — это жестокость, такая же, как удар кулаком или кинжалом. Он сам, услышав, как кухарка унижает его мать, почувствовал боль — как когда зимой, поскользнувшись на гладком льду и стараясь не уронить корзину с выстиранным мамой бельем, падал на колени. Ярость, рожденную той же болью, прочел он и в глазах маленькой женщины по имени Роса, которая варилась в собственном поту, жаря мясо на вертелах в огромных печах.

Ранкстрайл открыл для себя, что слова походили на шаги водоноса, который бродил по узеньким улочкам Внешнего кольца, продавая лимоны и чистую воду: коромысло, на котором висели ведра, раскачивалось на каждом шагу, и ведра лупили по спине всех, кто не успевал уклониться, а водонос жалобно просил прощения после каждого удара. Так и со словами: даже не желая того, даже изо всех сил стараясь избежать этого, словами можно было причинить боль.

— Здесь нет орков, — пробормотала мама, — и сюда они никогда не придут. Тебе не нужно никакое оружие. Варил неприступен… Его окружают стены… А ты знаешь, что в этом горшочке?

Даже Ранкстрайл по быстроте последних слов и напускной веселости, с которой мама произнесла их, сумел понять, что она хотела лишь поменять тему разговора. Он думал, что мама будет гордиться его стремлением сражаться за нее, погибнуть, если нужно, но ожидания его не оправдались. А он так хотел, чтобы мама им гордилась! Он бросился бы в огонь и в воду, лишь бы ее взгляд засветился снова. Оставалось лишь говорить, решил Ранкстрайл, довольный тем, что знает правильный ответ на мамин вопрос.

— В-вкусно! — попытался объяснить он. — К-касиво, — добавил Ранкстрайл, пытаясь придумать, как же описать словами свет, исходящий от коричнево-золотой массы в горшочке. В это мгновение на глаза ему попалось янтарное ожерелье на прилавке ювелира, и его осенило: — Как это! — ликующе воскликнул мальчик, указывая на ожерелье.

Ну что за напасть! Снова его слова возымели сходство с ведрами водоноса…

Снова радость поблекла в глазах матери.

— Откуда ты знаешь? — понизив голос, спросила она. — Откуда ты знаешь, что в этом горшке? Ты же никогда не видел меда. У нас его никогда не было.

Ранкстрайл остолбенел от этого вопроса. Желая как можно скорее изгнать грусть из маминых глаз, он лихорадочно пытался найти какой-нибудь подходящий ответ. Откуда можно что-то знать? Откуда он знал, что внутри горшка? Он знал это, и всё. Так же как знал, что он — Ранкстрайл, а мама — мама. Ниоткуда, просто знал. Это невозможно было объяснить. Ранкстрайл снова неопределенно махнул рукой.

— Ты знаешь то, что еще не произошло? Ты можешь видеть то, что будет?

Вопрос не имел никакого смысла. Ранкстрайл сжимал в руках горшочек меда и изо всех сил старался придумать, что же сделать, чтобы мама снова улыбнулась. Он пытался понять, что же он сказал или сделал не так, почему ее радость улетучилась, как улетает бабочка сквозь неплотно сжатые пальцы.

— Если ты и вправду знаешь, что должно случиться, никому об этом не говори, — шепотом, едва слышно, сказала мама, — никогда и никому, понял?

Ранкстрайлу понравилось, что она говорила с ним шепотом, он снова увидел в этом мамино доверие и участие, которые так ценил и которые почему-то разбились о его слова. Хоть и не понимая ничего из всего сказанного ею, он энергично закивал, обещая самому себе как можно больше держать рот на замке, о чем бы ни шел разговор.

Мать снова обняла Ранкстрайла, и страх, что он навсегда уничтожил ее улыбку, стал понемногу отступать.

Они прошли через ворота второй крепостной стены и оказались во Внешнем кольце.

Внешнее кольцо, по сравнению со Средним и Цитаделью, было построено значительно позже, и в нем царили нищета и убожество. Стиснутое между высокими крепостными стенами, оно постоянно находилось в тени; лишь в летний полдень оно ненадолго заливалось солнечным светом, изгонявшим на пару часов тьму и сырость, неизменно царившие здесь все остальное время. В северной стороне кольца бил ключ, наполнявший водой фонтан в виде головы грифона, который, в свою очередь, наполнял большие каменные корыта для стирки белья и бесконечные, никогда не высыхавшие лужи. Зеленовато-коричневый мох сползал с высоких стен прямо на крыши убогих домов, похожих больше на норы, появившиеся под стенами бастионов как грибы после дождя. В них находили пристанище все те беженцы, которые причаливали к Варилу в поисках безопасного места для жизни: дезертиры с восточных границ Изведанных земель, сбежавшие от яростных налетов орков; светловолосые гиганты, изгнанные из Северных гор волками и холодом; полчища бродяг, пришедшие из степей по ту сторону Неведомых земель.

Варил никогда не оказывался в осаде, даже тогда, когда орки набросились, как шакалы, на земли людей и лишь сиру Ардуину удалось победить их и изгнать за пределы Изведанных земель. Под влиянием всеобщей беспечности внешние стены города были безалаберно предоставлены своей участи и с течением времени становились все более дряхлыми и неровными. Алебардщики вышагивали по полуразвалившимся бастионам, между шаткими камнями которых находилось место не только каперсовым кустам, но и целым деревьям, от инжира до дикой черешни. Там, наверху, куда все-таки попадало немного солнца, располагались самодельные деревянные террасы, которые опирались на балки, вбитые для этой цели в крепостные стены. Туда можно было забраться по веревкам и приставным лестницам. На террасах, в тонком слое земли, доставленной вручную, были разбиты импровизированные огороды. Во время дождей земля осыпалась на крыши хижин и лачуг, где постепенно ко мху и грибам добавились заросли папоротника. Все это превращало Внешнее кольцо в нечто среднее между городом, лесом и подвесным огородом. В солнечные дни высоко на террасах, защищенных бастионами от ветра, вперемешку с красными помидорами и фиолетовыми баклажанами красовались белые капустные кочаны, прикрытые развешанным на просушку бельем. Работа прачки оставалась одной из основных профессий во Внешнем кольце.

Каменные арки, соединявшие внешние стены со средними, были увиты не цветами, как в Цитадели, а растениями со съедобными плодами. Крупные гроздья винограда и мелкие ягоды ежевики и малины едва успевали созреть, как их тут же обдирали ребятишки Внешнего кольца и стражники.

Внешнее кольцо, как и все места, где собираются бродяги и оборванцы, представляло собой постоянный рынок.

Единственными официально разрешенными профессиями были прачка и торговец съестными припасами: в задачи того, кто прибывал в Варил последним, входило кормить других горожан, стирать их белье и утешать их души, позволяя им роскошь милостыни. Покупая сырые продукты и перепродавая их в виде готового блюда, можно было хоть как-то сводить концы с концами. Большинство мастеров и ремесленников Среднего кольца обедали у себя дома, в примыкавшей к мастерской кухне, но это не распространялось ни на подмастерьев, учеников и подсобных рабочих, которые чаще всего были родом из окрестных деревень, ни на покупателей — а весь этот народ тоже надо было накормить. Стражникам полагался ежедневный, но несколько унылый армейский рацион, и многие из них были готовы оторвать от себя пару монет, чтобы разнообразить свое питание.

Количество различных блюд, находившихся в постоянной продаже, было огромным, но все-таки недостаточным, чтобы удовлетворить голод и набить животы всех желающих. Каждый что-то продавал, и яростный запах свежеприготовленных яств клинком пронзал тех, кто не мог себе их позволить. Яркий цвет помидоров и баклажанов ослеплял тех, кто не мог стать их обладателем. Кудахтанье кур оглушало тех, кто их не имел и кто пошел бы на все ради осуществления несбыточной мечты стать хозяином хоть одной из них. Дети кувыркались в лужах вместе с гусями, веселясь, но в то же время ни на секунду не теряя последних из виду. Тут и там виднелись лотки с улитками, сдобренными петрушкой, с жареными лягушачьими лапками, а иногда, по праздникам, и с глазированными куриными крылышками, приправленными острым перцем. Запахи разносились во все стороны, во все уголки топких узеньких улочек, вверх, к страже на крепостных стенах, вверх, к огородам с капустой и баклажанами. Повсюду шныряли хорьки, которых выращивали дома для ловли мышей и на забаву детям, а также для того, чтобы зимой добавить в кашу мясо и подбить обувь теплым мехом. За этими зверьками нужен был глаз да глаз: они постоянно сбегали и гоняли кур, давая повод к яростным ссорам между своими хозяевами и хозяевами своих жертв, настоящих или потенциальных. Рис продавался большими джутовыми мешками или, вареный и приправленный, маленькими мисочками, сплетенными из соломы. На каждом углу жарились каштаны или фасоль, в зависимости от времени года.

Пока они шли по грязным улицам, погруженным, несмотря на жаркий полдень, в глубокую тень, мать начала рассказывать Ранкстрайлу сказку, единственную, которую знала: про принцессу, которая нашла лягушонка и от радости, что он привнес в ее серую, одинокую обыденность хоть немного развлечения, поцеловала его, превратив тем самым в прекрасного принца. Отец имел в запасе другую сказку, для тех ночей, когда град летних гроз сотрясал их убогую лачугу, как гнездо на ветке, — сказку про волка и козу, которые сталкиваются в грозу в одном убежище и в темноте думают, что другой относится к их же породе, что и позволяет им дожить до утра в мире и согласии.

Ранкстрайл терпеть не мог сказки. Все остальные относились к ним с благоговением, словно к дару богов; знать какую-то сказку означало обладать редким сокровищем. Даже во Внешнем кольце, где никто просто так ничего не давал, способность рассказать какую-нибудь историю могла быть вознаграждена куском бесценного хлеба с луковицей. Иной раз его отец и мать могли заработать какие-то гроши, рассказывая свои две сказки, но вскоре все уже знали их наизусть, и продавать их было больше некому.

На самом деле сказки были сплошной глупостью, а Ранкстрайл не любил глупость. Больше всего его раздражала сказка про принцессу. Жабы не разговаривают и не превращаются в принцев, и лишь последний идиот будет их целовать, не говоря уж о том, что можно нахвататься бородавок. Да и представление о возможном потомстве приводило мальчика в замешательство. Самой нудной частью сказки было подробное описание принцессиного платья со всеми его вышивками, но и выслушивать разговор принцессы с лягушонком, с его рифмованными окончаниями, было для Ранкстрайла сущим наказанием. Не увлекала его и отцовская сказка: он так и не смог понять, зачем отец старался приободрить и успокоить его, не находившего ничего страшного ни в темноте, ни в грозе. Во всяком случае, всем этим рассказам не хватало обыкновенной логики. Во тьме волк и коза должны были узнать друг друга по запаху. Он, Ранкстрайл, даже в абсолютной темноте способен был точно определить, где находились его мать, отец, Нерелла и любое другое существо. К тому же ликование от факта, что козе не суждено стать обедом, предполагало, как казалось Ранкстрайлу, далеко не равное отношение к двум изголодавшимся зверям. Не всем же травку щипать! Волк оставался с пустым брюхом, а пустое брюхо — это тоже страдание.

Несмотря на то что его нисколько не интересовали приключения принцессы, радость, с которой мама о них рассказывала, умиляла и воодушевляла Ранкстрайла. Он зачарованно слушал сказку, и когда мама спросила, рассказать ли ее еще раз, эту скучнейшую и глупейшую историю, он благородно согласился.

Когда они пришли домой, отец сидел на пороге и обстругивал чурбан, предназначенный стать дверью или, может быть, лавкой, за что ему, возможно, заплатили бы, и тогда в доме был бы праздник: каша с сосисками на день, а может, даже на два. Ранкстрайл хоть и не говорил, но всегда слушал, что говорят другие, и в состоянии был понять, что одна резьба по дереву не могла прокормить семью. Отец Ранкстрайла был отличным мастером — в их родном селении на границе Изведанных земель любая деревянная поверхность представляла собой настоящий горельеф: дома, двери и даже столбы, на которых были натянуты веревки для сушки белья, были обильно украшены чудесными резными цветами, трилистником, фруктами, единорогами, грифонами и различными божествами, настолько искусно вплетенными в сложные узоры, что постепенно они растворялись друг в друге. Заниматься ремеслом во Внешнем кольце считалось чем-то немыслимым, но отцу Ранкстрайла помогли его мастерство, его мечты и волшебные узоры, в которые он превращал дерево.

Владельцы лавок из Среднего кольца платили исправно, но их заказы были не ахти: рабочие столы безо всякой резьбы, ремонт лотков. Лучшие заказы поступали от аристократии, но, чтобы получить плату за свою работу в Цитадели, приходилось сбивать каблуки — спесь и чванство некоторых знатных семей доходили до искренней веры в то, что жителю Внешнего кольца было достаточно чести работать на них и что одно это должно было возместить любую оплату.

С должным чувством отцу было объявлено об обнаруженном красноречии Ранкстрайла. Отцовское лицо не стягивали никакие шрамы, и оно симметрично осветилось бурным смехом и открытой радостью. Отец долго обнимал Ранкстрайла и все повторял: «Мой мальчик… Мой дорогой мальчик…»

Ранкстрайл тут же продемонстрировал свое мастерство. Но, помня о фиаско, которое он потерпел в разговоре с матерью, и о неисповедимости путей, превращавших слова в смертельные ловушки для радости и счастья, он ограничился тем, что указывал пальцем на предметы, громко произнося их названия.

Отец взял Ранкстрайла на колени и рассказал ему единственную историю, которая нравилась мальчику и которую он готов был слушать до бесконечности: рассказ об их прибытии в Варил. Городские стены, рисовые поля, цапли, взлетавшие при их приближении, — все становилось реальностью в воображении Ранкстрайла.

Вся красота того далекого утра отражалась в словах отца. Сначала он поведал о селениях, изгнавших семью: называл их одно за другим и подробно описывал; Ранкстрайл затаив дыхание слушал его рассказ, словно в первый раз, вновь и вновь переживая надежду, горечь, разочарование. Затем следовало описание Варила, могучего, как сокол, прекрасного, как павлин, рассказ о том, как холм, на котором стоял город, предстал перед родителями во всем своем великолепии, возвышаясь над бесконечной равниной, простиравшейся до самого горизонта во всех направлениях, кроме западного, где она упиралась в подножия Черных гор. На этом месте отец переводил дух, улыбался сыну и вновь расписывал, как Варил, гордый и величавый, возвышался своими тройными стенами на холме, по которому уступами поднимались рисовые поля и апельсиновые и оливковые плантации, переходившие к северу в густой дубовый и миртовый лес, где с почти ангельской невозмутимостью паслись толстые белые коровы. Все описывалось с мельчайшими подробностями, и каждая, пусть незначительная, деталь повторялась. Ранкстрайлу стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть своими глазами арки и вертикальные выступы крепостных стен, но он любил находить их вновь и вновь в голосе отца: словно три геометрических рисунка переплетались между собой — из камня, тени и слов. Отец Ранкстрайла хорошо разбирался в арках: его дед, тоже резчик по дереву, научил его использовать их в качестве декора. Отец поведал Ранкстрайлу, как велико было его изумление, когда он увидел высоко над городом круглые арки второй рунической династии и узнал в вытянутых ступенчатых арках, соединявших между собой смотровые башни трех бастионов, арки третьей рунической династии. Благодаря последним лучники или вестники могли передвигаться с необыкновенной быстротой из одного кольца в другое в случае осады — в том невероятном случае, если кому-то взбредет в голову осадить город. Пока отец вел свой рассказ, Ранкстрайл поднимал голову и рассматривал арки, которые, переплетаясь между собой, делили небо на целую серию сложных геометрических фигур. Яркие цвета сочного винограда, вьющейся зелени и роскошных глициний чередовались с белизной и золотом городских знамен, легко развевавшихся на ветру. Издалека, говорил отец, увитые цветами арки походили на разноцветные полукруги, перетекавшие один в другой и напоминавшие перья огромной прекрасной птицы, сидевшей на стенах, как в гнезде. Но вот рассказ достигал своего апогея, и сердце мальчика вновь и вновь начинало колотиться, как бешеное, несмотря на то что он слышал это уже тысячу раз: страх, ожидание, сердце в пятках, пока стражники мерили их взглядом, и удивление, когда они увидели в этом взгляде всего лишь пренебрежение и равнодушие, — их никто не остановил, на них не обратили внимания. Их не выгнали. Они были спасены. Ранкстрайл счастливо рассмеялся и, не ограничивая демонстрацию своей радости обычным хлопаньем в ладоши, прокомментировал, повторяя «Здорово!», точнее, «3-здолово!», превращая это слово в нечто вроде припева.

Восторг родителей был неописуем. Отец на радостях пообещал сделать сыну игрушку и спросил, чего бы ему хотелось. Ранкстрайл вмиг представил себя в рыцарских доспехах, с мечом в руке и с Нереллой под мышкой — защитником всех матерей и всех кур мира от всех орков со всего света, всех до единого, и, ни минуты не раздумывая, радостно закричал:

— Меть! Больсой меть!

И так же быстро об этом пожалел: снова радость утонула, как муха, упавшая в суп, жалко барахтаясь в агонии между сжатыми в щелку губами матери и обеспокоенным взглядом отца.

 

Глава вторая

Хорошо, что у них был мед, — с ним вернулась и радость.

Горшок открыли, как открывают реликвию, и мама дала ему немножечко, намазав мед на кусок хлеба, словно волшебный слой сладости и света, напоминавший сладость и свет ее улыбки.

Внутри горшка обнаружилась странная мертвая муха, большая, в черно-желтую полоску. Отец объяснил ему, что это пчела и что именно пчелы, а не боги, как поначалу думал Ранкстрайл, делают мед. Мать рассказала о даме, о том, как от нее исходили одновременно и сила и учтивость, как платье и прическа были украшены жемчугом, и так Ранкстрайл узнал, как называются маленькие круглые камешки, мерцавшие и переливавшиеся светом.

О мече больше никто не заговаривал, но отец все равно сделал подарок своему мальчику — вырезал для него флейту. Это был дорогой, почти бесценный подарок: требовалось очень много времени и внимания, чтобы выдолбить сердцевину, разметить и нанести резьбу, совершенно точно рассчитать место и размер отверстий, которые, задерживая или пропуская через себя воздух, рождали звуки и мелодию.

Когда отец еще рассказывал свою сказку о козе и волке и зарабатывал этим хоть какие-то гроши, он любил сопровождать рассказ игрой на флейте, усиливая напряжение и растягивая ожидание, увеличивая таким образом радость счастливого конца. Звук флейты принадлежал к тем немногим вещам, которые Ранкстрайл находил еще более невыносимыми, чем описание вышивки на платье принцессы и ее плаксивые жалобы, но, увидев радость, светившуюся в улыбке отца, и зная бесценность этой сложной работы, мальчик растроганно поблагодарил за подарок.

В ту же ночь родилась его сестра Вспышка. Отец повесил одеяло, отгораживая маленькую убогую постель Ранкстрайла от такой же убогой, но чуть большей постели, где должна была появиться на свет Вспышка. Ранкстрайл услышал плач новорожденной и сразу же за ним — ласковый голос мамы, утешавший ее. Он уже давно сообразил, почему у мамы был такой большой живот: внутри находилось живое существо, в животе у мамы, как и в животе у дамы, которая подарила ему горшок меда. Он позавидовал ребенку Цитадели, которому суждено было расти среди гирлянд сосисок и между вертелами, гнувшимися под тяжестью цапель. Плач смолк, и Ранкстрайл пожалел, что никак не мог вспомнить свое рождение, когда мама качала и успокаивала его самого. Было бы здорово запечатлеть это мгновение в памяти и наслаждаться им каждый раз, когда становится грустно и одиноко. Его самое раннее воспоминание относилось к тому дню, когда он разодрал себе коленки и отец промывал его царапины и даже нашел для него настоящую гроздь винограда, но это, наверное, было намного позже, чем когда Ранкстрайл родился, — он умел уже бегать и залезать на крыши домов. Но это тоже было приятным воспоминанием.

Ранкстрайлу уже доводилось присутствовать при родах кошек или самок хорьков, и он был в курсе, что происходит и как оно происходит. Кроме того, одновременно с первым криком новорожденной Ранкстрайл услышал запах, который невозможно было спутать ни с чем другим, — тяжелый запах крови, такой же сильный, как когда резали кур. Несмотря на это, показывая ему малышку, отец, по непонятным Ранкстрайлу причинам, рассказал какую-то запутанную историю о том, как один из больших черных аистов с красным клювом, пролетавших иногда над рисовыми полями, принес младенца прямо им на крышу. Было очевидно, что ребенок, даже новорожденный, весил слишком много для летящего аиста, особенно если тот, как утверждал отец, прилетел из-за облаков, что приблизительно равнялось расстоянию, отделявшему город от Черных гор.

Сестричка оказалась красной, со сморщенным и опухшим лицом, которое напоминало кожу черепахи, но отец немедленно назвал ее красавицей, — наверное, следуя той же логике, что и в рассказе про аиста.

Мать на целый день осталась в постели с малышкой, и Ранкстрайл понял, что семье это ничего хорошего не принесет: белье оставалось нестиранным и ужина не предвиделось. Ему хотелось посмотреть на сестричку вблизи, но он уже давно научился распознавать беспокойство в глазах родителей, и именно беспокойство возникало на их лицах, когда он приближался к Вспышке. Он понял, что они опасаются его вечной неуклюжести и долговязости, его способности ронять все, что попадалось ему на пути. Ранкстрайл вспомнил, как перебил их и так скудную столовую посуду, как, нечаянно упав, чуть не задавил Нереллу, чудом избежавшую смерти от орков.

Чтобы избавить родных от беспокойства и найти себе какое-нибудь занятие, он вышел из дома, пересек Внешнее кольцо с его постоянным опьяняющим запахом еды, кружившим голову любому, даже тому, кто не может позволить себе ничего, кроме воздуха. Под равнодушным взглядом стражников Больших ворот мальчик вышел в поля, залитые светом, раскинувшиеся средь кедровых лесов, миндальных и земляничных деревьев. Впервые он вышел за стены города один.

Ранкстрайл принялся искать пчел. Он знал этих насекомых — сопровождая мать, он не раз натыкался на них среди апельсиновых и миндальных деревьев, росших вдоль рисовых полей.

Пчелы привели его к сотам — чудесному сокровищу, полному меда, — и их маленькие драгоценные шестиугольники тронули сердце Ранкстрайла своим совершенством и гениальной бесконечностью своего повторения. Его исцарапали ветки и искололи колючки. Кроме того, как мальчик узнал на собственной шкуре, пчелы дико жалились, оставляя после каждого укуса резкую боль и небольшую темную точку, которая не кровоточила, но зато болела больше, чем все царапины, вместе взятые. Опять же на собственном опыте он открыл, что если вымазаться в грязи и приближаться к пчелам медленно, то они не тронут и их можно спокойно грабить. Ранкстрайл вернулся домой красный от миллиардов укусов на каждом участке не прикрытого одеждой тела, горящий, как от ожога, истекающий грязью, потом, кровью, но с сотами в руках. Он прошел Большие ворота, по непонятной причине оставленные без единого стражника на посту, и с выскакивавшим из груди сердцем пробежал через непривычно пустынное и молчаливое Внешнее кольцо, где слышались лишь медленные удары колокола.

Когда Ранкстрайл наконец прибежал домой и гордо продемонстрировал свое сокровище, все произошло совсем не так, как он представлял. Мать всхлипывала, а отец казался совсем убитым горем: до них дошла весть о том, что прошлой ночью появился на свет и сын сира Эрктора, названный Эриком, но сразу после этого явился ангел смерти и унес с собой даму Лючиллу туда, откуда нет возврата.

Сердце Ранкстрайла сжалось.

Он раскаялся в зависти, которую испытал к тому еще не родившемуся ребенку Цитадели, который мог теперь всю жизнь наслаждаться всеми мыслимыми и немыслимыми связками сосисок, но никогда не увидел бы улыбку собственной матери. Впервые в жизни Ранкстрайл понял, как невероятно повезло ему самому. У него были отец и мать. Он был жив.

Ранкстрайл взглянул на изборожденное слезами лицо матери и, желая как можно скорее развеять ее грусть, тяготившую его, протянул ей драгоценные соты.

Мать перестала плакать.

Отец пришел в ужас. Он разгневался так, как не гневался никогда, сколько Ранкстрайл себя помнил.

— Никогда больше! — гремел он. — Никогда, ты слышишь? Поклянись мне! Да как ты не понимаешь? Пчелы могли искусать тебя до смерти! Ты мог упасть с ветки! Умереть! Да ты о нас подумал? Посмотри, как они тебя искусали! Не смей больше ходить в поля без моего разрешения! Знаешь, как мы беспокоились?

Ранкстрайл уставился на отца не то в восхищении, не то в удивлении. Отец никогда раньше не повышал голоса. Ранкстрайл впервые слышал, как тот кричал. Мальчик был в восторге от мысли, что ему запрещали раниться и рисковать собой.

Но это было еще не все. Имелись и другие причины. Уже не крича, но все еще обеспокоенно отец объяснил ему, что собирать мед было противозаконно. Хотя дикие пчелы не имели хозяина, собирать их мед все равно запрещалось.

Они, жители Внешнего кольца, не были горожанами: их всего лишь терпели. Они не имели никаких прав. Им нельзя было ничего трогать — ни апельсины на деревьях, ни рыбу в прудах, нельзя было ни охотиться на цапель, ни собирать мед: все это принадлежало горожанам, а они таковыми не являлись.

Их никто не приглашал в этот город, и горожане не собирались ничем с ними делиться.

— Ты мой сын, — добавил отец, — и я не желаю, чтобы ты шел против закона. Никогда. Этот мед, даже если пчелы и дикие, — понимаешь, этот мед не принадлежит тому, кто просто проходил мимо и нашел его. Ты настоящий молодец, что смог достать его; бедный, ты весь изранился, но брать мед — это то же самое, что красть. Я знаю, другие плюют на это. Кто промышляет браконьерством, кто — контрабандой, но мы — мы этим не занимаемся. Ты, я, мой отец и отец моего отца — наш род закон уважает. Мы никогда ничего не крали. Никогда. Лучше голод. Я, мой отец, отец моего отца никогда…

Но на этом все не кончилось. Ранкстрайлу повезло, что в тот момент все были в Цитадели, оплакивая даму, и даже Большие ворота остались без охраны…

— …Если кто-то крадет, его наказывают. Тебя могли высечь. Я бы не… нет, никогда… я не вынесу, понимаешь, если кто-то ударит моего сына, моего мальчика… Я не хочу, чтобы у солдат был повод ударить тебя или высечь, никогда…

Ранкстрайл был настолько поражен мыслью, что он принадлежал отцу с матерью, а не только самому себе, что поначалу не услышал голоса мамы — голоса, который повторял: «Нет, нет, нет». Такое тоже случилось с ним впервые.

Мать говорила, что эта вещь — соты, как она называлась, — была их спасением. Ее можно было продать. В доме почти ничего не осталось. За ларь, который вырезал отец, так и не заплатили, за окна, которые он только что починил, тоже никто не собирался платить, не стоило и надеяться. Стирать сейчас, сразу после родов, с новорожденной на руках, мама не могла. Хлеба с луком хватило бы лишь на пару дней — без еды молоко бы пропало, и малышка умерла бы от голода. Мед можно было продать. И соты тоже — это воск. Всё это — бесценные сокровища. Это жизнь их малышки. Она не умерла бы с голоду, как дети других бедняков. Их малышка выжила бы, выжила любой ценой. Им неслыханно повезло, что Ранкстрайл смог… достать мед.

Отец смотрел на нее без слов, словно его только что ударили по лицу. Потом пробормотал что-то вроде: «Я не… я не хотел… не мог… я…»

Ранкстрайл растерянно молчал. Молчаливостью он отличался всегда, но растерянность — до сегодняшнего дня она не была ему известна. До сих пор все всегда было ясно — что правильно, что неправильно, словно добро и зло разделялись некой огненной пропастью. Ходить за водой — хорошо, и за это тебя хвалят. Драться — плохо, даже если ты защищаешь маму: хоть несправедливо, но ясно. Если ты не дерешься, тебя хвалят. Теперь же перед Ранкстрайлом было что-то плохое, но, может быть, не такое плохое, как голод сестрички. Нелегкое решение. Он понял, что его никто не похвалит за то, что он крадет мед, но если он перестанет красть, сестричка умрет с голоду. Все это было неправильно. Правильного решения просто не существовало.

Из мешка, в котором носили новорожденного Ранкстрайла, мать сделала рюкзак, туго стягивая спрятанные внутри соты тем самым плетеным кожаным ремешком. Закончив, она выжидательно взглянула на Ранкстрайла.

— Почему он? Он же еще совсем ребенок! — воскликнул отец. — Это дело взрослых!

— Именно поэтому. Мы — взрослые. Ты — взрослый. Если поймают тебя, то нас ждет изгнание, а в изгнании, без крыши над головой, Вспышке грозит смерть.

— Но он всего лишь ребенок. Он едва умеет говорить…

— А чего там говорить?.. К тому же я… я не умею… я не люблю разговаривать с чужаками… и ты… когда дело идет о деньгах, ты… он может справиться не хуже нас, и это не так рискованно.

Наступило молчание. Отец опустил глаза.

Мама объяснила Ранкстрайлу, куда идти.

Вдоль южной стены города тянулись лавки торговцев марципаном и, что еще важнее, небольшим сладким печеньем янтарного цвета, по виду напоминавшим хрустящие корочки и приготовленным из обжаренных в меду семян. Ранкстрайл должен был показать торговцам соты и дождаться их предложения, после чего, помедлив пару секунд, как будто раздумывая над предложенной ценой, согласиться. На любую цену. Им не пристало торговаться. Они этого не умели и не имели ни малейшего понятия, за какие деньги обычно продавался ворованный мед, что, точнее говоря, называлось контрабандой и черным рынком. Тем более что он совсем ребенок. Они согласились бы на любую цену. Он все понял?

Ранкстрайл кивнул. Он понял.

Ему не пришлось долго искать.

Старая женщина с заплетенными во множество косичек волосами окинула соты цепким взглядом и предложила ему в обмен сосиску. У Ранкстрайла по спине побежали мурашки — точно как перед тем, когда он собирался броситься в драку. Моментально забыв все наставления, он даже не ответил. Молча засунул соты обратно в мешок и повернулся в другую сторону.

— Две! — крикнула ему вслед старуха. — Подожди, куда ты? Не ахти какие эти соты, да и в земле выпачканы, но ты, сдается мне, хороший мальчик. Две сосиски. Только потому, что ты хороший мальчик.

Ранкстрайл остановился и сделал вид, что раздумывает. Потом показал три пальца. Он умел считать: сколько он себя помнил, вокруг него всегда все торговались, и это ему нравилось намного больше, чем все принцессы и лягушата, вместе взятые. Держа открытыми глаза и уши, он и сам научился считать на пальцах.

Старуха язвительно улыбнулась. Она тоже была не лыком шита. Круглые завитки косичек торчали во все стороны. Она предложила две сосиски и три картофелины. Ранкстрайл покачал головой и, положив мешок на землю, растопырил все десять пальцев: две сосиски и десять картофелин. Картошка лежала в двух ведрах рядом со старухой, в одном ведре — крупная, в другом — мелкая. Ранкстрайл пальцем указал на крупную. Сошлись на двух сосисках и семи больших картофелинах.

Ранкстрайл едва сдерживался, чтобы не запрыгать от радости. Цифры нравились ему так же, как и геометрические фигуры и размеры, и к тому же торговаться с кем-то лицом к лицу казалось ему чем-то вроде дуэли, символической битвы, где он наконец-то мог сразиться за маму и папу.

Ранкстрайл вернулся домой с сосисками и картошкой. Впервые в жизни он сделал что-то сам, сам разобрался в тонкостях торговли с одним из взрослых, причем удачно, и все у него получилось.

Но и в этот раз никто не проявил признаков радости. Ужин, приготовленный из принесенных им продуктов, был настоящим пиром, не сравнимым с их обычной едой, но Ранкстрайл и мать разделили его в молчании, а отец не пожелал даже прикоснуться к пище. Заявив, что не голоден, он сидел в углу и вырезал еще одну лавку в надежде, что кто-то когда-нибудь за нее заплатит.

Наступил вечер, и дом заполнился соседками, бабками и кумушками. Пришла донна Чира, донна Сабирия и даже донна Гуццария, жена пекаря, самая зажиточная из всех матрон Внешнего кольца.

— Чудесная малышка, — поздравила их донна Сабирия, которая принесла в подарок кусок голубой ленты из чистого шелка.

— Просто прелесть, — подтвердила донна Чира, вручая свой дар — маленькую костяную подвеску в форме сердечка, которая, говорили, могла защитить от страшных снов и лишая.

— Да уж получше, чем брат: хорошо, что на медведя не похожа! Будем надеяться, хоть она заговорит, как и когда надо, — прокомментировала жена пекаря, которая пришла с пустыми руками.

После того как донна Гуццария рассказала всем присутствующим, каким сокровищем был ее сын и как повезло бы той, естественно, блистающей красотой и обладающей богатым приданым девушке, которой рано или поздно выпала бы честь стать его женой, разговор перешел в обсуждение радости и горя в доме сира Эрктора. Подготовленное празднество с раздачей вина и марципана неожиданно превратилось в поминки. Донна Гуццария, как всегда, была прекрасно осведомлена. В конце, понизив на всякий случай голос до шепота, она поделилась и последними слухами:

— Ведь ангел смерти не просто так в дом сира Эрктора заявился. Говорят, конец мирной жизни! Эльфы вернулись. Это все их проделки. Только прошли Бесконечные дожди и наступила спокойная жизнь, вот вам снова эти порождения зла, эльфы, — тут как тут! А еще у них — хвост! Я слышала, они отравляют воду в родниках, чтобы на нас чуму нагнать — это когда весь народ сразу мрет, знаете? Шныряют в ночи, жрут души деток малых да матерей, родами ослабленных. Вы тоже за собой присмотрите этой ночью! Говорят, в Далигаре, это в столице-то, один ужасный эльф, еще совсем ребенок, появился откуда ни возьмись да перевел всех кур, уток, зябликов и даже попугаев в садах!

После того как три кумушки отправились по домам, не забыв дать всевозможные наставления и еще раз пожелать здоровья новорожденной, ночь укутала маленький домик своей темнотой. Отец улегся рядом с матерью, и Ранкстрайл остался один, уставившись в темноту. Он всегда мало спал, намного меньше, чем хотели бы его родители. Когда он удостоверился, что сон, уносящий прочь все беды и невзгоды, воцарился в доме, Ранкстрайл бесшумно поднялся и неслышно подошел в темноте к сестричке. Опустившись на колени, он замер, прислушиваясь к ее дыханию. Из-за туч показалась луна и осветила малышку сквозь сплющенное, как гнилой апельсин, круглое окно. Ранкстрайл вытянулся и дотронулся до малюсенькой ручки, сжатой в кулак. Малышка, не просыпаясь, раскрыла кулачок и крепко схватила большой палец брата. Ранкстрайл почувствовал ее теплую вспотевшую ладошку и удивился ее неожиданной силе. Хоть он и понимал, что она сделала это во сне, не отдавая себе никакого отчета, ему понравился ее жест. Ранкстрайл не шевелился. В груди его всегда была какая-то смутная грусть, которая отступала, лишь когда улыбалась мама, или в моменты, как этот, когда сестричка крепко сжимала его руку.

Ему нравился ее запах.

Полная луна ярко освещала малышку. Ее маленькое лицо, опухшее и сморщенное, было таким же, как и накануне, разве что не такое красное. Но в этот раз Ранкстрайл подумал, что отец был прав. Хоть сказка об аисте так и осталась для него бессмысленной, но сестричка действительно была красавицей. Она появилась на свет из того же живота, что и он. Она будет называть отцом и матерью тех же людей, которых называл так он.

Она была его сестрой.

Сестра.

Сестричка.

Он вновь и вновь повторял про себя эти слова. Ранкстрайл знал, что он был не силен в словах, но чувствовал, что некоторые обладали каким-то необъяснимым волшебством. Слово «сестра» принадлежало к их числу. «Мама», «папа» и «сын» — тоже.

Ранкстрайл поклялся, что украдет весь мед у всех пчел в округе и, если нужно, дойдет до самых Черных гор. Если нужно, он готов и убить — пока он жив, никто не посмеет обидеть Вспышку. Пока он жив, его сестра никогда не будет страдать от голода. И если кому-нибудь придет на ум назвать его сестру уродкой, лучше, чтобы его, Ранкстрайла, не было поблизости.

Он не смел пошевелиться, боясь потерять близость этой теплой вспотевшей ладошки, этого рукопожатия, которое скрепляло для него этот договор на всю жизнь. Он так и остался неподвижно сидеть на коленях рядом с малышкой, пока личико Вспышки не начало морщиться. Он понял, что скоро она проснется от голода. Светало. Не дожидаясь ее плача, Ранкстрайл схватил свой мешок и выскользнул наружу, направляясь к рисовым полям навстречу новому дню в качестве вора.

В возрасте пяти лет, а может, и шести — примерно, поскольку, чтобы знать точный возраст, нужно уметь читать календарь, что было почти так же невероятно, как и иметь календарь, — Ранкстрайл превратился в лучшего вора меда во всем Внешнем кольце. Это стало их спасением, потому что вскоре после рождения Вспышки мама заболела и мед, разбавленный отваром розмарина, помогал ей от кашля.

Конечно, это было нелегко. Везение первого дня не баловало его слишком часто. Пчелы жили не в рисовых полях, а в лесах и на редких для этой местности пастбищах. Нужно было бродить несколько дней, чтобы наткнуться на них, и еще дольше, чтобы отыскать их дом — нечто вроде большой шишки, всегда высоко подвешенной и гудевшей множеством хорошо вооруженных крылатых защитников, справиться с которыми можно было лишь с помощью правильного сочетания мужества и терпения. Иначе — катастрофа. Соты легко можно было спрятать, а стражники у ворот были слишком заняты ухаживанием за девицами или ссорами между собой, чтобы обращать внимание на детей. Самой большой трудностью было избежать поникшего взгляда отца, который страдал от мысли, что его сын промышляет запретными делами. Но кашель есть кашель, и успокоить его мог только мед, не говоря уж о сказочном обмене на картошку, сыр и фасоль, в которые Вспышка впивалась своими розовыми деснами, уже слишком большая, чтобы питаться теми каплями молока, которые остались у мамы.

Отец не мог купить всего этого. Он опускал глаза, и Ранкстрайл чувствовал себя хуже, чем если бы его поймали и высекли стражники. Он клялся, что перестанет. Перестанет, как только сможет. А пока, в ожидании лучших времен, он расширил свою деятельность, превращаясь в настоящего эксперта и основного поставщика меда во Внешнем кольце.

Всегда находился кто-то, кого мучил кашель: одна из соседок, какой-нибудь старик, кто-то из ничейных ребятишек, игравших в грязи. Перед домом Ранкстрайла выстраивалась порой небольшая очередь. Вскоре их дом стал центром квартала.

Летними вечерами соседи обменивались прелестной и совершенно бесполезной болтовней и устраивали танцы — не под песню флейты, а под яростные звуки волынки и бой барабанов. Эта музыка, говорили, обладала силой вылечивать даже от укуса тарантула. Она нравилась Ранкстрайлу, эта музыка. Бой барабанов захватывал его, похожий на галоп скакуна по холмам. Кроме укуса тарантула, музыка вылечивала и грусть, а иногда даже кашель: случалось, что мама целыми вечерами сидела со Вспышкой на руках рядом с Ранкстрайлом и отцом на крыльце их дома, радостно смеясь и почти совсем не кашляя.

Все чаще Ранкстрайлу приходилось присматривать за сестричкой, Вспышкой. Изначальный страх матери перед его неуклюжестью и неловкостью прошел, когда однажды ночью она проснулась от приступа кашля и увидела Ранкстрайла, сидевшего на коленях рядом с плакавшей Вспышкой. Его грубые пальцы сплелись с пальчиками малышки, и он вполголоса напевал колыбельную, успокаивая сестру. Когда Вспышка начала улыбаться, то улыбки ее все чаще предназначались брату, а не больной матери, которая старалась поменьше брать ее на руки из-за страха заразить девочку кашлем. Ранкстрайлу Вспышка улыбалась и чаще, чем отцу, которому не всегда удавалось выбраться из своей грусти и поиграть с дочкой. Первым словом Вспышки стало «Айл», что отозвалось в сердце Ранкстрайла взрывом нежности. Чтобы развеселить или успокоить сестру, он взялся даже рассказывать ей сказку о принцессе и лягушонке. Рассказывал он быстро и монотонно, стараясь только передать суть, сократив все до нескольких коротких фраз, но даже так Вспышке нравилось. Ранкстрайл все-таки решил не рассказывать сказку про волка и козу — это было выше его сил. Но однажды, когда он попытался было ее рассказать, ему захотелось переделать конец: волк наконец-то вонзал свои зубы в козье мясо, перегрызая зубами хрящики и кости, и хоть один раз утолял вечно мучивший его голод. Рассказывая, Ранкстрайл случайно встретился глазами с остолбеневшей матерью и тотчас прекратил свой рассказ. Но в нем навсегда осталась глухая обида на неразумность этой сказки, в которой те же люди, что устраивали пир на весь мир, зажаривая козлят и объедаясь сосисками, радовались спасению козы, будто речь шла о родной дочери.

Ему нравилось, когда в доме были соты: это означало, что можно сидеть себе спокойно и смотреть на Вспышку, которая послушно и кротко, как ангел, высасывала из них мед, вытирая своими маленькими грязными ручками беззубо улыбающийся рот. Единственной заботой мальчика в тот момент было отгонять от нее мух и шмелей.

В возрасте примерно семи лет Ранкстрайл стал браконьером. В своих скитаниях среди цветущих миндальных деревьев мальчик наконец заметил, что в рисовых полях полным-полно серых и рыжих цапель — созданий, более-менее похожих на курицу. Он вспомнил свой визит в кухни сира Эрктора: на вертелах там крутились именно цапли. Наверняка и серых, и рыжих цапель, так же как и кур, можно было превратить в замечательное жаркое, или в бульон, или в гуляш. Рисовые поля так и кишели цаплями, одной больше, одной меньше — никто бы и не заметил, кроме разве что самой цапли и ее ближайших родственников, друзей и соседей (если таковые у цапель имелись).

В отличие от кур и медовых сот, цапли умели летать. Сначала мальчик попытался сбивать их камнями, но, несмотря на всю его силу, затея не удалась. Тогда он сделал вывод, что для охоты на цапель необходимо обзавестись метательным оружием — пращой, вроде тех, которые он случайно увидел под плащами у настоящих браконьеров. Еще тогда он сразу понял их назначение.

Ранкстрайл ни на миг не расставался со своей флейтой. Хоть он и не умел играть на ней и не испытывал ни малейшего желания научиться, присутствие флейты в мешке было материальным доказательством любви его отца, ее залогом длиной в двадцать дюймов.

Ранкстрайл вынул шнурок из плетеной кожи, которым был затянут его мешок, и пропустил через отверстия флейты, превращая ее в пращу. После первых же попыток он понял, что это было как раз то, что надо. Он провел остаток зимнего дня в ледяной воде, радуясь своим новым возможностям. У него было оружие. Ранкстрайлу пришлось немало попотеть, невзирая на холод, прежде чем он научился правильно направлять бросок и регулировать его силу, но к тому времени, как закат начал окрашивать золотом окрестности, он уже подбил свою первую цаплю. Сердце его преисполнилось радостью при виде окровавленных перьев, ведь это означало запах жаркого от их очага.

Снова Ранкстрайл представил себя воином, вооруженным пращой, в сражении с орками всего мира — орками, которые хотели убить Нереллу, искалечили маму и превратили отца из гордого и надежного кормильца семьи в побежденного человека, собственное существование которого зависело от браконьерства сына.

Все время, проведенное в рисовых полях, Ранкстрайл мечтал о том, как он вернет Народу Людей земли, завоеванные орками, ведь орки — это жестокие нелюди, которые убивают детей, наслаждаясь их криками и страданиями. Он решил, что будет искать этих нелюдей, сражаться с ними, преследовать до самого края земли, пока не уничтожит их всех, до последнего. Мальчик даже представил себе, как он, высокий и великолепный, в блестящей кирасе, с пращой в одной руке и с мечом в другой, презрительно окидывает взглядом своего врага, нелюдя, последнего орка, который на коленях просит его о милости, и кто знает — быть может, Ранкстрайл и помиловал бы его великодушно.

Ранкстрайл направился к Внешнему кольцу, хорошо спрятав мешок с цаплей и сотами под курткой. По дороге он обогнал новую толпу беженцев, бредших с южных равнин, где засуха и жара уничтожили урожай и сожгли леса и деревни. Во второй раз в своей жизни Ранкстрайл услышал ругательства и проклятия в адрес эльфов, которые всё могли, всё знали и, будучи непонятно по какой причине хозяевами всего мира, одни были виновны во всех напастях.

Войдя во Внешнее кольцо, Ранкстрайл наткнулся на не встречавшегося ему раньше бродягу, только что пришедшего из Далигара. Это был пучеглазый, беззубый человечек неопределенного возраста, который странно семенил ногами, подпрыгивая на каждом шагу.

— Благородные господа, проходящие по камням этой площади, вдыхающие эти пьянящие ароматы, жующие эти деликатесы, вид которых терзает меня до смерти, а запах воскрешает снова…

Ранкстрайл и не собирался останавливаться: он хотел как можно скорее прийти домой, и из всех возможных вещей его меньше всего интересовали жалобы нового попрошайки. Но краем глаза он заметил, как человечек указывал на свою одежду, цвет которой невозможно было определить из-за грязи, пота и крови, однако остатки бархата на рукавах свидетельствовали о былой роскоши.

— Взгляните, как висит на мне туника. Не похожа ли она на обвисший без ветра парус? В прошлом ее наполняла тучность моего благосостояния, теперь же она болтается на моей впалой груди…

Несмотря на необходимость поскорей добраться до дома и укрыть свою добычу от возможной проверки охранниками или егерями, Ранкстрайл остановился и прислушался. Это был пример, даже образец того, как не следовало просить милостыню. Не та публика: милостыню стоило просить в Среднем кольце или в Цитадели. Во Внешнем же кольце, где и своих попрошаек было достаточно, это считалось бестактным — помимо того, что не приносило никакой пользы. И намек на лучшее прошлое здесь, среди людей, постоянно благословлявших свое нищенское существование, дабы быстрее с ним свыкнуться, был ошибкой. Среди оборванной публики тут и там раздавались злобные смешки: сначала резкие и пронзительные, как скрип ворот, они вскоре слились воедино и перекрыли голос отчаявшегося человечка. Ранкстрайлу стало неуютно. Это было так же невежливо, как когда кто-то называл его мать уродкой. Человечка возмутили эти насмешки:

— Вы смеетесь надо мной? Надо мной?! Да мое ремесло было самым благородным из…

Несколько подростков стали бросать в него камни. Ранкстрайл пришел в бешенство. Приятным он был или нет, человечек не сделал никому ничего плохого. Ярость родилась в груди Ранкстрайла и обожгла голову. Он заслонил собой хромого и заявил тому, кто казался главарем банды, что переломает им все кости, если они не перестанут. Невероятно, но это сработало. Улица опустела, и так Ранкстрайл открыл для себя силу слова: тон голоса мог послужить таким же оружием, как и кулаки.

Человечек упал на землю. Ранкстрайл поднял его и снова поставил на ноги.

— Ты р-р-рыцарь? — недоуменно спросил мальчик. — У тебя был м-меч? И к-конь? Ты сражался с орками?

— Рыцарь?

— С-самое б-благородное ремесло… ты говорил…

— Сынок, я — писарь, и это единственное из всех ремесел, которое может сравниться с рыцарством, оно такое же благородное, такое же важное! Лишь боги… быть может… Писари сохраняют историю, а это благороднее, чем быть рыцарем, и намного важнее. Лишь тот, кто знает прошлое, может понять настоящее, и лишь тот, кто понимает настоящее, может определять будущее. Понимаешь?

— Конечно, — соврал Ранкстрайл и хотел незаметно улизнуть, но не успел. Человечек вцепился в него, и Ранкстрайл, не смея нарушить это шаткое равновесие, не решался использовать силу.

— Да, я сражался с орками…

Взгляд Ранкстрайла вновь зажегся интересом.

— …тем, что писал о них всю правду… писал правду о тех, кто по-настоящему сражался с ними… и о тех, кто вместо этого заключал с ними соглашения… И сейчас… именно сейчас… не может того быть, чтобы орки нападали на нас без пособников…

Взгляд Ранкстрайла вновь устремился в сторону дома, но человечек никак не отпускал своего спасителя.

— В Далигаре хотят уничтожить прошлое, стараются утопить его во лжи. Память о сире Ардуине уйдет в небытие, а с ней и наша честь. Старинное предсказание говорит о встрече последнего эльфа и последнего дракона… Ты знаешь, кто такой эльф, сынок?

— Конечно, — уверенно ответил Ранкстрайл, — т-такой, с хвостом, к-который делает, чтобы умерли м-матери принцев, и тогда н-никому не д-достанется м-марципана.

Человечек застонал, словно его ударили по лицу. И начал все сначала: он был писарем из Далигара, сбежавшим от одного из бесчисленных палачей, который, как без умолку рассказывал хромой направо и налево равнодушным прохожим, полностью рассчитался с ним за то, что он, писарь, посмел прочесть и поведать людям старинное предсказание сира Ардуина, Владыки света, Победителя орков и Спасителя чести людского племени. Пока человек бегал взад-вперед своей семенящей и подпрыгивающей походкой, по которой Ранкстрайл научился безошибочно определять тех, чьи ноги побывали в руках палача, слова писаря снова утонули в смехе ватаги подростков, оставшихся слушать неподалеку. Они не смели больше бросать камни из уважения к скверному характеру Ранкстрайла, но присвоили человечку прозвище Свихнувшийся Писарь, или, проще говоря, Придурок.

Ранкстрайл дал человечку половину сот и вновь попытался попасть домой.

Благословения Свихнувшегося Писаря еще долго преследовали его. В знак благодарности калека пообещал научить Ранкстрайла писать — нет, он потребовал, чтобы мальчик сейчас же вернулся обратно, и не отпускал его до тех пор, пока тот не начал узнавать и писать на земле первую букву своего имени. И пока Ранкстрайл писал свою первую Р, человечек открыл ему предсказание: когда опасность и враг вновь покажутся на горизонте, последний и самый могучий из эльфийских воинов найдет королеву-воительницу с утренним светом в имени, и мир будет спасен. Писарь наказал Ранкстрайлу не верить в небылицы про эльфов или, по крайней мере, сомневаться в них и повторил, что из всех подлостей тех людей, которые, не зная прошлого, отказываются от будущего, ненависть к эльфам — самая позорная и жестокая.

Ранкстрайл дослушал до конца, помня наставления родителей не оскорблять никого невежливостью, даже того, кто говорит глупости, и наконец смог пойти своей дорогой.

Вернувшись домой, он столкнулся с безмерной болью отца и со столь же безмерной радостью остальных оттого, что цапля стала супом: мясо и бульон были благословением для его матери и успокоили на несколько дней ее кашель. Перьями и пухом были подбиты старые башмаки Вспышки, которая наконец-то перестала чихать.

Ночью, когда все, прежде всего отец, заснули, Ранкстрайл поднялся и вырезал на флейте-праще букву Р, которой научил его писарь. Потом он добавил различные орнаменты, но это были не птицы и цветы, каких делал его отец, а странные геометрические фигуры, пересекавшиеся друг с другом. От этой работы на Ранкстрайла нашла какая-то спокойная удовлетворенность. У него была праща, и не просто праща, а с именем, пусть имя это и обозначалось всего лишь одной буквой, и со своей историей — как оружие настоящих воинов, сражавшихся за Мир Людей и спасших этот мир от опасности.

Охотиться днем, как скоро убедился Ранкстрайл, было слишком рискованно. Насколько бы поразительной ни была его способность определять местонахождение егерей, угадывая их передвижения по внезапному взлету птиц, опасность все равно была велика. Кроме того, ночью ему не приходилось чувствовать на себе взгляд отца. Ранкстрайл привык жертвовать короткими часами отдыха, в одиночку пробираясь сквозь темноту, когда дарующий тепло и утешение сон обволакивал всех взрослых, кроме стражников на воротах, и всех детей, кроме него. Цапли тоже спали, в гнездах, спрятанных в тростнике у основания земляного вала. Единственный способ найти их — стоять неподвижно, ночь за ночью, в ожидании удачи: полета совы или филина, которые привели бы его к добыче.

 

Глава третья

Каждый день Ранкстрайл останавливался и давал что-нибудь, хоть горсть головастиков, Свихнувшемуся Писарю, который в обмен учил его новой букве. Скоро писарь показал ему, как складывать буквы вместе и превращать их в слова. Кроме того, писарь так часто заставлял Ранкстрайла повторять алфавит, то шепотом, то во весь голос, то задом наперед или даже с полным ртом гальки, что скоро заикание совсем исчезло. Особенно поразили мальчика числа, значение которых он всегда понимал, но с тех пор, как они приняли конкретную форму знаков, великолепие их умножилось, и они стали четкими и ясными, словно клинок меча. С благоговением открыл Ранкстрайл, что числа никогда не кончались: не существовало числа, к которому невозможно было бы прибавить еще одно, или десяток, или даже сотню. Сложив один и один и получив два, он осознавал, что бесконечность неизбежна, почти осязаема.

После того как Ранкстрайл научился превращать звуки в знаки и складывать слова, отнимая или прибавляя определенные буквы, наступила очередь истории. Он выучил даты и имена. Выслушал все о битвах. Понял, почему небольшой и откровенно слабый отряд может быть помещен в самом центре передовой: чтобы враг легкомысленно бросился в эту точку, надеясь прорвать оборону, и оказался в окружении. Понял, что именно поэтому — во избежание окружения — войско никогда не должно оставлять беззащитными свои фланги. Геометрические фигуры служили командиру для определения разницы между жизнью и смертью, победой и поражением. Свихнувшийся Писарь рассказал и о сире Ардуине.

— …Он отвоевал земли людей… он говорил… Нет ли у тебя еще немного меда, благородный и щедрый юноша? Как жаль, мед так помогает моим уставшим ногам… Сир Ардуин отвоевал у орков земли людей, используя стратегию! Ты понял, что такое стратегия?

Ранкстрайл понял: стратегия — это сочетание геометрии и отваги.

— Он всегда говорил, что народ, который не умеет сражаться, превращается в народ рабов или мертвых и…

Ранкстрайл тоже хотел научиться сражаться. Он осмелился рассказать о своей мечте стать рыцарем или хотя бы пешим воином, если по-другому было невозможно, но обязательно с кирасой и шлемом, блестевшими на солнце. Ответ писаря ошеломил его, словно ведро холодной воды, вылитое на голову.

— Глупость, такая же глупость, как детское желание уметь летать!

Ни один человек из Внешнего кольца никогда не смог бы стать героем в блестящих доспехах. Писец растолковал мальчику, что жители Внешнего кольца, питавшиеся жабами и головастиками и являвшиеся, в свою очередь, пищей для несметных туч комаров, обитавших в соседних лужах, не приветствовались в военной системе города Варила, где все посты иерархической пирамиды, от главнокомандующего до последнего солдата, передавались строго по наследству. Если же кто-то из обитателей жалких лачуг, жавшихся между стенами, чувствовал в себе тягу к военной карьере и геройству, то он должен был довольствоваться наемной службой в других землях (точнее говоря, в графстве Далигар). Но быть наемником отнюдь не значило быть уважаемым человеком.

— Видишь ли, юноша, наемник так же отличается от рыцаря, как прачка от знатной дамы. Они не просто далеки друг от друга, как звезды от своего отражения в сточной канаве, они просто-напросто несовместимы. Кто замарался низкой работой, тот навсегда закрыл себе дорогу к почетным должностям. Но все дело в том, что в Вариле даже места коновала, цирюльника, кузнечных или золотых дел мастера, аптекаря, портного, свинопаса, овчара и козопаса, резчика по камню, строителя и лакея передаются лишь по наследству, от отца к сыну. Единственное ремесло, кроме наемника, которое позволено тебе как жителю Внешнего кольца, — это быть нищим попрошайкой. Родился б ты женщиной — мог бы быть прачкой.

— А тебе почем знать? Ты же вообще нездешний, — злобно ответил Ранкстрайл. Он и сам подозревал, что его мечта стать рыцарем — всего лишь детская иллюзия, но все равно было слишком больно получить этому подтверждение.

— Не обязательно родиться в каком-то месте, чтобы знать его обычаи. Хорош твой бульончик из лягушек, все кости согревает. Поблагодари свою достопочтенную мать от моего имени… Знание различных мест — так же как и знание истории — можно обрести чрез слово написанное и слово прочтенное. Более того: взгляд со стороны порой точнее, чем изнутри, ведь легче определить архитектурный стиль дворца, находясь перед его фасадом, а не в подземелье.

Далигар прозвали Городом-Дикобразом потому, — продолжил писец, — что его защищают ряды смертоносных кольев, встроенных высоко в стены, прямо под зубцами башен, и направленных вниз. Изнутри они выдолблены и покрыты свинцом, дабы можно было выливать на атакующее вражеское войско все, что только горит, не высовываясь при этом из бойниц, а находясь в безопасности внутри башен. Колья эти придуманы и построены были по приказу сира Ардуина, после того как город, только что отвоеванный у орков, снова оказался в осаде. Непрерывно извергали эти колья огонь, ночь за ночью рисуя во тьме огненные водопады, и то был единственный источник света, кричавший на весь Мир Людей, что Далигар, приговоренный к смерти, все еще сражался, что сражаться еще было возможно.

Войско города Далигара, сынок, состоит из двух четко разделенных и не похожих друг на друга частей. В главное войско — кавалерию и пехоту, так называемые тяжелые отряды, — входят только коренные жители города. У кавалерии — самые быстрые лошади, самые лучшие мечи. В прошлом она состояла из аристократов — графа Далигара и потомков основателей города. В последнее же время Судья решает, кому попасть в кавалерию, в зависимости от заслуг.

— Ну и хорошо, так справедливей.

— Да нет, сынок, это только кажется. Тебе хотелось бы, чтобы самые смелые и достойные призывались сражаться, но в военном деле невозможно обойтись без самого страшного — необходимости убивать, дабы самим выжить. Не обольщайся, мой мальчик, что война — это лишь почетное ремесло; иногда воинам приходится заниматься и убийством, и тогда лучше, чтобы это делали те, кто в состоянии победить: лучшее войско то, чей командир обладает разумом и пользуется доверием. В прошлом это были потомки старинных знатных семей, иногда умные, иногда глупые, почти всегда отважные, хотя иной раз и трусливые, но все способные вести сражение, так как они учились этому с детства. Хоть система эта и была несправедливой, она обладала стабильностью и неоспоримой логикой. Сейчас в Далигаре уже нет ничего подобного. Потомки старинных семей сменились отпрысками тех, кто больше угоден Судье, и несправедливости стало еще больше, ибо никто не осмеливается даже дышать в его присутствии. Раньше можно было хотя бы критиковать короля, ведь, поверь мне, кто угодно испортится, если вокруг все лишь соглашаются и поддакивают. Как ты думаешь, твоя достопочтеннейшая мать могла бы одолжить мне иглу? Мои штаны разваливаются на глазах… На чем я остановился? Кавалеристам предназначены лучшие доспехи, самые острые мечи, лучше всего обработанные алебарды. Дети менее знатных в прошлом семей и тех, кто сейчас недостаточно преклоняется перед Судьей, отправляются в пехоту: здесь хоть и меньше блеска золота и серебра, но сталь доспехов и мечей все еще отличного качества. Тяжелыми их называют именно от тяжести доспехов и оружия, покрытых тут и там серебром и золотом рельефов и инкрустаций. Другая часть войска состоит из наемников. Наемниками их называют потому, что за сражение им платят.

— А другим что, не платят?

— Конечно, нет!

— На что же они живут?

— На то и живут, что они и так богатые. Имущество, военное снабжение…

— Чего-чего?

— Им не нужны деньги, они у них и так есть. Это бедняки идут в наемники. Ты мог бы пойти в наемники. Рослый, сильный и нищий — то, что надо! Может, спросишь у своей достопочтенной матери, не починит ли она мои штаны? Не слишком я ловок с иглой, да и нити, кажется, не хватит. Пара заплаток тоже не помешала бы. Как ты думаешь, нет ли у твоей матери маленьких остатков ткани? В вашем доме никогда ничего не остается? Жаль… На чем я остановился? Итак, войско наемников должно защищать не только графство Далигар, но и все земли людей, вплоть до границ Изведанных земель, то есть и равнину Варила, и Расколотую гору, и плоскогорье Кастаньяра, и Высокую Гвардию.

— Равнину Варила? Нам не нужна ничья защита! У нас самое сильное на свете войско!

— Прости, сынок, кого ты имеешь в виду под этим «мы»? Ты же живешь не в Вариле, а в его Внешнем кольце — а это совсем не одно и то же. Вы, то есть они, настоящие жители Варила, имеют отличное войско, не спорю, но оно никогда не сражалось. Когда к Варилу подходят враги, то открываются восемь плотин на Догоне, знаешь, там, где построили ветряные мельницы, и все рисовые поля затапливаются. Варил никогда не оказывался в осаде. Его войско состоит из аристократов, а они совсем не горят желанием отправиться на защиту жалких деревень на границах, поэтому этим занимается графство, посылая туда наемников. Между графством Далигар и Варилом существует давняя договоренность о союзничестве и смутная память о подданстве Варила Далигару. Когда-то давно, в смутные времена, когда полчища орков ломились в земли людей, король Далигара назначал короля Варила, и тот должен был преклонять перед ним колена. Союз существует и по сей день — Далигар берет на себя защиту границ Изведанных земель, посылая туда своих наемников; поэтому Варил, с его аристократической небрежностью, может позволить себе не интересоваться этим. В обмен Варил ежегодно платит щедрый налог золотом, вес которого раз в десять превышает общие затраты на содержание войска наемников. То есть Судья-администратор мог бы в десять раз поднять плату наемникам и все равно оставаться в выигрыше. Увеличив плату и регулярно выдавая паек, Судье не пришлось бы прибегать к непрерывному надзору и постоянной работе палача, который жестоко наказывает даже за кражу одного капустного листа. Дабы обуздать банду отчаявшихся, хронически голодных и вооруженных до зубов солдат в их вечной тяге к краже, жестокость должна расточаться в изобилии и применяться с усердием. Этого я до сих пор не могу понять: ведь достаточно платить им побольше, даже нет, достаточно дать им то, что было обещано. Когда наемники не сражаются, им не платят: что же им тогда есть? Но если вдруг кто дезертирует — того ждет виселица. Единственное, что может сравниться с жестокостью в графстве, — это идиотизм. Видимо, поэтому Судья-администратор считает, что палач — мера не только необходимая, но и способная поддержать безукоризненную дисциплину, и никто даже не заикается о повышении платы наемникам.

— Но почему ты говоришь, что мне это подходит?

— Твое телосложение никак не для попрошайки. Судя по твоему росту, ты вымахаешь футов на шесть с половиной в высоту и на три в ширину. Тебе нравится просить что-то или быть кому-то должным?

— Да я лучше сдохну!

— Вот видишь. У тебя нет ни склонности, ни телосложения для карьеры просящего милостыню. Быть резчиком по дереву, которому никто не платит, — на это есть твой отец…

— Не смей насмехаться над моим отцом!

— Я не позволил бы себе этого ни за что на свете. Мне не хватит и тысячи лет, чтобы выразить все то уважение, которое питаю я к твоим родителям. Клянусь самым для меня святым — жизнью моего сына.

— У тебя есть сын?

— Есть, и перед тем, как меня арестовали, я приказал ему отречься от меня, забыть, подтвердить все предъявленные мне обвинения и жить дальше. Послушай, я всего лишь хочу открыть тебе глаза. Если бы твоему отцу платили, как полагается, ты мог бы перенять и продолжить его мастерство; но судя по тому, как обстоят дела, тебе лучше найти себе какое-то другое занятие. Когда наемники на службе, их кормят и им платят, то есть они могут посылать заработанное домой. Среди их обязанностей — держать бандитов и орков подальше от границ, как в былые времена, до Бесконечных дождей. Больше нет ни сторожевых башен, ни сигнальных огней, ни стен — хорошо хоть есть наемники. Как видишь, никакого блеска, никакой славы. Лишь тяжелая работа, смены караула, засады и кровопролитие, но без наемников пограничные земли беззащитны…

— Наемники сражаются с орками?

— Конечно, сражаются. Ты что, думал, что против орков пойдут кавалеристы в блестящих доспехах? Ведь так перья на шлемах могут испачкаться! На это годятся наемники: доспехи у них легкие, из кожи и металла, хоть не блестят на солнце, зато не мешают в долгих переходах. Ремесло наемников — как твое браконьерство: неизбежно и презренно, и никто никогда не поблагодарит, но кому-то надо им заниматься, этим ремеслом, иначе орки вернутся. А хуже орков нет ничего и никого. Они даже хуже Судьи-администратора.

Ранкстрайл слушал и размышлял. Мечта стать рыцарем незаметно съежилась, покинула его в жаркие дневные часы и превратилась в зыбкую фантазию беглых мгновений между сном и явью. Лишь когда глаза его уже закрывались, Ранкстрайл представлял, как он доказывает свое мужество Варилу. Ему виделось, как он скачет во главе всадников, освобождая осажденный город. Как он возвращается домой в золоте и славе, и жители Цитадели, сердца самого центрального из трех колец крепостных стен, в тени старинных аллей и среди пышных садов преклоняются перед ним и провозглашают его королем.

Но даже в его детских фантазиях о почестях и славе не исчезало чувство растущего беспокойства: осознание того, что орки когда-нибудь вернутся — ведь рано или поздно они всегда возвращались. Это мрачное предчувствие пряталось глубоко внутри, подобно тем вещам, которые мы просто знаем, и всё, так же как он знал, что он — это он. В конце концов Ранкстрайл переворачивался на бок, стараясь устроиться поудобнее и не разбудить вшей, и засыпал, думая о том, что, как бы то ни было, у него всегда будет возможность стать наемником. Тогда он хотя бы сможет сражаться с орками.

После короткого сна Ранкстрайл просыпался среди ночи. Он выходил из дома и, избегая рыскавших во тьме взглядов стражников, перелезал через стены, на которых теснились огороды, висячие виноградники и фиговые деревья, торчавшие в пустоте тут и там. Он отправлялся в ледяную тьму рисовых полей на поиски хоть какой-нибудь еды для себя, своей семьи и всех тех несчастных, которые стучали, прося о помощи, в их украшенную резными грифонами, цаплями и райскими птицами дверь.

Браконьерство оказалось сложным ремеслом, требовавшим различных дополнительных способностей: найти цаплю, подбить ее, ускользнуть от егерей и вернуться обратно через Большие ворота, не привлекая внимания стражников. Ко всему этому, уже дома, прибавлялся отцовский взгляд. Отец никогда не запрещал ему охотиться — после Вспышки родился еще один братик, Борстрил, мать все кашляла и не могла больше работать прачкой, и всех нужно было кормить… Но доводы здравого смысла не могли стереть поражение и отчаяние в глазах отца, который постоянно утверждал, что он не голоден, лишь бы не дотрагиваться до принесенной сыном добычи, ради которой тот рисковал не только телом, но и душой. Соседи давно заметили, что в их доме всегда есть еда, — по запаху жаркого, который поднимался над трубой дома, надо мхом и папоротником, покрывавшим крышу, и частенько в их дверь стучал кто-то, нуждавшийся в помощи.

Ранкстрайл пропадал в рисовых полях все ночи напролет. Но не каждая ночь дарила ему добычу. Он научился угадывать передвижения егерей по глухим крикам филинов. Научился двигаться, не бросаясь в глаза филинам, которые своими глухими криками могли выдать его местонахождение егерям.

Стоя по колено в воде, он научился терпеть холод и усталость, парализующие его неподвижные ноги. Научился плавать «лягушкой» — на случай, если вдруг из-за какой-то неполадки в плотине неожиданно поднимется уровень воды или осенние дожди превратят рисовые поля в глубокие пруды. Из большой ивовой ветки он смастерил себе оружие, метавшее на большие расстояния острые стрелы: охотничий лук, небольшой, высотой где-то в три фута. В его центральной части Ранкстрайл вырезал букву Р. Он прятал лук в дупле дерева, росшего сразу за воротами городской стены. С пращой в руках ему не было равных, но в стрельбе из лука он не слишком преуспел. Как только Ранкстрайл научил стрелять из лука свою сестру Вспышку, она сразу же превзошла его мастерством.

Рыжие и серые цапли, а порой и кролик или барсук предназначались его матери, слабым и больным, малым детям, беременным женщинам; помимо прочего, нужно было кормить еще и Свихнувшегося Писаря. Желая избавить последнего от побоев, Ранкстрайл купил расположение и преданность мальчишек Внешнего кольца, организовав их в банды, которые время от времени брал с собой в ночные вылазки. И лишь тогда он открыл, что многие ребята, даже старше его, боялись темноты.

Для него темнота всегда была верной и приятной подругой, она окутывала его своим темным покрывалом, под которым он легко передвигался, ориентируясь по запахам так же легко и уверенно, как днем — по окружавшим его предметам. То, что кто-то боится темноты, смутило и озадачило его не меньше, чем факт, что все, кроме него, с большим трудом жертвовали часами сна.

Ранкстрайл научился основному правилу командования: как можно меньше приказов, четких и всегда выполнимых. Хороший командир не терпит споров, никого не унижает и никому не позволяет кого-либо унижать.

Наперекор всем существующим традициям, невозмутимый перед любой критикой и оскорблениями, Ранкстрайл принимал в свою банду и заинтересованных девчонок (единственной желающей на тот момент была его сестра Вспышка), стремясь предоставить и им возможность выбора: лично ему казалось, что любое занятие, даже неподвижное стояние по колено в ледяной воде, когда сердце уходит в пятки от страха перед егерями, было несравненно лучше той единственной судьбы, которая ждала всех женщин Внешнего кольца, — быть прачкой.

Когда Вспышка увязалась за ними в первый раз, ему пришлось учить ее перелезать через стены. Сестра схватывала на лету, но это все равно задержало вылазку. Что подлило масла в огонь, уже полыхавший кое в чьих сердцах, оскорбленных участием девчонки в ночных приключениях.

— Дети уродки и идиота, который не придумал ничего лучше, как на ней жениться… — пробормотал кто-то из мальчишек.

Дело было ночью, но Ранкстрайл сразу же безошибочно определил, кому принадлежал голос. Ненависть вперемешку с яростью переполнили его. Он понял, что на этот раз не удовлетворится ни первыми синяками противника, ни его мольбами о пощаде. На этот раз ничто не остановит его, ни кровь, ни переломанные кости. Все, чего он желал, — это схватить говорившего за горло и сжимать до тех пор, пока тот не испустит дух, чтобы навсегда пресечь любые возможные в будущем оскорбления.

Но Ранкстрайлу не пришлось даже прикасаться к болтавшему. Его словно парализовал издевательский голос Вспышки.

— Боги всех наказывают по-разному, — ничуть не смутившись, громко прошептала она, — моей маме они дали шрам от ожога, твоей — сына-придурка. И поверь мне, это намного хуже. Было время, когда у моей мамы на лице не было никакого шрама, и на том свете его тоже не будет, а ты на всю свою жизнь как был, так и останешься идиотом.

Ребята прыснули в кулак, стараясь подавить хохот, и Ранкстрайл снова смог дышать. Его ярость улетучивалась, теряя с каждым мгновением весь свой смысл. Он понял, что не сможет избивать всех идиотов на своем пути, — ему стоило поучиться у Вспышки, тогда все обидчики чувствовали бы себя круглыми дураками, а маме не пришлось бы больше вздрагивать, как вздрагивала она каждый раз, когда узнавала, что Ранкстрайл кого-то отлупил. Он раз и навсегда запретил себе драться, даже начинать драку: той ночью он понял, что мог дойти до убийства, отчего на него нашло какое-то легкое головокружение или, может быть, тошнота.

Помимо того, что на провокации можно отвечать словами, а не кулаками, Ранкстрайл научился у Вспышки как можно бережнее относиться к животным. Он больше не подходил к гнездам, если в них были птенцы, не стрелял в самок, в случае неуверенности предпочитая остаться без добычи. Ранкстрайл осознавал правоту замечаний Вспышки: без гнезд и яиц число птиц рано или поздно уменьшилось бы, нанося тем самым вред самим охотникам.

С большим трудом, не осознавая всей значимости собственного отличия, Ранкстрайл понял, что все остальные, даже Вспышка, замечали добычу всегда на мгновение позже, чем он. То есть правильнее было бы сказать, что он замечал добычу всегда на мгновение раньше других. Эта способность знать заранее, что произойдет, как тогда, когда он понял, что находилось в горшке с медом, проявлялась лишь в тех случаях, когда он сжимал в руке оружие. Он знал, где находится существо, предназначенное стать его добычей, за мгновение до того, как видел его.

Холодными зимними днями, которые, казалось, никогда не кончатся, Свихнувшийся Писарь, не околевший на морозе лишь благодаря вязанкам хвороста, которыми снабжал его Ранкстрайл, в промежутках между кашлем и чиханием объяснял мальчику, что должность короля в Далигаре, как и в Вариле, являлась отчасти выборной, отчасти наследственной. Члены крупных аристократических семей имели право избирать короля и выставлять своих кандидатов. Часто, но не всегда и не обязательно, королем становился сын предыдущего повелителя. Наследник короля являлся одним из главных претендентов на трон, фаворитом, если только не существовало каких-либо причин сомневаться в нем или если кто-то другой не отличился уже особыми заслугами, как, например, сир Ардуин. Этот генерал был единогласно избран королем, после того как изгнал орков и спас то, что осталось от города, покинутого царствовавшим монархом, сбежавшим в Алил — неприступный Город-Сокол в Северных горах. При этом Ардуин не принадлежал к городской аристократии. Его наследники также не пожелали никакого титула и смешались в безвестности с простым народом.

Но после Ардуина все погрязло в такой беспросветной бездарности, что, вместо того чтобы избирать самого достойного, старались выбрать просто-напросто того, кто был наименее бездарен: наименее плохого, наименее бестолкового и нелепого, наименее безнадежно глупого из всех. Посредственность превратилась в заслугу, неумение — в норму. Графство потонуло в мутном болоте нерешенных проблем и заведомо предсказуемых катастроф. Их можно было избежать, но они все-таки случались — регулярно, с пунктуальностью смены времен года.

Во время последовавших весенних оттепелей, когда снова появилось солнце и миллионы комаров, радуясь теплу жизни, вылупились из яиц, Свихнувшийся Писарь объяснил Ранкстрайлу, что без должного ухода за оросительными каналами отсутствие дождя каждое второе лето оборачивалось настоящей засухой, а без расчистки подлеска количество веток и обломков, попадавших в реку Догон, было настолько огромным, что каждую вторую осень дожди приводили к наводнениям. Холодными зимними ночами, когда угли в очагах тлели, не угасая, даже когда все вокруг было сковано ледяным сном, случалось, что от искр, попавших на стены, загоралась сухая солома, которой забивали щели между расшатанными и полусгнившими бревнами. В нищих деревнях крестьяне лепили дома вплотную друг к другу, будучи слишком бедными, чтобы позволить себе сад или палисадник, — и ненасытные языки пламени, словно духи разрушения, свирепо перескакивали с крыши на крышу. Наутро выжившие, пересчитывая погибших и оценивая потери, не просто обвиняли в несчастье злой рок, а хотели найти виновных. Причиной всех несчастий объявлялось колдовство эльфов или коварство ведьм. Они же, не насытившись еще людскими страданиями, насылали засуху, нищету или потопы, измываясь над человеческим родом. И каждый раз люди клялись отомстить тем, кто навел на них эту порчу, отомстить огнем и мечом. Огнем, мечом и страданием.

Детом, в перерывах между ливнями и палящим солнцем, которое раскаляло улицы Варила, писарь наконец-то дошел до объяснения, каким же образом после череды монархов, упорно соревновавшихся между собой в глупости и бездарности, городской инквизитор Эрлиньо, великий охотник за эльфами и ведьмами, умудрился присоединить к своим полномочиям командование администрацией и войском, несмотря на то что царствовавший король, Атурд Пятый, был еще жив.

После смерти последнего Эрлиньо присвоил себе титул Судьи-администратора — несколько менее зловещий, чем титул Инквизитора, — и прибрал к рукам абсолютную власть. Он не мог стать королем — его жестокость была слишком хорошо известна, чтобы он мог надеяться на избрание. Среди знатных фамилий не было ни одной, член которой не оказался бы на эшафоте или в подземелье, закованный в кандалы на неопределенный срок. Эрлиньо же это ничуть не смутило: он просто-напросто упразднил титул короля и запретил произносить само это слово. Упразднил он и саму монархию вместе с выборами короля как никому не нужную старомодную мишуру прошлого; отобрал земли, леса и мастерские у их законных владельцев и причислил все это к владениям графства; невыносимыми налогами обобрал тех, у кого еще осталось какое-то добро; уничтожил своих противников, реальных и подозреваемых, как уничтожают бешеных собак, и поверг страну в самую грязную и беспросветную нищету, какую только помнили со времен орков.

Прокладывая дорогу к светлому будущему, Судья-администратор также снес значительную часть королевского дворца, дабы заменить ее странным сооружением без арок, колонн, выступов и террас, походившим на неровный монолит или на усеченный термитник. Отсутствие декора, внутренних двориков и какого-либо разнообразия высоты стен приводило к тому, что внутри здания прятались мириады глухих комнат без окон и без единого луча света. Ранкстрайлу это не казалось особой проблемой, но писарь настаивал, что новый дворец был пощечиной всему, что было раньше, заявлением, что все это — отбросы и грязь. Кто разрушает прошлое, тот уничтожает будущее. Ранкстрайл кивал и старался побыстрее смыться — иногда в рассказах коротышки была своя логика, но когда он начинал разговор об уничтоженном будущем, это означало скорый переход к занудному и долгому нытью, предполагавшему значительно большую способность к терпению и пониманию, чем та, которой обладал Ранкстрайл.

Осенью, когда поднимался ветер и приносил запах бродившего в бочках молодого вина, любимой темой их бесед являлись разносторонние способности Судьи-администратора, в том числе достойные внимания языковые познания и некоторые навыки в области некромантии, а может быть, изобретательства. Судья систематически изымал у крестьян огромные количества пшена и ячменя и превращал их в какую-то микстуру собственного изобретения. Этой микстурой удобрялись корни жасмина и глициний, после чего те цвели постоянно и необычайно пышно и издавали особенно устойчивый и насыщенный сладковато-приторный аромат. А запасы яблок, доведенных до брожения, перегонялись в светлую жидкость намного крепче вина, которую смешивали с жасмином для получения духов. Духи продавались по бешеным ценам: помимо того, что они улучшали запах людей и улиц, говорили, что, держа перед носом окропленный духами платок, можно было значительно уменьшить риск заражения во время эпидемий (которые в годы правления Судьи-администратора становились все более жестокими — явный признак усиления злобности эльфов и ведьм). Духи разливались в прозрачные флаконы и хранились в бесчисленных глухих комнатах дворца. Их продавали по всей стране, вплоть до границ с Неведомыми землями, что позволяло до отказа набивать казну и карманы Судьи-администратора золотом и драгоценными камнями.

Возможно, если бы Свихнувшийся Писарь не прерывал свои рассказы прыжками, смешками и подвыванием, они казались бы более правдоподобными. Да и привычка говорить лишь на определенные темы в определенное время года указывала на не самое здоровое состояние ума. Когда писарь говорил о стратегии, все было понятно, но остальное Ранкстрайл слушал из чистой вежливости, пока готовил ему бульон из головастиков и повторял про себя цифры или алфавит. Мысль о том, что не все беды мира происходят по вине эльфов и ведьм, покорила мальчика своей логикой, ведь, чтобы наводить на мир несчастья, которые поражали их самих (не говоря уж о возможных ответных мерах со стороны людей), эльфы и ведьмы должны были отличаться небывалой глупостью и тягой к самоубийству. Но теория эта настолько противоречила общественному мнению, что он отбросил ее как сумасбродную и не заслуживающую доверия.

 

Глава четвертая

Так шел год за годом, пока Борстрил не научился ходить. Потом все рухнуло. Мать в конце концов проиграла сражение с кашлем, в то время как отец, в свою очередь, начал его. Через два года после смерти матери Ранкстрайл ушел в наемники. Он не нашел лучшего способа сдержать данную самому себе и небесам клятву — не позволить брату и сестре узнать, что такое голод.

Когда Ранкстрайл покинул Внешнее кольцо, направляясь в Далигар, ему было пятнадцать лет.

Он ушел ночью, ни с кем не попрощавшись, зная, что отец попытался бы остановить его любой ценой. Даже Вспышка, его союзница и сообщница во всем, не знала о его решении — она тоже ни за что не позволила бы ему этого безумия.

«Деньги» — это волшебное слово покорило юного наемника, заставив покинуть свой дом и родных, как покидает место преступления вор. Отец был тяжело болен, но, если бы у него были деньги на еду и лекарства, он смог бы поправиться.

Отец мало ел — вот почему на него напал этот никак не проходивший кашель. Люди, которые ели каждый день, кашлем не мучились. Отец не выносил того, что его дети должны были терпеть голод. Они могли есть то, что добывал Ранкстрайл браконьерством: отец не запрещал. Он никогда не препятствовал. Но не препятствовать и разрешать — это разные вещи.

Когда у них на столе дымилось жаркое из цапли, отец вставал и уходил в угол, на свой чурбан, с низко опущенной, как у проигравших, головой. Он сидел там до рассвета, вырезая чудесные деревянные фигурки, которые мало кто мог бы купить.

После смерти матери, отчасти за счет работ по дереву, отчасти благодаря добыче Ранкстрайла, семья продолжала сводить концы с концами не хуже других жителей Внешнего кольца. Но вдруг на отца стали находить приступы кашля. С приходом зимы у него началась и лихорадка: его трясло целыми днями, а когда немного отпускало, отец был настолько измучен и ослаблен, что неделями не дотрагивался до резца и зубила. Аптекарь прописал ему сложные отвары из ромашки, белладонны и корня валерьяны и посоветовал пить как можно больше говяжьего бульона, в один миг сведя к нулю и без того скромные семейные сбережения.

Таким образом, перед Ранкстрайлом встала еще одна проблема. Первая идея, пришедшая ему в голову, — больше заниматься браконьерством. Нужда сделала его неосторожным. Но попался он не во время охоты: с его необыкновенным слухом и чутьем ни один егерь не мог надеяться схватить его. Но однажды, желая наконец поймать дикую утку, которую он караулил долгие ночи напролет, Ранкстрайл слишком задержался: проблески зари уже отражались в воде рисовых полей, и перелезть через стену было немыслимо. Ему пришлось войти в город со стороны дороги. И всё бы ничего, — сонные охранники равнодушно посапывали у Больших ворот, — если бы какой-то изголодавшийся хорек не начал тыкаться мордой в набитый мешок Ранкстрайла, вызывая хохот и привлекая внимание стражников на стенах.

Добыча была конфискована, а его самого отвели в караулку. Наказание заключалось в двенадцати ударах плетью. По окончании ему объяснили, что наказанию можно было подвергнуться один-единственный раз: если он еще раз попадется на браконьерстве и по оставшимся шрамам будет видно, что это не в первый раз, его ждет изгнание из города. Его и всех его родных. Все вон. Варил позволил им жить в его стенах. Тот же, кто не уважает его законы, должен немедленно убираться и искать себе другое место, где жить и где подыхать.

Ранкстрайл, шатаясь, вышел из караулки и упал на землю. Он лежал там, пока солнце не поднялось высоко над городом и не задул ледяной северный ветер.

Стыд пересилил боль. Отец бы умер, узнав об этом. Ранкстрайл поклялся, что об этом никто никогда не узнает. Даже Вспышка. Никто и никогда. Он сам как-нибудь вылечит под одеждой свои раны.

Но оставалась проблема еды. Он не мог больше рисковать. А без охоты все в его доме умерли бы с голоду.

В тот самый момент мимо него прошел глашатай, напоминая всем и каждому, что графство Далигар, располагавшееся всего в двух днях ходьбы, снова призывало на свою службу наемников, официально именовавшихся легкой пехотой и кавалерией. Последний призыв был много лет назад, когда ужасный Проклятый Эльф побывал в городе, уничтожая кур, людей, собак, канареек, а возможно, и котов, коров, овец, козлов, баранов и заодно золотых рыб в фонтанах. Ранкстрайл уже слышал эту историю, когда родилась его сестра Вспышка, и задавался вопросом, был ли Далигар обыкновенным городом или все-таки каким-то зверинцем. Свихнувшийся Писарь рассказывал свою версию: по его словам, малыш Эльф лишь воскресил курицу, тем самым отдалив, пусть всего на один раз, грусть смерти. Эта бессмыслица в очередной раз доказывала Ранкстрайлу, насколько недостоверными были рассказы писаря.

Спустя годы Эльф все еще не был схвачен. Может, он уже умер — наверное, от страха перед всеми героями, бросившимися на его поиски; во всяком случае, он не давал о себе знать.

В этот раз рекрутов набирали из-за Черных разбойников — бандитов из южных земель.

Ранкстрайл услышал слово «деньги» (которое глашатай умело вставлял в каждую фразу), как умирающий от жажды слышит звук падающих на раскаленный камень капель. Мысль покинуть родной дом разрывала его сердце, но мысль о деньгах была притягательна, словно волшебство.

Ранкстрайл знал, что благодаря высокому росту и уже пробивавшейся бороде он походил более на молодого мужчину, чем на рослого подростка, и его без проблем взяли бы в наемники. После долгих лет бесед, точнее, монологов Свихнувшегося Писаря он обладал завидными познаниями о графстве Далигар и о его войсках. Дополнительные сведения Ранкстрайл получил в обмен на еду от встретившегося ему по дороге бродяги, который находился в каком-то дальнем родстве с одним наемником. У Ранкстрайла возникло подозрение, что на самом деле бродяга был дезертиром, но, как бы то ни было, сведения эти оказались куда более полезными, правдоподобными и достоверными, чем объяснения глашатая.

Как говорил писарь, название легкой пехоты и кавалерии было связано с тем, что наемники использовали кожаные кирасы и шлемы с редкими металлическими накладками, так что доспехи их были дешевыми и, естественно, очень легкими. Все части доспехов скреплялись кожаными (если на них хватало денег) или конопляными шнурами, и когда шнуры изнашивались, солдат заменял их чем мог: если не находил конопли или кожи, использовал бычьи сухожилия, снятые с доспехов убитых бандитов или орков. Таким образом, солдаты легкой пехоты и кавалерии своим видом и запахом ненамного отличались от врагов, с которыми должны были сражаться.

Будучи более легкими, кирасы и защищали слабее: не всегда останавливали рубящий удар сабли, а стрелы и дротики, выпущенные с близкого расстояния, ранили через раз. Зато такие кирасы давали возможность двигаться с завидной скоростью, такой же, как у врагов. Это выработало особую стратегию наемников, совершенно не подходившую регулярной армии. Поэтому их и посылали на границы Изведанных земель отбивать набеги орков на востоке и Черных разбойников на юге — набеги, после которых горели фермы и головы подданных графства оказывались на шестах в качестве украшений.

Когда сражение казалось проигранным, наемники удирали — официально это называлось отступлением, и бегство не наказывалось при условии, что за ним следовала контратака и победа. Принцип был прост: сбежавший солдат остается жив и, следовательно, может сражаться дальше. Когда наемник погибал на поле боя, его там и оставляли. Его боевые товарищи, если в тот момент они не отступали, не нападали, не бежали и не сквернословили из-за скудного рациона или невыплаченных денег, могли порой выкопать павшему могилу, установив на ней что-либо в память о нем. Если у него были жена и дети, то иногда товарищи могли сохранить для них какие-то вещи погибшего, но теоретически наемникам запрещалось иметь семью. Наемники не могли жениться. И не только потому, что тогда они бы слишком беспокоились о том, как бы не подохнуть. Просто таким, как они, лучше совсем не жениться.

Чтобы попасть в кавалерию, нужен был конь, так что сначала приходилось вербоваться в пехоту.

Брали всех желающих, всех, чье мнение о собственном праве на выживание было настолько низким, что он желал быть завербованным. Никто не спрашивал о происхождении, имени или возможных проступках в прошлой жизни солдата. Платили пятнадцать медяков и один сребреник каждые три месяца; бывало, что содержание выплачивали не вовремя, бывало, что выплачивали лишь частично, бывало, что вообще ничего не выплачивали, но бывало, что выплачивали все, да еще и в положенное время. Плату за первый год выдавали вперед, чтобы было на что приобрести кирасу, меч, латные наголенники, шлем, хотя бы один стилет, арбалет и лук. Стрелы учились делать сами, для экономии. Ведь насколько бы низкосортной, разномастной и потрепанной ни была экипировка, платы за год чаще всего не хватало на покрытие всех расходов. Выплата процентов по займам была одним из постоянных кошмаров, преследовавших наемников по ночам наряду с арбалетами орков и засадами разбойников.

Насколько понял Ранкстрайл, основой выживания принадлежавших к легкой пехоте была надежда — надежда, что тебя не убьют и что тебе заплатят. Надежда, что паек будет не слишком маленький и не слишком гнилой. Надежда, что стрелы собственного изготовления не сломаются, не изменят вдруг направление, не окажутся слишком тонкими у острия и смогут остановить бандитов и орков до того, как те успеют метнуть свои проклятые дротики с наконечниками из железа или стали, сделанные настоящими кузнецами и выпущенные из настоящих арбалетов, сделанных настоящими военными мастерами.

Срок найма определялся в пятнадцать лет. Если до истечения этого срока кто-то пытался смыться, наказанием была виселица. Тем, кто дезертировал в первый год, то есть в период службы, который уже был оплачен, тоже грозила смерть, но более изощренная. Аналогичное наказание, но после длительных и мудреных формальных процедур, назначалось за систематическое нарушение дисциплины, за «отступление» с последующим поражением и за мятеж или, упаси бог, восстание.

Меньшие проступки грозили более легким наказанием — от хлыста до нанесения физических увечий. Почти никому не удавалось дотянуть до пятого года с изначальным количеством зубов и пальцев. Из пятнадцати палачей, числившихся на постоянной службе в городе Далигаре, трое занимались исключительно наемниками.

В свою последнюю ночь дома Ранкстрайлу не удалось выспаться — ему снились волчьи пасти во мгле. Он проснулся спозаранку, задолго до рассвета, уловил в темноте запахи родных, и его захлестнула грусть оттого, что он уходил. Неумело обрезав рукава рубахи, он получил достаточно большой лоскут полотна, на котором смог накарябать угольком пару слов о своих намерениях. Вспышка умела читать и объяснила бы все отцу с братом.

Ранкстрайл покинул Варил, когда на горизонте забрезжила заря. Легкий туман обволакивал весь мир, создавая ощущение, будто все это происходит с ним во сне. Когда солнце взошло высоко и туман рассеялся, паренек обернулся и посмотрел на свой устремленный вверх великолепный город. Вода рисовых полей была сплошь покрыта нежной зеленью молодого риса — казалось, Варил окружало множество огромных мягких зеленых ковров.

Какое-то тоскливое чувство сжало сердце Ранкстрайла, чувство, которое он не мог определить. Оставить отца, Вспышку, Борстрила. Эта необходимость свинцовой тяжестью опустилась на его плечи. И потом, кому еще, кроме Вспышки, он смог бы рассказать все, что было у него на душе? Да и Борстрил — он только начал говорить, и Ранкстрайлу нравилось его слушать. Первым словом Борстрила тоже было «Айл».

Его сестра отлично стреляла из лука, но она не могла жить охотой. Вспышке ничего не стоило подстрелить жирную цаплю, но если бы ее сцапали егеря, то пришлось бы познакомиться с плетью. И потом, ей было всего десять лет, и она была девчонкой. Девчонки нежнее пацанов, и вообще, девчонки — это девчонки, не годилось им быть пойманными и высеченными плетьми.

Как и Ранкстрайл, Вспышка умела писать: он добился того, чтобы Свихнувшийся Писарь учил и ее, используя в качестве школьной доски дорожную пыль; но он не был уверен, что в его отсутствие сестра будет продолжать обучение.

Тем не менее волшебное слово «деньги» заслоняло все — оно притягивало, как огонь влечет мотылька. Каждый раз, когда Ранкстрайл почти решал бросить все и вернуться (что случалось довольно часто), слово «деньги» придавало ему сил и мужества. Оно означало, что можно жить по правилам, не нарушая закон, кроме, может быть, того правила, что дети должны сидеть дома и ни за кого не сражаться.

С этими деньгами его отец мог бы иметь в своем распоряжении законно купленную еду и понемногу расплачиваться с аптекарем.

Дорога заняла три дня. То и дело он поворачивался и шел обратно, к Варилу, потом снова менял решение и направлялся в сторону Далигара. Да, он нуждался в деньгах, но в то же время прекрасно понимал, на какое безумие он идет. Ранкстрайл останавливался поохотиться, поискать воды, подумать, посмотреть на облака в постоянном ожидании, что отец или Вспышка вдруг покажутся на горизонте — сначала неразборчивыми точками на дороге, потом и во весь свой рост, крича и ругаясь, что он дурак или сумасшедший, что он не знает, на что идет. Они осыпали бы его ругательствами, он расплакался бы, потом они бы обнялись и все вместе вернулись домой.

Но на проклятой дороге никто не показывался.

В конце концов через три дня он пришел в Далигар. Город оказался небольшим, озлобленным, втиснутым в разветвление реки Догон, которая окружала его огромным рвом. Если Варил, старинную столицу первой рунической династии, с ее дворцами и стенами из белого мрамора, называли Городом-Журавлем, возвышавшимся над рисовыми полями и миндальными садами, то Далигар, признанный столицей Мира Людей, был Городом-Дикобразом.

Этот город цвета обожженного кирпича, пыльный, неприветливый и угрюмый, располагался в тени Черных гор. Его окружали низкие крепкие стены, усеянные заостренными кольями. Город стоял на острове между двумя рукавами реки Догон, через которые были перекинуты два подъемных моста. На них было полно стражников, словно здесь всегда шла война. В отличие от Варила, куда можно было спокойно входить и так же спокойно оттуда выходить, Далигар охранялся лучше, чем ларец, набитый золотом, хоть золота, казалось, в нем давно уже не было. Тот, кто имел честь обитать в городе, не мог из него выйти, а тот, кто желал войти, должен был иметь на то серьезную причину с весомыми доказательствами.

Кроме предстоявших трудностей суровой жизни наемника (если он вообще их переживет), кроме боли расставания с родными, которая терзала Ранкстрайла, как открытая рана, его настораживало еще и другое опасение, более мрачное и едва уловимое: что его будущий хозяин все-таки не являлся образцом глубокой мудрости и беспристрастной справедливости. Но так как непрерывный кашель отца и неоплаченный счет аптекаря не оставляли юноше выбора, волей-неволей он пошел в наемники, однако решил не терять бдительности. Ранкстрайл продавал Судье свою силу, но не душу.

Он прибыл в Город-Дикобраз ослепительным, уже почти летним утром.

Широкие полосы аккуратно засеянного пшена и ячменя чередовались с растрепанными полями подсолнухов. На солнце сверкали пока еще зеленые и мелкие пшеничные колосья, обрамленные красными венчиками бесчисленных маков. Над пшеницей летали наперегонки с ветром ласточки, прерывая эту веселую игру лишь охотой на многочисленных насекомых. Ранкстрайл решил считать свет этого утра и стремительный полет ласточек добрым предзнаменованием. Под лучами солнца красные кирпичи городских стен принимали золотистый оттенок.

В Далигаре царил почти такой же переполох, как десять лет назад, когда в город заявился ужасный Эльф. На уме и на языке у всех были Черные разбойники, которые громили и жгли южные земли. Промышлявшие сначала малыми бандами, теперь они превратились в настоящую армию. Черные разбойники не были орками, но зверства их росли из года в год: как часто случается, жестокость превратилась в азартную игру, соревнование, в котором каждый командир, словно соперник на турнире, старался отличиться перед другими.

Дабы хоть как-то отбиться от разбойников и защитить фермы, в наемники автоматически принимали всех желающих, но их практически не было: слава о южных бандитах уступала только слухам об орках Неведомых земель. Никому из впавших в совершенное уныние офицеров-вербовщиков не пришло в голову задавать Ранкстрайлу вопросы о его возрасте, и, не успев опомниться, юноша оказался в числе солдат легкой пехоты.

Получив астрономическую сумму в размере шестидесяти медяков и четырех сребреников, причитавшихся ему за первый год найма и отведенных на экипировку, Ранкстрайл должен был за оставшееся утро приобрести все необходимое. В полдень он должен был выдвинуться в сторону Южных гор, где бандиты разграбили и сожгли фермы и поля.

Ранкстрайл растерянно шатался по Далигару, ничего не соображая. Он плутал по пыльным и грязным узким улочкам, и по сравнению с Далигаром его родное Внешнее кольцо, со всеми своими лохмотьями, казалось ему страной изобилия. Во Внешнем кольце рядом с нуждой всегда находилось место надежде и веселью, воздух был наполнен ароматами, обещаниями сладостей. В каком-то смысле нужда не была абсолютной: не всегда что-то имелось, но и не всегда не было совсем ничего. На худой конец, оставались капустные и кукурузные кочерыжки или картофельные очистки, доставшиеся от тех, кому повезло больше и кто мог позволить себе выбрасывать кочерыжки и чистить картошку. В Далигаре же не было совсем ничего. Отовсюду сквозила отчаянная и мутная нищета, не имевшая ничего общего с той, привычной Ранкстрайлу, шумной и разноцветной. Он увидел детей с настолько тонкой, натянутой кожей, что через нее просвечивал череп, и почувствовал ужас при мысли, что они не переживут зиму. Он увидел матерей с настолько опустошенными взглядами, что даже плач младенцев у них на руках не приводил их в чувство.

Ранкстрайл находился уже почти на грани отчаяния, как вдруг ему встретилась взрослая женщина ростом не выше девочки. Ранкстрайл узнал ее: ребенком он видел ее, крутившую вертел с цаплями.

— Роса! — окликнул он; потом ему вспомнились слова дамы, и он обратился к маленькой, одетой в лохмотья женщине, словно к знатной госпоже: — Вы Роса, дама Народа Гномов!

Женщина остановилась и внимательно посмотрела на него. Потом лицо ее прояснилось, и она улыбнулась. Ранкстрайл подумал, что обращение «господин» или «госпожа» может быть таким же ценным, как звонкие монеты или цапля в подарок.

Роса узнала его сразу, несмотря на то что видела всего один раз в жизни, да и то когда тот был ребенком. Она рассказала, что после смерти дамы решила покинуть господский дом, привлеченная (а говоря точнее, обольщенная) слухами о справедливости Далигара, распространявшейся на все и на всех. Теперь уже поздно было раскаиваться — Далигар все равно этого не позволял, но, как бы то ни было, она тысячу раз предпочла бы несправедливость Варила справедливости Судьи.

Роса приютила Ранкстрайла на день и помогла ему в подготовке.

Половину денег парень потратил на меч, самый дешевый из всех дешевых. Тот оказался несимметричным, немного кривым, с помятой бронзовой гардой и деревянной рукоятью без яблока, потерянного в не самом триумфальном прошлом (меч принадлежал какому-то алебардщику, умершему после пьянки от солнечного удара). Он был слишком короток и легок для Ранкстрайла, и на клинке виднелась ржавчина, но все-таки это был меч. Лук со стрелами уже имелись в его вооружении — он сделал их для охоты на цапель, но они так же отлично годились для охоты на любое другое живое существо. Кирасу Ранкстрайл тоже смастерил сам, играя в кавалериста в блестящих на солнце доспехах: подбирая остатки металла у мастеров Среднего кольца, он скреплял их шкурами добытых на охоте зверей, чаще всего зайцев и барсуков. В итоге вид у Ранкстрайла был, вне всякого сомнения, угрожающий, но вместе с тем угрюмый и грустный. Его немедленно окрестили Медведем.

Оставшиеся деньги Ранкстрайл послал отцу. Роса познакомила его с подходящим, точнее говоря, с наименее неподходящим для этого человеком, и Ранкстрайлу, не имевшему другой возможности, пришлось довериться тому. Это был торговец духами, направлявшийся в Варил; помимо прочего, он потребовал целый сребреник за услугу, оправдывая это тем, что ему придется искать среди всех оборванцев Внешнего кольца нужный дом и нужного человека. Ранкстрайл не стал торговаться, но, облаченный в свою медвежью кирасу и крепко сжимавший в руках свой ржавый меч, пообещал, что если эти деньги не дойдут до его отца, то они, Ранкстрайл и торговец, хоть во льдах на другом конце мира, но еще встретятся. Глаза торговца как-то по-новому заблестели, и у Ранкстрайла возникло ощущение, даже уверенность, что деньги, все до последнего гроша, окажутся в руках отца.

 

Глава пятая

Из-за спешки новые солдаты посылались в поход как были, безо всякой подготовки.

Таким образом, Ранкстрайл отправился в путь на следующее же утро после зачисления в наемники. Ярко искрилось летнее солнце, и ласточки легко бороздили совершенно ясное небо лишь с несколькими редкими облаками. Небольшой отряд состоял из двадцати пяти мужчин — четверти взвода — и осла, навьюченного запасом хлеба на месяц. Точнее, не из двадцати пяти мужчин, а из двадцати четырех мужчин и одного подростка, но если кому-то это и бросилось в глаза, то он решил не углубляться в подробности.

Командовал ими высокий тип с большим носом и густыми черными усами; круглые глаза делали его похожим на одну из белых коров, пасшихся под стенами Варила, но выражение его глаз было далеко не таким умным и совсем не дружелюбным. При разговоре он растягивал «с» и «р», из чего Ранкстрайл заключил, что родом тот был из северо-западных областей; число его пальцев и зубов соответствовало норме человеческого рода, и Ранкстрайл решил, что командир был или большим счастливчиком, или большим подхалимом.

Юный солдат маршировал вместе со всеми, крайний в ряду, еще долго после захода солнца. Он ничего не ел, и пить ему было нечего. В списке вещей, которых ему не хватало, значилась и фляжка. В рисовых полях жажду можно было утолить в любой момент — в его пятнадцатилетнюю голову не пришла мысль о том, что на свете бывают места, где нет воды.

На привал остановились поздней ночью недалеко от дубового леса с быстрым ручьем. Ранкстрайл, привыкший бродить в рисовых полях целыми днями, с утра до вечера, нисколько не устал, но он слишком долго ничего не ел, и единственное, что было хуже голода, — это мучившая его убийственная жажда.

Как только отдали приказ «вольно», он бросился к ручью.

— Эй, паренек, — шепнул ему кто-то из солдат, — лучше подожди. Потерпи, пока не раздадут хлеб.

Солдат был низкого роста, с большим, видно, неоднократно сломанным в прошлом носом и волосами, заплетенными в косички на манер жителей Востока; у него не хватало изрядного числа зубов, а также трех пальцев на левой руке. Ранкстрайл не послушался. Он торопливо напился воды, его вырвало, и он еще раз припал к ручью.

Когда он наконец вернулся, командир отряда уже раздал хлеб: порцию Ранкстрайла делили между собой трое старшин, служивших наемниками уже не первый год.

— Тебя что-то не устраивает, парень? — спросил самый здоровый из них. — Хочешь есть — сиди на своем месте. Чем раньше усвоишь, тем раньше перестанешь оставаться в дураках.

Ранкстрайл поискал взглядом командира: тот и бровью не повел — спокойно лежал на камне и жевал свой хлеб, будто ничего не произошло, хотя он не мог их не услышать. Ранкстрайл, вспомнив свой опыт главаря банды, причислил его к разряду подлинных кретинов, потому что настоящий командир никогда не допустит несправедливости, тем более в том, что касается еды, ведь лишь совершенный идиот может отправляться на войну, когда один из его солдат не держится на ногах от голода и унижения.

Пришлось выкручиваться самому. Драться было слишком рискованно: если бы он проиграл — навсегда получил бы клеймо, если бы выиграл, что было трудно, но возможно, — рано или поздно они вернули бы ему долг, например разорвав его на кусочки. Но и не драться было нельзя — тогда бы он мог навсегда забыть об уважении к себе. Нужно было найти другой выход.

— Эй, паренек, да брось ты, — окликнул его солдат с косичками, разламывая свой хлеб, — я дам тебе кусок, держи половину. Если жевать медленно, то хватит настолько же, насколько целого…

Ранкстрайл не ответил. Не взял предложенный хлеб. Он лег один под самым дальним дубом и стал ждать, пока все заснут. Когда дыхание окружающих стало ровным и ни одно движение больше не прерывало молчание тихой ночи, он поднялся и в темноте пошел в поле, которое представлял себе, как на карте, благодаря звукам и запахам, неслышным для других, но понятным для него. К югу от лагеря была кроличья нора — когда Ранкстрайл пил, он видел следы на отмели ручья и теперь легко нашел ее. А вот фазан, которого он подстрелил незадолго до рассвета, был неожиданной удачей. Когда остальные проснулись, Ранкстрайл сидел перед небольшим костром из сухой травы и оставшихся с вечера углей и поджаривал фазана. Рядом, на большом камне, кучкой лежали три кролика. Ранкстрайл указал на них небрежным жестом:

— Можете съесть мясо, но шкуры — мои, — спокойно сказал он. — И не подходите к моему огню.

Солдата с косичками звали Лизентрайль. Не вставая с места, парень бросил ему кусок фазана, и Лизентрайль поймал его на лету.

Никто из остальных не приблизился.

Он подкупил их всех.

Он был подростком, новеньким, но он мог прокормить их, а это было ценнее любого из сокровищ, важнее всего, важнее даже нескрываемого желания командира и многих старых солдат выбить ему все зубы и поставить на место.

Все, включая командира, ели мясо, понимая, что если они оставят этого парня в покое, то мясо у них будет и завтра, и послезавтра.

Они прошли все графство, с севера на юг.

Прошли землю, где сосновые рощи перемежались коварными трясинами и поднимались желтые холмы, поросшие сухой травой, где стада белых, как на равнине Варила, коров паслись под присмотром погонщиков на больших черных лошадях. Странные высокие сосны поднимались к небу своими стройными стволами без веток, и лишь на самой их верхушке красовалась огромная крона. Лизентрайль научил всех собирать шишки, из которых вечером можно было разжечь костер и твердые, одеревенелые скорлупки которых скрывали свои маленькие дары — кедровые орешки.

Днем маршировали. По ночам Ранкстрайл охотился. Но бывало, он оставался с пустыми руками. Однажды ему попалось нечто среднее между волком и свиньей — солдаты называли это диким кабаном. Ранкстрайл подстрелил его после долгой погони в кустах ежевики, ободрав себе все тело; в ту ночь ему пришлось пробежать намного больше, чем он прошел днем со своими товарищами. Спал Ранкстрайл всегда мало, намного меньше, чем его брат и сестра, даже меньше, чем отец, но все-таки иногда спал. Сейчас же нехватка сна и усталость становились пыткой, но он стискивал зубы и заставлял себя привыкнуть и к этому.

В первом же поселке, попавшемся на дороге, он обменял кроличьи шкуры на фляжку, точнее говоря, послал вместо себя Лизентрайля, так как сам он, в кирасе, сделанной наполовину из металла, наполовину из звериных шкур, больше походил на орка, чем на солдата.

Еще через пару дней, снова пользуясь Лизентрайлем в качестве посредника, он выторговал два драгоценных кремня, отдав за них полкабана. Теперь Ранкстрайл не зависел от углей из общего костра. Также он купил небольшую солонку, выточенную из рога, — бесценное для любого солдата, бродяги или путника приобретение, дающее возможность есть как люди, а не как собаки; и потом, с солью меньше чувствовалась гниль.

По вечерам Лизентрайль давал ему уроки владения мечом. Он научил Ранкстрайла основным приемам отражения удара и некоторым выпадам. Никому другому не пришло в голову обучить юного солдата военному делу, и многие потом кусали себе локти, что упустили единственную возможность отсыпать новичку его долю шишек и синяков.

Лизентрайль же не оставил на нем ни единого следа — он был отличным учителем и не нуждался в том, чтобы учить синяками. Меч его всегда дотрагивался до Ранкстрайла плашмя, давая понять, какие места юноша оставлял без защиты в сражении. Лизентрайль также помог ему укрепить в нужных местах доспехи, подарив притом несколько своих металлических накладок.

Что касается стрельбы из лука, Ранкстрайл не нуждался ни в каких уроках.

На самом дне походного мешка он прятал свою незаменимую пращу и пару круглых камней — так, на всякий случай. Во время ночной охоты он пользовался большей частью именно пращой, которая, несмотря ни на что, оставалась идеальным оружием на близком расстоянии; да и камни валялись повсюду на земле, а стрелы приходилось мастерить самому.

Мало-помалу они продвигались на юг: трава становилась все желтее и сосновые рощи встречались все реже, пока совсем не исчезли. Наступила самая жаркая часть лета. Коровы тоже попадались все реже — вместо них в желтой траве паслись какие-то странные животные, куда более мелкие, но тоже с рогами. Они назывались овцами и не мычали, а блеяли.

Болота тоже исчезали, что стало настоящим благословением: вместе с ними исчезали и тучи комаров, которые безжалостно преследовали солдат среди рощ и холмов. Но на смену им пришло другое проклятие — мухи, крупные, черные, с радужными крыльями и жутко кусачие.

Латных наголенников у Ранкстрайла не было — ни металлических, ни кожаных, он сэкономил и на этом, не думая, что именно они могут быть жизненно необходимыми. Неизвестно, нужны ли они против врагов, но против клещей — просто незаменимы. Каждый вечер Ранкстрайл выдергивал клещей, вгрызавшихся в его ничем не прикрытые ноги. Частенько голова насекомого оставалась под кожей, и ранка воспалялась. Однажды легкая лихорадка оставила парня совсем без сил, но он стиснул зубы и не остановился.

То, что осталось от рек, протекавших когда-то по высохшей равнине, кое-где покрытой желтой травой, угадывалось лишь по ярко-зеленым зарослям тростника и пышно цветущим белым или розовым олеандрам. Солдаты продолжали маршировать на юг — трава становилась все реже и реже. Потухла и зелень тростников и олеандров: они указывали уже не на воду, а лишь на грязные лужи, которые от нее остались. Сухую землю бороздили трещины, тоскливые и безжизненные, словно горизонт в аду, если там вообще есть горизонт.

В чахлых кустах им попадались иногда жалкие стада тощих овец под присмотром тощих и жалких пастухов, которые, завидев отряд, в ужасе давали стрекача.

От хлеба, который терпеливо тащил на себе осел с самого начала их похода, почти ничего не осталось, да и тот, что остался, стал почти таким же твердым, как клинки их мечей. С одной стороны, это являлось большим преимуществом, потому что хлеб теперь нужно было так долго жевать, что казалось, будто ты и в самом деле поел, с другой — недостатком, так как, чтобы долго что-то жевать, нужна слюна, а во рту постоянно пересыхало. Воды не хватало, и чем жарче становилось, тем грязнее она была.

Охотиться стало не на что, лишь иногда им попадались змеи и мелкие дикобразы, но редко, и нужно было подстерегать их часами. Однажды отряд устроил привал в пещере, и Ранкстрайл перебил всех летучих мышей: зажаренные на вертеле, с солью, они немногим отличались от кроликов, к тому же было забавно обгладывать их крылья. У Лизентрайля осталось еще немного кедровых орешков, которые пошли на начинку.

Иногда есть было просто нечего.

Ранкстрайл, который до сих пор питался исключительно своей охотой, стал вместе со всеми есть положенную ему порцию хлеба. Подступавшая жажда заставляла забыть о голоде. Далекий горизонт закрывали угрюмые, низкие и крутые холмы с растрепанными и искривленными жаркими ветрами деревьями.

После целого дня изнурительной ходьбы они наконец прибыли к какому-то еще не высохшему пруду — прямо у воды ярко освещались солнцем несколько огородов и сбившихся вместе небольших домиков.

Измученный жаждой, которая усиливалась его постоянной лихорадкой, Ранкстрайл первым метнулся к воде. Он бросился на землю и начал жадно пить, лежа в грязи, как дикий зверь. Вода оказалась гадкой, с привкусом гнили, но он все равно пил. Когда он наконец поднял глаза, то увидел, что находится во фруктовом саду. На деревьях наливались соком спелые персики. Ранкстрайл знал их название, потому что видел эти редкие и очень дорогие фрукты на базаре Внешнего кольца.

Одна часть сознания кричала ему: «Нет, остановись! Что ты делаешь? Это же воровство, это слабоумие!» Но Ранкстрайл сорвал с дерева спелый персик и впился в него зубами. Сверху была странная, шероховатая кожура, зато внутри плод оказался желтым, нежным и хрустящим одновременно, до невозможности сладким и к тому же мгновенно утоляющим жажду. Страна с молочными реками и кисельными берегами, если она и вправду существовала, должна была иметь этот вкус. Это была пища богов, если боги вообще что-то ели. Под сладкой желтой мякотью оказалась красноватая косточка, которую Ранкстрайл засунул в мешок: во-первых, чтобы не оставлять следов преступления, во-вторых, чтобы по возвращении домой отдать ее отцу — из косточки можно было вырастить дерево. Он сорвал второй персик. Часть сознания все еще повторяла ему, что надо остановиться, но жажда, усиленная лихорадкой, казалось, отступала немного лишь от этого сладкого сока. И если бы ему пришлось расплатиться за кражу отрубленными пальцами или выдранными зубами, он и тогда не смог бы остановиться. Лишь после третьего персика он поднял голову и осмотрелся.

Подвешенные на дверях собственных домов, а некоторые почему-то привязанные к колесам телег, трупы жителей небольшой деревни уставились на него своими пустыми глазницами, окруженные тучами жужжащих мух и слепней.

Ослепленный жаждой, Ранкстрайл-охотник, способный определить, где находится мышь в пшеничном поле, приблизился к пруду и зашел в сад, даже не заметив признаков кровавой резни, которые невозможно было спутать ни с чем другим: запаха гнили и оглушавшего жужжания мух над запекшейся кровью.

Он остолбенело смотрел на все это, бессознательно сжимая в руке оставшуюся половину персика.

Ранкстрайл никогда еще не видел смерти, не считая того дня, когда умерла его мать, но это была благопристойная смерть. Никто не убивал маму, никто не издевался над ней. Все оплакивали ее и потом отнесли на кладбище.

Здесь же не было ничего подобного.

Он умел считать. Восемь взрослых и одиннадцать детей. Всего девятнадцать, как пальцев у солдата, лишившегося одного пальца.

По тому, как были подвешены трупы, вниз головой, стало ясно, что над этими смертями хотели посмеяться, словно все это было какой-то игрой.

Ранкстрайл наклонился, и его вырвало отдававшей гнилью водой и персиками. Он упал на колени, его не переставало рвать.

Солнце стояло высоко в небе, и в траве несносно трещали цикады.

Он почувствовал на плече руку Лизентрайля.

— Иди, паренек, иди, мы сами их похороним, — шептал тот, вынимая из его руки персик и засовывая поглубже в мешок, пока не увидел командир. Одной из обязанностей легкой пехоты являлось захоронение тел мирных жителей там, где этим некому больше было заняться.

— Он такой же с-с-солдат, как и др-р-ругие, — заявил, приближаясь, растягиватель «с».

— Да у него лихорадка, — запротестовал Лизентрайль.

— Все нормально, — ответил Ранкстрайл, снимая с плеча его руку.

Он ни за что не отказался бы похоронить этих людей.

Его трясло, но он снимал тела и копал ямы, как и остальные, теми же лопатами, которыми обитатели деревни при жизни вскапывали огороды и рыли каналы вокруг сада. Кто-то из старшин начал было обсуждать внешность тех, кого они называли бабами, а Ранкстрайл мог бы назвать матерями, но его безумного взгляда было достаточно, чтобы все заткнулись.

Ранкстрайл старался уложить трупы как можно более благопристойно и клал маленьких детей рядом с женщинами, в душе надеясь угадать, кто был чьим ребенком.

Вокруг домов когда-то располагались загоны для скота, судя по навозу — единственному, что от них осталось, — овец и свиней. На задворках, каким бы невероятным это ни казалось, к доскам забора были привязаны две еле живые курицы. Так как они явно были уже ничьи, то по праву попали на вертел к командиру и старшинам. В грязи недалеко от поилки виднелись различные следы обуви, тянувшиеся до курятника. Они не могли принадлежать жителям деревни, так как те ходили босиком.

Когда наступил вечер, командир, шипя, прорычал приказ сорвать все персики, так как они тоже стали бесхозными. Быстро и аккуратно небольшой фруктовый сад был разграблен подчистую.

Ранкстрайл сорвал девятнадцать персиков. Ни одного из них он не съел. Под защитой темноты он положил по одному персику на каждую из девятнадцати могил, присыпая их горсткой земли.

Ранкстрайл поклялся, что отомстит.

В тот день он стал настоящим солдатом.

До сих пор он был просто наемником. Забыв о своих детских мечтаниях, он ставил перед собой единственную цель — выжить, во что бы то ни стало постараться избежать смерти, чтобы посылать отцу достаточно денег на еду и на аптекаря.

Теперь он горел желанием схватить этих негодяев. Как и говорил Свихнувшийся Писарь, именно наемники защищали самых слабых. А не просто служили из-за денег.

Он знал, что рано или поздно остановит их.

Он пришел в эту землю, чтобы сделать ее безопасным и приличным местом, местом, где мужчины, женщины и дети могли бы спокойно жить и выращивать своих кур. И он не оставит эту землю до тех пор, пока не удостоверится, что никто и никогда больше не сможет прийти сюда ночью, как волк, и устроить кровавую резню на берегу какого-нибудь пруда, окруженного фруктовыми деревьями.

Ранкстрайл перестал быть наемником и стал воином.

 

Глава шестая

На этом наскоро устроенном кладбище пятнадцатилетний Ранкстрайл открыл для себя одно из важнейших правил военной тактики: понять замысел врага. В любое действие вкладывается труд, а значит, оно подразумевает какую-то выгоду. Подвесить трупы, складывая из них жуткий, издевательский геометрический рисунок, было нелегким делом даже для самых сильных из людей, а значит, за этой работой скрывалась надежда на какую-то выгоду. Трупы были приманкой в ловушке. Они же, солдаты, были добычей.

Несмотря на то что надоедать начальникам и брать на себя смелость о чем-либо думать было строго запрещено, юный солдат отправился прямиком к командиру и осведомил его, что бандиты наверняка атакуют их этой ночью. Бойня, возможно, была устроена ради развлечения, но она также преследовала определенную цель: опустошенная деревня являлась самым вероятным местом ночевки наемников.

— Надо говор-р-рить «штаб-квар-р-ртира». И не-е с-с-смей больше учить меня моей р-р-работе, не то не пос-с-смотрю, что ты с-с-сопляк, и отпр-р-равлю к палачам за неповиновение.

Ранкстрайл не обратил внимания на отчаянные жесты Лизентрайля, просившего его немедленно заткнуться, поблагодарил командира за информацию и повторил: он не желал никого ничему учить, он хотел лишь объяснить, если командир еще сам этого не понял, что на них нападут еще до наступления рассвета. Даже самому последнему из кретинов было бы ясно, что бандиты развесили трупы в этой издевательской манере именно для того, чтобы уставшие после снятия тел солдаты остались ночевать здесь же.

— Даже последний кретин, — добавил он, — понял бы, что это специально подстроено: они даже оставили нам персики и кур, чтобы мы не ушли искать еду. Мы будем дрыхнуть здесь, как полнейшие идиоты, и они смогут спокойно перерезать нам горла…

Его слова вызвали не самую лучшую реакцию.

Шипя и рыча, командир вытолкал парня вон, угрожая жуткой расправой — от вырванного языка до отрубленных больших пальцев. Потом он вместе со старшинами улегся спать в одном из домов, на долгожданных постелях, рядом с настоящим камином, где, разгоняя холодную ночь, уютно потрескивал огонь.

Ранкстрайл рассказал товарищам о грозившей им опасности, и по его совету в ту ночь были удвоены часовые.

Солдаты послушались его.

Медведь был слишком странным, чтобы не прислушиваться к его словам.

Он видел следы там, где их не было, слышал шорох ползущей гусеницы среди криков и ругательств отдыхавших солдат. Он целился прежде, чем показывался кролик, словно заранее знал, откуда тот выскочит. Никому не нравится, когда какой-то сопляк указывает, что делать, но каждому дорога своя шкура, а мысль о неизбежной опасности подталкивает порой на поступки, которые и в голову не пришли бы в нормальной ситуации.

Неподалеку от фруктового сада Ранкстрайл приказал натянуть веревки, которыми были привязаны тела бедных крестьян, на расстоянии ладони от земли: невидимые в темноте, они проходили на уровне щиколотки взрослого мужчины.

На посту перед домами — в самом опасном из-за света огня месте — стоял он сам и Лизентрайль.

Они не перебросились ни словом до тех пор, пока тьма на востоке не начала светлеть. Потом Ранкстрайл приблизился к товарищу и сообщил, что враг уже в саду. Бандитов было намного больше, чем их, и, скорее всего, они собирались окружить наемников перед атакой.

— Эй, Медведь, откуда ты это знаешь? — шепотом спросил Лизентрайль.

— По запаху и по звуку шагов.

— Но никто не в состоянии это слышать.

— Если ты знаешь, что именно хочешь услышать, то услышишь, — просто ответил Медведь. — Я видел их следы, понял, какой звук они издают при ходьбе, и услышал его.

Лизентрайль пошел за командиром. Он заполз в дом на четвереньках, чтобы не броситься в глаза при свете огня, пылавшего в камине. Шипящий-и-Рычащий не разделил его осторожности и вышел во двор в одной рубахе и без шлема, гавкая, что «не потер-р-рпит», чтобы его «с-с-смели будить по каким-то глупос-с-стям». Две стрелы опрокинули его наземь: одна попала в живот, другая, более милосердная, — в горло, где ранения обычно менее мучительны, поскольку почти всегда смертельны. Недолгое появление гавкающего командира отвлекло врагов на достаточное время, чтобы Медведь влез на дерево с пращой и луком. Он поразил четверых до того, как сообразил, почему их называли Черными разбойниками: лица их закрывало нечто вроде шлема, сделанного из вываренной с сажей кожи. Даже с высоты своего дерева Ранкстрайл понял, насколько глупой была эта идея: выглядел шлем устрашающе, но полностью перекрывал боковое зрение и к тому же не защищал от серьезных ран. Это открытие придало Медведю уверенности.

Лизентрайлю уже удалось вытащить старшин во двор, когда зажженные стрелы стали сыпаться на соломенные крыши. Наемники хотели укрыться в винограднике, за кустами, подальше от огня, который освещал их, превращая в легкую мишень.

Ранкстрайл заметил, что этот путь уже был перекрыт: в винограднике их ждала засада. Он спрыгнул с дерева и догнал Лизентрайля.

— Не туда, там вас уже ждут, — быстро проговорил он, — за мной, быстро! Нападем в саду — там их сейчас немного и они не ожидают нападения. За мной, я не ошибаюсь.

Живые воспоминания о трупах, о девятнадцати персиках, присыпанных землей, привели Ранкстрайла в слепую ярость. Он руководил атакой так, словно занимался этим всю жизнь. Атаковали точно в тот момент, когда Черные разбойники вышли из укрытия. Первая линия строя разбойников споткнулась в темноте о натянутые веревки, вторая линия споткнулась о первую.

Они поменялись ролями. Теперь солдаты легкой пехоты нападали, словно волки в ночи. За спинами разбойников остался человек, вооруженный огромным обоюдоострым топором, который он держал обеими руками. Он орал бандитам приказ об отступлении, но было поздно. Медведь понял, что это был их командир. Крупный и коренастый, он скрывал лицо под таким же, как у других, шлемом, который не дал бы ему увидеть тень Медведя, если бы тот атаковал сбоку.

Но Медведь не стал атаковать сбоку. Он напал на бандита спереди.

Он хотел видеть его глаза.

Это был он — Ранкстрайл знал это.

Это он отдал приказ сначала устроить резню, потом разыграть этот жуткий спектакль: сначала растоптал жизнь, потом посмеялся над смертью.

Медведь атаковал его спереди: он хотел, чтобы тот, другой, прочел в его глазах, на его лице, что жизнь его будет сейчас растоптана.

Он атаковал спереди: он хотел, чтобы тот, другой, понял, что над его смертью тоже посмеются.

Чистый свет зарождавшейся зари сливался с неровными отблесками затухавшего пожара. Взгляды противников ненадолго пересеклись, потом бандит поднял свой огромный топор и со всей силой обрушил его на парня. Ранкстрайл парировал своим мечом, но клинок моментально раскололся пополам от этого зверского удара. Бандит расхохотался. Ранкстрайл в ужасе посмотрел на обрубок, оставшийся у него в руках. Мысль о том, что он впустую потратил деньги, которых его отцу хватило бы как минимум на два месяца, угнетала юношу настолько, что его затошнило, но он смог взять себя в руки. Он бросился на землю, откатился в сторону и обрубком меча перерезал связки под коленом противника. Тот упал. Он начал падать живым, но упал уже мертвым: крепко сжав обрубок своего меча обеими руками, чтобы придать мощи удару, Ранкстрайл обезглавил врага раньше, чем тот коснулся земли. Хоть какое-то утешение — все-таки недаром потратил деньги. Медведь склонился над мертвым, высвободил из его рук внушительный топор и поспешил на помощь остальным.

Когда битва закончилась, Ранкстрайл подвел итоги. Они одержали победу над бандитами, в два с половиной раза превышавшими их числом, и потеряли лишь одного человека — командира. Кое-кто был ранен, но нетяжело, так что Тракрайл, их лекарь, смог быстро поставить раненых на ноги. Огонь сжег крыши домов, и одна из балок рухнула прямо на ослика; перед тем как превратить в грандиозное жаркое, его оплакивали с неподдельной жалостью. Траур по командиру был более сдержанным: тот был совершенным кретином, а большей опасности и худшей участи для солдата не придумаешь.

Ранкстрайл смотрел на трупы врагов. Тела их и кирасы были вымазаны грязью, чтобы сливаться с темнотой. У многих к предплечьям и к ремням были привязаны, словно непристойные трофеи, лоскуты одежды убитых ими женщин и детей.

— Давайте закопаем их, — сказал Лизентрайль. — Конечно, лучше бы их сжечь, но дров совсем мало, не жечь же деревья.

— Давайте разрежем их на куски и бросим собакам, — сказал Ранкстрайл, — и справедливость восторжествует.

Послышалось одобрительное ворчание солдат.

— Сделаем с ними то, что сделали они! — крикнул кто-то.

Мысль понравилась и понеслась по рядам, словно искра по соломе, но Лизентрайль потушил ее, как загоревшуюся солому тушат ведром воды.

— Солдаты! — крикнул он. — Справедливостью занимаются палачи, им за это неплохо платят и жрать дают каждый день, может, даже кашу без червей. А мы — солдаты, легкая пехота. Мы не палачи. Мы задержали их. Теперь мы их закопаем. И баста.

Он подошел к Ранкстрайлу.

— Эй, Медведь, — тихо позвал он, — у тебя есть мать или ты сам себя сделал в кузнице из кусков железа?

Ранкстрайл не знал, как понимать эту шутку.

— Моя мать умерла, — мрачно пробурчал он.

— Мне очень жаль, — ответил Лизентрайль, — правда. Сейчас твоя мать в царстве смерти, но все-таки она знает, что ты делаешь. Делай лишь то, что даст ей возможность гордиться тобой.

Ранкстрайл поразмыслил над его словами. Хорошее правило. Его мать гордилась бы, что он навсегда остановил бандитов. Его мать обрадовалась бы, что благодаря ему никто из солдат не сложил голову в бою и что ни одна ферма не будет больше разгромлена и превращена в скопление боли и мух над застывшей кровью. Но его мать не хотела бы, чтобы он стал таким же, как враги.

Прежде чем закопать мертвых, с них сняли многочисленное оружие и некоторые вещи, сняли шлемы. Лица бандитов оказались обыкновеннейшими, ничто не делало их похожими на демонов и других исчадий ада. У их командира, как и у кое-кого из остальной компании, не хватало пальцев и зубов.

— Эй, — воскликнул Тракрайл, — это же бывшие наемники!

Лизентрайль кивнул, ворча под нос:

— Когда нет денег, приходится голодать. Когда голод одолевает совсем, остается лишь красть. Когда ты совершил кражу, впереди ждет палач, а когда знаешь, что тебя ожидает у палача, остается только одно — побег. Когда ты сбежал и все тебя ненавидят, то и ты начинаешь ненавидеть все на свете — так ты становишься бандитом или демоном.

Наемники разрезали на куски черные шлемы — на заплаты для кирас или на шнуры. Несколько шлемов решили оставить целыми и водрузить на шесты, сделанные из обломков алебард, — в знак победы и предостережения. Шесты расставили вокруг фермы и фруктового сада.

Лизентрайль собрал несколько бандитских кирас и, связывая вместе лучшие куски, смастерил кирасу для Ранкстрайла: мех на его старой насквозь пропитался кровью, которая скоро начала бы вонять, что позволило бы почувствовать его при определенном ветре за несколько миль, не говоря уже о прелести близкого соседства с ним.

Но и в нормальной кирасе сходство с медведем не исчезло — тот же рост, те же спадавшие на глаза волосы, запущенная борода. Осталось и прозвище.

Закопав мертвых, Ранкстрайл назначил часовых.

Когда умирал командир взвода, командование обычно переходило к старшему по званию. Старшины были один дряхлее другого. Их единственными заслугами, принесшими им звание, были собачье послушание и полное отсутствие какой-либо инициативы, что останавливало их даже от кражи. Оба эти качества не очень соответствовали представлениям о способном командире.

Старшим по возрасту был Лизентрайль, он также был благоразумен, спокоен, и сослуживцы любили его. Но звания ему никакого не досталось по той простой причине, что звания давались тем, кто никогда не крал или никогда не попадался. А Лизентрайль, с его неполным количеством пальцев и выдернутыми зубами, не принадлежал ни к одной из этих двух категорий.

За неимением лучшего все продолжали делать то, что говорил Медведь.

Ранкстрайл прочесал весь фруктовый сад, пока не нашел спрятанные высоко под листьями последние мелкие персики, уцелевшие от разграбления.

Он забрался на дерево и съел их наверху, сидя на ветке, как белка. Он откусывал маленькие кусочки и медленно жевал, растягивая удовольствие.

Вечером поделили оставшийся хлеб.

Ранкстрайл не попал ни в одну смену часовых, поэтому лег спать. Посреди ночи его разбудил легкий дождик, и только сейчас до него дошло, что он в первый раз в жизни убил человека.

Усталость взяла свое, и Ранкстрайл снова заснул.

Он провалился в странный сон, наполненный волчьими клыками, мраком и какой-то непонятной болью.

 

Глава седьмая

Черные кожаные шлемы, насаженные на колья, оповещали о победе; пастухи, бороздившие поля со своими неказистыми стадами, распространяли новость во все концы.

В короткий срок молва разнеслась на многие мили вокруг, и по пыльным дорогам потянулись процессии бедолаг, из всех уголков страны стекавшихся к маленькому пруду в поисках защиты.

Они приходили с малыми детьми на руках, ни на минуту не упуская из виду своих овец и кур. В их сердцах прочно укоренился ужас перед негодяями, разграбившими их нищие дома и обрекшими их на еще большую нищету. На лицах же читался страх перед солдатами, которые пришли сражаться с этими негодяями. Отцы семейств с беспокойством поглядывали на своих кур, копошившихся под ногами у вооруженных и изголодавшихся солдат. Матери крепче прижимали к себе детей.

Ранкстрайл сказал вновь прибывшим выбрать главного и прислать для переговоров.

После долгих заговорщицких перешептываний явилась некая старуха с крючковатым ястребиным носом на измятом квадратном лице. Ранкстрайл договорился с ней о регулярном снабжении его отряда курятиной и кашей, чтобы избавить солдат от голода и искушения воровать. В обмен на это он отдал ей небольшую сумму местных денег, изъятую у бандитов, — несколько бронзовых монет с высеченным на них изображением странного чудища с двумя лицами. Но самое главное, Ранкстрайл пообещал защиту для всех: мужчин, женщин, детей, овец и кур.

Старуха ушла довольная, и впервые в жизни наемники почувствовали чье-то расположение или по крайней мере меньше злобы.

Лизентрайль с сомнением слушал этот разговор. В армии наемников все, что не было обязательным или хотя бы точно разрешенным, считалось запрещенным. Договор о снабжении продовольствием всего отряда был неслыханным нововведением, которое наверняка не пришлось бы по душе начальству.

— Ах, так? — безмятежно парировал Ранкстрайл. — Тогда пусть они пошлют кого-нибудь, чтобы сообщить мне об этом.

Ни одному командиру до сих пор не приходило в голову договариваться о снабжении всего отряда. Ни до кого не доходило, что, покупая еду по отдельности, наемники сами устраивали конкуренцию. Цены взлетали, деньги заканчивались, и начинались кражи. Вместе с кражами приходила ненависть местного населения — и в конце концов палач. Дабы избежать палача, многие дезертировали и уходили в бандиты. Число бандитов росло, Далигар нанимал новых солдат, чтобы справиться с разбоем, и круг замыкался.

Вслед за процессией бедняков появились и сослуживцы — остатки трех отрядов, высланных против бандитов ранее. Всего около сорока человек, разрозненных, без командиров: двое умерли от полученных ран, а одного унесла болотная лихорадка еще до начала сражения.

Уже в первые дни Ранкстрайл начал прочесывать равнину до самых холмов, организовав целый ряд засад, чтобы враг снова не собрался с силами. Медведю хватило одного взгляда на грязь, которой вымазывались Черные разбойники, чтобы сообразить, где они могли прятаться: единственным подходящим местом было то, что осталось от пересохших рек, — грязные канавы, окруженные тростником и олеандрами, уже совсем чахлыми и блеклыми, но, несмотря на это, служившими хорошим укрытием. Ранкстрайлу понадобилось лишь разделить русла рек на участки и очистить их один за другим, чтобы без потерь освободить от оставшихся бандитов всю равнину.

Прибывшие солдаты сначала надрывали животы от смеха, видя, что какой-то пацан раздает приказы взрослым мужчинам и претендует на то, чтобы командовать и ими, но скоро перестали хохотать и стали в строй. Юный командир находил невидимые другим следы, определял передвижения противника по полету птиц, был бесшумным, как змея, никогда не ошибался в организации атак и, казалось, знал заранее, откуда выскочит враг. У Ранкстрайла, в отличие от остальных, было еще одно, особое оружие — его обоняние. Он безошибочно определял по запаху, где и как давно прошел враг.

На холмах ситуация менялась. Ранкстрайл не знал этой местности, тогда как другие родились здесь и выросли. Он организовал небольшие, человек по десять, отряды, сообщавшиеся между собой с помощью гонцов, и отправился с ними прочесывать холмы. Он купил пастухов обещанием, что до их овец никогда больше не дотронутся ни бандиты, ни наемники, и те объяснили ему, где проходили тропы и располагались рощи. Ранкстрайл создал новую систему связи: кучки камней, казавшиеся постороннему взгляду случайными, укладывались разведчиками таким образом, что командир знал все о передвижении врага. Когда отцы убитых бандитами детей попросились участвовать в войне, Ранкстрайл принял их без тени сомнения. Напрасно Лизентрайль пытался отговорить его от этой идеи, пользуясь всевозможными доводами и напирая на то, что это было строго запрещено, — Ранкстрайл назначил вновь прибывших разведчиками и благодаря им научился передвигаться по холмам с той же уверенностью, как и в рисовых полях.

В центре местности возвышалась Высокая скала, поросшая дубами и каштанами и постепенно переходившая в ряд каменистых холмов, носивших имена Крепкий Камень, Соленый Камень и Сырный Камень; огромные гранитные утесы чередовались здесь с низкими долинами, заросшими миртом, земляникой, папоротником и кустами тамариска с маленькими розовыми цветами, похожими на пушистые облака. Тропы иногда вились, пологие и удобные, в прохладной тени лесов, но чаще карабкались, крутые и непроходимые, среди обрывистых и раскаленных на солнце глыб. Основной стратегией оставалось сочетание смелости и геометрии, только вот холмы существенно отличались от рисовых полей: там, где природой были предусмотрены высоты и низины, нужно было атаковать как сверху, так и снизу, не забывая о крутых оврагах и обрывах, которые могли перерезать путь к отступлению или скрывать вражескую засаду.

Самой рискованной была первая атака. Старшина Сиуил, который отличался абсолютным отсутствием даже намека на разум, чем сильно раздражал Ранкстрайла, продвигался к кустам, в которых Медведь сидел с дюжиной солдат, уверенный, что враг находится внизу, среди просек. Бандиты же укрывались наверху, у них за плечами, в каштановом лесу, и даже Ранкстрайл был не в состоянии их почуять, так как ветер дул с севера. На Сиуила напали, схватили, обезоружили и поставили на колени: еще мгновение, и голова его полетела бы с плеч. Это была самая большая банда с момента первого сражения. Медведь подкрался, прячась за кустами и намереваясь внезапной атакой под прикрытием своих стрелков освободить Сиуила. Он подал старшине условный сигнал: два раза коротко свистнул, подражая горлице. Сиуил поднял голову и нашел глазами Медведя, но и разбойники заметили его взгляд и засекли Ранкстрайла. К счастью, Лизентрайль, находившийся со своим отрядом с правильной относительно направления ветра стороны, услышал свист горлицы: он напал врасплох и освободил всех.

— Эй, Медведь, — весело бросил Лизентрайль, — смотри и учись. Это и есть разница между злодеем и идиотом. Злодей предаст тебя, только если на этом заработает. Идиот же — это постоянная опасность.

Кое-кто предложил отплатить Сиуилу единственным, но аккуратным ударом меча, но Ранкстрайл воспротивился, зная, что ужас может превратить человека в дурака.

Старшина Сиуил был вечно всем недоволен. Про себя Ранкстрайл окрестил его придурком, тогда как Лизентрайль называл старшину более мягко — страдальцем. Сиуил постоянно жаловался на одно и то же: он обвинял всех, кроме себя и еще двух старшин, что остальные недостаточно вытерпели и настрадались в жизни, считая себя настоящим знатоком и ветераном в этом плане. Он, не смущаясь, повторял это перед Тракрайлом, который пережил смерть собственной матери, обвиненной в колдовстве и сожженной на костре, после чего сам Тракрайл получил клеймо «ведьминого отродья», не позволявшее ему заниматься никаким другим ремеслом, кроме службы в армии; перед Лизентрайлем, который вряд ли радовался, когда его лишали пальцев и зубов. Что касается Ранкстрайла, так тот вообще не имел никакого понятия о страдании: своим скачком из новичка в командиры он избавил себя не только от муштры, но и от агонии медленного продвижения по службе от простого солдата до старшины, миновав звания «солдата избранного» и «солдата отмеченного», что, естественно, почиталось этим придурком Сиуилом как верх всех страданий.

Самую успешную и решающую атаку они провели на южном склоне Крепкого Камня. Недалеко от ферм, расположенных у каштанового леса, Ранкстрайл почуял ни с чем не сравнимый запах сажи и бестолковых кожаных шлемов.

Бандиты напали ночью. Наемники поджидали их. Битве не суждено было длиться долго. Отступая, разбойники взяли в плен какого-то старого крестьянина, которого ночь застала на дороге от Сырного Камня. Лизентрайль, как обычно державшийся в арьергарде, перехватил отступавших, освободил старика и утешил его бесценным даром — горстью инжира и глотком чистой воды. Старик бормотал что-то на неизвестном наемникам языке, но все поняли, что он благословлял их.

После того боя в южных землях наступил мир. Видя, как приканчивают раненых врагов, Тракрайл предложил лечить их и держать в плену: идея заключалась в том, что, когда разнесется молва о возможности выжить, оставшиеся бандиты сами сложат оружие и сдадутся. Правда, Тракрайл понятия не имел, где держать и чем кормить пленных. В ответ на это предложение Ранкстрайл просто расхохотался. Сиуил чуть не лопался от смеха еще целый месяц. Тракрайл в некотором смысле плохо переносил смерть — он совсем не подходил для службы в армии. Лишь клеймо на лице заставило его пойти в наемники. Однако ему не было равных в лечении ран, и никто не знал разные травы так хорошо, как он, — за что и пользовался уважением.

Наступила зима — короткая, ясная и сухая. Лишь однажды легкий снег запорошил вершины Высокой скалы и почти сразу же растаял.

Весной к ним прибыл гонец из Далигара с причитавшимися каждому деньгами и письмом для Ранкстрайла — небывалый случай, так как практически ни один из наемников не владел грамотой. Письмо было от отца, написанное кривым почерком Свихнувшегося Писаря. Начиналось оно так: «Дорогой сын, каждое мгновение я мечтаю о твоем возвращении и о твоем возвращении каждое мгновение молюсь…» Потом отец благодарил за успешно полученные деньги, заверял в том, что у них все в порядке и что кашель остался в прошлом, описывал, как хорошо растет его брат, сообщал, что его сестра начала работать прачкой, а сваха Внешнего кольца сказала, что, может быть, сын пекаря возьмет ее в жены, когда придет время, и еще давал нескончаемые советы беречься от холода, от жары, от мозолей и заклинал богов защитить его от вражеских ударов…

Затерянный в кустах ежевики, отвоевывавший желуди у кабанов и собственную кровь у вшей, которые завелись в его доспехах, юный солдат снова и снова перечитывал это письмо — явное доказательство того, что где-то существовала нормальная жизнь, а не это купание в грязи в постоянном страхе неожиданного нападения, которое может навсегда остановить твое дыхание. В темноте, когда невозможно было читать, Ранкстрайл просто проводил пальцами по бумаге, на которой было написано: «Дорогой сын, каждое мгновение я мечтаю о твоем возвращении и о твоем возвращении каждое мгновение молюсь…»

Наступила весна, потом лето, и деньги прибыли снова. Высокая скала была очищена от бандитов, и наемники перешли на холмы. Лето вновь сожгло траву, превратив ее в сено. По всей области, а также за ее границами разнесся слух, что непобедимый воин — могучий, как медведь, и мрачный, как волк, — вел за собой наемников от одной победы к другой. Он был суровым командиром, не знал жалости — никому из его врагов не удалось выйти живым из боя, но проявлял сострадание к невинным и восстанавливал нарушенную справедливость.

В очередной раз прибыли деньги, и Ранкстрайл воспользовался гонцом, чтобы передать половину заработка отцу.

К осени холмы были расчищены, и произошло то, что всегда происходит, когда войны заканчиваются: перестали приходить деньги. О продовольственном снабжении остались лишь блеклые воспоминания.

Крестьяне возвращались на свои уже безопасные фермы и с растущим подозрением и обидой замечали, что капусты в огородах стало меньше и что куры стали все реже нести яйца или, того хуже, исчезали совсем, словно привидения с первыми лучами зари.

В южных землях наступил мир. В наемниках никто больше не нуждался.

Отряд был переведен из деревни, где было чем поживиться и где иногда пропадали овцы, в город, где могли пропасть только бездомные кошки.

С приходом солдат кошки действительно исчезли.

Административный центр южных земель — крепость Высокая Гвардия — находился на склоне Крепкого Камня и представлял собой небольшой городишко с пыльными улочками и высокими каменными стенами, через которые перевешивались зеленые ветки, отяжеленные спелыми плодами инжира, или растрепанные макушки никому не нужных пальм. В тенистых садах прятались маленькие дома, побеленные известью, с дверями из темного дерева и с узкими, словно бойницы, окнами. Конусообразная форма крыш защищала летом от жары и не давала скапливаться воде во время бурных осенних ливней. Отряд вошел в город, не встретив никого, кроме угрюмого воина, указавшего им на старую овчарню, предназначенную для их размещения.

— Эй, Медведь, — заметил Лизентрайль, — не то чтоб мы изнеженные принцессы с чувствительными носиками, но здесь воняет хуже, чем в сточной канаве — а уж к ней-то нам не привыкать. Здесь же вообще невозможно дышать. Воздуха не хватает. Да и во весь рост не встать — что нам, на карачках ползать, как собакам?

— А ты сиди, — примирительно ответил Сиуил, — так и устанешь меньше.

Стараясь как можно реже бывать в овчарне, солдаты все свое время проводили на центральной площади, сидя в пыли на корточках возле стены. Посреди площади располагался старый колодец, а прямо перед ними — здание Управления, самое высокое в южных землях, двухэтажное, украшенное по периметру колоннами, поддерживавшими кривые арки. В верхнем этаже жил губернатор — выходец из Далигара, высоченный и на редкость худой, можно сказать, кожа да кости (и это непонятно почему — уж у него-то кур было вдоволь).

— У него желчь в крови, — предположил Тракрайл, признанный знаток врачевания. — У него, наверное, были глисты, и их не вылечили.

— У него желчь в душе, — предположил Лизентрайль, признанный знаток жизни. — Он родился кретином, и его мать слишком редко его лупила. Не то что моя — ей в этом равных не было.

Губернатор был странной, непонятной личностью: он постоянно хмурился, казалось, какое-то несчастье горбит его спину и кривит уголки рта под острым, словно куриный клюв, носом.

В нижнем этаже Управления размещался смехотворно крошечный отряд воинов в составе трех кавалеристов и четырех пехотинцев, там же были конюшня и зал судебных заседаний с прилагавшимися к нему палачом, виселицей, кандалами и скромной коллекцией щипцов и жаровен, достаточной, однако, для сельского гарнизона. Вокруг здания раскинулся роскошный розарий и ярко-зеленый, почти изумрудный газон, который резко выделялся на фоне остальной, поблекшей и запыленной, растительности. Газон поливали водой из колодца каждый день, без исключений, даже летом, когда солнце стояло в зените и воды оставалось так мало, что женщины не могли наполнить свои кувшины.

Осенние ливни наконец-то снова наполнили колодец, и в зарослях тростника и олеандра вновь зажурчала вода. Зелень окрестных лугов сравнялась с зеленью губернаторского газона, который перестал бросаться в глаза своим изумрудным оттенком, и, возможно, именно из-за этого худое лицо губернатора с его куриным клювом вытянулось и помрачнело еще больше.

Осень выдалась длинная и грязная. Наемники торчали на площади, с горечью вспоминая то время, когда они сражались с бандитами, и мечтая, чтобы их отправили против орков — все лучше, чем так непристойно бездействовать, чем убивать никому не нужное время, сидя в пыли, превращавшейся под осенним дождем в грязь.

Однажды, когда тусклое небо мерцало молочным светом, какой-то высокий старик, закутанный в темный плащ, приблизился к ним своей прыгающей походкой.

— Эй, Медведь, вот еще один, кто побывал в руках палача, — пробормотал Лизентрайль прерывающимся голосом, как всегда, когда речь заходила о пытках.

— Коль побывал, значит, заслужил, — с важным видом прокомментировал Сиуил. — Без причины никто к палачу не попадает.

Старик жался к стенам, оставаясь в тени. Внезапно нахальный луч солнца прорвался сквозь тучи и ярко осветил его. Старика мгновенно окружила толпа мальчишек. Их крики и стук камней, попадавших в стену, разорвали тишину этого сонного утра.

— Ишь как бесятся, — пробубнил себе под нос Лизентрайль так тихо, что только Ранкстрайл смог его услышать. — Наивные идиоты: стая диких собак вокруг раненой овцы.

Крики пацанов становились громче. Сиуил усмехнулся.

— Самое ужасное, что после палача ты меченый, — продолжал Лизентрайль, — все потом могут измываться над тобой… И в любой деревне, в любом месте всегда есть кто-нибудь, для кого поиздеваться на другим — чистый мед…

Ранкстрайл вспомнил о Свихнувшемся Писаре и кивнул. Один жест — и свора мальчишек разбежалась, как собаки перед волком. Ранкстрайл и пришелец встретились взглядами, потом старик скрылся в тени.

Через несколько дней, после долгого моросящего дождика, который смыл всех мальчишек с улиц, старик вернулся. В этот раз он осмелился заговорить с Ранкстрайлом: он представился как заимодавец Наикли.

— Заимодавец? То есть ростовщик? Так вот почему вас ненавидят! Жаль, что я остановил тех пацанов. Очень жаль. Но ничего, больше их никто не остановит, и рано или поздно они закончат свою работу.

Старик сглотнул, тяжело задышал, но взял себя в руки и спросил позволения предложить ему и его солдатам достойную работу, за которую он бы хорошо заплатил. Даже не подняв на старика глаз, Ранкстрайл ответил, что, пока он может этого избежать, он не собирается даже разговаривать с ростовщиками, и предупредил, что считает до девяти, чтобы дать тому время убраться восвояси.

— Но это достойная работа, — настаивал старик.

Ранкстрайл не ответил. Он лишь поднял голову и с презрением посмотрел на старика. Тот повернулся было спиной, но остановился в сомнении.

— Если вы передумаете, вон мой дом, — добавил он, указывая сквозь дождь на строение, стоявшее в стороне от других, с решетками на окнах и с садом, полностью заросшим колючим диким фикусом.

Ранкстрайл даже не повернулся в ту сторону. Старик ушел.

С наступлением зимы небо потемнело, каштаны закончились. Кошки уже давно исчезли, и начали пропадать куры.

Светлым солнечным утром, когда ветер подметал холмы, придавая четкость их контурам на фоне синего неба, на площадь явились воины местного гарнизона — три кавалериста и четыре пехотинца — в сопровождении какого-то крестьянина и палача в капюшоне. Палач был без топора, но со всей отведенной сельскому гарнизону коллекцией щипцов, подвешенных на крюках к кожаному поясу.

Ранкстрайл услышал подавленный стон, и ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это был Лизентрайль.

До сих пор они еще не подохли с голоду лишь потому, что Лизентрайль бродил по холмам, собирая все, что могло пойти в пищу, не исключая и ежей. Каштаны давно закончились. Крысы еще попадались, но их нелегко было поймать. Видно, среди кустов и камней заблудилась и пара кур. Ранкстрайл знал, что так все и было: ему попались на глаза перья и жареные крылышки. Знал он также, что, хотя куры были поделены на многих, если не на всех, к ответу будет призван лишь тот, кто их украл. Один из хозяев кур донес на наемников — тот, что сопровождал воинов.

— Ну что, — сказал командир гарнизона, кавалерист в стальной кирасе с золотым грифоном. Кираса блестела на солнце, и Ранкстрайл смотрел на нее с восхищением, завороженный и слегка оробевший. Кавалерист продолжил: — Я кавалер Арньоло, командир местных войск. Я здесь, дабы свершить правосудие. У этого бедного мужика похитили курицу. К счастью, он видел преступника.

Крестьянин вышел вперед. Сплюнул на землю и указал на Лизентрайля.

Кавалер Арньоло кивнул в его сторону, и Лизентрайль был мгновенно окружен четырьмя стражниками, также облаченными в стальные кирасы, но без каких-либо узоров.

— Эй, ты, мужик, — бросил Арньоло, — сколько стоила твоя курица?

— Брехать не буду, хороша была моя пулярка, до чого хороша… Красна, як солнце, кругла, як луна! Николи я неймав найкраще пулярки. Свило была да дюже нижна! Усе у городи близ хаты копалася да по яйце кожен день несла, а якщо добрый день, то и по два… — затянул крестьянин, принимая вид убитого горем отца, только что похоронившего своего первенца. — Як минимум шисть монет, твое превосходительство, шисть монет.

— Курица была отличная, — перевел палач, — молодая и хорошо откормленная. Несла по одному яйцу в день. Иногда даже по два. Стоила как минимум шесть монет.

Ранкстрайл узнал крестьянина и тут же возненавидел его. Это был тот самый старик, которого Лизентрайль вызволил из плена между Крепким и Сырным Камнем. Сомнений не было: по редкой бороденке и полуприкрытым глазам он узнал того самого человека, которому Лизентрайль не только спас жизнь, но и отдал воду из своей фляги и половину своего бесценного сушеного инжира.

Арньоло рассмеялся.

— Ладно, пусть будет шесть, — щедро согласился он. — Шесть зубов. Вперед, давай по-хорошему. Если раскроешь рот сам, нам не придется раскалять клещи. Ведь ты уже знаешь, как это делается, не так ли?

Лизентрайль побледнел, но голос его звучал спокойно и уверенно:

— Это неправда, — сказал он, — это все вранье. Я ничего не крал. Он говорит, что я украл курицу, а я говорю, что это неправда.

— Эй, — вмешался старшина Сиуил, — да она и не потянула бы на шесть монет, курка-то. Старая она была, кожа да кости!

Но тут же хлопнул по рту рукой и заткнулся. Лизентрайль глухо застонал.

Ранкстрайл подумал, что называть Сиуила придурком было слишком большой любезностью.

— Хорошо, пусть будет пять зубов, — благосклонно разрешил Арньоло.

Ранкстрайл посмотрел на Лизентрайля: впервые он видел страх в глазах товарища. Жалкий взгляд, полный стыда и уничижения, какой-то собачий взгляд, нечеловеческий. Губы растянулись в подобострастной улыбке в нелепой надежде смягчить палачей. Лизентрайль-солдат, воин, всегда готовый прикрыть с тыла в любой атаке, кравший, чтобы накормить товарищей, встречавший лицом к лицу любые опасности, исчез — его превратили в собаку.

Ранкстрайл подумал, что одно дело — быть покалеченным ударом топора, который обрушился на тебя в бою, когда твой командир прорывал осаду, а товарищи прикрывали тебя со всех сторон, и другое — быть изувеченным палачом, который уродовал тебя просто так на глазах у хохочущих людей.

Важно не то, что происходит, а то, какой смысл мы придаем происходящему. Важнее самой боли — сочувствовали ли тебе или смеялись над тобой. Намного хуже самой смерти или увечья то, что кто-то устроил из этого праздник и радовался.

Старшина Сиуил рассмеялся. Ранкстрайл ненавидел само его имя, похожее на нечто среднее между шипением змеи и писком крысы.

Лизентрайль бросился на колени или, может быть, просто упал, и два стражника потащили его прочь.

Арньоло тоже рассмеялся было, но сразу же перестал, увидев, что Ранкстрайл вышел вперед и преградил дорогу стражникам. Сиуил мгновенно умолк. То ли для того, чтобы лучше видеть происходящее, то ли инстинктивно следуя за человеком, который командовал ими, сидевшие на земле солдаты один за другим поднимались на ноги.

Их было немногим больше пятидесяти.

На стороне же Арньоло было семь человек, включая палача.

— Эй, ты, оборванец, за кого ты себя принимаешь? — спросил Арньоло ледяным тоном, с угрозой в голосе.

В его презрении Ранкстрайл различил едва заметное, замаскированное, неощутимое чувство, которое невозможно было спутать ни с чем другим, — страх.

— Ранкстрайл, ваше превосходительство, — улыбаясь, спокойно представился он. — Капитан отряда и этого солдата. К вашим услугам, ваше превосходительство, — миролюбиво добавил юноша, любезно согнувшись в поклоне.

Несмотря на полнейшее отсутствие иронии в его голосе, всем присутствующим было ясно как день, что служить Арньоло не входит и никогда не входило в планы самозваного капитана. И тогда же всем стало ясно, что он действительно был капитаном — до этого мгновения никто никак не называл Ранкстрайла. До этого мгновения солдаты просто смирялись с тем, что, если приходилось сражаться, этот парень играл роль того, кто отдавал приказы. В каком-то смысле до этого мгновения в воздухе еще витало ощущение, что он просто давал советы, а остальные следовали этим советам, потому что считали их разумными.

В это мгновение такое ощущение исчезло.

Ранкстрайл был капитаном отряда легкой пехоты, наемников.

— A-а, наемниками теперь сопляки командуют? — протянул Арньоло.

— Видите ли, ваше превосходительство, — ответил Ранкстрайл, — мы, наемники, народ простой. Если кто-то ведет нас к победе, не теряя при этом людей, то он нами и командует. Дело в том, ваше превосходительство, — Ранкстрайл высвободил Лизентрайля из рук окруженных солдатами и не смевших даже пискнуть стражников, поставил его на ноги и крепко взял за плечо, — видите ли, дело в том, что это — один из моих солдат, а мне нужны как можно более целые солдаты. Без пальцев им не натянуть тетиву, а без зубов они плюются, когда разговаривают, и тратят три дня на то, чтобы разжевать один сухой каштан, ваше превосходительство. А разве можно идти на войну с солдатом, который брызжет слюной, как фонтан, каждый раз, когда он должен доложить, где находится враг, отчего его донесение становится невозможно понять?

Среди солдат осмелилось прокатиться эхо смешка. Арньоло побледнел.

— Не думаю, что для того, чтобы торчать под стеной, как мухи на помете, особенно нужны пальцы или зубы, — с ненавистью возразил он.

Ранкстрайл отпустил Лизентрайля, который снова был в состоянии самостоятельно держаться на ногах, и всем корпусом повернулся к Арньоло.

— Видите ли, ваше превосходительство, иногда, когда нам надоедает торчать под стенами, мы занимаемся и другими делами. Может, завтра пойдем на орков. Вчера вот ходили на Черных разбойников. Как, вы позабыли разбойников? — обратился он к крестьянину, который исподлобья смотрел на капитана, стараясь спрятаться за спинами кавалеристов. — Они же чуть было не порезали вас на кусочки не крупнее куриного яйца! — Ранкстрайл снова повернулся к Арньоло. — Это мои солдаты, и я — и только я отвечаю за них. С курицей, по-моему, вышла ошибка, но в любом случае мы за нее заплатим. Сколько она стоила? Шесть монет? Хорошо, мы заплатим сегодня же вечером. Лучше получить шесть монет, чем ничего. Что вам от того, что у кого-то будет на пять зубов меньше, вы не задумывались? — вновь обратился капитан к старику. — Даже нет, мы вернем вам семь монет: одну мы должны за неудобство, которому вы подверглись, съев инжир и выпив воду капрала Лизентрайля, которыми он поделился с вами после того, как спас вам жизнь, помните?

— Капрал? — не веря своим ушам, прошипел Сиуил.

— Капрал? — повторил за ним Арньоло. — Вор без пальцев и без зубов?

— Что поделаешь, ваше превосходительство, — невозмутимо продолжал Ранкстрайл, — мы же легкая пехота, наемники. Мы люди простые, нам много не надо. Стоит кому-то пару раз спасти нашу шкуру, он сразу продвигается по службе. Что поделаешь!

— Хорошо, — быстро проговорил Арньоло, уже не скрывая желания поскорее убраться с площади со всем своим малочисленным гарнизоном изящных воинов в блестящих кирасах, убраться подальше от этих пятидесяти вооруженных до зубов одержимых людей с грязными волосами, спадавшими на изуродованные лица, под предводительством похожего на медведя молодого безумца, который, не прекращая улыбаться, подходил все ближе и ближе. — Хорошо, — повторил он, — это твои солдаты. С этого момента ты отвечаешь за порядок среди этого сброда. От всего сердца желаю тебе удачи. Но знай, капитан, — добавил он, произнося слова медленно, чеканя каждый слог, — при первой жалобе, которая дойдет до моих ушей, за первую же пропавшую курицу ты лично ответишь головой.

Ранкстрайл тем временем подошел совсем близко. Положил руку на эфес меча. От его меча и остался-то лишь эфес да обломок, которым он рубил ветки и колол дрова, но со стороны этого не было видно. Ранкстрайл стоял на земле, тогда как Арньоло сидел верхом на лошади. Их взгляды скрестились, потом Ранкстрайл напыщенно поклонился, еще ниже, чем в прошлый раз, и выпрямился с еще более любезной улыбкой.

— Как прикажете, ваше превосходительство. Настоящий командир несет ответственность за жизнь и за смерть своих солдат, которых он посылает на поле боя, значит, он должен нести ответственность и за их поведение. За первую же пропавшую курицу я отвечу головой.

— Мы с тобой еще встретимся, — шепотом пригрозил Арньоло.

— Так точно, ваше превосходительство, — подтвердил Ранкстрайл, — такова жизнь. Если ни я, ни вы не подохнем, то мы еще встретимся.

Небольшой отряд чопорно удалился. Крестьянин смылся еще раньше и теперь сидел у стены зала суда — на почтительном расстоянии от наемников и поближе к палачу. Воины скрылись за воротами своего розового сада.

— Вот это кираса! — присвистнул Ранкстрайл, не отрывая глаз от спины Арньоло.

— Эй, капитан, — тихо проговорил Лизентрайль, первым обратившись к нему по званию, — а теперь что? Где ты возьмешь семь монет? Этот командир теперь ненавидит тебя. Может, не стоило тебе вмешиваться? Рано или поздно боль от вырывания зубов проходит.

— Никто не тронет моих людей, — сухо ответил Ранкстрайл. — Никогда.

Пока он произносил эти слова, они перестали быть фарсом и превратились в действительность. Это были его солдаты — он был их Капитаном. Он взял на себя ответственность за их жизнь и смерть. Он готов был ответить за них головой.

— Капитан, это прямое неподчинение, — не успокаивался Лизентрайль, — с тебя за это шкуру сдерут.

— Нет, он никому не расскажет, что уступил наемнику, — не захочет позориться. Он будет молчать, как могила немого. Если вообще через пару дней не уверит самого себя, что это была его идея — оставить тебя без наказания, ведь так ты будешь лучше сражаться за графство.

Наступило долгое молчание, прерываемое лишь воем ветра. Над холмами быстро неслись огромные облака. Синее небо отражалось в лужах на площади, пока туда не приземлилась стая ворон.

— Если будете выполнять мои приказы, у нас не возникнет никаких проблем, — продолжил капитан. — Я еще не знаю, какие это будут приказы, но обещаю вам, что голодать нам не придется. Если никто не будет делать глупостей, то моя голова не окажется среди роз в саду губернатора.

— Капитан, ты с ума сошел, ты не должен рисковать из-за нас головой.

— Солдаты, — прогремел Медведь, — я знаю, что говорю. Моя голова останется там, где она сейчас. Пусть кто-нибудь присматривает за кретинами, — добавил он, глядя на Сиуила, — и тогда все будет хорошо. Капрал Лизентрайль, жди здесь, и чтоб никто с места не сдвинулся, пока я не вернусь.

Капитан Ранкстрайл пустился в путь — он знал, что дом ростовщика стоял в конце улицы, последний по откосу. Он спрашивал себя, правильно ли он поступает, и остановился на неопределенном ответе: все-таки стоит продать душу — не ради семи монет, но ради пяти зубов. А если вообще ничего не получится, то он просто поплатится головой, и на этом все закончится.

— Эй, капитан, — бросил ему вслед Лизентрайль, — лишь с теми, кто вообще ничего не делает, с ними ничего и не случается, они и целы, и здоровы. Небось тот, кто создал Вселенную, пары зубов или пальцев после такого дела тоже недосчитался.

Капитан так и не понял, было ли это запоздалым извинением или неожиданным проявлением гордости.

Он не повернулся и не ответил, но был рад этим словам.

 

Глава восьмая

Старик отворил дверь и дал ему войти. Комната, как и весь дом, была круглой, с большим очагом посередине. Узкие окна почти не пропускали свет. В стенах были ниши, полностью заставленные книгами, и множество книг лежало тут и там по всему дому: раскрытые, закрытые, всевозможных размеров; ими был усеян даже пол и большой дубовый стол, занимавший почти половину комнаты. На столе также виднелись гусиные перья, пергамент, какие-то незнакомые Ранкстрайлу предметы и толстые свечи в глиняных плошках, словно по ночам, вместо того чтобы спать, старик занимался чем-то, для чего нужен свет.

Во Внешнем кольце свечи считались такой же редкостью и драгоценностью, как и куры. У каждой семьи, если повезет, была одна свеча, использовавшаяся в крайних случаях: если ночью ребенку становилось плохо или женщине приходилось рожать. Если кто-то умирал, свечу не зажигали — умереть можно и в темноте, так даже лучше. И вообще, ночь на то и создана, чтобы спать, незачем освещать ее попусту.

Может, старик совсем не спал по ночам. Ранкстрайла тревожила эта мысль и в то же время притягивала. Он тоже с давних пор не смыкал глаз по ночам и был всегда начеку. Теперь он обнаружил, что не одинок в этом отношении.

Огромный, толстый рыжий кот дрыхнул на единственной табуретке и даже не пошевелился при появлении Ранкстрайла. Очаг служил для обогрева и для приготовления пищи: по комнате разливалось приятное тепло, как солнечным весенним днем, а над небольшим огнем, покачиваясь, висел на цепи вместительный медный котел. Ни с чем не сравнимый запах вареных бобов наполнял маленькую комнату, он мгновенно захлестнул и Ранкстрайла, рождая в его желудке судорожное желание, а в его душе — бесконечную тоску по горячей пище, по возможности есть сидя, под крышей и перед огнем.

Ростовщик встретил его дружелюбно и не задал ни одного вопроса относительно перемены решения. Как только Ранкстрайл вошел, старик попытался угостить его кружкой сидра, поясняя, что это напиток, приготовленный из яблочного сока, и уверяя, что слово «угостить» не подразумевает никакого платежа или долга.

Ростовщику пришлось долго объяснять, что угощение сидром было обыкновенным, почти банальным проявлением вежливости. Еще сложнее дело обстояло с приглашением на обед. После вопроса, согласится ли Ранкстрайл разделить с хозяином бобы, последовала длиннейшая дискуссия, в ходе которой старик разъяснил дикому юноше смысл слов «угощение» и «делиться», не имевших целью оскорбить его и вовсе не означавших, что тот, кого угощали или с кем делились, — жалкий оборванец, бродяга, попрошайка или нищий бедолага. В конце концов Ранкстрайл с тяжелым сердцем, но все же твердо отказался от бобов, и они сошлись на половине кружки сидра.

Без плаща старик казался намного ниже. Нос картошкой, ввалившиеся щеки, копна седых волос, над которой резвились солнечные лучи, словно кривым ножом разрезавшие комнату.

— Мне нужна ваша помощь в одном деле, достойном уважения. Весьма достойном, — повторил он.

Ранкстрайл молча кивнул.

— Мне нужна лишь ваша сила, а не душа. Я заплачу не меньше, чем графство.

Ранкстрайл снова кивнул.

— Вот он, наш враг, — сказал старик, указывая на узкое окно, выходившее на холмы Соленого Камня.

Ранкстрайл посмотрел в направлении длинного указательного пальца старика: стадо овец спокойно паслось на гребне холма.

— Овцы? — с недоумением переспросил он.

— Да, овцы, — подтвердил старик. До сих пор он не производил впечатления сумасшедшего. Может, немного чудаковатого, но не совсем же свихнувшегося. — Знаете ли вы, какова разница между овцой и коровой?

— Да, — уверенно ответил Ранкстрайл, — коровы больше.

— Тоже верно. Но есть и другое различие, более важное, — настаивал старик.

Ранкстрайлу пришлось сосредоточиться.

— Овцы говорят «бе-е-е», а коровы — «му-у-у», — поразмыслив, отважился предположить он, подтверждая свою полнейшую некомпетентность в данном вопросе.

Старик помотал головой.

— Коровьи зубы режут, овечьи — вырывают, — объяснил он. — Вы понимаете, что это значит?

— Что лучше, чтоб тебя не кусали ни те ни другие?

— Если только вы не стебель травы.

— Что-то я не припомню, чтоб я был когда-то травинкой, — сухо возразил Ранкстрайл.

Старик вздохнул и объяснил ему, что еще несколько лет назад коровы паслись на лугах, покрывавших клевером и другими цветами склоны холмов, тогда как на их вершинах росли густые дубовые и сосновые леса. Коровьи зубы срезали траву, и она вырастала снова — еще сильнее, зеленее и гуще, чем раньше, появлялось еще больше цветов, клевера и целебных растений. Густая сочная трава покрывала землю и кормила коров, а ее корни удерживали дождевую воду, и почва была напитана влагой, а не рассечена, как сейчас, засохшими трещинами.

Потом, во время Бесконечных дождей, всё, включая коров, потонуло в грязи и нищете, и когда пять лет назад времена года восстановили свой привычный ход, от скота остались лишь кости, обглоданные собаками или, еще вероятнее, их же хозяевами. Так что коров больше не было, как и денег на их покупку, поэтому, чтобы не влезать в долги к ненавистным ростовщикам-кровопийцам, крестьяне купили не коров, а овец. Но овцы годятся для местности, поросшей кустарником, а не для пастбищ — здесь они настоящее бедствие. Конечно, они заметно уступают коровам в размерах, поэтому и стоят дешевле, но овцы вырывают траву с корнем, и через несколько сезонов земля высыхает и умирает: сперва приобретает цвет охры, потом покрывается трещинами, сначала редкими и незаметными, но вскоре расползающимися на весь мир. Песчаная пыль начинает застилать горизонт, а вместе с ним и мечты людей принести домой кусок хлеба. И тогда, чтобы выжить, люди начинают рубить лес, на месте которого появляются степи и вересковые пустоши, затапливаемые осенними дождями и иссушаемые летним зноем. Пастухи становятся дровосеками. Сначала они валят развесистые дубы, а затем и высокие сосны: колют их на дрова, грузят на телеги и увозят на продажу на север.

— Знаете, чем это грозит?

— Больше не будет пробок для фляжек и кедровых орешков? — неуверенно спросил юный капитан. — Не то чтобы кедровыми орешками можно наесться, но с розмарином из них выходит неплохая начинка для летучих мышей, да и без летучих мышей тоже вкусно…

— Несомненно, — перебил его старик, — но настоящей проблемой была и остается вода. Там, где нет деревьев, вода уходит в землю и исчезает. С каждым годом лето становится более долгим и сухим. Все желтеет. Грязь превращается в пыль. Мы должны вернуть коров и дать народу работу, иначе земля станет бесплодной и от отчаяния люди окажутся на дне оставшихся грязных луж с топором в руках и с черной маской на лице. Я не кровопийца, я — заимодавец. Я не желаю пить ничью кровь — я хочу лишь дать в заем деньги, чтобы народ воскрес и мир снова зазеленел.

Старик стоял перед Ранкстрайлом, освещенный косыми лучами заходящего солнца, с гордо поднятой головой, и с последними словами на его худом лице появилось выражение силы и твердости.

Капитан помотал головой.

— А вы не можете просто дать им деньги, и всё? Ну, то есть народу. Или если у вас их не так много, чтобы дарить, то просто дать взаймы, чтобы они вернули столько же, а не втрое больше, как требуют кровопийцы-ростовщики. Это было бы правильнее — люди же бедные. Я ненавижу ростовщиков. Все наемники ненавидят ростовщиков, так же, как и палачей. Без этих кровопийц нам бы и в голову не пришло идти в наемники, а без палачей нас бы здесь уже не было!

— Я тоже ненавижу ростовщиков. Они дают деньги тому, кто больше всего в них нуждается, и потом вгоняют его в нищету непомерными процентами. И я ненавижу наемников — они продают свой меч любому, кто больше заплатит. Я — заимодавец, а не ростовщик или кровопийца. И вы — солдат, а не наемник, ведь хоть вы и пошли воевать из-за денег, то совсем не ради них вы решили подняться на холмы и прочесать их пядь за пядью, рискуя быть убитым в любой момент. Я — заимодавец: я не дарю деньги, я даю их в долг, ведь только так богатство преумножается. Не только мое богатство — но и общее. Дайте мне в долг силу вашего меча — и я сделаю из этой земли цветущий сад. Деньги нельзя дарить: они быстро заканчиваются, и остается вынужденная признательность, рождающая унижение. Униженные люди не могут бороться и побеждать. Заем без процентов, когда возвращаются те же деньги, что были получены, — это зависимость от великодушия ростовщика, которое рано или поздно, но всегда заканчивается, и вновь остается лишь унижение. Я не смог убедить вас принять от меня половину моих бобов. Будь вы крестьянином, я ни за что на свете не смог бы убедить вас принять от меня деньги, необходимые для покупки коровы. Заем, при котором нужно вернуть чуть больше денег, чем получил, преумножает богатство как заимодателя, так и заемщика — и, многократно повторяясь, этот процесс рождает богатство страны.

— Но только если действительно лишь чуть больше — иначе это кровопийство.

— Конечно, лишь чуть больше — иначе это приводит не к богатству, а к нищете, не к благосостоянию, а к разрухе. Я дам взаймы денег на покупку коров, а вы отправитесь за ними. В этих краях лишь вооруженные люди могут передвигаться с золотом или с имеющей хоть какую-то ценность живностью.

— А потом? Если кто-то не заплатит вам за одолженное золото? Вы отправите его к палачу?

— Даю вам мое слово. Клянусь, этого не будет.

— Уж не думаете ли вы, что мы пойдем трясти тех, кто не заплатит?

— Я уже дал вам мое слово, и будьте уверены, я умею его держать — такого никогда не случится. Ваша честь в безопасности, как и душа.

— И как же, черт побери, вы добьетесь от людей платы? — выйдя из себя, воскликнул юный капитан.

— Они заплатят мне, потому что это в их интересах, понимаете?

— Нет, — честно ответил капитан.

— Ну, неважно. Согласны ли вы одолжить мне вашу силу? Клянусь, вы не пожалеете. Сколько вам лет, господин?

Ранкстрайл чуть было не подскочил на месте. Его смутил не столько сам вопрос, которого он охотно избежал бы, сколько обращение «господин». Оно было настолько неправдоподобным по отношению к нему, что показалось чуть ли не насмешкой.

— Двадцать два, — соврал он, — и, с вашего позволения, я предпочитаю, чтобы меня называли капитаном.

— Конечно же, капитан, но вы можете смело назвать мне ваш возраст — клянусь, я сохраню тайну с той же заботой, с какой храню золото.

— Восемнадцать, — ответил Ранкстрайл. Старик все еще не сводил с него своего проницательного взгляда. — Шестнадцать, — произнес он в конце концов. И добавил: — Примерно.

— Отлично, — проговорил старик, — вам столько же, сколько было нашему сиру Ардуину, когда он вернул людям мир и честь. Да, вы быстро мужаете, рано взрослеете и становитесь настоящими воинами.

— Кто «мы»?

Заимодавец неопределенно махнул рукой:

— Я думаю, капитан, между вами и сиром Ардуином больше сходства, чем вы можете себе представить. Вы, говорят, умеете читать?

Ранкстрайл кивнул, стараясь скрыть свою гордость под покровом небрежности.

— Вы можете читать карту?

— Я даже не знаю, что это — карта. Но я умею читать, — упрямо повторил капитан.

— Вот, посмотрите на эти рисунки и надписи. Представьте, что вы птица и летите над страной. Это — Высокая скала, этот кружок — холм Крепкий Камень, а это — Сырный Камень…

Капитан понял все с первого взгляда. Действительно, это было похоже на то, как если бы он был птицей, которая летит высоко и может даже заглянуть за горизонт.

— …Черные горы, Далигар… — продолжил он, узнавая знакомые места.

— Теперь перейдем к тому, что от вас требуется. Я вверяю вам мое золото. Вы перейдете через холмы и окажетесь по ту сторону Высокой скалы, на плоскогорье Кастаньяра.

— Да, это совсем нетрудно: мы выдвигаемся по этой дороге и, когда доходим до вершины, поворачиваем сюда…

— Правильно, поворачиваете на восток — туда, где рождается солнце. Плоскогорье не было затоплено Бесконечными дождями, и коровы там все еще есть. Их даже слишком много, и я знаю, что жители пытаются продать их. Там плодородная земля, но в ней нет металла и соли, поэтому людям нужны деньги, чтобы вести торговлю. Вы купите коров, голов десять для первого раза, и приведете их сюда. Для путешествия с золотом нужны вооруженные люди, для путешествия с коровами — тоже, но я не думаю, что на вас нападут. Вас слишком боятся. Я заплачу вам столько, сколько платит графство, и гарантирую приличное питание на всех. Первая оплата — по прибытии первой партии коров. Когда вы думаете отправиться?

— Как только вы раздобудете какую-нибудь еду для тех, кто идет в поход, и для тех, кто остается. Если хотите, сейчас же, — ответил Ранкстрайл.

Он попросил также семь монет авансом, попрощался со стариком и нашел крестьянина, все еще сидевшего неподалеку от палача. Ранкстрайл молча сунул монеты ему в руку и пошел в другую сторону.

— Я ж такий бидняк, — оправдываясь, заныл тот, — пулярка — це пулярка…

— Мужчина есть мужчина, — не оглядываясь, бросил Ранкстрайл.

Оставив капрала Лизентрайля с половиной солдат охранять неизвестно что в Высокой Гвардии и отдав ему приказ сидеть себе в вонючей овчарне, чтобы меньше бросалось в глаза их присутствие и, следовательно, отсутствие остальных, Ранкстрайл пустился в путь.

Он болезненно ощущал, что ему не хватает Лизентрайля, но не мог оставить гарнизон на старшин — ни за что на свете он не поставил бы на их преданность и проницательность. Тяжесть золота, которое вверил ему старик, беспокоила его. Ранкстрайл понятия не имел, как нужно покупать коров и как убедить корову следовать за тобой.

Несмотря на это, на сердце у капитана было весело и легко, он сам не знал почему — его переполняло не только возбуждение от предстоявшего путешествия в неизвестную местность, но и надежда на деньги, которые можно будет послать отцу, и радость оттого, что наконец-то закончились их вынужденное бездействие и апатия.

Как только они преодолели Высокую скалу, перед ними раскинулось плоскогорье Кастаньяра, великолепное, заполненное роскошными кронами каштанов. В долинах каштановые леса были глубокого темно-зеленого цвета и походили на чешую огромного дракона. Все плоскогорье было пересечено множеством ручьев и горных потоков, которые обрушивались с уступов высокими водопадами, и в образованных ими небольших озерах отражалось небо. Шум воды постоянно сопровождал солдат в бескрайних каштановых лесах или зарослях папоротника. Селения были больше похожи на гнезда орлов, примостившиеся на крутых утесах, защищенные высокими грозными стенами, в трещинах которых рос колючий дикий фикус. В лесах было полно пчел — каштановый мед оказался темным и сладким, земляничный — почти горьким на вкус. Ранкстрайл научил своих солдат передвигаться медленно, вымазавшись грязью или землей, чтобы безнаказанно похищать у маленьких крылатых существ эту пищу богов.

Самая высокая часть плоскогорья почти что упиралась в небеса, гордо возвышаясь над всей остальной территорией, покрытая ковром зеленой травы, такой густой, какой Ранкстрайл в жизни еще не видел; здесь и паслось большое стадо полуодичавших коров. Тут и там в траве журчали бесчисленные ручьи и виднелись небольшие пруды с прозрачной водой, которые местные жители называли «лужами». В этих «лужах» резвились маленькие черные рыбки и немногочисленные лягушки. Ранкстрайл подумал, что если ему суждено дожить до седин, а не быть убитым на военной службе, то старость он хотел бы провести в этом месте.

Наемники познакомились со странным народом вольных пастухов, гордых, грубоватых и негостеприимных; все они, в том числе женщины, были вооружены до зубов, как солдаты, если не больше. Жители Скануруццу и Лафрисачча, двух самых больших селений на плоскогорье, согласились продать им одно из стад вместе с телятами.

Торговались долго и трудно — хозяева на малопонятном, гортанном, угрюмо звучащем языке безостановочно нахваливали красоту животных:

— Дуже прыгожи корови наши да быки, грасны, як сон…

К счастью, в отряде был Тракрайл, обладавший завидной интуицией по части незнакомых языков.

Коровы были мелкими, худыми и полудикими, коричневыми с рыжими пятнами, с длинной и густой челкой, спадавшей на глаза, что придавало им еще более недружелюбный вид. Они легко взбирались на самые крутые утесы. Эти коровы не имели ничего общего с величественными белыми созданиями, которые отражались в водах каналов Варила, зато были сильными и выносливыми.

После двух дней изнурительного торга уголки губ старейшины Скануруццу, который был также представителем областной власти, немного дрогнули, что, должно быть, было местной версией лучезарной улыбки. Он преподнес в дар капитану необычный нож — узкий стилет с рукояткой из оливкового дерева: каждый настоящий мужчина Кастаньяры был обязан иметь при себе такой нож.

Перегон коров оказался не таким трудным, как думал Ранкстрайл. Сначала он приказал привязать их одну к другой длинными веревками, но потом понял, что, если дать им спокойно пастись, коровы не потеряются, никуда не убегут и будут послушно идти за солдатами. При переходе через селения Высокой скалы возбуждение Ранкстрайла перешло в эйфорию. Люди выходили из домов, чтобы поприветствовать возвращение коров в их земли. У многих на глазах блестели слезы, когда они поглаживали животных, словно вновь обретенных после долгой разлуки родных. Кое-кто последовал за Ранкстрайлом до города и, не теряя времени, договорился с Заимодавцем о покупке. Старик продавал по одной корове, когда за деньги, когда в обмен на работу. Лишь после полной оплаты первой коровы можно было купить вторую.

За коровами следовали и телята, многие из которых были будущими быками, гарантировавшими рост стада и благосостояния народа.

После нескольких дней отдыха наемники снова отправились в путь. Начиная с третьего путешествия Ранкстрайл стал брать с собой и Лизентрайля. Солдаты регулярно питались и получали обещанную стариком плату, и каждый из них, за исключением одного, бросился бы за своего капитана в огонь и в воду. В таком окружении даже Сиуил, с его двуличием и глупостью, был не опасен.

Помимо обещанных денег, старик дал Ранкстрайлу книгу — чтобы скоротать долгие и теперь уже мирные вечера у костра, объяснил он. В книге описывалась история графства. С Ранкстрайлом происходило множество странных вещей, но держать в руках книгу казалось самым большим абсурдом, хотя он и не мог не признать, что старик был прав. Ему нравилось читать у огня — намного больше, чем скучать в ожидании, когда пройдет время, бесконечное, просачивавшееся, как вода из-под камня. Сначала у капитана уходил целый вечер на несколько строк, потом затруднения исчезли, и страницы побежали перед его глазами, словно быстрые и легкие зайцы по белому снегу. Его будоражила мысль, что в руках у него что-то написанное. Человек, а может, несколько людей, которые начертали эти строки, давно уже превратились в прах, но слова остались и преодолели преграду времени и смерти, чтобы он, Ранкстрайл, сейчас мог узнать то, о чем они тогда рассказывали. Солдаты попытались было высмеять его, но вскоре ими завладело любопытство, и они стали забрасывать своего капитана вопросами. Терпеливо выписывая буквы пальцем на пыльной земле, словно чернилами на пергаменте, Ранкстрайл начал учить наемников алфавиту. Иногда он читал вслух, и создавалось впечатление, будто все они читали вместе.

Во второй книге, посвященной астрономии, было много рисунков, и Ранкстрайл наконец-то понял, что странные приборы старика, сделанные из меди или латуни, служили для наблюдения за небесными телами. Третья книга рассказывала о стратегиях сира Ардуина, и, чтобы понять некоторые надписи, Ранкстрайлу пришлось выучить эльфийский язык — конечно, не в совершенстве, но в достаточной степени, чтобы писать и читать свое имя и на этом языке. Чтение этой книги взволновало его. Свихнувшийся Писарь уже рассказывал ему об этих сражениях, но это не шло ни в какое сравнение с возможностью видеть их в схемах.

Во время седьмой или восьмой поездки Ранкстрайл заметил, что им стали встречаться и другие путешественники, в основном торговцы шкурами и солью. Иногда попадались продавцы тканей со своими разноцветными повозками, иногда сказители или бродячие артисты. Вдоль дорог выросли небольшие трактиры и кузницы, появились продавцы сушеных каштанов и сосисок из кабана.

Когда опускалась ночь, Ранкстрайл поднимал голову и смотрел на небо, усеянное звездами, названия которых он теперь знал: словно необычная карта, написанная зашифрованными буквами, они указывали ему дорогу.

Старик не обманул — коровы оказались настоящим благословением. Спустя всего три месяца с момента их возвращения верхушки холмов снова зазеленели. Легкие дожди приходили достаточно регулярно, и весной олеандры вновь начали покрываться крупными белыми и розовыми цветами, а канавы с жидкой грязью превратились в ручейки и мелкие речки.

Осенью, когда олеандры уже отцвели и начались ливни с грозами, ручейки превратились в настоящие потоки свежей, чистой воды.

Проценты за взятые взаймы деньги на покупку коров отрабатывались часами определенной работы: старик воспользовался ими, чтобы прорыть от ручьев глубокие каналы и облепить их русла глиной; вдоль каналов ему вздумалось посадить на равном расстоянии друг от друга апельсиновые деревья. Сначала каналы пустовали, но с каждым новым дождем они все больше наполнялись и искрились на солнце. Глина не пропускала воду, устремлявшуюся в небольшие боковые ответвления каналов, вырытые между корнями деревьев, округлые зеленые кроны которых гордо выделялись на фоне охристо-желтой земли.

— Как говорил наш сир Ардуин, чтобы выиграть войну, нужно вести ее сразу на двух фронтах: против тех, кто грабит и убивает, и против голода, потому что голод толкает людей на убийство и грабеж, и тогда все начинается сначала, — сказал Заимодавец Ранкстрайлу в день первой годовщины прибытия отряда в город, которую они решили отметить вместе. — В каком-то смысле я сыграл роль главного советника, то есть того, кто дает советы, а вы — роль короля, который ведет армию и заботится о благосостоянии народа. Как вы думаете, сегодня я могу предложить вам миску бобов?

— Кто вы? — спросил капитан.

— Я уже представлялся вам, капитан, я Наикли, заимодавец.

— Я хочу знать, кто вы такой и кто изувечил вам ноги. Тогда, может быть, я приму и миску бобов.

Старик, низко наклонившийся над котлом, поднял голову и долго смотрел на капитана, прежде чем ответить.

— Я был главным советником последнего короля Далигара. Король был совершенным кретином, это правда, но не преступником. Если бы Бесконечные дожди не затопили мир, я смог бы удержать его на стезе мудрости. Если есть правда в том, что войны нужно вести на двух фронтах, то справедливо и то, что можно одновременно потерпеть поражение на обоих. Когда нищета поглощает землю, легко поддаться тому, что сулит спасение. Видите ли, капитан, когда в Мир Людей приходит беда, трудно смириться с мыслью, что боль выпала на нашу долю по воле непредвиденного случая. Тогда рождается проклятое, недостойное искушение считать, что реальность можно контролировать и что существует некто, кто обладает таким контролем, некто настолько могущественный, что он в состоянии наслать все эти беды, и одновременно настолько бессильный, что терпит наши преследования, некто настолько коварный, что может командовать миром, и одновременно настолько глупый, что остается платить по счетам. Это рождает иллюзию, что мы сами хозяева своей судьбы: нужно лишь найти и уничтожить тех, кто в ответе за нашу боль, и все в мире пойдет, как раньше. Я попытался протестовать, когда безумие охватило мир, затопленный Бесконечными дождями, и эльфов обвинили во всех бедах. Вы сделаете мне одолжение — не рассказывать вашему Судье-администратору, где я нахожусь? Обычно я не люблю, когда работа брошена на середине, но в данном случае предпочитаю, чтобы палачи Далигара не закончили начатое ими дело.

Ранкстрайлу тоже понадобилось время, чтобы подобрать ответ. Он никогда ничего ни у кого не просил, не считая сушеного инжира у Лизентрайля, и ему пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем он попросил Заимодавца сделать ему одолжение и угостить половиной миски бобов.

Это оказался первый из длинной череды их совместных ужинов, в которых юный капитан постоянно раскаивался, хотя никогда прежде не думал, что сможет раскаиваться в чем-то, имевшем отношение к еде. Бобы были отличные, приготовленные с луком и маслом, а иногда даже со шкварками, но Заимодавец, точнее, главный советник графства Далигар, а кроме того, человек почтенного возраста и хозяин дома, замучил юношу своими нелепыми и невыносимыми просьбами. Он заставил Ранкстрайла есть, не помогая себе хлебом или пальцами, а используя какой-то смешной черпачок, и настоял, чтобы капитан не держал его, как дубину или кинжал. Откуда ни возьмись, появились также ножичек и вилы в миниатюре: ножиком нужно было разрезать мясо на кусочки, придерживая маленькими вилами.

— Хорошо воспитанный человек пользуется вилкой, ножом и ложкой и никогда не трогает еду руками.

— Я наемник.

— Это еще не повод есть, как орк.

Юному капитану разрешалось ставить на стол лишь миску, но запрещалось класть локти или ноги. Старик потребовал, чтобы он не кашлял, когда пил, отворачивался, когда чихал, и не сморкался в ладонь вообще, а во время еды в особенности.

Но беседы со стариком настолько занимали Ранкстрайла, что, не желая их пропускать, он переборол раздражение и подчинился никому не нужным глупостям — например, есть, держа спину прямо, голову высоко, а локти близко к телу, и не слишком чесаться за столом, невзирая на то что многочисленные жирные вши, обитавшие на его теле, приходили в особенное движение вблизи теплого очага.

Если вышедший из себя капитан спрашивал, кому нужны все эти нелепости, старик с ангельской улыбкой отвечал, что в тот день, когда Ранкстрайл будет сидеть за одним столом с послами других государств, ему не придется слишком позорится.

Наемники теперь хорошо питались, поэтому, когда они шли по улицам, им вслед больше не летели проклятия, обвинения в кражах и полные ненависти взгляды. Капитан Ранкстрайл отправлялся во всё более дальние походы, нагруженный золотом или гнавший всё большие стада. Он ходил в разодранных латных наголенниках, в наскоро соединенных заклепками доспехах и был необычайно высокого роста, почти семь футов. Его лицо окружали грязные волосы, а его самого — легенда о совершенной непобедимости, разносившаяся молвой еще до его прибытия, поэтому мало у кого возникало желание напасть на его отряд. Капитан сокрушил Черных разбойников благодаря тому, что, как и сир Ардуин, всегда знал, когда нападать, а когда отступать, куда спрятаться при необходимости и когда идти в контратаку. Он стал первым командиром наемников, который превратил свою армию в непобежденную и непобедимую, а помимо этого, достойную и даже почти любимую. Он смог одержать победу и на другом фронте — против голода. О нем рассказывали разные небылицы: что он умел читать и что, если хотел, мог говорить так же мудрено, как главный советник. На улице женщины и девушки уклонялись от встречи с ним, также как и с другими наемниками, но из-за прикрытых ставен или с высоких балконов, увитых плющом, женские взгляды долго провожали его фигуру — к чему он всегда оставался совершенно равнодушен.

Зато это не ускользало от капрала Лизентрайля, который вновь сопровождал капитана во всех его походах: от беспокойства, что в отсутствие командира кто-нибудь совершит какую-то глупость, не осталось и следа.

— Эй, капитан, — весело повторял Лизентрайль, когда они гнали стада коров через заросли мирта и земляники или в тени развесистых каштанов плоскогорья, — ты, конечно, слишком долговяз, но ведь не урод, и рожу тебе никто не изувечил. Так что имей в виду: уж ты-то бабу себе сможешь найти.

 

Глава девятая

Еще не истекла его третья зима в Высокой Гвардии, как Ранкстрайл был вызван к худосочному губернатору.

Приглашение пришло накануне в письменной форме, на небольшом свитке пергамента, который был доставлен пажом, почти с учтивостью постучавшим в крепкую дубовую дверь, закрывавшую вход в казарму наемников. К тому моменту овчарню давно снесли, а на ее месте возвели постройку из камня и дерева, внутри которой было тепло и сухо, в центре горел огромный очаг, и у каждого солдата была своя лежанка из чистой соломы, которую меняли раз в неделю.

Капитан Ранкстрайл уставился на пергамент с радостью, граничившей с эйфорией, и из-за торжественности приглашения, и из-за денежных перспектив, которые оно открывало. Поводом не могло быть ничто другое, кроме официального признания его звания капитана и передачи задержанных денег за год, которых, по его подсчетам, должно было хватить на новый, более соответствующий своему названию меч и на коня. Ранкстрайл все равно оставался бы наемником, но к кавалерии было совсем другое отношение. Никто не вырывал тебе зубы или пальцы при первой же пропавшей курице. Если наемник был кавалеристом, то к нему обращались на «вы» и его ждала отличная от пехотинца судьба. Кавалеристов отправляли на край Изведанных земель спорить с орками о расположении границ, и туда Ранкстрайл отправился бы охотно, ведь он там родился и с орками у него осталось несколько неоплаченных счетов.

Остаток дня наемники провели в мечтах о самых невероятных вещах, которые только можно себе представить, доходя даже до хвастовства заиметь кусок земли или, может, небольшой виноградник.

Ранкстрайл позволил Заимодавцу укоротить свои патлы, согласился выслушать лекцию о том, как следует мыть шею, руки и чистить ногти. Он просидел полдня в ближайшем пруду, ожидая, когда вода разъест покров грязи, накопившейся на нем за годы походов и привалов бок о бок с коровами. Ледяная вода нисколько не смутила капитана и уничтожила половину незаконно проживавших на нем паразитов.

Его почти невозможно было узнать, когда на следующее утро он вышел к городскому рынку, который устраивался теперь ежедневно на площади перед зданием Управления. Сложенные горками апельсины и лотки с оливками, маслом и сыром занимали немногое сухое пространство между лужами, которые Ранкстрайлу пришлось осторожно обходить.

Несмотря на то что аудиенция была назначена на раннее утро, губернатор принял юного капитана лишь на закате, и тому пришлось провести весь день перед конюшней под непрерывно моросившим дождем. Когда он наконец переступил порог дворца, то походил одновременно на промокшего цыпленка и на выпачканную грязью лягушку. Ему было не привыкать ни к воде, ни к грязи, но злило то, что он оставлял за собой грязные следы, несмотря на приложенные усилия выглядеть безукоризненно.

Губернатор принял его в большом прямоугольном зале с таким огромным камином у стены, что в нем бы целиком поместился ствол дерева. Жара была удушающей, и, помимо мокрой грязи, с юного капитана ручьями стекал пот.

Губернатор посмотрел на него с нескрываемым отвращением, злобным, переходящим все и без того обширные границы его постоянного презрения к миру, потом приказал Ранкстрайлу отойти как можно дальше и встать у противоположной стены зала. В это мгновение дождь перестал, и робкие лучи осветили небо. За длинным рядом разделенных колоннами окон начиналась величавая зелень апельсиновых садов, заполнявшая все видимое пространство. Губернатор засмотрелся на эту картину, и выражение его лица несколько смягчилось.

— Ты хоть знаешь, чья это заслуга? — спросил он.

К счастью, Ранкстрайл вовремя понял, что это был один из тех вопросов, на которые не нужно отвечать, и потому не раскрыл рта. Он не смог сдержать легкой улыбки, с нетерпением ожидая похвалы и благодарностей.

— Итак, мы справились с задачей. Пядь за пядью, пожар за пожаром, мы справились с задачей. Мы очистили землю от эльфов. От всех ведьм. Теперь врата демонов закрыты, и духи ада больше не могут наслать на нас никакие несчастья. Земля вновь расцвела, как сад.

Ранкстрайл быстро загнал свою никем не замеченную улыбку в уголок рта, где ей и суждено было потеряться.

— Единственным пятном, единственным недостатком, единственным срамом и бесчестьем остаешься ты и твоя презренная банда. Как ты узнал, что должен прийти сегодня сюда?

Ранкстрайл пораскинул мозгами и решил, что, каким бы идиотским ни казался ему этот вопрос, ответить на него все-таки стоило. Он вытащил свой пергамент:

— Меня вызвали. Вы меня и вызвали. Здесь так написано.

— Ага! — ликующе воскликнул губернатор. — Это и есть доказательство! Я специально послал тебе письменное приглашение. Его не мог прочитать никто другой, кроме Заимодавца. Теперь ты не сможешь опровергнуть, что знаком с ним! Ты — срам, позор, бесчестье! Ты продался ему! Ты продал свой меч, принадлежащий Судье-администратору и графству Далигар. Ты продался, — добавил он, произнося каждое слово по слогам для пущей резкости и ясности фразы, — ты продался за деньги. За ДЕНЬГИ.

Ранкстрайлу понадобилось некоторое время, чтобы понять происходящее. Хотя нет, понял-то он сразу — требовалось время, чтобы поверить в это. Но в конце концов он поверил.

— Я — капитан легкой пехоты, — спокойно ответил он, приближаясь к губернатору, — я командую людьми, которые получают увечья или погибают по моему приказу, и я не намерен терпеть подобное неуважение к моим солдатам. Мой меч не принадлежит ни Судье-администратору, ни графству — это мой меч, я сам купил его, из вторых рук, выбирая тот, что подешевле. Но я не продавал свой меч — я продал работу: вы послали меня против разбойников, и я уничтожил разбойников. И работу, а не честь я продал Заимодавцу. Естественно, за деньги. Ведь слово «продал» это и означает: давать что-то в обмен на деньги. Если же вместо денег дают сушеный инжир или вареные каштаны, то это не продажа, а обмен. Когда взамен вообще ничего не дают, то употребляют слова «щедрость» или «простодушие» — я лично предпочитаю второе, но это дело вкуса. Я нисколько не отказываюсь от моей дружбы с Заимодавцем, но доказательство ей — не чтение вашего приглашения, так как я и прежде умел читать, что, кстати, отнюдь не является редкостью в наших рядах — большинство моих солдат знакомо с этой наукой…

При этих словах губернатор криво усмехнулся:

— Неужели ты думаешь, что я тебе поверю?

— Я не привык, чтобы ко мне относились как к лжецу, — безмятежно ответил капитан и продолжил: — Доказательство моей дружбы с Заимодавцем состоит в том, что я и мои солдаты все еще живы и здоровы. Учитывая, что за три года мы не видели от вас ни куска хлеба, ни денег на него, как, по-вашему, на что нам надо было жить? Вы дали моим солдатам лишь выбор — умереть с голоду, как последним придуркам, или отдать концы в клещах палача, как ворам.

Капитан не получил ответа на свой вопрос. Он так и не узнал, на что им следовало жить. Губернатор выгнал его, предварительно осведомив, что причитавшиеся им деньги были конфискованы в качестве штрафа за бесчестное поведение и для возмещения убытков, причиненных государственному имуществу. Никакие прочитанные книги и рассказы Заимодавца у очага не помогли Ранкстрайлу понять, что «государственным имуществом» являлась проклятая вонючая овчарня, где они могли лишь стоять на четвереньках, словно собаки. Губернатору пришлось объяснять ему это, как и то, что если их всех не вешали прямо сейчас, то только потому, что орки перешли границы и легкая кавалерия была не в состоянии их остановить. Кроме наемников, идти на подмогу было некому.

Ранкстрайл прошел через опустевшую уже рыночную площадь со странным чувством, напоминавшим тошноту, — а может, это она и была. Даже когда его высекли, он не чувствовал себя так погано: тогда он занимался браконьерством и получил по заслугам. Сейчас все было по-другому.

Ранкстрайл вздохнул. В темноте он не мог видеть бескрайние апельсиновые сады, но знал, что они есть.

Он отправился к своим солдатам, чтобы сообщить, что им не достанется ни земли, ни виноградников, ни даже лошадей, в лучшем случае — лишь обильный ужин, шаль для жены или волчок для детей, если у кого-то была семья, и, быть может, новый меч для тех, у кого, как в его случае, даже меча не было.

— Эй, капитан, — подмигнул ему Лизентрайль, — неужель ты и впрямь поверил, что нам дадут деньги? Мы ж не дали работы ни могильщикам, ни палачам, а вши наши от теплой да сытой жизни так разжирели, что стали похожи на крыс. Но что-то мы все ж поимели, а такого вообще никогда раньше не было.

Действительно, ни один солдат, имевший больше опыта, чем Ранкстрайл, и в жизни, и в наемной службе, и не надеялся на то, что им когда-нибудь позволят стать менее нищими и отчаявшимися.

В путь отправились через два дня. Словно преступников, их сопровождал конвой из трех кавалеристов и четырех пехотинцев местного гарнизона, державшийся на приличном расстоянии.

Заимодавец не пришел попрощаться: зная, что его разыскивают, он решил перезимовать на Высокой скале или, может быть, в Скануруццу, где было поспокойнее.

Зато местные жители, все до одного, включая крестьянина, у которого Лизентрайль украл когда-то курицу, вышли проводить их на дорогу.

Народ ждал солдат у подножия Крепкого Камня, где холмы переходили в равнину. Им принесли хлеб, сыр и апельсины. Старый крестьянин сунул им костлявую чахоточную курицу, объявляя ее «красной як сонце, що свитит влитку». Здесь были и женщины: старухи, матери с детьми и молодые девушки. Кто-то бросил цветы под ноги наемникам.

— Ну не могли они явиться раньше? А то пришли в последний момент — когда нас уже выперли, — пробормотал кто-то из солдат.

— Солдаты, — ответил Лизентрайль, — не забывайте: мы — наемники. Никто не выдаст за нас своих дочерей. Зато мы получили хлеб с сыром. Курка — моя, если кто до нее дотронется — шкуру сдеру. Возьмем ее с собой в Далигар.

В последний раз капитан и его легкая пехота прошли через всю область и покинули ее границы, не оглядываясь, потому что наемники никогда не смотрят назад.

По берегам ручьев теперь росли не лохматые пучки сухой травы и блеклые олеандры, а десятки апельсиновых деревьев, разраставшихся с каждым годом, превращаясь в сотни и тысячи и заполняя долины от края до края, и чередовавшихся с серебристой зеленью олив и нежными и стройными миндальными деревьями, которые по весне радовали мир своими розовыми цветками.

Верхушки холмов оставались голыми, без деревьев, но покрылись густой травой. Там теперь паслись небольшие стада недружелюбных коров под присмотром грубоватых пастухов; когда их никто не видел, пастухи представляли палку топором или мечом и воображали себя Медведем — непобедимым воином, капитаном легкой пехоты.

Наемники прибыли в Далигар, когда солнце торжественно стояло в зените. Дето уже близилось к концу. Курица превратилась в ужин еще на болотах центральной равнины под строгими взглядами величественных белых коров, напоминавших наемникам о своих родственницах с Высокой скалы, наполняя тоской их сердца. Солдаты были грязными, уставшими и изголодавшимися, как никогда. С их появлением матери не отпускали от себя дочерей, все крестьяне прятали своих кур.

Когда наемники подошли к воротам Города-Дикобраза, их ждали долгие препирательства, потому что никому не пришло в голову позаботиться об их ужине и месте для ночлега. По окончании споров их разместили в ослиных стойлах, где хоть можно было стоять во весь рост; но если овчарня Высокой Гвардии пустовала, то здесь все еще находились ослы, отнюдь не обрадовавшиеся наемникам.

Прошло еще полдня препирательств, и они получили три краюхи хлеба и пинту капустного супа на пятьдесят с лишним человек. И чтобы хоть как-то от них избавиться, им дали три дня отпуска.

Это был редкий случай, но не исключительный. Некоторых солдат, особенно из числа немолодых, в Далигаре ждали жены и дети, у кого-то были еще живы родители. В стойлах остались те, у которых не было никого. Они расположились биваком среди ослов и развлекались как могли, в ожидании, что кто-нибудь найдет им еду и, самое главное, скажет, что делать.

У Ранкстрайла оставалось еще шесть серебряных и четырнадцать медных монет, бережно хранившихся в кармане рубахи, завязанном кожаными шнурками. Этого не хватило бы на коня, и грезы о легкой кавалерии пришлось вновь оставить, но оказалось бы вполне достаточно для покупки меча — нового меча из вороненой стали, подобного тем, что делают в Среднем кольце, никогда не ломавшимся, даже под ударами топоров орков или разбойников.

Капитан все еще пользовался огромным топором, отобранным у своего первого соперника и ставшим его излюбленным оружием. Он продолжал носить на перевязи обрубок меча, отчасти для видимости, отчасти потому, что им удобно было резать хлеб, когда тот оказывался на столе. Но ему необходимо было другое оружие, достойное этого названия.

Меч ему под стать должен был быть как минимум четыре фута в длину, а чем длиннее был меч, тем дороже он стоил. Прочность же меча зависела не только от его веса, но и от качества стали, то есть от потраченного на его изготовление времени и от умения мастера. Чем выше качество — тем выше цена. К сожалению, помимо качества клинка, важную роль играло украшение рукояти, почти всегда инкрустированной серебром или другим драгоценным металлом, в том числе золотом, использовавшимся для мечей из наиболее качественной стали. Ранкстрайл всей душой ненавидел эти ненужные выкрутасы. Не только из-за высокой цены, хоть она и оставалась для него главным критерием, но и из-за того, что было в этом что-то неправильное. Капитан не сожалел об убийстве врагов — перед его глазами навсегда застыла картина устроенной ими резни и издевательства над жизнью и смертью. Не то чтобы он не спал ночами, видя во сне лица убитых, но эти смерти не принесли ему радости. Меч всегда остается мечом — рано или поздно он окрасится кровью человека, который, насколько бы гнусным ни стал, когда-то тоже был чьим-то ребенком, у которого тоже была мать. И никакой узор из серебра или золота не должен украшать его убийство.

Ранкстрайл отправился в Варил. Когда он шел записываться в наемники, порой поворачивая назад, а затем снова устремляясь к цели, дорога заняла три дня. Если же идти в одном направлении с короткими остановками на отдых, на дорогу уходил день быстрой ходьбы или два дня нормальной.

Дорога вилась по заросшему тростником восточному берегу Догона, зажатого в узком ущелье между небольшими возвышенностями, которые к западу становились все выше и постепенно переходили в Черные горы. Когда ущелье вывело капитана на равнину Варила, солнце уже перекатилось за полдень и небо затянулось легкими облаками. Весь мир окрасился в серые тона — небо, крылья аистов, вода рисовых полей, легкий туман, окутавший землю. Неожиданно небо прояснилось, и город встретил Ранкстрайла великолепием своих белых стен, отражавшихся в воде рисовых полей, окрашенной, в свою очередь, золотисто-розовым светом заходящего солнца. Цапли летали в легком ветерке. Бело-золотые знамена развевались над перекрестиями арок, пышно заросших цветами. Наступал вечер — в городе зажигались огни, отражаясь в темной воде вместе со звездами.

Как только Ранкстрайл прошел через Большие ворота, он бросился бежать. Люди отскакивали, уступая ему дорогу, наверняка испуганные его ростом и явной принадлежностью к армии наемников.

Ранкстрайл узнал лавки, лужи, папоротник и маленькие огороды, подвешенные к стенам и отяжеленные капустой, баклажанами и надеждами бедняков. Узнал дом с искусно вырезанными на двери орлами и грифонами, крышу, покрытую мхом, плющом, травой и маленькими дикими цветами.

Когда Ранкстрайл вошел, они сидели за столом, раскладывая по тарелкам бобы и оливы. Вспышку он узнал бы из тысячи женщин: она осталась такой же, как в детстве, — веселой, легкомысленной и смешливой, с мягкими чертами лица, как у матери, но без какого-либо смирения во взгляде. А вот если бы он увидел на улице Борстрила, то не смог бы сказать, кто это такой. Немного застенчивый мальчик с беспокойством взглянул на капитана, когда тот распахнул дверь и загородил собой проход.

Первым вскочил отец — он бросился к Ранкстрайлу и стал обнимать его, не сдерживая слез. Вслед за ним подбежала Вспышка, которой понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя от неожиданности. Борстрил, робея, остался на своем месте, пока отец не взял его за руку и не подвел обнять старшего брата. Вспышка тоже плакала от счастья. Ранкстрайл почувствовал дикую радость от их объятий. Он ощущал тепло их тел, их слезы на своих щеках. Ему казалось, что никакой грязи, холода, жары, вшей никогда не было, что это был лишь страшный сон. Потом отец начал рассказывать. Он пытался описать их отчаяние, когда они поняли, что Ранкстрайл ушел.

— …Сразу же, я сразу же понял, что ты решил идти в солдаты, разве мне для этого нужно было читать твое письмо?.. Я с самого начала боялся, что ты когда-нибудь пойдешь в солдаты… Мой мальчик на войне… среди крови… чтобы я мог заплатить аптекарю…

Отец оставил Борстрила соседке и отправился за Ранкстрайлом, со своим кашлем и с увязавшейся за ним Вспышкой, не захватив даже фляжки с водой и куска хлеба. Чтобы сократить путь, они пошли не по дороге, а напрямик, срезая изгиб Догона и пробираясь через заросли вереска и ежевики. Они прибыли в Далигар через полдня, исцарапанные и уставшие, но зато заведомо раньше Ранкстрайла. Здесь они нашли место, где записывали в наемники, и прождали его два дня, на жаре и под дождем, но он не появлялся. Тогда отец решил, что ошибся, что, быть может, его сын не пошел наниматься в солдаты, а остался в рисовых полях. Может, он был ранен на охоте или егеря схватили его. С вновь замиравшими от беспокойства сердцами отец и Вспышка отправились домой, опять же напрямик, чтобы вернуться поскорее, исцарапанными и полумертвыми от усталости и от голода…

Впервые с тех пор, как умерла его мать, Ранкстрайл почувствовал слезы на глазах.

Они искали его.

Туда и обратно, как два безумца.

В полном отчаянии.

Они хотели остановить его!

Он специально тащился три дня, надеясь, что его догонят, а они пошли напрямик, чтобы не упустить его. Они просто разминулись.

Ранкстрайл был рад, что им не удалось остановить его. Без денег отец давно бы умер. Без него, капитана, Лизентрайля просто разрезали бы на куски и разбойники до сих пор творили бы свои бесчинства.

Это была его судьба. Но радость оттого, что его искали, не угасала. Он жадно просил их рассказать все с самого начала.

Потом наступила его очередь: Ранкстрайл рассказывал, что-то досочиняя, что-то опуская, что-то приукрашивая, а что-то оставляя как было. Борстрил не сводил с него зачарованных глаз, загоравшихся особенно ярко, когда Ранкстрайл рассказывал о лесах, равнинах, водопадах. Капитан гордился этим взглядом, ему нравился Борстрил, мальчик серьезный и немного застенчивый, во всем похожий на отца, такого же хрупкого телосложения и с такими же светлыми волосами. Они рассказывали и слушали друг друга, пока не наступила глубокая ночь и огонь не погас в камине.

Ранкстрайла положили с Борстрилом. Он не смел заснуть, боясь задеть мальчика во сне, но ему нравилось слышать дыхание младшего брата рядом с собой. Время от времени Ранкстрайл повторял про себя слова «брат», «сестра», «отец», чувствуя, как они наполняют его радостью.

Наконец он уснул, и снова в его голове развернулся непонятный и полный боли сон с волчьими пастями, но на рассвете от кошмара осталось лишь смутное воспоминание.

 

Глава десятая

Наступил рассвет, полный запахов и звуков. Ранкстрайл услышал знакомое кудахтанье кур, которое переплеталось с легким запахом жареных бобов и сливалось с монотонными напевами попрошаек.

Сердце юного капитана переполнилось умиротворением.

Его отец был уже на ногах и подогревал на огне остатки рисового супа. Борстрил и Вспышка еще спали, и они поговорили как мужчина с мужчиной. Отец рассказал ему, что дела идут хорошо — он начал продавать резные лари ремесленникам Среднего кольца, в большинстве своем платившим за работу, причем вовремя. Если бы торговля наладилась, то Вспышка могла бы оставить работу прачки — ужасное ремесло, которое портит кожу на руках и смывает с лиц девушек улыбку. Привыкнув низко наклоняться над корытом, они не в состоянии высоко держать голову и вне работы.

Неподалеку играли среди кур ребятишки, и у прилавков с фруктами стали появляться первые покупатели.

Отец продолжал рассказывать. Свихнувшийся Писарь умер в прошлом году. В отсутствие Ранкстрайла отец кормил его, а Вспышка защищала от мальчишек. В обмен тот научил Вспышку и Борстрила читать, писать и считать. Его похоронили на маленьком кладбище, и никто так и не узнал его имени.

Внезапно покой тихого утра был нарушен. Голоса разом смолкли.

На дороге показался незнакомый Ранкстрайлу тип, по какой-то причине внушавший страх жителям квартала. Это был тощий мужчина с крючковатым носом, высокий, но с толстым задом и короткими ногами, что как-то не вязалось с его худыми плечами и изможденным лицом. Все вместе придавало ему сходство с гигантским стервятником. Мужчина останавливался у некоторых домов и обменивался с жителями скупыми словами — Ранкстрайл не мог их слышать, но совершенно ясно различал плач и отчаяние, которые человек оставлял за собой. Капитан взглянул на отца, тоже умолкшего и напрягшегося. Стервятник подошел наконец к их дому и поздоровался с напыщенной вежливостью, что нисколько не успокоило отца, но и не усилило его тревоги.

— Я сборщик податей, благородный господин, — представился стервятник, — то есть тот, кто удостоен великой чести собирать для благородного города Варила подати и налоги, положенные его благородным гражданам; кроме того, я имею честь регистрировать свадьбы, рождения, похороны и любые другие события этого рода, которые подразумевают похожие изменения в жизни благородных жителей этого благородного города, влияющие на налоги, о чем благородные господа, наверное, уже знают после прочтения указа. Как, пожилой господин не умеет читать? Никогда бы так не подумал о господине столь благородного вида. К несчастью, я не могу считать это оправданием. К великому сожалению, злонамеренные происки все еще не до конца уничтоженного рода эльфов против рода людей возобновились, и границы снова находятся под угрозой нападения орков; требуются деньги для благородной кампании, которую ведет наш сосед и союзник — достойное и благородное графство Далигар. Единственно возможным средством стал указ о повышении налогов и немедленном изгнании всех уклоняющихся от них благородных граждан. Изволит ли любезный пожилой господин указать мне свое полное имя, годы проживания в городе, число принадлежащих к его выдающейся, достойной и благородной семье лиц и число умерших родственников, также принадлежавших к его уважаемой семье, чьи драгоценные останки хранятся в данный момент на кладбище Внешнего кольца, и изволит ли объяснить, благодаря каким занятиям его высокоуважаемая персона и его почтенная семья обеспечивают свое благосостояние?

Отец застенчиво отвечал на вопросы. На кладбище покоились две персоны (останки Свихнувшегося Писаря были похоронены за счет семьи Ранкстрайла). Борстрил считался работником, так как помогал отцу в мастерской и носил воду. Вспышка проснулась как раз в этот момент и тоже попала в список — даже если бы она попыталась скрыть свое занятие благородным ремеслом прачки, то красная и потрескавшаяся кожа на руках сразу бы выдала ее. Пока сборщик производил свои расчеты, Ранкстрайл с уверенностью посмотрел на отца: он снова с ними. Он вернулся. Он поможет им разрешить эту проблему.

Юный капитан быстро подсчитывал в уме: его шести серебряных монет, не говоря о четырнадцати медных, с лихвой хватило бы на самый роскошный меч. Если бы на уплату налогов ушли две монеты, то у него бы осталось достаточно денег на хороший меч; если бы потребовалось четыре монеты, то он смирился бы и взял пусть скромный меч, но все-таки из стали, а не из железа, и если бы он оказался слишком легким, то можно было бы использовать его как дополнительное оружие, держа в левой руке и продолжая, как раньше, рубить топором в правой. Лучше так, чем не иметь никакого меча, ведь тот, что был у него сейчас, годился лишь как вертел для кур.

— Полмонеты серебра и двадцать монет меди, — объявил сборщик податей, — и в течение последующих двух лет город Варил сможет продолжать наслаждаться вашим благородным присутствием.

Ранкстрайлу понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя: он ожидал худшего. Хотя, по правде, следовало понять сразу: сумма и не могла быть баснословной, слишком завышенной, ведь большинство обитателей Внешнего кольца, пусть с многочисленными проклятиями, но платило. Капитан снова улыбнулся, жестом успокоил отца, поднялся на ноги и заплатил, переполняясь гордостью.

Сборщик налогов поклонился и пространно поблагодарил его. Потом вытащил из расшитой бархатной сумки небольшой сверток пергамента, гусиное перо и закупоренный сургучом пузырек с чернилами и стал заполнять сложную и очень подробную расписку, украшенную жеманными завитками и переполненную официальными благодарностями и пожеланиями благоволения богов. На все это ушло порядочно времени: пока он писал на подоконнике единственного узкого окна, вокруг них собралась небольшая толпа — соседки, выходцы из северных земель, ютившиеся в доме напротив, семья с кучей детей, жившая в конце улицы… Нищие… Бродячие артисты с их малюсеньким цирком дрессированных дворняжек… Все те, у кого не было денег заплатить налог, кому грозило изгнание из города, кому пришлось бы как-то выживать снаружи, в то время как семья Ранкстрайла была в безопасности.

— У меня всего шесть медных монет, — в смущении произнес его отец.

Все взгляды устремились на Ранкстрайла: он был наемником. А наемникам платят. Ходила молва, будто им всегда исправно платили, причем золотом, а кроме того, их кормили мясом, жирной кашей, яблоками, сушеным инжиром и медом. Все видели, как юный капитан вытаскивал деньги из кошелька, который после этого отнюдь не казался пустым.

— Какова сумма всех налогов Внешнего кольца? — поинтересовался Ранкстрайл. Просто так, из любопытства.

— Вся сумма составляет десять серебряных монет, благородный господин, уважаемый воин, служащий за вознаграждение.

Вопрос оказался ошибкой — он пробудил надежду. Все смотрели на капитана, как на ангела, сошедшего с небес. Ранкстрайл в отчаянии подумал о своем мече: нельзя же и дальше ходить лишь с обрубком в ножнах! Это нелепо… смешно… Подумал о том, что это его заработок за три года службы без отпуска и выходных.

Он заметил взгляд своего брата — в нем были одновременно гордость и восхищение.

Ему пришла в голову мысль, что три года, проведенные вместе с Лизентрайлем и остальными среди коров на плоскогорье Кастаньяра и в апельсиновых садах, покрывавших теперь всю долину, были великолепным временем в его жизни, а за великолепие совсем необязательно получать деньги, оно само по себе уже достойная оплата.

— Отступать нельзя, — пробормотал капитан себе под нос и начал битву.

У него никогда не было и не будет десяти серебряных монет. Ранкстрайл вел торг, ориентируясь на оставшиеся у него пять сребреников.

— Лучше пять монет в кассе, чем ничего, кроме изгнанных должников, — безмятежно доказывал он.

Стервятник, используя множество пышных слов, объяснил ему, что, когда речь идет об уплате налогов, торг неуместен и невозможен, но все же пересчитал сумму долга. Должники сложили все имевшиеся у них средства, а недостающее пытались возместить натурой, а именно двумя курицами и одной собачкой, умевшей плясать на задних лапках. Впрочем, последний пункт был немедленно удален из списка торгов, как только до хозяев щенка дошло, что в руках сборщика податей его ожидала судьба быть поданным к ужину в виде жаркого с луком и сладким перцем. К согласию пришли лишь к вечеру, после целого дня изнуряющего торга, во время которого сборщика податей ни на миг не покидало олимпийское спокойствие и любые проявления милосердия с его стороны, если он вообще когда-нибудь его проявлял, умело скрывались. Но и капитан не сдавался, имея за плечами три года убийственной подготовки в Кастаньяре — опыт переговоров со старейшинами Скануруццу и Лафрисачча, чей сухой и угрюмый язык был ненамного легче, чем цветистые и витиеватые фразы, в которых часто терялась напыщенная речь сборщика податей. Две курицы, подлежавшие изъятию, превратились в четыре, и к ним добавились хорек и медный кофейник. Когда сбережения Ранкстрайла вновь приравнялись к нулю, сборщик налогов наконец-то убрался, предварительно уверив всех присутствовавших, что в течение двух последующих лет они будут лишены чести и удовольствия видеть его, если, конечно, не решат жениться, родить детей или умереть, потому что в этом случае он имел бы не только великую честь и бесконечное удовольствие официально засвидетельствовать данное событие, но и необходимость пересмотреть размер налоговых взысканий.

Соблюдая все положенные приличия, его в конце концов выпроводили.

Вечером организовали праздник с баклажанными блинчиками и представлением дрессированных собачек. Люди принесли бубны, понеслась неистовая музыка, и даже голос Вспышки присоединился к общему хору в песне о юной ведьме, которая каждую ночь тайком от всех скакала на петухе. Ранкстрайл заметил, что сын пекаря, будто бы случайно, умудрялся всегда садиться рядом с его сестрой. Он заметил также, что Вспышка, как и все девушки, работавшие прачками, имела привычку прятать красные и потрескавшиеся руки в складках юбки.

Праздник закончился, лишь когда звезды усыпали темное небо.

Утром Ранкстрайл долго обнимал на прощание отца и Вспышку, наслаждаясь этими минутами. Борстрил попросил разрешения проводить его до Больших ворот, и Ранкстрайл с удовольствием согласился.

Между тем капитаном постепенно овладевало глухое отчаяние. Радость прошедшего вечера исчезла, уступив место подсчетам, сколько дней ему придется протянуть без хлеба, если он попросит вперед сумму, необходимую для покупки какого угодно куска ржавого железа, хоть немного похожего на меч.

Братья прошли мимо продавца медового печенья с кунжутом. Судя по взгляду Борстрила, ему страстно хотелось хотя бы понюхать сладости, но и ему приходилось терпеть: у Ранкстрайла не осталось ни гроша.

В одной из ниш бастиона приютился торговец коврами. Борстрил, который научился уже расшифровывать его странный говор, рассказал брату, что торговцу пришлось покинуть свою землю, после того как ураган разрушил город-караван Дарбог, Подарок Богов:

— Поддааркомбогговзооветтсязэммляяммояя, оттсааммыхбоггоовпоолуччэннаая, прээккрасснааякааксоолннцэ…

В прошлом, до того как непрерывный ливень, длившийся сорок дней и сорок ночей, потопил город, он носил название Гоуннерт, что означало Любимый, и был построен на развалинах разрушенного землетрясением Лаккила, Удачливого. Торговец продавал ковры цвета ветра и солнца — цвета шатров его родного города. Если бы когда-нибудь ему удалось невероятное и он продал бы хоть один из ковров, он, быть может, смог бы вернуться в свою землю и вновь поставить свои шатры цвета ветра и солнца. По каменной нише эхом гуляла переполнявшая его надежда продать хоть что-нибудь.

— Блааггороддныйггоспоодин, кууписэббэкооверр!

— Он спрашивает, не хочешь ли ты купить ковер, — перевел Борстрил.

Ранкстрайл помотал головой.

Эхо надежды превратилось в эхо злости и отчаяния:

— Ддааблээватьтээббэкроовьюю, даанаадуушувсэххтвооиххмеерртвыых…

— Это проклятия, — объяснил Борстрил, — он пожелал тебе плеваться кровью и поругал твоих предков, но ты на него не сердись, я прошу тебя, он совсем не плохой. Он просто в отчаянии оттого, что у него нет денег.

— Я его прекрасно понимаю, — сухо ответил капитан.

Внезапно вся грусть исчезла.

Он вспомнил коров и блинчики из баклажанов и, смеясь, обнял Борстрила.

— Знаешь, это большая честь — быть твоим братом, — сказал Ранкстрайл и обрадовался счастливой улыбке мальчика.

Он понял, что открыл для себя главную истину: знать, что для кого-то твое существование является большой ценностью, куда приятнее любого медового печенья с кунжутом. Он пообещал себе взять это на заметку в обращении со своими солдатами и наконец пустился в путь.

У Ранкстрайла не было с собой лука, но его старой пращи оказалось достаточно. Цапли испуганно взлетали у него из-под ног. Он пристрелил двух под самым носом у егерей и играючи ускользнул от преследования. Одну из цапель он продал на подходе к воротам Далигара за шесть монет, три из которых сразу же отдал за хлеб и бобы. Вторую разделил с Лизентрайлем. Цапля и хлеб стали настоящим спасением: наемников совершенно ничем не обеспечивали. Халатность, с которой их встретили, превосходила даже привычную небрежность, а так как привычная небрежность отбрасывала их на нижний предел выживания, это значило, что им оставалось либо самим о себе позаботиться, либо подохнуть с голоду, окруженными всеобщим равнодушием.

Ранкстрайл и Лизентрайль развели огонь перед конюшней, сложив очаг из камней.

— Эй, капитан, — с восхищением сказал довольный Лизентрайль, — твой обрубок меча будто нарочно сделан, как вертел! Он сломан ровно на ладонь от рукояти, по косой, — так легче насаживать мясо, и держится оно крепко. Против орков он тоже отлично сгодится — только ты вытащишь свой меч размером в ладонь, как орки сами тут же подохнут от смеха, и нам даже не придется потеть!

В ответ капитан лишь пробормотал что-то неразборчивое.

Запах жареного мяса разносился в воздухе, но привлек он не неизменную толпу попрошаек и нищих, как можно было ожидать, а совсем наоборот: перед капитаном появилось полдюжины кавалеристов и пехотинцев, первые — в пурпурно-красных одеждах, вторые поскромнее — в белых. Все воины были молоды, на них не было кирас, лишь кольчуги тонкой работы и бархатные камзолы с вышитыми золотом воротничками, выдававшие представителей самого знатного круга далигарской армии. Ранкстрайл, сидевший на корточках у огня, поднялся.

Слово взяли те из них, что казались старшими. Говоря на странный манер, медленно и отчетливо, как обращаются к очень маленьким детям или полным дуракам, они спросили, не капитан ли он и правда ли, что он умеет писать.

— А что? — удивленно спросил Ранкстрайл. — Вам нужен писец?

Нет, писец им был не нужен. Наконец, робея, произнося слова урывками и все так же медленно и отчетливо, как говорят с совершенными придурками, они смогли объясниться. Они принадлежали к личной гвардии Авроры, маленькой принцессы Далигара, дочери Судьи-администратора. Всегда и везде ее должна была сопровождать вооруженная охрана — воины сменяли друг друга на посту, дежуря по полдня каждый. Обычно они устраивали настоящие состязания за право охранять принцессу, но сейчас перед ними стояла необходимость присутствовать на церемонии, готовившейся во дворце, и им нужен был заместитель.

— Завтра, — произнес тот, кто заговорил первым, — настанет двадцатая годовщина восхождения на трон нашего замечательного, обожаемого Судьи-администратора, настоящего отца земли нашей.

— Кроме того, — подхватил второй, — это событие совпадает с пятидесятилетним юбилеем нахождения нашего любимого правителя на этом свете.

— И это еще не все, — добавил третий, — сим празднованием будет продемонстрирована вся наша благодарность тому, кто жертвует всей своей жизнью ради этой благословенной земли, которая является нашей родиной…

Наконец-то капитан понял причину халатности, с которой встретили наемников и которая превосходила даже обычную небрежность. К столь знаменательной дате готовились такие неописуемые и невыразимые торжества, что всякие повседневные мелочи — например, беспокойство о судьбе Пограничной полосы и обязанность отправить туда кого-нибудь, чтобы прогнать орков или, по крайней мере, помешать им, — не принимались в расчет. А уж заниматься размещением и снабжением тех, кто должен был сражаться с орками, и вовсе казалось напрасными хлопотами в сравнении с необходимостью украсить балконы и испечь достаточное количество яблочных оладий. Гуляния и чествования ожидались настолько грандиозные, что ни одна из аристократических семей не желала их пропустить.

— Понимаешь, это было бы невообразимо — не присутствовать…

— Непостижимо…

— Непростительно…

— Не говоря уже о том, — добавил кавалерист, который первым осмелился открыть рот, — что в Далигаре нет ни одной семьи, которая не потеряла бы хоть одного родственника в подземельях, на виселице или на эшафоте, и наши семьи не исключение. И ты понимаешь… Не то чтобы их несправедливо наказали, нет, мы сами просим у Судьи прощения за то, что ему пришлось заниматься этим… Они не то чтобы не были виновны… но не присутствовать завтра…

— Иногда достаточно и меньшего, — едва слышно прошептал один из пехотинцев, — куда меньшего, чем не присутствовать на какой-то церемонии. Мой отец не явился, потому что был ранен, сражаясь за Судью… но все равно… его… — парень резко прервался, заметив испепеляющие взгляды кавалеристов, но продолжил: — Это абсолютная необходимость, понимаешь, присутствовать на завтрашней церемонии. Если мы не найдем никого, кто нас заменит, то придется мне, как самому младшему, ее пропустить. А это слишком опасно. Судья никогда не забывает проступков, тогда как их причины теряются в его памяти… Иногда достаточно и меньшего.

Молодой пехотинец снова осекся, с мольбой посмотрел на Ранкстрайла, но вдруг громко произнес:

— Но еще важнее другое: если завтра нас не будет рядом с нашим правителем, как он сможет узнать, насколько сильно мы его любим? Особенно я, выходец из семьи, которая заставила Судью страдать от необходимости наказать ее, вырезав на корню, как могу я пропустить церемонию?

Остальные члены делегации, шокированные первой половиной его речи, с завидным воодушевлением присоединились к финальной части, подтверждая сказанное блеском в глазах.

До Ранкстрайла вдруг дошло, что эти люди руководствовались не только страхом, приспособленчеством и подхалимством, по очереди встававшими на защиту подлого хозяина, но и искренней любовью к нему, этому хозяину. Сумасбродство Судьи-администратора все чаще принималось за норму, постоянно повторяемая ложь — за правду. Очевидно, самая гнусная жестокость принималась за любовь к справедливости, и с каждым годом это происходило все чаще. Человека казнили за то, что полученные на войне раны помешали ему прийти поклониться на каком-то официальном приеме, но это нисколько не возмущало его родного сына. Присутствовать на церемонии все желали не просто из лести. Много лет назад, в один из тех редких моментов, когда к Свихнувшемуся Писарю почти возвращался рассудок, он рассказывал о непонятном очаровании жестокости, возникающем после того, как исчезают мужество противостоять ей и надежда на победу, и объяснял Ранкстрайлу, как бесчестное малодушие и круговая порука оборачиваются позорным принятием этой жестокости. В тот момент для Ранкстрайла все это звучало как одна из множества фраз писаря, напичканных сложными и непонятными словами, — сейчас, стоя перед молодыми аристократами, он понял ее смысл.

Они горели желанием присутствовать на церемонии, потому что любили Судью.

Ранкстрайл, забыв о насаженной на вертел цапле, не мог поверить, что эти молодые люди, которые и бровью не повели бы, умри он у них на глазах, выдавали ему сейчас свои самые отвратительные семейные тайны, начиная с постыдного малодушия и заканчивая жалким угодничеством, и говорили с ним, как с малым ребенком или с недоумком, надеясь при этом на его расположение.

Молодые люди снова принялись за уговоры. Пехотинцы и кавалеристы, опасаясь, что Ранкстрайл так ничего и не понял, объяснили еще раз с самого начала, что, так как никому из них нельзя было пропускать церемонию, им нужен был кто-то, кто мог бы охранять принцессу вместо них. Они слышали, что капитан легкой пехоты (конечно, насколько это было возможным для наемника) выглядел более или менее приличным человеком, если не слишком присматриваться. Он умел читать и писать, не плевался, не чесался на людях, как блохастая собака. Они бы как следует отмыли его, привели бы в порядок эти медвежьи лохмы и дикую бороду, одели бы его в кирасу, как кавалериста, и никто бы ничего не заметил. Принцесса Аврора была… как бы сказать…

— Она чудесная девочка, постоянно… эм-м-м… потерянная в своих мечтах…

— В своих фантазиях…

— Всегда в своем сказочном мире…

Ранкстрайл вспомнил слухи о том, что принцесса Далигара была такой же слабоумной или вообще помешанной, как ее мать, что она не ела то, что было когда-то живым, и никогда не выходила из дворца.

— Все, чем занимается юная дама, — это качается на качелях…

— Все, что следует делать тебе, — это стоять себе в углу сада, не шевелясь и не бросаясь в глаза, немо и неподвижно, как статуя. Ты будешь иметь честь находиться при дочери Судьи-администратора. Потом ты сможешь рассказать об этом своим родным, если они у тебя есть. Своим внукам. Мы в этом не очень разбираемся — кажется, наемникам запрещается иметь жен, но если тебя не убьют, то рано или поздно ты перестанешь быть наемником. Если же при исполнении столь почетной службы ты хоть раз вдохнешь или пошевелишься, мы прикажем содрать с тебя шкуру, и ты сможешь забыть о звании капитана пехоты. Но это мы просто так говорим, ты же, наверное, не настолько глупый!

Потом пришла очередь имени Ранкстрайла: из всех запрещенных тем для разговора его имя было самой запрещенной. Другими словами, если он откроет рот, его высекут плетками, а если посмеет назвать свое имя, не принадлежащее ни к одной из известных фамилий и тем самым выдающее в нем наемника, с него живьем сдерут кожу.

— Что-то неясно?

В обычной ситуации Ранкстрайл прогнал бы их взашей, пусть и с должной изысканной учтивостью, с которой ему, наемнику, надлежало обращаться к благородным отпрыскам аристократии. Ему было наплевать на великую честь провести день в качестве няньки дочери Судьи-администратора, которая, по слухам, была умственно отсталой, тогда как ее отец, по слухам, принадлежал к той породе людей, которые, стоило кому-нибудь чихнуть в неположенную сторону, подвешивали провинившегося за пятки в подземелье и оставляли так до следующего года. То есть это были люди, от которых рекомендовалось держаться как можно дальше, с которыми было желательно не иметь ничего общего.

Но в тот момент ситуацию сложно было назвать обычной, поэтому Ранкстрайл сообщил своим благородным собеседникам, что их предложение могло бы заинтересовать его, если бы в обмен на службу он прямо сейчас получил не только вечную признательность, в которой они не уставали клясться, но и один из их мечей.

Договор был немедленно заключен: одному молодому пехотинцу только что вручили на совершеннолетие новое оружие, поэтому он отдал Ранкстрайлу свой учебный меч — немного короткий и слишком легкий для капитана, зато из отличной стали и без всяких кренделей.

Наконец аристократы убрались, и наконец-то была готова цапля.

— Эй, капитан, — медленно, как обращаются к несмышленым детям, проговорил Лизентрайль, — может, подаришь мне свой вертел, ведь для войны у тебя теперь есть кое-что получше? Может, мне тоже завтра понянчить принцессу? Если ты больше не пойдешь на войну с вертелом, тогда, может, расскажем оркам, как ты работал нянькой, — так они точно от смеха сами подохнут!

 

Глава одиннадцатая

День выдался жаркий. Аврора должна была провести его до самого вечера в саду отцовского дворца.

Ранкстрайл стоял столбом в тени плакучей ивы, наполовину укрытый ее развесистыми ветками.

На него надели блестящую стальную кирасу со сложными серебряными узорами и шлем, многоярусное забрало которого практически целиком закрывало лицо юноши. Помимо доспехов, он получил категорический приказ не шевелиться и не бросаться в глаза, разрешалось лишь дышать, да и то осторожно. То ли из-за того, что доспехи оказались ему не по размеру, то ли просто с непривычки, но дышать полной грудью у него все равно не получалось.

Всю жизнь Ранкстрайл мечтал о сверкающих доспехах, но сейчас, когда его облачили в стальную кирасу, он с нетерпением ждал того мгновения, когда можно будет от нее избавиться. Наконец-то он понял, почему против орков и разбойников посылали наемников: во всех этих железяках невозможно было сражаться ни с кем, кроме божьих коровок. Шлем тоже был крайне неудобным: конечно, он защитил бы от любой стрелы, но единственное, чем можно было заниматься с таким ведром на голове, — это изображать статую.

В саду пышно цвели цветы поздней осени, но глицинии казались чрезмерно крупными, а их аромат — слишком головокружительным. Дворец Судьи оказался странным, большим и асимметричным сооружением без арок и колонн, с редкими окнами и без каких-либо украшений.

Дочь Судьи-администратора была моложе сестры капитана: ей не было и десяти. Девочка была одета в платье из серебристо-белой парчи, поверх которого шла темно-красная бархатная туника. Это были цвета Далигара, которые повторялись и на шелковых туфельках с серебряными застежками. Такие одежды ни в коем случае нельзя было пачкать или мять. Может, именно поэтому принцесса сидела напряженно и неподвижно, как каменная статуя. Аврора была очень красива: ее светлые волосы, заплетенные во множество тонких косичек, были плотно убраны под мелкую серебряную сеточку с жемчужинами, а ее прекрасное лицо озаряли большие темно-зеленые, словно море зимой, глаза.

Ранкстрайлу вспомнилась Вспышка: после смерти их матери и до того, как сестра выросла и научилась справляться сама, ему приходилось каждое утро заплетать ей косы. Нужно было заплести всего две косы, потом обмотать их вокруг головы и завязать ситцевой лентой. Но на это у него уходила уйма времени, да и Вспышка брыкалась без устали, лишь бы поскорей удрать. Ранкстрайл задался вопросом, сколько времени уходило каждое утро на то, чтобы завить все эти пряди и собрать их в сеточку из жемчуга и серебра, сколько Авроре приходилось сидеть неподвижно и скучать, и вся эта красота показалась ему бессмысленной.

Вокруг девочки сновали придворные, точно сосчитать которых Ранкстрайл не смог: человек пятьдесят дам, кавалеристов, слуг, фрейлин и пажей. Все считали своим долгом поприветствовать принцессу, и ни один из них не упустил случая похвалить ее грациозность, ее красоту, прозрачность ее нежной кожи, шелковистость ее волос, кто-то упомянул даже изящество ее расшитых шелком туфелек. Девочка, оставаясь скованной и неподвижной, благодарила всех легким кивком головы.

Ранкстрайл подумал, что даже комплименты, изливавшиеся бесконечным потоком, могут превратиться в пытку; может, именно из-за этого взгляд Авроры не задерживался подолгу на лицах ее собеседников, а устремлялся в пустоту.

Наконец наступило время церемонии, и придворные бросились к выходу. Тяжелые деревянные ворота, инкрустированные чистым серебром, открылись, и толпа устремилась за пределы высоких стен на залитую солнцем улицу. Снаружи многочисленная банда ребятишек разного возраста играла в какую-то сложную игру с мячом, сшитым из тряпок. Через открытые ворота в сад ворвались их громкие крики, вслед за которыми понеслись замысловатые просьбы подать милостыню, насмешки, такие же замысловатые оскорбления в ответ на отказ в подаянии и, под конец, топот убегавших от пинков и тумаков маленьких разбойников.

Через открытые ворота Аврора смотрела на детей. Взгляд ее оживился, и только сейчас Ранкстрайл понял, насколько пусты и грустны, словно глубокий безжизненный пруд, были до этого ее глаза. Ворота закрылись. Девочка, будто безутешный маленький филин, не сводила глаз с того места, откуда только что, пусть всего на один миг, в сад проникли свет солнца и крики детей; потом, как всегда неподвижная в своих бархатных и парчовых одеждах, она отвернулась. Взгляд ее вновь растворился в пустоте, и опять она стала похожа на всеми забытую мраморную статую.

Ранкстрайл не смог этого вынести.

Он постоянно находился в окружении детей: вырастил Вспышку, да и других ребятишек Внешнего кольца — детей пропавших отцов и потерянных матерей, и те, не имея ни одной родной души на свете, всегда привязывались к нему.

Он получил строжайший приказ молчать и не шевелиться, но молчать и не шевелиться рядом с ребенком, в глазах которого было столько пустоты, казалось ему таким же ужасным поступком, как ничего не предпринимать, когда кто-то тонет на твоих глазах.

Ранкстрайл подумал, что он уже достаточно хорошо знаком с плетью, чтобы знать, что от нее не умирают, а звания капитана его никто бы не лишил по той простой причине, что это звание ему никто никогда и не жаловал.

Он вышел из тени ивы, снял шлем и обратился к принцессе:

— Эй, ваша милость, — неуверенно начал он. Может, с учетом ее возраста, было достаточно обращения «госпожа», но он сомневался. — Прошу прощения, ваша милость, эм-м… простите, если я вам помешал, я просто подумал… эм-м… Вам не хотелось бы иметь лук? Лук со стрелами. Знаете, чтобы стрелять… Я как-то сделал лук для моей сестры, она будет постарше вас… Но когда я ей его сделал, лук, пару лет назад, ей было примерно как вам сейчас, и она очень радовалась. Тогда у вас будут не только качели, чтоб играть, но и лук — лучше две вещи, чем одна. Так что, если желаете, я сделаю вам лук и научу вас из него стрелять.

Аврора обратила на него свой молчаливый взгляд. Она долго смотрела на Ранкстрайла, и глубокий пруд в ее глазах понемногу наполнялся жизнью. Девочка кивнула.

На изготовление лука и стрел ушло почти все утро. Для лука Ранкстрайл использовал ветку ясеня, придав ей нужную форму при помощи стилета, который получил в подарок от старейшины Скануруццу по окончании их первого торга. На тетиву пошел кожаный шнурок, превращавший его флейту в пращу. Этот шнурок напоминал Ранкстрайлу о родных, о семье, ему не хотелось с ним расставаться, но отчаянная пустота в глазах девочки перевесила чашу весов, да у него и не нашлось ничего лучше. В конце концов, для пращи он мог легко найти другой шнур. После того как кожаный шнурок превратился в тетиву маленького лука из согнутой ветки ясеня, настала очередь сделать две стрелы из веточек ореха. На медные наконечники Ранкстрайл пожертвовал две трети своего состояния — две из трех имевшихся у него медных монет. Они были настолько тонкими и податливыми, что капитану не составило труда свернуть их в небольшие конусы. Перед этим он показал монеты заинтересовавшейся девочке, и та выслушала все его объяснения по поводу денег, ценности и стоимости вещей и по поводу того, как поступить в случае, когда тебе нужно купить что-то, на что не хватает денег, — например, лошадь или лекарства для дорогого тебе человека.

Ранкстрайл сбалансировал стрелы, закрепив на концах голубиные перья, найденные в гнезде на дереве. Чтобы достать их, ему пришлось залезть на орех, из веток которого он сделал сами стрелы. Юный капитан, который в своем привычном доспехе из кожаных пластин, соединенных металлическими клепками, мог бы залезть даже на верхушку столба с призами, что ставили на народных гуляниях, наконец-то снял с себя невыносимую сверкающую кирасу тяжелой кавалерии, надеясь, что за это нарушение не было предусмотрено худшего наказания, чем плетка.

Во время работы Ранкстрайл не умолкал ни на миг. Он рассказал Авроре о Вариле, цаплях, болотах и рисовых полях, описал миндальные плантации вокруг города и холм, покрытый апельсиновыми и оливковыми деревьями. Ранкстрайл всегда был скуп на слова — он никогда бы не подумал, что проведет целое утро, рассказывая девочке в затканных чистым серебром бархатных и парчовых одеждах о том, как он и его родные латали свою одежду перьями, украденными из птичьих гнезд.

Дело было в том, что даже у него, видевшего детей, рывшихся в помойке и дравшихся с крысами за капустные кочерыжки, детей, в глазах которых отражалась война, у него, хоронившего детей, в глазах которых ничего уже не отражалось, у него, видевшего, как умирала от кашля его мать, у него, научившегося растягивать корку хлеба на целый день раньше, чем говорить, — даже у него кровь стыла в жилах при виде тоски, пустоты, безжизненности, наполнявших эти зеленые глаза.

Он описал девочке Внешнее кольцо и его обитателей, Черных разбойников, коров, Заимодавца, Скануруццу, Высокую скалу, плоскогорье Кастаньяра, высокое, великолепное, где на лугах зеленела густая трава и текли ручьи с прозрачной, как в садах богов, чистой водой. Он объяснил ей, что это была суровая, но прекрасная, как рай, земля, где можно и умереть. Аврора слушала его в благоговейном молчании, не пропуская ни слова и не сводя с капитана глаз. И под этим взглядом, который пробудился от его голоса и засверкал умом и жизнью, Ранкстрайл рассказывал обо всем на свете, лишь бы не умолкать.

Он рассказал даже, как ребенком сам научился стрелять из лука на болотах и что с тех пор большие серые цапли и другая дичь пополнили их скудный рацион, прежде состоявший из улиток да лягушек. Он объяснил ей, что на болота нужно было ходить по ночам, ведь жителям Внешнего кольца запрещалось охотиться, охота разрешалась лишь гражданам Цитадели. Рассказал, как научился узнавать присутствие егерей по полету птиц.

— …Знаете, госпожа, ночью полет цапли можно угадать в темноте по крикам лягушек, которые попадают ей в клюв, — так отчаянно они квакают. Кстати, летом лягушки устраивают такой балаган, что оглохнуть можно, даже мертвого разбудят, простите за выражение, госпожа. Зато, когда нет другой добычи, всегда есть лягушки. Знаете, ваша милость, бульон из лягушек — это настоящий шик: такой же вкусный, как из курятины, вот он бы точно поднял на ноги и мертвого! Была у нас соседка, донна Сабирия, так ее отец лежал при смерти, и она сварила ему бульон из лягушек с острым красным перцем, да такой вкусный, что старик встал с лежанки и пошел плясать по улице и потом еще лет десять не умирал. Поэтому летом Варил — прекрасное место. Нужно только запастись красным перцем, а лягушек на всех хватит! Беда приходит зимой. Знаете, зимой нет лягушек, а чтоб поймать цаплю, нужно торчать ночи напролет в ледяной воде рисовых полей и молча ждать, пока сова не приведет тебя к гнезду, если, конечно, повезет. Бывает, что остаешься с пустыми руками. Но и тогда ночью просто красиво. Зато если мне удавалось кого-нибудь подстрелить, то не только в моем доме — на всей улице был праздник… Ну-ка, посмотрим, какого вы роста: наверное, нужно укоротить, но не намного, чтобы вы и потом могли им пользоваться, когда подрастете. Как вы думаете, так пойдет или еще короче?

Девочка надолго задумалась, потом неопределенно покачала головой. Ранкстрайл подумал, что, видимо, она все-таки немая.

Закончив лук, Ранкстрайл пожертвовал также лоскут от своего рукава неопределенного коричневого цвета, обернув его вокруг левого предплечья девочки, чтобы защитить ее от отдачи натянутой тетивы, которая могла хлестнуть, как настоящая плеть. Наконец он показал Авроре, как следует держать лук, и, встав за ее плечом, помог натянуть тетиву.

Ранкстрайл не мог избежать случайных прикосновений, от которых девочка легко вздрагивала, словно пугливый маленький воробышек, попавший в руки человека. Ранкстрайл, который все свое детство раздавал тумаки направо и налево и даже научил драться свою сестру Вспышку, но при этом никогда не засыпал без крепких объятий матери и отца, заподозрил, что Аврора, став заложницей своих драгоценных одежд, к которым нельзя было прикасаться, даже не знала, что такое ласка.

Он отодвинулся, не желая пугать ее чем-то незнакомым, показал, как держать лук, и принялся давать советы и указания, которыми снабжают всех начинающих:

— Видите ли, госпожа, чтобы понять, каким глазом прицеливаться, нужно сделать так: смотрите на что-нибудь, например на этот цветок мака, смотрите пристально. Теперь прикройте рукой сначала один глаз, потом другой. Если прицел сохраняется, этим глазом и нужно целиться… Молодец. Значит, левый? Ну, а теперь смотрите внимательно: нужно мысленно провести линию, соединяющую стрелу и цель.

Первые выстрелы Авроры попали в пустоту. Было совершенно ясно, что принцесса, в отличие от Вспышки, не только никогда не держала в руках пращу, но и вообще в жизни ни во что не играла. Ей не удавалось крепко сжать в руках лук. Не удавалось хорошо натянуть тетиву и дать стреле нужное направление. Она понятия не имела, как нужно целиться.

Ранкстрайл снова и снова объяснял ей, как следует наводить взгляд одновременно на стрелу и на цель, и советовал сильнее натягивать тетиву. В конце концов после целой серии выстрелов в никуда и невольного покушения на старого кота, который бросился прочь с оскорбленным мяуканьем, Ранкстрайл, не зная, плакать ему или смеяться, сказал:

— Ходят слухи, что эльфы целятся не взглядом, а мыслью, представляя, что они — стрела. Но, говоря по правде, я никогда не мог понять, что это значит.

Девочка повернулась и уставилась на него своими глубокими зелеными глазами.

— Эльфы целятся мыслью и представляют, что они — стрела, — почти по слогам повторила она.

В первый раз Ранкстрайл услышал ее голос.

Этот выстрел Авроры, как и все последующие, оказался абсолютно точным. Девочка могла попасть в травинку с расстояния в тридцать футов, в цветок мака — с шестидесяти. Она рассчитывала с точностью до дюйма направление стрелы и верно определяла силу, с которой следовало натягивать тетиву. Аврора оказалась прирожденным стрелком. Счастье блеснуло в ее глазах, словно лунное сияние в предрассветном небе.

Ранкстрайл подумал, что ей наверняка понравилось бы научиться охотиться. Краем глаза он заметил какое-то движение в папоротнике и указал на него девочке. Та моментально выпустила стрелу, и движение мгновенно прервалось — она подстрелила небольшого кролика! Ранкстрайл рассмеялся от восторга. Аврора же побледнела. Она бросилась к подстреленному животному и с отчаянием, со слезами на глазах смотрела, как оно умирает. Ранкстрайл от всего сердца пожелал себе провалиться сквозь землю. Не зря о дочери Судьи-администратора ходили слухи, что она недоразвитая, болезненная, безумная, как и ее мать, что она постоянно грустит и не желает принимать в пищу ничего, что когда-то было живым: хоть какая-то доля правды во всем этом присутствовала.

Аврора попросила Ранкстрайла поднять с земли бедное животное: сама она не могла наклониться, не испачкав грязью край своего парчового платья, и взять кролика на руки, не запятнав при этом свою бархатную тунику кровью. Ранкстрайл исполнил приказ, и Аврора нежно погладила шерстку мертвого зверька, лежавшего в огромных ладонях юноши. Даже сейчас, видя ее переполненные слезами глаза, капитан подумал, что эта боль все же лучше, чем пустота, это страдание лучше, чем совсем ничего. Он решил рассказать ей о голоде. Рассказать, как голод разрушает тело и человек заболевает кашлем и уже не выздоравливает, рассказать, как от голода люди теряют разум. Как изголодавшиеся дети вырастают уродами, а порой и умственно отсталыми, как душа становится пустой, низкой, подлой и убогой. Как голод убивает великодушие, уничтожает мужество.

— Послушайте меня, моя госпожа. Смерть — это не конец жизни, это лишь другая сторона медали. Вот, смотрите, — добавил он, вытаскивая из кармана свою третью, последнюю монету и поворачивая ее то одной стороной, то другой. — Все рано или поздно умирают и уступают место детям, мы с вами тоже когда-нибудь умрем, чтобы уступить место своим детям, и умрем с радостью, ведь честь иметь ребенка бесконечно больше, чем страх смерти. Без смерти наша жизнь была бы бессмысленной чередой дней и ночей. Смерть одних — это жизнь других. Сова ест мышь, цапля ест лягушек, и если бы этого не было, то на свете развелось бы слишком много мышей и лягушек, которые умерли бы от голода, наполняя мир зловонием своих изъеденных червями тел. Вот, держите, — он протянул ей монету, последнее, что осталось от его состояния, — так вы сможете вспоминать о том, что я вам сказал, и, может быть, простите мне то, что я заставил вас убить этого маленького кролика.

Девочка посмотрела на него долгим взглядом и кивнула.

— Прошу вас, господин, возьмите этого зверька и передайте его от меня человеку, который не может сам утолить свой голод. Если можно, ребенку. Я была бы безмерно вам благодарна за эту услугу. И заранее прошу прощения за беспокойство, которое она вам причинит. Господин, простите мое бесстыдство: вы уже убивали кого-нибудь в своей жизни?

Ранкстрайл понял, что речь идет не о кроликах или цаплях. Он честно ответил, что ему приходилось убивать людей, тех, кто заслуживал смерти: Черных разбойников, которые напали на небольшую ферму на берегу озера, разорив ее до основания, а потом пытались сжечь живьем его товарищей.

— Но вы бы никогда этого не сделали, если бы того не требовало спасение чьей-то жизни, вашей или кого-нибудь другого, правда? И вы храните память о них? — спросила Аврора.

Ранкстрайл не совсем понял, хотела ли она просто удостовериться или молила пообещать ей это. Он в жизни не задумывался о тех людях, которых ему пришлось убить. Ранкстрайлу вспомнилось, как Тракрайл предлагал брать врагов в плен, и это предложение снова показалось ему бессмысленным. Ему было слегка не по себе, как в те моменты, когда мать застукивала его дерущимся в грязи с мальчишками после ее бесчисленных уговоров и запретов касательно драки.

Он кивнул.

Пообещал.

Он никогда не убьет человека, если этого не потребует спасение своей или чужой жизни, и сохранит память об убитом.

— Я обещаю вам, госпожа. Даже нет, я клянусь. Мне как раз пришло в голову, что я еще никогда никому ни в чем не клялся, — проговорил Ранкстрайл, укладывая кролика в мешок. — Но и вы пообещайте мне, что, если когда-нибудь вам придется защищать свою жизнь или жизнь дорогих вам людей, вы не отдадите ее даром, а будете сражаться — сражаться, чтобы победить. Теперь, если вы не против, госпожа, я научу вас управляться с мечом, как научил мою сестру Вспышку. Тогда вы действительно сможете сражаться, защищая свою или чью-то жизнь.

Аврора согласилась.

Найти два тростниковых стебля оказалось намного легче, чем изготовить лук, который Аврора аккуратно спрятала под черепичной крышей дровяного сарая, где он был надежно укрыт от дождя и от чужого взгляда и где его было бы сложно обнаружить при обыске. Там же, спрятанный под черепицей, лежал и небольшой тряпичный мяч.

— Еще одно нарушение правил, — сухо объяснила девочка в ответ на удивленный взгляд Ранкстрайла. — Видите? — добавила она с ненавистью, указывая на роскошные, инкрустированные серебром и хрусталем качели, подвешенные к ветвям огромного каштана в самом центре сада. — Моя обязанность — проводить дни, качаясь на качелях, чтобы быть как можно больше похожей на изображения старинных принцесс в книгах моего отца, и то, что у меня могут быть другие игры, считается неприличным.

Ранкстрайл объяснил ей основные приемы нападения и парирования, описал наиболее распространенные мечи: симметричные, асимметричные, ровные, кривые, те, которые можно держать одной рукой, и двуручные. Перед началом тренировки Аврора поинтересовалась, не знает ли он, что говорили эльфы о мечах и фехтовании. Ранкстрайл задумался.

— Говорят, что при отражении атаки нужно смотреть врагу в глаза, потому что все невольно обращают взгляд на то место, куда собираются ударить, это понятно, и еще говорят, что при нападении нужно представить, что ты — меч, но в этом нет никакого смысла, — ответил наконец он.

Они приступили к занятиям, и Ранкстрайл поблагодарил богов за то, что мечами служили тростниковые стебли, иначе ему пришлось бы получить как минимум с полдюжины ранений, не нанеся практически ни одного. Несмотря на то что девочке мешала клетка ее пышных одежд, Аврора оказалась невероятно талантливой, и смех так искрился в ее зеленых глазах, сиявших, словно летнее солнце сквозь ветви деревьев, что Ранкстрайл простил ей ее превосходство. Самолюбие юного солдата, потерпевшего поражение и в стрельбе из лука, и в фехтовании, было слегка задето, но головокружительная пустота в глазах Авроры была настолько ужасна, что он согласился бы быть побежденным в любом соревновании, включая лазанье по горам и бросание камешков в воду, лишь бы видеть, как она смеется.

— Моя госпожа, — улыбаясь, сказал он, — надеюсь, мы с вами никогда не будем противниками.

Лицо девочки вновь стало серьезным. Она подняла на него зеленые глаза, в которых теперь блестела жизнь.

— Я уверена, господин, — произнесла она, — что мы с вами никогда не сможем быть противниками.

Ранкстрайл ответил глубоким поклоном.

 

Глава двенадцатая

Солнце стояло в зените — наступило время обеда. Ранкстрайл проголодался. В мешке у него лежал кусок черного хлеба, и, учитывая, что все его состояние в размере трех монет перешло к Авроре, он быстро прикинул в уме, сколько можно съесть сейчас, не рискуя остаться голодным завтра.

Он снова надел кирасу и шлем, избегая опасности быть увиденным кем-либо, и с любопытством наблюдал за приготовлениями к трапезе Авроры. Двое запыхавшихся слуг с необыкновенно деловым видом сновали туда-сюда, накрывая на стол. Скатерть, на которой чередовались кружева и вышивка, походила на цветущий сад, укрытый снегом. По правую сторону от тарелки, сделанной, как и бокал, из хрусталя, слуги разложили пять небольших серебряных ножей, по левую — пять вилок различных размеров, также серебряных. Ранкстрайл научился пользоваться ложкой в доме Заимодавца, но даже там куски хлеба и мяса ему разрешалось брать руками. Аврора шепотом поведала Ранкстрайлу, что обычное число прислуживавших за обедом равнялось двадцати одному, но, наверное, сегодня все они, кроме этих двух, были заняты на церемонии ее отца.

На столе также возвышались два огромных золотых канделябра, в каждом из которых горели, несмотря на яркое сияние полуденного солнца, четыре настоящие свечи из настоящего воска, белые, словно молоко.

Когда стол наконец был накрыт, Аврора села, и слуги приступили к подаче пяти предусмотренных этикетом кушаний.

Обед состоял из следующих объявленных с подобающей высокопарностью блюд: кабачок, нарезанный тончайшими полосками, каждая из которых, как, не скупясь на подробности, объяснили слуги, была обильно смочена четырьмя каплями ароматного масла; микроскопические кубики сельдерея в соусе из базилика; немного салата из каперсов с целой оливкой в придачу; лепесток розы с начинкой из сладкой кукурузы и, наконец, импровизация из трех виноградин с ягодами черники. Ягод, кстати, тоже было три: по одной на каждую виноградину.

Аврора ела невероятно медленно: каждая полоска кабачка разрезалась на шестнадцать кусочков, каждая ягодка черники чистилась от кожуры, каждая виноградина делилась на части, прежде чем попадала, наконец, в рот.

Когда Аврора закончила трапезу и слуги убрали стол, Ранкстрайл снова подошел ближе. Изумленный, он не верил своим глазам. Может, не зря ходила молва о злой иронии судьбы, утверждавшая, что дети богачей, облаченные в пышные одежды, на самом деле едят очень мало, тогда как вшивые дети оборванцев вообще ничего не едят. Но даже если это и так, обед Авроры все равно был слишком скудным. Вспышке не хватило бы этого и на половину завтрака.

— И это все? — недоумевая, спросил он.

Девочка кивнула.

— Это был ваш обед? — он все еще не верил: может, здесь у них принят другой распорядок, и это была всего лишь закуска?

Аврора снова кивнула.

— Что же вам дают на завтрак? — не успокаивался Ранкстрайл.

— Считается благоразумным, что я ем лишь один раз в день, дабы не обременять пищеварение, — рассудительно промолвила девочка, — а также по другой причине: мне всегда говорят, что так глаза кажутся больше и что для девушки это неимоверно важно, — подробно объяснила она.

Ранкстрайл внимательно посмотрел на синяки вокруг ее глаз, где кожа казалась прозрачной, на руки, косточки которых выпирали, как у птенчика. Пышные одежды и богатство прически скрывали худобу: они отвлекали, обманывали взгляд, который не замечал острых скул и худых пальцев. Ранкстрайл с ужасом вспомнил, сколько комплиментов получала Аврора за перламутровый оттенок кожи и за тонкость рук. В переводе на нормальный язык это означало бледность и худобу, ведь кожа людей обычно не перламутрового, а розового цвета, и на руках девочки или девушки, в отличие от стрекоз, комаров и кузнечиков, должно быть хоть немного мяса, а не только кожа да кости. Он спросил себя, насколько безжалостным идиотом надо быть, чтобы вздумать морить ребенка голодом. Кроме того, ему казалось, что голодать из-за отсутствия какой-либо пищи несравненно честнее и благороднее, чем так издевательски разрезать на части стебелек базилика или лепесток розы и снимать кожуру с ягод черники на хрустальных тарелках под золотыми канделябрами. Было совершенно очевидно, что ее морят голодом: девочка была худой, словно засохшая куколка в оболочке из бархата и парчи, у которой никогда не хватит сил расправить крылья.

Ранкстрайл подумал, что если спросить у нее, не хочет ли она есть, и предложить хлеба, то ответ наверняка будет отрицательным, поэтому он решил не рисковать. Вновь сняв проклятую кирасу и неудобный шлем, он вытащил из мешка хлеб и, разделив его на две неравные части, просто сунул в руку Авроры больший кусок.

Юноша понадеялся, что у нее хватит здравого смысла никогда никому не рассказывать об этом дне, потому что теперь он бы наверняка не отделался просто плеткой.

Аврора долго смотрела на хлеб, потом поблагодарила капитана поклоном. Ранкстрайл видел, как она жадно впивалась в хлеб зубами и, подобно беднякам, старалась не уронить ни крошки, после чего разделил по-братски и бобы, на которые девочка уставилась с нескрываемым интересом: было ясно, что она видит их впервые в жизни. Ранкстрайл подумал про себя, что если ему доведется когда-нибудь встретиться с местным поваром, то он непременно должен дать тому рецепт бобового паштета — из одного-единственного стручка, да стебелек петрушки на гарнир, чтобы хоть чем-то разнообразить пышные обеды Авроры.

Когда они доели бобы, Ранкстрайл провел девочку в дальний угол сада, где находился маленький пруд. Увидев их, цапля лениво захлопала крыльями и поднялась в воздух, а несколько небольших уток спряталось в камыше и в кустах, росших по берегам.

— Вы умеете метать камень по воде? — спросил Ранкстрайл.

Аврора помотала головой. Он нашел плоский камешек и показал ей, как тот прыгает по воде. В первый раз камень коснулся воды четыре раза, во второй — три и в третий — пять раз. Аврора зачарованно смотрела на него, а затем тоже принялась искать подходящий камень. Ранкстрайл попытался было объяснить ей, как нужно направлять бросок, но она перебила его с легкой улыбкой:

— Я поняла сама, — ликующе воскликнула она, — нужно представить себе, что ты — камень.

Ее камешек подскочил пятнадцать раз, подняв в солнечном свете пятнадцать маленьких водяных корон, которые опадали, рождая миллионы кругов, расходившихся по воде и пересекавшихся между собой. Аврора весело рассмеялась, но при звуке собственного смеха мгновенно умолкла, прикрыв рот ладонью, словно позволила себе что-то совершенно неподобающее.

— Вы их видите? — спросил Ранкстрайл, указывая на пруд.

— Да, господин. Это головастики, — старательно ответила она. — Они вырастают и потом превращаются в лягушек.

— Да, это так, но не все. Взгляните: здесь сотни, даже тысячи головастиков. Если все они станут лягушками, дворец будет переполнен ими от кухонь до самой крыши: вам придется сидеть на лягушках, читать, сбрасывая лягушек со страниц книги, и сражаться с лягушками, изгоняя их из вашей постели, чтобы иметь возможность поспать.

Аврора снова позволила себе прыснуть со смеху и снова прикрыла рот руками, но ее зеленые глаза блестели, словно солнечный свет пробивался сквозь сень дремучего леса. Когда она взяла себя в руки, этот блеск не исчез.

Ранкстрайл опустился на одно колено, чтобы глаза его оказались на уровне глаз девочки.

— Лишь некоторые из них станут лягушками, — объяснил он, — остальные пойдут в пищу. В пищу цаплям, уткам и любому, у кого нет ничего лучше. Я и моя семья неделями питались улитками и лягушками. За вами выбор: либо я научу вас есть кролика и покажу, как освежевать его и зажарить на огне, либо я научу вас ловить головастиков и готовить их без огня на раскаленном от солнца камне. Но я не уйду отсюда до тех пор, пока вы что-нибудь не поедите и с вашего лица не сойдет эта мертвенная бледность.

Ужас показался в глазах Авроры, но и в этот раз взгляд ее не потерялся в пустоте, а остался внимательным и блестящим.

— Господин, простите, что перечу вам, но я не желаю, чтобы живые существа умирали по моей воле, — промолвила она.

— Но и вы — живое существо, и ваша жизнь намного важнее головастиков. Вашим костям необходимы кровь и мясо, и срочно. Кто не ест, тот не может делать ничего, кроме как ускользать в небытие, ожидая прихода смерти. Голод — это унижение, которого не стоит жизнь головастика или кролика. Голод — это страдание, страдание грязное и постыдное, страдание, которое не знает ни чувства собственного достоинства, ни мужества. Тот, кто голоден, не в состоянии даже разумно мыслить.

Ранкстрайл не стал дожидаться согласия Авроры и своими огромными руками наловил десяток головастиков.

— Сейчас я раздавлю их, — предупредил он.

— Нет! — отчаянно крикнула девочка. — Прошу вас, не надо, тогда уж лучше кролика — он уже мертв.

— Как пожелаете, — улыбаясь, согласился Ранкстрайл.

Он выпустил головастиков. Вытащил из мешка кролика, освежевал его и развел небольшой костер из тростника, показывая Авроре кремень и объясняя, как им пользоваться. Он решил не искать вертел, а применить способ браконьеров: нужно положить кролика или любую другую добычу в ямку, вырытую в земле и обложенную камнями, и сверху разжечь огонь. Капитан объяснил Авроре, что таким образом мясо жарится дольше, зато, если вдруг кто-то появится поблизости, стоит лишь потушить огонь, и не будет заметно ни мяса в земле, ни дыма в воздухе. К счастью, кролик был маленьким — на его приготовление не ушло бы много времени. Небо начало темнеть, появились облака. Глухо доносился шум празднества — песни, аплодисменты, звуки лютен и рогов. Если бы пошел дождь, гуляния бы резко закончились.

— Разрешите задать вам вопрос, господин? — с серьезным лицом спросила девочка.

Ранкстрайл кивнул. Ему было странно слышать обращение «господин», оно приводило его в замешательство, и это случалось уже во второй раз, но он не смел просить принцессу звать его по имени.

— Вы не могли бы объяснить мне, что значит «чистая боль»?

Ранкстрайл решил быть предельно осторожным в разговоре с Авророй, потому что существовал риск нарваться на вопросы, от которых его бросало в холодный пот и создавалось ощущение, словно его затягивают зыбучие пески.

— Это такая боль, которая не дает… которая не отнимает… Я хочу сказать, это что-то, от чего очень больно, это страшная боль, но она не лишает тебя достоинства. Как если умирает мать: тебе больно, как побитой собаке, все кажется напрасным, и глупым, и ненужным, но… Когда умерла моя мать, мне было очень плохо, но… я знал… ну, что она гордилась мной, и я тоже гордился, что она была моей матерью… и не было стыда. Где нет стыда, там чистая боль.

Ранкстрайл окаменел. Захотел провалиться сквозь землю. Он не должен был об этом говорить! Девочка же совсем недавно потеряла мать.

— Когда умирает мать, то это чистая боль, — задумчиво повторила Аврора, будто заучивая урок, будто сам звук этих слов обладал каким-то особенным смыслом. — Можно узнать, господин, если это, конечно, не оскорбляет вас и не переходит границ приличия, как умерла ваша мать?

Казалось, опасность миновала: вопрос был не слишком трудным.

— На нее напал кашель, от которого нет лечения, — это когда плюются кровью. Мы позвали аптекаря, он сказал нам давать ей отвар из белладонны и розмарина и еще куриный бульон. Мы продали все, что можно было продать, и я охотился на все, на что только мог охотиться, чтобы делать ей отвар из белладонны и розмарина и куриный бульон, но она все равно не выздоровела, — ответил Ранкстрайл.

Взгляд Авроры стал особенно пристальным. Она не просто ловила каждое его слово, она внимала ему, словно от этого зависела жизнь или смерть. В глазах ее горело не просто любопытство, а… Это выглядело так, словно ей позарез нужна была информация о том, как обычно умирают матери.

— Простите мою настойчивость, но, когда умерла ваша мать, что вы сделали? — продолжала девочка.

Ранкстрайл все больше приходил в замешательство: беседа принимала неожиданный оборот.

— Ну, — смущенно начал он, — когда она умерла, мы все плакали…

— Вы плакали? — переспросила Аврора. — Разве это не считается неприличным?

— Нет, — с некоторым сомнением ответил Ранкстрайл. Мужчины не должны плакать, но он плакал на похоронах матери, и его отец тоже, и сейчас ему пришло в голову, что если бы тогда хоть кто-нибудь рискнул посмеяться над их слезами, то он с огромным удовольствием надавал бы тому по морде. — Нет, — уверенно повторил он, — это не неприлично.

Он никогда не думал, что будет говорить с кем-то о своих слезах, но сейчас это не казалось ему настолько ужасным.

— Да, я тоже плакал, — продолжил он, — мы все плакали и не могли остановиться, и когда нам было совсем плохо, то мы обнимались и плакали все вместе. Потом мой отец вырезал на надгробном камне имя матери: я показал ему, как пишутся нужные буквы. И еще он вырезал двух больших лебедей — себя самого и нашу мать — и трех маленьких — меня и сестру с братом. Нам очень понравилось.

Ранкстрайл не уступил желанию уточнить, что это был первый и последний раз, когда он плакал. Вне сомнения, это была странная беседа, но почему-то она казалась жизненно важной для Авроры. Ранкстрайл чувствовал себя так, будто поливал свежей водой полузасохший, умирающий цветок.

Кролик был почти готов.

— Отчего умерла ваша мать? — вполголоса спросил он, надеясь, что не совершает глупости.

Но все-таки он ее совершил.

Взгляд девочки снова канул в пустоту. Казалось, какая-то мрачная тень нашла на ее зеленые глаза, уничтожив в них любые признаки жизни. Аврора слегка задрожала.

По части глупости Ранкстрайл, очевидно, снова превзошел самого себя. Он проклял свой язык и в который раз пожелал провалиться сквозь землю. Но в который раз этого не случилось — все было напрасно. Он снова опустился на колени и долго смотрел на девочку, пока с большим трудом ее взгляд не вернулся из пустоты и не остановился на юноше. Глядя Ранкстрайлу в глаза, Аврора успокоилась и перестала дрожать. Но девочка долго еще оставалась задумчивой.

— Думаю, у моей матери тоже было что-то вроде неизлечимого кашля. Но, мне кажется, ей не звали аптекаря, — скупо произнесла она.

Эти слова звучали не просто непонятно — они звучали зловеще. Было очевидно, что девочке не только запретили оплакивать собственную мать, что считалось столь же бессмысленным и безответственным, в общем неприличным, как есть руками, да и вообще есть; Аврора, не произнося этого вслух, говорила ему, что смерть ее матери была для кого-то желанной.

— Вы хотите рассказать мне об этом? — серьезно спросил он.

В сражениях и в засадах Ранкстрайл научился быть внимательным. Даже нет, он научился этому еще ребенком, когда охотился под носом у егерей. Он умел предчувствовать опасность, он ощущал ее, словно запах или легкое движение воздуха.

Сейчас у него как раз было такое предчувствие. У него было ощущение, едва различимое, что девочка желает раскрыть ему настолько важный секрет, что от этого могла зависеть его жизнь: речь шла уже не о плетке. Если бы узнали, что капитан владеет этим секретом, его не оставили бы в живых.

— Нет, — прошептала наконец Аврора; свое решение она взвешивала так долго, что ложь ответа стала бы очевидной. Она отчаянно желала сказать ему что-то, но ни за что бы не сказала. Мужественная девочка.

Утки захлопали крыльями, заметив старого кота. Кроны деревьев зашевелились под порывом ветра, вновь донесшего звуки лютен и аплодисментов.

— Кролик готов, — сказал Ранкстрайл.

В этот момент начался дождь.

 

Глава тринадцатая

Они укрылись под крышей дровяного сарая, который, вне всякого сомнения, являлся самым старым сооружением среди голых и квадратных новых построек: его крышу поддерживало множество арок и колонн, придававших ему сходство с маленьким заколдованным лесом.

Прячась от дождя, они устроились у основания колонн.

Ранкстрайл начал разделывать кролика. Вытащил из мешка свою коробочку с солью, вырезанную из рога и являвшуюся, наравне с огнивом, одним из самых бесценных сокровищ для любого солдата или охотника. Он отрезал куски мяса, солил их и раскладывал на листьях папоротника, словно на тарелках.

— Вы позволите задать вам еще один вопрос, господин? — спросила Аврора.

— Естественно, госпожа, — ответил Ранкстрайл, отчаянно надеясь, что вопрос касался различия между луком и арбалетом или превращения головастиков в лягушек.

— Нечистая боль — это ситуация, когда то, что приносит нам боль, произошло по нашей вине, не так ли? Нечистая боль — это что-то, за что мы должны нести ответственность, даже если мы не желали, чтобы это произошло? Мы не хотели, но нечто ужасное случилось, — это и есть нечистая боль, не правда ли?

— То есть вы имеете в виду, что, не желая того, испачкали свое платье или выпустили волосы из этого… как его… чепчика или как… Или сломали качели? — поинтересовался Ранкстрайл с добродушной улыбкой взрослого, готового понять и успокоить напроказившего ребенка. — Ничего, это со всеми случается!

— Нет, господин, я говорю о ситуации, когда на тебе лежит ответственность за смерть кого-то, кто был убит.

Улыбка исчезла с лица Ранкстрайла. Снова ему показалось, что он в зыбучих песках. Он глубоко задумался, прежде чем решился ответить:

— Однажды на Высокой скале я приказал неопытному солдату идти в разведку. Я был уверен, что опасности нет. Его схватили, и я слышал его предсмертные крики. Его убил не я, и неизвестно, выжил бы на его месте более опытный солдат. Благодаря ему я спас от неизбежной ловушки весь отряд, пятнадцать человек. Но, несмотря ни на что, каждый вечер перед сном я вновь и вновь слышу его крики. Думаю, это и есть нечистая боль. Вы чувствуете на себе ответственность за чью-то смерть, госпожа?

— Начальника охраны, — пробормотала Аврора.

— И как это произошло?

Аврора отчаянно сглотнула несколько раз. Ее зеленые глаза наполнились слезами, но взгляд не провалился в пустоту.

— Его супруга пришла ко мне, чтобы выказать свое почтение. Ее шею обвивало золотое ожерелье. Не особенно красивое, но я заметила, насколько оно ей дорого, потому что она постоянно дотрагивалась до него рукой. Я поняла, что она очень ценила это ожерелье и желала, чтобы я обратила на него внимание, понимаете? Видите ли, в ее поведении было нечто большее, чем простое беспокойство, которое присутствует во всех дамах, посещающих меня, и имеет целью обратить мое внимание на их наряд, как правило, самый дорогой и красивый изо всех имеющихся, стоивший им нескольких месяцев работы и лишений. Она желала, чтобы я заметила ее ожерелье. Вы понимаете? — спросила его Аврора.

— Конечно, — соврал Ранкстрайл.

— Тогда я сказала, что ее ожерелье очень красиво, и она была так счастлива! Она поведала мне, что цепочку ей подарили родители в день ее свадьбы, а овальные подвески — супруг, по одной в день рождения каждого их ребенка. Я повторила, что ее ожерелье прекрасно, и правда — на ней оно действительно было прекрасно. На ней, понимаете? — спросила Аврора, и ее глаза переполнились слезами и ужасом, вновь теряясь в пустоте. Ранкстрайл осмелился прикоснуться к девочке — он взял ее за плечи и легонько встряхнул, приводя в чувство.

— Говорите дальше, — настаивал он, — плачьте, если хотите, но рассказывайте.

Аврора спрятала лицо в ладонях и разразилась рыданиями. Ее подавленные всхлипывания терялись в звуках дождя, поливавшего цветущий сад и рисовавшего миллионы кругов на поверхности маленького пруда. Ранкстрайл с беспокойством смотрел на дождь: он мог вот-вот прервать празднество, и с минуты на минуту могли вернуться придворные дамы, слуги и пажи и наброситься на Аврору с упреками в том, что она портит слезами цвет своего лица.

— Я хотела сказать, что это ожерелье было прекрасно на ней, потому что заключало в себе ее жизнь. Я сказала, что и мне было бы приятно иметь такое ожерелье, каждая часть которого заключала бы в себе память о ком-то, кто любил меня и кого я любила. Я не имела в виду, что желаю обладать ее ожерельем, я просто плохо выразилась, понимаете?

— Я понимаю, продолжайте, — мягко ответил он. Плечи Авроры согнулись, словно на них навалился тяжелый груз. — Что бы вы ни сказали, мы разделим эту тяжесть на двоих.

Ранкстрайл снял с рукава Авроры кусок ткани, который повязал ей прежде для стрельбы из лука, и протянул его девочке, чтобы она могла осушить слезы и вытереть нос.

Аврора запустила руку в глубокий карман своего бархатного одеяния и вытащила оттуда тонкую цепочку с двумя небольшими золотыми подвесками.

Ранкстрайл наблюдал за ней в замешательстве.

— Господин, неужели вы все еще не поняли? — едва слышно прошептала Аврора.

— Нет, — честно ответил Ранкстрайл.

— Моему почтенному отцу передали все, что я сказала. Ему доложили, насколько прекрасным я нашла это ожерелье, и объяснили, что я желала бы иметь его. Видимо, прежде я никогда ничего не хвалила и не желала: как поведал мне мой почтенный отец, его жгучее стремление угодить мне никогда не могло воплотиться в жизнь из-за отсутствия каких-либо желаний с моей стороны — так что он не мог упустить такой случай. Мой почтенный отец посчитал необходимым преподнести мне это ожерелье в знак своей безграничной любви. Поэтому он приказал обвинить начальника охраны в предательстве. Его отправили на виселицу, его дети остались без отца, а супруга — без мужа. Все его состояние было конфисковано, включая и это ожерелье, которое перешло в мое владение и теперь мучит меня, словно покрытое раскаленными шипами. Женщина, которой оно принадлежало, осталась одна, в нищете и отчаянии. Ее дети видели казнь родного отца и теперь сами умирают от голода. Мужчина, заказавший ювелиру эти золотые подвески в честь рождения своих детей, никогда не увидит, как они вырастут. Понимаете? И во всем этом виновата я… Мой почтенный отец признался мне, что не было никакого предательства, что начальника охраны никогда даже не подозревали в предательстве… Все это было устроено им с одной-единственной целью — продемонстрировать мне свою любовь и осчастливить…

Окончание фразы растворилось в рыданиях, а те в свою очередь потонули в шуме дождя.

Ранкстрайл чувствовал себя странно, словно в груди его была пустота.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь узнал об этом разговоре, юного капитана не только передали бы в руки палача, но и с готовностью разрешили бы последнему хорошо поразвлечься, прежде чем привести его на эшафот. Но странное ощущение одновременной пустоты и тяжести внутри было не чувством опасности, нет, это был ужас. Во время недолгого пребывания в Далигаре до него дошли слухи о начальнике охраны — кажется, его звали Мандрайл, — которого два года назад обвинили в государственной измене и казнили, отрубив голову. Если его предательство было всего лишь выдумкой, то казнь, к которой его приговорили, сама по себе являлась безумным, страшным преступлением. Если же измена все-таки была реальным фактом, преступление заключалось в том, что об этом рассказали маленькой девочке.

Но, как бы то ни было, в обоих случаях все сводилось к тому, что Судья-администратор, которому на тот момент принадлежали жизнь и меч Ранкстрайла, был явным безумцем. Может, Свихнувшийся Писарь все-таки не совсем свихнулся. Жаль, что он умер: у него можно было бы осведомиться о случившемся в действительности.

Ранкстрайл снова наклонился и заглянул Авроре в глаза.

— Выслушайте меня, госпожа, и запомните навсегда то, что я вам скажу. Каждый отвечает за свои поступки, только за свои. В тот день, когда вы вонзите меч в горло какого-нибудь человека, тогда — и только тогда вы будете виновны в его смерти. В тот день, когда вы обвините человека в вымышленной измене, тогда — и только тогда вы будете в ответе за его казнь. А теперь хватит держать в кармане это ожерелье, спрячьте его в надежном месте. Рано или поздно вы вернете его законной владелице и, как сможете, постараетесь исправить несправедливость, причиненную ей, или хотя бы позаботиться о том, чтобы подобного никогда больше не случалось. Но для этого вам понадобятся все ваши силы, так что сейчас прекратите плакать и начинайте есть. Ни один солдат не идет в бой на пустой желудок, а вас ждет настоящая война — начните готовиться к ней прямо сейчас. Сегодня вы научились готовить кролика: в этом саду их еще полно. Лягушки готовятся так же, но на них уходит намного меньше времени. Головастиков вообще можно просто положить на раскаленный солнцем камень, и они тут же будут готовы, только смотрите, чтобы муравьи не съели их раньше. А если что, муравьев тоже можно есть: когда нет ничего другого, сгодятся и муравьи. Через месяц поспеют орехи, и вам не надо будет даже лазить на дерево — они сами падают…

— Не беспокойтесь об этом, господин, я умею лазить по деревьям.

— Правда?

— Да, господин, я залезаю на них по ночам, когда темнота прячет меня от слуг и не мешают все эти одежды. Знаете, это нетрудно, стоит лишь представить себе, что ты — белка или кошка!

— Отлично, тогда вы сможете добыть еще больше орехов, только осторожно: орехи пачкают…

— А разве орехи и правда можно есть?

— Вы никогда не ели орехов? Конечно, их можно есть, только осторожно — зеленая кожура красит руки в черный цвет, и кто-нибудь может это заметить. Пользуйтесь ножом и вилкой и не дотрагивайтесь руками. А если вы умеете лазить по деревьям, то сможете забраться и сюда, смотрите: с крыши сарая можно залезть на эту ветку, а с нее попасть на кухню: там уж вы найдете все, что угодно. Когда человек мучится от голода, то можно и воровать…

— Нет, ни за что! — испуганно прервала его Аврора. — Это слишком рискованно — могут обвинить кого-то из слуг и жестоко наказать за кражу. Уж лучше я буду есть муравьев.

— Ну и ладно, тогда ешьте муравьев. А сейчас попробуйте кусок кролика.

Аврора глядела на мясо в нерешительности.

— Позвольте задать вам еще один вопрос, господин?

— Конечно, — мягко ответил Ранкстрайл, отчаянно надеявшийся услышать вопрос о головастиках, лягушках или о своей семье и совершенно уверенный, что его уже ничто не сможет удивить.

— Если я съем это, страх пройдет?

Ранкстрайл подумал, что лучше ни на что не надеяться и ни в чем не быть уверенным.

— Да, — ласково, но решительно пообещал он, — если вы поедите, то страх пройдет.

Аврора съела четверть кролика. Она медленно жевала, сосредоточившись, словно исполняла свой долг. Ранкстрайл хотел оставить ей свой кремень и солонку, но девочка решительно отказалась: если бы их нашли, ему бы грозила верная смерть. Она без труда могла зажигать огонь с помощью свечей, горевших постоянно, даже ясным днем, и соли в кладовых было более чем достаточно. Принцесса поклялась Ранкстрайлу, что будет охотиться и есть каждый день, но попросила его отнести оставшегося кролика какому-нибудь голодному ребенку, чтобы сделать этот день праздником и для других.

— Если позволите, господин, у меня есть еще один вопрос, — добавила Аврора. — Видите ли, есть нечто, что я должна буду сделать, — я всегда знала, что должна буду это сделать, и никогда не думала, что посмею отказаться… Но теперь, когда я избавилась от голода, от вины, от страха, безумная попытка избежать этого кажется мне не такой уж невозможной…

— Да, госпожа, конечно, — ответил Ранкстрайл. Снова у него появилось это ощущение опасности. Еще раз он отдавал свою жизнь в руки десятилетней девочки.

— Не сейчас, естественно… через восемь лет, когда я достигну совершеннолетия, я должна буду выйти замуж за человека… который… как бы сказать…

— Которого вы не желаете, — закончил за нее Ранкстрайл.

— Да, которого я не желаю.

— Ну, это нетрудно. У вас есть три возможности: или убедить этого мужчину жениться на другой…

— Нет, это невозможно, — проговорила Аврора.

— Ага, невозможно. Вы уверены?

— Видите ли, он… он как бы… его можно считать королем, и, по его словам, королем, какого еще не было в мире: любимым в мирное время, грозным в военное — ничто не может сравниться с ним, кроме него самого. Говорят, он не может жениться на девушке, уступающей по красоте его первой жене, а она была самой прекрасной в графстве, и теперь только я подхожу под это условие.

— Не обижайтесь, госпожа, но это, с вашего позволения, полное идиотство. А если у вас пойдут прыщи? Если вы упадете и сломаете себе нос? А если завтра ваш суженый увидит женщину с прыщами и кривым носом, та улыбнется ему, прогоняя грусть, и ваш суженый сочтет ее прекрасной? Вы можете специально подцепить прыщи или сломать себе нос, тогда вы не будете самой прекрасной в графстве! Видите ли, госпожа, можно определить, кто самый быстрый в графстве, или самый низкий, или самый высокий. Можно определить, кто съест больше сосисок — все бедняки мечтают о подобном соревновании! Но невозможно определить самую красивую. Такой просто не существует! В сердце каждого мужчины есть та, что для него прекрасней всех на свете, так же как и в сердце каждой женщины есть мужчина, которого она желает, несмотря на то что палач изувечил его или война покалечила. Знаете, госпожа, я всегда считал красавицей мою мать, хоть лицо ее было изуродовано огнем.

— И ваш отец любил вашу мать?

— Конечно, всем своим сердцем.

— Как это случилось?

— Не знаю, она никогда не хотела об этом говорить. Я знаю лишь, что это произошло еще до моего рождения.

— Как звали вашу мать? Кстати, если уж мы об этом заговорили — я до сих пор не знаю вашего имени.

Изо всех советов и запретов, которые капитан получил от группы перепуганных молодых аристократов, нанимавших его на эту работу, самым строгим был запрет открывать рот и называть свое имя, но к тому моменту все советы и запреты уже остались далеко позади.

— Меня зовут Ранкстрайл. Мою мать звали Ахартрайл. Это обычные имена в наших краях. Не думаю, что они означают что-то особенное: это просто звуки.

— Каждое имя что-нибудь означает, капитан, даже если мы этого не знаем. На древнем эльфийском языке слово «Ахартрайл» было названием последней звезды, той, что светит до самого утра и выводит мир из темноты к свету зари. Мне кажется, что и ваше имя имеет какое-то старинное значение, что-то вроде «тот, кому знакомо сострадание». Мою мать звали Транскилия, что в древности значило «та, что живет среди лесов», и это было одно из любимых имен эль… то есть, я хочу сказать, тех, кто любит леса. Я очень скучаю по моей матери, господин. Мне ужасно ее не хватает, каждый день, каждый час… То, что ее нет рядом, — это самая ужасная боль. Я впервые говорю об этом… Последние несколько лет нам запрещалось обнимать друг друга, но мы хоть могли разговаривать. Мне ее очень не хватает, и я не выйду замуж за… того, за кого должна. Видите ли, я не могу вам всего объяснить, речь идет не просто о красоте: можно сказать, все дело в крови, он должен… он хочет жениться на девушке моей крови, то есть… это трудно объяснить… крови его первой жены.

— Вторая возможность — вы можете прикончить его!

Глаза девочки наполнились ужасом.

— Господин, — застонала она, — господин, как вы можете… только подумать… одна лишь мысль… Господин, простите меня, но вы не отдаете себе отчета в том, что говорите… Об этом нельзя даже думать.

— Нельзя даже думать? Точно? А жаль, — с яростью ответил капитан. Лицо девочки еще больше побледнело, но он не остановился: — Мужчина, который заставляет женщину выйти за него замуж, зная, что она не желает его, мужчина, который тянет руки к женщине, несмотря на то что она отказывает ему, заслуживает смерти. Не убивайте его, если это будет стоить вам вашей души, но знайте: этот мужчина, кем бы он ни был, заслуживает смерти.

— Господин, никто не заслуживает смерти.

— Тогда хоть покажите ему свое презрение! Ладно, остается лишь одна, третья возможность — побег.

Девочка вскинула руки, указывая на высокие стены, которые окружали сад.

— Бежать? Бежать? И как?

— Не так уж это и трудно. Сначала год за годом прикидывайтесь, что вы согласны, тогда никто ничего не заподозрит. Потом, незадолго до свадьбы, потребуйте особого свадебного дара, иначе вы не дадите своего согласия.

— Но если я прикидываюсь, что желаю этой свадьбы, то нелогично требовать подарка ради того, чего сама желаешь!

— Правильно, госпожа, никакой логики — это должно быть похоже на обычный каприз, но каприз исполнимый. Вы не выйдете замуж, если ваш суженый не докажет вам своими подарками, что он вас безумно любит.

— И что это должны быть за подарки?

— Сначала конь — быстрый, как ветер, крепкий, как злость. Самый быстрый конь в мире. Скорость коня можно измерить — следовательно, можно найти самого быстрого. Когда решаешь сбежать, быстрый конь всегда пригодится! Это не гарантия успеха, но все-таки хорошее подспорье.

— Да, это разумный совет. А дальше?

— Потребуйте самого абсурдного одеяния, какое только существует на свете. Нечто, на что уйдет уйма денег, времени и сил, и, пока все будут заняты его изготовлением, вы спокойно организуете свой побег.

Аврора задумчиво кивнула.

— Платье цвета тумана, или тьмы ночи, или дыма, платье одновременно и мужское, и женское… да, нечто необычайное, что позволит выиграть время и заодно поможет скрыться незамеченной во время побега.

Аврора улыбнулась и кивнула уже уверенней: это могло сработать.

— Знаете, господин, моя мать успела сказать мне несколько слов перед тем, как ее… перед тем, как она умерла. Она сказала, что вся ее любовь перейдет не только ко мне, но и к тому, кто сможет указать мне путь… кто поможет мне… кто…

Девочка прервалась в раздумье, но ее не покидала какая-то странная радость, чуть ли не эйфория. Потом ее снова охватило беспокойство. Аврора взглянула на Ранкстрайла.

— У меня к вам еще один вопрос, господин, на этот раз действительно последний. Занято ли ваше сердце образом какой-либо дамы?

— Только памятью о моей матери, — уверенно ответил Ранкстрайл.

Аврора рассмеялась. В этот раз она не прикрыла рот руками и не испугалась своего смеха.

Дождь едва моросил и вскоре совсем перестал, от него остался лишь звук падавших с мокрых веток капель. Голоса и шум по ту сторону стены становились все громче — верный признак, что толпа придворных возвращалась.

Ранкстрайл и Аврора поднялись, чтобы вернуться к веранде и качелям, и только сейчас заметили, что после дождя сарай был со всех сторон окружен лужами с жидкой грязью.

— Они не должны узнать, что я была здесь, — твердо сказала девочка.

Первой мыслью Ранкстрайла было взять ее на руки, как он поступил бы со Вспышкой, но он не осмелился. Сняв свою рубаху неопределенного коричневого цвета, он расстелил ее перед Авророй, чтобы она могла перейти по ней через грязь. Потом он натянул рубаху обратно, а поверх нее надел и кирасу. Когда Ранкстрайл вновь повернулся к Авроре, та прижимала руки ко рту и глаза ее были распахнуты от ужаса.

— Господин, что с вами сделали? — выдохнула она.

Ранкстрайл понял.

— Это ничего, — успокоил он девочку. — Когда я был ребенком и занимался браконьерством, однажды меня поймали с поличным и высекли. Это просто следы от плетки.

Он рассказал ей, что скрыл ото всех свое наказание и, не обращаясь к кому-либо за помощью, просто ждал, когда раны, к которым прилипала рубаха, заживут сами, потому что слишком стыдился рассказать о них даже Вспышке. Аврора первой видела эти шрамы и сочувствовала ему.

— Было не слишком больно, — солгал он, заметив слезы на глазах у девочки.

Голоса приближались.

Открылись ворота.

Ранкстрайл вспомнил о куске своего рукава, оставшемся в руках у Авроры, но она уже спрятала его.

Вновь окруженная придворными дамами, Аврора опять потонула в море комплиментов своей красоте и громких причитаний об ужасном виде своих одеяний. Видимо, несмотря на героические усилия обоих, капитан и принцесса все же не заметили некоторых следов прошедшего дня на драгоценных тканях ее платья — едва заметных следов, которые, однако, сразу же бросились в глаза неумолимым придворным.

Ранкстрайл незаметно удалился, спрятав остатки кролика глубоко в мешок, низко наклонив голову и испытывая какое-то непонятное ощущение, отличное от обычного неудобства, которое доставляла ему невыносимая, врезавшаяся в шею кираса. Он потерял свое состояние в размере трех монет и остался без хлеба на следующие полтора дня, но дело было не в этом. И не в соблазне нарушить данное слово и самому слопать остатки кролика, и не в усилиях воли, потребовавшихся на то, чтобы устоять перед этим соблазном.

Ему понадобилось время, чтобы понять, что это было за чувство, и наконец, когда он передавал охотничью добычу Авроры группе оборванных мальчишек, ответ пришел сам собой.

Он понял, что, несмотря ни на что, нарушает главное правило любого солдата.

Никогда не бросать товарища.

Никогда никого не оставлять позади.

 

Глава четырнадцатая

Празднества закончились через девять дней. Ничего особенного не случилось. Время тянулось. Каждый день прибывали беженцы из Бонавенто, с границ Изведанных земель. У людей уже не хватало слов, чтобы описать все ужасы, не хватало слез. Город Далигар никого не принимал.

Беженцами были женщины и дети. Мужчины остались, чтобы попытаться защитить свои фермы, свой скот, свои поля и огороды, которые из поколения в поколение орошались их потом и возделывались их трудом.

Мужчины остались — мужчины были убиты.

Теперь их жены и дети разбили лагерь под стенами города.

Сидя вокруг костра, женщины вставали по очереди, одна за другой, и одна за другой называли имена мужей и детей, которых потеряли, одна за другой вспоминали дома, которые имели, жизнь, которую вели, даже прозвища коров или кур, которых враги зарезали себе на обед или просто так, ведь для крестьян животные — это почти как члены семьи, последняя опора, когда голод, нищета и одиночество берут верх над всем остальным.

После женщин вставали дети, те, которые уже умели говорить. Один за другим они вспоминали отцов, дедов, братьев, даже щенков, с которыми вместе росли, даже игрушки, которые у них были, ведь у каждого ребенка есть игрушка, будь то хоть деревянная щепка или камешек, которым они придумали имя.

Потом кольцо боли вокруг огня замыкалось, и все начиналось сначала.

Ранкстрайл и Лизентрайль охотились. Это не было разрешено, точнее, было запрещено и наказывалось разнообразными мучениями, но всем уже был знаком колючий характер молодого капитана легкой пехоты, и никто не желал с ним спорить. По возвращении оба они оставляли почти всю добычу женщинам, иногда задерживаясь возле костра, чтобы послушать их рассказы — эти почти одинаковые рассказы о криках, огне и ударах в ночи.

Капитан поклялся, что остановит их.

Поклялся, что после того, как он их остановит, он будет преследовать их до самого края земли.

Он уничтожит их, всех до единого, и когда последний орк будет молить о пощаде, у Ранкстрайла он ее не найдет.

Вместе с остальными наемниками капитана вызвали ко двору, на площадь, примыкавшую ко дворцу Судьи-администратора. Все взводы легкой пехоты были в сборе — их насчитывалось примерно полдюжины, то есть более пяти сотен солдат. Взвод Ранкстрайла пополнили молодыми воинами, чтобы набрать положенные для взвода четыре отряда — сто человек. Все они, конечно, были наемниками, служившими за деньги, но многие из них происходили из семей беженцев и не желали ничего другого, кроме как идти сражаться с орками. Кто-то стоял, кто-то сидел на земле или на ступеньках двух узких, утопавших в плюще каменных лестниц, которые поднимались почти до самых балконов.

Здесь же находилась и группа кавалеристов на великолепных лошадях. У одного из них был черный, как вороново крыло, прекрасный жеребец. Ранкстрайл подумал, что если бы у него был конь, то он был бы именно таким. Он взглянул на кавалериста и, несмотря на шлем, закрывавший лицо воина, тотчас узнал его: это был тот человек, от которого он спас пять зубов Лизентрайля. Он вспомнил его имя — Арньоло. Наконец кавалерист взял слово и сообщил, что они отправляются дней через десять и что в эти десять дней он не желает, чтобы наемники пачкали улицы своим присутствием и воздух своим дыханием. Им следует сидеть в хлевах, которые им выделили, и первый же, кто покажется на улице, будет передан в руки палача для лучшего закрепления приказов в памяти и для их беспрекословного выполнения. Потом они отправятся к границам Изведанных земель. Дорога пролегает через Силарию, благословенную землю, где нимфы реки Догон встречаются с нимфами озера Силар, после чего солдаты будут удостоены чести пройти сквозь прекрасные Золотые леса и наконец прибудут к Расколотой горе, плоскогорью Малавенто и равнине Бонавенто. Там они смогут показать, чего они стоят, если они вообще хоть чего-то стоят.

Толпа солдат выслушала его без слов и без движения.

— Почему мы не отправимся сейчас? — голос молодого капитана прогремел четко и ясно, разрывая тишину, словно брошенный камень. — Если это правда — а это правда, — что с каждым днем растет число смертей и разрушений, то чего мы ждем?

Очевидно, кавалерист был в хорошем настроении, потому что он не разозлился, а рассмеялся:

— Потому что нет никого, кто сможет показать тебе дорогу, оборванец! Как ты собираешься найти Расколотую гору? Спросишь дорогу у орка?

По рядам кавалеристов пронеслись смешки.

Ранкстрайл вежливо и примирительно улыбнулся. Кавалерист не снял шлем, но по голосу его невозможно было спутать ни с кем другим — это точно был Арньоло. Очевидно, его тоже вызвали с Высокой скалы на войну с орками. Ранкстрайл был уверен, что Арньоло также узнал его, хоть и не желал этого показать.

— Если вы дадите нам карту, ваше превосходительство, или укажете, на какое созвездие нам ориентироваться, то, думаю, до Расколотой горы мы и сами дойдем, — предложил капитан.

— Для кого ты тут прикидываешься, будто умеешь читать карту, хам? Расскажи это своей матери или сестре, если они у тебя есть.

В этот раз среди кавалеристов раздались взрывы хохота.

— Ваше превосходительство, — все с большим уважением ответил Ранкстрайл, — видите ли, мы, легкая пехота, не чета вам — куда нам до вас, ваше превосходительство! Конечно, мы вам не чета, но дорогу мы найдем. Так что если вы дадите нам карту или скажете, на какое созвездие ориентироваться, то мы отправимся прямо сейчас!

Хорошее настроение Арньоло мгновенно исчезло.

— Куда ты так спешишь, подонок? — позеленев от злости, спросил он. — За тобой что, гонится ростовщик, или палач, или чей-то муж? Или ты боишься, что отстанешь и орки не смогут тебе первому выпустить кишки?

— Конечно, орки будут пострашнее разбойников, — подтвердил Ранкстрайл, — нечего и сравнивать, но, может быть, если нам хоть немного повезет, то до того, как они выпустят нам кишки, мы все-таки остановим кого-то из них. Я думаю, будет лучше, если мы отправимся сразу.

Капитан замолчал. Вежливая улыбка исчезла с его лица. Он выпрямился и поднял голову. Обращаясь к своим солдатам, он повернулся спиной к кавалерии.

— Мы идем сейчас! — его голос громом прокатился по всей площади. — СЕЙЧАС! Больше не будет сгоревших домов и обезглавленных мужчин! Больше не будет убитых детей! Выгляните за стены города. Слышите рыдания женщин, на глазах которых были убиты их дети, рыдания женщин, которые узнавали своих мужей, видя отрубленные головы, которыми орки украшали шесты и заборы? Прислушайтесь к этому плачу, потому что больше вы такого не услышите. Мы остановим их! Больше не будет слез и рыданий, потому что мы остановим орков! Сейчас!

Его слова были встречены глухим рокотом: один за другим сидевшие солдаты поднимались на ноги.

— Давайте же остановим их! — воскликнул капитан своим грозным голосом. — Пойдем прямо сейчас! Остановим их прямо сейчас! СЕЙЧАС!

И тут случилось нечто невероятное, чего никогда еще не происходило за всю историю легкой пехоты. Словно сговорившись, все солдаты вскочили на ноги, выпрямили спины, подняли головы и, глядя в глаза своему капитану, прокричали ему в ответ:

— Сейчас! СЕЙЧАС!

Их крики эхом проносились по двору, и с каждым разом голоса усиливались. К ним присоединились даже самые юные из кавалеристов и закричали вместе со всеми во всю глотку:

— СЕЙЧАС! СЕЙЧАС!

Взмах руки Ранкстрайла, и все мгновенно замолчали.

Молодой капитан повернулся к Арньоло:

— Ну что, есть у вас карта или нет?

— Рано или поздно я прикажу тебя высечь, — приподнимая забрало, чтобы посмотреть Ранкстрайлу в лицо, прошипел Арньоло, — я прикажу так выдрать твою спину, что ты в жизни не сможешь ни на что опереться. Может, после этого у тебя пройдет охота шутить.

— Конечно, ваше превосходительство, как изволите. Только, наверное, в следующей жизни. А в этой я, Ранкстрайл, являюсь капитаном легкой пехоты, и эти солдаты живут по моим приказам и по моим приказам умирают, поэтому, позволив кому бы то ни было проявить неуважение ко мне, я все равно что скажу моим солдатам, что они ничего не стоят.

Среди кавалеристов повисла мертвая тишина. Все узнали Ранкстрайла: может, они его никогда и не видели, но до всех без исключения дошли слухи о Медведе, молодом капитане легкой пехоты, который умел читать и ориентироваться по звездам и всегда защищал своих солдат. До всех дошли слухи о непобедимом воине, который выигрывал все сражения, включая битвы с демонами, и до которого пальцем нельзя было дотронуться, потому что его солдаты спустились бы ради него в царство мертвых и вернулись бы оттуда живыми.

Арньоло застыл в молчании — не только Ранкстрайл осмеливался смотреть ему прямо в глаза, но и вся банда грязных головорезов за его спиной.

В тот момент Ранкстрайл понял, что было нарушено первое правило войска наемников, которое предписывало держать их в голоде и в унижении, с низко опущенными головами. Он понял также, что это правило действительно существовало. До сих пор он думал, что их оставили без пропитания и обещанных денег просто так, вследствие идиотизма, равнодушия, небрежности.

Но нет, их действительно боялись. Отсутствие всего необходимого толкало их на кражу. Кража влекла за собой всеобщее презрение и раскаленные щипцы. Все наемники всегда должны были низко держать голову и опускать глаза. Так же как и с Авророй: голод, стыд и страх ломали людей. С помощью голода, стыда и страха их держали в кулаке и этим прикрывали свой страх перед ними.

— И потом, ваше превосходительство, — беспощадно продолжал Ранкстрайл, — если вы отправите меня к палачу, то тогда вам самим придется отправляться к оркам вести беседы о жизни и смерти, а ведь у вас наверняка есть дела поважнее. Так что лучше пойду я, мне не привыкать. А сейчас, — грозно и серьезно добавил он, — дайте мне эту карту, потому что каждый день, что мы сидим без дела, умирают люди, а мы могли бы это предотвратить.

Вновь воцарились молчание и неподвижность. Потом кто-то наконец зашевелился — пожилой седоволосый кавалерист, на груди которого виднелась кожаная перевязь с золотыми дикобразами на массивном гербе, что говорило о его высоком статусе выходца из старинной знатной семьи. Он пересек двор, остановился перед Ранкстрайлом и слез с коня, чтобы не говорить сверху вниз.

Вытащив из-под седла карту, кавалерист развернул ее и показал Ранкстрайлу, где находятся Расколотая гора, плоскогорье Малавенто и равнина Бонавенто, обозначил точки, в которых можно было ожидать нападения, и некоторые пока еще безопасные дороги. После чего он передал карту Ранкстрайлу, пообещал, что попытается как можно скорее выслать подкрепление, пожелал ему удачи и попрощался легким кивком головы. Ранкстрайл тоже кивнул в знак благодарности.

Несмотря на то что никто никогда не назначал его никаким командиром, с этого мгновения Ранкстрайл стал бесспорным капитаном не только своего взвода, но и всей легкой пехоты: под его командованием оказалось более пятисот солдат.

Они отправились на рассвете следующего дня. Каждый отряд вел с собой осла с запасом хлеба и воды.

Через три дня они имели честь прибыть в благословенную землю Силарию, где их встретило не прекрасное устье реки, а сплошное болото. Нимфы реки Догон, так же как и нимфы озера Силар, наверное, где-то запропастились: может, их сожрали пиявки или они сами утопились от отчаяния в этих проклятых бесконечных топях. Огромные свирепые комары дико кусали и днем и ночью, заставляя с нежностью вспоминать тучи безобидных крылатых обитателей Внешнего кольца. Пиявки оказались беспрерывным мучением: черные, толстые и набухшие от крови наемников, они впивались им в ноги, и каждые несколько миль приходилось останавливаться, снимать наголенники, закатывать штаны и пытаться их выдернуть. Если тянуть слишком сильно, то они разрывались, разбрызгивая кровь и оставляя свои челюсти гноиться в коже. Тракрайл знал от матери-знахарки, как правильно вытаскивать пиявок: сначала нужно было посыпать их солью, потом прижечь, чтобы вытащить целиком. Собрав всю имевшуюся у них соль и постоянно держа наготове огонь, он смог ускорить процесс выдирания, причем капрал Лизентрайль бережно собирал вытащенных за день пиявок и вечером зажаривал их на ужин, чтобы вернуть солдатам высосанную у них кровь и не позволить армии слишком ослабеть. Так как соли уже не осталось, капрал приправлял пиявок диким тмином, росшим у болот.

Вторым топонимическим сокровищем графства были Золотые леса, где золота не было и в помине, зато простирались бесконечные сосновые леса, полностью заросшие колючим кустарником с желтыми, даже в разгар лета, листьями. Троп не было. Приходилось прорубать дорогу топорами и мечами, но даже так колючки разодрали солдатам немногие уцелевшие после болотных комаров участки кожи.

Наконец сосны закончились, и показалось заросшее цветущими травами плоскогорье Малавенто, где десять дней из одиннадцати дули шквальные ветры.

Над плоскогорьем, чуть выше родников, из которых брал начало Догон, вертикально поднималась Расколотая гора около ста футов высотой. Закат окрашивал ее розовый гранит золотистым цветом. Вокруг росли столетние оливковые деревья — единственная растительность на всем плоскогорье. Древние, искривленные годами, они почитались как святые: согласно местным легендам, эти деревья видели великую битву, в которой боги сотворили мир, а демоны — ад. Свое название Расколотая гора получила от огромной, во всю высоту, трещины, в которой ветер, гулявший на высокогорье во всех направлениях и в любое время года, глухо завывал, словно кто-то дул в гигантский рог.

Плоскогорье застилал густой, усыпанный цветами ковер вереска, который обдували все ветра и поливали частые, но несильные дожди. В верещатнике паслись стада коз и овец и большие табуны лошадей — крупных, сильных и с хорошим характером.

Здесь было две деревни — Монтесиркио и Капула, в центре каждой — большая площадь, на которой продавали скот. Низкие дома стояли вразброс, окруженные загонами и конюшнями; куполообразные крыши, почти доходившие до земли, поросли травой и цветами — каминные трубы, казалось, были посеяны прямо в поле. В низких горизонтальных окнах виднелся свет очагов. Кое-где высокие каменные стены преграждали дорогу вересковым зарослям, защищая маленькие огороды.

За домами Капулы начинались медные рудники, где производили длинную тонкую проволоку, которой местные жители укрепляли крыши: внутри каждого дома, подняв голову, можно было увидеть длиннейшую медную спираль. На рудниках работали гомункулы, уже не одно десятилетие находившиеся в рабстве; надзирала за ними дюжина вооруженных воинов. Через несколько дней после прибытия капитана разнесся слух, что один из гомункулов, некий Нирдли, смог бежать. Нирдли был непривычно молод, что было редкостью для Народа Гномов, представители которого появлялись на свет еще реже, чем умирали, учитывая их необыкновенное долголетие.

Одним особенно ясным утром, когда северный ветер расчистил горизонт от облаков, выметя всё до последнего клочка, капитан поднялся на Расколотую гору вместе с Лизентрайлем и парой самых молодых алебардщиков. Подъем не занял много времени, и через полчаса они уже были на вершине. Их взгляду открылось все плоскогорье с его овцами и травяными домами, а на востоке, в низине, виднелось Бонавенто, находившееся в руках орков: большая широкая полоса земли в форме вытянутого треугольника. Капитан разглядел длинный ряд обгоревших развалин между каштановым лесом, заброшенными кукурузными полями и рядами почерневших подсолнухов — все, что осталось от пяти ферм, о которых говорили беженцы в Далигаре. «Лучшие гуси во всей области», — причитали обнищавшие женщины, сидя под стенами города и вспоминая своих птиц и колбасы, в которые они их превращали. Ручей, вытекавший из озера, очевидно, был Черной рекой, воды которой казались темными — столько в них было форели. Хозяева этой форели теперь ютились под стенами Далигара, а их улов ел кто-то другой.

Капитан быстро подсчитал в уме, сколько солдат понадобилось бы для воплощения в жизнь его мечты освободить эту землю, но число оказалось настолько огромным, что он перестал мечтать впустую. Все, что было в его силах, — защищать Малавенто.

Еще восточнее находились земли орков — невозделанные, покрытые непроходимыми лесами и изрезанные непреодолимыми крутыми оврагами. Там чередовались скалы и ущелья, каменистые завалы и болота — эта суровая земля не кормила своих детей и периодически изрыгала их в Мир Людей, словно изголодавшихся волков, разорявших и опустошавших все на своем пути.

В тот вечер звезды сияли, отделенные от земли порывами ледяного ветра, крупные и неровные, словно покрытые грубой кожурой. Наемники, разбившие лагерь у подножия Расколотой горы, неожиданно увидели, как маленькая фигурка выскочила из темноты и, хромая, приблизилась к их костру. Следом за ней показалось четверо воинов с двумя собаками.

Гном остановился. Посмотрел на наемников, потом на преследовавших его воинов и, отдавая себе отчет, что иного выхода не осталось, пожал плечами. У него было квадратное лицо и короткая каштановая борода. Нога и плечо истекали кровью — значит, он уже побывал в зубах у собак.

— Предпочитаю, чтобы меня прикончили вы, — задыхаясь, объяснил он. — Остановите собак.

Капитан лежал, разглядывая звезды, и даже не шевельнулся.

— Лизентрайль, — весело бросил он, — этот господин из Народа Гномов пришел завербоваться в наемники. Лет сто назад графством Далигар был издан указ, разрешавший добровольно поступать на военную службу взамен принудительного труда на рудниках. Объясни стражникам, которые его преследуют, что теперь он наемник, и попроси их убраться вместе со своими собаками — их лай меня раздражает.

— Эй, капитан, — вмешался Сиуил, — мы не берем гомункулов. Таких, как он, никто не любит.

— Лизентрайль, — повторил капитан, — мы только что завербовали господина гнома. Когда вытуришь стражников с собаками, поищи ему подходящую кирасу. Эй, ты, как тебя звать? — подняв наконец голову, спросил Ранкстрайл вновь прибывшего.

— Нирдли, — ответил гном.

— Ладно, Нирдли, я — твой капитан, а он — твой капрал.

Молодой гном кивнул и пару раз сглотнул, набирая воздух в легкие.

— Капитан, — произнес он в конце концов, — я всегда прикрою твою спину. Если нужно будет, я умру за тебя.

— Сынок, — с хмурым самодовольством ответил Лизентрайль, обходя его, чтобы задержать стражников, — мы все здесь, если нужно, пойдем за него на смерть, и все мы прикроем ему спину.

— Кто знает, — пробурчал гном себе под нос.

 

Глава пятнадцатая

Капитан задержался в Малавенто почти на два года. До прибытия наемников орки регулярно наведывались в эти места, разрушая и грабя все, что попадалось им под руку, и потом снова исчезали по ту сторону Черной реки.

— Они идут вперед постепенно, шаг за шагом, им спешить некуда — это их тактика, — заметил Лизентрайль. — Они уже захватили Бонавенто, теперь готовятся к атаке на Малавенто. Если никто их не остановит, то рано или поздно они доберутся до Далигара. Эй, капитан, знаешь, что место, где я родился, теперь принадлежит оркам? Деревня называлась Понтетремуло и стояла на берегу Черной реки. Мы буквально тонули в овцах. Казалось, кругом лежит снег — столько у нас было овец. Поэтому мы были деревней пергамента. Мы выделывали пергамент, наши торговцы наполняли им заплечные корзины и шли продавать. Теперь мы никто. Нас вообще больше нет…

Когда прошел слух о прибытии солдат, орки прекратили свои регулярные набеги; в течение первого года наемники встретились с ними всего один раз.

В начале осени, в первых лучах ясной и холодной зари, капитан со своими солдатами неожиданно вышел к ферме, которая была разграблена орками. Мужчины, взявшие в руки косы, мотыги и вилы, чтобы хоть ненадолго защитить свои дома и дать своим семьям время убежать, были зверски убиты. Женщины и дети спаслись и пришли, почти теряя разум от ужаса и боли, просить помощи у наемников. К тому моменту, как солдаты ворвались в эти странные, заросшие травой лачуги, орки уже напились и уснули вповалку прямо на земляном полу, устав после тяжкой ночи упоения кровью и разрушением. Трупы жителей деревни, убитых орками, теперь чередовались с трупами самих орков, убитых солдатами Ранкстрайла. Многие лежали в собственной рвоте, смешавшейся с пролитым вином и кровью зарезанных людей.

— Кто-то всегда просыпается позже других, — сказал Лизентрайль. — Этих никто не предупредил, что веселое житье закончилось.

Это больше походило на забой скота, чем на сражение: они просто перебили орков, не давая им времени прийти в себя и взяться за оружие. Ранкстрайл с беспокойством вспомнил клятву, данную Авроре, и на мгновение задумался, не нарушил ли он ее, перерезав пьяных орков; потом посмотрел на то, что осталось от хозяев фермы, и стряхнул с себя эти мысли, как докучливую помеху. Кто убивал, того ждала смерть. Кто приходил с мечом, от меча и погибал.

Когда бойня осталась позади, Ранкстрайл склонился над мертвыми. Впервые в жизни он видел орков. Странное чувство сдавило его грудь — и пустота и тяжесть одновременно, словно его тошнило, но никак не могло вырвать.

Он протянул руку и медленно, словно опасаясь нападения или какой-нибудь заразы, дотронулся до шлема мертвого орка. Это был даже не шлем, а что-то вроде кожаного колпака с приклепанными к нему металлическими накладками — ржавыми железными пластинами и кусками меди и бронзы, когда-то явно украшавшими ворота и двери, так как на них еще виднелись следы петель. Колпак сидел низко, закрывая лицо почти до самого рта. Рядом с отверстиями для глаз и носа маска была украшена кусками звериных шкур и волчьими зубами, что придавало ей устрашающий, дикий вид, так же как и развевавшиеся по бокам фалды из кожи и меха с прикрепленными к ним огромными, вероятно медвежьими, когтями. Орки никогда не снимали свои жуткие шлемы, даже когда ели или спали.

Капитан глубоко вдохнул, потом взял шлем двумя руками и снял его с головы убитого. Под ним было страшное, кривое лицо, как ему показалось, покрытое шерстью, с клыками разного размера. На лбу виднелись небольшие чешуйки, как на хвостах ящериц, уложенные одна к другой, будто мозаика. Капитан с облегчением выдохнул.

— В них нет ничего человеческого, — заявил он, — только шкуры, клыки и змеиные хвосты. Это полузверь-получеловек.

— Нет, капитан, — возразил Лизентрайль, — это действительно всего лишь звериные шкуры, клыки и хвосты. Орки наклеивают себе на лицо клыки, шерсть и хвосты ящериц или скорпионов. Но безо всего этого они не слишком отличаются от нас. Смотри.

Капрал не без труда отодрал куски шкур, клыки и чешую. Они были настолько хорошо приклеены, что в некоторых местах сдирались вместе с кожей. Под ними оказалось квадратное лицо с плоскими скулами. Грубая кожа поднималась кое-где твердыми неровными буграми, разделенными розоватыми бороздами; лицо оказалось чересчур землистого и свинцового цвета — куда более насыщенного, чем обычно бывает у мертвых.

— Эта дрянь была приклеена. Не знаю чем, может, смесью прогорклого масла и кипящей смолы. Должно быть, это адская боль — мазать такое себе на рожу, но первое правило орков — не чувствовать боли. Второе — любить смерть, не только чужую, но и свою. Орк рад быть убитым — хоть в чем-то мы с ними сходимся. Лучше подохнуть, чем жить, как они. Что касается масок, налепленных на рожу, то у каждого племени свое сочетание и свой узор. Видишь того? Хвосты ящерицы, когти и барсучья шкура — он из того же рода.

— Но они другие, — стоял на своем капитан, — какие-то странные.

— Не такие уж они и странные.

— Еще какие странные! Их кожа намного толще нашей. Они другие. Не такие, как мы. И дело не только в ободранной коже.

— У них такая же кожа, какая была бы у тебя, капитан, если бы тебе каждые три месяца обваривали ее смолой. И потом, так как они вечно ходят с этой гадостью на лицах, их выражение никогда не меняется, и рожи у них отвисают, как у придурков. Знаешь, если не пользоваться рукой лет двадцать, то она высохнет и потеряет всю силу, ты и ореха поднять не сможешь. Так и у них.

— И цвет лица у них странный. Никто из людей не может быть таким бледным.

— Капитан, тебе доводилось видеть человека, просидевшего в подземелье месяцев шесть? Его кожа такого же цвета. Налепи себе что-нибудь на лицо, надень сверху шлем и подожди месяцев девять — тогда и ты станешь белым, как личинка мухи. Взгляни на их руки — они такого же цвета, как у нас. Орки просто немного крупнее, темнее и крепче нас. Многие орки выше нас, даже выше тебя, хоть ты и так немаленький, но не все: орки с болот даже ниже меня, а ведь я невысокого роста. Говорят, у них больше волос на теле, но это еще бабушка надвое сказала. Может, это и правда, что они воняют сильнее нас, а может, просто моются реже, да и веревок у них нет — накладки на их кирасах привязаны звериными сухожилиями, а уж их-то запах точно слышен издалека. Мы тоже, когда нет веревок, используем бычьи сухожилия и воняем точно так же, как они. Кто почует наш запах с подветренной стороны, точно примет нас за орков. Лицо у них более плоское да волосы более прямые — вот и вся разница… Вот когда они живые, то тогда еще как отличаются от нас. Орки всё всегда делают вместе, отрядами, взводами, армиями. Если орк один, то он… мертвый. Едят вместе, маршируют вместе, напиваются вместе, передвигаются вместе. Военные парады орков — это что-то. Мечта любого командующего. Все двигаются, как один. И еще: орки любят убивать и радуются, когда это у них получается. Оркам нравится, когда страдают дети, в этом я тебе могу поклясться, капитан. Я тоже родом с границ. Я никогда не забуду моего брата. Он был ненамного старше меня. Мы вдвоем пасли овец. Он повел орков за собой, чтобы дать мне время спрятаться, и они схватили его. Я видел, как они убили его. И потом хохотали. И плясали. Если хочешь, вот тебе рецепт, как сделать орка: орк — это тот, кто радуется, когда ребенок страдает, а если ребенок подохнет, обрадуется еще больше. Знаешь, говорят, что невозможно отличить полуорков от людей, но я не очень-то в это верю.

— Есть и полуорки?

— Говорят, в этом мире есть всё.

Это было слишком. Капитан вышел из дома-норы, покрытого травой и цветами и наполненного трупами, рвотой, кровью и пролитым вином, и наконец его тоже вырвало: казалось, его тошнило собственной душой.

— Эй, капитан, — проговорил капрал, вышедший ему на помощь, — поосторожнее с гнилым луком: он до добра не доведет.

Капитан стоял на коленях и был не в состоянии даже дышать. После того как Лизентрайлю удалось поднять его и притащить в лагерь, он лежал еще два дня, не в силах произнести ни слова. За неимением иных объяснений Тракрайл тоже неопределенно подтвердил, что виной всему съеденные Ранкстрайлом гнилые луковицы.

Капитан выздоровел, но с тех пор всегда оставался мрачным и молчаливым.

К счастью, орки больше не показывались.

Но настоящим врагом были не орки — настоящим врагом был страх перед ними.

Капитан сражался и с этим.

Он устроил систему заграждений и сигнальных огней таким образом, что банды орков не могли появиться незамеченными. Договорился со старейшинами деревень, чтобы те взяли на себя постройку небольшой крепостной стены, за которой могли укрыться жители в случае атаки. Наемники учили крестьян организовывать патрули. У колодцев, куда чаще всего приходили люди, а значит, где было самое заманчивое для засады место, поставили вооруженную охрану. Для тех, кто ходил искать воду или пасти стада, стало обязательным правило носить с собой оружие и особенно сигнальный рог, чтобы подать знак при появлении врага. Ранкстрайл договорился со старейшинами и о размещении и содержании наемников в обмен на защиту и значительную помощь в сельскохозяйственных работах и при строительстве оборонительных сооружений. Таким образом, когда деньги перестали приходить (а произошло это через полгода), солдаты продолжали нормально питаться, и на душе у них по-прежнему было спокойно.

Пришла зима. Днем все еще было почти тепло, но по ночам дул ледяной ветер. К утру все в лагере наемников частенько покрывалось изморозью, но потом выходило солнце, и иней таял.

Наступила их вторая весна в этих краях и вскоре незаметно перешла в лето. Акации расцвели крупными белыми и красными цветами, которые напоминали Ранкстрайлу одеяние принцессы Авроры.

Спокойствию пришел конец знойным летним днем, когда жаркий песчаный ветер испускал дух на плоскогорье и стонал в предсмертной агонии в трещине Расколотой горы.

В нескольких милях к юго-востоку, там, где заканчивалось плоскогорье Малавенто и начинались горы Старой Луны, на легкую кавалерию было совершено нападение. Весть о необходимости подкрепления принес смертельно раненный молодой воин верхом на испачканном кровью и грязью коне. Ранкстрайл и Лизентрайль первыми заприметили всадника и бросились ему навстречу. Они успели лишь получить послание, затем юноша упал с коня на землю и так и остался лежать, устремив остекленевший взгляд в пустоту.

Они прибыли к горам Старой Луны через полтора дня форсированного марша. Между голыми крутыми склонами чередовались узкие ущелья и каменистые участки земли, покрытые пятнами низкого кустарника. Воды не было. Дно редких ручьев давно высохло и покрылось пыльными трещинами.

Разделившись на группы, солдаты долго прочесывали территорию под палящим солнцем, но не увидели ни кавалеристов, ни орков. Наконец мрачный полет стервятников помог им обнаружить на дне пропасти то, что осталось от легкой кавалерии. Ей уже не нужна была никакая помощь, кроме разве что переправы через реку, отделяющую царство мертвых от мира живых.

— Как, по-твоему, каждый, кто умирает, должен иметь две монеты для перевозчика? — спросил молодой Тракрайл.

— Нет, — решительно ответил ему Лизентрайль, — право подохнуть — это единственное, за что ты никому ничего не должен платить.

Лошади исчезли все до одной, и живые, и мертвые: наверное, орки утащили их с собой, если не сожрали. Вместе с трупами кавалеристов лежали два трупа молодых пастухов, и Ранкстрайл сразу понял, что произошло: небольшая банда орков с громким шумом и гамом схватила пастухов и заманила кавалеристов в это огненное ущелье, где их уже поджидали основные силы смрадного воинства — ущелье стало прекрасной ловушкой. Нескольких десятков лучников на скалах с обеих сторон наверняка хватило, чтобы уничтожить легкую кавалерию.

Кроме того, так как Ранкстрайл сделал неприступным свой участок границы, а кавалеристам это не удалось, им пришлось встретиться и с теми орками, что не сумели проникнуть в Малавенто.

Наемникам ничего не оставалось делать, кроме как похоронить мертвых и повернуть обратно.

Ранкстрайл оставил часть солдат для охраны местных поселений, соединив их с Расколотой горой системой сигнальных огней, которые предупредили бы заранее о нападении, потом отправил в Далигар депешу, сообщавшую о случившейся катастрофе, и пустился в обратный путь.

Когда они проходили через последние ущелья гор Старой Луны, на одного из солдат напала лихорадка. Он мучился от жажды, и Тракрайл объявил, что через полдня тот снова сможет идти, но сейчас ему нужна была вода — много чистой воды.

— У кого-нибудь есть чистая вода? — спросил капитан.

— У меня полфляжки, но от нее и собакам тошно, — отозвался Лизентрайль.

— Зачем тогда ты таскаешь ее с собой?

— Еще день такого солнца, капитан, и за нее драться будут.

Они устроили привал, чтобы поискать воды и дать отдохнуть больному. Капитан по запаху нашел воду — жалкие остатки ручья на дне ущелья. Невыносимо долго, по капле, наполнялись фляги. Возвращаясь к лагерю, Ранкстрайл различил еле слышный скулеж. Это оказался спрятавшийся в кустах, а точнее говоря, застрявший в колючках маленький волчонок. Очевидно, он упал сверху, с края обрыва, или его оттуда сбросили.

Его язык потрескался от жажды, одна лапа была поранена. Обессиленный волчонок почти не мог больше выть. Маленький, но смелый: когда Ранкстрайл протянул руку, чтобы подобрать его, тот мужественно рявкнул. Капитан обрубил колючую ветку, которая удерживала зверя, и освободил его. Крепко схватив его за загривок, Ранкстрайл поднял волчонка, и они уставились друг на друга, глаза в глаза. Щенок еще раз рявкнул, потом снова заскулил. Шерсть его была очень светлого серого оттенка, а глаза цвета каштанового меда напомнили Ранкстрайлу о Высокой скале. Неподалеку от щенка лежала его мать — крупная красивая волчица, погибшая дня три назад от одной из стрел орков.

Ранкстрайл дал волчонку немного гнилой воды Лизентрайля, в которой больше не было нужды, так как теперь у них была свежая, и зверек понемногу пришел в себя. Когда капитан взял его на руки, волчонок лизнул его в щеку и, обессиленный, моментально заснул. Ранкстрайл решил оставить его у себя.

— Эй, капитан, ты что, шутишь? — спросил Лизентрайль с возмущением, которое всегда поднималось в нем при виде полной потери здравого смысла, и с воодушевлением, с которым он всегда рад был вмешаться в чужие дела. — На охоте он будет настоящим проклятием. К тому же его нужно будет кормить. Волки не жрут черствый хлеб и бобовую шелуху, это тебе не куры. Из всех наивных идей, которые могут прийти кому-либо в голову, идея завести волка в стране овец и пастухов — самая наивная. Самая наивная — это еще вежливо сказано. Вежливо — это когда вместо того, чтобы высказать в лоб то, что думаешь, говорят что-то другое, что звучит лучше. Самая наивная — это то же, что и самая идиотская.

— Я уже понял, — сухо ответил капитан.

Несмотря на уговоры капрала, Ранкстрайл и слышать не хотел о том, чтобы оставить волчонка там, где они его нашли. Зверь спал у него на руках, и у них был общий враг.

Щенок оказался удачной находкой для капитана, который все тяжелее проводил свои беспокойные ночи, преследуемый постоянным кошмарным сном о волчьих клыках. Ранкстрайл и волчонок спали вместе, прижавшись друг к другу, и свернувшийся под боком теплый пушистый щенок стал для капитана кем-то вроде младшего брата, прогонявшего беспокойство и страшный сон, который посещал его теперь все реже и стал менее ужасным.

Волчонок рос. Один из новобранцев когда-то был акробатом и работал с дрессированными собаками — он предложил свои услуги по выучке зверя. Волчонок оказался смышленым и схватывал на лету основные правила сожительства с людьми, в том числе и свое имя — просто Волк. Он повсюду следовал за Ранкстрайлом, быстрый и незаметный, словно его тень. Их так и звали: Медведь и Волк.

И без того устрашающая фигура капитана выглядела еще мрачнее и суровее в сопровождении Волка. Пастухи старались держать свои стада подальше от Расколотой горы. Женщины запирались в домах, когда солдаты проходили через деревни.

Орки по-прежнему никак не давали о себе знать. Капитан сделал все, чтобы они не прошли незамеченными через границы, но настроение его от этого не улучшалось. Были они здесь или нет, он казался одержимым орками.

Лошади Малавенто были созданы скорее для ярма, чем для седла. Но пока их не продали, они паслись в верещатнике и ничего не имели против, если к ним приближались наемники, желавшие, когда совсем нечего было делать, научиться верховой езде. Табунщики учили солдат основам этого искусства в обмен на уроки фехтования и стрельбы из лука. Так многие из наемников, включая капитана, научились держаться в седле.

Во время одной из верховых прогулок на этих сильных и спокойных лошадях капитан, Лизентрайль, Тракрайл и Нирдли прибыли в Таллил, последнюю деревню в земле Бонавенто, находившуюся еще в руках людей. Повсюду виднелись прекрасные образцы резьбы: на скрипучих дверях, подвешенных на ржавых петлях, на расшатанных ставнях перекошенных окон, на разбитой черепице. Посреди грязных улиц, над которыми тучами вились невыносимо жужжавшие мухи, валялись капустные кочерыжки и козий навоз, и никто их не убирал. За начинавшим дичать виноградником виднелся заросший пруд.

— Да им что, совсем наплевать, как они живут? — возмутился Лизентрайль.

— Наверное, это потому, что орки совсем рядом, — ответил Нирдли. — Как когда ты живешь с тем, у кого полно вшей, — ты их тоже подцепишь.

— Может, это просто от страха, — предположил Тракрайл. — Они и впрямь на границе: может, боятся, что надо будет бросить все не сегодня завтра. Кто боится остаться без крыши над головой, не тратит силы на то, чтобы ее чинить.

Резьба поражала своим великолепием: горельефы и барельефы сменяли друг друга, открывая взору прекрасные сады и чудесных сказочных животных. Капитан подумал, не здесь ли была его родина, названия которой он, как оказалось, никогда не знал. Он приблизился к какому-то старику, который, низко наклонившись, мотыжил своей тяпкой жалкую капусту, назвал ему имена отца и матери и спросил, не знал ли тот, случайно, его родителей, которые, возможно, были родом из этой деревни. Старик ничего не ответил, лишь неопределенно помотал головой, даже не поднимая взгляда от капусты.

Капитан отошел.

— Мы ему не понравились, — заключил Лизентрайль. — Может, ему не нравятся гномы? — предположил он, пытаясь объяснить неучтивость старика. — Люди зовут их гомункулами, не то что ты — господами Народа Гномов, и никому не понравится встретить одного из них на пороге собственного дома.

Прошло лето. Ледяной северный ветер вновь принялся обдувать плоскогорье.

С приходом второй осени, быстрый, как ветер, на своем гнедом коне, чуть ли не до смерти искусанный комарами Силарии и в кровь исцарапанный колючками Золотых лесов, неожиданно прибыл гонец из Далигара.

В землях графства появился дракон. Кто-то летел на нем верхом, и они знали кто. Это не мог быть никто другой, кроме Эльфа — Проклятого, Ненавистного, Врага, Того Самого.

Он был угрозой для всего графства. Сама жизнь Судьи-администратора находилась в опасности.

Капитан немедленно призывался обратно: легкая кавалерия была уничтожена орками, и для защиты города никого не осталось.

Только он и его солдаты.

 

Глава шестнадцатая

Из всех глупостей, которые Ранкстрайл слышал в своей жизни, эта казалась ему, без сомнения, самой большой.

У Далигара была армия целых и невредимых, вооруженных до зубов воинов настоящей кавалерии и пехоты, с настоящими парными наголенниками и стальными кирасами, с мечами, никогда не ломавшимися, сделанными настоящими мастерами, так что никакой эльф или дракон не мог создать для них затруднений. Но, очевидно, к этому заключению пришел только Ранкстрайл.

Помимо того, что весть гонца являлась полным идиотизмом, она грозила обернуться катастрофой.

Приказ ни с того ни с сего покинуть Малавенто, лишая всякой защиты пограничные селения, являлся безумием и преступлением, но у капитана не было другого выбора. Он успел созвать совет старейшин: прежде всего, они должны были позаботиться о сохранении сигнальных огней. Кроме того, призвав на помощь женщин и вооружив их серпами и косами, они могли бы организовать постоянную охрану границ: женщины тоже могут сражаться. И вообще, в местах, куда орки могут нагрянуть со дня на день, женщины никогда, никогда не должны быть безоружными.

Объясняя все это на ходу, Ранкстрайл прочел ужас в глазах своих слушателей и возненавидел всей душой и Судью-администратора, и Проклятого Эльфа, по вине которых Малавенто оставалось без наемников, один на один с землей, которая в любой момент могла исторгнуть из себя бесчисленные банды орков.

Когда впереди показался Город-Дикобраз, наемники чуть не падали от изнеможения после двадцатичасового перехода, во время которого они накормили своей кровью всех речных и озерных пиявок. На них не было живого места после колючек Золотых лесов и укусов болотных комаров. Солдаты с ног валились от усталости.

Опустилась ночь. У городских ворот их ждали нескончаемые препирательства со стражниками, которые не получили никаких указаний на их счет и не собирались беспокоить вопросами кого-либо из начальства. Тот факт, что присутствие наемников, даже ценой оставленной на произвол судьбы незащищенной земли и истребления ее жителей, являлось настолько необходимым, срочным, безотлагательным, настоятельным и неотъемлемым, тем не менее не напомнил никому о необходимости их размещения. Лучники на сторожевых башнях оказались единственными, кто хоть чем-то занялся: они заметили Волка и попытались пристрелить его, но Ранкстрайл моментально отбил у них эту охоту, коротко и ясно высказав им громоподобным голосом свое мнение о них самих, об их луках и о более подходящем применении последних.

Наконец глубокой ночью стражники решились позвать сержанта, который холодно и высокомерно просветил наемников насчет последних произошедших в Далигаре событий исключительной важности, описав ужаснейшую трагедию, от которой его мужественные воины едва смогли спасти город. Эльф, Проклятый, снова появился в окрестностях. Ценой огромных усилий они не дали ему осуществить хитроумный план похищения принцессы Авроры; при этих словах капитан впервые обрадовался, что его вызвали обратно, и, опять же, впервые возненавидел кого-то еще больше, чем ненавидел орков или Судью-администратора. Но и на этом Проклятый Эльф не успокоился, продолжал сержант: он вернулся в тот же день и освободил самых опасных преступников графства, заключенных в подземелье. Капитана удивили его слова, он недоумевал, что за злодеи могли находиться за решеткой у правителя, который традиционно предпочитал тюрьме смертную казнь.

Следующим утром Ранкстрайл разбил военный лагерь прямо перед городскими воротами, заняв весь берег Догона до самых зарослей камыша, и получил, точнее говоря, вырвал у властей по краюхе хлеба на каждых шестерых солдат и разрешение на охоту и рыбную ловлю.

Поручив Волка заботам Лизентрайля, Ранкстрайл явился во дворец Судьи-администратора. Массивное, мрачное и голое сооружение раздражало его: оно казалось одновременно и уродливым, и непрактичным. Еще в прошлый раз, во время долгой прогулки с Авророй по саду, он оторопел при его виде, но тогда ему было чем заняться, помимо любования архитектурой. Сейчас он мог спокойно осмотреть здание вблизи, так как срочность прибытия не избавила его, однако, от необходимости целое утро ожидать приема. От пажа, который провел его во внутренний двор, не укрылись весьма недвусмысленные недоуменные взгляды, которые бросал Ранкстрайл на неприветливые стены и редкие окна, кое-как разбросанные по лишенному каких-либо украшений фасаду, и паж с гордостью высокопарно объяснил капитану, что это и был так называемый новый стиль.

Весь Далигар — с его отвратительными дворами, окруженными портиками, с его банальными каменными лесенками, поднимавшимися спиралью вокруг домов, с его предсказуемыми балконами, подвешенными среди вьющейся зелени, с коваными железными решетками и облицованными мрамором воротами, с двойными винтообразными колоннами небольших храмов, с нишами и двухстворчатыми, трехстворчатыми и даже четырехстворчатыми окнами — весь этот Далигар вскоре должен был быть снесен и заново отстроен, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что при Судье-администраторе рождался новый мир, новая эра. Новый стиль. Разрабатывался даже новый язык. Как только заговору эльфов будет положен конец и экономика страны снова взлетит вверх, настанет черед нового стиля. Ранкстрайл в первый и в последний раз в своей жизни подумал, что нищета и голодная смерть имеют иногда свои преимущества.

Пока капитан торчал во дворе с наивной надеждой, что кто-то пошевелится и скажет ему, что от него требуется, он вдруг услышал чей-то голос:

— Господин!

Чтобы понять, что звали именно его, Ранкстрайлу потребовалось некоторое время. Перед ним, по ту сторону железной решетки, закрывавшей узкое окно-бойницу, стоял единственный, не считая Заимодавца, человек, называвший его этим словом. Аврора, принцесса Далигара, была, как и раньше, прекрасна, но уже не так хрупка, как когда он впервые увидел ее. Она выросла примерно на две ладони, шея ее не казалась больше державшейся на тоненьких птичьих косточках, а гордо поднималась над окрепшими плечами, в руках ее не осталось никакой слабости. Очевидно, обгладывая ящериц и лягушек, она набралась сил, выросла и расцвела; из рукавов парчового платья виднелись теперь руки, красота которых равнялась их силе. Капитан подумал, что перед ним уже не девочка, а молодая женщина. Совсем юная, только что оставившая детство за плечами, но, несомненно, настоящая женщина.

— Господин! — шепотом повторила Аврора.

Ее глаза сияли, словно летнее солнце сквозь листья шелковицы, словно весенний свет на клевере, глубокие, как колодцы Кастаньяры, зеленые, как верхушки сосен, выглядывающие из-под снега. Цвет ее глаз напоминал Ранкстрайлу цвет ветра, гулявшего на холмах. Они встретились взглядом, и Аврора улыбнулась.

«Ни стыда, ни вины, ни страха», — подумал Ранкстрайл.

— Он что-то сделал вам, госпожа? — с тревогой спросил он, хоть и несколько успокоенный уже ее улыбкой. — Проклятый Эльф?

— Он не проклятый, господин, а самый последний и самый могущественный из эльфов. Он не причинил мне никакого зла, и это не входило в его намерения. Он просто прошел через мой сад в тот момент, когда вершилась его судьба. Послушайте, господин, существует древнее предсказание самого сира Ардуина, то есть существовало, потому что мой отец приказал уничтожить его. Единственное зло, которое мог бы совершить последний из Народа Эльфов, — это влюбиться в меня, и я должна была воспрепятствовать этому. Я совершила низкий поступок и причинила боль невинному ребенку, о чем я очень сожалею. Но это было необходимо: я должна была показать себя настолько глупой и невыносимой, чтобы при виде меня самый последний и самый могущественный из эльфийских воинов ни за что не пожелал соединить свою жизнь с моей. Теперь он вернулся, но лишь для того, чтобы освободить и увести в безопасное место девочку, которая станет его королевой, наследницу Ардуина, предвидевшего все, кроме ее имени. Знаете, господин, туман времени порой обманывает и самого мудрого из мудрецов.

— Простите, госпожа, с вашего позволения, — в отчаянии перебил Ранкстрайл, — но я ничего не понял.

Но у них не было больше времени. Бросив его сначала в этом дворе на все утро, как никому не нужную безделушку, паж наконец-то за ним вернулся.

— Господин, умоляю вас, не забудьте вашей клятвы!

Аврора исчезла, и паж ее не заметил. Капитан остался в недоумении. Он вспомнил о клятве — не убивать, если только не ради спасения чьей-то жизни. Попытался найти какой-нибудь другой смысл в том, что осталось у него в памяти из слов Авроры. Что она еще сказала? Не проклятый, а последний… Не могла она сказать что-нибудь понятное, что-нибудь, что могло хоть на что-то сгодиться?

Аврора, в отличие от Расколотой горы, не была в опасности, и единственное, что ему оставалось делать, — это вернуться обратно. Капитану было чем заняться в другом месте, и, кроме того, он не совсем понял — убить Эльфа было честью или последней глупостью? Неясность была еще одним поводом убраться отсюда и вернуться в Малавенто.

Паж мчался бегом, и Ранкстрайлу пришлось поспешить за ним. В этом месте, очевидно, действовало правило: «Сначала жди, как последний дурак, потом мчись сломя голову». Запыхавшись, они прибежали в большой зал, где тот, кто был, как он сразу понял, Судьей-администратором, держал речь перед военачальниками.

Судья походил на Аврору: очень красивый, с белокурыми волосами, прекрасной белой бородой и светлыми глазами. То же овальное лицо, те же изящные руки.

— …И я, Судья-администратор, я, принесший справедливость в этот город… — повторял он перед каждой фразой.

К счастью, он был так поглощен своей речью, что не заметил появления Ранкстрайла. Огромный зал был пустым и ничем не украшенным, редкие окна-бойницы, непонятно в каком порядке разбросанные по стенам, скупо пропускали свет.

Присутствовали четыре командира тяжелой кавалерии, в том числе Арньоло, и три командира пехоты: сидя на задрапированных красными и белыми тканями деревянных скамьях, они недовольно повернули головы при виде Ранкстрайла, вошедшего вслед за пажом. Для капитана не предусматривалось никакой скамьи, поэтому он довольствовался тем, что прислонился к стене. Закончив полагавшуюся ему речь, Судья-администратор резко замолчал, вздохнул и, ни с кем не прощаясь даже кивком головы, развернулся и вышел.

В зале повисло молчание. Через некоторое время все, кроме одного, поднялись со своих мест.

— Отлично, — проговорил один из командующих пехотой, — как мне кажется, приказ ясен.

— Кто-нибудь из ваших превосходительств мог бы разъяснить его мне? — спросил капитан.

— Ты что, не слышал? Или не понял? — поинтересовался Арньоло.

Ранкстрайл решил не приводить в свое оправдание аргумент задержки, которая, очевидно, была специально подстроена для того, чтобы заставить его даром просить прощения.

— И то и другое, ваше превосходительство, — безмятежно ответил он. — Это ж редкость, чтобы кто-то из легкой пехоты был умен. Если вы повторите мне всё медленно и громко, то, может, я и пойму.

— Что, пошутить захотелось?

— Я хочу всего лишь убраться отсюда, ваше превосходительство. Вернуться на Расколотую гору. Если, конечно, я вам не нужен. А если нужен, то скажите, что от меня требуется.

— Нужно сразиться с Эльфом и с его драконом. Как ты думаешь, у тебя и у твоих солдат хватит на это крови?

— Конечно же, нет, ваше превосходительство. Всю кровь, какая у нас была, мы поделили с пиявками да с комарами, так что осталось ее совсем немного. На эльфов и драконов наверняка не хватит, а вот на орков — может быть. Давайте разделим с вами обязанности. Вы, герои, спасете Далигар, а мы, наемники, отправимся себе драться с орками, которые любят раздирать людей на части, — мы к этому больше привыкли.

— Да что за глупости ты говоришь? — выходя из себя, воскликнул Арньоло.

— Что вы, ваше превосходительство, я же с вами во всем соглашаюсь! — терпеливо объяснил Ранкстрайл.

— Да тебе не стыдно быть таким трусом?

— Нет, ваше превосходительство, — весело ответил капитан, — и потом, с чего бы? Это же вы — благородный рыцарь! А я — всего лишь наемник, я не сражаюсь за славу. Мне за это платят. Дракон — он такой страшный, а вы — храбрецы. Сражайтесь себе с драконом, вы ж никого не боитесь, а я вернусь к оркам.

— Ты трус, — прошипел Арньоло.

— Ну и ладно, — благодушно согласился Ранкстрайл. — Так как я с вами во всем согласен, можно теперь идти?

Арньоло эта мысль нисколько не понравилась. Он сообщил, что командует кавалеристами и что Ранкстрайл с его пятьюдесятью солдатами переводится в легкую кавалерию. Им дается время до вечера, чтобы раздобыть себе лошадей. Завтра утром все они должны будут отправиться в погоню за беглецами и перерезать им дорогу.

Стать кавалерией было неизменной мечтой всей легкой пехоты — повышение в статусе сулило почти что уважение. Но только не сейчас, не после разговора с Авророй: Ранкстрайл хотел сначала понять, что вообще происходит. Он попытался было протестовать, указывая на тот факт, что они даже не умеют ездить верхом, что было не совсем правдой, и что ни черта не понимают в лошадях, что было не совсем ложью, но Арньоло резко прервал его:

— Капитан, не о тебе ли говорят, что ты можешь сотворить чудо? Все, за что ты ни возьмешься, получается! Я уверен, ты без труда справишься и с этим.

— В том-то и дело — чудо, одно чудо, ваше превосходительство. Два, три и так далее — это уже не чудо, а чудеса, что существенно меняет дело. Мы должны сначала найти лошадей, потом понять, как на них забраться, затем найти дракона и в придачу ко всему убедить его в том, что его необходимо прикончить. А вы небось еще и хотите, чтобы прикончили его мы? И как это делается?

— Дракона убить нетрудно: живот его весьма уязвим. Чешуя там тонкая, как у змеи.

— Ага, и мы будет пускать в него наши тупые стрелы, всеми правдами и неправдами пытаясь удержаться в седле? И вообще, раз вы так хорошо осведомлены, почему бы вам самим его не прикончить? Если мы убьем дракона, как же ваша слава? Что вы будете рассказывать вашим внукам через пятьдесят лет, сидя у очага, пока на улице идет дождь? Ведь есть же вы, и вы — самые лучшие. Вы и убивайте дракона, вы же лучше нас, а мы вернемся себе на Расколотую гору сражаться с орками. Там никому не светит никакая слава, но ничего, у нас же все равно не может быть никаких внуков. А если и будут — мы расскажем им, что повстречались с вами. Это будет похлеще, чем рассказывать, что мы убили дракона. Ну что, теперь я могу идти?

Никто не ответил. Ранкстрайл повернулся к двери.

— Капитан, — позвал его один из командиров, тот, кто до этого мгновения сидел, не произнося ни слова. Это был пожилой кавалерист с золотым гербом, передавший Ранкстрайлу карту. — Вы назначены капитаном легкой кавалерии, оставаясь в то же время капитаном пехоты. Судья-администратор только что подписал указ, — он вздохнул, не поднимая глаз, и Ранкстрайл понял, что это не только не была его идея, но что он даже стыдился того, что не помешал ей воплотиться в жизнь.

Кавалерист бросил косой взгляд на Арньоло и продолжил:

— Я тоже считаю, что это было бы… что это будет… — еще один взгляд на Арньоло, — довольно… рискованно, простите меня за выражение, предложить Судье-администратору послать против врагов графства людей… — он в третий раз покосился на Арньоло, — мужественных людей, которые не обладают, однако, навыками верховой езды, особенно с учетом того, что среди этих врагов есть дракон. Кроме того, ваши солдаты удерживали орков на расстоянии от восточных земель, которые теперь остались без защиты. Больше никто не остановит орков, капитан, никто, если только вы не одержите победу уже завтра. Если же вы погибнете, нам больше некого будет туда послать. Если, да избавят нас от этого боги, вы дезертируете или откажетесь выполнять приказы… это я просто так говорю, капитан, я прекрасно знаю, что вы не настолько безумны и… преступны, чтобы приговорить самого себя, ваших солдат и, согласно последним распоряжениям, даже родственников ваших солдат, живущих в графстве, к тому… что предусмотрено в этом случае… естественно, согласно последним распоряжениям… — кавалерист говорил все медленнее. — Если этому суждено случиться, то не хватит и тринадцати палачей Далигара, придется нанимать еще. И после того как они закончат свою работу, восточные земли будут отданы на растерзание оркам. Завтра вы отправитесь вместе с кавалером Арньоло: вы прикроете друг друга. Вам предстоит либо победить, либо умереть, капитан: поражение будет приравнено к предательству, — на одном дыхании закончил он.

Наступившую тишину не осмелился нарушить даже разъяренный Арньоло.

— У меня есть еще один вопрос, — в конце концов обратился к старому кавалеристу капитан.

Тот поднял голову и посмотрел на него.

— Могу я узнать ваше имя? Когда мы встретимся снова, я желал бы поприветствовать вас.

Пожилому кавалеристу понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить вопрос. Он не улыбнулся, но поднялся и вежливо представился:

— Меня зовут Фоллио, граф Далигара, господин, но теперь это не более чем почетное звание: это значит, что я последний потомок основателей города.

Ранкстрайл ответил ему кивком головы.

Арньоло решил, что настал момент вновь напомнить о себе, и затянул своим монотонным голосом вслед выходившему капитану:

— Завтра на рассвете вы должны быть готовы. Мы скажем вам, что делать и как. Я уверен, что благодаря вашей знаменитой хитрости вы добудете лошадей и научитесь ездить на них, иначе — вы дезертиры! Я также уверен, что вам удастся их задержать. Всех, кого следует задержать. Иначе — вы предатели!

Про себя Ранкстрайл проклинал их. Он так и не понял, хотели ли они использовать его, чтобы уничтожить Эльфа и дракона, или использовать Эльфа и дракона, чтобы уничтожить его со всеми солдатами; как бы то ни было, либо одно, либо другое, а может, и то и другое получилось бы наверняка.

Вернувшись в лагерь, он собрал своих солдат и сообщил им, что теперь они стали легкой кавалерией. Ему не составило труда отобрать пятьдесят человек — всех тех, кто был с ним на Высокой скале, потому что у них еще остались деньги Заимодавца плюс заработок за последние два года, учитывая, что в Малавенто капитан договорился со старейшинами о содержании солдат. Все пятьдесят были преданы капитану душой и телом, и не случайно это оказались те солдаты, которые учились вместе с ним верховой езде на Расколотой горе: все они, кто-то больше, кто-то меньше, лелеяли мечту купить на скопленные деньги лошадей и стать кавалеристами.

Сиуил с привычной злобной завистью пробормотал, что капитан, как всегда, даже и не представляет, что такое страдание, и что тот стал командиром кавалерии, как всегда, без каких-либо мучений, после чего старшина высокомерно и мрачно заявил, что не желает быть кавалеристом, так что от его присутствия они были избавлены.

Лошади стояли в графских конюшнях, недалеко от ослиного стойла, которое служило наемникам спальней два года назад. Конюшня была переполнена лошадьми — хоть об этом Арньоло позаботился. Ранкстрайл торговался за всех сразу, чтобы избежать взаимной конкуренции и не дать продавцам набить цену. Ему удалось договориться на десять серебряных монет за лошадь вместе с седлом. У Лизентрайля было всего восемь сребреников — ему досталась Кривохвостая, старая, вспыльчивая и недоверчивая кобыла. Без коня остался лишь Ранкстрайл, который отправлял все деньги отцу. В мешке у него валялась всего пара медных грошей, которые он придержал в надежде полакомиться медовым печеньем вместе со своим братом, когда в следующий раз вернется домой.

Ранкстрайл выбрал для себя прекрасного гнедого коня, попросил отсрочку и отправился вместе с Лизентрайлем, хорошо знавшим дорогу, в нижнюю часть города, в жутковатый темный переулок, не слишком любовно названный улицей Кровососов.

На узких улочках с высокими, тесно приткнувшимися друг к другу домами иногда приходилось протискиваться боком. Переулок оказался крутым и частенько прерывался кривыми лестницами.

— Эй, капитан, — предупредил Лизентрайль, — осторожно: кто приходит сюда, тот рано или поздно доходит до палача.

Капитан молча кивнул. Он будет предельно осторожен. Он прекрасно знал, что происходит в графстве Далигар с теми, кто не выплачивает своих долгов.

У первого же (и единственного) встречного — сидевшего на пороге дома мужчины в полинялом черном одеянии — он спросил, где можно найти какого-нибудь заимодавца.

Тот в замешательстве посмотрел на капитана.

— Человек, — ответил он, — здесь нас называют кровососами. Я тебе сразу объясню: каждый год твой долг удваивается, чтобы я был уверен, что ты постараешься отдать его. Если не платишь — попадаешь к палачу: лишь так я точно буду уверен, что ты заплатишь; но я добрый — я зову палача только тогда, когда вижу, что надо мной издеваются: когда кто-то вообще мне не платит или платит лишь гроши. Я и вправду добрый. Представь себе, я одолжил одному другу сребреник восемь лет назад, когда у него родилась дочь, и позволил ему выплачивать мне всего лишь по одному сребренику в год вместо того, чтобы вернуть два, но я и не думаю звать палача.

— Конечно, зачем тебе это, — рассудил Ранкстрайл, — на сегодняшний день ты получил от него восемь сребреников, и он все еще должен тебе один. Отправить его к палачу — то же самое, что зарезать курицу, несущую золотые яйца.

— Ну да, но еще и потому, что я добрый.

— Настоящий святой, — подтвердил капитан.

Чтобы его поступок больше походил на безумие, чем на самоубийство, Ранкстрайл взял в долг лишь пять серебряных монет, которые, чисто теоретически, мог бы вернуть, учитывая, что заработок его как капитана легкой кавалерии увеличивался. Шестой сребреник он получил, скрепя сердце продав кровососу свой тонкий стилет с рукояткой из оливкового дерева, подаренный ему в Скануруццу. Продав Волка, который повсюду следовал за капитаном, он мог бы заработать и седьмой, но отказался.

Продавец лошадей остался непреклонен: гнедой стоил десять серебряных монет и ни монетой меньше. Но, чтобы не расстраивать капитана, чтобы не оставлять его совсем без коня, он мог продать ему за шесть сребреников Клеща — весьма выгодная сделка для капитана, настоящее сокровище, при такой-то цене. Конечно, о коне не следует судить по внешности. Капитан хотел было спросить, почему его зовут Клещом, но тут увидел коня, и вопрос отпал сам собой.

— Тем не менее это конь, — сказал продавец, и Ранкстрайл не мог с ним поспорить.

Тем не менее это был конь.

— Вместе с седлом, — добавил продавец.

Капитан помедлил, перед тем как согласиться. Не то чтобы он не понимал, что ему придется купить Клеща. Просто ему хотелось хоть ненадолго оттянуть тот момент, когда хозяином этой клячи станет именно он.

 

Глава семнадцатая

На следующее утро их послали в Арстрид — в головокружительную расщелину, где Догон вонзался в камень Черных гор. Приказ был ждать непонятно кого, чтобы сделать с ним непонятно что.

Усвоив основные правила верховой езды во время прогулок на смирных лошадях Расколотой горы, Ранкстрайл и его солдаты смогли не ударить в грязь лицом перед кавалеристами Арньоло. Они скакали в легком тумане, который окутывал Догон и его тростниковые заросли каждое осеннее утро.

Кавалерия отправилась в путь до рассвета и прибыла на место, когда солнце стояло в зените. Ущелье темнело впереди огромной трещиной в скале. У Ранкстрайла все еще была при себе карта Заимодавца — согласно ей ущелье продолжалось длинным каньоном, прорытым рекой, которая, пройдя сквозь горы, головокружительным водопадом отвесно падала на морской берег, где вода скапливалась в солоноватых озерах, постепенно сливавшихся с морем.

Они выстроились в два ряда — легкая кавалерия впереди, кавалерия Арньоло сзади. Арньоло взял слово. Он объяснил, что их задача — закончить работу, начатую Судьей-администратором, который, дабы избавить Мир Людей от всяческих зол, насылаемых эльфами, принял единственно разумное, хоть и болезненное решение — избавить мир от эльфов. Но в Мире Людей нашлись предатели, которые, вместо того чтобы преклонить колени перед великой мудростью Благодетеля, осмелились ставить ему палки в колеса.

— Некая крестьянская пара, грязные оборванцы, подлые трусы и негодяи, не помня о прошлых злодеяниях, не беспокоясь о будущих бедах, продались Последнему Эльфу в обмен на бесчисленные сокровища и подарили ему свободу, честь всего мира и собственную дочь — девчонку-ведьму, как две капли воды похожую на них. Справедливость Судьи-администратора пару лет назад настигла двух презренных, раздавила их, как давят змей, но в порыве милосердия пощадила их дочь. Теперь эта маленькая ничтожная ведьма соединилась с Эльфом и с одним из самых могучих злых существ на земле — драконом, так что враги графства, осмеливавшиеся отрицать, что все зло на земле происходит из-за эльфов, теперь умолкли. Эльф попытался похитить принцессу Далигара и был остановлен лишь безграничным мужеством солдат охраны, которым удалось его ранить. Вот настоящие герои!

— Вся охрана против одного, и даже раненым его упустили — вот так герои! — перевел Лизентрайль вполголоса, так что его мог услышать только стоявший рядом капитан.

— Сейчас Проклятый Эльф, — продолжал Арньоло, — пытается бежать и тащит за собой всех предателей и врагов графства, прикрываясь драконом и девчонкой-ведьмой с ее гнусными волшебными силами. Приказ простой: мы должны уничтожить любого, кто осмелится уклониться от справедливости Судьи. Не забудьте, что Эльф ранен и что брюхо дракона уязвимо там, где чешуя светлее. Они придут с востока и будут пытаться пройти через ущелье, но мы нападем на них раньше — здесь, на равнине, где больше свободы для маневров.

— Здесь, на равнине, можно разбежаться в разные стороны, — снова перевел Лизентрайль. — В ущелье же, если он окажется лицом к лицу с драконом, все эти доспехи послужат ему так же, как форели сковорода.

— План таков: мы стоим двумя рядами, — говорил между тем Арньоло.

— Легкая кавалерия впереди, тяжелая сзади, — предсказал Лизентрайль, опять шепотом, чтобы лишь Ранкстрайл мог его слышать. — Они хотят помочь нам, какие добрые! То есть мы сможем двигаться лишь вперед, потому что они будут у нас за спиной.

— Легкая кавалерия впереди, тяжелая сзади, — продолжал Арньоло, — таким образом, мы сможем помочь вам.

— Эй, капитан, слышал? Я мог бы быть генералом. Сейчас я опять угадаю: дракон — нам, а Эльф — им.

— Когда враги приблизятся, разделим задания: мы займемся Эльфом, опаснейшим волшебным существом, а вы, уж будьте любезны, постарайтесь избавиться хоть от дракона.

Закончив речь, Арньоло замолчал, не утруждая себя даже замечаниями по поводу новой лошади капитана легкой кавалерии.

В его молчании Ранкстрайл снова увидел незаметный, глубоко спрятанный, неощутимый страх, который невозможно было спутать ни с чем другим. Арньоло вызвал наемников не просто из-за личной неприязни, он всунул их между собой и драконом не просто из ненависти.

Ему было страшно.

Ему было ужасно страшно.

Осеннее солнце стояло высоко в небе, и монументальная неподвижность тяжелой кавалерии ярко блестела под его лучами. Еще до полудня кавалеристы уже задыхались от жары, с них градом тек пот — многие спешились и искали укрытия позади, в тени липовых деревьев, заточённые, словно устрицы, в свои раскаленные доспехи.

Легкая кавалерия, увидев, что ничего так и не происходит, нарушила неподвижность и тишину. Наемники решили попробовать себя в галопе. Кто-то падал, кто-то едва удерживался, хватаясь за лошадь и пытаясь остановить ее на скаку, кто-то оставался гордо восседать на коне.

Но в целом, несмотря на некоторые неудачи и падения, всадники с каждым часом все увереннее держались в седле. Тренировки на сильных и смирных лошадях Малавенто и этот длинный день ожидания приносили свои плоды. В отличие от капитана, который казался еще мрачнее и задумчивее, чем обычно, весь отряд пребывал в состоянии эйфории.

Они — кавалерия.

Никто из них не верил, что это действительно случится, но невозможно отрицать, что каждый надеялся на это, втайне мечтал, иначе они не откладывали бы с гранитным упорством все заработанные деньги, грош за грошом.

Они всё еще оставались наемниками. Никто не согласился бы выдать за них своих дочерей. Они всё еще были пушечным мясом, но это было несравненно лучше, чем пехота.

Они должны были сразиться с драконом и с воином, на стороне которого были волшебные силы и все коварство мира. Шепот солдат рождал волны страха, которые расходились во все стороны, но почти сразу же успокаивались: с ними был Капитан. Он знал, что делать. Капитан выиграет и эту битву, и они останутся в живых.

Тракрайл, радостный, словно молодой зяблик, скакал взад и вперед вдоль рядов, ни на мгновение не умолкая и не переставая поглаживать клепки своего старого седла, перешедшего к нему из третьих рук, как человек, которому так неслыханно повезло, что он сам еще не верит в свою удачу.

Капитан и Лизентрайль сидели на земле, чтобы дать отдых лошадям. Их лошадей лучше было не переутомлять.

Чтобы не пугать лошадей, Волка привязали куском веревки. Выказав оскорбленным визгом свое возмущение по поводу непривычного положения пленника, зверь вскоре спокойно засопел, положив морду на ногу капитана, и тепло его тела хоть немного уменьшило тревогу Ранкстрайла. Он пытался обдумать все по порядку, но в голове постоянно крутились одни и те же три-четыре мысли, ворочаясь, словно черви в гнилой луковице, толкаясь, запутываясь и в конце концов исчезая так и не обдуманными и бесполезными.

Может, он бы и выиграл сражение против Эльфа и дракона, но только если бы смог определить, что победить их — это правильно.

«Не проклятый, а самый последний и самый могущественный», — сказала Аврора. Но одно не обязательно опровергает другое. Можно запросто быть последним и самым могущественным и одновременно быть проклятым, особенно если ты — самый последний и самый могущественный из проклятого Народа Эльфов. Если он не был бедой, насланной на них богами, то почему же этот эльфийский принц, или с кем там ему придется сразиться, почему тогда он завел себе не собаку, не кошку, не хорька, не попугайчика или, в качестве исключения, даже не волка, как делают все нормальные люди, а дракона? В любом случае, дракона следовало прикончить. Это было одной из немногих ясных мыслей. Так как Ранкстрайл не был уверен в том, что сможет освободить восточные границы от присутствия орков, невежливо было оставлять дракона в центральных землях. И вообще, не могла Аврора за то короткое время, когда они смогли перемолвиться словом, сказать ему что-нибудь понятное и нужное, вместо того чтобы говорить глупости?

За неимением советов Авроры пришлось довольствоваться объяснениями Лизентрайля. Помимо того что капрал совал нос в чужие дела, он был просто не в состоянии держать язык за зубами. В сумме обе эти привычки рождали непрерывный поток сведений, часто противоречивых, если не абсурдных, собранных по крупицам у прохожих, нищих, торговцев медом, знакомого помощника палача, бродячего волынщика, одной из посудомоек на кухне Судьи-администратора и — особенно ценные источники — у золовки одного из охранников и кузины одного из стражников подземелья.

Лизентрайль поведал, что этот стражник, который в подземелье, знал тех двоих: он сторожил их пару дней до того, как их вздернули. Как это «кто эти двое»? Родители девочки. Оба они — их звали Монсер и Сайра — были простыми крестьянами, и они рассказали стражнику, что в молодости спасли ребенка-эльфа. Разве можно было оставить ребенка помирать, говорили они, да никогда, ведь если так, то они не лучше орков. И потом, они говорили, что тот, кого они спасли, никаким проклятым не был, он был хорошим, но Судье на это начихать, по закону все эльфы должны быть уничтожены, и этого тоже надо было сдать стражникам, хороший он или нехороший.

— Даже ребенка? — переспросил капитан.

— Даже ребенка, — подтвердил Лизентрайль. — И потом их обоих вздернули на виселице, а дочку отправили в место, которое называется Дом сирот, а для детей это то же самое, что для нас легкая пехота: голод, холод, непосильный труд, вши и тумаки — разве это подходящее для детей место? И вот что странно: после всего этого Судья-администратор приказал выскоблить со старой стены завитушки и закорючки, которые оказались не просто завитушками и закорючками, а буквами и словами — неким древним предсказанием самого сира Ардуина, собственной персоной. Сир Ардуин, тот, что спас нас всех от орков, — кабы не он, нас бы с тобой вообще на свете не было, — так вот, сир Ардуин, он мог видеть то, что еще не случилось, но должно было случиться. Ну, не нас с тобой, капитан, мы — мелкая рыба, а вот тех, кто что-то значит, тех он видел. И он предвидел… погоди, это сложно объяснить… он сказал, что последний эльф — что-то вроде наказания богов, он встретится с последним драконом и потом женится на той, чье имя имеет что-то общее с утром, а отец и мать… да нет, не эльфа, родители его невесты, они должны были любить его… Как кого? Эльфа. Так что все сходится: эльф встретил дракона и связался с дочкой тех повешенных, которые любили его еще ребенком. А дочку ихнюю зовут Роби.

— Разве ее не должны были звать, как утро?

— Ну да, Роби — это Розальба. Это имя из моих краев, поэтому я сразу понял. И Сайра, имя матери, тоже из наших мест: один цветок так называется. Может, мы даже родственники. Свояченицу моей старшей сестры зовут Розальба, и ее тоже называют Роби. Так что предсказание сбывается. Понятно?

— Нет, — ответил капитан, — но это ничего, только не надо еще раз рассказывать.

Ранкстрайл уже слышал об этом предсказании. Он никогда в него не верил, но так часто о нем слышал, что, хочешь не хочешь, эти слова въелись в его память. Последний эльф, последний дракон, девушка, в имени которой был утренний свет, — все это несколько лет не сходило с уст Свихнувшегося Писаря. Ранкстрайл помнил его слова. Ему пришло в голову, что имя Аврора также означает «утренний свет». Он задался вопросом, случайно ли это или предопределено судьбой, догадываясь, что враждебность Судьи к Эльфу связана и с именем его дочери.

В этот момент, еще больше осложнив ситуацию, к ним подошел Тракрайл, многими чертами, особенно тем, что и он не мог не совать нос в чужие дела и держать язык за зубами, напоминавший Лизентрайля. Пока солнце опускалось за горизонт, задержавшись на мгновение ярким блеском в его грязных светлых волосах, Тракрайл рассказывал о своей матери. Сначала робко и застенчиво, жуя слова так же, как ногти, но потом все смелее, пока рассказ его не полетел, как утка: сначала коряво и неловко, потом высоко и стремительно.

Все, что рассказал Арньоло, было ложью. Тракрайл был сыном ведьмы: его мать собирала целебные травы и помогала женщинам при родах, но потом Судья-администратор сказал, что все женщины, которые умели лечить людей, — ведьмы, что они продали душу демонам в обмен на этот дар, и мать Тракрайла оказалась в подземелье, где ее держали несколько недель перед тем, как она была удостоена чести подняться на костер во славу Судьи-администратора. В подземелье она познакомилась с этими двумя крестьянами, и, когда Тракрайл ходил к ней, чтобы принести хлеба или просто увидеть ее (это были последние дни, когда он видел свою мать), он тоже познакомился с ними, и они были хорошими людьми. У плохих людей не может быть таких лиц, как у тех двоих.

Тракрайла понесло, и никто на свете не смог бы его теперь остановить. Он говорил, что Судья-администратор делал все это из зависти — просто из зависти, утверждал лекарь, даже не понижая при этом голос. Говорят, что и он, Судья-администратор, пытался лечить людей, но если у тебя нет особого дара, то ничего не получится, и одних лишь книг с названиями трав для этого недостаточно. Ведьмы могли исцелять людей, а он нет, потому он и возненавидел их. И с эльфами та же история: конечно, Судья был красив и ужасно дорожил этим, что было видно по тому, как он всегда укладывал свои белокурые волосы в локоны и завитки, но все равно эльфы, все до единого, были красивее его. Судья знал уйму всякой всячины, потому что годами корпел над книгами, а те, другие, знали всё с рождения: говорили на трех языках, едва только начав ходить, и выучивались астрономии и алхимии под звуки колыбельных. И это все ложь, что эльфы были негодяями и подлецами: если бы это было правдой, то они спаслись бы от уничтожения, пусть даже разрушив при этом весь мир.

Эльфы были невинны, так же невинны, как и его мать.

Лизентрайль посоветовал ему заткнуться и не говорить глупостей. Тракрайл резко умолк, опустил глаза и быстро отошел, не закончив рассказ, словно полет утки был вдруг оборван выпущенным из пращи камнем или стрелой.

Наконец солнце зашло. Накрапывал легкий дождик. На другом конце долины показалась едва различимая в последнем свете дня армия — какие-то бродяги под предводительством двух всадников. Процессия приближалась, и Ранкстрайл понял, что всадник был всего один: вторая лошадь несла на себе троих детей. Замыкая шествие, но постепенно обгоняя всех, шел дракон. Его невозможно было описать — сила и красота сливались в нем воедино. Даже в последних сумерках ярко горела его изумрудно-зеленая чешуя и были хорошо видны убийственные клыки, которыми он мог перекусить солдата, как волк цыпленка.

Дракон оказался огромным, и рев его осветил ночь ярким пламенем, но даже тогда капитан не почувствовал страха. Чудовище можно было победить: если человек двадцать солдат атакуют его со всех сторон, дракона можно заставить подняться в воздух, и в то мгновение, когда он взлетит, лучники должны начать стрелять снизу в его уязвимый живот. Прикончить дракона было возможно. Но оставался вопрос: зачем и за что?

Небо посветлело. Дождь закончился. Тучи стали рассеиваться. Ранкстрайл рассмотрел толпу безоружных людей, в лохмотьях, со множеством детей. Поднялась луна. Всадник, ведший толпу оборванцев, — очевидно, Эльф, — сжимал в руках меч, который мерцал в лунном свете. Им сказали, что он, кажется, ранен. По приказу Арньоло несколько всадников тяжелой кавалерии обогнали Ранкстрайла с солдатами и напали на Эльфа, но тот отбил их атаку. Кто-то из оборванцев поспешил ему на помощь, но воин справился сам. Один из кавалеристов напал на него со спины, и Эльф, даже не оглянувшись, парировал удар и обезоружил противника.

— Эй, — пробормотал кто-то, — этот дерется, как капитан: тоже словно знает, откуда будет удар, еще до того, как увидит.

— Капитан, что будем делать? — спросил Лизентрайль. — Если будем тянуть, они проберутся в ущелье.

Капитан не отвечал. Они хотели уйти. Они никому не делали зла, просто хотели уйти.

Дракон встал между оборванцами и солдатами. Арньоло со своими кавалеристами отступил. Впереди остались лишь наемники.

— Стреляйте в дракона, — приказал капитан.

— Капитан, это то же самое, что стрелять в крышу: стрелы отскакивают. Стрелять можно лишь в живот дракона!

— Стреляйте в спину, — повторил капитан.

Тучи бесполезных стрел поднялись в темное осеннее небо.

Какая-то девочка с короной на голове собирала оборванцев, пытаясь увести их в безопасное место. Совсем девчонка, не старше Вспышки или Авроры. Она чуть было не поскользнулась в грязи, но удержалась на ногах.

Оборванцы разбегались кто куда. Они были в ужасе, а вести за собой испуганных людей всегда очень трудно. Испуганные люди делают всякие глупости, — например, теряются, разбредаются в разные стороны или бегут не в том направлении, — но девочка совершила невероятное. Похоже, она не знала страха. Поэтому ей удалось успокоить всех и повести за собой. Она обладала железным самообладанием, как настоящий командир. Ее спокойствие и мужество были единственной преградой для охватившего всех ужаса. Непреодолимой преградой.

Она была прирожденным командиром.

Кавалеристы Арньоло, пытавшиеся атаковать Эльфа с мечом, отступили — как заметил Лизентрайль, это вежливое выражение означало «сбежали». Конь одного из них вдруг встал на дыбы и сбросил своего седока. Сделав солдатам знак не двигаться, Ранкстрайл приблизился к нему, чтобы не оставлять одного, пока тот вновь не окажется в седле. В эти несколько мгновений девочка подняла на капитана глаза, полные отчаяния и ненависти. Когда всадник снова был в безопасности, Ранкстрайл вернулся к своим.

— Капитан, что будем делать? — снова спросил Лизентрайль. — Капитан, что-то надо делать!

— Скажи всем, чтобы не шевелились. И помните: я не отдам вас в руки палача, потому что здесь справедливостью занимаюсь я. Кто ослушается приказа и пойдет в атаку, тот угодит на острие моего меча.

— Капитан, ты не можешь ничего не делать. Они убьют тебя за это, — стоял на своем Лизентрайль.

— Делайте, как я говорю. Других приказов нет, — мрачно повторил капитан.

Он принял решение. Если он отдаст приказ ничего не предпринимать, то казнят его, но не его солдат. Солдаты должны выполнять приказы, и если приказ гласит не шевелиться, то солдат не может проявить никакой инициативы. Кроме того, они не прикончат всю армию наемников, когда орки орудуют на границах. Его солдатам ничего не грозило.

Он вспомнил полный ярости взгляд девочки. Подумал, что жертвует своей жизнью, чтобы спасти ее жизнь, но она никогда об этом не узнает. Ее уже совсем не было видно в темноте ущелья. Вход в него закрывал дракон. Капитан подумал, надолго ли это: на один день? Два? Пять? Навсегда? Рано или поздно дракон уберется оттуда, и между Арньоло и девочкой не останется никого, кроме воина, меч и волосы которого сияли под луной.

Дракон поднялся в воздух. Его светлый уязвимый живот блеснул в лунном свете.

Фантастическая зелень крыльев дракона закрыла небо, освещенное огромной луной.

Даже в этот момент, подписывая свой смертный приговор, капитан целиком погрузился в созерцание великолепия этого полета, соединявшего в себе красоту и силу. Ранкстрайл понял: дракон хотел завалить ущелье. Армия оборванцев была спасена. Он мог считать себя мертвым.

С другой стороны, никто не бессмертен. О том, что ему суждено когда-нибудь умереть, Ранкстрайл давно знал.

Он неподвижно наслаждался зрелищем полета дракона.

— Стреляйте! — заорал Лизентрайль за его спиной. — Прямо в живот! Оттуда стрелы не отскакивают!

Приказ был немедленно приведен в исполнение. Капитан не успел даже повернуться, как бесчисленные пятна крови заалели на животе дракона. Стрелы легкой кавалерии, словно стая ястребов, взвились в небо.

— НЕ-Е-ЕТ! — закричал капитан.

Пламя дракона осветило небо и испепелило гигантские вековые деревья. Всей своей тяжестью дракон навалился на склон ущелья, тот не выдержал и рухнул.

Земля устремилась вниз, полетели каменные глыбы, горящие деревья и комья грязи. Начался страшный обвал.

Когда он прекратился и снова стало что-то видно, ущелье оказалось закрытым навсегда. Девочка, эльфийский воин и все оборванцы очутились по ту сторону завала, совершенно недоступные.

Дракон лежал на земле.

Он все еще вздрагивал в предсмертной агонии.

Земля вокруг пропиталась его кровью.

Тысячи маленьких ромашек рождались и раскрывали свои лепестки, образуя ковер, в центре которого дракон доживал последние мгновения своей жизни.

Ранкстрайл спешился, его примеру последовали все солдаты. Волк наконец смог освободиться от своих пут и находился теперь рядом с хозяином.

Они медленно приблизились.

Дракон замер навсегда.

Ветер пробежал по ромашковому ковру, и лепестки начали осыпаться.

Стало холодно.

— Солдаты, — тихо проговорил капитан, — на этот раз мы совершили ужасную, непростительную глупость.

 

Глава восемнадцатая

Капитан повернулся к Лизентрайлю.

— За неподчинение приказу полагается смерть, капрал, — проговорил он.

В первый раз за все те годы, что они сражались бок о бок, Ранкстрайл обращался к Лизентрайлю таким жестким тоном.

Капрал выдержал его взгляд.

— Тогда я подохну, как подох дракон, капитан, зато ты останешься в живых. Капитан, только ты можешь остановить орков. Там, на границе Изведанных земель, живет мой народ, а они ведь не тараканы — они тоже имеют право на жизнь.

Они не сводили друг с друга глаз.

Радуясь победе, к ним приблизился Арньоло со своими людьми.

— А Эльф? — разочарованно протянул он. — А девчонка-ведьма?

— Все под обвалом, — солгал капитан, и солдаты за его спиной утвердительно кивнули. — Мы сделали так, чтобы дракон упал на гору, и гора обвалилась. Два зайца одним выстрелом. Все погибли.

— Может, кто-нибудь все-таки спасся? — в сомнении забеспокоился Арньоло.

— Нет, нам кажется, что нет. Все под обвалом. Никто не выжил, — повторил капитан. — Хотя, конечно, мы не можем знать наверняка: вокруг было полно пыли.

Снова послышалось утвердительное бормотание его солдат.

— Было бы лучше показать Судье их тела.

— Тогда вам надо было убивать их самим, ваше превосходительство. Мы, наемники, если можем сэкономить силы, экономим их.

Капитан и Арньоло уставились друг на друга.

— На рассвете ко мне в шатер, капитан.

— Есть, ваше превосходительство, будет исполнено. Но только где этот ваш шатер? Здесь же вообще нет никаких шатров!

— Шатры в повозке, которая следовала за нами вместе с нашими пажами. Я уверен, ты и твои солдаты быстро поставите нам лагерь. Говорят, наемники могут сделать что угодно, особенно ты. Ходят слухи, что ты был отличным пастухом — почему бы тебе не стать мажордомом?

— Конечно, ваше превосходительство, — ответил Ранкстрайл, — для меня было бы большой честью поставить ваш шатер. Я бы гордился и хвастался перед всеми, что стелил вам постель. Только, прошу прощения, ваше превосходительство, я не хотел бы, чтоб вы потом на нас сердились, но мы два года жили на Расколотой горе и два года не мылись. У нас завелись вши, жирные, как тараканы, не говоря уже о клопах. Вы уверены, что хотите спать там, где мы что-то трогали? Я не смею даже намекнуть вам, что мы делаем нашими руками и куда мы их суем, — эта тема недостойна кавалериста.

Арньоло одарил его ледяным взглядом, полным ненависти, на что капитан ответил любезной улыбкой и неким намеком на поклон.

Шатры кавалеристов установили пажи. Наемники спали на земле, у огня.

С первыми лучами зари Ранкстрайл появился без оружия и доспехов, как того требовал этикет, у шатра Арньоло, что торжественно возвышался в центре долины, выделяясь чередовавшимися белыми и красными горизонтальными полосами и золотой каймой.

По лагерю кавалеристов разносился странный сладковато-приторный запах. Повсюду на земле виднелись остатки лепестков ромашек, все еще стелившихся цветочным ковром. Многие из них пропитались кровью дракона и, чередуясь с белыми лепестками, повторяли цвета Далигара.

Арньоло ждал его внутри. Одетый в бархат, он сидел на скамье и долго не обращал никакого внимания на появление капитана, пока не соизволил наконец повернуться к нему и заговорить. Занавес за спиной Арньоло разделял шатер на две части — Ранкстрайл почувствовал, что они здесь не одни, но не стал беспокоиться по этому поводу: терпеливо ожидая, когда Арньоло соблаговолит бросить на него взгляд, он заметил краем глаза, что Волк зашел следом за хозяином и притаился в тени.

Наконец Арньоло поднял на него глаза и заговорил:

— Мне не понравилось твое поведение, капитан. Но хоть дракона-то ты прикончил. Знаешь, что это за запах?

— Я как раз об этом задумался, ваше превосходительство, — честно ответил Ранкстрайл.

— Мы жарим мясо дракона.

— Вы… что? Что вы делаете? Жарите мясо дракона? Но…

— Это будет великий пир кавалеристов Далигара, капитан. Веди себя, как герой, и питайся мясом драконов, чтобы их сила влилась в твои вены и сделала тебя непобедимым.

Капитан собрал воедино все свои силы, чтобы сдержать тошноту и желание убить Арньоло голыми руками.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Арньоло.

— Не знаю, — неопределенно ответил капитан, — я сожрал кучу летучих мышей на своем веку, но не умею летать. Кровью моей матери, которая была святой женщиной, питались тысячи комаров, но характер их от этого не улучшился. Но я не знаю, может, вы и правы. Вы прежде часто ели мясо козлов, ваше превосходительство?

Арньоло оскорбленно вскочил на ноги.

— Я не намерен больше терпеть твою наглость! — воскликнул он.

По мановению его руки трое вооруженных солдат в блестящих кирасах и с обнаженными мечами выскочили из-за занавеса и выстроились перед капитаном. Тот осмотрел их с нескрываемым интересом. Когда он закончил осмотр, то снова повернулся к Арньоло.

— Отлично, — сказал капитан, — если вам нечего больше мне сказать, то я с вами прощаюсь. Завтра утром я отправляюсь к Расколотой горе как капитан легкой пехоты и кавалерии, согласно приказу графа Далигара. Каждые два месяца я буду слать вам депеши. Мое почтение всей компании.

И капитан повернулся к выходу. Ледяной голос Арньоло остановил его.

— Капитан, — сказал он, — неужели ты надеешься выйти из этого шатра живым?

— Конечно, нет, ваше превосходительство, я человек неглупый — я сразу понял, что живым мне отсюда не выбраться. Только вот мой Волк, глупое животное, ни черта не понимает. Первому из ваших солдат, кто осмелится пошевелиться, Волк разорвет горло. Как я уже сказал, мое почтение всей компании.

Капитан снова повернулся к выходу. Волк глухо зарычал.

— Мы с тобой еще встретимся, — прошипел Арньоло.

— А как же иначе, ваше превосходительство, — не оборачиваясь, подтвердил капитан, — если мы не подохнем, то обязательно встретимся.

Выйдя из шатра, Ранкстрайл наклонился и зачерпнул горсть лепестков ромашек, одни из которых были белоснежными, как невинность, другие красными от жертвенной крови. Капитан крепко сжал их в кулаке.

Вернувшись к кострам наемников, он опустился на колени, и его наконец-то вывернуло наизнанку. Лизентрайль с тревогой наблюдал за ним, но не сказал ни слова.

Капитан поднялся, посмотрел на лепестки, зажатые в кулаке, и надежно спрятал их в свой мешок. Не глядя на Лизентрайля, он отдал приказ собирать солдат для отбытия. Они должны были к вечеру вернуться в Далигар и на следующий день вместе с пехотой отправиться к Расколотой горе.

Все уже были в седлах, когда кто-то тихо пробормотал:

— А те, по ту сторону обвала, что с ними будет?

— По ту сторону Черных гор находится море, — ответил Лизентрайль. — Море — это место, полное воды, которая никогда не кончается. Пить ее нельзя, поэтому ее там так много, зато в воде — куча всего съедобного. Не только рыбы — даже на камнях, которые окружают его, наросла куча съедобных вещей, даже в песке. Кто живет у моря, с голоду не подохнет.

— А чего мы туда не идем? Чтобы жить, — спросил кто-то.

— Потому что там эринии, — опять ответил Лизентрайль.

— Кто?

— Фурии. Ангелы смерти. Духи разрушения. Три ужасных, непобедимых призрака. Они спускаются с неба и уничтожают все, что попадается на их пути. Потому у моря никто больше не живет. Даже пираты близко не подходят. Кто перейдет Черные горы, рано или поздно, но точно встретит смерть. Поэтому их и называют Черными. За ними долго не проживешь. Даже дракону было не по силам победить эриний, капитан.

Капитан не ответил, но кивнул, и пусть на мгновение, но его помощник снова посмотрел ему в глаза. Незадолго до прибытия в Далигар капрал собрал все свое мужество и осмелился обратиться к Ранкстрайлу:

— Капитан, будь осторожен. Ты ведь уже знаешь, что гнилой лук тебя до добра не доведет.