Глава первая

В ясном небе показались первые лучи солнца: море заблестело, словно светлое шелковое покрывало. Над горизонтом в розовом мерцании четко выделялись два легких, почти прозрачных облака. Ночной ветер навеял на песке изящные волны, миниатюрные холмы, вершины которых освещались зарей, а в низинах лежали тени. Песок был изборожден следами раков-отшельников, рядом с которыми виднелись аккуратные отпечатки лап воробьев и чаек. Чуть позже к ним присоединятся и бакланы. Солнце поднималось над высокими, почти вертикальными, непроходимыми рифами, покрытыми плющом и цветущими каперсами. Рифы были почти такими же высокими, как горы, блестевшие вдали зеленью дубовых и каштановых лесов. На востоке небо светлело: его глубокий темно-синий цвет переходил в нежно-голубой, и звезды постепенно растворялись в лучах зари. У кустов, в тени уже отцветавшего тамариска, появилась парочка крапивников, позарившихся на еще извивавшуюся половинку червяка, и ловушка захлопнулась.

Попались оба! С отчаянным писком птички судорожно бились, но ловушка была сделана хорошо, и плетеный шнур крепко держал маленькие лапки, одна из которых сломалась в бесплодных попытках освободиться.

Наконец-то хоть какая-нибудь еда!

Морон отбросил волосы с лица, вытащил из ловушки кусок червяка, схватил птичек — сначала ту, что поменьше, наверное самку, потом самца — и решительно оторвал зубами их маленькие головы: писк мгновенно прекратился, и снова воцарилась тишина.

Парень облизал кровь, оставшуюся на губах, стараясь не потерять ни капельки, и положил два маленьких тельца в мешок: это будет его обед. Птичьи головы он мог бы сразу превратить в приманку, и, если повезет, у него был бы и ужин. Оставалось решить, что делать с половиной червяка: пополнить им обед или все-таки использовать в качестве приманки, чтобы добавить что-нибудь еще к вечерней трапезе.

Морон быстро прикинул в уме, что готовил ему сегодняшний день. Обед из птичьего мяса весом в треть унции и, кто знает, может быть, даже какой-нибудь ужин.

Ему действительно повезло.

Морон огляделся. Пляж в это время суток кишел людьми. Неподалеку виднелись собиратели моллюсков — маленьких, спрятавшихся в песке ракушек, настолько микроскопических, что они не насыщали, а скорее создавали иллюзию, что ты поел, — что в любом случае лучше, чем реальная уверенность в том, что есть вообще нечего. Скоро настанет утро, и тогда собиратели переместятся к рифам, где после отлива можно найти мидии и морские водоросли, но и те, вместо того чтобы утолять голод, просто щекочут желудок. Полдень — солнце в зените, и наступает время обеда, если он, конечно, есть. За неимением обеда можно было продолжать работу: в это время в тени высоких рифов, закрывавших бухту с запада, собирались крабы, так что в полдень все лезли в воду охотиться на них. Потом, после обеда, все наконец вылезали из воды и перемещались к лесу искать шишки с орешками внутри, которые тоже были, как назло, настолько маленькими, что вместо того, чтобы утолять голод, лишь возбуждали его.

Морон окинул взглядом побережье под названием Эрброу, где располагалось их селение под названием Эрброу, в центре бухты, которая, конечно же, называлась бухтой Эрброу. Эрброу было именем дракона, который дал прикончить себя, чтобы спасти их, и в его честь теперь называли все вокруг. Даже дочь Эльфа, ее высочество принцессу, назвали Эрброу: на нормальные имена у них точно не хватало фантазии.

На пляже стало особенно шумно. Гала, жена Крешо, и ее подруга Роби, жена Эльфа, хихикали, как всегда, словно две дуры. У Галы тоже недавно родился сопляк: ему дали идиотское имя, которое сократили до Кикко и которое должно было означать на их диалекте Парящее Облако или что-то вроде того — более идиотского имени никому и в голову не придет. Плод скрещивания курицы с червяком наверняка имел бы больше ума, чем эти безмозглые дуры, вместе взятые, потому что даже ему, гибриду курицы и червяка, было бы ясно, что здесь, на этом пляже, нет ни жизни, ни какой-либо причины хихикать. Роби и Гала тратили половину времени на сбор моллюсков и половину — на глупые поиски пустых ракушек, из которых они делали никому не нужные бусы или еще что-то идиотское и непонятное, что цепляли потом себе в волосы — пару раз кто-то говорил ему, как это называется, но он сразу же забывал.

Три года назад Роби вышла замуж за Проклятого Эльфа. Устроили большой праздник, конечно же, без всякого пира, зато с настоящим балом. Пригласили жителей Арстрида, соседнего поселка, — таких же нищих оборванцев, которые жили на меньшем мысе, закрывавшем бухту с севера. Эти, из Арстрида, жили там еще до их прихода, но это не значило, что они были богаче, хотя и не стоило забывать, что куры у них в Арстриде были. Они даже подарили полдюжины кур и одного петуха на свадьбу — это положило начало курятнику селения Эрброу и обещало стать основой будущего богатства.

Они, жители Эрброу, в благодарность подарили Арстриду жеребенка. Их первые лошади, Пятнышко и Молния, которых они с трудом тащили вниз по тропе, прорубленной в почти отвесной скале ударами лопаты, когда им пришлось убегать от солдат, жили теперь на побережье, хоть и непонятно для чего: они уже ни на что не годились и в виде жаркого принесли бы хоть какую-то скромную пользу. И так же, как нельзя было превратить в жаркое старых лошадей, было немыслимо зажарить на костре и одного из жеребят, которые рождались каждые пару лет с регулярностью смены времен года. Теперь в Эрброу, если ты не подох с голоду, не сорвался с рифов или не утонул сам по себе, можно было быть затоптанным лошадьми, которые, как придурки, целым табуном скакали дни напролет туда-сюда по пляжу. Пусть нищие и оборванцы, зато все они умели ездить верхом. Галопом и без какого-либо седла. И без какой-либо пользы, только еще больше усиливая голод. Лишь он, Морон, отказался от такой чести.

В день свадьбы двух кретинов оба селения торжественно поклялись друг другу в вечной и абсолютной верности, после чего разошлись подыхать с голоду в нищете каждый в своем углу. Похоже, что подыхать с голоду в нищете было неотъемлемой привилегией всех свободных людей, так же как и уметь писать, читать, скакать верхом без седла, плавать и ходить полуголыми, как дикари, если это правда, что дикари вообще существуют.

Позади Галы младший из дровосеков, Соларио, тот, что со светлыми волосами и такой же бородой, собирал моллюсков одной рукой, держа второй самого маленького из своих детей — тот тоже хохотал, как сумасшедший. Видимо, все были счастливы на этом проклятом пляже у рифов. Все постоянно смеялись, словно стая пьяных чаек, — ну и что, что он никогда не слышал, какой звук издают пьяные чайки, наверняка точно такой же: смесь клекота и смеха. Это сводило Морона с ума. Конечно, нужно признать, что если бы и он остался со всеми искать моллюсков на пляже, то нашел бы больше еды, чем устраивая ловушки для птиц, но тогда ему пришлось бы выносить смешки Роби и Галы и в который раз выслушивать рассказы Соларио о том, какими умницами были его старшие дочки, как хорошо они уже умели читать и плавать или как он влюбился в свою супругу Римару. Супруга, а не жена, как говорят нормальные люди: с тех пор как они дошли до моря, все взялись говорить, как эльфы. Соларио признался в любви своей супруге, как только они пришли на побережье, еще до того, как начали строить дома, счастливый оттого, что он стал свободным. Свободным от чего, оставалось непонятным. Свободным для того, чтобы постоянно смеяться, как пьяная чайка, говорить глупости ребенку, который все равно ничего не понимает, и подыхать с голоду на побережье, обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, так как хоть с этой стороны его закрывали Черные горы.

Бесспорно, они перестали быть оборванцами, ведь для этого нужно иметь на себе хоть какие-то обрывки одежды. Их же лохмотья за восемь лет настолько износились, протерлись, порвались, что от них осталось одно название да клочки на колючках. Нитка за ниткой они шли на самодельные удочки и сети для рыбной ловли.

В результате они являлись свободным народом и хозяевами своей судьбы, хоть и не владели даже парой приличных штанов, — а разве свобода согреет, когда дует северный ветер и море становится белым от града? Все, у кого были дети, от Соларио до Эльфа, Проклятого, чья соплячка родилась месяцев двадцать назад, оставались полуголыми и летом и зимой, потому что одели в свои лохмотья детей. Йорш, глава селения, наследник всех племен и народов, и людских и эльфийских, и все такое, ходил в одной набедренной повязке. У девушек и женщин оставались голыми руки и ноги до колен — какое уж тут приличие: если бы Тракарна застала их в таком виде, то немало палок сломала бы об их спины. Вот радости-то… Самое смешное, что чем оборваннее, беднее и вонючее они были, тем больше старались говорить между собой, словно аристократы и благородные господа. О господин, как ваши вшивые дела? Как ваши черви, может, поделитесь, и мы все налопаемся всласть? Он спросил как-то Эльфа, почему тот обращается к попрошайкам, бродягам, нищим и рабам так, будто все они — королевские дети, и тот ответил, что это самый лучший способ убедить любого в том, что его достоинство не ниже королевского, а учитывая, что все привыкли связывать достоинство с богатыми одеждами, обувью и драгоценностями, когда сапог и драгоценностей нет, необходимо напоминать о собственном достоинстве каждым словом. Еще Эльф добавил, что речь — это лишь одна из двух важнейших вещей, другая — это милосердие, которое хоть и не стоит никаких усилий, но является настоящей ценностью. Все это, может, и имело какой-то смысл для эльфов, но он, Морон, который эльфом не был, до сих пор спрашивал себя, что все это значит.

Морон попробовал вспомнить то время, когда есть каждый день было привычкой. Память унесла его в те далекие и смутные времена, когда еще не появился Проклятый Эльф со своим сияющим мечом и с такой же блестящей глупостью и не потащил их всех за собой на этот трижды проклятый берег обжираться росой, травой, водорослями, соленой водой, древесной корой и, если повезет, тухлой рыбой. Если бы он, Морон, научился плавать, то к этому прибавились бы моллюски, мидии и крабы; если бы он научился лазить по скалам, то у него был бы миртовый мед с утеса. Но ни один старшина не занимается такими вещами, не плавает и не карабкается по обрывам, не рыба же он и не белка, — уж лучше жить на древесной коре и росе. И вообще, он далеко не был уверен, что, даже если бы кто-нибудь и научил его этому, он смог бы плавать и карабкаться по скалам до пчелиных гнезд, двигаясь медленно и осторожно, как показал ему Эльф, чтобы не вернуться целиком покрытым красными и жгучими пчелиными укусами. Он никогда не отличался умением чему-либо учиться.

Где можно было раздобыть настоящую еду, так это в прудах и озерах, кишевших цаплями, которые могли в любой момент превратиться в жаркое, достойное этого названия. Хватило бы примитивной ловушки с куском тухлой рыбы для наживки, ан нет — это запрещалось. В первый год на этом берегу все они, изголодавшиеся за черт знает сколько лет, устраивали настоящие пиры, поедая серых и рыжих цапель, пока охота неожиданно не оборвалась: они съели их всех. Когда цапли снова появились в окрестностях, на них запретили охотиться до тех пор, пока они вновь не расплодятся: так они точно не останутся больше без яиц. Можно было поймать лишь одну в исключительных случаях — если необходимо было выхаживать больного и для недавно родившей женщины. Чаек можно было ловить сколько угодно, жаль только, что они были неуловимы: никогда не попадали в ловушки и летали слишком быстро для того, чтобы можно было подбить их камнями. Нужна была праща или лук, но Морон не умел пользоваться ни тем, ни другим.

Раньше он ел. Остальные — нет, сейчас они ели больше, не то чтобы вдоволь, но больше, чем он, это точно. Когда они не ели, то говорили, как эльфы, и это каким-то образом наполняло их желудки. Везет же людям: глупость делала их веселыми и счастливыми, с голой задницей и на обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, берегу. Эльф научил их всех плавать, а у того, кто умел плавать, были утренние моллюски, полуденные крабы плюс ракушки, собранные на рассвете, и всё вместе, наверное, было неплохо. И стрелять из лука Эльф их научил, а чайки также были недурны на вкус. Он же, Морон, не умел стрелять из лука и наотрез отказался учиться плавать. Это пристало эльфам, а не воинам. Тем более старшинам. Так же как читать и писать. Остальные, когда не плавали, читали — еще одна идиотская выдумка эльфов. Писали слова на песке и потом читали их. Да даже утонувшая в пиве чайка не стала бы этим заниматься! Хотя шкрябать на песке слова, чтобы узнать, могли ли они их потом прочесть, было еще не так глупо в сравнении со сказками. Вечерами при хорошей погоде они устраивались вокруг огня на берегу и рассказывали истории о никогда не существовавших людях, о людях, которые и не могли бы существовать в действительности, потому что истории эти были просто-напросто абсурдными, и Морон ничего в них не понимал. Иногда они даже не рассказывали, а делали вид, что кто-то — король, кто-то — принцесса, и история получалась сама собой. Это называлось театром. Однажды все ударились в слезы, потому что Гала сыграла умирающую принцессу. Даже не верится. Старшины вечерами напиваются пивом, как и следует поступать настоящим мужчинам, а не рассказывают идиотские сказки, которые никому не понятны. А эти развлекаются тем, что плачут по Гале, которая сыграла умирающую принцессу. Везет же людям.

Честно говоря, остальные не так уж много ели во времена Дома сирот, где они раньше жили, и госпожа Тракарна, настоящая госпожа Дома сирот, всегда следила, чтобы у них было не слишком много еды, ведь если ребенок много ест, то у него портится характер. Остальные и впрямь так мало ели в Доме сирот, что получалось намного меньше, чем сейчас, со всеми их ракушками и водорослями. Лишь они двое, Крешо и Морон, будучи помощниками Тракарны, ели достаточно. Стоит лишь сказать, что кашу делили они, и делили далеко не поровну. Они же получали и объедки, которые оставались от трапезы воспитателей Дома сирот, госпожи Тракарны и господина Страмаццо, если вообще что-то оставалось, ведь Страмаццо был чем-то вроде бездонной бочки, но иногда случалось и такое.

И потом, что еще важнее каши, у них была надежда. Рано или поздно они стали бы солдатами — а это четыре порции каши в день и одна порция свинины два раза в месяц. И когда-нибудь они стали бы старшинами — пять порций каши в день, свинина два раза в неделю и пинта пива в честь Праздника зимы и Праздника новолуния. При мысли о пиве глаза Морона увлажнились от воспоминаний. Живя в Доме сирот, о пиве он и мечтать не мог, но оно частенько оставалось на донышке бокалов Тракарны и Страмаццо, и для Крешо и Морона это был праздник.

Конечно, ему не всегда было так хорошо. Вначале было трудно, еще труднее, чем дома, а дома ему было не до шуток. Сначала его ждал долгий период сморщенных яблок и каши с червяками, поделенной не поровну, но кем-то другим. Тумаки тоже делились не поровну, но совсем не так, как каша: новичкам доставалось больше. Но и тогда он не отчаивался. Нужно было лишь потерпеть. Даже если ты не мог ничего сделать и сказать, если ты был никем и ничем, все равно рано или поздно ты вырастал. Становился сначала старшим помощником, потом солдатом, а потом наступало истинное блаженство — тебя делали старшиной.

В тот день, когда появился Эльф со своим другом драконом, все выпили ужасно много пива и наелись курятины Тракарны и Страмаццо, но даже тогда Морон считал, что было чистейшим идиотством уходить оттуда, менять известное на неизвестное. Жаль только, некому было об этом сказать. Даже Крешо, который всегда был его напарником, его второй половинкой, бросил его, чтобы связаться с этой ломакой Галой, смотреть в рот Эльфу, внимая каждому его слову, и пускать слюни от его нелепостей. Ну надо же!

Во время их невероятного и безумного путешествия, когда Эльф потащил за собой всех нищих оборванцев со всех земель графства, Морон продолжал считать, что все это — чистейшее идиотство, но и тогда тоже некому было об этом сказать. Все устремились за безумцем, а когда усталость и боль в ногах останавливали их, безумец начинал рассказывать кучу сказок, одну глупее другой, и у всех возрождалось мужество, и они вновь пускались в путь. Даже кавалерия Далигара перед самым их носом не произвела на них никакого впечатления. Безумец рассказал им какую-то сказку о блистательных героях, и эти оборванцы, которые в жизни ничего другого не делали, кроме как пресмыкались перед кем-то, тоже возомнили себя героями и решили ни за что не сдаваться, даже если бы их прикончили или даже если б сделали старшинами. А вообще-то, если б не дракон, который дал прибить себя ради них, кавалерия Далигара содрала бы с них со всех шкуры. Со всех до единого — до последнего хромого калеки, до последнего занудного ребенка.

Ну надо же!

И что, разве кто-то рассердился на Проклятого, который потащил их за собой, рискуя их ничтожными и вшивыми жизнями? Нет, наоборот: все герои!

Ну надо же!

И вот наконец они притащились на этот берег, будто море — это подходящее место для жизни, со всей этой синей водой, зелеными островами, мысом и чайками. Да что там вода и чайки: чего он совершенно не выносил, так это девчонки-полуэльфа. Обыкновенная соплячка, но, когда она родилась, всем казалось, будто родилась настоящая принцесса!

Когда у него, Морона, была в детстве высокая температура, его посылали искать себе пропитание вместе со всеми остальными, и его мать удерживала его на ногах благодаря оплеухам, когда он совсем обессилевал. А соплячке достаточно было чихнуть, и, казалось, рушился весь мир. Отец постоянно держал ее на руках, а ведь она не была калекой — прекрасно бегала. Его, Морона, никто никогда не держал на руках — у него дома знали, как воспитывать детей. Когда рождался очередной ребенок, ему приходилось выкручиваться самому, а когда детей становилось слишком много, кого-то отправляли в Дом сирот — не сам же он туда пришел.

Он, Морон, всю свою жизнь чесался из-за клопов и комаров, и ничего с ним не случилось — не умер же. После того как комар в первый раз укусил ее высочество принцессу, ее отец пожертвовал последний лоскут своей одежды, чтобы вытянуть из него нити и сплести что-то вроде сетки, не пропускавшей ни одного насекомого, — будто дети помрут, если немного поделятся кровью с комарами!

В самом начале, едва достигнув берега моря, они установили правила. Из всего произошедшего это было самой большой глупостью.

Каждый сказал что-нибудь, что стало правилом для их селения, потому что все селения должны иметь правила.

Было сказано, что можно делать что хочешь, можно читать, писать и делать прочие глупости. Можно даже назвать собственную дочь именем дракона. Можно ходить полуголыми, что запрещалось в любом другом месте. Он, Морон, к счастью, остался, каким был, а вот Роби выросла и не влезала больше в свои старые обноски. Ее муж, его величество Эльф, ходил полуголым не только из-за того, что у него родилась дочь: он отдал часть своих одежд и жене, а ей понадобилось немало. Роби, которая в Доме сирот всегда была чем-то вроде козявки — кожа да кости да выпиравшие вперед зубы, превратилась в здоровую девку, и из-за постоянного плавания плечи ее так расширились, что если бы они вернулись в Далигар, то место каменотеса в копях Судьи-администратора ей было бы обеспечено.

Куча никому не нужных глупых правил о никому не нужных глупых вещах и ни слова о том, что действительно важно: как сделаться старшиной. Когда они «основали город» (потому что эта куча мусора, по их мнению, называлась городом), каждый что-то сказал, и он, Морон, сказал в свою очередь, что впредь можно было быть даже эльфом, но он сказал это специально, чтобы до остальных дошло, что со всеми этими глупыми правилами они забыли о главном — о запрете эльфам находиться среди них, ведь эльфы не являются людьми. Но его так никто и не понял, и правило о том, что можно было быть эльфом, стало одним из законов этих ненормальных.

Сплошное безумие. И некому об этом сказать. Никого нет. Даже Крешо. Не скажешь даже ему. Ну надо же!

Они всегда были неразлучны, Крешо и Морон. Даже имена их произносились на одном дыхании: «Крешоиморон», — ведь там, где был один, неизменно находился и другой.

Вообще-то, честно говоря, обычно командовал Крешо: проявлял инициативу, решал, что им делать, ловил всякую живность, делил украденное, лечил раны и раздавал наказания. Он, Морон, довольствовался тем, что находился рядом и поддакивал, что уже немало, ведь помощников должно было быть двое, а значит, его присутствие являлось важным и необходимым. Настолько важным и необходимым, что Крешо должен был держать его при себе даже тогда, когда они поссорились. Если говорить честно, то это Крешо поссорился с ним, когда у Морона умер младший брат: Крешо тогда ужасно рассердился и сказал, что он, Морон, не должен был позволить брату умереть, что он должен был давать ему побольше еды, помогать, не заставлять работать слишком много, защищать его. Что за глупости! В Доме сирот были те же правила, что и у него дома: каждый за себя, и лишь боги, если они есть, за всех. Разве это его вина, что его брат был маленьким, глупым и у него воровали кашу все кому не лень? Таскать кашу у идиотов не запрещается. Он, Морон, так и делал. Не зря же он был его братом.

Для того чтобы вновь помириться с Крешо, он и потащился в это абсурдное путешествие вслед за Эльфом. Он даже встал рядом с ним, когда кавалеристы Далигара в своих блестящих кирасах окружили Эльфа и тот легко отразил их атаку.

Это нечестно, что теперь Крешо не обращает на него, Морона, никакого внимания.

Даже не просто не обращает на него никакого внимания, а вечно торчит с Галой. Или с Эльфом.

Он даже не хочет, чтобы его называли Крешо. Говорит, что это имя напоминает ему о Доме сирот… А чего его забывать? Тракарна совершенно правильно считала, что детей следует называть короткими, как у собак, именами, и потому обрубила его настоящее имя Карен Ашиол, что значило Сокол Холмов в буквальном переводе с говора жителей северных болот, откуда тот был родом. То есть, простите, народа, выходцем из которого он являлся, ведь теперь все говорили на манер этого Трижды Проклятого Эльфа. И эта кривляка Гала оказалась родом оттуда же: ее настоящее имя было Гаил Ара, Новая Луна. Наверняка только из-за того, что они происходили родом из одного и того же места, Крешо и связался с Галой, ведь не может же быть, чтобы он находил хоть что-то привлекательное в этой невыносимой маленькой ломаке.

Морон — это и было его настоящее имя. Нормальное имя, которое ни черта не значит, а служит лишь для того, чтобы звать тебя, когда надо, и Тракарне даже не пришлось его укорачивать.

И Роби — такое же простое имя: ни черта не значит и произносится быстро.

Имя Морон дала ему мать: она называла всех своих детей первым пришедшим ей на ум звуком. Когда родился он, в округе зверствовала страшная куриная чума — птицы помирали на глазах, и его назвали Морон, вот и все. Да и в его прибытии в Дом сирот не было ничего особенного: в один прекрасный день детей в семье стало слишком много, и его выперли.

Ему невыносимо не хватало Крешо, Карена Ашиола, Сокола Холмов, безвозвратно потерянного всего в нескольких шагах от него, рядом с Галой и рядом с Эльфом. Это и было настоящим мучением, куда более тяжким, чем голод, чем потеря надежды стать когда-нибудь старшиной. Морон слышал его голос, который обращался не к нему, и это еще больше бередило его раны: в глубине души он знал, что лишь из-за дружбы с Крешо червивая каша Тракарны принимала в его воспоминаниях золотистый оттенок пищи богов.

Морон отцепил свою драгоценнейшую веревку, которую носил на поясе и которая служила ему леской. Привязал к ней одну из птичьих голов и отправился к рифу Глупого Орка, или, как говорили некоторые, Последнего Орка. Риф Последнего Орка, небольшая скала, находившаяся посреди бухты, своей странной формой напоминал две огромные ступни. До него можно было добраться с северного мыса по узкой песчаной отмели. Там отлично клевала рыба — риф находился как раз на пути больших морских карасей в открытое море, но это место было опасно для того, кто не умел плавать: риф полностью затапливался во время прилива, уходя под воду на глубину нескольких метров. Его назвали в честь Сраккиоло — легендарного персонажа всех сказок и баллад об орках, который должен был остаться последним орком, после того как люди перебьют всех его сородичей. Сраккиоло был придуман в утешение — как герой, которому доставались все тумаки и во всех приключениях которого с позором высмеивались его непревзойденная глупость и жестокость. По преданию, Сраккиоло забрался на риф, чтобы поймать первый луч восходящего солнца и ослепить им своих врагов, но утонул во время прилива.

Морон устроился на рифе: опасность еще далеко, при лив будет лишь утром. Забросил леску и стал ждать — если повезет, то он поймает жирного карася.

Недалеко от него сидела маленькая соплячка, как всегда, на руках у своего отца. Морон всем сердцем пожелал добраться до нее одним прекрасным днем, когда рядом не будет ни ее отца, ни матери. Это было последней из немногих оставшихся у него надежд. Эльф поставил дочь на камни. Морон смотрел на девочку и изо всех сил надеялся, что она упадет в это проклятое море — как говорили все, цвета ее глаз — и подохнет там, раз и навсегда.

 

Глава вторая

Эрброу смотрела на море.

Ее отец поднял голову, и ветер растрепал его светлые волосы. Солнце на миг споткнулось о них, и волосы засияли. Девочка засмеялась: ей нравились эти солнечные зайчики в папиных волосах. Папа был сильным, гладким, и в его желтых волосах отражалось солнце.

Мама была сильной, мягкой, и ее волосы были черного, как и у Эрброу, цвета. Солнечный свет скользил по ним, не останавливаясь, но все равно это было хорошо, потому что ее волосы падали волнами, в которые можно было зарыться лицом перед сном. Ее папа был из Народа Эльфов и пах воздухом и ветром; мама — из Народа Людей и пахла морем и землей, но по утрам их запахи смешивались, потому что мама и папа спали обнявшись.

Ее, Эрброу, звали именем последнего дракона. Мир был прекрасен. Море было цвета ее глаз, но могло убивать, поэтому ей не разрешалось приближаться к воде без мамы или папы. Сейчас она была с папой. Птички могли летать — дети не могли, даже те, которых звали именем дракона, а жаль; зато дети могли кушать и слушать сказки, которые им рассказывали. Сейчас папа рассказывал ей сказку про селедку. Хорошая сказка, одна из тех, в которых можно видеть то, о чем тебе рассказывают.

— Понимаешь, — объяснял Йорш, — наша задача — всегда легко находить еду.

— Ням-ням, — сказала Эрброу, указывая пальцем на селедок.

— Да, солнышко, — похвалил ее отец, — селедок можно есть. И можно хранить. Мы должны придумать, как восстановить соляные пруды. Это такие водоемы, куда заливают для испарения морскую воду, чтобы потом получить соль. Понимаешь, если бы у нас было достаточно соли, мы могли бы солить селедку летом, когда она хорошо ловится, и хранить ее для зимы, когда высокие морские волны не дают приблизиться к морю. Я думаю, соляные пруды находились между скалистым мысом и озерами — там осталось что-то вроде следов от больших квадратных водоемов.

Эрброу посмотрела в сторону мыса и озер у подножия высокого водопада. Там росли высокие сосны, чьи пушистые кроны казались большими зелеными облаками, а также камыши и колючие фикусы. Все вокруг, кроме крыльев цапель и чаек, было зеленого или синего цвета. И вдруг все побелело. Большие голубые водоемы, в которых отражалось небо, чередовались с ослепительно белоснежными квадратами. Эрброу увидела дома, к которым было приделано что-то вроде огромных птичьих крыльев, и поняла, что с их помощью, используя силу ветра, перемещали воду. Видение задержалось всего на несколько мгновений, потом задрожало и исчезло.

Эрброу повернулась к отцу и кивнула: теперь она знала, что такое соляные пруды.

Йорш умолк. Он пытался разобраться в течениях в бухте и понять, как и почему перемещались стаи рыб. Укрепив сети в проливе между самым маленьким островком, располагавшимся у входа в бухту, и скалистым утесом, который закрывал ее с юга, они наверняка могли бы наловить достаточно рыбы, чтобы прокормить всех, и таким образом у них осталось бы еще много времени на другие дела. Напротив мыса Арстрид, закрывавшего бухту с севера, находились шесть небольших островов, которым дали имена по их формам — Плоский остров, Дырявый остров, Коза, Корова, Бык и Столешница. Сразу по прибытии на берег Йорш наскоро осмотрел острова: из-за сильного течения он довольствовался тем, что ненадолго приставал к берегам островов или окружавшим их рифам. Бросив беглый взгляд, он установил, что на них не было ничего полезного, и уплыл. В то время он один из всей компании мог плавать, если только можно назвать плаванием его способность в воде воображать себя рыбой. Сейчас многие умели плавать и при необходимости могли добраться до островов.

— Если бы мы могли наловить много сельди, то никто не ел бы крапивников, — добавил он, бросая хмурый взгляд на прыгавшую по пляжу кривую фигуру Морона, — и не уничтожал бы этих прекрасных существ, которые все равно не утоляют его голод.

— Пи-пи-пи нет айа.

— Нельзя делать больно птичкам. Хотя куры — это птицы, которых можно кушать.

— Пи-пи-пи ням-ням.

— Да, курица — птица, которую можно есть. Видишь ли, не то чтобы куры не могут мыслить, но эти несчастные создания не летают, и одной курицей можно накормить как минимум шесть человек. Это правильно, что люди едят других существ, я готов своими руками свернуть головы крапивникам, только чтобы дети не страдали от голода, но всегда, когда это возможно, мы должны уважать других жителей этого мира и стараться выбирать то, что приносит им как можно меньше страдания. Нам не дано абсолютное добро, наша цель — совершать меньшее зло.

— Нет пи-пи-пи ням-ням. Нет пи-пи-пи айа, — согласилась Эрброу.

— Правильно, нельзя кушать птичек. И нельзя им делать больно. Нельзя убивать крапивников, тем более там, где полно моллюсков и селедок.

Йорш поднялся на ноги, обвеваемый морским бризом, отражающийся в воде. Посмотрел на их дом, его и Роби, самый последний на западной окраине селения. Он был так счастлив, что ему казалось, будто лучи солнца пронизывают его, настолько бестелесным он себя чувствовал.

Потом он взглянул на Морона, забравшегося неподалеку на риф Глупого Орка, и отвернулся, следя глазами за движением стайки рыб.

Внезапно свет потускнел, и ее словно пронзило ледяным клинком. Девочка подняла глаза к небу, где продолжало светить солнце, потом взглянула на неподвижные кроны деревьев — никакого ветра. Она поискала вокруг взглядом и наконец поняла. Ее пронизывало не ледяным холодом, а ненавистью.

Человек Ненависти находился неподалеку: забравшись на риф Глупого Орка, он закинул свою рваную леску в воду, чтобы поймать рыбу. Он бросил на ее отца злой взгляд, которым одаривал всегда и ее маму, но это было ничто в сравнении с ярой ненавистью, которая доставалась самой Эрброу.

Человек Ненависти повернулся и уперся в нее взглядом. Страшным, ужасным взглядом. Он никогда не смотрел на нее так, когда его могли видеть мама или папа, но только когда его видела лишь она одна. Этот взгляд давал понять, что рано или поздно он доберется до нее, когда рядом не окажется ни отца, ни матери, и тогда ей не будет пощады.

Эрброу пошатнулась.

Потеряла равновесие. Попыталась ухватиться за руку отца, который в тот момент наклонился к воде, чтобы лучше видеть передвижение рыб. Упала в воду. Эрброу почувствовала, как вода заливается ей в глаза, и в нос, и даже в рот, когда она открыла его, чтобы заплакать. Но даже тогда она не выпустила из рук свою куклу.

 

Глава третья

Сердце Йорша замерло. Через мгновение он уже был в воде, поддерживая рукой грудь дочери.

Малышка не умела плавать.

Как только они прибыли на этот берег, Йорш попытался научить Роби плавать, объясняя ей «принцип дельфинства», то есть сосредоточения на мысли, что ты — дельфин, и Роби тогда едва не утонула. После того как она нахлебалась такого количества воды, что было просто удивительно, как еще море не обмелело, она выработала свою особенную технику, похожую на плавание лягушек в озере: таким образом ей удавалось держать голову над водой и дышать воздухом. Потом она научила этому всех остальных, и теперь только Морон и самые малые дети не умели плавать. И Йоршу, и Роби после этого стало ясно, что юный эльф не всегда мог различить, какие из его способностей были свойственны только ему, а какими обладали и люди. Опасаясь, что он может ошибиться, приписав Эрброу эльфийские способности, они решили, что плавать девочку научит Роби, как только та немного подрастет. Живя у моря, Эрброу уже не раз падала в воду, и результатом были кашель и рев, так что Йорш решил, что лишь мамина техника плавания могла спасти ее в море.

Думая о «принципе дельфинства», Йорш вытащил девочку на поверхность воды. Вся операция заняла лишь несколько мгновений. Эрброу расхохоталась, как сумасшедшая. Она не кашляла, не терла глаза, в которые попала вода.

— Есе! — весело закричала она.

— Еще? — переспросил Йорш.

— Есе, — подтвердила малышка.

Йорш понял. Держа ее за руку, он дал ей вновь скользнуть под воду. Эрброу осмотрелась и с улыбкой указала на морскую звезду на дне, потом бросилась в погоню за маленьким осьминогом, который притаился у подножия рифа и, завидев ее, стремительно бросился прочь, оставляя после себя чернильный хвост.

Она чувствовала себя в воде, как маленький дельфин. Йорш снова взял ее на руки — малышка не переставала смеяться. Он вспомнил, что всякий раз, когда она падала в море и начинала захлебываться, он не дотрагивался до нее. Видимо, не хватало физического контакта, чтобы передать ей свои силы. С Эрброу, новорожденным драконом, тоже все началось с прикосновения. Дочь Йорша должна была унаследовать, целиком или частично, волшебные силы эльфов.

— Осторожно, малышка, — ласково сказал он, — у нас — легкие, а не жабры. Мы можем плавать на какой угодно глубине, но нам нужно возвращаться на поверхность и дышать.

— Пуфф?

— Да, правильно, пуфф — дышать.

Йорш позволил ей вернуться в воду. Время от времени он поднимал ее дышать на поверхность, пока не убедился, что Эрброу все поняла.

 

Глава четвертая

Когда она упала в море, вода попала ей в рот и в нос, и она не могла больше дышать. Она видела все как в тумане — какие-то тени. Было холодно. Она собралась было заплакать, но тут папа подхватил ее, и дыхание вернулось, холод прошел, и ее глаза снова стали видеть все так, как всегда: она могла разглядеть каждую нить своего платья. В воде ненависть Человека Ненависти растаяла и куда-то исчезла. Море было такого же цвета, как и ее глаза, и теперь не могло ее погубить. Под защитой моря взгляд Человека Ненависти не доходил больше до нее, несмотря на то что тот стоял совсем недалеко. Папа не мог этого понять, потому что ненависть, которую питал Человек Ненависти к папе, была маленькой, а папа — большим, ведь ненависть, она как ветер: не может пошатнуть взрослых людей, зато детям перед ней не устоять, их нужно обязательно взять на руки, а то они не выдержат и упадут. Теперь у Эрброу было свое оружие: Человек Ненависти не умел плавать, и она могла сбежать от него туда, где он не поймал бы ее и не увидел.

Эрброу смогла сказать папе, что ей хотелось еще побыть в воде, и он, к счастью, понял ее и разрешил. Папа объяснил ей, как следует дышать, будто она сама до этого не дошла, и после недолгой глуповатой игры «Нырни — вынырни» наконец-то отпустил в море. Теперь она должна была бежать — как можно быстрее, как можно дальше, прочь от Человека Ненависти и его глаз.

Море было огромным, прекрасным, как и мир наверху, хоть нисколько на него не похожим, и здесь она умела летать. Эрброу раскинула руки и полетела сквозь соленую воду, которая немного поддерживала ее, обнимая.

Ей встретилась стайка столь ослепительно синих маленьких рыбок, что казалось, будто они светятся.

Потом показалась стена странных цветов, желтых, словно заходящее солнце. Они не походили на земные цветы, которые всегда оставались неподвижными: эти приветствовали ее с торжественной любезностью, складывая свои лепестки, как пальцы рук.

Она нашла лужайку с высоченной травой, какой еще никогда не видела, и над лужайкой блестела в лучах солнца стая полосатых, зелено-золотых рыб.

Эрброу скользила под фиолетовыми деревьями, которые раскрывались перед ней веером, над белыми кустами, цветки которых тоже вежливо приветствовали девочку, складывая свои лепестки.

Под конец она приблизилась к зеленому острову, где было полно маленьких пташек и их гнезд и где, как оказалось, обитало страшное чудовище, пожиравшее счастье и невинность.

 

Глава пятая

Малышка и слышать не хотела о том, чтобы сидеть у отца на руках: она стремилась вновь в воду, играть. Быстро, словно рыбка, девочка выскользнула из его рук и снова нырнула. Она летела сквозь воду, раскинув руки в стороны, как летают крапивники или чайки, потом научилась передвигаться, как Йорш, с помощью волнообразных движений сомкнутых ног. Она плыла так же быстро, как он. Йорш позволил ей нырнуть в воду и поиграть со стайкой новорожденных мальков хромиса — рыбок ярко-голубого цвета, отражавших солнечный свет. Когда ей надоели хромисы, Эрброу поплыла дальше, Йорш пытался догнать ее, но девочка постоянно смеялась, и ее нелегко было поймать. Маленькая, она без труда проплыла через арку между скалами, слишком узкую для отца, и ему пришлось вернуться и плыть вокруг огромного рифа. Когда наконец он приплыл к той стороне арки, малышка была уже далеко, среди посидоний, которые лениво колыхались, чередуясь с высокими, как дома, скалами. Последние встречались все чаще, спрятанные в тени белых и фиолетовых вееров огромных горгоний, которые превращали солнечный свет в рисунок из окружностей и арок, раскрываясь перед Эрброу, в то время как осьминоги резко сжимали свои маленькие щупальца, будто в кулак. Перед Йоршем оказалась сплошная стена селедок и карасей, которые ненадолго скрыли от него девочку. Когда ему удалось настичь ее, отец и дочь поднялись ближе к поверхности, не дожидаясь, когда недостаток воздуха станет особенно острым. Малышка ненадолго задержалась под водой, наблюдая за маленьким лангустом, потом наконец вылезла на берег.

— Ням-ням? — не выпуская из рук свою куклу, поинтересовалась она у Йорша.

— Не знаю, — ответил тот, с сомнением разглядывая лангуста, — не думаю: какая-то у него совсем странная форма.

Йорш огляделся. Они находились на пляже Столешницы, самого большого острова бухты.

Он только что познал еще одну истину, о которой ничего не говорили ни пергаменты, ни книги: течение не везде одинаково, оно может быть сильным на поверхности и исчезать на совсем незначительной глубине. Авторы текстов по морской географии, должно быть, никогда не отваживались отдалиться от причала, забраться на глубину, чтобы плыть вместе с карасями над просторными лугами посидоний, и даже не догадывались о том, что потеряли.

Остров оказался покрытым зеленью, полностью заросшим дроком и миртовыми кустами. Он походил на высокий холм с широким плато, от которого и пошло его название. На этот раз Йорш решил поподробнее исследовать его, чтобы дать дочери время отдохнуть и согреться перед обратной дорогой. Он взял ее на руки, и они отправились вглубь острова.

По восточному склону холма, который показался Йоршу менее крутым и обрывистым, он поднялся к центральному плато. Наверху он обернулся и посмотрел на бухту Эрброу. У него захватило дух: издалека, с моря, она действительно казалась драконом — прилегшим отдохнуть огромным драконом. Йорш увидел разбросанные между пляжем и горами дома и узнал свой. Они построили их, нагромождая один на другой камни, обломки скалистых глыб, стволы деревьев, поваленных ветром или двумя топорами, единственными на все селение, принесенные волнами и отшлифованные морем доски. Результатом их работы стали неровные, но крепкие стены, кривые двери, которые лишь частично закрывали входы, зато были украшены мудреными узорами, в которых ракушки чередовались с разноцветными камнями, шишками и сушеными морскими звездами. Постройки выделялись своим светлым цветом, средним между серым и розовым, на фоне яркой голубизны моря и пышной зелени гор, покрытых дроком и соснами. В центре каждого дома находился очаг, дым от которого выходил через отверстие в крыше, сделанной из камыша и глины, которую собирали на двух мысах, что закрывали бухту с севера и юго-запада. Камыш во множестве окружал пруды с солоновато-горьковатой водой, в которые переходили болотистые озера, образованные водопадом Догона. Даже отсюда, с острова, можно было различить больших серых и маленьких белых цапель, которые ругались из-за лягушек на мелководье. Бухта была так богата пышно цветущей природой, предлагавшей пропитание, что даже они — сборище нищих беглецов и оборванцев, среди которых на одного здорового взрослого приходилось четверо детей и больных и единственным имуществом которых были две мотыги и два топора, — даже они смогли выжить и чуть ли не процветать.

Хотя Йорш частенько задумывался над этим, он так и не мог понять, почему до их прихода это место было необитаемым. Здравый смысл и учебники по истории в библиотеке, где он провел тринадцать лет своей жизни, были категоричны: никем не заселенные места либо являлись пустынными и негостеприимными, словно брюхо скорпиона, либо подвергались какой-то неведомой опасности, которая делала их непригодными для нелегкого искусства выживания. Такая судьба постигла Ерниш — мифическую землю грифонов, уничтоженных химерами, которые, в свою очередь, погибли в безжалостной войне с гарпиями, почти полностью исчезнувшими с лица земли в годы легендарной засухи времен второй рунической династии. Когда Ерниш был потоплен Бесконечными дождями, длившимися сорок дней и сорок ночей, окончательно перевелись и немногие уцелевшие после засухи гарпии, вплоть до последнего, еще не оперившегося цыпленка. Тогда в тех краях обосновались некие кочевые народы, основав город-караван с его пестрыми шатрами цвета ветра и солнца — город под названием Лаккил, что на местном наречии означало Удачливый.

— Странно, что это место было необитаемым до нашего прихода. Надеюсь, оно не скрывает никакой опасности.

— Айа.

— Правильно: опасность — это что-то, что делает больно. С другой стороны, за все эти годы не случилось ничего более опасного, чем обыкновенная гроза.

Йорш не отрывал взгляда от берега. Если с севера широкая бухта ограничивалась гористым мысом, где располагался Арстрид, то с юга она закрывалась непреодолимой отвесной скалой, становившейся к западу еще выше. На ее недосягаемой вершине обосновалась большая стая морских орлов. Эти огромные гордые птицы смело бросались в море и выныривали, держа в когтях крупных рыб; прямой и пронзительный взгляд заметно отличал их от всех других животных и птиц.

Йорш вновь узнал в очертаниях берега своего брата-дракона, развалившегося на солнце: голова — северный мыс, хвост — южный, тело — заросшая зеленью длинная горная цепь в форме изогнутого лука, а в том месте, где крылья сложены вдоль тела спящего дракона, — искрящийся брызгами водопад.

— Эрброу! — растроганно промолвил он.

Подумав, что отец зовет ее, девочка обняла эльфа и положила голову ему на грудь, потом задрыгала ногами, чтобы снова вернуться на землю. Йорш поцеловал ее волосы и отпустил.

Все вокруг выглядело безопасным: плато было сложено из твердых пород, в трещинах которых прятались сотни серых куропаток, взвивавшихся в полете при приближении людей и заполнявших собою все небо. Их гнезда с яйцами или маленькими, совершенно беззащитными птенцами безмятежно покоились на камнях, из чего Йорш заключил, что на острове не было ни каких-либо хищников, ни змей, ни грызунов.

— Не трогай гнезда или яйца, — наказал он Эрброу, которая зачарованно смотрела на них, — и ни за что не дотрагивайся до птенцов.

— Нет айа пи-пи-пи, — подтвердила она.

Йорш направился к северной части плато, где, как ему показалось, сквозь кустарник виднелись пещеры, как вдруг раздался голос Эрброу:

— Пи-пи-пи ням-ням айа! — заголосила девочка.

— Больная курица? — удивленно перевел Йорш. — Ты уверена?

— Пи-пи-пи ням-ням айа, — повторила малышка.

Она указала на находившуюся ниже по склону небольшую пещеру, наполовину скрытую кустами бузины, где виднелось что-то большое и белое.

Йорш приблизился: внутри оказалась самая крупная курица, какую он только видел в жизни, величиной с собаку. Ее прекрасные, белые с серебряным отливом перья блестели даже в полутьме, внушая своим видом какую-то особую, необъяснимую радость, словно солнце, засверкавшее на поверхности зимнего моря, или полная луна, вышедшая из-за туч. Но, несмотря на свое ослепительное оперение, птица, казалось, ужасно страдала. Может быть, она просто испугалась их: наверняка они были первыми, кто попал на остров с незапамятных времен. Похожее на курицу существо забилось в самый дальний угол пещеры и залилось громким, неприятным, одновременно злобным и горестным плачем, от которого даже у камня разбилось бы сердце.

— Пи-пи-пи ням-ням? — спросила Эрброу.

— Не знаю, — прошептал Йорш, — я не совсем уверен, что это курица. Слишком жирная, да и куры так не орут. И ее оперение… Может, она плачет, потому что ранена. Может, нам удастся ее вылечить.

— Ням-ням, — решительно повторила Эрброу. — Ням-ням!

Йорш не понял, была ли девочка просто голодной или хотела съесть предполагаемую курицу потому, что не выносила ее воя.

— Как смеете вы, о несчастные? — вопросила вдруг курица, добавляя к своему вою агрессивные ноты.

— Нет, это не курица: куры не говорят, — решительно произнес Йорш.

— Нет пи-пи-пи ням-ням? — разочарованно, почти в отчаянии повторила Эрброу.

— Вы плачете, потому что ранены или больны? — с сочувствием спросил Йорш. — Ваш плач разрывает сердце — если я могу хоть чем-то вам помочь…

— Мессир, — разъяренно сказало существо, — пение мое — один из самых несравненных звуков, существующих под сим небом и даже выше его — среди самих богов этого мира.

— Что-то мы этого не заметили, — пробормотал Йорш.

— И как смеете вы мешать моему отдыху, о непрошеные гости, незваные, нежеланные, грубияны и невежи? Я встретила вас несравненным пением моим, а вы отвечаете мне такой грубостью! Целые поэмы созданы были в честь голоса моего! О горе, во что превратился мир! Сегодня и так мрачный день, ибо не владею я, изгнанная в эту дикую и неприветливую землю, никаким зеркалом и не могу удостовериться, достойный ли вид у моего оперения, блестит ли еще в нем серебро! Какое горе, какая ужасная тяжесть на сердце из-за опасения… да о чем я говорю — из-за страха, ужаса, что перья мои уже поблекли, а я ничего об этом не знаю, не имея ни малейшей возможности созерцать саму себя и следить за своей красотой…

Йорш растерялся и растрогался одновременно. Без сомнения, они наткнулись на птицу феникс: значит, это неправда, что драконы послужили причиной их исчезновения.

— Это птица феникс, — взволнованно объяснил он, — древнейшее и драгоценнейшее существо! Настоящий феникс!

— Ням-ням! — упрямо повторила Эрброу.

Вечно никто ничего не понимал.

Даже ее папа: бывали дни, когда он ничего не понимал!

Она не имела в виду, что это больная курица, — это курица, которая делает больно.

Не так, как делает ненависть Человека Ненависти, который накрывает тебя своим взглядом, словно темным ледяным колпаком.

Курица отбирала. Отбирала радость, желание смеяться. Пачкала все.

Однажды мама показала ей ужасное чудовище: большого червя, который жил в прудах у водопада и назывался пиявкой; если ему удавалось прицепиться к кому-нибудь, то он высасывал у него все, что мог.

То, что ее отец называл птицей феникс, было огромной пиявкой, которая не отцепилась бы, пока не разрушила бы все, что попалось ей на пути. И сейчас на ее пути оказались они.

И, что хуже всего, она умела говорить.

Эрброу не хотела сказать, что они могли бы съесть курицу, наоборот, курица могла съесть их. Не их тела, нет, а то, что было у них внутри.

Плохая курица пожирала радость.

Пожирала любовь.

Она приносила ссоры и плохие мысли, и самое ужасное, что даже после того, как ей это удавалось, она не становилась менее злой и менее несчастной.

Единственной хорошей идеей было уйти оттуда, оставить птицу там, где они ее нашли, и быстрее бежать от нее подальше.

Хорошая идея, но все равно рано или поздно кто-нибудь другой наткнулся бы на эту жирную курицу и погиб бы от ее злобы — может, поэтому папа все еще стоял и смотрел на нее.

 

Глава шестая

Йорш подумал, что девочка, наверное, очень проголодалась: он никогда бы не поверил, что Эрброу была настолько невежлива, если не сказать жестока, чтобы желать съесть существо, наделенное даром речи, пусть даже в облике курицы.

— Госпожа, — сказал он, — у меня нет слов. Я считал, безмерно сожалея об этом, что ваш род исчез. И с безмерной радостью я вижу, что вы живы…

— Не говорите глупостей, юный невежа. Птицы феникс в большом количестве населяют мир по ту сторону этого огромного моря. Это правда, я осталась одна на этом берегу глубокого и широкого океана по вине злобных драконов, уничтожавших нас и даже поедавших некоторых с розмарином.

— А я думал, с лавровым листом, — пробормотал Йорш, но, к счастью, слова его потонули в шуме волн.

— Пи-пи-пи ням-ням? — упрямо спросила Эрброу.

— Что интересует отпрыска? — раздраженно спросила Птица Феникс, окидывая малышку презрительным взглядом.

— Она поинтересовалась, являетесь ли вы курицей, — сухо ответил Йорш.

— Мессир! Как вы можете позволять такое варварство?

— С вашего позволения, госпожа, честно говоря, это не кажется мне настолько ужасным. Моя дочь — маленький ребенок, ее разум работает методом сравнения. Когда ей попадается что-то неизвестное, она пытается приравнять это к уже известному путем сопоставления. Ей знакомы куры, и ей незнакомы вы, таким образом, она пытается…

Птица Феникс не дала ему закончить:

— Позвольте узнать, юный господин, — злобно и высокомерно промолвила она, — какое имя могу я дать вашей не слишком утонченной любезности?

— Йоршкрунскваркльорнерстринк, — отказавшись от дальнейших объяснений, ответил Йорш с легким поклоном. — К вашим услугам, — добавил он по-рыцарски, заканчивая представление.

— А-а-а, — протянула Птица Феникс. — Правда? Очень интересно. То есть Последний и Самый Могучий из Народа Эльфов. Ваше имя, оно вам просто так дано, чтобы хоть чем-то занять время, или в самом деле было установлено, что вы должны быть последним в вашем роду и наделенным необыкновенными силами?

— Это имя дано мне не случайно.

— Последний, — продолжила Птица Феникс все более визгливым и презрительным тоном. — Должно быть, это ужасно неприятно — быть последним в роду, который даже не смог воспрепятствовать собственному исчезновению. Довольно досадно. Кстати, если вы последний, то откуда тогда у вас дочь? Уж не спутались ли вы — простите, но я, находясь на самой вершине великодушия и бесконечной доброты, не люблю быть жестокой и не смею даже произнести этого — не спутались ли вы с людишками? Одна мысль об этом переворачивает все мои внутренности…

— Госпожа, — ответил Йорш со всей любезностью, на которую только был способен, — я имел честь взять в жены столь прекрасное создание, что невозможна сама мысль о том, будто существует нечто высшее, осознание чего постоянно наполняет радостью каждую частичку моего тела, включая и моменты нашего с вами общения, которые вряд ли останутся яркой страницей в моей памяти. Никогда более не смейте ни в моем присутствии, ни в каком-либо другом месте говорить без должного уважения о моей супруге или моей дочери. Что касается вымирания родов, госпожа, не знаю, как по ту сторону глубокого и широкого океана, но здесь, прошу прощения, фениксов не то чтобы целая толпа.

Курице его слова пришлись совсем не по душе.

Она устроила такую визгливую какофонию, что в сравнении с этим даже так называемое пение, услышанное ими ранее, обладало некоторой прелестью и достоинством.

Йорш растерялся. Не в первый раз в жизни ему встречались существенные расхождения между книгами и действительностью. Повсюду ему попадались восторженные описания красоты фениксов, их ума, пения, силы их крыльев. Лишь Эрброу-дракон, при всем своем великолепии, говорил о них как о глупых курицах — нужно отдать ему должное: это было самым верным описанием. Иногда Йоршу казалось, что в книгах было написано обо всем на свете, но все наоборот. В каком-то старинном пергаменте, написанном будто бы самим королем, он нашел описание сира Ардуина как орка семи футов ростом, и еще как-то ему попала в руки книга, в которой были нарисованы черно-белые полосатые ослы и какая-то сумасшедшая корова в желтых пятнах, с длинной шеей и тонкими ногами.

— Прекрасно, госпожа, теперь я попрошу у вас прощения за причиненные неудобства. Познакомиться с вами — большая честь…

— Пи-пи-пи ням-ням, — зло прошептала Эрброу.

— Нам было очень приятно познакомиться с вами, — терпеливо продолжил Йорш, бросив строгий взгляд на девочку, — и разрешите распрощаться, дабы не принести вам дальнейших…

— Господин! — воскликнула Птица Феникс. — Я чувствую себя жертвой совершенного недоумения, я поражена вашими поступками, которым не хватает элементарной любезности. Я не понимаю, как можете вы, с вашей невежливостью, претендовать на принадлежность к Народу Эльфов?

— Госпожа, — ответил Йорш, — я не понимаю. Мне показалось, что мы мешаем вам своим присутствием, поэтому я уверен, что вы не станете оплакивать наше отсутствие…

— Я не могу поверить в то, что вы желаете удалиться, бросив меня здесь в моем гордом одиночестве, в моей горькой участи, в моем грустном заточении на этом острове, позабытом и богами, и людишками. Меня, в моем почтенном возрасте…

— Госпожа, — ответил Йорш, — вы дали мне понять, насколько неприятно вам наше вторжение, поэтому мы отказываемся от радостной возможности созерцать ваше оперение и возвращаемся на наш берег.

— Господин, какая гнусная невоспитанность — попрекать меня моими же словами, произнесенными в момент большого огорчения, вами же обусловленного, — настаивала Птица Феникс все более визгливым голосом.

— Действительно, гнусная невоспитанность, — подтвердил Йорш, — невыносимая невоспитанность. Невозможно это оспорить, вы совершенно правы. Для вас, несомненно, будет отрадой избавиться от нашего присутствия, поэтому не будем его продлевать. Госпожа, — Йорш низко поклонился прощаясь, взял на руки дочь и повернулся, чтобы уйти.

Он вскользь подумал о том, что никакое наделенное жизнью и разумом существо никогда не должно тешить себя надеждой быть в чем-то уверенным. Он всегда считал, что после тринадцати лет, проведенных с драконом, высиживавшим яйцо, он мог назвать себя образцом терпения. Он всегда считал, что высиживающий дракон — это совершенный образец беспричинной недоброжелательности, нудной злобы и убогого высокомерия. Недолгое знакомство с Птицей Феникс дало ему понять, что и он, и дракон были дилетантами.

Птица Феникс снова позвала его своим визгливым голосом.

— Госпожа, я не понимаю, чего вы хотите, — сказал он наконец, опасаясь, однако, что прекрасно понял это еще в самом начале беседы.

— Господин, — ядовито ответила Птица Феникс, — да будут мне свидетелями боги, я ничуть не переоцениваю возможности вашего интеллекта, но даже вы должны были понять, что я не желаю остаться одна на этом острове еще на несколько сотен лет. Следовательно, пошевеливайтесь и найдите способ, чтобы моя блистательная, но хрупкая персона смогла оставить это место без какой-либо угрозы моей безопасности.

— Взять вас с собой? Но, госпожа, этот прекрасный остров — ваш дом, ваше неоспоримое царство, я не смею оторвать вас от такого приятного места, где ваша особа находится в надежном укрытии и полнейшей безопасности. Взяв вас с собой, мы принуждены будем навязать вам наше чудовищное общество, не говоря уже о других человеческих существах, с которыми мы разделяем нашу жизнь, а они еще хуже нас, еще грубее, еще невоспитаннее. Моя дочь и я, мы оба наделены куда большей любезностью, чем все остальные. Так что оставайтесь здесь: мы недостойны вашего общества.

— Нет пи-пи-пи ням-ням мы, — в отчаянии подтвердила Эрброу. — Пи-пи-пи ням-ням мы айа.

— Что бормочет это, так сказать, подобие ребенка?

Йорш снова помедлил с ответом. Рухнула и разлетелась на мелкие осколки еще одна его уверенность: уверенность, что он никогда не испытает желания отхлестать кого-то по щекам.

— Моя замечательная дочка только что изъявила желание не продлевать более знакомство с вами, опасаясь, что ваша компания не принесет нам удачу. Прежде чем вы снова поднимете вой, госпожа, я желал бы сообщить вам, что любезность на деле можно сравнить с изысканной формой лжи, а дети до трех лет — Эрброу же всего два года — еще не умеют лгать. Другими словами, она всегда говорит то, что думает. Поэтому, — продолжил он, — если что-то в ее речах вас не устраивает, единственное, что вы можете сделать, — это изменить ваше поведение, улучшая таким образом и ее мнение о вас.

— Господин, я согласна, что ребенок, тем более ребенок частично человеческий, а значит, заключающий в себе сумму всех возможных людских изъянов и недостатков, и понятия не имеет об элементарной вежливости, но, если меня не подводит память, существует отличный, очень надежный метод, применимый и к человеческим детям, и к собачьим и в кратчайшие сроки отучающий их открывать рот в присутствии взрослых.

Йорш уставился на Птицу Феникс: уверенность в том, что никогда в жизни он не пожелает удушить кого-то своими руками, тоже рухнула и улетучилась, как дым, а с ней и все его терпение.

— Госпожа, — ледяным голосом начал он и сам удивился своему тону, настолько непривычен тот был для него, — я никогда больше не желаю слышать, не смейте никогда больше…

Его прервала волна плача, наполненная таким разрывающим сердце отчаянием, что Эрброу заткнула уши. В нем не слышалось больше никакого визга, никакой злобы, лишь бесконечная грусть от мучительного одиночества, от многовекового сиротства, которую невозможно утешить никаким сочувствием.

— Господин! Будьте добры. Будьте великодушны, будьте достойны вашего имени — возьмите мою скромную особу с собой на землю. Будьте достойны вашего племени. Будьте сострадательны. Как можете вы покинуть меня, несчастную, на склоне моих лет, удрученную грустными воспоминаниями, без друзей и любимых, которые давно исчезли с лица земли, съеденные временем и поглощенные демонами?

Этот сладкоголосый плач переполнял душу нежностью. У Йорша сжалось сердце.

Страдание, заключенное в плаче птицы, парализовало его.

Невыносимая Птица Феникс все же была древнейшим живым существом, а он хотел бросить ее одну на пустынном острове.

Одна лишь мысль о такой жестокости ранила его, как стрела в сердце. Он спросил себя, что сказали бы его мать и отец, узнай они о его жестокости, и впервые в жизни испытал чувство стыда, впервые в жизни был счастлив, что родители не могут его видеть.

Он сдался: бросился к Птице Феникс и стал утешать ее. Пообещал взять ее с собой на землю, и плач начал постепенно утихать. Эрброу продолжала стоять молча, с куклой в руках и с несчастным выражением на лице.

Йорш спустился с плато, неся Эрброу на руках. Он стал легонько щекотать ей ножки, и малышка перестала прятать лицо и снова засмеялась, радуясь вновь обретенной близости с отцом.

Слабые звуки нытья птицы постепенно смолкали.

— Нет пи-пи-пи ням-ням мы. Айа мы, — продолжала настаивать Эрброу.

Хоть малышка не умела еще ясно выражаться, логика ее была безукоризненной. Птица Феникс — опасное существо, и лучше было бы оставить ее на острове.

— Я не в силах оставить ее здесь. Мы должны взять ее с собой.

— Нет, — уверенно сказала девочка, настаивая на своем, — пи-пи-пи ням-ням мы айа. Нет пи-пи-пи ням-ням мы.

— Да, не спорю, она невыносима, но пойми: это очень древнее существо, как драконы, поэтому… она невыносима, но в то же время очень ценна. Долгое время драконы, фениксы и гиппогрифы владели миром, до того как боги решили одарить речью и существ человеческого облика, и фениксам больно и трудно смириться с тем, что их древнее величие превратилось в обычное чванство. Она драгоценна еще и потому, что очень стара и несет в себе память мира. И, что еще важнее, она может чувствовать боль. Присутствие ее — сплошное наказание, это правда, но… как сказать… Птица Феникс способна на страдание. Она несчастна, а мы… мы в ответе за то, что происходит в мире, и значит, мы в ответе за ее страдание, какой бы плохой она ни была, понимаешь?

Эрброу вздохнула. Сначала кивнула, потом помотала головой и снова вздохнула.

— Мама айа, — промолвила она.

— Боюсь, ты права, мама ей не обрадуется. Особенно после того, как Феникс откроет рот, то есть клюв. Да-да, знаю, я сам себе ищу колючки, но не могу поступить иначе.

— Лючки?

— Колючки? Те, которые больно колются. Когда кто-то сам себе создает трудности, говорят, что он ищет себе колючки. Это метафора, понимаешь, образное выражение.

Девочка кивнула.

За исключением голубых, как у Йорша, глаз, она была вылитая мать. Даже выражением лица: нежная, но в то же время уверенная в себе, гордая. Можно сказать, величественная.

За эти восемь лет, начиная с их трудного побега, препятствия и опасности неоднократно вставали на их пути, и всякий раз Йорш терял дар речи перед способностью Роби решать, что делать, и увлекать за собой остальных. Когда на бухту налетел ураган и он, Йорш, был в море, натягивая сети для ловли сельди, именно Роби собрала всех и увела в пещеры, закрыв вход камнями еще до того, как бешеный ветер стал поднимать столбы песка. Когда после нескольких месяцев непрерывных гроз, во время которых невозможно было выйти в море и найти хоть одну крошечную ракушку, настал голод, именно Роби поддержала всех павших духом и начала готовить все, что только попадалось ей под руку, — от цапель до лягушек, муравьев, кедровых орешков и засахаренных в меду тараканов, которые помогли им дожить до весны и которых обожали все дети.

Мысль о древнем предсказании никогда не покидала Йорша. Он задавался вопросом, не была ли Роби в самом деле наследницей Ардуина, девушкой со светом утренней зари в имени, испокон веков предназначенной ему, последнему и самому могучему эльфу. Может, существовал какой-то неизвестный ему язык, на котором «Роби» означало «рассвет», а может, на этой единственной детали взгляд в будущее Владыки света слегка затуманился дымкой времени.

Йорш решил спуститься по западному склону. Неподалеку виднелись два других островка, Корова и Бык, и за ними — линия горизонта. На западной стороне острова оказался не песчаный пляж, а чудесный залив, достаточно глубокий для того, чтобы корабли заплывали в него, не рискуя сесть на мель. Однако залив окружала цепь крутых острых рифов, возвышавшихся над водой, словно сторожевые башни, закрывая маленькие бухточки, полные всякой всячины, принесенной морем. Шишки, скопления водорослей, отшлифованные доски, скелеты дельфинов и даже величественный хребет кита, чьи позвонки были настолько огромны, что на каждом из них свободно поместился бы взрослый человек. Там же виднелись бесчисленные следы древних кораблекрушений. Йорш вспомнил, как читал когда-то о том, что в прошлом жизнь на морских берегах процветала: море бороздили груженные товарами корабли, на солнце ярко блестели соляные пруды, даря соль Миру Людей. В то время, наполненное движением и жизнью, Столешница со своим природным портом, окруженным коварными рифами с быстрыми подводными течениями, являлась смертельной ловушкой для мореходов, что подтверждали балки всех размеров, мачты разной высоты, обрывки парусов неопределенного, наверняка изначально белого цвета, которые настолько истрепались, что походили больше на огромную паутину. Йорш осмотрел эти следы минувших катастроф и, несмотря на то что прошли века, почувствовал боль утонувших моряков. Он услышал на мгновение отчаянные крики, раздавшиеся после того, как волны взяли верх над волей людей и моряки осознали, что настал их последний час. Эрброу подавила рыдание, и Йорш понял, что его дочка тоже знала, что за этими обломками дерева и обрывками ткани стояли оборванные в тот момент людские жизни и надежды. На несколько мгновений солнце словно затянулось серой дымкой; они обнялись и почувствовали себя совсем одинокими под крыльями этих воспоминаний о смерти.

Йорш прижал к себе девочку, почувствовал ее маленькое теплое тельце у своей груди, и в этом объятии боль их растаяла. Крылья смерти исчезли.

— Мы помянули их, — сказал Йорш. — Теперь вернемся к жизни. Важнее всего не то, что мы умрем, а то, как и за что умрем и вспомнит ли кто-то о нас после нашей смерти. Гибель в море — это, можно сказать, следствие собственного выбора человека. Если бы эти моряки остались на земле копать свои огороды и удить рыбу, жизнь их была бы в безопасности. Но они желали узнать, что находится по ту сторону горизонта, потому что наивысшее предназначение человека — знание. Почтим их мужество. И посмотрим, есть ли среди этих предметов что-нибудь, что может быть нам полезным. Мы должны построить что-то вроде плота, чтобы ее высочество госпожа Птица Феникс могла безопасно перевезти свою драгоценную задницу на землю. Только не вздумай сказать ей, что я посмел так о ней отозваться.

— Аница?

— Это та часть тела, на которой мы сидим.

Йорш рассмеялся. Эрброу последовала его примеру, и, хоть ее смех был вежливым смехом человека, не уверенного, правильно ли он понял шутку, казалось, солнце вновь взошло над горизонтом.

Постройка плота оказалась менее трудным и более веселым занятием, чем Йорш предполагал. Досок было более чем достаточно. Они нашли даже старинный сундук, наполовину развалившийся, но с отлично сохранившимся серебряным с золотом замком. Йорш положил на него руку, и замок с щелчком открылся. Эрброу расхохоталась. Не выпуская из рук свою драгоценную куклу, она тоже накрыла замок ладошкой, и тот снова щелкнул, закрываясь. Девочка снова открыла и закрыла его.

— Отлично, — сказал отец, — в жизни всегда может пригодиться умение открывать замки без помощи ключей. Теперь смотри, солнышко: это ты можешь делать, лишь когда с тобой я или мама, потому что это очень опасно и может даже убить, но я все равно предпочитаю сам научить тебя этому, и прямо сейчас.

Йорш протянул руку над сухой корягой, и та немедленно загорелась. Он дал огню немного разгореться и потом потушил его одним жестом. Эрброу улыбнулась и в свою очередь зажгла ручкой огонь.

— Молодец, солнышко мое, но будь очень осторожна. Огонь — это полное разрушение. Он согревает наши ночи и жарит нашу еду, но может причинить и ужасную боль. Волшебные силы появляются лишь тогда, когда ими можно управлять. Так было всегда для всех эльфов, значит, так будет и для…

Йорш растерялся.

— Я не знаю, как тебя называть, — признался он. — Хотя нет, если хорошенько подумать, то я прекрасно это знаю. Я буду называть тебя полуэльфом. Видишь ли, намного важнее слов, которые есть не более чем скопление звуков, тот смысл, который мы им придаем. Полуэльф — значит наследник эльфийского знания и человеческого мужества. То, что до сих пор слово «полуэльф» употреблялось как оскорбление, лишь показатель безумия мира. Если слово «вода» станет вдруг ругательным, нам что, умирать от жажды, как ты думаешь? Итак, мой чудесный полуэльф, мой прекрасный полуэльф, никогда не забывай: огонь можно зажигать лишь в моем или мамином присутствии и только если нет ветра; если огонь становится слишком большим, потуши его. Это я тебе тоже сейчас покажу.

 

Глава седьмая

Чтобы абсолютно увериться, что его дочь поняла все, что он ей объяснил, Йоршу пришлось на несколько мгновений задержать свою руку над огнем — он застонал, отдернул ладонь и увидел, что она покраснела и на месте ожога стал появляться волдырь. Эрброу тоже застонала. Она бросила свою куклу и приложила обе руки к ожогу отца. Девочка закрыла глаза, и от невероятного усилия лоб ее нахмурился. Ожог исчез, и Йорш уставился на свою вновь гладкую и розовую кожу.

— А этому кто тебя научил? — спросил он.

— Ебоу айа.

— А-а-а, когда ты разодрала коленки и я вылечил их?

Девочка кивнула.

Йорш взял ее на руки и надолго замер. Волшебные силы девочки, наверное, превышали его собственные; во всяком случае, они проявились в очень раннем возрасте.

Эльфийские волшебные силы и человеческое мужество.

Йорш вздрогнул: помимо слова «полуэльф», для Эрброу могли использовать еще одно слово — «ведьма». И если «полуэльф» было всего лишь грязным оскорблением, то слово «ведьма» могло привести к казни независимо от того, совершил ты что-то плохое в жизни или нет.

Он крепко обнял дочку и поклялся сам себе, что всегда защитит ее от всех врагов и бед на свете.

Отпустив девочку, Йорш взялся за постройку плота. Он собирался погрузить на него Птицу Феникс и, толкая плот, перевезти ее таким образом на землю, сопротивляясь течению с помощью силы своих ног и легких.

После многочисленных попыток, заканчивавшихся смехом и брызгами, им наконец удалось соединить обрывками парусов три куска дерева — два обломка грот-мачты и одну доску, из которых было сооружено импровизированное судно, достаточно большое, чтобы удержать Птицу Феникс. Йорш поплыл к берегу, толкая плот перед собой.

Узнав, что ей придется восседать на плоту, Птица Феникс вновь принялась жалобно скулить, и во время переправы скулеж стал еще визгливее и мучительнее, попадая в среднюю тональность между воем и предсмертным стоном. Йорш сказал Эрброу следовать за ними, находясь под водой на глубине полудюжины футов, где течение ослабевало и где он все еще мог ее видеть. Плыть под водой, задерживая дыхание, показалось ему более надежным и безопасным для девочки, чем оставаться на поверхности или на плоту, где хоть и можно было дышать нормально, но миллионы брызг попадали бы в нос и в глаза. Двигаясь против течения, молодой эльф должен был собрать все свои силы, чтобы толкать перед собой плот. Птица Феникс и не пыталась чем-то ему помочь, а ведь Йоршу, наверное, было бы намного легче плыть, не трать он половину сил на непрерывные успокаивающие заверения в безвредности соленой воды для блеска ее оперения. Впервые в жизни Йорш испытывал трудности в воде. Он понял, что имела в виду Роби, когда говорила, что она «нахлебалась воды» (хотя «нахлебалась» было не совсем подходящим словом, так как вода попадала не в желудок, а в легкие). Это было мучительным ощущением.

Эрброу приплыла к берегу раньше него, и, увидев, что она в безопасности, на земле, Йорш почувствовал прилив сил. Девочка держала в руках небольшого лангуста, очевидно вновь найденного; она бросилась к маме и с триумфом сунула лангуста ей в руки.

— Ням-ням? — с надеждой спросила малышка.

— Ну конечно, это что-то вроде краба, и сегодня вечером мы зажарим его на ужин! — Роби засмеялась, потом взяла дочку на руки и крепко обняла, долго не выпуская из объятий, как она делала всегда, когда о чем-то беспокоилась. — Ты плаваешь под водой, как твой папа! — добавила она.

Йорш заметил ее напряжение: малышка теперь могла попасть туда, где ее мать не смогла бы оказаться, чтобы защитить ее. Но он заметил также нежность и радость, даже нечто большее. Наконец он нашел подходящее слово: изумление, восхищение. Йорш подумал, что чувство, которое испытывает женщина, узнавая в телесном или духовном облике своего ребенка черты того, кого она выбрала отцом своих детей, можно назвать восхищением. Род эльфов не погиб и не был истреблен. Его волшебные силы сохранились в маленьком создании с круглыми ушками, непокорными волосами и таким же непокорным характером, как у матери и всего человеческого рода.

— Моя супруга, — едва слышно проговорил он, и слова его потерялись в шуме волн.

Он мысленно повторил эти слова, и счастье снова показалось ему ощутимым, как запах соли или тепло солнца на замерзшем в воде теле. Он наконец доплыл до берега и теперь тащил плот по песку, подальше от воды, чтобы ее высочество Птица Феникс могла сойти с него без малейшего риска, что хоть одна капля этого проклятого моря случайно коснется несравненного блеска ее серебряного оперения.

— Какая чудесная курица! — воскликнула Роби. — Там есть и другие? Мы могли бы разводить их! Ее яйца небось с кулак величиной!

— Нет пи-пи-пи ням-ням, — поспешила исправить ее Эрброу.

— Это не кур… — начал Йорш, но было поздно.

Вопль Птицы Феникс, полный ледяной ненависти, рассек бухту, словно удар кинжалом. Собиратели моллюсков подскочили и замерли. Охотники за раками повысовывали головы из воды, пытаясь понять, что происходит. Даже Морон перепугался и засеменил прочь с рифа Глупого Орка. Вдалеке, на противоположной стороне бухты, лошади небольшого табуна селения Эрброу взвились на дыбы. Над селением Арстрид показались три кольца дыма — сигнал, который они использовали, чтобы узнать, не нужна ли помощь.

Бросившись к очагу, чтобы успокоить жителей Арстрида двумя кольцами дыма, разделенными небольшим облаком, краем глаза Йорш заметил движение крыльев за своей спиной: даже морские орлы, жившие на рифах и отвечавшие взглядом на взгляд, неожиданно начали с любопытством кружиться над берегом, снижая высоту. Роби выпустила из рук Эрброу, побежавшую искать спасения к отцу, и осталась один на один с неведомым существом. Вооруженные большим запасом мужества и небольшим количеством палок, прибежали жители Эрброу.

— Аница лючки? — безутешно спросила Эрброу.

— Да, — ответил ее отец, — нет ни малейшего сомнения: теперь наша задница в колючках. Хоть это и не совсем подходящая речь для маленькой девочки.

— Женщина! — прошипела Птица Феникс. — Как смеешь ты обращаться так ко мне? Я, женщина, я — Птица Феникс! Я — честь всего мира, гордость мироздания. Я не только одно из древнейших существ, последнее оставшееся в этом низком мире, наполненном низкими созданиями, но и из всех древнейших существ я — самое прекрасное, самое изящное, превосходящее блеском даже солнце. Господин, — все еще шипя, обратилась она к Йоршу, — не это ли то человеческое существо, с которым вы связали ваше и без того сомнительное существование?

Йорш набрал воздуха, чтобы ответить тем тоном, который он совершенно не переносил, — нелюбезным. Он не мог позволить, чтобы кто-то с неуважением относился к его супруге. Но он набирал воздух на одно мгновение дольше, чем следовало. Раздался безмятежный и уверенный голос Роби:

— Госпожа, — сказала она Птице Феникс, — я не очень-то поняла, кто вы такая и, кроме того, как вы посмели явиться сюда и раскудахтаться у моего дома, но я советую вам сохранять почтительное молчание в моем присутствии: ваше сходство с годящейся в пищу птицей слишком велико, чтобы вы продолжали испытывать слабые границы моего и без того небольшого терпения.

Птица Феникс потеряла дар речи. Эрброу облегченно вздохнула, но ее облегчение мгновенно испарилось: легкий, нежный и сладкий, как раньше, раздался плач Птицы Феникс. Не тот непереносимый визгливый звук, которым она встретила их на острове, а слабое и одновременно проникающее в самое сердце пение, которое, казалось, стирало саму надежду на то, что эту боль можно унять.

— Госпожа, умоляю вас, возьмите мою жизнь, если таково ваше желание, и делайте с ней все, что пожелаете, но не осуществляйте ужасное намерение превратить древнюю плоть мою в кушанье. Я, последний отпрыск рода, рожденного вскоре после самого создания мира, не хотела бы осквернить низкой судьбой, которую вы мне обещаете, все мое благородное племя.

Йорш тоже окаменел. Впервые в жизни он почувствовал обиду на Роби, которая была причиной всего этого страдания, но почти сразу он прогнал это чувство. Только сейчас, когда не он вызвал жалобный плач Птицы Феникс, Йорш осознал, насколько эта обида была несправедливой, но понял это лишь он один, да еще, может быть, Эрброу: она уставилась на птицу с оскорбленной яростью и без намека на сочувствие. Жители же Эрброу бормотали что-то нехорошее о Роби. На острове Йорш был слишком поглощен стыдом и угрызениями совести, чтобы заметить это, но сейчас у него не оставалось сомнений — блеск оперения птицы во время пения усиливался. Сверкающее отчаяние этого существа нарушило гармонию в селении. Многие стали повышать голос, выступая против Роби, которая стояла ошеломленная, с выражением вины на лице.

— Плохая! — слышалось все чаще и громче.

— Жестокая! — осмелел кто-то.

— Кроме еды, ни о чем не думает!

Йорш сделал шаг, чтобы встать рядом с супругой и защитить ее, но снова не успел.

— Отлично, — ответила Роби, гордо подняв голову и отбросив с лица непослушные кудри и выражение вины. — Господа, вы правы. Я недостойна иметь что-либо общее с этим созданием, которое в моем присутствии рискует обрести жестокую участь превратиться в жаркое.

Толпа возмущенно закричала, но Роби не шелохнулась.

— Кто желает принять птицу в свой дом и спасти ее?

Загалдели все наперебой. В конце концов выиграли Гала и Карен Ашиол, который нежно принял сияющую Птицу Феникс на руки и удалился, бросив презрительный взгляд на Роби. Та ответила безмятежной улыбкой:

— Я уверена, для вас это будет большой радостью.

Йорш взглянул на Роби: ее отличала решительность, мужество, ум, способность мгновенно принимать решения, но вместе с тем некая… честно говоря… не то чтобы это не было оправдано… но некая… слово было трудным, но ему на ум не приходило ничего другого: некая жестокость.

Чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что сходство Роби с сиром Ардуином, судя по его описаниям, оказывалось слишком большим, чтобы быть случайным.

Эрброу вздохнула, на этот раз с облегчением.

— Нет мама лючки, — проговорила она.

— Да, — весело ответил ее отец, — мама никогда не попадает в колючки.

Незадолго до рассвета в их косую дверь постучали — Карен Ашиол с Птицей Феникс в руках. Клюв ее был связан лоскутом последнего платья Галы. Карен Ашиол смущался и краснел, и Йорш отнесся к нему с пониманием: во имя их старой дружбы он принял к себе Птицу Феникс. Карен Ашиол поклялся ему в вечной преданности.

 

Глава восьмая

Роби всем сердцем желала, чтобы боги не только существовали, в чем она была совсем не уверена, но и оказали ей любезность сделать так, чтоб весь род человеческий провалился сквозь землю, а если и не весь, то хотя бы она одна, чтобы не быть обязанной смотреть кому-либо в глаза.

То, что она сказала, было бессмыслицей, ужасной, дикой бессмыслицей.

Она потеряла контроль над собой, чего не должно случаться. Ведь когда она теряла контроль, то говорила такие вещи, о которых потом непременно жалела. Она пригрозила страшной судьбой и ужасной смертью существу, наделенному даром речи, за то лишь, что оно ее оскорбило. Было совершенно нелюбезно, выражаясь любимым словом Йорша, спутать Птицу Феникс с обыкновенной курицей, хотя сходство было поразительным и непонятно, из чего она должна была сделать вывод, что это похожее на курицу существо прожило на свете более двух тысяч лет и знало с полдюжины языков, то есть на пять больше, чем она, Роби. Кроме того, в тот момент она была поражена, обнаружив, что ее дочь унаследовала волшебные силы своего отца: она испытывала потрясение, счастье и восторг и в то же время не то чтобы замешательство, это сильно сказано, но некоторую отчужденность. Роби чувствовала себя непохожей на них, вот в чем дело. Оба они — такие совершенные, такие особенные, такие похожие друг на друга, в их волосах одинаково блестели лучи солнца, и она — обыкновенный, заурядный человек, грубая, низменная, а иногда и жестокая. Едва увидев Птицу Феникс, она сразу же приняла ее за курицу, даже не задумываясь о других возможностях. Не только потому, что она понятия не имела о древних существах, так же, как и о старинных языках, не говоря уж обо всем остальном, от алхимии и зоологии до астрономии и истории; она умела лишь писать и читать, потому что ее научил этому Йорш. Нет, это произошло и от инстинктивного желания поменять тему разговора на что-то обыкновенное, повседневное, вроде приготовления еды или разведения кур, в чем не нужны были никакие особые способности и хватало ее человеческих умений. Слова Птицы Феникс словно ножом порезали душу Роби и ранили именно там, где прятались все ее невысказанные опасения: страх, что Йорш может посчитать ее недостойной себя, и сомнение, достойна ли она его на самом деле.

Если бы Йорш немедленно встал на ее защиту, если бы именно он первым подал голос против Птицы Феникс, то Роби тут же успокоилась бы и просто пожала бы плечами в ответ.

Но она разъярилась и, более того, сделала худшее из всего возможного — показала свою жестокость. Хоть Карен Ашиол и Гала через несколько часов тоже признались, что злобное существо оказалось невыносимым, и вернули птицу, лишь она одна осмелилась пригрозить ей тем, что… страшно даже подумать: она пригрозила съесть ее. Птица Феникс была невыносимой, верно, но это не давало права ей, Роби, быть, используя любимое выражение Йорша, невежливой. Она не хотела, чтобы ее супруг думал, что взял в жены столь жестокую женщину, которая угрожает смертью наделенному даром речи существу.

Ночью, когда они спали обнявшись, ее не мучили никакие сомнения, никакие опасения. Но днем, когда они разлучались друг с другом и Йорш почти сиял своей красотой, своей силой и ловкостью, неся в себе знания обо всем на свете, от движения планет до названий морских существ, — днем ее охватывал страх. Неуверенность в себе переполняла ее, усиленная воспоминаниями о Тракарне, которая всегда смеялась над ней и называла тараканом.

— Мелкая, черная и сморщенная, да кому только придет в голову взять тебя в жены, маленький таракан? Разве что вернутся Бесконечные дожди и все остальные девушки потонут — тогда у тебя, может, появится хоть какая-то надежда…

Роби было бы наплевать на все эти вечные, не сходившие с уст Тракарны замечания: «Ты уродливая и грубая, ты неловкая и придурковатая», если бы они не сливались с ее болью. Ее родителей повесили. Дом сожгли. Деревня, в которой она родилась, была разрушена солдатами. Она больше не была ничьей дочкой, никто больше не любил ее — она осталась одна в своем безутешном горе. Одна, в компании вшей и блох, что завелись в грязном плаще, служившем ей и одеялом, постоянно голодная и обязанная непрерывно работать. Эта тупая боль родила странное чувство, спрятанное глубоко в душе и забывавшееся лишь тогда, когда нужно было за что-то или за кого-то сражаться, — осознание того, что она, Роби, совсем ничего не стоит. Не имея больше никого, кто бы любил ее, все эти долгие, невыносимые годы в Доме сирот девочка, пусть и не ставила ни во что Тракарну, впитывала всеми порами бесконечное презрение ее слов. И пусть Птица Феникс оказалась глупым и нелепым существом, слова ее обжигали Роби, словно горячая смола, теребя старые раны, возвращая эту ничем не унятую боль осознания, что ты совсем ничего не стоишь.

А если и не совсем ничего, то уж наверняка меньше того, чего стоил Йорш или чего должна была стоить его супруга.

В Далигаре Роби на несколько мгновений увидела принцессу Аврору, дочь Судьи-администратора, хрупкая красота которой, нежная и сияющая, поразила Роби, словно удар в живот. Аврора казалась рожденной для того, чтобы соединить свою судьбу с Йоршем. И ее имя тоже соответствовало предсказанию Ардуина. Может, она и являлась настоящей судьбой Йорша, а Роби была лишь помехой на его пути?

Птица Феникс, нужно отдать ей должное, соблюдала почтительное молчание в присутствии Роби в течение первых двух дней своего пребывания в Эрброу. Она проводила дни напролет на берегу, устремляя взгляд за линию горизонта, и с оскорбленным видом отказывалась от любой предложенной ей еды. Так она дала им понять, что не употребляет в пищу ничего, кроме солнечного света и воздуха, морской воды и изредка какой-нибудь тонкой травинки или нескольких крошечных семян, ясно выказывая свое презрение ко всему связанному с пищей.

Жители соседнего селения Арстрид все до одного спустились со своего мыса на берег, чтобы лицезреть необыкновенное существо. Все до одного поинтересовались, можно ли его есть, и все до одного воскликнули: «Ах, в самом деле?» — когда Роби объяснила им, что существо было не курицей, а птицей феникс, которой было две тысячи лет и которая могла изъясняться на шести языках. Все до одного восторгались ее блестящим оперением и отмечали, что иметь ее в доме было бы чем-то совершенно необыкновенным. Роби поинтересовалась, не желает ли кто-нибудь необыкновенного присутствия феникса у себя дома, но жители Арстрида выучились искусству торга еще до ее рождения и прекрасно знали, что никогда не стоит доверять внезапному безвозмездному предложению: любезно, но твердо они отказались.

Через некоторое время Птица Феникс поняла, что Роби никогда не приведет в исполнение свои угрозы, и вновь заговорила. Но не с ней, а только с Йоршем.

Стояло холодное туманное утро. Окоченев от холода, дрожа от ветра, Йорш и Роби обсуждали постоянную проблему одежды.

Они ходили полуголыми, как дикари, беспокоясь, что их дети тоже не одеты; но, честно говоря, при взгляде на малышей, которые носились взад и вперед, словно волчата, казалось, что отсутствие одежды не причиняет им совершенно никакого вреда.

Но отсутствие ткани означало и отсутствие парусов.

Они уже построили несколько плотов, пытаясь выйти на них за пределы бухты, где они ловили сельдь своими примитивными сетями, сплетенными из соломы. Но кривые весла не могли противостоять сильным течениям у островов, закрывавших вход в бухту, — течениям столь же мощным, сколь узкими были проливы. Без парусов они ни за что не смогли бы попасть ни на острова, ни в открытое море и никогда не смогли бы увидеть, что же находится за горизонтом.

— Я не совсем понимаю, господин, — произнесла Птица Феникс, не обращая ни малейшего внимания на то, что Роби в тот момент говорила о возможности сделать одежду из найденных в гнездах перьев, — кто или что в этой местности носит или носило имя Эрброу. Кажется, это имя вашего отпрыска? На мой взгляд, несколько непривычное имя для девочки.

Йорш объяснил ей, что Эрброу — имя последнего дракона, и при этих словах Птица Феникс подскочила. Йорш признался, что находил недопустимым то, что драконы преследовали в свое время фениксов, но, несмотря ни на что, его любовь к последнему дракону и признательность ему не знала границ.

Помимо их дочери, имя дракона было дано также их селению, а следовательно, и бухте, в которой оно находилось.

Птица Феникс казалась ошеломленной.

— Обычно, — промолвила она, — выбирают имена, говорящие о сходстве: по форме, внешности или цвету. Кроме того, не стоит упускать из виду, что девочкам обычно дают женские имена, так же как мальчикам — мужские. А ваша дочь и упомянутая выше… так сказать… рептилия…

— Что касается формы, внешности и цвета, девочка и дракон не имеют ничего общего, — прервал ее Йорш, — но если речь идет о преданности, великодушии, мужестве и уме, они похожи друг на друга как две капли воды. Что же до вашего последнего аргумента, то я прекрасно помню, что предпоследний дракон по имени Эрброу как раз перед тем, как я познакомился с ним, снес яйцо и высиживал его, так что…

— Господин, — перебила его Птица Феникс, — надеюсь, вы не посмеете говорить в моем присутствии о таких… неприличных вещах?

— А о том, что куры несут яйца, можно говорить или тоже неприлично? — вмешалась Роби, которой все это уже порядком надоело. Она не выносила манеру Птицы Феникс исключать ее из общей беседы, обращаясь всегда только к Йоршу.

Птица Феникс бросила на нее высокомерный взгляд и продолжала:

— Не спорю, господин, это очень хитро — дать одинаковые имена дракону, селению, бухте и ребенку, ибо так никто не сможет понять, о чем именно идет речь, — прокомментировала она. — Вы это сразу придумали или пришлось долго размышлять? Не говоря уже о всей этой чести, оказанной одному из пожирателей фениксов.

— Госпожа, — совсем вышла из себя Роби, — я буду вечно благодарна дракону, носившему имя Эрброу. Без его самопожертвования мы бы не выжили; его образ утешал мое одиночество долгие два года. Я никогда бы не подумала, что буду оплакивать его кончину больше, чем до сих пор. Но с того мгновения, как вы, госпожа, появились в моем доме, моя тоска по дракону усиливается с каждым часом. И позвольте напомнить вам, что ни я, ни моя дочь не принадлежим к Народу Эльфов. И мы не питаем абсолютно никаких сомнений насчет возможности съесть любое годное в пищу существо, а вы как раз относитесь к этой категории.

Птица Феникс осталась совершенно невозмутимой.

— Госпожа, — ледяным тоном промолвила она, — я не сомневаюсь, что, будучи незамужней, вы бы так и поступили, но я уверена в том, что ваш супруг не допустит подобного.

У Роби перехватило дыхание. Это была чистая правда. То есть нет, это была чистая ложь: даже без Йорша она никогда и ни за что на свете не подумала бы убить и съесть существо, наделенное даром речи. Слова Птицы Феникс должны были лишь подчеркнуть разницу, которая всегда существовала между Роби и Йоршем, даже не просто подчеркнуть, а преувеличить настолько, чтобы между ними возникла пропасть. Она сама спровоцировала Птицу Феникс на эти слова. Так ей и надо.

Еще невозмутимее, чем Птица Феникс, оказался Йорш.

— Госпожа, — безмятежно заметил он, — то, что вы сейчас сказали, соответствует истине. Моя супруга использовала в беседе с вами гиперболу, то есть убедительный риторический прием, заключающийся в чрезвычайном преувеличении сказанного. Моя супруга никогда бы не съела вас, но я считаю правильным то, что она именно этим вам угрожает, потому что данный метод один раз уже показал свою эффективность в том, чтобы заставить вас замолчать, — а речь ваша крайне неприятна. Но, так как теперь угрожать вам съедением уже бесполезно, я предлагаю другую, более действенную и легко осуществимую угрозу: если вы посмеете еще раз неуважительно отозваться о моей семье, я водружу вас на плот и отправлю обратно на остров, где вы останетесь если не до конца ваших дней, то наверняка до конца моих, которые вне вашего общества будут намного приятнее.

Тревога Роби улетучилась в одно мгновение. Она спросила себя, как ей только в голову пришло расстраиваться из-за глупых слов глупого существа: сейчас все казалось простым и ясным, и мнение курицы не имело больше никакого значения.

Птица Феникс не заткнулась, а вновь затянула свой невыносимый плач. И снова никакого визга — сладчайшим голосом, все ярче и ярче сияя оперением, она взывала к своей извечной грусти, к своему бесконечному одиночеству, к бездонному отчаянию своей жизни, в которой век за веком не появлялось ни проблеска утешения. Как и в прошлый раз, сбежались все жители селения. Но возмущение жестокостью Роби на этот раз было не таким громким. Гала и Карен Ашиол не показывались. Птица Феникс, хоть и без особой радости, была принята в дом Соларио. Он и его супруга через некоторое время постучали в дверь Йорша и Роби, умоляя забрать от них злобное создание и простить им этот проступок.

— Ее плач трогает до глубины души, — заметил Йорш, — но он стоит ей огромного труда. Она не в силах продлить его воздействие надолго. И когда она возвращается к своему обычному визгу и к оскорблениям, никто ее не выдерживает. К тому же тот, кто слышит ее плач не в первый раз, с каждым повторением сочувствует ее грусти все меньше и меньше.

— Это глупое и всем недовольное существо, — проговорила Роби, — но похоже, что придется нам держать ее у себя дома. — В некотором роде они считались главами селения. — Впрочем, теперь, когда мы знаем ее оружие, она ничего не сможет нам сделать.

Поднялось солнце, развеялся туман, и воздух стал постепенно нагреваться. За холодным утром последовал теплый ясный день. Берег был залит солнечным светом. Небольшие облака красовались на небе, поддерживаемые легким бризом. Высоко за облаками бледный серп луны упрямо оставался над горизонтом даже днем. В небе лениво летали чайки, наполняя воздух своими криками.

В нескольких шагах от линии прибоя Йорш и Роби забрались на рифы, что торчали из моря песка, образовавшегося после отлива моря воды, и вскоре поймали огромного краба с тонкими длинными клешнями. Тот и вправду был гигантским. Роби взялась чистить добычу: охота и приготовление еды делали ее счастливой, как никогда. Как никогда, она радовалась, видя, как ее дочь вонзается зубами в пищу.

Роби знала, что такое голод. Голод был основной составляющей ее жизни в Доме сирот. И Йорш, тоже круглый сирота, и до, и после побега из «места для эльфов», куда были сосланы все представители его народа, тоже познал голод. Их дочь никогда не должна была узнать, что это такое, даже если бы им обоим пришлось вступить в борьбу с самими демонами, чтобы добыть для нее пищу. И Роби, и Йорш были отличными охотниками. Он мог мысленно слышать будущую жертву и определять ее местонахождение. Для Йорша всегда было пыткой убивать живых существ, но ради того, чтобы накормить Эрброу, он был готов на все — и отправиться в ад, и пронзить стрелой карася. Что касается Роби, она унаследовала от своего отца способность заранее определять, в каком направлении побежит добыча. Ей понадобилось какое-то время на то, чтобы понять, что это был необычный дар, которым обладали далеко не все.

Что особенно радовало Роби, так это то, что Йорш начал есть вместе с ними: это значило, что он преодолел древнее отвращение эльфов к употреблению в пищу существ, наделенных мыслью. Сначала он просто пробовал, но постепенно стал питаться почти так же, как все остальные, и не просто из-за чувства голода. Йорш ел вместе с ними, потому что желал этого. Он желал быть, как они.

Как она и Эрброу.

Это началось прямо в день их свадьбы, когда Йорш съел вместе с Роби половину моллюска. С тех пор как у них родилась Эрброу, он превращал принятие пищи в веселый спектакль, демонстрируя свое ликование, отчего покатывались со смеху и малышка, и сама Роби. Со временем он перешел от моллюсков к крабам, потом к осьминогам и, наконец, к рыбе.

Пока Роби чистила краба, явилась Птица Феникс со своей прыгающей, как у крупной курицы, походкой, с качающейся на длинной шее головой и сияющим на солнце оперением.

День выдался настолько прекрасным, что Роби подумала, что никакой злобной птице, как бы та ни старалась, не удастся испортить ей настроение. После слов Йорша, произнесенных утром, она твердо верила, что ничто на свете не может заставить ее сомневаться ни в самой себе, ни в своем супруге.

— Простите, госпожа, — завела разговор Птица Феникс, устраиваясь на стволе морской сосны, которую ветер низко, практически горизонтально пригнул к песку, — разрешите ли вы побеседовать с вами?

— Если вам это доставляет удовольствие… — весело ответила Роби. — Я лично предпочитаю быть одна, когда работаю.

Птица Феникс затянула было свое жалобное пение, но Роби прервала ее:

— Ладно, ладно, оставайтесь, — она ничуть не желала повторения знакомой сцены, когда сбегались все жители, кто-то вызывался утешить бедное создание и потом униженно возвращал его. — Говорите, если хотите. Даю слово, что сегодня я не выйду из себя.

— Даете слово? — переспросила Птица Феникс.

— Даю слово, — подтвердила Роби.

За Птицей Феникс она видела сверкающее море. Йорш и Карен Ашиол плели из тростника ловушку для осьминогов. Неподалеку от них Гала с Кикко на руках собирала моллюсков вместе с другими детьми. Кикко, красивый и веселый ребенок, родился через несколько дней после Эрброу.

— Я хотела убедиться, что не ослышалась, — заметила Птица Феникс, — ибо я уже узнала, насколько мягок ваш характер с его неожиданными вспышками ярости.

Роби сглотнула: на нее нашло сомнение, не переоценила ли она стойкость своего терпения и, быть может, своего хорошего настроения, приняв предложение курицы, но было уже поздно.

— Я хотела бы побеседовать с вами о вашем супруге, — продолжала Птица Феникс.

— Слушаю вас.

— Видите ли, госпожа, эльфийский народ всегда отличался завидной красотой, но ваш супруг, кроме того, что он последний и самый могучий из своего рода, обладает также самой совершенной красотой лица и тела среди всех эльфов, а их было немало, которых повстречала я на протяжении многочисленных моих жизней.

— Да, — согласилась Роби.

Она никогда не встречала других эльфов, но Йорш, безусловно, был красив до невозможности.

Роби посмотрела на него издалека. Лучи солнца блестели в его волосах.

Птица Феникс заговорила вновь:

— Я по-прежнему продолжаю задавать себе вопрос, как могло случиться, что он спутался… то есть, я хотела сказать, соединился с вами, — и она глубоко вздохнула. Роби, окаменев, прервала свою работу. — Несомненно, одиночество должно было быть ужасной пыткой, и когда утрачена даже малая надежда найти что-то лучшее… Когда я задала ему этот вопрос — как можно было допустить, чтобы кровь ваша смешалась, — он, ваш супруг, ответил, что действительно не смог найти ничего лучше. Он также заверил меня, что они с девочкой превосходят, и намного, всех остальных жителей селения.

Роби резко склонила голову над крабом и вновь начала чистить его. Лицо ее осталось в тени, и она смогла не выдать своих мыслей. Она вскрыла панцирь краба ударами камня и стала вытаскивать его содержимое, засовывая пальцы во все углубления, чтобы не потерять ни капли. Ее руки были покрыты тем, что еще недавно было живым телом краба и содержимым его головы: розовое и скользкое, оно стекало по ее рукам до локтей. Небольшой рой ос появился неподалеку и стал кружить вокруг нее, раздражая своим жужжанием. Взгляд Птицы Феникс наполнился отвращением.

Одной из ос все же удалось ужалить Роби. Та молниеносным движением прихлопнула сразу двух. Мельчайшие частички их внутренностей остались на розово-красном отпечатке ее руки на камне, который она использовала для работы. Птица Феникс с ужасом взвизгнула и с омерзением отвела глаза. Комары, осы, слепни, мухи, вши и блохи не притрагивались к телам бессмертных существ. Йорша никогда никто не кусал и не жалил, поэтому он не питал к насекомым никакого отвращения. В первые дни после их свадьбы Роби застала его за воскрешением комаров, которых ей наконец удалось убить. Лишь после рождения Эрброу и после бессонных ночей, проведенных в убаюкивании хныкавшей девочки, Йорш наконец прекратил свои акты милосердия по отношению к любому насекомому, которое могло ужалить его дочь. Роби почувствовала себя грязным, неопрятным и жестоким существом. К счастью, Йорш не мог ее видеть. Впервые с момента их встречи она порадовалась тому, что его не было рядом.

— Могу я предложить вам свою помощь, госпожа? — неожиданно поинтересовалась Птица Феникс.

— Благодарю вас, — ответила Роби, пытаясь убрать локтем волосы с потного лица: о том, чтобы воспользоваться испачканными внутренностями краба руками, не могло быть и речи.

Она резко мотнула головой, прогоняя ос.

— Вы очень любезны, — продолжила Роби. — Чем же вы желаете мне помочь — чистить краба или отгонять ос?

— Госпожа! — воскликнула Птица Феникс, и негодование стерло непривычную для нее мягкость. — Я — Птица Феникс, и я не могу унизиться до этой отвратительной и неблагородной работы, которой занимаетесь вы, и уж совсем не пристало моей прекрасной особе сплющивать о камни тела насекомых. Это вещи, которые… как бы поточнее выразиться… уничтожают саму возможность существования чувства собственного достоинства, стирают само воспоминание о нем. Этим занимаются людишки. Это одна из множества вещей, за которые эльфы всегда презирали людскую расу. Знаете ли вы, что слово «полуэльф» было придумано самими эльфами еще во времена их могущества, и я могу вас уверить, что под этим подразумевался далеко не комплимент. Если мне не изменяет память, это считалось довольно серьезным оскорблением.

Роби глубоко вздохнула и сглотнула.

— Чем же вы желаете мне помочь?

— Я могла бы привести в порядок ваши волосы, госпожа. Или хотя бы попытаться, ибо нет никакой уверенности в том, что их можно привести в порядок, настолько они жесткие. Если бы я не боялась вашего трудного, вспыльчивого характера, то сказала бы «спутанные». Видите ли, госпожа, быть может, немного… как сказать… собрав волосы… ну, все вместе… может, тогда… вы могли бы несколько улучшить свой внешний вид. Если закрыть волосами лоб, будет меньше видно ваше лицо… и не так заметны будут круги под глазами… и чрезмерная длина вашего носа… И еще я не совсем понимаю, почему вы держите в волосах скорлупу моллюсков и части растительности?

— Это ракушки. И цветы, — глухим голосом выдавила из себя Роби. — Это… то есть это считается украшением.

— Украшение — куски умерших животных? Почему же тогда не хвосты ящериц, крылья летучих мышей или лошадиные кости, как это водится у орков?

Роби надолго умолкла, не отрывая глаз от краба.

— Благодарю, — в конце концов сухо ответила она, — не стоит. Пусть мои волосы останутся такими, как есть.

— Но, госпожа… — возразила было Птица Феникс.

— Не надо, — повторила Роби несколько жестче.

Гаил Ара, собирая вместе с детьми моллюсков, затянула считалку.

Йорш и Карен Ашиол испытывали свою ловушку для осьминогов, но, казалось, что-то в ней не срабатывало: они ничего не поймали и теперь перебрасывались громкими шутками, якобы обвиняя один другого в неудаче.

Роби отчаянно желала находиться в этот момент рядом с ними.

— Я так и знала, что ярость ваша возьмет над вами верх, — заныла Птица Феникс, — не стоило вам доверять.

— Я вовсе не потеряла спокойствия, — солгала Роби, пытаясь обрести его вновь. Она вспомнила руки Йорша, когда он ласково перебирал ее волосы, его улыбку, когда он склонялся над ней по утрам. Спокойствие вернулось.

Когда с крабом было покончено, Роби поставила в костер плоский камень и положила на него разделенное на три кучки мясо краба: две одинаковые, для себя и для вечно голодной Эрброу, и одну поменьше — обычную порцию Йорша. Позже она поджарила бы еще кедровые орешки, которые дополняли трапезу молодого эльфа.

— Почему три части, госпожа? Эльфы не употребляют в пищу никаких существ, наделенных способностью мыслить, двигаться, давать потомство.

— Мой супруг ест вместе с нами, госпожа, — ответила Роби, к которой вновь вернулась улыбка, — он настолько любит меня и нашу дочь, что пытается, насколько это возможно, быть похожим на нас.

Роби вновь переполнила гордость, изгоняя все сомнения, которые поспешили укрыться в самых темных углах сознания, как делают летучие мыши, когда кто-то распахивает дверь в сарай. Роби бросила взгляд на Йорша, чей силуэт выделялся на фоне сверкающей воды, и гордость оттого, что именно ей принадлежит его любовь, наполнила ее сердце радостью. Роби чуть не засмеялась. Она снисходительно посмотрела на Птицу Феникс. Злобное создание не испортит ей день, ни этот, ни остальные, потому что Роби познала сладость любви своей дочери и силу любви своего супруга.

— Да, представьте себе, госпожа, — весело продолжала она, — с тех пор как он стал моим супругом, Последний и Самый Могучий Эльф ест то же, что и мы, ничтожные людишки. Яйца чаек не являются великими философами, и даже несмотря на то, что из них вылупляются птенцы, Йорш также начал питаться ими после нашей свадьбы, и, поверьте мне, он ест их с большим удовольствием. За неимением другой посуды я жарю прекрасную яичницу в двух углублениях старинного меча древних эльфийских королей, и она получается длинной и тонкой, потом я закручиваю ее спиралью, такой же, как внутри ракушки; эта форма так нравится Йоршу: он говорит, что спираль — это метафора бесконечности… Потом добавляю немного розмарина и, если есть, меда…

Слова застряли у нее в горле. Птица Феникс смотрела на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами. У Роби перехватило дыхание.

— Вы… вы… вы посмели… меч, увитый плющом? Тот самый меч? Осквернить его такой пошлостью! Вы… Как вы могли? В этом мече заключена вся история эльфийского могущества. Все их величие! Я прекрасно помню, что его поместили в надежное место, вонзили в гранитную скалу именно для того, чтобы никто не посмел осквернить его. Как получилось, что меч этот оказался в ваших руках?

— Йорш вытащил его, — пробормотала Роби.

— И знает ли ваш супруг, что вы используете символ величия его народа для того, чтобы жарить яйца?

Роби спрашивала себя, как могла она рассказать о мече Птице Феникс. Она никогда не осмеливалась признаться в этом даже Йоршу, который, к счастью, никогда не задавался вопросом, как из яиц получается яичница. Радостное воспоминание о том, что она любима, толкнуло Роби на эту глупость. Она попыталась уйти от ответа.

— Мой супруг, — улыбаясь и стараясь говорить обыкновенным спокойным голосом, сказала она, — ест так же, как люди, потому что любит меня и нашу дочь…

— Госпожа! — перебила ее несносная курица. — Что за бред! Ваш супруг заразил свое тело пищей, которой пренебрегают все эльфы отнюдь не ради того, чтобы не опускаться на ваш низкий уровень неблагородного варварства. Неужели вы действительно находитесь в неведении? Пусть боги будут мне свидетелями — я ничуть не преувеличиваю вашу способность мыслить, но даже до вас должно было дойти, что супруг ваш убивает себя сам, по своей воле, — заключила она заботливым тоном.

Улыбка сошла с лица Роби. Она пошатнулась и обхватила обеими руками ствол росшей горизонтально сосны.

— Убивает себя сам? — повторила она безжизненным голосом.

— Убивает себя, — подтвердила Птица Феникс со спокойной снисходительной улыбкой того, кто сочувствует непроходимой тупости своего собеседника. — Ради вас, ради вашей… скажем так, дочери Последний и Самый Могучий из Народа Эльфов отказывается от своего бессмертия. Если никто не пронзит их стрелой или мечом, не повесит или не изведет пытками, как это происходило в последние века, если никто не заморит их голодом и жаждой или не сожжет на костре, то, госпожа, выходцам из Народа Эльфов суждено жить вечно. Тело их остается неизменным, как и душа. Ничто не может навредить им, разве что холод, но лишь в раннем возрасте и при постоянном недоедании. Тело эльфа никогда не стареет, если только дух его не ранен болью или яд проглоченного гнилого мяса не заразил его внутренности.

Выйдя замуж за эльфа и родив ему… так сказать, человеческую дочь, вы, госпожа, поставили его перед выбором: либо увидеть свое чадо в объятиях смерти, либо, заразив свое тело, разрушить собственное бессмертие и опередить дочь на пути к могиле, избавляя себя от боли утраты. Теперь у него могут быть мозоли, прыщи, глисты. Как и людишки, он может заразиться проказой или бубонной чумой. На ногах его могут пойти язвы, как у остальных смертных. Он откроет для себя пот, и его подмышки начнут вонять. Дыхание его может прекратиться из-за кашля, он может захлебнуться собственной кровью, если вдруг не выдержит его сердце. В зубах появятся гнилые дыры, точно так же разрушатся и кости. Станут выпадать волосы, у него заведутся вши, чего не может произойти с бессмертными существами. Тело сморщится от старости, так же как и душа, что всегда происходит со стариками, души которых застревают между болью в позвоночнике и язвой в желудке, постоянно страдающем изжогой за неимением зубов для пережевывания пищи. В старости, быть может, начнут трястись его руки. Или начнет трястись разум, и он забудет все, кроме собственного имени, а может, и его тоже. Сердце его остановится. Черви в могиле сожрут то, что от него останется. Заметили ли вы крохотные морщинки вокруг глаз своего супруга? И то, что кожа его не обладает больше ослепительной белизной, свойственной всем эльфам?

— Это от солнца, — севшим голосом бессильно выдавила из себя Роби.

— Госпожа, кожа бессмертных существ не меняется ни при каких условиях. Лишь когда она заражена, то постепенно сморщивается, темнеет, как старый сапог, и, морщина за морщиной, начинает свой необратимый путь к червям и разложению.

Роби должна была ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. На мгновение у нее в глазах потемнело. Все вокруг исчезло, кроме тошноты и желания разрыдаться. Когда вернулся свет, первым, что она увидела, были потрескивавшие в костре шишки и тростник и среди них, на плоском камне, — ее краб, поделенный на три части, одна из которых, самая маленькая, была смертельным ядом для Йорша.

С хриплым криком она вскочила и пнула камень, тот перевернулся, и остатки крабового мяса полетели в песок. Раскаленный камень обжег ей щиколотку, и горящая головешка попала в руку, на которой сразу же образовался большой красный волдырь. Роби засыпала песком остатки огня, потом упала на колени, ее вырвало, и она наконец разрыдалась.

Она свернулась калачиком и обхватила голову руками, сотрясаясь от рыданий, которые не оставляли ее до тех пор, пока она не почувствовала прикосновение маленьких ручонок и не услышала плач дочки. Эрброу, испуганная и отчаявшаяся, прибежала успокоить маму. Впервые за много месяцев Роби слышала плач девочки. Последний раз та плакала зимой, когда края озера покрылись льдом и малышка поскользнулась. Тогда плач ее был совсем недолгим, больше от разочарования, чем от боли, потому что Йорш мгновенно исцелял любую боль.

Сейчас же девочка отчаянно рыдала, вторя отчаянному плачу матери. Роби постаралась успокоиться, прижала к себе малышку, успокаивая и ее, и взглянула на разбросанные по песку остатки краба — она только что лишила ужина своего ребенка.

Проглотив слезы, она собрала еще горячие головешки и то, что можно было спасти из мяса, и пошла к морю мыть его, широкой дугой обходя Йорша, Карена Ашиола, Гаил Ару и всех, кто находился на берегу, охотясь, рыбача и смеясь.

Все это время Эрброу не отставала от нее ни на шаг, продолжая тихонько испуганно всхлипывать. Роби вновь разожгла костер и положила на камень остатки краба. Разделив их на две кучки.

 

Глава девятая

Эрброу желала быть большой. Большой и сильной. Быть может, тогда она смогла бы утешить мать, успокоить ее отчаянные рыдания.

Она не знала, что делать. Она знала только, что совершенно бессильна.

Эта ужасная курица ничего не ела, потому что ела их.

Как она, Эрброу, ее мама и папа ели рыбу и кедровые орешки, курица ела счастье и радость.

Для нее было медом кого-нибудь ссорить. Лучше орешков для нее была чья-то боль.

И самое ужасное, что ее голод невозможно было утолить.

Эрброу никогда не видела маму в таком отчаянии.

Она вспомнила, как на нее напала лихорадка. Мама тогда очень испугалась, но потом папа положил Эрброу на лоб ладони, и лихорадка ушла, а мама снова стала улыбаться.

Может быть, и в этот раз все наладится, когда вернется папа, но Эрброу не была в этом уверена.

В этот раз все казалось ей более неясным и мрачным, почти безнадежным. Лихорадка — это очень больно, это словно в голове и в горле у тебя горит огонь. Но в этот раз было хуже.

 

Глава десятая

Йорш вернулся с наступлением сумерек, довольный и веселый, с кучей маленьких осьминогов в руках. Море вздымалось под северным ветром, и тучи закрывали звезды.

Он всмотрелся в мрачное лицо жены, услышал фальшь в ее голосе, когда она приветствовала его, и радость исчезла.

— Что с тобой, моя госпожа? — обеспокоенно спросил он, опускаясь на колени, чтобы лучше видеть ее глаза.

Роби сидела у потухавшего огня перед их домом, и Эрброу, непривычно напряженная и молчаливая, не отходила от нее ни на шаг.

— Ничего, — ответила Роби, пожимая плечами и выдавливая из себя блеклую улыбку, которая не стерла мрак в ее глазах. — Я просто боюсь, что с минуты на минуту начнется гроза, — добавила она.

Еще раз улыбнулась. Потом разрыдалась.

Она плакала долго и горько, и каждый раз, когда казалось, что плач утихал, она начинала рыдать с новой силой. Роби не могла остановиться. Эрброу подбежала и обняла ее за ноги; Роби поняла, что причиняет боль дочери, и от этого ей стало еще хуже. Она попыталась взять себя в руки.

— Я просто думала о моих родителях, — солгала она и немедленно об этом пожалела. Но было уже поздно.

До этого дня Роби никогда по-настоящему не лгала Йоршу. Хотя если говорить честно, то было два маленьких исключения.

Она не сказала ему, что яичница в форме ракушек или созвездий являлась результатом осквернения старинного меча, но это нельзя было назвать ложью: ей просто позарез нужна была какая-нибудь посуда, чтобы готовить еду, и она не опасалась того, что он запретит ей трогать меч, а просто не хотела его огорчать.

Еще она не сказала ему, что ее полное имя было Розальба, и никогда не рассказывала о своих видениях, но и это нельзя было назвать ложью. Скорее единственной, не считая ракушек в волосах, формой кокетства, которую она когда-либо позволяла себе. Она просто хотела быть уверенной, абсолютно уверенной, что он, последний и прекраснейший потомок рода эльфов, желал быть с ней не из-за того, что она являлась наследницей Ардуина, а просто потому, что любил. Даже после того, как Йорш остановил на ней свой выбор, ее не покидали сомнения в том, что он, такой прекрасный, действительно желал быть именно с ней, и мысль о том, что он и не подозревал, что она предназначалась ему еще до своего рождения, придавала Роби уверенности.

Так что она только что впервые в жизни солгала своему супругу, причем самым грубым и нелепым образом, ведь говорить о смерти родителей, повешенных за непростительное преступление — дружбу с эльфом, значило лишний раз низвергнуть Йорша в его чувство вины.

Роби подняла на него свое мокрое лицо с распухшим носом. Она всем сердцем пожалела о том, что плакала. Ей не хотелось плакать перед супругом-эльфом. Эльфы не плачут: из их глаз никогда не текут слезы, и, в отличие от людей, они переживают любую боль без необходимости искать что-нибудь, во что можно высморкаться.

Роби почувствовала, как Йорш обнял ее. Эрброу оказалась между ними.

— Мама айа, — тихонько проговорила она.

В это время между их домом и морем показалась прыгающая фигура Птицы Феникс, выделявшаяся черным пятном на фоне вечернего неба.

— Пи-пи-пи ням-ням! — со злобой закричала Эрброу, указывая на нее отцу в надежде, что он поймет, наконец, причину всех несчастий.

— Никогда больше не кричи ей вслед, что она курица! — сказал Йорш, пряча свою обычную нежность под покровом строгости. — Это невежливо, а я не хочу, чтобы ты росла невежливой…

Непонимание отца стало последней каплей для сегодняшнего дня: Эрброу разразилась рыданиями.

— Не кричи на нее! — вмешалась Роби, но из-за желания защитить дочку от слез голос ее прозвучал слишком резко. Роби отдавала себе отчет, что казалась рассерженной.

Йорш долгим взглядом посмотрел на них обеих, потом посадил Эрброу к себе на колени, утешая ее, и снова обнял Роби.

— Смотри, — сказал он, указывая на свою добычу, что лежала на толстом стволе дерева, располагавшемся перед их дверью и служившем скамейкой. — Я поймал трех осьминогов: двух больших, для вас, и одного маленького, для меня.

Йорш улыбнулся в надежде, что улыбнется и Роби: все, что касалось еды вообще и еды для Эрброу в частности, обладало способностью делать улыбку его супруги сияющей, как жаркое летнее солнце, помогая Йоршу забыть о мучениях, которые доставляло ему убийство жертвы. Но Роби лишь сжала губы и кивнула, даже не поворачивая головы, чтобы посмотреть на трех осьминогов. Она опустила глаза к камню, который служил им очагом, а когда огонь был потушен — столом. С одной стороны лежали кедровые орешки для Йорша, с другой — крабовое мясо для нее и ее дочери. Роби начала есть. Впервые в жизни она не чувствовала голода. Она заставляла себя глотать, но все, казалось, имело вкус песка. Она продолжала жевать один и тот же кусок. Потом заметила, что Йорш с интересом наблюдает за ней.

— Можно мне тоже? — вежливо спросил он, улыбаясь.

— Нет, — поспешно ответила Роби, — я… я… я ужасно голодна!

С его лица не сходила улыбка.

— Тогда, может, ты дашь мне немножко? — обратился он к Эрброу. — Давай меняться на кедровые орешки? Смотри: тринадцать кедровых орешков, поцелуй и сказка за то, что ты дашь мне немножко мяса. Я расскажу тебе снова сказку о Фасолевой принцессе. Согласна?

Эрброу счастливо закивала и протянула ему кусочек крабового мяса.

— Нет! — воскликнула Роби. — Нет, нет, нет. Она… она тоже ужасно голодна… она должна расти.

Эрброу, побледнев, уставилась на мать: лоб малышки снова перерезала вертикальная складка, и подбородок задрожал, но она смогла удержаться от плача.

Йорш спокойно кивнул. На лице его все еще сияла улыбка.

Он нашел глазами силуэт Птицы Феникс на фоне заката и помотал головой.

— Ты права, — весело сказал он Эрброу, — она действительно просто глупая курица.

— Пи-пи-пи ням-ням! — все еще с мрачным видом, но уже несколько повеселев, подтвердила Эрброу.

— Даже нет, я бы сказал, нечто среднее между курицей и стервятником. Стервятники — гнусные и гадкие птицы, питающиеся… скажем так, гнусными и гадкими вещами.

— Пи-пи-пи бэ?

— Да, что-то в этом роде. Но и они находят друг друга красивыми, и когда у них рождается птенец, его мама и папа ужасно счастливы, поэтому, хоть их и нельзя назвать образцом обаятельности, мы стараемся не вмешиваться в их жизнь.

— Нет айа.

— Никому не делать больно — ты права, солнышко мое.

Эрброу счастливо улыбнулась. Наконец-то этот день становился хорошим. Папа вернулся, и все встало на свои места.

— Моя госпожа, — сказал после этого Йорш, поворачиваясь к Роби. Взгляд его переполнился нежностью, и он взял огрубевшую, мозолистую руку Роби в свою, остававшуюся, несмотря на то что он ломал дрова, камни, панцири крабов и шишки, почти такой же белой и мягкой, как в начале их знакомства. — Прошу у вас прощения за боль, которую я вам приношу. Я не желаю моего бессмертия, и вы не сможете удержать его.

Роби помотала головой и вновь разразилась рыданиями, за что немедленно себя возненавидела.

— Как ты мог так поступить! Как ты только мог… Каждая крошка того, что я готовила, для тебя — чистый яд, и я ничего об этом не знала…

— Моя госпожа! Роби! Моя единственная любовь. Как можете вы быть так несправедливы к вашей кухне? То, что подорвало мое бессмертие, — это половина моллюска, которую я сам, без чьей-либо помощи, взял с камня и положил себе в рот, счастливый тем, что сделал свой единственно правильный в жизни выбор. Госпожа моя, я готов пройти сквозь огонь и воду ради ваших бесподобных яичниц, которые вы готовите, используя в качестве сковороды мой меч. Я уверен, что если бы эльфийские короли знали о том, что мечом, который выковали они много веков назад, вы сражаетесь с голодом и несете торжество радости, то они с полным правом могли бы гордиться вами и почли бы это за честь.

Моя госпожа, умоляю вас, не лишайте меня ни сладости вашей улыбки, ни сладости меда, которым вы поливаете жареную рыбу, потому что ради них я готов пройти чрез врата времени и смерти и оказаться по ту сторону звезд и ветра, где параллельные линии скрещиваются и числа заканчиваются, и когда я достигну конца моего пути, я во весь голос буду петь вам хвалу и благословлять судьбу, так как от этого обмена я оказался в выигрыше. Моя госпожа, бессмертие — это зло, которое привело к исчезновению моего племени. Наши нестареющие тела, нерушимые, как камень, как алмаз, как лед, застрявший в глубоком ущелье, куда не доходит тепло солнца и где никогда не наступает весна, сделали нас настолько хрупкими, что мы погибли. Мы стали неподвижными, испуганными самой жизнью, которая и есть изменение и разрушение, и один за другим мы умерли. Мой народ исчез, потому что ему не хватало мужества согласиться со смертью, которая является последним подарком Вселенной всем живущим. Каждая выходящая замуж девушка приносит в дар своему избраннику собственное мужество в тот момент, когда вверяет ему свою любовь, ибо с рождением каждого ребенка жизнь и смерть идут рука об руку. В племени, проклятом бессмертием, такого дара никто не просит и не принимает. Мы бы все равно вымерли — убитые, замученные, уничтоженные голодом и грустью. Мы бы все равно умерли. Человеческая раса знала, что смерть — это часть жизни, и ничего тут не поделаешь. Эльфы пожелали игнорировать этот факт и растратили свое предназначение в бесплодной борьбе за оживление мошек.

— Ты не понимаешь… — пробормотала Роби прерывающимся голосом. Эрброу испугалась и потянулась на руки к отцу. — Ты не представляешь себе… У тебя могут выпасть зубы… и волосы тоже!

— Отлично, я буду плеваться, как старый рыбак из Арстрида, и по утрам буду полировать мою лысину, чтобы она блестела на солнце. Мало что кажется мне столь отвратительным, как пошлая вечная юность, из-за которой я не смогу отличаться от наших детей, будучи во всем похожим на них. Предпочитаю, чтобы морщины и седые волосы напоминали моим детям, что я не брат, не друг, а отец. Я хочу, чтобы они, видя мои высохшие мозолистые руки, не забывали о том, что я — их родитель, вырастивший и выкормивший их. Иначе, когда они познают боль и неуверенность, к кому пойдут они искать помощи и утешения? Я хочу, чтобы наши дети, заботясь о нашей хрупкой старости, научились милосердию — а это будет невозможно, если мы не потеряем нашей силы и молодости. Из всех проклятий на свете нет ничего ужаснее, чем пережить собственного ребенка, проводить его в объятия смерти и положить в могилу, — я не пожелал бы этой участи даже моему самому ненавистному врагу.

Роби, если я постарею, ты и вправду меня разлюбишь? Моя единственная любовь, когда я буду говорить, как старый рыбак, или солнце станет обжигать мою голову, голую, словно только что вылупившийся, не оперившийся еще птенец чайки, ты и вправду будешь меньше меня любить? Твое лицо и твоя улыбка тоже изменятся, неся на себе следы палящего солнца, под которым ты собирала крабов для нас обоих. Точно так же моя любовь к тебе не остается неизменной, а растет с каждым днем, поэтому радость оттого, что ты рядом со мной, с каждым днем становится все больше и светлее. На твоем теле останутся следы рождения наших детей, на твоих волосах — следы времени, приведенного нами вместе, рука об руку. С тех пор как я знаю, что дни мои не бесконечны, сияние их умножилось; невообразимое движение звезд, и приливов, и этого маленького стебелька травы стало реальным, потому что я могу мерить их моим временем. Моя госпожа, в вашем взгляде блестит гордость орлов и нежность солнца, отраженного в море. Голова ваша поднимается над плечами с непобедимой силой волн и в то же время с мягкостью, с которой покрывает вода песчаный берег в летние вечера. Когда вы наклоняетесь над нашей дочерью, ваша улыбка светится тем самым светом, каким солнце согревает землю. Когда я наклоняюсь над вами, в вашей улыбке появляется загадочность луны, легко парящей между волнами и облаками. Моя госпожа, вы обладаете мужеством целой армии в разгар сражения, и ничто никогда не сможет одержать верх над вами, даже сама смерть, ибо вы преодолели страх и перед ней. Моя госпожа, умоляю вас, не плачьте. Я не в силах выдержать вашу боль. Сегодня я видел ваши слезы, и они были для меня бесценным даром, ибо я знаю, что вы оплакивали мою смерть, но умоляю вас, поклянитесь, что глаза ваши останутся сухими и лицо спокойным в момент моей смерти, если судьбе будет угодно, чтобы я умер раньше вас.

Йорш улыбался. Роби пыталась вспомнить еще какие-нибудь слова, произнесенные Птицей Феникс, но они терялись в улыбке супруга. Все исчезало в звуке его голоса. В ее голове вновь и вновь звучало лишь одно слово: супруг. Он — ее супруг. Они любят друг друга, и Эрброу — их дочь. Роби уже почти не помнила слова, причинившие ей такое страдание.

— Тебя будут есть черви, — пролепетала она из последних сил. Слезы, бороздившие ее лицо, постепенно высыхали, как дождевые капли после летней грозы, когда черные тучи исчезают на горизонте и возвращается голубое небо.

— Но, госпожа моя, — запротестовал Йорш, стараясь вернуть ей здравый смысл и разводя руки в стороны, чтобы придать больший вес своим словам, — целые отряды червей дали пищу куропаткам и фазанам, которыми ваш отец кормил вас в детстве. Сейчас жирные черви, падая во время гроз с камней, кормят рыб, которыми питаемся мы. Было бы непростительной невежливостью ничего не дать им в ответ!

Все еще не переставая плакать, Роби не смогла удержаться от смеха. Эрброу захлопала в ладоши от радости.

Не зная, плакать ей теперь или смеяться, Роби взглянула на своего супруга.

Он больше не был бессмертен.

Они умрут вместе. В глубокой старости. Держа друг друга за руку.

— Знаешь… — начала было она. Слова давались ей с большим трудом, чем она представляла: слишком долго отодвигала она этот момент. — Знаешь, мое имя…

Но она не смогла закончить. Ее прервал крик Эрброу.

Роби и Йорш одновременно повернулись в ту сторону, куда указывала девочка.

Птица Феникс горела. Столб огня полыхал на фоне темного горизонта, озаряя все вокруг необыкновенным светом, голубым с золотым и серебряным отливом.

Огонь не утихал почти половину ночи. Северный ветер, гулявший по берегу, не в силах был потушить пламя, а, наоборот, раздувал еще больше, увеличивая его красоту и мощь.

Но если сияющее пламя поражало своим великолепием, отражаясь в ночных волнах, то ужасный запах горелого мяса заполнял зловонием дома, находившиеся с подветренной стороны.

Прибежали и другие жители: почти все они пытались потушить огонь морской водой или своей драгоценной одеждой, но тот ничему не поддавался. Все дети, начиная с Эрброу, испуганно плакали.

Роби была взволнована реакцией девочки, но даже силой не могла увести ее оттуда: малышка цеплялась за все, что попадалось ей на пути, лишь бы остаться. Кроме беспокойства за Эрброу, Роби подавляло чувство вины, и при этом она злилась на глупое создание, которое, так или иначе, умудрялось и сейчас держать их в кулаке.

Меньше всех тревожился Йорш: он уверенно повторял всем, что периодическое самосожжение есть обычное окончание очередного жизненного цикла фениксов. Но час проходил за часом, и его уверенность тоже стала постепенно испаряться.

Наконец, когда уже зашла луна, голубые и серебряные языки пламени потухли, и на их месте вновь показалась Птица Феникс. В ее оперении к голубым и серебряным цветам прибавились золотые разводы. Форма тела тоже изменилась, но не в лучшую сторону. Крылья, и так смехотворно короткие, не позволявшие ей летать, стали еще короче. Шея удлинилась, клюв еще больше заострился, а голова осталась почти без оперения. Все вместе уменьшало сходство феникса с курицей, но увеличивало сходство с фантасмагорическим стервятником цвета моря и восхода.

Эрброу и остальные дети постепенно успокоились. Один за другим все отправились спать.

Роби, разъяренная, как никогда раньше, совершенно вышедшая из себя, взяла Эрброу на руки и с решительным видом встала перед Птицей Феникс.

— Пусть только моя дочь еще раз из-за тебя заплачет, и я сверну твою вшивую шею! — злобно пригрозила она.

После чего она развернулась и пошла укладывать Эрброу спать. В огне, должно быть, сгорели последние крохи вежливости Птицы Феникс, как и ее память: заметно более визгливым, чем прежде, голосом она объявила, что понятия не имеет, кто эта ужасная женщина, и совершенно не собирается — она, гордость мироздания и краса Вселенной, — выслушивать угрозы какой-то бабы из-за какой-то презренной соплячки…

Роби уже ушла; Птице Феникс ответил Йорш.

— Госпожа, — безмятежно заявил он, — если вы еще раз посмеете назвать мою дочь «презренной соплячкой», я обещаю насадить вас на вертел, посыпав розмарином и нафаршировав кедровыми орешками.

— Посыпав розмарином и нафаршировав кедровыми орешками?

— Отличный рецепт для рыбы, — невозмутимо объяснил Йорш. — Конечно, мои познания в кулинарном искусстве оставляют желать лучшего, но мне кажется, что он подойдет и для вас.

— Господин, — проговорила Птица Феникс сдавленным голосом, — я вижу вас впервые в жизни, но мне кажется, что вы являетесь не кем иным, как эльфом!

— Я и есть эльф.

— Но эльфы не едят никого, наделенного мыслью!

— Совершенно верно, и, съев того, кто зовет мою дочь «презренной соплячкой», я ничуть не нарушу этого правила, — заметил Йорш. — Госпожа, — он попрощался небольшим поклоном и тоже отправился спать.

 

Глава одиннадцатая

Сначала Эрброу думала, что все в порядке.

Ее дни снова протекали без серьезных потрясений. Достаточно было следить, чтобы Человек Ненависти не подходил слишком близко и чтобы Птица Феникс не горела, и жизнь более или менее шла своим чередом.

Ненависть Человека Ненависти увеличивалась с каждым днем.

Эрброу чувствовала, как бешено, чуть ли не до боли, билось ее сердце, когда его кривой силуэт показывался на берегу, а рядом с ней не было ни мамы, ни папы, чтобы взять ее на руки.

Когда горела Птица Феникс, что происходило теперь почти ежедневно, случалась странная вещь — она не могла уйти. Эрброу чувствовала, что это было бы невежливо, как сказал бы ее папа. Чувствовала, что должна была стоять и смотреть. Кроме ужасного запаха горелого мяса, это пламя рождало также какую-то странную смесь обиды и сожаления, которой она не могла подобрать название. Эрброу казалось, что единственным, что может хоть как-то успокоить или, по крайней мере, не увеличить обиду и сожаление, терзавшие Птицу Феникс, было присутствие публики.

Зато мама больше не грустила, даже наоборот: в ее манере улыбаться появилось что-то, чего не было раньше.

В общем, все было в порядке.

Но неожиданно случилось что-то плохое, и Эрброу не понимала что. Мама вдруг изменилась. Небо оставалось по-прежнему голубым, море — спокойным, но внутри мамы опять появился страх, как тогда, когда смерч разрушил селение и море превратилось в страшное рассерженное чудовище.

 

Глава двенадцатая

Со времени их нелегкого путешествия из Далигара на берег моря у Роби не было видений. Прежде они указывали ей дорогу, давали уверенность в невероятной победе в каждом их сражении, убеждали в правильности их решений, но потом исчезли. В последнем она увидела детские руки, занятые игрой, поэтому верила, что они с Йоршем поженятся и у них будут дети. Роби не разглядела лиц и не смогла понять, сколько их будет: видение было слишком запутанным — лишь детские ручки и игрушки, которые возникали поочередно, показываясь и вновь исчезая. Среди игрушек были немного кривой волчок, некрашеная деревянная лошадка и еще кукла и лодочка, которые сделали ей в детстве родители и которые Йорш отдал Роби, когда нашел и узнал ее. Она знала, что, когда Йорш был маленьким, у него были волчок и деревянная лошадка. Волчок она даже увидела на несколько мгновений: изящная игрушка, расписанная всеми оттенками голубого цвета. Судья-администратор раздавил ее ногами в их единственную встречу с ним. Это произошло, когда Йорш пришел в Далигар спасать Роби — один против всего гарнизона, если не учитывать помощь мышей подземелья и двух дезертиров, Мелилото и Палладио. Деревянную лошадку, тоже наверняка эльфийской работы, Йорш потерял сам — она выскользнула у него из рук от чихания дракона, Эрброу-старшего, и упала в кратер вулкана, который согревал пещеру.

Когда родилась Эрброу, Йорш попросил Соларио сделать для нее волчок и лошадку. Волчок получился асимметричным и крутился немного криво, задние ноги лошадки вышли слишком тонкими, а шея — слишком длинной. Роби узнала в них игрушки из своего видения.

После завершения их путешествия дар предвидения, если только это был дар, исчез. Теперь же видения снова вернулись, но оказались проклятием.

Роби видела темные пучины, которые накладывались друг на друга, видела нечто, что разрушало свет.

Она видела не просто темноту, а что-то большее. Свет уничтожает тьму: достаточно одного луча, чтобы разогнать самый плотный мрак. Роби же видела тьму, которая пожирала свет: достаточно было одного лишь ее клочка, и свет уничтожался. Когда она закрывала глаза, появлялась мрачная и страшная, полнейшая темнота. Будто что-то с минуты на минуту готовилось обрушиться на мир.

Роби разрывалась между желанием поделиться всем этим с Йоршем, раз и навсегда доведя свой рассказ до конца и открыв свое подлинное имя, и надеждой на то, что эта странная галлюцинация все-таки не имела никакого значения.

Может, это было не настоящее видение, а просто результат ее усталости. Она постоянно чувствовала себя уставшей. Все чаще она не могла держаться на ногах. Постоянно хотелось спать. Ее часто тошнило, — наверное, из-за зловонного запаха горелого мяса, который стоял теперь над селением.

Птица Феникс горела все чаще, практически ежедневно. Остальные жители привыкли к этому и весело спрашивали друг друга, когда Птица Феникс снова устроит фейерверк. Лишь Эрброу никогда не шутила над этим: она относилась к горению Птицы Феникс как-то по-другому. Каждый раз, когда злобное существо загоралось, Эрброу не отводила от нее полных страдания глаз, но наотрез отказывалась уйти.

После каждого сожжения Птица Феникс возрождалась с еще более пышным оперением, прямо пропорционально которому увеличивалась ее злоба. Воспоминания ее становились все запутаннее. В предпоследний раз она уже не помнила, кто такие эльфы. В последний — кто такие фениксы. Она ни на мгновение не умолкала. Речь ее была полна непрерывных жалоб на то, что ее собственная красота стала подвластна времени и что боги не пожелают принять ее, обрамленную сединами старости. Если кто-нибудь совершал ошибку и пытался похвалить перья Птицы Феникс, золото и серебро ее крыльев, то требования уверять ее и утешать становились все более частыми и настойчивыми, приобретали гигантские размеры, что ничуть не уменьшало и не успокаивало переполнявший ее страх. Постоянная визгливая болтовня феникса ужасно действовала на нервы, и, может быть, из-за этого Роби так уставала.

Она приняла решение: почти наверняка видения были ложной тревогой, но, как бы невероятно это ни звучало, Роби не имела права и дальше держать все в себе. Хватит капризов и кокетства. Она уже вышла из этого возраста. Ей было стыдно перед Йоршем: она никогда не делилась с ним своей уверенностью в том, что у них есть будущее, оставляя его в тисках ужасной тревоги за то, суждено ли им увидеть завтрашний день.

Ей пришлось бы признаться, что она сомневалась не только в нем, но и в его любви к ней; но она верила, что он не рассердится, а, наоборот, будет любить ее еще больше.

Роби спрашивала себя, как только могла она ждать так долго, как могла до сих пор не успокоить Йорша тем, что все древние предсказания сбылись.

Йорш сидел вместе с Джастрином на толстом стволе сосны, которая от постоянного ветра росла почти горизонтально. Эрброу играла недалеко от них. За ее спиной прошел Морон, скривившись и сгорбившись, как всегда, и неся в руке одну из своих ужасных ловушек для крапивников. Роби, как обычно, почувствовала при виде его отвращение, но, как справедливо гласили Правила основания города, они жили в свободной стране, где нельзя было изгнать кого-то или наказать лишь потому, что он вызывал неприязнь и отвращение.

Судя по мимике, Йорш рассказывал об атаках сира Ардуина на орков. Его рассказ заинтересовал даже Эрброу, потому что как раз в тот момент, когда за ее спиной показалась тень Морона, малышка перестала играть, подбежала к отцу и залезла к нему на колени. Морон продолжил свой путь в сторону скал, не забыв бросить на бедного Джастрина полный нескрываемого презрения взгляд. Но паренек даже не заметил появления Морона, стараясь не упустить ни одного слова Йорша. Ноги Джастрина были худыми и слабыми, не такими, как у других детей, и часто болели. Йорш придумал для него должность главного писаря, но пока у них не имелось пергамента, на котором можно было бы писать, Джастрин являлся главным хранителем памяти. Йорш постоянно таскал его за собой и, когда только мог, рассказывал ему о прошлом, пытаясь передать таким образом краткое содержание нескольких сотен прочитанных им книг по истории.

Йорш говорил, что в прошлом заключается будущее и народ, который не обладает прошлым, не может иметь и будущего. Поэтому главный хранитель памяти — это важнейшая должность.

Роби не особенно прислушивалась ко всем этим рассказам, считая, что обладание ужином имеет не меньшее значение для будущего любого народа, поэтому единственным страстным слушателем Йорша оставался Джастрин.

Но Роби не успела подойти к ним.

Неожиданно на горизонте показались три фигуры, настолько черные, что казалось, будто они поглощают весь свет, уничтожают его и наполняют мир мраком. Горизонт потемнел.

Карен Ашиол играл в воде с Кикко. Он взял малыша на руки, вернулся на берег, где вновь опустил сына на песок.

— Что это? — спросил он. — Гроза не может быть такой темной.

Роби не ответила — она не знала, что сказать. Единственным, что пришло ей в голову, было то, что она предвидела опасность и лишь по собственной глупости никого не предупредила.

Наконец подбежал Йорш.

— Эринии! — воскликнул он. — Фурии! Они — ангелы смерти!

Йорш побледнел. Впервые в жизни Роби увидела ужас в его глазах.

— Кто? — переспросила она.

— Мне когда-то рассказывала о них моя мать, — продолжал Йорш. — Я знал, что где-то есть земля, терзаемая эриниями, которые возвращаются каждые несколько десятилетий к местам своих мучений, но я не знал, где она. Оказывается, это и есть та земля!

Три черные тени медленно приближались. Дети, игравшие в воде и до того момента перекрикивавшие чаек, вдруг умолкли. Эрброу начала кашлять.

— Вот почему на этом берегу никто не живет, — снова сказал Йорш. — Эринии — это духи трех бедных женщин, которых казнили как ведьм. Они прокляли жизнь и весь мир и стали духами разрушения.

— Но когда это произошло? — спросил Карен Ашиол. Кикко тоже начал кашлять. — Когда все это случилось? При чем тут мы?

— Это произошло еще до эльфийского господства.

— До эльфийского господства? Что это значит?

— Примерно девять-десять веков тому назад.

— Тысячу лет назад? Мой сын не может дышать из-за чего-то, что произошло тысячу лет назад? Да при чем здесь он? При чем здесь я?

— Разве ведьмы — не дочери эльфов? Что, они успели нагадить еще до того, как вы сделались королями? — спросил, приближаясь, Морон. — Отличная идея — прийти на этот чудесный берег! Оставались бы мы себе в Доме сирот и давно бы уже стали старшинами…

Роби возненавидела его всей душой, и лишь это дало ей возможность забыть на несколько мгновений ненависть к самой себе за то, что она молчала, когда черные тени начали наполнять ее сны. Потом остался лишь страх из-за тяжелого дыхания Эрброу, которая держалась за ее ноги и все больше кашляла. Другие дети тоже закашлялись. Йорш, Гала, Крешо и Соларио с трудом смогли добраться до них в воде и вытащить на берег, двигаясь тяжело и медленно, хватая ртом воздух, словно старики или больные. Роби осталась на берегу, прижимая к себе Эрброу и Кикко.

— В те времена потомков эльфов не называли ведьмами, — продолжил Йорш, вернувшись на берег. Его голос тоже прерывался. — Этим словом называли целительниц, женщин, которые помогали при родах и собирали лекарственные травы. Когда с моря пришла чума, все обвинили в этом ведьм — за то, что они не остановили ее, за то, что не могли ее лечить. Когда происходят страшные трагедии, поиск виновных помогает избавиться от чувства бессилия. Решили, что чума была вызвана ведьмами.

— Ладно, но нам-то что делать? — вновь спросил Карен Ашиол еще более хриплым голосом.

— Не знаю, — ответил Йорш.

Еще когда тени были лишь маленькими точками в золотистом свете солнца, воздух стал тяжелым и начал стискивать грудь. Карен Ашиол зашелся кашлем, и лицо его налилось свинцовым мраком. Вскоре его кашель потух. Едва слышными остатками голоса он попытался подозвать к себе детей, которые молчаливо и неподвижно замерли на песке. Одно лишь море продолжало как ни в чем не бывало покрывать высокими волнами темный берег. Кикко сжался рядом с Эрброу; отец вновь взял его на руки.

Стало холодно, и все больше не хватало воздуха.

— Я попытаюсь вступить с ними в переговоры, а вы бегите! — прошептал Йорш. — Бегите отсюда!

— Бежать куда? — спросила Роби. Небо совсем потемнело. Все вокруг накрыла тень.

Фигуры становились все ближе, огромнее, страшнее. Отовсюду слышались кашель и стоны. Матери пытались накрыть собой детей. Несколько старушек, собиравших ракушки у озера, укрылись за водопадом в надежде, что вода защитит их и остановит невыносимый зной, обжигавший горло.

В небо взметнулись стрелы.

Карен Ашиол и Гаил Ара подняли с песка свои луки, из которых обычно стреляли в рыб. Стрелы даже не коснулись разорванных одеяний, окровавленных рук. Над онемевшей бухтой раздался пронзительный, ужасный смех.

Последним выпустил стрелу Йорш. Он не промахнулся: стрела пронзила самую большую из трех фигур, но та осталась на своем месте и засмеялась еще более громко и язвительно.

Крешо и Гала обнялись, прикрывая собой Кикко и кашляя. Руки их сжались. Неподалеку Морон тоже сжимал кулаки, не смея подойти ближе и впиваясь ногтями себе в ладони.

Сейчас, когда они почти достигли берега, Роби разглядела эриний.

Это были три черные крылатые фигуры, укрытые плащами с капюшонами так, что видимыми оставались лишь их руки, истощенные и окровавленные.

Огромные, изодранные в клочья крылья закрывали своей тенью все небо.

Мрак и ужас поглотили мир. Все исчезло в ледяной мгле: чайки, летавшие в синем небе, голубые озера с цаплями, скалы с цветущими каперсами.

Две тени остались в стороне, немного позади.

Третья зависла прямо над берегом и заговорила.

 

Глава тринадцатая

Мама знала, знала, что три страшные тучи прилетят и проглотят мир.

Но почему внутри нее постоянно был страх?

Ее мама видела то, что должно было случиться.

Эрброу тоже видела то, что должно было случиться: не все, только некоторое, и не всегда, лишь иногда.

Другие никогда ничего не видели.

Никто.

Даже ее папа.

Поэтому остальные никогда ничего не боялись.

Три черные тучи появились на горизонте и стали приближаться. Все вокруг потемнело.

Она прижалась к маме, и вдруг дыхание ее прервалось, как когда она упала в воду, только в этот раз не было холодно, а что-то невыносимо жгло. Кикко был рядом с ней и тоже кашлял. Она дала ему свой тряпичный мяч, чтобы хоть чем-то его утешить, но потом пришел его папа, взял его на руки и унес далеко.

Тень стала еще темнее, чем беззвездная ночь, еще гуще, чем дым, когда дрова мокрые.

Ее папа сказал, что они должны убегать, но никто не знал куда.

Потом самая большая тень, которая зависла как раз над ними, заговорила.

 

Глава четырнадцатая

Роби подняла голову и осмелилась посмотреть на крылатое существо над ними.

Когда тень заговорила, Роби поняла, почему их называли фуриями.

— Мы — фурии, мы — эринии! — изрек мрачный голос. — Мы — матери без потомства.

Мы — страдание, ненависть, месть!

Роби рухнула на землю, крепко сжимая Эрброу. Боль скручивала ее: казалось, дышать приходилось раскаленной землей, смешанной со скорпионами. Она накрыла дочку своим телом. Малышка тоже задыхалась.

Мрак поглотил берег. Фурия заговорила снова:

— Мы пришли, чтобы потребовать плату за наших незачатых детей, наших нерожденных детей, за наших детей, умерших прежде, чем они смогли узнать цвет жизни, когда та еще не была сплошным страданием.

Ничто не в силах насытить наш голод. Ничто не в силах смягчить нашу ненависть.

Как стая безумных ворон, как свора собак, как гиены, волки и стервятники, мы разорвем вашу жизнь, разорвем ваши души так же, как ваши тела.

Это будет платой тем, кто разорвал наши тела и пролил нашу невинную кровь, тем, кто знал о нашей невиновности, но трусливо молчал. Мы уничтожим все, что дышит и живет в этих местах, которые видели, как изгоняли жизнь из нас и наших потомков.

Как стая безумных ворон.

Мы — фурии, мы — эринии.

Мы — страдание, ненависть, месть.

Вы, безумные, посмели осквернить эти земли, ставшие местом наших мучений, земли, где наша кровь и наши сожженные тела стали свидетельствами пошлой человеческой жестокости.

Неожиданно Роби почувствовала, что скорпионы, от которых горело ее горло, стали отступать. Она вновь вдыхала воздух. Эрброу кашлянула пару раз и заплакала — для Роби это был самый сладкий из всех существующих в мире звуков, ведь он означал, что дочь жива. Роби подняла глаза. Между ней и эриниями стоял Йорш: он распахнул руки, чтобы тень его стала как можно больше и накрыла их обеих, Роби и Эрброу. В его тени воздух оставался свежим и чистым. Роби видела, что он дышал все тяжелее и прерывистее, потом упал на колени, но продолжал защищать их дыхание.

Та из эриний, что находилась ближе к ним и говорила, негромко засмеялась и отодвинулась. Йорш оказался вне ее тени. Солнце вновь засверкало в его серебряных волосах. Он закашлялся.

— Прошу вас, — вежливо сказал он, — не причиняйте нам зла. Не причиняйте им зла. Они никогда никому не делали ничего плохого.

Йоршу удалось подняться на ноги.

— Я желала бы знать ваше имя, юный эльф, — сказала самая близкая из трех фурий. Самая высокая. Разорванный плащ покрывал ее целиком, видны были только руки, худые и крючковатые: ногти на них были вырваны. Глубокие раны пересекали ладони.

— Йоршкрунскваркльорнерстринк.

— Йоршкрунскваркльорнерстринк? То есть Последний и Самый Могучий. Ваше лицо потемнело от солнца: смерть уже заразила ваше тело, последний из эльфийских воинов. Даже если мы решим не прерывать вашего дыхания, вы недолго еще будете бросать тень на землю.

— Дамы, — ответил Йорш, — я знаю ваши имена. Мне известна ваша история. Еще до того, как я прочел о ней, мне рассказала об этом моя мать, ибо память о страдании не должна быть потеряна: одно из моих последних воспоминаний о ней — это ваша история. Вы — целительницы, женщины, которые собирали лечебные травы, чтобы исцелять больных, женщины, которые помогали при родах. Вы залечивали раны, успокаивали ожоги, сращивали сломанные кости. Когда разносчики чумы, духи разрушения, прилетели из-за моря, то вашей силы, вашего дара оказалось недостаточно, чтобы остановить их, и вас обвинили, вас назвали ведьмами, вас возненавидели, как и нас, и признали причиной всех зол и несчастий.

Дамы, женщины, матери, неужели вы не помните? Мы, эльфы, горели вместе с вами на кострах. Нашим детям тоже не дано было даже быть зачатыми, потому что те, которые стали бы их матерями, были уничтожены еще девами. Нашим детям тоже не дано было родиться, они тоже были уничтожены, как и ваши, еще в утробе. Имя, из-за которого вас приговорили и казнили, «ведьма», совпадает с именем, данным человеческим супругам эльфов и их дочерям, рожденным от слияния крови эльфов и тех, кто эльфами не является, ибо именно дочери наследуют от отцов их волшебные силы. Это продлевает заблуждение, будто в их силах пресечь любое зло, но они просто не желают ими воспользоваться, и что страдание людей — это коварная месть этих ведьм.

Самая большая из эриний тихо рассмеялась. Остальные две остались мрачными и безмолвными.

— Мы признаем истину твоих слов, о юный эльф, последний из своего рода, — ответила фурия, — вы умирали вместе с нами, вы не причинили нам никакого зла, поэтому мы оставим тебе жизнь, если ты не будешь стоять у нас на дороге. Если ты отойдешь, мы не тронем тебя. Но мать и ребенок — наши. Если ты будешь держать их под защитой своей тени, то смерть их просто последует за твоей. Есть невинные люди, говоришь ты? Быть может. Быть может, это правда, но и правда теряется в ненависти и утрачивает свое значение. Намного легче уничтожить их всех, и пусть боги, которые не спасли когда-то нас, решают потом, кто из них был невинен, а кто виноват. Мы оставляем тебе жизнь во имя разделенных с нами гонений, но в нас нет ни малейшего сострадания к людишкам, с которыми ты спутался. Да и откуда? Пусть не они виновны в наших мучениях, но их предки, чья кровь течет в их жилах. Те же боги, которые не имели сострадания к нам, когда мы сами были невинны и не унаследовали от предков никакой вины, разберутся, если пожелают, есть ли правда в твоих словах.

Йорш покачал головой. Он и не думал отходить.

— Мы — это то, что мы выбираем, что совершаем, а не кровь, которая течет в наших венах. Давайте договоримся так: возьмите мою жизнь взамен их. Тогда я скажу, что вы справедливы, и не прокляну ваше имя.

— Справедливы? Справедливость не входит в наши интересы, юный глупец. Нас ничуть не огорчит то, что мы поступим несправедливо, и ничуть не испугает то, что ты нас проклянешь. Мы оставляем тебе выбор: жить или умереть вместе с ними. Ты ничего не можешь сделать для их спасения.

Тень эриний вновь заполнила мир. Йорш защитил Роби и Эрброу. Он снова стоял с распахнутыми руками. Пальцы его начали дрожать. Кашель перекрыл дыхание молодого эльфа. Роби почти почувствовала раскаленный песок и скорпионов, которые душили его.

— Оставь его, — сказала Роби ближней из трех фурий, — оставь его в покое!

Под защитой Йорша, который закрывал ее от тени эриний, она могла дышать. Роби встала и опустила на землю Эрброу. Девочка в молчаливом отчаянии продолжала цепляться за ее ноги.

— Я сожалею о вашей смерти. Я сожалею о смерти ваших детей. Оставьте его в покое. Не делайте зла ни ему, ни моей дочери.

— Как же ты думаешь остановить нас, о юная мать? — со сладчайшим сарказмом спросила самая дальняя из трех. — Ничто не может нас испугать. Ничто не может нас остановить.

Роби не ответила. Она вспомнила слова своего отца. «Ты, главное, пробуй, — всегда говорил он, — даже если все бесполезно. Хотя бы потянешь время». Эх, двум смертям не бывать… Была она или не была наследницей Ардуина?

Она была воином. А воины умирают с оружием в руках.

Никто, даже эринии, фурии или сами демоны ада, не мог сделать что-либо ее дочери и ее супругу, пока она была жива.

У нее еще оставалась праща.

Роби не потеряла ее даже в Доме сирот. Ее не нашли и не отобрали даже в подземелье Далигара. Праща, которую сделал ей отец еще в детстве. Роби всегда держала ее при себе, вместе с камнем. Она почувствовала в руках гладкое дерево рукояти, и это придало ей мужества. С минуты на минуту Йорш упадет, и она снова будет во власти тени эриний. Роби выстрелила. Камень совершенной дугой прорезал беспросветное небо.

Фурия упала.

Тень исчезла.

Снова засветило солнце.

Йорш упал на колени, потом на четвереньки. Постепенно его дыхание очистилось от песка и скорпионов, и он пришел в себя.

— Уходите! — закричала Роби эриниям. — Убирайтесь отсюда!

Она бросилась на помощь Йоршу, который зашелся кашлем.

— Как я это смогла? Почему у меня получилось?

Йоршу понадобилось некоторое время, чтобы ответить, потому что он не знал, что сказать, или, может быть, просто потому, что ему нужно было отдышаться.

— Моя госпожа, — нежно сказал он, как только снова смог говорить, — я думаю, с недавних пор вы ждете еще одного ребенка. Вы носите в себе дитя. Этой осенью у нашей дочери появится брат.

И он крепко прижал Роби к себе.

 

Глава пятнадцатая

Братик? Еще один ребенок? И он находился внутри мамы?

Так вот что это было, это маленькое, теплое и мокрое, что с некоторых пор находилось в животе у мамы! Ну почему ей никогда ничего не объясняли и до всего нужно было додумываться самой? Ее маленький братик наверняка могучий воин, если само его существование прогнало это черное существо в небе, которое хотело убить их всех.

Теперь оно не сможет больше их убить.

Оно лежало на песке между морем и берегом, как большое черное пятно.

От него остались лишь ярость и боль.

Эрброу почувствовала в голове боль существа, словно свою.

Увидела воспоминания, словно это была ее память.

Она увидела зелень лугов, где женщина собирала травы, и через ее глаза Эрброу научилась различать форму целебных трав и цветов. Она выучила их названия: белладонна для дыхания, молочай против глистов, одуванчик от отека ног.

Она увидела небольшой дом, меньше, чем у них, сделанный из дерева и хвороста, а возле него — двух играющих ребятишек.

К ней перешла и память стражников, которые окружили хижину, она услышала слово «ведьма», увидела пламя.

Ее отец вновь обрел голос. Он все еще говорил с мамой:

— Они — ангелы смерти, а вы, моя госпожа, — сама жизнь. Ничто не может победить эриний, ни один воин, ни один человек, ни одна женщина, кроме той, что хранит внутри себя жизнь — свое дитя. Только вы можете победить их.

Эрброу почувствовала, что разрывается на две части. Она хотела жить. Хотела, чтобы ее братик родился.

Но в то же время она не хотела, чтобы крылатому существу продолжали причинять зло.

Хватит делать ему больно. Но она не знала, как сказать об этом маме, которая все еще держала в руках пращу и не собиралась ее опускать.

Когда ее мама сердилась, с ней трудно было спорить, а сейчас она была очень, очень сердита.

 

Глава шестнадцатая

Роби почувствовала, как ее наполняют уверенность и сила. Она снова услышала шум прибоя, стрекот цикад, шелест ветра в траве. Запах моря ударил ей в лицо, и воздух снова стал чистым.

Они, она и ее супруг, были непобедимы.

Она ждала еще одного ребенка.

Роби сжала пращу, оторвалась от Йорша и повернулась лицом к двум оставшимся духам, которые все еще парили высоко в небе. Йорш встал между ними и Роби и снова распахнул руки, но на этот раз защищая эриний.

— Нет, — проговорил он. — Нет, дамы, не бойтесь.

— Я думаю, им лучше бояться, — воинственно бросила Роби, резко отталкивая от себя Эрброу, которая дергала ее своими слабыми ручонками за обрывки одежды — наверняка от страха, бедная малышка, но дочка мешала ей, а в тот момент Роби не могла допустить никакой помехи.

Йорш жестом прервал ее. Он поднял руку в ее сторону и с тенью улыбки отрицательно покачал головой. Жест его был полон вежливости, как и всё, что он делал, но вместе с тем в нем было нечто непоколебимое.

Роби остановилась.

— Дамы, прошу вас, не бойтесь, — повторил Йорш, обращаясь к эриниям. — Ваша ненависть толкает вас против людей, потому что в мире живых вас удерживает лишь страх: ослепленные злобой, вы не осмеливаетесь пересечь врата царства бесконечности. Несправедливость и жестокость приговорили вас к смерти, но смерть — это еще и утешение, о чем не знают палачи, и вы тоже не узнали. Вам не хватило мужества оставить этот мир, и вы стали призраками, фуриями, ангелами смерти, духами разрушения. Вы застряли в этом мире. Теперь, прошу вас, перестаньте бояться. Пусть страдание ваше утихнет. Да познаете вы милосердие. Прошу вас, эринии, не бойтесь. Пусть прощение подарит вам покой, и тогда вы сможете распахнуть ваши крылья в полете к бесконечному. Я обещаю вам вечную память. Мы никогда не утратим ее. Ту ночь, что делит осень пополам, когда легкий туман обволакивает мир, заставляя нас думать о наших умерших предках, мы посвятим вам. Мы будем вырезать сердцевину тыкв и ставить в них маленькие свечи. Они будут гореть всю ночь, чтобы их нежный свет напоминал всем о растоптанной невинности и преданной справедливости. Мы назовем этот день Днем ведьм и сохраним в памяти ваши мучения. В День ведьм весь род людской будет просить прощения за всю совершенную им несправедливость, в этот день жертвы и палачи смогут взглянуть друг на друга без горечи. Он станет Днем прощения. Потом мы будем ждать дня, когда начинается зима, когда ночь становится длиннее дня, всего несколько часов освещаемого слабым сиянием солнца, и тогда мы зажжем наши свечи и устроим праздник жизни. Мы посвятим этот день нашим детям, мы будем благодарить их за то, что они существуют, и снова вспоминать вас.

Фурия, лежавшая на земле, медленно поднялась и приблизилась к двум другим. Три темных пятна, поглощавших свет, закрывали небо, но уже не отбрасывали никакой тени.

— Юный глупец, — сквозь зубы процедила самая маленькая из трех, — безумный кретин, ты даже не представляешь, о чем болтаешь. Врата смерти ужасны. Увидев их, ты никогда не совершил бы подобной глупости и не отказался бы от своего бессмертия. Врата смерти покрыты ужасом, стыдом, грязью, смешанной с запекшейся кровью, в которой копошатся черви под назойливое жужжание слепней…

Йорш покачал головой и вновь развел руки в стороны, но уже не для защиты, а для объятия.

— О нет, эринии, бедные мои матери. Врата смерти ужасны лишь с той стороны, с которой видим их мы. Если у нас достанет мужества пройти сквозь них, если мы сможем сделать это, оставив позади все обиды, угрызения совести и сожаления, то тогда, и только тогда мы сможем увидеть обратную сторону врат.

Ничего не бойтесь. Не бойтесь. Вас ожидают безграничные луга под бескрайним небом. Луга покроются цветами при вашем появлении. Звезды засияют еще ярче. Вам придется перейти пустыню, но вас не будут томить более ни жажда, ни голод. Молочные реки и медовые берега ждут вас по ту сторону солнца. Чтобы попасть туда, нужно умереть. Смерть того же цвета, что и заря, звук ее — шум волн, запах — запах соли. Часто мужчины и женщины вопрошают тех, кто нас создал, если их, конечно, несколько, а не один: «Почему вы оставили нас? Даже надежда нас покинула!» Но последний дар — не надежда. В последний путь нам позволили взять не надежду, а смерть. Смерть сопровождает нас, когда исчезает надежда, когда пересохшие от жажды губы не в силах больше что-либо говорить, когда ужас подрезает крылья. Смерть — наш последний дар. Воздадим же хвалу тому, кто создал Вселенную, за его милосердие.

Эринии, женщины, матери, вы слишком долго ждали. Ваши дети, которым не дано было родиться, мертвые дети, которые так и не были зачаты, слишком давно ждут вас на безграничных лугах под бескрайним небом. Идите же и возьмите их за руки, рассказывайте им сказки, расскажите им о жизни, которую они не прожили, потому что эти истории происходят на самом деле и их нужно рассказывать.

Мы просим у вас прощения за все то зло, которое причинил вам мир, и прощаем вас за зло, которое вы причинили миру. Ваше время закончилось. Идите с миром.

Роби осталась стоять за спиной Йорша, с пращой в руке и вцепившейся в ноги дочкой. Эрброу запросилась на руки — она, видимо, не понимала опасности, потому что совсем не проявляла страха, наоборот, оказавшись у матери на руках, малышка стала гладить ее по волосам, словно хотела успокоить.

Эринии застыли в неподвижности. Одна, большая, та, что упала на песок, все еще висела между небом и землей, две другие — высоко над ней.

Их тень начала блекнуть, становясь все светлее.

Остальные жители селения — Крешо, Гала, Джастрин, Соларио — постепенно приходили в себя. Отовсюду доносились звуки кашля и первые робкие попытки подать голос.

Над берегом вновь летали чайки. Их резкие крики пронзали небо и сливались с более долгими и мрачными криками морских орлов.

Эрброу вдруг засмеялась, и вслед за этим прокатился громкий облегченный смех остальных детей.

Тень становилась все бледнее, прозрачнее, незаметнее.

— Они ушли? — спросил кто-то. — Они совсем ушли?

Небо снова сияло голубизной, не омраченной никакими пятнами. По нему плыли большие белые облака, принесенные северным ветром.

— Они ушли, — подтвердил Йорш. — Они больше не вернутся. Но мы не забудем их и сделаем все, чтобы мир никогда не утратил память о них. Мы всегда с болью и уважением будем вспоминать тех женщин, вина которых состояла лишь в том, что они собирали целебные травы и помогали при родах, за что их назвали ведьмами.

Он повернулся и посмотрел на Роби.

— Моя госпожа, — едва слышно проговорил он.

Роби опустила пращу. Ей овладела страшная усталость. Еще чуть-чуть, и она рухнула бы на землю. Она собралась с силами:

— Мое имя…

Но ей не дано было закончить. Опять ее прервал крик Птицы Феникс, но на сей раз это был странный крик. В нем не было визга, не было злобы. Лишь боль. Обыкновенная боль.

В конце концов Роби лишилась сознания.

Она долго пробыла без чувств. Когда она наконец пришла в себя, уже наступила ночь. Ветер стих, и легкий дождик умывал мир.

Роби лежала у себя дома. Над ней склонился Йорш. Откуда-то донесся обеспокоенный голос Эрброу, и это был первый звук, который она услышала.

— Мама?

Роби успокоила ее улыбкой. Неподалеку сидела Птица Феникс и встревоженно смотрела на них.

— Роби, любовь моя, все в порядке? Как вы себя чувствуете, моя госпожа? — спросил Йорш.

— Как вы себя чувствуете, госпожа Роби? — эхом повторила Птица Феникс.

Госпожа Роби? Птица Феникс никогда прежде не обращалась к ней с таким почтением. Роби растерянно уставилась на феникса. Во взгляде существа не было ни злобы, ни насмешки.

— Спасибо, все в порядке. Теперь все в порядке, — успокаивая всех, заверила Роби. — Почему она орала? — спросила она Йорша, указывая на Птицу Феникс.

Ее симпатия к этому существу все еще не достигла того уровня, чтобы обратиться к нему лично. Но ответила ей сама Птица Феникс.

— Я снесла яйцо, — промолвила она одновременно и застенчиво, и важно. — Видите ли, госпожа, у меня будет потомство. Я умру.

— Вы… что? — переспросила Роби.

— После того как снесено яйцо, мы не можем более обретать нашу вечную молодость в периодическом самосожжении. Я умру. Я сделала свой выбор. Мой род тоже мог выбрать бессмертие. Видите ли, госпожа, мы были великолепным племенем, сильным и гордым. Как и драконы, с которыми мы долгое время разделяли господство над миром, мы умираем, когда становимся матерями. С того мгновения, как мы снесли яйцо, дни наши сочтены. Имя мое — теперь я смогла его вспомнить — Ангкеель, что значит «посланник». Я, как и мои сестры, передавала людям послания богов, и в награду боги позволили нам отдалять старость и смерть. Это оказался страшный дар. Для нас все всегда было слишком рано. Золотисто-голубое пламя сводило время к нулю, и все начиналось сначала. Увы, слишком поздно мы заметили, что возрождаемся всё более глупыми и нелепыми. Мы утратили способность летать. Потеряли разум. Нам остались лишь злоба и обида на любую жизнь, которая не была потрачена напрасно, в отличие от нашего глупого бессмертия. И чем полнее была эта жизнь, тем больше мы ее ненавидели. Драконы, жестокие и милосердные, избавили нас своими клыками от этой проблемы. Одна за другой, дабы не остаться без потомства, мои сестры снесли яйца, и наследники их бороздят теперь синее небо.

Птица Феникс перевела дыхание.

— Господин, — обратилась она к Йоршу, — я прошу у вас прощения. Моя ненависть к вам перешла все границы. Как никому другому, завидовала я вам, отказавшемуся от бессмертия ради жизни. Мы же, фениксы, из-за страха перед смертью отказываем себе в жизни. Но, умоляю вас, господин, скажите мне: то, что вы говорили Матерям, — это правда? Что жестокие и ужасные врата царства бесконечности — это только видимость? Не была ли это, с вашего позволения, всего лишь милосердная ложь с целью успокоить Матерей и спасти мир? Нет? Прекрасно, господин. У меня осталась последняя к вам просьба. После того как родится мой потомок, не могли бы вы позаботиться о его бесперой юности? Вы говорили мне, что сделали подобное одолжение дракону. Как и дракон, я не переживу рождения моего птенца и, как и дракон, не смогу позаботиться о нем сама. Таким образом, мой наследник, как и наследник дракона, будет нуждаться в ком-то, кто научит его летать. Но научить его летать может только представитель его же рода, понимаете? Вы знаете, мое дитя будет летать, летать высоко в поднебесье, как когда-то, в начале мира, летала я.

Птица Феникс отодвинулась. Под ней лежало яйцо. Оно было намного меньше, чем яйцо дракона, но такое же красивое: на голубом фоне переплетались золотые и серебряные узоры.

— Как долго вы будете высиживать яйцо? — спросила Роби.

— Три луны, госпожа.

— Три луны?! Дракон высиживал свое яйцо несколько лет!

— Дракон передает яйцу свои знания, госпожа. Я всего лишь даю жизнь. Но мое дитя не должно будет умереть, чтобы принести потомство! У него будет так же, как у вас: две жизни должны будут слиться, чтобы родилась другая, новая жизнь, которая не будет чьей-либо копией, но будет похожа немного на отца и немного на мать. Мое дитя лишится дара речи, зато обретет дар полета, смелости и разума.

В ночи послышался какой-то странный звук — шелест крыльев. Роби уже давно стало лучше, и она вышла из дома. Эрброу сидела на руках у Йорша. Морские орлы спустились на землю и встали вокруг их хижины в спокойном молчании, словно ожидали чего-то. Большие и величественные, они поблескивали в слабом свете звезд своим белоснежно-голубым оперением.

— Никси-деки, — безмятежно объяснила Эрброу удивленным родителям. — Никси-деки!

— Фениксы-детки, — перевел ее слова Йорш. — Фениксы-дети. Это они! Сыновья и дочери фениксов!

Огромные орлы закивали. Взгляд их оставался спокойным и гордым. Они словно улыбались во мраке.

 

Глава семнадцатая

Дни высиживания яйца стали для всех странным временем, когда возбуждение соединялось с печалью. Сливались воедино два пути: один — к рождению, другой — к смерти, поэтому легкая грусть примешивалась к такой же легкой радости.

Йорша переполняли воспоминания о последнем полете старого дракона.

С каждым днем память Птицы Феникс поднималась из зыбучих песков, в которых прежде увязала с каждым самосожжением и с каждым воскрешением. Она вспомнила историю мира, свое рождение, смерть Ардуина. Вспомнила всю историю этого края, в котором проходила ее жизнь. Вспомнила соляные пруды, обогащавшие землю своей солью, блестевшей на солнце, словно снежные вершины гор. Вспомнила порт, корабли и пиратов, которые разграбили бухту до того, как появились эринии и уничтожили всех своей ужасной яростью.

Под конец Птица Феникс вспомнила о пещерах. На острове, где она жила, находилось с десяток пещер, перед которыми играли друг с другом, разбиваясь на тысячу брызг и замирая острыми пиками, скала и вода. Птица Феникс вспомнила, как жители старинного порта набили эти пещеры различными товарами и сокровищами, чтобы потом перевезти их через море, когда пираты дадут им небольшую передышку.

— Товарами? — переспросил Йорш.

— Товарами, — подтвердила Птица Феникс.

Ткань на одежду и на паруса, сети, удила, крючки, лопаты, мотыги, плуги, вилы, топоры, иглы, ножи, небольшие лезвия, драгоценности, пергамент, мотовила, воск для свечей, миски, тазы, молотки, наковальни, глиняные кувшины, кожа на сапоги, вожжи, седла, луки, мечи, стрелы, шлемы, кирасы…

Все то, в чем нуждалось любое селение. Все то, чем обычно пользовались люди и что невозможно было добыть из земли или из моря…

Йорш, Карен Ашиол, Соларио и все мужчины, умевшие хорошо плавать, построили множество плотов и организовали бесчисленные переправы, одна тяжелее другой и вместе с тем одна счастливее другой, перевозя мириады даров ушедшей эпохи, можно сказать, подарков Неба.

Не все сохранилось в хорошем состоянии. Но все оказалось полезным. Все можно было как-нибудь использовать.

Через несколько дней все жители обзавелись одеждой и один за другим стали носить обувь, которая, однако, вначале оказалась сущей пыткой — после долгой привычки ходить босиком. Роби получила серебряную заколку для волос, но вскоре подарила ее Римаре, как только Йорш признался, что ему намного больше нравилось видеть в волосах супруги ракушки и цветы.

На третий лунный месяц скорлупа яйца вскрылась — это произошло в полдень одного из первых дней весны. Солнце стояло в зените. Птица Феникс лежала на берегу моря, положив голову на колени Эрброу, которая и слышать не хотела о том, чтобы оставить ее. Йорш сидел рядом с дочкой, чтобы утешить ее после смерти Птицы Феникс.

Из яйца показался маленький птенец, мокрый и взъерошенный, как любой птенчик, но уже сейчас было ясно, что из него вырастет настоящий орел. Мать и дитя посмотрели друг другу в глаза, и Птица Феникс умерла. Огромные морские орлы медленно спустились с высоты и встали возле нее полукругом, чтобы, умирая, она видела горизонт. Эрброу не расплакалась, она спокойно стояла с птенцом на руках в полукруге орлов. Роби ни на мгновение не спускала глаз с дочки, находившейся среди всех этих когтей и клювов, но, хоть и с заметным усилием, осталась неподвижна.

Жители селения, наблюдавшие за всем этим со стороны, приблизились. Многие расчувствовались. Некоторые не сдерживали слез.

Решено было предать Птицу Феникс огню, и все начали собирать дрова для погребального костра.

Тут появился Морон, настаивая на кулинарном завершении похорон.

Прежде чем он открыл рот, чтобы спросить, почему они не могут съесть курицу, вместо того чтобы даром сжечь ее, Эрброу закрыла лицо ладонями, и птенец, сидевший у нее на руках, бросился на Морона со всей своей силой, которую позволял его рост примерно в полпяди.

В это мгновение Морон посмотрел на девочку, и Йорш увидел ненависть в его глазах. Наконец-то он понял, почему его дочь так боялась взгляда этого человека. Тысячу раз Эрброу просилась вдруг на руки, и Йорш чувствовал в ней страх. Он думал, что это из-за страшных снов, выдумок, игры света и тени, чудовищ из сказок или нелепых считалок, застрявших в ее памяти.

Лишь сейчас он сообразил, что страхи Эрброу всегда просыпались при приближении Морона.

Он понял также, что птенец мог читать человеческие мысли: в отличие от Йорша, не сумевшего вовремя защитить свою дочь, орленок, только что вылупившийся из яйца, взъерошенный и мокрый, прочел страх Эрброу и ненависть Морона. Он, Йорш, никогда этого не понимал.

Он поднялся и встал перед Мороном.

— Не смей подходить к моей дочери, иначе я уничтожу тебя, — произнес он, не повышая голоса. Лицо его не изменило своего выражения и осталось совершенно спокойным. Никто, кроме них, не услышал слов Йорша.

Морон взглянул на него и криво усмехнулся.

— А чего я сделал? — вызывающе бросил он. — Я ничего не сделал. Чего ты от меня хочешь? Тому, кто просто думает, ничего нельзя сделать. Сначала выдумываешь разные правила, потом сам же бросаешься на человека, который никому ничего не сделал. Что ей будет? Уж и посмотреть нельзя на твою принцессу!

— Не смей подходить к моей дочери и к моей жене, не то я уничтожу тебя. Я повторяю тебе это во второй и в последний раз.

Морон улизнул, никем не замеченный.

Птица Феникс горела медленно.

В этот раз не было никакого сверкающего пламени, как не было и дыма или запаха горелого мяса.

Эрброу и птенец спокойно стояли и смотрели на огонь. Оба были грустными и серьезными, но не плакали. Под конец от феникса осталось лишь немного пепла, который ветер развеял над морем, смешав с волнами. Морские орлы взмыли в небо и еще долго кружили в свете заката.

Птенца назвали Ангкеель. Эрброу и Джастрин взяли на себя долг ухаживать за птенцом и кормить его. Орленок обожал креветок, сносно ел мидий и прочих моллюсков и считал оскорблением любую несвежую рыбу или, не дай бог, объедки.

Он беззаветно обожал Эрброу и немного симпатизировал Джастрину. Терпел Йорша и Роби.

Что касается всех остальных, близко к себе он не подпускал никого. Природа наделила его смертоносным клювом и острейшими когтями. А также адским характером и волчьим аппетитом.

Когда орленок не ел и не преследовал кур, не метался среди лошадей, поднимая их на дыбы, не гонялся за цаплями, не рвал немногие драгоценные сети, не спугивал рыбу своими криками, он сидел на руках у Эрброу, и в эти моменты она была счастливее всех на свете.

После того как прошло еще три луны и почти наступило лето, всем стало очевидно, что птенец уже достаточно подрос, чтобы научиться летать. Перед ними встала задача доставить его на вершину скалы. Роби сплела из тростника нечто вроде корзины, где птенец мог удобно сидеть, и Йорш полез с ним на обрыв.

Прощание орленка и Эрброу было долгим и трогательным.

Скалы поднимались высоко и совершенно отвесно, с немногими ненадежными выступами, за которые удавалось ухватиться, и без единого ровного места, где можно было бы перевести дух.

Скоро руки и плечи Йорша заныли от усталости. Во время столь нелегкого подъема его постоянно окружали ликовавшие орлы, мешая ему своими крыльями, оглушая своими криками и несколько раз доводя до того, что он чуть было не потерял равновесие.

Когда наконец Йорш добрался до вершины, он умирал от усталости. Губы его пересохли и потрескались. Орленка встретили громкими приветствиями и угощением. Йоршу тоже щедро предложили голову кролика, еще истекавшую кровью, и немного обглоданную половину чайки. К счастью, дружба с орлами выдержала его вежливый, но решительный отказ.

Море было настолько красивым, что захватывало дух. Бухта Эрброу сверкала на солнце. Со времен своей юности, когда он два месяца подряд летал на драконе, Йорш не видел моря с такой высоты. На востоке возвышались Черные горы, зеленые, словно изумруды на солнце.

Йорш увидел долины, над которыми пролетал на спине своего брата-дракона, различил изгибы Догона, по которым плыл когда-то с Сайрой и Монсером и вдоль которых поднимался потом с Роби и со всеми теми людьми, что были теперь его друзьями и соседями.

Он также различил — и это было нетрудно, учитывая, что расстояние не превышало нескольких миль, — две небольшие фигуры, которые еле-еле тащились далеко внизу, у края водопада. Двое мужчин — один все еще со следами былой полноты, другой уже трагически исхудавший. И несмотря на то, что прошло уже восемь лет, Йорш узнал их: это были Мелилото и Палладио, два стражника, которые охраняли Роби в подземелье Далигара. Два отца семейств, простые, хорошие люди, хоть и нельзя было назвать их образцом ни доблести, ни чести. Они хорошо обращались с пленницей и потом присоединились к ним в их бегстве.

Эти двое казались ранеными, изможденными и отчаявшимися найти какой-нибудь способ спуститься с обрыва, не разбив себе при этом голову. Они хотели преодолеть водопад, чтобы спуститься вниз, на берег.

После того как он попрощался с орлами глубокими поклонами, принужденный забрать с собой голову кролика и половину чайки, Йорш пустился за ними вдогонку.

Он шел через папоротник и дубовые леса, и в его памяти всплывал этот давно забытый пейзаж. Несмотря на мучившую его жажду, несмотря на желание догнать двух бродяг, Йорш не мог заставить себя бежать. Не только усталость сковывала его ноги. Он чувствовал какой-то странный холод внутри, который не испытывал уже многие годы и который не был вызван голодом.

Страх.

Все кончено.

Их нашли.

Его нашли.

Они добрались до него.

Нет, Мелилото и Палладио не были похожи на людей, охотившихся за ним. Или на людей, рисковавших своей спокойной семейной жизнью, чтобы прийти предупредить его, что за ним охотились.

Может, его это вообще не касалось. Может, за ними просто кто-то гнался… Наверное, выяснилось, что они дезертировали, вот и все… И, не зная, куда бежать, они дошли до водопада, который остановил их своим головокружительным прыжком в пропасть.

Было и второе предположение: что-то ужасное случилось в Мире Людей, и они бежали оттуда. Но Йорш прекрасно помнил, что у обоих были жены и дети, много детей, а жен и детей не оставляют, даже если случается что-то ужасное, особенно если случается что-то ужасное.

Если только… ты не идешь искать помощи.

Второе предположение: они искали его. Произошла столь ужасная, непредотвратимая катастрофа, Мир Людей постигло столь невыразимое отчаяние, что это вынудило их искать помощи у кого угодно, включая эльфов, чтобы спасти своих жен и детей.

Опасность, грозившая миру, вероятно, была настолько огромной, что заставила людей подавить ненависть к его роду, настолько жестокой, что они об этой ненависти забыли.

Йорш вдруг заметил, что замедлил шаг.

Он не хотел слышать о том, что случилось.

Он не хотел знать.

Он желал, чтобы его жизнь продолжалась, как прежде. Он. Роби. Эрброу. Все остальные. Рыбалка. Его дом. Берег. Он сам построил свою жизнь, отрывая моллюсков от рифов и убивая стрелами рыб, чтобы его дочери было что есть, укладывая один камень на другой, чтобы иметь крышу над головой во время гроз и непогоды.

Второй ребенок, что рос в теплой темноте внутри Роби, родился бы так же, как Эрброу, под убаюкивающие звуки волн, встреченный в этом мире объятием своего отца.

Йорш желал, чтобы так продолжалось вечно.

Он не хотел знать, что случилось.

Он никому ничего не был должен.

Они никому ничего не были должны. Они бежали, преследуемые всем и всеми, без чьей-либо помощи, не считая Последнего Дракона, который был убит тем же Миром Людей, что сейчас пришел просить Йорша о помощи. Они сами построили свою жизнь, собирая ракушки в песке вдоль линии прибоя, дрожа от холода зимой и жарясь на солнце летом.

Йорш остановился.

Искушение было слишком велико. Просто уйти.

Они еще не увидели его.

Они никогда бы не узнали, что он находился всего в полумиле от них.

Никто никогда бы этого не узнал.

Наверняка они не умерли бы с голоду и не разбились бы, спускаясь с обрыва. Они же взрослые люди, мужчины. Воды у них было вдоволь, и так или иначе они смогли бы поймать хоть одну форель на двоих. Они вылечили бы друг друга, утешили бы друг друга и ушли бы себе вдвоем туда, откуда пришли.

Это была не его проблема: он не звал их, не приглашал, не усыновлял.

Под сенью леса свет становился зеленым, цвета папоротника, среди которого шел Йорш. Он вспомнил крылья Последнего Дракона, своего брата.

Впервые в жизни Йорш спросил себя: перед тем как пожертвовать собой, чтобы дать всем им возможность жить, не было ли у Эрброу-младшего искушения бросить все и спастись самому?

И родители Роби, Сайра и Монсер, тоже не звали Йорша, не приглашали, не усыновляли: они просто споткнулись об его жизнь и спасли ее.

Народ Эльфов никогда бы не подумал преследовать живое существо, но так же редко он занимался чьим-либо спасением, за исключением мошек, кроликов… одной курицы. Они, эльфы, увидев преследуемое существо, горячо оплакивали бы его участь, сложили бы великолепные песни и нежные стихи о его смерти, а как же иначе? Они рассказывали бы об этом в пергаментах, покрытых золотыми буквами. Они создали бы прекрасные фрески, которые превратили бы стены в вечный памятник этим событиям. Но никогда и ни за что эльфы не помогли бы ему спастись. Не только потому, что бессмертие — это двойственный дар, который иногда делает трусливыми тех, кто им обладает, из-за немалого риска его утратить, но и потому, что спасение преследуемых часто требует еще более серьезных жертв. Жертвовать можно не только своей жизнью, но и своей душой.

Чтобы спасти кого-то, иногда нужно сражаться.

Сражаешься — значит рискуешь быть убитым. Рискуешь получить удар мечом, который может что-то сломать, отрубить или изуродовать. Рискуешь тем, что у тебя будет уже не две ноги и нельзя будет бежать навстречу собственным детям, или уже не две руки и нельзя будет взять ребенка на руки. Рискуешь тем, что твоя собственная кровь смешается с пылью, превращаясь в грязь. Рискуешь тем, что твои собственные глаза станут едой воронам, или червям, или и тем и другим: у природы имеется бесконечное число всевозможных способов.

Сражаешься — значит рискуешь убивать и слышать боль того, кто умирает.

Сражаешься — значит рискуешь убивать так много, что когда-нибудь перестанешь слышать боль того, кто умирает, а значит, рискуешь потерять собственную душу.

Люди преследовали, убивали, спасали.

Иногда они были беспощаднее орков, но их милосердие могло быть больше, чем милосердие богов.

Йоршу стало стыдно. Он видел двоих раненых мужчин, впавших в отчаяние среди глыб на краю водопада. Что бы ни привело их сюда, не спасти их было недопустимо.

Он спасет их, накормит, вылечит, приютит.

Он еще раз повторил себе, что не обязан идти за ними после того, как спасет и накормит их. Он повторял это всю дорогу, вновь и вновь, но лишь потому, что сам себе не верил. Какой бы ни была опасность, нависшая над Миром Людей, после того как он узнает о ней, нравится это ему или нет, эта опасность будет касаться и его.

Наконец лес закончился. Перед ним открылась поляна. Шум водопада и солнечный свет оглушили и ослепили Йорша.

Мелилото и Палладио заметили и сразу узнали его. Не здороваясь, они рассказали, что орки вернулись, как во времена Ардуина, только в этот раз Ардуина не было. Рассказали, что Варил, город, приютивший их, их жен и детей, находился в осаде и, если никто не придет на помощь, он мог перейти в руки орков. И еще они сказали, что защищать город было некому. Армия Варила была уничтожена. Судья-администратор из Далигара не собирался давать им ни одного солдата, это знали даже дети.

Оставался лишь он. Ведь он был принцем, верно? Нет? Но что-то в этом роде? Воином? Кем-то же он должен был быть: они видели. Они видели, как он вытащил меч из камня. Это должно было что-то значить! Те, кто вытаскивают мечи из скал, потом всегда побеждают. Об этом даже в книгах написано: тех, кто вытаскивают мечи из камней, потом никто не может победить. Нет, читать они не умели, что правда, то правда, но эти вещи, их знали даже дети. Они не хотели ему мешать, они пришли лишь спросить, не будет ли он, Йорш, так любезен, чтобы пойти и выиграть для них эту войну. Тогда они могли бы убраться и вернуться к себе домой, чего сейчас сделать не могли, так как дом их был в осажденном городе, и в этом городе, окруженном орками, находились их дети.

Потом они оставили бы его в покое. Они же не хотели мешать, просто он был последним эльфийским воином, это единственное, что пришло им в голову. Если не он, то кто? Он хоть что-то должен был уметь. Ведь правда же, он хоть что-то мог сделать?

Они знали, что у него когда-то был дракон. Знали также, что его дракона прикончили солдаты, — молву ведь не остановишь. Все знают всё обо всех, что правда, то правда. Они очень сожалели, что солдаты прикончили его дракона. Может, у него был еще один? Нет? Вот жалость! Дракон против орков — это было бы здорово! Но ведь и без дракона он был принцем? Нет? Ничего подобного? Тогда, может, воином? Тоже нет? Но кем-то же он должен был быть! Он наверняка смог бы что-нибудь сделать! Ведь это он вытащил из камня меч мертвого короля, значит, он мог что-нибудь сделать!

Йорш почувствовал тяжесть отчаяния.

Он не хотел оставлять свою жизнь ради кого бы то ни было. Ни на день, ни на час.

Он не хотел оставлять Роби, которая ждала еще одного ребенка. Не хотел оставлять свою дочь, которую называли ведьмой и которую лишь он один мог понять и защитить.

Он не хотел покидать берег, который носил имя его брата-дракона, берег, где он проводил свои наполненные солнцем дни.

Все, что он хотел сделать для города Варила, — это сложить поэму. Прекрасную поэму. Естественно, в эпическом жанре. Двенадцатисложными стихами, с перекрестной рифмой. Он мог бы разделить эпическую часть мелодраматическим повествованием. Король-воин — нет, слишком банально. Королева-воительница. Король-воин погибает ради своей супруги, но ужас его смерти и сила ее любви помогают ей выиграть безнадежную войну.

Ему пришел в голову и другой тип стихосложения, с еще более необычными размером и рифмой, и тогда Йорш прекратил думать о всяких глупостях и кивнул бывшим стражникам, дети которых находились в осажденном орками городе.

Не только из-за того, что если бы орки одержали победу, пусть со временем, пусть лет через десять или, может, через полвека, но когда-нибудь они добрались бы и до моря. Когда-нибудь жители селения проснулись бы ранним утром и увидели бы, что от орков их отделяет лишь вертикаль обрыва.

Здесь было и другое.

Он не хотел, чтобы Роби и Эрброу были женой и дочерью кого-то, кто мог сражаться за осажденный город, но не сделал этого.

Конечно, если бы он прогнал Мелилото и Палладио, если бы повернулся к ним спиной и ушел, то ни Роби, ни Эрброу никогда бы об этом не узнали. Но он знал бы и не смог бы смотреть им в глаза с этого момента и до конца своих дней.

Он был Последним и Самым Могучим Эльфом.

Что-нибудь пришло бы ему в голову. Что-нибудь он бы сделал.

Если не он, то кто?

 

Глава восемнадцатая

Эрброу совсем запуталась. Происходило что-то странное.

Ее папа поднялся со стороны скал и спустился со стороны водопада. Он отправился, неся с собой Ангкееля, и вернулся, ведя за собой двух других пап.

Он ушел уверенный и счастливый, окруженный морскими орлами, и пришел обратно в мрачном отчаянии.

Два папы, которых он привел с собой, были ранены и рассказывали что-то ужасное: что их дети находились в каком-то месте, где лишь стена защищала от тех, кто хотел их убить. А те, кто хотел их убить, радовались бы и танцевали после того, как убили бы их.

Эрброу снова была в отчаянии.

Сначала все громко говорили друг с другом. Когда они не говорили, то стояли со скрещенными на груди руками, смотрели в землю и качали головами. Никто не говорил с ней, и ей пришлось пытаться понять все по их лицам и обрывкам слов.

Она поняла, что дети находились в опасности и ее папа должен был уйти. Другие два папы были не из их селения, а из того далекого страшного места, где находились их дети, о которых они все время рассказывали. Один из пап, тот, что покруглее, с раной на плече, постоянно повторял: «Что правда, то правда», а другой, который подлиннее, с раной на ноге, говорил: «Это знают даже дети». Эрброу не помнила, какие дети были у одного, какие — у другого, потому что путала их. Одна из дочерей, Далия, была уже большой и сама была мамой, еще был Джоери, самый маленький, примерно ее возраста, а между ними — еще дети: девочка с косами, мальчик с пращой, еще один, у которого вечно текло из носа…

Эрброу не хотела, чтобы ее папа уходил. Изо всех сил она желала, чтобы он остался.

И в то же время хотела, чтобы он пошел туда. Она не желала, чтобы все эти дети остались в том ужасном месте и ее папа им не помог.

Ангкеель жил теперь на вершине скалы, далеко от нее. Она иногда видела его, когда солнце ярко освещало орлиное плато на скалах, где он смешно и неуклюже пытался взлететь, падая в кустарник у края обрыва.

В маме снова появился страх. Она вся сжалась внутри, как закрытая ракушка, и ничего никому не говорила.

В маме был страх, но все равно Эрброу нравилось сидеть у нее на руках, потому что она слышала не только мамино сердце.

Она слышала братиков.

Двух братиков.

Теперь, когда они подросли, она хорошо различала их.

Одно сердечко было большим, оно билось сильно и спокойно, а второе, поменьше, стучало часто, но слабо. Эрброу только не понимала, к чему этот смешной обман: Гале ее мама сказала, что ждала ребенка, а ведь на самом деле детей было двое.

Мужчины взялись за лопаты и вырыли под водопадом проход. Они говорили, что уже второй раз прорывали эту дорогу и что на этот раз работалось намного легче и быстрее. По новой дороге могли свободно пройти и лошади, потому что две из них должны были отправиться вместе с ее папой.

Папа провел целый день и целую ночь, держа ее на руках, он рассказывал сказки и пел ей песни. Потом он исчез, как-то вдруг, неожиданно — она проснулась ранним утром, а его уже не было. Все спрашивали, почему папа ушел ночью, ни с кем не попрощавшись, и тут Крешо нашел ответ: папа увел с собой Человека Ненависти. Он мог сделать это только ночью, когда никто не смог бы отговорить его от такого глупого и опасного выбора. Никто не понял, что этим он спас Эрброу: ее папа не хотел оставлять Человека Ненависти рядом с ней, Эрброу, потому что папа уже понял, что этот человек хотел ей зла. Но он ничего не сказал маме, потому что мама, узнав обо всем этом, просто-напросто стерла бы Человека Ненависти с лица земли, а папа не хотел, чтобы кого-нибудь убили, пусть даже плохого человека, и тем более не хотел, чтобы это сделала ее мама.

Мамин страх стал тверже, чем камень, и она закрылась еще больше.

Эрброу тоже было страшно. Если бы мама взяла ее на руки, то страх немножко растаял бы от биения сердечек братиков, но мама лишь сидела на большом камне, согнувшись и обхватив голову руками. Эрброу прижималась к ее ногам, но там братиков не было слышно.

 

Глава девятнадцатая

Йорш оперся на коня и посмотрел вниз, на берег и селение в первых лучах зари.

Его коня, молодого гнедого жеребца, первого сына Пятнышка и Молнии, звали Энстриил, что на древнем языке эльфов означало «быстрый». Морон с трудом ковылял впереди. Йорш взглянул на него. Они не могли дать ему лошадь, потому что Морон не только не умел ездить верхом, но и боялся лошадей и всей душой их ненавидел, на что умные животные отвечали ему тем же.

Йорш не желал покидать свою жену и дочь — и все-таки отправился в путь. Всем сердцем он стремился быть рядом с ними — и все-таки отдалялся все больше. Из всех вещей в мире, которых он меньше всего желал, самой несовместимой с его характером была необходимость сражаться — и все-таки он шел на войну и тащил за собой человека, которого ему меньше всего хотелось видеть рядом.

Свобода — это не возможность делать то, что хочешь, а способность принять на себя ответственность за весь мир. Так было написано в какой-то книге. Йорш не помнил ее автора и спрашивал себя, говорил ли тот просто так или ему тоже пришлось внезапно оставить любимую жену и ненаглядную дочку, чтобы встретить смерть где-то далеко от дома, зная, что никому никогда не придет в голову сказать ему спасибо.

Конь начал щипать траву.

— Другого выбора нет, — пробормотал Йорш.

Конь продолжал спокойно пастись. Йорш покачал головой.

Он не мог оставить Морона рядом с Эрброу. Тот ненавидел ее. Для Эрброу ненависть была страданием: девочка чувствовала ее, как живую рану.

Рано или поздно Морон сделал бы с ней что-то, и это что-то наверняка было бы ужасным.

Йорш не мог наказать его — пока Морон не совершил очевидного преступления. Несмотря на все отвращение, которое вызывал этот тип, до сих пор его не в чем было обвинить. Кроме того, судьбу не предугадаешь: откуда ему знать, причинил бы Морон какое-то зло Эрброу на самом деле? Это было лишь предположение.

Другое предположение состояло в том, что вдали от моря и от селения Морон мог найти жизнь, которая была бы ему больше по вкусу.

Он мог пойти в старшины, если ему так нравилась эта идея, или занять место деревенского дурака, к чему он также имел завидные способности. Что угодно было бы лучше, чем торчать на берегу, который он ненавидел всей душой, заниматься работой, которую не переносил, жить среди людей, которым желал смерти.

Они продолжили подъем. За Йоршем поднимались, хромая, Мелилото и Палладио, подгонявшие Гальдфурта, Сильного, третьего сына Пятнышка и Молнии. Бывшие стражники вслед за Йоршем покинули селение. Старая тропа, выкопанная и вырубленная в скале, кое-где почти исчезла, но в основном сохранилась. Пройти самому и провести за собой двоих мужчин было возможно, но для лошадей в некоторых местах пришлось заново прорывать дорогу.

За те немногие дни, что Мелилото и Палладио пробыли в Эрброу, пока заживали их раны и Йорш собирался в дорогу, они рассказали, как орки заняли равнину Варила и окружили город.

Они упомянули некоего Ранкстрайла, капитана наемников на службе города Далигара, и поведали, что вот уже несколько лет тот сражался с орками, держа их на почтительном расстоянии от Изведанных земель.

Ранкстрайл был родом из Варила.

— Именно из Варила? — переспросил Йорш.

Сведения заинтересовали его. Первое правило воина гласило: «Найди себе хорошего союзника». Золотое правило не желающего сражаться воина гласило: «Найди себе хорошего союзника и, как только появится возможность, оставь его решать задачу, а сам возвращайся домой». Этого правила Йорш не нашел ни в одном трактате о стратегии и военном искусстве, но иногда на него находило интуитивное озарение.

Оба бывших стражника горячо подтвердили сказанное. Капитан, как и большинство наемников, был родом из Внешнего кольца города Варила, места, где жили и они. В отличие от Далигара, который был Городом-Дикобразом и оставлял беженцев умирать за своими воротами, Варил принимал всех без исключения. Потом из них выжимали все соки налогами, что правда, то правда, но хотя бы впускали в город и позволяли в нем жить. Они знали и семью капитана. Его отец был хорошим человеком, а сестра, Вспышка, работала прачкой и уже вошла в тот возраст, когда пора искать мужа. Был у капитана и младший брат, но они не помнили его имени.

Капитан никогда не знал поражения.

Ходили слухи, будто он находил следы там, где ничего не было, будто определял передвижение врага по полету птиц. Он был молчалив, как змея, никогда не ошибался в атаке, казалось, знал заранее, откуда появится враг.

Он сражался и разбивал все более крупные орды орков, одну за другой, год за годом, пока однажды, ранним утром последнего февральского дня, перед ним не оказалась не обычная толпа солдатни, а настоящая, хорошо организованная, имевшая пехоту, кавалерию и катапульты армия, какой не видели со времен покойного Ардуина.

Капитану пришлось отдать приказ отступить перед этим нашествием. И это было именно отступление, а не бегство, и о нем рассказывали, как о легендарном подвиге. Ранкстрайл не оставил позади ни одного человека. Он не давал оркам продвигаться вперед, пока все фермы не были оставлены. Все мужчины были призваны на службу. Капитан забрал с собой, в безопасность, стариков, женщин и детей. Он приказал сжечь фруктовые сады, уничтожить уже собранный урожай, перерезать скот и увел за собой всех представителей Народа Людей до последнего. Его армия, замедленная тяжелыми телегами крестьян, была окружена у Расколотой горы, но Ранкстрайл со своими солдатами прорвал окружение. Их снова окружили на болотах Силарии, потом еще раз в Золотых лесах, но они смело прорывались каждый раз, пока орки не настигли их в конце концов на равнине Варила.

Это последнее окружение казалось непреодолимым: они видели его со стен Варила. Отряды орков сомкнулись в плотные ряды, казалось, здесь уж капитану никак не справиться. Армия Варила стояла наготове, но, пока городская знать думала, посылать ли ее на помощь окруженным (и все-таки решила придержать для защиты самого Варила), капитан с оставшимися у него солдатами, с вооруженными вилами крестьянами и женщинами с детьми на руках снова прорвал окружение и подошел к стенам города. Каждый раз капитан прорывал ряды орков, что казалось невероятным: ночью, угадывая в темноте самые слабые места окружения, научив всех — стариков, женщин и детей — сражаться и дорого продавать свою шкуру. Орки не ожидали ничего подобного: они не воевали с людьми со времен Ардуина и позабыли, что и люди умеют сражаться. Об Ардуине тоже ходили слухи, будто он находил следы там, где ничего не было, будто определял передвижение врага по полету птиц. Он тоже был молчалив, как змея, никогда не ошибался в атаке, казалось, знал заранее, откуда появится враг. Но даже покойный Ардуин не справился бы с настоящей армией, имея в своем распоряжении лишь легкую кавалерию да кумушек, вооруженных кухонными ножами. Капитан не в силах был отбить нападение, но он прорвался, дошел до Варила и укрыл всех беженцев в безопасности крепостных стен. Теперь Внешнее кольцо было переполнено людьми.

Но потом капитану пришлось уйти, ведь наемники принадлежат Судье-администратору, и их место — Город-Дикобраз. Ведь наемник не может делать что захочет — это же предательство. И, кроме того, хоть Ранкстрайла и любили, потому что он был родом из Варила и побеждал ор-ков, но об уходе его армии никто не плакал — их слишком боялись. В его армию принимали всех тех, кого не хотели видеть в других местах. С тех пор как начались нападения орков, были заброшены рудники, и в солдаты послали, наряду с наемниками, оставшихся гномов с их топорами и лопатами. Когда закончились гномы, для пополнения армии Ранкстрайла опустошили и тюрьмы. Для многих вербовка в солдаты стала единственной альтернативой эшафота. На Ранкстрайла и его солдат нужно было посмотреть как минимум дважды, чтобы отличить их от орков, с которыми они сражались. Единственными причинами, удерживавшими вместе это сборище джентльменов, были ненависть к оркам и абсолютная верность своему капитану. Когда поблизости не было ни орков, ни капитана, с наемниками лучше было не встречаться.

В Вариле не слишком беспокоились из-за орков. У Варила имелись шлюзы и собственная непревзойденная армия героев в украшенных золотом кирасах — выходцев из семей, которые из поколения в поколение рождали непобедимых воинов. Все были уверены, что Варилу не угрожала опасность.

Йорш никогда не видел Варила? Город окружали рисовые поля. Мельницы, использовавшие силу ветра, перемещали воду в каналах, уровень которой можно было регулировать с помощью шлюзов. Мельницы служили также смотровыми башнями, в которых находились часовые. Если шла война, если нападали орки или если король Варила грызся из-за чего-то с королем Далигара, то сигнал тревоги подавали оттуда, с мельниц, огнем и звуками рога, и тогда открывались все шлюзы одновременно. Равнина превращалась в море грязи глубиной в человеческий рост, над которым гордо возвышался Варил, не доступный ни для какой армии, находившийся под защитой своих трех неприступных стен.

— Почему же сейчас не открыли шлюзы? — поинтересовался Йорш.

Потому что случилось что-то ужасное. Кто-то продал город врагу. Орки подошли к стенам Варила, и никто не открыл шлюзы. Город был окружен. Его великолепная армия кавалеристов и пехотинцев, отличавшихся знатнейшим происхождением и высочайшим воинским достоинством, вышла на врага прекрасным солнечным днем и была перебита до последнего солдата в первой же атаке, когда с красотой их развевавшихся на ветру плащей могли сравниться только их благородство и доблесть. Они, Мелилото и Палладио, в это время находились за городом, потому что пошли ловить карпов в дальних прудах, тех, что спрятаны в камышах неподалеку от Варила. Егерей там не было, потому что карпы никого не интересовали, а вот форели, что водились в ближних прудах, предназначались лишь для Цитадели, для городской знати, и поэтому там егерей было не сосчитать. Так они и оказались за городом, затаившись в камыше, когда орки подошли к Варилу и никто не подал никакого сигнала тревоги и не открыл шлюзы. Они вдруг очутились среди орков, спокойно располагавшихся на равнине Варила. Они видели, как те рубили целые оливковые деревья и кедры, чтобы устроить свои легендарные костры, на которых одним куском жарилась четверть коровы. Они просидели два дня в пятидесяти метрах от орков, которые пировали и резали друг друга, упражняясь с оружием. Орки, они ужасны, он их когда-нибудь видел? Они не люди. Их лица покрыты шерстью, шерстью и когтями. Они нечто среднее между зверями и демонами. Говорят, у них нет ни мыслей, ни воспоминаний. Они всего лишь орудия смерти.

После двух дней осады армия Варила во всем своем великолепии вышла из города, чтобы прорвать окружение. Бывшим стражникам повезло: сверкающая армия Варила была разбита, точнее говоря, уничтожена, но ее уничтожение отвлекло орков настолько, что это позволило им обоим бежать. Они вспоминали свое бегство как сплошной ужас. Сначала они прятались в камышах, потом среди зацветавших миндальных деревьев, и под конец их спасла темнота и пьянство победивших.

— Почему они вышли на бой? — напряженно спросил Йорш.

Еще одно основное правило военного искусства касалось точной оценки сил противника. Золотое правило еще не написанного руководства вынужденному герою советовало даже не соваться туда, где несопоставимость сил была чрезмерной.

Мелилото и Палладио не могли ответить. Они не знали причины. Они ничего не смыслили в военной тактике. Когда они состояли на службе у Судьи-администратора, все их обязанности заключались в охране подземелья. Они умели охотиться на мышей. В этом им не было равных.

Им армия Варила показалась сияющей и непобедимой, но по какой-то непостижимой причине орки придерживались другого мнения.

Им было плохо видно. Они едва различили сияние кирас и развевавшиеся плащи и флаги, как тут же услышали победные звуки рога — рога орков. Оба они сидели в камышах. Они сидели неподвижно, не чувствуя даже собственных ног (разве после двух дней в холодной воде что-то почувствуешь?), и ждали, что сигнальные рога Варила объявят победу. Но рога Варила молчали. Победные крики орков наполнили небо, не оставляя места ни сомнениям, ни надежде. Тогда они бежали. Шаг за шагом. Ужас за ужасом. К счастью, орки напились допьяна и не заметили их…

— Они вас не заметили? А как же раны? Ведь это раны от стрел!

Враги, может, и были ужасны, но в цель стреляли неважно. Эта весть была бы утешительной и для традиционного героя, и для вынужденного.

Да нет, вовсе не орки ранили их стрелами! Орки их не видели, не слышали и даже не подозревали о них, иначе они бы не спаслись, это знали даже дети. Сбежав от орков, ползком, как змеи или черви, они поспешили в Далигар. Они пробрались короткой дорогой, между кустами и колючками, через холмы Новой Луны, но это оказалось излишней предосторожностью: через три мили от Варила орки неожиданно заканчивались. В ущелье Догона их совсем не было, ни одного. До определенной границы орки заполоняли округу, а потом исчезали. Но короткий путь хоть на что-то сгодился: пусть исцарапанные колючками, но они прибыли раньше. Еще не наступила ночь, как они подошли к воротам Далигара. Они хотели бить тревогу. Это могло стоить им жизни, верно, ведь в Далигаре они разыскивались как дезертиры, но, может, если бы им удалось позвать Ранкстрайла, тот спас бы их город, их семьи, их детей.

Им нужно было всего лишь позвать Ранкстрайла, пусть ценой собственной жизни, неважно. Вот только это им не удалось. Они сказали стражникам у ворот, что пришли из Варила и что хотели видеть капитана наемников, в ответ на что те начали стрелять в них из луков.

— Значит, они вас все же узнали? — в отчаянии спросил Йорш, которому Мир Людей казался все более безумным и непредсказуемым.

Зря он верил в то, что хоть орки у ворот могли заставить людей сплотиться.

Нет, ответили они хором. Лучники не могли их узнать. Это были два молодых солдата, они никогда не видели их раньше. Никогда. И потом, Судья — отменная сволочь, он ничего не прощает, что правда, то правда, но они же не предавали графство! Они всего лишь дезертировали. Восемь лет назад. Подумаешь! Это верно, им грозила смертная казнь, что правда, то правда, но о них уже давно забыли и не разыскивали, они ж не эльфы — только без обид, ладно? Они всего лишь дезертировали. Короче, их не узнали.

Они просто сказали, что орки напали и окружили Варил и что они хотели видеть капитана наемников, чтобы просить его о помощи. Им даже не ответили. В них просто начали стрелять, хорошо еще, что промазали и не слишком серьезно ранили, только чуть-чуть задели. У них осталось достаточно сил, чтобы смыться оттуда и пойти искать его, Эльфа. Хоть они и не слишком верили, что он еще жив, что еще не помер, — без обид, ладно? Когда прикончили дракона, ходили слухи, что всех беглецов раздавило лавиной, которая остановила кавалерию. А даже если им и суждено было выжить, говорили, что их сожрут эринии, которые время от времени опустошали морской берег своей жестокостью, и что именно их жестокость, а не тень, отбрасываемая на закате, дала имя Черным горам. Молву не остановишь. Хотя слухов о том, что беглецы выжили, никогда не было, они все-таки решили прийти и убедиться во всем самостоятельно. Какой еще у них был выбор? На худой конец, их попытка была бы пустой и никому не нужной, но все же лучше подохнуть, попытавшись сделать что-нибудь полезное, чем совсем ничего не делая, что правда, то правда.

— Как же вы перешли через обвал? Он ведь непроходим! — в волнении воскликнул Йорш.

Обвал, закрывавший проход через ущелье Арстрид, и отвесный обрыв у водопада являлись единственной защитой жителей бухты и мыса. Мелилото и Палладио ответили Йоршу, что непроходимый обвал давно уже размылся многочисленными дождями, порос травами, цветами и кустарником, был выровнен в некоторых местах и засажен виноградником и теперь его пересекала горная тропа, довольно крутая, что правда, то правда, но назвать ее непроходимой… Они же прошли по ней, хотя у каждого торчала из тела стрела! Кстати, почему это в них стреляли? Если он, Эльф, знал все на свете, то, может, у него была какая-то идея и на этот счет?

Йорш уже думал об этом. Единственное, что пришло ему в голову, — это что Судья-администратор уже знал о нападении орков и осаде города (как же иначе, должны же у него быть хоть какие-то караульные и патрули). То есть Судья-администратор не только не собирался идти на помощь Варилу, но не желал даже признать нападение, предпочитая притворяться, что ничего не происходит.

Эти двое, Мелилото и Палладио, появившиеся перед воротами Далигара, кричавшие во всю глотку о нападении на Варил, стали для Судьи-администратора еще большими врагами, чем орки.

Потом, еще поразмыслив, Йорш понял, что его теория наверняка была правильной, но неполной.

Судья не собирался идти на помощь Варилу и не желал, чтобы новость о нападении орков дошла до Далигара, опасаясь, что капитан наемников не согласится с его бездействием. Капитан ничего не знал. Если бы он узнал об осаде, то отправился бы со всеми своими солдатами спасать родной город.

Эта мысль понравилась Йоршу, и он повторял ее вновь и вновь — не только потому, что она казалась логичной, а логика всегда услаждает ум, но и потому, что он нашел выход из положения.

Наконец-то у него появился план. Совсем несложный: Мелилото и Палладио должны были вернуться в Далигар и поднять тревогу. Ужасный Эльф вновь объявился. Судья послал бы против него своих наемников во главе с их легендарным капитаном, и Йорш привел бы их за собой к Варилу. Идея даже не принадлежала ему: такое уже случалось в прошлом. Один из последних эльфийских воинов для освобождения осажденного города увлек за собой армию людей, которые были уверены, что преследуют его. Йорш не помнил, когда именно это случилось — вероятно, незадолго до упадка эльфов, когда уже стало возможным, чтобы орки осаждали города людей, — но он прекрасно помнил имя того эльфа: Нерстринкайл, Последний Воин. Так капитан узнал бы об осаде Варила, и не просто по чьим-то рассказам — он увидел бы все собственными глазами. Находясь со всеми своими солдатами за пределами Далигара, далеко от Судьи-администратора с его палачами и эшафотами, он смог бы ослушаться приказа и начать сражаться. Именно так капитан узнал бы о нападении. Его армия, хоть и недостаточная для освобождения Варила, — это все-таки лучше, чем ничего. Это начало. Так они начали бы контратаку. Борьбу. Рано или поздно они одолели бы орков.

Отличный план. С его помощью Йорш смог бы последовать золотому правилу не желающего сражаться воина: «Найди подходящего человека, приведи его в нужное место и потом спокойно возвращайся домой». Он объяснил свой план Мелилото и Палладио, и бывшие стражники не то чтобы обрадовались, но хотя бы уже не так отчаивались. Может, им предстояло попасть в подземелье Далигара, может, им пришлось бы в конце концов поплатиться за свое дезертирство, зато в них возрождалась надежда. Рано или поздно Варил был бы освобожден и их дети были бы спасены.

Они сбивчиво объяснили Йоршу, что умирать можно по-разному: или когда никто не идет тебе на помощь и всем наплевать на твою смерть, или когда кто-то пытается что-то сделать, пусть и безуспешно.

Это не одно и то же.

Йорш уверил их, что он и капитан сделают все возможное, чтобы спасти их детей.

День подходил к концу. Закат окрасил небо. Вскоре они добрались до вершины водопада, и Йорш подумал, что так же, как они смогли подняться, кто-то другой, например орки, мог и спуститься вниз, на побережье.

— Делать нечего, — еще раз пробормотал он, рассмотрев с высоты свой дом, в котором остались Роби и Эрброу.

Каждое мгновение Йорш жестоко боролся со своим желанием вернуться. Его конь вновь взглянул на него с тем же вежливым равнодушием, абсолютно безразличный к тоске, терзавшей эльфа. Наступила ночь, и пришлось устроить привал.

Морон все время напряженно молчал. В отличие от него, Мелилото и Палладио трещали без умолку. Палладио рассказал о своем младшем сыне, который никак не мог научиться говорить, — может, от страха, что тогда он станет взрослым и его не будут больше баловать. Мелилото говорил о своей старшей дочери, которая недавно стала матерью, и запутанно пытался объяснить, что значит чувствовать себя дедом, насколько отличается это от роли отца, но он не смог найти подходящих слов и, совсем растерявшись, умолк на середине, прислушиваясь к легким звукам весенней ночи.

Йорш подстрелил из лука по форели на каждого, и они зажарили рыбу на костре, сложив его из сухих веток и шишек.

Прошла ночь.

Наступил туманный рассвет.

Морон исчез. Вряд ли он отправился один в земли, захваченные орками; скорее всего, он пошел в направлении Далигара, чтобы продать Йорша Судье-администратору за место старшины и полпинты пива.

Йорш разбудил Мелилото и Палладио и весело объявил, что им уже не нужно жертвовать собой: им не придется идти в Город-Дикобраз, что грозило тюрьмой или виселицей, ради того, чтобы направить на Эльфа гнев Судьи-администратора.

Йорш взял с собой из дома личного предателя, что давало свои преимущества и в реализации их плана, и в координации.

О том, чтобы навести на них всех солдат графства, Морон точно бы позаботился.

 

Глава двадцатая

Капитан Ранкстрайл выругался.

Его негромкое проклятие затерялось среди легких звуков весеннего утра, не оставив после себя ни следа. Свежий ветерок трепетал в ветвях новорожденными листьями. Ранкстрайл не видел их, но слышал шелест.

Капитан снова выругался. Если бы боги услышали хоть половину того, что он им желал или чем предлагал заняться, то наверняка испепелили бы его на месте, но боги все равно никогда нас не слушают.

За этот бесконечный февраль, тащившийся день за днем, ночь за ночью, шаг за шагом, агония за агонией, Ранкстрайл несколько раз пытался молиться, но понял, что боги слепы и глухи или, как минимум, их мало интересуют людские дела и людские просьбы. На протяжении всего марта, такого же бесконечного, он проклинал всех богов, но они остались так же равнодушны к его оскорблениям, как и к молитвам.

Капитан потянулся.

Странно, что ему нечем было заняться.

Такого не случалось уже много лет, а даже когда случалось, то никогда не длилось так долго. Ничем не измеряемое время повисло в воздухе. Единственное, что приносил с собой рассвет, — это ожидание заката. С появлением звезд начиналось ожидание зари.

За неимением другого занятия капитан предавался воспоминаниям, которые вновь и вновь возвращали его в прошлое; он с удовольствием выбросил бы все их из головы, чтобы избавиться от этого грязного и бессмысленного страдания, от этой отупляющей боли.

Он вспоминал о раненых, которых пришлось бросить. Он отдал приказ их же товарищам прикончить их, если он не сможет сделать этого сам, лишь бы не допустить, чтобы они попали живыми в лапы орков.

Он вспоминал о детях, которых не сумел защитить от стрел, летевших на крестьянские телеги подобно тому, как мухи летят на упавшую на землю и раздавленную сапогом гроздь винограда.

Он вспоминал палача.

Теперь он тоже знал, что это такое.

Без объяснения причин капитана отправили в руки палача. Его заперли в глухой комнате, и за несколько бесконечных часов он узнал, что такое абсолютная боль — чувство, о существовании которого Ранкстрайл до сих пор не догадывался, ничуть не сожалея притом о своем невежестве. Он понял, что это чувство навсегда меняло твой взгляд на самого себя и на окружающий тебя мир, можно сказать, взгляд на самого себя в окружающем тебя мире. Изменение это было не в лучшую сторону и оставалось необратимым.

В целом эта короткая встреча оказалась довольно доброжелательной, то есть не изувечила и не искалечила его, оставив лишь следы раскаленных щипцов в верхней части груди и на плечах.

При пытке присутствовал лично Судья-администратор: облаченный в красное парчовое одеяние, он долго объяснял Ранкстрайлу, что ничуть не ненавидит его, наоборот, бесконечно любит, и не просто отцовской любовью, какую он питает ко всем своим солдатам, а с особой благосклонностью, которой удостоен лишь капитан. Ему доставляло страдание доставлять ему страдание, да простит Ранкстрайл эту тавтологию.

— Я не желаю убить тебя, понимаешь, я хочу лишь убедиться, что сломил тебя, — вежливо уверял он капитана, который лишь молча надеялся, что Судья убедится в этом достаточно быстро и найдет своему палачу другую забаву. В тот момент Ранкстрайл понял униженный и бегающий взгляд Лизентрайля перед палачом, его идиотский смешок.

Судья продолжал: только любовь подтолкнула его к решению отдать капитана в руки палача, чтобы уберечь от соблазна необдуманных, легкомысленных поступков.

Он имел в виду не отказ от выполнения приказов, да уберегут его боги, он даже не думал об этом; он говорил о возможном решении, совершенно непростительном, не ограничиться выполнением полученных приказов, а добавить или изменить что-то по своей инициативе.

Лишь из любви к нему Судья отправил его в руки палача. Чтобы убедиться, что и капитан безгранично его любит.

Из всех глупостей, которые капитан слышал за свою короткую, но насыщенную жизнь, эта сначала показалась ему самой колоссальной, но потом он вспомнил молодых аристократов, нанявших его на один день телохранителем принцессы Авроры.

Ранкстрайл вспомнил, как в их глазах, в их речах абсолютный ужас сливался с абсолютной любовью при одном только упоминании имени Судьи-администратора.

Ему припомнилась безграничная верность постоянно избиваемых ослов или собак своему жестокому хозяину. Капитан понял, что Судья был безумен, совершенно безумен, но поклялся никогда не забывать, что Судья был далеко не глуп.

В то время как боль навсегда сливалась с его памятью, становясь неотделимой его частью, капитан обратил внимание на то, насколько похожи были Судья и Аврора. Одинаковые руки, овал лица, подбородок… но не глаза… и не улыбка. Он спросил себя, будет ли Аврора с этого момента напоминать ему о своем отце или раскаленных щипцах его палача, и, не закончив еще мысленно формулировать вопрос, сам себе ответил: никогда, Аврора — это Аврора и никто другой, и так будет всегда.

Капитан понял, что урок не прошел даром: щипцы оставили после себя глухой страх и стыд, не исчезнувшие даже после того, как ожоги зажили и он снова смог покрывать их одеждой. Как и побитая собака, измученный пытками человек инстинктивно будет выполнять приказания.

В действиях Судьи, надо отдать ему должное, присутствовала железная логика.

По ту сторону решетки заворковали горлицы, и на голубом весеннем небе показалось белоснежное облако.

Капитан подумал, что неплохо было бы узнать, почему его всё еще держат в камере. Но, с другой стороны, не так уж это его интересовало.

Он был доволен, что в его камере имелось окно и что из нее, пусть далеко и через решетку, все-таки можно было видеть небо.

Правда, неизвестно, принадлежала ли ему эта камера.

Или это он принадлежал ей.

Он никак не мог решить, кто был чьим хозяином. Но все-таки это была хорошая камера, из нее он мог видеть небо, хоть и далеко и по ту сторону решетки. Он делил ее с терпимым количеством мышей. Недалеко от того места, где он лежал на земляном полу, летали горлицы. Могло быть и хуже.

Капитан задался вопросом, как долго может человек находиться в камере, пока его рассудок не начнет колебаться, и у него появилось подозрение, что время это уже давно истекло.

Но и это открытие относилось к разряду тех, что с каждым днем все больше теряли свой смысл.

Капитан снова выругался, но в этот раз, возможно, боги прислушивались к делам людей, потому что реальность вдруг резко изменилась: послышались голоса, приказы, грохот оружия, шарканье шагов и лязг кирас, скрип дверных петель, щелканье замков, шум открывавшихся и закрывавшихся дверей.

Ранкстрайл услышал, как открылись, один за другим, все четыре замка, на которые запиралась дверь его камеры. Пока он решал, стоит ли подняться с земли, дверь распахнулась, и перед ним очутился Арньоло, еще красивее и сиятельнее, чем Ранкстрайл его помнил, в блестящей кирасе, расписанной золотом и дополненной шлемом с плюмажем всех цветов радуги, который делал кавалериста необычайно похожим на попугая, что носят с собой в клетке бродячие акробаты.

Капитану стало интересно, смог бы Арньоло сразиться с орками или поймать хоть одного бандита со всеми этими железяками на плечах.

Кавалерист столбом возвышался над ним.

— Эй, невежа, встань, когда я с тобой разговариваю! — бросил Арньоло без всякой злости, даже с некоторой мягкостью в сравнении с его прежним тоном. — Ты со своими солдатами и так уже вдоволь наотдыхался на халяву.

В который раз Ранкстрайл почувствовал его тонкий, едва ощутимый, тщательно скрываемый страх. Капитан все еще не понимал, почему его упрятали за решетку, но догадывался, почему сейчас освобождали. Там, снаружи, снова что-то случилось, и, кроме него, им некого было больше послать. Он произнес единственное, что пришло ему в голову и от чего кровь стыла в жилах:

— Орки?

Наверняка, пока он валялся, запертый в камере, никто не подумал остановить орков, и теперь враги оказались у самого порога.

— Да нет же! — раздраженно ответил Арньоло и пожал плечами.

Ранкстрайл пошел за Арньоло и его воинами. По пути, проходя по подземным коридорам, стражники тут и там открывали двери камер и одного за другим, то поодиночке, то небольшими группами, вытаскивали оттуда наемников. Капитан заметил, что все они, как и сам он, обросли грязью и бородами, но, в общем, пребывали в добром здравии. Солдаты, раненные орками, были вылечены. Казалось, никто не страдал от голода или от чего-то другого, если не считать заключения. Единственным, кто удостоился внимания Судьи-администратора и его палача, был он, Ранкстрайл, любимый сын возлюбленного отца графства, как звали Судью шуты и придворные.

Когда они, преодолев подземелье за подземельем, засов за засовом, наконец выбрались на свет божий, рядом с Ранкстрайлом находилась вся его армия в полном составе или, точнее, то, что от нее осталось после вынужденного отступления и четырех страшных окружений.

Все они собрались во внутреннем дворе дворца Судьи-администратора.

— Капитан, — спросил кто-то, — нас посылают против орков? Они уже здесь?

— Капитан, — раздался другой голос, — а чего нас держали в тюрьме?

Свежий воздух окончательно привел Ранкстрайла в чувство. Ему казалось, он проснулся от какого-то странного сна. Лизентрайль снова был рядом с ним.

Несмотря на то что капрал, как и все остальные, находился в заключении, ему все же удалось раздобыть кое-какую информацию. И это не удивительно: невозможно было представить, чтобы среди охраны не оказалось хоть кого-нибудь, кого он знал, — какого-нибудь родственника, шурина, пятиюродного брата, бывшего соседа второго мужа восьмой сестры, происходившей родом из семьи матери дяди его прадеда.

Лизентрайль объяснил им, что их засунули в подземелье в наказание за то, что они сожгли и разрушили государственное добро, дабы оно не попало к оркам, а также потеряли солдат и оставили врагу оружие в этом бесконечном отступлении. Они должны были выполнить приказ: покинуть область, и как можно быстрее. Что случилось бы с фермами после нашествия орков, их не касалось. Они — наемники. Хороший наемник не думает и не проявляет инициативу. Лизентрайль также знал, почему их вытащили из подземелья: в округе снова появился Эльф, Последний и Проклятый, тот, который восемь лет назад был с драконом, и кто-то должен был теперь пойти и схватить его. Арньоло боялся поцарапать свою кирасу, и потом, его наголенники были настолько высокими, что он спотыкался на каждом шагу, поэтому посылали их.

Когда Арньоло взял слово, речь его подтвердила все, что сказал Лизентрайль.

Первая половина речи, должно быть, не казалась особенно разумной даже ему, потому что Арньоло произнес ее наспех и без положенной твердости, без комментариев и оскорблений.

Когда же он перешел к Эльфу, то дал себе полную волю. Речь Арньоло превратилась в настоящую поэму, его ораторское искусство расцвело на глазах. Он долго описывал матерей, на шеях которых висели изможденные голодом и болезнями дети, и объяснял, что за все это был в ответе Эльф. Он расписывал, как банды орков пришли из-за восточных границ на помощь Эльфу, ибо злоба того, кто имеет дело с драконом, не знает пределов.

Под конец Арньоло устремил взгляд на капитана и назвал его виновным. Некий достойный молодой человек по имени Морон смог добраться до них, несмотря на неописуемые опасности, преодолевая бесчисленные препятствия, и предупредить, что Эльф, Проклятый, снова топчет землю графства своими грязными ногами. Морон, как настоящий праведник, также рассказал им, что у моря живет и процветает целое селение врагов графства, избегших правосудия восемь лет назад, когда полет дракона закрыл обвалом проход через ущелье Догона.

Восемь лет назад они дали ему уйти у них из-под носа.

Эльфу.

Капитан и вся его ничтожная банда.

Именно Эльф был настоящим врагом. Орки — это угроза лишь для глупцов, для таких, как он, Ранкстрайл, и его солдаты-варвары, для безумцев, знакомых лишь с варварством, жестокостью и слабоумием, для тех, кто собирался сражаться с орками силой оружия и разрушил из-за этого полграфства. Они же, Арньоло и компания, умели говорить. Это называлось дипломатией, ДИПЛОМАТИЕЙ, но это наверняка слишком сложное слово для них, мужичья. Всем известно, что основной враг — не орки, а Эльф, их стариннейший и главнейший враг, снова угрожающий людям.

— Так если надо было не сражаться, а только беседовать с ними, с орками, то чего тогда послали нас? — тактично поинтересовался кто-то из солдат.

Многие задались вопросом, видел ли Арньоло хоть раз в своей жизни ферму, через которую прошли орки, и как, по его мнению, должна была защитить ее жителей эта его «дипломатия».

Бросив злобный взгляд на капитана, Арньоло, раздраженный шепотом и бормотанием солдат, заключил, что лишь последний глупец мог считать, что их настоящим врагом были орки и бандиты. Лишь идиот не понял бы, что не стоит тратить время и силы на борьбу против чьих-то злобных выходок, не изведя на корню того, кто их устраивает.

Ни один из беглецов не погиб под обвалом. Они добрались до моря, где и процветали, укротив при помощи черной магии силу волн и усмирив эриний, после встречи с которыми никому прежде не суждено было рассказать об этом.

Сбежали, выжили, спаслись. Все до единого. Жили и процветали, насылая бедствия на Мир Людей.

Молодцы наемники!

Единственное, что могло сравниться с их умом, — это их храбрость, но, не будучи уверенным в том, что эти невежи почувствуют иронию в его словах, Арньоло пояснил, что они так же трусливы, как и тупы.

Пока армия наемников тратила время на глупые и мелочные стычки с орками, разрушая при этом полграфства, настоящий враг множился и пировал.

К счастью, не все беглецы оказались врагами и предателями. Один из них, мужественный молодой человек, настоящий храбрец, последовал за ними лишь затем, чтобы ненавидеть их, следить за ними и по возможности вредить им, и сейчас он пришел, чтобы предупредить об опасности, поднять тревогу, указать путь.

Он, Арньоло, отправил бы на тот свет их всех, наемников, за то, что они прикончили дракона, а не Эльфа, за то, что дали сбежать девчонке-ведьме со всеми ее приспешниками, и особенно за то, что солгали. Но Судья-администратор, он же Инквизитор, милостиво рассудил, что в действиях наемников не было ни трусости, ни лживости, но лишь глупость и простодушие. Эльф обманул их: показал себя самого и всех остальных раздавленными обвалом, и наемники поверили в этот мираж в силу своего бездонного простодушия, а точнее говоря, глупости.

Как бы то ни было, слабоумие не могло быть наказано, решил Судья-администратор, являя всю глубину своего великодушия и сочувствия. Казнить всех идиотов — значит устроить массовое убийство, и он решил подарить им милость при условии, что идиоты поймут наконец скудость своего ума и ограничат свои действия слепым выполнением приказов.

Приказ, который давал им Судья, милостиво прощая и вновь принимая в число любимых детей графства, гласил немедленно поймать Проклятого.

Эльфа.

Его видели на гнедом коне у самых ворот Далигара — он спокойно прогуливался на расстоянии, чуть превышавшем полет стрелы, и, казалось, поджидал их.

Они должны были схватить его живым или мертвым, и если все-таки не мертвым, то требовалось достаточно крепко связать его, чтобы полностью обездвижить. Рекомендовалось использовать веревки, а не цепи, ибо Проклятый уже продемонстрировал однажды свою способность открывать замки без помощи ключей, чего нельзя было сказать о распутывании узлов.

Хотя если хорошо подумать, то привезти его мертвым было бы еще лучше.

Арньоло ласково улыбнулся. Собрание закончилось.

Солнце стояло в зените. Теплый весенний денек обещал скорое лето и лишний раз подтверждал, что зима действительно ушла.

— А этого, как его там, разве не должны были уже сожрать эринии? Ведь их, говорят, ничто не остановит, — пробормотал кто-то из солдат.

Лизентрайль лишь развел руками.

— А разве эльфы не бессмертны? — поинтересовался кто-то.

— Только если их не трогать, — ответил Лизентрайль, который, как всегда, на все имел готовый ответ. — Если кто-то их прикончит, то они подохнут так же, как и мы.

Капитан не знал, куда деваться от ярости.

Этот придурок вернулся.

Этот придурок посмел вернуться.

Этот неисправимый идиот приволок свои кости и все остальное прямо к воротам Далигара.

Ранкстрайл в сердцах проклял Эльфа. Он пожелал, чтобы боги все-таки существовали и чтобы по их велению этот придурок провалился сквозь землю, прямо в преисподнюю — там наверняка должно было быть место для таких идиотов.

Он, Ранкстрайл, сделал все, чтобы дать ему спастись, он рисковал не только своей жизнью, но и жизнью своих солдат. Объявив, что все беглецы погибли под обвалом, он спас их будущее. Дракон взмыл в небо во всем своем великолепии, и Лизентрайль лишился своей души, сделав этот полет последним. Но Проклятый, вместо того чтобы сидеть себе спокойно на берегу моря, решил прокатиться на лошади по окрестностям. Может, он желал расширить свои горизонты. Или захотел сделаться географом или картографом. А может, организовать торговлю тыквами и мандаринами.

Теперь Арньоло и Судья всё знали. Они поняли, что беглецы выжили. Теперь они не оставят их в покое, они выловят их всех, одного за другим. Ранкстрайл подумал о маленькой королеве со сверкающей короной, которая смотрела тогда на него с яростью и презрением. Она, должно быть, уже выросла и стала настоящей женщиной. Может, у нее даже есть дети. Но Судью это не остановит.

И вообще, Ранкстрайлу по части благородства далеко до Судьи. И если глупость переходит границы приличия, то она становится преступлением, а значит, ее нужно наказывать.

Может, они и правы — Судья, Арньоло, все.

Ему-то откуда знать?

Разве где-то написано, что он всегда знает больше других?

Может, и Свихнувшийся Писарь, и Заимодавец, оба они ошибались: именно из-за эльфов и происходят все несчастья. Может, это правда, что они вызвали орков, затопили землю, принесли нужду и разруху. Идиот, которому вдруг приходит в голову прокатиться на коне до Далигара, несомненно, способен и на большее…

Теперь из-за него кто-то отправится на поиски маленькой королевы, и той придется распрощаться с жизнью…

Всем им придется распрощаться с жизнью…

Тот, кто позволял себе спокойно красоваться перед Арньоло, после того как весть о его смерти послужила спасением для него же самого и всех остальных беглецов, не мог не быть зловредным. Эльф именно таким и был. Злым и коварным. Слово «падаль», употребленное в его адрес, само бы испачкалось. Арньоло сказал, что Проклятый стоял спокойно и неподвижно, словно поджидая их. Наверное, он рассорился со своими друзьями и теперь, в отместку, решил показаться своим врагам, чтобы те, как вихрь, напали и уничтожили этих друзей, всех до единого.

Капитан уже спас его один раз. Но второго раза не будет. Он схватит его и передаст в руки Арньоло, и тогда Судья, может, успокоится и не будет искать девочку-королеву, которая уже стала взрослой, и всех остальных беглецов. Если Судья доберется до Эльфа, то не будет думать об остальных.

Ранкстрайл хорошо знал Судью и Арньоло: они не станут искать неприятностей на свою голову, если смогут этого избежать. Они посчитают дело закрытым, и он, капитан, снова сможет вернуться на свое место — держать орков подальше от детей.

Но если он не схватит Эльфа, то наемникам придется идти на поиски банды оборванцев и их королевы.

Он должен схватить Эльфа.

Он схватит Эльфа.

Наемники отправились к конюшням. Они шли по городским улицам, и, проходя под стенами дворца Судьи-администратора, Ранкстрайл опустил глаза к земле, делая вид, что задумался. На душе у капитана и так было невыносимо мрачно, и он хотел избежать риска встретиться глазами с Авророй, если она вдруг окажется у одного из малочисленных дворцовых окон или на одной из немногих галерей.

Лошади их были здоровы и хорошо накормлены. Поврежденные седла были починены, порванные уздечки — заменены. Лошади стояли уже оседланные.

— Странно, — бросил кто-то из солдат, — похоже, что нас держали в тюрьме просто так, чтобы мы не путались под ногами, но и особо не мучились, — чтобы, когда мы снова им понадобимся, мы были тут как тут.

— Точно, нас не морили голодом, не избивали… просто отправили в тюрьму…

— Может, это они специально придумали, чтобы не платить нам…

Недалеко от конюшен капитан нашел и своего Волка, привязанного за шею грубой веревкой. Зверь сильно похудел и яростно грыз свои путы, но, главное, он все-таки был жив и здоров. С изумлением и радостью, которых он не испытывал очень долгое время, Ранкстрайл увидел рядом с Волком знакомую маленькую фигурку Росы. Дама Народа Гномов, как называл ее Ранкстрайл, ухаживала теперь за клеткой, в которой жила Волчица Далигара — животное, которое с давних пор держали в городе в честь сира Ардуина: в свое время у него была волчица. Даже Судья-администратор, который, конечно, не прыгал от радости, сохраняя память об Ардуине Победителе, не осмелился нарушить эту традицию — он довольствовался тем, что перемещал волчью клетку все дальше и дальше, сначала за пределы дворца, потом и на задний двор конюшен, где волчицу никто не видел. Судья надеялся, что так эта традиция постепенно сотрется из памяти горожан.

Ранкстрайл обрадовался, увидев знакомое лицо: он многим был обязан Росе. Причина, по которой гномы, никогда никому не подчинявшиеся, были готовы ради него отдать себя на растерзание, заключалась не только в том, что у них был общий враг — орки. Дело в том, что капитан никогда не обращался к этим оборванцам с их ужасными топорами, не прибавив при этом: «Господа Народа Гномов».

В конюшнях капитан обнаружил, что у него стало одним солдатом больше. После восьми лет отсутствия, о котором никогда никто не сожалел, в их ряды вернулся Сиуил. У него даже оказалась лошадь, и он поспешил сообщить капитану, что Арньоло лично предоставил ему коня, чтобы он смог вернуться на службу.

— Эй, капитан, — как только представился случай, вставил свое слово Лизентрайль, — мы снова в сборе. Лошадей нам вернули, Волка мы нашли, у нас есть Эльф, за которым надо гнаться, а теперь нам отдали и предателя. Можно ли желать большего?

Они тронулись в путь верхом, и ворота Далигара открылись, чтобы пропустить их. Солнце уже перекатилось за полдень. Вокруг города расположились беженцы, пришедшие с границ Изведанных земель. Они построили себе хижины, между которыми разбили небольшие огороды: крохотные участки земли с капустой и баклажанами чередовались с микроскопическими курятниками и намеками на фруктовые садики. Все это напоминало лоскутные покрывала, которые женщины шили, соединяя небольшие кусочки, оставшиеся от разных платьев.

Это был маленький нищий мир людей, упрямо решивших выжить, несмотря ни на что, среди своей капусты и своих кур. Капитан подумал, что если бы ему когда-нибудь пришлось заказывать герб для какой-нибудь страны или какого-нибудь народа, то он выбрал бы изображение курицы как символ бесконечной отваги людей, которые проходят войну за войной и, несмотря ни на что, остаются в живых.

После того как огороды и заросли тростника остались позади, недалеко от реки они различили фигуру, которую невозможно было с кем-либо спутать: Эльф. Он сидел верхом на гнедом скакуне, и на плечах у него был плащ из грубой ткани, которая напоминала одежды наемников. В отличие от их первой встречи, теперь он был обут. Он не выхватил меч, который висел у него на боку, и не попытался даже выстрелить из лука, который оставался за его спиной. Казалось, этот придурок поджидал их. Он не тронулся с места, пока не увидел наемников, даже наоборот: казалось, он желал убедиться в том, что и они его увидели. Он делал все, чтобы преследователи не потеряли его из виду, но потом, на склоне дня, когда тени начали удлиняться, указывая на восток, Эльф внезапно исчез недалеко от ущелья Догона. Казалось, он испарился.

Проклятия капитана заставили побледнеть даже гномов, которые, побывав в рудниках, не отличались нежным слухом и лестным мнением о мире и богах.

Ранкстрайл выслал вперед двух разведчиков, отправил небольшой патруль в восточную часть ущелья и в конце концов сдался. Они потеряли Эльфа. Капитан приказал устроить привал и дать отдохнуть лошадям. Высунувший язык от судорожного бега вслед за скачущими галопом наемниками, показался и Волк. Незадолго до заката, когда тени накрыли все ущелье и лошади отдохнули, Эльф появился снова.

Погоня продолжилась и снова прервалась с наступлением ночи, когда Эльф вновь исчез. До этого он, ничуть не стараясь спрятаться от них, в открытую скакал по восточному склону ущелья. Опять Ранкстрайл отдал приказ о привале, не забывая при этом громко разъяснять всем богам и демонам, что он думает по этому поводу. Снова лошади могли передохнуть, и в очередной раз Волк, еще более запыхавшийся и уставший, смог их догнать. После того как лошади, а с ними и Волк, отдохнули, откуда ни возьмись вновь появился Эльф, и все началось сначала.

Возглавляя наемных воинов Далигара в погоне за Проклятым Эльфом, капитан Ранкстрайл, прозванный также Медведем, пытался вспомнить, сколько лет он уже охотился за ним.

Даже нет, капитан пытался вспомнить, когда услышал о нем в первый раз, ведь должно же было быть в его жизни время, когда он ничего не ведал о существовании этого злосчастного.

С трудом удалось ему добраться до точного воспоминания. Он, еще совсем ребенок, в тот самый день, когда родилась его сестра Вспышка, подслушал во Внешнем кольце Варила, как донна Гуццария, заявив, что у эльфов, виновников всех бед на земле, есть еще и хвост, заговорила о нем, о Проклятом, о враге людей и истребителе их кур.

Во второй раз он услышал об Эльфе в день, когда смастерил себе пращу, когда началась его победоносная карьера браконьера.

В тот день он подарил немного меда одному из многочисленных оборванцев, ищущих убежища между бастионами, одному из бесчисленных бродяг, кривая походка которых безошибочно выдает жертв палача, изувечившего им ноги. Бродяга бросился чуть ли не бегом ему вослед, ковыляя своими неровными шагами, торопясь непременно поблагодарить мальчика и судорожно желая поведать о нем, о преследуемом, о самом могучем воине эльфов, названном в одном древнем предсказании единственным возможным спасителем прошлого и будущего.

Капитан Ранкстрайл, прозванный Медведем, командир легкой кавалерии Далигара, поклялся, что в этот раз он схватит Проклятого Эльфа, схватит и передаст в руки еще более проклятого Судьи-администратора. Тогда, по крайней мере, их оставят в покое, его и его солдат, и они смогут вернуться домой, чтобы держать войска орков на приличном расстоянии от ферм и от холмов, где дети пасут стада и куда женщины ходят за водой. Домой, подальше от этих отчаявшихся людей и от их земли, истекавшей болью.

Как раз в это мгновение все они — впереди Эльф, за ним капитан со своими солдатами — на всем скаку вылетели из ущелья реки Догон. Впереди показался город Варил — гордый и прекрасный, окруженный высокими стенами и отражавшийся вместе с огромной луной в воде рисовых полей.

Внешнее кольцо пылало в огне. Полчища орков осаждали город и с минуты на минуту могли увидеть мчавшуюся на них галопом легкую кавалерию Далигара.

Капитан Ранкстрайл подумал, что нужно остановиться, тогда ему, может быть, еще удастся спасти своих солдат. Варил был окружен не просто несколькими бандами орков, а целой армией. Еще немного, и часовые увидят их — а в его распоряжении всего лишь небольшой отряд плохо вооруженных всадников.

Капитан Ранкстрайл подумал, что если он немедленно не остановится, то совсем скоро услышит вой рога орков, и тогда ловушка, приготовленная Эльфом, захлопнется. Он понял, что попал в нее, как последний дурак, и привел своих солдат на верную гибель.

Еще он подумал, что остановиться было бы куда ужаснее, потому что все, чего он желал, — это защитить свой город, пылавший в огне, или хотя бы умереть вместе с ним.

Эльф не остановился и даже не осадил коня: выхватив на скаку свой меч, блестевший во тьме, как факел, он бешеным галопом несся вперед со всей легкой кавалерией Далигара по пятам. Всадники мчались за Эльфом под огромной луной, отражавшейся в воде рисовых полей, мчались вперед, к городу, который бился в агонии, вперед, на орков, приговоривших этот город к смерти.

 

Глава двадцать первая

Идея была простая: заставить их гнаться за собой, давая в то же время возможность отдохнуть людям и лошадям, чтобы они приблизились к городу полные сил, а не измученные скачкой.

Освободить Варил было невозможно. Все, что он мог сделать, — это привести к стенам города Ранкстрайла с его наемниками, которые, наплевав на приказы Судьи, могли бы организовать защиту.

Ему было несложно появляться и снова пропадать — несложно, но и не слишком легко. Чувства людей не могли сравниться с его зрением и слухом, но нужно было остерегаться капитана, который каким-то образом мог ощущать все, что происходит вокруг, предчувствовать то, что еще не произошло, — этой странной способности Йорш никак не мог найти объяснения.

В ущелье Догона, когда солдаты и их лошади отдыхали, после того как «потеряли» его во второй раз, Йорш нашел Палладио и Мелилото, которые ждали его в условленном месте — в маленькой кедровой роще. Оба они совсем пали духом и, скорее чтобы убедить самих себя в доблести единственного оставшегося защитника Мира Людей, начали наперебой перечислять Йоршу достоинства капитана:

— Тот, кто освободил южные земли от Черных разбойников!

— Тот, кто привел обратно коров!

— Тот, кого никто не в силах победить!

— Тот, кто убил дракона!

— Тот, кто уже десять лет сдерживает орков!

Тот, кто убил дракона?

— Тот, кто убил дракона? — переспросил Йорш.

Палладио и Мелилото в ужасе уставились на него: кто их только за язык тянул!

Холод пробежал по спине Йорша.

Капитан был убийцей его брата-дракона, существа, чье имя носила теперь его дочь. Он вел за собой преступника, который убил Эрброу. И это убийца Последнего Дракона считался наилучшим примером человеческой доблести? Да уж, действительно ничтожное человечество. Если спасение Мира Людей зависело от союза Йорша с убийцей Эрброу, то шансов у человечества практически не оставалось.

В это мгновение Мелилото неловко повернулся и наступил на сухую ветку. Капитан услышал их. Его слух был далек от слуха эльфов, но все же намного тоньше обычного человеческого.

Йоршу ничего не оставалось, как покинуть этих двух идиотов, спрятавшихся в зарослях, вскочить на коня и пуститься галопом в единственно возможном направлении — в сторону равнины Варила. С минуты на минуту ущелье должно было закончиться, и показался бы город…

Только сейчас Йоршу пришло в голову, что он окажется как раз посередине, между кавалерией убийцы Эрброу и армией орков. В эйфории он совсем забыл о такой маленькой, незначительной детали, как собственное спасение. И рассказ о последнем эльфийском воине, Нерстринкайле, тоже как-то об этом умалчивал — с ним-то в конце концов что стало?

Внезапно ущелье Догона оборвалось. Небо широко раскинулось над головой, усыпанное звездами до самого горизонта.

Йорш почувствовал, как в лицо ему ударил ветер.

Варил пылал в огне, и пламя отражалось в воде рисовых полей вместе со звездами и с крыльями цапель, которые поднимались в небо, вспугнутые копытами лошадей. Через мгновение орки увидят их, затрубят в рога. Йорш подумал, что надо бы остановиться, но тотчас же забыл об этом, мысль улетела, не оставив после себя и следа. Варил пылал, и боль всех тех людей, которые ждали собственной смерти и должны были увидеть ее в глазах тех, кто окружил город, отразилась в душе Последнего и Самого Могучего из Народа Эльфов.

Йорш почувствовал эту боль. Он первый раз в жизни видел Варил, но чувствовал губившее его пламя так, словно горела его собственная плоть. Мысленно он услышал страдание и ужас каждого жителя города, но услышал и любовь к живым и умершим, услышал надежду, потому что надежда в людях никогда не умирает, даже тогда, когда все потеряно. Он сразу вспомнил всех детей тех двух идиотов, двух отцов, которые пришли звать его на помощь, и понял, что не смеет медлить больше ни секунды, чтобы спасти их.

Сострадание Йорша превратилось в гнев. Он снова взглянул на полыхавший город и понял, что никогда, ни за что не повернул бы назад.

Его конь мчался к осажденному городу. За его спиной была армия. Потрепанная, маленькая, плохо вооруженная, но армия.

Сострадание Йорша превратилось в ярость.

В это мгновение он почувствовал солдат за своей спиной. Почувствовал их ненависть. Почувствовал их ярость. Почувствовал, как его мысли слились воедино с их мыслями.

Йорш несся наперегонки с ветром. За его спиной скакали воины. Их сила слилась с его, они стали единым целым.

Преследуемый стал полководцем. Преследователи стали единомышленниками.

Копыта лошадей неслись над землей и водой. Внешнее кольцо Варила, защищенное бастионами, казалось огромным костром, его обгоревшие арки возвышались над пламенем, но центральная часть города была еще жива, и ее когда-то бело-золотые, а теперь грязные от сажи знамена развевались на разносившем пепел ветру. Когда погаснет пламя пожаров, пожирающее Внешнее и Среднее кольца, то от неприступных дубовых ворот, обитых железом и укрепленных, словно ворота в сам ад, останется лишь горстка пепла. Цитадель можно будет сравнить с овчарней, полной ягнят, перед стаей голодных волков.

Больше половины наемников Далигара были родом из Внешнего кольца, были детьми беженцев и бродяг со всех концов Изведанных земель, где давно была потеряна доблесть и честь и одно только бегство могло спасти людей. Они были наемниками, сплоченными общей необходимостью дотянуть до конца месяца и незыблемой преданностью своему капитану, но здесь у них на глазах горели их дома. У них на глазах умирали их родные. Ярость солдат превратилась в отвагу, отвага — в доблесть. Бесчестие, в которое была ввергнута их земля, пробудило в них героизм. Скакавшие галопом по равнине Варила наемники превратились в непобедимую армию. Последний и Самый Могучий Эльф мог сделать их неуязвимыми, отражая стрелы и копья врага. Если не они, то кто? Если не сейчас, то когда? Они мчались напролом на огромную армию, во много раз превышавшую их по силе, но ни одному из солдат Ранкстрайла и в голову не пришло остановиться и подумать о своем спасении.

Мчась галопом во главе того, что стало его армией, Йорш вспомнил, что его народ тоже когда-то славился своими полководцами и воинами.

До того как они вымерли в тюрьмах и подземельях, голодные, униженные, побежденные и осмеянные, эльфы сражались с полчищами орков, с толпами троллей. Они остановили даже самих демонов, когда преисподняя изрыгнула тех на погибель людям.

Он был эльфом. Все, что ни окружало его, проникало внутрь него. То, что было внутри, распространялось наружу.

Когда он встречал презрение или боль людей, они заливали его душу и меняли ее цвет. Это было и великим даром, и проклятием: с одной стороны, презрение людей давило на него, их страх ранил его душу, а с другой — его собственное мужество могло наполнить людей, становясь безграничным. В тот самый момент, когда конь его мчался впереди всех, сила Йорша отражалась в людских сердцах, зажигая их, словно искра сухой тростник.

Он, Последний и Самый Могучий Эльф, мчался галопом во главе своей армии, и его отвага умножалась на мужество скакавших за ним солдат, как множится солнечный луч, отражаясь в бесчисленных зеркалах. Он знал, что солдаты слышат его дыхание, так же как он слышит их. Ветер, поднявшийся над спинами скачущих лошадей, превратился в мощный поток, который, как фитиль, зажигал одного всадника за другим, сливая воедино их мысли и силы. Разум Энстриила, его коня, стал одним целым с разумом Йорша, с разумом остальных лошадей. Мелькавшие в грязи копыта несли их к Варилу, гривы, словно знамена, развевались на ветру.

Йорш выхватил из ножен меч, и тот засиял ярким светом. Это случалось не в первый раз. Меч его, как и корона, которую надела Роби, когда собирала вокруг себя беженцев в ущелье Арстрид, впитывал свет и отдавал его еще более ярким и мощным. Этот свет помогал воинам, отставшим в темноте, вновь найти путь и отвагу. И меч, и корона были сделаны для того, чтобы возвращать мужество и надежду тем, кто потерял их.

Ничто больше не могло остановить их — Эльфа и его войско нищих оборванцев, превратившихся сейчас в непобедимую армию. Город Варил переживал свои последние часы ужаса, свою последнюю боль: кавалерию Далигара было уже не остановить, она неумолимо приближалась. Йорш обернулся — за его спиной несся Ранкстрайл, капитан наемников. За ним, чуть правее, скакал его лейтенант. Они были одним разумом, одним сердцем.

Йорш силой мысли зажег высушенную летним зноем траву, которая покрывала насыпи между плотинами на рисовых полях, и создал длинные и тонкие полосы огня, отражавшиеся и умножавшиеся в воде, чтобы вести свое войско по этим сияющим указателям прямо к осажденному городу, заодно освещая защитные укрепления, которые воздвиг враг на случай маловероятного нападения со стороны Далигара.

В это мгновение из-за облаков показалась огромная луна и осветила всю равнину. Из-под копыт их лошадей взлетали оставшиеся в живых после пиршеств орков цапли, лениво хлопая блестевшими в лунном свете крыльями. Копыта лошадей, скакавших по равнине, соприкасались со своими отражениями в воде при каждом шаге, поднимавшем бесконечный вихрь капель и брызг, которые мерцали золотым светом огня и холодным серебряным светом луны. Войско Народа Людей желало вернуть себе мир, принадлежавший ему по праву.

В дрожащем свете огненных полос на фоне усыпанного звездами неба показались изгороди, сооруженные орками из заостренных кольев, сломанных копий и кривых стрел. Даже Йорш, со своим зрением эльфа, не сразу заметил насаженные на колья головы: он почувствовал лишь легкие отголоски боли, которые не сразу смог отличить от страданий погибавшего города. Даже Йорш не увидел ртов, раскрытых в последнем, предсмертном крике, и сгустков крови в развевавшихся от летнего ветерка волосах.

Теперь он увидел их, и солдаты тоже. Йорша переполнили ужас и боль. Многие узнали своих братьев и отцов. Некоторые узнали своих детей.

Но тот, кто решил организовать это ужасающее представление, стремясь отпугнуть возможных спасителей города, даже не представлял, что такое ярость людей, во что она может превратиться, до каких размеров может вырасти.

У них не было возможности подать сигнал при помощи рога — Судья-администратор запретил наемникам иметь сигнальные рога, считая их лишь ненужным украшением, — но яростные голоса солдат разорвали ночь.

— ВПЕРЕД!!! — заорал Ранкстрайл.

— Вперед!.. Вперед!.. Вперед!.. — в унисон ему вторило войско.

Этот крик раздался в темноте, дикий и мощный, словно рычание, пересек равнину, обошел пламя и дым и эхом отозвался за стеной пожара.

— ВПЕРЕД!

В осажденном городе на него ответили низкими и короткими сигналами рога.

Мелилото и Палладио описали Йоршу сигналы всех рогов города, различные для каждого кольца, и сейчас он не услышал ни звонкого и протяжного рога Внешнего кольца, ни такого же звонкого, но прерывистого — Среднего. Раздались лишь низкие и короткие звуки рога Цитадели — единственной части Варила, оставшейся в живых, единственной, способной еще сопротивляться.

Изгороди были сделаны наспех и кое-как: видимо, предводители орков решили, что это чистая формальность, будучи в полной уверенности, что никакая армия, никакое войско, абсолютно никакая помощь не придет из Города-Дикобраза в Город-Журавль.

Йорш быстро определил взглядом места, где колья стояли достаточно редко и могли пропустить лошадей там, где изгородь была слишком высока для прыжка. Он решил помочь лошадям силой своей мысли. В принципе, сила тяжести была непреодолима, но на несколько мгновений он мог бы ослабить ее действие. Энстриил прыгнул первым. Йорш помог ему своей мыслью. После него и остальные лошади перепрыгнули через изгородь: эльф вел их, помогал им, сопровождал их, направлял в проемы между кольями. Усталость от этого сверхчеловеческого усилия полностью растворилась в звуках рога осажденного города, в мужестве солдат, в их ярости и в вере Йорша в свое войско.

Первый отряд орков в ужасе уставился на них. В их командире, отличавшемся необыкновенно высоким ростом, Йорш узнал выходца из одного из племен Огненной горы, почти исчезнувших, пришедших с востока Изведанных земель. Шлем орка, наполовину скрывавший волосатое лицо с клыками, был сделан из потертой кожи и ржавого железа и имел явное сходство с волчьей мордой. На полукруглом щите также красовались сделанные из заостренных кусков железа волчьи когти.

Йорш убил его одним ударом меча.

Боль смерти поразила его, как стрела: он почувствовал, как лезвие вошло в мясо орка, словно ранили его самого, услышал, как кровь перекрыла дыхание, как воздух заклокотал в предсмертном хрипе, как сердце перестало биться. Перед его глазами предстали обезглавленные тела и насаженные на колья головы, он услышал смех, которым сопровождалось это действие, почувствовал радостное ощущение силы и могущества, возникающее, когда убиваешь безоружного. Он испытал удовлетворение орка, когда тот шагал в ногу со всеми остальными, потому что в этом общем марше, только лишь в этом общем марше он мог потопить чувство собственного ничтожества, забыть его. Йорш также уловил воспоминание орка о запахе летнего ветра. На одно короткое мгновение он увидел небольшую грязную канаву, а в ней злобную и жестокую мать, сгорбленную в поисках какой-нибудь пищи, окруженную сворой ноющих, отчаявшихся маленьких существ, и понял, что за каждым будущим орком тянется детство в грязи и с гнилой едой, тянется прошлое нелюбимых детей, которых произвели на свет лишь затем, чтобы использовать в качестве оружия против мира.

Они были людьми.

Орки были людьми.

То, что они носили на лице, сделанное из шерсти и клыков, было всего лишь боевой маской. Орков не изрыгнула преисподняя, орки были людьми. У них были воспоминания. Они могли чувствовать. Они плакали, когда были маленькими, с тем же отчаянием, с каким плачут все новорожденные. Их выносила в своем чреве мать.

Йорш замедлил бег коня.

Он ни за что на свете не смог бы нанести второй удар.

На этом воинская слава Йорша закончилась.

Его обогнал Ранкстрайл. Иллюзия преследователя и преследуемого была развеяна. Потрясенный до глубины души страданиями своего народа, видевшего головы собственных детей на кольях изгороди орков, молодой капитан армии Далигара бросился на освобождение осажденного города. Его меч безжалостно разил любого, кто вставал на его пути.

Йорш понял, почему слава эльфов как победоносных полководцев осталась в прошлом: уровень жестокости, на которую они были способны, не достигал минимума, необходимого для ведения какой бы то ни было войны и, следовательно, для обеспечения собственного выживания. Способность чувствовать чужую боль стала для них смертным приговором. В свое время эльфы не остановили орков, и люди возненавидели их за это, переоценив их силу и не поняв их слабости. За это эльфов объявили причиной всех несчастий. Они могли сражаться с демонами, но не с орками и уж точно не с людьми, так как боль убитых угнетала эльфов до такой степени, что победы становились невыносимыми. Все, что угодно, только не это. Лучше уж умереть. Лучше быть изгнанным и сосланным в «место для эльфов». Лучше умереть от голода, от клопов и от ненависти.

Как пожар не утихает, после того как погасло породившее его пламя, так и армия Народа Людей, наемников, не остановилась и не замедлила бега, когда боль поразила сердце Йорша.

Он держался недалеко от Ранкстрайла, который сметал на своем пути все укрепления орков, не теряя при этом ни одного солдата. В них не попала ни одна из стрел, выпущенных орками, ибо Йорш использовал то, что осталось от его силы, чтобы отводить их от солдат. Напряжение было столь огромным, что оборачивалось для эльфа настоящим страданием.

При свете луны и огней молодому капитану понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы определить слабое место в защите орков и понять, куда направить атаку. Ранкстрайл поднял правую руку и указал в сторону: Лизентрайль моментально понял его приказ и повернул со своими солдатами на север, к заросшему лесом холму в стороне от города, чтобы обогнуть его и напасть на орков сбоку, в то время как капитан с основными силами подошел бы к ним спереди.

Потом капитан развел руки в стороны, и отряд разделился за его спиной на две части. Ранкстрайл остался один с Йоршем и набросился на вторую линию орков, как лев бросается на свору собак. В правой руке капитан держал меч, в левой — алебарду, подобранную на одной из баррикад. Ранкстрайл спешился и в одиночку сражался с дюжиной орков, отвлекая на себя все внимание, пока его солдаты нападали с обеих сторон. Орки внезапно оказались атакованными со всех флангов. Их было намного больше, но первый раз за всю войну с людьми их уверенность в себе вдруг пошатнулась. Их мужество разбилось, словно стекло, упавшее на камень, пресеклось, словно полет цапель, которые увидели вдруг кружащих над ними ястребов. Рядом с капитаном, ничуть не уступая тому в ярости, очутился его волк, вид которого привел орков в ужас. Их испугали не столько его клыки, сколько легенда, согласно которой сир Ардуин тоже сражался бок о бок с волком. Было ли то правдой или вымыслом, но и орки знали эту легенду. Зверь, сражавшийся рядом с капитаном, придавал ему необыкновенное сходство с исконным смертельным врагом орков.

— Вперед! — снова закричали солдаты.

Их голоса ничем не отличались от рычания. Орки стали отступать, и скоро их отступление превратилось в беспорядочное бегство. Меч Ранкстрайла сломался уже в первой атаке, и капитан подобрал грубый и ужасный на вид меч одного из главарей вражеской армии. Клинок его был огромным, длиной в три фута, и эфес устроен так, что само лезвие защищало руку, державшую меч. Оркам удалось добраться до двух гигантских катапульт, с помощью которых они подожгли два внешних кольца города, запуская горящие вязанки дров, пропитанных смолой. Теперь, пока одна половина орков еще как-то пыталась сдерживать кавалерию людей, другая тратила последние силы и последние мгновения на лихорадочные попытки повернуть катапульты в обратную сторону, чтобы атаковать Ранкстрайла. Когда наконец им это удалось и капитан оказался на расстоянии полета горящих вязанок, из-за холма вылетел отряд солдат и напал на ничем не защищенный правый фланг орков, уничтожая все на своем пути. Своим огромным тяжелым мечом Ранкстрайл, не останавливаясь ни на мгновение, продолжал рубить врагам головы.

Хоть меч сжимала не его рука, Йорш все равно все чувствовал. Момент, когда голова отрывалась от шеи, когда лезвие меча перерубало позвонки и спинной мозг, противоречил самому понятию человечности, самой сущности жизни. Несколько мгновений голова еще продолжала жить, и, какими бы грязными ни были ее мысли, страдание оказывалось настолько невыносимым, что выходило за рамки справедливости.

Йорш ограничивался тем, что следовал за Ранкстрайлом. Армия людей снова слилась в одно целое и теперь готовилась к решающей атаке.

У холма начинались рощи и фруктовые сады. Лошади шли шагом. Футах в ста от городских стен солдаты вошли в лагерь орков, разбитый среди того, что осталось от цветущего апельсинового сада; земля все еще была покрыта ковром из белых лепестков. Большинство деревьев было срублено на дрова или использовано для заграждений, лестниц, погребальных костров. На оставшихся виднелись трупы повешенных. Некоторые были совсем молодыми, почти детьми. В центре лагеря громоздились штабели дров и сотни вязанок, сложенные наподобие длинной баррикады, на которой была прикована цепями к высоким кольям дюжина людей, перепачканных кровью и грязью. Запах смолы, которой орки пропитали дрова, был еще сильнее, чем запах их тел. Некоторые из орков потрясали факелами, стоя в центре баррикады.

Ранкстрайл остановился. Остановились и солдаты; кони наталкивались друг на друга и поднимались на дыбы, вокруг раздавались лязг железа и проклятия.

Среди орков послышались торжествующие выкрики.

Один из них, высокий, с волчьими когтями на щите, указал рукой на Ранкстрайла и насмешливо воскликнул:

— Ты больше не орать «вперед». Ты вообще больше не орать. Ты молчать. Я получить тебя, или я сжечь они.

Остальные орки расхохотались.

Ранкстрайл поднял правую руку, останавливая своих. Сухо прикрикнул на волка, рвавшегося вперед. Посмотрел на орка, потом на привязанных к кольям людей и снова перевел взгляд на орка.

Не опуская глаз, он слез со своей клячи.

— Капитан, даже не думай, что за глупость! — крикнул ему его лейтенант, невысокий солдат с заплетенными в косички волосами и с обрубленными пальцами на руках. — После того как они расправятся с тобой, они все равно их сожгут! Не делай этого!

— Там моя сестра — девчонка в свадебном платье, — ответил Ранкстрайл. — Хотелось бы мне узнать до того, как я подохну, как она попала в это месиво и чего это она так вырядилась, да, видно, придется остаться в неведении. Но даже если бы там не было моих родных, ничего бы не поменялось — среди пленных женщины и дети. Не двигайтесь.

Капитан бросил меч, расстегнул двойной ремень, который держал его кирасу, и она упала на землю. Напоследок он снял с себя шлем и остался стоять неподвижно, безоружный и беззащитный, не спуская глаз с орков. Двое из них подняли луки, но не успели даже натянуть тетиву.

Йорш пришпорил Энстриила и взлетел на баррикаду, разметав орков.

— Нет! — заорал Ранкстрайл.

Эльф соскочил с коня, вложил меч в ножны и простер руки в стороны, словно желал обнять мир. Орки бросили горящие факелы. Энстриил взвился на дыбы и опрокинул одного из бросавших. Другие факелы полетели на баррикаду, но она не загоралась: пламя лишь извивалось среди дров и хвороста, словно червь внутри гнилой рыбы. Смола не воспламенялась. Йорш всеми своими силами сдерживал огонь — вместо того чтобы гореть на баррикаде, он горел у него в голове. В любое мгновение эльф мог рухнуть без сил: времени не оставалось. За спиной он снова услышал звуки боя. Йорш остановил огонь орков, но не их мечи.

Продолжая держать раскрытую левую руку над штабелем дров, все еще противодействуя огню, правой он выхватил меч и из последних сил обрушил его на цепи, которыми был прикован ближайший пленник, — те раскололись, словно стеклянные. Пленником была девушка в свадебном платье, на шее у нее висело выточенное из кости сердечко на голубом шнурке, а за спиной был лук. Йорш взглядом указал ей на остальных пленников. Она поняла, тут же взяла меч из его дрожащей руки и разбила цепи второго пленника — старика с окровавленным лицом: кто-то повеселился, вырывая ему бороду. Меч, увитый голубым плющом, яростно засиял.

Вдруг перед Йоршем оказался один из орков — огромный, с ужасной пустой глазницей, зиявшей, словно черная пещера, среди чешуи и клыков, покрывавших его лицо. Орк не успел занести свой топор: капитан Ранкстрайл, без шлема и кирасы, подобрал свой меч и одним ударом снес ему голову. Йорш ощутил радость, с которой одноглазый орк намеревался его убить, ярость, с которой он бросил бы свой факел, удовольствие, с которым смотрел бы, как корчатся в огне живые люди, но и на этот раз увидел следом образ злобной матери, жестокой и отчаявшейся, которая когда-то, когда он был еще ребенком, перебила ему камнем пальцы на руке, чтобы наказать за кражу куска моркови. Йорш увидел кучу оборванных существ, брошенных в грязи под проливным дождем. Услышал долгий плач без утешения, который превращался в непрерывный вой и терялся в абсолютной пустоте, в тишине, не нарушавшейся ничем, кроме звуков ливня и грома. Орки, все до единого, были нелюбимыми детьми, ненавидимыми, произведенными на свет лишь для того, чтобы вести зверские войны и устраивать беспощадные набеги, превращая в бесчеловечную жестокость всю ту безграничную боль, которая переполняла их с детства.

Капитан Ранкстрайл перерубил топором орка цепи, державшие остальных пленников. Где цепи не поддавались, он рубил колья. Солдаты помогали ему, поддерживая пленников и спуская их вниз, на землю.

Йоршу все еще удавалось держать руки распахнутыми и ладони раскрытыми, но ноги его подкосились. Он упал на колени. Когда последний пленник был освобожден, капитан Далигара схватил Йорша за тунику и, словно мешок с отрубями, сбросил вниз, прыгая вслед за ним в грязь. Они вместе покатились по склону баррикады.

У Йорша помутилось в глазах. Усталость слилась с болью умерших, с ужасом обезглавленных, с плачем орка-ребенка, отразившимся эхом воспоминаний, которые он не смог понять. Отблеск пожаров Варила, еще пламеневших по ту сторону цветущих миндальных деревьев, становился все более расплывчатым. Ранкстрайл снова схватил эльфа за одежду, поднял и прислонил к стволу одного из немногих уцелевших деревьев.

Резким жестом загрубевших рук он убрал волосы и грязь с лица Йорша. К числу вещей, которых не хватало в экипировке Ранкстрайла, принадлежали и перчатки — он сжимал оружие голыми руками, что оставило на них свои следы. Йорш попытался уклониться.

— Ты ранен? — грубо спросил Ранкстрайл. — Ты болен?

— Я устал, — в замешательстве чуть слышно ответил Йорш.

Его трясло. Он посмотрел на Ранкстрайла. Впервые они встретились лицом к лицу.

К ним подошла девушка в свадебном платье и с легким поклоном вернула Йоршу меч. Эфес настолько испачкался в саже, что побеги плюща были совсем не видны. Лезвие меча блестело, как никогда раньше.

 

Глава двадцать вторая

Где-то между западной границей рисовых полей и холмом капитан Ранкстрайл перестал быть преследователем, гнавшимся по пятам за своей жертвой, и снова стал воином, спешившим на помощь своей земле и своему народу.

Погоня прекратилась — началась битва. Эльф был теперь не пленником, которого он должен был схватить по приказу Судьи-администратора, а единственным командиром, которому он согласился бы подчиниться.

Ранкстрайлу казалось, что он одновременно являлся и самим собой, и Эльфом, который скакал впереди него. Он чувствовал веру и спокойствие Йорша так же отчетливо, как собственную ярость и безысходность. Он ощущал поток ветра, который ударял в лицо и Йоршу, и всем остальным всадникам. Это было так, словно все они стали одним человеком.

Впервые с тех пор, как он обрел сомнительную честь называться владельцем этой старой клячи, Ранкстрайл видел, как она несется, словно ветер. Ничто не могло остановить ее: ни грязь, ни песок. Капитан чувствовал, что его конь почти летит. Другие, может, засомневались бы, но он — он слишком хорошо знал своего Клеща, он прекрасно знал, что даже от стаи голодных волков тот не стал бы так скакать.

Копыта их коней летели по волшебству юного эльфа.

Когда огонь, зажженный их недавней жертвой, осветил земляные валы настолько, что по ним можно было скакать, Ранкстрайл понял, почему люди всегда ненавидели эльфов: из-за смеси страха и зависти. Уже одного из этих чувств было бы достаточно, чтобы приговорить их к смерти, а в сумме они еще больше усиливали друг друга. Ранкстрайл понял, откуда возникла ненависть, которая уничтожила эльфов.

Но он никак не мог понять, как их удалось уничтожить: если другие эльфы хоть немного походили на того, кто скакал сейчас впереди, то они должны были быть непобедимыми.

Потом Ранкстрайл не думал ни о чем, кроме того, что копыта его коня двигались в одном ритме с копытами великолепного жеребца юного эльфа. Кляча капитана взлетела в воздух и перескочила изгороди орков с силой, равной лишь тому мужеству и отваге, которые сам он чувствовал в своей душе, и так началось освобождение Варила.

Юный эльф прорвал первые ряды орков, убив их главаря, но неожиданно оставил командование, немного помедлив и передав ему, Ранкстрайлу, задачу и честь освобождения города. В тот момент Ранкстрайл поклялся, что Эльф будет его командиром, что ему, и только ему он отдаст свою жизнь и свой меч, если, конечно, у него когда-нибудь будет меч, достойный этого названия.

 

Глава двадцать третья

После того как девушка в свадебном платье вернула ему меч, Йорш прижал колени к груди и остался лежать на земле, безуспешно пытаясь прийти в себя. Перед глазами у него стоял туман. Будто во сне, он видел, как их окружила группа орков. Ранкстрайл не успел еще повернуться, как стрела поразила самого ближнего из них: девушка в свадебном платье приспособила для своего лука стрелы из колчана одноглазого орка и вступила в бой.

Ранкстрайл снова взялся за меч; к счастью, он довольствовался тем, что закалывал своих врагов, а не отрубал им головы, и боль не доходила до Йорша.

Вдруг раздались звериные крики, перекрывшие шум сражения и треск горящих бревен. Они доносились сверху, с самой высокой и наименее поврежденной из трех городских стен, которая пока не была охвачена огнем и все еще сражалась. Там тоже были пленные, и, чтобы сжечь их, не нужно было возводить никаких погребальных костров, стоило лишь столкнуть вниз, в пламя. Все пленные оказались мужчинами, почти все в кирасах — наверняка воины армии Варила, которым пришла в голову легкомысленная идея позволить оркам взять себя живыми. Теперь они должны были дорого за это заплатить. Они висели бок о бок, привязанные за руки к длинному шесту, с которого орки срезали их одного за другим, сбрасывая вниз, в пустоту.

Йорш сжал зубы, собираясь с силами. Он поднялся на ноги и заставил свой взгляд выйти из тумана. Потом взял свой лук и стрелы и прицелился в орка, стоявшего ближе других к пленникам. Стрела прошла через горло, и снова Йорш слышал, как дыхание прерывалось хлынувшей кровью, как сердце останавливалось, в то время как ужасные воспоминания наполняли голову эльфа морем грязи. Он выпустил еще одну стрелу, и она разорвала веревку, державшую двух пленников недалеко от павшего орка, после чего Йорш опять прислонился спиной к стволу дерева, утирая со лба ледяной пот.

Один из освобожденных пленников вооружился мечом убитого орка и повернулся к оставшимся врагам. Другой освободил товарищей, и сражение продолжилось. Выступы стены были настолько узкими, что орки могли продвигаться лишь один за другим, и это давало воинам явное преимущество, которым они и воспользовались.

— Так невозможно стрелять, ни один человек не способен на это, — побледнев, пробормотала невеста.

— Он не человек, — объяснил ей Ранкстрайл, — он эльф.

— Эльф?

— Да, эльф, — подтвердил Ранкстрайл.

— Наш пленник! Мы схватили его! — радостно закричал лейтенант Ранкстрайла. — Это и есть наш пленник! Капитан, нам все-таки удалось схватить его! Мы схватили Эльфа!

— Лизентрайль, он не пленник, — резко оборвал его радость Ранкстрайл, — он наш командир. Он ведет нас в атаку на орков, и мы идем за ним.

— Капитан, ты спятил, это ж Эльф — разве эльфы нами командуют?

— Да я скорее сдохну, — поддакнул кто-то за его спиной, но капитан даже не повернулся в ту сторону.

— Кто следующим откроет рот, тот познакомится с моим мечом! Чтоб я вас больше не слышал, собачье отродье! — заорал он на свой отряд во всю глотку, которой с избытком хватило бы и на троих. Голос Ранкстрайла заглушил грохот пожаров и звук рогов Варила. — А если кому взбредет в голову сомневаться в моих приказах, то я своими руками разорву его на куски! И лучше не заставляйте меня жалеть о том, что я не сделал этого раньше. Молитесь, чтобы мне никогда больше не пришлось повторять, что я обо всех вас думаю — о вас и о ваших матерях, которые зря потратили свою жизнь, рожая на свет таких идиотов, как вы!

Солдаты онемели. Они не смели даже дышать. Без его приказа никто не решился бы и пошевелиться. Капитан успокоился. Его голос несколько смягчился.

— Все мы подчинились приказам Эльфа и лишь поэтому не подохли, а одержали победу! Одержали победу в бою, в котором невозможно было победить, против армии, которую невозможно было одолеть. Так что все мы будем и дальше подчиняться Эльфу. Как только я смогу поставить его на ноги.

Йорш все еще лежал на земле. Несмотря на невыносимый жар, доносившийся от полыхавшей баррикады, его снова трясло. Юного эльфа не переставали терзать воспоминания убитых им орков: перед ним пронеслись все пережитые ими мгновения, от последнего к самому первому. Йорш понял, почему орки являлись лишь составными частями единой армии: человек познает собственную индивидуальность благодаря своей матери, если она, в свою очередь, осознает свою индивидуальность. Дети рабынь, орки не знали никакой свободы выбора и были приговорены к жестокости.

Ранкстрайл решил пока оставить Эльфа в покое и занялся своей сестрой.

— А ты какого черта здесь делаешь? И почему, черт возьми, ты не сидишь за стенами города? И что, черт побери, ты на себя нацепила? — яростно набросился он на нее.

Несмотря на то что вид разгневанного капитана был ужасен и вводил в оцепенение всех солдат, на его сестру он не произвел ни малейшего впечатления.

— Нас схватили как раз в городе, — спокойно объяснила она, присаживаясь на землю и добавляя грязь к кровавым пятнам, саже и всему остальному, чем уже было испачкано ее белое платье.

Худенькая и хрупкая, она не имела бы абсолютно ничего общего с коренастым капитаном, если бы не ее манера так же дерзко держать голову и смотреть своему собеседнику прямо в глаза. Ее каштановые волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Она оперлась на ствол дерева, стараясь отдышаться и снова заговорить, пересиливая усталость, которая, должно быть, была бесконечной, как горизонт безоблачным днем. Ее губы потрескались от жары, и Ранкстрайл вытащил свою фляжку, дал сестре напиться и потом пустил воду по кругу, чтобы утолить жажду остальных освобожденных пленников.

— Орки добрались до нас по соединительным аркам колец, — продолжила девушка, как только немного отдышалась. — Они дошли до Старого города, где мы укрывались, и подожгли Внешнее кольцо. Они схватили нас сегодня утром и вывели по лестницам незадолго до того, как те сгорели. Цитадель теперь отрезана. Орки заняли стены, но центральная часть еще не взята.

— Но как такое могло случиться, что Варил пал? Почему вы не открыли шлюзы? И почему армия Варила не дала отпор оркам? Это же превосходная армия! Самая прекрасная в мире!

— Да, красоты им было не занимать, — согласилась с Ранкстрайлом девушка. — Их перебили за полдня. Почти все полегли, зато какие они были красивые! Защищать город остались лишь раненые, женщины и дети. Кто-то предал нас, кто-то продал нас оркам. Первые их отряды подошли ночью, как волки, — они захватили водяные мельницы и убили охранников на шлюзах до того, как те смогли их открыть. У орков были карты, и они точно знали, что делать. Потом они окружили город. Наша кавалерия попыталась прорвать осаду. Их хватило на одну атаку. Дело в том, что красивыми-то они были, это точно, в своих золотых и серебряных доспехах, но только вот никогда не сражались. Они лишь участвовали в парадах и выигрывали турниры. И строились они по признаку знатности рода: рядом с сиром Эрктором и его кавалерией находился кавалер Гаимир, его двоюродный брат, хотя он командовал легкой пехотой, которая должна была оставаться позади кавалерии. Так что ряды кавалеристов были прерваны строем пехоты, и именно там орки и прорвались, разбив нашу армию на две части. Отряды алебардщиков могли бы остановить атаку орков, но они находились позади всех, потому что их командир был не самого знатного рода и никто из потомственных аристократов не желал видеть его возле себя в первых рядах. Принц Эрик, сын сира Эрктора, со своими лучниками вообще не смог участвовать в атаке. Отец изгнал его — не только потому, что принц заявил, что строить армию согласно знатности гербов было самоубийством, но и потому, что лук и стрелы — это… подожди, как же он сказал… неизящное оружие. Лук подходит для бандитов и браконьеров, для охоты на диких кабанов. Какой угодно оборванец может выпустить стрелу издалека, и первый из кавалеристов может быть поражен ею так же, как последний из алебардщиков, а это неприлично. Каждый кавалерист проводит полжизни, овладевая искусством фехтования, участвуя в турнирах и поединках, но что это дает, если кто-то может прикончить его из лука с расстояния в тридцать футов? Это неизящно и неприлично. Лучше проиграть войну. Только вот после того, как война проиграна, орки играют в кегли головами побежденных, а это, по-моему, тоже не очень прилично. Жаль, что орков не обучают изяществу и хорошим манерам: их стрелы затмевали небо. И это было бы еще ничего, если бы наши не подставляли под них свои головы, как кегли. Армейские законы Варила запрещают падать на землю, укрываясь от стрел, — это приравнивается к бегству и наказывается смертной казнью. Солдаты остались гордо стоять, а достаточно было лишь наклониться и укрыться щитом. Тогда они могли бы пойти в контратаку. Но они остались стоять, не считая, конечно, раненых, которые не могли больше держаться на ногах. Сира Эрктора почти сразу же схватили и повесили. Чтобы его не подвергали мучительной смерти, его сын, принц Эрик, бросил с башни мешок золота, и орки ограничились всего лишь повешением. Принц Эрик сбросил с башни все золото города за остальных пленных, но на всех не хватило, и тогда орки…

— Да, да, я знаю, — прервал ее брат, — я знаю, что они сделали.

Девушка разрыдалась, но сразу взяла себя в руки и спросила, нет ли у них чего-нибудь поесть. Ранкстрайл и его лейтенант раздали солдатский хлеб.

— А почему ты так вырядилась? — поинтересовался Ранкстрайл, указывая на свадебное платье — белую тунику, всю покрытую вышивкой и бантами. Капитан понизил голос, но Йорш, со своим слухом эльфов, отчетливо слышал каждое слово, несмотря на шум пожаров. — Это ведь платье нашей матери. Как тебе только в голову пришло? И что ты наденешь теперь, когда сын пекаря попросит тебя в жены?

— Сын пекаря не попросит меня в жены, можешь не волноваться. Эта мегера, его мать, хочет как минимум двадцать золотых монет в приданое, а у нас их нет и никогда не будет. А даже если бы они и были, я бы все равно не пошла замуж за того, кто берет меня только из-за приданого да еще и улепетывает со всех ног, оставляя наедине с орками. Если бы у меня не было лука, который ты мне сделал, и если бы ты не научил меня из него стрелять, то меня уже дня полтора как не было б в живых. И это платье я надела потому, что была уверена, что не доживу до завтра. А так как я не хотела умирать в своих обычных грязных обносках и учитывая, что никто никогда не пожелает взять меня в жены, я решила: будь что будет, но я надену свадебное платье в первый и последний раз в жизни. Все равно завтра умирать.

И девушка опять заплакала.

— Но где вы были все это время? Как вы могли так медлить? — в слезах спрашивала она.

Но вскоре она успокоилась и вновь заговорила о платье, как если бы желала позабыть о войне и об орках, разговаривая о чем-то другом. Она еще больше понизила голос, но снова Йорш не мог не услышать ее слова:

— Знаешь, а ведь оно было совсем новое. Его ни разу не надевали! Я думала, что наша мать выходила в нем замуж за отца, а оказалось, нет. Вышивка была не очень аккуратно сделана: наша мама не отличалась терпением в рукоделье да и всегда плохо видела — вышивая, она сшила вместе обе стороны корсета, перед и спинку. Мне пришлось распороть вышивку, когда я решила надеть платье.

Ранкстрайл окаменел от этих слов.

— Ты уверена? — в конце концов пробормотал он.

Йорш решил, что большей глупости, чем обсуждать женский гардероб в тот момент, когда горит осажденный город и готовится следующая битва, на свете и быть не могло. Странно, до этого момента капитан Ранкстрайл совсем не казался ему идиотом.

С трудом он попытался встать; Ранкстрайл подхватил его под локоть и поставил на ноги.

Юный эльф неожиданно вспомнил, кто перед ним.

До этого мгновения он видел перед собой лишь человека, измученного видом своей растерзанной земли, мужественного воина, отважного командира, способного пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы спасти захваченных пленников.

Теперь же он вспомнил, что перед ним был командир кавалерии Далигара. Ярость придала Йоршу сил. Он резко уклонился от огромной грубой руки капитана; вся его усталость исчезла.

— Вы приказали убить Последнего Дракона! — со злобным презрением прошептал он. — На вашей совести — смерть Эрброу.

Наступило долгое молчание. Ранкстрайл растерялся, но не подал вида и ни на миг не опустил взгляда.

— Я спас тебя, — с жаром сказал он. — Я спас всех вас. Тебя и всех остальных оборванцев. Мне было приказано убить вас, уничтожить, но я позволил вам спастись. Я повременил с атакой, чтобы вы могли укрыться в ущелье. Ты и все остальные. Я не хотел, чтобы на моей совести была смерть банды оборванцев, и дал вам время бежать… Ты обязан мне жизнью.

— Вы не спасли нашу жизнь. Вы просто ограничились тем, что не отобрали ее. Не кто иной, как вы, угрожали нашей жизни. По моим сведениям, не вы, а Последний Дракон спас нас. По вашей вине никогда больше крылья драконов не распахнутся над землей.

Йорш почувствовал, как его переполняют ярость и презрение. Перед ним снова возник образ Эрброу. Йорш захотел ударить капитана, ранить его. Волк почувствовал это так же, как чувствовал ненависть и злость в его голосе, и угрожающе зарычал. Капитан сухо прикрикнул на него. Снова наступило долгое молчание.

— Я думаю, ты прав, — проговорил наконец Ранкстрайл.

Этого Йорш не ожидал.

— Думаю, ты прав, — повторил капитан, убирая рукой волосы с лица и еще больше пачкая его кровью, сажей и грязью.

Капитан оказался ранен в руку, чего не заметил раньше. Также он увидел кровь на плече и выше колена, но не обратил на это никакого внимания. Во всем, что он делал, сквозила небрежность к себе самому и к собственной жизни.

— Я знаю, что ты прав, — продолжил он, — и самое ужасное, я знал это и тогда, той ночью. Я пошел в наемники лишь потому, что мне нужны были деньги. Я не думал о том, что продаю свой меч и что иногда это значит продать собственную душу. Той ночью мы не знали, что делать. Нам сказали, что вы — заклятые враги. У меня был приказ уничтожить вас, и не подчиниться приказу значило приговорить к смерти моих солдат. Но среди вас были дети, куча детей, девочка с короной на голове, бродяги, нищие, старики… Мы не знали, что делать. Мы убили дракона и рассказали всем, что вы погибли под обвалом… Это казалось нам хорошей идеей. Вас никто не преследовал, потому что мы объявили вас мертвыми. Ты не понимаешь, на карту была поставлена жизнь не только моих солдат. Но и их братьев и сестер, родителей, если они жили в Далигаре, их жен и детей, хоть наемникам и запрещено их иметь, — всех тех, до кого мог добраться Судья-администратор, всех их родных в графстве. Мы не могли рисковать семьями солдат, которые были родом из Далигара.

— Капитан, — совершенно беззлобно, даже с некоторой мягкостью в голосе прервал его Йорш, — именно потому, что родные ваших солдат являются заложниками… Капитан! Вы служите настоящему чудовищу!

Капитан помедлил с ответом, словно ему вдруг стало не хватать воздуха.

— Я знаю, — в конце концов ответил он. — Я знаю это уже десять лет, а десять лет — это немалый срок. Но орки еще хуже того чудовища, которому я служу, и если бы я не служил Далигару, то каким образом я мог бы остановить их?

Волк негромко завыл и ткнулся мордой в руку капитана, тот рассеянно погладил его.

Йорш и Ранкстрайл смотрели друг другу в глаза.

Йоршу пришлось сдержать себя, чтобы не смягчиться перед ним, убийцей Эрброу.

Кто взваливает на себя ответственность за весь мир, тот не заслуживает презрения, ни в коем случае. Капитан совершил ошибку, трагическую ошибку, но, может быть, он выбрал наименьшее из зол… Может быть, то страдание, которому он противостоял все эти годы, от которого лишь он мог защитить, было высшей ценой, которую он заплатил за свой поступок…

Йорш вспомнил, что в башне у моря, где сохранилась большая часть знания и памяти всех когда-либо живших, было и жизнеописание сира Ардуина, написанное им самим. Он вновь поглядел на Ранкстрайла и понял, насколько тот похож на Ардуина. Не смягчиться перед раскаянием капитана, перед его варварством оказалось для Йорша тяжелым испытанием, которое он не смог выдержать.

— Отлично, — сухо, но любезно ответил эльф. — И заодно, раз уж вы принялись переосмысливать ваши поступки, не могли бы вы сделать мне одолжение и не обращаться ко мне, как к вашей лошади или собаке?

Капитан опешил. Он неуверенно скользил взглядом по лицу Йорша, не имея ни малейшего понятия, о чем тот говорит. Но наконец до него дошло.

— Ты… то есть… вы. Я… Вы… Простите, это привычка. Я всегда обращаюсь так к моим солдатам… Конечно, вы правы… Это привычка, но вы правы — вы знаете имя вашего отца, вы не гном, только что вылезший из рудника, и не преступник, которого только что приговорили к казни…

Йорш не дал ему договорить:

— Прошу прощения, господин, что беру на себя смелость поучать кого-либо, но ко всем, кроме разве что маленьких детей и самых близких друзей и родных, следует обращаться на «вы». Никто в мире не должен лишаться безграничного уважения, выраженного в нашем к нему обращении. Особенно если он уверен, что недостоин этого уважения. Каждый из нас — это тот, кем он себя считает, а так как не всегда бывает легко понять, кто мы такие, мы определяем это по взгляду, которым на нас смотрят, по интонации, с которой к нам обращаются. Не низость происхождения, не трагедия рождения, не ужасные знаки, оставленные палачами, лишают ваших солдат благородства, которое в них заложено, а слова, с которыми к ним обращаются, равно как и те слова, которых они ждут по отношению к себе. Гномы, все до единого, ведут свой древний род от великолепных господ Подземного мира, и пусть ныне они превращены в рабов, но они были и остаются потомками выдающихся семей. Люди, все до единого, ведут свой род от мужчины и женщины, которые в любви и ненависти, в нежности и жестокости были соединены вместе по воле богов, и значит, все они тоже святы. Так что тот, кто не ведает своего имени, может быть сыном короля или, что еще вероятнее, сыном бога. Существуют старинные легенды о том, что каждый раз, когда тот, кто создал Вселенную и саму жизнь, желает говорить с нами, он доверяет свои слова сыну, не знающему своего отца, ибо сыновья, которые не знают отцов, — это дети самой жизни. Обращайтесь к оборванцам и бродягам так, как вы обращаетесь к королю, с той же любезностью и с теми же словами, и тогда мир сам обретет справедливость, не утопая в крови. Слова могут быть важнее вещей, которые они называют, они могут многое изменить. Я понимаю, что вы разгневались на ваш отряд, опасаясь за мою жизнь, но никогда больше не относитесь к вашим солдатам как к преступникам и негодяям, и тогда они никогда ими не станут.

Йорш посмотрел в сторону Варила. Кажется, лейтенанту Ранкстрайла удалось открыть один из шлюзов: уровень воды внезапно поднялся, и пожар вокруг города начал угасать. Высокие спирали черного дыма закрывали луну. Йорш разрывался надвое: он не мог не ненавидеть убийцу Эрброу, но не чувствовал ненависти к капитану. Это было невыносимо. Он хотел поскорей убраться оттуда. Он хотел домой.

— Родные ваших солдат все еще находятся в руках Судьи? — озабоченно спросил он.

Капитан, незаметно улыбаясь, покачал головой:

— Они в безопасности. У нас было много времени.

— Все?

— Все.

Но вскоре улыбка исчезла с лица капитана, и в глазах показалась мрачная тревога.

— Я остановлю орков, — пообещал он, — я уничтожу их. Я загоню их обратно в их грязные земли, всех до единого. Я раздавлю их. Я разорву их на мелкие кусочки, от меня они не дождутся милосердия. Никогда.

— Нет, — произнес Йорш.

— Нет?

— Они, орки, — это люди.

Ранкстрайл долго смотрел на юного эльфа, потом перевел взгляд на изгороди, над которыми возвышались отрубленные головы.

— Это нелегко объяснить, но я думаю, что их жестокость начинается с унизительной судьбы их матерей. В мире орков мать — это всего лишь средство, которым пользуется воин для изготовления еще одного солдата. Боль, которую испытывают матери, превращается в жестокость их детей.

Йорш прервался. Взгляд капитана канул в пустоту. То, что говорил ему Йорш, не имело никакого смысла. Все, что мог сделать капитан, — это загнать орков обратно в их земли, и одно это уже было бы великим подвигом.

Ранкстрайл сглотнул, распахнул руки.

— Я буду сражаться за вас и отдам за вас жизнь, если потребуется… — торжественно пообещал он.

— Благодарю вас, не стоит беспокоиться, — ответил Йорш, — я не собираюсь никому объявлять войну. Вы можете продолжать вашу битву, а я могу спокойно вернуться домой.

— Но вы и так уже на войне, все вы, — возразил капитан, — вы находитесь в опасности, вы и ваш народ. Мы объявили, что вы все погибли под обвалом, но теперь они знают, что это не так. Вы вернулись, чтобы спасти город. Вы спасли мой народ, но поставили под угрозу ваш. Спасая нас от орков, вы доказали Судье, что вы живы. Этот мерзкий прихвостень, который предал вас…

— Морон?

Йорш был окончательно уничтожен. Он и не думал, что своими поступками ставит под угрозу жизнь Роби и своей дочери. Ему, с его безграничной наивностью, если не сказать глупостью, никогда не приходила в голову эта мысль.

— Морон рассказал о каком-то процветающем поселении… Они не оставят вас в покое… они уничтожат вас…

— Но почему? Мы не сделали никому ничего плохого… Мы всего лишь спасли свою жизнь…

— Да, я знаю, но пока они не схватят вас, они не успокоятся. Теперь идите, отправляйтесь к своим. Защитите их. А что будет здесь, это уж наша забота. Благодаря вам мы победили.

Капитан повернулся и подозвал одного из своих солдат, чтобы тот подвел к ним коня Йорша. Энстриил пасся неподалеку, среди миндальных деревьев.

Йорш еще раз взглянул на Ранкстрайла.

— Капитан, — медленно проговорил он, — то, что эльфы могут читать мысли людей, — это не более чем легенда, ставшая одной из причин ненависти к нам. Я не в состоянии читать мысли, но я могу чувствовать эмоции, особенно сильные, — я могу слышать страх. Той ночью, когда мы бежали и был убит мой брат-дракон, я видел две армии: вашу и еще одну, более многочисленную, позади вас — армию кавалеристов в блестящих доспехах верхом на прекрасных скакунах. И могу вас заверить, они дрожали от страха… ужас их был так велик, что его без труда можно было услышать…

— Ужас перед вами? — переспросил капитан. — Или страх перед драконом?

— Ужас перед вами. Ваша то ли банда, то ли армия внушает ужас. Этой ночью я видел вас в действии. Никто не может противостоять вам. И уж точно не те кавалеристы, которые прятались за вашими спинами в ущелье Арстрид, хоть их и больше и они отлично вооружены. Я слышал их страх. Капитан, тот, у кого есть возможность предотвратить несправедливость и кто не делает этого, берет на себя ответственность за эту несправедливость. Я не прощу вам смерть Последнего Дракона той ночью, потому что никто не мог заставить вас сделать что-либо против вашей воли — сильнее вас не было никого. Вы не осознали этого и покрыли себя позором. Не повторяйте подобной ошибки.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Ничуть не оскорбившись и не рассердившись, капитан чувствовал лишь изумление и грусть.

— Теперь мне пора подумать о спасении моей семьи и моего народа, — добавил Йорш. — Девочка с короной, как вы ее назвали, действительно выросла — три года назад она стала моей супругой. Я не смею даже думать о том, что она и моя дочь могут находиться в опасности. Прощайте, капитан.

Они раскланялись, и Йорш вскочил на коня.

— Вы не можете ехать один. Окрестности так и кишат орками, они разорвут вас на куски!

— И каким же это образом? — поинтересовался Йорш с оттенком насмешливого высокомерия. — Я в силах зажечь траву, отклонить стрелы и раскалить добела эфес любого оружия.

Капитан пристальнее взглянул на него, потом кивнул и чуть заметно поклонился.

Йорш ускакал в ночь.

Он победил.

Он был в отчаянии.

Нужно было как можно скорее вернуться к своим.

На скаку он услышал голос капитана:

— Если когда-нибудь вам понадобится мой меч — он к вашим услугам.

Капитан произнес это негромко, но, несмотря на галоп Энстриила и шум пожаров, Йорш отчетливо услышал его. Он подумал, что, может быть, тогда, в ущелье Арстрид, Ранкстрайл все-таки задумался о том, чтобы променять место капитана легкой кавалерии на место приговоренного к казни ради того, чтобы спасти их, и что отказался от этой мысли только ради того, чтобы не лишать измученные орками земли их единственных защитников.

Он не мог упрекнуть капитана в преступном бесчестье, в том, что тот не сразился с тяжелой кавалерией Далигара, в том, что не избавил графство от сумасшедшего правителя и не взял командование на себя.

Капитан был наемником. Его солдаты были потрясающими воинами, но навсегда оставались отверженными: каторжниками, чудом избежавшими эшафота, гномами, сбежавшими с рудников, детьми, не знавшими своих отцов, обреченными на презрение и смирившимися с ним. Для человека, который не принадлежал к аристократии, риск развязать ужасную, разрушительную гражданскую войну, которая еще больше ослабила бы защиту людей перед нашествием орков, был слишком велик.

Командир наемников не был ни подлецом, ни трусом.

Эрброу, пожертвовав своей жизнью, спас их всех. Спас его, Йорша, спас капитана Ранкстрайла, спас беглецов и наемников, которые, как бы то ни было, дали им возможность бежать.

 

Глава двадцать четвертая

Когда слово «эльф» раздалось в рядах солдат, перелетая от одного к другому, опасное и злое, как пламя, извивавшееся зигзагом между пропитанными смолой дровами на баррикаде орков, капитан Ранкстрайл заговорил с жестокостью, вызванной страхом, с яростью, продиктованной ужасом.

Однажды он уже потерял контроль над своей армией, тогда, в ущелье Арстрид, когда последний дракон затмил лунный свет великолепием своего последнего полета. Капитан не мог позволить, чтобы подобное повторилось. Ненависть к эльфам вросла в сознание людей, пустила глубокие корни, стала неотъемлемой частью их жизни. Даже воспоминание о том, как они скакали за Йоршем, как чувствовали на своем лице тот же ветер, что обдувал и его, постепенно стиралось при звуке этого злобного слова — «эльф». В толпе вооруженных мужчин ненависть могла прорваться наружу в любой момент и мгновенно распространиться, взрывая все на своем пути, неконтролируемая, непредсказуемая, дикая, смертельно опасная. Лишь несколько солдат в первых рядах видели, что случилось на баррикаде, но Ранкстрайл далеко не был уверен, что хотя бы они поняли, что именно произошло. Опасение, что его солдаты могли сделать что-то плохое принцу эльфов, когда тот казался совершенно безоружным, было более чем обоснованным.

Увидев, что Эльф исчез в ночи, Ранкстрайл облегченно вздохнул.

Он знал, что Йорш спешит на помощь своему народу, и был рад, что расстояние между Эльфом и алебардами его солдат увеличивается с каждым мгновением.

Капитан обернулся в сторону Варила и приказал Лизентрайлю оставить половину солдат для защиты внешних стен города. Едва произнеся свой приказ, он тотчас повторил его, добавляя в этот раз слово «господин» перед именем Лизентрайля и обращаясь к нему на «вы». До сих пор вежливой формой обращения Ранкстрайл пользовался лишь в разговоре с вышестоящими, пусть и наделенными такими неприглядными качествами, как трусость, жестокость и бескрайняя глупость. Например, с Арньоло.

Капрал одарил его взглядом, преисполненным болезненного удивления, и вскоре Ранкстрайл услышал, как тот, объясняя ситуацию солдатам, безутешно объявил, что Эльф поразил их одним из своих заклинаний. Победить-то они победили, но капитан несколько выжил из ума.

Ранкстрайл вошел в город через полусгоревшие ворота Внешнего кольца. Вода, погасившая пожар, превратилась в густую грязь вперемешку с сажей. Ворота Среднего кольца сгорели дотла, устояли лишь ворота Цитадели. Их открыли перед капитаном, и он вошел в город под радостные восклицания горожан и хриплые победные крики солдат. Раздались звуки рога Варила.

Кавалерия и пехота регулярной армии были перебиты до последнего солдата за одно утро, но город не остался без защитников. В нем находились лучники принца Эрика и воины гарнизона. Некоторые из них открыли ворота вновь прибывшим и встретили их радостными криками. Остальные лучники вместе с кое-как вооруженными горожанами преследовали на стенах Цитадели последних орков, путь к отступлению которым перекрыл огонь, предназначавшийся служить их победе, но превратившийся для них же самих в смертельную ловушку.

Ранкстрайл узнал большую часть людей, которые сражались, используя садовые ножи вместо алебард и кухонные — вместо мечей: это были мужчины и женщины с Расколотой горы, с окраин Изведанных земель. Люди, которых он тащил за собой в укрытие во время невыносимого отступления его армии; люди, которых он научил сражаться. Они же в свою очередь научили этому остальных. С их помощью малочисленным лучникам принца Эрика удалось отстоять Цитадель. Беженцы тоже увидели капитана, узнали его. Со всех сторон, плача от радости, сбегались они, чтобы поприветствовать его и обнять.

Его забрасывали цветами — сухой и покрытой сажей лавандой. Впервые в истории наемников происходило нечто подобное.

Тем временем к солдатам подошли два аристократа с золотыми гербами на выпачканных сажей и кровью одеждах и также поприветствовали их. Под радостные крики толпы они представились как принц Эрик, сын Эрктора, короля Варила, зверски убитого орками, и его двоюродный брат Паолк.

Ранкстрайл тоже представился, затем представил свою сестру Вспышку и Лизентрайля, которого, вспоминая сказанное Йоршем, назвал господином Лизентрайлем и охарактеризовал как своего старшего офицера. Принц Эрик поприветствовал их небольшим поклоном. Лизентрайль, опешив, уставился на него и от неожиданности не проронил ни слова, что было для него большой редкостью, и капитан понял, что своими словами установил некое равенство между своей армией и войском знати.

— Госпожа, — обратился Эрик к Вспышке, — быть может, вы этого не заметили, но вы стали настоящим ангелом для осажденных. Мы не могли понять, было ли это видением или на самом деле живая девушка в белом платье и с луком за плечами взбиралась на занятые орками стены, даже и не думая сдаваться.

Вспышка покраснела. Она не улыбнулась и выражением лица напомнила капитану отца. Убийство причиняло ей большее страдание, чем Ранкстрайлу, и она не могла радоваться, даже если ее стрелы приносили победу над орками.

Принц Эрик улыбнулся. Он был очень похож на свою мать, даму Лючиллу, которая подарила когда-то маленькому Ранкстрайлу горшочек меда. Принц Эрик повернулся к капитану.

— Господин, — произнес он, — поблагодарите от нас Судью-администратора за то, что он послал ваш отряд нам на помощь. Некоторые из нас — и, к моему позору, я принадлежу к их числу — осмелились усомниться в нашем союзнике…

— Нас послал не Судья, — устало ответил Ранкстрайл. Ему предстояло признаться стоявшему перед ним аристократу в том, что он ослушался приказа. Желание солгать было сильным, но недавняя клятва и гранитная верность Йоршу помогли преодолеть это искушение. — Ваши сомнения не покрывают вас позором, ибо мы не получали и никогда не получили бы от Судьи никакого приказа о помощи Варилу. Последний из эльфийских воинов привел нас сюда. Без него мы никогда не узнали бы об осаде, которую от нас тщательно скрывали, и без него мы никогда не смогли бы добраться до стен города. Копыта наших коней погрязли бы в жиже рисовых полей, а наши мечи погрязли бы в позоре предательства.

После этих слов наступило зловещее молчание.

— Нам не нравятся эльфы, капитан. Как вам не стыдно признаваться, что вы подчинились одному из них? — ледяным тоном спросил двоюродный брат принца, худой светловолосый юноша.

Капитан внимательно посмотрел на него. Ему показалось, что перед ним Арньоло — та же спесь, то же идиотство. Желание опустить глаза и вернуться на свое место, место наемника, даже не посетило Ранкстрайла: клятва, данная Йоршу, указывала ему верный путь, как незадолго до этого сияющий клинок Эльфа указывал ему дорогу в бою.

— Позор, тяжкий, несмываемый, нестерпимый позор — это не понимать и даже не пытаться понять, кого нужно благодарить за то, что наши жизни и земли спасены от врага. Напишите имя Эльфа на ваших пергаментах, выбейте на стенах и никогда не забывайте его, потому что без него этот город превратился бы в кучу грязи, сажи и обломков, в развалины, над которыми кружат стервятники и среди которых бродят собаки, обгладывая уцелевшие в огне кости.

Лизентрайль, стоявший за его спиной, подавил глухой стон, и краем глаза капитан заметил, что Вспышка зажала рот рукой по той же причине. Ранкстрайл отдавал себе отчет в том, что использовал такие слова и говорил такие вещи, о которых он, наемник из Внешнего кольца, не имел права даже думать в присутствии аристократов; но как он стоял стеной перед Арньоло, защищая Лизентрайля, так же он готов был стоять стеной перед войском самих демонов из преисподней или перед самими богами, защищая Йорша.

Резким жестом принц дал знак молчать своему двоюродному брату и поблагодарил капитана за то, что тот пришел на помощь городу.

В его поведении не проскальзывало ни малейшей надменности, ни малейшего презрения. Он был тронут и не старался этого скрыть. До самого заката все они были уверены, что это их последняя ночь, но он, капитан, подарил им рассвет, и если ему помог в этом Эльф, то благодарность горожан распространялась на них обоих.

Принц Эрик рассказал об осаде города, о том, как орки заняли равнину, о том, как покраснели от крови и отчаяния воды Догона. Город был брошен на произвол судьбы. Для его защиты не осталось никакой армии, и никакая армия не приходила ему на помощь. Запертые в Цитадели, они делили между собой последние бобы с последними червями. Не было воды, чтобы промывать раны, не было бинтов для перевязки. Больше не было стрел, чтобы стрелять в орков: лучники вытаскивали стрелы из убитых, для оплакивания которых больше не было слез. Если бы никто не пришел им на помощь, город пал бы еще до наступления рассвета.

Ранкстрайл позволил себе улыбнуться. Принц так походил на свою мать, на даму Лючиллу! Он был настолько лишен всякой надменности, что Ранкстрайл осмелился сказать ему, что ребенком знал его мать и что та подарила ему горшочек меда за день до рождения принца и Вспышки. Глаза Эрика наполнились слезами, и Ранкстрайл поспешно извинился за то, что напомнил ему об утрате, но принц прервал его и еще раз поблагодарил: всего несколько мгновений назад он был уверен, что приговорен к смерти вместе со своим городом, но неожиданно пришло спасение в лице грозной армии под предводительством непобедимого воина и в лице отважной девушки, которая родилась в тот же день, что и сам принц. Вдобавок ко всему этот воин поделился своими воспоминаниями о его матери.

Эрик был аристократом, но, несмотря на это, казался отличным воином.

Ранкстрайл подумал, что наконец-то ему повезло встретить человека, который и знал свое дело, и не был сумасшедшим.

Он уже был готов встать под командование принца, как и надлежало поступить ему, наемнику, капитану наемников, по отношению к выходцу из аристократической фамилии, когда в голове у него вновь раздались слова Йорша: «Вы сильнее их… Тот, у кого есть сила и кто не использует ее…»

Равнина все еще кишела орками, наемники прорвали осаду, но война только началась. В такой момент командование должно было оставаться в руках того, кто смог бы противостоять оркам, и нравится ему это или нет, оборванец он или нет, но единственным таким человеком был он, Ранкстрайл.

Единственной армией было его сборище бывших каторжников, и он был их капитаном.

Быть может, Эльф был прав: в этот момент следовало отдавать приказы, а не подчиняться им. Ранкстрайл заметил, что благодаря Йоршу, благодаря своему желанию не изменить его наставлениям и любой ценой сдержать данное ему обещание он вплоть до настоящего момента вел себя как равный принцу Эрику — и как равный был признан. Ранкстрайл был командиром единственной армии, находившейся в распоряжении города, и эта армия не подчинялась никому, кроме него.

Капитан взял слово:

— Город все еще в опасности. Сначала мы должны освободить равнину. Сегодня ночью мы очистим Цитадель и завтра на рассвете выйдем за стены города разбираться с оставшимися бандами. Почините оружие и шлемы, если их есть чем чинить. Соберите здесь на рассвете всех мужчин, способных сражаться, чтобы мы могли оценить свои силы и решить, что делать.

Юный аристократ кивнул. Он не возмутился, не оскорбился, наоборот, его лицо и лица его лучников просветлели от облегчения.

Наконец-то кто-то знал, что делать.

Ранкстрайл был совершенно спокоен, как во время игры в кости с Лизентрайлем. Ему предстояло организовать контратаку и освободить свою землю от орков.

Это не казалось невозможным. Впервые в жизни им не пришлось бы подбирать обломанные стрелы, чтобы было чем стрелять в противника. Впервые в его распоряжении были отряды оружейников, кузнецов и плотников, перед которыми стояла одна-единственная задача — облегчить ему жизнь. Учитывая потери, которые понесли орки, и добровольцев, которых капитан собирал вокруг себя, быть может, впервые в жизни его противник не был в сотни раз сильнее, а всего лишь немного превосходил его войско по численности.

— Мы должны атаковать, — повторил он. — Мы атакуем на рассвете, когда они меньше всего этого ожидают.

— Но, господин, — воскликнул двоюродный брат принца Эрика, не скрывая иронии, с которой он растягивал слово «господин», — это немыслимо — атаковать без предупреждения! Настоящая армия всегда заявляет о нападении, предварительно уведомляя противника о своих намерениях и выстраивая войска.

Принц Эрик был готов испепелить его взглядом.

Ранкстрайл даже бровью не повел.

— До того как взойдет солнце, — невозмутимо продолжил он, — я выйду из города и отправлюсь на равнину, где торчат еще на кольях головы мужчин, женщин и детей. До восхода солнца я уничтожу тех, кто веселился, пытая и убивая их, издеваясь над ними. До того как завтра взойдет луна, я освобожу всю равнину. Крестьяне будут твердо знать, что никто и никогда больше не посмеет разрушить их дома и их жизнь. Если для этого мне придется пролить кровь моих солдат, то меня это не остановит, а уж тем, что осталось от вашей чести, я пожертвую в первую очередь.

— Господин, — злобно запротестовал Паолк, — я считал, что мы сражаемся на войне, дабы показать нашу отвагу и завоевать славу.

— Вас неверно осведомили. У войны слишком много других задач, чтобы отвлекаться на такие мелочи, как слава собственного имени. Наша задача на войне — остановить орков, потому что эти орки радуются возможности душить, обезглавливать и истреблять, эти орки убивают детей и веселятся при этом. Каждое мгновение, когда мы не сражаемся с орками и не уничтожаем их, становится преступлением, а мы становимся сообщниками тех, кого мы могли бы остановить, но не остановили. Наша задача на войне — освободить пастбища, где вновь смогут пастись коровы и где никто не будет больше грабить и убивать пастухов. Наша задача на войне — это сражаться за то, чтобы у крестьян было что выращивать и была для этого земля. Город окружен орками — эпоха вежливости и любезности осталась позади. Мы не сражаемся за нашу честь. Из всех существующих в этом мире занятий война — наименее почетное. Честь состоит в том, что мы сражаемся и погибаем только ради того, чтобы война закончилась и никогда больше не начиналась. Честь — это понимание, когда нужно вести войну и когда нужно остановиться, если войну можно прекратить. Завтра мы выйдем и победим. Наша армия атакует отряды орков на севере, чтобы освободить деревни и фермы на рисовых полях. Мы уведем их жителей за стены города: фермы слишком трудно защищать, да и после того, как поля будут залиты водой, любая работа на них станет невозможной. Весь скот и птица, до последней курицы, должны оказаться под защитой крепостных стен до вечера, потом мы откроем шлюзы и изолируем город. Все плотники должны немедленно взяться за работу: ворота Внешнего кольца должны быть восстановлены до завтрашнего дня…

— Но это невозможно… — запротестовал было кто-то в толпе.

— Я уверен, что плотникам это по силам, и я уверен, что за несколько часов, которые отделяют нас от рассвета, кузнецы выкуют нам недостающие стрелы. А пока выучите стрелять из лука каждую женщину в городе, у которой хватит силы натянуть тетиву. Принц Эрик, этим может заняться моя сестра. Она умеет сражаться и научит других лучше, чем любой мужчина. Женщины будут стрелять с городских стен, и Варил не останется без защиты, когда мы пойдем в атаку. Может, они и не попадут в цель, учитывая то, что никто из них прежде не держал в руках лука, но возьмут числом, а это уже что-то.

— Уж не думаете ли вы позволить сражаться женщинам?

— Сражаться будет любой, кто на это способен.

— Конечно, почему бы и нет! — выйдя из себя, воскликнул Паолк. — Почему бы не заставить стариков и детей кидаться камнями и лить кипящую воду?

— Отличная идея, это тоже сгодится, — и глазом не моргнув парировал капитан.

— Нам тоже придется идти в бой в кирасах из кусков кожи и металла, как у вас и как… у орков? — послышался чей-то голос.

— Естественно, — ответил Ранкстрайл, — на то есть две причины. Даже нет, три. Во-первых, орки, так же как и мы, носят эти кирасы, потому что они не стесняют движений, мало весят и в них можно маршировать часами без устали. Во-вторых, они не блестят на солнце, привлекая к себе вражеские стрелы, и не раскаляются от жары. Третья причина — в том, что мне не нравятся кирасы, украшенные золотом и серебром. Они создают впечатление, что война — это нечто вроде праздника, а это допустимо лишь для орков. У кого-то есть еще вопросы?

Вопросов больше ни у кого не было.

Принц Эрик заверил Ранкстрайла, что ручается своей жизнью за безопасность прекрасной дамы, чье мужество и отвага могли сравниться только с подвигами королев древности. Капитану понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о какой такой даме говорит принц, настолько не подходило это слово для обозначения его сестры Вспышки. Краем глаза он заметил, как та спрятала свои красные руки прачки в складках платья, потом помотала головой и снова вытащила их, положив прямо перед собой на тетиву лука, на всеобщее обозрение, и в тот момент взгляды Вспышки и принца Эрика пересеклись.

После того как он отдал необходимые распоряжения и убедился, что все до единого, включая Паолка, бросились выполнять приказы капитана, принц объяснил, что жители Внешнего кольца, разрушенного огнем, ютились теперь везде, где только было возможно: в домах, в огородах, на крышах, в садах. Он, принц Эрик, счел бы за честь предоставить свой дом в распоряжение родных капитана. Ранкстрайл с удивлением посмотрел на него: ему показалась слишком смелой, если не сказать глупой, идея поселить под одной крышей молодого мужчину и девушку, особенно если мужчина принадлежал к высшей аристократии, а девушка была всего лишь прачкой. Но ему не пришло в голову ничего подходящего, чтобы отклонить это предложение.

Тем временем капитан послал Лизентрайля к воротам Внешнего кольца с приказом собрать всех наемников, найти разбежавшихся лошадей и попросить Тракрайла заняться легкоранеными, в то время как тяжелораненых перенести в Цитадель.

С помощью принца Ранкстрайл и Вспышка нашли своего отца и Борстрила. Все покрытые сажей, они непрестанно кашляли, но, к счастью, не были ранены. Отец радостно обнял капитана и долго не отпускал: Ранкстрайлу с огромным трудом пришлось заставить себя оторваться от него. Глаза Борстрила восхищенно блестели на перепачканном сажей лице.

Капитан оставил свою семью с принцем Эриком и направился к Внешнему кольцу. Он нашел место, где стоял их дом. От него не осталось ничего, кроме обгоревших балок, торчавших тут и там из крепостной стены. Ранкстрайл различил надгробие на могиле матери, рядом с которым наперекор всему упрямо пробивалось сквозь камни кривое деревце дикой вишни.

Затем капитан подошел к Большим воротам, остатки которых все еще тлели после пожара. Внезапно кто-то, с луком в руках и натянутой уже тетивой, преградил ему путь. Это был один из его солдат, и Ранкстрайл поинтересовался, за каким орком тот гонится.

— За тобой, капитан, — ответил солдат.

Окрыленный победой, Ранкстрайл совсем забыл о Сиуиле.

Непростительная забывчивость, учитывая, что он самоуверенно считал, что может иметь под боком предателя без какого-либо вреда для себя.

— Судья приказал мне расквитаться с тобой, если ты вздумаешь его предать.

— Для твоего Судьи победить орков — это предательство?

Капитан смотрел на Сиуила: черная фигура в серебряном свете луны на фоне золотых отблесков пожаров. Он ничего не мог сделать, чтобы избежать стрелы, направленной ему в сердце и готовой пронзить его не защищенную кирасой грудь. Но, несмотря на это, он не испытывал страха.

Без тени удивления Ранкстрайл увидел, как Сиуил упал на землю.

— С вашего позволения, капитан, — пробурчал чей-то голос.

Это был Нирдли, гном, а за его плечом стоял Лизентрайль. Топор гнома торчал в спине Сиуила. Лизентрайль держал в руке обнаженный меч, но в нем уже не было надобности.

— С твоего позволения, капитан, — эхом повторил капрал. — Никто не смеет трогать твоих солдат, но этот никогда в жизни не принадлежал к их числу, — он улыбнулся и продолжил: — И теперь он наконец-то перестал страдать.

Капитан молча кивнул и ответил, что рано или поздно ему следовало бы подсчитать, сколько раз Лизентрайль спасал ему жизнь. Затем посмотрел на мертвого и наконец понял, что же это было за страдание, которым всегда так похвалялся Сиуил, отводя другим роль неопытных новичков. Так называл он всех без исключения, в том числе тех, кто побывал в рудниках или в руках палача, или тех, кто, как Тракрайл, видел смерть собственной матери, обвиненной в колдовстве и сожженной на костре, чем часто вознаграждались услуги женщин-целительниц.

Страдание Сиуила заключалось в зависти, в черной и всепожирающей зависти, в глухой и непроходящей обиде заурядных личностей на несправедливость своего существования. Наконец Ранкстрайл понял, почему Судья-администратор ненавидел эльфов. Понял, почему его самого отдали в руки палача. Под мантией жестокости, ибо других мантий ему не было дано, Судья прятал свою низкую посредственность. Он отправил капитана к палачу, потому что страшился его, и не приказал прикончить лишь потому, что не желал остаться беззащитным перед врагами, с которыми капитан мог бы сражаться вместо него. А может, Судья просто боялся признаться в своем страхе даже самому себе.

Неожиданно среди развалин Больших ворот показались две странные фигуры. Они назвались Мелилото и Палладио и заявили, что готовы сражаться за город, но совсем немного, только если в них действительно будут нуждаться, поскольку оба они являются отцами семейств. И даже дедами. Ранкстрайл узнал в них жителей Внешнего кольца и смог даже вспомнить и рассказать им, где он видел в Цитадели их родных.

 

Глава двадцать пятая

Йорш скакал, словно ветер. Рисовые поля проносились под копытами его коня. На его пути взлетали цапли и, покружив немного, снова садились на землю. Занималась заря.

Делая короткие остановки лишь для того, чтобы не дать разорваться сердцу Энстриила, поддерживая его бег всей своей силой воли, Йорш потратил один день и одну ночь на то, чтобы добраться до ущелья Арстрид. Равнина вокруг него была засеяна смертью. Эльф пересек Олеарию с ее бесконечными виноградниками, обрамлявшими западную часть области: Йорш узнал ее благодаря прочитанным книгам. Здесь рос особый сорт винограда с низкой, почти лежавшей на земле лозой, защищенной таким образом от ветра; у этих виноградников был необыкновенно домашний вид, словно кто-то аккуратно расставил плотными рядами множество зеленых корзин. Укрытые от ветра, висевшие низко, почти у самой земли, кисти винограда вяли на лозах, после чего из них делали вино с особенным вкусом, сладкое и дорогое, гордость всей области.

Все фермы были сожжены. В домах кишели орки, но никому из них не удалось не то что схватить Йорша, но даже заметить: в основном они спали, пьяные, или были заняты тем, что грызлись между собой. Никто не заметил его, во всяком случае не тогда, когда еще можно было организовать что-то получше пущенных ему вослед бессмысленных стрел и таких же бессмысленных проклятий на резком языке, незнакомом даже Йоршу.

Потом вдруг орки закончились. Как и утверждали Мелилото с Палладио, на равнине Варила их были целые полчища, но ни одного не оказалось в графстве Далигар: вторжение орков резко заканчивалось у границы.

Солнце стояло высоко над горизонтом, поля перемежались фруктовыми садами. Единственным несчастьем, поразившим земли графства, оставались беспорядок и привычная нищета. Худые дети пасли малочисленных и таких же худых овец, жалкие хижины из глины и тростника невысоко поднимались над землей.

Каждый раз, когда Йорш встречал кого-то на своем пути, он предупреждал об опасности скорого нападения орков: вдоль границ не было охранных патрулей, не было ни одного вооруженного солдата, не было вообще никого. Казалось настоящим чудом, что орки сюда еще не добрались, а слово «чудо» подразумевает необъяснимую исключительность происходящего.

Каждому встречному Йорш кричал во все горло, что, хоть им и невероятно повезло и они пока еще не были убиты, все-таки не стоило испытывать судьбу даже в ближайшие полдня — нужно было улепетывать как можно скорее, желательно до наступления ночи, за укрепленные стены Далигара. Большинство встречных не удостаивало Йорша ответом. Те, кто узнавал в нем Проклятого Эльфа, бросали в него камни, еще менее метко, чем стреляли орки, и обрушивали на него потоки проклятий, на этот раз на знакомом ему языке.

Один старый дровосек равнодушно пожал плечами и соблаговолил объяснить ему, что здесь только что прошли глашатаи Судьи-администратора, объявляя, что орки не представляют никакой опасности, потому что уже была диплорамия, а это значит, что Судья уже переговорил с ними…

— Дипломатия? — переспросил Йорш.

Да, именно так, и это значит, что с орками, которые, как сказал Судья, в общем-то были неплохими парнями, с ними уже поговорили и что теперь они, орки, стали совсем хорошими, поэтому ни один волосок не упадет ни с чьей головы.

— Орки — хорошими? — побледнев, снова переспросил Йорш.

Ну да, хорошими; конечно, если с ними воевать, то и они взбесятся, но у графства же была допло… дупло…

— Дипломатия, — подсказал Йорш, у которого не осталось никаких сомнений в том, кто и за какую цену продал оркам Варил и его жителей, предоставив врагу схемы расположения шлюзов и подробные инструкции по управлению ими.

— Дипломатия, точно, так оно называется. Мы, жители Далигара, разве хотим войны? Нам война не нравится, не то что некоторым. Мы с орками переговорили, и теперь они стали хорошими, нет никакой опасности, и никому не надо никуда убегать. Мы даже выиграли на этом виноградники.

— Какие виноградники?

— А виноградники Олеарии, вот какие. Они всегда принадлежали Варилу, а теперь будут нашими. Будут нашими виноградниками, понятно? Правильно, графству снова надо расширяться. Когда-то мы были намного больше — так Судья говорит, а он-то историю изучал. Те, из Варила, вечно задирали перед нами нос и смотрели свысока, словно мы тараканы какие. Теперь-то мы им этот нос утрем! Виноградники будут наши! Хватит нам жить в нищете. Уже отбираются семьи, которые будут переселяться. Вишь, какой молодец наш Судья? Так мы снова расширимся и разбогатеем, сколько ж можно ждать. Понятно тебе? И вообще, ты отсюда сам уйдешь или тебя топором проводить?

Йорш понял: в своей бездонной злобе, в своей бесконечной ничтожности, в своей бескрайней глупости Судья-администратор обменял разгром Варила на неприкосновенность своего графства и небольшое территориальное приобретение — виноградники, обрамлявшие рисовые поля на западе. Убитых фермеров заменили бы не орки, а жители соседних земель, и таким образом в графство вернулись бы богатство и процветание, обещанные Судьей, но заплутавшие где-то в пути.

Пакт о взаимопомощи, веками связывавший Далигар и Варил, был растоптан, и даже ребенку стало бы ясно, что если совместно два города могли отразить любое вторжение, то по отдельности им нечего было и надеяться на победу. Захват графства пока откладывался, но это был всего лишь вопрос времени. После того как орки уничтожили бы Город-Журавль, они бы спокойно, без всякой спешки принялись за Город-Дикобраз. Йорш спросил себя, по каким книгам Судья изучал историю: он казался единственным в мире человеком, который не знал, что за все время существования орков еще не было случая, когда бы они придерживались какого-либо соглашения.

Йорш понял также, что освобождение Варила орки воспримут как нарушение договора. Изгнанная непобедимым капитаном Ранкстрайлом, армия орков набросится на Далигар. Если не сегодня, то завтра. У него оставалось всего несколько дней, чтобы все эти люди покинули свои дома, поля, свои чахлые фруктовые сады, взяли с собой своих тощих овец и бросились искать убежища за воротами или хотя бы перед воротами Далигара, в тени его крепких, как гранит, крепостных стен, усаженных острыми кольями и охраняемых вооруженными солдатами, способными их защитить.

Перед тем как уйти, Йорш сообщил дровосеку, что он, Проклятый Эльф, дорожащий своей ненавистной славой, плевать хотел на дипломатию Судьи-администратора. Он сделал так, что орки снова стали злыми, и направил их против людей. Даже не просто направил, а натравил, разъярил. Так что лучше им всем бросать свои дела и бежать, всем до единого, и немедленно, не теряя времени, которого и так уже не осталось. Бежать, пока их несут ноги, пока у них хватает дыхания, потому что с минуты на минуту придут орки и перережут им всем горло.

Дровосек окинул его взглядом, в котором была вся ненависть, на какую только способен человек, а потом, не тратя времени на проклятия, бросился созывать остальных. Но через несколько шагов он вдруг остановился.

— Откуда мне знать, что ты не врешь? — подозрительно спросил он.

Хороший вопрос — дровосеку не откажешь в определенной, хоть и грубой логике. Йорш постарался быстро что-нибудь придумать.

— Эльфы никогда не лгут. Они не способны лгать, — вежливо ответил он.

Это была не абсолютная ложь, но приблизительная правда. Для эльфов, как и для всех существ, связанных с разумом себе подобных узами более крепкими, чем те, что возникают при обыкновенном человеческом общении, лгать было невыразимо трудно, но в случае крайней необходимости они были на это способны.

— Ага, — бросил не слишком убежденный дровосек, — а откуда мне знать, что ты сейчас не врешь?

— Если кто-то лжет, утверждая, что не способен лгать, это значит, что он говорит правду, то есть перестает лгать, — ответил Йорш.

Эти слова вырвались у него автоматически, он даже не успел задуматься. Он вычитал их в одном из диалогов в тех глупых сказках, которые годами читал и перечитывал Эрброу-старшему во время его бесконечного высиживания яйца. Эта сказка нравилась и малышке Эрброу, поэтому Йоршу опять приходилось вновь и вновь рассказывать ее: для девочки было так же немыслимо заснуть без этой сказки, как отказаться от ужина. Эльфа переполнило воспоминание о дочери, а вместе с ним и страх за нее, желание поспешить и досада на потерю времени, которое требовалось, чтобы убедить дровосека.

— Это еще что за белиберда? — переспросил старик. — Врет кто-то или нет — это же не всегда неизменно, как имя или цвет волос. При чем тут это? Человек врет или не врет, смотря как ему выгоднее. Не всегда же человеку врать! Вот мой сосед тоже врет, что, мол, не его проклятые козы пожирают мои помидоры, а ведь это как раз они, его проклятые козы! Но вчера он сказал, что стоит хорошая погода, и это была правда.

Крепкий орешек! Упрямый старик. Или, может, один из немногих, наделенных мозгами.

— Как по-твоему, — спросил доведенный до крайнего отчаяния Йорш, — если мы намного сильнее и злее вас, то как же вы нас всех уничтожили?

— Не знаю, — задумчиво протянул старик.

— У нас тоже есть слабое место. Мы не можем лгать. Когда спрашиваешь что-то у эльфа — вооружен ли он, например, или где находятся другие эльфы, — он обязан ответить правду. Иначе, подумай только, как же нас могли истребить?

Дровосек надолго задумался, но потом все-таки поверил. Бросив пару камней и проклятий в сторону Йорша, он наконец побежал предупреждать всех об опасности. Пришпоривая своего коня, Йорш услышал, как звуки рога эхом перелетали из одной деревни в другую.

Все получилось.

Теперь, когда придут орки, их будут ждать лишь пустые хижины и, быть может, какая-нибудь неосторожная курица, заблудившаяся в кустах бузины.

Йорш несся на своем скакуне весь день и половину этой бесконечной ночи, и страх в его душе был еще темнее, чем беззвездное небо.

Сердце Энстриила выдержало. Задолго до того, как занялась заря, впереди показалось ущелье Арстрид, освещенное бесчисленными факелами, горевшими в ночи. Там его ждала кавалерия Далигара, та, в блестящих кирасах и со стальными мечами, которые не ломались при первом же ударе. Йорш не слишком испугался, увидев их. Наоборот, их присутствие здесь стало для него в какой-то мере облегчением: это значило, что они еще не нашли и не захватили поселение на берегу.

Приблизившись к их внушительному строю, под ореховым деревом, уцелевшим после обвала, Йорш заметил Морона. На нем была полотняно-кожаная форма старшины, за которую он, видимо, продал или, точнее говоря, предал Эльфа. Длинное копье придавало ему несколько скособоченный вид. Наконец-то мечта бедного Морона осуществилась. Жаль только, что он затеял это в неподходящий момент: орки были у порога, и Морону, судя по полному отсутствию какой-либо мишуры и побрякушек, пришлось довольствоваться званием солдата легкой пехоты. После того как Йорш продефилировал перед воротами Далигара на глазах у всех, кто взял на себя труд поднять взгляд и посмотреть в его сторону, у Морона не осталось никакой возможности торговаться и требовать для себя чего-то большего за новость о том, что Последний Эльф снова находится в графстве.

Йорш остановился неподалеку и улыбнулся ему. Морон бросил на него полный ужаса взгляд, попятился и споткнулся о копье.

Все ущелье было перекрыто. Всадники растянулись от одного склона до другого — сквозь их ряды не проскочила бы и мышь, не то что взрослый эльф. Йорш медленно скакал вдоль строя кавалерии к центру ущелья. Как и восемь лет назад, когда был убит его брат-дракон, луна вышла из-за Черных гор и залила мир мягким призрачным светом. Воспоминание о последнем полете Эрброу больно сжало сердце Йорша, он вновь увидел распахнутые зеленые крылья и невольно наклонил голову, чтобы никто из стоявших напротив всадников не заметил его грусти. Нельзя было думать сейчас о драконе. Он должен был спасти графство.

В центре кавалерии верхом на пепельно-сером коне с черными прядями в гриве, являвшем собой прекрасный образец конской красоты и силы, восседал Судья-администратор собственной персоной.

На Судье была кираса из светлого металла, то ли серебра, то ли стали, и над его шлемом развевался роскошный, пепельно-серый с черными прядями султан, напоминавший гриву коня Судьи. Забрало шлема было поднято, и на его стареющем, но красивом лице сияли голубые глаза, а борода и волосы сверкали белизной. Возле него стоял всадник с опущенным забралом, и Йорш подумал, что разноцветный султан делал того похожим на пестрого попугая, что носят с собой в клетке бродячие акробаты.

Эльф остановил коня напротив Судьи-администратора и посмотрел на него долгим взглядом. Тот не отводил глаз. В облике Судьи было что-то непонятое и непонятное — Йорш чувствовал себя так, словно пытался прочесть книгу, из которой было вырвано слишком много страниц, чтобы можно было понять, о чем она.

— С минуты на минуту в вашу землю вторгнутся орки, — сухо осведомил он Судью спокойным и решительным голосом. — Варил, который вы продали им в обмен на ваше спасение, прорвал осаду. Орки были отброшены, и скоро они накинутся на более легкую добычу. Боюсь, что этой добычей окажетесь вы.

— Варил? — удивленно повторил Судья. Он умолк в явном недоумении. — Но это невозможно, Варил не мог прорвать осаду. Этого не может быть!

— Может, — заверил его Йорш. — Варил теперь свободен. Он оплакивает своих погибших, подсчитывает свои сгоревшие арки, сражается с орками, засевшими в рисовых полях, но он уже одержал главную победу и не собирается на этом останавливаться. Теперь ваша очередь.

Лицо Судьи побледнело, его красивый строгий лоб пересекли морщины, которые преломлялись над удрученно поднятыми бровями; нарочитая, но якобы скрываемая боль послышалась в его голосе.

— Мы пришли слишком поздно, братья по оружию, — жалобно воскликнул он, повышая голос, чтобы его было лучше слышно в светлой ночи. — Эльф, Проклятый, принес войну в нашу любимую отчизну. Мы опоздали. Мы ничего больше не можем сделать…

— Вы можете сражаться, — перебил его Йорш. — Вы можете снова стать союзниками Варила. Вы и ваш ужасный капитан с его ужасной армией…

— Эльф, Проклятый, принес войну в нашу любимую отчизну, — повторил Судья-администратор одновременно и жалобным, и жестким голосом. — Сражаться? Да знаешь ли ты, что такое война, о юный глупец, о жестокий безумец? Это значит, что погибнут мужчины, женщины, дети! Можешь ли ты это понять?

Йорш онемел от этого вопроса.

Он не мог произнести ни слова.

Внутри себя он чувствовал ужас смерти тех орков, которые пали от его руки.

Он снова увидел воспоминания тех, кто был обезглавлен.

Орки не были демонами. Они были людьми. Их боль превращалась в их жестокость, и когда они давали ей волю, из раза в раз жестокости становилось все больше — только бы не чувствовать боли.

Вести переговоры. Общаться. Не сражаться, не убивать. В глубине души Йорш знал, что именно этот путь был правильным. Но, мечтая о том, чтобы прекратить войну, чтобы вообще ее не начинать, он понимал, что просчитался со временем. Да, путь был правильным, но не сейчас — уже слишком поздно или еще слишком рано.

Слишком поздно.

Надо было остановить их в самом начале.

Надо было остановить их намного раньше, и тогда, наверное, можно было бы вести с ними переговоры, общаться, выяснять, где правда и где ложь, восстанавливать дороги и мосты, чтобы орки прекратили быть частичками армии смерти и снова смогли стать людьми.

Но тот, кто убивает детей и получает удовольствие от их смерти, не может быть спасен словами — лишь остановлен силой.

Слишком рано.

Потом можно снова начинать говорить с ними. Сейчас же необходимо сражаться и побеждать, и делать это надо всем вместе, чтобы не терять времени. С каждым ушедшим днем увеличиваются совершённые жестокости и перенесенные страдания. С каждым новым зверством души орков — а они тоже имеют душу, и не меньшую, чем люди или эльфы, — черствеют и тонут в мерзкой грязи жестокости и свирепости.

Он передал войну в руки капитана наемников. Йорш знал, что тот освободит фермы и очистит рисовые поля, но он также знал, что капитан никого не станет брать в плен, что он перебьет всех орков, попавшихся ему на пути, до последнего. Он прикончит оставленных на поле боя раненых врагов, как уничтожают пробравшихся в амбар крыс. Их кровь смешается с землей, превращая ее в грязь; он не смоет боль невинно убитых, и жестокость в этих землях будет только увеличиваться, пока не покроет наконец весь Мир Людей. С каждым орком, с которым он будет сражаться, с каждым орком, которого он убьет или, еще хуже, прикончит, капитан будет терять часть собственной души.

Необходимо сражаться и побеждать как можно скорее, чтобы спасти капитана и его банду отверженных висельников, которую тот мужественно превратил в непобедимую армию, потому что с каждым ушедшим днем, с каждым часом капитан и его люди, барахтаясь в той же грязи, что и орки, рискуют быть зараженными той же жестокостью и втянутыми в те же зверства.

Йорш припомнил горы книг, прочитанных в библиотеке, и внезапно понял, что во всех армиях, даже в самых гнусных, всегда было нечто вроде «оазиса милосердия», в самом начале, еще до того, как война обезображивала души солдат и жестокость становилась для них просто привычкой. И во всех армиях, даже в тех, которые никогда не были гнусными, этот оазис умирал. После многих лет войны, после того, как воины увидели столько убитых, что привыкли исчислять их кучами, а не единицами, после того, как они увидели бесчисленные отряды червей в пустых глазницах, бесчисленные войска мух в запекшейся крови, никакая армия не была в состоянии вспомнить то время, когда чужое страдание причиняло боль.

Так или иначе, рано или поздно, жестокость все равно победит — жестокость орков или жестокость людей, ставших похожими на орков во имя их уничтожения.

Конечно, жестокость капитана в тысячу раз лучше, чем трусость Судьи, но… может быть… может быть, если бы капитан смог ограничить эту жестокость, удержать ее… если бы орки были побеждены, но не раздавлены, не брошены в одиночестве, униженные, яростно вынашивающие очередные планы мести…

Йорш понял, что ни при каких обстоятельствах не смог бы остаться на своем берегу, предоставив Ранкстрайлу самостоятельно разбираться с орками, а населению графства — со своим безумным тираном. То, что он сказал капитану, было справедливым и для него самого. Тот, у кого есть сила, чтобы пресечь несправедливость, и кто не пользуется ею, становится ответственным за эту несправедливость. Для Йорша это имело еще большее значение. Он, самый великий и самый могучий, Последний Эльф, никак не мог вернуться домой собирать моллюсков, читать сонеты, писать комедии и наслаждаться сияющей чистотой собственной души, пока капитан и его отбросы жизни, каторги и рудников навлекали проклятие на свои души, марая их войной, как в свое время проклял душу и сир Ардуин.

Йорш понял, что вынужденность его военной карьеры на этом заканчивалась. Он должен был взять на себя командование. Ранкстрайл сказал, что готов сражаться за него и выполнять его приказы, а значит, он выполнит и приказ брать орков в плен и лечить раненых. Души воинов не будут низвергнуты в преисподнюю, а пленные станут первыми посредниками в переговорах.

Капитан выполнял бы его приказы, а значит, и приказ прекратить войну, прекратить даже в тот момент, когда впереди победа, не уничтожая и не подавляя противника, а заставляя его вступить в переговоры.

Он, Йорш, и капитан — они могли победить. Он, капитан и эти изящные, сверкающие кирасами воины, которые находились сейчас перед Йоршем, могли выиграть войну в такие короткие сроки, что никто не потонул бы в варварстве, не заразился бы жестокостью. Они с капитаном могли победить — победить не только орков, но и жестокость как таковую. Воины Мира Людей никогда не должны были дойти до того, чтобы соревноваться с орками в количестве убитых.

Он должен был взять командование на себя, потому что он единственный знал, что делать и как это делать. Йорш вспомнил карты Изведанных земель и военные хроники времен сира Ардуина. Необходимо было без промедления атаковать в том месте, где равнина Варила переходила в Золотые леса, чтобы отбросить орков к болотам, откуда они не смогли бы контратаковать, потому что их драгоценные катапульты навсегда увязли бы в трясине вместе с их мечтами о завоеваниях и победах. Вместе с лучниками Варила, которые после осады остались почти невредимыми, и капитаном Ранкстрайлом Йорш нанес бы решительный удар, а затем преследовал бы орков до самых границ Изведанных земель, причем не теряя ни одного солдата от вражеских стрел и дротиков, отводя их силой мысли. Капитан добился бы победы своим мужеством, Йорш — своим волшебством. Вместе они стали бы действительно непобедимыми, как никто и никогда, сильнее, чем сир Ардуин, сильнее, чем сам бог войны, если он вообще существовал. А войска тяжелой кавалерии Далигара перекрыли бы ущелье Догона, чтобы защитить город от маловероятных нападений со стороны отдельных рассеявшихся банд или дезертиров. Это было бы несложным заданием — для него требовалось скорее демонстрировать силу и мужество, чем действительно иметь их. Войско аристократов, сверкающее своими великолепными кирасами, верхом на холеных лошадях с лоснящейся шерстью, прекрасно подходило для арьергарда и патрулирования границ у Черных гор.

Самое позднее по прошествии одной луны они смогли бы победить в этой войне. Но необходимо было приступать немедленно.

Впервые в жизни Йорш не желал оставаться в стороне, в спокойном месте, где царили радость и умиротворение, в то время как весь остальной мир полыхал огнем. Он был самым могучим и самым великим не только потому, что обладал волшебными силами своего народа, но и потому, что учился мужеству у людей.

Люди смогли бы победить в этой войне, если бы он стал их вождем. Они победили бы вместе. Ненависть к эльфам исчезла бы без следа, стертая общей победой, и его дети смогли бы жить в мире, где слово «полуэльф» больше не было бы оскорблением.

Мечтая о том, как он прекратит войну, Йорш вдруг вспомнил об Олеарии, где орки перебили крестьян, чтобы дать возможность подданным графства собирать урожай с виноградников, которые сажали не они.

Он посмотрел в лицо человеку, который стоял напротив него, и понял, что, пока Судья остается у власти, в мире будет на одного орка больше.

— Не стоит пытаться выдать предательство за любовь к миру, — сухо сказал Йорш. Даже к мучителям Варила он не чувствовал такого презрения.

— Я пришел сюда не за тем, чтобы убедить тебя в чем-либо, — язвительно прервал его Судья. — Я пришел сюда, чтобы убить тебя.

Йорш вздохнул.

— Правда? И как же? — не теряя самообладания, поинтересовался он. — Каким образом вы собираетесь меня убить? — добавил эльф, уже не скрывая высокомерия. — Я могу поджигать траву, отклонять стрелы и раскалять докрасна эфес любого оружия. Ни один человек не в состоянии убить меня, если только я сам ему этого не позволю.

— Это мы и без тебя поняли, — ответил Судья. — Более того: мы это предусмотрели.

 

Глава двадцать шестая

Эрброу было страшно.

Ей было страшно оттого, что она чувствовала спрятанный под спокойной улыбкой ледяной страх своей матери. Страх матери приводил девочку в ужас.

Когда папа ушел, мама успокоила всех своей безмятежной улыбкой, и жизнь потекла, как раньше. Теперь у них были ткани, иглы, лопаты и резцы, которые они нашли в пещере Столешницы. Дома становились с каждым днем все более просторными, все лучше отесанными, все более прямыми и красивыми. На настоящих петлях поскрипывали теперь настоящие двери.

Все ходили одетыми. Несмотря на то что никто не умел пользоваться оружием, Карен Ашиол и другие мужчины вооружились до зубов внушительными мечами и луками и стали патрулировать берег. То время, когда им казалось, что они одни во всем мире, закончилось, и ему никогда уже не суждено было вернуться.

Ее мама так и не научилась шить, но все пожилые женщины, у которых не было сил ходить в море и которые выживали только благодаря маминой рыбалке, теперь соревновались в том, кто лучше пошьет или вышьет им с Эрброу платья.

Для мамы они сшили белое платье, которое надевалось поверх такой же белой туники, а также большой теплый плащ темного цвета. Для Эрброу — светлое платье с голубым передником, на котором красовалось множество больших карманов, один на груди и остальные на юбке. На каждом кармане было что-нибудь вышито: цветочный водопад, небо, по которому плыли облака и кружили чайки, стайка разноцветных рыбок и морские орлы в полете. В карманах прекрасно помещались ее игрушки — лодочка и кукла, которые достались ей от мамы, и волчок с деревянной лошадкой, которых по просьбе папы сделал ей Соларио, их друг. Эрброу слышала, как папа рассказывал ему, что когда-то в детстве у него были такие же игрушки, но лошадка потерялась — упала в кратер вулкана в некоем месте, полном книг и драконов. Книги лежат там и поныне, а вот драконов больше нет ни одного. А волчок раздавил какой-то плохой господин, который иногда встречался с ее родными и всегда делал им что-то нехорошее.

В платье и переднике ей больше не было холодно, и это было хорошо, ведь раньше, когда ей было холодно, она бежала греться к папе, но сейчас папа был далеко, никто не знал где, и от этого ей становилось еще холоднее. Но в таком наряде она не могла больше плавать в море: наверное, мама специально надела на нее все эти вещи, чтобы больше не пускать Эрброу на дно моря, ведь папа не мог уже плавать вместе с ней. Хорошо, что ее папа забрал с собой Человека Ненависти, ведь теперь во всех этих платьях она не смогла бы уже сбегать от него в море, к разноцветным рыбкам и подводным деревьям, которые приветливо встречают детей на дне.

Страх, что Эрброу утонет, постоянно находился внутри мамы, и теперь он сливался с ужасной мыслью, что папа может не вернуться. Мама всегда улыбалась, но по ночам, когда она думала, что Эрброу спит, мама горько и отчаянно плакала, и единственным утешением для девочки оставались сердечки ее маленьких братиков, одно — спокойное и сильное, другое — быстрое и слабенькое.

Днем мама всегда была занята — нужно было строить новые дома, чинить рыболовные сети, но, к счастью, когда мама уходила, с Эрброу оставался Джастрин, а это было лучше, чем сидеть одной.

Джастрин переселился к ним, в их хижину. Он ничего не помнил ни о своем отце, ни о своей матери. С его ногами явно было что-то не то: вместо того чтобы крепнуть и становиться с каждым годом сильнее, они почему-то слабели и худели. Он мало бегал и уставал даже от спокойной ходьбы.

— Смотри за ним и береги его, — сказал маме папа в последний день перед уходом и добавил: — Словно он твой сын.

Мама кивнула, и через несколько дней Джастрин переселился к ним.

Карен Ашиол и Соларио расширили их дом и добавили еще одну комнату, где и жил Джастрин, окруженный своими пергаментами, в которых постоянно что-то лихорадочно писал, стараясь не забыть ни слова из того, что годами рассказывал ему ее папа. Джастрин много писал и много говорил, наверное, потому что не мог много ходить. Он пространно объяснял Эрброу, что чувствовал желание бежать в своей голове, представлял, как прыгает на рифах с одного камня на другой, но никак не мог передать это своим ногам. Эрброу сочувственно кивала. То же самое происходило с ней, когда она хотела что-то сказать: в голове формировалась четкая мысль, но язык спотыкался о множество трудных и уродливых звуков, когда она пыталась произнести ее вслух. Папа сказал ей однажды, что она наверняка унаследовала от эльфов раннее развитие мысли, а от людей — потребность в некотором времени для развития речи, и Эрброу утешилась, поняв, что это временное неудобство. С каждым месяцем гибкость и ловкость ее языка увеличивались, а вот ноги Джастрина с каждым годом продолжали терять уверенность и силу.

Но никто не смог бы превзойти его в том, чем щедро наградила мальчика природа и что развили уроки Йорша, — в уверенности и силе слова.

Джастрину было нелегко научиться писать чернилами на пергаменте после рисования палочкой на мокром песке, что было заметно по постоянным пятнам на его одежде и руках. Но еще больше хлопот доставляла ему его память. Он постоянно повторял, что теперь, когда у него наконец-то были пергаменты, гусиные перья и чернила, ему не хватало голоса ее отца, Последнего Эльфа, который рассказывал о том, что произошло в мире. Джастрин хорошо помнил его рассказы, но никак не мог разобраться в именах и датах. Кто запретил авгурам просить деньги за то, что они якобы предсказывали будущее по полету птиц, — Артимио Третий или Четвертый? Кто издал закон о том, что дети знати становились кавалеристами, а дети ремесленников пехотинцами, — Артемизио Первый или Третий? В пятом веке или все-таки в шестом? Каждый раз, когда мама возвращалась домой, Эрброу бежала ей навстречу, чтобы обнять, а Джастрин забрасывал ее своими вопросами о датах и династиях, с разочарованием слыша в ответ, что мама ничего этого не помнила. Точнее, она знала это так же смутно и приблизительно, как и то, какого цвета глаза у демонов или сколько песчинок на морском берегу. Насколько бы невероятным это ни казалось Джастрину, ее мама не слишком внимательно слушала то, что рассказывал папа, и не помнила ни имен, ни дат, а иногда даже самих рассказов. Она занималась тем, что рыбачила, собирала кедровые орешки, была замужем за папой, училась писать, растила дочь, помогала тем, кто не мог сам построить себе дом, и среди всех этих дел третий и пятый века как-то смешались у нее в голове, но Джастрин считал, что это…

— Непростительно. Совершенно непростительно! — повторял он по несколько раз в день, на что мама отвечала своей веселой и безмятежной улыбкой.

Эрброу задавалась вопросом, могло ли быть так, что лишь она одна видела, насколько фальшива мамина улыбка, насколько огромен и глубок ее ледяной страх, который притуплял в ней даже желание задушить Джастрина собственными руками (а оно неизменно появлялось у мамы от всех этих его расспросов).

По ночам Эрброу засыпала между мамой с одной стороны и огнем очага с другой — так ей было тепло всю ночь. Конечно, было бы куда лучше засыпать между мамой и папой, но папы больше не было, и приходилось как-то выкручиваться. Зато с тех пор, как они открыли пещеры Столешницы, у них появились большие куски теплой ткани, которые назывались одеялами. Им с мамой тоже достался один такой кусок — темного цвета, толстый, мягкий и шершавый одновременно.

В первую ночь новолуния, когда тоненький серп луны блестел по ту сторону узкого окна, Эрброу вдруг проснулась, вся дрожа от страшного холода, который пробирал ее до костей. Она протянула руку, чтобы накрыться одеялом, и посмотрела на угли, чтобы понять, давно ли потух огонь, но с ужасом увидела, что уже была укрыта одеялом и что огонь все еще потрескивал в очаге. Она поняла, что это был не холод, а ненависть. Эрброу повернулась и заметила рядом с собой тень Человека Ненависти, но не успела произнести ни звука, как ей на голову набросили что-то вроде капюшона, и она больше ничего не могла видеть. У ее горла появилось что-то холодное и плохое.

— Стой на месте, и ни звука, а то твоей дочке придется худо, — прошептал чей-то голос, медленный и холодный. Эрброу не знала этого голоса. Кто-то говорил с ее мамой, но это был не Человек Ненависти и не тот, кто держал что-то плохое у ее горла.

— Спокойно, Эрброу, — тихо сказала мама. — У твоего горла нож. Стой спокойно и не плачь.

— А с калекой что делать, кавалер Арньоло? — спросил Человек Ненависти.

— С калекой? Мы возьмем его с собой, Морон. Да, это самое лучшее… — снова сказал бесстрастный, холодный голос, который, должно быть, принадлежал человеку по имени Кавалер Арньоло. — Прихвати-ка и корону, что возле очага. Она была на голове этой ведьмы, когда та сбежала. Плющ — это символ эльфов, наверняка в ней есть какие-нибудь волшебные силы. Судья будет рад, а этой «даме» она точно больше не понадобится. Миру не нужна королева-ведьма, которая в придачу связалась с эльфом. Хороший мы ему устроим сюрприз, вашему возлюбленному Эльфу, Проклятому. Вот он обрадуется, когда увидит всю свою семейку!

К горлу Эрброу сильнее прижали плохую вещь и сделали ей больно.

— Джастрин, стой спокойно, молчи и делай все, что тебе скажут, иначе они убьют Эрброу, — невозмутимым голосом сказала мама.

Потом кто-то, от кого плохо пахло, взял девочку на руки и понес в холодную ночь.

Эрброу очень хотелось заплакать, но она сдержалась.

 

Глава двадцать седьмая

Йорш почувствовал, как холод пробежал у него по спине. Он был вне себя от ярости.

Вне себя от предательства, которое разрушило Мир Людей, и оттого, что возможность одержать победу, казалось, была так близко, а теперь снова терялась вдали.

Холод по спине — оттого, что он смутно чего-то опасался: может, у Судьи было что-то, чего он не учел, что от него ускользнуло?

Йорш заметил, что в Судье совсем не было страха.

Они не боялись его.

Но почему? Они должны были бояться!

Наконец он почувствовал едва различимый, как крошечный пузырек воздуха в бескрайнем море, страх Эрброу.

Его дочь была здесь.

Морон, этот подлый идиот, привел их к его семье: вот чем он выторговал себе звание старшины.

В своих горделивых мечтах о себе как о победоносном полководце Йорш не заметил присутствия Эрброу. Уверенность оглушила его.

Страх Йорша перешел в ужас.

Они схватили его дочь, она была здесь, недалеко от него, он не видел ее, но знал, что она близко. Теперь он явственно чувствовал весь ее страх, весь ее ужас. Он знал, что к ее горлу приставили нож и что только это удерживало ее в молчании, тогда как она всеми силами боролась с желанием позвать отца и разразиться наконец рыданиями.

Они могли сделать с ним все, что угодно, и потом сделать все, что угодно, с ней.

Он подумал о глупом высокомерии, с которым отказался от помощи капитана. Он оставил его освобождать Варил. Сейчас же Йорш всем сердцем надеялся, что капитан не послушался и последовал за ним.

Он обернулся, оглядывая силуэт холмов в свете луны и отчаянно желая увидеть зловещую тень наемника с его волком и с его непобедимой армией каторжных отбросов.

Силуэт холмов не изменился и не шелохнулся.

Капитан остался освобождать Варил.

Йорш был один.

— Это мы и без тебя поняли, — сказал Судья. — Более того: мы это предусмотрели.

Да, они всё предусмотрели.

— Отпустите мою дочь. Ей всего два года. Порядочные люди не сражаются с детьми, — медленно сказал Йорш. Ему удалось сохранить спокойствие: он не хотел, чтобы Эрброу услышала его дрожащий голос и испугалась еще больше.

— Твоя дочь — не двухлетний ребенок, а двухлетняя ведьма, разве не так? Стоит ли оставлять в живых существо, которому на роду написано быть не чем иным, как воплощением зла? Самое большее, что я могу для тебя сделать, — это обменять ее жизнь на твою. Она не получит свободы, но останется жить. Я сошлю ее и ее мать, ведьму, которая спуталась с тобой, в Северные горы. Их отправят в Алил, Город-Сокол. Там они никому не смогут навредить. Я позволю им жить. Я даю тебе мое слово. В обмен на это я желаю твоей смерти. Здесь и сейчас. Мы знаем, что ты можешь позволить стрелам ранить тебя, не так ли? Вот и позволь. Это нетрудно. Только так мы сможем договориться.

На Йорша нахлынули ярость, ненависть и отчаяние. Если бы его ненависть могла убивать, никого из его врагов не осталось бы в живых. Он собрался с мыслями. Его единственным оружием оставались разум и слово.

— Сейчас неподходящий момент, — стараясь сохранять невозмутимость, ответил он. В его голосе на одно мгновение послышалась нота неуверенности, но он продолжал говорить как старший: — Враг у порога. Орки…

— Враг — это ты, мерзкий эльф, — перебил его Судья.

— Враг — это орки, и только вместе мы сможем остановить их…

— Когда ты подохнешь, я смогу гарантировать оркам мою лояльность и таким образом предотвращу их нападение. А если и не получится, то я, по крайней мере, буду знать, что истребил всех эльфов. Хоть в этом я добьюсь своей цели!

Невыносимый для Йорша звук прервал Судью: Эрброу наконец разразилась рыданиями. Слезы, сдерживаемые несколько дней подряд, подавляемый страх, ужас — все это вылилось в громкие судорожные всхлипывания. Судья рассмеялся. Круг солдат раздвинулся, и в его центре показались Эрброу и Роби. Роби тоже была здесь! Эрброу держал на руках мужчина с голым торсом и покрытой черным капюшоном головой — один из палачей Далигара. Его дочка в лапах палача Далигара! Железные мускулы огромных рук еще страшнее подчеркивали по-детски пухлое личико и маленькие ручки Эрброу. Палач держал острие ножа у горла девочки. Роби лежала на земле со связанными за спиной руками. Ей наголо обрили голову. Черных кудрей, в которые Йорш любил запускать пальцы и которые были первым, что он видел при пробуждении каждое утро, больше не было.

— У нас и женщина, которая живет с тобой, — послышался голос Судьи. — Мы привели в порядок ее волосы — теперь они больше подходят той, что связалась с эльфом.

Роби подняла глаза на Йорша, и взгляды их встретились. Рядом с ней лежал Джастрин. Он последовал примеру Эрброу и тоже начал всхлипывать.

Йорш пытался придумать, что сказать, что сделать, но ему ничего не приходило в голову. Небо оставалось пустым. Йорш попытался молиться, но боги, если они и существовали, интересовались его судьбой не больше, чем когда-то — судьбой всего его племени.

— Освободите мою жену и отдайте ей мою дочь, — сказал он.

— Не говори глупостей, — ответил Судья. — Может, ты не понял, последний из эльфийских принцев, но тебе больше нечем торговаться. Я не желаю рисковать. У тебя слишком много волшебной силы. Или уже нет?

Йорш еще раз встретился глазами с Роби. Может, если бы он сумел раскалить рукоятку короткого меча, который держал у горла его дочери палач, тогда…

Тогда… может быть… он мог бы…

Ничего не произошло.

У него больше не было волшебных сил. Йорш позабыл о том, что силы эльфов исчезают, когда они окружены болью и презрением. Особенно не выносят они страданий. У него больше не было сил, они исчезли, испарились, пропали. Его мать потеряла все волшебные силы после смерти его отца. Его бабушка была не в состоянии даже зажечь огонь, после того как похоронила свою дочь.

Йорш позабыл об этом, но Судья нет. Он прекрасно это помнил.

Волшебные силы Йорша утонули в страдании двух существ, которых он любил больше всего на свете, растворились в ужасе оттого, что он не смог их защитить. Осознание, что из-за него они приговорены к пожизненному заключению или, что более вероятно, к смерти, убило в нем малейший проблеск волшебства.

Он умрет.

Йорш не хотел умирать. Он хотел жить. Хотел спать рядом с Роби, держать на руках Эрброу, видеть, как рождается его второй ребенок. Его дочка-ведьма нуждалась в отце, чтобы жить и расти. Он умрет, но, быть может, Судья сдержит свое слово. Может, за его смертью не последует смерть дорогих ему людей. У него оставалась лишь эта надежда.

Унижение Роби, ее остриженные кудри открытой раной терзали грудь Йорша.

Из-за него даже бедный Джастрин попал в этот ужас!

Если бы когда-нибудь на его могиле появилось надгробие, то на нем можно было бы начертать, что его погубила собственная невинность — красивое слово, которым можно обозначить наивность, когда хочется избежать слова «идиотизм».

Роби удалось подняться на ноги.

— Эрброу, прекрати плакать, — спокойно приказала она. — Прекрати немедленно. Ты — потомок эльфов и наследница Ардуина, тебе не подобает плакать перед этим сбродом.

Наступило молчание. Кто-то усмехнулся, но моментально умолк при имени Ардуина. Роби повернулась к Йоршу и встретилась с ним глазами.

— Меня зовут Роза Альба, — произнесла она ясным, твердым, громким голосом. Голосом королевы.

Роби. Розальба. Роза Альба.

Йорш воспрянул духом. Кивнул.

Предсказание Ардуина всплыло у него в памяти и принесло ему утешение.

Великий король и воин не посмел бы пересекать время своей мыслью, дабы созерцать лишь одни могилы. Роби и ее потомкам суждено было жить.

Его самого ждет смерть, но его дочь выживет. Роби тоже: его супруга, его королева продолжит жить. Он все равно победит. Их ребенок родится… их дети родятся. Наконец-то Йорш ясно расслышал две маленькие души, уверенно подраставшие во чреве королевы-воительницы, которая, если потребуется, защитит их от всего на свете. Прошлое и будущее. Предсказание говорило о прошлом и будущем… разорвать круг…

Последний дракон и последний эльф встретили друг друга: они разорвали круг одиночества.

Они разорвали круг зависти и тупости, давящий круг несправедливости: изголодавшиеся и отчаявшиеся от одиночества дети были освобождены, было основано новое селение — Эрброу.

Даже если судьбе было угодно, чтобы жизнь Йорша закончилась в этот день, он все равно выходил победителем. Он понятия не имел как, но существование предсказания давало ему уверенность в том, что Роби спасется сама и спасет их детей и весь мир. Наследница Ардуина займет место своего супруга. Его битва не будет проиграна.

Ему оставалось разорвать круг жестокости орков и Судьи. Как и все нормальные пророчества, предсказание Ардуина имело более одного толкования.

Роби. Розальба. Роза Альба. Роби знала, что она — девушка, о которой говорилось в предсказании, наследница Ардуина, дочь мужчины и женщины, которые спасли эльфа, предназначенная ему самой судьбой. Йорш задумался было о том, почему она сразу ничего ему не сказала, но тут же понял это. Она хотела быть полностью уверенной, что он желал быть с ней потому, что это она, а не потому, что так было предопределено. Желание жить переполнило Йорша: быть рядом с Роби, делить с ней дни и ночи, обнимать ее и ощущать тепло ее тела, засыпать, чувствуя ее запах, и просыпаться, слыша ее голос. Видеть рождение своих детей. Но он знал, что это невозможно.

Йорш не хотел умирать, но лучше было умереть только ему: мысль о том, что он обрек на гибель свою обожаемую супругу и свою обожаемую дочь, была для него нестерпимой.

Но нужно было сделать нечто большее: он должен был утешить Эрброу, помочь ей пережить его смерть. В последний раз взгляд его утонул в черных глазах супруги, и в последний раз он прочел в них, помимо гордости, отчаяния и ненависти, всю ее любовь к нему. Бесстрашие ее взгляда придало Йоршу мужества. Она спасет мир и их дочь. Он хотел сказать ей что-то, в последний раз. Поблагодарить ее за все: за то, что она любила его, за то, что была на свете, за то, что подарила ему дочь. Сказать, что она не должна плакать, не должна тратить свою жизнь на слезы и сожаления, а должна жить, радоваться жизни и наслаждаться ею до последнего мгновения. Но он знал, что у него мало времени.

— Продолжай жить, — сказал он, обращаясь к Роби.

Потом оторвал от нее взгляд и нашел глазами испуганное лицо Эрброу. Девочка подавила свои рыдания и теперь неподвижно сидела на руках у страшного палача. Судья отдал приказ вложить стрелы в луки. Лучники натянули тетиву. Йорш не отрывал взгляда от глаз дочери: его улыбки не хватало, чтобы успокоить ее, она была слишком напугана.

— У меня больше нет волшебных сил. Дайте ребенка матери, и я не прокляну вас, умирая.

— Если бы проклятия эльфов могли нанести мне вред, — безмятежно ответил Судья, — то меня бы здесь уже не было, не так ли?

Взгляд Йорша утонул в голубых глазах Эрброу. Он знал, что душа того, кто преодолеет тень страдания и окунется во тьму смерти, как и душа его дочери, принужденной смотреть на агонию своего отца, или навсегда останется сломленной, или возвысится над всем.

Йорш подумал об эриниях. Когда-то он сказал им, что их ожидают безграничные луга под бескрайним небом, которые покроются цветами при их появлении, и звезды засияют еще ярче. Он сказал, что они научатся летать среди звезд. Перед лицом собственной неизбежной смерти он понял, что говорил правду.

Образ безграничных лугов под бескрайним небом заполнил его душу и принес покой и умиротворение. Йорш заметил, как отчаяние в глазах дочери исчезло. Она тоже видела раскинувшиеся под бескрайним небом луга. На короткое мгновение малышка улыбнулась.

Он не боялся, и Эрброу тоже.

Теперь он мог умереть.

Судья дал приказ стрелять.

Йорш почувствовал острую боль в плече. Он подумал о том, что Энстриил мог испугаться и пуститься вскачь, унося его далеко и оставляя Эрброу в руках палача. Не сводя глаз с дочери, эльф спешился. Он все еще мог стоять на ногах. На короткое мгновение он пожелал умереть сразу, остановить свое сердце, чтобы избежать боли от стрел, — будучи эльфом, он был способен на это. Его силы, растоптанные, уничтоженные болью и страданием, несмотря ни на что, не могли исчезнуть бесследно. Что-то всегда остается: их не хватило бы на то, чтобы бороться, чтобы спасти Роби, Эрброу и Джастрина, но он мог бы остановить свое сердце или отклонить одну-единственную стрелу. Он отказался от бессмертия — но у него осталась возможность ускорить свою смерть, самому выбрать подходящий момент. Но он снова отогнал эту мысль, стараясь не заразить ею Эрброу: его дочь должна была понять, что жизнь, какая угодно жизнь, слишком дорога, чтобы тратить попусту ее последние мгновения, пусть даже они несут с собой боль.

Йорш не желал терять ни секунды, он хотел до последнего смотреть на свою дочь.

Он больше не испытывал страха, но лишь бесконечную грусть. Его дочка вырастет без него. Роби будет жить без него. Два малыша родятся без него. Взгляд его затуманился, словно он смотрел через какую-то вуаль, и с удивлением Йорш понял, что глаза его наполнились слезами. Он растерялся на мгновение, но потом обрадовался тому, что все-таки съел половину моллюска в день своей свадьбы, ведь это дало ему возможность плакать, как это делают люди.

 

Глава двадцать восьмая

Ее папа ни на мгновение не отводил от нее глаз. Эрброу увидела безграничные луга под бескрайним небом. Страх прошел. Осталась лишь грусть, необъятная, как луга и небеса, которые она видела.

Она никогда больше не положит голову на папино плечо. Никогда больше не услышит его голос, который всегда пел ей колыбельную или рассказывал сказки на ночь, и под эти звуки она легко соскальзывала в мир снов, не опасаясь чудовищ, которые живут в темноте и которых могут видеть только дети. Никогда больше она не почувствует его запах в маминых волосах.

Ей хотелось плакать, но мама сказала, что нельзя. Командир плохих людей вновь отдал приказ, и в этот раз выстрелил воин, который стоял с ним рядом, тот, у которого был разноцветный хвост на шлеме. Стрела попала папе в сердце, она чувствовала это: ужасная, невыносимая боль. Эрброу едва сдерживала желание заплакать. Даже Джастрин, хоть он был старше ее, и тот всхлипывал.

Папа упал и остался лежать неподвижно. Земля, орошенная кровью, превратилась в грязь.

Эрброу обернулась к человеку, который держал ее, и посмотрела ему в глаза, бегавшие из стороны в сторону в узких прорезях кожаного капюшона. Она указала на маму. Черный человек понял ее. Он раздумывал несколько мгновений, потом пожал плечами и кивнул. Палач подошел к Роби, чтобы девочка оказалась рядом с матерью.

— Сейчас папа встанет на ноги, вот увидишь, — прошептала мама. — Они не знают, что у папы есть куча волшебных сил. Сейчас что-нибудь случится…

Эрброу знала, что это неправда, что папа не поднимется. Внутри нее, там, где раньше был папа, осталась черная ледяная пустота.

И тут весь мир стал зеленым.

Солдаты всё еще смеялись. Джастрин продолжал всхлипывать. Мама стояла неподвижно и не отрывала глаз от лежавшего на земле папы.

Мир стал зеленым, но никто этого не заметил. Лишь она, Эрброу.

Это был прекрасный зеленый цвет, с переплетавшимися поверх него золотистыми узорами, через которые просвечивало солнце.

Безграничные луга под бескрайним небом.

Два крыла, зеленых, как луга, необъятных, как небо…

Кто-то с огромными зелеными крыльями прилетел за ее папой: он больше не был один.

Там, где раньше зияла черная ледяная пустота, теперь появилось странное ощущение весеннего ветра, запаха цветов, вкуса морской воды.

Ощущение, которое испытывает тот, кто летит на драконе.

Возле копыт Энстриила, там, где лежал папа, земля покрылась маленькими цветами. Их было столько же, сколько звезд на небе. Множество белых лепестков и желтое солнышко в центре. Наконец Эрброу вспомнила, как они назывались: ромашки.

— Айа нет, — тихо сказала она маме.

Эрброу еще никогда так не сожалела о том, что не может говорить, как сейчас. Насколько быстро и четко работал ее разум, настолько же безнадежно язык ее запутывался в тех нескольких слогах, которые у нее получалось выговаривать.

— Айа нет, — повторила она еще раз, пытаясь утешить маму, но было уже поздно.

Мама ее больше не слышала.

Папа превращал боль в отчаяние, и отчаяние погубило его.

Мама превращала боль в силу и ярость.

Ничто и никогда не могло погубить ее маму.

Ничто не могло противостоять ее ярости.

Лишь после того, как тело папы сожгли и прах развеяли по ветру, все действительно поверили в то, что он больше ничего им не сделает: черный человек, державший Эрброу, дал ей воды и спустил на землю.

Мама заговорила, и, пока никто не обращал внимания на Эрброу, та нагнулась и набрала горсть маленьких цветов с белыми лепестками, некоторые из которых покраснели от темно-алой крови. Девочка спрятала их в самый большой карман своего передника. Сухие лепестки упали на дно, пропитанные кровью прилипли к остальным вещам в кармане — к лодочке и кукле, которые достались Эрброу от мамы.

Потом черный человек снова взял ее на руки.

 

Глава двадцать девятая

Роби все верила, все надеялась: он поднимется, он воскреснет.

Он мог лечить чужие раны.

Он вылечит и свои. Сейчас он встанет, еще одно мгновение…

Но ничего не происходило.

Роби продолжала ждать. Это какой-то трюк. Это не что иное, как какой-то трюк. Когда они будут меньше всего этого ожидать, он встанет и поставит их всех на колени.

Ведь это он.

Роби вспомнила, как они познакомились: Йорш вылечил тогда искалеченную руку Галы.

Он мог все.

Он остановил эриний.

Когда они познакомились, он летал на драконе.

Это просто уловка.

Йорш продолжал лежать у копыт Энстриила, кровь растекалась все шире и шире, а из земли прорастали тысячи маленьких ромашек.

— Эй, смотрите, — сказал кто-то, — ромашки!

— Ромашки! — удивленно воскликнул другой. — Когда умер дракон, земля тоже покрылась ромашками… Значит, он и вправду подох!

У Роби закружилась голова: на мгновение она подумала, что, может быть, и правда все кончено.

Она побледнела, но все еще продолжала отгонять от себя эту ужасную мысль. Роби чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.

Для того чтобы удержаться на ногах, ей понадобилось нечеловеческое усилие воли.

Больше всего на свете она хотела упасть на колени и плакать, плакать, пока не умрет, но она не могла себе этого позволить. Не здесь. Не перед ними.

Словно во сне, она видела, как люди Судьи накидали кучу дров и положили на них тело ее супруга. Видела, как бросили факел. Видела, как поднялось пламя.

Они хотели быть абсолютно уверенными, что никакое волшебство, никакой трюк не сможет вернуть к жизни Последнего Эльфа.

В первых лучах рассвета дым поднимался высоко в небо, почти сливаясь с ним, но небо оставалось немым и ко всему безразличным.

Вопреки любой логике, Роби все еще ждала, что что-то произойдет, что этот кошмар наконец прекратится, надеялась услышать голос Йорша, увидеть его среди языков пламени, как это обычно разыгрывают в своих представлениях бродячие артисты.

Роби ждала, что небеса разверзнутся и поглотят землю, но ничего подобного не случилось.

Погребальный костер медленно догорал. Над миром взошло солнце, поднялось к зениту. Роби весь день простояла на ногах, не двигаясь с места, чувствуя тяжесть своего будущего ребенка, неподъемную, словно каменный жернов, и невыносимо страдая от жажды.

Кто-то милостиво дал немного воды Эрброу и пустил ее размять ноги. Сжавшись в комок, Джастрин все еще продолжал свое непрерывное нытье.

Огонь погас лишь тогда, когда больше нечему было гореть.

Все кончено.

Ничего из того, на что она надеялась, не произошло.

Роби затошнило, и она испугалась, что упадет.

Один из людей Судьи, вооружившись огромным топором, положил меч Йорша на выступ скалы и ударил изо всех сил. Скала раскололась, топор разбился вдребезги. Меч остался невредимым, и клинок его ярко озарил своим холодным сиянием начало нового дня. То же случилось и с короной, когда по ней ударили тяжелой дубинкой, которая разлетелась на тысячи кусков, тогда как на короне не осталось и царапины, а ее узор из плюща продолжал излучать мягкий голубоватый свет, каким мерцают первые звезды летней ночью.

Солдат беспомощно посмотрел на Судью. Меч Йорша и корона Роби так и остались лежать на скале.

От грохота Роби пришла в себя. Тошнота исчезла. Ярость переполнила ее и придала ей сил.

Она уничтожит их всех.

Ее ярость все росла и уже переходила границы разумного.

Она уничтожит их всех, с первого до последнего, а заодно и их друзей-орков.

Она сотрет их с лица земли.

Она будет слушать их мольбы о милосердии лишь затем, чтобы посмеяться им в лицо.

— Я проклинаю вас, — спокойно и уверенно произнесла она ледяным тоном.

Наступило молчание.

— Я, Роза Альба, наследница Ардуина, проклинаю вас всех. Ваши тела обратятся в прах, ваши души сгниют, иссушенные ужасом. Ваши кости будут валяться вне могил, обглоданные собаками.

Роби долго искала взглядом Морона и наконец увидела, что тот прятался в тени скал, закрывавших ущелье с востока.

— Я не знаю, веришь ли ты в какого-нибудь бога, но если веришь, то моли его помочь тебе скрыться от меня и умереть раньше, чем я тебя найду, — бросила она ему.

Потом Роби повернулась к Судье и обратилась к нему с абсолютным спокойствием:

— Я проклинаю тебя, — четко, почти по слогам проговорила она. — Ты умрешь в ужасе. Твои потомки умрут в мучениях — будут просить о милости, но не получат ее, как не получила ее сегодня моя дочь…

Ее прервал стон Эрброу. Роби оторвала взгляд от Судьи и повернулась к девочке. Нужно успокоиться. Нужно подумать о дочке.

— Ты глупа, женщина, — раздался голос Судьи. — Думаешь, после этих слов я оставлю тебя в живых?

— Ты никогда и не собирался оставлять меня в живых, грязный тиран, — бросила ему в ответ Розальба. — Ты недостоин называться даже подлецом, слово «гад» тускнеет по сравнению с тобой, слово «свинья» превращается в грязь.

— Я — король, самый великий из всех, когда-либо существовавших на земле, самый любимый в мирное время, самый грозный в военное. Я подобен лишь себе самому! — раздраженно пролаял Судья, но потом снова взял себя в руки: — Впрочем, я признаю, что не имел намерения оставлять тебя в живых. Ни тебя, ни твою соплячку. Тебя сложно назвать образцом покорности, и, если я пощажу тебя, через несколько недель на свет появится еще один представитель племени, начало которому положили вы с Эльфом, не так ли? Что касается твоей дочери, то после того, что она здесь увидела, ее волшебные силы, если таковые имелись, должны были исчезнуть. Как ты, наверное, уже поняла, боль уничтожает волшебство эльфов, но я предпочитаю не рисковать. Мир вполне может обойтись без этой полукровки, в жилах которой течет наполовину человеческая кровь, наполовину эльфийская.

— Но ее кровь все же лучше твоей — смеси крысиной, змеиной и в придачу блошиной, тараканьей и клопиной крови.

Будто во сне, Роби услышала, как Судья отдал приказ убить ее вместе с дочкой, и немедленно. Она не испытывала страха. Она закрыла глаза и ничего не увидела, никакого видения, но все равно ей совсем не было страшно. Она не знала, что может случиться, но верила в то, что ни она, ни ее дочь не умрут сегодня. Роби вновь повторила себе, что она наследница Ардуина, а Ардуин приказал высечь на стене свое предсказание, потому что видел живых потомков и их победы. Она и ее дети выживут. Она победит.

В этот момент пожилой воин с тяжелой золотой цепью на шее подошел к Роби. Он взял ее за плечо, потом вдруг повернул спиной и одним ударом меча разрубил веревки, крепко связывавшие ее руки. После чего приставил острие своего клинка к горлу палача, и тот мгновенно отпустил Эрброу. Роби бросилась к дочери и наконец-то смогла взять ее на руки. Девочка дрожала, но в который раз удержалась от плача.

Кавалерист встал между Роби и остальными.

Голос Судьи остался спокойным и холодным:

— Фоллио, граф Далигара, вы несколько поздно вспомнили о том, что вы предатель, не так ли?

— Да, поздно, — подтвердил тот, — слишком поздно. Непростительно поздно. Необратимо. Я давно уже потерял мою душу вместе с моей честью, и потому для меня будет облегчением потерять и жизнь, которую вы превратили в поток грязи и невинной крови. Каждый завтрашний день, становясь сегодняшним, не приносит с собой надежды, а лишь приближает смерть, от которой тоже не приходится ждать облегчения. Увязнув в трусости и лени, в глупой надежде на то, что таким образом можно избегнуть намного большего зла, убедив себя, что этим я помогаю строить новый, лучший мир, в котором когда-нибудь блеснет хоть слабый луч справедливости, я смотрел, как вы совершаете преступление за преступлением, и не вмешивался, превращаясь в вашего сообщника. Я тонул в грязи и в крови, следуя за вами, и чем глубже я увязал, тем труднее становилось выбраться. Боясь признаться самому себе, что я оказался соучастником ваших преступлений, я убедил себя в том, что верю в вас, что все это не ложь, не безумие. Я смотрел, как вы подло убивали Последнего Эльфа, и ничего не сделал, чтобы остановить вас, ведь отказаться от того, что его племя преступно, значило бы признать преступником самого себя, ставшего вашим пособником в уничтожении эльфов. Но я не буду смотреть, как вы убиваете женщину, которая ждет ребенка, и двухлетнюю девочку.

— Это имя Ардуина так на вас повлияло?

Кавалерист ненадолго задумался, перед тем как ответить.

— Да, — согласился он, — имя Ардуина.

— Неужели вы верите в этот вздор, что ведьма — его наследница?

— Ничто никогда не казалось мне более вероятным. Но даже если это и не так — достаточно лишь услышать имя достойного человека, чтобы вспомнить о том, что честь существует, что это не просто сказка, которую рассказывают на ночь детям, что порядочность — это не просто мечта, которую осмеивают за ее наивность. Я спасу эту женщину и этого ребенка или умру, пытаясь их спасти.

Просвистела стрела: тот же воин с разноцветным султаном, убивший Йорша, держал в руках лук. Стрела попала графу в шею. Он упал на землю перед Роби, и та выхватила его меч. По сравнению с мечом Йорша этот весил раз в десять больше. Роби едва удерживала его: она провела на ногах весь день, в одной ее руке была Эрброу, другой она сжимала меч.

Судья собственной персоной направил на нее своего коня и занес клинок. Роби знала, что у нее не хватит сил парировать удар.

Но страха все равно не было.

Неожиданно небо поменяло свой цвет: его закрыло что-то бело-голубое. Роби не сразу поняла, что на Судью напал морской орел. Ангкеель нашел их.

Подросший орленок закончил свое обучение и поспешил на поиски Эрброу, которая всегда была светом его очей, самым важным существом в его жизни. По лицу Судьи текла кровь, и Роби всем сердцем надеялась, что Ангкеель выклюет ему глаза. Увы, орленку не хватало еще опыта и уверенности в полете, и Судье с помощью двух кавалеристов удалось отогнать его.

И тут невдалеке послышались дикие вопли.

Вершины холмов почернели.

Орки, о которых предупреждал Йорш, не заставили себя долго ждать.

Казалось, они плохо помнили о том, что Судья был их союзником. Орда вооруженных орков неслась на отряд кавалеристов.

Судья дал приказ отступать, немедленно, сейчас же. Он пришпорил своего прекрасного сивого скакуна и помчался прочь от орков и от орла; тот не стал его преследовать, а устроился на плече Роби, рядом с Эрброу. За считанные секунды воины кавалерии Далигара вскочили в седла и пустились галопом.

— На север! — крикнул Судья-администратор.

— На север? — переспросил кто-то. — Разве мы не возвращаемся в Далигар?

— Это слишком рискованно! Мы едем на север, в Алил, в горы. Алил неприступен, это Город-Сокол. Моя дочь Аврора уже там, в безопасности. Сейчас мы не можем думать о Далигаре, пусть сами выкручиваются. Мы вернем его позже, когда вновь наладим дипломатические отношения с орками. Освобождением Варила Проклятый Эльф натравил на нас орков… Один из вас, самый молодой, пусть скачет в Далигар, чтобы предупредить придворных и гарнизон. Они должны в кратчайшие сроки покинуть город и перебраться в Алил.

Голос Судьи растворился вдали.

Кавалеристы помчались за ним. Кто-то попытался было потащить за собой Энстриила, но тот смог освободиться, поднявшись на дыбы, после чего опять вернулся к кострищу. О Роби все вдруг позабыли. В нее полетело лишь несколько одиноких стрел, и она повалилась на землю, закрывая собой Эрброу и делая вид, что убита. Вокруг никого больше не было. В спешке спасая свою драгоценную жизнь, Судья, видимо, решил предоставить их казнь оркам. Роби спокойно могла бежать.

Она выронила слишком тяжелый для нее меч графа Далигара и наклонилась над его телом. Джастрин бросился обнимать Эрброу. Ангкеель хлопал крыльями от радости.

— Глупая курица, — прошептала Роби, с трудом сдерживая слезы ярости и боли, которыми вновь наполнились ее глаза, — не могла ты прилететь раньше?

Глупости. Ангкеель не смог бы спасти Йорша. Зато он только что спас ее. Роби проглотила слезы и погладила молодого орла по голове. Присутствие Ангкееля успокоило Эрброу, которая крепко обняла своего верного друга, а потом, глядя на Роби, стала делать какие-то странные жесты: сначала указывала на крылья Ангкееля, потом обводила руками все вокруг. Малышка повторила это несколько раз.

Граф был еще жив. Несмотря на стрелу, торчавшую из горла, и лужу крови, расползавшуюся вокруг него, он все-таки пытался говорить:

— Госпожа, я прошу у вас прощения… Я прошу у вас прощения… Умоляю вас… если вы можете… вы… наследница Ардуина… спасите Далигар… спасите мой город… Эти преступники, эти безумцы, они покинули его… Далигар, как и я, запятнал себя трусостью, но он не должен погибнуть… Возьмите мою цепь… на ней гербы графства… Они дадут вам необходимую власть…

Граф умер. Роби закрыла ему глаза. Ей снова, в который раз, захотелось расплакаться, разрыдаться и не переставать, пока она не умрет, но она опять сдержалась и отогнала эту мысль. Она не будет плакать.

Сейчас нужно спасать детей.

Время слез еще настанет. Может, позже. После войны.

До того времени глаза ее останутся сухими и душа обернется камнем.

Сейчас она должна вернуться в Эрброу, домой. Вернуться в свою хижину на берегу моря, где шум прибоя сольется с ее памятью о Йорше, но и тогда она не сможет плакать. Может, позже. После войны.

Она должна набраться сил, родить второго ребенка и подготовиться к своей войне.

Она будет сражаться. Она завоюет весь мир, чтобы ее детям было где жить, и изменит его так, чтобы они смогли жить без ненависти и преследований. Она никого не пощадит на своем пути, как никто не пощадил Йорша.

Милосердие умерло вместе с племенем эльфов.

— Роби, — заныл Джастрин, — идем домой?

Роби подняла глаза. Войско орков уклонилось к западу, и его фланг находился теперь слишком близко к ущелью Арстрид.

Ее истомившееся сердце сжалось от ужаса.

Они не могли бежать в этом направлении у орков на виду — это было бы чистым самоубийством. Единственным выходом для них было подняться выше по склону, в тень скал, где их никто не заметил бы и не стал бы преследовать, и пробраться по краю ущелья к водопаду, но с ее животом об этом не стоило и думать. Тем более что Эрброу была еще слишком маленькой, не говоря уж о слабых ногах Джастрина. Кроме того, невозможно пройти совсем незамеченным, если над головой у тебя постоянно кружит орел.

Она не могла вернуться домой.

Эти слова начали вертеться в ее голове, как какой-то навязчивый припев. Она не могла вернуться домой.

Роби осмотрелась. Оставался лишь путь в Далигар — в ненавистный ей город, где были повешены ее родители и саму ее чуть не постигла та же участь. Если орки займут равнину, то единственное, что может спасти ее, Эрброу и Джастрина, — это высокие стены Далигара.

Судьи, который может приказать уничтожить ее детей, в Далигаре сейчас нет.

Если Роби узнают, то ей грозит верная смерть, но дети наверняка останутся живы.

— Не сейчас, — мягко ответила она Джастрину, — на дороге домой слишком много орков. Но рано или поздно мы туда вернемся. А сейчас я посажу вас на коня, тебя и Эрброу. Ты держи ее, я буду держать тебя, и, вот увидишь, у нас все получится.

Роби не подняла глаз на кострище. Она не должна была сейчас плакать и не хотела заставлять себя вновь сдерживать слезы. Мысль о том, что она никогда больше не услышит голоса Йорша, никогда больше не заснет рядом с ним, никогда больше не посмотрит ему в глаза, обрушилась на нее, словно удар меча.

Эти два слова — «никогда больше» — пульсировали в ее голове, словно звон похоронного колокола, и она поспешила отогнать их от себя. Потом, чуть позже, у нее будет время на отчаяние и на эти два слова.

Роби надела на шею золотую цепь графа Далигара. Подумала было нагнуться к траве, на которой умер ее супруг, и сорвать горсть обагренных кровью ромашек: она могла бы спрятать их в потайной карман своего платья, где уже хранилась праща, сделанная ее отцом и не раз спасшая ей жизнь. Но Роби не осмелилась. Риск того, что она не выдержит и разрыдается, был слишком велик. Она не должна плакать. Она не имеет права плакать. Если она позволит себе впасть в отчаяние, то утонет в нем, и тогда ее детей ничто уже не спасет.

Розальба подобрала меч Йорша. Ощущение тяжести эфеса вернуло ей мужество. Она не раз держала этот меч в руках — когда жарила из яиц чаек яичницу, которая получалась золотистой, длинной, тонкой, напоминавшей высушенные летним солнцем травинки; когда рубила дрова, которые горели в очаге ее дома; когда раскалывала камни, из которых она построила этот дом. Меч не пачкался, не повреждался, наоборот — его блеск со временем только усиливался.

Видимо, честь быть использованным в сражении с такими исконными противникам, как холод и голод, ничуть не уступала чести разбивать вражеские армии.

Роби подтянула пряжку ремня, на котором висели ножны, повыше, почти к самому плечу, чтобы меч оставался на левом боку и ничто не давило на ее круглый живот, мешая дышать. Корону она водрузила на голову — не только потому, что потайной карман был для нее слишком мал, но и потому, что, после того как Роби унизительно обрили наголо, ей было просто холодно.

Недалеко от них, не обращая никакого внимания ни на недавний галоп кавалерии, ни на вопли приближавшихся орков, неподвижно стоял Энстриил. Роби подошла и усадила на него сначала Эрброу, потом Джастрина. После чего, с неимоверным усилием, которое вырвало у нее громкий стон, тоже взобралась на коня. Ангкеель устроился перед Эрброу.

— Ну, вперед, мой хороший, на восток, — она пришпорила коня. — Мы поскачем быстро, скрываясь среди каштанов, и орки нас не увидят. Они все пешие. Мы выберемся отсюда. Завтра мы всё еще будем живы, и послезавтра тоже.

Конь еще несколько мгновений неподвижно смотрел на кострище, но потом медленно пустился в путь.

Роби внимательно вглядывалась в тени у скал, но нигде не увидела Морона. За неимением коня тот не смог бы отправиться вместе с Судьей. Он должен был быть где-то неподалеку, скрываясь среди камней. Роби, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, чтобы наверняка быть услышанной, пожелала ему, чтоб его скорее нашли орки, и напомнила, что для него это было бы куда лучшей участью, чем быть найденным ею.

После чего она направилась в Далигар.

 

Глава тридцатая

Морон притаился в тени небольшой пещеры, спрятанной в скалах над ущельем. Ведьма, проклиная его, ускакала на коне вместе со своими сопляками — дочкой и этим занудой Джастрином. Полуэльф и полукалека — отличная компания!

С легким разочарованием Морон посмотрел на свой армейский жетон рядового солдата, висевший у него на шее на медной цепочке, которая, впрочем, при правильном освещении могла сойти и за золотую. Но только лишь при правильном освещении.

Кавалерия ускакала. Он и не надеялся, что они примут его за своего, ему не привыкать быть брошенным, но все же…

Они оставили его совсем одного, пешего, между орками и ведьмой — не очень-то вежливо с их стороны. А тут еще и этот орел! К счастью, тот был слишком занят нежностями с девчонкой и потому не набросился на него, Морона, чтобы выцарапать ему глаза.

Возможно, он все-таки оплошал с Эльфом. Надо было требовать место кавалериста, а не простого пехотинца. Тогда о том, чтобы унести его подальше от орков, позаботились бы копыта его коня, а не собственные ноги, зажатые в солдатских кожаных сапогах с металлическими пряжками: Морон никак не мог привыкнуть к обуви и спотыкался на каждом шагу.

Ведьма отправилась на восток, значит, ему лучше было идти в противоположную сторону.

В отличие от Роби, он мог добраться до моря.

Стараясь оставаться в тени, Морон вскарабкался по скалам на самый верх и затаился. Он продвигался ползком, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть на наводившие ужас отряды орков, проходивших внизу. От их жутких боевых масок кровь стыла в жилах, от их диких воплей закладывало уши.

Он всем сердцем пожелал, чтобы они поймали ведьму и разорвали ее на куски.

Но хоть Эльф подох.

Хоть что-то у него получилось.

Правда, соплячка все еще была жива. Вот если бы ее схватили орки… или Судья-администратор, это было бы совсем другое дело.

Но если сопляки доберутся до Далигара, то может дойти до того, что Роби дадут место королевы. Она вроде была внучкой этого, Ард… как его там… того, чье имя называли, — и все вытягивались по стойке «смирно». На голове у ведьмы была корона, на шее — цепь графа, а в Далигаре больше некому было командовать. Королева — это вам не простой солдат вроде него. Уж она-то на все способна. Везет же некоторым! А в Далигар ему теперь дорога заказана. Мало ли, а вдруг Роби таки станет там королевой, как говорил ей тот тип, с цепью на шее — с золотой цепью, а не медной, как у него. И если Роби там королева, то вместо пайка ему, Морону, достанется крепкая веревка, на которой его вздернут на площади.

Но хоть Эльф подох.

Все еще продвигаясь ползком, Морон добрался до края ущелья. Там он освободился от своих бесполезных солдатских доспехов. Он мечтал о них всю жизнь, но сейчас они могли стоить ему жизни. Хотя его в любом случае ждала жестокая смерть, неважно, от орков или от Роби, если ей суждено было до него добраться, не говоря уж о его земляках, жителях Эрброу… Вот ведь название! Только такому кретину, как Эльф, могло прийти в голову подобное название для места, в котором живут люди.

Когда-то, много лет назад, когда он пытался растолковать Крешо, что за мерзавец этот Эльф, тот посмотрел ему прямо в глаза и прошипел, что если ему, Морону, взбредет в голову сделать что-то плохое Эльфу или кому-то из его семьи, то он, Крешо, самолично разорвет его на куски.

И теперь Морону приходилось возвращаться в Эрброу — вот незадача!

А ведь его планы были совсем другими. Он рассчитывал, что Эльф, Роби и их соплячка подохнут и что он всю жизнь просидит в Далигаре, упиваясь на радостях пивом.

Только почему у него никогда ничего не получалось так, как он задумал?

Хотя, если хорошенько пораскинуть мозгами, сидеть в Далигаре и упиваться пивом, даже если бы это и было возможным, было все-таки как-то… как бы поточнее сказать…

Морон попытался подобрать подходящее слово.

В некотором смысле…

Ему не хватало Эльфа.

Нелегко ненавидеть кого-то всю свою жизнь, и вдруг… ничего, совсем ничего.

Словно он потерял что-то, словно ему перебили ноги.

Ребенком, когда отец лупил его так, что после этого Морон не мог ходить, он забивался в угол между камином и дровами и, если дело было летом, убивал время тем, что ловил мух и обрывал им крылья. Просто так, чтобы хоть чем-то заняться.

В некотором смысле он чувствовал себя мухой с оторванными крыльями.

Даже если бы у него все получилось и он сидел сейчас в казарме Далигара с кружкой пива в руке, то все равно он чувствовал бы себя так же… словно ему чего-то не хватало. А тут к тому же у него ни черта не получилось… Он остался с пустыми руками.

Шаг за шагом оставались позади мили. Взошло и снова село солнце, потом наступил новый день. Его промочило насквозь ливнем и обсушило теплым ветром, и вот Морон наконец дошел до водопада.

Он мог бы провести остаток жизни в ущелье, где-нибудь возле Догона, выше по течению, подальше от дороги в Далигар. Так он ускользнул бы и от Крешо, и от орков. Он питался бы каштанами, крапивниками, малиновками, улитками, иногда засыпал бы на пустой желудок — ему не привыкать. В зарослях каштанового леса его никогда бы не нашли.

Но дело в том, что… в некотором смысле… ему просто не хотелось этого.

Он мог бы жить под каштанами и ложиться спать на пустой желудок, но ему не хотелось… И потом, рано или поздно кто-то из них, Роби или Крешо, а может, оба сразу, все равно схватят его. И тогда ему придется действительно невесело.

Но его удерживал не только страх: он просто не чувствовал никакого желания. Муха с оторванными крыльями.

Несмотря на то что он знал дорогу и продвигался под покровом темноты, ему приходилось быть очень осторожным во время спуска у водопада.

Крешо, Карен Ашиол, предводитель жителей Эрброу, узнав, что орки захватили земли людей, и вооружившись найденным в пещерах Столешницы оружием, организовал часовых и сигнальные огни.

Морон смог ускользнуть ото всех. Он отлично ползал. Он мог отлично прятаться. В любом человеке есть хоть какой-нибудь талант. Нет человека, который совсем ничего не умеет.

Морон спускался, терял равновесие, падал, но делал все это в полной тишине: никто не заметил его в темноте. Еще до восхода солнца он дошел до бухты Эрброу.

Морская вода оказалась ледяной.

Морон медленно погрузился в нее и вприпрыжку, так как не умел плавать, добрался до рифа Глупого Орка, Последнего Орка. Там он стал дожидаться рассвета. С первыми проблесками зари должен был наступить прилив.

Когда в Доме сирот умер его младший брат, Крешо сказал Морону, что он — что-то вроде орка, потому что воровал кашу даже у своего брата и тем самым убил его. А какое ему было дело до этого сопляка? Тот оставался с мамой еще кучу времени, после того как его, Морона, отправили в Дом сирот. Везет же некоторым!

Наступил рассвет, начался прилив. Морон вздрогнул. На этом его жизнь заканчивалась. Но хоть время своей смерти он смог определить сам — хоть что-то у него все-таки получилось.

Он злился, что приходилось умирать в холоде. Он всегда его ненавидел. Даже летом он постоянно чувствовал холод внутри себя, словно в заброшенном доме, где навсегда погас очаг.

Морон пожал плечами: какая разница, главное, чтобы все кончилось быстро. Все равно на том месте, где он подохнет, ромашки не вырастут.

Но он ошибался.

Когда вода залила его легкие, когда волны унесли его далеко в море, когда наступил отлив и риф снова показался на поверхности, его покрывало несколько ромашек. Совсем немного — маленьких, бесформенных, кривоватых, но они действительно были, будто тщетная и запоздалая немая просьба о какой-то невозможной нежности.

Их никто не заметил.

Следующий прилив смыл их навсегда.