Глава I. Неразбериха с картами и женщиной

Эта женщина самой природой была предназначена сводить мужчин с ума. Ее руки обвили мне шею, жар ее тела вызвал у меня головокружение, однако я приказал себе сохранять спокойствие. Все женщины кажутся обольстительными, когда ты одинок.

Мы танцевали около часа, не обменявшись ни словом. Раньше я ее здесь не встречал, хотя в последнее время бывал в этом доме довольно часто. Ее поведение — не высокомерное, но и не развязное — могло бы проиллюстрировать понятие «замужняя женщина» для самой солидной энциклопедии.

Комнаты были погружены в полумрак, лампы гасли одна за другой; только в дальних уголках мерцали слабые, агонизирующие язычки свеч. Приятная музыка, стильная мебель, диваны, подушки, пурпурные драпировки и прочие признаки роскоши создавали впечатление респектабельности, и тем не менее завсегдатаи прозвали этот дом «клоакой».

В старческих глазах, затянутых бельмами, наверно, больше света, чем в нашей комнате. Видимо, поэтому все солидные господа, случайно заглянув сюда, тут же исчезали, словно над дверью было начертано: «Здесь заразился Гоген!» Все без исключения гости играли роль скучающих аристократов. Завтра 3 января, начало нового трудового года, и я порадовался за них: в таком возрасте не устали от погони за удовольствиями, составляющими смысл их жизни.

Я тоже начал скучать и наконец, собравшись с духом, сказал:

— Пожалуй, я выкурю сигарету… принцесса!

Она слегка вздрогнула, и в тот миг, когда нехотя отпустила меня, точно расставаясь со спасательным кругом, в ее глазах блеснул тонкий лучик, напоминающий острый гибкий прут лесного орешника. Однако она немедленно состроила потрясающую гримаску, что-то вроде: «Принц такой-то, выйди вон!» Я смиренно приготовился к репрессиям, но она не высказала ничего из того, что, по моим предположениям, хотела, и еще больше удивила меня, промурлыкав:

— Очень хорошо. А я чего-нибудь выпью.

Я с облегчением вздохнул, довел ее до кресел, закурил сигарету, прилипшую к губам, и еще лихорадочнее, чем раньше, принялся ломать голову, как бы поприличнее испариться.

В нужном мне направлении никого не было видно, тем не менее сначала я направился в бар, так как после единственной пропущенной рюмочки у меня пересохло во рту.

Многократные попытки подцепить вилкой две маслины уже почти увенчались успехом, но тут кто-то хлопнул меня по плечу. Этот тип и раньше попадался мне здесь на глаза — ничем не примечательный, его можно было запомнить только по бороде.

— Все уже сели, — прошептал он. — В библиотеке. Мне кажется, тебя ждут.

Я с признательностью улыбнулся и сунул ему в руки два бокала — джина с мартини. Отчаявшись подцепить маслины вилкой, я выудил их пальцами и бросил в бокалы так неловко, что несколько капелек брызнули на лацканы его смокинга. Я вытащил платок, вытер руки — на платке остались рыжие пятна — и, положив его на место, подтолкнул носителя бороды к принцессе.

— Думаю, вас тоже ждут. Не благодарите меня, не за что!

За одним из столов устроились хозяин дома, архитектор, набитый деньгами, и бесцветный толстяк, игравший в слишком академичной манере, для того чтобы я осмелился с ним состязаться. Впрочем, его партнеры, как правило одни и те же, переняли этот стиль игры.

За другим столом в полном составе восседала Святая Троица.

— Где ты бродишь, сынок? — стал допытываться, притворяясь озабоченным, Бог-Отец — старичок Мими Алботяну, брат хозяина, регулярно выигрывающий мелкие ставки.

Я косо глянул на него. Судя по выражению его лица, он задумал приблизить конец света.

— Там, где когда-то гуляли и вы.

— Ага, женщина! — завопил он, и клок волос, мешавший ему войти в почтенное сословие плешивых, встал дыбом. — Когда же вы угомонитесь?

Видимо, господин Мими решил попробоваться на новую роль — Великого Инквизитора.

— Оставьте его, господин Мими! — вмешался доктор, субъект без имени, явно претендовавший на роль Святого Духа и полновесной монетой оплачивавший почетное звание игрока. — Уж я-то знаю, каким были вы! Всему свое время. Что это за мир, где мальчишки занимаются политикой, взрослые позволяют себе ребяческие выходки, а старики — любовь?!

— Это был бы рай земной! — не преминул и я выразить свое мнение и снял колоду, которую господин Мими сунул мне под нос.

Неплохо начать год с приличного выигрыша, подумал я, принимая его предложение. Я был в форме, играл непринужденно и легко выигрывал ставку за ставкой.

Господин Мими каждый раз удивлялся и восклицал:

— Какая удача, боже, какое везение!

При этом его розовая, как зад макаки, мордочка выражала столь искреннюю радость, что я насторожился.

Младший из троицы, Манафу, демонстрируя божественный дар, пытался испепелить меня взглядом.

— Кажется, я единственный здесь, у кого ни малейшего шанса! — посетовал он. — И сегодня мне придется оставить всякую надежду на удачу. Ночью я уезжаю.

— И мы, — добавил господин Мими, видимо подразумевая себя и брата. — Мы сбегаем в Синаю. А вы куда едете?

— В Яссы.

— Ах, Яссы, Яссы!.. Странный город: вначале он не нравится, однако со временем начинаешь его любить, как улицу, на которой прошло твое детство…

— Неужели ты впадаешь в патетику?! — испугался доктор. Господин Мими, видно, не услышал его и продолжил:

— Эх, в мои времена…

Доктор раздраженно продекламировал:

— Прощай, дорогая Нела: я ухожу, уже ночь!.. О-о-о!.. В мои времена, в мои времена! В твои времена и вода была мокрее! Я спрашиваю: будем мы играть или не будем?

— Да чем же я перед тобой провинился? За что ты поднял меня на смех?

— Не люблю, когда старики пускаются в воспоминания о молодости, особенно когда притворяются.

— Притворяются?

— Да, да. Притворяются.

— С чего ты это взял?

— А кто на днях был в Лидр! и дарил блондинкам цветы? Разве не ваша милость?

— Ну что за базар, дружище! — заныл Мими. — Нельзя слова сказать, чтоб тебя не ткнули носом. Чем я тебе помешал?

— Мне — ничем. Только имей в виду: смерть обычно ходит по домам, но может забежать и на торжище. Не хотелось бы, чтоб она застала тебя в неподобающем виде.

— Что ты имеешь в виду?

— В чужой постели, и муж в дверях. Сколько раз я тебе говорил…

— Ладно, хватит! Опять начал? Шпион смерти, вот ты кто!.. Я давно тебе сказал: спасибо большое! Не хочешь ли ты, чтобы я день-деньской только и повторял: целую ручки, господин доктор?!

— Будем играть? — раздраженно спросил Манафу.

Я взглянул на него. Он казался подавленным, но держал карты так, будто это дубинка. Я понимал его состояние: Аркадие Манафу был существом очень гордым и именно поэтому регулярно проигрывал. Он настойчиво зазывал меня играть всякий раз, как я здесь появлялся, добиваясь реванша за нашу первую встречу, когда я оставил его без гроша.

Заметив мой взгляд, он счел необходимым грустно улыбнуться.

— Если бы среди этих картонок оказалась хоть одна карта, — вздохнул он, — то я был бы король!

— Все в порядке, — подбодрил я его, — вы настоящий мужчина.

И вдруг я начал проигрывать. Кажется, мне изменило счастье — расслабился, прислушиваясь к разговорам за соседним столом, Серафим Алботяну плел небылицы о родословной, я не понял — то ли своей, то ли коней, принадлежавших какому-то богатому прадедушке.

Последовало несколько незначительных ставок, которые выиграл сразу повеселевший старичок Мими. Манафу наблюдал за партнерами в ожидании хорошей карты, потихоньку катясь к проигрышу. Я решил больше не томить его, момент настал:

— Эблайдж!

— А я играю «блайнд», — отважился господин Мими.

Что бы ни случилось дальше, это счастливое совпадение, и я был готов его поблагодарить.

— Овер! — спокойно объявил Манафу.

Я пожал плечами и роздал всем по пять карт, но потом доедал, так как господин Мими сбросил две и прикупил новые, а доктор воздержался.

— Сколько? — спросил я у помрачневшего Манафу.

— Достаточно! — сухо ответил он, закуривая.

Точным движением он бросил спичку в пепельницу. Мышцы его лица под бронзовой кожей закаменели.

Я взял две карты и объявил «чип», то же сделал и господин Мими. Голова у него непроизвольно подергивалась, макака покраснела, как вареный рак.

— Ставлю сотню! — заявил Манафу.

Бумажка порхнула над столом и упала, точно вызов, брошенный стоиками сибаритам. Это был конек Манафу: он умел выбирать тон и жест, чтобы подчеркнуть дистанцию между собой и другими. Стало очень тихо.

Я долго сортировал свои карты, потом испытующе посмотрел на Манафу. Он был невозмутим, как индеец перед пыткой. Даже дым его сигареты бесстрастно поднимался прямо к потолку.

Тщательно оценив свои карты, господин Мими в бешенстве швырнул их об стол. Кулаки у него сжались, в углу рта повисла тоненькая струйка слюны. Доктор хоть и сидел словно аршин проглотил и с непроницаемой физиономией, однако был не менее азартным игроком — по его высокому лбу (или лысине, вопрос пока не решен) стекали капли пота.

Я еще раз посмотрел в карты и после долгих размышлений тоже поставил сотню.

— Всухую! — слишком быстро ответил Манафу, как будто не мог дождаться окончания бессмысленной игры. — А что у тебя?

— Каре валетов, — сказал я и выложил карты на стол.

— Хорош! — прошептал он.

В этот момент господин Мими попытался заглянуть в его карты, но под укоризненным взглядом Манафу отказался от своего намерения. Манафу резко поднялся, очевидно, чтобы наиболее доходчиво изложить те высокие соображения, в силу которых он презирал везение.

— Господа, сегодня вечером я снова проигрался в пух и прах, — продекламировал он, вызывающе глядя на меня. — С тех пор как мы познакомились, то есть уже пять недель, искусный игрок Анатоль Бербери не упускал случая облегчить мои карманы, однако мне не жаль проигранных денег. Я играл с мастером, а это самое главное. Я получил удовольствие!

Словесная бутафория. Тирада лорда, который с достоинством отрекается от несбывшихся надежд. Аркадие Манафу возвращает свободу своей коварной музе.

— Ну что ты, голубчик, не порть нам удовольствие! — встрепенулся доктор и великодушно пообещал: — Я открою тебе кредит.

— И я, если хочешь… — с некоторым колебанием предложил господин Мими.

Манафу покачал головой.

— Благодарю вас, однако после такой крупной ставки я уже не смогу… Это будет меня терзать весь вечер. И кроме того, на сегодня мне обещали совсем другие развлечения, гораздо более мирные. Если вас это не огорчит, я похищаю Анатоля. Хочу, чтобы он представил меня одной барышне. Что скажешь, Анатоль?

— Скажу, что в данный момент это не самое приятное из дел, которыми я собирался заняться.

Господин Мими счел необходимым ядовито произнести:

— Сударь, кажется, вы женаты?

— Ваш сарказм меня не трогает! — перекосился Манафу. Хи-хи-хи! — затрясся старикашка, бросив на него взгляд более едкий, чем соляная кислота. — Я пошутил. Как поживает ваша очаровательная супруга?

Манафу ответил какой-то банальностью и, увидев, что я начал аккуратно пересчитывать деньги, закричал:

— Так вы идете или нет?

— Иду. Кажется, я не сопротивлялся, хотя и особого удовольствия не выражал. Прежде всего потому, что я не знаю никакой барышни, с которой мог бы вас познакомить. И, во-вторых, потому, что ты не подашь руки женщине, будь она даже почтенной старушкой, кою надо перевести через улицу.

— Хоть в твоем выступлении и нет ни капли смысла, я снимаю шляпу: честно говоря, считал тебя не способным произнести последовательно такое количество слов, — выдохнул Манафу.

Мне пришлось проглотить обиду: несмотря на благородную седину и безукоризненный костюм, у него были повадки регбиста.

— Господи, долго еще тебя ждать? — раздраженный моей медлительностью, он вышел из себя.

— Нет, — пообещал я, вставая. — Только, прежде чем выступить в роли сводника, схожу вымою руки. Деньги хоть и не пахнут, но микробы переносят.

— Ты забрал у меня деньги, получай и микробы! — злорадно усмехнулся он, однако продемонстрировал готовность к дополнительным жертвам. — Хочешь умыть руки, как Пилат? Ну что ж, идея неплоха. Я иду с тобой.

Он пошел к выходу, а я заглянул в оставленные им карты. Четыре дамы полностью его изобличали. Нет, он не ошибся. Аркадие Манафу прибегал к довольно примитивным уловкам.

В ванной комнате кого-то рвало. Нам пришлось порядочно подождать. Шел одиннадцатый час, а вечеринка была в разгаре: танцы, смех, веселые возгласы.

Из ванной вышла женщина с потеками макияжа на лице, попыталась выдавить из себя извинения и тенью проскользнула мимо нас. Войдя в ванную, Манафу с омерзением отшвырнул что-то и распахнул окно. Схватил со стеклянной полочки под зеркалом баллончик дезодоранта и стрелял, пока не опустошил его.

— Потаскуха! — рычал он.

Ванная комната была огромных размеров и безумной роскоши. В мраморной ванне, встроенной в пол, мог вволю поплескаться даже бегемот.

Я мыл руки и не очень удивился, когда Манафу запер дверь на ключ. Гораздо больше меня удивил его вопрос:

— Черт побери, Анатоль Бербери, кто ты такой?

Он мрачно глядел исподлобья. Я предполагал, что он задумал какую-то игру, но не мог предусмотреть таких художественных деталей, как запертые двери, зубовный скрежет и угрожающие взгляды.

— Кто я такой? Пульчинелла, ваш покорный слуга! — отрекомендовался я, продолжая мыть руки. — Видите ли…

Удар застал меня врасплох — он был такой мощный, что я перекувырнулся в воздухе и вверх ногами свалился в ванну. Манафу схватил меня за воротник, вынул из ванны и еще два раза ударил в солнечное сплетение. От сокрушительных апперкотов я покорно уселся на крышку унитаза.

— Потрясающе, — пробормотал я. — Если ты продолжишь в том же духе, я стану сплющенным бидоном.

Меня тошнило, гудела голова, а в желудок как будто вцепились железные когти, не дававшие вздохнуть. Манафу стоял надо мной, широко расставив ноги, готовясь к дальнейшим подвигам. Его вытаращенные глаза без проблеска юмора выводили меня из терпения. По правде говоря, я мог бы сделать из него котлету, но это не принесло бы мне никакой пользы.

Не поднимаясь, я дернул за цепочку. Подо мной прогрохотала вода.

— Следующего раунда не будет. Меня унес поток.

— Зря стараешься. Я никогда не сомневался в том, что ты не тот, за кого выдаешь себя.

Он перешел границы дозволенного — такие высказывания в мой адрес я могу позволить только себе самому. Вскочив, я легко, будто резиновой кукле, заломил ему руку. Но не успел я изобрести кару за его наглость, как он зверски лягнул меня каблуком, вырвался и точным ударом в челюсть вновь усадил меня на унитаз.

Пока я корчился, Манафу похрустел суставами и старательно продезинфицировал одеколоном пальцы, поцарапанные о мои зубы.

— Считаешь меня ядовитой змеей?

— Нет, ты не змея, ты самый безмозглый из всех кретинов, которых я когда-либо видел, — уточнил он без тени снисходительности, весьма довольный началом беседы. — Я спросил, кто ты такой, но на самом деле меня это не интересует. — Кто-то постучал в дверь, прервав его речь. Он прорычал: — Занято! — и отвернул кран над раковиной.

Романтическое настроение, в котором пребывал Манафу, видимо, требовало в качестве звукового фона злобного шипения воды. Кто знает, может, один из предков Манафу был пиратом, и от плеска воды он успокаивался, как по манафению волшебной палочки. Но поскольку он пустил горячую воду, я, как истинный зануда, начал придираться:

— Прошу тебя, только не горячую! Мне хватит той пены и пара, которые испускаешь ты.

Безумно хотелось врезать ему, но это было не в моих интересах — для своих пятидесяти с хвостиком Манафу обладал отличной реакцией и силой удара.

Едва он начал разглагольствовать, я понял, что он отлично информирован обо мне. Говорил Манафу с пафосом начинающего миссионера, но я умирал от нетерпения: какой же длины будет нитка бус, которыми он собирается меня соблазнить?

В сжатом изложении моя биография выглядела так:

— Угон автомобиля. Вождение без прав. Аферист. Мошенник. Шулер. Образование: исправительная школа и университет, где носят полосатую форму.

Пока он говорил, я не пытался возразить, даже когда Манафу вытащил у меня из рукава игральные карты, помахал ими перед моим носом, изорвал в клочки и сунул их мне в нагрудный карман.

Меня это забавляло, а он все распалялся.

— Умоляю, — сказал я, — ты растрогал меня до слез, только не понимаю, чего хочет твоя душенька? К чему весь этот спектакль? Хотя нужно тебя поздравить — ты великолепно поставил сцену на балконе. Но если ты пытаешься меня шантажировать, то заявляю, что карточные разоблачения меня не волнуют. Я не забочусь о своем престиже. Кроме того, прежде чем спросить, чего тебе от меня надо, довожу до твоего сведения, что ничего не делаю бесплатно.

Он так и взвился:

— Сколько ты выиграл за сегодняшний вечер?

— А что, хочешь получить обратно?

Высокомерная улыбка была мне ответом. Однако я воздержался от замечаний по поводу его благородства, обратив внимание, что его ладонь могла бы обхватить глотку и потолще моей. Он вытащил бумажник и извлек из него конверт.

— Этого тебе хватит!

— Чего желаете за такую безделицу? — спросил я, взвешивая конверт на ладони.

— Если все пойдет хорошо, получишь еще столько же.

— Значит, дельце намного грязнее, чем я думал… Почему ты предлагаешь именно мне?

Он смерил меня презрительным взглядом и положил конец вопросам:

— А разве тебе не нужны деньги?

Я осторожно хмыкнул и сунул конверт в карман.

— Что надо делать?

— У тебя есть фотоаппарат?

— Нет, но можно достать.

Он помолчал, словно заколебавшись в последний момент. От напряжения черты его лица стали резче. Несмотря на возраст, он был интересным мужчиной, пожалуй, его можно было назвать суперменом.

Из глубины дома доносились отголоски праздничной суеты. Я подбодрил его кивком, ожидая продолжения.

— Хочу получить доказательства супружеской неверности, чтобы развестись. Моя жена…

Я не смог удержаться от улыбки. Это было именно то, что я подозревал.

— А ты случайно не мазохист?

— Какое тебе дело? — возмутился он.

— Никакого. Где надо снимать?

— У меня дома. Улица Александрина, 12. Сегодня в час ночи, точнее, уже завтра, я уезжаю в Яссы. Жена отвезет меня на вокзал. После этого наверняка…

— Откуда такая уверенность?

— Я слышал разговоры по телефону и сделал кое-какие выводы.

Опять постучали в дверь. Манафу протянул мне несколько ключей.

— Это от парадной двери и черного хода, — прошептал он мне в самое ухо. На меня пахнуло дорогим дезодорантом с ароматом кедра. — Спальня наверху.

— Минутку, Клаузевиц!.. А что делать, если твоя жена заблокирует двери?

— Ты прав, — пробормотал он. — Я оставлю открытым окно на террасе. Она не проверит. Поднимешься по лестнице — не беспокойся, не скрипит. Наверху есть гостиная. Оттуда выходишь в маленький холл. Левая дверь — в ее спальню…

Манафу не мог скрыть нетерпения, приобщая меня к своему плану, — он рассказывал подробности торопливым шепотом. Я закурил. Болела разбитая губа, и, хотя нужно было задать еще массу вопросов, я размышлял, как выглядел бы мир, если бы каждый творил только добро.

— Эй, проснись, ты все понял? Я кивнул.

— Тогда желаю успеха.

— Почему ты позволял мне выигрывать?

Неожиданный вопрос, даже неуместный. Он посмотрел на меня удивленно. Брови забавно изогнулись, и он стал похож на кролика во фраке, нечаянно заснувшего на бархатной кушетке и грубо разбуженного в тот миг, когда ему снилась королева моркови.

— Когда я нанимаю человека и оплачиваю его услуги, то одним из условий ставлю: не задавать лишних вопросов. Кажется, ты глупее, чем я воображал.

— Благодарю!.. Где находится улица Александрина?

— Если ехать от Триумфальной арки по аллее Роз — вторая направо.

— Ладно.

Распахнув дверь, он жестом пожелал мне успеха и исчез. Только я собрался встать, как в ванную вторглась рыжая красавица, с которой я танцевал, и набросилась на меня с упреками:

— Это что, общественная уборная?! Что вы здесь делали вдвоем?

— Я поместил объявление и теперь должен ждать.

— Что? Чего ждать? Какое объявление?

— Опытный наездник укрощает молодых кобылок.

— Болван, — пробормотала она, закрьюая краны. Смущенное выражение ее лица заставило меня улыбнуться.

— Что с твоей губой? Кажется, тебя побили?

— А ты радуешься?

— За что тебя так? — спросила она, машинально поворачивая ключ в замке.

— За тебя. Я сказал приятелю, что и ты дала объявление. Но ему не понравилась формулировка.

Она искала что-то на полке и больше не обращала на меня внимания.

— Эй, разве тебе не интересно знать, о чем речь?

— Ну да… — Видимо, найдя, что ей надо, рыжая обернулась. — Давай говори!

— Молодая, благовоспитанная девушка со спокойным характером берется наводить порядок в вашем укромном уголке…

От ее пощечины у меня из глаз посыпались искры, лопнула губа. Такое уж мое счастье! Горячая струйка потекла по подбородку и дальше по костюму. Очевидно, кровь — универсальное средство, соединяющее души, потому что девушка сразу смягчилась и стала прикладывать к ранке ватный тампон, смоченный йодом, а потом помазала мне губу карандашом от порезов. Я взвыл и обнял ее за талию, ну, может, чуть-чуть пониже.

— Веди себя смирно! — она шлепнула меня по руке. Покончив с проявлениями милосердия, она оставила меня в покое и занялась своим макияжем. Стараясь не замечать моего присутствия, наложила тушь на ресницы, подмазала губы и веки. Я закурил новую сигарету, а она начала нервничать.

— Ты когда-нибудь уйдешь?! — крикнула она. — Уходи!.. Я хочу на несколько минут остаться одна!

Я тупо глядел на нее, как будто не понимая, чего от меня требуют.

— Поскольку ты закрыла дверь на ключ, я предполагал, что у тебя другие намерения. Я только и жду твоих указаний.

Взбешенная, она открыла дверь и вытолкнула меня.

— Имей в виду, я буду подглядывать в замочную скважину, — пригрозил я. Мне показалось, что она зарычала.

Гости начали расходиться. Вместе со своим братом — придурковатым господином Мими — хозяин дома Серафим Аболтяну провожал гостей. Крупная дичь, за которой он давно гонялся и которую до сего дня не сумел заполучить, вдохновляла его на восточное гостеприимство, создавшее ему добрую славу среди знакомых.

Рыжая пробыла в ванной недолго, демонстративно спустила воду и не очень удивилась, застав меня подпирающим дверь.

— Я сдержал слово: подглядывал в замочную скважину.

— И что же ты увидел?

Я не нашелся, что ответить, и предложил отвезти ее домой. Она немного подобрела.

 

Глава II. Порнографический снимок

С неба — исполинской разбухшей попоны — падали крупные, пушистые, как беличий хвост, снежинки. Вокруг было так бело, что могла бы затеряться целая отара овец. Здания, утратив свои естественные размеры и очертания, напоминали сказочные дворцы. Сквозь ветви обсыпанных сахарной пудрой деревьев медово струился теплый, золотистый свет окон. На парк Иоанид опустилась феерическая ночь.

Я подвел машину к кромке тротуара. Моя новая знакомая, выйдя из тени барочного портика, где ожидала меня, плавно приближалась, окутанная облаком снежинок. На ней было белое горностаевое манто, подчеркивающее стройную фигуру, а роскошные тициановские волосы прикрывал зеленоватый бархатный шарф.

— Садись! — пригласил я, распахнув дверцу шикарным жестом, достойным американца в Париже.

С минуту она колебалась. В серебристом полумраке улицы ее зеленые глаза холодно светились, как изумруды.

— Но ведь это машина братьев Алботяну!

— Ну и что? Садись!

Неожиданно она повернулась ко мне спиной и побежала вперед, остро постукивая по засыпанному снегом тротуару высокими каблуками. Я подождал, пока она немного отдалится, и тронул машину с места так плавно, что был слышен скрип сминаемого колесами снега. Обогнав ее на несколько метров, я остановился и снова открыл дверцу, но она прошла мимо, как будто меня не существовало. С противоположного конца улицы приближалось такси; она отчаянно замахала рукой, но шофер свернул направо, не доезжая до нашего перекрестка, поэтому ее призывов заметить не мог.

Я еще раз нагнал ее и, въехав на тротуар, перегородил дорогу. Тогда она подошла к правой дверце, рванула ее и как ни в чем не бывало уселась в машину рядом со мной. Когда она, устраиваясь поудобнее, положила ногу на ногу, ее чулки приятно зашуршали.

— Куда?

— Сперва скажи, как ты очутился в этой машине?

— Одолжил.

— Что за шутки? Алботяну никому ничего не одалживают. У них зимой снега не выпросишь!

— Так куда ехать?

— Ты с ума сошел! Не боишься, что они на тебя заявят?

— Подумаешь! Это как в известной басне: мелкие рыбешки подали жалобу на жестокое обращение Барракуды, а разбирательством дела занимался начальник — Акула.

— Так ты из милиции? — Угу.

Она удивленно присвистнула. Я еще раз спросил, куда ее везти, и она назвала улицу неподалеку от медицинского факультета. Пустынные проспекты в свете фар казались бесконечной лентой станиолевой фольги. Зелено-красные огоньки светофоров дружелюбно подмигивали. Задумавшись, я вел машину медленно, осторожно. Присутствие красивой женщины, приятное тепло и даже грустная мелодия «Венеции» Азнавура не могли отвлечь меня от навязчивых мыслей. Я посмотрел на часы — до полуночи оставался ровно час.

Да, мне нужны были деньги. Много, намного больше, чем та сумма, которую предлагал Манафу. Чтобы раздобыть денег, я готов был ввязаться и в более серьезное дело. Однако слежка, засада — все это вызывало у меня внутренний протест, поскольку несчастные случаи с охотниками происходят именно тогда, когда они устраивают ловушки другим.

Надо было срочно обеспечить себе алиби и свидетеля. Ведь даже в том случае, когда налицо стремление одного из супругов обвинить другого в поведении, которое может послужить поводом для развода, нарушать неприкосновенность жилища нельзя. Длинная рука закона только и ждет удобного случая, чтобы тебя схватить.

Мне нужен свидетель, в честности которого не возникнет ни малейших сомнений, который при необходимости мог бы, положив руку на отпечатанную ротатором Библию, поклясться, что я находился на месте возможного преступления именно в интересах ущемленного лица, в данном случае — жены Манафу.

Самый подходящий для подобной роли человек — адвокат Парандэрэт. Но при воспоминании о нем у меня по спине бегают такие же мурашки, как, по всей вероятности, у пациентов доктора Гильотена. Этот адвокат когда-то убедил меня доверить ему мои скромные трудовые сбережения, ибо его жажда извлекать выгоду из самых необычных дел была такой же непомерной, как и страстное желание найти Эльдорадо.

Мне нужен честный простак. Милое создание, сидящее рядом со мной, вполне подходит для этой роли. Однако как завести разговор на такую щекотливую тему с гордой барышней, абсолютно убежденной в том, что все вокруг существует только для того, чтобы служить ей? Красота часто бывает для женщин такой же помехой, как крылья для альбатроса.

Пока я был доволен только одним — возможностью быстро передвигаться благодаря «одолженной» машине. Из-за скаредности владельцев она простояла в гараже так долго, что о ней забыли. В конце вечеринки, когда я ждал рыжую у ванной, мне случайно довелось услышать, как господин Мими спросил у своей прислуги — старой девы с вечно похотливым взглядом, — уложен ли багаж и заказано ли такси. Братья Алботяну покинули Бухарест, и было бы грешно оставлять на приколе в гараже их «опель-капитан» (правда, вышедший из моды и обветшавший), в то время как я должен был, как святой апостол, сбивать подметки или надеяться на милость таксистов.

Проблема нужной мне аппаратуры была почти решена. Оставалось только поскорее увидеться со старым вором — специалистом по подслушивающим устройствам. Несомненно, в его арсенале имелись необходимые мне орудия, и не составило бы большого труда за литр обещаний заставить его раскрыть футляры. Как и молодой вдове, отставным ворам ночи кажутся слишком длинными. Разница лишь в том, что у воров бессонница неизлечима и рецепт от нее, пусть даже это окажется микстура для полоскания горла, равноценен секрету изготовления мармелада из пустых спичечных коробков. В обмен можно кое-что получить, даже снижение тарифа на одну треть.

— Я приехала! — отвлек меня от размышлений голос пассажирки. — Хочешь чашку горячего чая?

— Откуда вдруг такая любезность? Вот кофе бы я выпил с удовольствием. — Я повернулся и посмотрел на нее с самым невинным выражением. — Неужели ты хочешь узнать меня поближе?

— Довольно, мне все ясно. Ты не понимаешь хорошего отношения!

Она вышла, а я запер машину и побежал следом. Догнав ее, я заложил руки в карманы, засвистел и запрыгал на одной ножке. Все еще шел снег. Мой свист отражался хрустальным эхом, и мне вдруг захотелось кричать от радости, гикать, шуметь: божественная лира тоже издает иногда тупое блеяние.

Она занимала квартиру на верхнем этаже высокого здания, и мы долго поднимались по бесконечной полутемной лестнице. Мне вдруг взбрела в голову шальная мысль: как она себя поведет, если ущипнуть ее сзади?

Убранство квартиры являло счастливое сочетание изысканности и практичности. Дорогая мебель, китайские вазы, бухарские и персидские ковры, несколько полотен кисти Лукиана и Тоницы, среди которых затесались, диссонируя с цветами и ангелочками, странные гравюры в манере Мегенберга или Грюнпека, изображавшие монстров, бесов и безобразные безголовые существа. Вдоль всех стен стояли шкафы, заполненные книгами. Кроме того, имелся полный набор бытовой техники, отражающий последние достижения в этой области. Я не заметил ничего лишнего — ни дорогих безделушек, ни статуэток, ни сувениров. Вся обстановка говорила о строгом вкусе хозяйки. Можно было подумать, что здесь живет мужчина, если бы в воздухе не витал несомненно женский аромат. Когда-нибудь я сумею наконец понять, отчего ее кожа пахнет одновременно духами, книгами и табаком.

— Извини, пожалуйста. Пока я переодеваюсь, ты можешь сам сделать кофе. В кухне есть все необходимое.

Она оставила меня одного в огромной комнате, которая могла служить и столовой, и библиотекой, и гостиной, и даже студией. Вещей здесь было много, но они не создавали впечатления восточного базара.

Я приподнял уголок оконной гардины — поражающего размерами гобелена с изображением жертвоприношения Ифигении. Крыши окрестных домов — старинных окетливых особнячков — напоминали белых медведей, спящих на бескрайней льдине.

— Я была уверена, что ты бездельничаешь! Весной, глядя в это окно, лучше понимаешь строки: «Окутан нежной дымкой сад…»

— «…и в путь пустились муравьи. И трубы больше не дымят, и вновь поют нам соловьи», — продолжил я.

— Чудесно! — обрадовалась она, хлопая в ладоши. Именно эти стихи и должны были приходить ей в голову, когда она любовалась пейзажем из своего окна. Простое домашнее платье, пожалуй, даже прибавило ей очарования. Большинство женщин любят рассказывать о себе (конечно, в разумных пределах); я подумал, что и она поведет себя так же.

— Чем ты занимаешься?

— Главным образом кинокритикой.

— Может, — внезапно осенило меня, — ты Серена Сариван? Она улыбнулась и ничего не ответила. Но через какое-то время, думая, что я лишился дара речи, решила меня подбодрить:

— Ты удивлен? Может, я не соответствую тому представлению, которое у тебя сложилось?

— У меня не было сложившегося представления ни о том, как ты выглядишь, ни о твоем характере. Я считал тебя начинающим циником.

— А теперь твое мнение изменилось?

— Да. Теперь я считаю тебя зрелым циником.

— Ты упустил удобный момент для комплимента, — Серена сделала кислую мину. — Я иду готовить тебе кофе.

Когда я узнал, кто она, то резко изменил свое мнение о ней. Ведь при поверхностном суждении она производила впечатление играющей в загадочность, капризной, избалованной и нахальной кошечки, скорее всего глупенькой. Но Серена Сариван просто не могла быть глупенькой.

Я пошел за ней в маленькую уютную кухню, охваченный непреодолимым искушением смотреть на нее не отводя глаз, как смотрят дети и мужчины на пирожное — вожделенное лакомство после воскресного обеда (особенно если нет футбола). Я сел на стул и начал зондировать почву.

— Нет ли у тебя фотоаппарата со вспышкой?

— Конечно, есть.

— Одолжи мне его до завтра, будь добра.

— А если не одолжу, ты прибегнешь к тому же методу, который использовал с автомобилем?

— В случае с автомашиной меня вынудили обстоятельства.

— Обстоятельства! Какие же именно обстоятельства?

Я выпрямился, закурил и принял серьезный вид.

— Сегодня вечером в доме Алботяну я находился в командировке. Честно говоря, фактически я и сейчас в командировке. Только теперь мне захотелось одним выстрелом убить двух зайцев.

Обернувшись, она испепелила меня взглядом:

— И один из этих несчастных зайцев — я?

— А разве ты против?

Она не ответила. Доставая кофемолку, повернулась ко мне спиной, и лицо ее заметно покраснело. Золотистый пушок на руках сердито встопорщился, и колдовское очарование рассеялось.

— Зачем тебе фотоаппарат?

— Хочу сделать несколько порнографических снимков.

— Пожалуйста, без шуток.

— Я говорю самым серьезным образом.

— Разве ты можешь быть серьезным? До сих пор не замечала. Видимо, ты страдаешь инфантильностью.

Я помотал головой. Чудесно пахло свежим кофе, сваренным в старинном медном кофейнике, которым наверняка пользовалась еще ее бабушка. Изящная чашечка из тонкого саксонского фарфора казалась естественным продолжением руки Серены — стебля, несущего драгоценный груз едва распустившегося бутона.

Я посмотрел на часы. Опутавшие меня чары развеялись. Несколькими глотками я выпил кофе и собрался уходить.

— Который час?

— Половина двенадцатого.

— Если хочешь, можешь побыть еще. И пожалуйста, не надо превратно толковать мое приглашение! — добавила она (видимо, у меня заблестели глаза). — Если ты останешься, мы будем только разговаривать. Мне не хочется спать, а завтра никто и ничто не заставит меня встать рано.

Я загасил сигарету в пепельнице, и когда решил опорожнить ее в мусорное ведро, все кости у меня предательски захрустели.

— Если ты оставляешь меня только ради беседы, я лучше уйду.

Она равнодушно пожала плечами. Захватив ладонями левую ступню, начала энергично ее массировать и даже застонала от наслаждения.

— А что, если ты поедешь со мной? — решил я закинуть удочку.

— Куда? — простонала она, терзая стопу.

— Туда, куда мне надо.

— Видимо, в тюрьму! — съязвила Серена. — С твоей физиономией тюремного надзирателя только там тебе и место!

Я ощетинился, как еж: не выношу шуток на эту тему. И тут мне пришла в голову ценная мысль.

— А если речь идет о защите одинокой женщины, что тогда ты ответишь?

— Отвечу, что ни капельки тебе не верю.

Серена ждала со спокойствием капкана, а в глазах ее прыгали искорки иронии.

— Ну, тогда, допустим, некий муж хотел бы в свое отсутствие оградить жену от посягательств сумасшедшего, зная, что от слов тот может перейти к делу.

— Фи, посягательства сумасшедшего! Настоящий сумасшедший тот, кто обратился к тебе. Почему бы заботливому мужу не заявить в милицию?

Ей не откажешь в сообразительности. Однако мне будет неприятно, если, развенчав мои усилия выдать себя за сотрудника правоохранительных органов, она догадается и о моих истинных отношениях с ними.

— Милиция не занимается такими пустяками.

— Если это пустяки, неужели злополучный псих мог угрожать несчастной женщине до такой степени, что муж испугался и стал принимать меры?

Кажется, дело ее заинтересовало.

— Псих только что сбежал из больницы, где пациенты носят полосатые пижамы, он пробыл там порядочный срок за попытку изнасилования.

От изумления она даже открыла рот, не издавая ни звука. Кажется, я преуспел в нагнетании атмосферы. Наконец она выдавила:

— Значит, Рафаэла…

— Кто это — Рафаэла? Она встряхнула головой:

— Жена Манафу.

— А-а-а, разве ты в курсе?

— Неужели после всего, что ты наговорил, трудно понять, о ком речь? Да еще если вы с Манафу просидели весь вечер, запершись в клозете, как два анархиста под троном короля.

Я закурил сигарету: наша дискуссия становилась все интереснее.

— Ты знаешь Рафаэлу?

— Почти нет, — усмехнулась Серена. — Она не любит вечеринки, живет замкнуто. В общем, «человек науки» или что-то в этом роде. — Серена попросила сигарету, и я дал ей прикурить. Задумчиво сделав несколько затяжек, она заметила пустую чашку и налила мне еще кофе. — Ну хорошо. — Она подняла брови. — А зачем мы с тобой суемся в это дело? Какой смысл, например, мне?

— Чтобы я не заскучал в одиночку.

— Не пойдет! — покачала она головой. — Что-нибудь еще!

— Любопытство. Ты умираешь от любопытства.

Серена почмокала губами, что означало: «Промазал», Тогда я разыграл свой последний козырь, который всегда держал под рукой, — искренность.

— Дело в том, что в случае осложнений ты будешь бесценным свидетелем.

— Вот как?! Сколько дашь?

Я заглянул ей в глаза, так как не поверил, что это всерьез. Однако характер осложнений, ввиду которых я пригласил ее на роль свидетельницы, очевидно, волновал Серену не больше, чем прошлогодний снег. Ее интересовала лишь сумма, выплаченная мне, как она предполагала, не будучи наивной, суперменом Манафу. Дьявол, а не женщина!

— А я-то воображал, что ты согласишься за мои прекрасные глаза… — подумал я вслух, отрезвляясь.

— Они у тебя действительно красивые, — простодушно улыбнулась Серена и, как профессиональный ростовщик, потерла подушечки большого и указательного пальцев.

Мы долго торговались, и все это время она сверкала глазами, словно хищник из семейства кошачьих, бесшумно подкрадывающийся к дрессировщику. В конце концов я перестал понимать, кто кого нанимает.

— Ну, что надо делать? — Серена сразу стала активной.

— Ты одеваешься, а я через полчаса за тобой заеду. Сейчас двенадцать часов пять минут, В двенадцать тридцать пять я буду здесь. Все, пошел! Мне нужно закончить подготовку.

— Я тоже так думаю. Отсчитай мне деньги!

— Деньги потом.

— Нет, вперед.

С тяжким вздохом я вновь плюхнулся на стул, с которого было поднялся.

— А если необходимости поехать со мной не возникнет? Ежели голубице взбредет в голову отправиться в его гнездышко, зачем же тогда охранять пустую клетку?

— Брось, у меня деньги будут в такой же сохранности, как и у тебя!

Подобное недоверие ко мне как организатору картеля доконало меня. Я отсчитал деньги. В довершение всего она послюнила палец и бесстыдно пересчитала купюры. Ее лицо выражало такое удовлетворение, будто она провернула первое в жизни выгодное дельце.

— Эй, ты дашь фотоаппарат?

— Сию минуту. Зачем он тебе?

— Ты что, забыла? Собираюсь запечатлеть изнасилование.

— Я спрашиваю серьезно.

— И я отвечаю вполне серьезно.

Удивительно банальным жестом она показала мне, что я придурок, и упорхнула. Однако тут же вернулась с великолепным японским «Никоном». В тот миг, когда Серена поднялась на цыпочки, чтобы закинуть ремешок аппарата мне на шею, я обхватил ее обеими руками и заглянул в глаза. Мы долго смотрели друг на друга, и поцелуй естественно завершил нашу сделку. Я почувствовал, как из моей разбитой губы опять потекла кровь. Причмокнув, как грудной младенец, чтобы слизнуть ее, я прижал голову Серены к своей груди.

— Кровь и йод! — прошептала она. — Изысканное сочетание! Упоительное! При всем при этом я ни сном ни духом не ведаю, как тебя зовут…

Я шепнул ей в ухо свое имя и попытался взять на руки. Я ничего не соображал, у меня стучало в висках, но она вьюном выскользнула из моих объятий, спокойно, как будто ничего не случилось, сняла с вешалки мою дубленку и помогла надеть.

* * *

Старый вор — в настоящем лишь укрыватель краденого товара и агент по его сбыту — с недовольным ворчанием поспешно вручил мне то, что я просил, и, ожесточившись от холода, казавшегося еще злее после нагретой постели, запросил за свои услуги гонорар, намного превышавший мои расчеты. Все обещания оставили его непреклонным: не желая ничего слушать, он протянул за деньгами сморщенную руку, дрожавшую так сильно, словно его уже пригласил в свою лодку Харон, а потом захлопнул дверь у меня перед носом.

Возвращался я в страшной спешке. Серена ожидала меня возле своего дома, одетая как для спектакля. На ней был толстый шерстяной пуловер и потрясающие брючки, вокруг шеи небрежно обмотан длинный шарф, а рыжие кудри прикрывал диковинный картуз с широким козырьком — такие головные уборы, наверно, считались шиком среди типичных представителей уголовного мира в двадцатые годы, Серена в этой кепке почему-то напомнила мне жирафа, охваченного пламенем, но я благоразумно воздержался от комментариев по поводу ее причуды. Несмотря ни на что, она была прелестна — все три грации рядом с нею показались бы дурнушками!

Мы поспешили на вокзал. Припарковав машину напротив входа в билетные кассы первого класса, я оставил в ней Серену. Перроны кишели народом: приезжающими, отъезжающими, ожидающими — все толкались и мешали друг другу, как в гигантском муравейнике.

Манафу я увидел в окне спального вагона. В просвет между спинами сделал снимок. (Никогда заранее не знаешь, когда пригодится фотография, снятая на память.)

Заметно снедаемый сплином, Манафу сделал прощальный жест своей Пенелопе, притягивавшей взоры всех мужчин, словно по команде перевоплощавшихся в величавых Антиноев. Глядя на жену Манафу, я начал постигать аргументы приверженцев вышедшей ныне из моды чадры.

Наконец, ко всеобщему облегчению, поезд ушел. В ту минуту, когда Рафаэла повернулась, я толкнул ее грудью в плечо с такой силой, что, если бы я ее не подхватил, она бы упала. Сумочка, выскользнув из рук, раскрылась, и по желтой мозаике опустевшего перрона рассыпалось множество мелких предметов. Она ошеломленно смотрела то на вещи, то на меня. Эта женщина излучала такую ангельскую чистоту, что полюбить ее смог бы лишь поэт или безумец, какой-нибудь Саади наших дней. Именно такую женщину воспел великий скиталец в своих газелях:

Ты — полная луна, но где ж стан кипариса у луны?

Ты — кипарис, но кипарис не блещет полнолуньем щек.

Увы, тебя не описать, твоей улыбки не воспеть!

Где подобрать сравненья, как найти достойный слог?!

— О мадам, умоляю меня извинить! — пробормотал я, симулируя смущение.

Моя физиономия выражала раскаяние доброго самаритянина, призванное подтвердить мою порядочность. Не ожидая ответа, я торопливо собирал вещи с перрона, В тот миг, когда я был уверен, что она не заметит, ловко вытащил из кармана зажигалку и подложил вместе с остальными предметами в ее сумочку. Выпрямившись, я протянул сумочку Рафаэле с новыми извинениями, после чего пригладил волосы, и ее зажигалка скользнула в мой рукав.

Мне очень понравилось, что она совсем не важничала: смотрела безучастно, молча, не делая укоризненного лица, как обычно поступают невоспитанные люди. Не произнеся ни слова, она повернулась и направилась к выходу.

Машина Манафу стояла именно там, где я предполагал. Рафаэла ехала медленно и осмотрительно. Я следовал за ней до самого дома, а потом свернул в первую же улицу направо и доехал до бульвара Киселева. Два-три раза объехал вокруг Триумфальной арки и только после этого вернулся на улицу Александрина и остановился неподалеку от виллы, между двух жалких фонарей, впустую пожирающих киловатты электроэнергии.

Погода переменилась: тучи разошлись, небо дышало с облегчением, как роженица после благополучного разрешения. Вокруг царило безмолвие. Рядом со мной дремала Серена. Не думаю, что она хорошо понимала происходящее, но ведь недаром народная мудрость гласит: «Свекровь видит все, даже когда она спит!»

Я погасил огни и включил приемное устройство, подсоединенное к высокочувствительному кассетнику. Машину наводнил водопад самых разных шумов, разбудив Серену. Я убавил поток тресков, хрипов и хруста, казалось, производимых челюстями взбесившегося муравья.

— Что это за шум? — поинтересовалась Серена, протирая глаза, и тут же потянулась за сигаретой.

— Будь ты хоть светочем кинематографа, — зарычал я, выдергивая сигарету у нее изо рта, — этой ночью постарайся воздержаться от своих привычек!

Заинтригованная, она повернулась к заднему сиденью и начала разглядывать лежащую в «дипломате» шипящую аппаратуру. Тоскливый хаос звуков слышался теперь смутно, как обычные радиопомехи, — шипение, вой, улюлюканье, треск, хрип, но ничего похожего на человеческую речь.

— О мадонна! — воскликнула Серена, приходя в себя от удивления. — Оказывается, ты артист оригинального жанра!

Я улыбнулся, но тут же услышал, что в доме Манафу кто-то пытается прикурить от фальшивой зажигалки, подложенной в сумочку Рафаэлы. Подслушивающее устройство плохо справлялось с функцией того предмета, под который было замаскировано: вместо трубочки с газом внутри был передатчик. Я представил себе изумление мадам Манафу при виде чужой зажигалки. Вероятно, она тут же вспомнит инцидент на вокзале, но истины не заподозрит никогда. С ее стороны это было бы просто дьявольской проницательностью!

— А теперь что будем делать? — Ждать.

— Чего?

— Когда появится какой-нибудь бабай.

Серена нашла мою руку и нежно сжала ее, Я притворился, что еще обижен, и начал приглушенно рычать, как собака, отстаивающая сахарную косточку. Повернувшись ко мне всем телом, Серена положила замерзшую руку мне на грудь. Я сразу же покрылся гусиной кожей, а когда она попыталась вонзить в меня коготки, как это в минуты блаженства делают кошки, меня охватила дрожь от макушки до пяток. Я посадил ее к себе на колени и, охваченный неодолимым желанием, впился в губы долгим поцелуем.

Тело ее излучало жар. Она положила голову мне на грудь и сунула холодный нос в расстегнутую сорочку. Через минуту Серена задышала легко и ровно, ее горячее дыхание щекотало мне грудь. Я высвободил из картуза рыжую гриву и с наслаждением принялся гладить пушистые пряди.

Увидев выходящего из тени мужчину, я сразу же взглянул на часы. Было три часа ночи. Он вошел без колебаний, не таясь. Когда я поднял глаза от светящейся стрелки часов, субъект уже исчез внутри дома. Я успел заметить только серое пальто и то, что незнакомец невысокого роста.

Мое движение разбудило Серену. Я знаками показал, что все в порядке, и попросил молчать. Отсадив ее в сторону, повернулся к заднему сиденью и включил громкость давно уже молчавшего приемника на максимум.

Сердце тревожно застучало: предчувствия Манафу оправдывались. Послышался (или мне только показалось?) звук открываемой двери, неразборчивые голоса (нет, все же голоса), а потом глухой звук, будто на ковер упала туфля. Я так напрягал слух, что мне могло померещиться все что угодно. Однако, поскольку происходящее в доме требовало моего участия, пора было выходить на сцену и мне.

Я сильно сжал руку Серены, все еще не соображавшей, что к чему, и выбрался из машины. Одним прыжком перескочив невысокую ограду, летом, по всей вероятности, увитую ипомеей и плющом, я спрятался в тень.

Со стороны улицы на фасаде виллы был только один ряд высоких окон, видимо, служащих и для первого, и для второго этажа. Огромный балкон опоясывал правый угол дома. Под балконом, на самом углу, находился парадный вход. Совершенно неожиданно ширина здания оказалась весьма значительной. Со всех сторон его окружала бетонированная дорожка, и, ступая по ней, я миновал четыре больших темных окна.

Хотя я вышел только в костюме, было не холодно, даже приятно. Дубленка, а с нею и все мои деньги остались в машине. Понемногу ко мне вернулось спокойствие и даже чувство юмора. Что будет, спросил я себя, если сейчас мне повезет напороться на Манафу, которому захотелось самому поймать жену с поличным, однако, убедившись в ее верности, он в эту минуту усердно исполняет супружеский долг? Но мысль о вероятности подобного конфуза довольно быстро испарилась. Это было невозможно, во-первых, потому, что Манафу намного выше типа в сером пальто, и, во-вторых, он не стал бы тратить деньги на меня.

Снег заглушал шаги. Поднявшись по ступенькам к террасе, я проверил одну за другой выкрашенные в белый цвет ставни. Третья подалась бесшумно, как и двойная дверь, которую я открыл, а потом затворил с необычайной деликатностью.

Несколько секунд, пока я настороженно прислушивался, показались мне вечностью. Было тихо, как в могиле. Я зажег фонарик и увидел, что нахожусь в рыбьем царстве. Вдоль стен и посреди зала в бесчисленных бассейнах, аквариумах и чашах лениво плавали всевозможные рыбы. Над ними висели картины, одна темнее другой: бородатые господа сурового или порочного вида надменно улыбались пышнотелым матронам в богатых одеяниях, окруженные грудами кольраби и связками пастернака, видимо символизирующими изобилие, но сужающими и без того ограниченное пространство.

Огромный зал по размерам напоминал церковь, но дорога к амвону была не здесь, а в соседнем, еще более обширном помещении, которое оказалось столовой, уставленной до того массивной мебелью, что немедленно возникала мысль: здесь ежедневно обедает стадо слонов.

Ступеньки действительно не скрипели. На втором этаже, над джунглями для выпаса слонов, находилась небольшая гостиная, за ней — холл с тремя дверями. Из левой выплывали приятные ароматы. Я понял, что стою у искомой двери, и уставился на нее как баран на новые ворота, собираясь с духом. Потом спокойно мощным ударом каблука выбил дверной замок. Дверь распахнулась. Я нырнул в темноту и поднял к глазам фотоаппарат.

От того, что я увидел при вспышке блица, волосы на голове встали дыбом, как будто вместо шевелюры у меня была лапша, завитая с помощью мешалки для мамалыги.

Рафаэла распласталась на кровати среди подушек, и в груди у нее краснела, как помидор, круглая рана. Безносая старуха сжалилась над ней и оставила нетронутым мечтательно-умиротворенное выражение лица.

Это длилось долю секунды. Прежде чем погасла вспышка, глубокую тишину нарушило змеиное шипение, и рвущая, невыносимая боль пронзила мое левое плечо. Со страшной силой отброшенный назад, я как тюк хлопнулся о стену и стал сползать вниз.

До сих пор в мою плоть вонзались только коготки Серены. Я поднес руку к плечу: из него торчал тонкий, длинный металлический прут. Я успел только сообразить, что это гарпун для подводной охоты, — и потерял сознание.

 

Глава III. Как насыпать соли на хвост

— Корбан, сколько раз я тепе говориль, не читать, кокта кушать? Я утифляться — секотня ни етиного цветка в рот не прал!.. Корбан, ты слышать?..

— В чем дело, мадам, — не отрьюая носа от газеты, пробормотал Корбан, — к тебе прибыли родственники? Остготы или вестготы?

— Ты фечно насыфать меня «мадам»! Это меня песить, ты понимать?

— Ладно… фрау Клара! — примирительно согласился ее муж. — Где ты нашла Бирлибонца?

Исполинских размеров кот устроился на стуле справа от хозяина и неотрывно следит зеленым прищуром, как тот ест, Услышав свою кличку, кот коротко мяукнул, как бы откликаясь: «Я здесь!»

— Кот в покреп залезть, и кокта я дферь открыть, он услыхать и мяукать. Проказник! — Клара погладила пушистую полосатую спинку. — Тафать тепе кушать, йа? Ты феть не читать, кокта кушать, йа? Гут, гут!..

Перед Новым годом и Корбан, и Клара уехали: он, как всегда, в Синаю, а Клара — к родне, в свою саксонскую деревню. Кот был оставлен во дворе дома с солидным запасом провианта, достаточным для приема многочисленных гостей, которые наверняка пожаловали бы на встречу Нового года.

— Что тебе сказал милейший доктор Парацельс о твоем здоровье? Будешь жить или нет? Мне ведь тоже надо знать, чтобы заблаговременно подыскать другую хозяйку дома.

Единственный доктор, к которому обращалась чрезвычайно стыдливая Клара, был саксонец из ее родной деревни. Когда-то влюбленный в Клару (она и сейчас оставалась Прекрасной Дамой его грез), он консультировал ее, не заставляя раздеваться, глубоко убежденный, что все неприятности его пациентки проистекают от слишком затянувшегося, хотя, возможно, и достойного всяческих похвал, девичества. Вспомнив о своем бывшем поклоннике, Клара вздохнула, отодвинула кота и, сев на его место, дрожащей, как у больного на смертном одре, рукой поднесла спичку к трубке с ужасным, зловонным табаком ее собственного изобретения, который можно было с успехом использовать для запуска бомбард в стены Гоморры. С загадочным видом, как будто сообщая мужу последние распоряжения по завещанию, Клара произнесла:

— Невроз!

Выронив газету, Корбан возвел глаза к потолку.

— Не может быть! — пораженно воскликнул он. — Еще и невроз?! Какое несчастье! А я-то считал, что у тебя еще осталось немного иммунитету… Это случайно не заразно? — притворно всполошившись, закончил он.

— А што, спрашифается, — вскочила как ошпаренная фрау Клара, — я невроз не могу иметь? За твадцать пять лет, пока я мою, стираю, котовлю, телаю тепе чистым, разве невроз не могу получить? Как пы не так, почтеннейший Корбан! Кокта я тепя гюснакомиться, ты простой лейтенантик пыл. А теперь!..

— Кофе готов? — Корбан поспешил пресечь порыв благородного негодования жены.

Он был сыт по горло ее неврозом. Старуха спит сном праведницы, курит и пьет как извозчик, а сейчас вдруг к ней вернулся невроз, о котором они забыли со времен войны.

— Готофф, готофф! — обиженно прогудела фрау Клара.

— Тогда принеси его и не мешай мне читать. Густые усы Клары оскорбленно задрожали:

— Корбан, я тепе коворить, что ты есть мужлан? — Да. Постоянно говоришь.

— Румынский мужлан! — покрутила носом Клара, наливая дымящийся кофе. — За столько лет мог и ты научиться от меня кароший манир!..

— Кароший манир, кароший манир! — передразнил ее Корбан. — За столько лет и ваша милость могла бы научиться у меня хорошо говорить по-румынски.

— С тем, кто меня не уважает, я говорю так, как он заслуживает! — сквозь зубы прошипела Клара, от обиды забыв исковеркать слова, однако, быстро спохватившись, добавила: — Ты не заслушивать запоты от меня! Показать бы тепе, как себе вел герр Кюблер!

Покачивая головой, муж снова улыбнулся. Герр Кюблер был всего-навсего Гансом Мустшнером, ординарцем немецкого офицера. Клара — тогда юная и неопытная фройляйн Кюблер — прожила с ним едва ли неделю, достаточно тем не менее, с ее точки зрения, чтобы возвести его в ранг герра Кюблера. Это был посмертный памятник бедному Гансу, мимоходом бросившему перед отправкой на Восточный фронт обещание жениться…

Телефонный звонок вернул обоих в настоящее время. Жестом королевы, поднимающей скипетр, Клара сняла трубку.

— Да, резиденция Кюблеров! Да, как раз!.. Удивительно!.. Чудесно! (нем.)

На лице Клары читалось глубочайшее удовлетворение. С дымящейся курительной трубкой в одной руке и телефонной — в другой, она гримасничала перед зеркалом, восхищенная тем, что слышала по телефону.

— Герр Тесак хочет с тобой говорить. — Она с сожалением оторвалась от аппарата.

— Восхитительный молодой человек! (нем.)

— Совсем в уме повредилась мадам, — заключил Корбан, — Кем ты себя воображаешь, старая кокетка? Царицей Савской?

— Мужчина может делать женщине комплименты, даже если он вынужден лгать! (нем.) — пространно высказалась фрау Клара, выпуская в лицо мужу целую тучу дыма. — Румынский мужик, вот ты кто!

Корбан кашлянул и поднял скипетр королевы, отрекшейся от престола из-за того, что не сумела никого поднять до своего уровня.

— Доброе утро, Матей.

— Смерть от отравления свинцом, товарищ майор. Вам придется приехать, я уже выслал за вами машину. А теперь информация другого порядка: поздравляю вас с Новым годом и благодарю за открытку.

— Не за что. Выезжаю!

Он положил трубку на рычаг и отщипнул листик с львиного зева, произраставшего в горшке. От его поборов бедный лев давно стал щербатым. Корбан повернулся к жене:

— Домой обедать не приеду. Поем в городе.

— Ты путешь жевать листья! — напророчила Клара с набитым ртом.

Бирлибонц длинно зевнул, так что у него затрещало за ушами, прыгнул на подоконник, решил было подождать появления ожившей от тепла мухи, но потом торжественно, как сенатор, оскорбленный в разгар заседания, удалился в темноту, под кресло, покрытое до самого паркета чехлом из желтого бархата. Перед домом номер 7 по улице Лаокоон послышался сигнал автомобиля.

— Если кто-нибудь позвонит, я вернусь поздно вечером, — отдавал распоряжения Корбан.

На нем было элегантное пальто из верблюжьей шерсти — подарок, купленный самому себе в Каире во время последнего конгресса Интерпола. Приподняв прощальным жестом шляпу, он вышел из комнаты.

— Женщина?? А я — мадам в борделе? — завопила ему вслед Клара.

Частенько и раньше у фрау Клары возникали подозрения, что у него есть другая женщина, что он воплощенная распущенность, лицемер, ведущий двойную жизнь. Однако с некоторых пор ее тяга к порядочности гипертрофировалась. Это означало, что фрау стареет на глазах.

Стояла кромешная тьма; с озера Бэняса, видневшегося в конце улицы, поднимался плотный туман. Корбан шел через сад. Плакучие ивы наводили тоску своим унылым видом, а плодовые деревья и кусты роз, закутанные в пластиковые чехлы, приобрели сходство с надгробными памятниками. Просвечивающие пустотой шпалеры для винограда напоминали чистые нотные линейки перед современным Боккерини во время кризиса творческого вдохновения. Железная калитка сердито скрипнула, словно понимая досаду хозяина, для которого выход на улицу означает включение в сценическое действие.

Тепло в машине приятно расслабило его.

— Здравия желаю! — хмуро шепнул шофер и резко рванул машину с места.

— Как здоровье, Симион?

Шофер простонал со вздохом. Только патрон и называл его по имени, все остальные давно позабыли, как по-настоящему зовут Симиона Бордя, им хватало прозвища (по словцу, которым он часто пользовался) — Чуток. Внешне Чуток поразительно походил на античного Силена, порвавшего со своим беспутным окружением и ставшего отшельником. С возрастом и от язвы он все заметнее уменьшался в размерах, словно ткань, севшая после стирки, и постепенно стал крошечным человечком, оправдывая свое прозвище.

Доехав до конца шоссе Стрэулешть, машина круто свернула вправо по бульвару Полиграфии. Разноцветные огни Дома «Скынтейи» выплыли из ночи, как гигантский трансатлантический лайнер. Золотистый свет фонарей, пробивавшийся сквозь густеющий туман, создавал впечатление, что находишься внутри подлодки, погруженной в море мамалыги.

— Симион, ведь ты выпил на Новый год?

— Эх, самый чуток! — признался Симион, удрученный ущербностью своего положения язвенника. — Что поделаешь, пустая голова у меня! — пожаловался он, похлопав ладонью по сверкающей лысине, которая и впрямь отозвалась красноречивым звуком — как пустая бочка.

— Почему ты не оперируешься? Разом избавишься от неприятностей.

— Умру, а под нож не пойду! — насупился Симион. — Уж если мне неприятно сознавать, что мне вспорют брюхо, а потом зашьют, как мешок, из которого сыплются опилки, то тем более это не понравится моей жене!..

Чуток питал слабость к прекрасному полу, но, судя по всему, чисто платоническую.

Внезапно туман исчез, и взгляду открылось озеро с островом Херэстрэу, где среди окаменевших от холода деревьев в ночи зарождались перламутровые полоски света, которые робко изгибались, сияя над городом, как лепестки белой розы.

Объехали Триумфальную арку и вписались в аллею Роз. Все чаще встречались автомобили, взвихрявшие перед собой выпавший за ночь снег. Потом колеса неприятно зашуршали по мерзлой глине.

Возле виллы стояло несколько машин. При более чем рассеянном освещении майор узнал некоторые лица. Говорили тихо, шепотом. Время от времени по радиостанции в машине «Скорой помощи» слышались невнятные голоса. Его почтительно приветствовали сотрудники, не замечавшие, что мигалки на их машинах ритмично и отрывисто брызжут на снег голубой кровью.

Как обычно щеголевато одетый, Голем ждал на пороге. Он был в коричневом двубортном костюме, кирпичного цвета жилете и оливкового оттенка рубашке, к которой подобрал галстук в кирпично-оливковую полоску. Его исполинская фигура загородила вход; он казался вытесанным из того же дуба, что и входная дверь, инкрустированная изящными арабесками и обшитая металлом. В кулаке Голем сжимал небольшой резиновый мячик, с недавнего времени ставший такой же неотъемлемой частью его существа, как протез у калеки. Проходя мимо своего монументального капитана, Корбан нащупал «the bulge», как называют американцы бугор от спрятанного под одеждой пистолета в кобуре. Но этот факт особого значения не имел: Голем отправился бы вооруженным даже на собственную свадьбу.

Полукруглый зал занимал правую часть виллы. По обеим сторонам этого гигантского калача было расположено несколько высоких окон. За двойной дверью, занавешенной портьерами, находилась столовая размером с авиационный ангар, обставленная массивной мебелью из лакированного дуба теплых тонов. Бездонная гладь зеркал рассеянно умножила долговязую фигуру майора.

Растянувшись на кушетке, обитой бежевой кожей — беж навязчиво повторялся в этом доме, — в сапогах, начищенных до такого блеска, что в них отражался низенький столик, в техасской шляпе, надвинутой на глаза, дремал Тесак. Тем не менее шорох отодвинутых Големом портьер заставил его вскочить. Майор успокоил его и сделал знак: продолжайте.

На втором этаже они попали в гостиную, заполненную растениями с терпким ароматом. По дороге Корбан отщипнул зеленый листок и, держа его в зубах, остановился перед роялем с открытой клавиатурой. Он заглянул в ноты, уже без прежней легкости узнавая партитуру и почему-то раздосадованный тем, что услышал зарождающуюся под пальцами музыку — странное совпадение — саркастически издевающегося над смертью тяжело больного Бетховена.

В маленьком холле за гостиной, прижавшись к стене, в глубокой скорби стояла увядшая худенькая женщина лет за сорок. Без душераздирающих жестов, сохраняя достоинство, она молча плакала, и слезы смешивались с каплями воска от большой белой свечи в ее руках.

Глазами он спросил Голема, кто эта женщина.

— Горунэ Иоана, — шепотом доложил капитан. — Пятьдесят лет. Прислуга. Это она обнаружила труп в шесть двадцать пять. Вернулась от родственников из деревни. Сначала позвонила в «Скорую». Говорит, что ничего с места не сдвигала. Я жду подтверждения, действительно ли она была в своей деревне, и если да, то с какого по какое время.

Голем, а еще раньше Тесак (прошлой ночью дежуривший, а потому приехавший первым) действовали с завидной скрупулезностью, с той методичностью, к которой он сумел их приучить. Корбан был уверен, что они ничего не упустили.

Этих двоих парней, как и многих других, он посвятил в тайны своей профессии, в которой больше, чем в какой-либо иной, необходима скрупулезность. Однажды даже преподнес им настоящую коллекцию своих старых ошибок: рассказал обо всех расследованиях, с самого начала не удавшихся из-за минимальных отступлений от канонов искусства, в которое он верил и которое постиг, в результате чего перенес свою профессию из круга муз в храм науки. Когда его спросили про талант, он ответил, что талант нужен повсюду, даже для чистки конюшен — прямым доказательством тому может служить история с Авгием. Отсюда, из его педагогического таланта и преданности своей науке, взяла начало и его кличка, которую он терпеть не мог, так же как и чужие, — Патрон.

Он сделал знак женщине, что она может удалиться. Широченной, как лопата, ладонью Голем слегка подтолкнул ее к выходу. Иоана Горунэ скривила губы в гримасе немого плача, и ее исказившееся лицо стало уродливым.

Избавившись от присутствия женщины, Патрон переступил порог спальни. Рассеянный свет алькова затушевал жестокость насильственной смерти. Под грудью женщины, лежавшей в непринужденной, почти эротической позе, за ночь расцвела огромная роза с тяжелыми лепестками, будто вырезанными из чистейшего агата. Если бы вместо ружья для подводной охоты у нее в руке был традиционный лук, спящую красавицу можно было бы принять за Диану.

Вокруг убитой царила обычная в таких ситуациях суета: производились измерения, делались фотографии, снимались следы и отпечатки пальцев. В нескольких местах на золотистом паласе, покрывавшем пол, фиолетовым мелом были нарисованы круги разной величины.

Люди работали молча. Чтобы не мешать им, майор вышел в холл и сел в уголке на флорентийскую банкетку. Уже давно вид трупов производил на него впечатление не более сильное, чем разбитая каким-нибудь негодяем статуя. Однако в данном случае это было тело современной Афродиты, и с ней случилось нечто гораздо худшее, чем потеря мраморных рук. Какова цена смерти этой женщины, что привело ее к такому концу?

— Куда ведет эта дверь? — спросил он Голема.

— В кабинет мужа, Аркадие Манафу, инженера, в настоящее время находится в Яссах. К кабинету примыкает спальня, идентичная спальне убитой. И вот, — сказал Голем, открывая последнюю дверь, — прошу взглянуть.

В библиотеке, куда его ввел Голем, царил идеальный порядок. Тысячи томов стояли совершенно ровными рядами. Только те шкафы, секретеры и выдвижные ящики, которые запирались на ключ, теперь были взломаны и перевернуты.

Корбан бросил в пепельницу изжеванный листик, раздвинул бежевые гардины, и перламутровый утренний свет плотности не до конца перебродившего кумыса хлынул в комнату. На широком подоконнике стояло несколько цветочных горшков. Он оторвал новый листик и, поправив на шее шарф, вышел через венецианское окно библиотеки на террасу, протянувшуюся вдоль всей задней стены виллы. Утренний холодок заставил его поежиться. Откуда-то издалека в ворсистом от мороза воздухе плыл неповторимый, округлый, сочный трезвон колоколов. Ба-а-мм!.. Звук, как крыло птицы, мгновение колыхался над ним, а потом угас в купе деревьев.

Еще одна жизнь прервана насильственно. Из-за чего? Неужели преступления будут совершаться до тех пор, пока существует человечество? Поэтому надо, чтобы люди знали свое будущее, только так можно найти дорогу к счастью. А если не будущее, то хотя бы свою собственную ценность, о которой иные не задумываются ни разу за всю жизнь…

В библиотеке, тиская резиновый мячик, его ожидал невозмутимый Голем. Корбан взглядом спросил, есть ли еще что-нибудь любопытное, и великан, повернувшись спиной, пригласил его за собой. Через небольшую дверцу они попали в химическую лабораторию, оснащенную таким оборудованием, что майор пришел в замешательство. Отсюда, где, казалось, ничего не трогали, где царил порядок, как в аптеке, они прошли сначала в элегантную ванную, а потом в спальню, где покоился труп. Сопровождаемые слегка насмешливыми взглядами сотрудников отдела экспертизы, считавших, что сыщики вечно лодыря гоняют, они вернулись туда, откуда начали свой обход, — в маленький холл. Затем спустились по лестнице, пересекли столовую, где по-прежнему дремал Тесак, и остановились в огромном зале, напоминающем картинную галерею. Это помещение можно было назвать также аквариумом, принимая во внимание стаи экзотических рыб самой разной формы и цвета, которые мирно плавали в бесчисленных стеклянных сосудах с красивой подсветкой.

В нижнем этаже тоже была терраса, на которую можно было попасть через окна-двери. Облицованная мраморной плиткой, в левом крыле терраса заканчивалась несколькими ступенями, ведущими в сад. Цепочка отчетливых мужских следов пересекала террасу, доходила до двери, в которой было разбито стекло, и терялась в саду.

Майор вздохнул, пожал плечами, взял под руку Голема, который был на голову выше, и вернулся в столовую. Сел за стол — такой длинный, что на одном конце можно было подавать завтрак, а на другом обед, — и знаком предложил все еще стоявшему Голему присесть рядом.

— Поднять Матея? — шепотом спросил капитан.

Майор разрешил. Запущенный меткой рукой Голема, упругий мячик отлично выполнил свою роль. Из-под техасской шляпы появилось немного обалдевшее от сна лицо Тесака. Верзила потянулся, зевнул, ощупал себя быстрым движением, видимо ставшим уже рефлекторным, подтянул голенище левого сапога и сел верхом на стул слева от Патрона. Такая уж у него была привычка — садиться на стул задом наперед, укладывать на спинку кулаки и упираться в них подбородком. Все его движения точны, ничего не прочтешь на всегда невозмутимом лице. Только два человека знали его лучше, чем он сам, от них не укрылось бы и малейшее изменение выражения этого лица. Тесак был мрачен. Вдруг нахмурившись, Голем отвел глаза. Под пеплом напускной суровости в них тлела искра братской нежности. Майор усмехнулся в усы и невольно стал сравнивать обоих, задавая себе вопрос: сколько пройдет времени, пока резкий и одновременно общительный Матей Плавицэ станет профессионалом, как неразговорчивый великан Франгу Тантана?

Голем вытащил из кармана записную книжку, вырвал листок и вручил его майору. На листке значилось:

6.25 — вернувшись из Сэбэрени, И. Горунэ обнаруж. труп Рафаэлы Манафу.

6.30 — И. Г. звон, скорую.

6.45 — д-р Паул Томеску треб. вмеш. прокур.

7.05 — прибыли прок. В. Нетя и л-т Плавицэ.

7.08 — л-т П. выз. по тел. м-ра П. Корбана, кап. Ф. Т. и гр. эксп.

7.20 — л-т П. допрос. И. Г.

7.22 — прибыли кап. Ф. Т. и гр. эксп.

7.25 — тел. зв. в отд. мил. ст. Яссы, мил. Сэбэрени.

7.30 — прибыл д-р Д. К.; прок. В. Н. ушел.

7.40 — мил. ст. Яссы: поезд на Бырнову. А. М., спальный вагон. Поставлен в известность.

7.45 — прибыл м-р П. Корбан.

Используя лист записной книжки Голема и его ручку, майор добавил еще одну строчку, стараясь употребить как можно больше слов:

7.52 — взошло солнце!

— Франгу Тантана, ты становишься все более расточительным! — Он укоризненно покачал головой, — В следующий раз, пожалуйста, делай записи на трамвайном билете. Прокомпостированном контролером! Может, так ты сумеешь стать подлинно лапидарным. Что означает: «Поезд на Бырнову. А. М., спальный вагон. Поставлен в известность»?

Пальцы Голема сжались впустую. Тесак протянул ему мячик. Под пышными, как у лихого корсара, усами гиганта в признательной улыбке сверкнули крепкие зубы.

— Аркадие Манафу — муж убитой. Вчера ночью они вместе должны были ехать в Яссы. Первым делом я это проверил. Сотрудники отделения милиции станции Бырнова видели его в поезде, — тяжело дыша, разгружался от стольких слов Голем.

Патрон в задумчивости перетолкнул листок из одного угла рта в другой.

— С чего ты вздумал его проверять?

— Первый подозреваемый.

— Прошу тебя, побольше здравого смысла! Какие у тебя основания? — Майор пожал плечами и повернулся к Тесаку. — А ты что скажешь?

Тесак снял шляпу и осторожно положил ее на стол. Можно было подумать, что голова его, точно курочка-ряба, снесла туда золотую мысль. Собрался было открыть рот, но передумал. Как раз в эту минуту на носилках, влекомых двумя санитарами, появился труп красавицы, причины смерти которой они пока не знали.

— Когда прибыли мы, Нетя и прочие, — вымолвил наконец Тесак, глядя вслед санитарам, — Иоана Горунэ находилась в психическом шоке. Врачу «Скорой помощи» пришлось сотворить парочку чудес, чтобы привести ее в относительно нормальное состояние. С ней нельзя было говорить, поэтому первую информацию она дала не мне, а почтеннейшему Шприцу. Хотя и весьма туманную. Я стоял-стоял, а после того, как ее немного отремонтировали, исподволь подвел ее к теме. Все, что удалось выяснить, на трамвайном билете, пожалуй, уместится. Рыбка, попавшаяся сегодня ночью на удочку лукавого, была существом разумным и красивым. Ничем не страдала. Злодей, который по неизвестной причине погубил ее, сам не остался целым и невредимым: гарпун, выпущенный из ружья для подводной охоты, вынудил его стать непочетным донором большой дозы крови.

— Разноцветные кусочки картона, которые я заметил на полу у дверей спальни, — что это? Не игральные ли карты?

— Да, — ответил Тесак, — обрывки игральных карт. Ребята уже восстановили одного пикового валета. Он был разорван в клочки и испачкан кровью. Там, где я нашел карты, отброшенный инерцией гарпуна, предполагаемый убийца упал и, кажется, некоторое время находился без сознания.

— А что говорит наш эскулап? Он все закончил?

— Да, вроде, но пока еще наверху. Не захотел ничего сообщить. Разве вы не знаете, какой он?

— Кто-нибудь повез в лабораторию первые отпечатки пальцев?

— Да.

— Позвони, может, есть что-то для нас.

— Уже звонил.

— Когда? — удивился майор.

— Когда вы думали, что я сплю, — Ну?

Лазурные глаза Тесака хитро блеснули. Ему хотелось создать эффектную паузу перед тем, как снова разомкнуть челюсти. Чеканя каждое слово, он выговорил:

— Отпечатки принадлежат некоему Анатолю Бербери.

— Кто это такой?

— Мелкий жулик. Недоучившийся студент. Шесть месяцев тюремного заключения за то, что на него напала блажь — отправился покататься в чужой машине, да к тому же без водительских прав. Попутно на него взвалили вину и за другие мелкие мошенничества. Сейчас в нем сажень роста, центнер веса и около тридцати лет стажа беспробудной дури в башке.

Из-за портьеры появилась сначала чашка, а потом Иоана Горунэ. Вокруг нее распространился аромат свежего кофе. Женщина поставила чашку на стол и, молчаливая и бесплотная как тень, уже собиралась выйти, когда майор ее остановил. Сделал глоток кофе и причмокнул от удовольствия.

— Чудесный кофе, большое спасибо. А скажи, пожалуйста, зачем ты вернулась в Бухарест? Ведь ты знала, что дома никого нет.

— Мне тоже хотелось подольше побыть у своих родных, но господин инженер велел, чтобы дом не оставался пустым.

— А почему госпожа не уехала с ним? Насколько я понял, она тоже собиралась.

— Да, ведь я покупала билеты для обоих. Откуда же я могу знать, почему она не поехала? — со слезами на глазах сказала женщина.

— Сколько времени ты работаешь в этом доме?

— Десять лет, с тех пор как вышла замуж барышня Рафаэла.

— Чем занимается твоя хозяйка? То есть какая у нее профессия?

— Что-то связанное с океаном, с рыбами, с… ряской.

— С чем? — удивленно поднял брови майор.

— Ну, с этими… с водорослями. Она была на специальной стажировке. В Америке.

— Где она работает?

— Где-то в районе Снагова.

Майор перевернул листок с рапортом Голема и начал чиркать по нему ручкой.

— Какое мнение сложилось у тебя об их семейной жизни? — задал он последний вопрос.

— Хорошее, только вот… Женщина была в нерешительности.

— Говори, не смущайся! — подбодрил майор, продолжая разрисовывать бумажку.

— Господин инженер был хорошим человеком, хотя… — Она снова запнулась, вытерла руки о фартук и, словно вспотевшие ладони были причиной колебания, продолжила: — Что могу сказать я, если вы сами, господи боже, ничего не понимаете? По моему глупому разумению господин инженер слишком стар для барышни Рафаэлы… Он был стар духом, а не телом! — решила она уточнить, когда слева от майора вдруг зашевелился Тесак.

Телефонный звонок заставил всех вздрогнуть. Иоана Горунэ смотрела вопрошающе. Майор попросил ее снять трубку. Не успев даже поднести ее к уху, женщина разразилась рыданиями, от которых содрогалось все ее тело.

— Да, господин инженер. Нет, господин инженер, — бормотала она между всхлипами. После длительной паузы, вытерев глаза полой все того же фартука, она протянула трубку майору.

— Это господин инженер, — сообщила она. — Звонит из Ясс. Хочет поговорить с кем-нибудь из вас.

Майор встал. Только теперь он заметил, что забыл снять пальто. Нёбо его снова затосковало по зеленому листику. Прикрыв трубку рукой, он обратился к женщине, глаза которой снова затуманились слезами:

— Ты сказала, что господин инженер был хорошим человеком. Разве теперь он перестал им быть?

— Барышни Рафаэлы больше нет, — горестно покачала головой женщина, — теперь он мне не хозяин.

— Майор Корбан слушает.

Телефон безмолвствовал, слышен был только автомат, ритмично отстукивающий время Междугородного разговора. После долгой паузы донесся слабый, печальный голос:

— Аркадие Манафу. Я хотел бы…

Казалось, человек на другом конце провода не находил слов. Майор попытался ему помочь.

— Господин инженер, — сказал он, — в подобных ситуациях любые слова неуместны. Как бы то ни было, прошу вас принять соболезнования от меня и моих сотрудников.

Последовала новая пауза. Затем Аркадие Манафу отчетливо произнес:

— Я хотел бы сначала, господин майор, уточнить некоторые детали. Я действительно потрясен! Тем не менее я не желал бы показаться неискренним… В конце концов, роковое стечение обстоятельств может случиться с кем угодно! Знаете, почему я сейчас нахожусь в Яссах, господин майор?

— Нет, разумеется.

— Сегодня у нас обоих, у меня и моей жены, первая явка в суд по поводу бракоразводного процесса. Однако в последнюю минуту Рафаэла отказалась поехать.

— Да, понимаю, — пробормотал Корбан.

— Во-вторых, — продолжал Аркадие Манафу, — мне хотелось бы довести до вашего сведения, без намерения повлиять на ваше мнение относительно преступления, что и я отчасти виноват. Я не знаю обстоятельств происшедшего, но все же мне известна одна подробность, возможно очень важная для вас. — Словно обессилев, Аркадие Манафу умолк.

— Я вас слушаю, — подбодрил его майор.

— Ну ладно, господин майор, признаюсь, я ревнив. Даже более того… Жена мне изменяла. По ее смерти мне остается большое наследство. Значительную часть имущества мне присудили бы и после развода, при условии, что я предъявлю веские доказательства ее вины. Прошлой ночью я должен был их получить, человека, нанятого для этой цели, зовут… Анатоль Бербери.

— Вы уже знаете?

— Простое совпадение, господин инженер, — вздохнул Корбан.

— Все это я вам рассказал, потому что чувствую себя виноватым. Я сам себе противен. Я испытываю отвращение и к себе, и к жизни! И все же не могу поверить… Как это могло случиться? Как стало возможным столь чудовищное преступление?! Как это произошло?

— Действительно, подлое убийство, — согласился майор, не сообщая, однако, подробностей.

— Как случилось, что была убита такая женщина, как Рафаэла?! Она, которая… Ни одна причина не кажется мне настолько серьезной, чтобы вызвать подобную жестокость!

— Шутите, господин инженер. В большинстве случаев убивают по самым заурядным причинам… Кстати, нет ли у вас какой-либо версии?

Аркадие Манафу довольно долго молчал.

— Марки, — наконец пробормотал он. — Наши марки! Ничего другого мне в голову не приходит…

Майор усмехнулся. Он понял, почему имя Аркадие Манафу показалось ему знакомым.

— Ах, да! Точно, марки… Возможно и это. Однако в преступлении не всегда присутствует материальный стимул. Хотя я не верю в случайные или немотивированные преступления, я мог бы прочитать вам лекцию о роковых стечениях обстоятельств, когда все объективные и субъективные факторы способствуют тому, чтобы убийца нажал на курок.

— Прошу вас, не говорите мне об одержимых или о… предопределении! Это жестоко, господин майор. Ведь существует же совесть, наконец!

— То-то и оно. Только, господин инженер, говоря о предопределении, надо отметить, что не существует людей, самой природой предназначенных стать преступниками. Любой из нас потенциально может им стать. Я, он, даже вы…

— Я — нет, ни в коем случае, уверяю вас!

— А знаете ли вы, что если бы в этот момент не находились в Яссах, то были бы подозреваемым номер один?

— Хм, меня это не удивляет. Полицейскому может взбрести в голову что угодно! Все же мне хотелось бы надеяться, что вы не обладаете больным воображением.

Теперь голос Манафу раздавался так ясно, как будто он говорил из соседней комнаты.

— Преступление — это не болезнь, господин инженер. В противном случае убийц приходилось бы госпитализировать. Возможно, мы сами источаем заразу. Это хорошо понял один из первых криминологов, Достоевский. Все мы являемся носителями раковых клеток, однако большинство не заболевает, и только для отдельных людей судьба оказывается злосчастной. Главное — не поддаться обстоятельствам, которые могут подтолкнуть к поступкам с роковыми последствиями и из потенциального убийцы сделать реальным. Здесь нужен жизненный опыт, здравый смысл, унаследованный или приобретенный иммунитет. Однако его величество…

— Случай?

— Да, его величество случай поистине всемогущ.

— Вы правы. Можно убить и так, в состоянии аффекта: в гневе, от гордости, из ревности. За пощечину. За грубое слово. Но Рафаэла не имела ни малейшего отношения к такого рода обстоятельствам.

— Господин инженер, наша дискуссия на эту тему может продолжаться до бесконечности, но истина не является средним арифметическим разных мнений. Вы предположили, что марки — единственная побудительная причина преступления. Со временем, возможно, всплывет на поверхность и такая деталь из жизни вашей жены, которая послужила поводом для убийства — с психологической точки зрения.

— Я сомневаюсь, что нечто подобное могло существовать в ее жизни. Рафаэла честно предупредила о своей неверности прежде, чем изменить мне. Не думаю, что в жизни человека, отвергавшего любые компромиссы, могли существовать подобные неожиданности. Вам, видимо, неизвестно, что она моя двоюродная сестра и что я знал ее с детства.

— О, тогда потеря еще горше! Заверяю вас…

— Вы бы хотели меня утешить, не так ли, господин майор? Спасибо. Около половины второго я буду дома. Вылетаю самолетом в двенадцать часов.

— Я буду ждать. Если вас не побеспокоит, прямо здесь, в доме.

— Никакого беспокойства. Всего доброго.

— Алло! Минутку, господин инженер! Мне хотелось бы знать, кто возбудил дело о разводе.

— Разумеется, я! — Манафу казался удивленным.

— А повод?

— Неверность супруги.

— Не слишком ли сурово по отношению к супруге и, кроме того, кузине?

— Нет.

— М-да! Благодарю, господин инженер. Я буду ждать. Щелчок, означающий конец разговора, сменился жутким шипением. Держа трубку на расстоянии, как ядовитую змею, майор положил ее на аппарат. Взглянул на часы, показывавшие 10 минут одиннадцатого, и вернулся к столу.

— Аркадие Манафу является владельцем одной из самых ценных в стране коллекций почтовых марок, — без всякого вступления сообщил он сотрудникам. — Несколько лет назад стал жертвой попытки ограбления, но тогда отделался шишкой на лбу. Луженый котелок!.. А что делает столько времени доктор? Матей, сходи посмотри. — Тесак со вздохом поднялся со стула. — А ты, — повернулся Патрон к Голему, — позвони прокурору Нетя и попроси ордер на арест Анатоля Бербери. Надо объявить розыск этого субъекта по всей стране, раз ему нравится путешествовать на автомобилях…

Глаза Корбана давно уже ласкали хрустальную вазочку, в которой, как угасшая любовь, вяли две розы. Многие считали, что по жилам майора не течет больше ни капли гемоглобина, а только чистый хлорофилл и что энергию он вырабатывает путем фотосинтеза. Поэтому никто и не завидовал, что он бросил курить.

После переговоров с прокурором, оказавшихся для Голема мученичеством на поприще ораторского искусства, он вернулся в столовую и сел на прежнее место. Улыбаясь, Патрон поднялся и направился к розам, Долго разглядывал, прикидывая, которая из них сорта «Леди Роуз». Сочный лепесток, выдернутый в результате тщательного отбора, был всего-навсего маленькой местью за вечную женскую заносчивость.

— Если ты крутишь носом из-за этого парня, то еще раз скажу: ни к чему оставлять его на свободе! Раз уж речь пошла о знаменитой коллекции Манафу, — продолжал он, прохаживаясь перед Големом взад-вперед, — то очевидно, что где-то поблизости есть сообщники, И отнюдь не масштаба какого-то Анатоля Бербери. Крупные акулы… А этот картежник оставил столько следов, сколько бы не оставили Али-Баба и все его сорок разбойников. Видимо, Анатолю Бербери безразлично, что он наследил, поскольку этот господин считает себя под прикрытием бог знает какой шишки мировой филателии. Но как только эти колорадские жуки заполучат марки в свои лапы, на Анатоле Бербери они поставят крест. А зачем тебе, Франгу Тантана, еще один покойник? Незачем. Я не гонюсь за двумя зайцами сразу: мне нужен убийца, а вместе с ним марки. Ценность их колоссальна. Покамест мне достаточно этого. Но если вдобавок мы узнаем имя импортной шишки — тем лучше.

Появился Тесак. За ним по лестнице спустился доктор Душан Карабогич с неизменной гаванской сигарой в руке. Майор пригласил доктора — мужчину Мафусаилова возраста — присесть и, прекрасно зная его привычку воздерживаться от каких-либо высказываний до тех пор, пока не будут досконально известны все судебно-медицинские подробности, все же отважился спросить:

— Послушай, не согласишься ли ты обнародовать хоть один из своих секретов?

Доктор пожал плечами и едва сдержал улыбку, глядя на кроваво-красный лепесток в губах своего приятеля, под седеющими усами казавшийся следом исступленного поцелуя.

— Что ты хочешь узнать? Только…

— Конечно, конечно! — поспешил майор продемонстрировать свою лояльность. — Однако на сей раз мы расследуем особое преступление, так как между нами и убийцей находится бесценная коллекция марок, и чем больше мы будем знать, тем скорее сумеем ее обнаружить. Так что размыкай уста, старый потрошитель, греющий руки на общем наркозе!

Доктор поморгал маленькими глазками, вытянул губы трубочкой, сминая гавану, и смилостивился.

— Как всегда, — обратился он к майору, — тебя интересуют только несогласующиеся, противоречивые с точки зрения судебной медицины детали. Я не склонен думать, что здесь есть что-то подобное. Все логично. Преступление совершено сегодня около трех часов утра. Некто выстрелил снизу вверх. Смерть наступила мгновенно. От выстрела сердце почти взорвалось. Пуля пробила навылет грудную клетку и застряла в спинке кровати. Как я подозревал — и мои подозрения подтвердила лаборатория баллистики, с которой я говорил по телефону несколько минут назад, — пистолет был крупного калибра, с глушителем. Все отпечатки пальцев, оставленные убийцей на дверях, только от правой руки. Ранивший его гарпун проткнул левое плечо или предплечье. Я пришел к такому заключению на основании замеров вероятного угла и траектории выстрела, произведенных с того места, где убийца потерял сознание. Все остальные отпечатки пальцев — теперь уже кровавые — от правой руки.

— Из того, что вы сказали, можно сделать вывод, что убийца — левша, — заключил Голем. — Кроме того: он держал пистолет в руке, несмотря на то, что считал дом пустым. В противном случае длина ствола с глушителем не позволила бы ему быстро вытащить пистолет в нужную минуту.

— Похоже, так, — подтвердил доктор.

— В таком случае, — Голем набрал в легкие побольше воздуха, напуганный собственным словоизвержением, — как мог падающий человек, господин доктор, раз вы говорите, что стреляли снизу вверх, как мог человек, отброшенный на несколько метров силой вонзившегося в него гарпуна, как мог человек в таком состоянии, к тому же держа пистолет в раненой руке, одним выстрелом всадить пулю точно в сердце жертвы?! Если только он не был…

— Чемпионом по стрельбе, — подсказал Тесак.

— К сожалению, это так. В нашей картотеке записано, что в армии Анатоль Бербери был отличным стрелком, но, отмечу, не снайпером.

— Или же он выстрелил раньше женщины, — подытожил майор.

— Вот это ближе к истине. Почему вы исходите из предпосылки, что женщина стреляла первой? — спросил доктор Голема.

— Потому что без этих уточнений все сходилось на версии, по которой Анатоль Бербери выстрелил в целях самообороны, — прошептал Тесак.

Доктор снова раскурил погасшую гавану.

— Любопытна версия, что убийца все время нес пистолет в руке… Не думаю, что обязательно так. Рафаэла Манафу обнаружила грабителя, когда он обшаривал библиотеку. Через лабораторию и ванную комнату она убежала и спряталась в своей — спальне. Поняв, что находится в смертельной опасности, она вооружилась тем, что оказалось под рукой, и забралась на кровать. Место, дающее женщине в моменты паники ощущение безопасности, — это всегда кровать. Оставшись в библиотеке один, именно тогда, убийца поставил глушитель. Он пошел другим маршрутом, более коротким — через холл, и, когда очутился перед дверью спальни, которую считал запертой, выбил ее ногой. В этом не было необходимости, ибо дверь не запиралась… Чтобы привести жертву в замешательство, убийца выстрелил с колена. Рафаэла вздрогнула, и ее движение привело в действие пружину, выбрасывающую гарпун. Она ранила убийцу только благодаря случайности: во-первых, потому что не целилась, а во-вторых, потому что он успел отскочить влево. Это очень опасный преступник!.. Остальные обстоятельства и детали станут ясными после вскрытия тела и после того, как я получу результаты остальных экспертиз.

— Подведем итоги, — предложил Патрон. Рассеянно чиркая ручкой, он зарисовал до черноты множеством цветочков оборотную сторону капитанова отчета. — Итак, мы имеем: преступление, побудительную причину и убийцу. Его-то я хотел бы увидеть перед собой как можно скорее. Франгу Тантана, ты займешься прошлым, настоящим и будущим Анатоля Бербери. Выясни, где он проживает, где работает, какие у него друзья, кто любовница. Узнай все. Вечером представишь подробную биографию этого персонажа, если только не сделаешь мне приятный сюрприз, доставив его живьем, чтобы он сам рассказал автобиографию… А тебе, Матей Плавицэ, чтобы перестал воображать, будто обладаешь ключиком от женских сердец, придется делать раскопки прошлого Рафаэлы Манафу. И о ней я хочу знать все… Из глаз, не знавших слез, я слезы лью о тех, кого во тьме таит могила, ищу любовь погибшую свою и все, что в жизни мне казалось мило… Таким образом, важны даже пикантные подробности жизни этой женщины… Хм! Неверность! — пробормотал он, вставая.

Майор опять подошел к «Леди Роуз» и отомстил еще и за предполагаемую неверность.

 

Глава IV. Бред и пустословие

Мне привиделся старый болван, за личные заслуги удостоенный должности Исчадия ада. И каждый раз, когда открывали дверцу, чтобы впустить новый контингент заблудших душ, начиналась давка, и беспощадная боль рвала мне плечо.

После тяжелого не то сна, не то забытья я очнулся с ощущением, что меня четвертовали. Первая мысль была: сколько же времени я сподобился пробыть в состоянии святого Себастьяна? И только после этого я вспомнил, где нахожусь. Темнота была — хоть глаз выколи, лежал я на боку, придавив фотоаппарат, который упорно стремился впиться мне поглубже в печень, и уже одеревеневшую правую руку с часами. Едва я попытался опереться на левую руку, боль, как от удара кинжалом, снова чуть не лишила меня сознания. С грехом пополам я подтянул ногу и, помогая головой и правой рукой, встал сначала на колени, потом, после долгой передышки, на ноги. Я упал бы снова, но успел прислониться к стене. Меня давила странная тяжесть, не хватало воздуха, к тому же от боли прерывалось дыхание. Из нагрудного кармана я вытащил носовой платок и постарался хоть немного унять кровь, которой был перепачкан с ног до головы.

Стрела пробила мне плечо, прошла вдоль ребра и уперлась в левую лопатку. Я был уверен, что ребро у меня сломано, иначе никак не объяснить, откуда при каждой попытке вздохнуть появляется этот раздражающий, как у ржавых петель, скрип.

Я прислушался. Тишина не была могильной, как можно было ожидать. Время от времени откуда-то справа доносились приглушенные звуки. Зажав плечо рукой — при каждом движении стальная колючка испуганно дергалась, — я направился к месту, откуда исходил загадочный шум.

Повсюду была кромешная тьма. С превеликими предосторожностями открыв дверь, из-за которой слышался шум, я вошел, крадучись, и тут же, обессилев, оперся о стену. При свете мощного фонаря кто-то методично обшаривал комнату — спокойно, неторопливо, ничуть не стесняясь шума, производимого при взламывании замков.

Осторожно я стал нащупывать выключатель и наконец нашел. Задержав дыхание, нажал. Щелк!.. Все та же темнота, но зато звуки прекратились. Электричество было отключено. Я и не думал, что местный Вильгельм Телль может оказаться таким предусмотрительным.

Острый луч ручного фонаря заскользил по стенам и полоснул меня по глазам. На плечо мне опустилась тяжелая рука, а удар второй кувалды пришелся прямо в темя. Собрав последние силы, я поднял руку, чтобы схватить нападавшего за горло. Его физиономия была затянута тонким чулком, вероятно черным, словно он уже надел траур по мне, и выглядела устрашающе. Ноги у меня подломились.

Попытка увидеть лицо убийцы была глупостью. На что я надеялся? Что мы устроим спектакль — пантомиму по восточному мифу о спасении смельчаком непорочной девы? И я, вынув из груди стрелу, проткну похитителю глаз, а в финале, приставив ему к виску вместо пистолета башмачок девственницы, спрошу: «Эй ты, чего лезешь не в свое дело?..»

То, что затем последовало, было воплощением кошмара, Видимо, поставив себе цель полностью изменить мою наружность, этот человек кулаками месил мне нос, губы, брови, словно тесто. Я был не способен сопротивляться, мне хотелось одного: повалиться на пол и уснуть. Это желание исполнилось без промедления, и, после того как ласковая рука хирурга, наверняка практиковавшего в Освенциме, выдернула у меня из плеча стрелу, я уснул под реквием, исполненный им в темпе аллегро на клавиатуре моих ребер носками здоровенных башмаков.

Когда я вновь очнулся, моя душа была полна отвращения к насилию. И этот бокал красного вина, пролитый на белую скатерть души, окончательно помог мне овладеть собой.

Повсюду царило гнетущее безмолвие. Один я знаю, чего мне стоило подняться с пола и вернуть себе способность сохранять равновесие! На шее у меня все еще болтался фотоаппарат. Однако, ощупав его, я понял, что пленку украли. Какое счастье, что я оставил деньги в машине!

Прежде чем уйти, я вспомнил о зажигалке. Войдя в комнату Рафаэлы и держась подальше от кровати, я обшарил все углы и закоулки узким лучиком своего фонарика. Зажигалку я нашел в томе стихов Есенина — Рафаэла использовала ее вместо закладки. Что она тогда подумала, несчастная Рафаэла, пытаясь прикурить от зажигалки свою последнюю сигарету? Если бы у нее была привычка думать вслух, я бы смог это услышать, прокрутив несколько раз записанную в машине кассету. А может, усилив звук, я смогу услышать, о чем она спорила с убийцей перед своей гибелью? Из комнаты с тяжелым запахом цветов послышались пять коротких призывов любви, брошенных в мир писклявой кукушкой. Я посмотрел на часы — без десяти пять. Птичка явно торопилась жить.

Зажигалка все еще была у меня в ладони. Мне пришло в голову свистнуть Серене на ушко пару слов, но я благоразумно воздержался от столь опрометчивого поступка. Кто знает, в чьи руки попала моя приемная станция. Меня бы не удивило, если бы за это время Серена дала тягу вместе с машиной и всей начинкой, а меня оставила с носом, вернее, с целым возом и маленькой тележкой бед и напастей.

Породистые женщины похожи на ночные такси: они появляются в твоей жизни, как правило, когда у тебя не осталось даже мелочи, чтобы доехать до дому… Да ну их, все они одним миром мазаны! И те, и другие курсируют только ночью, а на рассвете исчезают. «Полцарства за коня!» — мысленно вскричал я.

Покинул я дом через двери в сад. Морозный воздух придал мне бодрости. После обильного вечернего снегопада небо очистилось от туч. В вышине гнались друг за другом легкие прозрачные облачка, а луна висела большая и блестящая, как серебряные часы, на крышке которых выгравировано: «Анатолю Бербери за беспримерную глупость!».

Я ошибался. Машина стояла на месте, с заведенным мотором. Откинув спинку сиденья и закутавшись в мой кожух, Серена крепко спала. Чтобы ее разбудить, мне пришлось долго стучать в стекло. Она не сразу поняла, где находится, но меня узнала сразу — и то спасибо. На переднем сиденье я решил не показываться и пробрался на заднее.

Внутри было темно, тепло, а ее волосы, порхавшие при каждом движении головы, пахли божественно. Откуда-то снизу, чуть ли не из-под коврика, вполголоса напевал Армстронг. Мне казалось, я уже в раю…

— Который час? — спросила Серена, зевая и протирая глаза.

— Около пяти.

— Пяти?! — испугалась она, не веря своим ушам. — Что ты делал столько времени, где ты был?

— Бродил по Таборному тракту.

Поскольку она не видела моей изуродованной физиономии, то и не поняла намека. Она снова со вкусом, шумно, как овчарка, зевнула. А я чувствовал себя все хуже и к тому же был в полной растерянности: надо было срочно что-то предпринять, однако решения, к которому побуждали здравый смысл и логика, не принимала душа. Пока суд да дело, я попросил Серену прикурить для меня сигарету.

— Только не обязательно иллюминировать окрестности, как на карнавале! Лучше возьми зажигалку от машины. В мое отсутствие тебя никто не беспокоил?

Она протянула мне сигарету и проворчала:

— Никто не беспокоил, кому это надо?!

Даже если бы поблизости оказался милиционер или прохожий, припаркованная по всем правилам машина не вызывала никаких подозрений. К тому же, закутанная в мою дубленку, Серена была неразличима в темной кабине, да и музыку снаружи не слышно. Конечно же, после полуночи никто, за исключением лиц, заинтересованных в деле Манафу, не появлялся на тихой улочке.

Едва удержавшись, чтобы не застонать от боли, я жадно втянул в себя сигаретный дым.

— Пока у меня приличная фора до прихода законников. Но все равно пора отваливать. Давай, поехали!

Серена обернулась с веселой улыбкой.

— Что-что? — Она не поняла и решила, что я собираюсь рассказать ей о своем забавном приключении.

— Твоя приятельница, Рафаэла, подверглась операции на открытом сердце и, к сожалению, не вынесла ее.

Она опять обернулась, но на этот раз с тягучей медлительностью лейкопластыря.

— Что ты там бубнишь себе под нос?! Не морочь голову! Что с Рафаэлой?

— Она мертва.

— Как?!

В темноте я не видел Серену и только по выкрику дорисовал в воображении поднесенную ко рту руку и вытаращенные в ужасе глаза. Очень медленно, с трудом она приходила в себя.

— Немыслимо! — прошептала она наконец. — Преступление… Я думала, что в наше время такие вещи происходят только в фильмах! Ты сообщил в милицию?

Это было именно то, что я боялся услышать. Мне вдруг захотелось ее ударить. — Нет.

— Надо как можно скорее известить милицию, разве не так?

— Нет! — простонал мой дух противоречия, высунувшись из норы.

Мне было очень плохо, сильно тошнило, в голову приходили мысли одна несуразнее другой.

— Почему? Надеюсь, не ты… — встрепенулась она.

— Нет, разумеется.

— Но тогда я не понимаю!

— Трогай, поговорим по дороге.

— Куда едем?

— К тебе. Но сначала заскочим в одно место, где…

— Погоди! — подскочила она. — С этой минуты парадом командую я. Если я не сообщу в милицию, то стану соучастницей преступления. Правда, меня это не пугает…

— Вижу.

— …однако отнюдь не потому, что я простофиля. Я прекрасно понимаю: мой долг — сообщить в милицию.

— Возможно. Но представь себе, что ты ничего не знаешь. Разве я тебе что-нибудь говорил?

Несколько минут она размышляла. Потом вывела машину из конуса тени и вскоре въехала на бульвар Киселева. Она вела машину медленно, как новичок, сильно навалившись грудью на руль.

— Скажи, — вдруг спросила она, — насколько ты увяз в этом грязном деле?

Я загасил сигарету. Она не доставила мне удовольствия, только еще больше затошнило.

— Понятия не имею! Но и желания встретиться нос к носу с милицией тоже не имею. Не хочу ставить себя под угрозу ареста.

— За что, если ты не виноват? Объясни, прошу тебя!

— Чтобы обвинить человека в преступлении, перста указующего обычно не дожидаются, а в том деле, куда я влип, даже этот перст направлен на меня.

Она обернулась и в свете фонарей увидела мое лицо. Это чуть не погубило нас обоих. От испуга она выпустила руль из рук, и машину занесло влево. Счастье еще, что мы были на проспекте Виктории, где одностороннее движение. Несмотря на адскую боль, я вскочил с места и в последний момент успел схватить руль, прежде чем машина въехала на тротуар. Слава богу, никто не заметил, никто не записал номера машины. Лишь бедный продавец газет от страха поскользнулся и рассыпал весь свой товар. Порхающие над его головой листы создавали впечатление, что на него напала стая голубей.

Размякшая, вялая как тряпка, Серена свернула вправо, на улицу Водяных лилий, и остановила машину у кромки тротуара. Она закрыла глаза руками и положила голову на руль.

— Ради бога, что с тобой случилось?! Это ужасно! Это ужасно!

Я кратко рассказал все, что со мною приключилось, стараясь не выйти за рамки тех небылиц, которые придумал в самом начале. По настойчивым просьбам Манафу я пытался положить конец угрозам одного психа, которому хотел устроить ловушку.

Еле слышно, не отнимая рук от лица, она спросила:

— Ты думаешь, эти проклятые марки — тоже на его совести? Я подскочил, будто меня ошпарили, облили кипящей смолой и насадили на кол одновременно.

— Какие марки?

Она подняла голову, встряхнула волосами, упавшими на глаза, и закурила.

— Дать сигарету? — Нет.

— Значит, ты не знал… У семьи Манафу есть — хм, или была — знаменитая коллекция марок. Фамильное наследство, Рафаэла и Аркадие — довольно дальние, но все же родственники. После смерти общего дядюшки коллекцию должны были разделить между наследниками…

Стуча зубами, я с трудом выговорил:

— Вот жук! Ему и кровное родство пригодилось.

Из сумрака появился старик, который вывел с утра пораньше свою собаку. Песик, прекрасный коккер-спаниель, невозмутимо оросил заднее колесо машины.

— Все же надо сообщить в милицию, — У тебя пунктик.

— Это опасный преступник! Счастье еще, что ты жив остался!

— Как ты думаешь, почему он и меня не убил?

— Тебе просто повезло, что рана оказалась не смертельной. Он стрелял в тебя, зная, что взвалит вину за это на Рафаэлу. Второй раз он уже не мог стрелять. Ведь если Рафаэлу убили в одной комнате, а тебя — в другой, значит, надо искать кого-то третьего.

— Ты слышала о переломе основания черепа? Мне бы хватило, если бы этот подонок, когда я в первый раз потерял сознание, закатил мне как следует по затылку. Я бы стал таким же неподвижным, как львы перед фасадом музея Энеску, мимо которого мы только что проехали. Все считали бы, что я сам сломал себе шею, ударившись при падении о стенку.

— Хорошо, что он оставил тебе козырь: никто не поверит, что ты, в таком тяжелом состоянии, сам изуродовал себе лицо.

— Уродовать меня он стал позднее, когда я попытался включить свет, чтобы его увидеть. Наверно, он меня знает и боится даже больше, чем милиции.

— Нашему бы ягненку — да волка съесть! Что, у тебя знакомства в преступном мире?!

Я не обратил на выпад никакого внимания и продолжал рассуждать:

— Он избивал меня потому, что принял за конкурента, или он хотел выпустить меня из западни, чтобы свалить на меня свои проделки. Чтобы милиция преследовала только меня.

— Но это означает, что здесь замешан вовсе не сумасшедший, о котором ты говорил!

— Нет.

— А тогда кто, черт бы тебя побрал, путаник несчастный!

— Откуда я знаю?

— В таком случае еще важнее вовремя сообщить в милицию.

— Заладила: милиция, милиция…

— Да, милиция! Потому что, если в милицию не обратишься ты, это сделает Манафу и выдаст тебя с головой.

— Это его личное дело. Я даже хочу, чтобы меня искали.

— Неужели ты не понимаешь? Меня посадят как сообщницу! — завизжала она.

— Сообщницу в чем?

Смирившись, Серена замолчала. Ее терзали какие-то сомнения, но растерянность мешала принять решение. Я постарался ее успокоить:

— Теперь, когда я узнал, что речь идет о марках, мое желание поглядеть в голубые глаза милиции стало еще меньше, Я хочу получить вознаграждение, которое назначат за эти марки.

— Ты спятил?! Хочешь получить медаль за поимку опасного преступника?

— Допустим.

Махнув рукой, она замолчала.

— Это твое дело, — сказала Серена после раздумья. Она старалась больше на меня не смотреть, видимо, я выглядел ужасно. — С этой минуты, — решила она, — лично для меня ты представляешь чисто ностальгический интерес, который всем окружающим, да и мне самой, будет казаться странным.

— Слушай, ностальгическая натура…

— Но это не помешает мне все-таки потребовать с тебя плату за некоторые услуги, которые ты у меня вынужден будешь попросить.

— Вот теперь я тебя узнаю!

— Имей в виду: ничего о том, что с тобою произошло, я не знаю. Ты упал с лестницы. И если меня когда-нибудь спросят — чего бы мне, честно говоря, не хотелось, — я буду утверждать, что провела эту ночь с тобой, привлеченная твоей бьющей мужской красотой… Куда, ты говорил, мы должны сначала заехать?

— Сначала мы должны выехать. На дорогу, — сказал я, лязгая зубами от озноба. — И хотел бы тебя предупредить, чтобы ты не рассчитывала на жирный куш, хоть и собираешься поживиться. А теперь вези меня домой: Аполлодор, тридцать девять.

Мы спустились по Лютеранской и снова добрались до проспекта Виктории. Город медленно просыпался, как плохой актеришка, с трудом отрываясь от своих грез.

Меня трясло. Ногти были синеватого цвета — значит, кровопотеря большая. Пропитанная кровью рубашка приклеилась к ране. В конце концов, неплохо быть толстокожим!

Я попросил Серену высадить меня возле дома и заехать за мной через четверть часа. Через силу — мучительно было каждое движение — я выбрался из машины. Над городом вновь собрались тучи. В просветах между ними проглядывало смоляное небо, к которому прилипли рассыпанные бриллианты. Напрягая зрение, я телепатически передал инопланетянам вопрос. Фокус их галактического микроскопа попал мне прямо в макушку, и голова заболела еще сильнее. «А у вас, старшие братья, есть дураки?»

Я старался по возможности не производить шума и не быть замеченным. Скоро они узнают мое имя и адрес, поэтому чем меньше информации о своих действиях я им предоставлю, тем лучше. Конура, за которую я исправно вносил плату, проводя здесь не больше недели в году, приняла меня с гостеприимством холодильной камеры. Единственный лучик жизни вносил только мальчик, улыбавшийся мне с фотографии щербатым ртом. В остальном — убожество и уныние. На пыли, покрывавшей все толстым слоем, можно было пальцем записывать мысли любой глубины.

Развернув розовую оберточную бумагу, я извлек свое сокровище, к которому не прикасался семь лет. Теперь пришло его время. Эту бутылку «Гордонс» я получил в подарок на день рождения от своей жены. Единственный ее подарок тех времен, когда она еще хотела, чтобы я был мужем и отцом.

Из жестяного стакана я вынул сухие цветы, истосковавшиеся по бескрайним просторам родных полей, и налил на два пальца джина. Закрыл пробку, потом передумал и налил еще на один палец. Со стаканом в руке я уселся в единственное кресло. Его истерзанные пружины издали боевой клич, но сдались быстро и безоговорочно. Так и в жизни. Мужайся, витязь! Отбрось все лишнее, вот-вот начнется поединок.

Я поставил, под сурдинку, единственную в доме пластинку — «Бурлаки на Волге». До того, как окончательно сойти с ума, моя мать бесконечно слушала ее, попивая ром и вплетая в волосы цветы. Она слушала до тех пор, пока мелодия не приобрела для нее смысл похоронного марша и не привела ее к пруду, где она утопилась.

Я чувствовал себя несчастным и жалким. Болела каждая частичка тела, но больше всего изводила мысль, что в любую минуту я могу потерять сознание. В висках стучало, казалось, что я раздуваюсь и пухну, как тесто для сдобной булки.

Глядя на фотографию мальчика, я вспомнил о его матери и тех временах, когда: «Мы были молоды и любили друг друга и больше ничего не желали знать». Как это страшно, если слепой показывает на тебя пальцем и обвиняет в том, что ты видишь все не в том свете!

Четверть часа истекли. Я бросил в дорожную сумку чистое белье, джинсы, второй (и последний) костюм, два пуловера, бритвенный прибор и зубную щетку. Погасил свет, допил стакан, ощупью поставил цветы на место и вышел.

Избегая утренних транспортных пробок, Серена выбрала более длинный путь к своему дому: в обход строящейся линии метро, мимо холма Котрочень — когда-то, до нашествия филлоксеры, знаменитого своими виноградниками, — и мы прибыли на место, пока большинство столичных жителей еще не расстались с единственной своей жизненной опорой — кроватью.

Когда я попросил Серену отвести в стойло нашу машину, которую я фамильярно прозвал «Олд Кэп» — старый капитан, она закапризничала. Но не мог же я бросить автомобиль где попало — все-таки долг чести.

— Послушай, волосатое животное, — заныла Серена, — чем я провинилась, что должна исправлять твои идиотские выходки?

Я посулил ей златые горы и объяснил, как надо действовать, подозревая, что она просто боится. Задача была очень простая: всего-навсего подвести машину задним ходом к дверям гаража, так как двери открываются автоматически по команде фотоэлемента, реагирующего на огоньки стоп-сигналов машины. (Чтобы двери открылись, сгодился бы и луч карманного фонарика, обернутого красной тряпкой.) Тут никакой опасности! Хозяев дома нет, а Роза, глухая как пробка, наверняка занимается любовью в объятиях самого Морфея.

Когда мы подъехали к дому, я смиренно попросил Серену на обратном пути из гаража прихватить все, что она сочтет необходимым для исцеления моих физических и душевных ран.

— Деньги! — не глядя на меня, она протянула руку.

— Какие деньги?! — я притворился удивленным. — Деньги на ежедневные расходы, сударь!

Я предложил сумму, которую она, следуя женской логике, недоступной примитивному мужскому уму, тут же удвоила. В конце концов я дал половину того, что предлагал вначале. Она поморщилась и сказала, что я скряга, Я не принял этого на свой счет и попросил ее вернуть мне потом сдачу.

Восходя на Голгофу, Иисус под тяжестью своего креста падал три раза. Я не упал ни разу под тяжестью мешка с деньгами, о котором мечтал, но зато на каждом шагу останавливался, чтобы перевести дыхание. От напряжения глаза у меня заволокло туманом, и если бы какой-нибудь окулист заглянул в неизведанные глубины моих зрачков, под черепной крышкой он увидел бы лишь мельтешение тоненьких, извивающихся и переплетающихся, как змейки, линий на бумажках — зелененьких и хрустящих, как туго накрахмаленные манишки девятнадцатого века.

Когда появилась Серена, держа в каждой руке по большому белому пакету, я уже так надрался, что принял пакеты за двух пухленьких гусынь. «Гордонс» был наполовину пуст, а я — пьян в стельку. Боль прошла, так что единственным эффектом капсул алгокалмина была невыносимая горечь во рту. Серена обмазала меня йодом, перевязала плечо, заделала все дыры и ссадины. Она безбоязненно вертела меня во все стороны, а я даже не пикнул, только время от времени прикладывался к бутылочке и с каждым новым глотком все больше становился похожим на того морского волка, который, опорожнив бочку с ромом, разглядывал ее дно в подзорную трубу. Поэтому, когда Серена туго набивала мне ноздри марлей, проводя антисептические манипуляции, а моя носовая перегородка трещала и скрипела так, что любой сверчок лопнул бы от зависти, я издавал только слабый лепет. Потом она, как мама, переодела меня во все чистое и оставила храпеть на диване, который позже я прозвал ложем страданий.

Иногда я просыпался — лишь затем, чтобы принять антибиотики и успокоительную микстуру с синей этикеткой, означающей, что сэр Гордон произвел это лекарство для внутреннего употребления; там же приводилось и официальное уведомление аптеки о том, что она открыта «по соизволению Ее Величества королевы». Вот так, в хмельном угаре, я провел довольно долгое время, пока не выцедил, не без сожаления, драгоценный пузырек до дна.

На третий день, в пятницу, 5 января, проснувшись с тяжелой головой, я попросил кофе, немало удивленный переменами в моем организме.

— Можно даже большую кружку! — уточнил я.

— Доброе утро, дармоед! — взяла меня в оборот Серена.

Она только что вышла из ванной, завернувшись в пушистый белый халат и соорудив на голове внушительный тюрбан из полотенца. При дневном свете ее глаза были совершенно фантастические — широко распахнутые окна в страну Утопию.

Я взял ее за руку и притянул к себе. Нельзя сказать, что она сопротивлялась. Я обратил внимание, что ни тюрбан, ни толстый слой питательного крема на лице ее не портили. К сожалению, она мне очень нравилась. Серена нахмурилась, запахнула халат и отправилась на кухню поступью, достойной по меньшей мере Роксоланы — любимой жены в гареме Сулеймана Великолепного.

Пока она отсутствовала, я закурил. От дыма я несколько обалдел, поэтому не успел удивиться ни тому, что плечо уже не так болит, ни своей элегантной синей пижаме в тонкую золотистую полоску. Вскоре Серена внесла поднос, величиной не уступавший лужайке перед Белым домом, и я спикировал на него как коршун, даже не пытаясь вспомнить, когда в последний раз обедал. Пристроившись рядом со мной, Серена протянула было руку за тоненьким ломтиком салями.

— Лапы прочь, горе-оптимистка! — Я шлепнул ее по руке.

— При чем тут оптимистка?! — недоуменно спросила она, покоряясь своей участи, и тут же начала подпиливать ногти.

— В твоем возрасте пора бы уже знать, что по восприятию мира люди делятся на две масти. В первую входят оптимисты, то есть те, кто воспринимает мир как одно большое вымя, созданное только для того, чтобы его сосать…

— И я вхожу в эту категорию? — Да.

— А кто относится к другой? Ты?

— Мы, пессимисты, считаем, что земля — не что иное, как исполинская бомба, готовая в любой момент взорваться и всем за себя отомстить.

— К счастью для человечества, я еще не нашла соска, а ты — фитиля! — При этих словах купол мечети на ее голове угрожающе закачался. Она отхлебнула кофе и со вздохом добавила: — Сегодня похороны Рафаэлы.

— Ты идешь? — на всякий случай с надеждой спросил я. — Да.

— Попытайся что-нибудь узнать.

— Это рискованно…

— Разве тебе непременно должны прихлопнуть дверью нос, или прищемить ухо, или выколоть глаз через замочную скважину?! Не только ногти оттачивай, моя дорогая, но и ум! Ты могла бы потянуть за язык вдовца?

— Если он разгуливает высунув язык, то я буду не я, если не потяну!

Она подняла руки, чтобы издали рассмотреть ногти. Последний кусок я проглотил, дрожа как от озноба. Я прикончил все, что было на подносе, лужайка превратилась в пустырь.

— А ваша светлость что собирается делать? Спать беспробудным сном?

— Покамест я собираюсь искупаться, — ответил я, закуривая новую сигарету. — А дальше посмотрим.

С сигаретой во рту я попытался подняться. От долгого лежания болели все мышцы, ноги стали ватные. Неуклюже, как цыпленок из скорлупы, я вылез из постели и подошел к окну. Дневной свет меня ослепил. Давненько же я не имел удовольствия любоваться сиянием дня! В течение нескольких дней я был всего лишь пьяненьким кротом, роющим нескончаемые ходы в золотом муравейнике.

День обещал быть чудесным, солнечным. Пока длилась моя арктическая спячка, все замело снегом. Вдоль заборов выросли настоящие сугробы. Несколько домовладелиц делали вид, что сгребают с тротуара снег, а на самом деле, пользуясь случаем, сплетничали о соседках.

— Ставлю тебя в известность, что я одеваюсь и ухожу! — заявила Серена, вставая и запахивая полы халата.

При мысли, что под халатом у нее ничего нет, меня прошиб пот, Я загасил сигарету в пепельнице и попросил:

— Ты не подождешь, пока я приму ванну? Она брезгливо скривилась:

— Сначала посмотрись в зеркало. И потом, сегодня день траура.

У меня сразу пересохло во рту.

— А нельзя сделать хотя бы частичного отступления от закона?

Она пожала плечами и скрылась в не разведанных пока мною глубинах квартиры. Я поплелся в ванную.

Включил свет и вытаращил глаза на жуткую рожу, глядевшую из зеркала. Настоящее пугало! Налив воды, я начал погружение, стараясь не намочить пробоину по левому борту. По своей дурацкой привычке врываться в ванную, когда там кто-то есть, вихрем влетела Серена, все-таки предварительно постучав в дверь и получив ответ: «Занято!» Она была в домашних туфлях на высоком каблуке, в черных колготках и бюстгальтере тоже траурного цвета. Поискала что-то на подзеркальнике, пробормотала пару слов, которых я не расслышал, вильнула взад-вперед перед моими затуманившимися от волнения перископами и исчезла так же стремительно, как и появилась.

— Раз ты уходишь, оставь мне ключ! — крикнул я ей вслед.

— А ты куда?

— К женщине, — заговорщицки сообщил я, ослабив узел несуществующего галстука.

— Ну ладно! Только смотри не приведи ее сюда! Вы оба окажетесь в большой опасности!

Прислушиваясь и все еще надеясь, я густо намылился и начал горланить «Сердце красавицы склонно к измене» — я всегда пою в ванной, — как вдруг стало темно: вошла Серена в полном трауре. Она хотела со мной попрощаться. Я заверил Серену, что траур ей безумно к лицу и что такой женщине, как она, никогда не надо будет набиваться на комплименты.

После ее ухода, завернувшись в два больших полотенца, я занялся перед зеркалом своей внешностью. Прежде всего с помощью пинцета и лезвия я избавился от всех наклеек, которыми Серена облепила мою физиономию. Еще раньше, заметив, что мой голос тоже изменился до неузнаваемости, я решил не извлекать из носа марлевые тампоны. Затем сделал широкое круговое движение левым плечом, но тупая боль заставила меня отказаться от дальнейших экспериментов. Ребро все еще беспокоило, но не сильно. Во всяком случае, оно больше не скрипело.

Потом я призвал на помощь косметику Серены: припудрил синяки, замазал гримировальным карандашом телесного цвета рассеченные брови и вообще постарался придать себе максимальную привлекательность. Только с нижней губой ничего не мог поделать. Однако если поджимать ее, тогда никто не заметит, что я приобрел фамильную черту Габсбургов.

Пока я раздумывал, не попробовать ли улыбнуться, раздался телефонный звонок. С сожалением расставшись со своим вторым «я» и закурив сигарету из пачки, оставленной Сереной, я подошел к аппарату, но трубку решил не брать. Телефон трезвонил долго, настойчиво и наконец умолк. Когда он зазвенел вновь, раздалось всего три звонка. Это сочетание повторилось еще два раза. К концу последнего звонка я поднял трубку, но не произнес ни слова.

— Я была уверена, что ты возьмешь трубку после последнего звонка! — похвалила меня за проницательность Серена.

— Как я понимаю, мои шансы растут… Ты что-то хочешь мне сказать?

— Я забыла дома статью, которая мне очень нужна. А возвращаться нет времени. Я еще только у входа на кладбище…

— Что, теперь в высшем свете принято назначать свидания подобным образом?

Пробормотав что-то нелестное в мой адрес, она спросила, где я могу с ней встретиться.

— Нигде, — отверг я приглашение. — И ты знаешь почему. Но я оставлю тебе эту статью где-нибудь в городе. Погоди, я припомню маршрут… Я оставлю ее в цветочном магазине около «Атене-паласа». Устраивает?

— А ты успеешь между часом и двумя?

— Успею. Кстати, где она лежит?

— На моем письменном столе, в красной папке.

Она хотела еще что-то сказать, но, видимо, ее отвлек любознательный прохожий, которому она принялась объяснять, каким транспортом можно доехать до Таборного тракта. Когда она закончила лекцию, я спросил:

— Где ты оставила мне ключ? Мгновение она колебалась.

— Нигде. Я забыла.

— Очень плохо.

— Ничего. Найдешь сам. В моей комнате, в верхнем ящике комода среди коробочек с украшениями увидишь белую дамскую сумочку, расшитую блестками и стразами. В ней запасной ключ. Иди, я подожду, пока ты найдешь!..

Я прошел в ее комнату. Кровать шириной с бивуак артиллерийского полка, зеленый бархат, небрежно разбросанные меха — ах, эта женская небрежность! — множество зеркал, сбивающих с толку и дезориентирующих до такой степени, что того и гляди разобьешь себе голову, замаскированные светильники… Я нашел комод, но только в его верхнем ящике не было никакой белой сумочки. Я выдвинул все остальные ящики подряд и ни в одном не нашел искомой вещи. Только тряпки и побрякушки. Я уже хотел было закрыть последний ящик, когда мое внимание привлек любопытный предмет. Ошибиться было невозможно — завернутый в белый хлопчатобумажный лоскут, в ящике лежал пистолет. Рухлядь с начинающим ржаветь барабаном. Я поднес его к носу: пахло духами и нафталином. Барабан был полон, только пулю, находившуюся в стволе, извлекли или отстреляли. Я положил его на то же место, откуда взял. Кто знает, когда он мне может понадобиться! Я вернулся к телефону.

— Эй, чем ты занимаешься? Долгонько возился.

— Там, куда ты меня послала искать, я нашел только подпольный арсенал.

— Не прикасайся к нему! — приказала она после паузы, — Это семейная память… Из него застрелился мой отец.

— Прости меня…

— Ничего. Куда же, черт возьми, я дела ключ?! Поди посмотри, может, он в прихожей?

Ключа не было нигде. Пока я переворачивал вверх дном весь дом, я представил себе образовавшуюся за ней очередь, сплошь состоящую из мужчин, которым срочно понадобилось позвонить по телефону. В конце концов я нашел ключ. Он был спрятан действительно в надежном месте, где его не нашел бы никто, за исключением, пожалуй, женщины, — в холодильнике.

Закончив дела с Сереной, я принялся за свои. Никак не мог вспомнить нужный номер телефона и порядком намучился, перебрав несколько вариантов. Наконец мне ответил торжественный голос человека, разъяренного клопами.

— Да!

— Ты еще не обедал, голубчик?

— Кто это? — рассердился гнусавый идальго.

— Если будешь благоразумен, то сможешь пообедать в ресторане, в «Атене-паласе». Я угощаю.

Он захихикал. Узнал наконец мой голос, несмотря на тампоны в носу.

— Горемыка! Ты воскрес!.. Давай часа в три. Годится? Я положил трубку, оделся и вышел.

Когда я появился на улице — пиковый валет с чемоданчиком старого вора и солнечными очками Серены на носу, — то был похож на коммивояжера, сбывающего смерть под видом предметов роскоши. Моим девизом было: «Не вешай голову, ведь и гильотина — тоже средство от перхоти!»

 

Глава V. Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать!

Около Военной академии ребятишки катались на санках. Из веселого гомона и визга выделялись удалые богатырские выкрики: «Дорогу-у! Дорогу-у-у!» В воздухе была разлита приятная свежесть. Под далеким белым солнцем ослепительно блестел снег. Легкий ветерок шевелил ветки деревьев и стряхивал нежные, как цветы черешни, хлопья снега.

Когда-то по этой улочке гуляли мы с женой. Дурачась, она разыгрывала ученую даму и произносила напыщенные нелепости, цитировала всевозможные афоризмы, иногда даже собственные. Она бредила синкретизмом, нерасчлененностью мира, это казалось ей неопровержимой истиной, а я был еще слишком молод, чтобы вникать в подобные идеи, и меня не раздражали расхожие образчики мудрости вроде: «Кто любит — тот богат, кто не любит — богат вдвойне».

В те времена мои ноздри не улавливали дурманящий аромат городских цветов, но они трепетали, ощутив легкий запах скромных духов, исходивший от ее волос, рук, шеи, груди. Почему-то навсегда запомнились стихи, которые она мне читала: «Наша история благородна и трагична». Улочки были старомодными, фонари — словно с театральных декораций, а люди, все без исключения, — ласковыми и трогательными. Мы мечтали стать анахоретами, изобрести хлорофилловую бомбу, от которой взлетит на воздух весь мир. После этого Земля будет заселена суперинтеллектуальными детьми-монстрами, порожденными не любовью, а снами и грезами.

Тогда я научился говорить мудреными фразами, как высокообразованный интеллигент, и если бы Серена услышала меня тогда, наверняка уши бы у нее завяли от такой дешевой балаганщины…

Старый вор был дома. Он всегда был дома. Я вернул ему аппаратуру и попросил расшифровать звуки, записанные на кассету. Мы стояли в темной прихожей, где отвратительно пахло кошачьей мочой и пригоревшим харчем. Треснувшая дверь в комнату не затворялась, и мне была видна его бесцветная, помятая физиономия. Представьте себе старого злого гнома в колпаке с когда-то пушистой, а теперь облезлой кисточкой. Из-под колпака неопрятного старикашки, до недавнего времени известного под кличкой Порох, свисали седые космы.

Он помусолил пальцы, и я заметил, что рука у него трясется, как от болезни Паркинсона, и что он давно не брился. Я вытащил из бумажника две сотенные. Порох перехватил бумажки на лету и зачем-то потер ими щетину, как будто я вручил ему два кусочка наждака.

— Когда зайти за кассетой? — спросил я.

Заметно было, что он колебался: видно, подсчитывал, сколько еще можно из меня вытянуть. Приличествующим случаю жестом я объяснил, что мой бумажник не собирается больше производить на свет никого, кроме тех двух близнецов, которых старик уже усыновил.

— Какой сегодня день? — поинтересовался он.

— Святой Почин!

— Ну, тогда заходи в день Святого Гешефта! — вдруг вспылил он и хотел было закрыть дверь, но я, рассвирепев, подставил ногу, ухватил его за ворот засаленного халата, прикрывавшего костлявую грудь, и хорошенько встряхнул. Он тут же изобразил смиренную улыбку.

— Слушай, ты, лысый розанчик, если сегодня вечером я не получу в руки готовую для прослушивания кассету, то разнесу вдребезги твою развалюху! — пригрозил я и вышел, не дожидаясь ответа.

Я почувствовал себя в форме и даже начал напевать. Мне казалось, что я способен истребить целый полк паркинсонистов.

Пройдя насквозь парк Чишмиджиу, я вышел к памятнику французским воинам, блестевшему под солнцем как стекло. Начавшаяся в первую мировую история с поцелуем, который страдавшая бледной немочью, но зато девственная Румыния запечатлела на челе француза, длится и до наших дней. Около памятника нищий, похожий на окоченевший труп, кормил голубей. Время от времени, резвясь, на него наскакивала немецкая овчарка. Тогда голуби поднимались в воздух и хлопали крыльями, будто аплодировали. Старик, кончив засевать ниву обледенелого асфальта, безмятежно удалился и исчез среди голых ветвей, как за решеткой богадельни. Немного поодаль, пристроившись у жаровни торговки каштанами, двое юных влюбленных вглядывались в затерянную где-то вдали, за горизонтом, первую страницу истории своей любви. Дрожащими от холода пальцами паренек пощипывал струны грустной гитары, но глаза горели надеждой на благосклонность той, под чью дудку он плясал.

В магазине музыкальных товаров я купил маленькую губную гармошку, а в первой же попавшейся по пути кондитерской наполнил карманы конфетами в пестрых шуршащих обертках. Я почувствовал себя конкистадором, отправляющимся покорять Новый Свет с грузом разноцветных бус.

Зайдя на почту, я взял листки почтовой бумаги и крупными печатными буквами написал то, что мне было нужно. Потом начал прогуливаться взад-вперед, делая вид, что жду телефонного разговора с провинцией.

Она сидела как примерный ребенок, сложив ручки на оборке платья и болтая под скамейкой ногами. Я сразу прилип к той же скамейке, вытащил из кармана газету и некоторое время изображал, что читаю спортивную рубрику. Но вскоре с недовольным восклицанием сложил газету и сунул обратно в карман. Тут я сделал вид, что только сейчас заметил ее присутствие. Целиком захваченная своим занятием, она вперила взгляд в пространство.

— Если ты будешь столько болтать ногами, они вырастут у тебя, как у жирафы! — предупредил я.

Стрельнув в меня глазами, она зажмурилась и показала мне язык. Все произошло очень быстро, кроме меня, никто не заметил.

— Ха-ха-ха, ха-а-а! — тихонько засмеялся я ей в самое ухо. — Мне показалось, что это Вуди!

На ее лицо набежало облако: она насупилась, не понимая, комплимент ли это. Я вынул из кармана губную гармошку и поймал луч солнца ее блестящим боком. Защищая глаза, она отвернулась. Подождав, пока она примет прежнюю позу, я опять пустил ей в глаза солнечный зайчик. Так повторялось несколько раз. Наконец она начала улыбаться. Я поднес гармошку к губам и очень тихо, только для нас двоих, сыграл знаменитую песенку Фреда Фейдера о собачках.

— Хочу еще лаз! — попросила она, когда я кончил играть. Ее глаза стали такими большими, как будто она увидела что-то необыкновенное. Ее шепелявость меня ничуть не беспокоила. Мне припомнился случай с одним приятелем. Этот тип несколько недель подряд ходил по пятам за очень красивой женщиной, не осмеливаясь с ней заговорить. Когда наконец ему подвернулся удобный случай и он набрался храбрости, прекрасное создание вместо членораздельной речи издало невразумительное мычание. Бедняжка оказалась немой.

— Как тебя зовут?

— Мальвина.

Я извлек из кармана пригоршню конфет. Она выбрала самую красивую, развернула обертку с одного конца и выдавила конфету, как косточку из фрукта, так, что она сама прыгнула в рот. Посмотрела на мою все еще протянутую руку, выбрала несколько конфеток и сложила их в подол платья. Я поднес гармошку к губам.

— А тебя как зовут?

Я протянул руку для знакомства.

— Крот Кротяну Великий, Царь Укроп. Она была в восторге.

— А почему ты такой некрасивый?

Да, глаз у нее — ватерпас, в наблюдательности не откажешь. Я объяснил, что работаю каскадером и что меня сбросила норовистая лошадь. История с лошадью окончательно обеспечила мне успех. Потом я спел еще раз и еще балладу о собачках. Когда появился ее отец и убедился, что дочь ведет себя прилично, он бросил на меня благодарный взгляд и опять исчез, довольный, что кто-то приглядывает за ребенком. Я помолился про себя, чтобы ему подольше не давали разговора.

Покачивая головой и причмокивая губами, я оценивающе рассматривал девочку. Опять протянул ей горсть конфет.

— Все-таки ты слишком маленькая! — вздохнул я.

— Ну и что, что маленькая? — Она уставилась на меня круглыми глазами.

— Если бы ты была побольше, могла бы играть в фильме. Она помрачнела и начала задумчиво жевать нижнюю губу.

— А как же играет Михаэла? — выдала она наконец мучившее ее недоумение.

— Михаэла умеет читать, — пояснил я.

Она оттопырила нижнюю губу и недоверчиво нахмурилась. Потом, опомнившись, подскочила:

— И я умею!

— Не может быть, ты совсем маленькая! — словно пораженный, выговорил я.

— А вот умею! Честное слово, взаправду умею! Минуту я размышлял, а потом вытащил свои листки.

— Сейчас увидим.

Мы начали вместе. Она читала довольно хорошо.

— Что такое «коралловый»?

Я объяснил. Мы несколько раз прочитали стихи вдвоем, пока она не выучила их почти наизусть. Конфета, которую она держала за щекой, усиливала шепелявость. Под конец ей удалось без ошибок прочитать все самой.

— Молодец! — похвалил я. — Меня ты убедила. Осталось еще уговорить режиссера, и тогда все в порядке. Хочешь?

Она кивнула головой и нетерпеливо спросила:

— Когда?

— Прямо сейчас. Я позвоню ему по телефону, а ты почитаешь для него, как читала мне. Ладно?

Мальвина колебалась.

— А он повелит, что я читаю?

— Да, ведь я ему скажу. По этому случаю он запишет тебя на магнитофон. Пошли!

— Пусть придет папа.

— Мы к нему и пойдем.

Я показал ей на телефонные кабины, вдоль которых, как разъяренный лев в клетке, метался ее отец. Она согласилась гораздо скорее, чем я предполагал. Ее отец спросил, чем мы заняты. Я с негодованием ответил, что играем и чтобы он занимался своими делами.

Прежде чем набрать номер милиции, я предупредил:

— Поздороваешься, а если он тебя спросит, кто ты такая, можешь не объяснять. Скажи только, что хочешь кое-что ему прочитать, и попроси записать это на магнитофон.

После того как милиция ответила положенным образом, я передал трубку девочке. Она все очень хорошо поняла и делала так, как мы договорились. Отчетливо выговаривая слова, будто перед сердитой учительницей, она сказала, что хочет кое-что прочитать и просит записать ее на магнитофон. Я сделал знак, что можно начинать, и она одним духом, без передышки отбарабанила текст, который знала почти наизусть:

Когда она закончила, я незаметно надавил на рычаг, прерывая связь, а потом взял из ее рук трубку и сделал вид, что разговариваю с тем, кому она читала мои апокрифы:

— Ну что скажешь, шеф? Понравилось? — И я замолчал, притворяясь, что слушаю предполагаемое мнение режиссера. Мальвина смотрела на меня снизу вверх огромными, как блюдца, глазами. — Неужели? — сказал я через некоторое время. — А я как-то не обратил внимания… Когда, через год? Не слишком ли долго, шеф?.. Хорошо! — угрюмо закончил я и положил трубку.

Я вывел девочку из кабины и повел назад, к скамейке.

— Эй! — она решила наконец напомнить, что ждет ответа. Я вздохнул и, качая головой, сказал:

— Ничего не поделаешь! У тебя совсем не получается «р». Он сказал, чтобы ты снова попытала счастья через год.

Глаза Мальвины наполнились слезами. Она молча показала, что у нее выпали молочные зубы. У меня на душе кошки скребли, и я протянул ей последние запасы сластей. Но она осталась равнодушной. Тогда я извлек ноту надежды из губной гармошки и протянул ей. В глазах девочки зажглась искорка интереса. Она смотрела на меня тем испытующим взглядом, который бывает только у детей и влюбленных женщин.

— Если хочешь, она твоя! — настойчиво уговаривал я.

Она протянула руку за коробочкой, в которой живут звуки, и на разный манер стала вдувать в нее свою великую печаль. Я ушел, не простившись, чтобы не давать адреса. У дверей обернулся и помахал ей рукой на прощание, но она не ответила. Я этого не заслуживал.

Оставив статью для Серены в цветочном магазине, я вошел в двери «Атене», словно конь в хорошо знакомое стойло. По дороге я приветствовал налево и направо все попадавшиеся на глаза рожи, надеясь на проницательность того, кто сказал, что самый лучший способ остаться незамеченным — это обратить на себя внимание.

Раскормленная гардеробщица, белобрысая и косоглазая, взяла у меня дубленку и улыбнулась непонятно кому, возможно вешалке. Я покровительственно похлопал ее по густо заштукатуренной отвисшей щечке.

Выбрав стол у окна, подальше от входа, я сел так, чтобы видеть всех, кто по делу или без дела сновал по залу. Через большое окно была видна заброшенная терраса, напоминавшая женщину, которая, поменяв множество любовников, на старости лет имела глупость влюбиться в молодого голодранца.

За отдельным столом в центре зала обедал в тесной компании романист, знаменитый только среди своих родственников и подхалимствующих нахлебников. Он и сам состоял на содержании семейства легковерных меценатов, еще не потерявших надежды на эпические успехи перезрелого эпигона, скрепившего классовое единство общества браком с малограмотной, зато набитой деньгами парикмахершей, которая очень гордилась своим отчаянным прыжком в ранее запретные, но манящие воды той экологической ниши, где обитало неведомое племя — интеллигенция.

Хотя уже несколько лет ноги моей здесь не было, ничего особенно не изменилось. Все та же клика, что и в прежние годы, на первое блюдо предпочитавшая монолог безвременно состарившегося героя. Истинный эклектизм!

В услужливом отдалении от группы литераторов окаменел примазавшийся к рангу богов официант. Немного погодя мне удалось поймать его взгляд. Он с трудом покинул мнимый Парнас и, приблизившись ко мне, принял позу фальшивой приветливости.

— Здравия желаю! Давненько вы у нас не бывали, — протирая стакан, заметил он.

— Болел.

— А что у вас было? — поинтересовался этот ипохондрик, искушаемый желанием убедиться, что тело и дух иногда изменяют и другим людям.

— О, это ужасно! Я стал совершенно безвольным… Хорошо еще, что выкрутился!

— А чем вы лечились?

— Многими средствами, в том числе акупунктурой большими иглами… И все это лишь для того, чтобы приумножить свою щедрость. Будь добр, принеси меню! — постарался я его пришпорить.

Он закатил глаза, якобы благодаря всевышнего за мое исцеление, и удалился, моля его, чтобы я не заболел повторно или, того хуже, не заразил остальных клиентов.

В его отсутствие я погрузился в размышления. Меня мучило любопытство, какова будет реакция на мое послание, так как я был уверен, что они поняли его как надо. Детали, с помощью которых «доброжелатель» дает понять, что убийца Рафаэлы Манафу выехал за пределы страны, наверняка заставили милицейских начальников смеяться в усы. Расхлябанный стиль моих виршей не оставлял сомнений в их авторстве. Они прекрасно поймут, что я никуда не уезжал, что нахожусь поблизости, изображая вольного зубра на пастбище и пытаясь сделать обманный выпад в присущей мне нелепой манере. Они выйдут на охоту и будут ловить, как благородную дичь, только меня, а не настоящего Камадеву!. Но я более чем уверен, что этот тип непременно совершит какую-нибудь роковую ошибку, благодаря которой попадет, вместе с проклятыми марками, в мои широко раскрытые объятия. Меня ничуть не волнует, что они вышли на меня. Я знаю, как избавиться от их приставаний, не такой я простак, чтобы дать арестовать себя прежде, чем развяжу этот узел.

Несмотря на то что я погрузился в свои позолоченные грезы, я заметил, как двери бесшумно раздвинулись, пропуская его. Он жевал резинку и вертел, наматывая на указательный палец, золотую цепочку. Выглядел он отлично. Он излучал уверенность, которой сражал наповал целое поколение фрайеров.

Усевшись напротив меня, он долго меня разглядывал, улыбаясь, продолжая жевать жвачку и крутить цепочку, Потом выговорил:

— Салют, Горемыка!

Я не удостоил его ответом. С тех пор как мы виделись в последний раз, у него стали заметнее мешки под глазами, а увесистый зад сполз почти до пяток. Я протянул ему меню. Он глянул на него, как на подрывную листовку, и, подняв непринужденным жестом правую руку, громко щелкнул пальцами. Почуяв появление крупной дичи, парнасец прибежал рысью. Когда бедняга собрался открыть рот для приветствия, его жестом заставили молчать и величественно отдали заранее заготовленный приказ:

— Порцию обжаренной цветной капусты, телячью вырезку а-ля Веллингтон с гарниром из натурального картофеля, грибов и свежей зелени, тосты, масло, салат «Атене», «Куп Жак», бананы, кофе. Вот так. Пить будем? — спросил он меня. Я дал понять, что сам пить не буду, но он, если есть желание, может выпить хоть венецианскую лагуну. — Тогда, — продолжил он, — только для меня бутылку «Мурфатлара-68».

— А вы? — наклонился ко мне официант.

Все так же молча я показал жестом, чтобы он поставил двойную галочку у тех загадочных иероглифов, которые нацарапал в своем бортовом журнале. Он удалился, словно посол по особым поручениям, всем видом демонстрируя важность возложенной на него миссии.

Я закурил сигарету и посмотрел в глаза самого подлого носителя неукротимого духа, какого мне доводилось видеть. Со своей обычной жестко-кислой усмешкой он пожирал меня глазами, не подозревая, как долго и страстно я мечтал — еще со времен, когда этот хорек оплатил мне вступительный взнос в народный университет без права выхода на улицу, — быть официально назначенным на должность его зубного врача. Назначение задерживалось, но надежды я пока не терял. Я боялся одного: как бы кто другой не отомстил ему раньше меня, хотя это и маловероятно. Бог нравственной нечистоплотности, обозначенный кличкой Парандэрэт, всегда выходил чистеньким из своих грязных дел. И при всем при том, что его можно было обвинить по целой простыне статей уголовного кодекса, до сих пор никто не поймал Парандэрэта с поличным, так как он был надежно защищен массой доказательств своей преданности законам. Парандэрэт был человеком не только с идеями, но и с крупными фондами. Исполнение он всегда предоставлял кому-то другому, кто и нес потом ответственность перед законом, А Парандэрэт рук никогда не пачкал. Однако совесть его была настолько черна, что сам Сатана, всегда жаждущий заполучить к себе в котел негодяя пожирнее, давно уже облизывался и глотал слюнки в ожидании такого лакомого куска.

Мне нужна была хоть небольшая разрядка, поэтому я спросил:

— Как дела?

— По-всякому, — скривился он. — Клиентура теперь не та, что прежде.

— Теперь все не так, как прежде! — подсыпал я соли ему на рану.

— Вот именно! — вздохнул он. — Этот город протухает все сильнее, вонь невыносимая. Боишься уже цветочек сорвать. Честность и бдительность стали всеобщим девизом. Что поделаешь, тяжелые времена!

В его глазах читалась ностальгия по прежнему воровскому раздолью. Крутившаяся вокруг пальца цепочка издавала легкое гусиное шипение.

— А как поживает твоя любовница?

— День ото дня она обходится мне все дороже, — с отвращением сказал он и цыкнул зубом. — Скоро мне придется греться на солнышке, иначе я не сведу концы с концами, — заключил он, покачивая головой и выдвигая нижнюю челюсть.

Он был великолепным актером и до такой степени пропитался соусом а-ля Тартюф, что никто не сумел бы его разоблачить. Он поднес ко рту бокал, который официант наполнил наполовину вином, наполовину подобострастием.

— Желаю счастья!

— Здравия! — пожелал я самому себе, вспомнив обо всем, что пришлось перенести.

Желтоватые белки глаз изъеденного временем мастера по социальным реактивам заблестели:

— Именно так, здравия! Настало время сесть в машину и сказать «адью» этому сброду. Надо же, какие безобразные знаки остаются на лице, если пользуешься общественным транспортом! — Он опорожнил бокал. — Купить, что ли, золота?

Я перевел взгляд с двери на окно. Солнце начинало тускнеть, как плесенью, его покрывали приплывшие откуда-то комковатые, сизо-грязные тучи. Я вспомнил о Серене, и меня затопила волна блаженства.

— Пока еще можно жить за счет чужой глупости! — философствовал мой сотрапезник, — Однако особенно не разживешься. Если и найдешь фрайера на роль пайщика, то его деньги, большие ли, малые, все труднее пускать в оборот…

Я посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

Знаешь ли ты какого-нибудь большого любителя подводной охоты?

Он не моргнул. Цепочка с шипением стала раскручиваться в другую сторону.

— Ты что, забыл? Я совершенно равнодушен к спорту. А почему ты спрашиваешь?

Пожав плечами, я собрался задать второй вопрос, когда в зал вошел нью Пинкертон. Нюх меня не обманывал: как ни старался он вести себя непринужденно, от него за километр несло шпиком. Это был блондин соловой масти, разодетый по моде Дикого Запада. Он развалился за столиком недалеко от входа и начал откровенно оглядывать зал, давая понять, что разыскивает знакомых. На миг наши взгляды встретились. Взор доброжелательный и безмятежный, похвалил я его, но зачем так опережать события? Ладно, сначала пусть им займутся официанты, тем более что один из них уже засуетился.

Парандэрэт, тертый калач, как бы случайно повернулся в ту сторону, куда я смотрел, и пропел козлетоном:

— Ну и ну, какой дождик идет за тобой по пятам, братец мой! Даже смотреть больше не хочется! — Он закрыл лицо растопыренными пальцами, и его перстни засверкали, отражая красный шелк гардин, которые только что задернул помощник официанта. — Что за напасть на нас свалилась!

Да, он был талантливым актером. Перестав обращать на него внимание, я занялся яствами. Ел молча, размышляя о только что сделанном открытии. Я пришел к выводу, что самым доходным видом косоглазия является расходящееся, которое встречается у зубных врачей и официантов, ведь только им удается одновременно заглядывать тебе в рот и в кошелек.

Когда подали кофе, я вновь приступил к делу.

— Накатай мне имена толстосумов, которые занимаются филателией.

— Из наших? — Да.

Он подумал, ковыряясь в зубах, закурил, и вместе с дымом изо рта у него вылетело несколько имен, а среди них и то, которое меня интересовало.

Не давая ему опомниться, я спросил:

— А кто из твоих приятелей заинтересовался марками в последнее время?

— Кроме тебя, у меня нет ни одного приятеля! — проскулил он, прижимая руку к сердцу.

Не дав ему развернуть во всем великолепии свой лицедейский реквизит, я рявкнул:

— Имена!

Однако Парандэрэт не обратил внимания на мой окрик, считая себя хозяином положения.

— И тех, кто сидит в санатории? — решил пошутить он.

— Нет. Пускай себе отдыхают. В деле, о котором идет речь, они участвовать не могли.

Полагая, что настал момент прибегнуть к уверткам, он хрюкнул:

— У меня есть такие карточки! Чудо! — он поцеловал себе кончики пальцев. — Девушки — одна к одной! Тебе тоже надо купить хоть один комплект.

Я перехватил на лету его указательный палец вместе с цепочкой, которая вращалась, как маленький пропеллер, и отогнул его почти перпендикулярно ладони, до предела растянув ему мышцы. Казалось, он вот-вот перекувырнется. От боли он запищал, как мышь.

— Идиот! — сказал я тихо. — Я столько лет жду, что ты заплатишь мне долги, а ты придуриваешься! Если б ты выплатил хотя бы только проценты, и тогда я жил бы по-царски!

С омерзением отпустив его взмокший палец, я подумал, что надо бы продезинфицировать руки.

— А у тебя есть моя расписка? — глумливо проблеял он, тотчас вернув себе утраченное было, немного помятое достоинство и собираясь разыграть твердость характера — дать мне по морде, — что читалось в его глазах.

— Когда ты учил меня красть, я плюнул тебе в лицо, но я был слишком молод, чтобы заставить тебя выдавать мне расписки!

— Но раз ты научился предъявлять претензии, — брезгливо выдавил он, — то этим обязан мне! — И тут же вошел в любимую роль: — Неужели ты, сопляк, да вдобавок по уши в дерьме, воображаешь, что я забыл дни, когда вы подыхали с голоду и у вас не было ни гроша за душой? Да и после ты оказался таким лопухом, что вздумал жениться на ней! Кто тебя приютил, кто тебя кормил-поил, кто тебя одел-обул, кто?

Так могло продолжаться весь вечер. Я поднес к губам палец:

— Ш-ш-ш!

От негодования у него глаза вылезли из орбит. Он набрал в легкие побольше воздуха, зажмурился и приготовился еще что-то изречь.

— Цыц! То, что ты подтолкнул меня к дверям тюрьмы, ладно… И где бы я ни пытался стать человеком, из-за тебя, клейменного каленым железом, внушал всем такие подозрения, что до сих пор с души воротит, — ладно!.. И что я уже сам перестал себе верить, а другие и подавно, — шут с ним! Но того, что ты изнасиловал мою жену и заставил меня всю жизнь мучиться вопросом, чей это ребенок, которого она родила, я тебе не прощу никогда!

Парандэрэт окаменел от изумления. Он и не подозревал, что я об этом знаю, что знал все долгие годы, когда каждый день страстно мечтал его убить. Но мог ли я убить отца единственного любимого существа на свете? Мог ли я его убить, даже если и не сомневался в том, что он загубил мою жизнь? Разумеется, нет!

Выглядел он жалко. Оказавшись на моем месте, он убил бы меня как бешеную собаку. И теперь он до смерти боялся, что я поступлю именно так. Он думал, я только сейчас все узнал. Животный страх на лице Парандэрэта внушал мне отвращение, и я отвел глаза.

Соловый блондин завязал беседу с дамой. Моего присутствия он демонстративно не замечал. Великий маэстро румынского эпического жанра удалился со свитой общественных осведомителей, клепавших велеречивые доносы на его талант.

Я закурил сигарету и отхлебнул глоток остывшего кофе. При других обстоятельствах ни за что не обратился бы к этому отбросу общества, но, хоть мне и трудно было это признать, я пока нуждался и в нем, и в его связях с преступным миром Бухареста.

Я протянул ему ручку и лист бумаги.

— Будь добр, напиши имена, которые меня интересуют.

Он казался удивленным. Видимо, только сейчас до него дошло, чего я от него хочу. Он нацарапал что-то на листке и протянул мне.

— Имей в виду, — устало прошептал он, — я не всеведущ. Однако эти субъекты с большой долей вероятности могут быть замешаны и в деле Манафу.

— Так ты знал?

Он скромно улыбнулся.

— С каких пор?

— С того момента, как ты упомянул о марках.

Ну, вот теперь все встало на свои места. Значит, он только делал вид, что не понимает, чего я добиваюсь. Такой тип, как он, погрязший в разного рода темных делах, непременно должен был знать все, ведь он был одним из главных отводных каналов для сточных вод города.

Не читая, я сунул бумажку в карман, а Парандзрэт проделал то же с моей ручкой.

— Дай мне хоть одну надежную нить! — попросил я.

Он посмотрел на меня тем туповатым взглядом, который появлялся у него в минуты искренности.

— Разве ты не должен быть мне благодарен за тот клубок, который я тебе дал?

— Разумеется, если только он не приведет на зеленую полянку, где нет ни боли, ни страданий.

Он выбрал самый красивый банан и очистил его с такой осторожностью, словно тот начинен взрывчаткой.

— Конечно, и кладбище — спокойное местечко. Однако не стоит спешить. Чутье мне подсказывает, что игра, в которую ты вступил, для тебя новая и ты пока не в состоянии понять ее правил. Я не взял бы тебя арбитром, даже в резерв… Нет у меня ни одной надежной нити. Попытайся узнать у тех, чьи имена я тебе дал. Не исключено, что в твоем деле замешаны дилетанты, но из профессионалов — только те, кто есть в списке.

Я поверил. Мне оставалось самому искать свою Ариадну.

— Ты на машине? — спросил я, скосив глаза на белобрысого легавого, который что-то слишком быстро сумел завоевать благосклонность своей дамы. Этот трюк понял бы даже ребенок.

Парандэрэт сделал вид, что не слышал вопроса. Мне пришлось в доходчивой форме объяснить ему, что он должен отказаться от театральных эффектов и скромно, незаметно исчезнуть, поставив машину с ключами за Белой церковью, а сам добираться домой на такси: ведь, в конце концов, он многовато выпил.

И все же оставалась небольшая неясность, которую он тут же вынес на обсуждение:

— А гонорар?

Я злобно глянул на него, и он понял, что, желая угодить, переборщил. Ему хотелось дать мне понять, что мы снова друзья, все забыто и, следовательно, за услуги ему причитается.

Из хлебного мякиша я скатал шарик и швырнул ему в лицо с ловкостью бывшего чемпиона по плевкам сквозь зубы. Слепой шмель попал ему точно промеж глаз. И тогда я произнес заключительный монолог:

— Советую не ставить мне палки в колеса. Если потребуется, я тебя найду. А теперь — убирайся!

Он ушел, согнувшись под грузом злополучного для него обеда. У меня не было ни малейшего сомнения, что при первом же удобном случае он постарается побольнее меня ужалить. Оставшись в одиночестве, я сконцентрировал внимание на шпике. Попросил у официанта счет, а в качестве компенсации за то, что не оскорбил его чаевыми, потребовал кофе по особому заказу: очень горячий и горький, как любовь двух несчастных горемык, которые под конец пьесы впадают в столбняк от известия, что он — дедушка, а она — соответственно — его внучка.

Ожидая кофе, я размышлял о тяготах жизни и чистил банан. Жизнь тоже как банан: сначала вкусишь плод, а потом разобьешь голову, поскользнувшись на кожуре.

Я вздохнул: вот и исполнились мои желания. Они напали на мой след даже раньше, чем я ожидал. Однако отнюдь не из-за поэмы, прочитанной Мальвиной, а потому, что хорошо знали мои прежние ходы-выходы. Первый же телефонный звонок из вестибюля, как только я там покажусь, будет услышан в отделении милиции.

 

Глава VI. Есть ли предел невезению…

Когда один из помощников старшего официанта, шустрый парнишка, посмотрел в мою сторону, я поманил его пальцем. Протянув две новенькие купюры по десять леев, я отметил, что мой статус в социальной иерархии поднялся достаточно высоко, и решил ковать железо, пока горячо:

— Юноша, мне бы хотелось исчезнуть отсюда волшебным образом. За мной гоняется одна особа, решившая во что бы то ни стало надеть мне на палец обручальное кольцо. Не знаешь ли ты другого выхода отсюда, кроме традиционного?

Он впал в задумчивость. Однако думал он о чем угодно, кроме моей просьбы. Наверняка его интересовало, насколько вздорожали малолитражки. Что поделаешь, молодости свойственна любознательность! Я привел в равновесие стрелку его компаса, после чего он научился ориентироваться в жизни и приумножил свой бюджет еще на две купюры. Теперь я мог попросить у него что угодно, например открыть створку окна за гардиной, возле которой я сидел.

Я бросил взгляд на столик Вальяжно Развалившегося Дылды. Великий сыщик прощался со своей дамой. Видимо, считая себя хозяином положения, он со спокойной совестью ждал, пока я выйду из ресторана.

Когда я почувствовал, что по ногам потянуло ледяным холодом, я сделал вид, что уронил платок, и нагнулся за ним. Но выпрямиться забыл. Я прокрался за гардину, уселся верхом на подоконник, спрыгнул на летнюю террасу и растворился во тьме.

В условленном месте я нашел машину Парандэрэта — аккуратный, тщательно ухоженный «таунус». Я был в одном костюме — дубленка осталась в гардеробе, — и мороз прохватил меня до костей. За два часа температура настолько понизилась, что я забеспокоился: неужели наступил новый ледниковый период?

Я открыл дверцу и уселся за руль. Подув на руки, повернул ключ зажигания. От мысли, что новая дубленка появится у меня не скоро, стало еще холодней. Улица была пустынна. Только я собрался нажать на акселератор, как кто-то похлопал меня сзади по плечу. Я обернулся, и в тот момент, когда облокотился правой рукой на спинку сиденья, стальной браслет по-змеиному обвил мне запястье.

— С этой минуты считай себя арестованным! — прокаркал приглушенный голос.

Я зажег свет. Вытаращенные глаза на каменном лице, и при этом самодовольная развязность от сознания, что обставил меня. Он был похож на известного литературного героя, который чесал свою деревянную ногу.

— Я и не представлял, какие вы набитые дураки. Зачем вы вздумали меня арестовать? Кому это поможет? — горько улыбаясь, спросил я.

Он жестом показал, чтобы я не усложнял своего положения. Я погасил свет, а он приказал мне обычным в таких ситуациях тоном:

— Поехали!

— Да, сэр! — рявкнул я. — Куда?

— Проспект Виктории…

Он не успел назвать номер дома. Я сидел повернувшись к нему, и связывавшая нас пуповина оказалась более чем кстати. Схватив его правой рукой за горло, а левой — за затылок, я напрягся и опрокинул его на переднее сиденье, как в младенчестве вертела его матушка. Он завис в неудобной позе: голова почти достает до пола, а ноги упираются в потолок. Я рывком включил сцепление, колеса жалобно взвизгнули, нарушив сонную тишину, и я медленно, как на прогулку, поехал к Снагову.

Конечно, если бы у него появилась свобода движения, он переломал бы мне кости. Однако он не мог ничего со мной сделать, понимая, что при такой расстановке сил я способен на большие глупости. Левая рука у меня была свободна, но правая начинала неметь. Хотя обе руки лежали на руле, вел я машину в основном левой, помогая себе коленями. Несколько сантиметров цепочки мешали нам обоим. При каждом резком движении — а он время от времени дергался — закраины наручников впивались мне в запястье. Ему-то что за печаль, даже если наручники покорежатся.

Он устроился поудобнее, надвинул на глаза шляпу и пробормотал:

— Послушай, не забудь меня разбудить, когда прибудем на место.

— Уез! — рявкнул я, удивляясь замашкам голливудского ковбоя, которыми он щеголял.

Я бы с удовольствием покурил, но не было возможности. Тогда я включил радио. Какой-то макаронник заливался на средних волнах. Очередность: прости меня, поцелуй меня и прощай, потому что я тебя люблю, — была по меньшей мере смешна, хотя и отражала мужскую логику. Браво, макаронник!

Я ехал на пределе дозволенной скорости и все же, решив наплевать на запреты, нажал на акселератор до упора. Легкая вибрация мотора и упругая податливость педали напомнили вдруг, как в детстве мне ставили клизму.

— Послушай, парень, как ты до меня добрался? — спросил я. Никакого ответа. Он висел, как стираные джинсы на веревке. — Эй ты, соль земли!..

— Молчать! — прорычал он.

Однако я вовсе не собирался молчать. Мне было необходимо с ним поговорить, и, кроме того, во мне проснулся спортивный интерес. Поэтому я опять спросил:

— С каких это пор у защитников нашего передового общества вошло в моду публично демонстрировать свои симпатии дамам, оказывающим платные услуги?

Он шевельнулся. Кажется, я кольнул в нужное место. Тем не менее ничего не ответил. Впечатление было такое, что он витал в облаках. Это его право! Все мы мечтаем. И богатые, и бедные, и правые, и виноватые… Главное, чтобы каждый знал длину своего носа, или, как сейчас говорят, необходимый оптимум.

Я выключил радио: оно отвлекало внимание.

— Ты не чувствуешь потребности побеседовать, не так ли?

Щелчком он поднял поля шляпы и бросил на меня презрительно-холодный взгляд.

— Эта особа была иностранка, — все же соизволил проговорить он.

Я присвистнул от восторга.

— Почему иностранка?

Он молчал. Ишь ты, открыл три раза рот — и готов, утомился! Я снова взялся за него, тема мне нравилась, но он выпрямился, насколько позволяла цепь, и флегматично щелкнул челюстями:

— Заткни глотку! Ты действуешь мне на нервы.

— Я насадил на булавку маленького червячка, и мне интересно знать, в чем меня обвиняют.

— Заткнись!

Я вышел из терпения и дернул за цепь.

— Слушай, легавый, ты тоже действуешь мне на нервы! Зря суетишься, все равно не сможешь вонзить в меня свои вонючие зубы!

Он молча выслушал мое выступление. Порывшись единственной свободной рукой в карманах меховой куртки, он вытащил и закурил сигарету. Довольно долго он не произносил ни слова, казалось, забыв о моем существовании, поэтому я удивился, когда вдруг услышал:

— Думаю, что я шлепнул бы тебя с огромным у довольствием! Ну и хлыщ! Наглый, самоуверенный, да еще в ковбойской шляпе. Настоящее пугало!

В перламутровых огнях аэропорта «Отопень» я уголком глаза увидел потрясающий тесак, засунутый за голенище его левого сапога.

— Что ты им делаешь, — спросил я, — срезаешь гребешки у индюков?

Он не понял, о чем речь, и я показал рукой.

— Не приставай, — пробормотал он. Все-таки он был нестерпимо самоуверен.

— Так какие законы, ты говоришь, я нарушил? — Все.

— Законы — как дорожные знаки на шоссе, — усмехнулся я. — Как «зебры», по которым нас заставляют переходить улицу. Ступил в другом месте — готово, погорел. А ты никогда не думал, сколько невинных людей погибли, шагая именно по этим «зебрам»?

— Найди-ка местечко, где мы сможем обсудить наши дела, — и точка! Закончим раз и навсегда!

— Что ты обо мне знаешь, легавый?

— Что тебе нравится грязь и что ты достаточно в ней побарахтался.

Я выбрал очень укромное место — на берегу Снагова. Нам было довольно света луны. Распахнув дверцу, я выволок его из машины, разъяренный, как бешеная собака. Мы стояли, вытянув руки, и каждый тянул к себе свой конец цепи. Наверное, если бы моя рука попала в пасть крокодила, и то не было бы так больно. Я придвинулся и уперся рукой ему в грудь. Мы смотрели глаза в глаза.

— По причинам, объяснять которые не имеет смысла, — сказал я, — у меня нет никакого желания следовать за тобой туда, куда ты собрался меня отвести. Посему я намерен сопротивляться задержанию.

Он молчал. Я подтолкнул его.

— Давай! — потребовал он.

— Не полагайся на милость слепой судьбы. Используемый с дурными намерениями, кинжал может затупиться! — (Он тоже разозлился: от напряжения его мышцы дрожали.) — Это Шекспир, но откуда тебе знать такие вещи, поножовщик!..

Он пристально посмотрел на меня, улыбнулся, а потом совершенно неожиданно вытащил из-за голенища нож с длинным тяжелым лезвием, пригодным даже для плуга, с сожалением взвесил его на ладони и решительно метнул в ствол дерева. Нож уверенно вонзился в кору молодого вяза, который качнулся, а потом еще долго колыхался, гудя, как рассерженный слепень.

Не успел я отвести глаз от ножа, он двинул мне коленкой ниже пояса. От боли я согнулся, но страшной силы удар другим коленом — прямо в лицо — заставил меня выпрямиться. Счастье, что я не вытащил из ноздрей марлевые тампоны, смягчившие мощь удара, иначе вместо носа у меня остался бы цветущий пион.

Я бросился на колени и блокировал ему ноги. Он упал навзничь. Молотя кулаками, прямым ударом левой я въехал ему в подбородок и вывихнул челюсть. Пусть теперь пожалеет, что у него уже выпали молочные зубы! Когда он выплюнет те, что выбил я, их смогут заменить лишь протезы. Пока я собирался вправить ему челюсть, он, оказавшись проворнее, с размаху стукнул меня ребром ладони по горлу. Я сглатывал, стараясь не проглотить собственный язык, а он бросил меня через плечо, и при падении я снова повредил сломанное ребро, о котором почти забыл.

Сцепившись, мы катались по земле, нанося бесчисленные удары и стараясь схватить друг друга за глотку, Я заметил, что он тоже левша. Однако мы были не на равных: моя правая рука была иммобилизована наручником, а левая — раной в плече, которая открылась после первых же тумаков. Силы мои убывали на глазах.

Он кидался на меня, как молодой волк, жаждущий первенства в стае. Удар, который я получил в ухо, был только прелюдией. Мое несчастное ухо превратилось в сморщенный капустный лист, в нем начало громко звенеть. Апперкот в подбородок отшвырнул меня назад, и если бы у меня за спиной не оказалось дерева, то я непременно упал бы. Он принялся дробить меня с ученической скрупулезностью. Апперкот в солнечное сплетение, толчок в плечо, удар в лицо. И опять в той же очередности… При каждом ударе он крякал, как будто рубил дрова.

Я почти совсем раскис, однако гордость не позволяла мне сдаваться. Если бы не сломанное ребро и не рана в плече, я даже смог бы его побороть. Уже готовый покориться своей участи, я нечаянно задел рукой за что-то холодное. Это был его тесак. Кувыркаясь в поединке, мы незаметно для себя приблизились к вязу, в который он воткнулся. Я замер, как парализованный, обдумывая появившуюся возможность. Видимо, и он заметил внезапную перемену во мне, потому что, как бы натолкнувшись на невидимую преграду, задержал в полете свой кулак и насторожился, вглядываясь в дерево.

От моего удара его череп хряснул, как арбуз, хлопнувшийся о мостовую. Я тут же горько раскаялся, мне вовсе не хотелось этого. Меня самого такой удар оглушил бы, может, лишил бы на время сознания, но его молодые кости не выдержали.

Я подхватил его, но он оказался ужасно тяжелым, и я опустил его на грязный, истоптанный снег и сам повалился рядом, уставившись в высокое небо, где уже мерцали первые звездочки, Я тяжело дышал, как борзая после изнурительной гонки. Легавый, валявшийся около меня, казался мертвым.

Вокруг царила глубокая тишина. Лунный свет высекал серебристые искорки из тонкой корочки льда, затянувшего озеро.

Я перебрал в уме детали последнего эпизода драки. Особенно врезался в память тот момент, когда голова моего противника откинулась назад, как будто у него сломана шея, колени подогнулись, а свободная рука судорожным движением оттолкнула воздух. Если этот начинающий джентльмен окажется столь неблагоразумным, что умрет, моя жизнь превратится в цепь бесконечных мучений!

Если бы мне сказали, что она еще существует, я бы вернулся на убогую улочку моего детства, отыскал бы среда канав калитку своего двора. Я бы вошел в дом, сменил ставшую тесной одежду и снова, но уже другим человеком, вышел на улицу. Сколько раз я пытался именно так и сделать! И каждый раз меня прогоняли бывшие соседи, швыряя в меня, как в бродячую собаку, булыжниками.

Когда мой пульс стал нормальным — шестнадцать ударов за четверть минуты, — я с трудом поднялся на колени. Усевшись верхом на своего бывшего противника, я расстегнул пуговицы его куртки. Трясущейся от волнения рукой нащупал сердце. Пульс был очень слабым, но все же сердце билось! Душа моя возликовала.

Я принялся искать по его карманам ключи от наручников. Несколько раз начинал сначала, пока не понял, что меня одурачили. Я чуть не завыл от досады и принялся ругать его на чем свет стоит за чудовищную самонадеянность. Помимо того, что он мог бесславно умереть с минуты на минуту, он задал мне уйму хлопот. Если я не сумею найти способ быстро отделиться от него, то буду вынужден сдаться в руки первого же в стречного милиционера.

Я взвалил его на закорки и чуть не рухнул от тяжести. Сам не знаю, как я добрался до машины и как мне удалось запихать его внутрь. Завернув подол его куртки, подложил ему под голову и всю дорогу проверял, не умер ли он. Я уже готов был умолять его остаться в живых.

Машина шла на предельной скорости, мне было наплевать на все. Стальные зубья наручника впились до кости, страшно болели плечо и ребро, Я теперь и сам не знал, что почувствую, если меня задержит милицейский патруль: облегчение или горечь провала.

Как привидение, я пролетел через опустевшую, готовую к сносу деревню. Было восемь часов. Мне повезло: по дороге я никого не встретил и ни один постовой не заинтересовался причиной нашей безумной гонки.

Я затормозил перед первой же попавшейся стройкой и стал сигналить у входа. Минуты бежали одна за другой, я решил было уезжать, когда из густой тени выступил — слава богу! — сторож, Осоловевший со сна, зябко поеживаясь на холоде, он никак не мог понять, что происходит. Подождав, пока он, ослепленный светом фар, приблизится, я опустил стекло и начальственным тоном пробасил:

— Ты чего спишь, негодник, а?

Он хотел что-то сказать, но я не Дал. Надо было действовать проворно и закончить дело раньше, чем он опомнится и разглядит мою физиономию.

— У вас здесь есть ножницы для резки металла?

— Да, — ничего не понимая, пробормотал он.

— Где, красавица ты моя спящая?

— Вон там, за бараком, валяются.

— Подойди поближе, я запишу твой номер!

Когда он подошел, я схватил его за отвороты кацавейки, подтянул к себе и треснул головой о дверцу. Оглушенный, он упал на обочину.

Через множество ям и ухабов я добрался до места, указанного сторожем. Почему-то вытаскивать Пинкертона из машины оказалось гораздо легче, чем запихивать. Я действовал с космической скоростью: чтобы в крайне неудобном положении разрезать злосчастную цепь наручников, мне понадобились все силы.

Дальше все происходило как в кино. Снова взвалив бесчувственное тело на спину — теперь оно казалось намного легче, — я засунул его в багажник и поспешил отъехать от этого опасного места. Сторож понемногу приходил в себя, но был слишком ошеломлен, чтобы осознать происходящее. Пошатываясь, он стоял посреди дороги. Направив ему прямо в глаза мощный свет фар, я отчаянно гудел клаксоном. Когда я собрался уже затормозить и выйти из машины, чтобы его отпихнуть, он уступил дорогу.

Около Дома «Скынтейи» я остановился в тени больничной стены и вытащил ковбоя из багажника. Он был жив. Я положил его голову себе на плечо, обнял за талию и поволок. Если б кто нас увидел — подумал бы, что я веду домой пьяного. В проходной больницы горел слабый свет. Я положил его прямо перед входом. Потом пришлось довольно долго искать подходящий камень. Усевшись за руль, я тронулся и, проезжая мимо, швырнул камнем в окно. Как только дверь отворилась и на пороге появилась человеческая фигура, я смылся.

Огни города меня успокоили, пульс потихоньку снова вошел в норму. Наконец-то сбылось мое страстное желание покурить. Я закурил невиданную ранее сигару — гаванский «Партагас». Сигары я присвоил в качестве военного трофея, найдя их в кармане легавого.

Ему еще не скоро понадобятся такие вещи, Я посмотрел на часы. Если все прошло хорошо, возможно, будущий комиссар Мегрэ сейчас спокойно курит трубку, которую ему вставили в гортань доктора в реанимации.

Я докурил великолепную гавану, толстую, как палец неграмотного. Алюминиевый футляр из-под сигары я решил преподнести в подарок Пороху. Кто знает, какую дьявольскую машинку для уборки кольраби сумеет он сотворить из этой трубочки.

Пошел снег. Зима напоминала о себе не только живописными снежно-ледяными украшениями, подаренными унылому городскому пейзажу, но и холодом. Рана на плече слегка кровоточила, а если я делал вдох поглубже, начинало невыносимо болеть сломанное ребро. Правая рука полностью одеревенела. В общем, телесные муки были жестокими.

Впавший в зимнюю спячку Порох досматривал десятый сон, поэтому долго не открывал дверь. Я пролетел мимо него, не дав ему обдумать, стоит ли впускать меня в свою берлогу. Здесь было тепло и сыро, пахло прелой соломой, а под потолком собрался прозрачный дымок, как легкий пар, который свежим осенним утром поднимается от навозных куч, рассыпанных по полю.

Чуть не наступив на китайскую болонку, я протянул руку под нос Пороху.

— Отцепи от меня поскорее это драгоценное украшение! — Браво, прекрасный браслет для часов, — комично тряся головой, проворчал он себе под нос.

Я включил радио, так как был уверен, что кто-нибудь из соседей подслушивает под дберью.

— Поторопись! — рявкнул я. — У меня нет желания скончаться от болевого шока у тебя на руках!

Порох глянул на мою синюю ладонь и в одну секунду вытащил инструменты. Это удивительно, но от напряжения, с которым он работал, прекратилось дрожание головы.

— Почему ты отошел от дел? — спросил я. — Ведь у тебя талант!

— Моя профессия теперь не приносит дохода, — покачал он головой. — Что нынче крадут? Разве что какие-нибудь паршивые одеяла… Сегодня воры стали ничтожными курокрадами, мелкими жуликами!

Наручники с металлическим клацаньем раскрылись, и я почувствовал огромное облегчение. Я промыл раны от зубцов под струей воды, которую из банки с отбитым краем слил мне над грязным тазом Порох. В доме этого скряги не нашлось и молекулы спирта, так что мне пришлось, смочив носовой платок собственной мочой, перевязать им запястье.

Порох возился около радиоприемника, без устали тряся головой. На его рабочем столе лежала всевозможная аппаратура, глядя на которую можно было вообразить, что находишься в ракете, готовой стартовать на планету марсиан или венерианцев.

— Эй, запись готова? — спросил я его.

Встрепенувшись, словно мой голос его разбудил, он начал еще заметнее трясти головой и даже заикаться.

— Послушай…

— Что послушать? — мрачно спросил я, предчувствуя какую-то пакость.

— Лента… Она в том же состоянии, в каком я ее тебе дал. Новехонькая. Чистая. На ней ничего, даже плача вселенной, не записано.

Я сделал звук радио погромче и влепил Пороху звучную оплеуху. Тоже мне, «плач вселенной»!..

— Брось свои штучки! Я пообещал разнести твою развалюху, хочешь, чтобы я сдержал слово? Ты от меня больше ничего не получишь.

— Так и знал, что ты мне не поверишь, — испуганно прошептал он. — Но я тебя не разыгрываю, правда! И не прошу денег. На этой кассете ничего не записано.

— Надеюсь, ты не перехватил у меня игру? — спросил я раздумывая о случившемся.

Он дал слово бывшего вора, что нет. Какое невезение! Из-за моей невнимательности — забыл нажать на какую-то клавишу — лента крутилась вхолостую. Все мои надежды потерпели крушение от идиотской небрежности.

Я заново раскурил погасшую гавану и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Ты разбираешься в почтовых марках?

— Нет, — мгновенно ответил он, хотя и нейтральным тоном.

— Может, знаешь о кражах марок, совершенных за последнее время?

— Понятия не имею!

— А имя Манафу тебе о чем-нибудь говорит?

— Манафу, Манафу! — Пытаясь припомнить, он комично перекосил лицо. — Да! Я вспомнил! Марки стоимостью в несколько миллионов леев. Уже были попытки их похитить… не советую тебе соваться. У нас их продать некому а вывезти из страны невозможно. Если даже и удастся переправить их через границу, то продать все равно не продашь без связей с акулами. А они проглотят тебя — не заметят.

— Хватит молоть языком! Кто уже пытался провернуть это дельце?

— Не знаю, — пожал он плечами.

— Ты уверен?

— Вполне.

Я затянулся сигарой и выпустил дым через нос.

— Какая сумма улучшит твою память?

— Поверь, я никогда не знал их имен!

Он казался искренним. У меня не было причин подозревать его во лжи.

Я распрощался и ушел, думая о том, что старость — это наказание за все наши ошибки. Причем наказание бесполезное.

В укромном местечке я разыскал телефон-автомат и, опустив в аппарат жетон, набрал номер, который крутился у меня в мозгу с самого утра.

— Да, — ответил мне скучающий голос.

— Ты еще меня ждешь? — помолчав, спросил я.

— Ты где?!

— Недалеко.

— Что ты делаешь? Ты придешь?

— А как же!

— Приезжай немедленно!

Мне стало так приятно, что я почти забыл обо всех своих бедах. Положил трубку, сел в машину и буквально полетел к «Атене-паласу». Перед входом прогуливался генерал, весь покрытый золотыми галунами. Я знаком подозвал его.

— Хочешь заработать что-нибудь сверх нормы?

— Оставь меня в покое, — осторожно сказал он. — У меня нет времени на пройдох!

Он принял меня за афериста или сводника. Я протянул ему в окошко номерок от гардероба и сотенную.

— Будь добр, принеси мне мою хламиду! — сказал я. — И по дороге прихвати букет роз. Одну из них можешь оставить себе и исколоть ладонь шипами. Возможно, у тебя изменится линия счастья.

Он брезгливо, будто фальшивую, взял сотню и удалился. Карманники и мелкие жулики вроде меня кружили в этих местах бесчисленными роями.

Что бы он сказал, увидев меня во всей красе — избитого, в изорванной одежде, грязного как свинья!

Когда он принес мне дубленку и букет пускай неказистых, но все же роз, я поблагодарил его сквозь зубы:

— Ты настоящий клад, спасибо!

— Неужели! — Он сплюнул в сторону. — Когда только вы угомонитесь? — И опять сплюнул. — Видно, удача ходит по пятам за проходимцами.

Я припарковал машину Парандэрэта на стоянке в боковой улочке, среди других автомобилей. Потом остановил такси и попросил шофера отвезти меня на площадь Оперы. К счастью, было темно, я поднял воротник дубленки и спрятал в него лицо. С букетом роз меня можно было принять за новоиспеченного папашу, которому жена народила сразу столько детишек, что он на радостях запил горькую.

До дома Серены я дошел пешком. Холодный чистый воздух помог мне обрести равновесие духа. Я старался наполнить им легкие, насколько позволяло сломанное ребро.

Дверь я открыл своим ключом. Серена читала при свече, и от колебаний пламени менялись очертания предметов, а черты лица приобретали какую-то новую пластику. Когда она меня увидела, очки сползли у нее с носа. Тем не менее реакция не была столь бурной, как я ожидал. Или я был не в таком страшном состоянии, как после первого мордобоя, или же она привыкла к моему истерзанному виду. Она тут же накинулась на меня с упреками:

— Не вздумай говорить, что единственный кирпич, выпавший из печной трубы, свалился как раз на тебя! — (Я покачал головой в том смысле, что ничего подобного утверждать не собираюсь.) — Тогда какими же способами тебе удается искалечиться в рекордное время? Ты что, хочешь попасть в книгу рекордов Гиннеса?

Я протянул ей розы и поцеловал. Губы ее пахли апельсином, а в глазах лениво светилась медовая зелень хвойного леса.

Стянув с себя грязные лохмотья, я пошел в ванную. На этот раз я даже не пел «Сердце красавицы», а быстренько принял душ и вновь доверил себя рукам Серены. Не обращая внимания на мои стоны, она кантовала меня до тех пор, пока я не превратился в учебное пособие по оказанию первой помощи. Это было не совсем то, что представляют себе наивные молодые девушки в мечтах о сказочном принце, но весьма впечатляюще!

Потом Серена приготовила мне горячий чай с лимоном. Я подливал в чашку ром до тех пор, пока цвет чая не стал гармонировать с золотистыми полосками на моей пижаме. Удобно устроив ноги на банкетке, я закурил новую сигару.

— Почему ты всегда так хорошо выглядишь? — спросил я.

— Ты так считаешь?

— Словно Ко-хи-нур в меду.

— Благодарю за комплимент.

— Какие новости ты мне принесла?

Она отбросила упавшие на лоб волосы.

— Тебя разыскивает вся полиция страны.

— Очень интересно. Что еще?

Она пожала плечами.

— Вдовец снова попросил моей руки.

— Что?!

— То, что ты слышал.

От миниатюрной зажигалки она прикурила сигарету и погрузилась в раздумья, окутанная голубоватым дымом. У меня появился еще один повод считать, что Манафу наступил мне на любимую мозоль. Наша следующая встреча закончится огромной брешью в его бюджете. За то, что он, вольно или невольно, втравил меня в эту лажу, он заслуживает гораздо большего. А когда подумаешь, что в доме Алботяну он еще имел нахальство просить меня, чтобы я представил его Серене…

— Ты воображаешь, что на тебе свет клином сошелся? Он делал мне предложение и раньше, даже прежде, чем затеял развод с Рафаэлой, Он утверждает, что тайно любит меня всю жизнь.

— И ты приняла предложение? Она отвела глаза и вздохнула.

— У Аркадие тоже есть свой шарм.

Я улыбнулся. Женщины пользуются своеобразным эталоном мужского шарма, зачастую намного превосходящим реальный.

— Ты не слышала ничего такого, что могло бы меня интересовать?

— Ходят слухи, что ты работаешь на кого-то, оставшегося в тени, — Улыбаясь, ответила она.

Вероятно, она подразумевает, что этот некто, оставшийся в тени, она сама. Как ей угодно! Каждый волен подразумевать, что хочет.

— О чем еще ходят слухи?

— Что у тебя какие-то ужасные сообщники.

— Ужасные?

— Ах, не знаю, отборные злодеи.

— К сожалению, сообщники именно таковы. Она угрожающе покачала головой.

— Сообщники, которые при первом же удобном случае предадут или убьют тебя.

— Брр, даже холодно стало! Ничуть не сомневаюсь. Именно это они и задумали… Что ты делаешь завтра?

— Иду на службу.

— Ты могла бы встретиться с Манафу?

— Что тебе взбрело в голову?

— Могла бы?

Она поразмыслила и ответила:

— Скажем, да. Но сначала мне бы хотелось узнать, что тебе втемяшилось в голову.

— Я хочу выяснить, чья это идея — использовать меня в бракоразводном процессе.

— Его, чья же еще?

— А мне кажется, что нет.

— Отправляешь меня одну в пасть волку! — покачала она головой.

— Эх, дорогая Красная Шапочка, у Манафу не те зубы, чтобы тебя раскусить! По такому случаю не могла бы ты раздобыть мне ею фотографию?

— Зачем тебе?

— Это мое дело.

Опершись подбородком о кулачки, она продолжала что-то обдумывать, Я встал, обошел стол, за которым она сидела, взял ее на руки и, прижав к себе, опьяненный ее ароматом, понес в комнату.

 

Глава VII. Их трое, о господи, но все они…

К восторгу нескольких ребятишек с ранцами за спиной, жена принялась колотить пьяного мужа, нанося ему по голове облезлой шваброй град сухих, отрыв истых ударов. Юная особа, шнырявшая по полю боя, вызывала у меня сильное искушение вонзить ей в плоский зад какой-нибудь гвоздь. У девицы была прыщавая физиономия, вялый взгляд наркоманки и жвачка во рту.

— Зачем, говоришь, тебе адрес? — она еще раз попыталась меня разговорить.

— Золото, детка, золото!

В тире находились только мы двое и малышня. Рвущая барабанные перепонки музыка по идее должна была согревать, и тем не менее я, невзирая на неистовый ритм ударных, стучал зубами от холода.

Она смотрела недоверчиво. Наспех приобщив к делу слово «золото» — возможно, возбуждавшее у нее подозрение, — я счел более подходящим другое:

— Доллары, бэби! Миллионы!..

Она подошла поближе и подбоченилась.

— Ты, наверное, штамповщиком работаешь? Оскорбленный, я снял очки.

— Ну как ты могла подумать!

— М-да… — покачала она головой. — Морда та еще. В какой машине тебя зажало дверцей?

— Адрес, бэби! — умолял я ее. — У меня нет времени! Она выпрямилась и нашла решение:

— Я позвоню ему по телефону, спрошу.

— Зачем тебе беспокоиться? — воскликнул я. — Мне и самому нетрудно!

С минуту она размышляла. Наконец по ее лицу я понял, что она сочла мое предложение неопасным.

— Ладно, — согласилась лентяйка. — Звони!

Она назвала номер, а я, пообещав вернуться, пулей вылетел на поиски телефонного справочника.

Хорошо выспавшись, я был бодр и полон жизни. Накануне вечером Серена сразу ушла от меня. Сквозь сон я еще слышал, как она ворчит, доставая из комода постельные принадлежности, чтобы перебраться на диван в другой комнате. Воспользовавшись ее отсутствием, я разлегся в свое удовольствие на просторной, как базарная площадь, кровати и, скорее всего, здорово захрапел, так как в каждой ноздре у меня опять было по тюку марли.

Едва протерев глаза, я закурил сигару, нежась в постели. Потом приготовил себе кофе и выпил его в сверкающей чистотой кухне Серены, глядя в окно и пытаясь привести в порядок мысли. Был одиннадцатый час: сияло солнце, погода стояла чудесная. Снег начал подтаивать, с крыш капало. На оконном наличнике чирикали воробьи.

Выпив кофе, я вымыл изящную чашечку, вытер ее чистым полотенцем и поставил на место рядом с Серениной. Потом снова закурил и с сигарой в зубах начал рыться в куче грязных лохмотьев, которые вчера вечером были моей одеждой. Аккуратистка Серена связала все в узел, предполагая, что когда-нибудь я надену это на карнавал. Разгребая мусор, которым были набиты мои карманы, я не без труда нашел записку Парандэрэта.

В ней было всего лишь три имени. Первое вызвало у меня улыбку — это было имя Пороха. Проведя ногтем черту по его имени, я вычеркнул Трясуна из своих планов.

Двух других персонажей я знал только понаслышке. Об Ионеску (имя не было указано, только кличка — Лис), бывшем фокуснике, а ныне владельце ярмарочных балаганов, под прикрытием которых проворачивались самые темные дела и махинации, я слышал много всяких историй. В числе прочего поговаривали, что он навсегда заткнул рот одной из своих наложниц, когда та пригрозила еще большим скандалом, чем тот, который устроила законная любовница.

Второй — Стере Маран по прозвищу Щеколда, хозяин дискотеки на морском побережье, отец и бог мошенников, — зимой, как правило, уходил на дно, отдыхая от трудов и изображая мирного жителя столицы. До следующего сезона он изо всех сил улещивал очередную жертву своих летних матримониальных обещаний.

Однако не исключалось, что он изменил стиль, подогреваемый мечтой о крупном куше, о котором мечтают все воры, мошенники и жулики, особенно на пороге старости. Этот жирный кусок должен быть невероятно большим, чтобы обеспечить уютную, безбедную и безбоязненную старость. А коллекция марок, принадлежавшая Манафу, для многих представителей преступного мира была именно таким кушем.

Вдохновляемый страстной жаждой обогащения, я быстро принял душ, замазал синяки тональным кремом, сменил повязку на пораненной руке, вздыхая по поводу неутихающей боли в плече. Однако от намерения срочно нанести визиты господам с двойной биографией я отказался, пролистав телефонную книгу.

Как жалко, что в ней не указаны клички и профессии абонентов! Не выходя из дому, я нашел бы вышеупомянутого Ионеску по кличке Лис и по профессии грязный аферист, а время от времени, возможно, и уголовник. Проще всего было бы спросить Парандэрэта, он наверняка знал адреса всех переодетых лисиц. Однако мне мешала гордость, а с другой стороны, я понятия не имел, что сталось с тем белокурым Пинкертоном. Если он отделался только трещиной в котелке — чего я желал всей душой! — не повредив память, то этого шакала Парандэрэта непременно взяли под наблюдение. Следовательно, благоразумнее не прибегать к его услугам, а выследить дичь самому… Ни у одного из перечисленных в телефонной книге Ионеску номер не совпадал с тем, который мне дала девица из тира. Несколько раздосадованный, я все же набрал его. Ответили немедленно.

— Господина доктора, будьте добры! — пробормотал я таким голосом, как будто у меня лопнул аппендикс — рудимент былого благополучия.

— Мы тут все доктора, который вам нужен? — глумливо осведомился отставной пономарь, сам больной туберкулезом.

— Это квартира Барбу?

— Нет, это квартира Панаит, Ошиблись.

По непонятной причине в то утро мне везло. Я открыл справочник на букву «П». Номер телефона принадлежал некой Панаит Феличии с местожительством где-то неподалеку от пожарной каланчи. Я зашел к апатичной девице, поблагодарил ее и сообщил, что все в порядке — меня примут завтра. Сопровождаемый ее клыкастой ухмылкой, я отправился в лисью нору. Их светлость временно разместил свою ставку у новой любовницы, на этот раз блаженной Феличии.

Дом с претензией на мавританский стиль в местной трактовке был внушительным, точно бункер, с коваными железными решетками на окнах как первого, так и второго этажа. Двор отделяла от улицы стена выше человеческого роста, покрытая сверху черепицей. Калитка заскрипела так пронзительно, резко, пугающе, что я нарисовал в воображении, как падаю, скошенный длинной очередью автоматического пистолета, не успев пересечь вымощенный бетонными плитами двор и подойти ко входу.

Я позвонил, надеясь, что не привожу в действие секретный механизм, который, не спросив, кто я такой и чего мне надо, ткнет меня в морду железным кулаком. Мне хотелось казаться непринужденным, и я начал шарить по карманам в поисках сигары с видом полнейшего равнодушия к стальной двери передо мною. Я даже успел сунуть сигару в рот, когда дверь неожиданно раскрылась и две здоровенные лапищи втащили меня внутрь. Меня быстро пронесли через гостиную, увешанную всевозможным средневековым оружием, в библиотеку, оформленную книгами, к которым никто не прикасался с того самого дня, когда они были куплены на погонные метры и расставлены по цвету и размеру. Но и здесь мы не задержались. В дверях библиотеки мне подставили ножку, и я покатился по сверкающему паркету какого-то помещения, которое, не будь этого паркетного пола, из-за несметного количества заполонивших его экзотических растений можно было принять за оазис.

— Это тебе срочно понадобился зубодер? — спросил пономарский пронзительный голос. Только теперь я понял, почему ухмылялась на прощание та прыщавая дура из тира, оказавшаяся не столь уж глупой. Пока я искал справочник, она позвонила Лису и сообщила, что его разыскивает какой-то настойчивый любопытный.

— Что, голос потерял или отправил его по беспроволочному телеграфу?

Не отвечая, я закурил сигару, продолжая валяться на блестящем, как каток, полу и опираясь спиной о кадку, в которой маялось растрепанное лимонное деревце. Мои повадки, вероятно, сильно нервировали гостеприимного привратника, потому что он набросился на меня, собираясь ногой загнать сигару мне в глотку. Схватив занесенный над моим лицом башмак, я крутанул его, как баранку руля, на 180 градусов. Завертевшись, мужлан резво приземлился на пузо, как пожилой монах из анекдота, наткнувшийся на спящую в высоком клевере молодку. Однако он поднялся еще проворнее, чем упал, униженный происшедшим и готовый растерзать меня.

К счастью, он не успел ничего сделать: чьи-то руки, такие же мощные, подняли меня за воротник и подбросили, как игрушку. Нарядно одетый, пахнущий всеми одеколонами на свете носитель кожаного пиджака злорадно скалился мне в лицо.

— Эй, слушай, тебе действительно так плохо?! — Новоприбывший поднял руку, чтобы меня прихлопнуть.

— Оставь его! — подскочил первый. — Не трогай! Он мой! Поверни-ка его ко мне лицом.

Все последующее произошло в мгновение ока. Субъект, державший меня за воротник, грубо вытряхнул меня из дубленки, повернул вокруг оси, направил лицом к старшему по званию и захватил мне голову и плечи великолепным двойным «нельсоном». Прежде чем упереться подбородком в грудь, я успел заметить, что в комнате присутствует еще одна личность — в годах, с брюшком, с красивыми ровными зубами, золотившими довольную улыбку и сильно оттопыривавшими тонкие синеватые губы. Видимо, в молодости он действительно смахивал на лису.

— Отлично! — оскалилась первая горилла. — Посмотрим, не вооружен ли случайно маленький простак.

Он обыскал меня движениями, знакомыми по фильмам, а потом отступил на шаг. Второй в это время ломал мне шею. Дым сигары, все еще торчавшей у меня во рту, ел глаза. Очки свалились и одиноко лежали на полу у кресла. Мне стало очень их жалко, когда Лис, прежде чем сесть, нарочно раздавил их подошвой.

— Ну-ка, болезный, расставь ноги, посмотрим, нет ли тут какого оружия? — продолжала горилла, явно почувствовав себя намного увереннее.

Я прекрасно знал, что за этим последует: меня ударят ниже пояса, к тому же, очевидно, ботинком, — и все же выполнил его просьбу — раздвинул пятки, а он, размахнувшись, с силой выбросил ногу вперед для жестокого удара. Однако, прежде чем он достиг цели, я вновь сомкнул ноги, блокировав его ступню, и повернулся на каблуках. У бегемота хрустнуло колено. Кувыркнувшись вслед за своей ногой, он выломал дверцу шкафа и разнес его в пыль. Затем я нагнулся как можно ниже и, когда последователь одноглазого адмирала повис у меня на спине, резко выпрямился, разворачиваясь и позволяя ему припасть к углу кованого сундука с приданым мамзель Феличии. В ребрах гориллы номер два что-то хрустнуло, раздался рев, напоминающий ослиный, и прекратилось давление на затылок. Я встал, отряхнулся, протер глаза, полные слез от дыма, и прыгнул к Лису, который замер, как парализованный, с открытым от удивления ртом. Вцепившись ему в шевелюру, я от души дернул ее, но, к моему изумлению, волосы остались у меня в руках. Обругав лисье коварство, я обошел кресло, в котором он сидел, и просунул руку между его шеей и воротником рубашки.

Я легко вздохнул, удивляясь, что не болит ни плечо, ни ребро. Любовь к приключениям заставила меня забыть о старых ранах. А в это время шкафоненавистник уже изготовился напасть на меня с длинным ножом в руке. Специалист по сундукам корчился на полу — без сомнения, у него был перелом нескольких ребер.

Как раз возле меня на низеньком резном столике стоял рефлектор с докрасна раскалившейся спиралью. Схватив его правой рукой, я спокойно сказал поножовщику:

— Видишь эту штучку? Если не будешь послушным, я приложу ее к физиономии птенчика, которого держу в когтях. Знатное получится жаркое, и первым дегустатором будешь именно ты.

— Стой на месте, Макс! — з%вопил лысый птенчик, покрываясь испариной. — Брось нож, идиот!

Телохранитель с собачьим именем повиновался своему хозяину. Второй сторожевой пес все еще был неопасен, скорее всего, в таком состоянии он пробудет долго.

— Мне приятно, что вы такие понятливые, — сказал я. — Что за бес в вас вселился?

— Ты кто такой и чего тебе надо? — тяжело дыша, спросил Лис.

— Почему вы не поинтересовались с самого начала? Я бы объяснил без промедлений.

— Брось! — гавкнул Макс. — Живым ты отсюда не уйдешь! Я стянул потуже воротник его хозяина и попросил:

— Скажи им, чтоб держались повежливей!

— Не слышишь, идиот, успокойся! — тут же крикнул бывший фокусник.

Он охрип. Не понимающий происходящего, но временно обузданный Макс по-собачьи рычал на своем месте, ожидая удобного момента. Мне стало жаль его, но еще больше — его незадачливого соплеменника.

— Так чего тебе надо? — повторил Лис Ионеску.

Я ослабил натяжение воротника. Он дернул головой и жадно набрал побольше воздуха. Вдруг пепел от моей сигары упал на его лысину, зашипев, как масло на сковороде. Все это произошло за доли секунды и не по моей воле: у меня нет привычки унижать своих противников.

— Я хотел бы предложить тебе одно дело.

— Какого рода?

— Дело с марками. Я хочу продать тебе кое-какие марки.

— Дай ему денег, Макс! — завопил он. — Предупреждаю, кто бы ты ни был, что за такое свинство ты заплатишь с лихвой!

— Полегче, не спеши. Не я на вас набросился, а вы на меня. Не забывай этого!.. Ты слышал о коллекции Манафу?

Я глянул на Макса, который помогал Кожаному Пиджаку подняться на ноги. Мой вопрос не вызвал у обоих даже легкого намека на реакцию.

— Да, — подтвердил Лис.

— Она у меня.

— Поздравляю! Ты хочешь взять меня на пушку. Но если даже это и правда, меня это не интересует. Что я буду делать с ценностями, которые нельзя реализовать? Попытайся в другом месте.

К нему вернулись повадки крупного босса местного значения. Голос его, до тех пор робкий, приобрел насмешливые интонации. Я приблизил рефлектор к лысине, и ее блестящая поверхность немедленно побагровела.

— Что ты делал в ночь со второго на третье января?

— Я только вчера вернулся из провинции, — пробормотал он, опять съежившись.

— А точнее — откуда?

— Из Эфории, отель «Европа».

— Что ты там делал?

— Встречал Новый год. Вместе с ними. — Он показал рукой на своих волкодавов.

— Вас всех троих зарегистрировали в отеле?

— А как же иначе! Можешь позвонить.

Я опустил рефлектор и показал Максу, чтобы он передал мне телефонный аппарат. Он захотел вручить мне его лично Не утруждай себя, — посоветовал я, — побереги силы до того момента, когда я соберусь уходить. А телефон поставь на пол и подашь ко мне ногой. Я заметил, что ногами ты умеешь пользоваться лучше, чем руками.

Макс опять зарычал, однако Лис велел ему повиноваться Поставив аппарат на плечо Лису, я поднял трубку и набрал номер.

— Милиция у телефона, — нежно зажурчал голос страдающего ожирением герольда. Лис дернулся, как ужаленный. — Слушаю вас, — заверил голос.

— Говорит Камадева, — представился я.

Обе гориллы, как каменные истуканы, застыли на месте Ют, у которого были сломаны ребра, даже перестал скулить. Продолжайте, Камадева, слушаю.

— Я нахожусь в одном доме… неважно каком, вы сами его найдете. Здесь присутствует господин Ионеску по прозвищу Лис и двое его приятелей. У меня сложилось впечатление что у всех троих дурные намерения относительно меня. Это на тот случаи, чтобы вы знали, где меня искать, если я вдруг исчезну. Кроме того, не мешало бы вам сюда наведаться и по другой причине: многие из потерянных вами нитей расследования ведут в это логово. Я приветствую вас и… очень сожалею о случившемся вчера вечером.

Не слушая полагающегося в подобных случаях ответа я нажал на рычаг. Теперь можно было отпустить Лиса и улыбнуться его дворняжкам, которые беспомощно таращились на меня. Лис потряс головой, как страус, которому узлом завязали шею, и, не обращая на меня внимания, заорал.

— Что стоите, кретины? Сейчас приедет милиция, а вы бездельничаете? Хотите, чтобы нас накрыли вместе со всем барахлом? Макс, собери самое ценное, сматываем удочки!

В поисках своего тулупа я обвел взглядом комнату и увидел его на диване. Спокойно забрав дубленку, я направился к дверям, более равнодушный к их неприятностям, чем вирус к антибиотикам.

— Проводи господина, осел! — прикрикнул Лис на одеколонного телохранителя. — Мы постараемся быть вежливыми и нанести ответный визит в ближайшее время. Если вас к этому времени не собьет какая-нибудь машина, — прошипел он, сверкая зубами.

Сломанное Ребрышко догнал меня в оружейном зале тяжело дыша. В дверях он сказал:

— Мы еще встретимся, жулик паршивый! Вот тогда ты узнаешь, почем фунт лиха!

Спустившись на две ступени, я насмешливо посмотрел снизу вверх. Он вяло ухмыльнулся и сплюнул мне под ноги. Пожав плечами, я сделал вид, что ухожу, но, стремительно повернувшись, бросился назад. Ухватив его за лацканы кожаного пиджака, я несколько раз от души встряхнул этот мешок с костями. Мне хотелось заставить его вылизать то место, куда он плюнул, но, заметив собачий страх в его глазах, я отпустил его и ободряюще похлопал по плечу. Даже попросил оказать мне услугу: позвонить Парандэрэту и сообщить, где я оставил машину. По выражению его глаз я понял, что Парандэрэта он знает как облупленного. Я ушел, убежденный, что моя просьба будет обязательно выполнена.

Ни один из спекулянтов билетами перед «Патрией» не знал, где находится зимняя берлога Стерики Марана. Мне опять пришлось прибегнуть к помощи Пороха. Великий специалист по аудиотехнике не мог не знать, где прожигает жизнь Щеколда — вероятно, один из его верных клиентов.

Пороха я застал мудрящим над каким-то аппаратом со множеством транзисторов. В его конуре, как всегда, скверно пахло, но я бы не удивился, если бы из похожих на спагетти потрохов в чреве аппарата раздался четкий и размеренный голос дворецкого в Белом доме, объявляющего, что кушать подано.

Чиню-Все прикинулся помешанным, хотя я очень убедительно объяснял, что адрес Щеколды нужен мне позарез. Вину за свою неуступчивость он сваливал на дух товарищества, якобы свирепствующий с некоторых пор, как инфлюэнца, среди мошенников и воров. Исцелил его лишь чудотворный образок с цифрой «сто». В итоге я избавил от шипов пальмовую ветвь дружбы, которой он долго махал передо мной, обороняясь, как от рассерженной пчелы, от моей настойчивости и от соблазна.

Я опять пересек весь город, истерзанный беспощадными муками голода, однако мне было не до еды. Я бы выпил хоть кофе, но и от этого пришлось отказаться, так как по пути мне не попалось ни одного безлюдного заведения, где я мог бы присесть, не возбуждая подозрений своим измученным видом.

Дискофила Стерику Марана я нашел в апартаментах более чем полной дамы с недавно выкрашенными в платиновый цвет волосами. Ей не удалось захлопнуть дверь перед моим носом, и я вошел отчасти силой, отчасти с помощью личного обаяния.

В вишневом шелковом халате поверх дорогой пижамы Щеколда возлежал на диване с горой подушек, ожидая возвращения дамы, с которой играл в покер. Его окружали дорогие, добротные вещи и лакомства: пирамиды апельсинов, ящики с заграничными напитками, штабеля коробок с шоколадными конфетами, горы джинсов, рубашек, костюмов и прочих товаров повышенного спроса, из-за которых рядовые граждане ломают прилавки и кости друг другу. Из кухни долетал опьяняющий аромат жаркого на противне, приправленного всеми пряностями Востока.

Я подошел к маленькому столику перед диваном и, не глядя на онемевшего от изумления Щеколду, взял в руки карты хозяйки и заслонил бубновую даму двумя королями.

Поросячьи глазки Щеколды не могли это заметить, хоть он и напрягал их изо всех сил под толстыми веками с траченными молью бурных лет ресницами. Я помахал у него перед глазами рукой, чтобы выяснить, не загипнотизировал ли я его невзначай. Он очнулся, тряхнул головой. Поскольку он забыл, что надо делать, я взял у него из рук колоду карт, сдал себе две и спросил:

— Дядюшка Стерикэ, сколько желает ваша милость?

— Три, — пробормотал он.

— Прошу вас, — подбодрил его я. Я рассортировал карты, мне ничего стоящего не пришло, оставалось играть теми, с которыми начал.

— Закрываю, — сказал я.

— Нет возражений, — несколько оживившись, проворковал он.

— Ставьте сотню, дядюшка Стерикэ! — попросил я, надеясь расшевелить его.

Мне очень нравится выигрывать, блефуя, то есть оставляя противника в дураках. Щеколда разложил карты по-новому. Платиновая дама стояла рядом, не зная, куда девать руки.

— Дорогуша, свари гостю кофе! — попросил ее Щеколда. — Да не простой, а тот, что мы купили у немцев…

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал я, но как-то неуверенно.

— Какое там беспокойство, милый, пустяки! Никакого беспокойства. Так ты сказал — сотню? Сильно играешь, а? Тогда поставь-ка и мне… две сотни!

Ни я, ни он не вынимали пока ни монеты. Я посмотрел ему в глаза, но он тут же испуганно отвел взгляд.

— Всухую, дядюшка Стерикэ. Что у вас?

— Два туза, милый, — дрожа, сказал он. — А у тебя?

— У меня — ничего, дядюшка Стерикэ. Ты выиграл.

По его лицу опять скользнула улыбка, то появлявшаяся, то исчезавшая, как будто его голова вращалась вокруг собственной оси, при каждом обороте меняя выражение лица на противоположное: то упоение славой, то застенчивость. Он бросил карты на столик и поднялся с дивана. Расправив под поясом складки халата, изогнул раскисшее тело и протянул мне мягкую, потную ладонь, словно специально созданную, чтобы ласкать пышные прелести хозяйки дома, которая в этот момент шажками балерины, в последний раз выступающей перед уходом на пенсию, улыбаясь, шествовала из кухни. Она несла кофе, и чашечка звякала о блюдце в ее дрожащих руках.

— Прошу вас! — сказала она приторным голосом.

Я поблагодарил. Щеколда, обретавший все большую уверенность в себе, спросил-:

— Господин… Извините, не запомнил вашего имени.

— Бербери. Анатоль Бербери. Импресарио.

Мне стало жарко. Я снял дубленку. Кофе был крепкий и очень горький.

— Чем вызван ваш визит, господин Бербери?

— Ах, дядюшка Стерикэ, давайте отбросим эту протокольную вежливость, назьюайте меня просто Анатоль!.. Почему и зачем я к вам пришел? Потому что хочу выпустить в свет новую «звезду» и очень нуждаюсь в вашей помощи, дядюшка Стерикэ.

— «Звезду»? Где вы собираетесь выводить ее на публику?

В комнате стало очень жарко. Я расстегнул воротник рубашки. Щеколда протянул мне сигарету из пачки, которую распечатал у меня на глазах, вытащив из непочатого блока. Он тоже закурил. В жизни не пробовал таких сигарет: сладких и пикантных одновременно.

— Как где? На побережье, где же еще? Летом.

Щеколда смотрел на меня, часто моргая и вытирая потеющие ладони о халат.

— А она где-нибудь уже пела?

— Разумеется, пела. — Где?

— В баре на улице Александрина.

Он остался невозмутимым. Если бы он был замешан в моем деле, то не сумел бы совсем не отреагировать.

— В баре на улице Александрина?! Я никогда не слышал о таком баре… А где эта улица?

— Неподалеку от Триумфальной арки, — ответил я, прикрывая рукой зевок.

От жары я совсем расслабился. Щеколда смотрел на меня с изумлением.

— Понятия не имею!.. Как зовут девушку?

— Манафу. Рафаэла Манафу.

Я опять зевнул. Надо было и на этот раз прикрыть рот рукой, но я даже не шевельнулся — лень было.

— Манафу… Манафу… Где я слышал это имя?

Я глядел на него, глупо улыбаясь. Хотел ответить, но не смог: губы и язык, как, впрочем, и все остальные части тела, мне больше не повиновались, Я стал бревном. Наконец-то я понял причину елейной любезности. Они накачали меня наркотиками, как последнего олуха. Так поступают с орущими младенцами, которых мучают колики в животе.

На меня напала чудовищная сонливость, голова свалилась на грудь, точно позвоночник был пластилиновый. Прежде чем погрузиться в мир грез, я услышал, как Щеколда заорал:

— Эй, дорогуша, не стой столбом! У нас нет времени падать в обморок! Проснись! Это тот самый тип, который хапнул марки Манафу, Как бы он и нам не устроил что-нибудь в том же роде!..

Когда я пришел в себя, было совсем темно. Посмотрев на часы, я понял, что проспал больше пяти часов. Вокруг было очень тихо и тепло.

Я поднялся и направился к тому месту, где, по моим представлениям, находилась дверь. По дороге опрокинул несколько столиков и стульев и наткнулся на стену. Идя вдоль нее, я нашел дверь, справа от которой нащупал выключатель.

Свет меня ослепил: молния, мгновенно рассыпавшаяся на тысячи зеленых искр, ударила мне в голову. Когда я снова открыл глаза, то увидел, что по-прежнему нахожусь в раю дядюшки Стерикэ, цел и невредим, хотя и в полном одиночестве. Нетвердым шагом я обошел все комнаты квартиры. Двое голубков выпорхнули из гнезда, оставив за собой почти апокалипсический беспорядок. На карточном столике по обе стороны от трех спичек, изображавших наши жалкие, скупердяйские ставки, лежали мои и Щеколдовы карты. У него действительно было два туза. Я перевернул карты рубашкой кверху: если вглядеться повнимательнее, заметны крошечные проколы во всех четырех углах. Гнусный мошенник жульничал, даже играя с дородными дамами или на спички. И вдруг до меня дошло! Я поспешно полез в карман и обнаружил, что, хоть меня и обшаривали, деньги на месте. Однако, когда я их пересчитал, выяснилось, что не хватает ровно трех сотен. Посмеявшись над своей невезучестью, я взял тулуп, погасил свет и вышел. С сухим клацаньем щеколды дверь захлопнулась.

На улице меня встретили крупные, тяжелые хлопья снега. Пока я шел домой, потихоньку, незаметно наркотическая одурь развеялась.

Серена еще не возвращалась. В квартире было чисто и тепло, как в театральном зале перед премьерой. С максимально доступной мне скоростью я разделся и, дрожа от холода, помчался в ванную. Пустил воду, надел подвернувшийся под руку халат Серены и решил потрудиться на кухне. Я вернулся в ванную как раз вовремя — вода готова была выплеснуться через край. Пристроив поднос, принесенный из кухни, на раковине, я поспешно предотвратил грозившее наводнение и предался увлекательнейшему занятию: из несметного количества хрустальных флаконов с серебряными пробками, выбирая наугад, подсыпал в воду различные эссенции для купания. Как опытный парфюмер, я создавал букет цветов и ароматов и успокоился лишь тогда, когда вокруг меня распространился свежий запах леса и альпийских лугов.

Устроив портативный телевизор на крышке унитаза, я включил новости, переставил поднос поудобнее и погрузился в воду до колен, чтобы дать время излишкам воды вытечь через сток. Пользуясь вынужденной передышкой, я закурил последнюю из имевшихся у меня сигар. И, наконец, дрожа от блаженства, охватившего каждую клеточку эпидермы, погрузился в ванну со сладострастием тутового шелкопряда, замирающего в своем коконе.

Когда я поднял высокий стакан, кубики льда зазвенели серебряным звуком, как ожерелья танцующей баядеры. Причмокивая от удовольствия, я пригубил, а потом отхлебнул хороший глоток самого подходящего для субботнего времяпрепровождения напитка: полстакана водки, четверть — джина и четверть — ананасного сока. С гаванской сигарой в одной руке и коктейлем в другой, наслаждаясь приятным теплом, охватившим все тело, я стал вспоминать похождения одноглазого Фальконетти в Лас-Вегасе, где он вызвал ажиотаж своей аристократической внешностью, воняя при этом портянками, и завел роман со знаменитой кокоткой.

Наконец мною овладели гаремная лень и сонливость. Я уже засыпал, когда, по своему обыкновению, стремительно ворвалась Серена. На ней была ночная рубашка с оборочками, кружевами, бантиками и другими финтифлюшками. Рубашка была зеленая, под цвет глаз, и совершенно прозрачная, так что Серена казалась более обнаженной, чем первая женщина, вкусившая от запретного плода.

Я приподнялся над водой.

— А, вот и мадемуазель Шарлотта Корде д’Армон. Какое удовольствие видеть вас, какая радость!

Мой намек не произвел на нее никакого впечатления.

Она пожала плечами, подвязала свою пылающую гриву лентой — разумеется, зеленой — и указала мне, подтолкнув в спину, на другой конец корыта, ближе к кранам. Я повиновался, внезапно охваченный ощущением, что меня окунули в ледяную прорубь. Подобрав подол рубашки, она вошла в воду и приказала мне закрыть глаза, чего я, конечно, не сделал, не такой дурак — в подобных ситуациях женщины предпочитают, чтобы их понимали наоборот, — и, усаживаясь в ванне, быстрым, непринужденным движением сняла рубашку через голову. Оборочки и бантики запутались у Нее в волосах, но мы вдвоем успешно с ними справились.

Она улыбнулась, гордая своей проделкой. Воспользовавшись моим замешательством, выхватила у меня стакан, чмокая от удовольствия, как и я, отхлебнула и начала плескаться. Болтая ногами, она поднимала волны, чтобы меня утопить, В отместку я выпустил из носа тучу дыма, заставившего ее раскашляться.

— Фу! — Она отвернулась и стала разгонять дым рукой. — Как ты можешь курить такую гадость?

Отпив еще глоток, она начала жадно заглатывать бутерброды, которые я себе так старательно готовил. Серена поглощала еду с ненасытностью поросенка, потерянного мамочкой в лесу и подобранного добрыми людьми.

— Ты принесла мне фотографию Манафу?

— Да, — сказала она, скривив рот.

— А какие сведения раздобыла?

— Твоего человека, — ответила она с набитым ртом, — зовут Спиридон Партение.

— Это еще что за… причетник?

— Может, ты и прав, — улыбнулась она. — Врачи часто предвещают появление причетников. Насколько я поняла из слов Аркадие, ты его знаешь. Вы вместе играете в карты, у Алботяну.

Я удивленно присвистнул, не донеся до рта сигару, и застыл с воздетой рукой, как будто благословляя похищение сабинянок.

— Вот здорово! — пробормотал я минуты через три. — Проще ничего быть не может. Откуда же этот доктор все обо мне знает?!

— После того, как ты бросил свою жену, какое-то время она была пациенткой доктора Партение.

Начали проясняться многие детали, однако меня расстроило, что Серена узнала о моем неудачном браке от посторонних, а не от меня.

Она наелась и тоже закурила — сигарету, взятую с подноса. Не обращая больше на нее внимания, я окутался клубами дыма и погрузился в размышления. Однако она скоро напомнила о себе, плеснув мне в лицо водой.

— Послушай, — серьезным тоном произнесла она, — не можешь ли ты объяснить мне всю эту загадочную историю, в которую ты меня втянул и в которой я ни бельмеса не смыслю?

Я протянул руку и забрал у нее стакан. Отпил пару глотков и вернул. А поскольку вода совсем уже остыла, пустил душ, разделивший нас горячим водопадом.

— Ты в состоянии здраво рассуждать? — (Она неопределенно качнула головой.) — Тогда слушай… У меня была, и сейчас еще есть, большая нужда в деньгах — как, впрочем, у многих. Я был готов на все, не щадил себя ради этих проклятых денег и уже строил жуткие планы один нелепее другого, когда в моей жизни появился некто: любимец фортуны, владеющий всевозможными благами и прикидывающийся простым инженером-электронщиком. Играя со мной в карты, этот тип имел наглость мухлевать все три субботние игры.

— Аркадие?! Он шулер?!

— Вот именно. Но весьма оригинальный. Он жульничал в мою пользу.

— То есть как в твою пользу?!

— Он плутовал таким образом, чтобы мне доставались лучшие карты. Если сдавал не он, то все равно ухитрялся дать мне дополнительный шанс на выигрыш. Теперь ясно, что и доктор ему помогал. Я уж не говорю о господине Мими, на редкость бестолковом игроке, который оказался им как нельзя более полезен. В общем, чтобы не разводить тары-бары, они создавали мне славу великого и непобедимого картежника.

Лицо Серены выражало крайнее недоумение.

— Не понимаю! Зачем они это делали?

— И я вначале не понимал. Я думал над этим столько, что ум за разум заходил. Но все же помаленьку уразумел. Манафу рассуждал очень проницательно, делая ставку на мое тщеславие. Ему неоткуда было знать, что я отчаялся, что для меня необходимость раздобыть деньги сильнее, чем у самурая потребность восстановить свою честь с помощью харакири. Он знал только, что у меня была судимость, что я предприимчив и находчив — одним словом, идеально подхожу для задуманного им дела, особенно потому, что боюсь милиции как черт ладана.

— У тебя есть судимость?

— С легкими последствиями.

Она состроила неподражаемую мину — олицетворение уязвленной женской гордости.

— Даже выразить не могу, в каком я восхищении от совместного купания с бывшим уголовником!

— Неужели своей судимостью я задел честь твоего герба?

— Геральдика вышла из моды.

Она улыбнулась, однако было ясно, что в ее глазах я понизился в ранге от ворника до третьеразрядного логофета. Она замкнулась, как улитка в раковине. Ее крепкие, тяжелые груди, как все тело, казались облитыми ртутью.

— Продолжай!

— Оставалось только решить одну проблему: заставить меня войти в игру. Я мог это сделать добровольно, мог и отказаться. И вот на тот случай, если бы я не пожелал принять участие в дельце, он задумал меня принудить… Я не о Манафу. С его точки зрения, было бы намного проще влепить мне пару пощечин, набить мне карманы, а потом пинком под зад отправить подальше. В его намерения входило получить убедительные доказательства распутства, которым запятнала себя его жена, однако, каким бы оскорбленным он себя ни считал, как ни велика была жажда унизить жену и отомстить ей, какие бы материальные выгоды ни принес выигранный бракоразводный процесс, ему самому никогда бы не удалось додуматься до такого сложного плана.

— Раньше ты мне вешал на уши другую лапшу!

— В то время ты для меня не много значила…

Я вовремя уклонился от мокрого пушечного ядра — мочалки, запущенной мне прямо в лицо, в противном случае она загасила бы сигару, которой я собирался затянуться еще три-четыре разочка.

— И потом, — продолжал я, — велика беда, если б я отказался от денег, свалившихся с неба! На мое место он нашел бы другого, не менее подходящего исполнителя. Однако некто хотел использовать меня, и только меня. Во мне собраны все качества, отличающие превосходную марионетку. Следует еще спросить, как он мог меня заставить. Очень просто! Создав и упрочив мою репутацию непобедимого картежника, эти двое перестали бы помогать мне выигрывать. Повторяю, они делали ставку на мое самолюбие. Они были почти уверены, что в один прекрасный день заставят меня плутовать. потому что было время, когда я считался одним из крупнейших шулеров в этом городе.

— Меня уже ничто не удивит! А ведь когда-то ты делал вид, что обладаешь способностями совсем в другой области.

— В свое время я ими действительно обладал. Однако не успел это подкрепить соответствующим документом.

— Где ты учился?

— В медицинском.

— Ага!

— Что означает твое «ага»?

— Ничего. Рассказывай дальше.

Я сделал небольшую паузу, чтобы закрыть краны, — вода стала слишком горячей. Тем не менее — ни пара, ни дыма, хоть мы оба и курили, как турки. Отличная вентиляция!

— Почему они были почти уверены, что я начну жульничать? Потому что знали, как легко мне это проделать. Кроме того, они возлагали надежды на психологию завзятого картежника, который иной раз жульничает машинально, спасая или подстегивая свое самолюбие, не поддержанное вовремя другими стимулами…

Я бросил взгляд на экран телевизора. Звезды бухарестского балета, охваченные причудливым тремоло на пуантах, вызывали у меня примерно такие же чувства, какие испытываешь, открыв дверцу холодильника и обнаружив, что сосед по квартире слопал курицу, которую ты достал с таким трудом.

— И все равно я ни черта не понимаю! — Серена вторглась в мои мысли и заставила отвести глаза от густой чащи ног на экране. — Ты не мог бы выражаться яснее?

— Итак, приходит ко мне некто, которого я считал героем, рыцарем, и показывает мне, лупя меня смертным боем, какой у него суровый нрав. После этого в обмен на кругленькую сумму он требует — или просит — раздобыть ему доказательства для развода. И даже подробно разъясняет, как это лучше сделать. Он оставляет меня избитого, но в надежде, что если мне посчастливится выполнить его задание, то в награду я получу кучу денег — именно ту сумму, которая мне нужна. Но к этому прибавляется еще и довод высшего порядка: подрыв престижа и утеря доброго имени в случае, если он разоблачит и выставит меня на позор всему обществу как шулера. Этот господин Манафу настолько ограничен, что, невзирая на очевидные факты, настойчиво угрожал мне разоблачением, хотя сам плутовал в мою пользу.

Как бы то ни было, меня обрабатывали весьма тонко, обходными путями и двусмысленно. Естественно, что случившееся потом показалось мне шитым белыми нитками. Какой интерес был у Манафу, чтобы я в определенный час находился в определенном месте? Разумеется, только один — свалить на меня всю ответственность за некоторые поступки, совершенные либо им самим, либо тем, кто манипулировал нами обоими. Короче говоря, некто преследовал цель засадить меня в каталажку вместо кого-то другого. Примерно такова была диспозиция.

И хотя, вступив в игру, я был равнодушен к причинам, по которым меня пригласили открыть занавес (обрати внимание, я тоже думал, что меня наняли просто на роль фотографа), меня стало интересовать, так же как и всех остальных, что же скрывалось за этим занавесом. Разгадав тайну, я сумею выпутаться… Труп за занавесом меня удивил, но не слишком. Гораздо большее удивление вызвал дирижер, чья палочка коренным образом изменила мою партию и который, логически рассуждая, должен был меня убить. Однако он этого не сделал, я в прошлый раз объяснил тебе почему.

— Я забыла.

— Вы хоть что-нибудь запоминаете, маркиза?.. Если вор убит на месте преступления, значит, марки взять больше некому.

— Милиция могла поверить, что тебя убил сообщник.

Мой труп был бы первой причиной, которая бы заставила вычислить этого сообщника и искать его. Человек, стрелявший в меня, чтобы заставить наследить как можно больше, хотел направить внимание милиции только на меня. Либо этот субъект понятия не имел, что я на него наткнусь, либо он был посвящен но все детали, и в этом случае инсценировка им удалась на диво.

— Инсценировка! Ты называешь инсценировкой те чудовищные побои, которые тебе нанесли?! Правда, они сделали тебя более привлекательным, — заключила она и с таким достоинством вышла из воды, с каким, очевидно, Эвридика покидала ад.

Я последовал за ней, однако прошло довольно много времени, прежде чем к ней вернулось настроение продолжать нашу дискуссию.

Мы закутались в мягкие махровые халаты, устроились в креслах, каждый с бутылкой холодного пива в руках. Хотелось спать, Серена даже начала клевать носом. Я уже собирался взять ее на руки и отнести в кровать, как она открыла глаза и спросила:

— Кто же преступник? Манафу?

Она, как ребенок, перед сном хотела дослушать сказку, — Манафу? Ни в коем случае. Преступник намного ниже ростом… Все, что произошло, — либо инсценировка с целью поймать меня в ловушку, либо случайное совпадение. Так всегда бывает с теми, кто сует нос куда не следует. Побудительная причина, мотив видны на расстоянии — это целая куча материальных интересов. Здесь подходит и месть на почве ревности, и другая чертовщина… Кому было выгодно устранить Рафаэлу?

— Манафу.

— Дался он тебе! Почему?

— Чтобы жениться на мне, — сказала она, зевая и потягиваясь.

Я чуть не рассмеялся.

— Разумеется, ему тоже было выгодно убрать Рафаэлу. Кстати, где она работала?

— Понятия не имею! — Серена пожала плечами, но, когда я нахмурился, поспешно добавила: — Нет, погоди! Вспомнила. В районе Снагова, что-то такое имени Первого мая… Ты мне еще не объяснил, почему преступником не мог быть Манафу.

— Он — подозреваемый номер один — не мог себе позволить убивать, не обзаведясь неопровержимым алиби. Однако безукоризненно осуществленного преступления не бывает. Если Манафу уехал в Яссы и, не прерывая путешествия, туда прибыл, если он знал заранее о преступлении, то даже носа бы не высунул из окна спального вагона, в котором путешествовал. Кроме того, очень маловероятно, чтобы стрелок из лука был его сообщником. В том случае, если мотивом преступления были не только марки, но и другие ценности, которые Манафу, скажем, не хотел делить после развода с Рафаэлой, они все равно достались бы соучастнику — он должен быть самым лопоухим фрайером, чтобы постепенно не перекачать все добро к себе, доведя Манафу до разорения. В том случае, если мотивом преступления были все же марки, обзаводиться пособником не имело смысла. У кого было столько возможностей безнаказанно похитить марки, как не у самого их владельца? Ведь никто обычно не крадет у себя шапку с головы. Манафу — единственный человек, который с минимальным риском мог бы вывезти марки из страны, чтобы реализовать их за границей. На родине это было бы невозможно. И каким бы абсурдом это ни казалось, Манафу убрал свою жену не из-за этой проклятой коллекции марок, необходимость в ее смерти возникла совсем по другой причине. Я объясню тебе, почему. Если не я и не Манафу убили Рафаэлу, то, по логике вещей, ее должен был убить кто-то другой. А если убийца не сообщник Манафу, тогда мое присутствие там было бы напрасным. Сегодня я пытался дернуть за эту ниточку, но, к сожалению, не нашел ее. Следовательно, все было инсценировано. Кто же мог так прекрасно поставить этот спектакль? Никто, кроме любовника Рафаэлы!

— Значит, у нее все-таки был любовник! — встрепенулась Серена, просверлив меня взглядом.

— Ты радуешься? — Кто это?

— Кто нашептал Манафу про меня? Кто ему подсказал, что я лучше всех сумею поймать его жену с поличным? Кто посоветовал Рафаэле отказаться от поездки в Яссы? Кто сообщил Манафу день и время, когда жена собиралась наставить ему рога?

— Кто? — она сонно пожала плечами.

— Спиридон Партение.

— Черт бы его побрал! Я спать хочу!.. А что ты собираешься сделать с Партение?

— Ничего.

— Как ничего?

— Туда, где он сейчас находится, моя лапа не дотянется. Только милиция может зажать его в кулаке. Но я сомневаюсь, что когда-нибудь его поймают. Этот тип слишком хитер.

— Ты хочешь сказать, что он уехал за границу?

— Вот именно.

Она поставила возле кресла бутылку, которую до тех пор держала на коленях, потянулась, зевнула, подобрала под себя ноги и закрыла глаза. Я подумал, что она размышляет, и ждал ее вью о дов. Конечно же, она считала меня убийцей Рафаэлы и похитителем коллекции. Она даже в мыслях не допускала, что кто-то мог обвести вокруг пальца нас обоих — сначала Манафу, потом меня…

Заметив, что Серена уснула, я взял ее на руки. Она что-то пробормотала во сне. Я отнес ее на кровать и пошел к дверям, так как мне хотелось откупорить новую бутылку пива, докурить свою сигару и немного прибрать в доме. Вдруг я услышал, что она меня зовет. Вернувшись, я подошел к ней и погладил ее по голове. Она схватила мою руку и поднесла к губам. Ее дыхание обжигало. Сквозь сон она произнесла:

— Манафу — преступник!

— Ладно, спи!

— Это он, это он!

— Откуда ты знаешь?

— В том-то и дело, что не знаю. Но он — преступник.

— Лучше скажи, что тебе доставило бы удовольствие если бы он оказался преступником.

— Да.

— Это не он. Он не смог бы все проделать.

— А вот и смог! — прошептала она.

— Как? Скажи, я умираю от любопытства.

— Понятия не имею. Я пошутила. Мне бы хотелось чтобы ты отомстил ему за все и еще меня позвал на подмогу.

Она приложила губы к моей ладони, повернулась на другой бок и уснула.

 

Глава VIII. Страсть к отгадыванию

Она старательно крутила в точилке и без того острый карандаш, любуясь тонкой стружкой. Я постучал в окошечко. Не поднимая глаз, девушка пробормотала: «Сию минуту» и еще два-три раза провернула оранжевого бычка. Затем придирчиво осмотрела свою работу — грифель получился как игла.

Поглядывая то на меня, то на карандаш, она поинтересовалась:

— Вам чего?

Прежде чем ответить, я с наслаждением лизнул розовую мякоть мороженого.

— Может, и мне заодно заточишь? — попросил я, протягивая ей мизинец.

Она смотрела на меня сквозь закрытое окошко, как смотрят на засохшую колбасу, которую тем не менее придется съесть. Подумав, она решилась:

— Хорошо, но только если ты — Мальчик-с-пальчик.

Я скорчил скорбную мину.

— У меня нет полной уверенности, что это мое имя. Но ты можешь называть меня… Ганс.

Она попробовала грифель на клочке бумаги. Острие тотчас же сломалось. Именно этого она и ждала.

— Чего же ты хочешь, Ганс?

Я отодвинул руку и забарабанил пальцами по стойке.

— Я расскажу тебе все, если ты пообещаешь мне помочь.

Говорил я с мороженым во рту, однако глаза мои оставались серьезными. Девушка заметила это и сочувственно прикусила верхнюю губку. Она подняла окошко с явной надеждой обнаружить за ним трупик выпавшего из гнезда воробышка. Облокотившись на стойку, уставилась на меня большими голубыми глазами.

— Говори, — приказала она.

— Ты не могла бы заглянуть в свои бумаги?

— Конечно, могла бы, только зачем?

— Чтобы потом шепнуть мне словечко.

Она приподняла одну бровь, очевидно полагая, что так становится неотразимой.

— Да это заветное словечко я шепну тебе и не заглядывая в графики.

— Я весь — внимание.

Едва слышно девушка прошептала:

— Удостоверение личности.

Я долго шарил по карманам, пока ей это не наскучило.

— У тебя нет удостоверения, ведь так, Ганс?

— Ага. — И я опять лизнул мороженое.

— Тогда гуляй! — удовлетворенно сказала она и собралась захлопнуть окошко.

— Ты совершаешь большую ошибку, — предупредил я ее.

— Почему? — удивилась она, продолжая держаться за раму.

Я достал газету и показал ей объявление, отчеркнутое красным карандашом: «Потеряно служебное удостоверение на имя Тома Александру. Прошу считать его недействительным».

Ее лицо вытянулось от недоумения.

— Это ты?

— К сожалению.

— Паспорт при тебе?

Я со значением постучал пальцем по отмеченному красным объявлению.

— А что ты еще потерял?

— Размер ноги. И это самое печальное, ибо теперь мне все время хочется жить на широкую ногу.

Она внимательнее пригляделась ко мне.

— Ты случайно не…

Она покрутила у виска указательным пальцем. Я сморщил нос, мол, со мной все в порядке.

— А от меня тебе чего надо?

Я слегка отступил и, прицелившись, метнул остаток мороженого прямо в урну.

— Узнать имя человека, у которого остались мои документы.

— Разве я его знаю?

Вытащив носовой платок, я вытер пальцы, — Нет, но тебе легко это сделать.

— Как? Каким образом?

— Посмотришь свои графики и выяснишь, кто был проводником в спальном вагоне в ночь с понедельника на вторник. Поезд номер тринадцать.

На минуту она задумалась.

— Но это запрещено.

— Знаю.

Она закусила нижнюю губу, заерзала на стуле и наконец решилась. Скользнув в глубь помещения, вытащила из картотеки какие-то графики и уточнила:

— С понедельника на вторник, говоришь… То есть вторник. — Да.

— Какой класс?

— Первый.

Она записала что-то на том клочке бумаги, где пробовала карандаш, вернулась, слегка покачивая бедрами, и подала мне сложенную вчетверо бумажку.

— Какие еще просьбы?

Я вытащил из пачки пару сигарет. Закурил сам, а потом уже предложил ей.

— Спасибо, никаких.

Взглянув на часы, она сказала после недолгого колебания:

— Нужный тебе человек сейчас на вокзале. Скоро отъезжает… опять в том же направлении.

Настала моя очередь удивиться. Улыбнувшись и поблагодарив ее, я пошел к выходу. Она окликнула меня, когда я был уже на пороге:

— Ганс!

Я обернулся и увидел, что она улыбается.

— Да?

— А ведь ты ничего не терял, правда?

— Во всяком случае, не то, что ты имеешь в виду. Но уж если касаться всего остального…

Она засмеялась. Я потянул дверь на себя.

— Ганс!

— Да?

Выпятив нижнюю губку, она сощурила в улыбке слегка близорукие глаза:

— Если ты пригласишь меня когда-нибудь выпить с тобой пива, Ганс, я не откажусь.

Суматоха на перроне уже затихла. Словно загнанные лошади, притащились последние поезда. Шел снег, ветер закручивал его штопором и гнал по платформе. Было холодно. Снежинки оттеняли желтизну плитки, и протоптанные пассажирами тропинки казались устланными толстым слоем ромашек. Огни вокзала терялись в ночи. Мигали семафоры.

Поезд отправлялся в час ноль пять. У меня в запасе оставалось почти двадцать минут. Я успел купить билет в сидячий вагон и газеты. Прихватил даже последний номер журнала «Двадцатый век», хотя сильно сомневался в том, что у меня будет время и желание читать — теперь его и сравнить нельзя с тем, каким он был раньше. Однако человек с престижным журналом в руках всегда производит хорошее впечатление.

Вооруженные метлами и лопатами, забегали лимфоциты и антитела этого железобетонно-стеклянного организма. Они оставляли за собой чистый и блестящий перрон, желтый, как пергаментная кожа мумии.

Интересовавший меня человек стоял у входа в вагон. Он походил на чванливую собаку, которой доводилось охранять курятники и поважнее, чем этот. На его бляхе я прочел: Палатин Франчиск. То же имя значилось и на моем клочке бумаги.

Мне стало ясно, с кем я имею дело, когда он стал подсаживать в вагон даму. Увернувшись от автокара, рявкнувшего мне в спину, я подошел к нему. Он уже давно наблюдал за мной, но стоило мне открыть рот, как этот тип тотчас же отвернулся и сплюнул под вагон. Затем наклонился и начал поправлять шнурки на ботинках. По всему было видно, что он прошел хорошую школу.

— Есть еще места в телеге? — попытался я прощупать его. Если бы дырки в швейцарском сыре могли вращаться, как колесики, несомненно, они завертелись бы с большей скоростью, чем шарики у него в голове.

— А вам куда ехать? — неторопливо поинтересовался он.

— К приятелю.

— Э, тогда другое дело. В таком случае для вас всегда найдется место.

— Назови мне номер электрического стула, на который ты собрался меня усадить.

— Электрический стул, вы сказали? Ха-ха-ха! Румынская железная дорога предоставляет вам самое комфортабельное место — полку номер девять.

В нашей гостинице на колесах собралась не бог весть какая публика. И беглого взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку: ни одного катализатора, в узком проходе толпились одни мужчины.

Девятая полка оказалась верхней. Нижнюю занимал чемодан внушительных размеров. Я снял дубленку, повесил ее на плечики и мощным рывком забросил свое тело на насест. И тотчас старые болячки напомнили о себе.

Я оставил дверь открытой, выключил свет и, заложив руки за голову, принялся ждать отправления поезда. Внезапное жужжание и шелест — словно по кукурузному полю пробежал ветерок — возвестило, что в коридоре наконец появилась птичка — пожирательница оводов. Пассажиры воспрянули духом и загудели громче.

Никто даже не заметил, как тронулся поезд. Но через четверть часа коридор должен был опустеть. После того, как птичка упорхнет к себе в гнездышко, мужчины постепенно расползутся по норам. Они не были знакомы друг с другом, однако, расставаясь на ночь, так рассыпались в любезностях, словно только что договорились стать компаньонами. Но я не сомневался, что завтра утром «добрые друзья» и поздороваться забудут.

Франчиск постучал в открытую дверь, не заходя в купе.

— Войдите, — отозвался я.

— Ваш билет и паспорт, пожалуйста.

Не видя острой необходимости в том, чтобы предъявлять паспорт, я отдал билет и сунул ему под нос газетное объявление, с ходу наврав, что потерял документы и сейчас еду получать новые. Он повертел билет со всех сторон и сказал:

— Вы должны заплатить мне разницу между проездом в спальном и сидячем вагоне.

Я протянул ему заранее приготовленную сотню.

— Сдачу получите завтра утром по прибытии.

— А когда мы прибываем?

— Если не опоздаем, то ровно в восемь.

— Опаздываете регулярно?

— Нет, нерегулярно. Спокойной ночи.

Он закрыл за собой дверь. Готов держать пари, что еще целую минуту он выжидал в коридоре, а затем вновь постучал и сразу же, не дожидаясь ответа, просунул голову в купе.

— Я забыл спросить, как вас зовут.

Праздное любопытство. Он и так прочел объявление в газете.

— Тома Александру.

— Ах да, точно, извините… Проходите, пожалуйста.

Его приглашение относилось к хозяину нижней полки — маленькому человечку, преисполненному сознания собственной неотразимости. Для пущей важности он носил очки и высокие каблуки.

— Приветствую всех, — сильно грассируя, торжественно обратился он к нам.

Я мгновенно представил, как он стремительно мчится из одного вагона в другой и вопит: «Ручки не дергать, не высовываться!»

— Какие напитки вы можете предложить? — поинтересовался он у Франчиска.

— Все, что изволите.

— Пиво имеется?

— Имеется.

Во время разговора Франчиск старался встать так, чтобы не казаться выше человечка, но это ему практически не удавалось.

— Холодное?

— Есть и холодное.

Человечек задумался. Было похоже, что он собрался заказать несколько бочек пива и осушить их за один присест. Когда он окончательно поверил, что на целую ночь избавился от жены — или от подруги, — которая омрачала ему жизнь, то выпалил — Принеси… тр-р-ри бутылки.

— Пожалуйста.

— А вы присоединитесь? — спросил он меня.

Чуть попозже. Сначала перекушу. Я ведь человек, а не влаголюбивое растение.

Он засмеялся, вполне довольный собой. Франчиск уже повернулся, чтобы уйти, но человечек задержал его и начал подробно расспрашивать о расписании. Он, видимо, решил выработать особый режим для своего мочевого пузыря и включать его в действие строго по прибытии в населенные пункты. Вероятно, несмотря на запрет, им владело тайное желание оросить все железнодорожные станции. В этом отношении он ничем не отличался от щенка, который с восторгом помечает каждое попавшееся дерево.

Улучив момент, я попросил Франчиска охладить и для меня пару бутылочек пива.

— Я попозже зайду к тебе, и мы выпьем вместе.

Он притворился, будто с радостью принимает мое предложение.

— Сию же минуту принесу вам пиво, — заверил он человечка. — Благодар-р-рю! — провозгласил умирающий от жажды путник.

Мой сосед начал раздеваться. Я косился в его сторону, желая поточнее определить, что это за фрукт. В новой пижаме, сшитой несомненно, по случаю этого путешествия, он выглядел еще комичнее. Очки по-прежнему восседали у него на носу. Не потрудился он снять и туфли на высоком каблуке. Зубы он чистил с таким усердием, что мог бы служить примером любому ребенку. Строя перед зеркалом рожи, он объяснил мне, что занимается по специальной методике, изобретенной им самим, — нечто среднее между йогой и каратэ.

Я поинтересовался, чем она полезна. Потенция! Позволяет поддерживать железную потенцию.

— Надеюсь, я не слишком соблазнителен?

Он пропустил мое замечание мимо ушей единственно потому, что принадлежал к числу людей, слушающих только себя Выпятив еще раз грудь, состоящую сплошь из стальных мышц он предупредил:

— По ночам я хр-р-раплю.

— Я тоже.

Он сильно удавился. В его куриных мозгах не могла родиться мысль, что у кого-то еще может быть такой же порок. Вероятно, он ожидал, что я стану рассыпаться в любезностях:

«Ну что вы! Я буду наслаждаться вашим храпом!» Его изумление было совершенно неподдельным, Я искренне пожалел его — в конце концов, он был всего лишь маленьким, беспомощным человечком, вырвавшимся из когтей какой-то террористки, — и постарался его успокоить:

— Это шутка, Я буду храпеть в коридоре.

— Почему?

— Да решил повеселиться. — А-а!

Раздался легкий стук в дверь — это Франчиск принес пиво. Мошенник и не думал его охлаждать — бутылки ничуть не запотели. К тому же он откупорил все три бутылки сразу. Учитывая микроскопическую емкость желудка моего соседа, пиво в скором времени непременно должно было выдохнуться.

Как и положено в подобных случаях, последовал обмен любезностями. Франчиск пожелал человечку славно отдохнуть и попросил расплатиться. Человечек дал Франчиску на чай, в полной уверенности, что купил и его расположение.

— За твое здоровье, — пожелал проводнику мой сосед и отхлебнул. Однако он не издал того восторженного звука, с каким любители пива втягивают в себя прохладную горьковатую жидкость, и уже пожалел о деньгах. Тем не менее ему и в голову не пришло признать правоту жены, обучавшей его уму-разуму перед отъездом.

А вот Серена на прощание не пожелала и слова мне сказать — не проснулась… Я отказался от пива, потому что вдруг ощутил острую потребность «пойти по следу». В голове моей зажглась лампочка — малюсенькая, как в карманном фонарике, но главное, что она зажглась. Было очевидно, что в ночь убийства за Манафу следили. Кто бы это мог быть? Я задавался этим вопросом, потому что не верил, что Манафу без особой надобности отправился в Яссы. Независимо от того, находился он под влиянием Партение или нет, подобное путешествие вряд ли было бессмысленной прихотью. Зная, что ему наставляют рога, он в любой момент мог вернуться, чтобы посмотреть в глаза прелюбодеям.

Я дал Франчиску возможность закончить дела. Когда все наконец затихли и тишину нарушал только равномерный стук колес, я спустился с полки. Мой сосед давно уже мирно спал, и притом вовсе не храпел. Жена даже в этом обманывала его. Тусклые огни полустанка на секунду осветили наше купе. Человечек выстроил полные бутылки в шеренгу вдоль своей полки, а сам, зарывшись лицом в блин, который выдает пассажирам вместо подушки румынская железная дорога, увлекся погоней за неведомым. Я постарался не задеть его бутылки. Мне не хотелось отягощать свою совесть еще одним грехом.

Пустой коридор освещался бледным, рассеянным светом.

За окнами царила кромешная тьма, Я ожидал увидеть огни завода в Брази. Но время тянулось медленнее, чем мне казалось. Неровной походкой — поезд слегка покачивало — я двинулся в конец вагона.

Франчиск занимался какими-то подсчетами в своем закутке. Увидев меня, он криво усмехнулся. Я уселся в коридоре на откидной стульчик напротив него.

— Ты уже охладил пиво? Вместо ответа он кивнул.

— Одну секундочку. Только разделаюсь с этой квитанцией. — Работаешь в поте лица?

Он поднял голову, и я жестом показал на его бумаги.

— Что поделать? Работа есть работа, — философски заметил он.

— Да, для некоторых вся жизнь проходит под лозунгами Первого мая.

Франчиск приподнял крышку миниатюрного холодильника и извлек из блестящих, как бриллианты, осколков льда пивную бутылку, сразу покрывшуюся мелкими капельками. Он заботливо обтер ее белоснежной салфеткой. Достал стакан с толстым дном и придирчиво осмотрел его. Убедившись, что стакан чистый, он с достаточной высоты налил желтую жидкость. Белая пена мгновенно поднялась до краев.

— Пиво очень холодное, — предупредил он.

— А сам-то будешь?

— Чуть позже.

Я взял из его рук стакан и отхлебнул. Мне показалось, что я проглотил полуметровую сосульку, а заботливый приятель, ударив меня ладонью по пищеводу, раздробил ее на мелкие осколки. Тем не менее на вкус пиво оказалось приятным. Я указал стаканом на разложенные бумаги.

— Вот уж не люблю документы. Они как собачий ошейник.

— Может, поэтому вы их и теряете? — пошутил он.

— Возможно, — согласился я. — И это современное бумагомарание, которого в наше время на любой работе полно, тоже мне не по душе.

— А кому оно по душе?

— Того и гляди допустишь ошибку. И не исключено, что роковую.

Я закурил. Дверь одного из купе отодвинулась, и какой-то пассажир с разлетающимися полами халата, покачиваясь, направился в туалет в другом конце вагона. И поскольку история есть не что иное, как совпадение случайных событий, важность которых с течением времени возрастает, отодвинулась еще одна дверь, и в коридор вышла птичка-невеличка — пожирательница оводов. Это ей Франчиск помогал сесть в вагон.

Она была в тапочках, а из-под халата выглядывала ночная рубашка. Я уступил ей место, и она не заставила себя долго упрашивать. Прикуривая от моей зажигалки, улыбнулась мне одними глазами. Мне нравятся улыбчивые женщины. Серьезные кажутся мне глупыми и по-женски недалекими.

— Никак не могу заснуть, — защебетала она. — В купе слишком жарко. Так захотелось холодного пивка.

— Сию минуту, — засуетился Франчиск.

Он повторил свой ритуал, но на этот раз действовал с большей виртуозностью, как истинный фокусник.

— Удачи вам! — пожелала она, поднимая стакан с пивом.

Мы чокнулись. Отхлебнув, она замурлыкала от удовольствия и слизнула пену над губой. Эта кошечка ни на секунду не сомневалась в своих чарах. Мыши сами позволяют таким сцапать себя.

— А вы так и не переоделись? — заметила она.

— В отличие от вас я бегаю на длинные, а не на короткие дистанции. И намерен бодрствовать еще долго.

Она улыбнулась, вызывая во мне все большую симпатию. Было похоже, что эта дамочка прошла сквозь огонь, воду и медные трубы с гордо поднятой головой. Недолгое замужество, ребенок, развод. Теперь со свойственным молодости оптимизмом она надеялась все наверстать. У Франчиска слюнки текли. Однако этот орешек был ему не по зубам.

— Что у вас с лицом?

Она намекала на те явные следы, которые постарались оставить на моей физиономии два драчуна: сыщик, а до него убийца Рафаэлы.

— Работа! — сказал я со вздохом. Она помахала в воздухе кулачками:

— Боксер?

— Нет, инкассатор.

— А, инкассатор! Значит, вы недавно получили зарплату и должны нас угостить.

— Мне очень хотелось вам предложить, но я не решался. Она подбадривающе улыбнулась мне и тотчас сменила тему:

— Я, вероятно, помешала. Ведь вы о чем-то беседовали?

— Да ни о чем. Болтали о всяких пустяках. В конце концов остановились бы на футболе или на женщинах.

Она еще раз отхлебнула пива и стрельнула в меня глазами.

— А до какой станции вы едете?

— С женщинами я, как правило, на полпути не останавливаюсь. А вы?

Она шутливо погрозила мне пальцем.

— Мы с вами похожи. И я не прочь погулять.

Впрочем, то, что она упивается радостями жизни, было и так заметно.

— Я уже сказал Франчиску…

— Кому? Ему?

— Я уже сказал Франчиску, когда он заполнял документы, что самая незначительная ошибка может привести к роковым последствиям.

— К роковым? В его-то работе?

— Даже в его работе. Я приведу вам пример. Однажды я с удивлением обнаружил, что отгадал две цифры подряд в лотерее «Лото». Однако с третьей дела обстояли хуже. Правильное число было «тринадцать», а я написал «три».

— Не повезло, — пробормотал Франчиск.

— Да, не повезло. Но я решил использовать это обстоятельство и разыграть своих коллег. Подставить единичку в оставшемся у меня дубликате оказалось совсем несложно. Нельзя было и отличить. На следующий день на службе я громко справлялся, нет ли у кого вчерашней газеты, притворяясь, что меня очень интересуют результаты розыгрыша «Лото». Коллеги даже принялись подшучивать надо мной. Когда наконец мне принесли газету, я вытащил свой билет, внимательно изучил таблицу и с удивленным видом провозгласил, что угадал все три цифры. Сослуживцы подскочили ко мне, строя различные прогнозы по поводу причитающейся мне суммы. Никто и не сомневался, что я получу не менее пятидесяти тысяч.

Я прервался и попросил Франчиска вновь наполнить наши емкости.

— Что же было дальше? — спросила она с любопытством, Слушала она очень внимательно и все время улыбалась, хотя отнюдь не казалась простушкой. Я мог бы поклясться, что глупые дамские вопросы никогда не приходили ей в голову, И на мой взгляд, это было прекрасно.

Франчиск поднес нам полные стаканы. Я отпил большой глоток, погасил сигарету и закурил новую. Светало. Мы приехали в Брази.

— Что было дальше? Да ничего. Пока мои коллеги корчились от приступа зависти, я взял сигарету и попросил прикурить. Тотчас же трое из них бросились ко мне с зажигалками. Я поднес к огоньку лотерейный билет, который все уже успели подержать в руках, сжег его и преспокойно заявил, что, мол, давненько мечтал прикурить сигарету от бумажки стоимостью в пятьдесят тысяч.

Я перехватил неприязненный взгляд Франчиска.

— А дальше? — потребовала она, все так же улыбаясь.

— Ну а дальше вот этот мой друг… — Я пошарил по карманам. — Куда я его засунул? А, вот он… Оказался настолько глуп, что свалился от инфаркта. Умер не сходя с места.

Она захохотала, нисколько не заботясь о том, что может разбудить пассажиров. Фотографию я сначала показал Франчиску, а потом ей, но она едва глянула на нее.

— Симпатичный, — только и сказала наша птичка, отсмеявшись.

Я вопросительно посмотрел на Франчиска. Все это время краешком глаза я наблюдал за ним. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он кинул взгляд на фотографию, полученную мною от Сирены. Ш^ог тогИз!

— Спасибо, — сказала она, вставая и возвращая стакан Франчиску. — Пиво у вас отличное.

Затем повернулась ко мне и протянула руку.

— Все было очень здорово. Спокойной ночи.

— Эй, парень, а ты что можешь сказать? — спросил я Франчиска, когда мы остались вдвоем.

— Я? — удивился он. — А что мне говорить? Ничего.

— Как ничего? Но ты же знаешь этого типа!

— Ошибаешься, приятель.

Он и глазом не успел моргнуть, как я схватил его за воротник и, словно арканом, сдавил горло. Он мгновенно обмяк. Я приподнял его и прошептал в ухо:

— Ты вступил на опасный путь, приятель. Лучше одумайся! Увидишь, за мной не пропадет. — Я отпустил его и стряхнул несуществующую пылинку с его безупречно вычищенной формы. — Послушай, я за то, чтобы мы остались друзьями. Мне вовсе ни к чему, если ты от страха в штаны наложишь, но и в бутылку лезть не советую. Так-то оно лучше. И другие не раз пытались, скажу тебе по секрету, но им это даром не прошло. А теперь живо отвечай! Первый вопрос: ты себе на уме или рубаха-парень?

Он осклабился в притворной улыбке. Так улыбается убийца, пырнув жертву ножом и внезапно обнаружив, что лезвие согнулось, как макаронина.

Я присел на освободившийся откидной стул. Ах, женщины! Мы тоскуем о них, когда они далеко, и готовы на все, лишь бы избавиться от них, когда они рядом…

— Ты мне не ответил. Значит, ты человек скрытный, а следовательно, и опасный. Вопрос второй: кто-нибудь уже расспрашивал тебя?

— Да, только…

— Что «только»?

Он сглотнул, будто целый день жевал куцый собачий хвост.

— Ничего. — И пожал плечами.

— Ладно, не отвечай пока. С кем ехал тот тип, что меня интересует?

— Один. Закупил все четыре билета.

— Он с кем-нибудь общался? Ты понимаешь, что я имею в виду?

Проводник кивнул и на несколько секунд задумался.

— Разговаривал тут с одной, — в коридоре. Я вздрогнул и приказал:

— Какая собой?

— Ничего особенного. Так… молодая особа. Я залпом осушил стакан.

— Налей-ка еще.

— Откуда у вас такая жажда? — удивился он.

Я ни на секунду не выпускал его из виду и расспрашивал даже тогда, когда он отлучался по нужде. Франчиск отвечал достаточно подробно. Словом, оказался человеком понятливым, принимающим жизнь такой, какова она есть.

— И как выглядела эта особа?

— Хорошенькая, но так накрашена, что тушь с ресниц капала.

— Понятно. Он боялся подобных женщин. Она сидела здесь, рядом с тобой?

— Да. Но недолго.

— А ты случайно не помнишь, как ее зовут? Он смущенно пожал плечами:

— Нет, но это можно узнать. Когда мы вернемся в Бухарест… Я бы тоже выпил пивка.

— Считай, что я тебя уже пригласил. А чем еще занимался этот тип?

— Да ничем… Когда все улеглись, он позвал меня и попросил принести бутылку минеральной.

— Ну и вкус у него! Проводник усмехнулся:

— Хотел таблетку запить. Его приятель, врач, дал ему такое снотворное, от которого спят без задних ног. — Франчиск откупорил бутылку и поднял ее. — За удачу!

Именно этого мне и не хватало. Все остальное имелось в избытке.

— А больше к нему никто не приставал?

— Откуда мне знать? Я видел его в халате и тапочках, когда он пошел в туалет. А потом еще раз в Бырнове, когда будил. За ним явились из милиции. Он открыл дверь, и вид у него был совсем ошалевший. Никак не мог сообразить, что им нужно.

Оперативно работают! Но им не повезло, так же как и мне.

— Разве в Бырнове за ним явилась милиция?

— Да. Хорошо, что они вели себя тихо. Иначе началась бы паника среди пассажиров.

— Вы, наверно, растеряли пассажиров, с тех пор как появились самолеты?

— Только не на этом направлении. Я зевнул.

— Почему?

— Все самолеты прилетают в Яссы не раньше девяти утра. А большинство пассажиров, так же, как и вы, — улыбнулся он, — торопятся заняться делами с раннего утра.

— Когда можно вылететь обратно? — спросил я, вспомнив о Серене.

— В Бухарест? После девяти.

Я не смог удержаться от вздоха — круг замкнулся. Наш поезд шел довольно бодро и все чаще подпрыгивал на стрелках. Мы подъезжали к Плоешти.

— Дальше?

— Дальше ничего не было.

— Что с ним было потом?

Меня охватила жуткая усталость и скука.

— Вместе со всеми он сошел в Яссах, но, как видно, очень расстроенный. Оставил в вагоне массу вещей — зубную пасту, щетку, тапочки, газеты…

— И куда ты подевал это добро?

— А куда было девать? Зубной щеткой волосы расчесал, пастой губы намазал, а тапочки вместо перчаток на руках ношу. Газеты прочел. Уж очень мне не терпелось узнать, кто же прибежал первым в Сан-Паулу. Там вечером под Новый год устраивали кросс. Знаете, я ведь марафонец.

— Не может быть! Поздравляю.

— Вы только подумайте: пробежать девять километров за двадцать четыре минуты, а потом всю жизнь купаться в деньгах.

Мне страшно захотелось спать. Впрочем, это было неудивительно — я достаточно выпил.

— И ты когда-нибудь будешь купаться. У тебя есть все данные, чтобы стать чемпионом.

— Но не таким, — вздохнул он.

— Каким?

— Как этот в Сан-Паулу.

— А кто это был?

— Да я не помню. Какой-то француз. Кажется, Бустер. Про это написали в заметке на девятой странице, внизу, в правом углу.

— Балаболка несчастный! — набросился я на проводника, раздраженный таким количеством бесполезной болтовни. — Кончай языком молоть! Подкинь мне хоть маленькую зацепку.

— Но мне больше ничего не известно.

— А о чем тебя расспрашивали товарищи из милиции?

— Да о том же, о чем и вы.

Я протянул ему еще одну сотню.

— Это тебе за пиво. Сдачу оставь себе и выпей за мое здоровье. Сдачу с первой сотни тоже возьми себе и позабудь о нашей встрече. Разбуди меня в Бырнове.

— Разве не в Яссах?

— Нет. Я уже давно мечтаю ранним утром вдохнуть озон полной грудью. Привет!

Я дошел до середины коридора, когда он приглушенным голосом окликнул меня:

— Господин Тома!

— Да?

— Если вам, к несчастью, придется иметь дело с милицией, я бы не хотел…

— Будь спокоен. Я не проболтаюсь, что имел честь выпивать с тобой. Привет!

— Спокойной ночи.

Я продолжил было свой путь, но теперь уже сам с полдороги вернулся.

— Мною интересовались?

— Они называли другое имя, но, судя по описанию: «здоровенный брюнет с синими глазами», это, должно быть, вы.

— Как зовут ту девушку, с которой мы вместе пили пиво?

— Зачем вам?

— Да так. Понравилась.

— Я не имею права сообщать такие сведения.

В ответ я улыбнулся:

— Прошу тебя, постарайся.

Поколебавшись, он в конце концов уступил и прочитал по паспорту:

— Томеску Иоанна, улица Георге Лазэра, дом одиннадцать, Бухарест, не замужем. — И, прикинув в уме, добавил: — Двадцать восемь лет.

Я выдернул паспорт у него из рук. Все совпадало. Томеску Иоанна, улица Георге Лазэра, дом одиннадцать, Бухарест. Только старой карге было за семьдесят.

Укоризненно глядя на него, я постучал пальцем по его черепу.

— Напрасно ты задумал шутки со мной шутить! Правильные данные были такими: Мушат Мария, квартал ОД-6, не замужем. Возраст меня не интересовал. Женщине столько лет, на сколько она выглядит.

Наконец я улегся. Незадолго до пробуждения мне приснился сон: кто-то гнался за мной с тяжелой дубиной. Было страшно, хотелось убежать, но ноги не слушались, и я еле полз, как улитка.

— Бырнова… Через пять минут Бырнова!

Подскочив как ужаленный, я, конечно, сразу же ударился головой о потолок. Франчиск, несомненно, рассчитывал на это, иначе зажег бы хоть ночник.

Я плеснул в лицо воды. Человечек на нижней полке застонал во сне — наверное, ему снилась жена. В карманах его пальто, висевшего на плечиках рядом с моим, я сразу же нашел паспорт.

Человечка звали Мареш Жаниоль. На свое счастье, да и на мое тоже, он жил в Яссах.

Проходя по коридору мимо логова Франчиска, я заглянул к нему.

— Доброе утро! Мне не нужна квитанция, не беспокойся. Счастливо!

Он сделал под одеялом знак, что не будет плакать, если я попаду под колеса.

На вокзале я узнал, что в этом богом забытом местечке, затерявшемся среди сосняка, у состава меняют локомотив.

До Ясс было рукой подать, но оставалось еще одно препятствие — крутой холм. Поезд должен был преодолеть его сквозь туннель, черневший в сотне метров от вокзала, и я очень сожалел, что он это сделает без меня.

Своим огорчением я даже поделился с дежурным, от которого и узнал все вышеперечисленные подробности. Он объяснил мне, что еще не все потеряно. Поезд отходит как минимум через десять минут. Но я дал ему понять, что у меня другие планы.

Он говорил на забавном диалекте, непривычном для уха столичного жителя.

— Откуда ты, парень? — спросил я его.

— Разве не видать? Дак из Ясс же!

— А чем ты тут занимаешься?

— Дак туды-сюды паровозы гоняю!

— И правильно делаешь! Привет!

— Покедова!

В чистом морозном воздухе гулко раздавались наши голоса. Светало. Время приближалось к половине восьмого. Вековой лес впитывал все звуки, Неправдоподобная тишина вместе с клубами густого тумана спускалась с гор. Был тот таинственный час, когда ночь еще не перешла в утро.

В зале ожидания молодая парочка — он симпатяга, а она не очень — дремала, держась за руки даже во сне. Ее некрасивое личико покоилось на его плече. Парень спал с открытым ртом и слегка похрапывал. Над туго завязанным галстуком адамово яблоко выпирало, как нарыв, вот-вот готовый прорваться.

Жалкое зрелище являет собой для чужеземца страна, которая еще не проснулась!

За окошечком билетной кассы мирно посапывал старичок — божий одуванчик. В течение нескольких минут я объяснял ему, чего мне надо, но он так и не понял.

— Такси?! А почему ты не хочешь ехать поездом? Он же еще стоит на вокзале.

В конце концов, убедившись, что я не поддаюсь на его уговоры, он сдался. Предварительно бдительный старикашка удостоверился, что я действительно понимаю, в каком именно месте нахожусь, и осведомлен, что поблизости находится туберкулезный санаторий, а не дом умалишенных. Он потребовал даже, чтобы я предъявил ему деньги на такси, и только после этого позвонил в Яссы.

От нечего делать я прогуливался по платформе. Газеты и журнал «Двадцатый век» остались в поезде, который тем временем уже преодолел туннель.

По своему обыкновению я отправился в дорогу, питая слишком большие надежды, и, как водится, сбился с пути. Мне удалось нащупать лишь едва заметную тропку — молодую накрашенную особу. Оставался единственный выход — взять быка за рога, то есть поговорить с глазу на глаз с самим Манафу.

Такси подъехало примерно через полчаса. Ко мне подошел шофер.

— Такси вызывали? — спросил он, таращась на меня, словно видел перед собой инопланетянина.

— Да.

— Пройдите, пожалуйста, со мной. Я оставил машину на стоянке за вокзалом.

По дороге я осведомился:

— Курорт Бырнова и в самом деле большой?

— О да! — ответил он с гордостью истинного патриота Молдовы, чей географический кругозор ограничен достопримечательностями родного края.

На вокзале было все как положено: почта, милиция и стоянка. Ежедневно санаторий и две турбазы принимали толпы отдыхающих со всех уголков страны.

Такси — «дачия-1300» — было в приличном состоянии. Усевшись рядом с шофером, я запахнул дубленку, чтобы не замерзнуть, посмотрел на часы и пообещал:

— За мной две пачки «Кента», если мы обгоним поезд.

В виде аванса я кинул пачку ему на колени. Шофер состроил такую мину, что запросто мог бы рекламировать уксус из гнилых яблок, и глянул на циферблат. Было пять минут девятого.

— Этот поезд небось уже в Яссах, на вокзале. Или проехал Николину.

— Вот видишь! У тебя еще есть время. Во всяком случае, ты можешь попытаться.

После этих слов он перестал удивляться любым моим поступкам. Во всяком случае, не выразил бы изумления, попроси я его ехать не по шоссе, на котором, к стати, совсем не было снега, а по рельсам.

До Ясс мы добирались в полном молчании. Поначалу дорога вилась серпантином, и мое сердце прыгало от восторга. Заснеженная природа имела неподдельно девственный вид. Лес едва пробудился, от него веяло таким радушием, что я с трудом подавлял искушение прихватить частичку от его щедрот. Если бы не машина, возможно, нам удалось бы услышать пение дроздов.

В Яссах я протянул шоферу паспорт моего попутчика и деньги. Сославшись на неотложные дела, я попросил его купить авиабилет для моего заболевшего старшего брата, а потом дожидаться меня на стоянке перед гостиницей «Единство». Он отправился к авиакассам в полной уверенности, что я обязательно потребую отвезти меня на воды в Пурчику, где буду купаться нагишом в проруби с яблоком в зубах.

По дороге в гостиницу в магазинчике, к счастью открытом по воскресеньям, я купил кое-что из косметики, а в кондитерской запасся конфетами и жевательной резинкой.

В общественном туалете я до неузнаваемости изменил свою внешность. Во внешнем уголке правого глаза с помощью бесцветного лака для ногтей склеил ресницы и замазал их черной тушью. Теперь стоило мне закатить глаз, каждый бы поклялся, что он у меня либо вытек, либо на нем чудовищное бельмо. Под верхнюю губу и за щеки я засунул жвачку. Нарумянился, а в рот доложил конфетку. Глянув в зеркало, я постарался придать своей физиономии твердое и в то же время оптимистичное выражение — как у злодея из сказки. Зрелище получилось весьма плачевное. Я походил на человека, изнуренного голодом и осмелившегося выйти на большую дорогу, вооружившись лишь костью от лошадиного скелета.

Очень приветливая администраторша в гостинице подтвердила, что мой брат, Аркадие Манафу, и моя свояченица, Рафаэла Манафу, забронировали номер с 3 января. Объявлялся же только мой брат, вскоре укативший в неизвестном направлении. Он отказался от номера, принеся соответствующие извинения, но мне ничего не просил передать. Я сделал вид, что меня до глубины души возмутило его свинство.

— А кто-нибудь еще интересовался моим братом? — прогнусавил я.

С очаровательной улыбкой администраторша ответила:

— Да, господин Манафу. Им интересовались ваши родственники из милиции. Я и мои коллеги рассказали им то же самое, что и вам. Так что зря вы к нам столь часто наведываетесь — намять у нас отличная.

Я убрался восвояси, с удивлением обнаружив, что сыграл роль незадачливого сыщика. Такси ожидало меня перед гостиницей. Я окликнул носильщика и передал ему деньги для шофера, попросив принести сдачу, авиабилет и паспорт.

Когда парень вернулся, я спросил:

— Что сказал шофер?

Носильщик переминался с ноги на ногу и, убедившись, что чаевых ему все равно не дождаться, нахально выпалил:

— Он ничего не сказал, хотя я и передал ему, что теперь вы стали намного симпатичнее.

Я пропустил его слова мимо ушей. Перейдя площадь Единства и поприветствовав папашу Кузу! огляделся вокруг и про себя удивился: как же медленно ходят коренные жители Ясс! Вероятно, они от рождения страдают анемией. Я положил паспорт бывшего попутчика в конверт и бросил его в почтовый ящик местного назначения. Затем поймал такси и без всяких приключений добрался до аэропорта.

Паспорта здесь не проверяли (впрочем, я знал об этом), зато отправляли на металлоконтроль, чтобы удостовериться, нет ли оружия. Даже милиция была рада поскорее избавиться от такого урода. Я не сомневался, что в кармане у каждого из них лежала моя фотография. Но даже самые опытные не смогли бы признать меня в этом мордатом простофиле.

Самолет наконец взлетел. Вокруг сидело много иностранцев, без умолку стрекотавших на своем языке. У них тоже были свои проблемы. Женщины притворялись, что любуются пейзажем, стараясь не замечать, как нахально пялятся их мужья на стюардессу. А та и в самом деле была что надо. Правильно говорят, наши женщины — наше главное национальное достояние.

Сначала мы летели не очень высоко. Равнина с бело-серыми полосами казалась спиной гигантской зебры. От нее рябило в глазах. Линия горизонта терялась в тумане. Кое-где виднелись деревни, из труб вился дымок.

Затем мы поднялись над облаками. Ослепительное солнце било в глаза. Когда мне надоело смотреть в иллюминатор, я обратил свои взоры на соседей, которые тоже глазели в окно либо читали газеты. Гул самолета убаюкивал, но я изо всех сил старался не поддаваться сну. Стюардесса исчезла, а остальные не заслуживали внимания. Моя соседка слева была еще чересчур молода. Она уткнулась носом в газету, а на коленях покоилась целая кипа. Я обратился к ней:

— Будьте любезны, одолжите мне газету. Она пробурчала, даже не взглянув на меня:

— Вон там, на креслах, сколько угодно газет. Сами можете взять.

Я выбрал несколько газет, но не вернулся к будущей ведьме, а предпочел остаться в глубине салона и погрузился в чтение, «Скынтейя» порадовала меня традиционной воскресной рубрикой «Из зала суда». Изредка там попадались настоящие перлы.

Итак, сегодня воскресенье. Внезапно я замер с газетой в руках — меня осенило. Теперь я знал, кто убил Рафаэлу Манафу.

 

Глава IX. Курок взведен

В моем недремлющем подсознании возникло видение: женщина с горящим, безумным взором падает в темную бездну. На всякий случай я пристегнул ремень безопасности. Это придало мне уверенности. Я закрыл глаза и, подавив отвращение, постарался забыть о своем открытии.

Самолет благополучно приземлился в заваленном пышными сугробами Бухаресте. Было воскресенье. Люди чувствовали себя как на сцене, среди фантастических декораций. Земля лежала в белом обмороке. Слабое движение ее угадывалось с таким же трудом, как дыхание летаргика. Судьба делала поворот. Огромным усилием воли время оторвалось от земли и парило над ней.

Я допросил платиновую блондинку из справочной с любезностью китайца, получившего задание от «Коза ностра». Та с готовностью сообщила нужные сведения. С трудом избавившись от словоохотливой красавицы, я поспешил к первой же телефонной будке и закоченевшим пальцем набрал номер Парандэрэта.

— Привет, Горемыка! — приветствовал он меня медоточивым голосом. — Ну, как дела?

— Мне нужен список пассажиров, вылетевших третьего января рейсом номер пять по маршруту Бухарест — Яссы.

Он не сразу сообразил, чего от него хотят, а потом запыхтел в трубку:

— Это чертовски тяжело. Впрочем, есть шанс.

— Мне нужен список всех иностранцев, вылетевших этим рейсом. Вернее, тех, кто пока еще остался здесь. Меня интересует место проживания каждого из них в данный момент.

— А тебя не интересует количество волос у каждого из них на затылке?

— Заткнись! Послушай, я злой как черт!

— А когда ты был добреньким? — прорычал он.

— Когда мне перезвонить?

— Завтра, послезавтра… Зачем тебе этот список?

Вместо ответа я швырнул трубку. Мне пришлось воспользоваться услугами частника — благо их здесь вертелось предостаточно. Таксистов я опасался, потому что им могли сообщить мои приметы. Все-таки было бы слишком несправедливо попасться именно сейчас. Попытайся они арестовать меня часом раньше, когда все казалось потерянным, я не стал бы всерьез расстраиваться. Ну, может быть, только слегка огорчился бы.

В одном из автомобилей, припаркованных у дома Серены, я увидел знакомый фотоаппарат «Никон», который так и не пригодился мне в ту ночь. И с удивлением задал себе вопрос, почему Серена скрыла от меня наличие автомобиля. С его помощью мне легко удалось бы разрешить массу проблем, а кое-что даже переиграть.

Серена убрала с подоконника абсолютно все, чтобы в комнату проникало как можно больше света, и нежилась в скупых лучах зимнего солнца. Она казалась пришелицей из космоса, спустившейся на землю вместе со снегом, засыпавшим город. Уютно устроившись в кресле, она мелкими глоточками прихлебывала кофе и раскладывала пасьянс.

Должно быть, грим сильно изменил мой облик, к тому же я устал, был взбешен и потому выглядел свирепее, чем раненый медведь-гризли.

Удивлению Серены не было границ. Она так и застыла с картами в поднятой руке, словно любящая женушка, терпеливо поджидающая муженька с базара. Только муженек заявился домой злой как сто чертей и готов был затеять скандал, потому что ему не удалось выручить ни гроша сверх того, что полагалось на пропитание семьи. Карты на столе — одни дамы — предвещали ссору. Очевидно, поэтому Серена мудро решила не пускаться в расспросы, а продолжала молча разглядывать меня. Я посмотрел на карту, которую она держала в вытянутой руке, точно угрожая мне. Это была красная десятка. Десять сердечек сулили большую радость.

— Почему ты раньше не говорила, что у тебя есть машина? Она вытаращила глаза:

— Не хочешь ли ты сказать, что собираешься воспользоваться моей машиной? Как раз сегодня утром мне ее вернули из ремонта. И сама я не так давно возвратилась из редакции.

А я-то был уверен, что она только что с постели встала. Вот и доверяй женщинам. И на миг оставить нельзя одних без присмотра — сразу же как ветром сдует.

Смыв с лица грим, я открыл телефонную книгу и набрал номер убийцы. Он сам снял трубку. У меня бешено заколотилось сердце. Немного подождав, я нажал на рычаг.

Серена подошла ко мне и погладила по щеке. Я схватил ее тонкое запястье и поцеловал руку. Холодная кожа источала аромат любви. Притянув ее за плечи и глядя прямо в глаза, я прошептал:

— Мне нужен твой пистолет.

Она судорожно глотнула и вскрикнула:

— Нет! — Потом обхватила мою голову и прижала ее к своей груди. — Не делай этого, не делай этого! — повторяла она, как испорченная пластинка, и вдруг замолкла.

Я окаменел от напряжения, и она это почувствовала. Легонько взъерошив мне волосы, спросила:

— Ты хорошо все продумал?

— Да.

Тепло ее груди разморило меня, но я вырвался из цепких женских объятий. Она отвернулась и выдавила:

— Бери.

Пройдя в спальню, я встал на колени перед комодом и открыл его. Пистолет покоился на прежнем месте, словно младенец в пеленках. Количество свечей со снотворным действием не уменьшилось с прошлого раза. Я подмигнул своему отражению в зеркале. К сожалению, воображаемый постамент, на который возносится дурак, когда его хвалишь, так и не вырос на полу посреди комнаты. Вот уж куда мне хотелось бы попасть! Я взвел курок, а потом нажал на спусковой крючок — послышался такой же звук, с каким белобрысый легавый захлопнул браслет на моей руке. Барабан повернулся, и новая пуля заняла свое место.

Что сейчас с этим легавым? По идее его образ должен был преследовать меня, но почему-то его место заняла Серена. Не была ли моя трогательная любовь к Серене всего лишь безотчетным желанием искупить вину перед тем парнем?

На мне была куртка «Левис» и пуловер. Пистолет я засунул сзади за пояс. Его внушительный вес и холодок, проникавший сквозь рубашку, действовали успокаивающе. Прежде чем сурово наказать зверя, я хотел посмотреть ему прямо в глаза, а для этого мне требовалась уверенность, подкрепленная тяжестью оружия.

Серена встретила меня с полным безразличием — как чужого человека. Она поняла, что я перестал покоряться ее чарам, а скорее всего, никогда и не покорялся. Мною управляла неведомая сила, которая была могущественнее любви к ней. Подчиняясь этой мистической силе, я подвергал свою жизнь опасности не во имя нашей любви, а ради чего-то иного. Я обманул ее, и она не могла мне этого простить. Интуиция подсказывала ей, что самым жестоким наказанием для меня будет ее холодность. По всей вероятности, она присоединилась бы ко мне, сражайся я из-за денег или из мести. Теперь же она навсегда изгнала меня из своего сердца.

Я решил уйти, не проронив ни единого слова. Но, когда я подошел к двери, она вдруг сказала, глядя в окно:

— Верни мне, пожалуйста, ключ.

Я пожал плечами и, сдернув ключ с колечка брелока, кинул ей. Она поймала его на лету.

— Это следует понимать как конец наших отношений? Она промолчала, продолжая вглядываться в окно.

Я снова пожал плечами и вышел. Зайдя в первую попавшуюся аптеку, купил пропранол. Чтобы усилить действие транквилизатора, положил две таблетки под язык, из-за чего потом он распух, Дожидаясь в агентстве «Лото», пока лекарство начнет действовать, я успел пролистать несколько номеров «Спорта», поступивших с начала года, и еще раз убедился в своей правоте. Почувствовав, что сердце мое стало биться ровно, как часы, я вышел на улицу. Погода действовала умиротворяюще — падал восхитительный снег. Бодрым спортивным шагом, не оглядываясь по сторонам, я добрался до логова убийцы.

Шторы были плотно задернуты. Лампа на письменном столе отбрасывала ржавый свет на темно-зеленые стены. Голубоватый дымок висел в воздухе. Пахло смесью табака и кофе. Обстановка комнаты казалась достаточно скромной. На мраморной полке камина, в котором, словно горсть рубинов на серебряном подносе, трепыхались последние искры огня, червонным золотом поблескивали медные вазы. В хрустальном бокале на краю бюро белели две розы. Деревянный пол, тоже выкрашенный зеленой краской, покрывала медвежья шкура, И всюду книги, много книг.

Он был очень элегантен в толстом пуловере коричневого цвета, Опытная рука вязальщицы украсила грудь оригинальной аппликацией — белым стилизованным сердцем величиной с ладонь. Внутри аппликации была вышита красная монограмма: А. М.

— Здравствуйте, господин преступник!

Он вздрогнул и оторвался от бумаг. Лицо перекосилось. Глаза сузились в щелочки, а на скулах заходили желваки.

— Как ты вошел сюда?

Вместо ответа я показал ему ключ, который он сам когда-то дал мне, и уселся в бежевое кожаное кресло.

— Ну вот, мы опять встретились лицом к лицу, — вздохнул я. — Только на сей раз ты без чулка и без рогатки.

Он притворился, будто не понимает, о чем идет речь, но так судорожно сцепил пальцы, что у него побелели ногти.

— Как ты осмелился явиться в дом, который собственноручно превратил в склеп? — прорычал он и сделал попытку броситься на меня.

Я наклонился над столом и великолепным джебом слева смазал по его надутой физиономии. Мое поведение не гармонировало с респектабельным интерьером, но хозяина это, по-видимому, не слишком огорчило. Не дав ему опомниться, я припечатал негодяя промеж рог мраморным пресс-папье с промокашкой. На его широком лбу жертвенного животного заблестели капельки пота. Он охнул, и высокомерие исчезло без следа.

Я ретировался на прежние позиции, но для большей уверенности уселся на подлокотник кресла — так мне было удобнее держать его под контролем.

Избиение не доставило мне удовольствия. Жажду мести могли утолить только пытки.

— Ты имеешь счастье лицезреть укротителя кобр, — предупредил я его, — Только попробуй укусить, и ты увидишь, насколько я беспощаден. До тебя никто не осмеливался издеваться надо мной. Ты первый попробовал, но, как видишь, не вышло. Ты глуп, к тому же еще и труслив.

Он с шумом выдохнул воздух через нос, как морское животное, выброшенное на берег.

— Труслив? В чем же это выражается?

— Побоялся меня прикончить, когда я был у тебя в руках.

— Еще не все потеряно, — осклабился он.

И получил вторую оплеуху. Я был на взводе — перед глазами стояли подробности той ночи, когда он превратил меня в боксерскую «грушу».

А он окаменел — никто не осмеливался так обращаться с ним. Губа кровоточила, в глазах застыла покорность, даже униженность. Наконец-то он понял, что я сильнее и в любой момент могу его прихлопнуть.

— Не думаешь ли ты, что я, как и прежде, позволю тебе выкидывать фокусы?

Он вытер платком кровь и плачущим голосом задал классический вопрос:

— Чего тебе надо от меня, убийца?

Просто удивительно, что столь незаслуженное обвинение мгновенно успокоило меня. Пожав плечами, я равнодушно вздохнул:

— Да ты комик! Я просто лопну со смеху!

— Убийца! Убийца!.. — назойливо твердил он.

— Меня ставит в тупик твоя беспомощность. Я привык к тому, что ты корчишь из себя супермена. Что с тобой происходит?

Он схватил пресс-папье и швырнул его, но я успел вовремя пригнуться. Мрамор с глухим стуком ударился о стену, но не разбился.

— Не теряйте рассудок, господин инженер. Соберитесь с мыслями — я хочу для нашей общей пользы побеседовать с вами. Итак, меня не интересуют мотивы преступлений, да и нет привычки совать нос в чужие дела. Его длина не позволяет мне…

Я был вынужден прервать свою тираду, поскольку он издал дикий рев, точь-в-точь как сумасшедший, которому показывают пальчик, Клокоча от негодования, он вскочил со стула и невнятно прокричал:

— И ты еще имеешь наглость утверждать, что это я убил Рафаэлу?!

Он не смог продолжить, ибо что-то пронзило его, словно молния. Выпучив глаза, он с трудом схватился скрюченной рукой за сердце. Из полуоткрытого рта вырывались нечленораздельные звуки. Я вынул две розы из бокала и выплеснул воду ему в лицо. Однако из состояния прострации он так и не вышел — обмяк в кресле, издавая слабые стоны. Теперь он не вызывал во мне ничего, кроме брезгливости.

— Слушай внимательно, некогда мне с тобой лясы точить. Ты, Аркадие Манафу, затеял игру, которую проиграл. Я пришел не осуждать тебя. Да это и невозможно — вызвать у тебя чувство вины. Ты принадлежишь к людям, о которых Шекспир сказал: «Их жизнь — порок, а гибель — добродетель»[1]Ворник — придворный титул.
.

— Жалкий комедиант! — буркнул он в платок, вытирая с лица воду.

Я сделал вид, будто не расслышал.

— Итак, ты проиграл, и теперь настало время платить. Среди множества векселей, которые тебе предстоит погасить, на моем осталась непроставленной сумма. Я первым открыл дверь туда, куда вскоре хлынут кредиторы, просто потому, что ты использовал меня в своей игре, даже не спросив моего согласия. Поступок такой же бесчестный, как изнасилование. Я хочу забрать свою долю первым, ибо следом за мной идут другие, более алчные, чем австралийские термиты, пожирающие на своем пути все, вплоть до железнодорожных шпал. И как только ты очутишься в их лапах, они сотрут тебя в порошок, Я надеюсь, однако, что у тебя хватит здравого смысла расстаться с жизнью прежде, чем это произойдет. Мое мрачное предсказание исполнится лишь в том случае, если я обо всем расскажу. Поэтому заткни мне рот, Аркадие Манафу!

Желание заткнуть мне рот навсегда тотчас возникло в нем. Он рассеянно, как болтовню ребенка, выслушал мою тираду и схватил телефонную трубку. Я почувствовал, что вновь теряю самообладание, чего боялся больше всего.

— Ты, псих ненормальный! Неужели до тебя не дошло, что мне известно абсолютно все?

— Полагаю, что в милиции с большим интересом выслушают твои бредовые фантазии.

Я отрицательно покачал головой и, намотав телефонный шнур на руку, выдернул его из розетки.

— Раскроем карты, господин инженер! Я вижу, что ты неисправим. Никак не можешь уразуметь, что по-глупому влип, а единственное разумное решение с твоей стороны — принять мои условия.

— В тот вечер, когда произошло убийство, я находился за сотню километров отсюда. Это всем известно…

— Возможно, но не мне. Ты находился за сотню километров отсюда? Это вранье! Ты был в нескольких сантиметрах от меня и собирался разложить меня на составные части. Я и в самом деле здорово наследил, поэтому ты спокойно мог приписать мне убийство твоей жены. Благодаря своему алиби, которое, признаться, было здорово сварганено, ты чувствовал себя в безопасности. Но только алиби любого преступника никогда не бывает безупречным.

— Ты рассказываешь историю, совершенно мне незнакомую, что-то путаешь. Давай все же вызовем милицию, и она поможет нам во всем разобраться.

Его бессмысленная болтовня утомила меня, и я закурил. Стало жарко. Хозяин не предложил мне раздеться, а я по некоторым соображениям не стал набиваться на приглашение.

Я не сводил глаз с его искаженного ненавистью лица.

— Почему я не хочу, чтобы сюда нагрянула милиция? Да потому, что я такой же прохвост, как и ты! Легавые схватят нас обоих, не разбираясь, в чем дело, а меня это совсем не устраивает. По крайней мере пока я не разложу весь пасьянс. Я предлагаю держаться как можно дальше от милиции, а добычу получит тот, кто сильнее. Тебе не кажется, что это будет справедливо?

Он откинулся на спинку кресла и, чтобы выиграть время, начал заговаривать мне зубы:

— Предположим, только на секунду предположим, — уточнил он, как человек в высшей степени меркантильный, — что убийца и в самом деле я. Хотя убивать мне резона не было — преступление не сулило никаких барышей. Справедливо ли делиться с тобой тем, что по праву принадлежит мне одному?

— Но ведь ты нагадил без стыда и совести там, где запрещено, — обрушился я на него, — А меня хочешь заставить одновременно и убирать, и штраф платить. Я даже согласен на первое. Это позорно и унизительно, и все же в силу сложившихся обстоятельств я иду на это. Но я не выдам тебя милиции, ибо тогда ты предстанешь перед обычным, гуманным судом. Ты же заслуживаешь жестокой кары и получишь ее сполна, поскольку существует высший суд — суд совести. И когда ты попадешь в ее когтистые лапы, вот тогда так завоешь, что сам в петлю полезешь.

— Ты упорно приписываешь мне это преступление. У тебя что, есть доказательства? Да не убивал я никого!

— Ты совершил преступление и ловко подставил милиции другого человека. Все приняли твою игру — поверили, что убийца действительно я. Ты великолепно претворил в жизнь свой замысел, однако допустил маленькую ошибочку. Вряд ли кто-нибудь смог ее обнаружить, но ведь я специально искал ее. Зачем? Я был уверен, что она существует, но только не там, где ищет милиция. Никто, кроме меня, не пожелал усложнять себе жизнь, с тех пор как был найден удобный для всех убийца твоей жены. Каким образом я пришел к выводу, что преступник — не кто иной, как ты? Да очень просто. Во-первых, только мне было доподлинно известно, что я не убийца. А во-вторых, я не сомневался в том, что невозможно совершить «идеальное» преступление — всегда какой-нибудь просчет выплывает. Обнаружив этот просчет, я и понял, что преступление совершил именно ты, хотя, по правде сказать, поначалу подозревал совсем другого человека.

Он смотрел на меня, снисходительно улыбаясь. Необходимость держать под контролем все его движения раздражала, а вещи в комнате отвлекали внимание. Характер владельца наложил отпечаток на всю обстановку — она красноречиво свидетельствовала о том, что для Аркадие Манафу порядок, равно как и честь, были весьма обременительны. Затянувшись, я продолжил свои размышления вслух:

— Ты исходил из предпосылки, что никому и в голову не придет подвергнуть сомнению твое алиби. Любой, кто вздумал бы заподозрить тебя, неизбежно столкнулся бы с тем, что на профессиональном языке называется «невозможность совершения преступления ввиду отсутствия времени».

Он перевел дух и даже слегка улыбнулся:

— Теперь ясно. Однако учти, у меня есть доказательства, что в Яссы я приехал тем же поездом, на котором выехал из Бухареста. И у меня нет брата-близнеца. Выходит, ты где-то здорово просчитался. Совсем не я совершил это преступление. Ты и сам признаешь, что у меня просто не было возможности…

— Да нет, то-то и оно, что была, — вздохнул я. — Это только с первого взгляда кажется, что не было.

— Хотелось бы узнать, — встрепенулся он, — как же мне это удалось? Расскажи, а я послушаю. Хм, я весь — внимание! Ты хотя бы умеешь интересно рассказывать? Смотри, а то засну…

Он вытянулся в кресле и зевнул. Что ни говори, а подавленным его никак нельзя было назвать, Я просто сгорал от любопытства, не в силах разгадать причину его невозмутимости.

— Постараюсь не убаюкать тебя своим рассказом. А если станет скучно, то, уж прости, это не моя вина, ведь речь пойдет о делах, совершенных тобой… Четыре дня назад, в ночь на третье января, ровно в час ноль пять ты отправился скорым поездом в Яссы. Как уж тебе удалось отговорить жену от этой поездки — меня не интересует. Важно только, что в твоем распоряжении оказалось купе в спальном вагоне первого класса. Когда поезд тронулся, ты позвал в купе проводника и довольно ловко заморочил ему голову — под видом снотворного выпил безобидную таблетку у него на глазах. Так ты приобрел свидетеля, который смог бы поклясться, что ты дрых как сурок до самых Ясс. Проводник собственными глазами видел, как ты в пижаме, лежа в постели, принимал снотворное. Поэтому, когда он заметил тебя в коридоре, возле туалета, ему и в голову не пришло, что ты собираешься смыться. Этот простофиля и сейчас готов поручиться, что ты не сходил с поезда, несмотря на то что именно он располагает информацией, с помощью которой тебя можно уложить на обе лопатки.

— А разве я сходил с поезда?

В угасавшем огне камина будто треснула головешка, и комната наполнилась приятным запахом. Это лопнула яблочная кожура, а не головешка. Не спуская с Манафу глаз, я пошарил кочергой в камине и вытащил еще шипящие печеные яблоки. Присыпанная пеплом кожица полопалась, и тек густой сладкий сок. Я бросил ему одно яблоко, а остальные оставил себе.

— В туалете ты снял халат и пижаму — они были надеты поверх костюма. Спальные вагоны всегда бывают в хвосте и не доходят до перрона. Так что никто не видел, как ты сошел в Плоешти. Дверь вагона ты оставил открытой, а может, у тебя был специальный ключ, которым можно открыть ее снаружи. На вокзале ты надел серое пальто, припрятанное заранее в камере хранения. Новогодние праздники кончились. Люди вокруг были усталые и невыспавшиеся, всем хотелось одного — поскорее добраться домой. Поэтому ты не привлекал ничьего внимания, даже если предположить, что твое поведение отличалось особой нервозностью. Ты сел в первый же поезд на Бухарест, в эту ночь они шли каждые пять минут, и примерно без четверти три уже был на Северном вокзале. Ты мужик с головой и, конечно, воспользовался услугами частника, за хорошие деньги готового отвезти клиента хоть к черту на кулички. Всего через десять минут ты стоял на углу своей улицы. Я заметил тебя возле дома, как, впрочем, и ты меня, потому что тебе не надо было гадать, кто сидит в машине Алботяну. Вероятно, ты не преминул с удовлетворением отметить, что замысел твой удался и на сцену вышли все действующие лица: убийца, жертва и осел.

— Почему же ты настолько уверен, что это был именно я? Даже если предположить, что ты прав, этого никто не сможет подтвердить.

Пропустив его реплику мимо ушей, я продолжал:

— Мысль о тебе и в самом деле не пришла мне в голову. И не только потому, что ты двигался на полусогнутых, стараясь казаться ниже ростом, я не принимал тебя в расчет по многим причинам. Я подумал, что встретил любовника Рафаэлы.

— У Рафаэлы не было никакого любовника! Это бред!

Я нисколько не сомневался в том, что он лжет. Его чудовищная самовлюбленность не позволяла ему стать посмешищем в моих глазах.

— До чего же ты мелочен! Нашел в себе силы убить жену, но даже чисто гипотетически не можешь допустить, что у нее был любовник.

Он снисходительно махнул рукой: мол, что ты понимаешь! Его деланная мягкость вьюодила меня из равновесия. В былые времена в нем проглядывал лев, даже когда он притворялся котом. Теперь же добродушие объяснялось тем, что предложенная мною сделка заинтересовала его. Я тешил свое самолюбие, хотя понимал, что истинное наслаждение получил бы, только отомстив. Однако я подозревал, что его замысел куда изощреннее и наша встреча не ограничится банальным удовлетворением моих амбиций. От нетерпения сердце отчаянно колотилось.

— Что же я еще натворил? — с издевкой полюбопытствовал он.

— Сущий пустяк. Отправил свою жену спать вечным сном. Или нарисовал ей жизнь в таких черных красках, что она, ни минуты не сомневаясь и ни о чем не жалея, отбыла в мир иной. Затем для того, чтобы все выглядело как можно правдоподобнее, ты всадил в меня колючку и взгрел по первое число. Сегодня ты выступаешь в роли неутешного вдовца, душевной красотой которого можно только восхищаться. Но я не собираюсь… Я тебя ненавижу за то, что ты бессмысленно покалечил меня, причем сделал это просто из садизма. Кстати, тебе же было выгодно прикончить меня. Что тебя удержало?

Он пожал плечами:

— Бред! Чистый бред!

— А не убил ты меня только из-за того, что в случае моей смерти не на кого было бы свалить пропажу марок. И я именно из-за марок не принял тебя в расчет — трудно было предположить, что ты обворуешь самого себя. Мне не раз приходило в голову, что ты и есть настоящий преступник, но я отметал все доводы, памятуя о том, что ты оставил меня в живых. И в итоге мысль текла по другому руслу. Тонкая работа! С одной стороны, ты привлек ко мне внимание милиции, а с другой — увел от себя мои подозрения.

— Детский лепет! И если все, что ты утверждаешь, — правда, почему же ты до сих пор не отправился в милицию?

— У меня на это есть свои причины.

— А что, если мы все-таки позвоним туда?

— Да пожалуйста. Запиши номер: ноль-шесть-один. Скрипнув зубами, он констатировал:

— Ты начинаешь раздражать меня.

— Понимаю, но советую успокоиться. Я еще не закончил рассказ.

— Все, что ты пока на говорил, — плод больного воображения.

— Напрасно ты так думаешь. Я представлю доказательства. — Мне некуда торопиться, хотя, — он взглянул на часы, — я уже потерял с тобой кучу времени. Постарайся быть лаконичным. Мне не слишком хочется коротать с тобой ночь, есть дела поважнее. Что ты заблуждаешься, мне и без того ясно.

Я доел последнее яблоко и аккуратно сложил огрызки на столе, намереваясь заняться ими чуть позже. Обожаю яблочные косточки! От долгого сидения затекли ноги. Я изменил позу и продолжил свой рассказ:

— Скрупулезно, пункт за пунктом, ты выполнял намеченную программу. Я попался в ловушку, и ничто не могло помешать тебе и далее совершенствовать свое мастерство преступника-виртуоза. Никому и в голову не пришло поставить под сомнение твою невиновность. Как же, всем было доподлинно известно, что в момент совершения преступления ты ехал поездом в Яссы, куда и прибыл, не меняя при этом транспорт. Впрочем, никто и не пытался посмотреть дальше своего носа. А на расстоянии носа в данном случае находился я. В самом деле, если бы ты сам решил пойти на это убийство, тебе бы не хватило времени, чтобы успеть на машине или самолете обернуться туда и обратно и снова очутиться в том же вагоне. Ведь самолеты прибывают в Яссы позже, чем поезд, на котором ты ехал.

Его лицо выражало полное недоумение. Я мог бы поклясться, что вполне искреннее.

— Но тогда я не понимаю, как… Жестом я попросил не прерывать меня.

— Все дело в том, что в праздничные дни есть дополнительные рейсы. Я узнал об этом только сегодня утром.

В моей памяти на мгновение всплыл образ Серены, но я тотчас же отогнал его. Все свое внимание я вынужден был сосредоточить на этом негодяе. Ему ничего не стоило в любой момент отправить меня к прародителям.

— Дополнительные рейсы! Теперь мне ясно, каким образом ты собрался оклеветать меня.

Я выбрал огрызок и начал выколупывать из него косточки.

— Не кипятись.

— Как будто не знаешь, что милиция искала меня в поезде! — возмущенно кричал он. — Меня разбудили в Бырнове, и я был в своем купе.

— Да, это так. Но в поезд ты вскочил всего лишь за несколько минут до появления милиционера. Поэтому никак не мог сосредоточиться и выглядел совсем ошалевшим. Не ожидал, что они спохватятся так быстро. А в итоге оперативность, с какой действовала милиция, обернулась для тебя удачей.

— Ты утверждаешь, будто я вылетел из Бухареста самолетом, который прилетает в Яссы раньше, чем приходит поезд? Но я ничего не знал об этом рейсе. Иначе обязательно отказался бы от билета на поезд. Только из-за того, что Рафаэла не переносила самолеты, я…

— Хватит завирать! Утром третьего января в Яссы отправлялись два самолета, а не один. Ты вылетел первым, дополнительным. Он приземлился в Яссах чуть раньше семи. И это я тоже выяснил только сегодня.

— Может быть, ты нашел меня в списке пассажиров?

— У меня еще нет данных, подтверждающих этот пустяк.

— Вернее, эту выдумку.

— На хорошей машине от аэропорта до Бырнова примерно полчаса езды, Этого вполне достаточно, чтобы вовремя приехать на вокзал, дождаться поезда и незаметно забраться в него. Было еще темно, и пассажиры спали. Ты переоделся в туалете и как ни в чем не бывало вышел из него, будто после неурочного отправления естественных надобностей. Ко всему прочему тебе крупно повезло с милицейской проверкой.

Он упрямо демонстрировал полную невозмутимость и равнодушно курил. Кем-кем, а сумасшедшим его нельзя было назвать. Его самообладание выводило меня из равновесия, и я сделал над собой усилие, чтобы не взорваться. Мне предстояло выложить свой главный козырь.

— Неужели ты не понимаешь, что все это сказки? Придумано неплохо, но нет ни капли правды, ни одного доказательства!

Я покончил с огрызком и закурил. Нетерпение подстегивало меня.

— А теперь я укажу на твою ошибку. Такую малюсенькую, совсем ничтожную, как у грамотея, что пишет «корова» через «а». Ты слыхал о некоем Бустере?

— Нет… это еще кто?

— Бегун.

— Ты что, запустил по моему следу бегуна? — заржал он как жеребец. — Этот Бустер мчался за поездом и засекал все мои действия?

Он упивался собственным остроумием. Но мне было не до смеха.

— Вовсе нет. Но, сам того не ведая, спортсмен помог мне вывести тебя на чистую воду.

— Объясни все-таки, в чем дело.

— Он выиграл один из самых знаменитых мировых забегов — новогодний кросс в Сан-Паулу.

— Желаю ему дальнейших успехов.

— О его победе наша пресса сообщила только третьего января. Первого и второго газеты не выходили.

Он нахмурился:

— Ну и бог с ними.

— Да, разумеется. Но есть одна деталь: ты выехал из Бухареста второго января.

Наконец-то он смекнул, в чем дело, и осклабился. Глаза у него забегали. Ему явно стало не по себе.

— Находясь в состоянии крайнего возбуждения, ты случайно прихватил с собой в поезд газеты из самолета, да к тому же позабыл их в купе. Газеты еще пахли типографской краской. В этом и состояла твоя ошибка, Аркадие Манафу. Растяпа ты!

Он с угрожающим видом вскочил. На него было страшно смотреть, но я не боялся его, он вызывал у меня только отвращение, Хотелось одного — как можно скорее покончить со всем этим.

— Сядь, иначе я не ручаюсь за твою жизнь, прикончу тебя без колебаний.

— Чего ты хочешь от меня?

Я кашлянул, глянул на него в упор и сказал:

— Несмотря на отвращение, которое ты мне внушаешь, я вынужден воспользоваться частью твоих сбережений. Мне очень нужны деньги. Много денег. Доллары.

Его взгляд скользнул мимо меня и устремился куда-то вдаль.

— Деньги! Доллары! Да разве такое ничтожество, как ты, умеет тратить деньги? Деньги сродни старому драгоценному вину. Обидно, когда его вкушает несведущий. Сколько тебе надо?

— Пятьдесят тысяч.

— Пятьдесят тысяч?! Но это все, что у меня есть.

— Все так все. Мне не жаль тебя.

Манафу тяжело задышал. Чтобы успокоиться, схватил сигарету и закурил. Ладони его увлажнились от пота. Как опытный картежник, он вытер их сначала о холодный деревянный стол, затем о пуловер. Молчал он долго, и я оставил его в покое. И охотник, прежде чем добить раненого зверя, дает ему передышку.

Наконец Манафу поднял глаза — посмотрел на меня так же, как в тот первый вечер, когда мы оба плутовали за карточной игрой.

— Я не могу отдать тебе все.

— Нет, можешь.

— Это негуманно!

Я не мог удержаться от смеха.

— Правильно говорят, что юмор рождается из несовместимости интуиции с абстрактным мышлением. Ты юморист, Аркадие Манафу.

— Да у меня и нет такой суммы, — пожаловался он.

— Не может быть. Во всяком случае, деньги ты мне из-под земли достанешь.

— Зачем тебе столько денег?

Я пожал плечами. Он пробормотал что-то невнятное и, сделав всего несколько затяжек, потушил сигарету. Торг начался.

— У меня нет денег. Но взамен я отдам тебе марки, половину коллекции.

— Нет, мне нужны только деньги. Что я буду делать с марками, которых у тебя, впрочем, и нет. Повторяю еще раз, мне нужны деньги, и ровно столько, сколько я сказал.

— Ты что, думаешь, будто я печатаю доллары прямо здесь, не сходя с места?

— Разумеется, нет. Но ты можешь выписать мне чек, чтобы я мог снять деньги с твоего счета в банке.

Казалось, он потерял дар речи. Однако после долгого молчания Манафу поинтересовался:

— Почему ты решил, что я храню деньги за границей?

— Было бы наивно предполагать, что тебе на этих днях удалось продать коллекцию. Сейчас это совершенно невозможно, потому что ты в фокусе всеобщего внимания. Ты продал марки намного раньше, причем не ставя в известность Рафаэлу. Я думаю, что здесь и кроется причина ее смерти. Она узнала!.. Ты понимаешь, на что я намекаю? Так что, пожалуйста, чек.

Он криво усмехнулся сжатыми губами, отчего лицо его стало жестоким. Затем с шумом выдохнул воздух в знак того, что сдается.

— Ну что ж, хорошо.

Он хотел было открыть ящик стола, но я как ошпаренный вскочил со своего места и закричал:

— Ничего не трогай!

Подбежав к Манафу, я бедром отпихнул его вместе с креслом как можно дальше от стола. Стараясь держать его в поле зрения, я обследовал все ящики поочередно, но оружия не обнаружил. Всюду валялись бумаги и канцелярские мелочи — ластики, карандаши, линейки, точилки, кисточки, пузырьки с чернилами и тушью. Словом, всевозможные пустяки. Я пошарил рукой под крышкой стола — ничего подозрительного.

Осторожно, не поворачиваясь к Манафу спиной, я отступил на свое прежнее место. В это время он тоже подошел к столу.

— Не делай глупостей! — предупредил я.

— Ты до смешного подозрителен.

Сильно наклонившись, хозяин дома принялся шарить в одном из ящиков, и его длинные волосы свисали, как конская грива. По его безнадежно ссутулившейся спине было видно, что это конченый человек.

Неожиданно Манафу выпрямился. Я успел выстрелить именно в тот момент, когда он вытащил из ящика маленький, словно игрушечный, пистолет.

Я заранее достал пистолет Серены, взвел курок и прицелился. Оставалось только откинуть полу дубленки и нажать на курок. Рука моя не дрогнула.

Такое со мной приключилось впервые, и я глазам своим не поверил. Отдельные действия как бы слились воедино — так молниеносно это произошло. Красноватое пламя вихрем вылетело из дула, и раздался оглушительный выстрел, от которого задрожали стекла. Из страшного отверстия на груди хлынула густая горячая кровь.

Отчаянно цепляясь руками за воздух, Манафу упал навзничь, как от невидимого толчка, опрокинув при этом лампу. Растерявшись, я так и остался стоять в темноте с дымящимся пистолетом — угасавший огонь в камине почти не давал света.

И тотчас же снизу донесся страшный, пронзительный крик. Волосы у меня на голове встали дыбом, Я словно окаменел и не мог сдвинуться с места. До меня наконец дошло, что Аркадие Манафу оказался бо́льшим глупцом, чем я предполагал. И это открытие буквально парализовало меня.

Когда-то давно я ампутировал ногу больному эндартериитом. Отчаянно скрежетала пила, запах кости смешивался со зловонием гангрены, пробивающимся даже сквозь плотную толщу бинтов. Чтобы нога не ерзала, одна из моих коллег крепко держала ее. Я работал уже полчаса, восхищаясь про себя стойкостью девушки, как вдруг без единого звука она хлопнулась в обморок. Будущий доктор увидела, как между разошедшимися бинтами копошатся большие толстые черви. Меня в тот раз лишь слегка замутило. Теперь же тошнота подступила прямо к горлу.

Я сидел в полумраке, при слабом мерцании камина, уставившись в пустоту и задавая себе один-единственный вопрос: что же дальше? Вдруг чья-то сильная рука разжала мои пальцы и вынула из них пистолет. Это была Серена, но я нисколько не изумился — меня уже ничто не могло поразить.

Серена встряхнула меня, выволокла из дома. На улице нас поджидала машина. Серена даже не вынула ключи зажигания. Мы бежали с пышных похорон Аркадие Манафу, будто нас преследовал огромный рой оводов.

Серена села за руль, и мы помчались по городу, мирно спавшему под тяжелым снежным покровом. Притулившись к пышной земной груди, ленивый обжора-город выпускал через нос теплый пар.

— Это ты кричала? Она кивнула.

— Меня сильно напугал выстрел. Ты, должно быть, разбудил всю улицу.

— Сомневаюсь. В этом доме очень толстые стены. К тому же двойные окна завешены плотными гардинами. Выстрел был слышен только внутри. Как ты попала туда?

Глянув в зеркало заднего вида и просигналив обгон, она деловито осведомилась: — Ты убил его?

Мне не хотелось говорить. Признания застревали в горле. — Да.

— Почему?

Я не ответил, потому что не чувствовал ее присутствия рядом. Мы мчались к неведомой цели, словно за миражом в пустыне. Я боялся, что нас в любой момент остановят, хотя и надеялся — так же, как и Серена, — что снегопад делает людей более великодушными.

Когда стемнело, мы въехали в какой-то горный городок и остановились перед маленькой гостиницей, спрятавшейся за мохнатыми заснеженными елями. Домик был точно с картинки из сказки о семи гномах.

Серена знала здешнего администратора, и нам дали очень теплую и чистенькую комнату, откуда еще не выветрился запах свежеструганой ели. К нашим услугам были даже телевизор и радио.

Оставшись одни, мы долго молча смотрели друг на друга. Говорить было не о чем. Мы вели себя, словно два чужих человека, оказавшихся вместе под развалинами во время землетрясения. Перед тем как машины «Скорой помощи» навсегда развезут их в разные стороны, они впервые смотрят друг другу в лицо, чтобы запомнить навек.

Серена выключила свет, разделась и юркнула в постель. Подперев голову кулаками, я курил и ни о чем не думал. Просто не мог сосредоточиться. Я презирал и в то же время жалел себя. Не знаю, сколько я так просидел, перебирая в памяти все подробности и прикуривая одну сигарету за другой.

— Почему ты не отвечал на телефонные звонки? От неожиданности я вздрогнул.

— Я выдернул шнур из розетки. Манафу действовал мне на нервы — все время притворялся, что хочет связаться с милицией. А тебя как туда занесло?

— Ты забыл закрыть телефонную книгу. Я сразу же пожалела о том, что произошло. Ах, какая же я дура! Прости меня!

Я закашлял. Мне совсем не хотелось выслушивать ее признания.

— Ничего, ничего.

— Я буквально обезумела, не знала, что и делать. Без конца звонила, но телефон молчал. Тогда я взяла себя в руки и поехала. Входная дверь оказалась открытой. Выстрел раздался как раз в тот момент, когда я шагнула на первую ступеньку лестницы. Я так испугалась, что закричала…

— Тебя кто-нибудь видел?

— Понятия не имею.

Я встал и распахнул окно, чтобы проветрить. Попробовал вглядеться в кромешную тьму. Откуда-то снизу поднимался ледяной холод, наверное, там была глубокая пропасть. Время от времени слышалось, как падают снежные шапки с елей, и тогда они выпрямлялись, освободившись от тяжелого груза. Где-то далеко громыхал по рельсам поезд.

Тот факт, что еловые ветви, избавившись от тяжкого бремени, выпрямляются вновь, обнадеживал. Понемногу я успокоился, все прояснилось и стало на свои места.

Закрыв окно, я разделся и вытянулся рядом с Сереной.

Я знал, что она не спит, и нашел ее холодную как лед руку. Как я мечтал о том, чтобы она обняла меня и, выплакавшись, сбросила со своей души тяжкий камень.

— Ну и чего ты в итоге добился?

— А ты? Разве не ты все время намекала мне, кто убийца? — Она все-таки вынудила меня затронуть тему, которой мне не хотелось сейчас касаться.

Помолчав немного, Серена ответила:

— Пожалуй, да, намекала… Это из-за него погиб мой отец.

— Я подозревал нечто подобное.

— Я спасла честь отца, лишившись своей собственной, и думала, что об этом никто не узнает. Однако я обманулась и теперь в третий раз расплачиваюсь за ту же ошибку. Поверь, я не хотела мстить за отца твоими руками. Но теперь меня одолевает стыд: неужели я спала с тобой, только чтобы отомстить за отца, как раньше спала с ним, чтобы спасти отца… Это ужасно! Ты не должен был его убивать…

Мы долго не могли заснуть. Однако бессонница пошла мне на пользу — мысли мои прояснились. На рассвете я наконец забылся, и этот утренний сон окончательно воскресил меня.

На следующий день мы вернулись в Бухарест. Серена сварила кофе и уселась напротив меня с чашкой в руках, избегая моего взгляда.

— Мы должны расстаться, — заговорила она наконец.

— Хорошо. Я сейчас уйду.

— Нет. Уйду я, а ты останешься. Здесь ты в безопасности. Страна большая. Я выберу такое место, где смогу забыть весь этот кошмар и буду помнить только о том коротком счастье, что выпало на мою долю.

— Но зачем тогда…

— Мне трудно оставлять тебя — ведь я тебя люблю.

Ее слова звучали проникновенно, как покаяние. Странная штука жизнь. Самое непонятное в ней со временем обретает смысл.

— И когда ты вернешься?

Она долго смотрела мне в глаза.

— Когда перестану чувствовать, что моя жизнь целиком принадлежит тебе.

— Звучит многообещающе. Послушай, а тебе не кажется, что я на всю оставшуюся жизнь поселюсь в тюрьме?

— Нет.

— Тогда поразмышляй об этом.

— Не хочу. Разве у тебя нет возможности выкрутиться?

Я поскреб затылок. Не люблю обсуждать свои шансы, это всегда приводит к неудаче.

— Да нет, возможность есть, но очень маловероятная.

— Значит, выкрутишься — и будешь свободен как птица.

Она скрылась в своей комнате и долго не выходила оттуда. Вернулась же совсем другим человеком. Даже сильный макияж не мог скрыть следы слез, И тем не менее она была точно одинокий моряк в океане, с минуты на минуту надеющийся увидеть берег.

Она протянула мне ладонь, рассчитывая на крепкое дружеское рукопожатие. Однако я нагнулся и поцеловал ее тонкое запястье.

— Я буду скучать.

— Если затоскуешь слишком сильно — дай объявление. У тебя ведь мания давать объявления.

— Так и сделаю. Что ты скажешь о таком тексте: «Вечный холостяк ищет партнершу».

Она улыбнулась, сжав мне руку, и ушла. И вот тут-то мое сердце по-настоящему заныло от одиночества. Мне стало так тошно, что я всерьез подумывал, не пуститься ли во все тяжкие.

Часы показывали полдень, к тому же по календарю был понедельник. День и час, весьма подходящие для загула. Я пододвинул телефон поближе, закурил сигарету и водрузил ноги на письменный стол.

Ответил сам Парандэрэт.

— Пришли мне двух девочек.

— Хи-хи! Решил ступить на праведный путь? Пришлось поставить его на место:

— Слушай, кем ты себя воображаешь?

— Матерью великого Шекспира.

— Извините, видимо, я ошибся номером.

— В таком случае обратитесь к господину Вольфгангу Шредеру. Отель «Интерконтиненталь», девятьсот девятнадцать.

Я вздрогнул.

— Ты уверен?

— Нет, конечно. Но это твой последний шанс. Он единственный из того списка пассажиров, кто еще не отбыл восвояси. Воистину это был гигантский труд. Почему ты с самого начала не предупредил, что в самолете летели одни иностранцы? Эй, где ты? Слышишь?

Я выдержал паузу, а потом заговорил вновь:

— Знаешь что? Ты никогда не сможешь передо мной выслужиться, так что не стоит задирать нос. То, о чем мы договорились во время последней встречи, остается в силе.

Прежде чем опустить трубку на рычаг, я услышал его удивленные восклицания:

— Алло! Алло! Куда девочек прислать?

Погасив сигарету, я набрал еще один номер и поднялся. В холле под зеркалом на новом металлическом брелоке висел ключ, который Серена отобрала у меня накануне.

Я вышел, с силой захлопнув дверь.

 

Глава X. Дело принимает серьезный оборот

Было жарко и душно. Девушка металась во сне, дрыгала ногами, а потом и вовсе раскрылась. Она лежала на животе, засунув руку под подушку, а другую вытянув вдоль тела, и время от времени толкала его ногой в бок.

Вспыхнувший свет настольной лампы заставил ее отвернуть голову. Но она не проснулась, лишь пробормотала что-то невнятное. Глядя на ее обнаженное тело, он подумал, что мало кому из женщин присуще чувство меры в таком деликатном вопросе, как демонстрация собственной наготы.

Вздохнув, он принялся на ощупь искать тапочки — сон еще не окончательно слетел с него. В последнее время ему везло на крайности — попадались лишь сверхцеломудренные особы, предпочитавшие заниматься любовью, не снимая пальто, либо нудистки, которые, едва войдя в квартиру, ощущали настоятельную потребность прикрыть наготу всего лишь ожерельем на шее. Единственная женщина, обладавшая, по его мнению, чувством меры, — жена — ушла от него два года назад.

Он выключил свет и перешел в кухню. Залпом выпил полбутылки молока. Натягивая тренировочный костюм, он вспомнил, каким удивленным, полным восхищения взглядом смотрела на него жена в первые годы их совместной жизни. Подав ему вещи, она прислонялась спиной к двери и, скрестив на груди руки, с улыбкой наблюдала за его утренними сборами.

Он надел шапочку с кисточкой — нравилось, когда что-то щекочет шею, — и вышел на лестницу, осторожно, на цыпочках спустился вниз.

На улице было темно и холодно. Низкие свинцовые тучи заволокли небо. Морозный воздух обжигал губы. Откуда-то из черноты двора появилась бродячая собака и стала вертеться вокруг, виляя хвостом. Он ласково провел рукой по грязной желтой шерсти и сунул ей кусочек сахара. Прежде чем съесть лакомство, собака тщательно обнюхала его.

Сделав легкую разминку — прыжки на месте и махи руками, — он нехотя побежал. По мере того как мышцы и суставы разогревались, набирал скорость. Он питал отвращение к этому бегу, которым занимался уже долгие годы, с самого детства, и был сыт им по горло. Он ненавидел ноги, несущие помимо воли большое тело, день ото дня наполнявшееся усталостью и скукой.

Аллеи парка Чишмиджиу были безлюдны. Фонари отбрасывали белый холодный свет. Деревья тянули к небу обледенелые ветки. За ними слышался невнятный, словно эхом отскакивающий от ледяных стен шум пробуждающегося города. На ступеньках, ведущих к улице Штирба-Водэ, он разогнался, потерял равновесие и упал. Но, поднявшись, побежал с еще большей скоростью.

Когда-то и жена пыталась бегать с ним, но не смогла приноровиться к его темпу и ограничилась зарядкой в квартире. Он привык, что они встают одновременно, и поэтому был очень рассержен, когда однажды утром она спокойно заявила, что хочет поваляться. Она произнесла это тоном, не допускающим возражений, и ему самому пришлось собираться и тыкаться в поисках вещей, которые обычно подсовывали ему под нос.

Он бежал, размышляя о том, что произошло, а вернувшись, с удивлением обнаружил, что она так и не встала с постели. Он справился о ее самочувствии и в ответ услыхал, что она здорова, просто у нее нет настроения, а главное, она просит оставить ее в покое. Он пожал плечами и отправился в душ, а она продолжала лежать и курить. Когда он снова поинтересовался, что случилось, жена долго молчала, странно поглядьюая на него — так мог смотреть соскучившийся по человеческому мясу Пятница на Робинзона Крузо, — а потом внезапно заявила, что решила с ним расстаться.

Он уселся рядом с ней на краешке кровати, охваченный противоречивыми чувствами — одновременным ощущением свободы и грубого обмана. Поймал ее руки в свои и молча ждал, пока она наконец объяснит, что стряслось.

Она заговорила тяжелыми, тщательно продуманными фразами, не оставляющими сомнения в том, что решение было выстрадано и принято уже давно. Суть ее объяснений сводилась к тому, что, сам того не желая, он убил ее индивидуальность, превратив в ничтожное колесико зубчатого механизма. Ее самолюбие оказалось ущемленным, потому что она стала смотреть на мир его глазами. И даже если этот взгляд самый верный на свете, она выходит из себя при мысли о том, что ее жизнь навсегда расписана заранее.

Не обвиняя его, она сетовала на то, что он занимает все пространство, в котором живет не один, и подавляет любого, кто отважится существовать рядом с ним. Он жил настолько полнокровно, что другим казалось, будто сами они разыгрывают спектакль. А он был слишком серьезен и просто не способен наслаждаться теми маленькими пустяками, ради которых, собственно, и живут люди. Окружающие уставали от него, потому что пытались подражать, но стать таким же, как он, было невозможно.

Она признавала, что он умеет быть нежным, умеет любить. Такого непросто заменить, тем более что рядом с ним она ощущала себя в безопасности. Но женщины нуждаются не только в защите, напоминающей рабство былых времен. Они хотят изведать всю полноту жизни, не принося при этом жертв и не откладывая ничего на потом. Она пыталась жить его жизнью. Да, она пыталась, прилагала усилия, но в конце концов устала и теперь желает только одного: сойти с беговой дорожки, уводящей ее туда, куда она не хочет бежать и откуда ей потом уже не выбраться. Она чувствует, что не может больше жертвовать собой ради внешнего благополучия.

Он спросил: чего же ты, в сущности, ждешь от жизни? Оказалось, что она и сама толком не знает. Вероятно, ей хотелось вступить в дерзкую схватку с жизнью, испытать собственные силы, а существование бок о бок с ним не сулило ничего, кроме тихого счастья, когда желания исполняются помимо твоих усилий и воли.

Он не стал объяснять, что она тоже эгоистка, а в некотором смысле даже перещеголяла его — он никогда не задавался такими проблемами. Эгоизм ее проявлялся не в том, что, оставаясь рядом с ним, она мечтала о счастье для себя одной. В конце концов, и это понять можно. А потому, что, даже не пытаясь изменить ход вещей, она упорно выискивала в нем недостатки и с нетерпением прелюбодейки Пенелопы сплетала гнездо из собственных толкований, где и высиживала, словно птенцов, свои необоснованные претензии.

Он не пожелал оправдываться из-за своего вечно хмурого вида. Вопреки своей любви к человечеству он ежедневно боролся с людьми, которым чаще всего приходилось ломать кости. Эта сторона его деятельности не приносила ему удовольствия, но и не казалась чем-то ужасным. Он был вынужден так поступать, призывая на помощь все свое мужество и смекалку, иначе эти люди могли его убить. Жизнь заставила его выбрать профессию, связанную с бессознательным, а скорее — с сознательным риском. Он страстно желал прожить как можно дольше и именно поэтому старался быть осмотрительным. По этой причине он очень тщательно продумывал каждый шаг и поддерживал себя в хорошей спортивной форме.

Когда-то и у него было отменное чувство юмора (может быть, в тайниках души оно еще сохранилось), но постоянная опасность научила его, что лучше с почтением относиться к удаче, чем подшучивать над нею. На этом основывалось его некритическое отношение к действительности: ведь высмеивать — значит критиковать.

Они расстались друзьями, но со временем он начал ее ненавидеть, как, впрочем, и всех остальных женщин, навсегда утратив к ним доверие. Он ненавидел ее вопреки растущему с каждым днем желанию постоянно чувствовать ее рядом.

Нельзя было сказать, что он превратился в женоненавистника. Он отнюдь не чурался женщин, даже искал их общества, но делал это из тайного желания убедиться, что все они скроены на один лад: лживы, мелочны, лицемерны. Правда, в этом отношении мужчины недалеко от них ушли. И чем добродетельнее казались представительницы слабого пола, тем с большим наслаждением он открывал их истинное лицо, с каждым разом все больше тоскуя о своей жене. Он стал мудрее, поняв, что близкого человека надо любить со всеми его недостатками.

Он еще больше замкнулся в себе. Стоило ему войти, как разговоры мгновенно прекращались, а улыбки сбегали с лиц. Единственным человеком, осмелившимся острить в его присутствии, а иногда и на его счет, был Матей Плавица, Тесак. Расставшись с женой, он начал опекать Матея, с которым вырос в одном детском доме. Насмешки Тесака раздражали его лишь в крайних случаях, когда парень терял чувство меры и забывал о том, что в доме повешенного можно говорить только об истлевшей бечевке, а не о крепком шнуре. Если ты подшучиваешь над маленькими слабостями, человека от этого не убудет. Но если задеваешь его всерьез, самолюбие и обида не дадут ему покоя…

Вместе тесно, а врозь скучно. Несколько дней после несчастья с Тесаком показались ему вечностью. Он привил Матею свой образ мыслей и теперь нередко всецело полагался на парня — тот стал своего рода рупором его совести. В отсутствие товарища он впадал в панику и быстро уставал, отвыкнув иметь дело со второстепенными заданиями, от которых можно было избавиться только с помощью Тесака. А тот и не предполагал, что почти достиг мастерства своего учителя, и понятия не имел, каким эхом отзываются его мысли у наставника. Так что их симбиоз приносил обоим максимальную пользу.

Вчера он провел целый день у изголовья Матея, проклиная его равнодушный храп, изредка нарушаемый неразборчивым бормотанием. Он даже подозревал, что этот беспробудный сон и нежелание бодрствовать — притворство. Этакая новая проделка, чтобы подшутить над ним. Он ловил себя на мысли, что стоит ему покинуть палату, как его друг, старательно задающий храпака, тотчас же вскочит и перестанет притворяться. Ожидание бесило его. Порой хотелось накричать на Матея или надавать ему затрещин, чтобы он прекратил свою дурацкую игру. Впрочем, когда Матей очнется, ему и в самом деле не миновать взбучки за то, что предпринял глупую попытку в одиночку арестовать опасного преступника. И поскольку он догадывался, кто именно продырявил Тесаку голову, этому типу пора было поинтересоваться, во всех ли больницах имеется достаточно гипса.

Тяжело дыша, он взобрался по лестнице. Вошел в квартиру и, не теряя ни минуты, принялся исполнять ежедневный смертельный номер, чередуя приседания и отжимания. Даже для него это было достаточно сложно. Закончив упражнения, он залпом осушил остатки молока в бутылке и направился в душ.

Под зеркалом на стеклянной полке лежал вырванный из записной книжки листок. Девица, с которой он провел ночь, начертала косметическим карандашом послание:

«Немедленно позвони на службу».

Он торопливо бросился к телефону, но в тот же момент услышал трель дверного звонка. На пороге стоял Чуток с выражением глубокой тоски на лице. В его взгляде каждый мог бы прочесть следующее: «Оставьте меня в покое. Сегодня утром я опять вспомнил, что у меня язва».

Голем жестом пригласил шофера зайти, всем своим видом выражая сочувствие к страданиям маленького существа. Они не нуждались в словах, прекрасно объясняясь языком мимики и жестов.

Он торопливо принял душ и надел первое, что попалось под руку. Спускаясь по лестнице, похлопал товарища по плечу и одними глазами спросил, куда они едут. Тот скорбно возвел взор к небу и, ткнув его пальцем в грудь, одновременно издал звук, похожий на щелчок ржавого пистолета. Значит, произошло новое преступление.

В отделке комнаты преобладал сочный зеленый. На каминной полке слабо мерцали две белые свечки, словно оробев от тяжелого тумана, ворвавшегося в распахнутые окна. Эти влажные зеленые стены, свечи, сумрачный свет и туман напомнили ему деревенскую свадьбу, застрявшую на лугу под мелким осенним дождем.

Хотя комнату успел наполнить холодный воздух, он все равно не смог вытеснить сладковато-удушливый запах, пропитавший все вещи, — запах горелого мяса и сгнивших цветочных стеблей. Труп лежал ничком на медвежьей шкуре. Падая, Манафу, видимо, пытался схватиться за камин и угодил обеими руками в догоравшие угли — и теперь его ладони представляли собой две черные культи. Пуля, прошедшая навылет под левой лопаткой, проделала в толстом шерстяном пуловере красивого коричневого цвета страшное отверстие.

Смерть любого человека внушает уважение, даже если при жизни никто не питал к нему подобных чувств. Та же самая женщина, что обнаружила тело Рафаэлы Манафу, опустив голову и сцепив на коленях руки, исполняла свой христианский долг возле обезображенного тела человека, с которым ее не могла примирить даже смерть. Ледяной холод, проникавший сквозь распахнутые окна, как бы подтверждал, что между ними никогда не существовало, и теперь уже не будет существовать, теплоты и привязанности.

Дело ясное, живой Аркадие Манафу не вызывал у людей ни симпатий, ни интереса. Однако в скором времени его тело будет восприниматься как нечто самостоятельное, отдельное от него, как звено в сложной, запутанной истории. Сначала надо установить его личность и время, истекшее с момента смерти, — одеревенение конечностей указывало на то, что прошло как минимум двенадцать часов. Далее — мотивы, по которым совершено преступление, и предположения относительно личности убийцы…

Бледность лица, застывшего в страшном оскале, и отсутствие мертвенной синевы на теле говорили о том, что смерть была насильственной и наступила мгновенно, а вся кровь вытекла через рану.

Липкий, как клейстер, туман продолжал наполнять комнату. Передернувшись от холода, он решительно закрыл окно и кашлянул, пытаясь привлечь внимание женщины. Но она застыла, как ледяное изваяние.

— Вас, по-видимому, не слишком удивило это новое преступление? Почему?

Несмотря на то что слова прозвучали очень естественно, словно в продолжение недавно прерванной беседы, женщина вздрогнула. Она не привыкла к тому, что ее душевное состояние кого-то интересует. Пожав плечами, она продолжала смотреть в одну точку тусклым взглядом. Она замкнулась в себе, и вывести ее из этого состояния было совсем не просто.

Предстоял трудный разговор. Это сомнительное занятие — копание в человеческих душах — следовало бы оставить шефу. Голем всегда старался избавиться от тягостной процедуры, нередко прибегая к уловке, что якобы не удается расположить к себе свидетеля.

— Вы не могли бы угостить меня кофе? — изменил он тактику, пытаясь придать своему общению с Иоаной Горунэ неофициальный характер.

Глаза женщины на мгновение прояснились, но тотчас же опять сделались тусклыми и безразличными.

— Не знаю, — пробормотала она, — могу ли я отлучиться от господина инженера?

— Можете, можете! Вам так или иначе скоро придется покинуть его комнату. Сюда явится множество людей, и ваше присутствие здесь будет нежелательным. Еще раз прошу вас, сварите мне кофе.

Женщина секунду поколебалась. Она взглянула на труп и, будто увидев его впервые, содрогнулась от ужаса. Когда она поднялась со стула, суставы хрустнули, как сухое дерево.

Он прошел вместе с ней на кухню, где было очень тепло, почти жарко. Просто не верилось, что где-то наверху лежит труп.

— Пожалуй, лучше сварить два кофе, — уточнил Голем. — Мой шеф подъедет через несколько минут.

Он вытащил из кармана резиновый мячик и принялся задумчиво с ним играть, наблюдая за автоматическими движениями Иоаны Горунэ. Подождал, пока она нальет ему в чашку кофе, и тогда спросил:

— Вы уже сообщили родственникам?

— Родственникам? У господина инженера больше не осталось родственников.

— Совсем никого?

— Его мать живет в Яссах, — Она дернула плечами. — Господин инженер и госпожа Рафаэла родом из Ясс. Но только старая госпожа не в себе… она выжила из ума, да к тому же ее парализовало.

— Она в доме для престарелых?

— Думаю, да. Вполне возможно, что она уже умерла. Господин инженер не слишком-то ею интересовался.

Кофе был горячий и горький.

— Как вел себя господин инженер после смерти жены?

— Трудно сказать. Он казался разбитым, потому что по-своему очень ее любил… — В глазах женщины показались слезы, — И нервничал, будто что-то грызло его. В пятницу, после похорон Рафаэлы, он не просил меня остаться, и не сказал, чтобы я уходила. Я и решила поступать по-своему. Думаю, буду и дальше за домом приглядывать. Только… у меня есть друг, вдовец. Он живет в Теи и хочет, чтобы мы поженились. Бесплатная домработница ему нужна, — вздохнула она, — но это к делу не относится.

— Значит, с тех пор вы не разговаривали?

— Да нет, разговаривали, позавчера, в субботу. Он позвал меня к себе в кабинет и сказал, что с вещами госпожи Рафаэлы я могу делать что хочу — он мне их дарит. Вот и все.

— А вчера вы были здесь? — Нет.

Он опять отхлебнул кофе. Женщина присела за маленький столик возле запотевшего окна. Она опустила руки на белую скатерть, продолжая нервно теребить пальцы.

— О чем вы подумали, когда обнаружили труп?

Он услышал, как она судорожно сглотнула. Это был тот же вопрос, который он задал вначале, только теперь сформулированный иначе, да и обстановка для разговора стала более подходящей.

— О чем я подумала? Да ни о чем.

— Вы так спокойно говорите, будто ждали этой смерти.

— Да, — шепотом призналась женщина.

— Почему?

Иоана Горунэ смотрела прямо перед собой. После небольшой паузы она отчетливо произнесла:

— Кто любит жизнь, тот ее и теряет, а кто ненавидит — тот и до Страшного суда промается.

Ее слова имели весьма туманное отношение к их беседе.

Казалось, в данной ситуации они совершенно не к месту. Уж кем-кем, только не любительницей читать проповеди считал он свою визави.

— Что вы имеете в виду?

— Да то, что господин инженер, — покачала головой женщина, — уже давно был не жилец на этом свете.

— Не понимаю.

— Он готовился жить до ста лет. Даже зубочистками не пользовался — дырку в зубе боялся расковырять. Но к чему бы он ни прикасался, все точно мертвело. У него и друзей не было. Уж очень мрачен. Вот жизнь сама и сбежала от него.

— Вы хотите сказать, что, сам того не желая, он готовился к смерти? Почему вы так думаете?

— Про господина инженера нельзя было сказать, что у него ума палата. Вот он и любил пустые и злые разговоры. Все твердил госпоже Рафаэле, что после его смерти все ей останется. Зачем? То ли угрожал, то ли вбивал в голову, что только с ним она может быть счастлива и что всем обязана ему…

Пока что Голем не видел в ее словах ничего, за что можно было уцепиться.

— Ну и что из этого?

— Да то, что человек, который готовится долго прожить, а сам все время о смерти толкует, носит в себе эту смерть. Она не дает ему покоя и, словно рак, поедает изнутри… Теперь-то мне кажется, что у него и был рак.

Стало жарко, рубашка прилипла к спине. Голем почувствовал, как струйка пота скатилась по левому плечу. Встревоженно глянул на часы — тридцать пять минут восьмого. Ребята из отдела экспертизы сильно запаздывали.

— Рак? Так вы думаете, что у него был рак?

— Однажды я застала его с кучей анализов и снимков, — прошептала женщина. — Он очень смутился.

— Во всяком случае, уж не рак продырявил ему грудь.

— Кто знает, А может, он покончил с собой.

— Нет.

— Должно быть, попросил кого-нибудь выстрелить в него. Он был мастер на такие штучки.

— Какие штучки?

— Он был способен извлечь выгоду даже из собственной смерти.

В дверь постучали. Приехали ребята из отдела экспертизы. Щеки у них разрумянились от холода. Он махнул им рукой — наверх, на второй этаж.

— Тебя Патрон разыскивает, — крикнул на бегу один из парней.

Голем попросил женщину, удивившую его своей словоохотливостью, налить еще одну чашечку кофе и пойти вместе с ним.

Зеленоватая вода всколыхнулась и задрожала под воздействием вибратора. Пузырьки воздуха, словно гирлянды стеклянных бусинок, поднимались вверх с легким шипением.

Затаившись в водорослях, самки наблюдали, как дерутся не на жизнь, а на смерть самцы.

Молодой самец извивался яростнее, всем своим видом показывая, что претендует на победу, но было заметно, что силы покидают его. Старший терпеливо выжидал, нисколько не заботясь о том, что подумают в стайке о его нерасторопности. И наконец, когда ему все это надоело, прибег к своему излюбленному трюку, благодаря которому не знал поражений. Притворившись уставшим от борьбы и соперничества, он дал понять, что отступает, и, выпуская воздух из жабр, начал медленно опускаться на блестящее, разноцветное дно. Молодой противник только этого и ждал и последовал его примеру. Но когда старик, окрыленный успехом своей уловки, приготовился к атаке, забыв про оборону, молодой вцепился ему в брюхо и вырвал внутренности. Победитель сделал круг почета, держа их в пасти, а потом с яростью сожрал. Его враг, бывший глава стайки, умирал тяжело, терзаясь мыслями о поражении, более мучительном, чем сама смерть.

— О таком достойном конце каждый из нас может только мечтать, — пробормотал майор.

Он приник лицом к аквариуму. Зеленоватая колеблющаяся толща воды исказила его черты до неузнаваемости. Выпученные глаза, казалось, принадлежали морскому чудовищу, подстерегающему добычу в гуще водорослей. В предвкушении схватки оно высунуло длинный, блестящий, красный язык. На самом деле это был невинный лепесток розы.

Голем пожал плечами. Он наблюдал за схваткой, не пытаясь постичь ее метафорический смысл, и предпочел промолчать, ибо не раз уже попадал впросак, принимая за чистую монету шутки, которые Патрон произносил с самым серьезным видом.

— Ну так что? — поинтересовался Патрон, выпрямляясь.

— Жертва…

— Да погоди ты! Не все сразу. Сначала расскажи, как дела у Матея.

Голем смущенно кашлянул.

— С субботы и по вчерашний день улучшений нет, — доложил он.

Лицо шефа вытянулось и стало суровым.

— Благодарю за кофе, — обратился он к Иоане Горунэ, стоящей с чашкой в руках. — Вы можете идти.

Иоана Горунэ поставила чашку на стол и исчезла за портьерами. В полумраке лица на картинах казались еще сумрачнее, чем в действительности. Майор зажег люстру — настоящий хрустальный каскад, — и зала осветилась теплым приятным светом.

Затем уселся в кресло и, выплюнув изжеванный лепесток, с удовольствием сделал глоточек кофе.

— Ох! — воскликнул он, — Что эта женщина положила в чашку? Динамит? Цикуту? До чего же горький!

Не зная, куда девать руки, Голем опустил их в карманы пальто. Под толстым сукном угадывался его кулак, который пульсировал, словно большое сердце, сжимая и разжимая мячик.

— Догадываешься, кто преступник? — спросил Патрон и, поскольку Голем пожал плечами, добавил: — Тот же самый?

— Похоже, что да, — подтвердил Голем.

— Когда это случилось?

— Вчера, в обед. — Как?

— По-видимому, убитый добровольно пригласил преступника в дом и некоторое время с ним мирно беседовал. Однако в какой-то момент по непонятной причине он вышел из себя и запустил мраморным пресс-папье в голову своему визитеру, но промахнулся и этим поступком или как-то иначе спровоцировал его на выстрел. Убийца оставил множество следов, из чего можно заключить, что он явился сюда не с преступными намерениями и был вынужден стрелять в силу обстоятельств, возникших помимо его воли. Прежде чем прийти к этому выводу, я внимательно изучил всю обстановку в комнате, где произошло преступление. Под перевернутым креслом я обнаружил дамский пистолет, которым Манафу несомненно угрожал гостю. Так что можно говорить о непредумышленном убийстве, совершенном в целях необходимой самообороны.

Майор задумался. За свою практику он сталкивался с массой уловок, к которым прибегали убийцы, чтобы направить следствие по ложному пути. Но если уж такой молчун, как Франгу, выдвигает эту версию, значит, дело обстояло именно так.

— И какова причина?

— Кто же знает? — уклонился от ответа Голем. — Возможно, марки или что-то связанное с ними. Все содержимое ящиков письменного стола перевернуто вверх дном.

— Что-нибудь пропало?

— Пока не установлено.

Молодой криминалист заглянул в комнату. — Отпечатки те же самые! — закричал он с порога. — Анатоль Бербери.

— Доложи об этом Карабогичу, — попросил Патрон. — Я хочу переговорить с ним, как только он закончит свое дело.

Парень вытаращил глаза:

— Как? Разве вы не знаете? Доктор Карабогич скончался.

— Когда? — растерялся Патрон.

— В субботу вечером. Инфаркт.

Острая боль пронзила сердце, как от удара кинжалом. Со старым врачом майора связьшала многолетняя дружба. Сколько успехов и неудач довелось им пережить вместе! Невозможно было поверить в эту нелепую смерть.

— Ты что-нибудь знал? — повернулся он к Голему.

— Нет, все это время я провел в больнице у Матея. При упоминании о долговязом Патрон рассвирепел:

— Черт возьми! Ну как этот простофиля мог упустить такого мерзавца! Пусть не попадается мне на глаза!

Только тут до него дошел смысл собственных слов, и он осекся. Затем повернулся к криминалисту, смущенному тем, что принес столь печальное известие, и не знавшему, как бы поскорее удалиться.

— И кого назначили нашим эскулапом?

— Я и сам еще не видел. Молоденькая совсем, говорят. Она с минуты на минуту должна подойти.

— И чем только думают наши кадровики? — громогласно возмутился Патрон. — Почему именно ко мне присылают всех младенцев? Здесь что, патронажная служба, что ли?

Парень спрятал под усами улыбку, но старый майор обрушился и на него:

— Займись делом! Ты действуешь мне на нервы!

Прежде чем подняться на второй этаж, он решил еще кое-что уточнить у Голема:

— Аркадие Манафу работал над каким-то изобретением?

— Насколько мне известно, нет.

— Он поддерживал контакты с иностранцами? — Нет.

— Ты сообщил о случившемся ему на работу?

— Пока нет.

— Сообщи поживее. И попроси прислать представителя. Лучше бы того, кто был близок с убитым; Может быть, женщину… Что тебе известно об этой стороне жизни Аркадие Манафу?

— Был момент, когда он сделал попытку осложнить себе жизнь и завел любовницу. Однако, узнав, что и жена изменяет ему, сразу остепенился.

— Ревность — самый страшный микроб, — задумчиво произнес Патрон. — Насколько мне известно, у Аркадие Манафу не осталось родственников. Кто же станет наследником, если нам удастся разыскать пропавшие марки?

Его размышления прервала Иоана Горунэ:

— Товарища майора просят к телефону. — Кто?

Чуть поколебавшись, женщина смущенно призналась:

— Возможно, я не расслышала, но мне показалось, что он сказал «Тесак».

Мужчины уставились друг на друга, а потом одновременно бросились к телефону.

 

Глава XI. Беспощадная прекрасная дама

Зайдите в холл любой гостиницы, и в вашей памяти тотчас всплывет триптих старины Босха «Сад наслаждений». На его картине тоже взад-вперед снуют люди, которых пожирает изнутри гнусный микроб некоммуникабельности.

Я похлопал швейцара по спине. Должно быть, он уже давно перестал отличать людей от дверей и склонялся вслед каждому, словно подглядывал в замочную скважину.

— Выпрямись, папаша, — посоветовал я ему. — На таком сквозняке немудрено и синусит схлопотать.

Будь у него при себе бомба, он не замедлил бы сунуть ее мне в карман.

Я сделал вид, что у меня неотложное дело, и пулей промчался к сувенирному ларьку. Посмотрел в упор на продавщицу и сказал:

— А вот и я!

Она вытаращила глаза и быстро-быстро заморгала. Ее накрашенные веки хлопали от изумления, точно ставни, готовые сорваться с петель под напором бешеного ветра. Она обернулась к товарке, которая сидела в глубине и подпиливала ногти. Думаете — на руках? Как бы не так.

— Погляди на него! Вот умник выискался!

— Что делать! Таким уж меня мать родила, — посетовал я. Ее подружка заговорила столь хриплым голосом, словно впервые закурила в детском саду и с тех пор даже во сне не расставалась с сигаретой.

— Пусть раскошеливается или проваливает.

— Слыхал? Чего тебе?

Я, не задумываясь, выпалил:

— Предметы языческого культа.

— Ха-ха-ха! — залилась смехом старшая, — Как же болит эта чертова мозоль, — пожаловалась она, постучав пилкой о нарост величиной с бильярдный шар. — Может, тебе томагавк сгодится? В самый раз к последнему причастию.

— С условием, что в него будет вмонтирована трубка мира. После этих слов та, что была менее задириста, вытащила из-под прилавка длинную трубку, с помощью которой запросто могла почесать себе спину.

— На, возьми. Это все, что у нас осталось. Только тебя и ждали. Специально припрятали.

— А где же у него острие? — притворился я удивленным. — Томагавк — и вдруг без острия?

— Знаешь что? Не выпендривайся! Для тебя и такой сойдет. Доставай франки!

Продавщица не пожелала сделать мне скидку, и мне пришлось полностью выложить сумму, указанную на этикетке. Она умудрилась так запаковать трубку, что длинный мундштук, торчавший снаружи, запросто можно было принять за приклад винтовки, в который вбивал серебряные гвозди Виннету, а меня — за его названого брата.

— Послушай, а национальный костюм оашей не хочешь купить? Я не шучу, тебе бы здорово пошло, — съязвила та, что занималась педикюром, оценивающе оглядев меня.

Я отрицательно помотал головой и сделал свой ход:

— А ну-ка встань. Дай тоже на тебя взглянуть… Знаешь, в Национальном театре просто с ног сбились в поисках статистов. Пожалуй, ты бы вполне подошла на роль Первого солдата с алебардой.

Она вперилась в меня таким взглядом, точно я был цирковой ассистенткой, в которую мечут кинжалы. И будь у нее такая возможность, она с наслаждением метнула бы в меня свою пилку.

Я не стал этого дожидаться, с покупкой под мышкой подошел к дивану и плюхнулся на него. Раскрыв газету, сделал вид, что дремлю или читаю, чертовски хотелось есть и пить. Трудолюбивый карлик с завидным упорством ковырял ямку в моем желудке. Однако я не мог покинуть наблюдательный пункт — Вольфганг Шредер сидел у себя в номере. Я справился об этом заранее по телефону и теперь ожидал, что с минуты на минуту он спустится. Я был уверен, что узнаю его.

Почти два дня, точнее, с субботнего вечера, у меня во рту не было ни крошки. Вчера я занимался отправкой на тот свет Аркадие Манафу и забыл про еду. Потом выяснял отношения с Сереной. После ее ухода и телефонного разговора с Парандэрэтом будто дьявол в меня вселился. Оставался последний шанс. Я не слишком хорошо разобрался в подоплеке этого дела и тем более не знал, кто за всем этим стоит. Просто мне наконец-то удалось нащупать толстую нить в запутанной кудели секретов, из которой дядюшка Манафу и его компаньон намеревались соткать для меня погребальные покровы.

Несмотря на гостиничный комфорт и даже кондиционеры, я изнывал от скуки. Мне порядком надоело рассматривать бледные лица вокруг. Я уже подумывал о том, чтобы сбегать в буфет и что-нибудь перекусить, как вдруг…

— Скажите, пожалуйста, мистер Вольфганг Шредер у себя? — полюбопытствовал позади меня мелодичный голос.

Я обернулся и вздрогнул от неожиданности. Вот уж действительно сюрприз! Голубоглазая блондинка. Как раз в моем вкусе.

Она торопливо отошла от стойки администратора, за которой двое мужчин еще довольно долго подталкивали друг друга локтями. Ручаюсь, что речь шла не о футболе. По дороге к лифту блондинка прошла довольно близко от меня. Впрочем, она не замечала никого вокруг.

От нее исходил божественный аромат. Учуяв подобное благоухание, даже паралитик потащился бы за ней. В ожидании кабины красавица нервно постукивала каблучком. Всех мужчин в холле словно по команде потянуло в номера, и они тоже поспешили к лифту.

Из открывшейся кабины выпорхнул плешивый субъект с крокодильской улыбкой, обнажавшей щербатый рот. При виде прекрасной блондинки он тотчас же вспомнил, что позабыл наверху нечто важное. Вероятно, мужскую гордость. Развернувшись на сто восемьдесят градусов и ни на секунду не теряя красавицу из виду, он вломился в открытую дверь лифта и начал раздевать блондинку глазами. Бедняжка и не подозревала, что очутится на девятом небе (чуть не сказал «месяце») в костюме Евы.

Приблизительно через четверть часа и я отправился на это (небо, населенное белокурыми ангелами. По дороге удалось: избавиться от изрядно надоевшей мне трубки, подарив ее премиленькому ребенку, вместе с семьей которого я воспарял к эмпиреям. Мальчик немного стеснялся, в то время как его отец, напротив, от всей души одобрял мою щедрость.

В коридоре было пусто. Я принял самую удобную позу для слежки — оперся спиной о дверь 919-го номера. Любой проходящий мимо решил бы, что я поджидаю какую-нибудь цацу, чтобы поболтать с ней.

По правде говоря, я действительно чего-то ждал, но только слишком уж долго. И как раз собирался найти себе какое-нибудь занятие — к примеру, поковырять в носу, — как вдруг увидел молодую особу. Такую можно заметить и за версту. Едва завидев меня, она начала чеканить шаг, выпячивая грудь, хотя в этом и не было особой необходимости. Если желаешь завести разговор с подобной девушкой, заходить надо сбоку или из-за спины, иначе рискуешь не просто остаться без ответа, но и с разорванной в клочья рубашкой.

Когда она подошла поближе, я жестом попросил ее остановиться и, чуть наклонившись к ней, интригующе произнес:

— Разве мимо такой девушки можно спокойно пройти? Она вылупила на меня большие, как фары, глазищи:

— Прошу прощения?

Ого! К тому же еще и англичанка!

— Спусти паруса! — посоветовал я ей.

— Пардон?

— Будет буря, мэм, — предупредил я ее как можно галантнее.

С ее стороны разумнее всего было бросить якорь. Однако она, по-видимому, решила, что у нее просто галлюцинации, и быстренько смылась, виляя задом. Чтобы разогнать скуку, я предался размышлениям о том, что вечная женственность и красота не что иное, как глупая выдумка художников и бабников. Психологи придерживаются совсем другого мнения. Я был готов и дальше размышлять на эту тему, но внезапно дверь, на которую я опирался, слегка приоткрылась.

Потеряв равновесие, я чуть было не упал. Обернулся и увидел на пороге ту самую блондинку. Она тоже растерянно смотрела на меня.

— Хэлло! — насмешливо сказал я. — Мне показалось или вы и в самом деле мисс… Серена Сариван?

Я вовремя заткнул ей рот, чтобы она с перепугу не закричала, взял ее на руки и вошел в номер, пнув ногой дверь. Та закрылась с бесшумностью молитвенника, в который тайком заглядывает поп-расстрига, терзаясь угрызениями совести. Дверцы роскошных автомобилей и номеров фешенебельных отелей обладают особым преимуществом — с какой бы силой ты ими ни хлопал, они не громыхают, как ржавый мушкет, а предоставляют тебе возможность ощущать себя джентльменом.

Я донес смертельно перепуганную Серену почти до середины комнаты. Руки и ноги у нее болтались, как у тряпичной куклы, она вся дрожала, как молодая кобылка, которая так и не успела толком разобраться: то ли ее всего-навсего подковали, то ли вдобавок отвели к жеребцу. Страх вырывался из всех ее пор.

Я вдруг обратил внимание, что мы не одни. Номер был обставлен с вызывающей роскошью. Но самой примечательной деталью интерьера оказалось кресло, которое занимал мужчина с седыми висками и остекленевшим взглядом сильно косящих глаз. Правая рука свесилась и почти касалась паласа с желтыми цветами на буром фоне, из нее выпал конверт со штампом отеля. Левой рукой он продолжал сжимать бокал, осколки которого вперемешку с кровью, как лепестки, рассыпались по красной лакированной поверхности журнального столика.

Не выпуская Серену из рук, я развернул кресло с покойником, и он уставился в стену, словно выбирая место для удара лбом. Женщину усадил в другое кресло. Она была сама кротость — настолько я ошеломил ее. Свежевыбритые щеки мертвеца оказались еще теплыми — значит, смерть наступила недавно. К запаху лосьона для бритья примешивался легкий запах горького миндаля и настойчивый — виски.

Я опустился на краешек кровати, достал сигарету и сунул в рот. Серена смотрела на меня таким испепеляющим взором, что я только чудом не обуглился. В пепел я не превратился, однако обжег пальцы о спичку, которую забыл погасить. Как только я затянулся, усердный карлик в моем желудке принялся копать с возрастающим рвением, будто кто-то подхлестывал его. Я скрестил руки на груди. Постепенно с лица Серены сошли ненависть и страх, к ней вернулось самообладание. Я глядел на нее, и сердце ныло от боли. Боль была нестерпимой, но такой долгожданной! Изнуряющей и тем более желанной. Я знавал подобные мгновения, когда страдание приносит наслаждение. Будто злой бес вселился в меня и безжалостно колотил деревянным молотком по моим ребрам. Я был подобен колоколу скорби, трезвонящему во всю мощь.

Слегка потянувшись влево, я включил радио. Передавали «Влтаву» Сметаны. Стемнело, взошла холодная луна. Равнодушно взирала она с высоты на то, что творится на бренной земле. Ночь — стая птеродактилей с волосатыми крыльями — опустилась на фиолетово-синий труп города.

Вдосталь налюбовавшись голубизной контактных линз Серены, я наконец осведомился:

— Неужели от прикосновения твоих рук все живое замирает навек?

Она поджала губы — уж очень оскорбительным показалось ей подобное предположение. Сдернула парик, и рыжая грива рассыпалась по плечам.

— Ты сильно тосковала по мне и постаралась поскорее вернуться, не так ли?

Ее красота, впрочем, как и спокойствие, казались просто бесстыдством. Она явно считала, что я придурок. На моем месте она бы…

Серена печально усмехнулась:

— А ты? Тосковал по мне?

Она скользнула на ту единственную дорожку, по которой я не собирался за ней следовать. Я вздохнул, и горе вылетело из меня в виде колечка сигаретного дыма.

— Я и теперь еще тоскую по тебе. Человек — страшное животное. Одновременно прекрасное и гнусное. Несмотря на то что у меня к тебе нет доверия ни на йоту, я хотел бы услышать, как ты раскаиваешься. Сделай милость — разыграй еще раз спектакль. Доставь мне удовольствие: я хочу отпустить тебе грехи.

— Прости меня!

— Ты действительно нуждаешься в моем прощении?

По легкому шороху я догадался, что она вынула сигарету из пачки, оставленной мною на столе среди осколков, Я не различал очертаний ее тела, только по огоньку сигареты мог определить, где она.

Я поправил подушки на кровати и откинулся на них. Протянул было руку, чтобы зажечь настольную лампу, но раздумал — всегда легче исповедоваться в темноте. И все же оставил выключатель в ладони, чтобы иметь возможность в любую секунду зажечь свет.

— Почему ты вообразила, что я такой кретин?

— В этом виновата твоя жена.

— Значит, это она наболтала тебе про меня. Когда вы познакомились?

— Пару месяцев назад. Вместе лежали в больнице. Уж она постаралась смешать тебя с грязью. Пообщавшись с ней и с ребенком, я узнала…

— Замолчи!

— …я узнала, что ты в отчаянии, и сразу сообразила, что на все пойдешь ради денег. Когда я обдумывала эту комбинацию…

— Грязную комбинацию.

— Называй ее как угодно. С самого начала тебе предназначалась роль жертвы, и по ходу дела я была не в силах изменить твою судьбу. Как игрок ты можешь меня понять, правда?

— Ты слишком поздно начала взывать к моему разуму. Иногда я задавался вопросом — уж не Юдифь ли имя твое? Ты ни минуты не сомневалась, что имеешь дело с… олигофреном. И ошиблась. Но как игрок я действительно понимаю тебя, поэтому не стоило при моем появлении падать в обморок. Надеюсь, ты не думаешь, что я стану тебя пытать?

Она встала.

— С мужчинами всегда надо вести себя осмотрительно, чтобы не иметь нежелательных сюрпризов.

— Куда ты идешь?

— В ванную.

— Не задерживайся. Общество покойника наводит на меня тоску.

Я зажег лампу, поднял конверт со штампом отеля, валявшийся посреди комнаты, и вынул приятно шуршащий листок бумаги. Так шуршит уведомление о повышении по службе или о прибавке к зарплате. Отпечатанный на машинке текст являл собой подобное уведомление: о переводе в загробный мир.

«Мое имя — Аркадие Манафу. Мог ли я предположить, что муки совести окажутся столь нестерпимыми?.. Я постичь не думал науку смерти…»

Эпитафия была достаточно смешная и очень подходила к Аркадие Манафу, который умер как настоящий второгодник. Даже на последний в жизни экзамен бедняга явился с невыученным уроком. Серена без всякой жалости заставила его «покончить с собой», и он, как дурак, покорно исполнил указание.

Я взял сумочку рыжей бесовки и вывалил содержимое. Среди всевозможных мелочей были предметы, привлекшие мое внимание. Потом мне на глаза попался паспорт, и я открыл его. С фотографии мне улыбалась самая непорочная из женщин — прежняя Серена. Документы свидетельствовали о том, что бывшая чемпионка постоянства собирается отбыть в южные страны через Стамбул. Я подобрал все с полу и кое-как запихал в сумочку, положив сверху то, что счел наиболее важным.

Затем снова вытянулся на кровати и закурил. По радио передавали джазовую музыку, Я погасил лампу, однако выключатель из руки не выпустил.

Серена вернулась из ванной — она вновь благоухала духами. Рыжая отравительница уселась на свое прежнее место и взяла еще одну сигарету из моей пачки.

— Итак, заключаем мир?

— Пожалуй. Но прежде ты должна мне кое-что объяснить. Она заерзала.

— Что? Это тебя не устраивает?

— Вообще-то не слишком, — промямлила она.

— Естественно. Ты мало отличаешься от большинства людей. Легче понести наказание, чем объяснить, что привело к падению. Причины эти, как правило, оказываются настолько гнусными, что ставят в тупик тех, кто уже готов был тебя простить… Как давно ты стала любовницей Аркадие Манафу?

— Ну вот еще! Разве это так важно?

— Согласен, не так уж важно. Важнее выяснить, кого ты оставила следствию вместо него?

— Его брата-близнеца Иполита Манафу, в прошлом легионера. Он бежал на Запад вместе с отступавшими немцами и считался погибшим на войне. Со временем он стал крупной акулой мирового шпионажа и работал под именем Вольфганга Шредера.

— Как же тебе удалось обвести вокруг пальца этого якобы немца?

— Братья выясняли свои отношения без свидетелей.

— А ты, бедняжка, тут ни при чем. Как же ты сумела внушить Аркадие Манафу, что простаки из милиции не станут подвергать экспертизе тело Иполита и выяснять личность убитого?

Да и подсунуть чужой труп совсем не просто.

— Иполит привык к тому, что кто-то за него таскает каштаны из огня, но на сей раз решил потрудиться сам, вот и сжег себе руки. Таким образом, милиция не смогла взять у него отпечатки пальцев. Мы проделали множество махинаций, подменяли анализы крови, даже похитили медицинскую карту. Аркадие Манафу здорово поработал над подготовкой собственных похорон.

Мне припомнился финал встречи с этим исключительным идиотом. Серена провела не только тщательную психологическую подготовку, настроив меня против него, она заранее подала мне мысль, что я смогу воспользоваться ее пистолетом, и чертовски хитро подсунула его мне.

Вначале я даже не сомневался в том, что действительно совершил убийство. И только окончательно успокоившись, понял, почему не дрогнула моя рука, то есть почему я не почувствовал отдачи, хотя от такого пистолета она обязательно должна была быть.

Как эффектно разорвалось сердце в груди Аркадие Манафу! Мне подставили эту мишень весьма искусно — от нее буквально глаз нельзя было отвести. И какой элементарный трюк! Под пуловер с броской аппликацией на груди, в том месте, где находится сердце, накладывается асбестовая пластинка. На ней крепится капсюль с пороховым зарядом, который должен взорваться. Взрыв создает иллюзию пулевого ранения. Пистолет, заранее спрятанный в рукаве, извлекают в нужный момент не только для того, чтобы спровоцировать противника на выстрел в целях самообороны, но и чтобы взорвать капсюль при помощи нити, протянутой через рукав к месту будущей «раны». Под толстым пуловером можно спрятать хоть ведро краски, из которого вытечет сколько хочешь почти настоящей крови.

Если сумеешь спустить курок одновременно с выстрелом противника или секундой позже — все остальное детская игра. Нужно только эффектно умереть. В таком деле без соучастника не обойтись: он подыскивает охотника, мастерски владеющего огнестрельным оружием, сводит его с живой мишенью и, как только убийца-простофиля справится со своей ролью, незамедлительно убирает его со сцены, чтобы случайно не заглянул жертве в глаза. В том случае, если стрелявший холостыми патронами идиот вовремя не учует подвоха, он становится первым кандидатом на виселицу. Но если мозги у него в порядке, он не даст себя провести.

— Неужели ты думала, я не соображу, что мне подсунули пистолет с холостыми патронами?

— А ты только тогда меня заподозрил?

— Тогда я получил неопровержимое доказательство, что ты по горло увязла в этом грязном деле.

— Значит, давно подозревал.

— Если это тебя интересует с профессиональной точки зрения, то можешь успокоиться. Ты отличный профессионал, Серена Сариван, хотя при мысли о тебе в мою душу не раз закрадывались сомнения. В нашей неправдоподобно чистой песне любви звучали порой фальшивые нотки. Но серьезные подозрения на твой счет появились у меня в тот момент, когда ты подменила кассету, подсунув пустую. Однако я предпочел объяснить это собственной небрежностью. Потом ты очень рьяно начала намекать на причастность к этому делу Манафу. В моих глазах он тогда еще был абсолютно чист.

— Тебя начало слишком заносить в сторону. И поскольку мысли твои устремились в другом направлении, я должна была вывести тебя на Аркадие.

— Да, меня начало заносить в сторону, потому что я не мог понять, почему Манафу оставил меня в живых, если действительно он убийца Рафаэлы. Это был его главный козырь, и я исключил его из игры. Попробуй догадайся, что жизнь была мне дарована лишь затем, чтобы впоследствии выступить в более почетной роли — мнимого убийцы Аркадие Манафу. Однако это преступление следовало обставить так, чтобы на допросе я искренне признал себя виновным. Вот уж воистину дьявольский план!

Я погасил сигарету — стало совсем темно.

— Что ты предлагаешь?

— Жду твоего ответа. На сей раз предлагаешь ты, а не я.

— Ну так что, сторгуемся?

— Я весь — внимание.

Несколько секунд она размышляла и, казалось, не могла решиться.

— Фифти-фифти тебя устроит?

— Фифти-фифти от чего?

— От марок, разумеется.

— Эх, Серена, Серена, — вздохнул я. — Тебе вполне бы подошел титул мисс Прохиндейка. Неужели ты так и не уразумела, что нет никакого смысла водить меня за нос? «Вольфганг Шредер — крупная акула мирового шпионажа»… Ты поступила опрометчиво, упомянув эту подробность. Но успокойся, я и сам докопался до истины. Мне известно, по какой причине к нам пожаловал этот братец, о существовании которого все давно позабыли. Крупная акула не станет заплывать сюда из-за каких-то дурацких марок, которые, по всей вероятности, давным-давно промотал вместе со своим братцем. Что изобрела Рафаэла?

Она никак не ожидала подобного вопроса и, должно быть, оторопела. Потом пробурчала:

— Ничего! Разве Рафаэла могла что-нибудь изобрести?

В одно мгновение я спрыгнул с кровати и, хорошенько примерившись, ударил ее по лицу. Я разбил ей губу, а себе ободрал кожу о ее красивые зубки.

— Зачем ты так? — пробормотала она.

— Ну разумеется, затем, что я садист. Учти, эта пощечина всего лишь цветочки, а ягодки будут впереди. Что изобрела Рафаэла?

Она продолжала хранить молчание, и тогда я набросился на нее и начал душить…

Ожидая, пока она заговорит, я мысленно воссоздал всю эту историю.

Жил-был на свете отвратительный тип. Его жена оказалась женщиной весьма толковой и кое-что изобрела. Изобретение это, вероятно, сулило огромные деньги. Неведомым путем муж узнал об открытии и решил вместе со своей любовницей присвоить все золото. Говорят, каков мешок, такова и заплата. Любовница всегда, конечно, заплатка в сравнении с мешком, только на сей раз все вышло наоборот. Серена предпочла быть мешком, уготовив Манафу участь заплатки.

Изобретение Рафаэлы они намеревались продать за границей. Только там могли заплатить сумму, способную удовлетворить их волчий аппетит. Моральному облику нашего человека чужд «вещизм». Зачем нам такие деньги? Разве что коллекционировать купюры из любви к искусству…

Но прежде чем выехать за кордон и пользоваться там плодами чужого изобретения, нужно, во-первых, уничтожить изобретателя. Во-вторых, свалить вину на другого, то есть подставить какого-нибудь болвана, не способного доказать свое алиби, В-третьих, найти человека, с документами которого можно законно выехать из страны.

Если тебе удалось сделать все три хода, ты можешь поплевывать на остальных с высокой колокольни. Я сжимал горло этой женщины, восхищаясь про себя ее непревзойденным режиссерским талантом. Она сумела всех обвести вокруг пальца!

Убедила Манафу в том, что, совершив преступление, он сможет отвести от себя подозрения, наведя милицию на мой след. При мысли о том, что Манафу поверил, будто сумеет остаться безнаказанным, ибо в дальнейшем предполагалось лжеубийство его собственной персоны, мне хотелось смеяться. Аркадие Манафу оказался законченным идиотом, не сумевшим отделить зерна от плевел. Он умер красиво, так и не поняв, что же в самом деле произошло. Да простит его бог! А я его уже давно простил, как только понял, что он искалечил меня из ревности. Пожалуй, и я на его месте повел бы себя не лучше.

«Утку» с марками — мнимый мотив преступления — с легкостью скушали все, в том числе и я, козел отпущения. Люди в синей форме настойчиво разыскивали меня, они были твердо убеждены, что именно я лишил жизни Рафаэлу Манафу. Вскоре я подбросил им новый труп — с ним они в этот момент, несомненно, и возятся. Нечего и говорить, что милиция с нетерпением предвкушает час расплаты. К тому же я вывел из строя их человека.

Но ловкость, с которой Серена заворожила крупного шпиона, была уже колдовством чистой воды. Акулу убедили покинуть свои воды! Одно это являлось бесспорным свидетельством ценности изобретения. Иполит приехал сюда с намерением лично разделаться со своей кузиной Рафаэлой. То, что она к тому же оказалась женой его брата-близнеца, нимало не смущало его, ибо на Аркадие Манафу ему было глубоко наплевать. Эта акула и вообразить не могла, какая роль ей предназначалась. И всего-то надо было на секунду повернуться кверху брюхом, чтобы остаться так на веки вечные. Вольфганг Шредер, он же Иполит Манафу, покинул бренную землю, так и не догадавшись, что паспорт в загробный мир ему выписал собственный брат, начинающий бизнесмен.

Таковы вкратце были результаты секретной деятельности великой мастерицы грязных комбинаций. Подсыпав цианистого калия в бутылочку беспокойному младенцу Аркадие Манафу, безжалостная Серена получила право лететь, словно птичка небесная, куда ей вздумается. Она оставляла здесь три трупа и одного козла отпущения…

Я чувствовал, что Серена дрожит. Но вот она совсем размякла, и я встряхнул ее:

— Что изобрела Рафаэла?

Собравшись с силами, рыжая бестия прохрипела:

— Новый вид топлива.

Я сжал ее горло еще сильнее:

— Топливо, говоришь? Но ведь Рафаэла, кажется, была биологом. Какое она имела к этому отношение?

— Топливо из водорослей, — с трудом выдавила Серена. — Какой-то простой и дешевый метод. Несметное богатство…

Я разжал пальцы.

— Браво! Видишь, оказалось совсем не страшно.

Я опять прилег на кровать. Чертовски хотелось есть, а горизонтальное положение немного успокаивало боль. Протянул было руку к выключателю, но раздумал — совсем не хотелось видеть эту гадюку, настолько она мне была омерзительна.

— Откуда вы узнали про изобретение Рафаэлы? Серена нервно сглотнула, а потом начала рассказывать:

— Несколько месяцев назад Аркадие позвонил какой-то неизвестный человек и дал двухмесячный срок для получения материалов, после чего обещал сесть с ним за стол переговоров. Он признался, что пробовал говорить с самой Рафаэлой, но она оказалась патриоткой и послала его куда подальше. Аркадие, считавший Рафаэлу дурочкой, был страшно изумлен, что она сумела что-то там изобрести. В чем конкретно заключалось ее открытие, мы не знали. С большим трудом удалось выяснить…

Она говорила медленно, часто останавливалась, как бы подбирая слова, но мысли ее витали где-то далеко.

— Ну-ну, только не раскисай! А теперь ты расскажешь, как я могу заполучить это прекрасное изобретение.

— Для чего оно тебе?

Я закурил. Пламя зажигалки на мгновение осветило ее. Она послушно сидела с сумочкой на коленях. Однако в глазах сверкали искры. Я улыбнулся.

— А вот это уж мое дело.

— Не думаю, что тебе удастся воспользоваться им, — прошипела она сквозь зубы.

— Почему же? Или ты меня собралась отправить на тот свет?

— Да, да, да! — истерически завопила она.

Я нажал на выключатель, который все время теребил в руке, и свет ослепил ее. Она держала обеими руками пистолет, целясь в третью пуговицу моей рубахи. Но для меня такой поворот дела вовсе не явился неожиданностью — я слышал, как она взвела курок.

Серена кусала губы, а пальцы, которыми она стискивала рукоятку пистолета, побелели от напряжения.

Я закрыл глаза в знак того, что сдаюсь, и в то же мгновение она нажала на курок. Раздался глухой щелчок незаряженного пистолета.

— Бах! — гаркнул я, чтобы напугать ее.

Открыл глаза и, улыбаясь, показал шесть пуль, которые успел извлечь из пистолета, пока она принимала душ. На секунду Серена оторопела, но затем ее буквально прорвало. Она запустила в меня ненужной железкой, но я вовремя увернулся. Тогда с истерическими воплями незадачливая убийца набросилась на меня и начала царапаться.

— Ненавижу тебя, ненавижу!

Я перехватил ее руку и сжал запястье. Такими острыми ногтями она могла бы разодрать и обшивку батискафа, затонувшего в океане, — столь велика была сила ее ненависти. Я заглянул в голубизну ее линз и заключил в объятия. Мы стояли, прижавшись друг к другу, пока у нее не прошла истерика. Но еще долго она продолжала судорожно всхлипывать.

— Да, любимая, — я погладил Серену по волосам, — жизнь чертовски сложная штука, ничего не поделаешь. На твоем месте и я задыхался бы от злости. Ведь это надо — утонуть, как цыган, на берегу. Успокойся, такова жизнь. Уж ты должна бы это знать.

Мы еще долго не расставались. Это были странные минуты. Лежали на кровати, как два трупа, в кресле сидел третий. Я уже решил, что Серена заснула, как она вдруг спросила:

— Что ты задумал?

— Тебя волнует, что я с тобой сделаю? Да ничего. Ты нагадила везде, где только побывала, — желающих заставить тебя платить и так достаточно.

— А чем займешься ты?

— Я? Попытаюсь достать нужную мне сумму.

— Разделим по-честному?

— Не смеши меня! Этот вопрос следовало задать вначале, а не сейчас, когда весь торг испорчен.

— Но ты не можешь меня так оставить!

— Это почему же?

Она вздохнула и пожала плечами. Потом начала робко ласкать меня. Я не испытывал к ней отвращения, хотя она заслужила его в полной мере. Просто отстранил ее и встал. Расправил свой измятый джинсовый костюм — единственную уцелевшую вещь из моего некогда обширного гардероба.

— Ты проявила пленку?

— Какую пленку? — Она притворилась, что не понимает. Я бросил ей маленькую круглую кассету, которую нашел в сумочке. Она пристыженно шмыгнула носом, переменила позу, и ее платье задралось выше колен. Серена откровенно выставляла свои красивые ноги. Однако на сей раз они меня не соблазняли.

— Как тебе удалось сфотографировать изобретение?

— Аркадие сделал все, чтобы заставить жену принести бумаги домой. Даже безумную ревность изобразил. Вот она и уступила. Чего не сделаешь ради такой любви…

— Копии не сделаешь.

— Копии?

— Да, копии с изобретения.

Я вытащил пленку и вставил ее в маленький диапроектор, который также был в сумочке Серены.

— Что ты имеешь в виду?

— Живи себе спокойно!

— Что это значит?

— На твоей пленке запечатлена масса интересного. Даже технология приготовления ванильного пудинга с изюмом, но только не то, на что вы рассчитывали.

Лицо ее вытянулось, будто она вместо сахара случайно бухнула соль в стакан с чаем.

— Да разве ты в этом разбираешься? — воскликнула Серена, цепляясь за последнюю соломинку.

Я сочувственно покачал головой.

— Не забывай, я учился в институте, где с первого курса пичкают биохимией. Ты и этот болван, — я махнул рукой в сторону Манафу, который все еще размышлял, куда ему вонзить свои рога, — напрасно старались. Рафаэла оказалась умнее вас.

— Невероятно! — потерянно пробормотала она.

— Очень даже вероятно. Всего хорошего.

— Анатоль!

И хотя я обычно с удовольствием оборачиваюсь, когда меня окликает женщина, на сей раз я оставил ее в одиночестве переживать свое поражение. С тех пор мы больше не виделись.

 

Глава XII. Напрасные хлопоты

Я забрал из гардероба дубленку, которую предусмотрительно сдал, прежде чем отправиться на свидание к самоубийце, лишенному чувства юмора, и к женщине, упустившей последний шанс. Я умирал от голода. Мысль о еде, дремавшая в моем подсознании, наконец-то вырвалась на волю, подобно стреле, слишком долго пролежавшей в колчане.

Небо было ясным. Падал мягкий снег. При сонном свете фонарей по заснеженным улицам спешили прохожие с перекошенными от мороза лицами. Из какого-то суеверия я решил пойти в ресторан «Рыбак», где ноги моей никогда не бывало, наивно полагая, что в этом случае преследователи (если они у меня есть!) не прервут моей трапезы. Будто мое отвращение к рыбе могло остудить рвение ищеек.

Деревья у входа в ресторан по случаю зимы были усыпаны вместо плодов нахохлившимися воробьями. В честь моего появления почему-то не пробили склянки, хотя в углу рядом с якорем покачивался бронзовый колокольчик. Там же располагалось и нечто вроде диорамы: из-за островков, поросших камышовыми и ивовыми зарослями, выплывала лодка. В ней под невидимыми лучами солнца нежился гипсовый торс моряка. Сей розовощекий блондин напоминал браконьера, изрядно погулявшего в дельте Дуная, а теперь заделавшегося инспектором рыбнадзора. Он ухмылялся с бесстыдством человека, привыкшего и к более забавным метаморфозам.

Я уселся за столиком меж двух огромных аквариумов. Карпы еще не сподобились окончательно задохнуться в своих лоханях, но по всему было видно, что им этого не миновать. Они широко распахивали красные рты, словно хулили свою жизнь под сурдинку, и медленно, как потонувшие калоши, перемещались среди пластмассовых водорослей.

Светильники на стенах, обитых панелями под красное дерево, отбрасывали слабый свет. Утварь была как на разграбленном пиратами судне: все стоящее, если оно и в самом деле было, прихватили морские разбойники, оставив только погнутые вилки да знаменитые ножи, с помощью которых можно разрезать разве что свежую икру.

Вокруг было шумно. Посетители уплетали за обе щеки, и при этом от морской болезни никто не мучился. Казалось, что кухней клиенты довольны. Я долго колебался, изучая меню, просто не знал, чем смогу утолить такой страшный голод.

Последовав примеру итальянской парочки, коверкавшей слова, я попросил: «сом запеченый» и «сом по-мельницки». И хотя я свободно объясняюсь по-французски, у меня почему-то возникли изрядные сомнения по поводу того, что мне принесут на тарелочке. Во всяком случае, я очень надеялся, что меня не угостят салфеткой с зубочистками, как это случилось с одним моим приятелем в подобной ситуации.

Я рассчитывал, что джинсовый костюм и небрежный вид делают меня похожим на иностранца. Ученик официанта, которому я сделал заказ, и в самом деле вообразил, что имеет дело с заморским гостем. Но бригадир оказался докой, такого на мякине не проведешь. Он подошел ко мне с насмешливым видом и, криво ухмыляясь, полюбопытствовал:

— Для начала немного икры, мсье? Вероятно, дурацкие шутки были его стихией.

— Не надо икры, мсье, — разочаровал я его. — Я не смогу ее разгрызть.

Он испарился, кипя от возмущения. По-видимому, он решил, что я просто-напросто оболтус, жаждущий сойти за иностранца и поэтому готовый проглотить любую насмешку. В ожидании еды я украдкой поглядывал вокруг, прислушиваясь к болтовне. Две немолодые женщины, прибывшие к нам из северных краев, с удивлением обнаружили, что две чашки кофе стоят десять леев, а не сто, как запросили с них здесь же прошлым вечером. Официант, подавший им счет, был ошеломлен больше, чем они, он готов был рвать волосы на голове от расстройства. Шутка ли сказать, по собственной дурости упустил возможность поживиться! Это, несомненно, был новичок, привыкший обслуживать лесников и охотников в горах. Ему еще не приходилось стоять за стойкой бара, и он в глаза не видел ни моря, ни иностранцев.

Наконец-то и до меня дошла очередь. В тарелке соблазнительно разлегся кусок запеченного сома. Несмотря на все мое предубеждение к рыбе, кушанье оказалось отменным.

Я слопал всю порцию и попросил еще одну. Удостоверившись, что моя особа не вызывает повышенного интереса, я решил мысленно проанализировать ситуацию. Проблема заключалась в том, что нить, которой я уже почти завладел, внезапно оборвалась и кончик ее выскользнул из моих рук. Было совершено три жутких и бессмысленных убийства. Бессмысленных потому, что преступник так и не достиг вожделенной цели и замысел его пошел насмарку. А тот, кому отвели роль жертвенного агнца, то есть я, вообще остался с носом.

Закурив, я попросил официанта откупорить бутылку пива. Я вступил в хору (румынский танец-хоровод), полный надежд, и честно протанцевал свой круг. Если Серене повезет и она сумеет упорхнуть в дальние страны, я останусь единственным козлом отпущения. Вся история благополучно завершится тем, что меня схватят и осудят. Мной владело одно желание: в случае ареста доказать этим правдолюбцам из милиции, что и я не терял времени даром. И если они воспользуются плодами моего труда, я не буду на них в обиде.

Между тем в этой суете я лишился последнего пристанища — клетки, где меня держала хищница Серена. Надо было срочно найти крышу — ведь я собирался проспать тысячу и одну ночь… Эти печальные размышления прервал официант, который выписывал счет моим соседям по столу.

Последовала необычная реплика. А затем взаимная перепалка.

Наконец дискуссия закончилась. Любитель «дюбоннэ» заплатил сумму, которую ему назвали последней. Возможно, дал и чаевые официанту. К сожалению, иностранцы не поняли, что пробурчал тот им в след:

— Вот болваны! Любая бурда у них за «дюбоннэ» сойдет.

Я попросил этого официанта принести счет и еще четыре бутылки пива, решив прихватить их с собой. Он охотно выполнил мою просьбу именно потому, что продавать пиво «на вынос» им не разрешалось. В его глазах, словно на электронном табло, читалась максимальная сумма чаевых, на которую он рассчитывал, мысленно оценив содержимое моих карманов. Чтобы не разочаровать его, я не дал сверх счета ни гроша.

Мне не хотелось покидать ресторан — среди этих пиратов я чувствовал себя в своей тарелке. Насытиться мне так и не удалось, но я успокоил себя тем, что благоразумный человек не должен вставать из-за стола с полным желудком. Пожалуй, пока меня трудно назвать добропорядочным гражданином, но я мечтаю остепениться. И это уже само по себе отрадно. Хорошо, когда грехи искупаются добрыми делами. Вероятно, люди всегда руководствовались бы только высокими моральными принципами, если бы твердо знали, что добродетель будет вознаграждена, а порок наказан.

Выйдя из ресторана, я вдохнул полной грудью морозный воздух, к которому примешивался запах подгоревшей пищи.

Чтобы не попасть впросак, я решил сначала позвонить. Падал редкий снежок. С бутылками под мышкой я отправился искать телефон-автомат. Узнал по справочному нужный мне номер, а заодно и как туда добраться. Оказалось — в районе Таборного тракта, рядом с кинотеатром «Фаворит». Бутылки мешали мне. Немыслимо изогнувшись, я торопливо, чтобы не забыть, набрал номер. И пока в трубке раздавались гудки, ухитрился бросить взгляд на часы — шел десятый час. После трех гудков на другом конце провода отозвались:

— Алло!

Было плохо слышно, но в ее голосе угадывалось удивление и любопытство.

Прежде чем она успела поинтересоваться, кто это звонит, я положил трубку на рычаг и вышел из телефонной будки. Стоя на краю тротуара с драгоценной ношей, я пытался делать отчаянные знаки, чтобы привлечь внимание проезжавших мимо. С бутылками под мышкой я походил на Тантала, обреченного на вечные муки жажды. Как нарочно, ни одно такси не останавливалось: либо были уже заняты, либо ехали по заказу.

Наконец один частник смилостивился надо мной. Подрулив к кромке тротуара, он приоткрыл дверцу.

— Куда тебе?

— Таборный тракт. «Фаворит».

— Это тебе обойдется в пятьдесят леев.

Я не издал ни звука — будто язык проглотил.

— Ты слышишь? — Да.

— Хорошо. Чтобы потом не было разговоров. Залезай.

В машине было тепло и уютно, играла музыка, пахло сигаретным дымком. Я удобно устроился рядом с водителем, завернувшись в дубленку по самые брови, и не шевелился. Всю дорогу я хранил молчание. Шофер пребывал в прекрасном расположении духа и что-то насвистывал.

Когда мы приехали, я глянул на спидометр и протянул ему купюру в двадцать пять леев. В эту сумму входили и чаевые, которые я дал бы таксисту.

— Это что?

Не успел он опомниться, как я уже смылся. Водитель опустил окошко и заорал мне вслед:

— Хам!

Я не стал бы оборачиваться, даже если бы он кинулся за мной в погоню.

— Сам не знаю, почему я не сделал из тебя котлету! — вопил он во все горло, чтобы слышали прохожие.

Это было уже слишком. Я выхватил одну бутылку и, размахнувшись, как гранатой, сделал вид, что швыряю в него. Он живо поднял окошко и отъехал. Быстро же испарился его воинственный дух! Недаром в народе говорят, что нет ничего страшнее алкоголя.

Нужная мне улица оказалась отнюдь не рядом «Фаворитом», и еще довольно долго я плутал в поисках дома. В лифте мне попалась какая-то бабулька. Но, по счастью, ее совсем не волновало, к кому я еду, и не возмущала торчащая изо рта зажженная сигарета. Она только собралась завести светский разговор о погоде, как лифт остановился. Бабулька помогла мне выйти, любезно открыв дверь. Я взглядом поблагодарил ее, в ответ она тоже улыбнулась.

На площадке было темно, и мне пришлось шарить по стене в поисках звонка. Хозяйка распахнула дверь, даже не поинтересовавшись, кто это. На ней был скромный байковый халатик. Теплый желтый свет струился по плечам, как лимонадный дождь. Она не могла различить меня в темноте и беспомощно моргала.

Я зажег на площадке свет и улыбнулся.

— Вот так сюрприз! — воскликнула она.

Мокрые от снега волосы свесились мне на глаза, но это не помешало ей узнать меня. Ее лицо озарилось улыбкой, и я успокоился. Мне не впервые приходилось выступать в роли стрекозы, поэтому я тотчас же приступил к делу, заговорив шутливо-непринужденным тоном:

— Так уж случилось, что ты единственная муравьишка, с которой я знаком.

— Это больше смахивает на штурм пивной, чем на визит к даме, — с притворным испугом констатировала она, указывая на арсенал у меня в руках.

Свет на площадке потух. В глубине ее квартиры от сквозняка захлопнулась дверь. Внизу, в подъезде, залаяла собака и закричал ребенок: «Не хочу! Не хочу!»

— Может быть, ты впустишь меня?

— Попроси как следует.

— Не могу. Я отморозил ноги.

— Ну тогда проходи, капризная стрекоза, — проговорила она и отступила, давая мне пройти.

Мария Мушат — именно она оказалась моим муравьем-спасителем — обитала в достаточно скромном муравейнике: мебель была старая, обшарпанная, гладкие белые стены завешены иконами. Потемневшие от копоти строгие лики святых взирали на нас с немым укором. Толстые свечи плотно сидели в серебряных подсвечниках. Пахло смесью айвы и воска. Слегка смятое одеяло говорило о том, что хозяйка валялась на неразобранной постели, напоминавшей ложе послушницы.

На секунду у меня возникло ощущение, будто я очутился в монашеской келье. Однако глаза Марии излучали такое жизнелюбие, что я с радостью убедился в несправедливости своих подозрений. По-видимому, убранство комнаты сохранилось неизменным с тех времен, когда эта женщина после какого-то удара судьбы хотела отрешиться от мирских радостей. Ей это не удалось, боль прошла, и вернулось желание жить.

Мария уселась на кровать, поджав под себя ноги, как курица на насесте, и закурила. Я стоял перед ней, поглядывая то на нее, то на иконы на стенах.

— Садись, — сказала она.

Я присел на стул, сильно смахивавший на церковную скамью.

— Как тебе удалось разыскать меня?

— С помощью одного плута, намеревавшегося содрать с меня за это пятьдесят леев. Ты должна мне помочь. Это моя единственная надежда.

— Единственная? — она недоуменно вскинула брови. — Почему единственная?

— Потому что ты последний и единственный знакомый мне человек в этом городе.

— А что, в остальных ты разочаровался?

— Остальных просто нет. Все исчезли.

Кто знает, какие ассоциации вызвали у нее мои слова, но она так и застыла, уставившись перед собой. Я воспользовался ее оцепенением, отправился на кухню и вернулся с двумя стаканами пива. Протянул ей один, и она тряхнула головой, будто отгоняя тяжелый сон. Я плюхнулся на облезлую овечью шкуру возле ее кровати.

— За твое здоровье! Мария не ответила.

— На какую помощь ты рассчитываешь?

Она сделалась очень серьезной. Длинные пальцы сжимали стакан, а в глазах зажегся огонек тревоги. Интуиция подсказала мне, что она опасается любого вторжения в свою жизнь. И дорожит свободой одинокой женщины. Мария, по всей вероятности, испугалась, что я заявился к ней с определенной целью, и сочла момент неподходящим. Я не сомневался, что она была бы не прочь пофлиртовать со мной. Но ее привлекала длительная осада, с поочередными победами и поражениями каждой из сторон. Резкая атака вынудила бы ее капитулировать мгновенно, а ей вовсе не хотелось так скоро терять независимость.

— Приюти меня на несколько дней!

— Только и всего?

— Только и всего. Не беспокойся, я исчезну раньше, чем ты этого пожелаешь. Я совсем не тот аморальный тип, за какого ты меня принимаешь, — похвастался я с улыбкой.

И сразу же пожалел о своих словах — они прозвучали фальшиво и лицемерно.

— Эх, мужская мораль!

Она презрительно сморщила носик, и в уголках ее глаз появились лучики морщинок.

— Надеюсь, ты не относишься с предубеждением к мужчинам?

— С предубеждением или нет, а только мужская мораль напоминает папирус, с которого каждый раз соскабливают старую надпись, чтобы нанести новую. С течением времени папирус настолько истончается, что его можно использовать как туалетную бумагу.

— Однако и женщины пользуются этой бумагой. Она улыбнулась:

— Так мы договоримся и до секса. А я предпочитаю дружеские отношения. Кроме крыши над головой ты в чем-нибудь нуждаешься?

— Нет.

— Тогда, если не возражаешь, я лягу спать. Никак не приду в себя с дороги.

— Когда ты вернулась из Ясс?

— Несколько часов назад.

— А эти бутылки кто будет допивать? — Ты.

Она поднялась, опершись на мое плечо, перешагнула через мои ноги, вытянутые чуть ли не до середины комнаты, и вышла. Когда она слезала с постели, халатик ее распахнулся, обнажив почти до бедер гладкие крепкие ножки. Признаюсь, однако, что я не испытывал ни малейшего возбуждения. И вовсе не потому, что за одну ночь превратился в женоненавистника. Просто инстинктивно угадал, что этой женщине, достаточно искушенной в любви, так же, как мне, знакомо чувство опустошения, возникающее наутро после случайной близости.

Она принесла пижаму и чистое белье. Остановившись в дверях, кинула все это мне на колени, изловчившись при этом не опрокинуть мой вновь наполненный доверху стакан.

— Здесь все, что тебе надо, стрекоза.

— Спасибо.

— Завтра я работаю. Когда ты собираешься встать? Я глянул на часы — было ровно одиннадцать.

— Что, если в полдень?

— Мне все равно. Я застану тебя завтра?

— Пока не знаю.

— Тогда тебе нужен ключ.

— Если не трудно…

— Оставлю тебе свой, у меня нет запасного. Если ты уйдешь раньше, чем я вернусь, спрячь его в распределительном щите на площадке. В свою очередь я поступлю точно так же. Спокойной ночи!

Она почти закрыла дверь, когда я окликнул ее:

— Мария!

— Чего тебе еще?

Я долго и пристально вглядывался в голубизну ее глаз.

— Ты уверена, что не хочешь провести со мной ночь? — Нет, не уверена.

Мне стало ясно: она неплохо разбирается в людях, но предпочитает не сближаться с ними. Мария хотела было что-то добавить, но раздумала и вышла. Я остался в одиночестве сосать пиво. И удивительно быстро управился с ним. Одну бутылку решил оставить на утро и спрятал ее в холодильник.

Я спал как убитый и пробудился с мыслью, что наконец-то отоспался за все и еще на десять лет вперед. Сквозь плотно задернутые шторы в комнату проникал красноватый свет, обагряя кровью золотистые лики святых на иконах.

Я нежился на шуршащей постели, как младенец в люльке. Прикурил сигарету и затянулся с вожделением астматика, присосавшегося к ингалятору.

С сигаретой в зубах я слез с кровати. Мягкая овчина приятно щекотала босые ноги. Подойдя к окну, я отдернул шторы. Солнце было на своем месте и невозмутимо совершало привычный путь. Оно сверкало, как золоченое пасхальное яйцо. Жидкий туман с неохотой покидал городские улицы.

Сбросив пижаму, я сделал легкую разминку. Увы, раны тут же дали о себе знать. Да и обстановка, напоминавшая монашескую келью, не благоприятствовала занятиям такого рода, и потому я решил предаться кутежу.

Вызволив из холодильника застывшую в холодном ожидании бутылку пива, одним махом осушил ее и отправился в душ. В зеркале мне ухмылялся жуликоватый небритый тип с синяками под глазами. Я напыжился, но все равно выглядел как мертвец — кожа да кости. Отхлестав хорошенько себя по щекам, встал под душ — и вода воскресила меня. Полный сил, я запел во все горло «Сердце красавицы»… Побрившись и завернувшись в огромное, точно корабельный парус, полотенце, отправился на кухню. Английский завтрак ожидал меня на столе. Неудобство заключалось в том, что яичницу с ветчиной я должен был поджарить сам. Но я сумел весьма рационально распорядиться временем: пока в тостере пригорал хлеб, быстренько оделся и даже успел кое-куда позвонить.

Ключ я оставил в условленном месте, завернув его в клочок бумаги со словами: «Будь здорова! Если нам не суждено больше свидеться, знай, что я очень тебе обязан. Стрекоза».

Я вышел из дому, насвистывая себе под нос и подбрасывая блестящее красное яблоко. Оно мягко плюхалось в мою ладонь, сложенную ковшиком, и точно соответствовало ей по величине. Настроение было отличное. Деньги подходили к концу, в делах я продвинулся не дальше воробьиного носа, а у женщин вызывал только жалость. Но по натуре я оптимист и верю в свою звезду. В этом несовершенном мире уйма дел, так что мне есть куда потратить избыток энергии.

Поймав такси, я подъехал к дому Алботяну. Глухая Роза проорала мне в телефонную трубку, что ее хозяева еще не вернулись. Впрочем, это было ясно и так.

Приложив к фотоэлектронной ячейке розовую салфеточку, прихваченную на кухне у Марии, я посветил на нее карманным фонариком, и дверь повернулась вокруг своей оси. «Олд Кэп» послушно ждал меня. Когда я выехал, дверь автоматически закрылась, и через несколько секунд все поглотил сгущавшийся туман.

Запах знакомых духов так и не выветрился из машины, но я мужественно отогнал воспоминания: жизнь достаточно закалила меня, и впредь я не собирался страдать из-за любви. Но мне претила и роль циника из тех, что, напустив на себя безразличный вид, с наслаждением сплевывают вслед женщине, видя, как она торопится к ухажеру, трусливо спрятавшемуся в тени железнодорожного моста. Сквозь опущенное окошко ворвался холодный туман и пронизал меня с головы до ног, однако ностальгический запах выветрился. Я закурил, включил радио и, отбивая такт по рулю, направился к Снагову.

Было три часа дня — время, когда до сумерек еще далеко, а разочаровавшиеся в супружеской жизни женщины стараются пораньше улизнуть с работы в поисках приключений. Большинство же возвращаются домой, измученные и раздраженные. Это моралистки, которые подавляют в себе желания, не решаясь сделать последний шаг.

На выезде из Бухареста я заправил полный бак, прихватил сигареты и газеты. «Олд Кэп» мчался по пустынному шоссе, как по скоростной трассе.

Сегодня, девятого января, во вторник, исполнилась неделя со дня смерти Рафаэлы Манафу. Эти обычные семь дней показались мне вечностью. Согласно поговорке, во вторник — три часа тяжелых. Вспомнив об этом, я загрустил.

Унылый пейзаж за окном лишь усугублял печальное расположение духа. От Тынкабешти я свернул направо — через Груйу в Снагов-Сат. Встречные деревни показались бы заброшенными, если б не дымок, лениво поднимавшийся из труб. И ни одного человека.

Странный институт, где работала Рафаэла, находился в ведении Министерства сельского хозяйства и прятался за купами деревьев. От шоссе, где я подрался с ментом, пожелавшим надеть на меня наручники, отходил разбитый ухабистый проселок. Он вился под деревьями, ветви которых возносились над ним, точно своды склепа, и заканчивался у обычных деревенских ворот. И только вывеска предупреждала о том, что здесь находится государственное предприятие «Садоводство им. Первого мая». Дальше шло слова «ферма» и номер, вылетевший у меня из головы.

За воротами ничего не было видно, кроме поблескивающего зеркала озера и леса на противоположном его берегу, тоскливо черневшего сквозь пелену тумана.

Я поставил машину рядом с другими на заасфальтированную площадку метрах в пятидесяти от гнусного проселка. Место было совершенно безлюдное. Если бы я выключил радио, в котором хрипела авангардистская музыка, и открыл дверцу, то очутился бы в абсолютной тишине.

Газеты оказались очень кстати. Политика меня абсолютно не волновала, но надо же было как-то убить время, пока работникам «Садоводства им. Первого мая» не позволят вылезти из своей сверхсекретной берлоги. И так, один-одинешенек, я прождал до конца рабочего дня, когда наконец начали появляться первые представители трудящихся.

Сначала из ворот пулей вылетела шумная стайка парней и атаковала микроавтобус, который тут же тронулся с места. За ними потянулись солидные товарищи. Они шагали маленькими группками, сдержанно жестикулируя. Мрачные выражения их лиц не предвещали ничего хорошего, будто они только что узнали из компетентных источников о предстоящем землетрясении. На стоянке эти достойные граждане простились торжественным взмахом рук, расселись по своим автомобилям и разъехались.

Мысленно я прикидывал, кто есть кто, и ни один не заслуживал моего внимания, Я решил, что и на сей раз дал маху, упустив последний шанс, как вдруг увидел долгожданную дичь.

Как опытный охотник, я позволил этой птахе упорхнуть вместе со всеми, а сам не тронулся с места, пока не убедился, что все сотрудники покинули фирму.

Вишневый «рено» проехал значительное расстояние, но для моего «Олд Кэпа» это было просто детской забавой. Во время обгона я хорошенько рассмотрел его. Он сидел расслабившись, с отсутствующим видом. Суровое, мужественное лицо ничего не выражало.

Я промчался на бешеной скорости еще с километр, а потом замедлил ход и дал возможность вишневому «рено» обогнать меня.

Следуя за ним, я старался, чтобы между нами была хотя бы еще одна машина. Но у Дома «Скынтейи» прочно сел ему на хвост и довел до стоянки «Полар», где он поставил свой автомобиль.

Пока он делал покупки, я старался не приближаться. Женщины все как одна оборачивались ему вслед. И немудрено — природа наградила его и внешностью, и обаянием. Хотя кое-что, несомненно, было отработано — например, недоступный и одновременно беспомощный вид.

Он испытывал мое терпение до тех пор, пока не превратился в передвижной супермаркет. После чего вошел в дом, где в прежние времена находилась «Чинематека». В лифте мы ехали вместе, но он меня и взглядом не удостоил, абсолютно не замечая моего присутствия: нажал нужную ему кнопку, даже не поинтересовавшись, на какой этаж надо мне. Впрочем, его невнимательность объяснялась отнюдь не отсутствием воспитания, а колоссальной усталостью. Это была усталость главы племени из тропических джунглей, жизнь которого состояла сплошь из медового месяца. Похоже, что и у моего спутника были подобные проблемы. В таком случае, сказал я себе, дело усложняется. И как в воду глядел.

Мы вместе вышли из лифта, но он так и не пожелал взглянуть на меня. Я подождал, пока он откроет дверь с табличкой «Доктор Корвин Сайу», и, как только его нога коснулась порога, набросился, зажал ему ладонью рот и втолкнул в квартиру. Он весь обмяк и совсем не оказывал сопротивления. Даже сквозь пальто чувствовалось, что это сильный человек, отличный спортсмен, который при других обстоятельствах наверняка показал бы себя.

Мы очутились в холле, завешанном всякой абстрактной дребеденью.

— Это ты, любимый? — пропел из соседней комнаты сладкий и дурманящий, точно запах белой акации, голос. И в следующее мгновение в дверях возникла миловидная блондинка. В одной руке она держала раскрытую книгу, а в другой зажженную сигарету. Она была босая, в прозрачных трусиках и в мужской рубашке, завязанной узлом на животе.

Сладкая нега в ее глазах сразу же сменилась испугом. Я разжал объятия и втолкнул мужчину в кухню, где он налетел на табуретку и свалился. Одним прыжком я очутился рядом с нимфой и смазал ей по физиономии.

Звонкая пощечина по нежному личику блондинки, по-видимому, пробудила мужчину. Он саданул меня локтем по почкам, развернул к себе и чуть было не разнес мне челюсть великолепным ударом справа. Я вовремя уклонился от удара и кинулся к двери, чтобы преградить дорогу блондинке. С помощью удара в печень мне удалось помешать ей.

Затем мы сцепились с мужчиной. Мое спокойствие только сильнее разъярило его. Он накинулся на меня, схватил за грудки и начал трясти, повторяя:

— Кто ты? Чего тебе надо?

— Я брат Рафаэлы.

— Рафаэлы! Какой Рафаэлы?!

Он продолжал меня держать за грудки, а зрачки, как раскаленные буравчики, сверлили мое лицо. Я поставил его в унизительное положение в присутствии крошки, и он не мог простить мне этого.

— Какого черта тебе надо? — спросил Сайу, слегка разжав пальцы, но не выпуская мой ворот из рук. Я догадывался, что за этим последует.

— Сначала присяжь. Мне все время кажется, что ты вот-вот рухнешь мне на голову…

недоумок!

Он закатил мне оплеуху, но я постарался сдержаться, что его не много озадачило; он ожидал, что я с лихвой отплачу ему тем же. Сознавая, что в моральном плане я остаюсь его должником.

он залепил мне еще одну пощечину, не так больно, но значительно виртуознее. Что ни говорите, в трудное дельце я влез. Наконец он отпустил меня и выпрямился.

— В своем доме я хозяин! — пробурчал он чуть менее грозно. Я жестом выразил согласие. Придвинул к себе табурет и взгромоздил на него ноги.

— Наступило время свести счеты, господин Сайу.

Он снял пальто и набросил его на спинку соседнего кресла. На нем был вельветовый пиджак цвета спелой айвы и жемчужно-серая рубашка. Матовый галстук с искринкой придавал всему туалету изысканность и элегантность. Он еще какое-то время приходил в себя, искоса поглядывая на меня. Сунул в рот сигарету и стал искать спички. Я бросил ему свои.

— Какие еще счеты? — спросил он утомленно.

— Благодаря моей сестре у тебя осталась хорошенькая сумма.

Он перекрестился. Губы его расползлись в презрительной ухмылке.

— Ради всего святого, о чем ты? Кто я, по-твоему?

Долгожданный момент наступил.

— Лучше скажи, кем ты был.

— А кем я был?

Лицо его вытянулось. Блондинка насторожилась.

— Ты был любовником Рафаэлы, — произнес я как можно естественнее.

— Корвин! — воскликнула блондинка, не веря своим ушам.

— И в довершение всего сам же свел ее в могилу, — добавил я.

— Ты сумасшедший, — с огорчением заметил коварный искуситель Рафаэлы. — Ты действительно свихнулся.

— Предположим. Но и умалишенные могут принять участие в вашем деле.

Блондинка со вздохом прервала нашу беседу:

— Корвин, что у тебя с ней было?

— Оденься, женщина! — завопил Сайу. — И свари нам кофе… пожалуйста. Мне еще предстоит разговор с этим психом! — заклеймил он меня, ткнув пальцем в воздух.

— Я вовсе не псих. Ты заблуждаешься.

— Так же, как и ты в отношении меня. Я не тот, за кого ты меня принял. Впрочем, ты и сам лжешь, что эта несчастная — твоя сестра. За версту видно, что ты неотесанный легавый…

— Но-но, полегче! — осадил я его. — А то ты опять не туда свернешь. Я и впрямь ей не брат, но и не ищейка.

— Кто же ты тогда?

Опустив голову, я выдержал паузу и чуть слышно пробормотал:

— Я очень любил эту женщину, и она отвечала мне взаимностью, пока…

— Теперь все ясно. Но вонзи свои рога куда следует! Я живо переспросил:

— А куда?

Сайу пожал плечами и вновь стал утомленным и безразличным ко всему человеком, хотя, пожалуй, исходом сражения был доволен. Он привык одерживать победы и вряд ли смирился бы с поражением.

В комнату вошла блондинка, на сей раз одетая вполне благопристойно — в длинное домашнее платье без рукавов с глубоким декольте и разрезом сбоку почти до подмышки. Ничего себе! В руках она держала поднос с фужерами, вареньем из зеленых орехов, минеральной водой и виски. Вид у нее был такой, будто вот-вот опрокинет все эти яства нам на голову, главным образом на хозяина дома. Поставив поднос на стол, блондинка удалилась, а Сайу покорно посмотрел ей вслед.

Я перехватил его взгляд. Хозяин давно остыл и больше не держал на меня зла. И вовсе не был тем зазнайкой, каким казался вначале. Хороший парень!

— Угощайся, — предложил он.

— И после всего, что случилось, будем болтать?!

— Так ведь это ты устроил…

— Ну да, — со вздохом согласился я.

Варенье было восхитительным. К выпивке я не притронулся. Хозяйка принесла нам отличный кофе, а сама молча забилась в уголок дивана и нервно курила. Останься они наедине, она непременно топала бы ногами. С ней было все ясно — настоящая злюка.

— Слушай, будь другом, — попросил я, отхлебнув кофе.

— Что такое?

— Ты ведь знаешь этого типа. Скажи, кто он?

— А почему я должен тебе это сказать?

— Вот и я задаюсь таким же вопросом. Видимо, у тебя есть серьезные основания.

Он криво усмехнулся.

— Если все, что ты наплел, хоть отчасти верно, тебе нужен Паул Арион. Присмотрись к нему получше.

— Он сегодня не приходил на работу?

— Нет. Он заболел. Грипп или что-то в этом роде.

— А что тебя заставило расколоться? Он нахмурился.

— Сам увидишь.

Он сделался печальным, как поэт, терзаемый душевной мукой.

— Дай мне его адрес, пожалуйста.

— Улица Серебряного Ножа, четырнадцать.

— У него есть телефон?

Он назвал номер. Я повернул к себе аппарат, набрал нужные цифры, и веселый бархатный голос тотчас же ответил мне. Я глянул на часы — почти шесть. Невероятно! Чертовски быстро летит время.

Судя по тому, что в трубке слышались музыка и шум голосов, компания уже собралась на вечеринку.

— Алло, алло! — дурачился голос, которому надлежало бы декламировать стихи.

— Это дом Ариончика?

— Да-да-да! — пропел голос крещендо.

— Как самочувствие Ариончика?

— Отлично, малыш.

Я положил трубку. Совесть моя была чиста. Даже смертельный удар, который ты собрался нанести своему заклятому врагу, питая к нему страшную злобу, не сочтется за грех, если предварительно справиться о его здоровье.

Хозяева с удивлением смотрели на меня. Очевидно, болтая по телефону с невидимым собеседником, я смешно гримасничал.

— Извините за беспокойство! — Я поднялся.

— Удачи тебе! — пожелал в свою очередь Сайу и тоже встал.

— Полагаю, у тебя нет оснований считать меня идиотом?

— Не переживай, старина, — улыбнулся он снисходительно. — Я ведь тоже не остался в долгу. Салют!

Мы пожали друг другу руки, потом я поцеловал блондинке кончики пальцев, хотя она и взглядом меня не удостоила. Корвин Сайу проводил меня до порога и, прежде чем открыть дверь, еще раз пожелал удачи. Я обернулся к нему.

— Надеюсь, ты не обратишься сию же минуту в милицию? — Будь спокоен! — заверил он, потирая подбородок. — Хотя, может быть, и стоит позвонить в сумасшедший дом…

Он хлопнул меня по плечу и подтолкнул вперед. Но я еще раз обернулся и посоветовал:

— Не женись на блондинке!

Он состроил огорченную мину и ответил:

— Я учту твое пожелание и второй раз этого не сделаю.

Он захлопнул дверь, за которой сразу же послышались завывания. Воистину, семейная жизнь — это посвященная любви оратория, где солирует женщина.

 

Глава XIII. Выстрелы в грудь

Я нажал кнопку звонка со слабой надеждой, что его трель будет слышна — из-за двери доносился неописуемый гам. Впрочем, собравшиеся на вечеринку могли себе это позволить — невысокий дом прятался за деревьями в глубине сада.

Отворили быстрее, чем можно было ожидать, и я быстро выставил впереди себя бутылки с вином, как пароль. Но этот тип нарочно придерживал дверь, и я с трудом протиснулся в узкую щель. У него была злая морда, как у жеребца, которого только что кастрировали.

— Вас там еще много? — полюбопытствовал он, давая понять, что страшно недоволен моим вторжением, будто я помешал ему пересчитывать деньги. За его спиной озорно блеснула глазами молодая чертовка. С такими глазищами только на вишне и прятаться.

— Хэлло! — помахала она мне рукой. — Какой видный мужчина! Дай ему пройти.

— Куда поставить бутылки? — осведомился я, внезапно охваченный хозяйственным пылом.

— Давай сюда! — потребовал бывший жеребец.

— Надеюсь, ты поделишься с друзьями? — воззвал я к его совести. — А где Паул?

Вместо ответа он повернулся ко мне спиной.

В холле пахло пролитым вином и прутиками от дамиджаны, которые, очевидно, пытались использовать вместо веника. Только я снял дубленку, как чертовка схватила меня под руку и прижалась. Все скрывалось в клубах табачного дыма, застилавшего от нас длинную анфиладу комнат. Дом оказался куда просторнее, чем я предполагал.

— Отгадай, как сдернуть кожу с двух скелетов?

Я внимательнее присмотрелся к ней. Похожа на мальчика, с челкой и вздернутым носиком. Впрочем, чертовски мила.

— Должно быть, ты и есть та преступница, что разбила бутыль? — полюбопытствовал я.

Она еще теснее прижалась ко мне и предложила:

— Давай сбежим? На дворе нас поджидают черные кони ночи. — Давай останемся ненадолго, — попросил я. — Ровно настолько, чтобы я смог тебя догнать.

Она подвела меня к стойке самого настоящего бара, как в салуне голливудского «Дикого Запада». Мы взгромоздились на два высоких круглых табурета возле стойки. Какой-то субъект в головном уборе, смахивающем на колпак алхимика, исполнял обязанности бармена.

— Хэлло! — приветствовала его чертовка.

— Чего изволишь, душечка?

Это был человек, с которым я разговаривал по телефону. Его физиономия показалась мне знакомой, однако я не мог припомнить, где и когда мы встречались.

— Один двойной мартини, козлик. А тебе? — обернулась она ко мне.

— Тоже.

— Тогда два двойных мартини, козлик, — заказала она. Козлик был счастлив, что на него обратили внимание, и попытался подружиться со мной.

— Это моя жена. Не принимайте ее всерьез.

— Какая я тебе жена, — прыснула чертовка. — Скорее уж дочь.

— Не принимайте ее всерьез! — настаивал муж. — Она просто дурачится. Знаете, она слегка перепила, — подмигнул он мне.

— Но и ты от меня не отстал!

— Так оно и есть, — со вздохом подтвердил муж. — Сам не знаю, как из меня печенка не вылезла.

Он поставил перед нами два бокала. Две соломинки — зеленая и красная — торчали из них, как былинки из пасти задумчивого осла.

Я никогда не считал себя лучше других и не учил жить тех, кто казался чудаковатым и беспомощным. А зануды сами сторонились меня из-за чересчур легкомысленного вида. Я руководствовался принципом, что нет человека глупее меня, и до сих пор ни разу не пожалел об этом.

— Хочу круглый дом, — вдруг потребовала чертовочка, ткнув меня в плечо костлявой рукой.

— Пизанская башня тебя устроит?

Она надулась:

— Ну вот еще. Я там с кровати буду падать.

Неожиданно моя новая знакомая отвернулась и принялась колоть соломинкой ухо бармена, говорившего по телефону. Я воспользовался маленькой передышкой и огляделся. В просторной комнате кроме бара стоял только маленький столик, за которым резались в карты. С потолка свисала тусклая лампочка без абажура. Зато в соседней комнате бушевало море пестрых огней и несколько молодых пар тряслись в оглушительном грохоте музыки.

Это были самые обычные люди, по отдельности каждый из них выглядел вполне нормально. Однако вместе они напоминали сборище умалишенных — до того смешно, нелепо были одеты. Представительницы прекрасного пола нарочито вызывающе раскрасили лица: фиолетовые губы и начерненные глаза контрастировали со снежной белизной щек. Говорили много, вели себя развязно и шумно.

— Это что, карнавал? — спросил я у чертовки.

Положив головку ко мне на плечо, она болтала в стакане длинным тонким пальцем, пытаясь утопить маслину, которая никак не хотела опускаться на дно. Не поднимая глаз, ответила:

— В воскресенье — святой Павел, Они начали вчера и будут гулять до воскресенья.

— И ты хочешь от них не отстать?

— Страшно хочу!

— Послушай, жена, — вмешался в разговор бармен, — по-моему, ты уже достаточно нализалась, Может, хватит?

— Я брошенная женщина, — принялась она кокетничать. — Такие имеют право на буль-буль.

— Полегче с признаниями. Господин может превратно истолковать твои слова и вообразить, что я вправду тебя бросил.

— Не валяй дурака! Он уже не мальчик и прекрасно понял, что меня бросил любовник.

— Стало быть, это тонкий намек и тебе предлагают занять освободившееся место. Но умоляю тебя не поддаваться соблазну. Эта мучительница своими прихотями доводит мужчин до ручки. Бедняги не выдерживают и кончают с собой. Вот так и освобождаются места.

За игорным столом женский голос возмущенно закричал:

— Да иди ты к черту! Не нуждаюсь я в твоих советах! Лучше почеши мне спинку или, на худой конец, ущипни пониже, если уж не терпится, но, ради бога, избавь меня от советов!

Хилый плешивый субъект, очевидно, предпринял робкую попытку последовать столь пикантному предложению, но так неумело, что получил очередную взбучку:

— Да будь же ты посмелее! И не садись больше играть со мной, ты ничего не понимаешь в бридже!

Эта бойкая бабенка была «болваном», который великолепно справился бы и с ролью мудреца.

— Потанцуем? — потянула меня за руку чертовка, Я слетел со своей жердочки и предложил ей руку.

— Будь осторожен, начинает заманивать тебя в свои сети, — шепотом предупредил меня бармен.

— А кто она? Резидент подпольной ассоциации любовников? Резидентша невозмутимо рассматривала свои длинные острые ноготки.

— Ты не знаешь ее, — тоскливо пробормотал бармен. — Впрочем, мне жалко тебя до слез.

— Но что она мне сделает?

На его губах появилась снисходительная усмешка — он мне сочувствовал.

— Что она тебе сделает? Всевозможные гадости, вот что. Заставит сыпать на ее тело горячие угли, засеять поле орхидеями, лежать на ковре из терновника и тэ дэ. Но это все цветочки, когда же она…

— Жулики! — заорал вдруг один из картежников.

Не успев закончить фразу, бармен так и остался стоять с открытым ртом, зиявшим, словно глубокий колодец, в котором утопилась деревенская дурочка. Он собирался добавить еще кое-что, но я отвлекся, ибо на сцене появился великий актер.

Это был красивый, статный мужчина в элегантном смокинге и такой высокий, что казалось, будто он не идет, а парит. Он внушал к себе такое доверие, что любой тяжелобольной сам бы прыгнул к нему под нож, позабыв про анестезию, а главное — про то, что этот тип не имеет ни малейшего отношения к медицине. Только такой образец совершенства мог завоевать сердце ангельски чистой Рафаэлы Манафу и подчинить ее своему влиянию. Уникальная личность. Такие, как он, виртуозно отплясывают чардаш, одновременно решая уравнение с тремя неизвестными и декламируя сонет эпохи Возрождения. Подчиняясь древнему инстинкту повиновения, женщины перед такими, как он, сами спешат раздеться, не заставляя себя упрашивать.

— Ну, ты идешь? — переспросила чертовочка, которой, как видно, надоело любоваться своими ногтями.

Мы смешались с толпой, перешедшей к более мирным танцам. В оргии огней все чаще доминировал крававо-красный цвет. Резидентша ассоциации любовников погрузилась в мои объятия и, вздохнув, прижала головку к моей груди.

Я старался не потерять из виду именинника, который стоял у карточного стола, наблюдая, как берет взятки любительница щипков и взбучек.

Сквозь толпу танцующих, закатив глаза и вытянув вперед руки, медленно прошествовала женщина, очевидно впавшая в глубокий транс. На лице ее читалось сильное раздражение, возможно, даже по поводу собственного существования. Танцующие расступались, освобождая ей дорогу. Странная женщина вышла в раскрытую дверь и исчезла в темноте. От нее веяло мертвенным холодом, как от покойника.

— Как это? — поинтересовался я у своей партнерши.

Она проявляла признаки усталости, давая понять, что мне следует взять ее на руки.

— Вряд ли ты сможешь с ней договориться. Она впала в это состояние после землетрясения и больше не занимается любовью: теряет сознание от страха, когда кто-нибудь наваливается на нее.

С суровостью, достойной командира карательных отрядов, Амфитрион прошествовал сквозь толпу танцующих в соседнюю комнату и присоединился к группке, шумно разглагольствовавшей об искусстве. Я наблюдал за ним в зеркало, занимавшее целую стену. До нас долетали обрывки фраз. Так, отчаянно жестикулировавший мужчина заявил:

— Слишком много времени потрачено на познание прекрасного. Настало время сказать свое слово.

Тяжела жизнь художника! Тотчас же какая-то женщина съязвила:

— Ах вот почему твои натурщицы с недавнего времени жалуются, что не видят от тебя ничего, кроме слов! Бедняжки, они-то рассчитывали на познание…

Я склонился к уху своей партнерши по танцам, которая заснула на моей груди:

— Бармен что, действительно твой муж?

— А, хвастун!

— Он с такой настойчивостью подчеркивал это. Может, ты забыла?

— О чем?

— Что он твой муж.

— Я его совсем не знаю. Женщина должна по крайней мере переспать с мужчиной, прежде чем сможет утверждать, что знает его.

— Неужели ты поставила себе цель познать всю сильную половину человечества?

— Что это у тебя?

Ее рука скользнула по моей спине и нащупала пистолет. Я почти забыл о нем, настолько привык ощущать его на пояснице.

— Пистолет, — признался я.

— Для чего он тебе?

Казалось, она нимало не удивилась, что танцует с вооруженным мужчиной. Я посочувствовал милиции — тяжкая у них доля! Люди начали забывать о существовании антиобщественных элементов и утратили бдительность. Это и хорошо и плохо. Ибо скоро некому будет бить тревогу.

— Собираюсь кокнуть твоего мужа. Мне кажется, он стоит на пути нашего счастья.

— Опомнись! Мы уже целую вечность вместе! У нас дом в центре… А сколько мебели, — начала она кривляться, — и пуфик, и диван-кровать, и шифоньер…

Я вздрогнул — Паул Арион исчез за бархатной портьерой. Прежде чем задернуть ее за собой, он обвел взглядом комнату. У него был печальный вид.

— А не пропустить ли нам по рюмочке? — предложил я чертовке. — Корчмарь, то бишь твой муж, вероятно, беспокоится.

— Я несколько ночей не являюсь домой, но он отнесся к этому с пониманием. Думаю, он и сейчас будет вести себя достаточно деликатно.

Как нарочно, в баре опять было пусто.

— Хорошо повеселились? — поинтересовался алхимик. — Хочешь пожаловаться мне на него, киска?

— Ты знаешь, что пояс целомудрия мне тесноват, и этот господин, — она махнула рукой в мою сторону, — того же мнения.

— И вы хотели, чтобы я по доброй воле отпустил ее с вами?

— У него пистолет, — заложила она меня.

— Это не страшно. Только, упаси боже, не вздумай ее ранить, — заволновался он.

— Мы только друзья, — успокоил я его.

— По горло я сыт друзьями, что не познаются в беде. Да-да! Сыт по горло.

Его жена дремала, положив голову на стойку бара. Он ласково потрепал ее по волосам, и она благодарно улыбнулась.

— Хватит. Я удаляюсь. Мы хорошо повеселились. С меня довольно.

— Как, уже все? — она приоткрыла глаза.

— Все. Подурачились — и хватит. Сколько же можно потакать твоим капризам? Пошли домой.

Он стянул колпак, чтобы проветрись лысину, и, обогнув бар, подставил жене локоть. Она вцепилась в него, словно грешница в решетку исповедальни.

— Всего хорошего, приятель! Очень рад нашему знакомству. Мы пожали друг другу руки.

— Мое почтение, госпожа! — заорал я на ухо спящей красавице.

— Я не госпожа, — пробурчала она, — а мадама в отеле.

Она хотела еще что-то добавить, но бывший бармен утащил ее.

Я с наслаждением закурил. Лег грудью на стойку, придвинул к себе телефон и просто так, ни на что не надеясь, набрал номер Серены. Хотел услышать ее голос, и больше ничего. Незнакомый мужчина на том конце провода несколько раз настойчиво поинтересовался, кто звонит. Я в замешательстве положил трубку на рычаг. Мою растерянность усугубило возвращение супругов, которые уже успели одеться, экс-жеребец в полной сбруе тоже увязался за ними.

— Приходи к нам завтра на обед, — пригласила меня чертовка.

Все трое улыбнулись мне — бармен протянул свою визитную карточку — и удалились. Прочитав его имя, я вспомнил, что много лет тому назад встречался с ним в институтских коридорах — он считался видным ученым. Говорили, что его жена одна из лучших виолончелисток мира.

Сидя на высоком табурете, я наблюдал за компанией. Большинство явно принадлежало к тому же кругу, что и владелец визитной карточки. Эти люди умели работать, но и знали, как повеселиться от души. Да, жизнь так просто сделать прекрасной!

Погасив сигарету, я с трудом пробрался между танцующими и, никем не замеченный, проскользнул за портьеру — зеленую, как знамя ислама. Очутившись перед массивной обитой дверью, я скромно постучал в нее, но мне не ответили. Тогда я надавил на бронзовую ручку, и дверь слегка подалась. Толкнув посильнее, я переступил порог комнаты.

Серебристый осколок падучей звезды, вставленный в подсвечник из морской раковины, таинственно мерцал в углу. Парчовые шторы чуть заметно колыхались. В открытое окно проникал чистый зимний воздух. Пол был покрыт оранжево-желтым ковром, напоминавшим проржавевшую от осенних слез поляну. В углу стоял клавесин, высохший от тоски по нежным пальчикам. В больших прозрачных чашах среди розовых лепестков плавали золотые рыбки.

Я подошел к окну, отогнул край шторы и вгляделся в ночную тьму. Ветер в саду пронзительно завывал. Рой белых мух облепил деревья.

Позади меня кто-то зашуршал. Я не спеша обернулся — хозяин смотрел на меня из-за спинки дивана осовелыми, мутными от бессонницы глазами.

Он опять улегся на диван и исчез из поля моего зрения. Обогнув огромное, заваленное бумагами бюро, я очутился прямо перед ним. Пододвинув к себе стул, уселся, опершись спиной о стену.

Паул Арион лежал, прикрывая ладонью глаза.

— У меня жутко болит голова, — пояснил он. — Надеюсь, что от холода мне станет легче. Хотите выпить?

— Нет, спасибо.

Признаться, я здорово волновался. Мне невыносимо хотелось курить, но я сдерживался, понимая, что дым будет раздражать его.

— Мы не знакомы. Могу я быть чем-нибудь вам полезен?

— Откровенно говоря, даже не знаю, с чего начать, — сказал я и удивился — давно уже я не был так искренен.

Последовала длинная пауза.

— Настолько деликатная тема? — Да.

— Я весь внимание.

— Меня интересует изобретение Рафаэлы.

На его месте после подобного заявления я рухнул бы, как пронзенное молнией дерево. Он, однако, даже не вздрогнул, только ногти побелели. Не отрицаю, это мне могло показаться — освещение было тусклым.

— Чье изобретение?

— Изобретение Рафаэлы Манафу — вашей коллеги и любовницы.

Он чуть приподнялся. На мгновение наши взгляды встретились. И тогда я понял, что передо мною — живой мертвец, снедаемый изнутри страшным червем злобы и ненависти. Он грустно и заискивающе усмехнулся, и мне все стало ясно. Я его разгадал. В тюрьме я достаточно на таких насмотрелся, они всегда усмехаются с такой трусливой покорностью и тоской, когда рядом мужчина. Только сейчас я имел дело с чертовски умным типом, оказавшимся жертвой собственного честолюбия. Он понапрасну растратил себя в тщетной погоне за славой, которая обошла его стороной. Он так и остался неудачником.

Паул Арион подошел к клавесину. Его пальцы скользили по клавишам, наигрывая очень печальную, терзающую душу мелодию. Я позволил ему исполнить свой маленький реквием.

Закончив, он повернулся ко мне с видом раненого кашалота, мечущегося в поисках бухты, которая послужит ему последним пристанищем, и осведомился:

— Вы что, сумасшедший?

— Нет. Игра закончена.

Он взял со стола бокал и граненый графин. Поднял его и посмотрел на свет: по цвету походило на виски.

— Не желаете?

Я сделал отрицательный жест. Он плеснул себе виски на дно бокала. Затем принялся расхаживать взад-вперед, крепко сжимая его, будто спирт мог согреть сквозь стекло.

— Что вам все-таки от меня надо?

— Изобретение Рафаэлы Манафу, — повторил я сухо.

— Бедняжка Рафаэла что-то изобрела? А мы об этом ничего не слыхали…

Надо было как можно скорее приступить к делу, ибо эта история могла продолжаться всю ночь. Я не стал с ним больше церемониться и перешел на «ты».

— Я расскажу тебе обо всем, что мне известно, и в конце концов ты сам сделаешь вывод, стоит мне отдавать изобретение или нет. Ты, Паул Арион, отъявленный негодяй, подлый завистник. Эта молодая женщина, твоя коллега, сделала очень ценное открытие, И похоже, что только ты сразу же уловил, о чем идет речь. Поначалу ты задумал примазаться к славе удачливой Рафаэлы Манафу, вьюном вился вокруг нее и сумел втереться в доверие. Для такого циника, как ты, это не составило большого труда. Люди твоей породы равнодушно относятся к женским прелестям. Зато ни один нормальный мужчина не может превзойти вас в искусстве обольщения. Оставаясь холодными как лед, вы с завидной естественностью разыгрываете самую пылкую страсть и морочите бедняжкам головы. Ты настойчиво добивался благосклонности молодой женщины, пока она не призналась, что ревнивец муж убьет ее, если узнает. Сама того не ведая, Рафаэла подкинула тебе идею. И тогда ты задумал гнусное дело. Если бы оно выгорело, ты бы мог всю оставшуюся жизнь купаться в лучах собственной славы. Ты позвонил рогоносцу Манафу и, прикинувшись аферистом, предложил сделку: продать изобретение его жены за границу. Ты изъявил желание сесть за стол переговоров с мужем, ибо жена оказалась убежденной патриоткой. Рафаэла моментально почувствовала, что ее подлый супруг что-то пронюхал, и, разумеется, обратилась к тебе за помощью. Разве могла эта доверчивая, витавшая в облаках женщина разгадать твой дьявольский замысел? Она не усмотрела ничего худого в том, что ты посоветовал ей направить мужа по ложному следу и принести домой целый ворох материалов, не имеющих никакой ценности. Рафаэла посчитала, что теперь ее изобретение находится в безопасности, и не предприняла других мер для его защиты. Она продолжала спокойно работать, ибо ты убедил ее, что в таком деле следует избегать излишней огласки. Ты же уговорил ее не обращаться в милицию, хотя это, несомненно, было бы самым разумным выходом из положения. Ах, доверчивость влюбленной женщины! Время шло, все оставалось по-прежнему. Но ты не отчаивался. Как бы ни складывались обстоятельства, тебе все равно отвалился бы жирный кусок пирога. В крайнем случае ты выступил бы как соавтор Рафаэлы. Я представляю, какую напраслину ты возвел бы тогда на бедняжку, распустив гнусные сплетни, оспаривающие ее приоритет. А уж предубеждение против женщин-ученых пришлось бы как нельзя более кстати. Да и сама изобретательница, будучи лишена честолюбивых амбиций, вряд ли стала бы выводить тебя на чистую воду. Ты уже почти отчаялся стать законным наследником Рафаэлы, как вдруг мина, подложенная тобой, наконец взорвалась. Я не стану утомлять тебя живописанием подробностей убийства твоей возлюбленной. Подчеркну лишь, что Аркадие Манафу действовал с дьявольской изобретательностью, настолько он жаждал избавиться от своей супруги на веки вечные. К чему я все это веду? Да к тому, что благодаря этому преступлению, к которому ты якобы совершенно не причастен, тебе удалось завладеть уникальным изобретением стоимостью в миллионы. Так вот, мы хотим его получить.

Он слушал меня молча, склонив голову и уставившись на дно бокала, который продолжал судорожно сжимать. Такова была его единственная реакция.

Прошло много времени, прежде чем он наконец выдавил первую фразу:

— Мы? Кто это «мы»?

— Послушай, мы долго и внимательно приглядывались к тебе. Ты жаждешь славы, а не денег. Мечтаешь о Нобелевской премии. Мы можем предложить тебе на выбор пять научных открытий из нашего информационного банка к сожалению, чисто теоретических, — благодаря которым нынешней же осенью ты торжественно вступишь в актовый зал Королевской академии наук в Стокгольме. Мы…

— Кто это «мы»?

Я сделал паузу, а потом как можно безразличнее сказал:

«Шелл ойл».

Он перестал метаться взад-вперед и, застыв на одном месте, внимательно взглянул на меня.

— А откуда вам стало известно о ромалголине?

— Это шутка, не так ли? Он задумчиво вздохнул.

— Ну разумеется, это была шутка!.. Так что вам угодно?

— Передай нам работу, и взамен получишь материалы ко всем пяти открытиям, о которых я уже упоминал.

— Вы, очевидно, принимаете меня за полного болвана. Где гарантии, что вы не водите меня за нос?

Несколько секунд он в упор смотрел мне в глаза, а потом отвернулся. Подошел к книжным полкам, вытащил из стопки пластинок одну и, сняв с нее конверт, поставил на ультрасовременный проигрыватель.

Я с вызовом закурил, преспокойно положив рядом пачку сигарет. Я словно приглашал его начать наконец деловой разговор. И при первых же аккордах Первого концерта для скрипки с оркестром Макса Бруха попытался нанести ему удар ниже пояса:

— Тебе еще нужны гарантии? Не валяй дурака — ведь ты в ловушке. Пока изобретение находится у тебя в руках, оно не стоит и гроша. Как только ты вздумаешь его продать, откроется настоящая причина смерти Рафаэлы. До сих пор сохраняется официальная версия, что Рафаэла убита из-за марок. Но ты жестоко ошибаешься, если полагаешь, будто следственный отдел не взял тебя на мушку. Только нос высунешь, как они без промедления сцапают тебя. Поверь, они очень быстро делают сопоставления и отлично умеют увязывать все воедино. Любому дураку понятно, что у тебя нет ни единого шанса. Ты сам не можешь обнародовать эту работу. А если ты отдашь изобретение нам, взамен мы постараемся сделать из тебя крупного ученого. Наши возможности в области подделок и фальсификаций безграничны. В конечном счете все будет выглядеть как нельзя более правдоподобно. Как говорится, комар носа не подточит. С нашей помощью ты приобретешь славу скромного ученого, который до поры до времени не выпячивал свои таланты, а упорно трудился на благо науки.

— Предположим, что я откажусь… Я поднялся со стула.

— Тогда ты просто безмозглый болван, да к тому же и обреченный.

Мы стояли очень близко, лицом к лицу. Я догадался, что он пытается влезть ко мне в душу с настойчивостью взломщика.

Тихо играла музыка, время тянулось медленно. От напряжения меня знобило.

— Постой, дай подумать, — изрек он наконец.

На этот раз я уселся на диван. Хозяин сдвинул в сторону безвкусный натюрморт, скрывавший бронированную дверцу сейфа. Если бы он достал из-за картины пистолет, я не задумываясь послал бы его к прародителям. Не исключая такой возможности, я приготовился заранее. Диван был застлан пледом, который я натянул на колени. Теперь все зависело от того, вздумает ли он играть со смертью. Под пледом я нацелил на него великолепное дуло, смахивающее на то, которое навсегда принесло покой ограбленной им Рафаэле Манафу.

Дрожа от волнения, я внимательно следил за каждым его движением. Он долго рылся в своей секретной норе и наконец обернулся. Мои тревоги оказались, однако, напрасными. Это был чистоплотный субъект — такие не станут руки марать.

Он швырнул мне на колени тоненькую папочку. Поток холодного воздуха, ворвавшегося в комнату, пронизал меня до костей. Я взглянул на распахнутое окно. Парчовая штора надулась, вероятно, от сквозняка.

— Ты будешь снимать вот отсюда, но только то, что я позволю, — предупредил он меня. — Остальное получите, когда предоставите мне что-нибудь взамен. А пока листай и не падай в обморок от удивления!

Я с нескрываемой радостью смотрел на него. Наконец-то и мне повезло. В том, что у меня на коленях лежало настоящее произведение Рафаэлы, а не фальшивка, я был уверен на все сто процентов. Бросив мимолетный взгляд на аккуратные машинописные страницы, я заметил, что он уставился куда-то поверх моей головы, и моментально сообразил, почему надувались шторы: кто-то проник сюда через потайную дверь. Я мигом пригнул голову, так что удар пришелся по затылочной, наиболее прочной части черепа.

Меня огрели так сильно, что я потерял сознание. Я словно провалился в бездонный колодец и падал долго-долго, закручиваясь, как самолет в штопоре, пока наконец не различил впереди постепенно увеличивающийся огонек. Это было окошко в другой мир. Его закрывали золотые горы, которые мой сын пытался грызть своим щербатым ртом. Когда горы с его помощью уменьшились до размеров гусиного яйца, я очнулся.

Под потолком сияло ослепительное солнце. Голова моя раскалывалась, но я не пошевелился и не издал ни единого звука. В комнате разговаривали двое, и я узнал голоса. Один принадлежал Паулу Ариону, но когда я услышал писклявый голос второго, то едва удержался, чтобы не ляпнуть вслух его имя. Нервно жестикулируя, с увесистой палкой в руках по комнате расхаживал господин Мими Алботяну.

Последнее звено в длинной цепочке секретов и тайн было наконец найдено. Круг замкнулся. Теперь все объяснялось очень просто.

— Что нам делать с этим проходимцем? — проявил заботу о моем будущем любезный хозяин.

— Это твои проблемы, выпутывайся сам как знаешь. Мне надоело вытаскивать тебя днем и ночью из всяких историй, — рассуждал, изящно покачиваясь при ходьбе, старик Мими — самый фантастический игрок в покер, которого мне когда-либо доводилось встречать.

— Этот тип скоро начнет разлагаться и вонять, — высказал свое мнение Паул Арион. — От него надо срочно избавляться.

— Ты непревзойденный глупец, — похвалил его старик. Судя по всему, они друзья. Значит, мне крупно повезло: приди сегодня Паул Арион на службу, моя судьба несомненно сложилась бы по-иному. Он уж узнал бы машину Алботяну, в которой я его поджидал.

— Эта падаль, — предсказал мою дальнейшую участь господин Мими, — должен стать наркоманом, В течение двух-трех месяцев, хочешь ты этого или нет, ему придется погостить у тебя. За это время он превратится в кусок мяса и забудет даже, как его зовут. Вряд ли когда-нибудь он сможет вернуться к нормальному существованию… Все, я смываюсь. Позаботься о себе и поменьше шума. Я уже немолод, и мне надо отдохнуть. А то, чего доброго, даже сигнал твоего сейфа не сможет разбудить меня. Прощай!

— Подожди немного! — остановил его хозяин. — Вчера вечером я настолько устал, что даже позабыл спросить, что ты сделал с той женщиной.

— Да ничего особенного, — зловеще рассмеялся Мими. — Шелковый чулок, повязанный у нее на горле, избавил ее от воспаления миндалин. А во всем виноват этот придурок, что лежит здесь. Он же и пожнет плоды собственных трудов. Ха-ха-ха! Теперь уже никто не сможет поставить под сомнение твое авторство. Вот ты какой гениальный!.. Пока!

Волосы у меня на голове встали дыбом. Я прицелился от бедра в лампочку и выстрелил. Она взорвалась, и комната погрузилась в темноту. Схватив папку, лежавшую у меня на коленях, и, сделав лучшее в своей жизни сальто, я выпрыгнул в окно. При этом, зацепившись случайно за шторы, сорвал их вместе с карнизом. Рыхлый снег принял меня, как покойника в саване, но я тут же вскочил и набросил стеснявшие мне движения шторы на голову господина Мими, высунувшегося в окно. Большими скачками, пригибаясь к земле, я пересек сад.

Позади раздались слабые хлопки — в меня стреляли из пистолета с глушителем. Какая-то собака завыла на луну, шествующую среди облаков, словно покойница с охапкой кровавых маков меж белых надгробий.

Я перемахнул через ограду и подбежал к машине Мими Алботяну, которую предусмотрительно оставил на боковой улочке. «Олд Кэп» послушно ожидал меня. Я рывком открыл дверь и, тяжело дыша, повалился на сиденье. Сердце выпрыгивало у меня из груди. Голова гудела, будто мельничный жернов, перемалывающий мысль о самоубийстве.

Я завел мотор и помчался. Папка лежала у меня на коленях, и от сознания того, что изобретение Рафаэлы наконец-то попало мне в руки, душа моя ликовала. Все складывалось отлично!

Страшно хотелось курить. Я пошарил в карманах и вспомнил, что забыл сигареты в доме двух бандитов. Не зажигая света, отыскал в пепельнице бычок поприличнее и зажал его зубами. В то же мгновение чья-то заботливая рука поднесла мне сзади зажигалку.

 

Глава XIV. У разбитого корыта

Я остановил машину в первом же переулке. Голова раскалывалась, во рту был привкус солоноватой горечи, мутило. Я дрожал от возбуждения, как в лихорадке.

Затянувшись, я нехотя обернулся. Из-за того, что меня второй раз насадили на тот же крючок, что-то во мне сломалось. К тому же я смертельно устал. Артист живет, пока им движет честолюбие. В этом изречении отчасти разгадка моего характера.

В тусклом свете луны я разглядел того, кто поднес мне зажигалку, и у меня душа ушла в пятки. На моем месте любой храбрец струхнул бы не меньше. Такие, как этот тип, боятся лишь одного — не отправить противника на тот свет первым же ударом.

Он злорадно скалился, точно «доброжелательный» сосед, который наблюдает, как вам на голову падает огромная сосулька.

— Даю тебе шанс, — прорычал он. — Сматывайся, пока не поздно. Ровно через минуту наши ребята будут здесь, и тогда тебе несдобровать.

Говорил он невнятно, с трудом ворочая языком, под пышными черными усами блестели крупные, как у акулы, зубы, и сжимал в руке довольно большой резиновый мячик.

И тут меня словно током ударило. Дошло наконец, что мне всю дорогу отводилась роль шавки, из тех, что роются в отбросах в поисках кости, а большой пес ждет ее как свой трофей, преспокойно наблюдая за собачьей возней из-за угла… Все закончилось совсем не так, как я хотел. Мои старания пошли насмарку, а сам я крупно влип и теперь даже не представлял, как смогу выкрутиться.

— Давай сматывайся! Чего застрял?

Он толкнул меня в плечо, и я чуть не влип в дверцу. Лихорадочный блеск его глаз говорил о том, что он давно вынашивает план мести и теперь с нетерпением готовится его осуществить.

— Не собираюсь я драться с тобой, дурень ты длинный! — охладил я его воинственный пыл. — Обещаю вести себя благоразумно и во всем подчиняться.

Не в силах скрыть разочарования, он что-то пробурчал сквозь зубы и перешел к выполнению своих обязанностей: вытащил меня из машины.

— Руки на голову! Шаг вперед! Резких движений не делать, руки не опускать.

На мне был только пуловер, и мороз мгновенно пробрал меня до костей. В переулке не было ни души. Окна в домах погасли, нигде не мерцал даже слабый огонек. Одно лишь небо казалось светлым. Странная луна, кровавая, как слеза воина, перед носом у которого захлопнулись врата Вальхаллы, проливала на землю тусклый, тревожный свет.

Великан прижал меня к стене и обыскал. Думаю, даже голодный медведь, обнюхивая свою жертву, вел бы себя гораздо доброжелательнее. Он не преминул заглянуть и под воротничок моей рубашки, хотя я готов был поклясться, что он не рассчитывал найти там ампулу с цианистым калием. Однако он ни на шаг не отступил от инструкции, как и положено профессионалу.

Из открытого окошка машины донесся треск, и хриплый, прерывистый голос из рации нарушил тишину улицы:

— Готово, товарищ капитан! Мы очистили клетку.

Великан не отреагировал, продолжая рассматривать пистолет Серены. С отвращением прикинул его вес, поглядел на меня, словно раздумывая, стукнуть меня этой железякой или швырнуть ее в канаву, как объеденный кукурузный початок. В конце концов он завернул пистолет в носовой платок, опустил в карман и вытер об меня руки. Он всеми силами старался вывести меня из равновесия.

Бросив меня на произвол судьбы, усач вернулся к машине и достал рацию.

— Хорошо, — сказал он. — Отправьте их по назначению.

У меня зуб на зуб не попадал. Легавый стоял ко мне спиной, будто меня и не существовало. Я начал подпрыгивать на месте и растирать плечи руками.

— Есть еще одна новость, — добавил хриплый голос.

— Какая?

— Одна из пташек перерезала себе горло. — Кто?

— Тот, молодой.

Капитан присвистнул с досады и обернулся. Казалось, он был искренне удивлен, увидев меня. — Ты еще здесь?

Я продолжал прыгать на одном месте, стараясь согреться под красным светом луны.

— Гм, — задумчиво хмыкнул он. — В таком случае оставайтесь на месте. Я пришлю подкрепление. У меня все.

Он жестом приказал мне сесть в машину и надел на меня стальные браслеты, просунув цепь под ручку дверцы.

— Напрасно стараешься, — заметил я. — Вряд ли тебе удастся вывести меня из терпения. Такого удовольствия я тебе не доставлю. Или ты в самом деле считаешь, что надежная охрана — залог безопасности преступника? Тогда ты мне льстишь.

— Глупец, прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы, становится на редкость самоуверенным, — съязвил он. — Заткнись!

Он уселся за руль, и мы поехали — медленно, как на похоронах. Я свернулся клубочком на заднем сиденье, и странное ощущение охватило меня, смутно мелькнуло печальное воспоминание. Будто теперешних печалей мне мало.

Что касается музыки, то я полный профан. У меня совсем нет слуха. Тем более непонятно, почему на такого «глухаря», как я, снизошло откровение музыки. Однажды ночью я заснул с транзистором в руках, позабыв его выключить, и проспал без задних ног приблизительно до часу ночи. И тут как бы сквозь сон я услышал божественные звуки, которые сливались в чарующую мелодию. Прежде чем очнуться, я понял, что это и есть «Фантастическая симфония» Джулиуса Борхе, сведения о котором я тут же отыскал в энциклопедии. Там приводилось множество фактов из жизни композитора, но я запомнил только одно: Джулиус Борхе был самым странным композитором в мире…

Поразительно не то, что я во сне внешне правдоподобно придумал все это. Чудо состояло именно в моем восприятии музыки. Я не просто слышал каждый звук, но как бы одновременно трогал, пробовал на вкус, вдыхал аромат и даже рассматривал. Музыка проникла в меня, захватила все мое существо, а я сам (и это я отчетливо сознавал) превратился в цветок, раскрывающий лепесток за лепестком при каждом новом аккорде.

Сколько все это длилось — трудно сказать. Когда музыка стихла, я проснулся в горьких слезах, как несправедливо наказанный ребенок. Вышел на улицу. Высокое августовское небо было усеяно звездами. Я стоял, подав ленный величественностью мироздания. Мне хотелось увидеть падучую звезду. Душа моя очистилась, словно омытое вешними ливнями крыльцо.

Я долго ждал, но ни бог, ни время, ни природа не послали мне своего знамения. Я плеснул в лицо водой из родника, закурил… И тогда до меня дошло, что разум дан человеку, чтобы бороться со временем, а не с вечностью (понятие, абсолютно лишенное смысла).

От этих раздумий я загрустил. Музыка великого сумасшедшего еще долго звучала во мне. Однако ощущение мимолетного счастья таяло, и тоска затопляла меня. Я предчувствовал, что стану холоден и безразличен ко всему…

Сходные чувства нахлынули на меня и теперь, пока я не отрываясь смотрел на спину возницы, медленно правящего погребальными дрогами. Мне не хотелось думать о том, что ждет впереди. Мое предыдущее судебное дело, которое они наверняка извлекли из архива, должно быть, сильно восстановило их против моей особы: в местах заключения мне пришлось раскроить череп одному форменному придурку. На днях меня угораздило повторить ту же ошибку, хотя, по правде говоря, у белобрысого верзилы голова оказалась не совсем пустой. Впрочем, угрызения совести меня не мучили.

Я не расстраивался из-за того, что вновь угожу в каталажку, и был уверен, что радость легавых не станет раздражать меня. Тревожила только судьба ребенка. Я чуть было не расхохотался, сообразив, что мой арест льет воду на мельницу бьюшей жены. Она постоянно хает меня. И теперь бедный ребенок и впрямь будет пребывать в полной растерянности… Да, мне не хотелось думать о том, что ждет впереди.

Всю дорогу мы хранили молчание. Пока они занимались формальностями, связанными с моим размещением, я продолжал держать рот на замке. Меня тошнило от одного вида милицейской формы, а от надутых физиономий было просто невмоготу. Они обменивались между собой многозначительными взглядами. Усатый капитан, сидя на стуле, отдавал распоряжения.

Я стоял неподвижно, игнорируя любопытные взгляды. Многие из легавых с удовольствием расквасили бы мне нос, но сдерживались. И не потому, что это им было запрещено, а потому, что на мне лежало табу. Я был добычей их шефа, и они знали, что любому, кто тронет меня пальцем, влетит по первое число.

Чуть позже, когда им надоело таращиться, с меня сняли наручники и отвели на ночлег. Я спустился в подвал в сопровождении пожилого старшины и моего усача. Повсюду пахло краской и скипидаром. Мы остановились перед камерой — светлой и чистой, с зарешеченными окошками под потолком. Мне страшно не хотелось переступать порог. Я ждал, что кто-нибудь подбодрит меня.

— Будто ты здесь впервой, — съязвил щуплый охранник. Тяжелая рука капитана опустилась мне на плечо. Но прежде чем он успел толкнуть меня, я вошел сам.

— Слишком роскошная комната. Боюсь, у меня не хватит денег за нее расплатиться.

Усач в упор смотрел на меня, едва заметно ухмыляясь. Только тогда я оценил элегантность коричнево-оливковых тонов его костюма.

— О-ля-ля! Ну и щеголь! Только напрасно стараешься, в глазах женщин все равно не будешь выглядеть джентльменом, если это тебя волнует. Мужлан — он и есть мужлан. Чурбан неотесанный!

У щуплого охранника отвалилась челюсть. Он засуетился, начал одергивать форму и не чаял, как ему смыться. Не хотел видеть того, что, по его мнению, должно было последовать. Усач порылся в карманах и кинул мне сигареты и спички, которые я позабыл у Паула Ариона. Подобная снисходительность настолько поразила охранника, что он застыл на месте.

Великан иронически поглядьюал на меня, играя своим резиновым мячиком. Глаза его перестали лихорадочно блестеть, как тогда, в машине. Я улыбнулся ему. В ту же секунду он неожиданно бросил мне мячик в лицо. Я ухитрился поймать его, хотя мои руки уже порядком онемели в наручниках.

— Гм, — осклабился он. — Совсем, совсем неплохо. Ты мне все больше нравишься. Ты достойный противник. Вот уж кому я с удовольствием намял бы бока.

Он щелкнул пальцами, и я кинул мячик в его поднятую над головой ладонь. Он повернулся и ушел. Развалившись на нарах, я заорал ему вслед:

— До чего же ты великодушен! Постой, я еще не успел выразить тебе свою благодарность. Боюсь, когда ты вернешься, от нее и следа не останется. У таких, как я, государство конфискует все подчистую.

Я прикурил сигарету, но не успел затянуться.

— Смирно! — завопил, как полоумный, старшина.

Я мгновенно вскочил на ноги. Его голова доходила до того места на моей груди, куда я мог бы прикрепить орден Подвязки, если бы властям вдруг вздумалось проявить достаточную снисходительность и наградить меня, а я в свою очередь настолько бы обнаглел, что не стал бы возражать.

Приподнявшись на цыпочки, он попытался заглянуть мне в глаза и еще раз гаркнул:

— Смирно!

С сигаретой во рту, от дыма которой у меня слезились глаза, я послушно принял означенную позицию.

— Забыл, где находишься? Стоять!

— А разве я сижу? — задал я резонный вопрос, не вынимая сигареты изо рта.

В ответ он достаточно сильно врезал мне по зубам. Для мужчины его роста рука у него оказалась удивительно тяжелой. Я изобразил полное недоумение и пробормотал;

— Ладно, но сигареты дал мне…

— Отставить! Товарищ капитан и впрямь вернул тебе сигареты, но не сказал, что разрешается курить.

— Может, мне побежать спросить?

— Разговорчики! Смирно! Заруби себе на носу: я приказываю, а ты докладываешь. Отвечать только «есть» и «здравия желаю». Ясно?

— Есть, здравия желаю!

— Ну, паразит! Снять ремень, вытащить шнурки, сдать курево и так далее! Выполнять!

Я добросовестно протянул ему все, что он просил, и с огорчением пожал плечами:

— Очень сожалею, но «и так далее» у меня нет.

Он в упор смотрел на меня, соображая, не издеваюсь ли я над ним.

— Ты мне свои выкрутасы брось! А то схлопочешь. Я не такой отходчивый, как другие… Вольно!

Отвернувшись от него, я вздохнул и опять разлегся на нарах. Прежде чем уйти, он еще раз прошелся по комнате, будто изучая, все ли в порядке. Когда он положил руку на щеколду, я окликнул:

— Эй, ты!

Охранник не поверил своим ушам, и под его изумленным взглядом я прямо на нарах вытянулся по стойке «смирно», уставившись на ползущую по потолку муху.

— Эй, ты! Который час?

Он, как загипнотизированный, смотрел на меня. Затем, сообщив время и заговорщицки подмигнув, как бы случайно выронил сигареты и спички.

Как только он выкатился, я наконец спокойно закурил. Но даже сигарета не доставила мне удовольствия. Уж очень мне было тоскливо.

Всю ночь я не сомкнул глаз.

На улице, вероятно, потеплело, потому что шел дождь — крупные капли барабанили по стеклу, как горошины. Мокрые крыши и густой туман, окутавший город, не предвещали ничего хорошего.

В прекрасном расположении духа я поднимался по лестнице вслед за усачом. Одет он был, как всегда, с иголочки. Но суровое выражение лица, с которым сей страж порядка препровождал мою скромную особу, обескураживало меня. Наблюдая, с какой торжественностью шествует этот великан, мне не терпелось подставить ему ножку и поглядеть, как он полетит по ступенькам вверх тормашками. Тогда бы я загадал будущее. А если б ему удалось свернуть себе шею, это стало бы для меня счастливым предзнаменованием…

Остановившись перед какой-то дверью, он обернулся и положил свою кувалду мне на плечо.

— Прошу тебя, будь серьезнее. Оставь свои дурацкие шуточки за дверью. Здесь, — он указал на кабинет, — сидит человек, который не жалует шутов.

Я ухмыльнулся, и великан потрепал меня по плечу. Я понял, что ему когда-то позабыли снять с руки гипс и он врос в мускулы.

Капитан открыл дверь и пропустил меня вперед. Я ожидал, что окажусь если не в камере пыток, то уж по крайней мере в стандартном кабинете, обставленном с жалкой претензией на роскошь. Но я ошибся. Каждая вещь в комнате — будь то книги, скульптуры или картины — заслуживала внимания. Здесь были собраны самые необычные предметы, поначалу создававшие впечатление хаоса, но при ближайшем рассмотрении обнаруживался строгий порядок. Черепа со всевозможными отверстиями и вмятинами, слепки и забавные муляжи челюстей, мумифицированные головы величиной с апельсин, статуя с отколотым носом, целая выставка оружия, журналы по криминалистике на иностранных языках…

Совершенно неожиданным украшением кабинета оказались цветы в горшках. Их было очень много, и они группировались по какому-то непонятному принципу. Хозяин кабинета отдавал явное предпочтение герани, правда имевшей несколько странный вид. Растения, очевидно, были поражены неведомой болезнью, от которой цветы растеряли почти все лепестки.

Глянув на поливавшего цветы мужчину, который при нашем появлении едва обернулся, я решил, что сначала они вознамерились подвергнуть меня психиатрической экспертизе — столь мало этот человек походил на защитника правопорядка. Его скорее можно было принять за психиатра.

— Присаживайтесь, — предложил он нам.

В его голосе, подобно отлично сваренному кофе, удачно сочетающему сладость и горечь, гармонично сливались непреклонность и мягкость.

Я с удовольствием погрузился в просторное удобное кресло. Поясница моя раскалывалась, а между ребрами, вызывая дикую боль, торчало по кинжалу. Усач с трудом втиснулся в соседнее кресло. Я подмигнул ему, и на секунду он перестал сжимать мячик в огромной ладони. Глубокая морщина залегла у него между бровями. На вид ему было не более двадцати восьми, но в душе это был настоящий старик.

По воцарившемуся молчанию я догадался, что мне следует прикинуться подавленным. Поэтому я вздохнул.

Мой тяжкий вздох побудил садовода-любителя приступить к работе. Он уселся за письменный стол. Паутинка морщинок в уголках глаз и взгляд человека, познавшего горечь компромиссов, выдавали его возраст. Впрочем, вид у него, несмотря на седые виски, был очень холеный — по-английски подстриженные усики, костюм с иголочки и светская улыбка. В этом отношении он давал сто очков вперед капитану, который портил работу своего портного угрюмой физиономией.

Хозяин кабинета опустил руки на янтарную поверхность стола. К его губе приклеился лепесток герани, сморщенный, как язык собаки, лизнувшей купоросу. Мои шутки не могли бы развеселить такого, для них он был слишком основателен и серьезен. Сначала он долго и внимательно глядел мне в глаза, а затем представился:

— Майор Корбан Преда. Давненько я готовился к встрече с тобой, Анатоль Бербери, Хотя, откровенно говоря, несмотря на всю твою эрудицию и ум, ты мне малосимпатичен. Для меня нет ничего интересного в твоей личности, ведь ты просто шантажист.

Подавшись вперед, я начал сверлить его глазами, но наткнулся на айсберг. Не выдержав, я опустил голову, и тогда он добил меня:

— Анатоль Бербери, к сожалению, я вынужден тебе сообщить, что все твои старания оказались напрасными. Ребенок умер. Прими мои соболезнования.

Сердце мое на мгновение остановилось, а потом бешено запрыгало. Больше всего на свете я сейчас хотел бы остаться один, а главное — заплакать. Я зажег в душе свечку маленькому мученику. Теперь и я был наполовину мертв..

— Когда? — спросил я наконец.

— Вчера. В одной из клиник Соединенных Штатов. Его отправили на операцию за государственный счет. Всем было ясно, что ребенок обречен. Невзирая на это, врачи решили сделать все возможное для твоего сына. А ты в этом сомневался и встал на путь самого бессовестного шантажа…

До меня плохо доходил смысл его слов, да мне, признаться, и не хотелось вникать.

Мысли мои вернулись в прошлое, к горьким, мучительным дням и ночам, когда состояние ребенка ухудшилось и маленького инвалида пришлось поместить в больницу. Глядя на меня ввалившимися глазами, он шептал:

— Папа, я обязательно поправлюсь. Правда? — И губы у него были бескровные.

Мысли мои унеслись в еще более далекое прошлое. В глупую ночь накануне моего ареста, когда я спьяну и из ревности овладел своей любимой девушкой.

— Ненавижу тебя! — кричала она. — Свинья, свинья! — стонала она все слабее.

На следующий день я отправился в места не столь отдаленные.

Потом мне сообщили страшную новость: у младенца обнаружен врожденный порок сердца. Мальчику не повезло — в момент зачатия его отец был пьян. Самые важные события в жизни по закону подлости совершаются в наиболее неподходящий момент.

Мы поженились, когда я вышел из тюрьмы, но так и не узнали, что такое счастье. В глазах окружающих, и особенно жены, я был отъявленным негодяем, конченым человеком, который уже никогда не исправится. Добропорядочное семейство отреклось от своей дочери, а виноватым оказался опять же я. Чего я только ни делал, как из кожи вон ни лез, чтобы заслужить доверие и любовь своих близких, чтобы помочь сынишке, в страданиях которого виновен был я сам, все было напрасно. Несколько лет я стоически сносил такую жизнь, хотя уже давно раскусил свою жену, ее обывательскую сущность, жалкие и смешные претензии на интеллигентность… Я даже поступил в институт, но не закончил его. И не потому, что не хватало денег. Просто я устал от недоверчивых взглядов тех, кто заключил пари, сколько я еще продержусь, не вступая в общение с такими, как Парандэрэт. Наступил момент, когда я сломался и ушел из института.

Последовал развод. Жена настолько ненавидела меня, что специально скандалила так, чтобы слышали соседи.

— Это не твой ребенок! Неудачник! Арестант! — кричала она в исступлении.

Охваченная яростью, она даже не соображала, что ее слова могли бы только обрадовать и успокоить меня. Значит, я не зря ревновал ее к Парандэрэту. Мерзавец, втянувший меня в грязные дела, испоганил и мою любовь. Но это отнюдь не означало, что он был отцом ребенка. С таким же успехом мальчик мог быть и моим.

Время шло. Сына отлучили от меня. И очень старались сделать все, чтобы настроить его против меня. Он рос, вскормленный ненавистью и презрением к своему отцу. Когда его состояние стало резко ухудшаться, его пришлось госпитализировать. Узнав об этом, я пришел взглянуть на своего сына.

Сосредоточенные, нахмуренные лица врачей.

— Необходима операция. Только хирургическое вмешательство…

— Если бы у тебя в голове были мозги, я повезла бы ребенка на операцию куда угодно, хоть в Америку! — кричала жена.

Я с глубоким безразличием относился к ее истерическим требованиям достать огромную сумму денег, а еще лучше — доллары. Но немые упреки малыша я не мог выносить спокойно.

— Папа, я обязательно поправлюсь! Правда?

— Да, Ты обязательно поправишься, — пообещал я ему, не в силах больше вынести его молящего взора. Будь что будет!

Я поддался несбыточным иллюзиям и решил сдержать обещание. Ведь благодаря моим словам в глазах мальчика зажегся крохотный огонек надежды.

В таком состоянии я и угодил в коготки к Серене.

Я сразу же почуял возможность получить хорошие деньги и подмазать лапу тем, кто, как я думал, ничего не делал для выздоровления моего ребенка. Рассчитывая лишь на собственную сообразительность и удачу, словно головой в омут, бросился в аферу, затеянную Аркадие Манафу.

— Папа, я обязательно поправлюсь! Правда?

Да, я надеялся на невозможное. Здравый смысл покинул меня, ибо в страданиях малыша был виновен не кто иной, как я сам…

Я поднял голову — майор продолжал говорить.

— …из-за твоего ограниченного восприятия действительности в эту историю оказались втянутыми ни в чем не повинные люди. Ты навредил не только себе, но и другим.

— Вам кажется ограниченным мое восприятие действительности? А может быть, все дело в том, что ограниченна сама наша действительность?

Душа моя нестерпимо ныла. Будто в ней ворочались камни — окаменевшие сгустки отвращения.

— Не отрицаю, она еще далека от совершенства, но кто уполномочивал тебя вершить суд, в одиночку восстанавливать справедливость, а затем требовать награды? Разве ты не понимаешь, что преступление, в которое ты оказался втянутым, нельзя равнять ни с мелкой кражей, ни с бытовой дракой? Когда совершается убийство, обычный человек не в силах осмыслить реальные масштабы событий и предугадать его последствия, это прерогатива профессионалов. К тому же ты своим чрезмерным усердием не только не помог нам, а, наоборот, все запутал. Не говоря уж о том, что действовал ты по методу обычного шантажа. Столько человек погибли! Возможно, и по твоей вине.

— Они заслуживали наказания.

— Не отрицаю. Но живой преступник может принести куда больше пользы, чем мертвый.

— Ну разумеется. Хотя бы выдавать дневную норму — кубометр дробленого камня.

Он усмехнулся.

— Не в этом дело. Мы исходим из того, что у любого правонарушителя, даже совершившего тяжкое преступление, — конечно, кроме патологических изуверов — есть шанс исправиться. Чего не скажешь о мертвых. Разве бывшие преступники не способны создавать материальные и духовные ценности на благо человечества? Разве в их головах не могут рождаться талантливые идей? Жизнь — святое право человека. Закон возмездия устарел. Преступник — это больной, и его надо лечить. Не будет нам оправдания, если мы отнимем у оступившегося человека его шанс!

Дверь отворилась, и симпатичная девушка в безупречно сидевшей форме внесла поднос. По комнате тотчас же разлился аромат кофе, заглушая запах свежеполитых цветов. Улыбаясь, девушка подала чашечку и мне. От смущения я опустил голову.

Мне всегда бывает неловко, когда я в ответ не могу улыбнуться женщине.

— Кури, — разрешил майор.

Он прихлебывал кофе, так и не смахнув лепесток с губы. Капитан усердно листал журнал. Я закурил и попробовал кофе. Он был отлично сварен.

— Твой начальник на стройке дал тебе хорошую характеристику, — сказал майор. — Тебя это интересует?

Я пожал плечами.

— Он написал, что взрывник Анатоль Бербери — надежный человек. Хм, человек… Скорее уж одинокий волк.

— Нет, человек, — оборвал я его. — Человек, ибо готов заплатить за все. И у меня есть чем.

— Да, у тебя есть чем, — подтвердил майор, с грустью вздохнув. — В этом отношении ты богат. Однако ты был бы еще богаче, если бы…

— Если бы уже не был осужден? Но я ведь искупил свою вину.

— Не совсем так. Тебя освободили досрочно за проявленное мужество при спасении детей с тонущего пароходика. Однако я не знаю, что лежало в основе этого благородного поступка: самоотверженность или расчет? Ведь только днем раньше ты избил в кровь охранника. И если, спасая детей, ты задавался целью перехитрить судьбу, тебе это удалось. Впрочем, теперь она отомстила тебе. Явилась за старым должком.

По собственному опыту я знал, что переубеждать милицию бесполезно. Я уже не раз пытался это делать. Правда, тогда я имел дело с другими людьми, но я не сомневался, что все мои попытки окажутся тщетными и теперь.

— Тот охранник был отъявленным негодяем и подонком.

— Однако это не оправдывает самосуд. Время, которое заключенный не отсидел в прошлый раз, добавляется к новому сроку. Тебе это известно?

— Да.

— Тебе можно предъявить целый ряд обвинений, Анатоль Бербери, как-то: управление машиной без прав; незаконное ношение оружия; оказание сопротивления органам милиции при аресте и нанесение тяжких телесных повреждений офицеру милиции.

— Как он поживает? — поинтересовался я с сочувствием, которого белобрысый верзила безусловно заслуживал.

Капитан оторвал голову от журнала.

— Ему лучше, — прорычал он. — Позавчера наконец заговорил и попросил кое-что тебе передать.

Я вздохнул с облегчением. В водовороте последних событий я начисто позабыл о нем и теперь порадовался, что парнишка оклемался. Он не заслуживал страшной участи.

— Это уж ваша оплошность, что вы пустили по моему следу юнца, да к тому же еще и тщеславного.

Великан, перекатывая желваки, демонстративно уставился в потолок, а майор покачал головой.

— Тогда, возле Снагова, Матей Плавицэ не арестовал тебя вовсе не потому, что он, как ты выразился, тщеславный юнец.

Я пожал плечами — мы отклонились от темы.

— Разумеется. Он не арестовал меня потому, что я успел проломить ему тыкву.

— Ошибаешься. Дело в том, что за вами следил один тип. Я вздрогнул.

— Следил?

— Да, следил. И мы узнали об этом только в понедельник, когда Матей очнулся. До этого он в бреду повторял непонятное нам «гомо, гомо».

— Что это означает? — удивился я.

— Мы ломали себе голову над этим и днем, и ночью. Время шло, и мы все больше ожесточались против тебя… Камадева.

При воспоминании о девочке с голубыми волосами, Мальвине, мое сердце екнуло.

— Да, ты доставил нам массу хлопот.

— Кто же следил за нами?

— В Снагове твою победу над Матеем можно признать только условно. Ты просто воспользовался его замешательством, когда он узнал в человеке, прятавшемся за деревьями, отца таинственного «гомо»…

— Паул Арион! «Величье низкое, божественная грязь»…

Майор укоризненно взглянул на меня.

— В этот момент Матей держал в руках ключ от всей загадки. Он уже был на шаг от истины. И удар, постигший его по твоей милости, для многих имел роковые последствия. И прежде всего для тебя самого. Ты буквально ходил по лезвию ножа — за все время службы большего чудовища, чем ты, мне не доводилось видеть. Но ты счастливчик. Я не успел до тебя добраться. Окажи ты хоть малейшее сопротивление — гулять бы тебе на том свете. Догадывался об этом?

— Да, подозревал.

— Я же говорю, счастливчик!

Во загнул! Какого черта! Я очень пожалел, что не успел научить малыша ругаться. Там, где он очутился, с молитвами, выученными от матери, ему делать нечего. А ругательства, может статься, и развеселили бы унылых святых.

— Как же вы в конце концов докопались до истины?

— Лично я с самого начала был недалеко от нее, — признался майор после недолгого колебания, — потому что мы ожидали звонка от Манафу намного раньше, чем он это сделал. «Убитый горем» супруг никак не думал, что мы с такой оперативностью начнем действовать. Этот запоздалый звонок, набросивший на него тень подозрения, объяснялся тем, что сначала Манафу должен был связаться с Сереной и узнать от нее, как разворачивались дальнейшие события. Имея в арсенале одни догадки, трудно докопаться до истины, особенно когда ловкач Анатоль Бербери мутит воду. Мнимая смерть Аркадие Манафу окончательно восстановила нас против тебя. Только вчера нам наконец стало ясно, что ты за фрукт и почему участвуешь в игре. В бумагах Серены…

— Ее нет в живых?

— Да. В ее бумагах при обыске мы обнаружили киносценарий. Имена, естественно, вымышленные, но в основном история та же. Правда, дураку отводилась второстепенная роль, тебе же удалось сделать ее главной. В конце концов, автор сценария Ми-ми Алботяну…

— Не понимаю!

— Паул Арион…

— Он покончил с собой?

— Да, у него хватило здравого смысла. Зависть этого подлеца к таланту Рафаэлы Манафу росла с каждым днем. О ее изобретении он узнал совершенно случайно и пожаловался своему отцу Мими Алботяну…

— С каких это пор Мими Алботяну стал его отцом?

— Своим появлением на свет Паул Арион обязан аристократу Мими Алботяну и немецкой красотке из кабаре, которой в конце войны пришлось уносить отсюда ноги, препоручив ребенка отцу и распрощавшись с заветной мечтой стать владелицей поместья на Дунае. Долгие годы Мими Алботяну пренебрегал ребенком, однако в преклонном возрасте, проникшись старой, как мир, эгоистической идеей, что жизнь человека продолжается в потомках, он истово взялся за исполнение отцовских обязанностей, которыми прежде тяготился. Мими Алботяну с сочувствием отнесся к замыслу своего завистливого сына и решил помочь ему присвоить изобретение Рафаэлы. Он придумал план действий, который и послал под видом киносценария Серене Сариван — любовнице Аркадие Манафу. Это была слащавая мелодрама, когда же ее начали разыгрывать в жизни… Мими Алботяну затащил в свою «клоаку» мужа будущей жертвы, чтобы постоянно держать его под контролем. Аркадие Манафу лишился сна, узнав, что его жена «высидела» целую корзину золотых яиц. И тогда Серена вспомнила о сценарии, который ей прислал Мими Алботяну. Им и в голову не приходило заподозрить старика в злом умыслу, ибо они ничего не ведали о его запоздалых отцовских чувствах.

— Значит, сама идея принадлежала не Серене?

— Она лишь внесла небольшие поправки в сценарий. Так сказать, нюансы. Мими Алботяну весьма красочно описал, как должны были устранить любовники мешавшую им жену. На роль козла отпущения выбрали тебя. А уж по какой причине — нам так и не удалось выяснить.

— Серена узнала, что я в отчаянном положении, — случайно попала в ту же больницу, где лежали мой сын и жена.

— То, что ты вошел в игру, ее заслуга, или, вернее, роковая ошибка. Разве кто-нибудь мог предположить, что по ходу действия ты начнешь путать карты? Это судьба.

Я хотел кое-что добавить, но майор приложил палец к губам.

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Но только мы ни на йоту не верим в твой патриотизм, которым ты собираешься перед нами щеголять.

Я пожал плечами. Проницательный майор ошибся. Я хотел затронуть другую тему, но право высказываться в данном случае мне не принадлежало.

— Остальное тебе известно, — продолжал Корбан Преда, аккуратно положив на блюдечко изжеванный лепесток. Со смертью Аркадие Манафу оборвалась основная нить. Связать ее стоило многих хлопот. После того как мы выяснили, что на улице Александрина был убит не Аркадие Манафу, а его брат и что все события разыгрывались под надзором Мими Алботяну, отца одного из коллег Рафаэлы, — о чем несколькими часами раньше нам сообщил Матей Плавицэ, — все стало на свои места. Однако было слишком поздно. Серена успела отправить на тот свет своего партнера, наивного человека, делавшего ставку на глупость милиции. Он так и не понял, что все будет выглядеть вполне правдоподобно, только если завершится его самоубийством. Ты докопался до истины, следуя традиционным путем — от головы к хвосту. Мы же в силу обстоятельств шли в обратном направлении — от хвоста к голове. Единственный оставшийся в живых, Мими Алботяну, симулирует безумие, Скоро он достигнет совершенства в этом виде искусства. Тебе повезло: ты оказался единственным, кого он не знал и не сам выбирал. По первому же подозрению, что ты учуял, где собака зарыта, он бы тебя мгновенно убрал. Старик рассчитывал, что ты в его замысле никогда не разберешься. Но только надежды его не оправдались. Его великолепный план имел все шансы на успех, если бы в главной роли не выступил такой истинный счастливчик, как ты.

— Он признал свою вину?

— Частично. Валит все на сына. Но его пока еще никто ни в чем не обвинил — из-за отсутствия улик. Может быть, ты хочешь подать на него в суд за удар тростью по голове?

— Нет.

— Я знал, что ты великодушен.

Он поднялся, и я механически, как автомат, последовал его примеру. Я ждал неотвратимого возмездия. Но…

— Ты свободен, — сказал он, протягивая руку.

Мне очень хотелось, чтобы он улыбнулся мне. Хотя бы одними глазами. Но он этого не сделал. Эти люди признавали, что я им помог — как-никак пригнал дичь под дуло их ружей. Но улыбка означала бы признание и человеческих достоинств… Видимо, майор не пожелал увидеть во мне человека. Я не стал пожимать ему руку — зачем принимать благодарность от того, кто тебя презирает?

— Ты свободен, — повторил он, пожимая плечами. — Попытайся взглянуть на мир по-иному. Знаю, ты считаешь целый свет враждебным и срываешь злость на скалах, с наслаждением разнося их вдребезги. Но мир не сборище мошенников. И когда ты наконец поймешь это, то непременно вернешься к людям. А теперь иди. Там, где ты работаешь, от тебя куда больше пользы, чем от сидения в подвале. Так что ты ошибался, думая, что мы тебя туда упечем. Судьба уже достаточно расплатилась с тобой за все. Когда вернешься, я помогу тебе. Помогу продолжить учебу.

— Нет уж, спасибо. С меня довольно. Я достаточно поупражнялся в педиатрии с моим собственным ребенком. Все бесполезно.

Мне хотелось завыть. Я был среди людей, но они не замечали меня. Жестокое наказание. Повернувшись к ним спиной, я направился к двери.

— Анатоль!

Я остановился, но оборачиваться не стал.

— Не знаю, говорить тебе или нет… Была не была, — решился, слегка поколебавшись, великий дирижер совести. — Установлено, что этот ребенок не был твоим сыном.

Я никак не отреагировал, ибо чувства мои давно атрофировались. Мальчик называл отцом именно меня, а не подонка Парандэрэта. А это много для меня значило.

— И мне надо кое-что тебе сообщить, — неожиданно открыл рот усатый великан, когда я взялся за ручку двери, — Обожди внизу.

Я медленно спустился по лестнице, даже не заметив, что он следует за мной по пятам. Он любезно показал мне дорогу к гардеробу, где мне вернули застрявшую в доме Паула Ариона дубленку, документы и жалкие остатки денег. На следующий день заканчивался мой отпуск. И там, в горах, ни одна собака не ждала меня — только сосны да скалы. Скалы, которые я вновь с наслаждением буду взрывать.

Я надел дубленку, провел рукой по волосам и попробовал улыбнуться собственному отражению в зеркале. Получился вполне благопристойный оскал, хотя я страшно похудел.

— Эй, дружище!

Капитан и молоденькая гардеробщица хмуро смотрели на меня.

— Ну что? Жаждешь мести?

— Меня попросили кое-что тебе передать.

Я и глазом не успел моргнуть, как он нанес мне молниеносный удар. Так меня еще никто в жизни не бил: словно треснувшись челюстью о могильную плиту, я рухнул во весь рост. Последнее, что запечатлелось в моем сознании, была гардеробщица, внезапно заинтересовавшаяся объявлением на противоположной стене. Черт возьми! Неужели майор ошибся и я не выйду отсюда?

Однако больше ударов не последовало. Я лежал на полу с распухшей физиономией. Внезапно перед моим носом, длина которого оказалась недостаточной даже для того, чтобы сунуть его в собственную кастрюлю, возникла громадная ладонь. Я уцепился за нее и с трудом встал. Колени у меня подкашивались.

— Я запомню то, что попросил передать мне Матей, как бишь его по фамилии? — пообещал я смущенно переминавшемуся с ноги на ногу великану.

— Послушай, приятель, — сказал он, опустив свою каменную руку мне на плечо. — Давай сходим пивка попьем? Я угощаю.

Его слова пробудили во мне смутное воспоминание.

— Нет, приятель, спасибо. Как-нибудь в другой раз, а сейчас мне некогда.

Я повернулся к нему спиной, не дожидаясь ответа. На улице шел дождь со снегом, было хмуро и пасмурно, точь-в-точь как у меня на душе. Пришлось смириться с отсутствием шапки и отправиться в путь с непокрытой головой.

Я постучал в окошечко. Она улыбнулась мне, и ее голубые глаза засияли.

— Смотрите-ка, Ганс! Зачем ты пришел?

— Чтобы пригласить тебя на пиво.

Она отложила остро заточенный карандаш, легко вскочила из-за стола, торопливо оделась и выпорхнула из своей стеклянной клетки. Стерла платком кровь, запекшуюся у меня на губах, и, привстав на цыпочки, поцеловала. Да, нашлась в этом мире женщина, пожелавшая выпить со мной пива, и ей было глубоко наплевать, кем меня считают другие — горемыкой или счастливчиком.

КОНЕЦ